Мир в ХХ веке [Коллектив авторов] (fb2) читать онлайн

Мир в ХХ веке

Редакционная коллегия:

А.Б. Давидсон, А.А. Данилов, И.С. Савина (ответственный секретарь)

Рецензент

доктор исторических наук А.М. Филитов

Вместо введения История XX столетия: уроки и проблемы

Историки многих стран подводят итоги XX столетия. Они стремятся поставить его в контекст истории человечества в целом, раскрыть неповторимые черты и колорит закончившегося века.

На Международном Конгрессе историков, проходившем в Осло летом 2000 г., тема подведения исторических и историографических итогов XX столетия заняла фактически преобладающее место.

Анализ итогов конгресса и многочисленной литературы, изданной по всему миру, дает обильную пищу для размышлений.

Для одних XX в. означал гигантский взлет человеческой мысли и достижений; для других — это самый преступный или экстремистский век в мировой истории.

Основания для столь полярных и противоположных выводов дают не только различные позиции и взгляды историков, но прежде всего сама история XX столетия.

Для современников всякое событие кажется более важным, чем многие предшествующие. Люди, живущие в XX столетии, воспринимали его гораздо более эмоционально, чем историю прошлых эпох, поскольку они сами были участниками и свидетелями многих событий. В этом смысле субъективизм историков и представителей других отраслей знания проявляется в значительно большей степени, чем у тех историков, которые изучают древность, средневековье, новую историю или даже самое начало XX столетия.

В оценке XX в. очень важны точки отсчета и главные факторы сравнения с другими эпохами. Те авторы, которые оперируют данными о развитии науки, техники и технологии несомненно правы, когда они говорят об ушедшем столетии в превосходной степени.

Но когда другие авторы начинают подсчитывать количество убитых и погибших, сравнивают масштабы репрессий и степень насилия, то, вероятно, и они правы, называя XX в. “преступным” и “отвратительным”.

Завершившееся столетие, как и впрочем всякое другое, было столь многообразным и многофакторным, что возможны самые различные подходы к его изучению, которые можно проследить и по огромному разнообразию тематики уже изданных книг, посвященных истории XX в.

В отдельных книгах делается акцент на социальные или политические факторы; других авторов интересуют прежде всего проблемы экономики; уже есть большая литература об истории культуры, искусства и духовной жизни в целом.

В течение долгого времени историческая наука в нашей стране развивалась в русле только одной, марксистской, теории, что предполагало постоянный поиск главной закономерности и основной причины всех многообразных процессов.

Действительно марксизм с самого своего возникновения претендовал на раскрытие целостности нашего мира, на универсальное объяснение происходивших процессов и событий.

Но и в те времена многие сотни конкретных и частных исследований давали основание говорить о мире, как сочетании множества не только фактов, но и их объяснений и толкований.

Сейчас уже подавляющее большинство историков нашей страны, и в том числе тех, кто исследует историю XX в., являются приверженцами многофакторного подхода; они перестали видеть в истории уходящего века столкновение только “главных противоречий”, искать “основное” объяснение тех или иных явлений.

Только на основе многофакторного подхода можно реально понять и объяснить весь тот сложнейший и разнообразный мир событий и процессов, которыми отмечен XX в.

Среди этих методов или теоретических построений находят свое место и теория цивилизаций Арнольда Тойнби, и разнообразные варианты теории модернизаций и экономического роста, и подходы к истории Макса Вебера, и в немалой степени идеи и методы марксизма, и культурологические и философские теории Дюркгейма, Хайдеггера и многие другие.

Методологическое “единство” ныне предстает и в отечественной науке как единство многообразия, как совокупность плюралистического объяснения истории.

Наконец-то, и в России включились в дискуссии о роли самого историка в раскрытии и объяснении истории. Английский историк Э. Карр когда-то заметил, что “историй столько, сколько историков”. Конечно, видимо, это крайность, дающая повод к тотальной релятивизации истории, но то, что личность самого историка, его идейные установки, его политический и нравственный выбор, его вкусы, страсти и характер влияют в огромной степени на отбор историком фактов, на их интерпретацию и т. п., — все это теперь не вызывает сомнений.

Анализируя в этом плане то, что уже сделано в российской исторической науке в изучении истории XX в. можно одновременно отметить противоречивость происходящих процессов. С одной стороны, можно видеть (особенно у молодого поколения) тенденцию именно к многофакторному пониманию и объяснению явлений и событий, а с другой — продолжает существовать приверженность к стереотипной периодизации, к привычным схемам, долгие десятилетия преобладавшим в научной литературе и учебниках для средней и высшей школы.

Очевидный и естественный отказ от марксистских парадигм подчас приводит к тому, что явно утрачивается интерес к социально-экономической истории и очень часто игнорируются ведущие причинно-следственные связи и детерминированность процессов и явлений.

Нарративные методы во многих случаях явно превалируют над синтезом, и в этом лежит одно из объяснений чересполосицы оценок и суждений, желания тотального пересмотра прежних оценок и пренебрежения к компаративистским методам и приемам.

С учетом высказанных соображений представляется, что в анализе важнейших событий и явлений XX столетия сейчас важно вскрыть и объяснить те общие противоречия, те “сквозные” факторы, которые проходили через все столетие и были в большей или меньшей степени характерны для разных периодов и регионов.

Известно также, что наибольшие перемены в подходе к истории обнаружились в последние 10 лет при изучении древности, средневековья и раннего нового времени. Эти процессы в конце 80-х и особенно в 90-е годы проявились и в российской историографии.

Явные сдвиги в социальной истории, породившие фактически “новую социальную историю”, формирование интеллектуальной истории, принципиально новые подходы к теме “индивид и общество”, приведшие к новому толкованию исторической антропологии или проблеме “человека в истории”, усиление внимания к компаративистским исследованиям, гендерная проблематика, — все это, как и многое другое, в российской историографии в наибольшей степени разрабатывается на материале древности и средневековья.

Поэтому одна из важных задач российской исторической науки состоит в том, чтобы использовать эти методы и методики при исследовании истории XX столетия. Такая тенденция заметна и в мировой науке, что показывают публикации, а также многочисленные конференции, заседания и круглые столы.

Век XX дал миру значительное число моделей общественного развития и попыток их реализации. Наиболее отчетливым противостоянием стала социалистическая и либеральная модель в их большом разнообразии и модификациях. Историки многих стран включены ныне в дискуссии о смысле этих моделей и об их судьбе в конце XX столетия.

На рубеже веков в России уже издано значительное число исследовательских трудов и учебников по истории XX столетия. Большинство из них касаются истории Советского Союза и России. Для российских историков остается неотложной задачей создать на принципиально новой основе, с использованием огромного массива неизвестных ранее документов, в том числе и архивных трудов, новые исследования, раскрывающие сложный и драматический путь, проделанный Россией в XX в.

Большинство этих трудов начинается не с 1917 г., как прежде, а с самого начала века. Для многих исследователей становится все более очевидным, что реальным началом века можно считать первую мировую войну, с которой Россия и мир вступили в новый этап развития.

Но далее среди российских историков обнаруживаются значительные расхождения в оценке событий 1917 г., 20-30-х годов, начального периода второй мировой войны, истории возникновения “холодной войны”, оценки деятельности Н.С. Хрущева и Ю.В. Андропова, процесса “перестройки” и т. п.

Но не менее важной остается задача включения истории России в мировой контекст, анализ особенностей российского развития не только на фоне, но в органической взаимосвязи с тем, что происходило в странах Европы, в США и на других континентах.

В этом плане российские историки предпринимают попытки подготовить общие комплексные труды, касающиеся истории XX столетия. К числу таких начинаний можно отнести и предлагаемый труд, подготовленный в Институте всеобщей истории Российской Академии Наук.

* * *

Предлагаемая книга не является последовательным хронологическим изложением истории XX столетия. Редколлегия и авторский коллектив подготовили сборник, в котором анализируются некоторые важные проблемы, во многом определившие сущность и судьбу XX в.; одновременно в четвертом разделе книги прослеживается роль континентов, а также России и США в истории завершившегося столетия. Одна из примечательных особенностей труда состоит в том, что в нем выражены различные взгляды и оценки. Такой подход соответствует линии Института, согласно которой публикуются различные точки зрения.

Подобный метод отчетливо виден на примере тех глав, в которых анализируются проблемы тоталитаризма и социальные аспекты революций и реформ. Известно, что в последние годы в мировой истории ведутся оживленные дискуссии о сущности, истоках и особенностях тоталитарных режимов. Эти споры получили новый импульс после публикации во Франции, а затем и во многих других странах “Черной книги коммунизма”, которая вызвала резкую критику не только в научной, но и в общественно-политической литературе.

Главной мишенью для критики стало предисловие к книге Стефана Курту а, в котором известный французский историк утверждал, что господство “коммунизма” в ряде стран привело к значительно большим жертвам, чем террористическая диктатура нацизма. Этот арифметический аргумент, развиваемый часто весьма некорректно, вызвал возражения большинства историков, которые призывали к более глубокому анализу социальных, исторических и экономических основ тоталитарных режимов.

Результатом этой критики стало издание в 2000 г. в той же Франции новой книги — “Коммунизмы XX века”, которая может справедливо рассматриваться как ответ группы историков “левого” направления против позиции Куртуа и его сторонников.

Не освещая подробно аргументы различных сторон, отметим лишь, что обе вышедшие книги явились как бы приглашением к широкой дискуссии по вопросу о роли коммунизма в истории XX столетия и о сущности и особенностях тоталитаризма. Как известно, в мировой историографии и политологии существуют и скептические оценки относительно корректности самого понятия “тоталитаризма” и его толкования.

Автор статьи в данной книге молодой исследователь В. Дамье предлагает свое понимание проблемы. По его мнению, черты тоталитаризма принадлежат каждому государству и этатической системе, в том числе и либерально-демократическим режимам. Наверняка эта трактовка вызовет споры и сомнения, но безусловно и то, что она стимулирует дискуссию по этой непростой и противоречивой проблеме истории XX в.

В какой-то мере другая статья сборника, написанная известным историком Я. Драбкиным и касающаяся темы революций и реформ, является продолжением дискуссии о проблемах демократии и тоталитаризма, о революциях и реформах.

В своей полемической статье автор предпринимает попытку осмыслить сущность и последствия марксистской схемы общественного переустройства в контексте соотношения социальных революций и реформ. Особый интерес этой статьи состоит в том, что она написана исследователем, который в течение десятков лет занимался изучением этой модели развития. Он и сегодня высказывает мысль о значении “марксового общественного проекта”, о его “про” и “контра” и причинах неудачи. По мнению автора, мир будет продолжать нуждаться в “социалистической модели в измененном, трансформированном и синтезированном виде”.

Другая ключевая проблема XX столетия, касается проблем войны и мира. Пожалуй ни одно предшествующее столетие не имело таких разрушительных и тотальных столкновений, какими были первая и вторая мировые войны. И дело не только в миллионах жертв и разрушениях, а и в их последствиях для хода мировой истории.

В последние годы историками сделано очень многое в исследовании причин и результатов первой мировой войны. Особенное значение имеет сегодня органическая взаимосвязь войны и русской революции, та самая взаимосвязь, которую в течение многих десятилетий ставили под сомнение представители советской историографии.

В изданных недавно фундаментальных трудах в России и в других странах многие проблемы истории первой мировой войны поставлены по-новому. В научный оборот уже введены сотни новых документов и архивных материалов.

Статья проф. А. Уткина в какой-то мере представляет читателю некоторые из тех новых вопросов, которые ныне обсуждаются в отечественной и мировой историографии.

Значительно большую сложность вызывает история второй мировой войны, особенно ее начального этапа. В современной мировой и в большей степени в отечественной историографии идут острые дискуссии о советской политике в 1939–1941 гг. Споры и противоречия часто ведутся с большим ожесточением, чем этого требуют обычные научные расхождения.

И этому есть объяснения. Во-первых, события 1939–1940 гг. стали неким символом континуитета или разрыва с прошлым, они превратились в некую мифологию, вокруг которой сталкиваются понимание патриотизма и интернационализма, проблемы преемственности во внешней политике. Во-вторых, “жару” и “страстей” добавляют книги Суворова, тиражируемые в миллионах экземплярах и вызывающие отторжение в российской науке и общественном мнении. В-третьих, к упомянутым проблемам следует добавить современную позицию наших коллег в странах Балтии и в Польше. Острые дискуссии вокруг русскоязычного населения в странах Балтии и жесткие требования определенных кругов в этих государствах к российским ученым и властям признать факты советской оккупации, причем не только применительно к 1939–1941 гг., но и ко времени вплоть до 1990 г., — все это усиливает противостояние между историками, в том числе и в России. И наконец, в-четвертых, следует констатировать, что, к сожалению, иногда возвращается прежнее идеологическое ожесточение и нетерпимость к иным взглядам и убеждениям.

В сборнике помещена статья проф. О. Ржешевского с его известной интерпретацией событий предвоенных лет и частично военного периода. Одновременно, в статье по истории Европы в XX в. (автор А. Чубарьян), дается иная интерпретация событий 1939–1941 гг., что в какой-то мере вводит читателя в круг тех проблем, относительно которых идут споры и дискуссии.

Представляется интересной статья, посвященная проблемам мира, пацифизма и ненасилия. Эта тема долгие годы была под неким запретом, она осуждалась как проявление “абстрактного” пацифизма и пр. Но в последние годы уже издан (в том числе и в Институте всеобщей истории РАН) ряд трудов по истории пацифизма в мире и в России. Статья проф. Т. Павловой также показывает те вопросы миротворчества и ненасилия, которые актуальны в современной историографии.

Значительное число статей повествуют об истории отдельных континентов. В поле зрения авторского коллектива оказались Латинская Америка, Африка и Европа. При анализе европейских проблем следовало иметь в виду, что несмотря ни на что Европа и в XX столетии по многим компонентам “заказывала музыку”, “Старый Свет” по-прежнему определял различные факторы мирового развития. Социальные процессы века, столкновение тоталитаризма и демократии, мировые войны и холодная война, рождение и крушение коммунистических режимов — все это либо определялось в Европе, либо было в наибольшей степени связано с Европой. Старая европейская культура и ее новые веяния (модернизм, авангард, абстракционизм) влияли на всю мировую культуру.

Один из наиболее важных итогов XX в. — крах колониальной системы — явился результатом двух параллельных процессов: национально-освободительных движений и кардинальных перемен в европейских метрополиях.

Не следует забывать и того, что европейская историческая наука стала той питательной средой, на которой возникли и успешно развиваются новые тенденции в мировой историографии.

Все это побуждает уделять большое внимание европейской истории, видеть в ней один из ключевых моментов развития мира в XX столетии.

Одна из примечательных особенностей мировой истории состоит во взаимодействии Востока и Запада. В статье проф. Л. Васильева предпринята попытка проследить, что из себя представляет Восток в XX в. с его неповторимыми цивилизациями, культурами и религиями. Важно было раскрыть, какие из черт современного Востока были навеяны традицией и историей, а что оказалось феноменом новейшей истории.

Представляется, что краткий анализ обоих этих процессов ставит вопрос и о перспективах будущего развития, о тех сложностях и противоречиях, о разрывах и соединениях в предстоящем XXI столетии.

Наконец, в книге представлены две статьи, посвященные анализу двух крупнейших стран мира — США и России. Их развитие в XX в. было во многом различным, и по содержанию перемен и по итогам развития.

На проходившем в августе 2000 г. в Осло очередном международном Конгрессе исторических наук, на заключительной дискуссии один из ведущих, директор Нобелевского института поставил вопрос: было ли XX столетие американским и если да, то в чем проявилось и каковы перспективы США на будущее. Этот вопрос сразу же влечет за собой необходимость определения критериев воздействия той или иной страны на ход мирового развития. Американцы несомненно сделали самый мощный рывок в экономике, в технологическом развитии, США стали действительно самой сильной военной державой века. Произведения массовой американской культуры заполнили разные страны и континенты.

Но, видимо, невозможно дать ответ на вопрос: чей это был век, — без пристального внимания и к другим факторам мирового развития — социальным трансформациям, освободительным движениям, глубоким переломам в области культуры и искусства, в образе жизни, религиозных представлениях и пр. И тогда вопрос — чей это был век? получит более сложные и неоднозначные ответы.

В конечном счете история складывается из общего и частного, целого и единичного, из глобальных процессов и повседневной жизни, из макро- и микроистории, из непрерывности, традиций, континуитета и из прорывов, новаций и разрывов. И в этой системе координат оказывается, что для анализа причин и последствий нужен синтез всех этих факторов, а иногда на первый взгляд какое-либо единичное явление приобретает “знаковые” черты, меняя социальную жизнь или ментальность, нравы и представления целых поколений и многих стран и народов.

Наконец, отдельная большая тема — судьба России в XX веке. Видимо, еще не настало время для окончательных выводов об истории нашей страны в истекшем веке. Российские исследователи находятся еще в начале пути. Идет сложный процесс освоения новых документов, прежде всего архивных, но самое главное — историки вырабатывают новые концептуальные подходы, стремятся дать оценки революциям 1917 г., процессам 20-30-х годов, попыткам экономических реформ в 50-60-х годов и их неудачи, эволюции и стагнации политической системы, сущности и последствий “перестройки” и т. п.

В силу переходного периода в историографии истории России многие труды носят по преимуществу описательно-фактографический характер, как бы составляя некую основу для будущих аналитических исследований.

В целом представляемая книга, отнюдь не претендуя на всеобъемлющий характер, имеет целью привлечь внимание к некоторым наиболее существенным проблемам, обозначить темы уже ведущихся и будущих исследований. Выражая во многих случаях личную позицию тех или иных историков, книга показывает те направления, по которым российские историки ведут исследования мира в XX столетии.

А.О. Чубаръян

Раздел I Выбор века: между демократией и тоталитаризмом

Век социальных трансформаций (К кризису марксистской идеологемы) (Я.С. Драбкин)

Охарактеризовать даже общие параметры этой масштабной проблемы можно только при условии сосредоточения внимания на одном, хотя и важнейшем ныне, ее аспекте. Таким представляется развитие кризиса Марксовой революционной теории развития общества, кризиса, который волнообразно нарастал на протяжении всего XX в.

Этому веку прижизненно присвоено множество наименований, в том числе и метко схватывающих те или иные его примечательные черты: “эпоха войн и революций”, “век атома”, “эра космоса и информатики”. Хотя и не такую броскую, но, пожалуй, наиболее существенную его характеристику выражает формула: “столетие общественных преобразований” или “век трансформаций”. И это не потому, что предшествующие века не знали серьезных потрясений и кардинальных перемен, а потому что впервые разнообразные трансформации сложились в некую глобальную динамичную систему.

1. Что такое “триада”?

Системообразующие элементы достались XX в. в наследство от предшествующих. Нам представляется, что они могут быть (хотя и упрощенно) представлены в виде следующей “триады”: (1) “социальные движения”, (2) “социальные революции”, (3) “социальные реформы”.

Прежде чем перейти к их рассмотрению необходимо сделать два предварительных замечания. Во-первых, объем статьи не позволяет углубляться в далекое прошлое и потому события предшествующих веков будут затронуты лишь в самых общих чертах. Во-вторых, останутся за скобками взгляды тех, кто — по соображениям мировоззренческим, моральным или иным — принципиально не приемлет исторического подхода к общественному прогрессу и социальной революции.

Начнем с того, что охарактеризуем, пока в самых общих чертах, элементы “триады” и их изменчивые взаимоотношения.

1) Социальное движение, взятое в самом широком смысле слова, это движение, развитие всего человеческого сообщества (социума). В узком смысле — это общественные или социальные движения, которыми полна история, начиная с самых древнейших времен. По социальному составу участников народных движений издавна различают движения племен, возмущения рабов, восстания городского плебса, крестьянские бунты и войны, выступления пролетарских низов. Движения эти были исходно неоднородными по характеру их протестного содержания. Хотя мотивации (религиозные, этнические, национально-освободительные, социально-классовые) не всегда поддавались четкой дифференциации, ясно прослеживаются различия экономических и политических требований.

При всем разнообразии социальных движений по масштабу, радикальности применяемых форм и методов борьбы их можно разделить на “мирные” и “немирные”, отнеся к первым забастовки, (стачки), демонстрации, митинги, пикеты, акты неповинования властям, а ко вторым — военные мятежи, крестьянские бунты, рабочие восстания, гражданские войны.

2) Социально-политические революции явление гораздо более сложное. Как закономерно обусловленное звено исторического прогресса, как эффективный способ разрешения самых острых конфликтов в определяющих сферах жизни общества и одновременно как кульминационная форма революционного анклава в мировом эволюционном процессе социально-политическая революция созрела лишь тогда, когда само общество достигло сравнительно высокого уровня своей организации. Хотя некоторые элементы революции проявлялись и ранее в высших формах политических и социальных движений античности и средневековья, эпоха социально-политических революций, а именно буржуазных, началась лишь в XVI в.

За раннебуржуазными революциями этой поры в Германии и Нидерландах последовали классические: Английская XVII в., Война за независимость в Северной Америке и особенно Великая Французская революция конца XVIII в. Они стали переломными рубежами в истории этих стран и, что еще важнее, ступенями мирового процесса смены феодализма капитализмом. При всем своеобразии и неповторимом переплетении в каждой из революций объективных и субъективных факторов, стихийных движений масс и политических расчетов идеологов-вождей всем этим революциям были свойственны некоторые общие, типические черты, которые делали их не только возможными, но и необходимыми.

Это прежде всего некоторый минимум социально-экономических предпосылок, позволявший заменить устаревший, традиционный способ производства новым, более прогрессивным. Далее, это объективная возможность разрешить накопившиеся противоречия. Это также наличие общественной силы заинтересованной в утверждении новых экономических, политических, культурных отношений и способной сломить сопротивление сил, стремившихся сохранить прежние порядки. Такая движущая сила революции слагалась из пробужденных к необычной активности народных низов, исполненных решимости сокрушить учреждения старого строя, и сознательного авангарда руководителей, могущих придать стихийному порыву масс определенную целенаправленность. Это, наконец, выдвижение в центр борьбы вопроса о политической (государственной) власти, о переходе ее к новому классу или новой классовой группировке. Только захват и удержание власти давали в руки революционных сил тот “архимедов рычаг”, с помощью которого можно было осуществить исторически назревшие экономические, социальные, политические, национальные, культурно-психологические преобразования.

Ломая старое государство и преобразовывая общество в самом основном и коренном, расчищая почву для капиталистических отношений, эти буржуазные революции, даже когда они оставались незавершенными или были вынуждены под напором контрреволюции откатиться назад, доказали (хотя и не сразу) свою способность играть роль мощных ускорителей хода истории. Они были кульминациями в процессе общественного развития, перерывами постепенности, взрывами, рывками, скачками вперед. И это несмотря на сопутствовавшие им очевидные издержки, разрушения, большие человеческие жертвы от массированного применения насилия. Но ведь и этнические, династические, религиозные и иные захватнические войны, которыми была полна многовековая история человечества, были едва ли менее жестокими и кровопролитными, разве что нередко более растянутыми во времени, как например, Столетняя война (1337–1453 гг.) между Англией и Францией, Тридцатилетняя война (1618–1648 гг.) в Европе или Северная война (1700–1721 гг.). Многообразные взаимосвязи войн и революций явственно проявлялись в крупнейших из них.

К середине XIX в. стала возрастать роль в революциях рабочего класса (пролетариата), который в странах Запада превращался в большинство населения. Тогда же появилось и понятие пролетарской (социалистической) революции. Революционные битвы того времени были, как правило, нацелены на изменение государственного строя — замену монархии парламентарной республикой, обретение или сохранение национальной независимости, завоевание или расширение гражданских прав. Революции, часто длительные и многоступенчатые, проходили разные стадии, этапы, иногда циклы (Франция, Испания). Вооруженные народные низы проявляли в них самоотверженность и героизм, расчищая почву и добывая власть для новых господ. Трудящимся ценой немалых жертв удавалось при этом в той или иной степени добиться облегчения и своей доли. Например, расширения и уравнения избирательных прав, либерально-демократических гарантий, законодательных ограничений рабочего дня, создания тех или иных социальных учреждений. Но эти завоевания часто урезались, едва только новая власть укреплялась или же торжествовала контрреволюция.

3) Социальные реформы были на протяжении истории всех цивилизаций более обыденными, менее заметными преобразованиями в прогрессивном направлении отдельных сторон жизни общества или учреждений. Проводимые правящими кругами реформы разного масштаба и глубины были амбивалентными по своей сущности: с одной стороны, они спасали общество от застоя и упадка, а с другой — от угрозы рискованных революционных потрясений. Будучи характерной чертой эволюционного развития общества, реформы могли быть антиподом революции, но коль скоро ее не удавалось предотвратить, они медленно и по частям “доделывали” то, что не осуществила революция, являясь в этом случае ее “побочным результатом”. Крупные реформы нередко тоже были продуктом массовых социальных движений, но осуществлялись, как правило, “верхами” без непосредственного активного участия низов” и нередко прерывались контрреформами.

Начиная с античных эпосов и народных былин укоренилась традиция, что в центре внимания историков и сказителей, их слушателей или читателей всегда оказывались войны, революционные потрясения, государственные перевороты, смены династий и природные катаклизмы. В противовес этому длительные периоды мирного количественного накопления новых элементов в быту и производстве, постепенного развития общественно-политических институтов, культуры и просвещения представлялись малозначимыми. Положение стало меняться в новое время, когда реализм потеснил романтизм, а естествознание, экономическая наука и психология стали теснить теологию и философию. Однако лишь в новейшее время человечество стало приближаться к такому синтезирующему восприятию эволюционного характера движения человеческого общества, в котором есть место и для революций, и для реформ.

Завершая первичную характеристику “триады”, следует еще раз подчеркнуть, что соотношения и связи между ее элементами — социальными движениями, революциями и реформами — всегда были подвижными и меняющимися. Поэтому неоднократные попытки историков, правоведов и политологов жестко обозначить их границы и приоритеты, раз навсегда определить, какие именно формы и методы действий фатально нацелены на “прогресс человечества”, а какие нет, оказывались на поверку несостоятельными. Вероятно потому и к исходу XX столетия, насыщенного трансформациями разного уровня, нельзя сказать, что человечество вполне осмыслило охваченные названными выше понятиями общие закономерности развития общества.

То ли бурный XX век оказался столь богатым событиями небывалой глубины и вселенского масштаба, что их анализ и синтез просто за ними не поспевал; то ли применявшиеся методики были слишком грубыми и недостаточно учитывали многообразие исторического процесса. Вероятно и то и другое вместе взятое. Несомненен, однако, реальный итог: многие определения и категории, которые в начале века представлялись научно обоснованными нерушимыми формулами, к концу его выглядели расплывчатыми, утопичными или иллюзорными. Проследить динамику неоднократной смены используемых парадигм можно только в связке с важнейшими вехами исторического пути и с их отражениями в восприятии современников.

2. Возврат к истокам

Карл Маркс не был ни открывателем классовой борьбы (о ней раньше его писали Клод-Анри де Сен-Симон, Франсуа Гизо, Огюстен Тьерри, Франсуа Минье), ни первым теоретиком социализма и истории революций. Но его с полным основанием считают родоначальником революционной теории развития общества. В 1845 г. 27-летний доктор философии, отталкиваясь от философских воззрений Георга Гегеля и Людвига Фейербаха, сформулировал лаконичный, но емкий и полный внутреннего динамизма тезис: “Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его”^[1]. Три года спустя Маркс вместе с Фридрихом Энгельсом опубликовал злободневный памфлет, которому было суждено навсегда войти в историю: “Манифест Коммунистической партии”. Авторы провозгласили в нем, что современное им буржуазное общество с его классами и классовой борьбой обречено на гибель, а на смену ему придет новое, коммунистическое общество: “ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех”. Такое общество может быть создано в результате совершенной пролетариатом “коммунистической революции”, т. е. “лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя”^[2].

Этот дерзкий прогноз экстраполировал в будущее опыт целой серии крупнейших буржуазных революций XVII–XVIII вв. в Нидерландах, Англии, Северной Америке и особенно Великой Французской революции. Однако последовавшие революции 1848–1849 гг. в Европе не оправдали надежд авторов “Манифеста”. В итоге их не только не был осуществлен прорыв в грядущее, но не были решены и многие задачи не завершенных ранее буржуазных преобразований.

В последующие десятилетия революций в Европе почти не было. Зато заметно возросло значение реформ, в частности проведенных в Германии. Поэтому радикальные политические и социальные преобразования Отто фон Бисмарка стали даже называть “революцией сверху”. Победу Пруссии над Францией и серию династических войн увенчала “Конституция Германской империи”. Она закрепила монархический федеративный строй во главе с кайзером, с парламентом-рейхстагом, избираемым на основе всеобщих выборов (для мужчин), с укрупненной структурой “земель”. При сохранении властных позиций прусских юнкеров-милитаристов немцам были гарантированы основные демократические права и свободы, была впервые введена система социального законодательства. Все это обеспечило бурное развитие капитализма в промышленности, банковском деле и быстрое превращение Германии в мощную индустриально-аграрную державу, догнавшую передовые страны Запада и заявившую о своих претензиях на “место под солнцем”.

Реформы 60-х годов в России (в их числе: “великая” Крестьянская реформа 1861 г., судебная, земская, военная) давали гораздо меньше оснований для характеристики их как “революции сверху”. В отличие от Германии они нисколько не затронули самодержавный строй, сохранили огромные пережитки крепостничества, сопровождались реакционными “контрреформами”. Несмотря на промышленный и железнодорожный бум, Россия осталась страной “средне-слабого капитализма” с крайне отсталой, безграмотной деревней. Впрочем, как мы увидим дальше, реформы в обеих странах не решили многих демократических задач и не смогли предотвратить в XX веке народных революций^[3].

Продолжая разрабатывать революционную теорию, Маркс обосновал ее глубоким, прежде всего экономическим, анализом современного ему капитализма. Было введено понятие “эпоха социальной революции”, как целой полосы развития, когда разрешаются накопившиеся противоречия между производительными силами и производственными отношениями^[4]. При благоприятных условиях допускалась возможность мирного хода революции, но главный политический вывод по-прежнему гласил, что социальные движения народных масс раньше или позже приведут к всемирной победе пролетарской революции. Такая революция в отличие от прежних, буржуазных, сломает всю старую государственную машину и поставит на ее место самоуправляющуюся систему народной власти “типа Парижской коммуны 1871 г.” Это категоричное суждение не означало отрицания роли парламентаризма и демократии в политическом просвещении и воспитании масс. К концу XX в. оно стало одним из оснований программы и стратегии Второго Интернационала, созданного при участии Фридриха Энгельса на конгрессе социалистов в Париже в 1889 г. Продолжая размежевание с реформистами и анархистами, Социнтерн считал учение Маркса своей теоретической базой.

Однако едва в 1895 г. умер Энгельс, как его ученик, соратник и душеприказчик Эдуард Бернштейн (в статьях и книге “Предпосылки социализма и задачи социал-демократии”^[5]) подверг принципы марксизма “ревизии”. Теоретически осмыслив реформистскую практику профсоюзных лидеров и социал-демократических парламентариев, он бросил открытый вызов генеральной установке, нацеленной на грядущую социалистическую революцию: “Для меня, — заявил он, — конечная цель, какова бы она ни была, — ничто, а движение — все”.

Решительную отповедь Берштейну сразу же дали левые социал-демократические публицисты Александр Гельфанд (Парвус), Георгий Плеханов и Роза Люксембург. Так возник у рубежа веков известный “спор о ревизионизме”. Суть интересующей нас проблемы раскрыла Роза Люксембург в предисловии к своей полемической брошюре “Социальная реформа или революция?”: “Название настоящего произведения может на первый взгляд вызвать удивление. Социальная реформа или революция? Разве может социал-демократия быть против социальной реформы? Можно ли противопоставлять социальную революцию, переворот в существующем строе, конечную цель социал-демократии, социальной реформе? Разумеется, нет. Для социал-демократии повседневная практическая борьба за социальные реформы, за улучшение положения трудового народа еще на почве существующего строя, борьба за демократические учреждения представляет собой, напротив, единственный путь руководства классовой борьбой пролетариата, продвижения к конечной цели — захвату политической власти и упразднению системы наемного труда. Для социал-демократии существует неразрывная связь между социальной реформой и социальной революцией: борьба за социальную реформу — это средство, а социальный переворот — это цель”.

И далее: «Противопоставление этих двух моментов рабочего движения мы впервые обнаруживаем в теории Эдуарда Бернштейна… Практически вся эта теория сводится не к чему иному, как к совету отказаться от социального переворота — конечной цели социал-демократии… Вот почему вопрос “социальная реформа или революция” в том смысле, как его понимает Бернштейн, является в то же время для социал-демократии вопросом: быть или не быть»^[6].

Не менее остро отреагировал Плеханов. В открытом письме Карлу Каутскому “За что нам его [Бернштейна] благодарить?” он выразил изумление: “Неужели трудно понять, что сейчас речь идет вот о чем: кому кем быть похороненным — социал-демократии Бернштейном или Бернштейну социал-демократией? Я лично не сомневаюсь и никогда не сомневался в исходе этого спора”^[7].

Под давлением вождей Интернационала Августа Бебеля, Вильгельма Либкнехта, Поля Лафарга и других к критикам Бернштейна присоединился (хотя и с оговорками) также главный теоретик германской социал-демократии, автор ее Эрфуртской программы Карл Каутский^[8]. Германская партия на своих двух съездах осудила ревизионизм, и эта позиция была поддержана в 1904 г. на международном конгрессе Социалистического Интернационала в Амстердаме.

Забегая вперед, заметим, что столетие спустя в социал-демократической литературе возобладала иная точка зрения: критика Бернштейном революционной теории Маркса, в частности тезисов о неизбежном крушении буржуазного общества в результате обострения общественных противоречий, признается обоснованной. Особенно охотно цитируется вывод Бернштейна, что социал-демократия должна “освободиться от фразеологии, которая в действительности изжита, и стать тем, чем она реально является: демократически-социалистической партией реформ”^[9].

В контексте нашего анализа триады важнее, однако, не то, кто был более прав в том давнем споре, сколько факт, что именно тогда в среде наследников Маркса обозначился глубинный разрыв как между двумя тенденциями в идеологии и тактике, так и между их носителями — революционерами и реформистами. Добавим, что этот разрыв горячо приветствовал из дальней сибирской ссылки Владимир Ленин, сразу взявший сторону революционеров.

3. Первая народная революция XX века

Революция 1905–1907 гг. в России, сохранив родовые черты буржуазных антиабсолютистских революций прежних веков, обрела и характеристики, выражавшие новые условиях эпохи, названной вскоре “эпохой империализма". Оставаясь буржуазной по своему социально-экономическому и политическому содержанию, революция показала возможность в ходе ее иной, чем прежде, расстановки классовых сил. Ленин и большевики считали, что ее главной движущей силой станут пролетариат и крестьянство, а либеральная буржуазия (как это наметилось уже в 1848 г. в Европе) утратит роль гегемона, которую примет на себя пролетариат. “Великую русскую революцию, — писал Франц Меринг, — отличает от Великой Французской революции то, что руководят ею классово сознательные рабочие России… Конечно, не в их власти перепрыгнуть через исторические пути развития и мановением руки превратить царское государство насилия в социалистическое общество. Но они могут сократить и выровнять путь своей борьбы, если, завоевав власть, не принесут ее в жертву буржуазным иллюзиям, а будут неустанно использовать для ускорения исторического, то есть революционного развития”^[10].

Увы, однако, революция эта не стала “великой”, хотя попытка Витте остановить ее царским “Октябрьским манифестом” и куцой думской реформой успеха не имела. Потерпев поражение и уступив место затяжной Витте-Столыпинской аграрной реформе, революция не разрешила также спора между реформистами-меньшевиками, в стане которых оказался Плеханов, и революционерами-большевиками, отколовшимися от меньшевиков еще в 1903 г. Вопрос “надо ли было браться за оружие?” так и не был до конца прояснен.

Хотя русская революция вызвала подъем сочувственного массового движения в Европе (выразившийся, в частности, в волне забастовок в Германии, Австрии и Бельгии), продолжало расти и влияние реформистов, стоявших во главе западной социал-демократии. На фоне заметных парламентских успехов они получили поддержку со стороны деятелей профсоюзов и новоиспеченныхпарламентариев, а также авторитетных “центристов” во главе с Карлом Каутским.

Живой отклик нашла русская революция на Востоке, вызвав революционное “пробуждение Азии”. В соседней Персии (Иране), стране отсталой и полуколониальной, где ни пролетариат ни буржуазия еще не сформировались, революция началась уже в 1905 г. стихийными протестами городских низов против шахской власти, а в следующем году крестьянскими волнениями в Иранском Азербайджане. Только вооруженное восстание в Тебризе в 1909 г. вынудило шаха отречься в пользу сына. Англо-русская военная интервенция в 1911 г. добила революцию.

В другом полушарии, в латиноамериканской Мексике крестьянская буржуазно-демократическая революция продолжалась семь лет. Против реакционного диктаторского режима Порфирио Диаса первыми восстали в 1910 г. крестьянские партизанские армии Панчо Вильи и Эмилиано Сапаты, но президентами стали Франсиско Мадера, затем Венустиано Карранса. После длительной борьбы крестьянские армии были разгромлены, а военная интервенция США укрепила его режим. Мексиканская революция была подобно российской действительно народной. Она завершилась принятием прогрессивной буржуазно-демократической конституции^[11].

Обострение международной обстановки и назревание мирового военного конфликта побудило революционное крыло международной социал-демократии усилить антимилитаристскую агитацию. Карл Либкнехт опубликовал весной 1907 г. большую книгу “Милитаризм и антимилитаризм с позиций международного молодежного движения”, за которую по обвинению в “государственной измене” был на полтора года заключен в крепость.

На VII конгрессе Социнтерна в сентябре в Штутгарте группа левых социал-демократов во главе с Лениным, Юлием Мартовым и Розой Люксембург добилась принятия боевой антивоенной резолюции. Роза Люксембург, оценив Ленина метким взглядом художника, так охарактеризовала его, представляя Кларе Цеткин: “Взгляни хорошенько на этого человека. Это — Ленин. Обрати внимание на его упрямый своевольный череп. Истинно русский тип с некоторыми слегка азиатскими чертами. Он намерен сокрушить стены. Быть может, он разобьется при этом. Не уступит он никогда”^[12].

В доработанном с учетом поправок левых проекте Августа Бебеля говорилось, что если не удастся предотвратить надвигающуюся мировую войну, Интернационал должен будет стремиться превратить ее в мировую революцию с целью свержения капитализма. Это решение — “Милитаризм и международные конфликты” — было подтверждено в 1910 г. конгрессом в Копенгагене, а в 1912 г. конгрессом в Базеле. Для революционеров оно стало идейной основой лозунга о “превращении войны империалистской в войну гражданскую за социализм” (Ленин) и альтернативы: “социализм или низвержение в варварство” (Роза Люксембург).

4. Мировая война и “мировая революция”

К суровому испытанию на прочность в 1914 г. Второй Интернационал пришел расколотым не только по отмеченной линии — реформисты и революционеры, — но также и по другому, не менее кардинальному вопросу: воинствующие националисты противостояли в его партиях тем, кто остался верным знамени пролетарского интернационализма. Поэтому международное рабочее движение оказалось недостаточно сильным, чтобы изменить ход событий, навязанный правителями крупных европейских держав. Народы мира были ввергнуты в многолетнюю жестокую бойню. Мировая война, в свою очередь, породила в 1917–1919 гг., особенно в странах, терпевших поражения, европейский революционный кризис. Здесь целесообразно, прервав повествование, прояснить вопрос о современном понимании “идеи мировой революции”.

Понятие “мировая революция” принадлежит и в наши дни к числу наиболее мифологизированных и мистифицированных. Его нередко трактуют не только как иллюзию или утопию, но и как сознательный обман, как символ стремления коммунистов к мировому господству посредством войны и агрессии, которое сродни стремлению гитлеровских фашистов к мировому господству высшей расы или даже хуже его.

С одной стороны, раздаются голоса, будто большевики “использовали” доверчивый русский народ в качестве “вязанки хвороста, бросаемого в костер мировой революции” (В. Кожинов), с другой — появилась наукообразная версия, будто Ленин сначала “продал Россию” германскому генштабу, а потом он же саботировал германскую революцию и тем “предал” мировую революцию^[13].

Истоки идеи давние. Их следует искать в гуманистической традиции Просвещения, в непроясненных идеалах борцов Английской революции-диггеров, французских санкюлотов и парижских коммунаров, в интернациональной солидарности трудящихся, десятилетиями боровшихся за свое социальное и национальное освобождение под стягами Международного Товарищества рабочих и Социалистического Интернационала. Конкретные представления о путях мировой революции вытекали из теории и практики международной социал-демократии и сложились на рубеже XIX и XX веков, когда они встали в ряд входивших тогда в обиход понятий: “мировая политика”, “мировая экономика”, а затем и “мировая война”. К ее окончанию конфронтация между коммунистами и социал-демократами привела уже не только к идеологическому, а и к организационному размежеванию в рабочем движении многих стран и в международном масштабе. Притом обе стороны были склонны считать свои разногласия (в том числе по вопросу: революция или реформа?) даже более важными, чем совместная борьба пролетариата и всех трудящихся против империализма и войны.

Две крупнейшие революции, выросшие из первой мировой войны, — 1917 г. в России и 1918/19 гг. в Германии, — оказались, несмотря на многие сходные черты, существенно различными по ходу и исходу, а это обусловило и дальнейшие расхождения путей развития, притом не только этих стран.

Российская революция была на первом своем (Февральском) этапе своеобразным продолжением неудавшейся народной революции 1905–1907 гг., обостренным поражениями царизма в мировой войне. Она не ограничилась свержением самодержавия, а приступила к решению более глубоких социально-экономических и политических проблем. Не сумев, однако, ни найти выход из продолжавшейся империалистической войны, ни разрешить аграрно-крестьянский вопрос, ни предотвратить надвигавшуюся экономическую и политическую катастрофу, она продолжала радикализироваться. Существенно обострил ситуацию мятеж генерала Корнилова.

Перепрыгнув через краткий период буржуазного либерализма, революция под властью большевиков, установленной в результате Октябрьского восстания 1917 г. и “триумфального шествия Советов” по стране, опиралась на всеобъемлющую систему рабочих, солдатских и крестьянских Советов. Именно она, а не разогнанное Учредительное собрание, была призвана стать костяком строительства нового общественного и государственного строя. Считалось, что он будет способен на основе народного самоуправления не только преодолеть бюрократизм и разделение властей, но и открыть путь к социалистическим преобразованиям и отмиранию в будущем государства вообще. Предполагалось, что это произойдет в тесном союзе прежде всего с революционными пролетариями более развитой Германии.

Однако революция в Европе не просто запаздывала. Германская военщина решила использовать мирную инициативу Советской России для достижения военного перелома в свою пользу. Навязанный ею в Бресте грабительский мир серьезно осложнил положение советского правительства, усилив наступление контрреволюции и военную интервенцию Антанты. В обстановке гражданской войны советская власть встала на опасный путь полного подавления свободы не только буржуазных, но также и социалистических партий, печати, собраний, вообще открытого выражения различных мнений.

Роза Люксембург с большой тревогой наблюдала из германской тюрьмы, как в Советской России при ограничении демократии “общественная жизнь постепенно угасает, дирижируют и правят с неуемной энергией и безграничным идеализмом несколько дюжин партийных вождей, среди них реально руководит дюжина выдающихся умов, а элита рабочего класса время от времени созывается на собрания, чтобы рукоплескать речам вождей и единогласно одобрять предложенные резолюции”. Более того, такие условия “должны привести к одичанию общественной жизни — покушениям, расстрелам заложников и т. д.”. Таков, считала она, “могущественный объективный закон, действия которого не может избежать никакая партия”. Всякое длительное правление с помощью осадного положения неизбежно ведет к произволу, а всякий произвол действует на общество развращающе. Господство террора деморализует всех и вся^[14].

Осенью 1918 г. немецкий генералитет сделал попытку предотвратить военное поражение Германии и народное восстание посредством еще одной “революции сверху”: назначенное кайзером правительство принца Макса Баденского осуществило “парламентаризацию режима”. Это устроило партии правящей коалиции, но “мирная резолюция” рейхстага ни на шаг не продвинула Германию к переходу от войны к миру. Вызванная прежде всего возмущением тяготами войны народная революция началась 4 ноября восстанием моряков в Киле и быстро покатилась по стране. Наблюдатели отмечали поразительное сходство событий в Германии с тем, что произошло на полтора года раньше в России.

По улицам городов разъезжали автомобили с солдатами и вооруженными рабочими. У всех на шапках красные кокарды. “14 пунктов” требований моряков Киля были очень похожи на “Приказ номер один” солдатского Совета Петрограда. Кайзер Вильгельм II, как раньше его кузен Николай II, нашел прибежище в ставке. Но вскоре политики и промышленники, а затем и генералитет потребовали от кайзера “личной жертвы” ради спасения монархии. Вынужденный уступить, он в отличие русского царя сразу же покинул страну и уже в Голландии подписал акт отречения.

Первые вести о германской революции, дошедшие до Москвы, вызвали общее ликование. Но уже два дня спустя Ленин заметил: “В основном, по-видимому, у немцев все-таки Февраль, а не Октябрь”. Это подтвердилось тем, что социал-демократическое Временное правительство тотчас заключило соглашение против революционных рабочих с генералитетом и магнатами капитала. Дилемма “Советы или Учредительное (в Германии Национальное) собрание?” возникла в обеих странах. Однако разрешилась она по-разному: дальнейшее развитие германской революции было заторможено, революционные рабочие подавлены силой оружия, Советы разрушены, а вожди, в том числе Карл Либкнехт и Роза Люксембург, зверски убиты военщиной. Триумф контрреволюции был ознаменован удушением весной 1919 г. Баварской Советской республики. Вскоре под ударами интервентов пала и Венгерская Советская республика, установленная в результате мирной, ненасильственной революции.

Многолетние диспуты историков СССР и Германии^[15] подтвердили, что ни в Веймарской Германии, ни в Советской России, ни в Советской Венгрии, тогда дальше всех в мире продвинувшихся по пути социальных преобразований, не удалось реализовать самого главного условия успеха революционного прорыва: соединения демократии и социализма. Буржуазно-парламентский режим в Германии, хотя и либеральный, не спас страну от тяжелого Версальского диктата, а демократия, лишившись после разгрома революционного авангарда своего динамического стержня, оказалась беззащитной от опасностей справа.

В послевоенном, послеоктябрьском мире сложилась новая расстановка социальных и политических сил. Капитализм устоял перед первым крупным революционным натиском. Советская Россия, одолев иностранную интервенцию и внутреннюю контрреволюцию, осталась одиноким, но притягательным форпостом, воплощением идеи нового, если еще не социалистического, то, безусловно, уже некапиталистического мира. Динамическую силу революционного Октября, его воздействие на страну и мир бессмысленно недооценивать. И это несмотря на то, что разоренная страна надолго осталась изолированной и крайне ослабленной^[16].

Основанный в 1919 г. как “штаб мировой революции” Третий, Коммунистический Интернационал продолжал и в этой ситуации ориентироваться на международную революцию. А социал-демократия вновь консолидировалась на принципах реформизма, возродив Второй (Лондонский) Интернационал. Вдобавок возник еще и промежуточный, центристский Венский Интернационал, прозванный “двухсполовинным”. Попытка конференции трех Интернационалов в Берлине сформулировать в 1922 г. общую платформу рабочего движения потерпела неудачу: разногласия военных и послевоенных лет не только между вождями, но и в базисе партий, оказались непреодолимыми. Рабочий Социалистический Интернационал был воссоздан на конгрессе в Гамбурге в 1923 г.

В сложившихся условиях назрела настоятельная необходимость переосмыслить традиционные марксистские представления о “триаде” резко заостренные в борьбе коммунистов против реформизма и рассчитанные на непосредственную близость мировой революции. Теперь надо было учесть по меньшей мере четыре новых обстоятельства.

Во-первых, расколотому рабочему движению оказалась не по зубам роль ведущей движущей силы социального развития, какой оно рассчитывало стать накануне первой мировой войны и какую пыталось играть под флагом Красного Октября в первые месяцы послевоенного революционного подъема.

Во-вторых, в центре Европы, прежде всего в Италии и Германии, родились (на почве усталости и разочарования исходом войны и революционных выступлений) массовые социальные движения нового, а именно фашистского типа. В них слились воедино националистический радикализм и воинственная враждебность как к демократии, так и к “марксистским” рабочим организациям.

В-третьих, сама дилемма “революция-реформа” меняла свой характер. В Советской России, и это отметил Ленин, постреволюционная реформа стала не просто передышкой после незавершенного штурма, а и новой формой социальной эволюции. “Не ломать старого общественно-экономического уклада, торговли, мелкого хозяйства, мелкого предпринимательства, капитализма, — писал он, — а оживлять торговлю, мелкое предпринимательство, капитализм, осторожно и постепенно овладевая ими… Совершенно иной подход к задаче. По сравнению с прежним, революционным, это — подход реформистский”. Впрочем, Ленин прибавил к этому новаторскому для него заявлению существенные ограничения: 1) нэп — лишь частичное и временное отступление революционных сил; 2) в международном масштабе сохраняется положение, что “эпоха буржуазного парламентаризма кончилась”, а потому 3) в капиталистическом мире “фундаментом революционной тактики” и “азбукой” остается слоган, что “реформы есть побочный продукт революционной классовой борьбы пролетариата”^[17].

В-четвертых, в западноевропейском коммунистическом движении стало складываться понимание того, что в странах развитого капитализма подвод масс к социалистической революции серьезно затруднен более сложной, чем в России, классовой структурой общества. Капитал обладает здесь значительными политическими и организационными резервами, а потому нужен поиск своеобразных путей, отличных от российского. Так, в трудах руководителя и идеолога итальянских коммунистов Антонио Грамши пробивалась мысль, что при отливе революционной волны на первый план выдвигаются задачи защиты социальных и демократических завоеваний от наступления реакции, угрозы фашизма и новой войны. Через проблему гегемонии и идею “демократического интермеццо” открывался подход к созданию широкого антифашистского блока^[18]. Однако коммунисты в целом лишь с откатами и запозданием усваивали родившуюся в Германии тактику единого рабочего фронта, так что у социал-демократов, тоже недооценивших опасность фашизма, были основания сомневаться в их искренности. Недавно проведенные нами исследования в архивах Коминтерна убедительно показали, что в 1923 г. российские вожди Коминтерна (уже без Ленина) предприняли авантюрную попытку с помощью русского “военно-политического десанта” извне форсировать германскую революцию. После естественного провала такого “германского Октября”, Зиновьев и Сталин объявили социал-демократию то ли “крылом фашизма”, то ли его “близнецом”. Такая левосектантская, догматическая установка, растоптавшая идею единого рабочего фронта, надолго укоренилась в коммунистическом движении.

В программе Коминтерна, принятой VI конгрессом в 1928 г., несмотря на ряд более гибких, чем прежде, формулировок, Сталин и Бухарин декларировали, что только одни коммунисты владеют научным пониманием перспектив прогресса и только мировая революция, насильственное ниспровержение капитализма и мировая диктатура пролетариата способны освободить человечество. Были оставлены без внимания заявление Льва Троцкого, что “режим Сталина все дороже обходится партии и международной революции”, вывод, что СССР нужна “вторая, дополнительная революция”, как и критика Троцким хвастливых утверждений Сталина, будто социализм в СССР уже близок к осуществлению. Вскоре Николай Бухарин был снят с работы в Коминтерне, и у Сталина, избавившегося от оппозиции, были окончательно развязаны руки.

5. Два тоталитаризма и Вторая мировая война

1929 год вошел в историю как год начала “великой депрессии”, или мирового экономического кризиса на Западе и одновременно как год “великого перелома” в СССР, ознаменовавшего не только победу “сплошной коллективизации” деревни, а и вступление в преддверие “сталинской эры”.

В Германии, пострадавшей от кризиса сильнее других стран, усилилось революционное брожение. В результате там сложились, однако, условия, благоприятные вовсе не для социальной революции, а для ее диаметральной противоположности — легального прихода к власти фюрера фашистского движения Адольфа Гитлера и его партии. Нацисты объявили этот акт “национальной революцией”, но он был гораздо более похож на превентивную контрреволюцию. Жестокий диктаторский режим, установленный в 1933 г., упразднил парламентаризм и демократию, взял курс на мобилизацию всех ресурсов страны для милитаристского реванша и внешней агрессии.

С другой стороны, почти в то же время утвердившийся в СССР единовластный режим Сталина пытался решать задачи преодоления вековой отсталости страны тоже посредством применения мобилизационных методов: усиления государственного террора и ликвидации кулачества как класса на основе сплошной коллективизации. “Великий перелом”, очевидно, для придания ему большей значимости, был назван его организатором “революцией сверху”. Но он не имел ничего общего с теми крупными реформами XIX в. в России и Германии, о которых шла речь выше. “Революционным” этот переворот был лишь в том смысле, что под флагом “социализма в одной стране” он радикально перепахал быт и психику всех советских людей и в деревне, и в городе.

Иным путем шли Соединенные Штаты Америки. И здесь “великая депрессия”, спад производства и массовая безработица создали серьезные социальные проблемы. Однако “новый курс” президента Франклина Делано Рузвельта позволил справиться с трудностями путем проведения серии реальных социальных реформ без разрушения демократической системы. Было усовершенствовано государственное регулирование экономики, что позволило ее стабилизировать, расширены общественные работы, осуществлены другие меры социального обеспечения малоимущих.

В большинстве стран Запада правящие круги придерживались старого правила: в критической ситуации они шли на те или иные уступки “низам”, дабы избежать обострения классовой борьбы и накала революционных страстей. Зато на мировой периферии, прежде всего в Азии расширялись антиколониальные движения разных типов.

Кемалистское движение в Турции под руководством Мустафы Кемаля Ататюрка провело в 1922–1923 г. крупные буржуазно-демократические реформы: уничтожило султанат, учредило парламентскую республику, содействовало росту национальной промышленности, вело независимую внешнюю политику. Народно-демократическая революция 1921 г. в Монголии во главе с Сухе-Батором при помощи Советской России привела к тому, что страна встала на путь некапиталистического развития.

Еще более контрастными были пути борьбы с империализмом в двух крупнейших государствах Азии и мира: полуколониальном Китае и английской колонии Индии. После Синьхайской революции 1911–1913 гг. Сунь Ятсен и возглавляемая им партия Гоминьдан с перерывами стояли у власти в Южном Китае до его смерти в марте 1925 г. А 30 мая массовыми выступлениями рабочих и студентов началась национально-демократическая, антиимпериалистическая революция, развернувшаяся под лозунгом Советов. В результате великого Северного похода китайской Красной армии была освобождена почти половина страны. Однако в апреле 1927 г. главком вооруженных сил Чан Кайши совершил в Шанхае контрреволюционный переворот. Революция вскоре потерпела поражение, так и не завершив решения буржуазно-демократических задач.

В Индии с 1919 г. массовое народное антиимпериалистическое движение развивалось в форме ненасильственного сопротивления колонизаторам. Главная буржуазная партия Индийский национальный конгресс (ИНК) выступала за “сварадж” (самоуправление в рамках Британской империи), пока Джавахарлал Неру и другие левые не включили в программу достижение полной независимости. Идеолог ИНК, патриот и демократ Махандас Карамчанд Ганди сформировал религиозно-политическую доктрину и стратегию борьбы ненасильственного активного сопротивления. Массовые кампании “сатьягракху” стали столь же закономерной частью мирового революционного антиимпериалистического процесса как и насильственные действия вооруженных повстанцев, но Коминтерн до такого понимания не поднялся.

Многообразные революционные выступления происходили в Латинской Америке, где значительную роль играли военные хунты и на первое место выдвигались методы вооруженной борьбы. В многомиллионной Бразилии преобладал мелкобуржуазный революционаризм “непобедимой колонны” под командованием капитана Луиса Карлоса Престеса. В маленькой колонии США Никарагуа многолетнюю освободительную войну возглавлял генерал Аугусто Сесар Сандино. В Перу основателем компартии стал идеолог латиноамериканских левых Хосе Карлос Мариатега. Демократическая революция 1933 г. на Кубе была похожа на военно-государственный переворот^[19].

Подводя предварительный итог первой трети XX века, придется прежде всего констатировать, что по исчерпании послевоенной революционности возможность для международного рабочего движения сыграть роль главной движущей силы общественного прогресса не нарастала, а скорее деформировалась.

Главными препятствиями были, с одной стороны, пагубная конфронтация между революционерами и реформистами, а с другой — возникновение противовеса организованному рабочему движению в виде массовых движений фашистско-националистического типа. Хотя последние создавали все более очевидную угрозу не только обоим рабочим течениям, а и демократии вообще, преодолеть взаимное недоверие, прочно укоренившееся в сознании и менталитете не только вождей, но и широких рабочих масс, не удавалось. “Примиренцы” из обоих лагерей вскоре просто выпадали из движений.

Сталинские представления о “триаде” по-прежнему жестко предписывали СССР и мировому пролетариату роль гегемона всех прогрессивных социальных и политических движений, а революция безоговорочно всегда предпочиталась реформе. Хотя для революционного оптимизма не было реальных оснований, Сталин в январе 1934 г., как раз накануне годовщины прихода Гитлера к власти, в Отчетном докладе на XVII съезде ВКП(б) утверждал: “идея штурма зреет в сознании масс — в этом едва ли может быть сомнение”. Он рекомендовал поэтому рассматривать победу фашизма в Германии “не только как признак слабости рабочего класса и результат измен социал-демократии”, но и “как признак слабости буржуазии”^[20].

Между тем в мировом общественном мнении уже назревал известный сдвиг. Когда болгарский коммунист и деятель Коминтерна Георгий Димитров одержал на судебном процессе о поджоге рейхстага в Лейпциге великолепную моральную победу над вождями германского фашизма, развернулась мощная международная кампания, вынудившая освободить оправданных судом коммунистов. Избранный в апреле 1934 г. членом руководства Коминтерна, Димитров в беседе со Сталиным и в переписке с ним высказал ряд конструктивных соображений о необходимости пересмотра тактики компартий, прежде всего их отношения к социал-демократии^[21].

Понадобилось, впрочем, более года, пока VII конгресс Коминтерна в июле-августе 1935 г. смог принять решения, которые сами коммунисты охарактеризовали потом как стратегический поворот в их политике^[22]. Вместо традиционного призыва к мировой революции пролетариата на первый план были теперь выдвинуты лозунги борьбы против фашизма за демократию, тактика единого рабочего фронта, антифашистского народного фронта, антиимпериалистического фронта в колониальном мире. Этой же цели служили и принятые антивоенные резолюции. Секретными остались в них пункты о работе коммунистов в буржуазных армиях и флотах.

Как выяснилось из документов архива Коминтерна, руководитель делегации ВКП(б) в ИККИ Дмитрий Мануильский еще в январе 1935 г. считал, что пакты о едином фронте во Франции или Греции — дело временное, ибо “мы будем приближаться к монопольному (!) руководству рабочим движением”. Надо ли удивляться, что старейший лидер Социнтерна Фридрих Адлер сразу после конгресса Коминтерна расценил его решения не как “принципиальный поворот к признанию демократии в капиталистических странах”, а всего лишь как допущение коммунистами новой, “более эластичной тактики”^[23].

В марте 1936 г. Сталин дал интервью американскому журналисту Рою Говарду. На прямой вопрос, отказался ли СССР от своих планов мировой революции, Сталин, не моргнув глазом, заявил: “Таких планов и намерений у нас никогда не было”. — Но ведь Вы понимаете, господин Сталин, — продолжал Говард, — что почти весь мир долгое время имел другое представление”. — Сталин: “Это является плодом недоразумения”. Комментируя этот лицемерный ответ, главный идеолог мировой революции Лев Троцкий, оставшийся верным этой идее до последнего дыхания, заметил, что Сталин мог бы добавить: “Ваше трагикомическое недоразумение состоит в том, что Вы принимаете нас за продолжателей большевизма, тогда как мы являемся его могильщиками”^[24].

Позитивные сдвиги после VII конгресса Коминтерна проявились в создании в 1935 г. во Франции левобуржуазного правительства Леона Блюма, опиравшегося на Народный фронт. Еще значительнее была начальная стадия Национально-революционной антифашистской борьбы в Испании (1936–1939 гг.), когда правительства Народного фронта добились поначалу больших успехов в отражении фашистского мятежа генерала Франциско Франко. Однако доверие к коммунистам все больше подрывала чудовищная практика сталинско-ежовского террора, который распространился и на зарубежных коммунистов и достиг в 1937 г. невиданного размаха и жестокости.

Одновременно совершался, поначалу малозаметный, поворот в официальной советской идеологии и пропаганде от демонстративного интернационализма к возрождению полузабытых традиций русской державности и национализма. Проявилось это особенно в опубликованном в 1938 г. “Кратком курсе истории ВКП(б)”. Весь исторический опыт был здесь крайне догматизирован и сведен к противопоставлению русских большевиков-революционеров разного рода реформистам, прежде всего меньшевикам. В написанном Сталиным теоретическом разделе “О диалектическом и историческом материализме” был дан набор чеканных формул. Среди них главная закрепляла повсюду и на все времена жесткое противопоставление революции реформе: “Переход от капитализма к социализму и освобождение рабочего класса от капиталистического гнета, — говорилось здесь, — может быть осуществлен не путем медленных изменений, не путем реформ, а только лишь путем качественного изменения капиталистического строя, путем революции. Значит, чтобы не ошибиться в политике, надо быть революционером, а не реформистом”^[25].

О мировой революции речи вообще больше не было, только во введении в общей форме говорилось о “победе коммунизма во всем мире”. Ленинская теория социалистической революции была объявлена “новой, законченной” и сведена прежде всего к победе социализма “в одной, отдельно взятой, стране”. Победа пролетарской революции в капиталистических странах рассматривалась под углом зрения “кровного интереса” СССР к отражению опасности “иностранной капиталистической интервенции”^[26]. Примечательно, что в учебнике, распространенном многомиллионным тиражом на всех языках мира, не нашлось места даже для упоминания о VII конгрессе Коминтерна.

Поворот Сталина отразился и в партийно-правительственных постановлениях о преподавании истории в школе, в наказе лучшим историкам срочно написать советскую “Историю дипломатии”, издать русский перевод воспоминаний Бисмарка, в тех “советах”, которые вождь лично давал писателям и кинорежиссерам. Еще раньше, чем он стал величайшим полководцем всех времен и народов”, Сталин возомнил себя величайшим дипломатом и политиком. Кульминацией его поведения стало неожиданное заключение в Москве в августе-сентябре 1939 г. Германией и СССР двух “пактов Молотова-Риббентропа”.

Руководство Коминтерна получило от Сталина директиву отказаться от установки о фашизме как главном источнике агрессии и изменить характеристику начавшейся мировой войны. Лишь недавно открылось, что Сталин в апреле 1941 г. собирался ради сохранения дружбы с Гитлером распустить Коминтерн. Однако Германия не проявила к этому интереса, так как в это время уже готовилась к реализации старого замысла о нападении на СССР^[27].

Вторая мировая война (1939–1945) была порождена агрессивными устремлениями германо-итало-японского блока. Хотя нельзя, разумеется, сбрасывать со счета ни гегемонистских намерений других великих держав, ни попыток Сталина использовать ситуацию для расширения собственного международного влияния и приращения территории “советской империи”. Несмотря на известное подобие двух диктаторских, тоталитарных режимов — гитлеровского и сталинского, — война не стали их совместной акцией, а после 22 июня 1941 г. привела к созданию антигитлеровской коалиции^[28].

Совместная победа СССР и его западных союзников в антифашисткой войне на время приглушила противоречия между ними. Поскольку германские нацисты и их сателлиты своей агрессивной политикой создали реальную угрозу прогрессу человечества, это вызвало рост противодействия и сопротивления, сплотило демократические силы. Но к концу войны мнения держав-победительниц о перспективах мирового развития снова стали все более расходиться. Особенно, когда в Европе и Азии возникли обширные зоны революционной ситуации.

Прежде всего в полосу революционных национально-освободительных и демократических преобразований вступили те страны Центральной и Юго-Восточной Европы, которые оказались в сфере влияния Советского Союза: Болгария, Румыния, Венгрия, Польша, Чехословакия, Албания и Югославия.

Обострились социально-политические конфликты и в некоторых странах Западной Европы, особенно во Франции и Италии. Но все же здесь революционная ситуация не развилась настолько, чтобы стал возможным переход к революции, и компартии считали необходимым даже тормозить развитие событий.

Так, руководитель французских коммунистов Морис Торез, войдя в правительство генерала Шарля де Голля, указывал, что путь Франции к социализму будет отличаться от того, каким 30 лет назад следовали русские коммунисты: “Французский народ, богатый славными традициями, сам найдет свой путь к более широкой демократии, прогрессу и социальной справедливости”^[29]. Лидер итальянских коммунистов и видный деятель Коминтерна Пальмиро Тольятти говорил, что итальянская компартия, выступая за “демократический строй нового типа”, выдвинула “платформу и перспективу демократического развития, направленного к политическому и экономическому обновлению общества, к реальной борьбе против крупного капитала, к успешному продвижению по пути к социализму”^[30]. В 1951 г. компартия Англии приняла программу “Путь Британии к социализму”, за ней последовали коммунисты Нидерландов, Дании, Норвегии и Швеции.

Тем временем в Азии стремительно нарастали революционные антиколониалистские движения. В Индонезии политический переворот привел к власти идеолога “управляемой демократии” Сукарно. Революции в Корее и во Вьетнаме приняли характер затяжных освободительных и гражданских войн. В их итоге на севере обеих стран утвердились “народно-демократические” режимы, руководимые коммунистами. В Китае вторжение в 1937 г. японских войск заставило Гоминьдан и коммунистов совместно сражаться против агрессора, но поражение Японии в мировой войне позволило Чан Кайши развязать новую гражданскую войну. Только в 1949 г. с образованием Китайской народной республики одержала историческую победу многолетняя демократическая революция в самой населенной стране мира. В других странах Азии, Африки и Латинской Америки развертывались небывало многообразные антиколониальные движения, в которых переплетались разные задачи и формы борьбы.

Эти события коммунисты и другие левые течения, именовавшие себя антифашистскими, стали рассматривать как долгожданное “обострение общего кризиса капитализма”, как новую фазу международного революционного процесса, вступившего в стадию подъема, подобного возникшему после первой мировой войны. Хотя говорить о мировой революции старательно избегали, предпринимались попытки втиснуть все в “октябрьскую” схему, лишь несколько модернизированную с учетом “национальной специфики” разных стран. При этом широко растиражированная советскими идеологами идея “народной демократии” была сформирована на основе схемы сорокалетней давности. Тем самым сохранялось чуть смягченное стремление обосновать непреложность основных закономерностей, предписанных “русским опытом”.

Между тем реальная ситуация была по многим параметрам кардинально иной, чем после первой мировой войны. Во-первых, мощным международным фактором стало существование СССР, сумевшего в тяжелейшей войне не только устоять, но и одержать, хотя и дорогой ценой, знаменательную военную и морально-политическую победу. Во-вторых, в социальных движениях, развернувшихся в это время в европейских странах, заметно преобладали не советские, а парламентарно-демократические традиции. В-третьих, национальные компоненты нередко оттесняли на второй план собственно социальные требования трудящихся, привыкших в суровые военные годы довольствоваться малым.

Еще важнее было то, что наметившееся было на начальной стадии смягчение конфронтации между революционными и реформистскими типами преобразований уже в конце 40-х годов сменилось новым их противопоставлением. Сказывалась, с одной стороны, то, что в Западной Европе усилились антикоммунистические тенденции, с другой — в странах Центральной и Юго-Восточной Европы, а также в Азии, система “народной демократии” приобретала унифицированный характер и все более поддавалась манипулированию со стороны “старшего брата”. Это проявилось в курсе на принудительное формирование единых рабочих, а фактически расширенных коммунистических партий и “народных блоков”, в форсированном после 1948 г. “строительстве социализма”, в создании Коминформа^[31], отлучении и диффамации руководства Югославии во главе с Иосипом Броз Тито, осмелившимся “идти не в ногу”.

В 50-е годы волна национальных революционно-освободительных движений прокатилась по Африканскому континенту. В них активно участвовали молодой африканский пролетариат, численность которого превысила 10 млн человек, интеллигенция, крестьянство и средние слои. Разными путями за 10 лет независимую государственность обрели 35 стран, среди них: Египет, Судан, Марокко и Тунис, Гана, Гвинея и Алжир. Слабое развитие местной буржуазии, наличие глубоких племенных противоречий и мистических верований, однобокое развитие капитализма, недоразвитость социальных структур выдвигали на первый план роль “харизматических” вождей.

В Египте антиимпериалистическую революцию в июле 1952 г. возглавил Гамаль Абдель Насер, который вскоре национализировал Суэцкий канал. В Алжире, где национальным вождем стал Ахмед Бен Белла, а революционным идеологом Франц Фанон, вооруженная война продолжалась семь лет. В Гане Кваме Нкрума пришел к власти на основе методов ненасилия во главе Народной партии. Поскольку в этих странах явно не сложились даже элементарные предпосылки социализма, было придумано понятие “страна социалистической ориентации”. Первой ею стал в 1962 г. Египет, второй — Алжир, в Гане говорили об обществе “африканского социализма”.

Иначе развивались события в странах Латинской Америки, в которых заметно росла численность промышленного и сельскохозяйственного пролетариата. Наиболее развитыми были Мексика, Бразилия, Аргентина, Перу, Куба, самыми отсталыми — десятки мелких “банановых республик”. В конце 40-х годов реакционные силы Латинской Америки с подачи США нанесли удар по активизировавшимся демократическим движениям. Под маркой “Пакта об обороне Западного полушария” (1947) стали снова насаждаться военно-диктаторские режимы в Боливии, Перу, Венесуэле.

На Кубе диктатура Фульхенсио Батисты вызывала растущее противодействие. Летом 1953 г. группа молодых патриотов во главе с Фиделем Кастро атаковала казарму Монкадо. Акция не имела успеха, ее организаторы оказались в тюрьме, но “Движение 26 июля” стало с этого времени готовить повстанческую войну. Она началась в декабре 1956 г. высадкой боевой группы со шхуны “Гранма” и завершилась победой в 1959 г. Кубинская революция во главе с Фиделем Кастро и Эрнесто Че Гевара добилась прочного успеха и стала оказывать революционизирующее воздействие не только на страны Латинской Америки, но и далеко за ее пределами.

В Ираке, Сирии, Пакистане, Индонезии и Гане произошла серия военных переворотов с неоднозначными результатами: так, сирийское правительство взяло курс на построение “арабского социалистического общества”, а в Индонезии было свергнуто правительство Сукарно, в Гане — Кваме Нкруме, в Пакистане была установлена антинародная диктатура Айюб Хана^[32].

Общему нагнетанию напряженности в мире, расколотом на три системы, в решающей мере способствовали: международное соперничество СССР и США, бешеная гонка вооружений и развязывание “холодной войны”, в которую были втянуты едва ли не все страны, разнесенные по рубрикам “первого”, “второго” и “третьего” социальных “миров”.

6. Начало отрезвления

Примерно с середины 50-х годов можно начать отсчет постепенного осознания человечеством бесперспективности и губительности силового соревнования, приведшего к стремительному нарастанию угрозы всемирной ядерной и экологической катастрофы. Пришедшийся на это же время конец “сталинской эры” потряс не только СССР и “лагерь социализма”, а и весь мир.

Проявились первые попытки трудящихся в странах “мировой системы социализма”, в том числе рабочих, публично выразить свое недовольство прежде всего экономическим положением; затем стали выдвигаться и некоторые политические требования. Выступления в Берлине и ГДР в 1953 г. были стихийными и их не трудно было остановить, выведя на улицы советские танки. Более крупными были “беспорядки” 1956 г. в Польше и особенно в Венгрии. При вооруженном подавлении восстания в Будапеште пролилась кровь. Официально все эти выступления квалифицировались как “происки империалистов” и клеймились как “контрреволюционные акции”, но они заставляли задуматься.

В СССР и странах соцсистемы после смерти Сталина, а особенно после XX съезда КПСС в 1956 г., стали проявляться идейные подвижки. Осуждение культа личности Сталина потребовало признания многовариантности путей созревания, разнообразия форм перехода различных стран к социализму, обновления стратегии и тактики компартий.

В Декларации Совещания представителей коммунистических и рабочих партий 1957 г., в Заявлении 1960 г. нашли отражение осторожные поиски марксистской мыслью новых оценок содержания и форм социальной революции. Привлекла к себе пристальное внимание связь революции с войной. Хотя обе мировые войны сыграли роль ускорителей революционного процесса, необходимо было подчеркнуть, что марксисты никак не могут желать новой мировой войны, ибо термоядерная война — качественно новое явление; она неотвратимо погубит всю человеческую цивилизацию или в лучшем случае отбросит ее далеко назад.

Главной новацией стало, во-первых, признание возможности перехода в развитых странах капитала власти в руки пролетариата мирным способом, с использованием парламентаризма, без вооруженного восстания и гражданской войны.

Во-вторых, эффективным средства подвода масс к социалистической революции были объявлены “структурные реформы”. В отличие от обычных реформ они предполагали целую систему коренных социальных преобразований, которые затрагивали основы капиталистического строя, ограничивая власть монополий, предусматривая национализацию ключевых отраслей промышленности, аграрные реформы, демократизацию общественной жизни. Считалось, что они откроют социалистическую перспективу, сочетая борьбу за демократию с борьбой за социализм. Однако практически реализовать “структурные реформы” нигде неудалось.

В-третьих, был наконец-то принят принципиальный тезис: “Борьбу за демократию, коммунисты рассматривают как составную часть борьбы за социализм”; в ходе ее они постоянно укрепляют свои связи с массами, повышают уровень их политической сознательности, “подводят массы к пониманию задач социалистической революции и необходимости ее осуществления”^[33].

Однако Программа КПСС 1961 г., названная “хрущевской” программой “построения коммунистического общества”, специально оговаривала сохранение возможности “немирного перехода к социализму”. Она утверждала, что “монополистическая буржуазия не может отстреляться даже ядерным оружием от непреложного хода исторического развития”, что будто бы “человечество распознало подлинный облик капитализма…, не хочет и не будет мириться с исторически изжившей себя системой”. Признание неизбежного разнообразия форм и темпов прихода пролетариата к власти, а также форм этой государственной власти, сводилось на нет заявлениями, что переход к социализму возможен лишь “путем социалистической революции и диктатуры пролетариата”, а “столбовая дорога к социализму проложена, по ней идут уже многие народы”^[34].

На этом противоречивом фоне вырисовывалась настоятельная необходимость не частичного, а кардинального переосмысления сталинизированных марксистских догм о путях социального прогресса, в том числе и содержания интересующей нас “триады”. Сделать это удалось далеко не сразу. Жесткие мировоззренческие установки принципиально отвергали саму возможность конвергенции противостоящих друг другу социально-политических и идеологических программ и структур. На то, что они реально переставали работать, первым обратил внимание советских властей известный физик-ядерщик Андрей Сахаров^[35]. Но он не был услышан.

И тем не менее процесс пересмотра устоявшихся стереотипов все же начался в 60-е годы, притом почти одновременно по обе стороны “железного занавеса”. Примечательно и то, что поначалу он проявился в попытках исправить положение “возвратом к истокам”: то ли в форме ренессанса взглядов “раннего Маркса” (отчасти также Розы Люксембург или Антонио Грамши). Особенно значимой явилась попытка возрождения взглядов “истинного Ленина” как автора нэпа, плана реформы политического строя, нового понимания интернационализма и главное — “коренной перемены всей точки зрения нашей на социализм”^[36].

* * *

Подводя предварительный итог второй трети века, отметим, что, несмотря на упорное противодействие со стороны охранительных сил СССР и КПСС, процесс отвержения сталинистских, наиболее догматизированных установок продолжался и углублялся. Признания многообразия методов и средств при осуществлении социальных преобразований, модификации некоторых застывших и отвердевших формул и категорий, ослабления противостояния революции и реформы было теперь явно недостаточно.

И все же в результате неоднородных и разномерных сдвигов произошел поворот в трактовке понятий “триады”, поворот гораздо более существенный, чем тот, что имел место за треть века до того. “Шестидесятники” подвергли корректировке в марксистском глоссаре интересующее нас соотношение “революция-реформа” сразу в нескольких планах:

1) Революция перестала рассматриваться как единственная непоколебимая и закономерная перспектива совершенствования социально-экономического и политического строя.

2) Хотя смена капитализма социализмом по-прежнему считалась единственной гарантией прогрессивного развития, было признано, что этот переход может быть реализован также посредством ненасильственной революции (без вооруженного восстания и гражданской войны), в том числе методом структурных реформ.

3) Диктатура пролетариата и однопартийная система не считались более обязательным условием и атрибутом социального преобразования, а парламентарно-демократический строй не объявлялся “исторически изжитым”. Напротив, в переходный период, который признавался теперь необходимым не только для отсталых, но и для развитых стран, допускалось сочетание разных форм собственности, впрочем, обязательно с государственно-социалистической доминантой.

4) Возлагались надежды (как потом выяснилось, преувеличенные) на ограничение и уточнение понятия “социальная революция”, а особенно на раскрытие понятия “эпоха социальной революции”. Это ключевое звено вроде бы позволяло более комплексно и вместе с тем дифференцированно анализировать мировой революционный процесс, боле трезво и разносторонне оценивать как позитивную роль тех или иных революций, так и связанные с ними жертвы и издержки, критически рассматривать вопросы о роли насилия, террора и шире проблему путей и средств построения социализма. Были предприняты попытки путем углубленной трактовки “ленинской концепции мировой революции” обосновать тезис, что XX век стал или становится во всемирном масштабе “эпохой социалистической революции”^[37].

* * *

Для того, чтобы современный читатель смог самостоятельно решить, нуждалось ли марксистское понимание, как оно выразилось в научной литературе того времени, в дальнейшем пересмотре, недостаточно приведенных выше кратких дефиниций и цитат. Будет полезнее хотя бы частично воспроизвести более развернутое изложение проблемы, данное в 1968 г. в “Советской исторической энциклопедии”. Выделим в нем шесть важнейших аспектов.

1) Социальная революция — коренной переворот в жизни общества, изменяющий его структуру и означающий качественный скачок в его прогрессивном развитии. Наиболее общей, глубинной причиной наступления эпохи социальной революции является конфликт между растущими производительными силами и сложившейся системой социальных отношений и учреждений. Обострение на этой объективной почве экономических, политических и иных противоречий, особенно же классовой борьбы между эксплуататорами и эксплуатируемыми, приводит к революции. Характер (социальное содержание) революций, объем решаемых ими задач, их движущие силы, формы и методы борьбы, результаты и значение весьма различны. Они обусловлены как ступенью общественного развития, на которой происходит революция, так и специфической обстановкой конкретной страны. Но революция всегда представляет собой активное политическое действие народных масс и имеет первой целью переход руководства обществом в руки нового класса (или новой классовой группировки).

2) Глубиной преобразований, охватом основных сторон жизнедеятельности общества — экономики, политики, идеологии, культуры — социальная революция отличается от более узких, частных переворотов, затрагивающих лишь отдельную сферу, — от политических (государственных) переворотов, не меняющих прежней структуры общества и основ политического курса, а также от промышленной революции, научно-технической революции и т. д.

3) Социальная революция отличается от прогрессивных преобразований общества, совершающихся сравнительно медленно, без заметного участия широких народных масс, концентрированностью во времени и непосредственностью действий “низов”. В этом смысле различают обычно революционные и эволюционные процессы в жизни общества. Такое разделение правомерно, если учитывать его условность. Ибо революция и эволюция — это не застывшие полярные противоположности, а диалектически взаимосвязанные, дополняющие друг друга стороны прогрессивного развития. Весьма подвижна и антиномия “революция-реформа”. В острые моменты истории, когда решается вопрос о выборе пути, они прямо противостоят друг другу, как путь прямой и быстрый — пути зигзагообразному, заторможенному. Вместе с тем революция как действие более глубокое, обычно “вбирает” в себя реформу: действие “снизу” дополняется действием “сверху”. Реформа может отвлекать массы от революционных акций, но способна и расчищать почву для революции или служить средством решения ее задач.

4) Социальная революция не адекватна всему революционному процессу в целом. Он, будучи наиболее активным, динамичным видом исторического творчества, враждебным всякой рутине, не может не порождать большого разнообразия форм своего проявления. Социальная революция — важнейшая из них, своего рода кульминация революционных действий. Но она связана с известным уровнем развития общества и прежде всего классовой борьбы, т. е. в конечном счете с определенными фазами развития производства.

5) Начиная с Великой Французской революции отчетливо выявилась совокупность тех компонентов, которые составляют ядро социальной революции, делают ее возможной и необходимой. Это, во-первых, некоторый минимум социально-экономических предпосылок, позволяющих заменить устаревший способ производства новым, более прогрессивным. Это, далее, общественная сила, заинтересованная в утверждении новых экономических и политических отношений и способная сломить сопротивление сил, стремящихся сохранить прежние отношения. Такая революционная общественная сила слагается из пробужденных к активности народных масс, исполненных решимости сокрушить старый строй, и сознательного авангарда руководителей, могущих придать стихийному порыву масс определенную целенаправленность. Это, наконец, выдвижение в центр борьбы вопроса о политической (государственной) власти, о переходе ее к новому классу или новой классовой группировке. Только захват и удержание этой власти дают в руки революционных сил тот “архимедов рычаг“, с помощью которого можно осуществить исторически назревшие экономические, социальные, политические, национальные, культурные преобразования.

6) Всемирно-историческая “эпоха социальной революции” — это совокупность условий, создающих возможность, объективную основу, материальную подоплеку революций. Сами же революции возникают из опосредованного воздействия экономического противоречия через конфликты в области политических, идеологических, социальных отношений. Притом и самый острый конфликт не выливается в революцию, пока люди (революционные классы) не осознают его и не развертывают борьбу за его разрешение. Эпоха социальной революции неизбежно более или менее продолжительна. Она включает в себя широкий круг разнообразных и противоречивых процессов как мирового масштаба, так и локального значения: целых полос революционного брожения и разных форм подготовки к революции, революционного прорыва и борьбы революции и контрреволюции (гражданской войны), спада активности масс и частичных реставраций, реформ и контрреформ, относительного затишья и подъема новых революционных волн^[38].

Современному читателю вероятно нелегко себе представить, почему в конце 60-х годов эта развернутая характеристика революций оказалась на самой грани того, что было дозволено напечатать в академическом издании. Надо вспомнить: на календаре был тогда 1968 год. То был год “Пражской весны”, когда в Чехословакии была предпринята смелая попытка создать социализм “с человеческим лицом”. Ответом стало (как в 1956 г. в Польше и Венгрии, но в больших масштабах) вооруженное вторжение войск Варшавского договора. Советские власти стали повсюду искать опасный “ревизионизм”, и их пугала именно широта научного подхода к “краеугольной” проблеме революции. Хотя, по нынешним меркам, трактовка была схематичной и не охватывала всего многообразия явлений. Так, не затрагивались столь важные аспекты перехода от традиционной цивилизации к индустриальной, именуемые ныне модернизацией, лишь осторожно подвергались сомнению некоторые стороны теории социально-экономических формаций, не выделялись проблемы социальной и личностной психологии, морали, культуры, менталитета и другие. В то время советские историки и философы только начинали робко рассуждать о “цене революции”, о массовых жертвах, о государственном терроре и “термидоре”.

Надо далее сказать, что если очерченные выше представления 30-летней давности об эпохе буржуазных революций сохраняют и сейчас известную научную ценность, это не относится к данной тогда общей характеристике революций XX в., субсуммированной в понятии “эпоха социалистической революции”. Попытка органически вписать все послеоктябрьские революции, в том числе и не достигшие такого уровня, в единую систему, стоящую под знаком социализма, оказалась, как выяснилось позднее, во многом несостоятельной, и потому нуждается в дальнейшем углубленном критическом (и самокритическом) разборе.

7. Ломка структур и представлений

Пока историки спорили (описанный выше пример лишь один из многих, какие можно было привести), в мире множились реальные события, которые с разных сторон расшатывали то еще довольно стройное видение общественного прогресса, какое (несмотря на обнаруживавшиеся все новые прорехи и натяжки) давала общая марксистская схема исторического процесса.

Сигналы неблагополучия давно уже подавали страны “третьего мира” в связи с характером развертывавшихся то там, то здесь массовых движений, с одной стороны, и культа новых вождей — с другой. Таким набатом прозвучала “культурная революция” в Китае. Бесчинства поощрявшихся Мао Цзэдуном хунвэйбинов, направленные против деятелей и памятников культуры, привели к массовым жертвам и разрушениям. Они причинили огромный материальный и еще больший моральный ущерб. Притом не только находившемуся в процессе становления новому китайскому обществу, но и самой идее коммунизма.

Драматически развивались события в Индокитае. После многолетних гражданских войн в 1976 г. была образована единая Социалистическая республика Вьетнам. Незадолго до того в соседней стране была создана Лаосская народно-демократическая республика. В то же время в Камбодже, провозглашенной Демократической Кампучией, произошел новый переворот: реакционный режим Лон Нола был устранен левоавангардистской группой Пол Пота, состоявшей из молодежи, обучавшейся во Франции. Режим “красных кхмеров”, прикрываясь лозунгами “радикальной социальной революции”, привел к разрушению городов, превращению деревень в концлагеря и неслыханному дотоле геноциду. За пять лет нахождения у власти режим, уничтоживший более трети жителей страны, успел основательно дискредитировать строй, именовавший себя “коммунистическим”.

В Иране в 1978–1979 гг. действительно массовое антишахское народное исламистское движение, вдохновленное аятоллой Хомейни, показало всему миру пагубность воздействия реакционной, фундаменталистской моноидеологии на сознание и действия непросвещенной толпы. Режим все явственнее перерождался в откровенно контрреволюционный.

К этим азиатским явлениям были близки также правые экстремистские движения и порожденные ими властные режимы в некоторых странах Африки и Латинской Америки. При всех различиях конкретных ситуаций их можно рассматривать как существенные дополнения к европейскому тоталитарному опыту времен Гитлера и Сталина. Ни в коем случае не идентифицируя их, стало необходимо подвергнуть, как минимум, критическому ограничению известный марксистский тезис о неизменно решающей прогрессивной роли народных масс как “главных творцов истории”. Возможности реакционных сил манипулировать народными движениями и превращать их в ударную силу, направленную против прогресса, не уменьшились, а возросли. Это связано и с заметным усилением роли харизматических “народных вождей”, культ которых, доведенный до апогея, возрождал временами в разных регионах земного шара самые худшие традиции давних восточных и иных деспотий. Все это свидетельствовало о том, что предостережение Розы Люксембург об опасности для цивилизации нового “впадения в варварство” отнюдь не утратило своего значения.

Совсем с другой стороны (впрочем, не без связи с событиями в “третьем мире”) заметно активизировалась критика теории и практики советизированного марксизма в Западной Европе. В Италии, Испании, во Франции заявил о себе еврокоммунизм^[39]. Течение, связанное прежде всего с именами Энрико Берлингуэра и Сантьяго Карилльо, подчеркивало “новый интернационализм”, идейную и политическую независимость западных компартий при разработке ими перспектив и стратегии политического развития, ориентированных в первую очередь на принципы свободы и демократии.

Еще более существенное значение имело то, что в Германии, Франции и других странах после “молодежных бунтов” 1968 г. появились не только интеллигентские кружки, а целое идейное направление “новых левых”. Не без их влияния стали наряду с традиционными рабочими партийными и профсоюзными организациями стремительно набирать силу также необычные новые массовые движения, называвшие себя “демократическими”, “социальными”, “альтернативными”, “зелеными”, “гражданскими инициативами” и т. п.

В отличие от “старых” социальных движений фашистского толка, возникших после первой мировой войны (о чем речь шла выше) “новые” базировались на том, что в 70-е годы научно-техническая революция вступала в глобальном масштабе в качественно новый этап. “Началась технологическая революция, — констатировал социолог Юрий Красин, — означающая революционный переворот в производительных силах общества. Основные его элементы: структурная перестройка общественного производства на базе наукоемких технологий, применение микропроцессорной техники, информатики, робототехники, автоматических систем управления, биотехнологии”^[40].

Существенные сдвиги происходили не только в социально-экономических условиях жизни людей. Гигантски возрастало воздействие на общество внешнеполитических и экологических реалий, вытекающее прежде всего из осознания им смертельной опасности самоуничтожения человечества в результате ядерной войны и (или) экологической катастрофы. Глобализация проблем войны и мира, защиты среды обитания, а также производства и потребления, жилья и образа жизни, их качественных показателей, национальных и межнациональных отношений, места индивидуума, гарантий демократии и свободы, — все это не могло не отразиться на состоянии и программатике новых массовых движений.

В сфере производственной, как и прежде, преобладало традиционное рабочее движение, нацеленное не только на непосредственное улучшение условий труда и быта населения, но и — в долгосрочной перспективе — на более глубокие преобразования общества. В этой сфере продолжали действовать давно сложившиеся организации рабочих партий и профсоюзов, хотя и в них происходили немалые изменения. Так, забастовочное движение оставалось важным показателем активности рабочего класса в защите завоеванных прав и жизненных интересов, но в динамике и характере стачек стали проявляться новые тенденции. Качественно менялся и расширялся набор потребностей, приоритетов и требований. Иные параметры приобретали также деятельность производственных комиссий и советов на предприятиях, требования “соучастия в управлении производством”. Эффективность форм борьбы и организации зависела от изменений в условиях деятельности профсоюзов, политических партий, от соотношения между пролетарским классовым сознанием и идеями патернализма, “социального партнерства”.

Новые социальные движения развернули небывалую активность как раз в сфере непроизводственной, заполняя почти не занятую нишу. Гетерогенные по социальному составу участников и пестрые по идейно-политическому облику, они многим отличались от прежних как по характеру и объему деятельности, так и по формам организации и методам борьбы. Выступая поначалу в виде частных, локальных, ограниченных инициатив, они постепенно инкорпорировали едва ли не все глобальные проблемы, с которыми вплотную столкнулось человечество.

В круг этих движений, объективно направленных против политики консервативных кругов, включились самые разнообразные компоненты. Разрозненные группы “антиавторитаристов” выступали за “новый образ жизни”. Битники, ситуационисты, хиппи, прово, кабутеры, автономисты, базисные группы, спонти соединяли в своих шумных декларациях элементы идей анархических, социалистических и отчасти либеральных, заимствованных у теоретиков “новых левых” или у адептов “контркультуры”. За причудливыми формами выражения симпатий и антипатий не всегда просматривались элементы социального протеста. Позднее многие из них влились в “альтернативное движение”, в котором переплелись тенденции антикапитализма и стихийного бунта против норм и запретов того общества, которое они считали аморальным.

В разных странах экологисты (“зеленые”) проявили общие черты, что позволило им деятельно сотрудничать на арене Европейского союза. В недрах этих движений постепенно возникли и продолжают формироваться новые подходы и программные установки. На первый план стали все чаще выходить требования “защиты среды обитания” и “нового образа жизни”. Интегрирующим фактором этих движений, охвативших преимущественно молодежь, но также женщин и ветеранов, все более становилась всенародная антивоенная, антиракетная, антиядерная борьба. О внутренней потенции новых движений говорило и то, что их развитие сопровождалось созданием самых разнообразных форм организации и действия. Среди них — “гражданские инициативы”, “экокоммуны”, “зеленые” группы и партии. Некоторые неформальные группы, противостоящие истеблишменту, стали даже рассматривать себя как “ячейки контрвласти”.

Сам способ рождения и распространения “снизу” новых ценностей, называемых часто “постбуржуазными” или “постматериалистскими”, не мог не вызвать поначалу их огульного неприятия либеральной и социал-демократической идеологиями. Левые круги и коммунисты, интеллектуально более близкие к новым движениям, усматривали в них своих конкурентов или “путаников” и пытались в покровительственном тоне разъяснять их “ненаучность”. Но постепенно ситуация стала меняться. Эту перемену отразили коллективная монография российских ученых под редакцией Ю.А. Красина^[41] и серия других работ, анализировавших возможности взаимодействия разнородных демократических сил.

В это же время по-новому высветилась социальная роль науки, ученых и их организаций. Долгие годы в теории и особенно в практике реализации марксистских социалистических концепций сохранялось и поддерживалось односторонне “классовое” недоверие к представителям свободомыслящих интеллектуалов, будто бы “чужеродных” народным “низам”. Исключения делались (притом ограниченно и временно) лишь для корифеев “марксистской науки” и для немногих светочей мировой культуры. К исходившим из научной среды предостережениям о грозящих человечеству опасностях идеологи КПСС относились, с высоты “исторического оптимизма”, пренебрежительно или враждебно, как к кликушеству адептов обреченного капитализма или религиозного обскурантизма.

Однако в 70-е годы стало уже невозможным дольше игнорировать серьезные голоса ученых, указывавших на чудовищную опасность безудержной гонки вооружений, особенно ядерных, а также на пагубные последствия самого научно-технического прогресса: нерасчетливость ведения хозяйства, загрязнение отходами производствам среды обитания, истощение природных ресурсов, неконтролируемый демографический рост и т. п. Услышанным, наконец, общественностью алармистским сигналом стали доклады созданного в 1974 г. Римского клуба ученых — международной неправительственной организации, опубликовавшей ряд исследований, обращенных к 2000 году и XXI веку.

Параллельно с научными дискуссиями социологов и экономистов, с прогнозами политиков, энцикликами папы Иоанна Павла И, а отчасти опережая их, в разных странах все более широкие слои населения не только из книг и прессы, а и на основе личного опыта проникались убеждением, что защищать мир от атомной смерти, а природу от разрушения можно и нужно непосредственными действиями. Именно с этого времени социологи и социопсихологи начали отсчет той “моральной переориентации”, в которой на первый план выдвинулись новые идеи и соображения. Не вытекая прямо и непосредственно из материальных потребностей, связанные скорее с познавательными механизмами мотивации, они выразились прежде всего в требованиях улучшения качества жизни, гуманизации человеческих отношений^[42].

8. Перестройка или перелицовка?

Во второй половине 80-х годов в СССР обозначились контуры нового идеологического и политического перелома. Горбачевская перестройка, связавшая “новое мышление” с реальным окончанием “холодной войны”, а также предписанная сверху гласность, открыли совсем неожиданные (в том числе и для самих “прорабов перестройки”) перспективы, обнажили острейшие проблемы, давно ждавшие решения.

Системный кризис, а затем распад Советского Союза и последовавший развал всей системы “реального социализма” в Восточной Европе имели свои глубинные социально-экономические и идейно-политические корни. Если крушение германского тоталитаризма было обусловлено военным поражением Германии в 1945 г., то СССР сорок лет спустя споткнулся о собственную неспособность решить взятую на себя сверхзадачу: к 2000 году “построить коммунизм”, “догнав и перегнав Америку”. Надорвавшись за годы “холодной войны” в гонке вооружений, и все более отставая в сфере освоения новейших технологий, система стала неудержимо рассыпаться. Идеологи социализма — коммунизма были застигнуты этим врасплох, ибо никогда не прислушивались к предостережениям. А их было достаточно, в том числе изнутри собственного лагеря. Достаточно назвать две книги сербского коммуниста Милована Джиласа “Новый класс” (1957) и “Несовершенное общество” (1969), за которые тот был репрессирован режимом Тито^[43].

Осмыслить случившееся обществоведы попытались, используя в качестве страшилок традиционные категории “термидора”, “контрреволюции”, “реставрации капитализма”. Против них были двинуты оставшиеся резервы: “демократизация”, “структурные реформы”, “гласность”, “многопартийность”^[44]. Несомненно, те или иные проявления ранее известных форм системного кризиса были налицо, годились и некоторые традиционные противовесы. Но прежде всего необходимо было признать неверным сложившееся представление о начавшейся в XX в. “эпохе социалистической революции”: в последней трети столетия становилось все яснее, что разнообразные типы происходивших в мире социальных трансформаций не вписывались в цельную картину. Признание этого далось не сразу, потребовались значительное время и немалые интеллектуальные усилия. Тем более что восторжествовавший “плюрализм мнений” и естественный в период общественной “смуты” нигилистический скептицизм затруднили радикальное обновление подходов к “триаде”.

Научная неразработанность вопросов о характере и перспективах развития “кризиса соцсистемы” побудила авторов коллективного труда Института всеобщей истории РАН “Тоталитаризм в Европе XX века” вынести за скобки ряд недорешенных вопросов, касавшихся возможностей и пределов применения в исторической науке политологического понятия “тоталитаризм”, а также путей преодоления тяжелого наследия тоталитарно-авторитарных режимов^[45]. Но именно обращение к этим событиям и их оценкам наглядно показало назревшую потребность в обновлении и совершенствовании категориального и понятийного аппарата.

С той поры противоречия в мире скорее усугубились. Хотя длительное противостояние двух систем уступает место новой геополитической конфигурации, стала складываться вовсе не многополюсная система миролюбивых международных отношений. Ускорение процесса интеграции Западной Европы не может скрыть того, что принцип “нерушимости границ” пришел в явное противоречие с принципом “ самоопределения наций”. Это особенно губительно сказалось на Балканах, вылившись в длинную серию кровопролитных национальных войн.

А на постсоветском пространстве остро проявились трудности модернизации “сверху” при пассивности “низов”, сложности этнонационального переустройства. Катастрофическая ломка экономического строя, разрушение привычных связей, обвальная приватизация и расхищение государственного имущества привели к тяжелому экономическому упадку и торжеству “дикого” хищнического капитализма. Выход просматривается только на пути прорыва к новой парадигме всемирного развития с учетом опыта других стран и собственной истории. Но возможен ли такой прорыв без изменения всего культурно-исторического менталитета россиян?

Сопоставим мнения трех специалистов, недавно высказанные на страницах журнала Фонда Карнеги за Международный Мир^[46].

Историк и политолог Игорь Пантин считает, что “цикл догоняющего развития в российской истории закончился. Сегодня вопрос стоит иначе: либо мы войдем в сообщество цивилизованных стран, не догоняя, а встраиваясь в него, либо будем оттеснены на периферию мировой историей”. Для стран догоняющего развития эта дилемма типична. “В России ломать государство значит одно: порождать хаос и смуту. Без государственной составляющей общество останется наедине с собственными патологиями — коррупцией, преступностью, произволом, безответственностью”.

Историк Владимир Согрин различает в российской радикальной трансформации три этапа: 1) В 1985–1986 гг. Горбачев применил командно-административные методы реформирования; 2) В 1987–1991 гг. он же использовал советскую модель демократического социализма, но сам стал жертвой “мирной демократической революции”; 3) После 1992 г. Ельцин проводил “радикально-либеральную модернизацию”. Из альтернатив будущего более вероятно “эволюционное развитие номенклатурно-олигархического капитализма”. Поскольку “экономическое чудо” России не грозит, в обозримом грядущем “модернизация этого общества, даже обставленная демократическими институтами, сохранит присущие ему социальные контрасты”.

Политолог Владимир Дахин считает, что в России распад прежнего социума и системы продолжается. Преобразовать политическую систему советского тоталитаризма в демократическую не удалось. Страна издавна “развивается по логике самосохранения: феодальная монархия превратилась в абсолютизм, пролетарская демократия — в тоталитаризм, молодая демократия — в авторитаризм”. Институциональный кризис конца 80-х — начала 90-х годов “принял форму революции, поддержанной неструктурированным обществом”. И далее: “России необходима неоконсервативная революция, которая не только отсечет крайности радикальных перемен, но и расчистит дорогу к разумному реформированию, соответствующему уровню развития и культуры общества”.

Вместе с глобализацией экономики, политических структур, массовой культуры приобрели ярко выраженный международный характер и такие давно известные негативные явления как коррупция, наркомафиозный криминалитет, терроризм. Шаги к координации региональных усилий при возникновении конфликтов наталкиваются на глубоко укорененное взаимное недоверие.

Все сказанное и многое другое свидетельствует, что на повестку дня встала в интересующей нас проблеме уже не частичная корректировка тех или иных элементов марксисткой мировоззренческой установки, что приносило на прежних поворотах истории хотя бы временный и частичный эффект. Во весь рост поднялся вопрос не просто о “ревизии” марксизма”, как столетие назад, не о “развитии” тех или иных его составных частей, применительно к меняющимся условиям, как это практиковал Ленин и что пытался грубо копировать Сталин. Тем, кто хочет сохранить для будущего Марксов историко-критический подход, остается только одно: обозначить возможные направления дальнейших размышлений о том, что именно из прошлого опыта устарело безнадежно, а что еще может быть сохранено в качестве исходного материала для анализа и синтеза тех новых процессов, которые происходят в стране и мире на нынешнем рубеже веков.

9. Трансформации нового типа?

Есть основания предполагать, что в не очень далеком времени будет научно разработана нетрадиционная типология общественных трансформаций, которая, обобщив опыт XX в., создаст метод более глубокого понимания исторического процесса. Но время для этого, видимо, еще не наступило, и пока вырисовываются лишь общие контуры научной гипотезы, открывающей простор для дальнейших изысканий и дискуссий.

Начнем с критического (в том числе и самокритического) анализа некоторых использованных в предшествующем изложении понятий и представлений.

Гиперболизация понятия “социальная революция”, о которой уже шла речь выше, вытекала прежде всего из вульгаризированного сталинистского представления о “законе” смены социально-экономических формаций, иронически названных еще во времена сталинщины “пятичленкой”. Особенно “переход от капитализма к социализму” жестко связывался с применением насилия: прежде всего при смене властных, государственных структур, а затем также при замене частной собственности общественной, т. е. при “переделе собственности”, который рассматривался не иначе как “экспроприация экспроприаторов” (в слэнге: “грабь награбленное!”).

Стоит напомнить: Карл Маркс в “Капитале”, называя насилие “повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым”, и “экономической потенцией”, исходил из опыта истории. Он считал, что “общество не твердый кристалл, а организм, способный к превращениям и находящийся в постоянном процессе превращения”. Когда же оно познает естественный закон своего развития, то “сможет сократить и смягчить муки родов”. Далее Маркс писал, что капиталистическая частная собственность “есть первое отрицание индивидуальной частной собственности, основанной на собственном труде. Но капиталистическое производство порождает с необходимостью естественного процесса… отрицание отрицания. Оно восстанавливает не частную собственность, а индивидуальную собственность на основе достижений капиталистической эры: на основе кооперации и общего владения землей и произведенными самим трудом средствами производства”^[47]. Такому теоретическому прогнозу о конечном торжестве индивидуальной собственности никак не соответствовала прошлая практика “социалистического строительства”. Но ему нисколько не соответствуют и интенции современных российских “рыночников-приватизаторов”, игнорирующих принципиальное различие между частной и индивидуальной собственностью, но зато почем зря третирующих “основоположника”.

Получившая ныне права гражданства замена “формационного подхода” подходом “цивилизационным” отнюдь не решает всех научно-познавательных задач. “Цивилизации” в историческом плане и множественном числе (античная, восточная, арабская, христианская, православная, средневековая, ренессансная и т. д. и т. п.) это совсем не то, что “цивилизация” современная (индустриальная, постиндустриальная). Динамика изменений хода развития в условиях и рамках современной цивилизации требует по меньшей мере столь же солидной системной разработки, какая была в свое время положена марксистами в основу теории формаций. Тем более что критики этой теории всегда указывают на ее действительную или мнимую “односторонность”, “узость”, “прямолинейность”, “догматизм”.

В грандиозном и многообразном процессе общественной эволюции революции являются своего рода “гордиевыми узлами”. Но нельзя считать, что разрешать запутанные противоречия можно единственно силой, разрубая узлы мечом. Вопрос о мере изменений и о цене такого “хирургического” вмешательства в ход событий должен всесторонне учитываться историком при оценке реальной значимости той или иной конкретной революции. Не было и нет достаточных оснований, чтобы априорно декларировать ее преимущество перед любыми реформаторскими преобразованиями, которые долгое время пренебрежительно называли “реформистскими”. Ныне очевидно, что в наиболее развитых странах именно они повсеместно стали основным методом прогресса, тогда как в странах отсталых все еще чаще прибегают к вооруженным насильственным государственным переворотам, революциям и затяжным гражданским войнам.

Условия и причины возникновения в XX в. великого множества революций в разных странах историками изучены досконально, выявлены их объективные предпосылки и субъективные обстоятельства, их механизм, непосредственные и отдаленные результаты, место в общественном прогрессе. Реформы в гораздо меньшей степени подвергнуты системному анализу. Не потому ли, что в них меньше треска, героики и пафоса?

Следует иметь в виду, что в те критические фазы развития общества, к которым относятся революции, значительно возрастает роль идеологий (хотя она и не определяет все и вся). При этом в массовом сознании происходит переплетение не только разного рода политических программ и умозрений, но также исторических и бытовых мифов. Это не просто некий атавизм, а неизбежное явление и в современном информационном обществе. Тем важнее поставить на место идеализации роли народных масс, и особенно “пролетария-гегемона”, глубокий конкретный анализ движущих сил исторического прогресса: факторов экономических, политических, культурных, социально-психологических и иных. Это позволит со временем заменить розовую картинку ожидаемого “светлого будущего” у оптимистов или мрачного апокалипсиса у пессимистов дифференцированными критериями, научно выверенными с применением компаративного метода.

Познанию и самопознанию опасность грозит ныне также с другой стороны. Распространившееся на почве крушения коммунистической идеологии огульное обвинение в “утопизме” всех сторонников энергичных социальных, экономических, политических и иных преобразований (в том числе социалистов и социал-демократов) глубоко ошибочно. Серьезные ученые считают, что понятие “социализм” на долгие годы дискредитировано^[48]. С этим следует согласиться, прибавив, что вина Сталина значительно больше вины Гитлера уже хотя бы потому, что в национал-социализм за пределами Германии мало кто поверил, тогда как на советский социализм, даже сталинского толка, долгие годы возлагали немалые надежды многие видные западные интеллектуалы.

Нельзя забывать и того, что человек не может жить без идеалов, не утрачивая присущей ему жажды знаний, воли к самоусовершенствованию, устремлений к творческому поиску путей, ведущих к социальной справедливости и духовному богатству. Общеизвестные человеческие ценности каждый индивид волен из обширного каталога отбирать для себя сам, по-своему их именовать и ранжировать, но без них и вне их немыслимо само продолжение рода человеческого.

Завершившийся XX век ознаменован не только глобализацией международных связей и конфликтов, а и противоположно направленным процессом — индивидуализацией личности, впервые в таком масштабе заявившей обоснованную претензию на роль действительно центрального (ибо мыслящего, чувствующего и помнящего) субъекта истории. Стали все шире раскрываться также сложные, подчас причудливые взаимосвязи индивида и коллектива, взаимодействия рациональных и подсознательных акций самого разного рода. Начиная с шумных, а подчас и кровавых действий народных масс, экзальтированных и мобилизованных демагогами на “великие свершения”, до самых малоприметных “частных” проявлений стихийного и интимного влечения к добру, душевности и духовности.

Как же быть? Социальные революции, как таковые, разумеется, не могут быть “отменены”, ибо их нельзя предотвратить, пока сохраняется почва их порождающая. Однако в тех пределах, в каких общество имеет известную “свободу выбора” форм и методов действий, возрастают возможности придать социальным революциям в будущем более гуманные формы или хотя бы ограничить их разрушительный характер, переводя на рельсы социальных реформ, в том числе структурных.

В теоретическом плане вероятно следует рассматривать то явление, которое мы именуем социальной революцией, не изолированно, не само по себе, а непременно в контексте самых разных связей. Технологическая революция, бурный рост и повсеместное внедрение информатики, радикально воздействующих на всю социальную структуру, настоятельно требуют, чтобы в одной из таких логических цепочек социальная революция оценивалась наряду с влиянием на людей тех природных, экологических катаклизмов, которые либо от них вовсе не зависят либо лишь косвенно обусловлены их деятельностью.

В другой цепочке социальная революция окажется звеном в связке развития производства и распределения, геоэкономических подвижек, комплексных реструктуризаций, но также кризисов, финансовых крахов и депрессий.

В третьем случае революция встанет в общий ряд с демографическими процессами (взрывами и упадками), а также с миграциями, эпидемиями и пандемиями.

Наконец, и это особенно важно, революции должны рассматриваться обязательно в сети крупных, да и многих мелких войн. Собственно говоря, социальные революции, как явные или латентные “гражданские войны”, всегда были известными разновидностями межгосударственных конфликтов и войн. Их роднят друг с другом не только вовлеченность масс, масштабы жертв и материальных потерь, а и весьма сомнительная эффективность, лишь относительная ценность как одержанных побед, так и понесенных поражений. Такое многогранное сопоставление даст возможность глубже судить о позитивных и негативных, непосредственных и отдаленных социальных последствиях революционных переворотов.

Одновременно полезно ставить социальные революции и еще в один ряд, сравнивая и связывая их с переворотами (революциями) в самом процессе общественного производства — аграрными, промышленными, научно-техническими, технологическими; с революциями (пертурбациями) в сфере общения иинформатики. А в будущем — еще и с новыми прорывами людей к самоидентификации. О последнем чуть подробнее.

Ныне много говорят и пишут о потребности осознания человеком своей личной роли в общественном процессе. Нельзя, однако, оставлять непроясненным, о чем идет при этом речь: о самосовершенствовании индивида на основе принципов религиозной этики или о новом возрождении социалистическо-коммунистических идеалов, “оскверненных ложной практикой”, о просвещении и воспитании молодежи или о ненасильственных преобразованиях общественного строя. Здесь важно отличать государственную политику от “гражданских инициатив”, самоуправленческой демократии и попыток формирования антиэтатистского социума. Мыслимы самые разнообразные комбинации названных компонентов или других возможностей. Сам факт расширения ареала, появления все новых моделей соотношения “личность-общество-государство” (тоже “триада!”) свидетельствует о неистребимой тяге или страсти людей к лучшему обустройству жизни на Земле. В современной России некоторые позитивные тенденции в этом направлении так ослаблены шоком антикоммунизма, что заметные “прорывы” к самоидентичности просматриваются пока только в отдаленной перспективе.

Рассматривая под таким углом зрения современные потенции трансформаций следует исходить из понимания, что будущее общество очевидно не назовет себя коммунизмом, вряд ли оно захочет называться социализмом. Но оно уже сейчас стыдится именоваться капитализмом и вероятнее всего попробует обойтись вообще без “измов”. С некоторым опережением именуя себя “постиндустриальным”, и “информационным”, оно создает все новые технотронные, информационные и нравственные проблемы, которые вынуждено само и разрешать. Среди них есть вопросы соотношения биологии и морали, единства в многообразии и разные другие. То, что вопросы пока заметно превалируют над ответами, естественно для всякого “новодела”.

10. Попытка синтеза

Вернемся к исходному тезису, что Карл Маркс явился родоначальником проекта, названного “революционная теория развития общества” (см. выше). С тех пор как Маркс выступил в этой роли, прошло более полутораста лет. Срок по историческим меркам вполне достаточный, чтобы можно было востребовать аргументированные ответы на волнующие нас сегодня вопросы о творческой ценности Марксовой парадигмы. Лаконично сформулируем их:

1) в чем видятся ныне прогностические достоинства проекта?

2) подтвердило ли развитие общества основные выводы автора?

3) надо ли искать причины наиболее существенных просчетов

(а) в ошибках автора или (б) в неудачах реализаторов?

К 1) Напомним, что суть прогноза, высказанного в момент, когда капитализм развивался по восходящей линии, а его “могильщик” делал первые самостоятельные шаги, заключалась в неизбежности гибели буржуазного строя в результате пролетарской (коммунистической) революции. Этот прогноз вооружил международное рабочее движение видением дальней перспективы, включая конечную цель его революционной борьбы. На этой основе было затем разработано фундаментальное экономическое и политическое обоснование представлений об общем ходе исторического развития общества, а также о стратегии и тактике рабочих партий на обозримое время. Другого проекта подобного масштаба, который мог бы конкурировать с Марксовым, создано не было.

К 2) И да и нет. Расчеты на экономическое крушение капитализма, а также на скорую коммунистическую революцию, не подтвердились. На протяжении полутора столетий развитие капитализма шло в общем по восходящей линии, но с предсказанными Марксом многочисленными изломами: депрессиями, кризисами, войнами, революциями и иными потрясениями. Однако даже там, где революции, казалось, были наиболее успешными, желаемое освобождение труда от эксплуатации и действительная свобода для каждого человека не были достигнуты. Осознание этого печального итога началось с огромным опозданием, лишь недавно, буквально на наших глазах; оно продолжается, но далеко еще не стало всеобщим достоянием.

К За) Можно многократно приумножать список конкретных просчетов Маркса, включая давно указанные критиками преувеличения:

— надежд на скорое и радикальное разрешение революцией исторических задач;

— роли таких стимуляторов созревания революции, как абсолютное обнищание пролетариата и быстрое размывание средних слоев;

— значения насилия и диктатуры пролетариата в революционном преобразовании общества.

Но таков уж удел дальнозорких. Энгельс очевидно поспешил, когда заявил, что марксизм самим своим появлением осуществил “переход от утопии к науке”. Обширные территории знания остались, да и ныне остаются, в сфере догадок, прикидок и предположений. Не следует забывать о крайне ограниченных в годы жизни Маркса возможностях экономического и иного анализа мировых общественных процессов одиноким исследователем. Возлагать же на него ответственность за ошибки преемников и эпигонов не только непродуктивно, но и аморально.

К 36) Отмеченный нами выше раскол наследников Маркса на революционеров и реформистов, на протяжении всего XX в. так и не преодоленный, — одна из причин многих неудач реализаторов грандиозного проекта преобразования всех общественных структур и, главное, самих участников этого начинания. Есть также немало объективных причин, затормозивших его осуществление. Назовем лишь некоторые.

Революционный процесс в XX в. имел своим исходным рубежом не западный, наиболее развитой центр мировой цивилизации, так и оставшийся почти незатронутым массовыми движениями, а напротив, преимущественно более или менее отсталую периферию. Демографическая и экологическая ситуации не только не благоприятствуют ускорению общественного развития, а, напротив, обостряют противоречия Север-Юг. Неизжитые явления тоталитаризма и его последствий продолжают порождать нетерпимость, вождизм, экстремизм и терроризм, противодействуя этим решению главной дилеммы: соединения демократии и социализма, вытеснения национального эгоизма интернациональным альтруизмом.

Следует в этой связи напомнить мотивацию Маркса и Энгельса, когда они в 40-е годы XIX века назвали себя и своих соратников коммунистами, а не социалистами. Дело было в желании не столько обозначить цель более совершенным уровнем социальной справедливости, сколько подчеркнуть роль пролетариата в решающей революции.

Вместе с тем Маркс, остерегая от возрождения “грубого”, казарменного, почти пещерного коммунизма, отнюдь не считал революции категорией вечной, непреходящей. Для него революции были перерывом постепенности, а мировой революционный процесс (Revolution in Permanenz) включал в себя и перерывы революционности. В чем Маркс был еще до “Манифеста” твердо убежден, так это в том, что “только при таком положении вещей, когда не будет больше классов и классового антагонизма, социальные эволюции перестанут быть политическими революциями”^[49].

Видимо, ныне настала пора заново проанализировать и сопоставить исторический опыт, накопленный с тех пор двумя конфликтовавшими друг с другом течениями наследников Маркса. С одной стороны, тех, кто пытался радикально преодолеть все классовые и иные антагонизмы посредством революций, названных социалистическими. А с другой — тех, кто пошел по пути медленных и не всегда адекватных попыток реформаторского смягчения антагонизмов посредством “социального партнерства”.

В этом контексте может проясниться и вопрос вопросов: а не откроет ли грядущее тысячелетие давно и тщетно ожидаемую “эпоху социальной эволюции”, ту эпоху, когда, по выражению Маркса, “человеческий прогресс перестанет уподобляться тому отвратительному языческому идолу, который не желал пить нектар иначе, как из черепов убитых”?^[50]

Ответ смогут дать, разумеется, не самые хитроумные умозрительные выкладки современных обществоведов. Его даст только отдаленное будущее, ибо ближайшее столетие сулит отнюдь не бесконфликтное развитие. Но готовить ответ и готовиться к нему, всерьез размышляя о возможностях смягчения жестокостей и столкновений, следует уже сейчас.

Тоталитарные тенденции в XX веке (В.В. Дамье)

Определение понятия: тоталитаризм или тоталитарные тенденции?

Господство одних людей над другими как общественное состояние насчитывает не одну тысячу лет. Несколько моложе как историческое явление создание специального аппарата, призванного организовывать, закреплять и поддерживать такое господство, — государства. “Это экстраординарное изобретение оказалось самой ранней рабочей моделью всех позднейших сложных машин, хотя детали из плоти и крови постепенно заменялись в ней более надежными механическими деталями… Понять происхождение мегамашины (господства. — В.Д.) и ее наследие — означает бросить новый свет как на происхождение нашей современной сверхмеханизированной культуры, так и на судьбу и участь современного человека”, — писал американский историк Л. Мэмфорд^[51].

Механизмы господства развивались и “совершенствовались” на протяжении истории развития человечества. До Американской и Французской революций автократические и авторитарные системы полностью преобладали в мире, с конца XVIII в. они существовали бок о бок с демократическими моделями властной организации. Но лишь в XX в. появился особый вид господства, отличный как от авторитарных режимов, так и от распространявшихся форм представительной демократии. Эта структура правления получила название “тоталитаризма”.

Среди историков и политологов продолжаются споры о том, можно ли вести речь о тоталитаризме как о типическом понятии, допустимо ли пользоваться им и какое содержание вкладывать в сам термин. Одни вообще отрицают его обоснованность, ссылаясь на существенные различия между режимами, которые принято относить к тоталитарными^[52]. Другие истолковывают его, главным образом, политологически, рассматривая тоталитаризм как тип власти, находящийся на противоположном полюсе от либеральной демократии и характеризуемый, в первую очередь, господством одной массовой партии во главе с харизматическим лидером, унитарной идеологией, монополией на массовую информацию и вооружения, террористическим полицейским контролем, централизованным контролем над экономикой^[53]. Именно в данном виде понятие было предельно политизировано, превратившись, в конечном счете, в один из инструментов “холодной войны”.

Отметим, что идеологи самих тоталитарных режимов могли вообще отрицать принадлежность своей власти к тоталитарным системам (как это было в СССР) или, напротив, открыто провозглашать ее таковой и даже пытаться определить основные черты такой формы господства. Известно высказывание лидера итальянского фашизма Б. Муссолини: “Для фашиста всё в государстве, и ничто человеческое или духовное не существует и тем более не имеет ценности вне государства. В этом смысле фашизм тоталитарен, и фашистское государство как синтез и единство всех ценностей истолковывает и развивает всю народную жизнь, а также усиливает ее ритм”^[54]. Таким образом, теоретики и созидатели тоталитарных режимов сами обратили внимание на одну из главных характерных черт феномена, на которой делали упор и анархистские критики государственных диктатур: указанные режимы представляли собой крайнюю форму выражения этатистских тенденций, господства государства над обществом^[55]. По существу, поглощение общества государством в идеально-типическом варианте “тоталитаризма” и означает модель “тотального”, т. е. всеобъемлющего, всеохватывающего государства, которое полностью растворяет общество в себе. В отличие от традиционного авторитаризма, который допускает существование подчиненных ему и интегрированных в общую вертикаль общественных единиц (общин, союзов, ассоциаций) внутри системы, тоталитарная власть, опираясь на стимулируемую ею самою массовую “инициативу”, осознанно пытается уничтожить любые неформализованные, горизонтальные связи между атомизируемыми индивидами и не допустить никаких автономных образований или свободных пространств. Государство в этом случае мыслится как регулятор или даже заменитель всех социальных взаимоотношений, вплоть до самых интимных.

Особый вклад в изучение данного феномена в XX в. внесла традиция, в той или иной степени близкая к критическому марксизму. Историки и политологи этого направления сосредоточили свое внимание на социальных, исторических и психологических корнях тоталитарности, на связи ее с разрушением традиционных общественных связей, возникновением так называемого “массового общества”, со становлением и развитием современной индустриально-капиталистической и рационалистической цивилизации вообще, с процессами общественной и экономической модернизации. Они показали, что тоталитарные режимы нельзя воспринимать в отрыве от исторического развития и общественной “среды”, что они не отделены непреодолимым барьером от авторитарных или демократических систем правления, но вырастают из них или возвращаются в них, связаны с ними в ходе своей эволюции многочисленными нитями, что даже в самых демократических режимах в XX в. можно обнаружить тоталитарные “семена”. По существу, исследователи этого направления доказали, что тоталитаризм можно понимать не только в узком, политологическом смысле — как тип власти, режим, но и как тоталитарные тенденции, характерные для современной эпохи^[56]. Речь идет о тенденциях развития и “рационализации” механизмов господства. В конкретных исторических обстоятельствах они могут приводить к созданию тоталитарных режимов. В других случаях — если социальная потребность в установлении таких форм управления слаба — они продолжают действовать в рамках демократических обществ, поскольку “эпоха склонна к тоталитарности даже там, где она не произвела на свет тоталитарных государств”^[57]. Тогда эти тенденции проявляются иначе, в косвенной форме, воздействуя на уровне манипулирования информацией, поведенческими стимулами, мотивами, потребностями, системой ценностной ориентации и т. д.

В настоящей работе автор предпринял попытку суммировать оба понятия (“тоталитарные тенденции” и “тоталитарные режимы”) и рассмотреть их во взаимосвязи как феномен XX столетия.

Общество и государство: развитие механизмов властного господства

По своему происхождению человек как биологический вид — общественное существо. С самого начала люди жили сообществами, которые соответствовали их глубинным социальным инстинктам взаимопомощи. На протяжении истории эта коллективная жизнь проявлялась в различных формах — родов, племен, общин и их объединении. Труд, быт и иная деятельность человека на протяжении тысячелетий определялись традициями и обычным правом, функциональные различия между членами общества носили временный характер и не сопровождались социальными привилегиями. Военные задачи и потребность в координации хозяйственных усилий общин способствовали постепенной концентрации и закреплению властных функций в руках верхушки вождей и жрецов. Так сложилась постоянная власть, из которой 5–6 тысяч лет назад выросло государство — могущественная машина для обеспечения экономического и политического господства над угнетенными массами.

Государство не сводимо просто к орудию экономически доминирующего класса; оно приобрело собственные интересы и цели. Выделившись из общества как внешняя, подавляющая и регулирующая сила, оно присвоило себе целый ряд функций, в первую очередь, монополию на принятие общих решений и на применение насилия.

В ходе исторического развития совершенствовались и механизмы государственного воздействия, а полномочия властных аппаратов неуклонно росли. В феодальной Европе сохранялась автономия общин, союзов, цехов, ассоциаций, братств и т. д., государства мало вмешивались в их внутреннюю жизнь. Но по мере становления буржуазных отношений традиционные общественные институты оказались под двойным давлением — со стороны как абсолютистской власти, так и растущего капитализма, поддерживаемого, поощряемого, а иногда даже насаждаемого государством. В результате социальные связи, основанные на нормах солидарности и взаимопомощи, подверглись размыванию и разрушению.

Политика, осуществлявшаяся большинством из централизованных монархий Европы, была направлена на замену прежнего городского и гильдейского самоуправления в экономической и политической сфере управлением сверху вниз, на юридическое и административное подчинение сельских общин, захват и раздел общинных земель^[58]. Этатизация общественной жизни получила мощное ускорение с возникновением так называемого национального буржуазного государства. Его становлению способствовали централизаторская политика французского якобинства и законодательство Наполеона. В XVIII в. и в первой половине XIX в. во Франции, в Англии и других европейских странах запрещались союзы и ассоциации граждан, объединения рабочих. Их обвиняли в нарушении “единства нации” и создании “государства в государстве”. Однако независимые общественные структуры — профсоюзы, союзы по интересам, крестьянские и соседские кооперативы и объединения взаимной помощи возникали снова и снова, так что правительствам большинства стран Европы пришлось, в конечном счете, признать их. В то же время экономическая роль государства в эпоху свободного или либерального капитализма (до конца XIX — начала XX в.) оставалась ограниченной. Оно содействовало развитию капиталистического хозяйства, предоставляло экономические монополии и привилегии, организовывало работу отдельных предприятий или отраслей, где ощущалась нехватка частного капитала, но непосредственный государственный контроль над хозяйственной деятельностью был скорее исключением. Политическая власть сохранила за собой роль “ночного сторожа”, оберегающего экономическое господство буржуазии.

Утвердившаяся в XIX в. фабричная организация хозяйства стала материальной основой для осуществления древних утопий идеального и совершенного государства как механизма наиболее эффективного управления социальным организмом. Она потребовала формальной рационализации, строгой научности и предсказуемости в жизни социума^[59]. Индустриальная система производства предполагала особый тип разделения труда, доходящий до детальной специализации в выполнении задач и функций в рамках больших экономических комплексов. Таким образом, запрограммировано детальное разграничение между руководителями и исполнителями конкретных, частичных операций, а вместе с тем — наличие управляющих и управляемых, отчуждение и эксплуатация. Работник оказывался оторванным от процессов принятия решений, он становился роботом, выполняющим конкретные поручения вышестоящего начальства, не постигая их смысла и цели^[60]. “Социальная система фабрики (фабричный деспотизм) вместе с ее функциональной иерархией и якобы всезнающей кастой фабричных директоров” была перенесена на все общество в целом^[61]. Так начала складываться система, получившая название индустриализма. Она “подвергает неодолимому принуждению каждого отдельного человека, формируя его жизненный стиль”. Рационализации и формализации подверглись все отрасли человеческой деятельности, произошла “замена внутренней приверженности привычным нравам и обычаям планомерным приспособлением к соображениям интереса”, т. е. материальной выгоды и господства над другими людьми и всеми окружающими^[62]. Модели идеальной фабрики, работающей как единый механизм, соответствовало представление о социальном организме, который действует по централизованному научному плану и управляется наиболее компетентными, т. е. испытанными в острой конкурентной борьбе профессиональными технократами, бюрократами и политиками. За людьми сохранялись в лучшем случае права периодически отбирать наиболее способных начальников и правителей, но не возможности самоуправления.

Еще одной авторитарной тенденцией XIX–XX вв. стала прогрессирующая милитаризация. С распространением всеобщей обязательной воинской повинности и культа армий во многих европейских странах структура общества приобретала некоторые черты военной иерархии. Прошедшие армейскую службу массы людей усваивали навыки покорности и повиновения, привычку подчиняться вышестоящим, не думая о существе и смысле приказов.

Взгляды о взаимоотношениях между государствами и народами формировались в духе вывода о биологической “естественности” борьбы между людьми. В XIX в. сложилась теория наций как целостных организмов и национальных государств как выразителей воли наций. В действительности же — вопреки этим теориям — не нации, развиваясь, создавали свои государства, а, напротив, государства конструировали нации. Они силой устанавливали границы контролируемой ими территории, подавляли реальные языковые, культурные и региональные различия, а затем для обоснования и оправдания собственного господства выдвигали национальную идею, т. е. представление о своей естественности, об общности интересов своих подданных (нации), об их принципиальном отличии от других людей и народов (вследствие расы, “крови и почвы”, характера или мифического “национального духа”) и, наконец, о том, что именно государство воплощает и защищает эти особые черты^[63].

Появление “предтоталитарных” движений

Оформление “государств-наций” в Европе сопровождалось возникновением массовых националистических движений. Во Франции ими были бонапартизм 1848–1851 гг., буланжизм (1887–1889 гг.), антисемитское движение (90-е годы XIX в.), профашистская “Аксьон франсэз” (с 1898 г.) и т. д. В Германии на протяжении XIX — начала XX в. друг друга последовательно сменяли политический романтизм, националистическое движение “буршей”, группировки “государственного социализма”, антисемитское движение и, наконец, массовые политические, общественные и культурные организации и союзы “фёлькише”. В Италии начала XX в. активно развивались движения националистов, футуристов и, наконец, сторонников активной “интервенционистской” внешней политики. Подобные организации, группы и объединения можно было обнаружить в тот период и в других странах Европы.

При всем внешнем различии указанных движений, мотивов и настроений их участников, а также порождавших их экономических и политических ситуаций, можно, тем не менее, обнаружить в них ряд общих “предтоталитарных” или “прототалитарных” черт. Прежде всего в отличие от традиционного консерватизма, апеллировавшего к добуржуазным и доиндустриальным временам, эта новая “реакция” при всей своей элитарной враждебности “духу революции 1789 года” была массовой. Во-вторых, ее социальной базой служили преимущественно слои мелких собственников и деклассированные общественные группы, разорявшиеся в ходе индустриального развития в конкурентной борьбе с крупной финансовой и промышленной буржуазией и в то же самое время обеспокоенные ростом социальной мощи наемных тружеников и рабочего движения (хотя руководящие посты в движениях могли занимать представители других “обойденных” слоев — старой аристократии, военных, лиц “свободных профессий”). В-третьих, существует и определенное сходство в психологии и идеологии участников этих движений, что было связано как с общим “духом времени”, так и со схожей ситуацией, в которой оказывалась их массовая база. Сюда следует отнести особый тип реакции на индустриально-капиталистическое развитие: их протест направлялся не столько против капитализма, принципов частной собственности, рынка и наемного труда, сколько против крупной буржуазии и своей неспособности устоять перед ней. Соответственно постулировать противоположность между капиталом здоровым, национальным, производящим, — и капиталом “антинациональным”, ростовщическим и посредническим, который часто отождествлялся с “евреями” как абстрактными носителями “денег“.

Общей чертой в идеологии националистических движений XIX — начала XX в. была апелляция к сильному государству как защитнику интересов мелких собственников, отождествлявшихся с интересами нации в целом. Такая власть призвана была, по их мнению, стать средством разрешения социальной несправедливости, поддержки и поощрения “национального предпринимательства” и “национального труда”. Ей надлежало осуществить реформы в духе “сословного государства” или “государственного социализма”, регулировать экономическую жизнь, не допуская как бунтов антинациональных “анархистов”, “социалистов” и классовой борьбы распропагандированной ими “черни”, так и “чрезмерного” роста крупных финансово-промышленных конгломератов и концентрации состояний.

В Германии националисты-”фёлькише” развили и довели до крайности “идеологию крови и почвы” об особых качествах германской нации, призванных обеспечить ей мировую гегемонию. Обскурантизм и реакционно-консервативные черты, воспевание древнегерманских доблестей сочетались с заимствованиями из самых модных учений: “расовой школы” (С. Чемберлен, Ланге, Либенфельс), социал-дарвинизма, мистической “теософии” и “ариософии” (Г. фон Лист). Все это в соединении с представлениями о сильном государстве как выразителе идеи нации, с антисемитизмом, апологетикой национального труда” и “национального производящего капитала” составило впоследствии идейную базу германского национал-социализма, который непосредственно вырос из движения “фёлькише”, оккультно-расистских организаций, таких как “Германский орден”, “Орден рыцарей святого Грааля” и “Общество Туле”. Именно последнее, проповедовавшее смесь тибетских священных книг, эзотерических учений мага Гурджиева и немецких оккультных орденов, стало центром мюнхенских “фёлькише” и избрало своим символом арийскую “свастику”.

В Италии националисты претендовали на то, чтобы завершить дело “Рисорджименто” и, модернизировав и унифицировав страну, создать, наконец, единую итальянскую нацию, дав ей самосознание. Они обвинили либеральное государство в том, что то оказалось неспособным защищать национальные интересы. Под влиянием философии Ф. Ницше и социал-дарвинизма они упрекали современный им строй в расслаблении и одряхлении, в чрезмерной “гуманности” и противопоставляли ему волюнтаристское действие. Эта была атака с романтических, эстетских и элитаристских позиций, направленная, с одной стороны, против социализма, а с другой — против политической демократии, либерализма и позитивизма. Выдвигались идеи прославления творящей воли сильной героической личности — вождя. Национальному единству внутри страны противопоставлялась идея борьбы “наций-классов” — старых, косных, “плутократических и статичных” наций (Франции, Англии) и противостоящих им бедных, оттесненных и сдерживаемых в своем имперском развитии “пролетарских наций”, к которым националисты относили Италию^[64].

Итальянские националисты — “футуристы” (в отличие от более консервативных французских националистов или немецких “фёлькише”) открыто объявили себя глашатаями индустриальной модернизации и “механизации” человека. Но за их “революционным” разрывом “с прошлым” скрывалось то же стремление к господству и уничтожению конкурентов, что и у идеализировавших “доиндустриальные” порядки националистов других стран. Идейные документы итальянских футуристов — это гимн борьбе, бунту, разрушению, неистовому активизму. Но цель уничтожения старого мира они видели отнюдь не в равенстве, свободе и создании гармонического общества. Футуристы заимствовали у анархистов и социалистов лишь мысль о революционном ниспровержении, но наполнили ее своим, милитаристским, националистическим содержанием, “здоровым и сильным огнем несправедливости”. Им рисовалась иная, технократическая и деспотическая цивилизация^[65].

Как мы увидим впоследствии, противоречие между “модернизмом” итальянского фашизма и “консервативностью” германского национал-социализма оказалось мнимым и поверхностным. Тоталитарным режимам в этих странах предстояло стать своеобразными орудиями модернизации самой индустриальной системы. В этом отношении они должны были сыграть в XX в. ту же историческую роль, которая (на ином уровне развития или в иных обстоятельствах) выпала на долю тоталитаризма в СССР, реформистского социализма и западных демократических “государств благосостояния”.

Рабочее движение между сопротивлением тоталитарным тенденциям и авторитаризмом

Рабочее движение возникло в XIX в. как сила, оппозиционная государству и индустриальной системе, противостоящая этатистскому национализму. Однако положение наемного работника в условиях фабрично-индустриальной системы производства двойственно. С одной стороны, он заинтересован в устранении отношений господства и угнетения, с другой — рабочий находится под сильнейшим воздействием авторитарных производственных структур “фабричного деспотизма”, благодаря которым он получает средства к существованию. Поэтому социальное и личностное освобождение трудящихся не может быть автоматическим следствием развития процессов капитализма, а требует сознательных действий по созданию альтернативной модели общества.

Рабочее движение складывалось на основе самоорганизации, солидарности и взаимной помощи. Его основной формой стали профессиональные союзы (синдикаты, тред-юнионы), созданные для защиты непосредственных (прежде всего экономических) интересов наемных работников. В начале XX в. в них состояли миллионы людей. Часть союзов находилась под влиянием антиавторитарных течений, выражавших самоуправленческий потенциал рабочего движения, таких как революционный синдикализм и анархо-синдикализм. Но по мере того как индустриалистский рационализм все больше пронизывал мир труда, пробивало себе дорогу другое направление, стремившееся к интеграции масс в систему индустриального общества. Его опорой стали марксистские, социал-демократические партии, насчитывавшие до нескольких сотен тысяч членов и контролировавшие большинство профобъединений трудящихся.

Марксизм как система идей с самого начала сочетал в себе антиавторитарные и авторитарные черты. Если последователи Бакунина в I Интернационале полагали, что освободительная цель общественного самоуправления не может быть достигнута этатистскими средствами, то сторонники Маркса утверждали, что к ней можно прийти только через развитие производительных сил, завоевание политической власти и создание на переходный период государства “диктатуры пролетариата”. С развитием индустриальной системы авторитарные стороны марксистского социализма усиливались. Многие теоретики и практики II Интернационала, объединившего марксистские партии, все более отодвигали в будущее цель освобождения человека, придавали ей все меньшее значение, считая основной задачей то, что прежде рассматривалось как средства перехода. Они следовали единой схеме общественного развития, заменив идею самоорганизованной человеческой практики теорией необходимого, не зависящего от воли людей действия социальных законов (“экономический детерминизм”). Еще Энгельс обосновывал авторитаризм революционной организации деспотизмом фабрично-индустриальной системы и авторитарностью самой революции. Лидеры II Интернационала, понимая прогресс прежде всего как развитие производительных сил, объявили организующую и “дисциплинирующую” рабочего роль капитализма предпосылкой социализма, призывали учиться у американских трестов в деле реорганизации и концентрации производства^[66].

Если активисты I Интернационала воспринимали его секции и группы как ячейки будущего общества и зародыш ассоциаций производителей, то социал-демократические партии строились как инструмент завоевания политической власти в государстве, “внесения” нового сознания в рабочий класс и реорганизации социальной системы через новую машину принуждения. Такая ориентация предполагала перестройку всей работы движения, создание аппарата профессиональных функционеров. В партиях II Интернационала и находившихся под их влиянием профсоюзах формировалась иерархия бюрократии, которая заявляла, что представляет интересы трудящихся, но все больше действовала в своих собственных политических интересах. Многие из этих чиновников становились одновременно депутатами парламентов, что еще более привязывало их к государственному механизму^[67].

Социал-демократическая теория выдвигала задачу обобществления производства с помощью политической власти, завоеванной рабочим классом. Таким образом, она требовала прежде всего перехода экономики под контроль государства, ее национализации и этатизации. Большинство марксистов конца XIX — начала XX в. понимали социалистическое общество как единую индустриальную фабрику, но не находящуюся в руках капитала, а подчиненную централизованному механизму, который выражал бы интересы всего общества. И если для левого, революционного крыла социал-демократии речь шла о новом, “пролетарском” государстве, то ее правые лидеры все больше склонялись к сотрудничеству с существующими режимами, к уступкам национализму и милитаризму.

Руководимое ими движение, отмечал немецкий анархо-синдикалист Р. Роккер, “постепенно интегрировалась в структуру национального государства и сознательно или неосознанно помогало… политике правительств. Происходило врастание в мир идей старого общества, обусловленное практической деятельностью рабочих партий и неизбежно влиявшее на духовный настрой их политических представителей. Те самые партии, которые выступили вначале, чтобы под флагом социализма завладеть политической властью, под давлением железной логики обстоятельств вынуждены были шаг за шагом жертвовать своими социалистическими принципами в пользу национальной политики государств”^[68]. В то же самое время социал-демократическое рабочее движение перестало отстаивать право трудящихся суверенно распоряжаться рабочим временем, контролировать процесс своего труда и определять его смысл и результаты. Все это было принесено в жертву интересам развития производства, которые, в свою очередь, требовали ее деспотической индустриальной организации и централизованного “компетентного” руководства. Предполагалось, что все это будет способствовать общему росту благосостояния и социальным реформам. Из фактора сопротивления индустриальной системе с ее тоталитарными тенденциями значительная часть рабочего движения пришла к тому, чтобы отстаивать индустриальную модернизацию еще более непреклонно и фанатично, чем это делали правящие классы.

Начало первой мировой войны стало кульминацией в нарастании национализма и этатизма в капиталистической Европе. Большинство профсоюзов и социалистических партий капитулировали перед ними.

Рабочее и социалистическое движение не смогло остановить тенденции к тотальной организации производственной и политической жизни, постепенно распространявшиеся в Европе. Из силы, противостоявшей индустриально-капиталистической модернизации, оно в значительной мере превратилось в силу, занявшую место на ее “левом” крыле.

Установление фашистских тоталитарных режимов в Италии и Германии

Первая мировая война вызвала дальнейшее резкое усиление этатистских и националистических тенденций. С целью концентрации сил для эффективного ведения боевых действий государство в воюющих странах активно вмешивалось в новые для него сферы, устанавливало в той или иной мере контроль над производством и распределением товаров, регулировало политическую и общественную жизнь. Складывалась государственно-монополистическая военная экономика. Особенно далеко зашел этот процесс в Германии: возникшая там структура получила даже название “государственного социализма” и сыграла роль своеобразного примера^[69]. Аналогичные шаги были в той или иной степени предприняты и в других воюющих странах. Хотя эти меры считались чрезвычайными, многим они казались уже предвестием нового общественного устройства, где с помощью государства будут, как полагал, например, крупнейший немецкий промышленник и политик В. Ратенау, гармонизированы экономические отношения и обеспечено взаимодействие труда и капитала. Эти идеи проникали и в рабочие социалистические партии.

Националистический угар, сопровождавший начало мировой войны, сопровождался уже чисто тоталитарной реакцией одурманенных масс. Подготовленная десятилетиями пропаганды “сверху” волна массового шовинизма захлестнула европейские страны и в свою очередь использовалась правящими кругами для легитимизации войны. Настроения того времени точно описал русский писатель-эмигрант М. Агеев устами героя своего романа: “Я еще хорошо помнил, как в первые дни объявления войны я был очень взволнован, и что волнение это было чрезвычайно приятным, молодеческим и, пожалуй, даже просто радостным. Целый день я ходил по улицам, нераздельно смыкаясь с… праздной толпой, и вместе с этой толпой очень много кричал и очень громко ругал немцев. Но ругал я немцев не потому, что ненавидел их, а потому только, что моя ругань и брань были тем гвоздем, который, чем больше я его надавливал, тем глубже давал мне почувствовать эту в высшей мере приятную общность с окружающей меня толпой”^[70].

Активное участие в разогревшемся мировом пожаре приняли националистические движения. В ряде стран они сыграли решающую роль во втягивании в конфликт. В Италии националисты, футуристы, шовинистически настроенная часть социалистов и синдикалистов вместе со сторонниками “демократической” Антанты потребовали объявления войны центральным державам, организовали антиавстрийские и антинемецкие выступления. Все они сомкнулись в общем потоке сторонников войны — “интервенционистском движении”. Его вождем стал один из бывших лидеров Итальянской социалистической партии Б. Муссолини, исключенный из ее рядов за призывы к войне. Как политик он подобно многим другим молодым социалистам и синдикалистам сформировался под влиянием пестрой смеси идей Ж. Сореля, Ф. Ницше, К. Каутского и Э. Бернштейна, в те годы распространенных в социалистических кругах. Представления о том, что конечная освободительная цель социализма и этические ценности не важны, что движение несознательных масс должно руководиться элитарным авангардом, о роли мифов-инструментов стимулирования действий людей, о волевых и сильных личностях-вождях как двигателях истории, о сильном государстве и насилии как самоцели соединились у него с воинствующим национализмом и футуристической апологетикой индустриализма. На этой почве зарождались идеи будущего итальянского фашизма.

15 ноября 1914 г. Муссолини начал выпускать газету “Пополо д’Италия”, которую объявил “социалистической”. Он заявлял, что вступление Италии в войну повлечет за собой национальную и социальную революцию. Вскоре он возглавил новое движение сторонников войны — “фаши революционного действия”. Члены “фаши”, футуристы и националисты проводили бурные провоенные манифестации, которые в мае 1915 г. вылились в волну погромов, направленных против граждан Австро-Венгрии и Германии и сторонников сохранения нейтралитета страны (“радужные дни”), и закончились нападением на парламент. В итоге им удалось втянуть Италию в войну вопреки воле большинства населения и политиков. Впоследствии фашисты считали это исходным моментом своего движения, своего рода “генеральной репетицией” террора начала 20-х годов.

Муссолини сделал ставку на фронтовиков. Он рассчитывал, что те, вернувшись с войны, не впишутся в мирную жизнь, обнаружат, что место под солнцем занято “тыловыми крысами”, за которых они “проливали кровь”, и, поскольку интернациональный социализм терпит крах, станут носителями “антимарксистского и национального социализма”, сводящего воедино класс и нацию. С другой стороны, будущие фашисты намеревались представлять интересы “производителей” как корпоративной категории, включающей не только трудящихся, но и “производящий” капитал.

Мировая война, невиданная до тех пор по своим масштабам и жестокостям, вызвала глубокий кризис норм и ценностей в европейском обществе. Были отброшены моральные ограничения; пересмотрены привычные человеческие представления, прежде всего о ценности человеческой жизни. Люди, вернувшиеся с войны, действительно никак не могли обрести себя в мирной жизни, от которой успели отвыкнуть.

Послевоенный экономический кризис 1919–1921 гг. в Италии больно ударил по мелким предпринимателям, торговцам, лавочникам, крестьянам и служащим. Если рабочие, объединенные в профсоюзы, вплоть до конца 1920 г. еще могли добиваться от предпринимателей уступок, смягчая воздействие кризиса, то низшие, полудеклассированные слои мелкой буржуазии, решительно настроенные молодые фронтовики (“ардити”) были экономически беззащитны. Они требовали наведения порядка. Ненужность и изолированность “маленького человека” в мирном обществе противопоставлялась военному боевому товариществу и похожим на него нравам групп “фаши”. Идеализация войны была тем более характерной для многих бывших солдат в Италии, что националистическая агитация умело внушала им: массы ничего не получили в обмен на приложенные ими усилия и понесенные ими жертвы, потому что у Италии была “украдена победа” при переделе мира. Материальные и психологические трудностистимулировали ощущение “национального унижения” и возмущения демократией, неспособной установить порядок в экономике, обеспечить Италии место под солнцем, покончить со спекуляцией нуворишей, с коррупцией и грызней политиканов. Все это побуждало молодых радикалов из мелкобуржуазной среды искать какой-то новый выход, отвечающий их нуждам и чаяниям.

В таких условиях возник итальянский фашизм. 23 марта 1919 г. Муссолини созвал в Милане съезд бывших фронтовиков, на котором было провозглашено рождение фашистского движения. Отряды и группы “фаши” создавались по всей стране. Всего через три недели, 15 апреля расстрелом левой демонстрации и разрушением редакции социалистической газеты “Аванти” фашисты по-существу развязали гражданскую войну^[71].

В Германии поражение в войне разрушило привычную психологическую опору обывателя — чувство сопричастности великой империи, монархии Гогенцоллернов, которую он считал своей. Германский “верноподданный” остался без государя. Распространилось ощущение “национального унижения” страны, “не побежденной на поле боя”, а, значит, преданной. Послевоенный экономический кризис и инфляция вызвали массовое обнищание мелких и средних собственников, подрывали ценности семьи, предпринимательской этики, бережливого стяжания. Веймарскую республику многие считали делом изменников, слишком слабой, коррумпированной и бездарной, неспособной разрешить экономические и политические проблемы. Именно на первые годы после войны приходится всплеск фашистских движений.

Организованный при обществе “Туле” политико-пропагандистский филиал (“Свободный немецкий комитет борьбы за немецкий мир”) и “Политический рабочий кружок”, созданный слесарем А. Дрекслером, объединились в январе 1919 г. в “Немецкую рабочую партию”. Затем она была переименована в “Национал-социалистическую немецкую рабочую партию”. Позже в нее влились представители армейских кругов (рейхсвера), в их числе А. Гитлер и будущий вождь штурмовиков Э. Рэм^[72].

Нацистская партия была в тот период не единственной группировкой германских ультраправых, вынужденных переформировать свои ряды после падения монархии. Создатель “Антибольшевистской лиги” Э. Штадтлер пытался в 1918–1919 гг. организовать массовое фашистское движение под лозунгом “рабочих советов” и борьбы с “хищническим капиталом”, надеясь стать “немецким Муссолини”^[73]. Многие “фёлькише” примкнули к монархической Немецко-национальной народной партии. Активизировались консерваторы-”обновленцы”, сторонники “прусского” или “немецкого социализма”. В их концепциях 20-х годов (О. Шпенглера, А. Мёллера ван ден Брука, Э. Юнгера и др.) получили развитие идеи, воспринятые затем фашистами: социал-дарвинистское представление о людях и о нациях как хищных зверях, о модели антилиберального и всемогущего государства, растворяющего в себе индивида, о “консервативной революции” как пути перехода к новому социуму, о немецкой “пролетарской нации”, об “освобождении” трудящихся посредством внешней экспансии, о сословно-корпоративном государстве под управлением правящей элиты. Действовали многочисленные военизированные общества, отряды нелегального “черного рейхсвера”. В идеологическом отношении их взгляды колебались между монархизмом и фашизмом, а тактика включала террор и подготовку вооруженного захвата власти. В 1923 г. ультраправые группы во главе с нацистами подняли мятеж в Мюнхене (“пивной путч” Гитлера-Людендорфа), но он был подавлен^[74].

Экономическая стабилизация после 1923 г. пробудила в мелкобуржуазных слоях новые надежды и способствовала временному спаду влияния ультраправых, но “великий кризис” 1929–1932 гг. вновь вверг многих людей в отчаяние. Поддержка нацистов в Германии стала стремительно расти: на парламентских выборах 1928 г. их партия получила всего 2,6 % голосов, в 1930 г. — уже 18,3 %, в июле 1932 г. — 34,7 % голосов избирателей^[75].

Почему же люди становились участниками фашистского движения? Психологические мотивы, которыми они руководствовались, сформировались прежде всего под влиянием распада устоявшихся общественных отношений. В эпоху господства гигантских концернов и бюрократических структур окончательно складывалось из разрозненных индивидов так называемое “массовое общество” с аморфной социальной структурой. Если прежде человек был в значительной мере растворен в системе традиционных групповых, местных, религиозных и иных связей, то теперь он оказывался один на один с миром и потому ощущал утрату своего места в социуме, потерю самого смысла существования. “Ему угрожают мощные силы, стоящие над личностью, капитал и рынок. Его отношения с собратьями, в каждом из которых он видит возможного конкурента, приобрели характер отчужденности и враждебности… Человек подавлен ощущением своей ничтожности и беспомощности”^[76].

Люди по-разному реагируют на разрушение привычных социальных взаимоотношений, в том числе и деструктивно^[77]. Человек может искать замену исчезающим связям, некую внешнюю силу (псевдосообщество) в виде государства, нации, движения, вождя или идеи, с которыми он мог бы себя идентифицировать. Такую реакцию самоотречения известный психоаналитик Э. Фромм характеризовал как “садо-мазохистскую”, поскольку она соединяет в себе стремления господствовать над более слабыми и рабски покоряться высшим и сильным. Все это может сопровождаться специфическим бунтарством, однако направленным не против господства как такового, а на подчинение новой, более сильной власти, иррациональной воле или “естественному закону”. Другой тип агрессивной реакции — разрушительность, нацеленная уже не на подчинение, а на уничтожение объекта как части мира, в котором человек чувствует себя одиноким и униженным. Возможна также реакция “автоматизирующего конформизма”, превращения человека в запрограммированную машину, действующую по общепринятым стандартам и шаблонам, по предписанным ему нормам, но с сохранением иллюзии, что решения принимаются им самим, свободно. В результате подавляется способность к критическому мышлению и действию, а страх, одиночество и бессилие вытесняются ценой роботизации личности и ее растворения в массе.

Все эти типы реакции сыграли свою роль в возникновении фашистских движений и в приходе фашизма к власти. Они проявились особенно резко среди радикальной части мелких предпринимателей и торговцев, лавочников, ремесленников и служащих, которые и составили основную социальную базу фашистских движений. Воспитание и быт этих слоев населения способствовали распространению таких деструктивных настроений, как преклонение перед силой, ограниченность кругозора, враждебность к непонятному (фобия), скупость и зависть, стремление повиноваться.

В 20-30-е годы в ряде индустриальных стран среди широких слоев мелких и средних собственников, разочарованных в беспрепятственной капиталистической конкуренции и в способности буржуазно-демократического государства обеспечить им благосостояние, стабильность и приемлемый социальный статус, распространилась идея создания нового государства, которое защищало бы их классовые интересы. Крупная буржуазия заботилась только о своих сверхприбылях, ее государство воспринималось как чуждая “плутократия”. С другой стороны, государственно-социалистические течения (социал-демократы и большевики-коммунисты) провозглашали и, казалось, начали осуществлять идею нового, рабочего государства. В такой ситуации лидеры мелкособственнической массы сочли, что единственная возможность решить ее проблемы — это установить свою собственную власть, действительно сильную, национальную, соответствующую их взглядам и интересам. Такова была провозглашаемая цель фашизма — тоталитарного по своей структуре движения с тоталитарной идеологией, стремящегося насильственно осуществить свои идеи с помощью тоталитарного государственного режима.

Фашистские лозунги, направленные против государства крупного капитала, находили наибольший отклик именно в среде мелких предпринимателей, торговцев, лавочников, ремесленников и служащих. Им, бунтовавшим против своих могущественных монополистических конкурентов и банков, импонировали заявления вождей, которые именовали их, “маленьких людей”, исполнителями высшей миссии нации, истории и провидения, средоточием воли и активности.

Все это отнюдь не означало, что фашизм антибуржуазен по своей сути. Он следовал капиталистической логике утилитаризма и эгоизма, проповедовал господство над другими. Но мелкий собственник в XX в. не чувствовал себя сильным в одиночку и, оставаясь крайним индивидуалистом в том, что касается его материальных интересов, нуждался в толпе себе подобных, чтобы вместе с ними реализовать свои агрессивные устремления. Высшим выражением его личности становились тоталитарная структура движения, нации или расы во главе с вождем, которая воплощалась в тотальном государстве. Оберегая частную собственность и частные материальные интересы, такое государство призвано было одновременно “научно” руководить общим развитием, контролировать борьбу всех против всех и тем самым обеспечивать самоутверждение личности обывателя, ее господство над другими.

Было бы, однако, неверно видеть в фашизме чисто мелкобуржуазный феномен или полагать, что авторитарные черты характера и соответствующие реакции и настроения были распространены только в этой социальной среде. Ими было захвачено немало трудящихся, также принявших участие в фашистских движениях. В этом смысле, действительно, “фашизм начинается в отдельно взятом человеке. Авторитет, мертвящее повиновение, централистский принцип — это предварительные условия общей фашизации”^[78].

Взаимоотношения, мышление и психология людей в индустриальную эпоху подверглись существенным изменениям. “Сама машина…. даже вся современная механизированная жизнь обостряют способность человека подчиняться всем видам сигналов и удовлетворять непосредственные, потребности за счет своих способностей принимать долгосрочные решения”. В этом немецкий философ М. Хоркхаймер видел “основные корни типичной современной структуры характера”^[79]. Чудовищное давление, оказываемое на членов общества постоянным напряжением, монотонным трудом, неуверенностью в завтрашнем дне, растущей зависимостью от мощных государственных и экономических структур контроля и подчинения, усилило раздражимость и скрытую агрессивность, которая легко переводилась в русло расизма и ксенофобии. С другой стороны, массированное воздействие индустрии средств информации и обработки общественного сознания все сильнее навязывало людям определенные нормы и ценности, социальные роли, приучая менять их, как маски, в различных ситуациях, что препятствовало формированию целостных, автономных личностей и разрушало способность к критическому восприятию мира и различных доктрин. В ходе своеобразного жесткого отбора члены общества с детства привыкали соблюдать те правила мышления и поведения, которые позволяли им выжить в острой повседневной борьбе за существование. Широкое распространение механистических и позитивистских истолкований данных естественных наук и их абсолютизация также способствовали восприятию норм иерархии, господства и капиталистической конкуренции как некоего позитивного факта, как законов природы. В свою очередь, принципы буржуазного общества переносились на мир природы. “Социал-дарвинизм” со свойственными ему взглядами на социальную и биологическую роль человека стал основой идеологии и террористической практики фашизма и национал-социализма.

Таким образом, массовое сознание оказалось в значительной мере подготовленным к восприятию тоталитаризма всей предшествующей историей развития капитализма и государства. Но в то же время, ни в Германии, ни в Италии “…большинство народа не желало фашизма, и выбор ему не принадлежал. Муссолини и Гитлер пришли к власти тогда, когда об этом договорились сравнительно небольшие клики, причем они следовали соответствующему решению высших хозяйственных кругов, которые пришли к выводу, что фашизм станет выходом из переживаемых ими трудностей”^[80].

Было бы ошибочно рассматривать фашизм в качестве простого орудия крупного капитала, а фашистские режимы — как открытое господство монополий и финансовой олигархии, как это делали многие левые в 20-е и 30-е годы. В действительности большинство крупных буржуа — даже те из них, кто оказывал поддержку фашистской или нацистской партии, — испытывало страх перед радикальностью, “революционностью” и “антикапитализмом” фашистов, перед выплеснувшимися на улицу вооруженными “фаши” и штурмовиками с их непредсказуемыми и властолюбивыми вождями, перед возможными внешнеполитическими последствиями их правления. Но существовала и надежда на то, что уступка части политической власти фашистам и нацистам позволит правящим слоям удержать в своих руках и консолидировать власть экономическую. Тем более что прежние методы классового господства не приводили к желаемым результатам. Это и заставило монополистические круги ряда стран поддержать тоталитарные движения, рассчитывая на выгоды, которые должна была принести им новая авторитарная власть. С одной стороны, реакционная диктатура, опирающаяся на массовую поддержку, могла сыграть роль “превентивной контрреволюции”, с другой — была способна на “непопулярные” и “болезненные” меры радикальной модернизации.

Так, в Италии значительная часть старой правящей элиты начала тяготиться либеральной системой власти начала века, поскольку ее интеграционные возможности оказались ограниченными. Ей не удалось включить в свои рамки многомиллионные массы, для которых официальные цели и принципы оставались чуждыми и непонятными. Возросла политическая неустойчивость. Резко упало влияние традиционных партий, появление новых сил в значительной мере парализовало функционирование парламентских институтов. Усилилась министерская чехарда. Правящие группировки не смогли расширить свою политическую базу. Забастовки, захваты предприятий рабочими, крестьянские волнения, экономическая депрессия 1921 г., вызвавшая крах сталелитейных комбинатов и “Банка ди сконто”, побудили крупных промышленников и аграриев склониться к идее жесткой внутренней и внешней политики. Но конституционная власть оказалась слишком слабой как для того, чтобы подавить растущее революционное движение трудящихся, так и для того, чтобы осуществить глубокие социальные реформы, которые позволили бы массам примириться с существующим общественным строем.

Либеральная система в Италии была не в состоянии обеспечить успешную внешнюю экспансию и колониальную политику, не могла смягчить неравномерность в развитии отдельных регионов и преодолеть местный и групповой партикуляризм, а без этого было невозможно обеспечить дальнейший прогресс итальянского капитализма и завершение формирования “государства-нации”. В этих условиях многие промышленные и финансовые корпорации, а также часть государственного, военного и полицейского аппарата выступили за “сильную власть”, хотя бы даже в форме правления фашистов. После того как в октябре 1922 г. власти пошли на новые уступки профсоюзам, в Милане состоялись решающие переговоры между Муссолини и представителями союза промышленников, на которых было согласовано создание нового правительства во главе с фашистами. Затевая широковещательный “марш на Рим”, признанный символизировать установление нового режима, вождь чернорубашечников прекрасно понимал, что ничем не рискует.

Фашистский режим в Италии приобрел четко выраженный тоталитарный характер лишь постепенно. На протяжении 1925–1929 гг. был закреплен примат государства над обществом, установлена монополия фашистской партии, печати и идеологии, создавалась система корпораций. “Вторая фаза развития режима Муссолини на пути к тоталитарному фашизму (1929–1939 гг.) характеризовалась дальнейшей концентрацией государственной власти и ростом ее контроля над экономическими и социальными отношениями, повышением роли фашистской партии в государстве и обществе, ускоренным процессом фашизации масс”^[81].

Правящие элиты межвоенной Германии имели собственные интересы, побуждавшие их вступить в союз с национал-социализмом. Прежде всего их сближение происходило на фоне очередной волной нарастания этатистских тенденций. Идея сильной разумной власти, казалось, никогда еще не была столь разлита в воздухе, как в этот период. “Дух эпохи” выразил в 1926 г. писатель К. Хиллер, призвавший к “логократии”, господству “мудрых” над “незнающим народом”. Даже такой далекий от политики интеллектуал, как французский архитектор Ле Корбюзье в те годы утверждал, что для реализации его градостроительных планов понадобится сила, сравнимая с абсолютизмом XVII в.^[82]

Возрастание роли государства в капиталистических странах в 20-30-х годах стало результатом происходивших технологических и социальных сдвигов. Начало широкого внедрения конвейеров и “фордистско-тейлористской” формы организации труда привели к резкому сокращению рабочих мест, массовому обнищанию, падению платежеспособности спроса и “великому кризису”. Справиться с этими проблемами в рамках чисто рыночной системы не удавалось. В условиях “атомизированного” общества государство вынуждено было взять на себя осуществление мер, без которых социум вообще перестал бы существовать как некое целое. Государственно-административные нормы распространялись не только на сферы повседневной жизни, но и на экономику посредством системы субсидий, налогов, регулирования цен и заработков, планирования и даже прямого огосударствления хозяйства. Заменяя собой “общественные и семейные связи солидарности, разрушенные товарными отношениями”, государство образовало “необходимые рамки, которые не дают рыночной экономике закончиться коллективной катастрофой”^[83].

Разумеется, фашистский режим был отнюдь не единственной возможной формой такой сильной власти. В большинстве европейских стран усиление роли государства происходило при сохранении системы представительной демократии. Но в Германии существовали особые обстоятельства. Веймарская демократическая политическая система устраивала крупный капитал вплоть до кризиса 1929–1933 гг. Экономические возможности для социального маневрирования и уступок наемным работникам были в значительной мере исчерпаны, и буржуазия прибегла к методам наступления на социальное, правовое и материальное положение трудящихся в попытке выйти из кризиса за их счет. Но такая попытка наталкивалась на сопротивление мощных профсоюзов, способных вести забастовочную борьбу в защиту экономических интересов рабочих и служащих. Республиканские правительства, не имевшие с 1930 г. поддержки большинства ни в обществе, ни в парламенте, не обладали достаточной силой и полномочиями, чтобы сломить это противодействие.

Экспансия германского капитала за рубежом сдерживалась политикой протекционизма, к которой перешли многие государства в ответ на мировой хозяйственный кризис, а капиталовложения в невоенную сферу оказались невыгодными из-за массовой безработицы и падения покупательной способности населения. Промышленные круги вступили в тесные контакты с нацистами, партия получила щедрые финансовые вливания. В ходе встреч с руководителями германской индустрии Гитлеру удалось убедить партнеров в том, что только возглавляемый им режим сможет посредством наращивания вооружений преодолеть проблемы инвестиций и подавить любые протесты со стороны трудящихся.

Признаки ослабления экономической депрессии в конце 1932 г. не заставили промышленников-сторонников Гитлера сменить курс. К продолжению той же линии их побуждала неравномерность в развитии различных отраслей и огромная безработица, справиться с которыми могли только государственная поддержка хозяйства и планирование, а также попытки части правящих кругов во главе с генералом Шлейхером договориться с профсоюзами. Антипрофсоюзные силы в предпринимательской среде предпочли побудить президента Гинденбурга передать власть фашистским функционерам, которых они считали вполне заслуживающими доверия^[84].

Таким образом, установление “классических” фашистских тоталитарных режимов произошло в результате соединения в чрезвычайных условиях экономического и государственно-политического кризиса двух различных факторов — роста преимущественно фашистских движений и стремления части правящих кругов передать им власть в надежде использовать их в своих целях. Поэтому сам фашистский режим носил в какой-то мере характер компромисса между новыми и старыми властвующими элитами и социальными группами. Партнеры шли на взаимные уступки: фашисты отказывались от обещанных и поддержанных мелкими собственниками мер против крупного капитала. Крупный капитал допускал фашистов к власти и соглашался с мерами жесткого государственного регулирования экономики и трудовых отношений.

Установление тоталитарного режима в России

Российская революция 1919–1921 гг. стала началом революционной волны, рожденной первой мировой войной. Большевики, пришедшие к власти в России, отвергли национализм правого крыла социал-демократии. Считая себя авангардом пролетариата, они выступили за создание нового, рабочего государства. Большевики провозглашали в качестве конечной цели построение свободного общества самоуправления, но разделяли социал-демократические представления о пути к нему через централизованное государство, которое должно было работать как монополия, служащая интересам всего общества. При этом они действовали жестко авторитарными методами принуждения “несознательных и колеблющихся” масс, полагая, что строительство социализма возможно только под руководством революционной власти. В.И. Ленин считал, что “не только у нас, в одной из самых отсталых капиталистических стран, но и во всех других капиталистических странах пролетариат все еще так раздроблен, так принижен, так подкуплен кое-где…, что поголовная организация пролетариата диктатуры его осуществить непосредственно не может. Диктатуру может осуществлять только тот авангард, который вобрал в себя революционную энергию класса”. Отрицая, что большинство трудящихся способно в рамках старого общества “выработать в себе полную ясность социалистического сознания”, он утверждал, что “только после того, как авангард пролетариата… свергнет эксплуататоров, подавит их, освободит эксплуатируемых от их рабского положения”, возможны “просвещение, воспитание, организация” масс, “превращение их в… союз свободных работников”^[85].

Большевики разделяли общий для большинства социал-демократов начала XX в. индустриалистско-технократический взгляд на общество. По словам немецкого левого коммуниста О. Рюле, «…в Ленине с большой ясностью проявилось господство машинного века в политике; он был “техником”, “изобретателем” революции, представителем всемогущей руководящей воли… Он никогда не научился понимать предпосылки освобождения трудящихся. Авторитет, руководство, сила, с одной стороны, и организация, кадры, подчинение, с другой, — таков был ход его мыслей». Немецкий революционер оценивал большевизм как “механистический метод”, который “стремится в качестве цели социального порядка к автоматической координации технически обеспеченной приспособляемости и к наиболее эффективному тоталитаризму”^[86].

Авторитарность большевизма не только продолжала определенные традиции европейской социал-демократии, но и отражала некоторые специфические черты российской действительности. Общество России оставалось еще в значительной мере докапиталистическим. Общинная структура деревни, в которой жило подавляющее большинство населения, и традиционно-коллективистская психология в условиях самодержавного царского режима “восточно-деспотического” типа^[87] совмещала в себе черты как солидарности, социальной автономии и взаимной помощи, так и авторитарности, иерархии и безусловного подчинения “низов” “верхам”, а индивидуального, личного — целому.

Само революционное движение в России несло в себе сильный авторитарный заряд в виде представления об интеллигентском руководстве, сознающем общие интересы и действующим на общее благо. В отдалении себя от народа сочетались две стороны, как подметил бывший “легальный марксист” С. Булгаков: «В своем отношении к народу, служение которому своею задачею ставит интеллигенция, она постоянно и неизбежно колеблется между двумя крайностями, — народопоклонничества и духовного аристократизма. Потребность народнопоклонничества в той или другой форме (в виде ли старого народничества…, или в новейшей, марксистской форме…) вытекает из самых основ интеллигентской веры. Но из нее же с необходимостью вытекает и противоположное, — высокомерное отношение к народу, как к объекту спасительного воздействия, как к несовершеннолетнему, нуждающемуся в няньке для воспитания к “сознательности”, непросвещенному в интеллигентском смысле слова»^[88].

Большевистская партия объявляла себя “рабочей”, но в действительности была инструментом той части революционно настроенных интеллигенции и средних слоев, которая считала себя элитарным авангардом общественного прогресса и была недовольна “старческим склерозом” царской империи. Ее роль и стремления точно охарактеризовал участник русской революции анархист П. Аршинов: “Этот элемент всегда зарождался и вырастал на почве распада старого строя, старой системы государственности, производимого постоянным движением к свободе порабощенных масс. Благодаря своим классовым особенностям, своим претензиям на власть в государстве он в отношении отмирающего политического режима занимал революционную позицию, легко становился вождем порабощенного труда, вождем революционных движений масс. Но, организуя революцию, ведя ее под флагом кровных интересов рабочих и крестьян, этот элемент всегда преследовал свои узкогрупповые или сословные интересы и всю революцию стремился использовать в целях утверждения своего господского положения в стране”^[89]. Западные левые коммунисты отмечали не случайное сходство стремлений этой социальной группы в России и части технократии и интеллигенции в Западной Европе 20-30-х годов^[90].

Огромное влияние на мироощущение российских большевиков оказали и условия подполья, в которых им пришлось действовать при царском режиме. Такое настроение образно описал Ленин в брошюре “Что делать?”: “Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем”^[91]. Чтобы эффективнее бороться с деспотическими механизмами самодержавия, последователи Ленина создали (наряду с массовыми партийными организациями) жестко централизованные, кадровые структуры, состоящие из профессиональных революционеров-руководителей, и тем самым как бы заимствовали у противника его оружие. Эта позиция отразилась в построении и самопонимании большевистской партии, в ее представлении о пути к социализму в России, которую она считала отсталой.

До апреля 1917 г. в партии господствовало убеждение, что социализм в России станет возможен только после дальнейшего развития капитализма, путь которому должна была открыть буржуазно-демократическая революция. Большинство лидеров не сразу поддержало мнение В.И. Ленина и Л.Д. Троцкого о возможности непосредственного “перерастания” такой революции в социалистическую. Но и после этого большевистская теория была не в состоянии убедительно объяснить, как от решения непосредственных задач перейти к осуществлению долгосрочных социалистических целей. С одной стороны, Ленин в брошюре “Государство и революция” описал “диктатуру пролетариата” как постепенное развитие органов территориального и производственного самоуправления при отмирании государства. С другой — он вел речь о власти революционной партии при государственно-капиталистической экономической системе, вдохновленной военным хозяйством кайзеровской Германии — “военным социализмом”, который, как показывают ленинские статьи 1917 г., произвел на большевиков огромное впечатление как полная “материальная подготовка социализма”.

Столкнувшись с неспособностью русского царизма и капитала осуществить широкомасштабную индустриализацию страны, которая, по мысли большевиков, только и создавала основу для социализма в России, Ленин фактически предложил партии взять на себя эту роль. Он исходил из того, что «российская революция, “коммунистическая” по своим целям, будет “буржуазной”, с точки зрения материальных потребностей исторической ситуации. Большевистско-коммунистической партии предстояло взамен слабой русской буржуазии… создать механизмы государственного принуждения, с помощью которых Российская империя превратилась бы в гигантскую многонациональную индустриальную стройку…»^[92]. Иными словами, “пролетарской диктатуре” пришлось бы решать, в первую очередь, задачи буржуазной модернизации. Большевики, будучи субъективно социалистами, объективно открывали путь индустриально-капиталистическим отношениям.

Социальная революция в России 1917–1921 гг. представляла собой мощный подъем движения трудящихся и их самоорганизации в различных формах (Советов, фабрично-заводских комитетов, профессиональных объединений, коммун, крестьянских комитетов, кооперативов и т. д.) к захвату фабрик, заводов и земли, к социализации производства и другим преобразованиям снизу. После свержения буржуазного Временного правительства в октябре 1917 г. в стране на несколько месяцев установилось своеобразное равновесие сил между трудовыми массами и новой властью. С одной стороны, действовали органы самоуправления трудящихся, требовавших социализма. С другой — существовало большевистское правительство. Его программа вначале “не предусматривала непосредственной экспроприации капиталистов”, предложенные им меры (всеобщее введение рабочего контроля при сохранении частной собственности, национализация банков и земли, постепенное огосударствление монополизированных отраслей при сохранении смешанной экономики) “не означали качественного переворота в социальной структуре российской экономики”. Но бурное развитие революционной инициативы трудящихся заставило считаться с собой новые власти, которые под их давлением шли в проведении преобразований дальше, нежели полагали вначале^[93]. Часто “верхам” приходилось просто санкционировать экспроприации, уже осуществленные “снизу”.

В то же время, пролетарским и крестьянским организациям, несмотря на размах революционного движения, не удавалось наладить между собой прямые взаимосвязи, независимые от государства. Самоуправляющиеся фабрики и заводы работали нескоординированно, без капиталистов, но по-старому. Развитых революционно-синдикалистских структур, которые могли бы подготовить трудящихся к управлению производством и сразу после свержения буржуазной власти организовать его на социалистических началах, не существовало. Немецкий анархо-синдикалист А. Сухи, посетивший Россию в 1920 г., отмечал: “Контроль над промышленностью, которого добивались рабочие в октябре 1917 года, в конце концов окреп настолько, что превратился во власть на предприятиях. Но захват предприятий рабочими — это только негативная сторона дела, позитивная сторона — это управление. Отсутствие… каких-либо предназначенных для этого (негосударственных. — В.Д.) организаций привело к тому, что рабочие, которые… были знакомы только с капиталистическим способом хозяйствования, сохранили его идею и продолжали вести хозяйство в капиталистическом духе. Поскольку они взяли фабрики в свои руки, то сами встали на место частных собственников… Отныне они просто делили полученную прибыль между собой”^[94]. Сохранение конкуренции между предприятиями, отсутствие механизмов удовлетворения потребностей через самоорганизацию снизу, работа каждого завода на свой страх и риск усиливали экономическую неразбериху, Что, в свою очередь, давало большевистской власти повод ликвидировать самоуправление в промышленности и огосударствить ее.

Решительные шаги в этом направлении были предприняты в условиях Гражданской войны, когда правительство постепенно осуществило такие меры, как широкая национализация при одновременном введении единоначалия в управлении хозяйством, внедрение системы назначенства, установление трудовой повинности, восстановление сверхурочного труда (отмененного ранее декретом о восьмичасовом рабочем дне), отмена эгалитарной оплаты труда, введение сдельщины и иерархической шкалы 27 зарплатных категорий, а также жестких наказаний за опоздание на работу, полное подчинение профсоюзов государству, разгон потребительской кооперации и т. д. В условиях диктатуры и отсутствия гражданских свобод происходило “умирание” Советов. Шаг за шагом элементы нового, самоуправляющегося общества были уничтожены властью, а общественная, экономическая и политическая жизнь в значительной мере огосударствлена^[95]. Был установлен однопартийный режим. Правительству удалось подавить сопротивление авторитаризму, антиолигархические и антибюрократические выступления за “третью революцию” (махновское движение, кронштадтское восстание 1921 г. и др.).

Режим “военного коммунизма” был введен как система чрезвычайных мер в ситуации Гражданской войны. «Нужно, однако, признать, — оговаривался Троцкий, — что, по первоначальному замыслу, он преследовал более широкие цели. Советское правительство надеялось и стремилось непосредственно развить методы регламентации в систему планового хозяйства, в области распределения, так и в сфере производства. Другими словами: от “военного коммунизма” оно рассчитывало постепенно… придти к подлинному коммунизму»^[96].

По справедливому замечанию современного российского историка С.А. Павлюченкова, «…в действительности военный коммунизм был оригинальной российской моделью немецкого военного социализма или госкапитализма… Как система экономических отношений он был аналогичен немецкому госкапитализму, лишь с той существенной разницей, что большевикам удалось провести ее железом и кровью, “варварскими средствами”, при этом плотно окутав пеленой коммунистической идеологии… Сравнительный анализ исторического опыта двух стран подтверждает общую закономерность возникновения системы военного коммунизма». Если в Германии государственная диктатура осуществлялась в рамках компромисса с различными социальными слоями, то в России “сложилось так, что внедрить государственную диктатуру оказалось труднее, и для этого естественным течением вещей к делу были призваны иные, радикальные политические силы”. Поэтому “здесь была предпринята попытка использовать ее более масштабно, как инструмент перехода к новому общественному строю”^[97].

В социальном отношении это была диктатура верхушки революционной интеллигенции, считавшей себя авангардом общества — режим, по своему положению сравнимый с якобинской диктатурой в период Великой Французской революции или с господством управленческой технократии в XX в. По оценке Ленина, получалась «самая настоящая “олигархия”. Ни один важный политический и организационный вопрос не решается ни одним государственным учреждением в нашей республике без руководящих указаний Цека партии»^[98]. В то же время, большевистская власть в этот период еще утверждала, что она является временной, своего рода “воспитательной диктатурой”^[99], которая отомрет, как только будет преодолена “историческая отсталость” и массы окажутся достаточно зрелыми и способными для коммунистического самоуправления. Конечно, это время отодвигалось в неопределенную даль, но все это еще придавало режиму некую двойственность. Многие общественные сферы (например, культура, частично духовная жизнь) оставались вне непосредственного государственного диктата. В самой большевистской партии сохранялись различия во мнениях и практика широких дискуссий. Но дух самоорганизации и независимой социальной инициативы снизу удушался. Как замечал О. Рюле, “когда Ленин после успеха революции, совершенной Советами, рассеял это движение (Советов. — В.Д.), вместе с ним исчезло все то, что было пролетарским в российской революции. Буржуазный характер революции выступил на первый план и нашел свое естественное завершение в сталинизме”^[100].

Для управления громоздким государственным и хозяйственным механизмом потребовалась многочисленная иерархия профессиональных чиновников-управленцев. За время “военного коммунизма” бюрократия выросла в мощный, разветвленный, самовоспроизводящийся общественный слой, сросшийся с частью революционной верхушки; стали складываться функционально-корпоративные, ведомственные и региональные группировки. Именно с этой стороны “революционную олигархию” ожидал удар. Сбылось то, о чем предупреждал итальянский анархист Э. Малатеста, писавший в 1920 г.: “Ленин, Троцкий и их товарищи… готовят правительственные кадры, которые будут служить тем, кто придет позднее, чтобы присвоить революцию и удушить ее. Так повторяется история — диктатура Робеспьера отправляет на гильотину его самого и открывает дорогу Наполеону”^[101].

Введение в 1921 г. “новой экономической политики” привело к еще большему усилению бюрократизации. Государственный контроль над жизнью общества не ослаблялся, а видоизменялся. Сущность НЭПа состояла в сочетании государственного и частного капитализма в целях экономического восстановления при сохранении и даже ужесточении партийной диктатуры, подавлении внутрибольшевистской оппозиции, закреплении однопартийности, назначенства и единоначалия в экономике. Механизм коррупции и система личных связей сращивали аппаратчиков с нэповской буржуазией. С другой стороны, противоборствующие группы в партийной верхушке в борьбе за власть опирались на усилившиеся бюрократические структуры. В результате стал формироваться социальный слой номенклатуры со своим самосознанием. Количество освобожденных функционеров в РКП(б) увеличилось с 700 человек в 1919 г. до 15 325 в августе 1922 г. (большинство из них было назначено через Секретариат ЦК во главе с генсеком И.В. Сталиным). Общее число служащих в партийном, государственном, профсоюзном, кооперативном и иных аппаратах в 1924 г. превысило полтора миллиона человек^[102].

Большевистские представления о пути к социализму через усиление государства были для собственных притязаний бюрократии лишь маской. Развернувшийся «процесс состоял в бурном росте партийного и государственного аппарата власти и в его возрастающих претензиях на то, чтобы управлять страной. Он был вызван объективно теми преобразованиями в общественной структуре, которые проводил… сам Ленин, декретируя и осуществляя огосударствление и централизацию, создавая монополию одной — правящей — партии. Перед лицом этого процесса ленинская гвардия… вдруг оказалась хрупким плотом на гребне вздымавшейся волны. Это была волна рвавшихся к власти и выгодным постам нахрапистых карьеристов и мещан, наскоро перекрасившихся в коммунистов. Их напористая масса жаждала, вопреки представлениям Ленина, стать слоем “управляющих”», — пишет историк М. Восленский^[103].

НЭП увеличил роль и функции бюрократических аппаратов. Новый общественный слой, поднявшийся в период революции и присвоивший себе ее плоды, стремился теперь к неограниченному господству и оттеснению от власти сторонников “воспитательной диктатуры”. Здесь уместна параллель с термидорианским переворотом в Великой Французской революции. Разница была, однако, в том, что в России “термидор” растянулся на несколько лет. Внутри авторитарно-бюрократического режима продолжалась острая борьба за власть, одна верхушечная коалиция сменяла другую, но все более укреплялась та группировка, которая имела наибольшую опору в аппарате, — группа Сталина.

Социалистический потенциал российской революции не был реализован. Уже в 1924 г. британская левая коммунистка С. Панкхерст отмечала: “Рабочие остались наемными рабами, крайне бедными, работающими не по свободной воле, а под давлением экономической нужды. Они удерживаются в подчиненном положении принуждением со стороны государства”. Новые правители страны — “пророки централизованной эффективности, трестирования, государственного контроля и дисциплинирования пролетариата в интересах роста производства”^[104].

Политика “расширенного НЭПа” позволила несколько поднять производство, частично успокоить массы благодаря появлению продуктов в магазинах и росту заработков. Если в 1922/1923 гг. реальные заработки российских рабочих в промышленности составляли 47,3 % от уровня 1913 г., то в 1926/1927 гг. они были на 8,4 %, а в 1928/1929 гг. на 15,6 % выше, чем до войны, при том что рабочее время было короче на 22,3 %^[105]. За счет усиленного расслоения крестьянства были укреплены позиции имущих слоев в деревне (в 1925 г. по существу отменено важнейшее положение революционного Декрета о земле, которое запрещало использование наемного труда в сельском хозяйстве и сдачу земли в аренду)^[106]. Но улучшения оказались неустойчивыми. По словам левого эсера И. Штейнберга, большевизм колебался между двумя полюсами: «Он знает или военный “коммунизм” периода войны иликапиталистический нэповский “коммунизм” эпохи мира. Но он отказывается от третьего пути социалистической революции — демократической и социалистической самоуправляемой республики Советов»^[107].

К концу 20-х годов кризис НЭПа проявился в диспропорции между промышленностью и сельским хозяйством и между отдельными отраслями, в стагнации роста реальных заработков, увеличении инфляции, безработицы и обнищании широких слоев населения. Обострение социальной дифференциации вело к усилению недовольства в стране, к забастовкам. Задачи, которые ставил перед собой режим, нельзя было решить в рамках существовавшей политической и экономической модели: “социалистическое первоначальное накопление” (в действительности, первоначальное накопление капитала^[108]) было невозможно осуществить за счет внешних ресурсов.

В странах Запада, заявлял Сталин, тяжелая промышленность создавалась “либо при помощи крупных займов, либо путем ограбления других стран… Партия знала, что эти пути закрыты для нашей страны… Она рассчитывала на то, что… опираясь на национализацию земли, промышленности, транспорта, банков, торговли, мы можем проводить строжайший режим экономии для того, чтобы накопить достаточные средства, необходимые для восстановления и развития тяжелой индустрии. Партия прямо говорила, что это дело потребует серьезных жертв и что мы должны пойти на эти жертвы открыто и сознательно…”^[109]

В условиях, когда в деревне сохранялась крестьянская община, а большая часть сельских жителей вела полунатуральное хозяйство, потребляя почти столько же, сколько производила, нельзя было ни выжать из большинства населения средства для индустриализации, ни обеспечить ее рабочими руками. Между тем с созданием тяжелой промышленности связывались не только решение внутренних проблем, но независимость и мощь государства, а, значит, стабильность власти и привилегий правящего слоя. “Ты отстал, ты слаб — значит, ты неправ, стало быть, тебя можно бить и порабощать. Ты могуч — значит, ты прав, стало быть, тебя надо остерегаться. Вот почему нельзя нам больше отставать”, — эту империалистическую логику исповедовал вождь номенклатуры^[110].

Опираясь на поддержку бюрократии, Сталин осуществил в 1929 г. “великий перелом” и единолично захватил власть. За этим последовало установление тоталитарного режима. Сталинский “брюмер”, явившийся как бы продолжением “термидора”, произошел не в ходе какого-либо одномоментного акта и без разрыва преемственности, поскольку для поддержания легитимности собственного правления те, кто стоял у власти, продолжали ссылаться на авторитет Ленина, революцию 1917 г. и большевистскую диктатуру.

В отличие от фашистских режимов, выросших из массовых тоталитарных движений, сталинская диктатура была установлена “сверху” в результате эволюции большевистской власти и затем приступила к созданию тоталитарных механизмов на основе перетряхивания и реорганизации уже существовавших авторитарных институтов большевизма — партии, огосударствленных профсоюзов, молодежных, женских и т. п. организаций. Все они превращались в элементы тоталитарной структуры, в приводные ремни сталинского государства. Иными словами, если фашизм вводил свое движение в государство, то сталинизм трансформировал партию и другие организации авторитарного режима в государственные институты. Относительной свободе внутрипартийных дискуссий, т. е. легальному отстаиванию групповых интересов окончательно пришел конец.

В ходе коллективизации была уничтожена крестьянская община. На любые коллективы переносились деспотические, псевдообщинные принципы патернализма, круговой поруки и почти полного удушения какой-либо независимой индивидуальной или групповой инициативы. “Общественные” институты режима превратились в инстанции для решения всевозможных человеческих проблем, включая самые интимные. На этом обезличенном коллективизме строилась вся система воспитания. По меткому замечанию немецких исследователей, “социальные функции крупных советских предприятий были частично теми же, что у деревни и общины” — обеспечение жильем, снабжение продуктами, организация культурной жизни, отдыха и свободного времени^[111].

Структура и функционирование тоталитарных режимов

Таким образом, “классические” тоталитарные режимы — итальянского фашизма, германского нацизма и сталинского псевдокоммунизма — пришли к власти разными путями и на различных этапах развития соответствующих стран. Тем не менее, в их механизмах и структуре можно обнаружить явное сходство. Идеологическое обоснование тоталитарных диктатур также было различным, хотя и здесь присутствуют некоторые общие черты.

Прежде всего, во всех случаях речь шла о стремлении государственной власти как можно более полно поглотить общество и контролировать жизнь людей. В каждом из рассматриваемых режимов выстраивалась жесткая властная вертикаль диктатуры, не допускавшей ни форм представительной демократии, ни тем более общественного самоуправления. Во главе “пирамиды” стоял обожествляемый вождь-диктатор, опиравшийся на жесткую иерархию партии-государства, все решения принимались деспотическим, командным путем, часто даже без соблюдения каких-либо формальных норм. Все сферы общественной жизни были структурированы в виде массовых корпоративных организаций (профсоюзных, молодежных, женских, социальных, культурных и т. д.), включенных в вертикаль в качестве “приводных ремней”. Механизмы партии-государства поглощали и строжайше контролировали каналы информации, сферу образования, культуры, науки, агитации и пропаганды. Всякое инакомыслие и горизонтальные общественные связи пресекались средствами террора.

При этом сталинская диктатура обладала в определенном смысле наиболее монолитной и унифицированной вертикальной структурой, поскольку в отличие от германской и итальянской модели не была вынуждена инкорпорировать в себя первоначально инородные элементы и параллельные иерархии (предпринимательские, финансовые, церковные и т. д.). Национал-социализм и итальянский фашизм в теории также провозглашали принцип единой властной пирамиды, но в действительности так и не попытались ее создать. Это позволило ряду исследователей характеризовать наци-фашистский вариант тоталитаризма как “поликратию”^[112].

Сталинскую диктатуру можно рассматривать в этом отношении как более “упрощенный” и в то же самое время “приближенный” к “идеальному типу” вариант. Структура сталинистской системы приняла облик пирамиды, состоявшей из четырех уровней (харизматический вождь, бюрократическая верхушка или элита, средние и низшие слои бюрократической иерархии, трудящиеся), причем верхняя ступень как бы “подстегивала” нижнюю, апеллируя к низшим. Гигантский объем задач, взятый на себя партией-государством, требовал все большего расширения государственной и хозяйственной бюрократии. Провозгласив, что “кадры решают все”, Сталин способствовал укреплению устойчивого слоя государственных чиновников, хотя не воспользовался этим термином, предпочтя название “номенклатура”. Ее функция состояла в конкретном осуществлении решений, принимавшихся на верхних ступенях, в то время как вождь и окружавшая его олигархия выражали в конечном счете интересы бюрократии в целом и постоянно воспроизводили ее. Постепенно расширялась система властных и материальных привилегий номенклатуры, соответствовавшая строго выстроенной иерархии. Эти льготы более не рассматривались, как “временные”. В 1929–1930 гг. были отменены ограничения для размеров заработков членов партии (“партмаксимум”). Если до этого им не разрешалось получать больше, чем квалифицированным рабочим, то уже в конце 30-х годов жалование ответственных работников могло превышать заработную плату рабочего в десяти раз. Для сталинского варианта государства были свойственны также определенные черты корпоративизма. Руководители и рядовые труженики считались членами одних и тех же трудовых коллективов, входили в одни профсоюзные и партийные организации. Само существование бюрократического класса отрицалось. Чиновники и функционеры характеризовались как “представители и выразители интересов рабочего класса”, как “слуги народа”.

Попытки сталинского режима организовать социум и виде единой пирамиды власти, с одной стороны, и известная “поликратичность” нацизма и фашизма — с другой, предопределили и различия в экономической структуре тоталитарных государств. Так, итальянский фашизм вплоть до конца 20-х годов предпочитал ограничивать государственное вмешательство в хозяйственную жизнь стратегическим макропланированием и теми отраслями, где ощущалась нехватка частного капитала; расширение воздействия произошло только в связи с мировым экономическим кризисом начала 30-х годов. Германский нацизм создал по существу смешанную, государственно-частную командную экономическую систему. Сталинское же государство пользовалось неограниченной монополией на землю, недра и средства производства, транспорта и коммуникаций. Можно сказать, что такие отличия в степени концентрации экономики определялись, в первую очередь, особенностями исторического развития соответствующих стран и специфическими задачами правящих режимов.

Этатизм, идея всемогущего, всеохватывающего, сверхрационального государства в полностью управляемом мире, фактически лежал в основе идеологии каждого из рассматриваемых режимов. Мотивироваться это могло по-разному, но во всех случаях представители тоталитарных режимов утверждали, что их эффективно организованный механизм вносит порядок в хаотический социум. Сталинская система с ее “марксистско-ленинской” идеологией продолжала ссылаться на традиции Просвещения и критиковать капитализм как систему “экономической анархии”. “Советское социалистическое” государство, напротив, изображалось как вершина исторического прогресса человечества, как наиболее совершенный способ организации оптимального и бескризисного управления всеми аспектами общественной жизни. Это была своего рода претензия на “панрационализм”^[113], соответствовавшая бюрократическому идеалу полного контроля над всеми сферами человеческой деятельности. В свою очередь, нацисты воспринимали себя как своего рода авангард всемирной этатистской революции, в которой люди станут управлять своим бытием через посредство инструмента разума — государство^[114].

Тоталитарные режимы стремились “в идеале” к полному растворению отдельной человеческой личности в контролируемом и структурированном “целом” — государстве, партии или (в фашистско-нацистском варианте) нации. Итальянские фашисты заявляли, что признают индивида лишь постольку, поскольку он “совпадает с государством, представляющим универсальное сознание и волю человека в его историческом существовании”, “высшую и самую мощную форму личности”. Германские нацисты провозглашали: “Общая польза выше личной пользы”. Все это — наряду с социал-дарвинистским пониманием жизни как активной агрессии и борьбы за существование — служило в фашизме и нацизме обоснованием для национализма, который, в свою очередь, мог толковаться по-разному. Так, у итальянских фашистов нация была носителем “неизменного сознания и духа” государства, сплоченным на основе “общей воли” и “общего сознания”. Немецкие нацисты, напротив, вели речь о “расово-биологических факторах”, о “народном сообществе людей немецкой крови и немецкого духа в сильном, свободном государстве”. Они провозглашали и осуществляли крайний расизм, объявив уничтожение “расово неполноценных” народов и индивидов залогом благосостояния “своей нации”. Сталинская диктатура формально выступала за “пролетарский интернационализм”, но в действительности практиковала национализм под предлогом верности своему “социалистическому государству”.

В тоталитарных государствах фактически отрицалась ценность отдельной человеческой личности. Человек воспринимался как “колесико и винтик” советского государства — носителя разума и коллективного опыта. Официально провозглашалась “народность” режима и “социальное равенство”, но по существу сталинская система была не менее антиэгалитарной по духу, чем фашизм, декларировавший “неизбежность, благотворность и благодетельность” неравенства. И в фашизме, и в сталинизме “народ” считался неспособным к самодеятельности, склонным к “коллективной безответственности” и эгоизму, к непониманию своих “подлинных” (национальных или исторических) интересов, а потому выражать эти интересы должна была руководящая партия.

Тоталитарные режимы и обосновывавшие их идеологии отрицали самоценность человеческой свободы. Как наци-фашизм, так и сталинизм исходили из того, что существуют свободы “подлинные”, “существенные” и свободы “бесполезные, вредные” или мнимые. В фашистской идеологии к первым относились возможность беспрепятственной борьбы за существование, агрессия и частная экономическая инициатива, при сталинском режиме — право пользования социальными гарантиями, предоставляемыми государством. Напротив, индивидуальные свободы и права человека отвергались как продукт либерального вырождения (в теориях фашистов) или (вслед за Лениным) как фальшивый “буржуазный предрассудок” (при сталинизме).

В то же самое время, тоталитарные режимы стремились опереться на стимулируемую ими самими активность масс, индоктринированных господствующей идеологией, на дирижируемое сверху массовое движение. Эту своеобразную “обратную связь” между режимом и массами, выходящую далеко за рамки простой пассивной покорности “низов” авторитарной диктатуре и придающую тоталитарным структурам особую прочность, не случайно считают одной из основных отличительных черт тоталитаризма. Идеологи режимов объявляли их подлинной демократией, не нуждающейся (или не обязательно нуждающейся) в закреплении посредством формальных голосований или волеизъявлений, поскольку партия и вождь по определению сосредотачивают в себе высший интерес народа и истину. При посредстве разветвленной сети корпоративных, воспитательных, социальных учреждений, массовых собраний, торжеств и шествий партии-государства стремились преобразовать самую сущность человека, дисциплинировать его, захватить и полностью контролировать его дух, сердце, волю и разум, формировать его сознание, характер, воздействовать на его желание и поведение. Унифицированные пресса, радио, кино, спорт, искусство целиком ставились на службу официальной пропаганды, призванной “поднимать” и мобилизовывать массы на решение очередной задачи, определенной “наверху”.

Такая массовая активность в заранее установленных и жестко контролируемых режимом рамках была не только орудием контроля и господства, но и мощным средством мобилизации. Фактически она направлялась, в первую очередь, на решение военных и военно-индустриальных задач. Империалистические державы Германии и Италии использовали массовую экзальтацию для перестройки экономической и общественной жизни с целью подготовки к широкой экспансии вовне. В СССР за счет ее пытались осуществить форсированную индустриализацию и наращивание производства. Еще XV съезд ВКП(б) провозгласил, что “работа по рационализации народного хозяйства своей главнейшей и решающей предпосылкой имеет широкое вовлечение в нее рабочих и крестьянских масс”^[115].

Важнейшим механизмом тоталитарного оформления и стимулирования массовой активности был корпоративизм. Интересы различных классов в социальном организме, контролируемом тотальным государством, объявлялись не антагонистичными, а взаимно дополняющими друг друга и подлежащими организации “сверху”. В наци-фашистских моделях каждая социальная группа с “общими” экономическими задачами — от наемных тружеников до предпринимателей данной отрасли и чиновников — рассматривалась как пирамидальная корпорация. Социальное партнерство труда (работника) и капитала (предпринимателя) считалось основой производства в интересах нации. Труд, в который включалась предпринимательская и управленческая деятельность, провозглашался “социальным долгом”, охраняемым государством, а экономика — единым целым. Социальное партнерство в рамках корпорации обязывало “верности между предпринимателем и коллективом как между вождем и ведомыми для совместного труда, выполнения производственных задач и на благо народа и государства”^[116].

Распространение тоталитарных моделей государства

“Классические” тоталитарные модели вдохновили не только многочисленные фашистские движения, возникшие в самых различных странах Европы и Америки^[117], но и правящие или претендующие на власть элиты многих стран, принужденные действовать в стесненных экономических или политических обстоятельствах.

В сентябре 1923 г. в Испании была установлена диктатура генерала М. Примо де Ривера. Отвечая на вопрос одного из журналистов, повлиял ли на его выступление муссолиниевский “марш на Рим”, военный правитель заявил: “Не было нужды копировать фашистов или великолепный образ Муссолини, хотя их действия дали полезный пример для всех”^[118]. Режим Примо де Риверы не был фашистским, но заимствовал ряд его элементов: была создана единая политическая организация, реорганизованы ополчения “соматены”, превращенные в опору диктатуры, и т. д. После падения военной диктатуры последователи отстраненного генерала создали чисто фашистскую организацию — “Испанскую фалангу”. Фалангисты приняли самое активное участие в установлении франкистского режима в Испании в 1936–1939 гг. Новая диктатура генерала Ф. Франко сочетала в себе тоталитарно-фашистские и авторитарные, консервативно-традиционалистские черты: наряду с корпоративной системой и структурой “вертикальных синдикатов” существовал своеобразный “консервативный плюрализм”, официально интегрированный в единую партию-движение^[119].

В Турции режим К. Ататюрка с 1925 г. превратился в однопартийную националистическую диктатуру, целью которой была ускоренная модернизация экономики и общества с помощью деспотических действий государства (эта политика официально получила название “этатизма”). Ключевые хозяйственные рычаги были сконцентрированы в государственных руках. Профсоюзы и общественные организации контролировались правительством. Принимая в 1939 г. турецкую делегацию, Гитлер заявил: “Турция была для нас примером”^[120]. Но и ататюркистский режим нельзя признать тоталитарным, несмотря на ряд присущих ему черт. По мере укрепления частной буржуазии росла и роль тех, кто выступал против “крайностей” этатизма. В 40-е годы в Турции утвердилась многопартийная система.

Исследователи нередко называли фашистскими или тоталитарными диктаторские режимы, установленные в 20-30-е годы в ряде восточноевропейских стран. Действительно, эти системы правления использовали ряд методов, характерных для фашизма или национал-социализма (однопартийна структура, элементы корпоративизма, сеть общественных организаций как “приводных ремней” власти, организованный террор и т. д.), однако власть при этом никогда не уходила из рук традиционных политических и экономических элит, которые предпочитали действовать сверху и не слишком полагались на несовершенные механизмы воздействия на общественное сознание. Правящие круги стремились с помощью чрезвычайных, подчас тоталитарных методов либо подавить растущее народное движение (как в Болгарии в 1923 г.), либо решить внешнеполитические проблемы или же обеспечить внутриполитическую стабильность в условиях острого хозяйственного кризиса. Характерно, что при этом они боролись не только со своими политическими противниками “слева”, но и с действительно фашистскими партиями и движениями (вроде “Железной гвардии” в Румынии).

Своеобразным вариантом можно считать авторитарную систему правления, установленную правящей Христианско-социальной партией в Австрии с конца 20-х годов. Уже в ходе конституционной реформы 1929 г. в государственное устройство был внесен ряд корпоративно-фашистских черт. В условиях экономического и социального кризиса начала 30-х годов фашизация Австрии резко ускорилась, что дало основание противникам режима говорить о специфическом “австро-фашизме”. В 1932 г. представители фашистского движения “хеймвер” были включены в правительство и интегрированы в систему власти. В 1933 г. все правящие группировки были объединены в политическую организацию “Отечественный фронт”, а после разгрома выступления венских рабочих в 1934 г. в стране была введена новая, фашистская конституция корпоративного государства. По оценке некоторых исследователей, “у австро-фашизма было больше сходства с фашистским устройством в Италии до середины 30-х годов, а особенно с пиренейскими диктатурами. Вместе с ними он относится к тому типу режимов, которые можно определить, как авторитарно-фашистские в отличие от тоталитарно-фашистских в гитлеровской Германии, а также в муссолиниевской Италии, которая в процессе эволюции приблизилась к нацистскому образцу”^[121]. С нашей точки зрения, можно говорить об авторитарном режиме с сильными тоталитарными элементами, но при отсутствии ряда важных тоталитарных черт, к примеру таких, как система “партии-государства” и продвижение новых элит.

Корпоративный режим в Португалии (салазаризм) вырос из стремления авторитарной военной власти обеспечить политические и социальные условия для чрезвычайной финансово-экономической политики. Будущий диктатор А. Салазар начинал как эксперт-министр финансов, получивший от генералов задание “оздоровить” экономику страны. Не прибегая к внешним займам, он сумел за счет жесткой экономии устранить бюджетный дефицит, а затем “убедить военных… в правильности своего политического проекта создания в стране жесткого автократического режима при формальном сохранении республиканского строя и представительных учреждений”^[122]. Став в 1932 г. премьер-министром, Салазар ввел на следующий год конституцию “нового государства”, имевшего ряд выраженных фашистских черт — корпоративизм, однопартийную систему власти, структуру “национальных синдикатов” и иных “общественных организаций” и т. д. Но при этом диктатор отвергал тоталитарное отождествление партии и государства и подчинение всей жизни граждан целям и потребностям государства.

К тоталитарным инструментам и способам управления прибегла в конце 30-х годов правящая верхушка императорской Японии, стремясь консолидировать все силы с целью осуществления программы широкомасштабной внешней экспансии. Созданная таким образом “новая национальная структура” предусматривала роспуск политических партий, отказ от представительного правления, создание единой политической организации, которая должна была стать “рычагом мобилизации населения на нужды японских усилий по ведению тотальной войны и рамками для деятельности различных ведомств для поддержания морали на внутреннем фронте” (включая разветвленную сеть молодежных, соседских и женских “патриотических ассоциаций”)^[123]. Государственное устройство военной Японии нередко определяют как “военно-фашистское”, но такая характеристика представляется неверной. Скорее его допустимо обозначить как крайнюю степень авторитарно-милитаристской диктатуры при сочетании традиционно-авторитарных и тоталитарных черт.

Корпоративные и этатистские модели оказали бесспорное влияние на националистически настроенные круги стран Латинской Америки. В средних слоях, среди молодой интеллигенции и военных, а также в среде буржуазии, испытывавшей острую конкуренцию со стороны более мощных фирм и компаний из США и Западной Европы, существовало убеждение в том, что такого рода режим может обеспечить ускоренную модернизацию и “экспортозамещающую индустриализацию” их стран, их экономическую независимость при одновременной социальной стабильности. Известно, что даже будущий лидер левых либералов Колумбии Х.Э. Гайтан, учась в 1926–1929 гг. в Европе, увлекался идеями Муссолини^[124]. Исследователи отмечают воздействие корпоративно-фашистских идей и тенденций на диктатуру Ж. Варгаса в Бразилии (“Новое государство” 1937–1945 гг.)^[125], на режимы “военного социализма” в Боливии (1936–1939 гг.)^[126], на перонистскую диктатуру в Аргентине (1946–1955) и т. д. Но относить эти модели к фашистским в полном смысле слова также нельзя, поскольку они существовали в иной исторической обстановке. Скорее они представляли собой своеобразное соединение новейшего корпоративизма с чертами традиционных южноамериканских диктатур (так называемым каудильизмом). Лишь в Аргентине перонистская система опиралась на массовую партию и верные режиму профсоюзы, в большинстве других случаев подобные механизмы тоталитарной власти созданы не были.

Крушение фашистского режима в Италии и национал-социалистической диктатуры в Германии в ходе второй мировой войны подорвало “спрос” на эти разновидности тоталитаризма. Зато получили распространение модели, в той или иной степени вдохновлявшиеся примером сталинского СССР.

В ряде стран, занятых советскими войсками, тоталитарные режимы установились под непосредственным диктатом извне, из Москвы. В то же самое время было бы неверно совершенно сбрасывать со счетов наличие внутренних факторов и сил, способствовавших подобному развитию, влияние политических групп и кругов, стремившихся к форсированной индустриальной модернизации центральноевропейских обществ по советскому образцу (главным образом, внутри коммунистических партий, но также и среди части интеллигенции и средних слоев)^[127]. Сформированная в конечном счете система так называемой “народной демократии” оказалась своеобразным синтезом сталинских структур (господство одной партии, именовавшейся “коммунистической” или “рабочей”, создание сети “общественных организаций”, находившихся под контролем этой партии, режим террора и систематического подавления политических оппонентов и потенциально недовольных, идеологический диктат и т. д.) с формально сохранившимися элементами парламентской демократии (официально продолжали существовать разделение властей, парламентские институты, а также в большинстве стран — иные политические партии, правда, включенные в структуру власти через органы так называемых Национальных, Отечественных или Народных фронтов). Имеются сведения о том, что подобное сочетание само было результатом своего рода компромисса между различными представлениями о судьбе Восточной Европы, сложившимися в советских правящих кругах — концепциями “советизации” (полного перенесения сталинской модели) и “финляндизации” (т. е. политического контроля со стороны СССР при сохранении режимов парламентской демократии)^[128]. Само утверждение режимов “народной демократии” происходило в течение ряда лет (кроме Албании и Югославии, где после победы партизан-коммунистов над германскими войсками такие системы правления возникли уже в ходе второй мировой войны или сразу после нее). Эта схема получила название “тактики салями”, т. е. постепенного проникновения просоветских элементов и сторонников компартий в силовые структуры и “ползучего” захвата ими государственного аппарата^[129].

Под влиянием СССР или под воздействием его модели утвердились режимы советского типа в ряде стран Азии (в Монголии в 20-е годы, в Китае, Северной Корее и Вьетнаме в 40-е годы, в Лаосе и Камбодже в 1975 г.) и на Кубе (после свержения проамериканской диктатуры в 1959 г.). После падения колониальной системы многие из новых независимых государств также выбирали путь так называемой “некапиталистической” или “социалистической ориентации”, что означало на практике заимствование в той или иной мере некоторых сторон системы правления, существовавшей в Советском Союзе: структур “партии-государства” и контролируемых ею общественных организаций, господства единой идеологии и т. д. Характерно, что такие правительства обычно избирали “советский путь” в сфере экономики, т. е. проводили значительную концентрацию хозяйственного потенциала в руках государства и разворачивали быструю индустриализацию. Зависимое положение этих стран и слабость собственной буржуазии порождали положение, при котором, как и в России, государственно-бюрократическая диктатура “капитализма без капиталистов” становилась единственным (пусть и непрямым) историческим путем создания независимого индустриально-капиталистического общества в этих регионах земного шара.

Историческая функция тоталитарных режимов

Если одни исследователи сводят роль тоталитарных (прежде всего фашистских) режимов к чрезвычайному орудию подавления трудящихся масс, своего рода превентивной или односторонней “гражданской войне” сверху^[130], то некоторые другие считают их простым проявлением неуемной жажды власти тех или иных лиц или группировок^[131] либо неким случайным зигзагом в истории, не обусловленным развитием соответствующих обществ. В действительности, мы могли видеть, что тоталитарные или прототалитарные режимы возникали в самых различных исторических обстоятельствах, на самых разных этапах социального развития. В одних случаях они сопровождали (и, как мы увидим, организовывали) создание основ индустриального общества (Россия — СССР, некоторые страны Восточной Европы и “третьего мира”). В Германии и частично в Италии они устанавливались в период перехода от одной стадии развития индустриального общества (“дофордистской”) к другой (“фордистской”, “тейлористской”, “конвейерной”). Общим можно считать одно: тоталитарные системы правления призваны были обеспечить концентрацию сил резервов и ресурсов для ускоренного, форсированного решения задачи социально-экономической и социально-политической модернизации в ситуациях, когда “нормальное” достижение цели бывало по тем или иным причинам затруднено или невозможно.

Не следует искать здесь какой-либо “предопределенности”. История не есть поле действия “железно необходимых” законов, пробивающих себе дорогу с неотвратимостью рока. Нельзя считать неизбежной и упомянутую нами “модернизацию”, т. е. переход от доиндустриальной фазы развития к индустриальной либо от одной из ступеней индустриального общества к другой. Направление развития всегда связано с интересами и с соотношением тех или иных социальных сил или групп, которые вступают между собой в острую борьбу по вопросу о путях общественного развития. Но у этих процессов существует и своя собственная логика. Так, стремление новых, “альтернативных” элит в России и иных “догоняющих” странах обеспечить собственное господство внутри страны и за ее пределами неумолимо предполагало ориентацию на экономическую независимость и индустриализацию страны, для чего было необходимо жестко контролировать ее связи с мировым рынком и т. д. Точно так же интересы итальянского и германского капитализма, отставшего от своих конкурентов, в конкретных обстоятельствах “требовали” активной внешней экспансии, что опять-таки побуждало к ускоренной “модернизации”.

Первая мировая война обострила все внутренние противоречия, особенно в странах, не добившихся в результате нее ощутимых успехов или потерпевших поражение. В Италии неспособность либеральной системы преодолеть отставание от других держав, обеспечить дальнейшее процветание итальянского капитализма, покончить с препятствовавшими ему гегемонией региональных и групповых интересов, с разрывом в уровне индустриализации между Севером и Югом побудила Муссолини использовать широкое недовольство для установления фашистской диктатуры. Попытки решения этих проблем занимали важнейшее место в политике режима Муссолини. Итальянские фашисты не случайно воспринимали себя как продолжателей национальной задачи Рисорджименто с его максимой: единое итальянское государство уже создано, теперь следует “создать итальянцев” как единую, гомогенную нацию.

К концу 20 — началу 30-х годов либеральный капитализм оказался в тупике во всех важнейших странах. Промышленный рост, стимулированный первой мировой войной, и распространение новой конвейерной технологии вызвали стремительное развитие социальных и экономических диспропорций, гигантскую безработицу, невиданное прежде обнищание и падение покупательной способности масс. “Великий кризис” 1929–1931 гг. знаменовал собой поворот к новому, “фордистско-тейлористскому” этапу в истории индустриального капитализма. Государство вынуждено было брать на себя функции планирования и решения системных проблем, а также усилить свое вмешательство в социальную сферу. В большинстве капиталистических стран оно прибегло в 30-е годы к так называемой “кейнсианской” политике: увеличению государственных инвестиций в экономику, регулированию условий производства и сбыта, поддержке программ борьбы с безработицей, принудительному картелированию, поощрению общественного спроса (в том числе посредством увеличения военных заказов) и т. д. Смягчение социальных проблем в результате активной государственной политики должно было также стимулировать массовый спрос, а этот последний — вызвать новый экономический рост.

«Фашизм всплыл на поверхность тогда, — констатировал философ М. Хоркхаймер, — когда общее экономическое положение потребовало планируемой организации и когда руководящие силы перевели потребность в таком планировании в угодное для них русло. Они захватили контроль над общественным целым не для того, чтобы удовлетворять “всеобщие” потребности, а для того, чтобы реализовать свои собственные частные интересы. Государственное участие, использованное для осуществления энергичной программы национального оздоровления, особенно для регулирования трудовых отношений, означало в руках этих господ манипулирование всеми производительными силами в целях агрессии»^[132].

Общее усиление этатизма, разумеется, далеко не обязательно должно было привести везде и повсюду к установлению тоталитарных режимов. Большинство развитых индустриальных стран ввели у себя государственное экономическое и социальное регулирование при сохранении существовавших структур представительной политической демократии. В целом можно согласиться с мнением, что “с точки зрения общих, долгосрочных интересов капиталистического класса и относительной стабильности буржуазного общества, буржуазно-парламентский режим выгоднее по сравнению с любой формой диктатуры, не говоря уже о фашистской. Господство буржуазного класса (и всякой иной власти. — В.Д.) основано на специфическом переплетении механизмов репрессии и интеграции. Чем меньше доля этих последних, тем больше в долгосрочной перспективе нестабильность общества”^[133]. Ведь “только инициативное регулирование посредством стимулирования обеспечивает функциональную интеграцию индивидов, приводя и приманивая их к добровольному подчинению, превращению их полностью отчужденной деятельности в инструмент”^[134]. Однако ограничения, наложенные на Германию версальской системой и сдерживавшие экспансию германского капитализма и развитие тяжелой военной индустрии, наличие сильного рабочего движения, способного защищаться перед лицом попыток выйти из кризиса за счет трудящихся, неуравновешенность всей Веймарской демократии, тяжесть кризиса, — все это затрудняло использование в целях модернизации механизмов демократического государства. Влиятельные круги промышленности, финансов, военщины и госаппарата в надежде найти выход из кризиса “допустили” Гитлера к власти, чем он и воспользовался для установления тоталитарной диктатуры.

Экономическая политика фашистского государства представляла собой своеобразное “военное кейнсианство”. Часть доходов банкиров, предпринимателей в сфере легкой промышленности, средних классов и прежде всего наемных работников перераспределялась в пользу производства вооружений и тяжелой промышленности вообще. За счет этого стимулировался так называемый “общественный спрос”, но отнюдь не индивидуальная покупательная способность трудящихся. Она, правда, несколько возросла за счет ликвидации безработицы, но на практике между 1933 и 1937 гг. цены на товары потребления выросли (несмотря на формальное замораживание окладов и цен) на 8-25 %, а номинальная зарплата — всего на 8 %. По справедливому замечанию бельгийского экономиста Э. Манделя «…это решение, с капиталистической точки зрения, не “идеально”; оно ведет к обострению всех общественных противоречий, которые в долгосрочной перспективе угрожают ввергнуть режим в крах. Но оно отвечает необходимости в той мере, в какой слишком слабые общественные резервы, слишком подточенная валюта и слишком маленькие сферы для частных инвестиций делают невозможным модель “государства благосостояния”. Техника “накачивания” (экономики за счет инвестиций. — В.Д.) по существу здесь та же, что и в англосаксонских и скандинавских системах. Но ее смысл в еще большей степени и почти исключительно ограничен военной промышленностью. Существо этой политики ясно: увеличение норм прибыли за счет рабочего класса, лишенного своих политических и профсоюзных механизмов защиты. По сути, она ведет к милитаризации труда… В своей крайней форме, которую фашизм принял прежде всего в Германии во время второй мировой войны, он все больше переходит от милитаризации труда к подавлению свободного труда, к рабскому труду»^[135] — в форме эксплуатации миллионов узников концлагерей, угнанных и военнопленных.

Фашистско-нацистские государства, располагая диктаторскими возможностями концентрации сил и средств, смогли осуществить энергичное вмешательство во все сферы жизнедеятельности общества. Крупному капиталу импонировало, что техническая и экономическая модернизация направлялись в первую очередь на военную промышленность и создание военной инфраструктуры: таким образом он надеялся обойти своих зарубежных конкурентов. Некоторые из налаженных в годы тоталитарных диктатур институтов и механизмов государственно-монополистического регулирования в Германии и Италии пережили сами фашистские режимы и “вписались” в послевоенные системы представительной демократии. В рамках корпоративной системы осуществлялись и социальные программы, огосударствляя и “унифицируя” общественные инициативы и закладывая тем самым основы “социального государства”. Однако особенностью фашистского “военного кейнсианства” на “фордистско-тейлористском” этапе индустриального общества было то, что оно могло действовать лишь в чрезвычайных условиях милитаризации и постоянной внешней экспансии, способных компенсировать перевес механизмов социальной репрессии над социальной интеграцией. “Те же самые обстоятельства, которые уменьшали безработицу, одновременно настолько усиливали кризисное состояние, что в конечном счете оставался выбор лишь между дальнейшим упадком хозяйства — несмотря на государственное вмешательство — и насильственным империалистическим решением в виде войны. Германский капитал рискнул пойти на войну, чтобы спасти свою экономику за счет других стран”^[136].

Дальнейшее проведение индустриально-капиталистической модернизации нацизм планировал уже в общеевропейском масштабе под эгидой Германии. “Новый европейский порядок”, следуя тенденции капитала к интернационализации экономики, предполагал рационализацию и специализацию в завоеванных странах и на захваченных территориях, контроль над производственными мощностями, ресурсами и размещением народонаселения на всем континенте. В эту систему вписывались уничтожение евреев, цыган, истребление массы славян как “избыточного населения”, депортации и огромные перемещения рабочей силы. Например, осуществлялись или предусматривались массовые закрытия предприятий и магазинов, конфискованных у владельцев еврейского происхождения, переселение польских жителей деревень в города на место истребленных евреев, многомиллионное сокращение населения западных областей СССР в рамках «Генерального плана “Ост”» и т. д.^[137]

Модернизаторские функции фашистских режимов включали и действия по укреплению “государства-нации” за счет резкого разрушения традиционных территориальных и групповых связей, нивелировки различий между регионами и завершения формирования социальной анонимности как массовой базы развитой индустриальной системы. Особенно радикально это было сделано в нацистской Германии^[138]. Режиму Муссолини такая “унификация” удалась в куда меньшей степени: часть имущих элит Сицилии и Юта Италии в конечном счете выступила против его правительства, оказав помощь войскам союзников во время их высадки в стране в 1943 г.

Политика модернизации, которую осуществляли фашистские тоталитарные режимы, побуждали господствующие классы поддерживать их, несмотря на упомянутый скрытый потенциал социальной нестабильности и дезинтеграции. Но когда военные поражения в ходе второй мировой войны поставили под угрозу само существование национальных капиталистических систем в этих странах, стало ясно, что модернизаторский потенциал фашистских режимов исчерпан.

Иные модернизаторские задачи решал тоталитаризм советского типа. Централизованное и деспотическое государство становилось инициатором создания основ индустриального обществасразу же на фордистско-тейлористской технологической базе. Оно обладало монопольной собственностью на основные средства производства и возможностями пробудить и поддерживать в массах трудящихся индустриализаторский энтузиазм. Преобразования финансировались за счет деревни, крайне низкого уровня оплаты труда в городах (покупательная способность зарплаты сократилась в 1928–1940 гг. почти в три раза при росте производительности труда более чем в три раза)^[139], экспорта сырья и хлеба, повышения налогов, выпуска необеспеченных денег, принудительных “государственных займов” и роста продажи алкоголя. Мобилизационная стратегия^[140] потребовала огромной концентрации ресурсов, сил и полномочий, широчайшего внедрения командной системы и подневольного, неоплаченного труда, без которых не обошлись почти ни одна из гигантских “сталинских строек”. Работа заключенных — жертв массового террора — широко использовалась в промышленности и строительстве, на транспорте, в энергетике и т. д.

Все это позволило за 30 лет осуществить массовую экспроприацию в деревне и городе, пролетаризировать большинство населения и создать своеобразную структуру индустриального общества без частного капитала, в котором правящая номенклатура играла роль своего рода “совокупного капиталиста”.

С исторической точки зрения сталинистская система представляла собой разновидность “догоняющей буржуазной модернизации”, причем ее особая жестокость объяснялась тем, “что в нее, невероятно короткую по времени, уложилась эпоха длиною в две сотни лет: меркантилизм и Французская революция, процесс индустриализации и империалистическая военная экономика, слитые вместе”^[141]. Стоявшая у власти бюрократия для консолидации своего внутреннего и внешнего господства форсировала индустриализацию, приступив к ускоренному созданию производительных сил и механизмов, соответствующих буржуазному обществу. При этом она взяла на себя ту функцию, которую не смогли выполнить ни капитал в дореволюционной России, ни революционные большевики. В XIX в. Маркс предполагал, что Россия не сможет стать “нормальной” капиталистической страной, “не превратив предварительно значительной части своих крестьян в пролетариев…”^[142] Такой социальный переворот был совершен сталинистской диктатурой. Некогда аграрная Россия стала индустриальной сверхдержавой, которая сумела выйти победителем из второй мировой войны и соперничать с США в борьбе за мировое господство. Режимы советского типа, установленные после войны в других странах, также приступили к форсированной индустриальной модернизации: созданию основ индустриального общества там, где оно еще не получило достаточного развития, или такому изменению структуры хозяйства, которое лучше соответствовало стадии развитого индустриального общества. Концентрация средств и ресурсов в руках государства позволила и здесь обеспечивать в 50-е годы высокие темпы экономического роста, что в известной мере приблизило эти прежде полуаграрные страны с традиционными социальными системами к уровню стан Западной Европы.

Однако режимы советского типа, как и фашистские, имели свои пределы возможностей. Они выявились в ходе конкуренции с западным индустриально-капиталистическим блоком по мере нарастания противоречий и слабостей системы СССР и интернационализации мировых хозяйственных связей, торговли и финансовых отношений.

Властные структуры в СССР и государствах “народной демократии” были заинтересованы в сохранении мобилизационной модели до тех пор, пока та не исчерпала свой модернизаторский потенциал, не завершила индустриализацию страны и не открыла тем самым путь для “нормального” капиталистического развития. После этого в слоях номенклатуры возобладало стремление к стабилизации и упрочению своего положения, которое вступало в противоречие с систематическими попытками “вождя” (сначала И.В. Сталина, а затем и Н.С. Хрущева) обеспечить высокие темпы развития с помощью “подстегивания” бюрократических кадров. С 50-х годов усиливалось расслоение в правящем классе, формировались отдельные устойчивые территориальные, отраслевые и функциональные группы интересов, которые чем дальше, тем меньше связывали свое благополучие с интересами системы в целом. Этот процесс стал одной из причин так называемой “десталинизации” конца 50 — начала 60-х годов, которая, в свою очередь, способствовала окончательной утрате номенклатурой и технократией своей былой монолитности. Постепенно властные структуры приобретали характер, при котором тоталитарные черты и элементы сочетались с авторитарно-клановыми.

Другой причиной смягчения тоталитарных режимов в СССР и в странах “народной демократии” было растущее социальное давление снизу. Недовольство порождалось конкретными причинами: презрением правящей бюрократии к жизненным потребностям людей и колоссальным уровнем эксплуатации труда. В советском экономике чем дальше, тем больше сказывались хозяйственные диспропорции. Основной целью индустриализации было обеспечение военно-политического могущества, основные средства и силы направлялись на создание мощного военно-промышленного комплекса. Напротив, та часть промышленности, которая должна была удовлетворять потребности населения, оставалась громоздкой, негибкой, оснащенной устаревшим оборудованием и неспособной реагировать на реальные нужды потребителей.

В 50-х годах по государствам “Советского блока” прокатилась волна народных выступлений. Восстания в лагерях в СССР в начале 50-х годов побудили режим КПСС отказаться от стратегии массового использования принудительного неоплаченного труда. Однако масса освобожденных заключенных, включившись в “нормальную” жизнь с ее потребностями, только усилила груз социальных проблем. Рабочие стачки и восстания 1962 г. (наиболее известное — в Новочеркасске) стали симптомом роста социальной напряженности. Восстания в ГДР (1953 г.), Венгрии (1956 г.) и Польше (1956 г.) вынудили осуществить ряд политических и экономических реформ в странах “народной демократии”.

Известной социальной стабилизации в СССР властям удалось добиться только при руководстве Л.И. Брежнева (1964–1982 гг.) и современных ему правительствах в государствах “Советского лагеря”. Она поддерживалась не только за счет раздутого политического ажиотажа противостояния “Восточного” и “Западного” блока, но и, в первую очередь, благодаря средствам, полученным от экспорта нефти и другого сырья, а также займам, предоставленным развитыми капиталистическими странами и зарубежными финансовыми институтами. Такие вливания позволили как сдерживать на время противоречия между различными группировками и фракциями номенклатуры, так и создать специфический советский вариант “социального государства” с его системой бесплатных общественных услуг (в области здравоохранения, образования, обеспечения по старости), регулируемых и субсидируемых цен на потребительские товары и т. д. Трудящиеся фактически имели эффективные возможности сопротивляться давлению администрации, направленному на увеличение норм выработки^[143].

Однако под спудом стабильности и “застоя” продолжали накапливаться неразрешимые проблемы. Бюрократические структуры управления экономикой все больше вступали в противоречие с нуждами технологического развития. Нарастало техническое отставание от западных конкурентов. Индустрия СССР в целом (несмотря на бурный прогресс в отдельных областях) так и не вышла за рамки “примитивного тейлоризма”: в конце 80-х годов 36 % занятых в промышленности (9 млн человек) должны были выполнять чисто ручную работу, а общее количество немеханизированных рабочих мест в хозяйстве СССР достигало 50 млн^[144]. На новый технологический рынок, связанный с автоматизацией, компьютерами и информатикой, СССР оказался уже не способен. Модернизационный потенциал советской модели был исчерпан.

В 80-е годы падение мировых цен на нефть, усиление гонки вооружений и уменьшение доходности экономики “реального социализма” (а следовательно, ресурсов для дальнейшего роста могущества и доходов бюрократии как целого) знаменовали общий кризис прежнего метода господства. Часть номенклатуры сочла, что советский вариант “социального государства” стоит слишком дорого, что необходимо модернизировать и интенсифицировать хозяйство. Отдельные номенклатурные группировки вступили в острую борьбу между собой за раздел прежде совокупной государственной собственности (“корпорации СССР”) и передел власти. Поскольку такие преобразования были немыслимы без разрушения социальных гарантий и наступления на уровень жизни трудящихся, осуществить их в рамках прежней модели и идеологии не удавалось. Поэтому часть бюрократии окончательно отказалась от марксистско-ленинской фразеологии и с помощью обещаний демократизации подчинила себе массовые социальные движения (рабочее, экологическое, территориальных гражданских инициатив), из которых могла вырасти самоуправленческая альтернатива. Соединившись со структурами “теневой экономики”, она перешла к новым, менее этатизированным, более косвенным и “демократическим” системам господства, которые в большей мере соответствовали уровню развитого индустриального общества^[145]. Такого же рода перемены произошли в странах Восточной Европы. В результате развала СССР и всего “Советского блока” сформировались посттоталитарные режимы, принявшие форму представительных демократий. Вслед за падением лагеря “реального социализма” последовал отказ от подобного образца государственного строя и в большинстве стран “третьего мира”.

Проблемы свержения или демонтажа тоталитарных режимов

Опыт XX века свидетельствует о возможности по меньшей мере трех моделей развития событий, ведущих к краху тоталитарных режимов. Это: во-первых, их свержение в результате народного восстания (революции) внутри страны; во-вторых, падение в результате внешнеполитического поражения или давления либо в итоге военного разгрома; в-третьих, в ходе их постепенного внутреннего разложения. В исторической реальности чаще всего наблюдалось смешение всех трех путей и сценариев, которые можно поэтому рассматривать как своего рода “идеально типические” варианты.

Наиболее явственно элементы развития первого типа прослеживаются на примере Венгерской революции 1956 г. В ходе ее тоталитарный режим был свергнут, сформировано правительство, ориентированное на систему представительной демократии, а реальная гегемония перешла в руки органов рабочего и территориального самоуправления — рабочих и революционных Советов^[146]. Однопартийная диктатура компартии была восстановлена только путем вооруженной интервенции стран ОВД. События в Венгрии служат ярким доказательством принципиальной возможности революционного низвержения тоталитаризма.

Следует отметить, что революционные народные движения возникали и в других тоталитарных государствах (в ГДР в 1953 г., в Польше в 1956, 1970 и 1980–1981 гг. и т. д.), но им не удавалось добиться падения режимов: они были либо подавлены силой, либо интегрированы частью правящего номенклатурного класса. Известны случаи, когда народные движения против тоталитарного господства использовались как прикрытие для государственного переворота со стороны “реформистской” части номенклатуры (в Румынии в 1989 г.) или как вспомогательное средство при военном разгроме режима внешними силами (в Италии в конце второй мировой войны).

Классическим примером падения тоталитарной власти в результате военного разгрома следует считать, безусловно, крах национал-социализма в Германии в итоге второй мировой войны. Среди исследователей широко распространен тезис о том, что “мало шансов оставалось в условиях национал-социалистической диктатуры на успешное восстание в самой Германии”, что “свержение господства Гитлера с помощью изолированного восстания снизу было невозможно”^[147]. В качестве обоснования такого мнения ссылаются на эффективность контроля над населением со стороны нацистской системы, на низкий уровень сопротивления в Германии, на пассивность большинства немецкого народа к концу войны и т. д. Все это заставляет поставить вопрос о том, насколько вообще возможно свержение эффективного тоталитарного режима изнутри.

Тоталитарная система господства предполагает наличие тотального контроля власти над обществом с помощью сочетания индоктринирования масс и искоренения любой почвы для появления оппозиции. В теоретической, “идеальной” модели тоталитаризма, действительно, никакой протест невозможен, просто потому, что у полностью “переформированных” и запрограммированных с помощью господствующей идеологии людей не могла бы возникнуть даже сама мысль о том, что “что-то не так”. К счастью для современников, ни одна власть в XX в. не обладала настолько совершенными методами, механизмами и техническими средствами воздействия на умы и сердца, чтобы добиться такого результата. Не были исключением и национал-социалистический режим Гитлера, и сталинская диктатура. Как в СССР, так и в Германии возникали подпольные группы, хотя бы у части людей сохранялось недовольство существующим положением, а невозможность открытого протеста и сопротивления приводила к широкому распространению пассивного уклонения от труда на благо системы, элементов сознательного или чаще даже неосознанного саботажа. Такие настроения росли и распространялись по мере усиления внутри- и внешнеполитического кризиса тоталитарного режима и, как показывает история СССР, время от времени выливались в открытые бунты и восстания. К 1945 г., после тягот военной катастрофы, голода и страданий, большинство жителей Германии уже не питало и не могло питать никаких симпатий к нацистскому режиму и проявляло такое отношение в самых разных формах. Не случайно почти все влиятельные политические силы в послевоенной Германии вынуждены были говорить о социализме, чтобы получить поддержку в немецком обществе, хорошо понимавшем, что только радикальное социальное переустройство может искоренить основы фашизма. К сожалению, говоря словами философа Кьеркегора, “реальное — это уничтоженное возможное”. Мы никогда не узнаем, могла ли закончиться вторая мировая война “новым 1918 годом”, если бы затянулась еще на какое-то время.

Нельзя отрицать роль “внешних” факторов и в процессе перехода от тоталитарных режимов к системам представительной демократии в Испании, Португалии, Восточной Европе и в СССР. Но здесь они сыграли косвенную роль. С одной стороны, часть правящих элит этих государств стремилась интегрироваться в мировую экономическую систему и занять в ней конкурентоспособное положение. С другой, финансовая и как следствие экономическая зависимость от западных держав и мировых рынков ослабляла монолитность режимов, уже переживавших внутреннюю эрозию и совершавших постепенную эволюцию к авторитаризму.

И все же в большинстве случаев тоталитарные системы власти рушились в результате постепенных процессов демонтажа изнутри, которые осуществлялись частью правящих классов, не удовлетворенных прежними методами своего господства. Отказ от прежних политических форм мог при этом происходить внешне резко и драматично (так называемые “бархатные революции” в странах Восточной Европы, события августа 1991 г. в СССР), даже под давлением “снизу”, но ход событий в целом нельзя считать революционным. Он все время оставался под контролем одного и того же правящего класса; власть переходила от одной его группировки к другой, механизмы господства изменялись “сверху”, а социальные движения использовались “демократическим” крылом этого класса для отстранения “консервативных” конкурентов и маргинализировались. Альтернативные, самоуправленческие тенденции были быстро нейтрализованы и не смогли наложить на развитие событий свой отпечаток. В результате на место однопартийных диктатур пришли структуры многопартийной демократии.

Тоталитаризм и демократия. Альтернативы тоталитаризму

Вопрос об эволюции тоталитарных режимов и о переходе от демократии к тоталитаризму и обратно заставляет обратить более пристальное внимание на проблему соотношения тоталитаризма и демократии.

Широкое распространение получило представление о том, что эти понятия противостоят друг другу, что “демократия и/или тоталитаризм — эта дихотомия стала стержнем политической истории Европы XX века”^[148]. Очевидно, что на уровне политических механизмов принятия решений и их легитимации речь идет о совершенно разных моделях государственного устройства. Демократическое государство — это система представительного правления, при котором власть ссылается на “волю народа”, выявленную в ходе голосования и выбора между различными проектами и программами. Тоталитарный режим не нуждается в подобном выявлении и не допускает формулирования и выдвижения различных сценариев развития социума, отличных от тех, которые провозглашены правящими кругами. В то же время тоталитарные тенденции, присущие самой индустриальной цивилизации, носят более глубинный характер. Они проявились не только в странах, где существовали фашистские или государственно-”коммунистические” диктатуры, но и при системах представительной демократии.

Со второй половины 30-х годов многие философы и политологи стали высказывать мысль о том, что рост этатизма, национализма и манипулирования общественным сознанием в столь разных странах не случаен. В сталинской тирании, в фашистских диктатурах и в государственном регулировании в западных демократиях они увидели одну и ту же тенденцию к новой системе господства — “управляемому миру”, “бюрократическому коллективизму”, “авторитарному государству”^[149]. Исследователи сравнивали экономическую и социальную политику демократических и тоталитарных режимов и нередко констатировали, говоря словами американского экономиста П. Маттика, “что мы в США делаем некоторые вещи, которые были сделаны в России и даже кое-что из того, что делается в Германии при Гитлере. Но мы делаем это пристойным образом”^[150].

В государствах с демократическим политическим устройством тоже обнаруживались тоталитарные проявления и элементы. Важный вклад в анализ этого феномена внесли философы так называемой “Франкфуртской школы”. «Мы не замечаем, — писал Э. Фромм, — что стали жертвами власти нового рода. Мы превратились в роботов, но живем под влиянием иллюзии, будто мы самостоятельные индивиды… Индивид живет в мире, с которым потерял все подлинные связи, в котором все и вся инструментализированы; и сам он стал частью машины, созданной его собственными руками. Он знает, каких мыслей, каких чувств, каких желаний ждут от него окружающие, и мыслит, чувствует и желает в соответствии с этими ожиданиями, утрачивая при этом свое “я”…»^[151] Эти явления были связаны прежде всего с дальнейшим усилением контроля над социальной жизнью со стороны государства и крупных экономических структур и комплексов, с мощным воздействием на человеческую личность средств массовой информации, господствующей системы норм и ценностей. “Современный человек выказывает авторитарную готовность ориентировать свое мышление и поведение на нормы, предписанные ему извне… Эти тенденции можно наблюдать повсюду в индустриализированном мире, совершенно независимо от политической системы. Так, немцы… были подготовлены к фашистской регламентации общей структурой современного общества. Они привыкли принимать модели, внушаемые им радио, фильмами и иллюстрированными еженедельниками задолго до того, как услышали фюрера”, — констатировал М. Хоркхаймер^[152].

После второй мировой войны “франкфуртцы” пришли к следующему выводу: было бы неверно полагать, что “с военным поражением фашистских агрессоров вся проблема решена раз и навсегда… Легко доказать, что ни глубинные социальные корни, ни психологические структуры (тоталитаризма) не устранены”^[153]. Исследованием тоталитарных тенденций в современных западных режимах представительной демократии занялся философ Г. Маркузе. Он пришел к заключению, что сама индустриальная эпоха склонна к тоталитарности даже там, “где она не произвела на свет тоталитарных государств”^[154]. Значительный подъем уровня жизни в развитом индустриальном обществе и стимулирование спроса сформировали тип агрессивного потребителя, заинтересованного в нормальном функционировании системы, которая манипулирует индивидуальными и общественными потребностями и нормами поведения с помощью современной техники и гигантского аппарата воздействия на сознание. “…Технологическая реальность вторгается в… личное пространство и сводит его на нет. Массовое производство и распределение претендуют на всего индивида, а индустриальная психология уже давно вышла за пределы завода. Многообразные процессы интроекции кажутся отвердевшими в почти механических реакциях. В результате мы наблюдаем не приспособление, но мимесис: непосредственную идентификацию индивида со своим обществом и через это последнее с обществом как целым”^[155].

Послевоенные демократические режимы извлекли уроки из “великого кризиса” 1929–1933 гг., из этатизации хозяйства в 30-е годы, из “социалистического строительства” в СССР и из “военного кейнсианства” фашизма. Накопленный опыт государственного вмешательства в экономику и социальную сферу, опробованные механизмы регулирования стали частью модели так называемого “государства опеки (благосостояния)” или “социального государства”. В фашистском варианте и в сталинской системе моменты открытой репрессии преобладали над интегрирующими. Система демократического “социального государства” действовала, на первый взгляд, скорее методами интеграции, а не открытой репрессии, но это — интеграция внушенная и стимулированная. Послевоенный этатизм и “дирижизм” на Западе зиждился на массовом производстве для массового потребления. В его основе лежала психология и идея лояльности по отношению к “своему предприятию”, преданности “своей стране” и делу процветания ее хозяйства. Опираясь на сравнительно длительный экономический рост и на эксплуатацию “третьего мира”, демократические индустриальные государства не только несравнимо расширили свое вмешательство в экономику (вплоть до огосударствления целых отраслей), но и играли роль социального регулятора, воспринимая себя “как замену общества”^[156]. Они взяли на себя управление межклассовыми и межгрупповыми отношениями в рамках своего рода “демократического корпоративизма” и “социального партнерства” между капиталом и трудом, перераспределяли общественное богатство посредством налоговой системы и социального обеспечения. Результатом стали сокращение оппозиционного потенциала в обществе, добровольное подчинение масс государственному диктату. Все механизмы и формы представительной демократии остались в силе, но возможность и желание выбора радикальной альтернативы системе уменьшились; размывались различия между предлагаемыми вариантами политического, экономического, социального и духовного развития (феномен “инволюции демократии”)^[157].

Произошла “интеграция профсоюзов в аппарат государства”: наемные работники стали воспринимать их как корпоративный механизм и пассивно “делегировать” им представительство своих “партикулярных” интересов в общем механизме поиска консенсуса с правительством и предпринимателями. При этом в отличие от фашистского “демократический корпоративизм” не был основан на единой партии и единых профсоюзах^[158].

Такая система позволяла, не отказываясь в принципе от репрессивных мер, сделать господство более изощренным и эффективным, усилив общую интеграцию человеческой личности в существующую систему. Воздействие на ее сознание безмерно усилилось навязыванием людям определенных ценностей, норм, потребностей, моделей восприятия, мышления и поведения через гигантскую разветвленную сеть средств массовой информации (так называемая “медиократия”), хозяйственной, политической и культурной рекламы, воспитания и т. д. Расширение государственных функций регулирования и контроля укрепило власть бюрократической элиты, переплетающейся с верхушкой монополистических, финансовых, военных и других корпоративных группировок^[159].

В 70-е годы система демократического “социального государства” на Западе оказалась в кризисе. Сокращение темпов экономического роста на Западе, удорожание сырья и топлива, стремление трудящихся добиться повышения своих заработков и сопротивление части работников против самого процесса отчужденного труда сокращали прибыли предпринимателей. Продолжение кейнсианской политики при отсутствии стабильного и устойчивого роста хозяйственных показателей вызывало подъем инфляции, наносило значительный финансовый ущерб государству. Власть имущие отказывались мириться с ограничением своих прибылей^[160]. Обострение экономических, экологических, военных и иных проблем подрывало общественный консенсус и способствовало “кризису доверия” в отношении государственных и партийных институтов представительной демократии. “Социальное государство” и его механизмы стали восприниматься правящими слоями как слишком дорогостоящие. Поэтому государства приступили к широкомасштабной распродаже части принадлежащей им собственности (приватизации), отказались от многих социальных услуг и программ (“социальный демонтаж”). Компромисс “демократического корпоративизма” был поколеблен, развернулось наступление на уровень доходов и качество жизни трудящихся (“бюджетная экономия”, “непопулярные решения”). Власти частично перешли от прямого контроля над экономической и социальной сферой к косвенному, сосредоточив свои непосредственные усилия в таких ключевых областях, как военная индустрия, защита национальной конкурентоспособности, развитие стратегически и структурно значимых участков.

Усиление глобализации мировой экономики способствовало тому, что финансовая сфера, торговля и многие сферы хозяйства уходили из-под контроля отдельных государств. Экономика банков и транснациональных корпораций не укладывалась в рамки огражденных протекционистскими границами национальных хозяйственных комплексов. Все эти факторы дали основания вести речь о кризисе “государств-наций”.

Идеологическим обоснованием новой стратегии господства служат лозунги “неолиберализма”: разгосударствление, “освобождение” личности и общества от бюрократического диктата со стороны государства и т. д. Поставленные в один ряд с переходом от тоталитарных к демократическим режимам правления в странах бывшего “Советского блока”, неолиберальные реформы на Западе и демонтаж “социального государства” вписывались в концепцию окончательного торжества “Демократии” над “Тоталитаризмом” в демократическом “конце истории”.

В действительности о преодолении тоталитарных тенденций в современном индустриальном обществе говорить не приходится. В сфере экономики и организации труда переходу к неолиберализму соответствуют изменения в технологической базе и структуре производства, в ходе которых предпосылка тоталитаризма — “фабричный деспотизм” становится более эффективным, гибким и утонченным. Идущая на смену конвейерному “тейлоризму” иерархическая “тойотистская” система бригад, рабочих групп и субподрядных фирм предоставляет больше возможностей для инициативы отдельного человека, но еще больше подчиняет его внушенным ему системой мотивам, стимулам и нормам. Стимулированное развитие инициативы работника нацелено на достижение целей, выдвинутых и сформулированных предпринимателями. Речь идет, таким образом, о механизмах воздействия, близких к классическому тоталитаризму. В итоге человек становится более управляемым, усиливаются моменты корпоративизма, совершенствуется контроль менеджмента над производством^[161].

Большая роль в формировании угодной системе структуры мотивов и стимулов отводится неолиберальной идеологии, исповедующей крайний “социал-дарвинизм” и ставящей под сомнение право на жизнь для “социально слабых” и неконкурентоспособных. По оценке известного французского социолога П. Бурдье, “возникает настоящая борьба всех против всех, уничтожающая всякие ценности солидарности и человечности”^[162]. Идеология неолиберализма приобретает “тоталитарные” черты. Все основные политические партии и средства массовой информации, оказывающие могущественное воздействие на среднего человека, в той или иной степени принимают ее логику, аргументацию и ценности.

Не столь однозначен и неолиберальный пафос разгосударствления — “освобождения общества от диктата государства”. В правящих кругах и элитах мира идет активный поиск институтов и путей регулирования на континентальном и мировом уровне — нового типа этатизма, который должен будет прийти на смену “государствам-нациям”. Пока еще сложно говорить о том, какой облик примут эти механизмы, но их контуры уже просматриваются в существующих и вновь возникающих экономических и политических союзах (НАФТА, Европейский Союз, восточно-азиатские соглашения и др.), в международных валютно-финансовых структурах и торговых соглашениях, в транснациональных военных операциях и т. д.

Неолиберальное распространение механизмов “свободного рынка” и сокращение “национально-государственного” регулирования социальной сферы, в свою очередь, несет в себе новые зерна тоталитаризма. Расширение сферы несогласованных и нескоординированных, эгоистических частноэкономических решений чревато ростом экологических и социальных проблем, а также (в долгосрочной перспективе) падением покупательной способности масс, т. е. повторением той же схемы, которая привела к “великому кризису” 1929–1933 г. со всеми его роковыми последствиями. “Предоставленная самой себе, рыночная экономика всегда ведет к катастрофе…, — писал по этому поводу А. Горц. — Правда, что государство благосостояния никогда не было и не могло быть созидательным в общественном отношении; но рынок является таковым еще в меньшей степени и также никогда таковым не будет”^[163]. Не станем гадать, как будут выглядеть и на каком уровне (мировом, континентальном, транснациональном и т. д.) действовать механизмы регулирования, которым предстоит сдержать нынешнюю рыночную стихию, но не исключено, что потенциальная острота кризиса снова побудит придать им облик тоталитарного режима. Одним из симптомов можно считать происходящий сегодня рост национализма, фундаментализма и правого экстремизма. Как бы то ни было, на рубеже XXI столетия говорить о закате тоталитаризма явно преждевременно.

Остается вопрос, существовала ли на протяжении XX в. действительная альтернатива тоталитарным тенденциям? Из самого определения тоталитаризма явствует, что это — самоорганизованное общество. Несмотря на все разрушения, испытанные за последние два века, оно проявило значительный потенциал регенерации в виде социальных движений и инициатив, которые выступали и выступают как носители начал общественной самоорганизации и самоуправления. Именно они находятся на противоположном полюсе от тотального поглощения социума государством и индустриальной системой.

Самоорганизация масс ярко проявила себя во время крупных революционных движений XX столетия. Практически в ходе каждой революции, в процессе наиболее значимых стачек, студенческих, экологических, территориальных и иных выступлений возникали самые различные органы народного самоуправления: общие собрания, территориальные и рабочие Советы, фабрично-заводские и крестьянские комитеты, свободные революционные профсоюзы — синдикаты, коммуны… Но и в “мирные” времена “государственной демократии” люди, разуверившиеся в способности и желании ее институтов решать насущные общественные задачи, создавали гражданские инициативы, общества и ассоциации, неиерархически организованные кооперативы, экологические объединения, группы взаимопомощи и самопомощи по территориальному принципу или по интересам, жилищные сообщества и “альтернативные проекты”. Все эти организации стремились не к захвату власти и не к лоббированию в рамках институтов государства, а к тому, чтобы люди сами, без диктата сверху и без чиновничьего произвола могли определять свою судьбу. На протяжении долгих лет борьбы человеческое общество смогло отвоевать для себя немало “свободного пространства”. При любой попытке властных механизмов ограничить права и свободы людей возникают союзы граждан, которые прибегают к сопротивлению в самых различных формах. Гражданское общество служит своего рода современным воплощением социального начала, свойственного для человека как вида. И даже в самые тяжелые времена тоталитарных режимов сохранялись социальные чувства и неформальное общение между людьми. В этом и состоит залог надежды на то, что тоталитарные тенденции в конечном счете не смогут возобладать над природой человека.

Раздел II Конфессии XX века: вера и общество

Роль католицизма в XX веке (Е.С. Токарева, С.Г. Яковенко)

Часто мы с достаточной легкостью даем оценку прошлому — ведь то, что мы пытаемся охарактеризовать, уже произошло и кажется, мы обладаем “почти” полным знанием о том или ином событии, процессе и пр., а это создает иллюзию возможности легко выносить свои суждения. В то же время, каждого, кто пытается сделать это, подстерегает огромное количество самых разных сложных и неразрешимых вопросов и, наверное, самый трудный из них — насколько точно охарактеризован предмет изложения, насколько удалось приблизиться к полной и объективной картине того, о чем рассказывается.

Сделать это тем более сложно, когда речь идет о характеристике такой огромной проблемы, каковой является католицизм, да еще на протяжении целого столетия — XX в. Тем не менее, очевидно, можно найти одну или несколько наиболее важных линий, определяющих его развитие в XX в. и показывающих то влияние, которое он оказал на мировое общественное развитие.

Завершение второго тысячелетия христианской эпохи является хорошим поводом, чтобы посмотреть на роль католицизма в XX в. с точки зрения этой длительной исторической перспективы, того, насколько удалось реализовать в сложных условиях современной жизни основополагающие принципы христианства и прежде всего способствовать осуществлению на практике христианской заповеди любви к ближнему^[164].

Очевидно, точкой отсчета при характеристике католицизма в XX в. могут стать проблемы человека и традиционных ценностей — того, каким образом эти проблемы ставились и решались им в прошлом столетии. Проблемы человека и традиционных ценностей не являются принципиально новыми, они были по-новому поставлены в XX в. И вопрос заключается в том, как в жизни и деятельности Церкви сочетаются традиция и современность.

Еще в античной философии был сформулирован тезис о человеке как мере всех вещей, но лишь в христианстве с его представлением об “абстрактном” человеке^[165] этот тезис приобрел особое значение. Иисус Христос — не только Бог, сын Божий, но и Сын Человеческий.

Таким образом, обращение к человеческой личности, ее проблемам традиционно присуще христианству и католицизму как одному из его течений. Социальные реалии XX в. поставили новые вопросы, на которые необходимо было найти ответ. К их числу можно отнести следующие:

— Церковь и проблема светской власти;

— Церковь и проблема войны и мира;

— Церковь и проблема общественного переустройства;

— Церковь и тоталитарные режимы, отношения с различными общественными системами;

— Церковь и социальный вопрос.

Конечно, существует и много других проблем, которые стоят перед Церковью в ее отношении к миру. Наряду с этим можно указать и на внутрицерковные проблемы, среди которых можно выделить проблему обновления Церкви и проблему христианского единства.

Предваряя оценку роли католицизма в истории минувшего XX столетия, следует также кратко отметить его особенности, которые наложили отпечаток на характер деятельности Католической церкви. В отличие от православия и протестантизма католицизм на протяжении многих столетий превратился в единую, управляемую из одного центра систему.

Поскольку вслед за “конкистадором” шел католический монах или священник, границы “католической империи” распространились далеко за пределы Западной Европы, территории традиционного бытования католицизма. Тем не менее, сердцем Католической церкви продолжала оставаться Западная Европа и серьезные удары, нанесенные ей в эпоху Просвещения и последовавшей затем Великой Французской революцией, поставили ее перед новыми реалиями.

Ликвидация в результате объединения Италии Папского государства (1870), развитие социалистического рабочего движения, рост секуляризации общества и развитие научного знания поставили Католическую церковь в новые условия и определили во многом круг вопросов и проблем, на которые она должна была ответить, чтобы сохранить свой авторитет и влияние на общество.

Роль католицизма и Католической церкви в XX в., конечно, самым тесным образом связана с его историей, которая во многом определяет место, занимаемое католицизмом в современном мире. В связи с этим хотелось бы обратить внимание на то, какое место занимает католицизм и Католическая церковь среди других общественных институтов современного мира. Вряд ли можно найти в нынешнем обществе какую-либо организацию или сообщество, которое бы можно было поставить рядом с Католической церковью, сравнить по времени существования, по числу приверженцев, по степени распространенности, по тем функциям и той роли, которую она выполняет в современном обществе.

Католическая церковь существует на протяжении около двух тысячелетий. Число ее приверженцев составляет около 815 миллионов человек (1985 г.). Они проживают на территории Европы (278 млн), Азии (72,14 млн), Америки (422,6 млн), Африки (72,6 млн) и Океании (6,44 млн).

Глава Католической церкви — папа римский является не просто и не только ее административным главой, но и выполняет роль духовного лидера и наставника.

В мире, разделенном на государства, нации и т. д., Католическая церковь выступает в роли интегрирующего начала, объединяющего и примиряющего различные силы и интересы. При этом в отличие от других светских международных организаций (например, ООН, ЕЭС и др.) те принципы, на которых основана ее деятельность, иного характера, иной природы — они изначально покоятся не на интересе государственном или национальном, но на интересе человеческой личности, и характер этой деятельности предполагает осуществление евангельских норм добродетели.

В сентябре 1985 г. ватиканский орган “Оссерваторе романо”, поместив рецензию на книгу А. Джентиле “Сколько осталось до конца?”, подчеркнул, что “спасти человечество от уничтожения способны лишь моральные и религиозные ценности”. История XX в. подтверждает, в свою очередь, что церковь играла и продолжает играть немаловажную роль в решении наиболее острых и жизненных вопросов нашего времени, а религиозная культура наложила отпечаток на многие течения научной, философской и этической мысли. Хотя ответы на многие проблемы современности часто давались церкви нелегко, на сегодняшний день очевидно, что процесс секуляризации, который, казалось бы, начал развиваться по нарастающей с первых лет столетия, отнюдь не стал его определяющим фактором, более того, хотя в некоторые периоды он принимал довольно широкие масштабы, к концу века авторитет церкви не только не угас, но во многих вопросах значительно вырос, и ныне католическая церковь заставляет весь мир прислушиваться к своему мнению, каждый раз обоснованно доказывая свою способность дать адекватные ответы на наиболее волнующие человечество вопросы.

Церковь и проблема светской власти папы

Век XX поставил перед Католической церковью задачи совершенно иного порядка, чем предыдущий. Многие старые проблемы оказались отодвинуты на второй план, в жизни церкви и ее взаимоотношениях с обществом они больше не играли никакой роли. Это относится, в первую очередь, к вопросу о светской власти папы. Еще в конце XIX в. она стояла как никогда остро. В 1870 г. Пий IX издал буллу “Non ехреdit”, отказавшись признать государство, лишившее его светской власти. Но уже в период понтификата Бенедикта XV (1914–1922) острота вопроса значительно снизилась, а Пием XI (1922–1939) эта проблема была решена настолько удачно (заключением Латеранских соглашений 1929 г.), что в последующем она больше никогда не ставилась. Следует добавить, что, отказавшись от претензий на светскую власть, папство внесло немалый вклад в решение общеевропейских проблем, сняв с повестки дня возможные разногласия между державами, связанные с защитой интересов Церкви.

Отказ от претензий на светскую власть завершил целую большую эпоху в истории католицизма, поскольку его роль и значение определяется не количеством “дивизий”, а моральным авторитетом.

Церковь и проблема войны и мира

Первая мировая война поставила едва ли не основную проблему церкви XX в.: проблему войны и мира, религиозного пацифизма и терпимости. Стремление Бенедикта XV сохранить во время первой мировой войны строгий нейтралитет, подчеркнув и усилив, таким образом, наднациональный характер католической церкви, дополнилось в течениевойны многочисленными миротворческими инициативами святого престола, важнейшей из которых было обращение Бенедикта XV 1 августа 1917 г. с нотой к главам держав, находящихся в состоянии войны, с призывом прекратить напрасное кровопролитие и начать переговоры о мире. В качестве основы для мирного урегулирования он предлагал осуществить: свободу навигации, постепенное синхронное разоружение, взаимное возмещение военного ущерба, освобождение оккупированных территорий, взаимное уважение территориальных интересов (Франции и Германии, Австрии и Италии), свободу народов, находящихся под гнетом иностранных держав (например, Армении и Польши). Его нота вызвала резкую критику внутри Италии. Либеральная пресса обвинила св. престол в сговоре с центральными державами с целью заключения благоприятного для них мира, что в то время было еще возможно. Мирные предложения Бенедикта XV были отвергнуты всеми державами, например, той же Францией, которая была недовольна тем, что папа не упомянул о возвращении Франции Эльзаса и Лотарингии. Официально на ноту Бенедикта XV не ответило ни одно правительство, но его заслуги в миротворческой деятельности принесли ему после войны славу “апостола мира”, а его план мирного урегулирования изучался после окончания войны державами-победительницами с целью использования этого опыта.

Первые достаточно робкие попытки Бенедикта XV превратить Ватикан в миротворческую силу, в некую духовную эманацию миротворческих идей были решительно продолжены Пием XII (1939–1958), на годы понтификата которого пришлась вторая мировая война. Политика мира стала основной целью Пия XII сразу же после его избрания. Основная задача Ватикана в эти последние месяцы относительного мира — это предотвращение очередного вооруженного конфликта, следствием которого могла бы стать общеевропейская война. В апреле 1939 г. у Пия XII возникла идея о созыве новой конференции пяти держав, отклоненная ими всеми. Сохранение мира любой ценой — вот цель, преследуемая новым папой в эти летние месяцы 1939 г. В своем выступлении 24 августа Пий XII заклинал правительства конфликтующих сторон “решать существующие разногласия единственным приемлемым для этого путем совместных и честных договоров”. Он говорил: “Справедливость достигается силой убеждения, но не силой оружия… Вы не теряете ничего, сохраняя мир. Вы можете потерять все, начав войну”^[166].

27 октября 1939 г. была опубликована папская энциклика “Summi pontificates”, воспринятая общественностью с тем большим интересом, что это была первая и, таким образом, программная энциклика нового папы. Отдельные места энциклики, например о “распространенных заблуждениях”, о гражданских властях, которые “склонны сами занять место всемогущего Бога и возвысить государство или отдельную группу для беспредельного господства”, о грешном учении, “которое хочет признать за государством неограниченную власть”, были истолкованы печатью того времени, как осуждение гитлеровского фашизма. Проблема войны и мира была одной из центральных тем, затронутых Пием XII, и в целом решалась в духе религиозного пацифизма. Утверждая, что война несет с собой неисчислимые бедствия, Пий XII подчеркивал, что страдания всех воюющих народов близки его сердцу, вызывают его печаль и боль. Папа призывал “неустанно молиться… для того, чтобы Господь в милосердии своем сократил дни испытаний”^[167].

В подобном же ключе было в целом выдержано и самое значительное из выступлений Пия XII за 1939–1940 гг. — рождественское послание 1939 г. Отметив, что война является “неописуемым бедствием”, Пий XII выдвинул пять основополагающих принципов, на базе которых должны как можно скорее начаться переговоры о мире: 1) обеспечение прав на существование и независимость всем (большим и малым) нациям; 2) разоружение; 3) воссоздание международных структур, на которые будет возложена функция арбитража; 4) внимание к потребностям и справедливым требованиям всех народов и этнических меньшинств; 5) необходимость руководствоваться принципами моральной справедливости, веротерпимости и гуманизма^[168].

Позиция церкви в течение зимы и весны 1939–1940 гг. была выражена “Радио Ватикана”. В радиопередачах осени и зимы 1939 г. подчеркивался разрушительный характер и бессмысленность войны как способа разрешения конфликтов. Вопрос переносился в морально-этическую плоскость, война осуждалась как один из важнейших человеческих грехов, на первый план выдвигались христианские добродетели, среди которых первыми являются любовь к ближнему и стремление к миру и согласию. В этой связи характерно внимание, которое уделялось ватиканским радио некоторым церковным деятелям прошлого, таким, например, как Франциск Ассизский, чья жизнь была примером христианской любви к людям.

Миротворческая деятельность Пия XII была поддержана духовенством многих стран. Это были не просто дипломатические усилия. Пацифизм и отрицание войны (в любом ее проявлении), характеристика войны как катастрофы, всеобщего бедствия и необходимость испытывать и проявлять христианскую любовь ко всем людям на земле, — были центральными темами проповедей священников.

Активная пацифистская роль Ватикана была отмечена в начале 1940 г. и советской дипломатией. Поверенный в делах СССР в Италии Л.Б. Гельфанд отмечал в своем докладе в НКИД: “Никаких шансов на мир в Европе, несмотря на все усилия Рима и Ватикана (курсов мой. — Е.Т.)^[169].

В апреле и мае 1940 г. “Радио Ватикана” уделяло много внимания широко развернувшейся в Италии кампании (“Радио” назвало ее даже “крестовым походом”) “молитв за мир”. Характерной чертой этой кампании было то, что духовные власти рекомендовали молиться Господу не только о том, чтобы он положил конец кровопролитию, но и о том, чтобы в конфликт не оказались втянутыми также и другие нации, пока остающиеся от него в стороне.

Вернувшийся из поездки в Европу заместитель государственного секретаря США Самнер Уэллес утверждал, что Церковь “полностью против войны”. В конце июня 1940 г. Пий XII обратился к правительствам Германии, Италии и Англии с предложением положить конец конфликту.

Большое значение имели усилия Ватикана по спасению лиц неарийских национальностей в годы второй мировой войны. Необходимо отметить, что впервые Ватикан обратился к правительству Бразилии еще в 1938 г. с просьбой принять три тысячи лиц неарийского происхождения, которых церковь готова была переправить через океан. Ватикан неоднократно обращался к правительству Виши с просьбой о смягчении мер, применяемых в отношении евреев. Многие священники призывали прихожан молиться за тех, кого заставляют носить желтые звезды. Они напоминали прихожанам о том, что расизм был осужден еще Пием XI в энциклике “Mit brennender Sorge”. Многие из этих священников были за свои проповеди (а кое-кто из них и за укрывательство евреев) арестованы и отправлены в концлагеря^[170]. В Италии духовенству удалось сохранить жизнь почти 90 % евреев из числа лиц, предназначенных для депортации (35 тыс.). А в целом во время войны Ватикан, по некоторым сведениям, сумел спасти не менее 700 тыс. человек (на территории всей Европы).

Начиная с Пия XII в выступлениях католической церкви постепенно утверждается мысль о необходимости нового мышления в эпоху возможной ядерной угрозы. Окончание второй мировой войны против ожидания не принесло умиротворения на земле. Начало “холодной войны” вызвало новый накал международной напряженности, чреватой новыми взрывами и угрозами атомной катастрофы. И в этих условиях, видимо, впервые государствами осознается необходимость вмешательства церкви для разрешения международных конфликтов. Уже с конца 40-х годов начался процесс деидеологизации подхода к проблемам войны и мира. В рождественском послании Пия XII 1956 г. прозвучал призыв отказаться от ядерных испытаний и установить контроль за разработкой ядерного оружия. В период Карибского кризиса президент Дж. Кеннеди обратился к Иоанну XXIII (1958–1963) с просьбой выступить посредником между конфликтующими сторонами. Результатом обращения Кеннеди стало послание Иоанна XXIII, которое явилось “одним из составных элементов разрешения кризиса”^[171].

Воззвание к миру стало и первым документом II Ватиканского собора, а полное теоретическое обоснование миротворческой позиции и роли церкви прозвучало в энциклике Иоанна XXIII “Pacem in terris”. В изложенной Иоанном XXIII концепции причина военной угрозы лежит в разладе между политикой и моралью. Центральное положение энциклики: “Необходимым условием прочного мира является гармония, порядок в мире, в первую очередь между людьми”^[172]. Эта гармония вытекает из идеи естественного права и должна быть на нем основана, что и является условием существования прочного мира на земле. Особое значение приобрел и заключительный документ II Ватиканского собора — пастырская Конституция “О церкви в современном мире” (1965 г.) (в его редактировании принял участие и нынешний папа Иоанн Павел II, тогда архиепископ Кракова Кароль Войтыла). В период понтификата Павла VI (1963–1978) в выступлениях главы Церкви и его окружения окончательно утвердилась идея осуждения войны как средства решения спорных вопросов. Павел VI активно участвовал в решении такой темы, как подведение итогов второй мировой войны и признание послевоенных реалий на континенте. Большой вклад был внесен и в подготовку и проведение Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе (1975 г.). Его Заключительный акт был подписан делегатом Ватикана, госсекретарем Ватикана монс. А. Казароли.

Еще более активную роль в миротворческой и пацифистской деятельности играет нынешний папа Иоанн Павел II. В частности, во время многочисленных зарубежных поездок он уточняет и формулирует концепцию Церкви по вопросам войны и мира. В основе его деятельности лежит поддержка ООН и переговоров различных уровней в области ограничения стратегических вооружений, осуждение оружия массового уничтожения.

Таким образом, во второй половине XX в. Ватикан занял прочное место в системе международных отношений, как сила не просто нейтральная, а активно миротворческая и пафицистская, чье участие в любых мирных инициативах и международных симпозиумах необходимо и обязательно. Это обстоятельство является фактором, способствующим решению задач сохранения мира и предотвращения термоядерного конфликта. В концепциях, выдвигаемых иерархами Католической церкви после второй мировой войны, происходит переосмысление таких понятий, как справедливые и несправедливые войны, право на оборону и др. Выступления главы Католической церкви получили широкое признание и высокую оценку миролюбивых сил на всем земном шаре.

Церковь и тоталитарные режимы

К 20-м годам Европа оказалась расколотой на два идеологических лагеря, а с начала 20-х годов в Европе появляется фашизм. Столкновение Церкви с авторитарными и тоталитарными идеологиями XX в. оказалось для нее далеко не простым и гладким. Тернистый путь взаимоотношений с тоталитарными режимами Европы, различные этапы которого часто вызывали активное неприятие общественного мнения, был связан для Церкви с постепенным приведением в более сбалансированный вид доктрины и практики, поскольку временами казалось, что практика противоречит доктрине Церкви и самой сущности христианского вероучения. Гармоничное сочетание этих компонентов, очевидно, возможно лишь в том случае, если признать необходимость рассматривать Церковь как сложный не только духовный, но и политический институт, религиозная обусловленность политики которого должна всегда приниматься во внимание.

Взаимоотношения Церкви и авторитарных, тоталитарных режимов продолжило традицию противостояния Церкви и политической власти, но перешло в новую фазу: подобные режимы ставили своей целью либо полное уничтожение Церкви (как это произошло в России), либо ее подчинение. В последнем случае наиболее очевидно проявилась тенденция Церкви утверждать, по выражению Ж. Маритена, первенство духовного начала, осуществлять свою миссию как силы наднациональной и надгосударственной и (что особенно важно) надидеологической.

В этом случае различные этапы политики Церкви в отношении тоталитарных режимов выстраиваются в достаточно стройную схему. Осудив в 1917 г. победу социалистической революции в России, Ватикан ни в малейшей степени не отказался от идеи сотрудничать с ее новым правительством, высказав явное намерение направить в Россию апостолического делегата, а затем оказав значительную материальную и моральную поддержку голодающему населению нашей страны. Казалось бы, в этот момент практика пришла в противоречие с доктриной, но религиозное обоснование подобных действий прозвучало отчетливо несколько позднее — в аналогичной ситуации после заключения конкордата с фашистской Италией. “Если бы дело шло о том, чтобы спасти несколько душ, чтобы предотвратить большой вред для душ, — сказал тогда Пий XI, — у Нас хватило бы мужества вести переговоры с самим дьяволом… Мы принесли жертвы, чтобы предотвратить большее зло, но Мы высказали всю скорбь, которую испытываем, потому что Нас к этому принудили”^[173].

Стремление решать все вопросы путем переговоров и договоров (и это вполне совпадало с миротворческой миссией Церкви) нашло свое отражение в политике конкордатов, проводимой Пием XI в 20-30-е годы. За время своего понтификата он заключил 26 конкордатов, в том числе с Баварией, Польшей, Румынией, Литвой, Чехословакией, Португалией, Пруссией, Италией, Баденом, Австрией и Германией. Эти же договоры должны были служить делу защиты Церкви и паствы в странах, где идеологизированные режимы начали гонения и на Церковь, и на верующих. В соответствии с международным правом договор служил основанием для протестов, которые в ряде случаев могли быть приняты даже режимом, полностью пренебрегающим нормами международного права.

Стремление не нагнетать обстановку, не способствовать росту ненависти и озлобления, обоснованию военных действий и репрессий не препятствовало достаточно внятному осуждению идолопоклонства и фетишизации различных ценностей и понятий, таких как “государство”, “раса”, “классовая борьба” и т. д. Последовательной цепью энциклик 30-х годов “Non abbiamo bisogno”, “Mit brennender Sorge”, “Divini redemptoris”, “Nos es muy conocida” папа Пий XI высказал осуждение преследованиям религии в Италии, Германии, Мексике и Советском Союзе. Помимо этого в первой из этих энциклик папа подчеркнул несовместимость с христианской идеологией фашистской концепции тоталитарного государства, а в энциклике “Mit brennender Sorge” — идеологии расизма. В сущности расистские теории были осуждены в папских документах еще начиная с 1928 г., позднее же в 1938 г. он прямо призвал всех католических теологов и исследователей к протесту против расизма в своей научной и преподавательской деятельности.

Неприятие тоталитарных идеологий с их набором понятий и установок относилось в равной степени к государствам с различным общественно-экономическим строем — как на Западе, так и на Востоке Европы. Наиболее очевидно это проявилось в начале второй мировой войны, когда державы “оси” потребовали от Ватикана повторить во всеуслышание неоднократное осуждение идей коммунизма, однако, он ответил категорическим отказом. Более того, 20 сентября 1941 г. секретарь Конгрегации по чрезвычайным церковным делам Д. Тардини в письме апостолическому делегату в Вашингтоне А. Чиконьяни писал, что знаменитая антикоммунистическая энциклика 1937 г. “Divini redemptoris” была написана в конкретной политической обстановке и “данный текст не следует применять в настоящий момент, когда имеет место вооруженный конфликт”^[174]. Тардини неоднократно повторял, что не может определить, какая из двух политических систем (нацизм или коммунизм) является худшей. “В идеологическом аспекте, — говорил Тардини, — они одинаково ложны и опасны: обе материалистические, обе антирелигиозные, обе являются разрушительницами основных прав человеческой личности, обе являются врагами Св. Престола”^[175].

Вместе с тем практика конкордатов и попыток мирного урегулирования взаимоотношений с тоталитарными режимами оказала Церкви не слишком хорошую услугу, послужив основой для позднейших обвинений в коллаборационизме, попустительстве и симпатиях к фашизму и нацизму. Наиболее характерной в этом отношении является знаменитая пьеса немецкого драматурга Р. Хоххута “Наместник” (1963), обвинившая высшее католическое духовенство в пособничестве фашистским и нацистским властям и послужившая толчком для новой волны исследований и обвинений. Но наряду с образом, созданным Хоххутом, в литературе и кино неизменно присутствует образ священника (патера или пастора), терпимого и достойного, но непреклонного в своих пацифистских убеждениях и неприятии расистских концепций, идей ненависти к врагу и агрессивных внешнеполитических устремлений. Достаточно вспомнить подобного рода священника в фильме “Рим — открытый город”. Такой образ был воспроизведен даже в советском телевизионном кино — это пастор Шлаг из фильма “Семнадцать мгновений весны”. Эти духовные лица олицетворяли собой духовное же сопротивление режимам, в основе которых лежали антигуманные и антигуманистические ценности и понятия. В деятельности церкви, церковных и светских католических организаций традиционные ценности христианской морали и культуры, утверждающие достоинство и права человеческой личности, объективно приобретали антифашистское звучание.

Борьба за общечеловеческие ценности, защита прав и достоинства человеческой личности — были основой, на которой строился авторитет как Католической церкви, так и конфессиональных партий, партий христианских демократов, которые после второй мировой войны заняли доминирующее место в партийно-политической системе ряда европейских стран.

Но роль католицизма в период преобладания тоталитарных режимов в Европе можно рассматривать и несколько глубже. Как пишет Л.В. Пономарева, действенная сила христианских доктрин проявилась (хотя и по-разному) в странах с тоталитарным режимом и «существенно сказалась на их чертах. Католическое общество Италии устояло перед давлением сплошной идеологизации (в том числе антифашистской), сумев сохранить некую норму гражданских отношений, облегчившую его последующее вступление в демократический режим… В Германии антихристианские и неоязыческие тенденции нацизма коррелируют с жестокостью тоталитарного режима. В Испании франкистского времени влияние Католической церкви изначала препятствовало фашизации народного менталитета, свидетельством чему стало уже пастырское послание примаса испанской Церкви кардинала Гома от августа 1939 г. с призывом к победившим в гражданской войне “простить и любить своих бывших врагов”»^[176].

Позиция Католической церкви в Испании в конце 30-х годов рассматривалась как пример наиболее полного слияния и сотрудничества Церкви с тоталитарным режимом. Однако, несмотря на справедливость многих обвинений Церкви, которая все же ставила во главу угла интересы католицизма и верующих, следует подчеркнуть, что испанский фашизм имел особенности, значительно отличавшие его от других режимов в Европе: так, отметим отсутствие в Испании лагерей смерти, категорический отказ Франко следовать Германии в вопросе введения в стране расовых законов, отказ от вступления во вторую мировую войну и т. д. Кроме того, по словам А.В. Пономаревой, “намечавшиеся… тенденции к соединению тоталитарного импульса XX в. с христианством… заключали в себе не возможности синтеза, а лишь симбиоза, с неминуемым распадом или перерождением одной из сторон (так во франкистской Испании был постепенно преодолен тоталитаризм)”^[177].

В сложившемся после второй мировой войны идеологическом противостоянии Запада и Востока Ватикан никоим образом не отождествлял себя и (вопреки обвинениям советских публицистов и историков) не мог быть отождествлен с каким-либо политическим блоком. Несмотря на достаточно жесткую антикоммунистическую позицию послевоенного Ватикана, он ни в малейшей степени не склонен был полностью идентифицировать себя с Западным блоком. А всего каких-то 12–15 лет спустя острота идеологического конфликта и вовсе исчезает, и папа Иоанн XXIII решается отказаться от политики осуждения коммунизма, хотя и продолжая считать его заблуждением.

Можно утверждать, что Католическая церковь в ее отношениях с различными государствами не проводит политику в узком политическом смысле этого слова, а вся ее деятельность ориентирована на воплощение высших ценностей. К тому же, папа, выступая с различными акциями как политический лидер, является не столько главой государства Ватикан, сколько главой Католической церкви.

Церковь и социальный вопрос. Социальное учение

Христианство, христианская церковь, католицизм изначально существуют “в миру”, и с этим связана необходимость в том или ином виде участвовать в общественной жизни. В самой общей форме ответ на вопрос о том, каким образом делать это, дан уже в Новом Завете (“Кесарево кесарю, а Божие Богу” — Матф. 22,21; “Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога… Итак отдавайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь” — Римл. 13. 1–7).

Обращение к социальной проблематике не является чем-то, выходящим за пределы христианского учения. Дело лишь в том, что Католическая церковь делает это необходимым и неотъемлемым компонентом всей своей деятельности. Начиная со знаменитой “социальной” энциклики папы Льва XIII (1878–1903) “Rerum novarum” (1891), социальные проблемы становятся объектом ее пристального внимания и оформляются в социальную доктрину католицизма.

Социальную энциклику Льва XIII можно рассматривать с точки зрения принятия реалий современной жизни, стремления дать им оценку и предложить пути разрешения социальных конфликтов. Важным был уже сам факт признания того, что социальный вопрос, общественно-политическая борьба существуют и причиной этого являются пороки той общественной системы, в которой человек, создающий материальные блага, не пользуется ими в достаточной степени, а огромные богатства сосредоточены в руках небольшой группы людей. Из этого напрашивался вывод о необходимости “перераспределения” собственности и предоставления ее большей части в руки тех, кто трудится на фабрике, заводе, в поле и т. д. Именно этот путь, чреватый серьезными социальными потрясениями, предлагало социалистическое учение.

Лев XIII провозгласил незыблемость частной собственности, считая, что ее отмена может принести вред самим рабочим и привести к деградации общества, поскольку общественная собственность не создает необходимых условий для свободного развития личности. Это являлось не просто констатацией, но и альтернативой при решении социальных проблем на пути здоровой социальной политики, субъектами которой должны стать Церковь, государство и профессиональные объединения рабочих.

Энциклика Льва XIII, будучи официальным документом, сыграла важную роль в ориентации Католической церкви на социальные проблемы. Она повлияла на развитие католического общественного учения, которое развивалось наиболее активно в Бельгии и во Франции. Под руководством примаса Бельгии архиепископа г. Мехелена Д.Ж. Мерсье была создана Международная уния социальных исследований (1920). Ее задачами провозглашались изучение социальных вопросов в свете католической морали; публикация директив для общественных деятелей и практических результатов социальных исследований, предпринятых по инициативе Унии; создание консультативного органа по социальным вопросам. Одним из проявлений деятельности Унии стало издание Социального кодекса (1927, 1934, 1948). Причем его первое издание появилось до энциклики “Quadragesimo anno” и оказало влияние на ее содержание.

На основе социальной доктрины Льва XIII в последние годы предыдущего столетия и в начале XX в. возникают католические профсоюзы, как рабочие, так и крестьянские (в Италии Итальянская конфедерация трудящихся, во Франции Французская конфедерация христианских профсоюзов, в Германии, в Бельгии Бельгийская демократическая лига, в Польше Польский профессиональный союз христианских рабочих и в других странах), чья деятельность наложила глубокий отпечаток на развитие рабочего и крестьянского движения в первой половине XX в. После первой мировой войны была сделана попытка создать Интернационал христианских профессиональных союзов, однако, хотя в 1919 г. в нем числилось 3 млн 367 тыс. членов, к началу 30-х годов эта цифра резко сократилась в связи с победой тоталитарных режимов в ряде стран Европы.

Социальное учение католицизма получило свое развитие в энциклике Пия XI “Quadragesimo anno” (1931), изданной по случаю сорокалетия энциклики “Rerum novarum”. В ней подводились итоги теоретической и практической деятельности католиков за прошедшие сорок лет. Пий XI вновь обратился к проблеме собственности, подчеркнув ее индивидуальный и общественный характер.

Публикация энциклики была продиктована не только стремлением отметить “круглую дату”, но, по возможности, сгладить остроту социальных конфликтов в условиях экономического кризиса 30-х годов.

Энциклика предлагала способ разрешения социальных проблем и конфликтов путем “партнерского соглашения” между предпринимателем и рабочим, что давало бы последнему права на участие в управлении предприятием и в распределении доходов. Предлагались также принципы политики платежей, при выполнении которых рабочий имел бы возможность получать достойное и достаточное вознаграждение за свой труд, что могло бы стать противовесом пролетаризации общества.

В энциклике обращалось внимание на то, что за прошедшие годы положение трудящихся в колониальных странах еще более ухудшилось. Таким образом объектом внимания становятся социальные проблемы не только Европы. Эта линия находит свое продолжение и развитие в последующих документах по социальному вопросу.

Таким образом в условиях, когда в Советской России уже была предпринята попытка переустройства общества на принципах коллективизма и общественной собственности, а развитые капиталистические государства вступили в полосу экономического кризиса, Католическая церковь предлагала своего рода “третий путь” более мягкого решения социальных проблем. При этом мог бы возникнуть корпоративный строй, функционирующий на основе общественно-экономического самоуправления. Конечно, в сложной обстановке предвоенного десятилетия реализация этих принципов была труднодостижимой. Тем не менее, их обнародование имело важное значение.

В период понтификата Пия XII, который пришелся на сложный период второй мировой войны и последовавшей затем “холодной войны”, Католическая церковь в лице ее верховного главы не выступала со специальными энцикликами по социальным вопросам. Однако в различных официальных документах, выступлениях постоянно звучала мысль о необходимости защиты достоинства и прав человеческой личности, отстаивалась христианская концепция государства, власть в котором подчинена служению общему благу в духе уважения к человеческой индивидуальности и способствует усилиям личности в ее стремлении к высшим и непреходящим ценностям.

В 60-е годы XX в. происходит своего рода официальная кодификация социального учения Католической церкви. Иоанн XXIII в своем социальном учении (энциклики “Mater et Magistra”, 1961; “Pacem in terris”, 1963) останавливался на новых явлениях современного мира, показав диспропорции в развитии современной общественной, экономической и политической жизни, в том числе “непомерный рост технических средств, используемых в негуманных целях”, громадный риск для человечества, связанный с гонкой вооружений и т. д. Иоанн XXIII указывал, что в основе решения этих проблем должны лежать принципы христианского гуманизма, христианского персонализма, общего блага и вспомоществования, пропорциональности общественного развития, а также идея гуманной структуры общества. Дав точное определение границ и методов управления экономикой папа поднял такие вопросы, как “обобществление” и его позитивные моменты и опасные последствия, преобразование сельского хозяйства, проблема международного сотрудничества и т. д. В этой связи Иоанн XXIII отметил необходимость уважения всех без исключения народов и связанное с этим требование отказа от неоколониализма. Исходя из положения о том, что источником нестабильности в мире и постоянных угроз военных конфликтов является разлад между политикой и моралью, он утверждал необходимость установления всеобщей гармонии, на которой может зиждиться мир на земле. Основными принципами, на которых может быть установлена такая всеобщая гармония, основными условиями социально-морального порядка являются естественное право в его томистском понимании, достоинство человеческой личности и основывающиеся на них права личности. Наряду с этими общими существуют четыре более конкретных принципа, являющихся опорой социального порядка: истина, справедливость, любовь и свобода. На этих принципах должны быть основаны все четыре уровня социальной жизни, т. е. отношения между отдельными людьми, отношения между гражданами и государственной властью, отношения между государствами и отношения, связывающие людей и государства с всемирной властью.

Последний (и ныне здравствующий) папа XX в. Иоанн Павел II (избран в октябре 1978 г.) утверждает, что человек должен быть в центре любого социального проекта, ему должна быть обеспечена достойная земная жизнь. Современная социальная доктрина Католической церкви уделяет особое внимание труду, заботе о бедных и обездоленных развивающихся стран. Государству она отводит роль координатора, не вмешивающегося в деятельность различных “посреднических” структур. Свою собственную задачу церковь видит в “формировании морального сознания и ответственности за экономические программы и политику”, за культуру, здравоохранение и т. д. Особая роль отводится мирянам, которых церковь рассматривает как “партнеров” духовенства, как миссионеров. Мирян она предполагает готовить к самой широкой миссионерской деятельности.

Развитие социального учения шло по пути не только более глубокого анализа проблем, но и расширения их “географии”. Вопрос о положении трудящихся в колониальных странах уже поднимался в предшествующих документах, но он стал предметом специального рассмотрения в энциклике Павла VI “Populorum progressio”. Обращение к этой проблеме было продиктовано и внутренними проблемами Церкви, и ее заботой о судьбах мира.

Католическая церковь не является исключением по сравнению с другими христианскими конфессиями с точки зрения ее “географии”. Однако, исторически она была первой на территории Азии, Африки, Латинской Америки. Уже в середине XVI в. иезуиты появились в Индии (1542), Японии (1549), а несколько позднее в Китае (1583) и Конго (1586). В начале XVII в. они прибыли в Латинскую Америку, где даже создали свое государство в Парагвае (1610–1768 гг.). В 1622 г. была создана специальная Конгрегация по распространению веры (Congregatio de Propaganda Fide), одна из важнейших задач которой заключалась в управлении миссиями. Таким образом, Католическая церковь имеет многовековой опыт существования вне пределов Европы.

Вторая мировая война стремительно ускорила процесс деколонизации. Но обретение независимости странами “третьего мира” ставило сложные вопросы полноправного вхождения освободившихся государств в мировое сообщество. Доставшиеся в наследство от колониального прошлого проблемы: деформированность и односторонность экономической инфраструктуры, многочисленные социальные проблемы (образование, здравоохранение и пр.) — обозначили разделение на богатые, развитые страны и страны развивающиеся, стремящиеся войти в цивилизованное сообщество, достойно решив свои внутренние проблемы.

В предшествующих энцикликах социальный вопрос рассматривался с точки зрения отношений различных социальных групп общества в рамках отдельной страны. В энциклике Павла VI ставился вопрос об отношениях между отдельными народами, геополитическими, культурными и хозяйственными регионами.

Модернизм. Проблема обновления церкви

Католицизм XX в. унаследовал все проблемы предшествующего развития этой ветви христианства. К концу XIX в. он воспринимался обществом и общественным мнением по преимуществу как сила консервативная, твердо придерживающаяся традиций. Понтификат Льва XIII (1878–1903), в частности его социальная энциклика “Rerum novarum” (1891) и ряд других акций продемонстрировали стремление приблизиться к реалиям современной жизни.

В 1879 г. была издана энциклика “Aetemi Patris”, в которой учение Фомы Аквинского (томизм) официально провозглашалось основой католического мировоззрения. Ее цель заключалась в том, чтобы примирить “веру и разум”, привести в соответствие христианское учение и достижения современного научного знания.

Вместе с тем в период понтификата Льва XIII в недрах Католической церкви получило распространение течение, получившее в 1904 г. название “модернизм”. Его целью было стремление к обновлению католицизма, преодолению губительных для Церкви последствий разрыва между христианством и светской культурой.

Развернувшись довольно широко, движение модернизма в разных странах приняло различные формы. Во Франции Марком Санье был основан журнал “Le Sillon” (“Борозда”, 1894). Группа, сложившаяся вокруг этого журнала, призывала к тому, чтобы “сделать народ решающей силой в обществе”. Она стремилась к активному участию католиков в политической жизни. С аналогичными целями в Италии возникла Национальная демократическая лига (1905), возглавляемая Ромоло Мурри.

Однако при Пие X (1903–1914) в энциклике “Pascendi” (1907) “модернизм” был осужден. А в 1910 г. подверглось осуждению французское левокатолическое общественное движение “Sillon”.

Тем не менее, необходимость “модернизации”, обновления настоятельно напоминала о себе и привела в конечном итоге к созыву II Ватиканского собора (1962–1965), который несомненно стал центральным событием в истории католицизма XX в. Подготовка к его проведению началась при Иоанне XXIII (1958–1963), а завершил он свою работу при Павле VI (1963–1978). Его основная цель — обновление католической церкви (aggiomamento) — может рассматриваться как стремление провести реформу “сверху”.

В связи с важностью соборных постановлений и переориентации во всей деятельности Католической церкви принято даже говорить о “дособорном” и “послесоборном” католицизме. Решения Собора имеют значение не только для Католической церкви. Они привели к изменениям в ее деятельности, которые оказывают влияние и на ее роль в современном мире. В качестве одного из примеров того, как она стремится приблизиться к сегодняшнему дню, является разрешение совершать богослужение не на малопонятном латинском, а на национальных языках.

Интеграционные процессы. Проблема церковного единства

Как известно, Католическая церковь является органичной составной частью христианского мира. Уже в самую раннюю эпоху существования христианства в этом мире наряду с тем общим, что объединяло его, имели место и другие, центробежные тенденции (см. например, обращение к семи малоазийским церквам в “Откровении Иоанна Богослова” (1, 11). В дальнейшем образование пяти крупнейших епископских кафедр (Александрия, Антиохия, Иерусалим, Константинополь и Рим) также являлось источником расхождений и разногласий. Как известно, споры по поводу первенства между Римом и Константинополем привели к “великой схизме” — расколу христианства на две крупнейшие части: Православную и Католическую церкви (1054 г.). Впоследствии, изменения в общественной жизни Западной Европы вызвали к жизни еще одно течение в христианстве — протестантизм (XVI в.).

И все же, несмотря на все отличия и разногласия, проблема христианского единства (“Да будут все едины” — Ut omnes unum sint) всегда продолжала оставаться волнующей и злободневной. Причем в разное время эта проблема приобретала различные очертания. В качестве одного из объединяющих факторов выступала внешняя опасность. Например, с XV в. католические и православные правители Европы выступали с идеей объединения общих усилий для борьбы с мусульманством (Антитурецкая лига).

В условиях, когда встал вопрос о самом существовании христианства и вообще религии в секулярном атеистическом тоталитарном государстве проблема христианского единства приобрела новые грани и очертания. Католическая церковь часто выступала в роли инициатора сближения и объединения христианских церквей. Следует отметить, что ее понимание условий такого сближения и объединения существенным образом изменились в течение XX в.

Изначально на протяжении нескольких столетий уния мыслились на условиях признания первенства римского первосвященника во всем христианском мире и носила либо общий (Флорентийская уния 1439 г.), либо локальный (Брестская уния 1596 г.) характер.

Свидетельством заинтересованного отношения св. престола к вопросам церковной унии стало, в частности, основание при Бенедикте XV Папского Восточного института (Pontificio Istituto Orientale) в Риме (1917). Его задача заключалась в изучении положения Церкви на христианском Востоке. В 1929 г. был создан “Russicum” — духовная семинария для подготовки священников.

Насильственная ликвидация греко-католической церкви и ее объединение с Русской Православной церковью на Львовском соборе (1946 г.) придали проблеме церковного объединения новые черты. Гонения на церковь в Советском государстве, “железный занавес”, который был поставлен на пути всего того, что шло с “империалистического” Запада, трактовка Католической церкви и папства как синонима всего “враждебного” капиталистического мира, а также роль и влияние, которое Русская Православная церковь оказывала на другие православные церкви, — все это отчетливо показало невозможность на этом этапе католического и православного сближения.

Интересной является попытка создания в это время своего рода союза Православных церквей под эгидой Москвы (1948 г.).

Однако логика общественного развития в XX в. вела к все большей интеграции и взаимодействию различных сообществ. В этом контексте наблюдалось активное сближение христианских исповеданий. Знаком этого явился рост экуменического движения и создание по инициативе протестантских деноминаций Всемирного Совета Церквей (1948 г.). Он объединил важнейшие протестантские течения, ряд Православных поместных церквей. С 1961 г. в его работе принимает участие Московская патриархия, а также наблюдатели от Ватикана.

При этом в XX в. идея церковного христианского единства зазвучала в ином контексте. Перед лицом тоталитарных диктаторских режимов и попрания элементарных прав человека, угроз самого его существования вопрос единства стал в иной плоскости — за Христа или против Христа, за фундаментальные человеческие ценности, которые отстаивает христианство, в том числе католицизм, или против них.

Важным этапом в развитии интеграционных устремлений в христианстве стала отмена в 1965 г. взаимных анафематствований между католическим Римом и православным Константинополем (папа римский Павел VI и константинопольский патриарх Афинагор).

В этом же русле следует рассматривать и развитие диалога между Православными церквами и Католической церковью. Началом для него послужили постановления II Ватиканского собора и Всеправославных совещаний на острове Родос.

На третьем совещании Смешанной международной комиссии по богословскому диалогу между Католической и Православной церквами, которое состоялось в июне 1978 г. в Православном центре вселенского патриархата в Шамбези (Швейцария) и в котором приняли участие представители десяти поместных Православных церквей, был выработан список тем для первоначального этапа диалога.

В ноябре 1979 г. пана Иоанн Павел II и Константинопольский патриарх Димитрий с согласия всех поместных Православных церквей объявили о создании Смешанной международной комиссии по богословскому диалогу между Римско-католической и Православной церквами.

В 1980–1988 гг. прошло пять заседаний Комиссии. Однако в конце 80 — начале 90-х годов продолжение диалога осложнилось восстановлением греко-католической церкви и конфликтами между греко-католиками и православными на Западной Украине.

Тем не менее, несмотря на возникшие трудности, диалог был продолжен, и важным этапом на этом пути стал Баламандский документ (1993 г.), принятый представителями Католической и девяти поместных Православных церквей. Согласно Баламандскому документу, отношения между православными и католиками основываются на понятии “Церкви-Сестры”. В начале 60-х годов это понятие ввел в употребление Константинопольский патриарх Афинагор, а затем оно вошло в документы II Ватиканского собора (Конституция “Об экуменизме”). Таким образом, отношения между двумя крупнейшими христианскими конфессиями, несмотря на существующие трудности диалога, продолжают развиваться и являются одним из факторов стабильности современного мира.

На протяжении XX в. Католическая церковь, являясь важным фактором развития современного мира, стремилась остаться верной тем принципам, которые были сформулированы основателем христианства около двух тысячелетий тому назад. Выполнить эту задачу было чрезвычайно трудно, учитывая сложность общественных процессов и бурных событий минувшего столетия. И все же в самых непростых ситуациях она пыталась отстаивать принципы достоинства человеческой личности в ее стремлении к высшим ценностям.

Православие в XX веке (О.Ю. Васильева)

История взаимоотношений Православных поместных церквей в XX в. наполнена драматическими событиями, когда единство церквей неоднократно подвергалось испытаниям, а сами отношения не всегда были идеальны. Межцерковные связи тесно переплелись с событиями мировой истории ушедшего столетия.

Начало века ознаменовалосьОкружным посланием Константинопольского патриарха Иоакима III от 30 июня 1902 г. Поместным церквам, которое выдвинуло на обсуждение ряд вопросов: 1) о мероприятиях по содействованию православных народов в вере, любви и христианском единомыслии; 2) о средствах и мерах сближения с двумя ветвями западного христианства (католичества и протестантства); 3) об отношениях со старокатоликами, ищущими сближения с Православием; 4) вопрос об общем календаре и о некоторых проблемах церковного устроения.

Желая узнать мнение поместных церквей по данным вопросам, Вселенский патриарх подчеркнул, что строго следует древнему обычаю, когда “предстоящие в церквах епископы свои затруднения сообщали посредством грамот другим епископам, тем самым старательно и по-братски стремясь достигнуть согласия в слове и деле”^[178].

В ответном послании Святейшего Синода Русской Православной церкви и поместных церквей приветствовалось стремление Константинопольской церкви к единению и расширению круга взаимообщения и признавалось лучшим способом достижения такого единения собрание православных епископов, в особенности представителей Православных поместных церквей. При их живом общении должны были решаться вопросы, волнующие духовную паству. Святейший Синод Русской церкви предложил привлечь в лоно Вселенской церкви христианские общины несториан, армян и коптов, отделившихся от Церкви много веков назад, исходя из близости культуры, нравов, склада церковной жизни и типа благочестия.

В ответных посланиях поместным церквам вселенского патриарха Иоакима III был сделан акцент на то, что не следует считать воссоединение западных христиан с Православной церковью неосуществимым делом, а, напротив, “принимать все возможные меры к тому, чтобы продолжить путь к боголюбезному делу соединения всех, относясь к отделившимся с благоразумием и в духе кротости”^[179]. Особую заботу Константинопольская церковь предлагала проявить в отношении старокатоликов, последователей англиканской церкви и христиан Востока, как тяготеющих к Православию. Для успешного разрешения этих вопросов Иоаким III предложил каждые три года устраивать совещания богословов от имени поместных церквей, которые через Константинопольского архиепископа будут сообщать свои мнения прочим Церквам.

Святейший Синод Русской церкви согласился с необходимостью совместных совещаний с главами и представителями Поместных церквей. По вопросу отношений с инославными Синод предложил создать межцерковную комиссию.

Такой подробный обзор посланий Вселенской патриархии и ответной реакции поместных церквей не случаен. Эти проблемы, попытка приблизиться к их разрешению лягут в основу межцерковных отношений в XX в.

Важным событием в жизни русского Православия стал визит в Россию Антиохийского патриарха Григория IV в. 1913 г. Русское общество волновали вопросы церковной реформы, связанной, в первую очередь, с восстановлением патриаршества. Одобрение грядущих преобразований со стороны первоиерарха одной из древнейших Православных церквей оказало определенное влияние на дальнейшую церковную жизнь в России.

Во время пребывания антиохийского патриарха произошло несколько знаменательных событий: в Петербургской духовной академии от имени студентов Григория IV приветствовал студент III курса Борис Ярушевич. Искренное выступление тронуло Антиохийского патриарха, он выразил свое восхищение и мало кто думал тогда, что Григорий IV благословил будущего крупнейшего деятеля Русской Православной церкви, митрополита Крутицкого и Коломенского Николая (Ярушевича).

При посещении древнего Новгорода Антиохийский патриарх рукоположил ректора Новгородской духовной семинарии и настоятеля Антониева монастыря архимандрита Алексия в сан епископа. Молодому епископу Алексию (Симанскому) предстояло стать патриархом Московским и всея Руси, выдающимся архипастырем XX столетия, чье служение пришлось на трудные послевоенные годы и эпоху хрущевских гонений.

Но не только визитами ограничивалось общение Русской церкви с Православными церквами Востока. Существовал обмен грамотами по поводу различных событий и периодическими изданиями, в русские духовные школы на учебу приезжали студенты с православного Востока, Россия оказывала Восточным церквам материальную помощь.

После Октябрьских событий межцерковные связи ослабли на долгие годы. Русская Православная церковь была поставлена в новые жесткие политические и социальные условия, оказалась изолированной от общецерковных дел. Предстоятели некоторых восточных Церквей, прежде всего Константинопольской, нередко преступали “пределы, положенные Отцами и Соборами” и попирали канонические права и достоинство поместных церквей, в том числе и Русской, Так в 1920 г. Константинопольский патриархат, возглавляемый местоблюстителем, митрополитом Брусским Дорофеем, выпустил послание “К церквам христианским, во всем мире обретающимся” без предварительной консультации с другими автокефальными Церквами, что было явным нарушением древней традиции братского единомыслия и проявлением сепаратизма. Главная мысль этого документа — возможность взаимного сближения и общения разных христианских Церквей с наличием в них догматических расхождений.

Со вступлением в 1921 г. на Константинопольскую кафедру патриарха Мелетия IV и при его преемниках было допущено много самовольных действий, внесших разногласия между Поместными церквами.

Среди таких деяний, в первую очередь, следует отметить признание в 1922 г. действительности англиканской иерархии и созыв в 1923 г. так называемого “Всеправославного совещания”, на котором были приняты решения “об исправлении Юлианского календаря” (переход на новый стиль) и “о втором браке овдовевших священников и диаконов”^[180]. Оба эти акта были проведены без участия большинства древних Православных Восточных церквей.

Начиная с 1922 г. Константинопольская патриархия неоднократно вмешивалась во внутренние дела Русской церкви. Это и определение об обязательном и исключительном подчинении Вселенской патриархии всей православной диаспоры, всего православного расселения, т. е. отдельных лиц, приходов и даже епархий, находящихся вне грани государств, в которых существуют Православные автокефальные церкви^[181].

Это и акт о даровании автономии православным епархиям Русской церкви в Финляндии и Эстонии с подчинением их юрисдикции Константинопольского патриархата. В 1924 г. без согласия Русской церкви была дарована автокефалия Православной церкви в Польше^[182].

В том же году Вселенская патриархия признала “обновленческий синод” в качестве законного представителя одной из частей Русской церкви. Это решение было принято при участии Советского руководства, стоявшего “на страже” своих международных интересов. После майского 1923 г. меморандума британского правительства, в котором от имени всего цивилизованного мира осуждались гонения на Церковь в СССР, необходимо было от лица влиятельного православного иерарха успокоить мировую общественность и внушить ей, что “обновленчество” есть и будет ядром Русской церкви, и все остальные течение — не что иное, как ересь, что патриарху Тихону для блага Церкви следует отречься от церковного престола и удалиться от дел. Осуществлялся этот “советский” проект следующим образом. По каналам внешней государственной связи обновленческие лидеры официально пригласили Константинопольского патриарха Григория VII посетить Россию самому или направить представительную комиссию. Патриарх решил послать особую миссию.

Вероятнее всего, Григорий VII пошел на выполнение всех требований со стороны руководства СССР в надежде, что подписанный большевиками мир с Турцией облегчит положение православных верующих в мусульманской стране.

Священный Синод Вселенской патриархии утвердил членов миссии для отправки в Россию 5 мая 1924 г. В нее вошли известные иерархи: митрополит Никейский Василий, митрополит Фиатирский Герман, обер-секретарь Вселенского патриарха митрополит Сардский Герман. Обязанности советника Миссии были возложены на протонотария Вселенского трона Христо Папаиоанну. Григорий VII определил, что Миссия должна опираться только на церковные течения, верные правительству СССР.

Патриаршество, по мнению Вселенского патриарха, следовало упразднить хотя бы временно, как значительное препятствие к восстановлению мира и единства в Русской Православной церкви. Эти решения Григория VII строго соответствовали внутреннему государственному замыслу советских властей по укреплению “обновленческой” и ликвидации патриаршей церкви.

Следует отметить, что под церковными кругами, верными правительству СССР, подразумевалось не все “демократическое духовенство”, к 1924 г. имевшее три разветвления, а только “Живая церковь”, которой в государственном политическом плане по расколу Русской Православной церкви отводилось лидирующее место. Работа Миссии в России усилила пошатнувшееся было “церковное обновление”.

Но волнения по поводу церковного раскола в России испытывали и в других Православных поместных церквах, и уже в феврале 1924 г. русские приходы посетила делегация Иерусалимского патриархата во главе с Константином Григориади, секретарем патриарха. Их объективная оценка дала возможность предстоятелям поместных церквей разобраться во внутрицерковной ситуации в России.

«Цель нашего посещения Св. Православных церквей в России следующая: с лишком три года патриархаты Восточных Православных церквей обеспокоены всякого рода сообщениями и доносами об упадке и разделении в России Православной веры и Апостольской церкви.

До нашего сведения дошло, что в России полный развал Церкви, и незаконным собором (речь идет об “обновленческом соборе” 1923 г. — О.В.) осудили Главу Российской Православной церкви св. отца патриарха Тихона.

Мы посетили в России свыше 200 городов и первенство воздали лишь правоверной Православной церкви, возглавляемой священным патриархом Тихоном и его митрополитами, архиепископами и епископами. Все остальное отделившееся, как то: “обновленцы”, “живоцерковцы”, “Возрождение”, “Трудовики” — не что иное, как еретики.

Все возглавляющие это движение не суть пастыри, а волки и разбойники, и не за кого так не обидно, как за свернувшегося главу обновленцев митрополита Евдокима — монаха, отдавшегося служению не Христу, а диаволу.

От этих пастырей овцы бегут, и во очию нас они успеха не имеют, ибо они отпали от истины и размножают безбожие и усиливают гонение на правоверную Церковь и ее служителей. Все нововведенцы в православии в России являются пред патриархатами Восточных Православных церквей врагами, Богоотступниками, еретиками аки Арий. Суд Божий и правый осудит их по делам и беззаконию их!

…Св. Восточная Православная Церковь молится день и ночь о здравии и спасении Св. Отца Тихона и всей Российской иерархии.

…Заповедаем Вам и подтверждаем, что Восточная Православная церковь верна и непоколеблема летоисчислению Юлианскому (старый стиль). Благословение Гроба Господня да прибудет с Вами во все дни до скончания века. Аминь.

Член Православного Палестинского

Общества и Верховный Секретарь

патриарха Иерусалимского

Константин Григориади»^[183]

Эта поддержка братских Православных церквей была очень важна в тяжелый период усиливающегося руками государства раскола Русской церкви.

В своем ответном Послании Восточным патриархам Святитель Тихон писал:

“Благодарю за выраженные чувства верности Святой церкви Православной и преданности Нам. Просим верить, что мы не пойдем на соглашение и уступки, которые приведут к потере чистоты и крепости…

Патриарх Тихон

23 июля 1924 г.”^[184]

В 30-е годы пристрастное отношение к Русской церкви, существующей в условиях политического нажима и гнета как со стороны русской эмиграции, так и со стороны Вселенской патриархии усиливается.

Константинопольский патриарх, нарушая каноническую неприкосновенность, дал согласие на переход в юрисдикцию Вселенской патриархии митрополиту Евлогию с подчиненными ему западноевропейскими приходами. Сам переход никак не был оформлен. Следует отметить, однако, что в грамоте Константинопольского патриарха Фотия такой порядок управления рассматривался как временный:

“…Мы синодальным определением постановили, что все Русские Православные приходы в Европе, сохраняя неизменною доселе существующую свою самостоятельность, как особой Русской Православной церковной организации, и свободно управляя своими делами, рассматривались бы впредь, как составляющие временно единую экзархию Святейшего Патриаршего Престола на территории Европы, непосредственно от него зависящую под его покровительством находящуюся и в церковном отношении, где нужно, им руководимую”^[185].

Были и другие факты нарушения канонической неприкосновенности: “приглашение в 1932 г. Русской Православной церкви на Пред соборное совещание (Просинод) на условиях неорганизованной церковной массы, не имеющей якобы канонического возглавления; сепаратные действия некоторых патриархатов (Константинопольского и Александрийского) в деле признания англиканской иерархии без привлечения к обсуждению этого вопроса прочих Православных церквей, в том числе и Русской”^[186].

Но не все Восточные патриархаты придерживались такой позиции. По-прежнему близкими в этот тяжелый для Русской церкви период были отношения с Антиохийским патриархатом. Григорий IV поддерживал линию митрополита Сергия (Страгородского), выбранную им в отношениях с богоборческим государством. В ответ на известительную грамоту митрополита о вступлении его на пост местоблюстителя, Антиохийский патриарх написал: “…Вы занимаете достойнейшим образом наивысший пост временного главы Святой Всероссийской Патриаршей церкви — этой дорогой сестры нашей, традиционной лучшей хранительницы и блюстительницы священных заветов чистейшего Православия и непреложных церковных канонов, до самоотвержения любящей прочих сестер своих, — и мы вторично обнимаем мысленно Ваше Высокопреосвященство и прочих преосвященных братьев — членов временно организованного Вами и под Вашим председательством Священного Патриаршего Синода святым о Господе братским лобзанием, несказанно радуясь за Вашу стойкость в хранении догматов веры и правил благочестия”^[187].

Начавшаяся вторая мировая война в истории взаимоотношений Православных церквей — новый период, который отмечен не только чувством солидарности и братской любви к Русской церкви и воюющему русскому народу, но и консолидирующей ролью русского Православия как в Восточной Европе, так и на Православном Востоке. И эти процессы неотделимы от нового государственно-церковного курса в СССР.

Сорок третий принес не только рост авторитета СССР у мировой общественности и укрепление его отношений с союзниками (уже 4 февраля 1943 г., сразу же “вслед за концом 6-й немецкой армии — Иден направил британскому послу в Москве важные инструкции. Они сводились к тому, что пришло время относиться к Советскому Союзу как к партнеру того же ранга, что и Соединенные Штаты, и, само собой разумеется, обсуждать с ним планы”^[188]). 1943-й год поставил и новые задачи послевоенного переустройства Европы, в котором важное место должно было принадлежать СССР. Русской Православной церкви государственная власть отводила роль консолидирующего центра православных народов Европы, церковного рупора и проводника государственных идей.

Создание системы православного единства автокефальных Церквей стран Восточной Европы под эгидой Московской патриархии должно было стать отправным пунктом и одновременно ударом по римско-католической идее создания конфедерации Придунайских стран. И возможности для этого были.

Русская Православная церковь имела паству во многих странах. Действовали Церкви в Северной и Южной Америке, епархии в Бельгии, русские духовные миссии в Иерусалиме, Китае, Корее, благочиния в Австрии и Венгрии, подворья в Белграде и Софии. Все эти миссии, приходы и подворья до революции 1917 г. находились в каноническом подчинении Московской патриархии, которую власть собиралась использовать как духовно-нравственную опору международной политики Кремля.

Создание международного православного центра с политическим уклоном проходило под личным контролем И.В. Сталина и В.М. Молотова. А право на “оперативную инициативу” в осуществлении задуманного было предоставлено полковнику госбезопасности Г.Г. Карпову, занявшему пост Председателя Совета по делам Русской Православной церкви и внешней разведке.

О возрождении Церкви под строгим контролем государства и укреплении ее международного авторитета путем вовлечения в антифашистскую борьбу уже говорилось. Эти направления разрабатывались светской и церковной властью успешно и давали свои плоды.

Сложно было с привлечением лидеров Православных автокефальных церквей, традиционно испытывающих настороженность и недоверие к СССР как большевистскому государству, печально известному своими преследованиями религии.

Но и этот вопрос был решаемым. С 21 по 23 ноября 1944 г. в здании Московской патриархии Собор епископов объявил о подготовке Поместного Собора Русской Православной церкви. А на следующий день Г. Карпов, выступая перед архиереями, отметил, что те явления, которые сейчас происходят в жизни Церкви, во взаимоотношениях ее с государством, не представляют чего-то случайного и временного, а носят характер одобрения властью той позиции, которую церковь заняла в отношении государства в предвоенное десятилетие и в военные годы. Планы по внешнеполитическому использованию авторитета Церкви, действительно, являлись долговременными.

И на Поместный Собор, открывшийся 31 января 1945 г. в храме Воскресения в Сокольниках, были приглашены делегации Православных церквей. Все визиты необходимых гостей власть санкционировала. Приглашения рассылались по каналам дипломатической связи. По каждой делегации Карпов получал сверху жесткие инструкции. Так, к примеру, ответному письму митрополита Скоплянского Иосифа, в котором он сообщает митрополиту Алексию о своем приезде: “несмотря на глубокую старость, мы решили принять эту великую честь и доверие, и присутствовать на предстоящем Соборе Российской Православной церкви”^[189], — предшествовали четкие политические разъяснения за подписью А. Вышинского:

Секретно

Товарищу Карпову Г.Г.

Сообщаю некоторые полученные нами данные по сербской церкви и востоку.

Глава Сербской церкви патриарх Гавриил, известный своими антинацистскими взглядами и проанглийскими настроениями, увезен немцами. Возглавляющий в настоящее время сербскую церковь митрополит Скоплянский на днях через югославских руководителей передал Советской Военной Миссии письмо, текст которого прилагается”^[190].

“Глава Сербской церкви”, по мнению Вышинского, проявляет большое желание к установлению “связи с русской церковью и посылке на собор в Москву делегации сербской церкви”^[191].

Дружественное расположение сербов нужно было использовать как можно скорее, так как “англичане проявляют живой интерес к сербской церкви, дело доходит до того, что официальные работники Миссии выясняют возможность для епископа Йоркского обратиться с посланием к сербской церкви”^[192].

Поместный Собор Русской Православной церкви 1945 г. принял редчайшую по представительности делегацию Автокефальных Православных церквей. На Собор в Москву прибыли: Александрийский патриарх Христофор, Антиохийский патриарх Александр III, Грузинский католикос — патриарх Каллистрат, представители Вселенского патриарха — митрополит Фиатирский Герман, Иерусалимского — архиепископ Севастийский Афинагор; делегация Сербской церкви во главе с митрополитом Скоплянским Иосифом, делегация Румынской церкви во главе с епископом Аржемским Иосифом.

В докладе Карпова правительству о Соборе отмечалось: “Собор явился наглядным доказательством отсутствия преследования религии в СССР и имел также некоторое политическое значение. Московская патриархия, в частности, договорилась с патриархами Александром, Христофором, представителями Константинопольского и Иерусалимского патриархов о прекращении связей с митрополитом Анастасием и о необходимости совместной борьбы против Ватикана”^[193] (митрополит Анастасий (Грибановский) — глава Русской Зарубежной церкви. — О.В.).

Общность взглядов подкрепили ценными подарками: по высочайшему указанию Сталина гости Собора получили 42 предмета из фондов музеев Москвы и 28 — из Загорского музея. В ответ на заботу патриарх Христофор заверил патриарха Алексия, что “Восточные Патриархи будут ожидать распространения на них покровительства России в чисто христианском духе”^[194]. Тем самым было положено начало организации православного центра в Москве.

10 апреля 1945 г. состоялась встреча патриарха Алексия, митрополита Николая и протопресвитера Н.Ф. Колчицкого со Сталиным. Глава правительства по достоинству оценил патриотическую деятельность Церкви на завершающем этапе Великой Отечественной войны, обещая рассмотреть вопросы о расширении сети духовно-учебных заведений и церковно-издательской деятельности. За этим нарочито проявленным участием стояли конкретные внешнеполитические задачи, решать которые государство намеревалось с помощью Церкви.

Сразу же после Поместного Собора 1945 г. Карпов в отчете правительству докладывал:

“В дальнейшем внешняя деятельность РПЦ направляется Советом в следующих направлениях:

1. Воссоединение с Московской Патриархией русских православных церквей за границей.

2. Установление тесных и дружественных отношений с православными церквями славянских стран.

3. Дальнейшее укрепление связей с главами других автокефальных церквей и влияние в решении международных церковных вопросов”^[195].

Параллельно с воссоединением русских православных зарубежных приходов шла работа по выработке “единой линии” с Православными Церквами Болгарии, Румынии, Югославии и Чехословакии.

С апреля 1945 г. по май 1946 г. шли переговоры с главой Болгарской церкви митрополитом Стефаном. Все переговоры с ним от имени Московской патриархии провел архиепископ Григорий (Чуков), будущий митрополит Ленинградский.

Но в оценке главы Болгарской церкви Советское руководство старалось проявлять гибкость и осторожность, помня о его былых связях с англичанами, участии в экуменическом движении и старых связях с болгарской оппозицией. Усмирить непокорного Стефана Советское государство собиралось путем подкупа.

Из доклада Карпова Правительству: “Обещанный Стефану и его Синоду крупный заем от лица Русской Православной Церкви должен больше связать Стефана с нами”^[196].

О положительных результатах своей миссии Карпов писал в том же отчете: “Установлению тесных связей с Болгарской православной церковью способствовало также и то, что по инициативе патриарха Алексия с Болгарской церкви была снята схизма запрещения общения с другими церквями, наложенная Константинопольским патриархом в 1872 г. И, беря пример с русской православной церкви в ее взаимоотношениях с государством, митрополит Стефан в Болгарии проводит политику поддержки демократического фронта, что особенно ярко сказалось в недавно прошедших выборах в Великое народное собрание Болгарии”^[197].

Весной 1946 г. митрополит Стефан подтвердил, что “он всецело ориентируется на Восток, на великий, могучий Советский Союз, на Русскую Церковь и Патриарха Алексия”^[198].

После Поместного Собора 1945 г. стали видны первые результаты совместного воздействия на Румынскую Православную церковь, занимавшую недоброжелательную позицию в отношении СССР. В марте 1945 г. министр культов Румынии священник Константин Бурдуча заверил патриарха Алексия “в самых искренних и дружественных чувствах” и просил “передать маршалу Сталину, руководителю государства, епархиям Православной церкви, руководителям остальных культов и всему православному народу СССР выражения нашей решимости приступить к упорной работе с целью пробуждения сознания, отравленного фашизмом, за демократизацию нашей общественной жизни…”^[199]

Делегация Русской церкви во главе с епископом Кишиневским Иеронимом прибыла с визитом в Бухарест 12 мая 1945 г.

Поездка была санкционирована лично И.В. Сталиным еще в апреле. Переговоры с румынским патриархом Никодимом предстояли трудные. Но все же владыка Никодим дал свое согласие присутствовать на съезде румынского духовенства, намеченного министерством культов Румынии на октябрь 1945 г. По московским замыслам это мероприятие должно было “мобилизовать румынское духовенство на решительные задачи по восстановлению страны и на поддержку правительства П. Грозы”^[200].

Румынскому духовенству предстояло обсудить следующие вопросы: 1) связи румынской церкви с Русской Православной церковью; 2) роль румынского духовенства в восстановлении страны; 3) румынская православная церковь и ее отношение с другими церквами в стране; 4) деятельность церковных школ; 5) организация и задачи священников-демократов.

Через МИД Румынии министр культов Румынии священник Бурдуча направил приглашение Русской Православной церкви, отметив в нем, что “съезд должен явиться мощной и массовой манифестацией крепнущих отношений между Румынской и Русской Православными церквами”^[201].

Не ладились у Москвы отношения с Сербской Православной церковью. Внешне они носили дружественный характер, но поездки делегации Московского патриархата в 1945–1946 гг. не принесли желаемого результата.

Осенью 1946 г. патриарх Сербский Гавриил приехал на лечение в Карловы Вары, где имел встречи с экзархом Московской патриархии в Чехословакии архиепископом Елевферием (Воронцовым), который, по поручению патриарха Алексия, убеждал патриарха Гавриила вернуться на родину и сотрудничать с демократическим правительством Тито, оставив надежды на восстановление монархии. Сербский патриарх в декабре 1946 г. заявил, что остается верным традиционной дружбе с Россией и категорически отмечает ориентацию на Запад. Патриарх Гавриил высказывал также мысль о необходимости всем Православным церквам иметь единый фронт по всем общим для них вопросам и что для этого необходимо собраться в Москве представителям всех Православных Церквей. На Всеславянском Конгрессе в Белграде в декабре 1946 г. Патриарх Гавриил высказал то, что с таким нетерпением ждали в Москве: “…он считает, что первенство в православном мире должно принадлежать Московскому Патриархату, и Русская Церковь должна стать Матерью для славянских церквей”.

Развивая эту мысль и констатируя антиславянскую и антисоветскую “подрывную” работу Ватикана, Патриарх Гавриил сказал: “Вот почему нам нужно быть вместе с русским народом и Русской церковью, чтобы противостоять всем козням и вражеским замыслам всего Запада во главе с римским папой и его сторонниками”^[202]. С этого момента никаких серьезных проблем с Сербской Церковью не стало.

Отношения с Православной церковью в Чехословакии складывались тоже непросто. После гибели в 1942 г. единственного епископа Чешской Православной церкви Горазда ее каноническое существование было вообще поставлено под сомнение. Однако в 1945 г. в Прагу пришла помощь. Посланец Московской патриархии архиепископ Орловский Фотий (Тапиро) провел переговоры с представителями верующих о принятии Чешской Православной церкви в юрисдикцию Московского патриархата, до этого она находилась в юрисдикции Сербского патриарха. На Соборе сербских епископов 19–20 мая 1946 г. было дано согласие на то, чтобы Церковь в Чехословакии возглавил русский епископ. Окончательное разрешение перехода Чешской церкви в юрисдикцию Московской патриархии было дано архиерейским Собором Сербской Православной церкви 15 мая 1948 г.^[203] Во главе ее на правах экзарха оказался бывший епископ Ростовский Елевферий (Воронцов).

В установочных документах Совета по делам Русской православной церкви на этот счет имеется следующее положение: “Совет считает, что Московская патриархия должна оказывать особую помощь Православной церкви в Чехословакии и укреплять ее влияние”^[204].

Итак, в Европе союз Православных церквей под эгидой Московского патриархата и Совета по делам Русской Православной церкви состоялся. В развитие плана Председатель Совета предложил Сталину и получил его согласие на то, чтобы “усилить влияние на восточные патриархаты, которые хотя и малочисленны, но считающиеся авторитетными в православном мире, с целью использования их в будущем на своей стороне при решении ряда важных церковных вопросов”^[205].

28 мая 1945 г. впервые за всю историю России патриарх Московский Алексий отправился в паломничество на Святую Землю. Значение его было велико, в первую очередь, для возрождения духовного влияния Русской церкви на православную паству Ближнего Востока.

В течение следующего 1946 г. митрополит Ленинградский Григорий (Чуков) побывал в Сирии, Ливане и Египте. И везде он получил заверения от предстоятелей церквей, что “возглавляемые ими патриарха ты и церкви всегда будут поддерживать Московскую патриархию в международных церковных вопросах”^[206].

Открытым оставался лишь вопрос о взаимоотношениях с Элладской Православной церковью и Константинопольским патриархом. От связей с греками патриархия отказались под давлением правительства, которое не устраивала ориентация греческих церковных кругов на англичан.

Что касается Константинопольского патриарха Максима, то на сей счет Г. Карпов оставил в отчетных документах правительству следующую запись: “Для урегулирования отношений Московская патриархия решила послать в Турцию митрополита Крутицкого Николая с подарком патриарху Максиму (50 тыс. американских долларов)”^[207]. По мнению власти, эта сумма должна была надолго лишить Вселенского патриарха возможности противостоять последующим дерзким планам Москвы.

Для полного триумфа решено было возродить и воплотить идею созыва Всеправославного Собора в Москве. Сама мысль об этом Соборе возникла у Вселенского патриарха Фотия еще в 1930 г.^[208] Однако начавшаяся вторая мировая война отдалила эти планы на неопределенное время.

Эта идея обрела реальные черты лишь в 1946 г. — созвать в Москве “Вселенское предсоборное совещание”, именно так оно называлось в государственных документах. Так, в письме Совета по делам Русской православной церкви на имя Заместителя Председателя Совета Министров Союза ССР тов. Ворошилова К.Е. говорилось:

Секретно

Совет Министров Союза ССР своим Постановлением № 132–465/сс от 29 мая 1946 г. разрешил Совету по делам Русской православной церкви дать согласие Московской Патриархии на проведение в Москве Вселенского предсоборного совещания с участием глав всех автокефальных православных церквей мира для обсуждения вопросов о выработке общей линии по борьбе с Ватиканом, об отношении к так называемому экуменческому движению, о созыве Вселенского Собора и некоторых других.

В соответствии с этим Московская Патриархия разработала предварительную программу проведения Вселенского предсоборного совещания и обратилась в Совет с ходатайством разрешить ей созвать совещание в первых числах октября с.г.

21 марта 1947 года

Зам. Председателя Совета

по делам Русской православной церкви

при Совете Министров СССР

Белышев^[209]

Итак, власть шла к кульминационной точке в плане создания системы православного единства — к Всеправославному Собору. Промежуточным этапом должно было стать Вселенское предсоборное совещание. При этом государственные стратеги отдавали себе отчет в неканоничности такого замысла, переожив ответственность на Московскую патриархию, приписывая ей почин на проведение Вселенского предсоборного совещания.

Но Церковь хотела иного. Секретарь патриарха Алексия Л.Н. Парийский писал Ленинградскому уполномоченному Совета по делам Русской православной церкви А.И. Кушнареву: “Во второй половине сентября 1947 г. предложено провести в Москве Совещание Глав или их Представителей всех православных восточных церквей для обсуждения назревших вопросов, требующих общего решения.

К числу таких вопросов относятся: вопрос об единой пасхалии, т. е. чтобы Пасху праздновать в один день по восточной Пасхалии, о календаре, об отношении к воинствующему католицизму, нападающему на православие везде, особенно на Балканах, об одинаковом отношении к падшим, к некоторым церквям, о попытках к соединению с Армянской церковью, Сиро-Халдейской, Коптской (Абиссинской), вопрос о законной апостольской иерархии у англикан, старокатоликов, об участии в экуменическом движении.

К самым главным относятся вопросы об экуменизме и католицизме. В Московской Патриархии уже два месяца, по четвергам, происходят заседания особой Комиссии по подготовке к осеннему Съезду.

…Поводом к организации Съезда, по словам Патриарха, сказанным им на первом заседании, явилось желание всех Представителей Церквей и во время их приезда в Москву в 1945 г., и при ответных визитах Патриарха в их Патриархаты — встретиться в Москве для делового обсуждения назревших вопросов.

Советское правительство через Г.Г. Карпова выразило самое внимательное отношение к предстоящему Съезду. Намечалась передача в ведение Патриархии всей Троице-Сергиевой Лавры, собора в Новодевичьем монастыре в Москве, открытие подворий для всех Патриархатов и т. д.”^[210]

Как видно из документов, цели у Церкви и у государства не совпадали. Московская патриархия хотела провести Совещание Глав поместных церквей или их Представителей для решения церковных вопросов, а государство спешило с созывом Вселенского предсоборного совещания, на котором должно было прозвучать предложение о созыве Вселенского Собора и выработана единая линия борьбы с Ватиканом и отношение к экуменизму, в котором с начала 1946 г. усилилось влияние американских протестантов.

Государство навязывало Церкви свои политические задачи, вмешиваясь в ее исторически сложившиеся отношения с православным миром. О готовящемся Вселенском предсоборном совещании в “Журнале Московской Патриархии” ни в 1946, ни в 1947 г. нет ни слова.

Многое становится понятным из письма патриарха Алексия Вселенскому патриарху Максиму, в котором он рассказывает о вопросах предстоящего Совещания: раскол в Русской церкви, отказ от участия в экуменизме, практическая враждебность инославия. Большинство вопросов, о которых писал секретарь Патриарха Л.Н. Парийский, не упоминается. Святейший не называет Совещание предсоборным, он приглашает Вселенского патриарха на Совещание Предстоятелей всех Православных церквей.

“Православная Русская Церковь никогда не переставала, по заповеди Господней, блюсти единение духа в союзе мира и любви с досточтимою Великою церковью, и всегда в важнейших делах церковных прибегала к содействию своих досточтимых братий — Святейших и Блаженнейших Патриархов. И ныне она обращается к Вашему досточтимому Святейшеству по нижеследующему важному поводу.

За истекшие десятилетия перерыва непосредственного общения между братскими Церквами, в каждой из них накопились вопросы, решать которые необходимо взаимным согласием всех их Предстоятелей. Эти вопросы — общие для всей Православной Церкви.

Таков вопрос о практической враждебности инославия, превращающего святое миссионерское дело в чуждую Христовой заповеди антиправославную пропаганду, иногда трудно отличаемую от политических акций.

Таков вопрос об отношении к расколу в Русской церкви в духе полного единодушия между братскими церквами.

Таков вопрос, поставленный пред Православием всего мира и, в частности, обращенный к нам в письме Вашего Святейшества от 4 февраля 1947 года, — принять ли, и в какой форме, участие в так называемом экуменическом движении, охватившем собой все прочие христианские общины мира, кроме Римско-Католической Церкви. Духовный голод христианских масс, лишенный благодатного питания Церкви, заставляет верующих христиан всех инославных общин поддерживать экуменическое движение. Они видят в нем путь к спасительным источникам благодати, заключенным в ограде Церкви. В то же время: наблюдение за экуменическими путями в течение ряда лет пока не дали нашей Русской Православной Церкви полноты уверенности в истинности этого пути и соответствия его православному понятию о Церкви. И наша Церковь не решается одна ни войти в ряды сотрудников экуменического движения, ни выразить этому движению обоснованный, хотя и горький для него отказ.

Русская Православная Церковь заинтересована в братском разрешении со всеми Поместными Церквами всех этих, а также и других общих для всех нас вопросов.

Вместе с тем, она с любовью принимает на себя и организацию совместного Совещания Предстоятелей всех Православных Церквей”^[211].

Приглашения получили все восточные патриархи. И реакция на них последовала незамедлительно. В частности, уже 16 июня 1947 г. Александрийский патриарх Христофор прислал свой письменный отказ, изложив подробно причины: “…когда в минувшем году Высокопреосвященный Митрополит Ленинградский Кир-Григорий, по поручению Вашего Блаженства, рассуждал со мною о возможности созыва такого Собора в Москве, мы ответили ему, что мы не согласны собираться в Москве, а предпочитаем или Иерусалим как место Великого и Всехристианского поклонения, или Св. Гору, где есть особо пригодное место для христианской молитвы и аскетических подвигов и где бы мы были совершенно избавлены от великого земного житейского смятения и всякого политического вмешательства и давления.

Но теперь, когда прекратились и утихли страшные политические бури, возможно, чтобы немедленно и в том же году на мирной Св. Горе был созван этот Собор, но возможно это и в Иерусалиме, и гораздо меньше — в Москве.

По всем этим причинам, Блаженнейший брат о Господе, мы полагаем, что в настоящее время у нас нет доводов в пользу созвания Всецерковного Собора именно в Москве”^[212].

Неудача не сломила кремлевских стратегов. Несговорчивого владыку Христофора и иерусалимского собрата его желали видеть в Москве несмотря ни на что. Спешно развернулся ремонт храмов для передачи их в подворья Иерусалимскому и Александрийскому патриархам (согласие на это Карпов получил лично от Сталина еще в марте 1945 г.). Но и это не помогло. В телеграмме от 3 июля 1947 года Иерусалимский патриарх Тимофей писал: “Мы не готовы к участию в предположенном Совещании”^[213]. Не обошлось и без конфузов. Архиепископ Кипрский Леонтий решил, что его приглашают на Всеправославный Собор, и в своем ответе был достаточно резок: “Мы получили письмо Вашего Блаженства от 8 апреля 1947 года, и мы, согласно каноническому положению, сообщаем, что, к сожалению, не принимаем приглашения на Всеправославный Собор, каковое полномочие имеет одна лишь Вселенская Патриархия Константинопольская как первая православная на нашем Востоке церковь. 29 июня 1947 г. Архиепископ Кипрский Леонтий” ^[214].

Первому Председателю Отдела внешних церковных сношений (образованного в апреле 1946 г.) митрополиту Николаю (Ярушевичу) пришлось в ответной телеграмме дополнительно разъяснять: «имею честь сообщить Вашему Блаженству, что Вы, очевидно, впали в ошибку, т. к. наша Патриархия приглашает Предстоятелей Православных Церквей не на “Всеправославный Собор”, но для Совещания по вопросам, одинаково важным для всей Православной Церкви. Мы основываемся на том, что этим мы выполняем желание, высказанное Патриархами и их представителями на Московском Соборе 1945 г. и подтвержденное и в 1945 и в 1946 годах”^[215].

Так же, как и Патриарх Алексий, Владыка Николай всеми силами старался изменить ситуацию. А архиепископ Леонтий говорил то, что думал: “Получили Вашу телеграмму. Благодарим за данные дополнительные разъяснения. Повторяем, не можем принять приглашение по причинам, указанным в предшествующей нашей телеграмме”^[216].

Русские архиереи хорошо понимали причину отказа, но не имели возможности сказать православному миру о подлинном характере “нового” курса и нового церковно-государственного “симбиоза”.

И только позиция славянских Церквей в странах народной демократии соответствовала московским задачам:

Секретно

Телеграмма

Из Будапешта 24 апреля 1947 года

в 21 час 20 мин.

МИД СССР тов. Власову В.П.

На телефонограмму № 902/бс от 15 апреля 1947 г.

Телеграмму Патриарха Алексия протоиерею Варну вручил. Прошу передать его ответ Патриарху:

“С благодарностью сообщаю о получении телеграмм и письма. Покорно прошу Ваше Святейшество через Советское Посольство в Будапеште сообщить время принятия Вами Венгерской Православной Делегации. Целую десницу. Д-р Варну, протоиерей”.

class="book">Советник Миссии СССР в Венгрии

Тишков^[217].

Но их присутствие без Восточных церквей Кремлю было не нужно.

Невозможность созыва Вселенского предсоборного совещания осенью 1947 г. вынуждала государство искать другие пути для сбора всех Предстоятелей церкви в Москве.

В 1948 г. исполнялось 500 лет автокефалии Русской Православной церкви. Торжественное празднование этого события и должно было стать тем мероприятием, от которого Восточные патриархи уклониться бы не смогли. А при их присутствии уже можно было говорить о первостепенном значении Русской Православной церкви в союзе Православных церквей. Совещание Глав и представителей поместных Православных церквей, на котором, по государственному замыслу, и должны были утвердиться нужные внешнеполитические документы, было приурочено к празднествам.

За подготовкой в Москве внимательно следило и руководство римско-католической церкви, и Всемирного Совета Церквей (центра экуменического движения), опасаясь влияния СССР на Балканах.

Болгарию и Югославию в течение зимы-весны 1948 г. посетили различные деятели Всемирного Совета Церквей, имея беседы с митрополитом Стефаном и патриархом Гавриилом. В Софию, Белград и Прагу приезжал директор Отдела взаимопомощи пострадавшим от войны церкви при ВСЦ Кохберн. И он, и приехавший позже известный английский епископ Сесиль Дуглас Горслей, добивались участия Болгарской и Сербской церквей в экуменическом движении, стараясь ослабить на них советское влияние, тоже обещая материальную поддержку. Москва отреагировала быстро. И как писал Г. Карпов в информационной записке правительству накануне открытия Совещания: “В результате предварительной работы достигнуто единство мнений большинства приезжающих делегаций по основным вопросам повестки дня совещания, то есть осуждения антихристианской и антидемократической сущности папизма и отказа от участия православных церквей в предстоящей Ассамблее Всемирного Совета Церквей”^[218].

“Предварительную деятельность” осуществляли делегации Московской патриархии, посетившие Болгарию, Югославию, Румынию, Албанию и Польшу, выполняя задачу по ослаблению влияния “экуменизма, греческих патриархов и реакционного духовенства внутри самих церквей этих стран”^[219].

И вновь неприятности доставил болгарский митрополит Стефан, продолжавший участвовать в экуменическом движении. По усмирению строптивого иерарха были задействованы “высшие эшелоны” в Болгарии: “Через Министра иностранны дел Коларова были приняты меры. Он вместе с Премьер-Министром Г. Димитровым имел беседу со Стефаном, после которой митрополит официально заявил об отходе от экуменизма, как “обслуживающего интересы англо-американских империалистов”.

Несмотря на это заявление, имеются данные, что неофициально митрополит Стефан резервировал связи с экуменизмом через профессора Цанкова и протопресвитера Шавельского”^[220].

Но даже эти мелкие неудачи не омрачили главного результата: в экуменическом движении начались разногласия, вселенского объединения христианских церквей не получилось, а его лидеры меняли тактику “на ходу”, о чем и докладывал правительству председатель Совета по делам Русской православной церкви: «Наиболее дальновидные деятели этого движения подняли голос против стремления американцев провести Ассамблею в Амстердаме под флагом антикоммунизма.

Оппозиция против американцев особенно заметна среди скандинавов, швейцарцев, французов и голландцев.

В частных разговорах многие из них высказывают мысль о необходимости создания центра внутри Экуменического Совета, противостоящего американскому влиянию.

Такой центр, по мнению многих, может быть создан только при участии Русской Православной церкви. В частности, секретарь Всемирного Совета церквей голландец Виссерт Хофт заявил, что только с помощью Русской Церкви можно избавиться от опасности “американизации христианства”»^[221].

Против антикоммунистической американской компании с использованием экуменистов выступали не только лидеры оппозиции (Виссерт Хофт), но и представители англиканской церкви. Так, в частности, архиепископ Иорский доктор Гарбетт в своем выступлении перед верующими 27 марта 1947 года заявил: “…Для священнослужителей в Англии есть много оснований к тому, чтобы избегать участия в чем-либо вроде священной войны или крестового похода против коммунизма.

Церковь должна стремится устранить страхи и подозрения, которые сейчас представляют опасность, ибо разделяют народы, и содействовать созданию порядка во всем мире, в котором Восток и Запад объединились бы на основах справедливости, правды и милосердия.

…Примерно третью часть огромного населения России составляют христиане. Они поддерживают коммунистическую систему. Если мы присоединимся к священной войне, используя политическое и духовное оружие против всех тех, кто называет себя коммунистами, мы должны будем порвать с миллионами православных и других христиан”^[222].

С одной стороны, Сталина устраивала позиция англиканской церкви, выступившей против и Ватикана, и американизации христианства. Но, с другой — и настораживала: в Европе явно намечался новый лидер. И это обстоятельство следовало учесть на предстоящем Совещании.

Вторая половина 1947 г. принесла также изменения в отношениях США с Ватиканом. Их сближение стало очевидным. Тогда же Ватикан установил дипломатические отношения с Египтом. Артур Хюгс был аккредитован папой при египетском короле в качестве интернунция. Из сферы деятельности Апостольской делегации в Египте, в которую входили все государства Аравийского полуострова и Палестина, территория Палестины и Каир были выделены в специальное Апостольское представительство в Иерусалиме.

Были предприняты и другие меры по объединению христианских церквей вокруг папского престола, которые нашли свое выражение “в установлении личной связи папского интернунция Хюгса с Александрийским патриархом Христофором и с Коптским патриархом Амбу-Юссефом”^[223].

Оценивая эти связи, митрополит Аксунский Николай, представлявший патриарха Христофора в Аддис-Абебе, в своем письме, опубликованном 13 марта 1948 г. в газете “Прогре Ежипсьен”, так оценил сложившуюся ситуацию: “На Западе сейчас спешно идут приготовления к “международному Собору церквей” в Амстердаме. На Востоке славянские Православные церкви также стараются достичь новой организации, применительной к современным обстоятельствам. Ватикан находится между этими двумя течениями — между протестанством и коммунизмом”^[224].

Позиция Александрийского патриарха Христофора становилась все более опасной для Москвы. По данным советской миссии Хюгс прилагал все усилия к тому, чтобы “Патриарх Христофор должен был собрать глав Православных Церквей Востока и получить от них согласие на ряд совместных действий с католиками и на отклонение ими приглашения Патриарха Алексия на Московское совещание 1948 года”^[225]. И, действительно, в Каир были приглашены и Иерусалимский, и Антиохийский патриархи, и местоблюститель Кипрской митрополии. Но прибыл туда только Антиохийский патриарх Александр, который, после определенного давления, решил не ехать в Москву. Однако по возвращении домой его ждало “осуждение со стороны членов своего Синода за отказ от участия в Московском совещании”^[226].

Оказавшись под давлением и своих архиереев, и английского посланника Хустона Бодуэлла, владыка все же принял решение послать делегацию в Москву в составе митрополита Ливанского Илии Карами и Хомского Александра Джиха.

За патриархом Константинопольским Максимом наблюдение велось особенно тщательно. Вселенский патриарх переживал тяжелые времена: в Турции усилилась клеветническая кампания против Святейшего. Его обвиняли в том, что он не выступал открыто на стороне греческих монархо-фашистов, не отлучает коммунистов от Церкви, не уступает патриаршего престола кандидату американцев — Нью-Цоркскому архиепископу Афинагору^[227].

Последнее обстоятельство особенно волновало советское руководство, так как выдвигая своего кандидата на Вселенский престол, американцы тоже стремились к влиянию на православный мир. И если Православные церкви стран “народной демократии” из-под влияния Москвы увести было трудно, то на колеблющихся восточных патриархов можно было давить.

И на Московское совещание патриарх Максим все же отправил своего экзарха по Центральной и Западной Европе митрополита Фиатирского Германа, который, по мнению компетентных органов, “преследует цель привлечь Русскую и Православные церкви Балканских стран в экуменическое движение с тем, чтобы предотвратить срыв предстоящей Амстердамской Ассамблеи”^[228].

Благодаря этому, и патриарх Христофор, и Греческая церковь решили послать свои делегации, ограничив их пребывание только на торжествах. В этом отношении характерно извещение Константинопольской патриархии, говорящее о делегировании митрополита Германа на церковные торжества без упоминания о Совещании.

Исходя из такой сложнейшей межцерковной ситуации, советское руководство ожидало от константинопольской делегации попыток помешать “московскому сплочению” “православных церквей новой демократии вокруг Московской патриархии”^[229]. И, как было отмечено в государственных документах, именно “преодоление этих возможных затруднений и составит задачу в период предстоящего совещания”^[230].

Совещание открылось 8 июля 1948 г. Торжественную речь Карпову готовили задолго. Еще в июне она прошла корректировку у Ворошилова и Вышинского. В ней были затронуты и проблемы неполного представительства: “Правда, главы некоторых древних греческих церквей, — одни по не зависящим от них причинам, вследствие чрезвычайных событий в Палестине, другие по соображениям стороннего, нецерковного характера, — не прибыли на торжества”^[231]. В то же время в речи отмечалась убежденность в том, что “присутствие глав и делегаций большинства автокефальных Православных церквей, представляющих подавляющее большинство православных верующих мира, позволяет говорить о довольно полном представительстве Вселенского Православия на торжествах Русской Православной церкви”^[232].

Прозвучали слова и о новых условиях в жизни Православных Церквей: “На данном Высоком Собрании представлены Православные церкви всех стран, в которых народы по своему свободному волеизъявлению установили новый общественный и политический порядок, обеспечивающий их быстрое и успешное материальное и духовное развитие.

Отрадно отметить, что Православные церкви во всех этих странах поддерживают этот новый порядок, не поддаваясь разнообразным попыткам извне поколебать занимаемую ими позицию.

В наши дни, когда мир разделился на два лагеря, можно с полным основанием сказать, что только в странах новой демократии, где церковь не стесняется государством, она может свободно строить свою жизнь внутри страны и иметь общение с церквами других стран”^[233].

Эта речь была произнесена перед Католикосом — патриархом Каллистратом, патриархом Сербским Гавриилом, Румынским Юстинианом, митрополитом Стефаном, главой Болгарской церкви, экзархом Вселенского патриарха митрополитом Германом, посланцем Антиохийской церкви митрополитом Александром, Греческой — митрополитом Хризостомом, Албанской — епископом Паисием, Польской — архиепископом Тимофеем, представителями Московского патриарха за границей.

Рабочие дни Совещания — 9 и 10 июля — проходили там же, строго соответствуя намеченной программе (отношение к Ватикану, экуменистам, англиканской церкви).

Митрополит Герман сразу же отказался от участия в Совещании, хотя и собирался пробыть в Москве до 19 июля. По его словам, на это он имеет категорическое указание патриарха Максима, оговоренное в мандате. Митрополит Хризостом, глава Греческой (Элладской) церкви, прибыл с таким же указанием.

В отчетах Карпова о первых дня работы митрополиту Герману уделяется большое внимание. То “он известен как английский разведчик”, то он дает интересные ответы на вопрос о состоянии здоровья Вселенского Патриарха, заявляя “что он долго болел шизофренией и в ближайшее время должен уйти на покой”^[234].

Не прошло незамеченным и недовольство Сербского патриарха Гавриила отношением югославского правительства, которое усилило репрессии на Церковь. Во главе Комиссии по вероисповеданиям был поставлен католик. Патриарх Гавриил говорил, что “в последнее время арестовано много православных священников, в том числе один младший викарий, осужденный на 11 лет каторги за то, что заявил с амвона, что не пятилетка поднимает благосостояние народа, а Бог. Этого викария в тюрьме обрили и угнали на каторжные работы, а в то же время католический епископ Степинац, осужденный по процессу, пользуется в тюрьме особыми привилегиями — имеет две комнаты и прислугу. Патриарх Гавриил высказывает также свое недовольство лично Тито, заявляя, что хотелось бы иметь во главе Правительства не хорвата, а серба”^[235]. В свете ухудшения отношений между СССР и Югославией эта информация была для Москвы важной и своевременной.

Не обошлось без волнений по поводу “неугомонного митрополита Стефана”. В первый день приезда в беседе с митрополитом Николаем он заявил, что приготовил выступление в защиту экуменического движения, а чуть позже он добавил, что изменение позиций Константинопольского патриарха, Греческой, Александрийской церквей по вопросу об участии в Московском Совещании является делом рук его — Стефана. Посылка этими Церквями своих делегаций на Московское Совещание достигнута им якобы путем специальных командировок своих представителей к этим Церквам”^[236]. Эту “заботливость” митрополита Стефана в отчетном документе Карпов расценил “как результат полученной им от англичан команды”^[237].

Но ровно через день 10 июля, неожиданно для всех глава Болгарской церкви выступил с декларацией, осуждающей экуменическое движение. Такое изменение позиции советское руководство расценило как шаг на пути к введению в Болгарской церкви патриаршества. От митрополита Стефана ждали, что он будет добиваться от глав Церквей, участвующих в Совещании, декларации о его введении.

Кроме этих неучтенных моментов, все остальное шло по плану. Доклады “Ватикан и Православная церковь” протопресвитера Г. Костельника, “Ватикан и Православная церковь в Болгарии” митрополита Пловдивского Кирилла, “Об англиканской иерархии” митрополита Сливенского Никодима и доклад об экуменическом движении протоиерея Г. Разумовского строго соответствовали поставленным властью задачам.

Участники Совещания дружно осудили римско-католическую церковь за ее “подрывные” действия по отношению к Православию, за упорное стремление к насаждению унии.

Главы и представители Православных церквей не сочли своевременным участие Церквей в экуменическом движении, в котором тон задавали протестанты. В этих новых условиях, когда протестантизм стал своего рода буфером между Ватиканом и “американской христианизацией”, в Москве еще не были готовы к изменениям внутри самого экуменического движения. Чуть позже попытка укрепить свое влияние во Всемирном Совете Церквей будут предприняты.

15 июля 1948 г. в честь участников Совещания был дан праздничный обед, устроенный Советом по делам Русской православной церкви. На нем присутствовали около 200 человек.

Приветственные речи лились рекой. Так, представитель Болгарской церкви Димитров предложил тост за Сталина и за премьер-министра Болгарии Димитрова, Карпов еще раз напомнил о том, что гости лично убедились в Москве, что Русская Православная церковь вполне свободна и независима от государства.

Митрополит Герман остановился на деятельности Совета, называя Карпова министром, который “способствует укреплению и процветанию православия в Советском Союзе”^[238].

Митрополит Ливанский Илия, представитель Антиохийской церкви, подчеркнул, что православие должно быть сильным и единым, таким, как говорил Сталин, заявивший, что он хочет “сильного православия”^[239]. (Разговоры гостей слушал, а позже записал в своем отчете чиновник МИДа С.М. Кудравцев.) Потом владыка подумал и сказал, что может Сталин и не говорил этих слов. Но он, Илия, лично считает, что только благодаря Сталину обеспечено процветание Русской Православной церкви и православия во всем мире^[240].

Но, несмотря на такую высокую оценку своих заслуг, И.В. Сталин не был доволен результатами: никто из присутствующих не обмолвился о Совещании как о Вселенском предсоборном, никто не заговорил о будущем Всеправославном Соборе в Москве.

Все же кое-что Москве сделать удалось: попали под влияние и наблюдение Православные церкви “стран народной демократии” и удалось по церковным каналам дать достойный отпор “американизации христианства” среди протестантских церквей Европы, что, безусловно, рассматривалось как победа в условиях нарастания “холодной войны”.

В конце 40-х — начале 50-х годов союз восточноевропейских Православных церквей сохранялся, но интерес к нему со стороны руководства СССР резко упал. По-прежнему сохранялись дружественные отношения Московской патриархии с Антиохийской, Александрийской и Иерусалимскими церквами, хотя Александрийский предстоятель не раз протестовал против гонений на духовенство в странах народной демократии.

Наряду с этим было много неудач… В 1954 г. по соглашению между правительствами СССР и КНР прекратила свое существование Духовная миссия в Китае (а это не только духовное влияние, но и значительные материальные ценности). Что касается Российской Духовной миссии в Корее, то ее глава архимандрит Поликарп (Приймак) был выслан южнокорейскими властями в СССР, а православные корейцы на своем съезде в 1955 г. приняли решение о присоединении к Константинопольскому патриархату^[241]. Неудачей закончилась попытка возвращения Финляндской Православной церкви в юрисдикцию Московской патриархии, что еще раз указало на сложные отношения Русской церкви с Вселенским патриархатом.

Начало хрущевских гонений на Русскую церковь в конце 50-х годов не помешало Советскому руководству строить планы по осуществлению международных акций с использованием внешнеполитического влияния Церкви. В феврале 1960 г. с поста председателя Совета по делам Русской православной церкви был смещен Г.Г. Карпов и назначен В.А. Куроедов, который уже 15 июня 1960 г. в беседе с патриархом Алексием I заявил о том, что внешняя работа Церкви поставлена неудовлетворительно и что не проведено ни одного мероприятия по разоблачению реакционных действий римского папы. В этих условиях Русская Православная церковь принимает решение о вступлении во Всемирный Совет Церквей, которое состоялось на III Генеральной ассамблее ВСЦ в Нью-Дели (ноябрь-декабрь 1961 г.). Став участником ВСЦ, Московская Патриархия получила возможность иметь международную трибуну.

Начало 60-х годов принесло улучшение во взаимоотношениях Русской церкви с Вселенским патриархом. Во время осеннего 1960 г. визита патриарха Алексия I по Ближнему Востоку состоялась его встреча с Константинопольским патриархом Афинагором. Многолетние противоречия в отношениях удалось на время затушевать. Еще с 1952 г. патриарх Афинагор безрезультатно пытался созвать Всеправославное совещание на выгодных для Вселенской патриархии условиях. Московская патриархия также выдвигала свое условие — признание в качестве равноправных участников на нем Албанской, Болгарской, Польской и Чехословацкой церквей. Во время переговоров патриарх Афинагор принял почти все требования Русской церкви, которая, в свою очередь, согласилась с проведением Всеправославного совещания на острове Родос в Греции в сентябре — октябре 1961 г. Попытка провести выборы председателя Совещания не удалась, им стал глава Константинопольской делегации. По настоянию Московской патриархии были добавлены вопросы об участии Православных церквей в борьбе за мир, против расовой дискриминации и колониализма. Снят вопрос о борьбе с атеизмом. По предложению делегации Русской церкви совещание в конце работы приняло послание, в котором подчеркивалось внутреннее единство Православных церквей и их согласованность по выработке повестки дня будущего Предсобора. Но создать комитеты для его подготовки с равным количеством автокефальных церквей не удалось: Вселенская патриархия настаивала только на своем праве созывать совещания и соборы^[242].

На совещании 1961 г. Московская патриархия проводила антиватиканскую политику, но на Родосском совещании 1963 г. (с 26 сентября по 1 октября) ее позиция была прямо противоположной: “На двух дневных заседаниях нашего Совещания перед нами были поставлены такие вопросы, как посылка или непосылка наблюдателей на вторую сессию Второго Ватиканского Собора и рассмотрение сделанного по этому поводу предложения Вселенской патриархией, чтобы Православная церковь предложила римско-католической церкви диалог на равных условиях”^[243]. Такое решение, безусловно, было связано и с резким изменением отношения советского руководства к римскому папе. Личность Иоанна XXIII Н. Хрущев рассматривал как некий гарант успеха в отношениях советского руководства с главами западных стран, многие из которых были католиками. Страна нуждалась в долгосрочных кредитах, продовольственной помощи. Известно, что всю первую половину 1963 г. советский лидер вел активную переписку с Иоанном XXIII, в которой поднимались вопросы и о намерении двух сторон установить дипломатические отношения. Московская патриархия в этот период посылала своих представителей и на первую сессию II Ватиканского Собора в октябре 1962 г., и на вторую сессию, проходившую с 29 сентября по 4 декабря 1963 г., хотя ее итоги были приняты руководством СССР негативно, отмечая имевшие на ней место антикоммунистические выступления. Но несмотря на все политические трудности, Русской Православной церкви удалось установить тесные контакты с религиозными организациями десятков стран мира, что позитивно влияло на ее внутреннее положение. И заслуга в этом, бесспорно, принадлежит главе Отдела внешних сношений митрополиту Никодиму (Ротову) и его единомышленникам.

70-е и 80-е годы в жизни Православных церквей в первую очередь были связаны с подготовкой Святого и Великого Собора Православной церкви. Сама процедура подготовки была разработана и принята на Четвертом Всеправославном Совещании в 1968 г. Она предусматривала участие всех православных церквей в разработке тем Собора. “Согласно процедуре, одна или несколько Поместных Церквей избирают из каталога тем Собора одну или несколько тем и представляют через Секретариат разработанный их богословами доклад в Межправославную Подготовительную комиссию”^[244].

Подготовительная комиссия была образована тем же Четвертым Всеправославным Совещанием в 1968 г. В нее вошли представители всех поместных церквей. Доклад одной автокефальной церкви передается на отзыв другим Церквам, после чего этот доклад с отзывами предоставляется на обсуждение Межправославной Подготовительной Комиссии. Каждая поместная церковь получила возможность дважды изложить свое понимание темы: в отзыве на доклад и через своего представителя в комиссии, которая составляет далее общеправославный доклад по теме.

Четвертое Всеправославное Совещание приняло решение отказаться от созыва Предсобора и осуществить подготовку Собора путем Предсоборных Совещаний.

Согласно постановлению Второго Предсоборного Совещания 1982 г., решения по темам Собора, принятые на Совещаниях, не имеют канонической силы до принятия их Святым и Великим Собором.

Будущий Собор был назван “Святым и Великим”, а не “Вселенским”. Разъяснение этому также было дано в 1982 г. «Хотя в Соборе будут участвовать все Поместные Православные Церкви, это еще не дает ему оснований именоваться вселенским. В истории Церкви были случаи, когда некоторые соборы созывались с целью быть “вселенскими”, но Церковь признавала их только как Поместные. И, наоборот, решения некоторых Поместных Соборов получили вселенское значение. Таким образом, подготавливаемый ныне Собор может быть признан Церковью “вселенским” в том случае, если его решения будут усвоены всей Единой Святой Соборной и Апостольской Церковью наравне с определениями Вселенских Соборов.

…Вселенские Соборы не созываются для обсуждения различных богословских мнений. Их цель состоит в исповедании уже существующей истины, чтобы избежать отклонений от нее»^[245].

Что касается основных тем будущего Собора, то они были предложены первым Предсоборным Всеправославным Совещанием осенью 1976 г.:

“По темам:

1. Чтобы повестка дня Святого и Великого Собора состояла из следующих десяти тем:

а) Православная диаспора;

б) автокефалия и способ ее провозглашения;

в) автономия и способ ее провозглашения;

г) диптихи;

д) вопрос общего календаря;

е) препятствия к браку;

ж) пересмотр церковных постановлений о посте;

з) отношения Православных Церквей к прочему христианскому миру;

и) православие и экуменическое движение;

к) вклад Поместных Православных Церквей в торжество христианских идей мира, свободы, братства и любви между народами и устранении расовой дискриминации”^[246].

Последующие за Вторым Предсоборным Совещанием годы показали, что современное православие обеспокоено новым явлением — усиливающимся прозелитизмом как проявлением кризиса современного мира. Об этом с тревогой заявили Предстоятели всех Православных церквей, собравшиеся на встречу в Фанаре 15 марта 1992 г. по инициативе Вселенского патриарха Варфоломея.

В принятом ими Послании есть и такие слова: “Люди познали, что без Бога научный и технический прогресс становится средством разрушения природы и социальной жизни. Это в особенности очевидно после падения коммунистической системы.

Помимо этого крушения, мы должны признать крах всех антропоцентрических идеологий, породивших в людях духовный вакуум и ощущение незащищенности, что побуждает многих искать спасения в новых религиях и парарелигиозных движениях, сектах или близком к идолослужению поклонении материальным ценностям этого мира. Сегодняшний прозелитизм в любой его форме есть скорее проявление глубокого кризиса современного мира, а не попытка разрешить его. Современная молодежь имеет право знать, что Евангелие и Православная вера противопоставляют любовь ненависти, сотрудничество конфронтации, общение разделению между людьми и народами”^[247].

В Фанарском заявлении прозвучала и еще одна мысль, отражающая реалии сегодняшнего дня — вопрос о “миссионерских территориях”: «…к ущербу желанного пути к христианскому единству, традиционные территории православных стран рассматриваются сегодня как “миссионерские территории” и вследствие этого на них создается сеть миссий и всеми методами, в течение десятилетий осуждаемыми всеми христианами, практикуется прозелитизм.

В частности, мы не можем не упомянуть с осуждением деятельности состоящих в общении с Римом униатов на территории Украины, Румынии, Восточной Словакии, на Ближнем Востоке и в других регионах. Их деятельность направлена на подрыв позиций нашей Церкви. В результате создается положение, не совместимое с духом диалога любви и истины, начатого и осуществляемого приснопамятными христианскими руководителями папой Иоанном XXIII и Вселенским патриархом Афинагором Первым»^[248].

Сложность современного диалога Православных церквей с римскокатолической церковью напрямую связана со сложнейшей проблемой последнего столетия XX в. — выработкой цивилизационной модели своего существования в XXI в., созданием гармонии между прогрессом в сфере соблюдения прав личности и меньшинств, с одной стороны, и сохранением национально-культурной и религиозной идентичности отдельных народов — с другой.

С передвижением границ объединенной Европы все дальне на восток очень вероятно, что скорее в ее состав войдут и православные страны, когда их культурная, духовная и религиозная жизнь начнет взаимодействовать с культурно-цивилизационными европейскими нормами. Возникнет серьезная проблема о соотношении либерализма и традиционализма в формировании жизнеспособных стандартов. И задача Православия сегодня — принять участие в выработке универсального стандарта, который при условии постулирования важнейших общеобязательных принципов, смог бы органично совместить с ними национально-культурные и религиозные ценностные ориентации стран, принявших его.

Раздел III Война и мир

Миротворчество и пацифизм. Становление культуры мира (Т.А. Павлова)

Почему стремление к миру является одной из характерных черт человека — самого дерзкого и агрессивного из Божьих творений?

А. Бодров^[249]

На пороге нового тысячелетия миротворческая мысль, прошедшая через тяжкие испытания XX в., приходит к заключению о приоритетной роли сознания и духа в достижении мира на земле. В Уставе ЮНЕСКО записано: “Мысли о войне возникают в умах людей, поэтому в сознании людей следует укоренять идею защиты мира”^[250]. На современном уровне тему миротворчества необходимо рассматривать поэтому не только с политической, экономической, социальной и идеологической точек зрения, но и с духовно-нравственных позиций. Без этого характеристика миротворческих идей и движений этого трагического столетия будет выхолощенной, внешней и неполной, лишенной понимания внутренних процессов, происходящих в сознании человека и влияющих на его историю.

Оговоримся сразу, что в данном исследовании речь будет идти о культурно-цивилизационном пространстве так называемого Западного мира, включающего Россию, страны Европы и Северной Америки, т. е. ареал, духовно и цивилизационно опирающийся на ценности христианского вероучения. Русские философы не раз подчеркивали, что духовный и культурный кризис, переживаемый человеческим сообществом западной цивилизации в XX в., “как раз и возник из-за утраты им религиозной цельности”. И. Ильин, например, писал: “Грозная беда постигла человечество. Оно растеряло свои святыни и расшатало духовные основы своего бытия. И чем дальше идет время, тем более становится оно слабым в добре и сильным во зле. Есть ли предел этому падению и где он?”^[251]

Эти слова, написанные в 1927 г., оказались пророчески верными для всего XX в. В самом деле, зло, воплощенное в двух кровопролитных и разрушительных мировых войнах, в существовании античеловеческих тоталитарных режимов, в создании ядерного оружия, способного уничтожить жизнь на земле, в терроризме, межнациональных конфликтах, захвате заложников и многом другом, вплоть до последней войны в XX в. на Балканах, стало своего рода символом минувшего столетия. Нравственный регресс человечества, отмеченный еще Н. Бердяевым, продолжается, и к концу века поистине “обнаруживаются все новые и новые формы человеческой звериности”, весьма утонченные и отвратительные^[252].

Тем более важно, подводя итоги завершившемуся веку, исследовать и отметить в нем противоположные тенденции — попытки противопоставить наступлению зла, войны и насилия миротворческие теории, движения и акции. Речь пойдет не только о пацифизме XX в. — общественном и политическом движении, выступающем против войны как средстве решения межгосударственных конфликтов. По справедливому замечанию А. Солженицына, противопоставление “мир-война” содержит логическую ошибку. Война — “далеко не единственное проявление никогда не прекращенного многоохватного мирового насилия”. Поэтому “логически-равновесным и нравственно-истинным” является противопоставление “мир-насилие”^[253]. Добавим к этому и внутренний аспект проблемы, о котором говорилось вначале. Поскольку мировая история есть история людей, мир внешний (между народами, государствами и группами людей) и ненасилие внешнее невозможны без мира духовного, без личностного равновесия и гармонии, достижимых только на путях постоянного внутреннего самовоспитания, восхождения и совершенствования.

Понятия пацифизма, миротворчества и ненасилия в XX в. отличаются многоплановостью и разнообразием. Существовало миротворчество официальное — дипломатическое и политическое; либеральное, социал-демократическое и радикальное; существовало псевдомиротворчество тоталитарных режимов, прикрывавших словами о мире свою насильственную сущность; а также индивидуальное, давшее таких гигантов мирной идеи, как Л.Н. Толстой и М. Ганди; религиозное миротворчество, опиравшееся прежде всего на духовные ценности и процессы; и, наконец, глобальное, создавшее концепцию “культуры мира”. Миротворчество было пассивным, выражавшимся в неучастии, несотрудничестве, непротивлении злу насилием, — и активным, выражавшимся в акциях протеста, петициях и воззваниях к народам и правительствам, в пропаганде мира; абсолютным и относительным. Имелись отрицательное и положительное понимание мира; первое “сводит мир просто к отсутствию войны”, второе подразумевает “мир без войны при наличии гарантий и факторов, которые делают этот мир конструктивным, справедливым и демократическим”; основами этого второго понимания являются “взаимопонимание, терпимость, экономическое и социальное развитие, демократия и свобода”^[254].

Имелись и различные обоснования миротворчества: политические, экономические, рассудочно-логические (например, концепция ядерного сдерживания), социальные, духовно-религиозные и этические. Виды миротворческой деятельности отличались не меньшим многообразием: это были упомянутые выше формы неучастия в войне и насилии, различные способы примирения противников с помощью посредников, теоретические проекты установления всеобщего мира, попытки создания международных органов, гарантирующих безопасность и сохранение мира, в частности международного арбитража, мирные конгрессы и конференции, демонстрации и манифестации, религиозно-философские теории и т. п.

Разумеется, в этой краткой статье нам не удастся проследить все многообразие миротворчества в XX в. Отметим лишь ключевые моменты, этапы и тенденции. Хронологически история миротворчества в XX в. подразделяется на качественно отличные один от другого периоды: 1) с начала века до начала первой мировой войны; 2) первая мировая война и Русская революция; 3) межвоенный период; 4) период “холодной войны”; 5) конец века. Этой периодизации мы и будем следовать.

1

В мае 1899 г. в Гааге состоялась Первая Гаагская конференция мира, созванная по инициативе царского правительства России; в ее работе приняли участие 109 представителей 26 стран — России, Франции, Германии, Великобритании, США, Австро-Венгрии, Италии, Испании, Бельгии, Нидерландов, Дании, Швеции и Норвегии, Греции, Турции, Персии, Японии, Китая и др. Главными вопросами, обсуждавшимися на конференции, были вопросы сокращения и ограничения вооружений, международной кодификации законов и обычаев войны, международного арбитража и третейского суда. Результатом стали совместно выработанные декларации и резолюции о желательности сокращения военных расходов, об ограничении сухопутных вооружений, в частности о запрещении особо разрушительных и жестоких видов оружия, таких как ядовитые газы, оболочечные пули, “легко разворачивающиеся или сплющивающиеся в человеческом теле”, а также “Положение о законах и обычаях сухопутной войны” и “Конвенция о мирном решении международных столкновений”, следствием чего явилось создание “Постоянного международного арбитража”^[255].

В подготовке и проведении Гаагской конференции большую роль играли российские пацифисты Л.А. Комаровский, М.А. Энгельгардт, В.М. Гессен, И.С. Блиох и другие. Состоявшаяся в октябре 1907 г. Вторая Гаагская конференция мира приняла решение о создании судебной третейской палаты для разбирательства международных конфликтов, о сохранении возможных торговых и промышленных отношений между населением воюющих держав и нейтральных стран, о распространении ограничений, принятых для сухопутных войн, на войны морские и др. Тем самым на рубеже веков отчетливо заявила о себе традиция официального пацифизма, работавшего на межгосударственном и дипломатическом уровне.

Существовало, однако, и движение неправительственных организаций. Немалую роль в отстаивании мирных идей играли многочисленные пацифистские общества и ассоциации, возникшие еще в XIX в. в США, Западной Европе и России, а также подъем либеральных идей. Как считают современные исследователи, антивоенные силы на рубеже XIX и XX вв. располагали достаточным потенциалом, чтобы предотвратить войну. К началу XX в., по подсчетам специалистов, около трех тысяч членов различных миротворческих организаций в Европе и Северной Америке составляли транснациональное движение, объединявшееся под названием пацифизма^[256].

Однако трагический раскол между этими силами, прежде всего между либеральным пацифизмом и социал-демократическим движением, стал главной причиной того, что мир в начале XX в. не удалось сохранить. Дело в том, что либеральные пацифисты, считавшие войну абсолютным злом и любые компромиссы с целью избежать ее возможными, не могли принять агрессивной позиции социал-демократов, приветствовавших войну как неизбежное условие социальной (опять-таки насильственной) революции. Они ошибочно полагали, что технический уровень вооружений того времени является чуть ли не гарантией мира, и главной целью считали урегулирование межгосударственных конфликтов путем арбитража, международных конвенций и организаций.

Со своей стороны, социалисты и лидеры рабочего движения считали недопустимыми классовые компромиссы с “буржуазными правительствами” и накануне войны призывали рабочих воспользоваться порождаемым войной кризисом для свержения несправедливого общественного устройства. Таким образом, “для социалистов идея неизбежности войны легко трансформировалась в идею ее желательности”^[257]. Что касается умеренно-реформаторского крыла международной социал-демократии, то деятели его фактически перешли на позиции своих национальных правительств и присоединились к лозунгу “защиты отечества”.

Последовательно миротворческую позицию в первые десятилетия XX в. заняли только приверженцы духовного обновления и совершенствования человека. Фигурой поистине мирового значения стал Л.Н. Толстой, который в своих философских и религиозных произведениях развивал христианское учение о непротивлении злу насилием, выраженное в Нагорной проповеди. Толстой указывал на историческую необходимость и неизбежность не только теоретического изучения, но и практического воплощения в жизнь закона ненасилия. В последних главах своей книги “Царство Божие внутри нас” (1890–1893) он провидчески писал о будущих военных и революционных конфликтах, которые явятся логическим следствием идеологии безбожия и насилия. В то же время он верил, что придет время, когда человечество отвергнет насилие и установит более справедливую, “определенно новую” форму жизни^[258].

В статье “Конец века”, написанной как отклик на события первой русской революции, Толстой обрисовывает исторический путь, пройденный христианскими народами. “Человечество жило по закону насилия, — пишет он, — и не знало никакого другого… Явилось христианство, которое подтвердило людям истину о том, что есть только один закон, общий всем людям, дающий им наибольшее благо, — закон взаимного служения, и указало на причину, по которой этот закон не был осуществлен в жизни. Он не был осуществлен потому, что люди считали необходимым и благотворным употребление насилия для благих целей и считали справедливым закон возмездия. Христианство показало, что насилие всегда губительно, и возмездие не может быть применяемо людьми”^[259].

Написанная в 1908 г. статья “Закон насилия и закон любви”, которую по праву считают духовным завещанием Толстого, представляет собою протест против всяких насильственных действий, нарушающих братское, любовное, гуманное отношение людей друг к другу. В целом учение Толстого о непротивлении злу насилием можно считать отрицанием западных политических концепций пацифизма — будь то либеральные или социал-демократические концепции, — ибо его философия ненасилия и отказа от войны произошла “не от концептуальной политической системы, в которой уже существующие национальные государства старались найти путь к “peace”, а от совершенного непонимания этой системы и пренебрежения ею”^[260]. Позиция Толстого, тем не менее, нашла широкую поддержку в США и Великобритании.

Наряду с учением Л. Толстого существовали и другие чисто духовные, в принципе отвергающие войну и насилие, движения. Они были распространены как в США, так и в Европе и в России. Это были мирные церкви квакеров, меннонитов, баптистов, пятидесятников, адвентистов седьмого дня и братства духоборцев.

Именно в среде этих церквей перед первой мировой войной существовало движение за отказ от воинской повинности и участия ввооруженных действиях. При этом, если европейские мирные церкви в конце XIX — начале XX в. переживали упадок и шли к компромиссу с всеобщей воинской повинностью^[261], то среди российских сектантов-пацифистов перед первой мировой войной, наоборот, отмечался подъем антивоенной активности. Дело в том, что всеобщая воинская повинность в России была введена только в 1874 г., что и привело к массовому отказничеству от военной службы по мотивам совести. Среди стойких противников военной службы следует упомянуть немецкоязычных меннонитов, с XVIII в. живших на южных окраинах Российской империи, духоборцев-постников — русскую секту, совершившую массовое сожжение оружия в 1895 г., толстовцев, молокан, баптистов, или евангелических христиан, малеванцев, добролюбовцев, трезвенников, иеговистов, пятидесятников и адвентистов седьмого дня^[262]. При этом только меннонитам удавалось избежать преследований, поскольку еще в XVIII в. указом Екатерины II им было дано право заменять военную службу работой в лесничествах и медицинских учреждениях. Остальные члены сект за отказ служить в армии подвергались суровым наказаниям: военные суды приговаривали их к каторжным работам в дисциплинарных батальонах, к ссылке в Сибирь, к тюремному заключению или помещению в психиатрические лечебницы.

2

Первая мировая война, которую многие политики и военачальники надеялись закончить в короткие сроки, явилась на самом деле катастрофическим событием не только для Европы и России, но и для всего мира. Помимо колоссальных человеческих жертв, она привела к революциям в России и Германии с последующим созданием в этих странах тоталитарных режимов, к гражданской войне в России и массовой эмиграции беженцев в Европу и Америку, к расколу мира на два враждебных лагеря и очертила основные проблемы XX столетия. Она, кроме того, знаменовала собой крах довоенного пацифистского движения, поначалу почти повсеместно побежденного национализмом и шовинизмом. Только после осознания масштабов бессмысленных убийств в общественных движениях разных стран рождается протест против войны и стремление покончить с нею и с войнами вообще.

Впрочем, отдельные призывы к прекращению кровопролития прозвучали уже в первый год войны. Это были прежде всего индивидуальные выступления членов миротворческих организаций, духовенства, представителей европейской, в том числе русской, интеллигенции. Среди них следует упомянуть воззвание бельгийского адвоката, главы Международного бюро мира А. Лафонтена “О чем должны сказать пацифисты” (ноябрь 1914 г.), воззвание Б. Рассела “К интеллигенции Европы”, воззвание папы римского Бенедикта XV “К народам и правительствам воюющих стран” (июль 1915), антивоенные статьи и стихи русского поэта, художника и мыслителя М.А. Волошина (1914–1915) и др.^[263]

Помимо этого прозвучали и коллективные антивоенные призывы некоторых миротворческих организаций. Так, твердую волю к миру выразила конференция социалистов нейтральных стран в Копенгагене 17–18 января 1915 г.; в апреле 1915 г. страстный протест против войны был выпущен Международным женским конгрессом мира в Гааге. В России война вызвала протесты прежде всего толстовцев. Они выступили с рядом антивоенных воззваний, проникнутых евангельским духом и звавших к примирению^[264]. Следует отметить, что в то время любая антивоенная деятельность требовала немалого мужества: противники войны в разных странах рисковали быть обвиненными в государственной измене. Так, выпустившие свои воззвания толстовцы были арестованы, и суд приговорил их к различным срокам каторжных работ.

Что касается социал-демократических движений разного толка, то они не выработали “последовательно принципиальной, безоговорочно антивоенной позиции”. В лучшем случае они считали войну нежелательной, но неизбежной, в худшем (как это было с большевиками) — желательной потому, что она даст им возможность превратить ее в гражданскую и свергнуть существующие правительства^[265]. Придя к власти, большевики в России первыми пошли на сепаратный и унизительный для достоинства русского народа мир с Германией, но не потому, что перешли на пацифистские позиции, а потому, что боялись германского наступления и стремились привлечь на свою сторону войска, занятые на германском фронте^[266].

Начиная с Руссо, понятие мира в умах многих его сторонников стало тесно связываться и с понятиями социальной справедливости, равенства, демократии и свободы. Однако и Французская, и в особенности Русская революция 1917 г. показали, что стремление к социальной справедливости и свободе как основам будущего мира и благоденствия зачастую приводит к самому бесчеловечному насилию и попранию элементарных человеческих прав. Кровопролитная гражданская война, жестокости террора, как красного, так и белого, вовлекавшего все более широкие слои населения, и, наконец, беспрецедентная волна насилия, которой были отмечены первые годы правления большевиков в России, — яркий пример того, что благих целей нельзя достигнуть неправедными средствами.

Жестокости гражданской войны и правящего большевистского режима наполнили сердца многих людей отвращением и ужасом. Об этом свидетельствуют многие воспоминания русских писателей-очевидцев^[267].

Именно неприятие насилия и братоубийственной войны привело к массовой эмиграции мирного населения — семей адвокатов, врачей, писателей, университетских профессоров и преподавателей школ и гимназий, купцов, банкиров, мелких и средних предпринимателей и многих других в Европу и Америку. Этот массовый исход, масштабы и значение которого до сих пор остаются еще мало изученными, следует считать первым осознанным или подсознательным пассивным протестом против революционного и государственного насилия 1917–1922 гг. Доказательством тому является тот факт, что русские философы-эмигранты Л. Карсавин, И. Ильин, Н. Бердяев, С. Булгаков, С. Франк, Н. Лосский и др., в значительной мере выражавшие общее настроение уехавших из России, считали установленный там политический режим “властью зла, террора, заговора”^[268]. Этот протест отчетливо прочитывается в произведениях русских эмигрантов, опубликованных за рубежом. Они показывают, что русская эмиграция тех лет носила в значительной мере духовный характер^[269].

Но и в России в годы революции и гражданской войны встречались яркие примеры миротворческой мысли и ненасильственного протеста. Отметим сразу, что данный вопрос нуждается в дальнейшем углубленном изучении. Здесь приведем три наиболее очевидных примера.

Один из них — позиция православного духовенства от высших иерархов во главе с патриархом Тихоном до рядовых сельских священников из “глубинки”. Они не устраивали заговоров против советской власти, не шли сражаться против нее с оружием в руках, они до последней возможности делали свое дело во вверенных им приходах, а когда гонения новой власти вынуждали их покинуть разоренные храмы, они шли “в народ” и, скрываясь, продолжали евангельскую проповедь. Их мученический подвиг еще ждет своего исследователя.

Вторым таким примером является активная миротворческая позиция уже упоминавшегося М. Волошина. Октябрьский переворот 1917 г. представлялся ему делом бесовским, вселенским злом, ужасом кровавой народной усобицы. Он так и называл его “всенародным бесовским шабашем 17-го года”^[270]. Поэт уверен: революцию вершили “над русской землей темные и мстительные силы”; в ней “проступали черты Разиновщины и Пугачевщины”, т. е. бессмысленного и беспощадного народного бунта.

Интересно отметить, что говоря о причинах войны и революции, Волошин, как и многие другие теоретики мирной доктрины во все времена человеческой истории, указывает на алчность, жажду наживы как на движущую силу вооруженных действий. Теми, кто “хотят весь мир пересоздать”, движет “гнев, жадность, мрачный хмель разгула”^[271]. Что касается сил, участвовавших в гражданской войне, то М. Волошин не принимал официальной большевистской идеологии классовой борьбы, а считал ее космической битвой добра и зла. На земном же плане он подчеркивал всю противоестественность этой братоубийственной войны. Для себя он нашел единственно возможную позицию: “Молитва поэта во время гражданской войны может быть только за тех и за других: когда дети единой матери убивают друг друга, надо быть с матерью, а не с одним из братьев”^[272]. В этой последней мысли — корень того, что критики характеризовали как “абстрактный гуманизм” или позиция “над схваткой”. На самом деле гуманизм был вполне конкретным. На протяжении всей гражданской войны Волошин с поразительной самоотверженностью и бесстрашием спасал людей — красных от белых и белых от красных^[273].

Третий пример миротворчества в эти годы — деятельность ОСРОГ. Одним из парадоксов истории российского пацифизма явился тот факт, что еще до окончания кровопролитной гражданской войны, во время и сразу после ужасов кровавого террора была создана официальная организация, помогавшая сектантам-пацифистам в освобождении от военной службы. Организация называлась Объединенным Советом религиозных общин и групп. Ее поддерживали и ей помогали на государственном уровне А.В. Луначарский, В.Д. Бонч-Бруевич, П.Г. Смидович и Н.К. Крупская. Ведущую роль играл бывший секретарь Л.Н. Толстого В.Г. Чертков, обладавший большим международным авторитетом, и до середины 1920 г. К.С. Шохор-Троцкий. В ОСРОГ входили в первую очередь толстовцы, а также меннониты, евангельские христиане и баптисты, а также адвентисты седьмого дня и некоторые “внеисповедные течения”.

Причинами, толкнувшими ярых атеистов-большевиков, поборников классового и революционного насилия, на создание Объединенного Совета, служили прежде всего нестабильность советской власти на местах и нужда в опоре на массы, среди которых было много неортодоксально верующих. В отличие от Русской Православной церкви сектанты, притеснявшиеся при царском режиме, были готовы поддержать новую власть; некоторые из них, например, толстовцы и лидеры других сектантских группировок в печати и в публичных выступлениях доказывали общность сектантского и большевистского идеала.

Объединенный Совет религиозных общин и групп был создан в ноябре 1918 г. по инициативе толстовцев и представителей ряда сект. Как было зафиксировано в уставе организации, целью ее было представлять интересы различных религиозных течений, защищать от посягательств принцип свободы совести, содействовать объединению религиозных людей, принадлежавших к различным внецерковным направлениям. Кроме того важнейшей задачей Совета было, по словам В.Г. Черткова, “содействовать тому разумному, осторожному, не виданному при царском строе подходу высшей советской власти к лицам, по совести не приемлющим участия в военном деле”^[274].

Эта последняя цель была по существу главной в деятельности ОСРОГ. Как свидетельствует В.Д. Бонч-Бруевич, еще в начале 1918 г. многие крестьяне обращались к В.И. Ленину с просьбой разрешить им не служить в армии. В конце октября 1918 г. вышел приказ Реввоенсовета Республики “об освобождении от воинской повинности по религиозным убеждениям”^[275]. Этот приказ разрешал заменять сектантам-пацифистам военную службу санитарной. Однако деятели различных пацифистских групп, объединившись во главе с Чертковым, стали требовать от СНК более последовательного и полного соблюдения принципа свободы совести. В результате их активной работы 4 января 1919 г. СНК был подписан декрет об освобождении от воинской службы по религиозным убеждениям. Декрет возлагал на ОСРОГ обязанности давать экспертное заключение о том, действительно ли то или иное религиозное убеждение исключает участие в военной службе, а также о том, насколько искренне и добросовестно заявление того или иного лица о невозможности нести воинскую обязанность. Лица, освободившиеся от военной службы по решению ОСРОГ, должны были вместо нее работать в заразных госпиталях, колониях для беспризорников или выполнять иную общеполезную работу по своему выбору.

Благодаря этому декрету Россия стала третьей страной в мире, признавшей право на отказ от военной службы по мотивам совести. В различных частях России ОСРОГ назначил уполномоченных, которые должны были собирать сведения об отказниках от военной службы, направлять их в ОСРОГ и выступать экспертами в местных судах. В первые месяцы 1919 г. им удалось помочь многим сектантам-пацифистам освободиться от военной службы. На местах экспертам удавалось предотвращать расстрелы или отменять противозаконные решения местных властей.

Однако уже в конце 1919 г. работа ОСРОГ осложняется. Это было связано, во-первых, с огромным, все нараставшим объемом работы — отказников от военной службы становилось все больше. К ним присоединялись бывшие офицеры, священники, врачи, что заставляло власти со все нарастающей подозрительностью относиться к деятельности Совета. Следует также помнить о том, что ив 1919, ив 1920 годах существовали и продолжали активно действовать реввоентрибуналы. Как свидетельствует К.Х. Данишевский, они имели “право непосредственной немедленной расправы с дезертирами и с агитаторами против гражданской войны (в том числе и с пацифистами)”^[276].

Постепенно ухудшались отношения с Наркомюстом, который в 1920 г. стал отменять положительные решения Совета; приходили известия о массовых казнях отказывающихся от военной службы по мотивам совести на местах. В апреле 1920 г. Ревизионная комиссия Наркомюста, рассматривавшая деятельность Объединенного Совета, сделала заключение о том, что Совет стал источником антимилитаристской пропаганды, религиозного и анархического мировоззрения и что деятельность его “вредно отражается на Красной Армии”^[277]. Канцелярия Совета была опечатана, много дел конфисковано. Декретом СНК от 14 декабря 1920 г. ОСРОГ лишался исключительного права на экспертизу по делам сектантов, отказывающихся от военной службы. Декрет от 4 января 1919 г. стал называться в документах декретом “об уклоняющихся от воинской повинности по так называемым религиозным убеждениям”^[278] (курсив мой. — Т.П.).

С этого времени отношение к сектантам-отказникам и в центре, и на местах стало заметно меняться. В печати и в циркулярах Наркомюста их зачастую называли “шкурниками, уклоняющимися от отбывания службы в Красной Армии”. Множилась судебная и бюрократическая волокита; декрет от 4 января 1919 г. неоднократно нарушался, о чем Чертков лично докладывал В.И. Ленину. В марте 1921 г. Первый съезд сектантских земледельческих и производительных объединений записал, что “тюрьмы, концентрационные лагеря и прочие места заключения вновь начинают наполняться мучениками за веру, не желающими по своим религиозным убеждениям или велению совести продолжать участвовать в военном деле” и что подчас таких людей даже расстреливают^[279].

Весной 1921 г. Наркомюст сделал заключение, что ОСРОГ не выполнил возложенных на него задач, и 10 марта того же года состоялся суд над его членами. Материалы суда не сохранились, но, по-видимому, приговор был оправдательным, так как ОСРОГ еще некоторое время продолжал свою деятельность. Она прекратилась в конце 1923 г. После этого органы Советской власти продолжали все больше и больше ограничивать льготы отказникам от военной службы по мотивам совести и постепенно свели их на нет. С конца 20-х годов открытое выражение пацифистских убеждений стало вряд ли возможным. Декрет от 7 декабря 1931 г. приговаривал отказников от военной службы к заключению в трудовой лагерь с выплатой 20 % заработной платы.

3

Совершенно иное направление в эти и последующие годы приняло западное миротворческое движение. Неудовлетворительность Версальского мирного договора, завершившего первую мировую войну, для многих стала очевидной с самого начала. Пацифистское движение переживало раскол. С одной стороны, усилилась роль официального пацифизма, что привело к созданию в 1918–1919 гг. программы американского президента В. Вильсона и учреждению Лиги Наций. К официальному пацифизму принадлежал и известный план французского премьер-министра Аристида Бриана, направленный на предотвращение в дальнейшем европейских конфликтов. Но все акции официального пацифизма имели существенные ограничения — во-первых, они постоянно обнаруживали свою неспособность предотвратить войны и конфликты.

Во-вторых, идеи официального пацифизма были, как правило, весьма прагматичны и лишены той гуманистической направленности, которая существовала в предшествующие века. Духовный кризис, переживавшийся человечеством в XX в., и тут давал себя знать. Представители официальных кругов рассматривали свои мирные идеи и проекты как средство получения политических преимуществ за счет других государств и как часть официальной политики.

С другой стороны, ширилась и развивалась пропаганда пацифистских идей на общественном уровне. Во многих странах были созданы десятки различных пацифистских организаций, обществ и объединений. В целом движение не отличалось однородностью, что определялось как различием социальной и идеологической направленности различных течений, так и неодинаковым отношением к методам антивоенной борьбы и степени допустимости насилия. Так, сторонники либерального пацифизма стремились к созданию международного механизма безопасности, который смог бы регулировать международные отношения и предотвращать войну с помощью политических и моральных методов. Это течение поддерживало Лигу Наций и выдвигало на первый план дипломатию “морального принципа” и ненасильственные методы разрешения международных конфликтов.

Кульминацией этого движения явился пакт Бриана-Келлога (1928 г.), выдвинувший принцип отказа от войны как орудия национальной политики и предусматривавший моральную ответственность государственной политики^[280]. Это направление формировало международно-правовые концепции предотвращения войны и опиралось на такие организации, как Лига Наций, Международный суд, арбитраж; в качестве методов антивоенной борьбы они выдвигали санкции против агрессора, разоружение. Многие сторонники этого направления отвергали возможность военных санкций и на первый план ставили моральные и идейные методы предотвращения войны. К концу 20-х годов общества содействия Лиге Наций объединяли более 40 национальных ассоциаций содействия Лиге, но заметной роли в международной политике они не играли. Всеобщие конгрессы мира, проходившие ежегодно с 1921 по 1939 г., ориентировались в основном на ненасильственные акции и сводились к обсуждению роли пацифистов в международных отношениях.

Другим заметным, однако также мало результативным пацифистским движением стало социалистическое направление, объединившее пестрые по социальному составу общественные силы, группировавшиеся вокруг Рабочего социалистического Интернационала, Международной федерации профсоюзов и национальных социалистических партий. Идейной основой для них, объявивших себя “реальными” пацифистами, служили теории “ультраимпериализма” К. Каутского и “организационного капитализма” Р. Гильфердинга. Лидеры этого движения считали пацифизм частью классовой борьбы пролетариата и возлагали всю ответственность за войну на капитализм. Вместе с тем они тоже ориентировались на Лигу Наций как на инструмент примирения империалистических противоречий^[281]. Такая ориентация, по всей вероятности, была вызвана страхом перед коммунистическим движением и его установкой на мировую революцию.

Некоторые левые социалисты, анархо-синдикалисты и лидеры Международной федерации профсоюзов образовали движение “радикального” пацифизма. Они предлагали такие методы антивоенной борьбы, как всеобщая международная стачка, международный бойкот и т. п. Часть деятелей “радикального” пацифизма объединилась с христианским движением за мир, что привело к формированию христианско-социалистического пацифизма, включавшего группы социалистов религиозного толка и протестантских теологов. Они пропагандировали христианскую этику, евангельские принципы миротворчества и ненасилия и главный упор делали на персональную ответственность человека перед лицом войны и насилия. В США “радикальный” пацифизм стал ядром движения “социального христианства” и заметно повлиял на такие пацифистские объединения, как Международное содружество примирения, Интернационал противников войны и т. п.^[282] В качестве практических методов миротворчества эти организации предлагали прежде всего отказ от воинской повинности, от поддержки любых военных акций и т. п.

Движение за отказ от военной службы было в 20-е годы заметным, хотя и не очень многочисленным, направлением пацифизма. Его поддерживали такие известные писатели и ученые, как Б. Рассел, А. Барбюс, Р. Роллан, А. Эйнштейн, Р. Тагор, Г. Уэллс, а также М. Ганди. Значительную роль в нем играли квакеры и их Международный комитет Друзей, повсеместно имевший свои отделения и налаживавший сотрудничество с другими миротворческими движениями. Во многих странах, например, во Франции, Бельгии и СССР, отказники от воинской службы по мотивам совести подвергались репрессиям. Это усиливало антимилитаристские настроения части общества, но не принесло серьезных политических результатов.

Большую роль в разнообразных пацифистских движениях, особенно в США, играли женщины. Среди них особенным влиянием пользовалась американская секция Международной женской лиги за мир и свободу, объединявшая до 13 тыс. членов. Наряду с другими миротворческими организациями женские объединения участвовали в многочисленных кампаниях за разоружение, развернувшихся в 20-е годы; однако их деятельность привела только к постановке проблемы о моральном разоружении и “духовном замирении народов”^[283].

В целом, согласно выводам исследователей, пацифистские организации, несмотря на значительную активность, оставались немногочисленными и бессильными сколько-нибудь заметно повлиять на разворачивание грозных исторических процессов, приведших к мировому экономическому кризису 1929–1933 гг. и приходу к власти фашизма в Германии.

В отличие от более или менее политизированных и секуляризированных западных пацифистских течений в Европе 20-х годов складывалось принципиально иное, хотя и немногочисленное, идейное миротворческое движение. Оно было связано со стремлением к диалогу между христианскими церквами с целью найти пути к всехристианскому единству. Первые послания Вселенского Константинопольского патриарха Иоакима III, посвященные сближению церквей и объединению христиан, были выпущены еще в 1902 и 1904 гг. После первой мировой войны по инициативе Епископальной церкви США было создано движение “Вера и устройство”, выдвинувшее предложение о созыве Всемирной всехристианской конференции. В ответ на эту инициативу Вселенский патриархат в 1920 г. выпустил послание, адресованное “главам всех церквей мира”. Патриархат призвал к сближению между христианами и созданию Лиги церквей, подобной образованной незадолго до этого Лиге Наций^[284]. Несмотря на в высшей степени разумные и взвешенные пункты послания, развеявшего существовавший прежде дух недоверия и подозрительности между различными христианскими церквами, оно не привело к созданию всемирной церковной организации.

Особую роль в истории миротворчества этого периода сыграли выдающиеся русские мыслители и деятели церкви, которые объединились в Европе вокруг культуры и духовного наследия Православия. Современные исследователи определяют количество русских эмигрантов в разных странах Европы в 1920–1921 гг. цифрой от одного до трех миллионов человек; среди них преобладали члены Русской Православной церкви, было немало представителей православного духовенства, от виднейших иерархов до монашествующих^[285]. При этом в силу особенностей причин эмиграции и вынужденного существования в иных, чем в России, культурных, духовных и социально-экономических условиях характерными чертами русской диаспоры стал отход от идей западничества и социализма, от “интеллигентского вольнодумства” и обращение ее к “невещественным благам родной культуры и в особенности родной веры”^[286]. Период с 1917 по 1925 г., писал Н.М. Зернов, — это “время обращения многих русских западников, в особенности представителей интеллигенции, к Православной церкви”^[287]. Действительно, повсюду, где обосновывались сколько-нибудь значительные группы русских эмигрантов, открывались православные приходы, и вокруг них формировалась духовная и культурная жизнь выехавших за пределы родной страны людей.

В идейной же сфере в среде русской эмиграции происходят процессы переоценки ценностей и осознания того духовного кризиса, который переживало западное общество в XIX и XX вв. из-за утраты им религиозной цельности и четких ориентиров добра и правды. Осознание этого отнюдь не носило индивидуалистического характера и не было оторвано от жизни. Наоборот, русские эмигранты приходили к выводу об ответственности каждого конкретного человека “не только за судьбу свою и своих ближних, но и за судьбу своего народа и человечества”, о том, что “прорыв духовности в социальную жизнь возможен и необходим”^[288].

Путем к достижению этого прорыва, как считали многие русские мыслители-эмигранты, в их числе С. Булгаков, Н. Бердяев, Л. Карсавин, Н. Лосский и другие, должны стать не революционная и социальная борьба, а смирение и любовь — главные христианские добродетели, под влиянием которых сложились главные черты русского характера — доброжелательная скромность, искренность и простота^[289]. Отсюда и особый подход к вопросам мира и ненасилия — не политически-пацифистский, а евангельский. Все беды, все катастрофы на земле, по мысли Н. Лосского, — следствия нарушения гармонии, вызываемые “нравственным злом недостатка любви к Богу и тварям Его”. Поэтому главное в борьбе со злом и “злыми” — не жажда мести и наказания, а забота о просветлении и преображении^[290].

Именно на почве Православия в первой трети XX в. возникает такое уникальное и мало изученное еще явление, как учение преп. Силуана Афонского (1866–1938) о мире. В основе этого учения афонского монаха, до пострига носившего имя Семен Иванович Антонов и происходившего из крестьян Тамбовской губернии, лежит идея целостности, единства всего мира — материального и духовного, внешнего и внутреннего, душевного и телесного, — единства, распространяющегося на все народы и страны планеты, на всю тварь. “Каждый человек есть непреходящая вечная ценность, большая, чем весь прочий мир”; и потому сознающий это человек “никогда даже внутренне не помыслит убийства, не позволит себе вредить ближнему или хотя бы оскорбить его”^[291]. Цель человеческой жизни — достижение мира внутри, мира между ближними, мира между нациями и государствами. Для старца Силуана сам Бог — это мир, и кто коснется этого вечного источника мира, достигнет мира с самим собой и с окружающим миром. Необходимыми условиями достижения мира являются покаяние, смирение и любовь ко всем людям, даже к врагам. Любовь, прощение обид и примирение должны стать основой мирных отношений между отдельными людьми, между государствами и нациями.

Это учение легло в основу многолетней молитвы старца за мир на всей земле. Это молитва о том, чтобы люди жили на земле в мире и любви — “да не будет ни злобы, ни войн, ни врагов, но одна любовь да царствует”. Тогда “не нужны будут ни армии, ни тюрьмы”^[292].

Этот “молитвенник о мире всего мира” понимал, что путь к миру на земле трагичен: он требует самоотверженности, смирения и покаяния. Он сознавал, насколько глубоко мир отравлен грехом, и провидел неосуществимость своей мечты о всеобщем мире. В эмпирическом бытии человека, как справедливо отметил архимандрит Софроний, познакомивший европейского читателя с творениями афонского старца, абсолютное добро недостижимо: во всяком человеческом начинании имеется некоторая доля несовершенства. Путь ко спасению идет через терпение, т. е. через жертву. То же и с проповедью мира. Призыв любить врагов “не вмещается миром”, и потому зло на земле будет проявлять себя насилием и кровопролитием. Однако, подобно Л. Толстому, старец Силуан был глубоко убежден в том, что зло побеждается только добром; что “борьба силою приводит лишь к замене одного насилия другим”.

Мировой экономический кризис и “великая депрессия” 19291933 гг., а также победа фашизма в Германии и выход Японии из Лиги Наций знаменуют собой новый этап в истории миротворчества. Он характеризуется прежде всего расколом между сторонниками безусловного пацифизма с признанием ими только ненасильственных методов воздействия и опорой на Лигу Наций и теми, кто считал необходимым обуздать агрессора, если нужно, с помощью насилия.

Внутри пацифистского движения существовали и такие течения, которые требовали не мешать Гитлеру “восстанавливать справедливость”, нарушенную Версальским мирным договором. В программах будущего мира, составлявшихся представителями либерально-пацифистских кругов в 1939–1945 гг., встречаются рекомендации не разоружать Германию, не менять ее границ и т. п.^[293] Знаменательны в этом отношении статья Р. Роллана “Пацифизм и революция”, где пацифизм обвинялся в капитуляции перед злом, и уход его с поста председателя Международной Лиги борцов за мир^[294]. Немалую роль в этом расколе миротворческих движений сыграло существование СССР с его идеологией мировой революции и насильственного распространения коммунистического режима. В связи с этим в Европе и Америке многие воспринимали фашизм как своего рода защиту от “коммунистической угрозы”, во всяком случае как меньшее зло по сравнению с нею, что нарушало единство антифашистских сил.

Если в начале 30-х годов пацифистское движение в целом можно характеризовать как антивоенное, то в середине десятилетия в нем происходит процесс осознания борьбы с конкретным агрессором — фашизмом. В мае 1935 г. А. Барбюс выдвинул идею формирования широкого фронта мира, который смог бы объединить коммунистические и пацифистские силы на антифашистской основе. Курс на создание широкого фронта мира и всеобщего антифашистского единства провозгласил VII Конгресс Коминтерна. Брюссельский Конгресс мира (3–6 сентября 1936 г.) попытался объединить пацифистское и антифашистское движения и прошел под лозунгом “Мир в опасности. Мы должны его спасти!” Демократические, пацифистские и коммунистические делегаты на нем (всего около 600 человек) заявили о готовности совместно бороться за предотвращение войны и образовали Всемирное объединение за мир (ВОМ). В мае 1938 г. Исполком ВОМ публично осудил фашизм как поджигателя войны и заявил протест против аншлюса Австрии. 1935–1937 годы отмечены были известным подъемом пацифистско-антифашистских сил, который поддерживали знаменитые ученые и писатели А. Эйнштейн, Р. Роллан, Т. Манн и др. Однако объединенного движения мира создать не удалось.

Мюнхенское соглашение нанесло серьезный удар пацифистскому движению, еще более расколов и дезориентировав его. Появились идеи достижения мира “любой ценой”, требования соглашения с агрессорами, отказа от коллективной безопасности и т. п. В целом пацифистское движение, значительно усилившееся после первой мировой войны, оказалось бессильным перед угрозой нового военного конфликта и не организовало достаточно широкого и активного сопротивления фашизму.

4

Общее умонастроение миролюбивых сил в течение второй мировой войны значительно отличалось от лозунгов и действий первой мировой войны. Так, в 1939–1945 гг. ни одна политическая группа не выступила с призывом к поражению своего правительства, к организации антивоенной стачки или к превращению “империалистической войны в гражданскую”. Такие крайние силы, как Коминтерн, с одной стороны, и либерально-пацифистские круги — с другой, решительно отвергали какие-либо компромиссы с агрессорами и твердо придерживались принципа их безоговорочной капитуляции. Даже абсолютные пацифисты, отвергавшие всякое насилие по моральным и религиозным соображениям, вырабатывали тактику ненасильственного сопротивления — как в самой Германии, так и на оккупированных территориях. Одним из самых ярких и убедительных выражений этой тактики явилось укрывательство евреев от нацистского террора, распространившееся во многих странах Европы. Мощным и действенным стало движение Сопротивления, использовавшее наряду с насильственными и ненасильственные методы борьбы. Война против фашизма почти повсеместно воспринималась как народная, справедливая, оборонительная война, как отпор агрессору.

В результате совместных действий по отпору фашистской агрессии страны-союзники пришли к совместному планированию системы коллективной безопасности. Был принят принцип гегемонии великих держав и в 1945 г. создана Организация Объединенных Наций, призванная стать инструментом обеспечения коллективной безопасности, а также социальной, экономической и политической стабильности.

Послевоенный период привел к складыванию новой ситуации в мире, которая продолжалась до конца 80-х годов XX столетия. Эта ситуация характеризовалась двумя важнейшими факторами: расколом мира на два враждебных лагеря, которые очень скоро после заключения мирных договоров впали в состояние “холодной войны”, и изобретением и апробацией ядерного оружия массового уничтожения.

Сразу же после окончания войны резко обострились противоречия между прежними союзниками по антигитлеровской коалиции — Советским Союзом и западными державами. В Советском Союзе господствовал тоталитарный режим. Многие жители оккупированных немцами территорий, многие военнопленные, вернувшиеся домой, были объявлены “врагами народа” и репрессированы. Советский Союз все еще продолжал претендовать на роль лидера “мировой революции” и вел соответствующую политику в Восточной Европе и слаборазвитых странах по всему миру.

В странах Запада и прежде всего в США усиливалось стремление к преобладанию в мире, к жесткой конфронтации с Советским Союзом и странами советского блока.

Все это создавало атмосферу глобальной враждебности, которая “надолго отравила международный климат, породила глубокое недоверие и предубеждение” в отношении между странами. Складывалось негативное отношение народов разных стран друг к другу, формировались отрицательные образы и стереотипы. “Фактически сформировалась новая философия культуры войны и конфронтации, культура силы и вооружения”^[295].

В отличие от историографии “холодной войны”, насчитывающей множество исследований, как отечественных, так и зарубежных, история мирных движений в этот период изучена недостаточно. Здесь наметим лишь основные тенденции и характерные особенности.

Прежде всего антивоенное движение приобрело массовый характер и охватило все страны и континенты. При всем разнообразии втянутых в него сил следует подчеркнуть демократический народный дух многочисленных пацифистских движений и организаций, а также взаимовлияние различных идей. Так, большое распространение на Западе получают учения Л. Толстого и М. Ганди, а на Востоке вплоть до Кореи и Японии распространяются христианские доктрины. Благодаря русской эмиграции все большее влияние в странах Европы и Америки приобретает Православная церковь.

Во-вторых, на историческую арену выходят новые миротворческие движения, которые можно объединить под названием “ядерный пацифизм”. Кампанию за запрещение ядерного оружия или по крайней мере за установление над ним международного контроля начали его создатели — крупные физики. Так, Н. Бор попытался убедить руководителей Великобритании и США в необходимости заключить международное соглашение о прекращении производства ядерного оружия в послевоенный период. Манхэттенская группа ученых, работавшая в США над созданием атомной бомбы, в июне 1945 г. обратилась к своему правительству с предупреждением об опасности, которую несет миру атомная бомба. Своим обращением они попытались предотвратить применение атомной бомбы против Японии.

В начале июля 1945 г. в лабораториях Чикаго и Окриджа распространялась петиция протеста против применения атомного оружия в военных целях. Однако начало массовому движению за ядерное разоружение положило разрушение Хиросимы и Нагасаки атомными бомбами.

Борьба против ядерной угрозы составляла содержание многих антивоенных движений и акций. Стоит вспомнить, например, многолетнее “стояние” у ворот американской базы ядерного оружия в местечке Гринэм Коммон (Англия), организованное британскими квакерами. Сотни мужчин, женщин, иногда весьма пожилых, и подростков жили в палатках под открытым небом, молчаливо протестуя против присутствия американского ядерного оружия на их земле.

Особо следует отметить активизацию христианских миротворческих церквей и организаций в период “холодной войны”. После окончания второй мировой войны в миротворческом движении все более начинает заявлять о себе идея примирения, и межнационального и межгосударственного, примирения между различными культурами и традициями. Примирение предполагает диалог и компромисс, отсутствие вражды. Начинается изучение путей и способов разрешения конфликтов. Возникают новые и активизируются уже существующие организации, ставящие целью примирение между людьми на евангельской основе. Это прежде всего созданное в годы первой мировой войны Содружество примирения, а также такие организации, как “Моральное перевооружение”, “Международный Совет христиан и иудеев”, “Pax Christi” и другие. Все большее значение приобретает межконфессиональный и межрелигиозный диалог. На состоявшемся в 1948 г. в Амстердаме международном вселенском форуме был создан Всемирный Совет церквей, который полностью принял одиннадцать пунктов, выдвинутых посланием Вселенского патриархата в 1920 г. — среди них введение единого календаря, установление непрерывных отношений между представителями разных церквей и различными богословскими школами, взаимное уважение обрядов и священных ритуалов и др.^[296]

В 1952 г. были установлены официальные отношения между Вселенским патриархатом (т. е. Православной церковью) и Всемирным Советом церквей. В свою очередь Католическая церковь в лице папы Иоанна XXIII заявила о необходимости “примирения разных рас и народов”, что было доброжелательно встречено Вселенским патриархом Афинагором^[297].

Активную миротворческую позицию заняли участники традиционных движений христианского пацифизма. Уже в 1948 г., непосредственно перед первой Ассамблеей Всемирного Совета церквей, 78 богословов и глав церквей из 15 стран направили в Совет заявление под названием “Церковь. Христианин. Война”. Это заявление, однако, не принесло ожидаемого результата: Всемирный Совет церквей не уделил достаточного внимания антивоенному движению и проблеме нравственного аспекта войны. Тогда три традиционные религиозные организации: церковь Братства, меннониты и Религиозное общество друзей (квакеры), а также Международное содружество примирения, — выпустили в 1953 г. совместную декларацию “Мир — это воля Божия”, где излагались основные принципы христианского духовного пацифизма.

Вкратце эти принципы сводятся к следующему: 1) “война несовместима с учением и примером Христа”; 2) никакие групповые, национальные, гражданские и государственные интересы не могут оправдать участие человека в войне и убийстве себе подобных; 3) созданная человеческим умом “концепция справедливой войны” неудовлетворительна с этических позиций и “находится в конфликте с истиной откровения”; 4) задача каждого христианина — это “одолеть зло добром”, не применяя оружия и жертвуя собой во имя искупительной любви; 5) христианину не следует питать “утопических иллюзий о том, что этика Евангелия может быть применена в своем подлинном смысле к международным отношениям”, пока люди в массе своей не примут основные требования Христа. Выводом декларации стала мысль о том, что христианская церковь должна отвергнуть войну “не только по причине того беспорядка, потерь и страданий, которые она приносит, но в первую очередь потому, что она противна воле Божией”^[298].

В духе этой декларации пацифистские церкви действовали в течение всех лет “холодной войны”. Они помогали отказникам от военной службы по мотивам совести, пытались улаживать локальные конфликты, обращались к правительствам воюющих стран с призывами прекратить насилие и пропагандировали христианский путь любви к ближнему и отказа от вражды и ненависти.

Наряду с этими религиозными движениями в годы “холодной войны” возникло множество независимых общественных организаций — “Врачи без границ”, “Матери за мир” и др., которые создавались на местах не интеллектуалами или политическими деятелями, а самыми простыми людьми, озабоченными ростом международной напряженности и гонкой ядерных вооружений.

Имелись и индивидуальные выступления. Так, пожилая американка, назвавшая себя “Миролюбивая странница”, обошла пешком огромные пространства, проповедуя мир и обучая людей разработанным ею “ступеням к душевному покою” — психологическим, этическим и духовным правилам, ведущим к состоянию внутреннего покоя и дружелюбия ко всему живому. Американец Джим Форест, живущий в Голландии, основал там “Православное содружество мира”, которое выпускаетнебольшой журнал, посвященный православному пониманию мира и ненасилия. Таких примеров можно привести множество.

Начиная с 60-х годов в немалой мере благодаря “оттепели”, происходившей в СССР в годы лидерства Н.С. Хрущева, в движении за разрядку международной напряженности стали принимать участие политики и дипломаты; тем самым происходило явное сближение официального пацифизма и движения общественных сил. Стали общепринятыми правительственные заявления о необходимости поддержания мира во всем мире, о разоружении и т. п. В годы Кубинского кризиса личные переговоры политиков и глав государств на самом высоком уровне привели к приостановке конфликта и отвели угрозу третьей мировой войны.

Именно в 60-80-х годах были предприняты большие усилия в теоретической разработке проблем войны и мира. Ученые и общественные деятели, писатели и артисты, служители церкви, лауреаты Нобелевской и других премий мира посвящали свои труды обоснованию сущности и значения концепций мира, ненасилия и разоружения. Стали выходить научные и популярные журналы, разрабатывающие проблемы мира, появились научные общества, на международных конгрессах исторических и политических наук стали работать секции по истории и теории миротворчества. В СССР на правительственном уровне разрабатывалась идеология “мирного сосуществования государств с различным общественно-политическим строем”. Появилась новая отрасль науки — конфликтология, изучавшая практические методы улаживания конфликтов мирным, ненасильственным путем.

В Советском Союзе, отделенном от западного мира прочным “железным занавесом”, после окончания второй мировой войны появились некоторые новые тенденции в развитии мирной идеи. Поскольку во время войны правящий режим нуждался в более широкой поддержке народа, были даны некоторые послабления как Русской Православной церкви, так и отдельным сектантским группам, в первую очередь баптистам. Однако свобода вероисповедания носила весьма относительный характер: и Церковь, и секты должны были постоянно выражать свою лояльность и преданность советскому режиму. Их постоянно контролировало КГБ; богослужения вне храмов запрещались, проповеди священников проходили предварительную цензуру. Одно было безусловно разрешено: проповедовать мир между народами; и здесь миротворческий дух Православия стал переживать некоторое возрождение.

Другим новым явлением было создание официального “движения за мир” и его организующего центра — Советского Комитета защиты мира. Комитет играл двоякую роль. С одной стороны, он развертывал широкую демагогически-пропагандистскую кампанию “борьбы за мир”, не забывая, однако, подчеркивать разделение всего мира на два враждебных лагеря и тем самым поддерживая “холодную войну”. С другой — руководители, да и многие рядовые сотрудники Комитета защиты мира контролировали возможные связи простых жителей СССР с представителями зарубежных стран, всячески препятствуя возникновению неформальных отношений. Кроме того Комитет защиты мира своим существованием прикрывал растущую милитаризацию общества, гонку вооружений и нарушения прав человека внутри страны.

В то же время в конце 50-х годов возникают первые ростки антивоенного движения “снизу”. Антимилитаристские настроения проявились, как и на Западе, прежде всего в кругах ученых-физиков, причастных к разработке ядерного оружия. А. Сахаров, П. Капица и ряд других пытались с конца 50-х годов воспрепятствовать испытаниям ядерного оружия, за что подвергались нападкам и обвинениям в пацифизме со стороны властей, требовавших усиления ядерного потенциала и начавших непосильную для страны гонку ядерных вооружений. Уже в 1962 г. А. Сахаров писал о “чувстве бессилия и ужаса” и считал это время рубежом изменения его взглядов, которые к концу 60-х годов оформились в концепцию ненасильственной альтернативы для России и всего мира. Эта концепция была неразрывно связана с фактом существования тоталитарного государства, подавлявшего всякую свободную мысль. Суть концепции Сахарова состояла в том, что он связал проблему предотвращения ядерной войны с социально-экономическими реформами в СССР, с правами человека и на этой основе выдвинул идею сближения социалистической и капиталистической систем.

Проблемы ядерного разоружения и демилитаризации советского общества стали для него приоритетными. В книге “О стране и мире” (1975 г.) Сахаров жертвенно выступил в защиту узников совести. Его гуманистические идеи опередили свое время; они глубоко возмущали деятелей советского руководства. Результатом явилась высылка Сахаров в г. Горький (Нижний Новгород) за присуждение ему Нобелевской премии мира и за его правозащитную деятельность.

Другой силой, выступившей в СССР за общегуманистические ценности, были представители гуманитарной интеллигенции: писатели, поэты, художники, начавшие свою деятельность в годы хрущевской “оттепели”, — так называемые “шестидесятники”. Большинство из них были участниками войны, вынесшими из нее отвращение к жестокости и насилию и уважение к человеческой индивидуальности — то, что так не поощрялось правящим режимом во все годы существования советской власти. Литература писателей-шестидесятников (В. Быкова, Г. Бакланова, К. Воробьева, Б. Окуджавы и др.) не была пацифистской в полном смысле этого слова, но по духу своему она была глубоко человечной и несла в себе зерно антимилитаризма.

В конце 50-х — начале 60-х годов на историческую сцену выходит могучая и одинокая фигура А.И. Солженицына, который, может быть, лучше и раньше других понял античеловеческую насильственную сущность советского тоталитарного государства и с предельной ясностью выразил ее в своих повестях, рассказах, романах и в документальной эпопее “Архипелаг ГУЛАГ”. Антимилитаристская гуманистическая позиция Солженицына сводилась прежде всего к требованию уничтожения политического насилия, ибо эта система была тесно сращена с милитаризмом и угрозой всему миру. Человечество, подчеркивал Солженицын, страдает не только от войн, но и от постоянного процесса насилия, масштабы которого для России были поистине катастрофичны. Советский опыт уничтожения людей оценивался им в 66 миллионов смертей, что превышало потери в войнах XX в.

Важной вехой в движении против насилия и военной агрессии властей СССР явился протест горстки правозащитников против ввода советских войск в Чехословакию в 1968 г. Этот мужественный поступок семерых человек, вышедших на Красную площадь 25 августа с плакатами “Руки прочь от ЧССР”, “За вашу и нашу свободу”, “Долой оккупантов” и т. п., положил начало формированию независимого миротворческого движения. Все участники поплатились за него долгими годами тюремного заключения. В то же время Советский Комитет защиты мира хранил полное молчание.

Говоря о 60-80-х годах, необходимо упомянуть также феномен так называемой “внутренней эмиграции”, сводившийся в то время к пассивному, не выражавшемуся в политических акциях, но тем не менее реально существовавшему в широких кругах интеллигенции протесту против государственного тоталитаризма, против советского насилия в Чехословакии, против лжи официальной идеологии и нарушения прав человека в Советском Союзе. Провести сколько-нибудь достоверный статистический анализ этого внутреннего протеста не представляется возможным из-за его подпольного характера; но все мы знаем, в чем он выражался: в нескончаемых беседах и спорах за чайным столом в частных домах; в анекдотах, критикующих правительство и административно-командную систему в целом, которые передавались из уст в уста; в распространении литературы “самиздата”; в увлечении духовными учениями, религией и церковью. Именно в этих кругах интеллигенции началось развенчание коммунистического мифа о враждебной агрессивности западных стран по отношению к Советскому Союзу и тем самым расшатывание концепции “холодной войны”.

Рубеж 70-80-х годов, когда мир оказался на грани ядерной катастрофы, открыл новый этап борьбы советских антимилитаристских сил против “холодной войны”, и прежде всего против советского милитаризма и войны в Афганистане. Этот период характеризовался расширением социальной основы, приобщением к антимилитаризму новых лиц и слоев общества и молчаливой поддержкой их жертвенной борьбы.

Антимилитаристские настроения сказывались и в том, что даже в официальном движении за мир наметился некоторый поворот, когда в антиядерных кампаниях на западе стали участвовать и представители официального Комитета защиты мира. Конечно, участие советских сторонников мира в антиядерной кампании не следует преувеличивать. С одной стороны, Советский Комитет защиты мира обрушивался на западные пацифистские организации, обвиняя их в “крестовом походе против социализма. С другой — антиядерные марши протеста стали определенной формой приобщения советских людей к многомиллионному антиядерному движению. Вместе с тем начавшаяся в 1979 г. война в Афганистане стала мощным импульсом формирования антимилитаристкого протеста.

Хотя множество советских людей и осуждали Афганскую войну, лишь немногие решались открыто выступить против нее. Кульминацией стало открытое письмо Андрея Сахарова 27 июня 1980 г. Генеральному Секретарю ЦК КПСС Л.И. Брежневу в связи с вторжением советских войск в Афганистан. Копии письма были направлены главам государств и Генеральному Секретарю ООН. Мужественные выступления Сахарова и его единомышленников послужили основой для формирования в СССР антимилитаризма, который рассматривался властями как антисоветская деятельность и карался законом.

В 1982 г. в Москве и других городах Советского Союза возникает группа “Доверие”. Первоначально ее создателями были 11 человек — среди них ученые, инженеры, врачи и учителя. Целью своей они провозгласили установление доверия между СССР и США (с 1985 г. — между Западом и Востоком). Это независимое миротворческое движение зародилось в период значительного ухудшения международной обстановки в связи с вторжением советских войск в Афганистан в 1979 г. и введения чрезвычайного положения в Польше в 1980 г. Эти события вызвали резкое осуждение мирового сообщества; против СССР были применены международные санкции (в частности, эмбарго США на поставки в нашу страну зерна и высокотехнологических товаров). С обеих сторон наращивалась мощь ядерного оружия, и угроза новой мировой войны становилась ощутимой реальностью.

Внутриполитическая обстановка в СССР также все более и более накалялась. По данным “Международной Амнистии”, в первой половине 1980 г. число “узников совести” в СССР достигало 580 человек. В 1981 г. та же организация сообщала о 200 человеках, арестованных в СССР лишь за выражение нонконформистских политических, религиозных или национальных взглядов^[299]. В 1982 г. началось более жестокое преследование диссидентов; “железный занавес” упрочился (была, например, отменена международная автоматическая телефонная связь).

В такой обстановке горсткой энтузиастов и была организована группа “Доверие”. В учредительных документах говорилось, что “ядерное оружие поставило Запад и Восток перед выбором между взаимным доверием и взаимным уничтожением”. Подобно многим западным миротворческим организациям, члены группы “Доверие” были убеждены в том, что “равновесие устрашения” не может обеспечить мир и безопасность международному сообществу и что “политические деятели обеих сторон не способны прийти к какому-либо соглашению о значительном ограничении вооружений, не говоря уже о действительном разоружении”^[300].

В целом программа группы была направлена на преодоление недоверия между народами. Она выступала за “последовательное и возможно полное” уничтожение ядерного оружия и других видов оружия массового уничтожения, а также за ограничение обычных вооружений; за прекращение испытаний ядерного оружия; за сокращение военных бюджетов, за создание безъядерных зон, против размещения новых ракетных баз как на Западе, так и на Востоке. Кроме того группа требовала расширения контактов между Востоком и Западом на всех уровнях: развития обменов между детьми, преподавателями школ, студентами, учеными и работниками культуры, расширения свободной переписки, проведения совместных космических исследований и совместной помощи развивающимся странам, упрощения процедуры туристических поездок и т. п.

В то же время группа “Доверие” нигде не критиковала официальную советскую программу разоружения и мира между народами и заявляла, что готова сотрудничать с любыми советскими миротворческими организациями. Деятельность ее членов сводилась к проведению научных семинаров по проблемам мира и гонки вооружений, устройству выставок антивоенных картин, плакатов и других материалов, выпущенных официальными советскими организациями, к мирным демонстрациям против гонки вооружений и т. п. Тем не менее эта деятельность привлекала пристальное и настороженное внимание властей и во многих случаях пресекалась заранее. Членов группы преследовали: одних задерживали на 15 суток под вымышленным обвинением в “злостном хулиганстве”, других помещали в психиатрические больницы, где принудительно лечили сильными психотропными средствами; шесть человек были арестованы и осуждены на различные сроки пребывания в исправительно-трудовых колониях.

В целом число членов группы не превышало 40 человек; около 2000 человек в разных городах поддерживало её. С началом “перестройки” группа слилась с потоком общедемократического движения.

Говоря о полуподпольном мирном движении 70-80-х годов, нельзя обойти вниманием еще одно явление; оно может показаться маргинальным, но в то же время оно сыграло определенную роль в смене настроений среди молодежи. Это движение советских “хиппи” — молодых нонконформистов, пытавшихся своим поведением противостоять официальным властям, государственному насилию и милитаризму. Именно тогда в Москве на Старом Арбате и Гоголевском бульваре, а в Ленинграде на Невском проспекте возникают молодежные “тусовки”, где юноши и девушки демонстрировали своей одеждой и поведением аполитичность, миролюбие, уважение к мировым религиям, которые отрицала официальная коммунистическая идеология. Именно на таких “тусовках” они совместно вырабатывали способы и приемы, помогающие избежать военной службы. В отличие от западных, советские “хиппи” преследовались властями; их встречи разгонялись, зачинщиков сажали в тюрьмы или психиатрические больницы.

5

Все эти движения, а также объективные процессы в экономической, политической и социальной жизни как в России, так и в других странах Восточной Европы, в сочетании с субъективными факторами подготовили новый период истории миротворчества в глобальном масштабе. В середине 80-х годов лидер реформаторского и либерального крыла коммунистической партии, будущий президент СССР Михаил Горбачев призвал к безъядерному и ненасильственному миру на основе приоритета общечеловеческих ценностей над классовыми. Постепенно начинает меняться и официальная государственная идеология. Пропагандируется так называемое новое мышление, свободное от десятилетиями вбивавшихся в сознание идеологических клише. Член ЦК КПСС А.Н. Яковлев, например, один из идеологов “перестройки”, в своем докладе в связи с юбилеем Французской революции летом 1989 г. заявил, что идея насилия как повивальной бабки истории, равно как и идея власти диктатуры, опирающейся на насилие, исчерпала себя. С помощью насилия нельзя построить достойное человека общество, ибо насилие рождает только насилие.

В период “перестройки”, открывшей обществу путь к демократическим свободам, прежде всего свободе слова, гласности, свободе собраний и объединений, в республиках Советского Союза возникает множество неправительственных антимилитаристских групп и движений. Наиболее сильным и сплоченным из них являлось и является до сих пор движение “Солдатские матери”, возникшее как протест против насилия и жестокости в армии. Возникают движение за закрытие ядерных полигонов “Невада-Семипалатинск” в Казахстане и “Движение за безъядерный Север”.

В начале 90-х годов создаются группы толстовцев и пацифистские организации, такие как Российское общество мира, “Мир без насилия”, “Этика ненасилия”, “Омега”, “Движение против насилия” и пр. Эти группы связывали окончание “холодной войны” с формированием новой ментальности, с “моральным разоружением” и просвещением масс в духе ненасилия. Несмотря на свою малочисленность и кратковременность существования, они сыграли свою роль в окончании “холодной войны” и разрушении коммунистической идеологии, построенной на теории классовой вражды.

Важным и принципиально новым фактором миротворческих движений в России в эти годы стали тесные контакты с аналогичными движениями во всем мире. В эти годы можно говорить о начавшемся объединении международных миротворческих сил. Проводилось множество совместных мероприятий как в республиках Советского Союза, так и за рубежом. Они включали обмен студентами и школьниками, совместные образовательные программы, конференции и международные форумы, научные проекты и общение между людьми на самых различных уровнях. Именно в начале 90-х годов в России организуются постоянные представительства традиционных мирных церквей: меннонитов и квакеров, а также адвентистов седьмого дня.

Во многих странах началось движение “народной дипломатии”: люди ехали в прежде закрытый для них Советский Союз, знакомились с простыми гражданами, завязывали дружбу, устраивали марши и манифестации мира, приглашали к себе в гости прежде “невыездных” граждан и т. п.

В совокупности все эти факторы и процессы содействовали окончанию “холодной войны” и переходу мира в новый исторический период. Крушение “коммунистических” режимов в Восточной Европе, падение Берлинской стены и последовавший затем распад Советского Союза создали принципиально новую ситуацию в мире. Перестали существовать две враждующие системы. Международные отношения стали строиться на принципах большей открытости и доверия. Были заключены межправительственные соглашения по разоружению и контролю над вооружениями. Ведущие мировые державы объявили мораторий на ядерные испытания.

В то же время локальные конфликты не прекратились. Примером на территории России является прежде всего война в Чечне (1994–1996 гг.) и последовавшие за нею вспышки политического терроризма. И именно эта война выявила и многократно умножила единственное массовое антимилитаристское движение в нашей стране — движение “Солдатских матерей”, которое помогало родителям воинов, посланных в Чечню со всех концов России, отыскивать своих убитых, раненых или плененных сыновей. “Солдатские матери” вместе с другими миротворческими организациями устроили несколько “маршей мира” в Грозный в 1995–1996 гг., в которых участвовали политики, правозащитники, журналисты, буддийские монахи, квакеры, баптисты и православные верующие. В то же время в Москве и других городах происходили антивоенные митинги. Русскими и чеченскими женщинами при участии квакеров из Великобритании было организовано движение “Женщины в черном против войны”, выставлявшее свои пикеты у здания Государственной Думы, Министерства обороны, на центральных улицах больших городов.

Однако эти движения не вовлекли массы населения и не смогли сколько-нибудь заметно повлиять на ход событий. Причины этого явления нуждаются в специальном изучении. Здесь мы можем указать на тяжелое экономическое положение в стране и на постоянную изнурительную борьбу за выживание, которую вынуждены вести большинство семей; на создававшиеся годами недоверие и подозрительность, на страх перед публичными акциями; на национальные и расовые предрассудки; на отсутствие традиции хорошо организованной общественной борьбы; наконец, на цинизм, пессимизм и неверие в плодотворность массовых акций, порожденные глубоким разочарованием людей.

Антимилитаристские группы, лишенные поддержки правительства и коммерческих структур, оставались очень небольшими, часто раскалывались и возникали вновь. У них не было опыта профессиональной миротворческой работы и организационных возможностей.

В то же время и по всему миру локальные конфликты и насилия в последние десятилетия XX в. участились. Достаточно упомянуть вооруженное противостояние и террористические акции в Ирландии, Боснии, Косово, проблему курдов, наконец, развязанную НАТО весной 1999 г. войну против Югославии. Кроме того насилие принимает и другие формы. Характерной чертой его является глобальный характер угрожающих миру, демократии и благоденствию людей процессов.

Сейчас мир стоит перед реальной угрозой международного терроризма, возможно, и ядерного. Угрожающей всему мировому сообществу является проблема наркобизнеса, приносящего огромные барыши криминальным структурам и наносящего невосполнимый вред психическому и физическому здоровью жителей всей земли. В плачевном состоянии находится экология планеты: и земля, и реки, и мировой океан заражены вредными для человека отходами, в том числе ядерными. Все это ставит перед человечеством задачу выживания общими усилиями.

История XX в. наглядно показала, что политическая культура в глобальном масштабе стала культурой войны и насилия, угнетения и недоверия. Негативные процессы, порожденные этой культурой, ставят перед народами всего мира вопрос о совместной выработке новой, иной культуры, которая помогла бы не только выживанию человечества, но и более достойной жизни на земле. Именно поэтому ЮНЕСКО и другие международные организации ставят сейчас перед человечеством принципиально новую задачу: разработку и практическое применение культуры мира.

Идея культуры мира была сформулирована на международном уровне в 1989 г., на конференции “Мир в умах людей”, проходившей в г. Ямусукро (Кот-д’Ивуар). В решении конференции говорилось, что ЮНЕСКО должна “помогать создавать новое видение мира, развивая культуру мира на основе универсальных ценностей уважения к человеческой жизни, свободы, справедливости, солидарности, терпимости, прав человека и равенства между мужчинами и женщинами”^[301]. Понятие культуры мира вошло в программу ЮНЕСКО с 1994 г. С тех пор были проведены десятки конференций и встреч в разных уголках земли, в том числе в Испании, Франции, Грузии, Молдавии и других странах. В результате Генеральная Ассамблея ООН провозгласила 2000 год Международным годом культуры мира, а все последующее десятилетие — Международным десятилетием культуры мира и ненасилия в интересах детей планеты.

Концепция культуры мира, ее содержание, исторические корни, этические нормы и программа применения ее на практике очерчены в соответствующих изданиях^[302] и продолжают разрабатываться. Эта концепция затрагивает культурно-исторический, общественно-политический, образовательный, международный, дипломатический, правовой и интеллектуальный аспекты. Огромным потенциалом в воспитании культуры мира обладают религии. Как отмечает Ф. Марти, “ни одна культурная традиция не может сравниться с религиозной по глубине и силе”, ибо “главный выбор между насилием и миром происходит в глубине человеческой души”^[303].

В связи с этим, памятуя об отмеченном русскими философами духовном и культурном кризисе, пережитом человечеством в XX в., остановимся на двух моментах.

Понятие примирения, появившееся в идеологии миротворческих движений вскоре после окончания второй мировой войны, с течением времени стало все более настойчиво заявлять о себе на различных форумах, конгрессах, конференциях, а также в печати. С особенной отчетливостью оно стало звучать после окончания “холодной войны”. В 1989 г. патриарх Алексий II подчеркнул, что миротворческая деятельность должна быть не только государственной, но прежде всего межконфессиональной и межнациональной^[304].

На многочисленных конференциях и встречах стали разрабатываться теория и практика примирения. Прежде всего оно предполагает диалог и как следствие его — компромисс. Однако компромисс в вопросах вероучения очень труден и ставит перед участниками диалога множество проблем. В связи с этим подчеркивается, что примирение — “это еще далеко не согласие и не единство”. Это прежде всего отсутствие вражды, возможность жить в мире. В связи с этим можно говорить о примирении межгосударственном, межнациональном, внутриполитическом, межконфессиональном, а также о примирении личностном — с Богом и ближними^[305].

Идея примирения ставит перед современным человечеством множество задач — политических, социальных, нравственных, богословских, практических и т. п. Среди них особенно выделяются намеченные Второй Европейской экуменической встречей в июне 1997 г. в Граце (Австрия) задачи диалога между различными религиями и культурами, служения социальной справедливости и в первую очередь борьбы с нищетой, отверженностью и другими формами дискриминации; служения примирению внутри народов и между ними, и прежде всего поиска разрешения конфликтов ненасильственным путем; поиска методов осуществления экологической ответственности ради будущих поколений; поиска форм более справедливого распределения материальных благ и других жизненных ресурсов как внутри стран Западного мира, так и между этими странами и всем миром^[306].

Обзор миротворческих движений XX в. будет неполным, если не упомянуть позицию Православной церкви, влияние которой по ряду объективных причин возрастает ныне во всем мире.

Следует вспомнить, что Русская Православная церковь занимала активную ненасильственную позицию со времен революции 1917 г. и гражданской войны. Она публично выступала против большевистского насилия, грабежа и конфискации церковных имуществ. В 30-е годы церковь вынуждена была пойти на примирение с советской властью с целью сохранения самого своего существования и необходимого окормления верующих. В то же время Русская Православная церковь всегда придерживалась твердой миротворческой и ненасильственной позиции.

С начала “перестройки”, а особенно после празднования Тысячелетия крещения Руси в 1988 г. деятельность Церкви, в частности ее миротворческая активность, успешно развивалась. В лице патриарха Алексия II Церковь в 1991 г. осудила военный путч; в 1993 г. Патриарх и другие иерархи Церкви пытались уладить конфликт между президентом и Верховным Советом; в 1994 и 1995 г., во время войны с Чечней, патриарх публично призвал к мирному решению конфликта.

Установились более широкие и тесные контакты РПЦ с другими православными и неправославными церквами; возникли экуменические общества, был проведен ряд конференций. В миротворческой позиции Церкви наметились новые подходы.

Во второй половине 90-х годов в России стали публиковаться некоторые выпуски журнала международного “Православного братства мира” (который издается в Голландии на английском языке) под названием “Мир всем”. В одном из этих выпусков православный священник о. Георгий Чистяков опубликовал статью “Война глазами христианина”, где утверждает, что в современной войне не может быть ни побед, ни поражений, что война только заводит воюющие стороны в тупик. “Человечество, — пишет он, — сегодня уже переросло войну как способ решения своих проблем и поэтому неминуемо от нее откажется вообще вне зависимости от своих субъективных настроений”^[307].

При этом армия как институт борьбы с внешней агрессией, продолжает автор, “окажется ненужной”. Он предлагает коренным образом переосмыслить место армии в обществе и государстве. “Военный механизм в целом должен быть поставлен на службу мирному обществу”, а военные отряды преобразованы в отряды спасения и помощи населению в случае стихийных бедствий — наводнений, землетрясений, пожаров и т. п. Здесь мы видим принципиально новый и наиболее последовательный подход к решению проблемы разоружения в современном обществе. И каким бы утопическим и нереальным он ни казался в наше время локальных конфликтов, расовой и национальной вражды и международного терроризма, нельзя не признать его правоту в контексте христианской культуры, ибо, как справедливо пишет автор, “быть христианином можно только на путях ненасилия”^[308].

Сейчас, на пороге нового тысячелетия, в общественном сознании людей всего мира просматривается все более осознанное стремление к мирной, ненасильственной альтернативе. Духовный потенциал России, возрождающийся мало-помалу, вековые традиции, столь определенно зовущие к победе идеалов истины и добра, живые примеры людей ушедших и нынешних поколений, воплотивших в своей жизни идеи примирения с Богом, миром и ближними, — все это позволяет надеяться на то, что Россия внесет свой существенный вклад в строительство культуры мира и, сохраняя только ей присущие духовные особенности, вольется в общее движение за преодоление того глобального духовного и нравственного кризиса, который пережило человечество в XX веке.

Первая мировая война (А.И. Уткин)

Первая мировая война является одним из важнейших рубежей мировой истории, изменивших мировое развитие в социальном, экономическом и военном отношениях. Она вызвала поистине революционные изменения в индустрии и технологии, в средствах массовой коммуникации и организации национальной экономической жизни, а также в системе внутренних социальных отношений. Эта война с колоссальной силой “высветила” национальный вопрос, дала современную форму националистическим движениям. Она же в конечном счете вывела на арену истории те массы народа, которые как бы “спали до этого историческим сном”. Первая мировая война представляет собой безумный европейский раскол, стоивший европейскому региону места центра мировой мощи, авангарда мирового развития. Европа поплатилась за бездумное самомнение государственных деятелей.

Современная история России началась с 1914 г. Начатая тогда война служит водоразделом между преимущественно эволюционным, упорядоченным развитием с одной стороны и спазматическим — со взлетами и падениями — с другой.

Правящие круги России встали на путь, в конце которого они хотели создать Россию таким же центром мирового развития, какими были Германия и Англия. Они хотели видеть в России полномочного участника западной технологической революции, главного будущего экономического гиганта Евразии, доминирующего в Китае и на Дальнем Востоке. Россия — от высших до низших сословий — верила в свое будущее. Никогда еще в России не было столько образованных людей, никогда еще книги, журналы и газеты не имели столь широкой аудитории. Примерно восемь тысяч русских студентов учились на Западе. Академия наук впервые стала общенациональным учреждением мирового уровня. В России создавалось рациональное сельское хозяйство, рос класс умелых промышленных рабочих, оформлялась прослойка промышленных организаторов, в стране существовал парламент, интересная, разноликая пресса, творили трудолюбивые и ответственные люди.

Беседуя с французским послом в начале 1914 г., Николай II говорил, что Россия безусловно разовьет свой громадный потенциал. “Наша торговля будет развиваться вместе с эксплуатацией — благодаря железным дорогам — ресурсов в России и с увеличением нашего населения, которое через 30 лет превысит триста миллионов человек”. Царь не мог представить себе такого оборота событий, из-за которого Россия в XX в. потеряет миллионы людей, обескровит цвет своего мужского населения и, почти достигнув отметки 300 млн, к концу века распадется на части. Ни царь, ни его окружение не проявили должной мудрости, понимания того, что находящейся в процессе модернизации России опасно перенапрягаться, что ей важнее внутреннее укрепление. Первая мировая война оказалась злосчастной войной, победитель в которой не получал желаемого даже в случае победы. Первая мировая война открыла новый пласт нашей национальной истории, создала предпосылки революции, гражданской войны, построения социализма и многих десятилетий разобщения с Западом. Осмысление этого истока долговременного европейского кризиса является необходимым для избежания ошибок, подобных совершенным летом 1914 г. и бросившим густую тень на весь двадцатый век.

Английский историк А. Тойнби отразил уверенность правящих кругов Запада в начале века в том, что будущее России связано с либерализацией ее политической системы и последующим вхождением в семью европейских народов. «Главным препятствием на пути установления самоуправления в России, — считал Тойнби, — является краткость ее истории. Во-вторых, едва ли меньшим по значимости препятствием является безграничность ее территориальных просторов. До создания средств современной связи энергичный абсолютизм казался единственной властью, способной держать вместе столь широко разместившуюся людскую массу. Ныне телеграф и железные дороги займут место “сильного правительства” и отдельные индивидуумы получат возможность своей самореализации»^[309].

Современные западные исследователи, более трезво (чем их предшественники в начале века) оценивающие возможности России, согласны в том, что огромной рекультуризируемой стране более всего была нужна не война, а историческая передышка, время для активного реформаторства, культурного подъема и индустриализации. “Для России не было жизненно важным пытаться сравняться с Западом в качестве современной индустриальной державы, ей следовало выйти из международного соревнования на одно или два поколения для культивации своего огромного и почти что девственного сада… Печальным фактом является то, что Россия встала на гибельный путь тогда, когда в последние предвоенные годы Европа была буквально наэлектризована очевидной жизненной силой и интенсивностью творческого духа великой страны на Востоке”^[310].

Россия страхуется

После ухода Бисмарка с поста канцлера объединенной Германии, индустриального лидера Европы, прервалась столетняя традиция ее дружбы с Россией, которая страховала нашу страну с Запада, а Германии стать мощным силовым центром. Берлин стал ориентироваться на слабеющую Вену в ущерб Петербургу.

Как пишет сведущий в данном отношении министр иностранных дел С.Д. Сазонов: “Европа начала мириться с мыслью о неизбежности своего превращения в германскую данницу. Если бы Германия, оценив истинное значение такой победы в настоящем и еще более в будущем, удовольствовалась громадным результатом, достигнутым трудолюбием своего народа и организаторским даром своих промышленников и предоставила естественному ходу событий начатое дело, она, в настоящую пору, стояла бы, по богатству и могуществу, во главе государств Европы. Призрак мирового могущества заслонил в ее глазах эту, легко достижимую цель”^[311].

При любом повороте событий внутренние конфликты все равно взорвали бы Австро-Венгерскую империю и неизбежно встал бы вопрос о дунайском наследстве. Повтор раздела Польши, столь скрепивший дружбу России и Германии, был уже невозможен. Россия, возможно, отдала бы Германии не только Австрию, но и Чехию. Германия, со своей стороны, видимо, достаточно легко согласилась бы на предоставление России Галиции, а также, возможно, Румынии и Трансильвании. “Но германское правительство, чьи границы простирались бы до Юлианских Альп, едва ли позволили бы России доминировать на восточном побережье Адриатики. И венгры не позволил бы никакой державе решать за себя свою судьбу. Раздел Австрии вызвал бы жестокие конфликты, которые вскоре же привели бы Германию и Россию к противоречиям. Партнерство Германии с Россией за счет Австрии было столь же невозможно, как и партнерство России с Австрией за счет Германии — на чем настаивали неославянофилы. Оставалась лишь третья комбинация — Германия и Австрия в роли защитников Германии от России”^[312].

Устрашенная германским динамизмом, Россия выбрала европейский Запад против европейского Центра. Россия нуждалась в безопасности, в гарантии от эксцессов германского динамизма и, желая избежать зависимости от растущего германского колосса (на которого приходилась половина российской торговли), император Александр III в 1892 г. вступил в союз с Францией. Этот оборонительный союз страховал обе страны от германского нападения.

Перед 1914 г. между русским и французским военными штабами была создана целая сеть взаимных связей. Созданная ими заранее система “включения сотрудничества” вносила элемент автоматизма и в решающее выяснение отношений между Антантой и Центральными державами. Связи с Францией уже виделись нерасторжимыми, но Россия хотела знать позицию и английской стороны. Император Николай был уверен, что союз России и Запада остановит экспансионизм Берлина. “Германия, — говорил царь, — никогда не осмелится напасть на объединенную Россию, Францию и Британию, иначе как совершенно потеряв рассудок”. В феврале 1914 г. Николай II предложил английскому правительству провести закрытые военные переговоры. Во время аудиенции 3 апреля 1914 г. он сказал послу Бьюкенену: “У меня более чем достаточно населения; такого рода помощь не нужна. Гораздо более эффективной была бы кооперация между британским и русским флотами”^[313].

В середине апреля французы от имени своего российского союзника попросили Грея ответить на предложение царя. Грей передал вопрос Антанты британскому адмиралтейству. В Лондоне собственно российский военно-морской флот ставили невысоко. Большая его часть покоилась в Цусимском проливе и в Порт-Артуре. (Дума приняла в 1912 г. пятилетний план строительства линейных кораблей, однако новый флот пока находился в чертежах). Но более важным было другое соображение: не будить русских подозрением в недооценке их как союзников. По словам Грея, “следует восстановить доверие России и сохранить ее лояльность”^[314]. В середине мая британский кабинет согласился на ведение тайных переговоров, о чем Бенкендорф немедленно уведомил Сазонова. Основные переговоры были отложены на август 1914 г.

Предполагалось, что союз России с Западом удержит Германию от безумия. “Мир может быть обеспечен только в тот день, когда тройственная Антанта будет трансформирована в оборонительный союз без секретных соглашений и когда этот факт будет публично оглашен во всех газетах мира. В этот день опасность германской гегемонии окончательно исчезнет и каждый из нас сможет спокойно следовать своим собственным курсом: англичане возьмутся за решение социальных проблем, волнующих их, французы смогут заняться самообогащением, защищенные от всякой угрозы извне, а мы сможем консолидироваться и осуществить нашу экономическую организацию”^[315].

Предпосылки конфликта

Германия считала союз России с Западом неестественным. Она неустанно повторяла, что слепое единение Британии и Франции с Россией приведет к самым плачевным для Запада результатам. Казаки войдут в Копенгаген, Стамбул и Кувейт, и тогда Лондон и Париж пожалеют о крахе Германии. Запад отвечал приблизительно следующим образом: именно пруссианизм прерывает плавную европейскую эволюцию, что же касается России, то она методично повторяет фазы развития Западной Европы.

Сближение с Францией (и в дальнейшем с Британией) вызвало ярость правящей элиты Германии. В 1912 г. германский император Вильгельм II записывает: “Германские народы (Австрия, Германия) будут вести неминуемую войну против славян (русские) и их латинских (галльских) помощников, при этом англосаксы будут на стороне славян. Причины: жалкая зависть, боязнь обретаемого нами могущества”. Глава германского генерального штаба фон Мольтке был “убежден, что европейская война разразится рано или поздно, и это будет война между тевтонами и славянами. Долгом всех государств является поддержка знамени германской духовной культуры в деле подготовки к этому конфликту. Нападение последует со стороны славян. Тем, кто видит приближение этой борьбы, очевидна необходимость концентрации всех сил”.

Посол Германии в США граф Бернсторф считал, что Германия, если бы она не бросила вызов Британии на морях, получила бы ее помощь в борьбе с Россией. В любом случае, при индустриальном росте Германии ей нужно было мирно пройти “опасную зону”, а через несколько лет с германским могуществом в Европе никто бы не рискнул состязаться. Ошибкой Германии было то, что она вызвала необратимый антагонизм Запада, Британии в первую голову. «Мы росли слишком быстро. Мы должны были быть “младшими партнерами”. Если бы мы шли по их пути, у нас бы не перегрелись моторы нашего индустриального развития. Мы не превзошли бы Англию так быстро, и мы избежали бы смертельной опасности, вызвав всеобщую враждебность»^[316]. Но в будущем, полагал Бернсторф, Германии все же пришлось бы выбирать между континентальным колоссом Россией и морским титаном Британией. Германия сделала для себя худшее — оттолкнула обеих, да еще и стимулировала их союз.

Со временем союз России с Францией стал тревожить Берлин как фактор окружения Германии. В марте 1914 г. начальник германского генерального штаба фон Мольтке-младший представил доклад о военных приготовлениях России: после поражения от Японии в 1905 г. Россия восприняла урок и укрепила военную мощь; ближайшей датой готовности России к войне будет 1916 г. Русское министерство финансов предоставило правительству свои выводы о том, что Россия укрепляется в финансовом отношении. Россия становится мощнее, время работает на нее, Берлин должен предпринять необходимые меры.

Проправительственная “Кёльнише цайтунг“ (2 марта 1914 г.) предупреждала: “Политическая оценка Россией своей военной мощи будет иной через три или четыре года. Восстановление ее финансов, увеличение кредита со стороны Франции, которая всегдаготова предоставить деньги на антинемецкие военные цели, поставили Россию на путь, конца которого она достигнет осенью 1917 года”. Целями России газета называла захват Швеции, который сделает Россию хозяином Балтийского моря, захват Дарданелл, овладение Персией и Турцией. “Берлинер Тагеблат” за 1 марта 1914 г. задалась вопросом, на чьей стороне время, на стороне “цивилизованной Европы, представленной в данном случае Германией и Австро-Венгрией, или на стороне России?” Ситуация рисовалась устрашающей: “Быстро растущее население Российской империи на фоне падения рождаемости на Западе, экономическая консолидация русских, строительство железных дорог и фортификаций, неистощимый поток денег из Франции, продолжающаяся дезинтеграция габсбургской монархии — все это серьезные факторы”. Советник канцлера Бетман-Гольвега профессор Лампрехт так оценил ситуацию: “В Европе усиливаются разногласия между германскими, славянскими и латинскими народами, Германия и Россия превращаются в лидеров своих рас”^[317].

Канун

Обозревая в июне 1914 г. перед адмиралом Битти мировой горизонт, царь указал, что распад Австро-Венгерской империи — вопрос лишь времени, и недалек тот день, когда мир увидит отдельные венгерское и богемское королевства. Южные славяне вероятно отойдут к Сербии, трансильванские румыны — к Румынии, а германские области Австрии присоединятся к Германии. Тогда некому будет вовлекать Германию в войну из-за Балкан, и это, по мнению царя, послужит общему миру.

В конце июня 1914 г. в Сараево сербский националист Гаврило Принцип убил наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Фердинанда. Жесткий австрийский ультиматум был принят Сербией за исключением пункта, касавшегося суверенитета страны. В четверг, 30 июля 1914 г. австрийский император Франц Иосиф провозгласил полную мобилизацию Австро-Венгрии. Россия стояла перед выбором. В решающий момент министр иностранных дел Сазонов прямо сказал побледневшему царю в Петергофе: “Или мы должны вынуть меч из ножен, чтобы защитить наши жизненные интересы,, или мы покроем себя вечным позором, отвернувшись от битвы, предоставив себя на милость Германии и Австрии”. Грустный император согласился с этими доводами. Сазонов немедленно сообщил в Генеральный штаб генералу Янушкевичу, что он может отдавать приказ о мобилизации “и после этого разбить свой телефон”. Аппараты Центрального телеграфа разнесли во все концы империи роковой приказ. Приказ о мобилизации был серьезным обстоятельством, но германский генерал фон Хелиус докладывал из Петербурга в Берлин: “Мобилизация здесь осуществляется из-за страха перед грядущими событиями и не затеяна с агрессивными замыслами, издавшие приказ о мобилизации уже устрашены возможными последствиями”^[318]. Видя военные приготовления Вены, император Николай объявил о всеобщей мобилизации. Кайзер Вильгельм ответил ультиматумом: если Россия не прекратит военных приготовлений, Берлин будет считать себя в состоянии войны с Петербургом.

Британский посол в России Бьюкенен приходит к следующему выводу: “Германия прекрасно знала, что военная программа, принятая Россией после нового закона о германской армии в 1913 г., будет выполнена только в 1918 г., а также и то, что русская армия недостаточно обучена современным научным методам ведения войны. В этом был психологический момент для вмешательства, и Германия ухватилась за него”^[319]. Не 7 ноября 1917 г., а 1 августа 1914 г. — шаг в войну с Центральной Европой стал началом новой эпохой для России, которую только мирная эволюция могла привести в лагерь развитой Европы. Приказ о мобилизации французской армии поступил в тот же день. Что же, случилось худшее, словами Г. Ферреро, “государства западной цивилизации в конечном счете осмелились сделать то, что в предшествующие века посчиталось бы безумием, если не преступлением — они вооружили массы людей”^[320].

Германский ультиматум Франции (с требованием отдать под германское командование приграничные французские крепости) истекал в час дня 1 августа. Через пять минут германский посол фон Шен потребовал ответа и на Кэ д’Орсэ ему ответили, что “Франция будет действовать в соответствии со своими интересами”^[321]. Через три часа поступил приказ о мобилизации французской армии. Тогда же Германия объявила войну Франции. Какова позиция Британии? “Нам, — докладывает после беседы с Сазоновым Бьюкенен своему министру иностранных дел, — придется выбирать между активной поддержкой России или отказом от ее дружбы. Если мы ее теперь покинем, то мы не сможем рассчитывать на дружественные отношения с ней в Азии, которые для нас столь важны”^[322].

Вступление в войну, которая сокрушила миллионы судеб и не принесла желаемого ни одной стране-участнице, произошло необычайно легко. Словно мир решил забыть об ответственности. Английский историк Гордон Крейг пишет о начале войны: «Это была необычайная смесь нереализованного патриотизма, романтической радости по поводу возможности участия в великом приключении, наивного ожидания того, что тем или иным способом этот конфликт разрешит все прежние проблемы. Большинство немцев верило так же ревностно, как и большинство англичан и французов, что их страна стала жертвой брутального нападения; выражение “мы этого не хотели, но теперь мы должны защищать свое отечество”, стало общей формулой и вело к впечатляющей национальной консолидации. Русская мобилизация разрешила сомнения тех, кто критически относится к довоенной политике Германии»^[323].

Россия вступила в войну не имея ясно очерченной цели. Она выполнила союзнические обязательства перед Францией основываясь на желании ослабить германское влияние внутри страны и нейтрализовать “претензии Германии на военное и политическое доминирование”^[324]. Ведь в случае победы Германии, полагал Сазонов, “Россия теряла прибалтийские приобретения Петра Великого, открывшие ей доступ с севера в западноевропейские страны и необходимые для защиты ее столицы, а на юге лишалась своих черноморских владений, до Крыма включительно, предназначенных для целей германской колонизации, и оставалась таким образом, после окончательного установления владычества Германии и Австро-Венгрии на Босфоре и на Балканах, отрезанной от моря в размерах Московского государства, каким оно было в семнадцатом веке”^[325]. Какими бы разными ни были цели России и Запада, в одном они были едины — следует подорвать силы германского империализма (именно этот термин употребили все три главных союзника — Британия, Франция и Россия).

Анализ взглядов царя и его министров приводит к выводу, что союз с Западом рассматривался ими как долговременная основа русской политики, а не только как инструмент ведения данной конкретной войны. Именно исходя из этого стратегического курса Россия не готовилась требовать от Германии в случае ее поражения многого. Петроград видел гарантии от германского реванша в тесном союзе с Западом.

Национальное единство немцев в августе 1914 г. было впечатляющим. Кайзер заявил 4 августа: “Я больше не различаю партий, я вижу только немцев”^[326]. Далеко не крайние из них считали войну путем к освобождению от британских цепей и одним из шагов к европейскому и мировому возвышению. Историк Фридрих Майнеке писал в эти дни: “Мы должны сокрушить Британию до такой степени, чтобы она признала нас равной себе мировой державой, и я верю, что наша мощь для достижения этой цели достаточна”^[327].

В России национальный порыв был не менее впечатляющим. В громадном Георгиевском зале Зимнего дворца 2 августа перед двором и офицерами гарнизона в присутствии лишь одного иностранца, посла Франции, император Николай на чудотворной иконе Казанской Божьей Матери (перед которой молился фельдмаршал Кутузов накануне отбытия к армии в Смоленск) повторил слова императора Александра I, сказанные в 1812 г.: “Офицеры моей гвардии, присутствующие здесь, я приветствую в вашем лице всю мою армию и благословляю ее. Я торжественно клянусь, что не заключу мира, пока останется хоть один враг на родной земле”. По оценке министра Сухомлинова, “война с Германией… была популярна в армии, среди чиновничества, интеллигенции, во влиятельных промышленных кругах”^[328]. Господствующей стала идея, самым простым образом выраженная в выступлении Сазонова в Думе 3 августа 1914 г.: “Мы не хотим установления ига Германии и ее союзницы в Европе”^[329]. Руководители почти всех политических партий выразили готовность идти на жертвы, чтобы избавить Россию и все славянские народы от германского доминирования.

Депутаты Государственной Думы почти единодушно (исключая большевиков) объявили правительству о своей поддержке. Военные кредиты были приняты единогласно, и даже социалисты, воздержавшиеся от голосования, призывали рабочих защищать свое отечество от неприятеля. Демократы ждали после сопутствующего войне национального единения наступление эпохи конституционных реформ. Французский посол вынес из этого заседания впечатление, что русский народ, который не хотел войны, будучи застигнутым врасплох, твердо решил взять на себя ее бремя. Даже руководители социалистических партий проповедуют верность воинскому долгу, но они убеждены, что война приведет к торжеству пролетариата. Война сблизит все социальные классы, непосредственно познакомит крестьянина с рабочим и студентом, она выявит недостатки бюрократии, заставит правительство считаться с общественным мнением, в дворянскую касту вольется демократический элемент офицеров запаса (так же, как это было во время русско-японской войны, без чего военные мятежи 1906 г. были бы невозможны). Что касается правительства и правящих классов, то они пришли к выводу, что судьба России отныне связана с судьбами Франции и Англии. Надолго ли сохранится эта решимость? Пока никто не выражал сомнений открыто, вокруг говорили о дуэли славянства и германизма, о великом союзе России с Британией и Францией, которому суждено повелевать миром.

В 5 часов утра 3 августа из лондонского Форин оффиса в британское посольство в Петербурге поступила лаконичная телеграмма: “Война с Германией, действуйте”. Посольство было засыпано цветами. В присутствии царя Бьюкенен предложил тост за “две наиболее мощные империи в мире”, которые после войны будут определять ход мировых дел, с чем Николай II “сердечно согласился”. Патриотизм первых дней был безусловно искренним. Но и у этого чувства корни оказались недостаточно глубокими. Англичане, французы и немцы не крушили посольств противника, они не переименовывали своих столиц, но они закусили удила надолго и мертвой хваткой. А в русских деревнях, откуда ушли на фронт миллионы солдат, никто не имел ни малейшего понятия, по какому поводу и за что ведется эта война. Фаталистическое принятие смерти не могло компенсировать энергичных и разумных долговременных упорных усилий; за “веру, царя и отечество” нужно было воевать не только храбро, но и умно; да что там крестьяне, вожди армии — ее генералы — выделили из своей среды истинно талантливых полководцев только ко второму-третьему году войны, и процесс этого выделения был исключительно кровавым. Даже такие молодые генералы, как Янушкевич, не владели техникой индустриальной войны, в которую бросила их судьба, они не сумели избавиться от стереотипов старой эпохи, погубили честолюбивых и бравых лейтенантов и безо всякого таланта распорядились судьбой первого, лучшего набора крестьянской массы и городских мастеровых.

Стратегия

Германия кипела в расовой ненависти. На собрании в муниципалитете Берлина 11 августа профессор фон Харнак говорил об угрозе западной цивилизации со стороны “цивилизации Орды, которая созывается и управляется деспотами, монгольской цивилизацией московитов. Эта цивилизация не могла вынести уже света восемнадцатого века. А еще менее свет девятнадцатого столетия, а сейчас, в двадцатом веке разрывает связи и угрожает нам. Эта неорганизованная азиатская масса, как пески пустыни, стремится засыпать наше плодоносное поле”^[330]. Фон Мольтке 4 августа 1914 г. заявил: “В этой войне речь идет о сохранении германской цивилизации и ее принципов против нецивилизованного славянства”^[331].

Потенциальная количественная мощь германской армии была на 40 % больше французской (9 750 тыс. против 5 940 тыс.)^[332]. Разумеется, российская живая мощь была более внушительной. Как пишет Б. Лиддел Гарт: “достоинства России лежали в физической сфере, а недостатки — в области интеллектуальной и моральной… Мужество и выдержка ее солдат были овеяны славой. Но коррупция и некомпетентность пронизали ее руководство. Рядовой состав не имел подготовленности и инициативы, необходимые для научного ведения военных действий, — он создавал инструмент огромной твердости и малой гибкости, — а производственные ресурсы были меньшими, чем у великих индустриальных держав… Россия, чья вошедшая в поговорку медленность и недостаточная организация требовали проведения осторожной стратегии, оказалась готовой к тому, чтобы порвать с традицией и вступить в азартную игру, которую могла позволить себе лишь армия огромной мобильности и организации”^[333].

Тактически немцы обладали тремя важными преимуществами. Во-первых, они полностью осознали значимость тяжелых гаубиц и имели их в немалом количестве. Во-вторых, они более других поняли преимущества пулемета, доминирующего над полем сражения. В-третьих, германский генштаб полностью учел роль железнодорожных коммуникаций как средства быстрой концентрации войск и их скоростного перемещения.

Стратегию Германии в начавшейся мировой войне определяли идеи графа фон Шлиффена (начальника генерального штаба Германии в 1891–1906 гг.). Он пришел к выводу, что в условиях войны на два фронта “…вся германская мощь должна быть брошена против одного врага, сильнейшего, наиболее мощного, самого опасного врага, и им может быть только Франция”. Семь восьмых германской армии обращались на Запад, сокрушая ее за шесть недель и оставляя заградительные силы для прикрытия с востока. Победив французов, немцы всей мощью разворачивались против России.

“План Шлиффена” предполагал концентрацию германских войск на бельгийской границе, удар через Бельгию с выходом в Северную Францию, серповидное обходное движение во фланг укрепленной французской границе, взятие Парижа и поворот затем на восток, с тем чтобы уничтожить основные французские силы примерно в районе Эльзаса. Немцы использовали игнорирование французами новых факторов современной технологии: пулеметов, тяжелой артиллерии, колючей проволоки (многое из этого внимательные немецкие наблюдатели впервые увидели десятью годами раньше на первой войне современного типа — русско-японской).

Степень подготовленности

После войны с Японией реформа русской армии началась лишь в 1910 г.: сокращение периода мобилизации; техническое оснащение армии; искоренение “маньчжурского синдрома” — памяти о злосчастных поражениях; организация запасов и системы подкреплений. Были уменьшены гарнизоны крепостей, увеличена численность офицерского корпуса, улучшено питание и обмундирование солдат, увеличена численность пулеметов. Рекрутирование войск отныне осуществлялось строго по территориальному принципу. Солдаты были вооружены надежной пятизарядной винтовкой калибром в 7,62 мм. Общий вес боевого снаряжения составлял примерно тридцать килограмм^[334]. Русская армия 1914 г. была много сильнее армии десятилетней давности.

И все же русская армия так никогда и не достигла уровня, сопоставимого с германским. Россия не породила военных гениев, ее армия отражала слабости страны в политической, социальной и культурной сфере. Никто не отказывал русским в мужестве и упорстве, но трудно отрицать неэффективное использование огромных людских масс. Организационная слабость порождала дефекты снабжения всем — вооружением, амуницией, средствами связи и госпиталями. В России отсутствовало необходимое для войны индустриального века компетентное экономическое планирование. У русской армии были запасы для ведения боевых действий в течение лишь 6–8 месяцев. В июле 1914 г. один пулемет (который быстро показал свою эффективность в ходе военных действий) приходился примерно на тысячу солдат. Слабые стороны отражали факт бедности основной массы населения России, неграмотность половины ее населения. Малообразованные солдаты плохо ориентировались на местности, труднее овладевали техникой, терялись в сложной обстановке.

Русские заводы производили лишь треть автоматического оружия, остальное закупалось во Франции, Британии и Соединенных Штатах. В течение первых пяти месяцев войны военная промышленность России производила в среднем 165 пулеметов в месяц (пик производства был достигнут лишь в декабре 1916 г. — 1200 пулеметов в месяц). Западные источники предоставили России 32 тыс. пулеметов. Каждый тип пулемета имел свой собственный калибр патрона, что осложняло снабжение войск. То же можно сказать о более чем десяти типах винтовок. Не лучше было положение и в артиллерии. Более тридцати семи млн снарядов (два из каждых трех использованных) были завезены из Японии, Соединенных Штатов, Англии и Франции. Чтобы достичь русской пушки, каждый снаряд в среднем проделывал путь в 6,5 тыс. км, а каждый патрон — в 4 тыс. км. Недостаточная сеть железных дорог делала снабжение исключительно сложным и к 1916 г. напряжение стало чрезвычайно ощутимым^[335].

В отношении массы наличных войск Россия и Франция имели несомненное численное превосходство над коалицией Центральных держав. В начале войны, в августе 1914 г., у России было 114 боеготовых дивизий, а у ее главного военного союзника Франции — 62 дивизии, к которым вскоре присоединились шесть британских дивизий. Германия выставила в первый месяц войны 78 дивизий, а ее главный союзник Австро-Венгрия — 49 дивизий.

Стратегическое планирование России и Запада было согласовано в ходе конференций 1911–1913 гг. Генерал Жоффр пообещал выставить полтора миллиона солдат на десятый день войны и начать активные боевые операции на одиннадцатый день. Представляя русскую сторону, генерал Жилинский дал обещание выставить на тринадцатый день войны 800 тыс. солдат против одной лишь Германии. Это обещание полностью удовлетворило французов.

Перспективное планирование

Царь и его министры желали послевоенного доминирования на Западе Британии и Франции, а в Восточной Европе России, а между ними лежала бы буфером слабая Германия. К 14 сентября 1914 г. Сазонов приготовил проект единых военных целей России, Франции и Британии, который гласил:

1) Три державы нанесут удар по германской мощи и претензиям на военное и политическое доминирование; 2) территориальные изменения должны быть осуществлены исходя из принципов прав национальностей; 3) Россия аннексирует нижнее течение реки Неман и восточную часть Галиции, она присоединит к Польше Познань, Силезию и западную часть Галиции; 4) Франция возвратит себе Эльзас, Лотарингию и, если она того пожелает, часть Рейнской Пруссии и Палатинат; 5) Бельгия увеличит свою территорию; 6) Шлезвиг-Гольштейн будет возвращен Дании; 7) государство Ганновер будет восстановлено; 8) Австрия будет состоять из трех частей: Австрийская империя, королевство Богемия и королевство Венгрия; 9) Сербия аннексирует Боснию, Герцеговину, Далмацию и Северную Албанию; 10) Болгария получит от Сербии компенсацию в Македонии; 11) Греция и Италия разделят южную Албанию; 12) Англия, Франция и Япония разделят германские колонии.

Сейчас, с “высоты” окончания века отчетливо видно, что великая страна нуждалась в безопасности, в гарантии от эксцессов германского империализма, но никак не в территориальной экспансии. Территориальное расширение на основных направлениях лишь ухудшало ее положение. Расширение России за счет польских территорий неизбежно выдвигало в повестку дня вопрос о самоопределении Польши. Расширение Армении в сторону Ливана таило сходную эволюцию. Нужен ли был России Константинополь как свободные врата в Средиземноморье? Россия нуждалась в свободе своей торговли, своего экономического развития, а не во вторжении в балканский и средиземноморский клубок противоречий. Все это эвентуально бросало русские ресурсы на внешние авантюры по всему периметру контактов с Британской империей, а не на внутреннее экономическое развитие.

Совершенно очевидно, что Сазонов надеялся на зависимость урезанной Австро-Чехо-Венгрии от России. В этом случае уменьшившаяся Германия едва ли могла претендовать на господство в огромной России, имея перед собой объединенную Польшу, славянизированную Дунайскую монархию и трио благодарных России государств — Румынии, Болгарии и Сербии.

Министр иностранных дел Франции Делькассе сообщал послу Извольскому, что у России, Франции и Британии нет оснований для разногласий. Главная цель — сокрушение лидерства Пруссии в Германии. Шлезвиг и Гольштейн вернутся к Дании. Англия получит германские колонии. Россия получит гарантии свободного прохода в черноморских проливах. Франция получит Эльзас и Лотарингию. Цели, преследуемые Россией и Францией, практически идентичны и будут реализованы, как только французские и русские войска сомкнут руки в центре Германии. Британский министр иностранных дел Грей прислал в Петроград перечень британских целей: овладение частью германских колоний; нейтрализация Кильского канала; передача Шлезвига (без Гольштейна) Дании; передача основной части германского флота Британии; компенсация Бельгии за счет Голландии, а той за счет Германии (Германская Фризия). На Германию налагались тяжелые репарации “для нейтрализации ее мощи”. Франция получит Эльзас и Лотарингию, а также некоторые из германских колоний. России предназначались польские провинции Пруссии и Австрии, а также русские (украинские) регионы в Галиции и на Буковине.

Немцы в случае победы предполагали уничтожить Францию как великую державу, ликвидировать британское влияние на континенте и фактически изгнать Россию из Европы, устанавливая в ней германскую гегемонию. Германия намеревалась создать под своим началом буферное польское государство из русской части Польши. Немцы начали активную пропагандистскую работу среди российских национальных меньшинств. Большинство в правящей германской элите решительно желало развала Российской империи, низведения Франции до положения второстепенной державы, создания контролируемой Германией зоны от Пиренеев до Мемеля, от Черного моря до Северного, от Средиземноморья до Балтики, что позволило бы Германии конкурировать с Соединенными Штатами в борьбе за мировое экономическое первенство.

Реализация планов

6 августа 1914 г. началось огромное по масштабам перемещение германских войск на запад: 550 поездов в день пересекали мосты через Рейн, более миллиона человек были перевезены в 11 тысячах поездов — шедевр военной организации. Отступая на своем левом фланге, командующий германским фронтом фельдмаршал фон Клюк, связав французов в гористой местности на подходах к Рейну, сосредоточил основные силы на правом фланге и бросил их в наступление севернее, через Бельгию. Преодолев сопротивление крепостей Льеж и Номюр, он вышел во фланг основным силам французов. Так лопнула идея французского плана (предполагавшего французское наступление на центральном участке противостояния), французы не встретили основные силы немцев там, где ожидали.

Ворвавшиеся в Северную Францию 1-я, 2-я и 3-я германские армии (общим числом в 30 дивизий) начали движение с севера к Парижу. Неукротимое стремление немцев на северо-запад подсказало Жоффру стратегический замысел противника. Французские армии разворачивались на север с тем, чтобы нанести удар во фланг или тыл германским дивизиям. Немцы же как через “вращающуюся дверь” разворачивались с севера на Париж. На подходе к Парижу и разыгрались решающие события Западного фронта. Запад призвал Петроград максимально ускорить выступление русских войск.

Согласно подписанной царем всеобщей мобилизации, на тринадцатый день в действующей армии было собрано 96 пехотных и 37 кавалерийских дивизий — 2,7 млн человек в дополнение к миллиону резервистов и войск крепостей. В русской армии было 6720 орудий, и ее общая численность достигла 5 млн человек. Главнокомандующий русских войск, великий князь Николай Николаевич убедился, что Германия концентрирует свои силы против Франции 6 августа. Возникший в короткие августовские дни Восточный фронт простирался на полторы тысячи километров между Мемелем на Балтике и Буковиной в предгорьях Карпат.

Ускорение развертывания войск противоречило мнению профессионалов. Французскому военному атташе генералу Лагишу Жилинский в сердцах сказал: “История проклянет меня, но я отдал приказ двигаться вперед”^[336]. Как полагает английский военный историк Б. Лидл Гарт, “решительно выставить 800 000 солдат на пятнадцатый день мобилизации создало напряжение в громоздкой российской военной машине с ее многочисленными недостатками, проявившимися при начале ее движения. Ощутимым стало напряжение и в российском Генеральном штабе, где решения стали приниматься в состоянии нервного ажиотажа”^[337].

Перед Россией стоял вопрос сохранения солидарности с Западом, и Россия принесла жертву. Вот мнение британского посла Бьюкенена: “Если бы Россия считалась только со своими интересами, это не был бы для нее наилучший способ действия, но ей приходилось считаться со своими союзниками”^[338]. На следующий день после окончания мобилизации 1-я армия Ренненкампфа и 2-я армия Самсонова силой 410 батальонов, 232 кавалерийских эскадрона и 1392 пушки (против 224 батальонов пехоты, 128 эскадронов и 1130 пушек немцев) под общим командованием генерала Жилинского начали наступление на Восточную Пруссию.

Идея заключалась в том, чтобы двумя огромными клещами окружить войска генерал-полковника фон Притвица, защищавшие Восточную Пруссию. Ренненкампф выступил прямо на запад сквозь Роминтернский лес прямо в центр юнкерской Пруссии, а Самсонов должен был проделать серповидное движение и сомкнуться с ней с юга примерно в районе Мазурских озер. Тогда дорога на Берлин была бы открыта. Это был весьма смелый замысел, но он требовал четкой координации всех участвующих в нем сторон. Однако Жилинский, столь блестящий в придворном окружении, не умел вести наступательные бои. Он не обеспечил связь с обеими выступившими армиями. Он оставил артиллерию в безнадежно устаревших крепостях. Дивизии резерва никак не были связаны с вступившими в боевое соприкосновение войсками. Оба генерала, Ренненкампф и Самсонов, были избраны по критерию компетентности, опыта и энергии, представляя собой лучшие кадры русской армии. Но их вера во всесокрушающую силу кавалерии, безразличие к постоянной разведке, неумение наладить снабжение наступающей армии, слепая жажда просто увидеть врага и броситься на него, сыграли дурную службу.

Шансы на успех были весьма значительны, несмотря на тактическую и стратегическую слепоту русских генералов. Главнокомандующий германскими войсками в Восточной Пруссии генерал Притвиц не смел полагаться на свои четыре корпуса и начал готовиться к отступлению за Вислу. Во время телефонной беседы с главной штаб-квартирой Притвиц впал в истерику. Стресс оказал плохую услугу. Генерал Мольтке сам был в состоянии высшего напряжения — ближайшие дни должны были показать реальную цену “плана Шлиффена”. На службу был признан отставной генерал Гинденбург. Начальником его штаба стал генерал-майор Э. Людендорф, оказавшийся лучшим германским стратегом этой войны. С прибытием дуэта Гинденбург-Людендорф в штаб Восточного фронта начинается “научная” война германского командования против храброго, но лишенного стратегического видения и организации русского воинства.

Отвечавший за разведку полковник Гофман в свое время был германским военным атташе в Санкт-Петербурге, и никакие ошибки русского военного руководства не могли его удивить. Он убедил Людендорфа, что Ренненкампф не будет спешить на помощь Самсонову, так как два генерала не разговаривали друг с другом, а их дуэль во время японской войны предотвратил лишь царь^[339].

В последовавшей битве горько обозначилось несчастье России — отсутствие координации, хладнокровного рационализма, научного подхода к делу. Жилинский, Самсонов и Ренненкампф недооценили возможности немецкой армии в Восточной Пруссии. У. Черчилль не мог удержаться от вопросов: “Почему стратегический русский план предусматривал наступление двух отдельных армий, что очевидным образом давало преимущество немцам, использовавшим разделительные свойства озер и фортификаций, равно как и густую сеть своих железных дорог? Почему Россия не увидела преимущества движения единой армией, продвижения к югу от Мазурских озер на более широком и мощном фронте? Не могли ли они оставить открытой территорию между Ковно и границей открытой с тем, чтобы заманить немцев в ловушку? Один удар со стороны Варшавы-Белостока в направлении Вислы перерезал все коммуникации, все железные дороги, сминал все германские планы”^[340].

Вместо этого пять корпусов Самсонова шли без отдыха девять дней по песчаным дорогам в удушающую жару, не осознавая, что элитарные части завлекаются в западню. Голодные, уставшие воины брели к своей голгофе не видя стратегической цели, не пользуясь превосходными германскими железными дорогами. Самсонов спешил, а Ренненкампф безмятежно отдыхал. Отсутствие у русских войск телеграфа и сигнальной связи, чудовищное прямодушие открытых сообщений по радио сделали храбрую русскую армию жертвой своих командиров. “Благодаря сообщениям по радио клером, — пишет Гофман, — мы знали силу русских войск, и точное назначение каждой из задействованных русских частей”^[341]. И русская система снабжения оказалась абсолютно недостаточной: быстро движущаяся вперед армия резко оторвалась от своих баз. У солдат не было хлеба, у лошадей — овса.

Генералы Гинденбург и Людендорф действовали согласно правилам немецкой военной науки. Войска их восьмой армии сели в поезда и направились между двумя большими, растянувшими свои тылы русскими армиями, окружая войска Самсонова. “Это смелое действие стало возможным из-за отсутствия связей между двумя русскими командующими и легкостью германского прочтения приказов Самсонова своим войскам”^[342].

Наиболее ожесточенным было сражение у деревни Танненберг. Пятнадцати дивизиям Самсонова противостояли 14 германских дивизий под командованием Гинденбурга. Цвет русской армии был уничтожен в самом начале войны. Неужели Ренненкампф “не видел, что правый фланг Самсонова находится под угрозой полного поражения, что угроза его левому флангу усиливается с каждым часом?” — изумлялся Гинденбург^[343]. “Естественным, — пишет Черчилль, — был бы приказ отступить. Но темный дух фатализма — характерно русского — казалось лишил сил обреченного командующего… лучше погибнуть, чем отступить. Завтра, может быть, поступят хорошие новости. Ужасающая психическая летаргия опустилась на генерала, и он приказал продолжать наступление”^[344]. Германский командующий пишет о “героизме, который спасал честь армии, но не мог решить исхода битвы”^[345]. Другой очевидец признавал, что “русские сражались как львы”^[346]. 30 августа окруженная армия Самсонова была разбита. Жестоко страдая от астмы, посерев от несчастья, Самсонов застрелился в лесу.

Заманив Ренненкампфа в глубь лесистой местности, немцы 9 сентября предприняли решающую атаку. Ощутив угрозу окружения, Ренненкампф начал общее отступление. Но немцы были уже в тылу у него. Скорость стала решающим обстоятельством. Две русские армии оставили всю свою артиллерию и огромное количество броневиков. В целом были потеряны 310 тыс. человек — цвет кадровой русской армии^[347]. Встает вопрос, готова ли была Россия воевать с индустриальным и научным лидером Европы?

Но было в этой трагедии и оцененное союзниками России обстоятельство. После вхождения русских войск в Восточную Пруссию нервы германского генерального штаба определенно дрогнули. Мольтке (племянник победителя французов в 1870 г.) допустил отклонение от “плана Шлиффена”. Он направил на север Франции на 20 % меньше войск, чем того требовал план, и соответственно на 20 % увеличил численность войск, стоявших на восточных германских границах. 25 августа два корпуса германской армии были отправлены из Франции на восток. 31 августа британский военный министр лорд Китченер телеграфировал командующему английским экспедиционным корпусом Джону Френчу первое ободряющее сообщение текущей войны: “32 эшелона германских войск вчера были переброшены с западного фронта на восток, чтобы встретить русских”. Фактор России сыграл свою спасительную для Запада роль.

В “Мировом кризисе”, истории первой мировой войны, Черчилль написал: “Нужно отдать должное русской нации за ее благородное мужество и лояльность к союзникам, с которой она бросилась в войну. Если бы русские руководствовались лишь собственными интересами, то они должны были бы отвести русские армии от границы до тех пор, пока не закончится мобилизация огромной страны. Вместо этого они одновременно с мобилизацией начали быстрое продвижение не только против Австрии, но и против Германии. Цвет русской армии вскоре был положен в ходе сражений на территории Восточной Пруссии, но вторжение в Восточную Пруссию пришлось как раз на решающую фазу битвы за Францию”^[348].

Фортуна была более благосклонна к русским на австрийском фронте. Семь армий, два миллиона бойцов сошлись в страшном противоборстве. Талантливый австрийский командующий Конрад фон Гётцендорф не имел немецких по военным качествам войск, и его галицийское наступление встретило достойный отпор. В отличие от аристократов Жилинского и Ранненкампфа битый жизнью Н.И. Иванов, командующий Юго-Западным фронтом, встретил противника со спокойным разумением^[349]. На тридцатый день мобилизации Иванов командовал 53 пехотными дивизиями и 18 дивизиями кавалерии — миллион с четвертью человек на фронте от Вислы до румынской границы.

Командующий штабом австрийской армии Франц Конрад фон Гетцендорф “был невротически чувствителен к падающей роли Австрии в Центральной Европе”^[350]. Он рассчитывал нанести русским поражение между двадцатым и тридцатым днями после начала русской мобилизации^[351]. Но не австрийская армия завладела инициативой. В отличие от русско-германского фронта в русской Ставке на русско-австрийском фронте знали, что происходит на фронте и где сосредоточена австрийская армия. На берегах притоков Днестра восемь корпусов Рузского и Брусилова медленно и спокойно начали обходить наступающую австрийскую армию с юга. После 30 августа дорогу на Львов запрудили отступающие австрийские войска. В те самые дни, когда воины Самсонова гибли в восточно-прусских лесах, австрийцы увидели призрак поражения. К первому сентябрю русские войска вошли во Львов.

В битве при Раве Русской (9 сентября 1914 г.) решилась судьба этой кампании. Брусилов писал домой: “Все поле битвы на расстоянии почти ста верст покрыто трупами, и австрийцы с большим трудом подбирают раненых. Невозможно обеспечить страдающим людям даже воду и пищу, это горькая изнанка войны”^[352]. 16 сентября 1914 г. австрийская армия отступила за реки Сан и Дунаец (200 км к западу от Львова), оставляя русскому окружению превосходную крепость Перемышль. Австрийцы в Южной Польше отступали перед напором русских армий до 17 октября 1914 г. Теперь Россия могла угрожать даже германскому промышленному району в Силезии. Австрийская официальная история признает, что “русские не преувеличивают, когда сообщают, что их противник потерял 250 000 убитыми и ранеными, взяв 100 000 пленными”. Был задан тон противоборству, в котором русская армия психологически никогда не ощущала второсортности.

Марна

Итак, германский, а не французский военный план стал схемой грандиозной военной битвы на Западе. Но несколько факторов (часть из них — производные их тактического успеха) стали работать против стремительно продвигающейся армии вторжения. Движение немцев не было ослаблено посылкой войск в Восточную Пруссию. Немецкие войска настолько опередили свое расписание, что расплатой стало отставание припасов и физическая усталость. И немцы внесли в свой план очень важные коррективы. Мольтке решил “сократить дугу” — пройти мимо Парижа не с запада, а с востока, замыкая в кольце окружения основную массу французских войск.

В конечном счете все определила быстрота действий. Немцы не сумели окружить отступающую французскую армию. В погоне за основными силами французов германская армия обнажила свой правый фланг и 6 сентября 1914 г. французы нанесли по нему удар. Военный губернатор французской столицы Галлиени посадил два полка тунисских зуавов на парижские такси и бросил их на помощь фланговой контратаке. В битве на Марне, которая длилась четыре дня, участвовали 1275 тыс. немцев, миллион французов и 125 тыс. англичан. 9 сентября армии Клюка и Бюлова были вынуждены отступить за р. Марну, на сто километров восточнее. 11 сентября Мольтке отдал приказ об общем отступлении во Франции. Произошло “чудо на Марне”, хотя и большой ценой — одних только французов погибло более 200 тыс. человек.

Мольтке 14 сентября уступил свой пост генералу Фалькенхайну. А командующий британским экспедиционным корпусом Джон Френч в тот же день написал своей жене, что “приливная волна германского вторжения, по-видимому, остановлена”^[353]. Главным итогом битвы было то, что “план Шлиффена” потерпел решительное поражение. Теперь никакая “одноразовая” операция не могла решить исход войны. Война стала позиционной. Первые кровавые битвы вызвали к жизни новое чувство реализма. Обе стороны по-новому оценили силу противника.

Восходящая звезда британской политики Дэвид Ллойд Джордж обратился 19 сентября 1914 г. к публике в Лондоне: “Огромный поток богатства, заполнившего нашу страну, уходит под воду и появляется новая Британия. Впервые мы видим фундаментальные перемены в жизни”. В России выражалось похожее чувство. Социал-демократы в Думе после начала войны предсказали, что “посредством агонии на поле боя братство российских народов будет укреплено и сквозь ужасные внутренние беды возникнет общее желание видеть всю страну свободной”^[354].

Предварительные итоги

Спустя два месяца после наступления активных боевых действий наступил некий промежуточный финиш, когда можно было подвести определенные итоги: французы отбили нападение немцев, немцы — наступление русских, русские — атаку австрийцев.

Горестные вопросы встают перед всяким, кто пытается понять причины русской трагедии в XX веке. Разве не знал русский Генеральный штаб, что немцы в Восточной Пруссии будут, защищая свою землю, сопротивляться отчаянно и русской армии следует предпринять максимальные меры предосторожности? Почему немцы послали в небо свои “Таубе”, а русских аэропланов-рекогносцировщиков над восточнопрусской равниной не было? Почему немцы лучше русских изучили итоги русско-японской войны, почему они знали особенности русских командующих, твердо были уверены как поступят Ренненкампф и Самсонов, знали о ссоре и личной вражде этих русских генералов, а русские ничего не ведали о Людендорфе? Кто позволил Ренненкампфу и Самсонову “клером” сообщать о передвижении своих войск даже о планах на будущее? Неужели в русских военных училищах не слышали о Каннах и не изучали уроков Мукдена, почему лучшие русские военные теоретики позволили разделить русские военные силы надвое и при этом лишили обе части взаимодействия, что подставило под удар обе эти части, дав Людендорфу единственный шанс, которым он не преминул воспользоваться?

Немцы быстрее других совершили замены в военном руководстве. На смену Мольтке военную машину Германии возглавил генерал Фалькенхайн, которого многие в Германии считали самым способным военачальником страны. Он был несгибаемым “верующим” в “план Шлиффена”. По его предложению были набраны четыре корпуса молодых добровольцев. Но укреплять правый фланг было уже поздно: противостоящие армии застыли в обтянутых колючей проволокой окопах. Прибывшие на север немцы встретили посланные симметрично французские части. К концу сентября “бег к Северному морю” был завершен на побережье и “план Шлиффена” стал достоянием истории. После 20 октября 1914 г. Фалькенхайн уже не думал о дуге, нависающей на Париж с севера; он стал пытаться пробить фронт франко-англо-бельгийских союзников в центре, в районе Ипра и Армантьера. К середине ноября произошла стабилизация фронта от Швейцарии до Северного моря.

На Западе на огромном расстоянии — от границы со Швейцарией на юге до голландского Остенде на севере — осенью 1914 г. были вырыты окопы, и колючая проволока вкупе с пулеметами остановила продвижение войск. Концентрация войск была необычайной, на каждые двенадцать сантиметров фронта приходился один солдат. Мобильность в движении войск исчезла и надолго, наступил тупик. Отныне более чем четыре года огромные армии стояли друг против друга, применяя отравляющие газы, используя в массовомколичестве пулеметы, увеличивая армады аэропланов и закопавшись в траншеях.

Последующие огромные битвы назывались сражениями, но по существу это были осады без особого перемещения линии фронта. Согласно статистике в среднем в течение одного дня боев на Западном фронте по обе стороны фронта гибло 2 тыс. 533 человека, 9 тыс. 121 было ранено и 1 тыс. 164 человека исчезали, безвестно. Черчилль описывал сложившуюся ситуацию следующим образом: “Случилось так, словно армии внезапно и одновременно объявили забастовку и заявили, что должен быть найден какой-то иной способ разрешения спора”.

Немцы начали лихорадочно оптимизировать возможности железнодорожного снабжения, экономической организации и использования ресурсов — основы германского противостояния британской блокаде^[355]. На Восточном театре немцы стали приводить в порядок австрийскую армию. Гинденбург и Людендорф отправили на южный участок фронта по железной дороге четыре корпуса 8-й германской армии, которые встали заслоном к югу от Познани и востоку от Кракова.

Россия приходила в себя: на северном фланге почти миллион русских войск был разбит и унижен; на юге миллион с четвертью войск южного фланга одержал большую победу. Но в конечном счете началась стабилизация фронта и на Восточном театре. По железной дороге и пешком корпуса русской армии подтягивались на север, закрывая возникшие бреши. Миллион с четвертью солдат встали вокруг Варшавы, готовые отразить германское наступление и, в случае военной удачи, начать движение к германским центрам.

Несмотря на отражение фронтального наступления, Россия медленно, но верно теряла Польшу. Людендорф повернул к югу свои войска, стоявшие между Познанью и Краковым — теперь они размещались напротив Лодзи. Чтобы защитить эту текстильную столицу Восточной Европы, русские войска были вынуждены остановить движение прямо на запад, в германскую Силезию. С этого времени русские военачальники больше не рассматривали в конкретной плоскости выход к собственно германской территории.

Изоляция

Мировая война почти герметически закрыла России ворота в западный мир, она оборвала связи, которые всегда были для России живительными. Ведущие русские политики и экономисты довольно скоро оценили разрушительный эффект русского изоляционизма. Член русского кабинета М. Харитонов в январе 1915 г. писал: “Изоляция нашей страны является одним из наиболее болезненных и опасных аспектов текущей войны”^[356]. Министр иностранных дел Сазонов отмечал: “Изолированное положение наблюдалось с растущей тревогой правительством и общественным мнением, по мере того, как становилось все ощутительнее наше одиночество. Падает то обаяние властью, без которого не может держаться никакая государственная организация, достойная этого имени”^[357]. В дневнике посла Палеолога мы читаем: «Тысячи русских отправлялись за границу и привозили с собой новые идеи, некоторую практичность, более трезвое и более рациональное отношение к жизни. Давалось им это очень легко, благодаря способности к заимствованию, которая очень присуща славянам и которую великий “западник” Герцен называл “нравственной восприимчивостью”. Но за время войны между Россией и Европой выросла непреодолимая преграда, какая-то китайская стена… Русские оказались запертыми в своей стране, им приходилось теперь вариться в собственному соку, они оказались лишенными ободряющего и успокаивающего средства, за которым они отправлялись раньше на Запад, и это в такую пору, когда оно им оказалось всего нужнее”^[358].

Официально русское правительство — ни при царе, ни в период Милюкова-Керенского — не оглашало своих целей в войне. Более или менее были известны цели России, касающиеся Оттоманской империи, но что Россия собиралась делать в случае победы на своих западных границах известно меньше. Возможные притязания России: на южной границе — это расширение пределов империи за счет турецкой Армении и Курдистана, овладение проливами, русский контроль над Константинополем. На западной границе — присоединение к русской части Польши австрийской и германской ее частей с превращением Польши в автономное государство в составе Российской империи. Можно представить себе участие России в распаде Австро-Венгрии. В этом случае Россия заняла бы место Германии и Австрии в Центральной Европе.

Но уже первые месяцы войны показали, что к долговременному конфликту индустриального века Россия не готова. Петроградская элита стала полагаться на то, что (как это ни парадоксально) сама примитивность экономической системы России, преобладание крестьянского населения хозяйства в экономической системе страны явится защитой ее в грядущей борьбе экономик. Самодовлеющее крестьянское хозяйство, мол, обеспечит фактическую автаркию страны, сделает ее нечувствительной к колоссальной трансформации внешнего мира. Представление о бездонности людских ресурсов России оказалось ошибочным. Уже среди первых 5 млн новобранцев 1914 г. было много квалифицированных рабочих, на которых держалась русская промышленность. Отток этих специалистов имел самые негативные последствия для русской индустрии.

Здесь мы приближаемся к ключевому моменту драмы. Мировая война должна была дать ответ на вопрос, стала ли Россия за столетие между Наполеоном и кайзером самостоятельной экономической величиной. Начиная с 60-х годов XIX в. Россия интенсифицировала свои усилия в достижении самообеспеченности вооружением и боеприпасами. Помочь создать России такую промышленность могли лишь ведущие производители военного оборудования на Западе. Царское правительство пригласило в Россию гигантов военного производства — английский “Виккерс”, “Джон Браун”, французский “Шнайдер-Кредо”. Мировая война послужила экзаменом сделанному. Такие ведомства, как Главное артиллерийское управление ощутили недостаточность предвоенных усилий. Именно в этом царизм прежде всего потерпел поражение. Он не обеспечил военную систему страны, и за это предстояла историческая расплата. Русская система управления народным хозяйством нуждалась, как минимум, в выделении и росте еще одного поколения инженеров, управляющих, индустриальных рабочих, чтобы встать на уровень, сопоставимый с германским, британским, французским, американским.

Неподготовленной к войне индустриального века оказалась система управления Россией, она не годилась для борьбы с отлаженным военно-промышленным механизмом Германии. Петр I, сконструировавший сверхцентрализованную систему управления империей, не нашел в своих потомках создателей более гибкой, более приближенной к основной массе населения, к провинциям и губерниям, более инициативной и мобилизующей местные ресурсы системы управления. Царю непосредственно подчинялся Совет министров, Имперский совет, министерства, суды, полиция, губернаторы и все прочее. Будь Николай Романов Наполеоном Бонапартом или Юлием Цезарем, он все равно не смог бы управлять эффективно империей от Балтики до Тихого океана из одного центра. При этом мечтающая о более современном уровне развития страны совещательная Дума думала прежде всего о борьбе за власть, а не о мобилизации национальных ресурсов, для чего она, собственно, не имела полномочий. Комитеты Думы могли жаловаться или выступать с остро критических позиций, но они не стали генератором общественной энергии в великой войне на выживание. Усилия городских управ и земств заслуживают самых лучших слов, но они были лишь вспомогательным инструментом, не менявшим общей закостеневшей, не готовой к планомерным многолетним усилиям системы.

Нельзя, видимо, назвать удачным и осуществленное с началом войны разделение страны на две зоны — военную, подчинявшуюся ставке, и тыловую, оставшуюся под контролем императорского правительства: для перемещения из одной зоны в другую специалистам требовалось особое разрешение, что в конечном счете создало водораздел между ними. Шпионы не могли принести больше вреда, чем разделение ресурсов в решающее время, отсутствие концентрации усилий, отсутствие общего механизма военного снабжения армии и прифронтовой полосы.

Русские военачальники основывали свои расчеты на опыте скоротечной русско-японской и балканских войн. Они не создали крупных военных запасов. Ее промышленность пребывала еще в слишком отсталом состоянии; у нее не хватало достаточного количества фабрик и заводов, а на тех, которые существовали, — необходимых машин и нужного числа квалифицированных рабочих. У России не было отлаженной системы сбора информации и системы гибкого реагирования в экономической сфере, того, что ныне назвали бы менеджерским аппаратом, механизмов быстрого переключения на новые исторические нужды.

Несчастный год России

К началу 1915 г. Россия потеряла 1 млн 350 тыс. убитыми, ранеными и военнопленными из первоначальной пятимиллионной кадровой армии. Военный министр Сухомлинов еще давал полные оптимизма интервью, генеральный штаб в Петрограде убеждал, что “расходы боеприпасов не дают никаких оснований для беспокойства”, но русские батареи уже молчали — не хватало снарядов. Русские заводы производили менее тысячи винтовок в день, в то время как ежедневные потери были в три-шесть раз больше. К лету 1915 г. Артиллерийский департамент заказал на русских заводах 9 тыс. пушек, а получил только 88^[359]. Техническая культура производства оказалась недостаточной. Царь Николай впервые лично признал страшное несовершенство русской военной машины: Россия могла бы поставить под ружье дополнительные 800 тыс. человек, если бы Запад мог вооружить эту массу. Заметим в данном месте, что каждая германская пехотная дивизия имела вдвое больше легкой артиллерии, чем русская. В области тяжелой артиллерии соотношение сил было еще менее благоприятным: 60 тяжелых орудий у русских, 381 — у немцев. Столь же велико было превосходство германской дивизии в пулеметах. Русская авиация была в фазе эксперимента, а немцы владели зрелой авиацией с опытными пилотами. Характерно наличие у немцев разведывательных самолетов, до которых русским было еще далеко^[360].

Как оценивал ситуацию Черчилль: «безграничные массы покорных крестьян, как только прибывала униформа, оружие и амуниция, заполняли понесшие потери части. Россия не испытывала недостатка в людской силе… Но ей не хватало обученных офицеров, образованных руководителей и чиновников всех сортов, которые должны были управлять огромной массой солдат. Более того, не хватало орудий различных калибров, не было в достатке простых винтовок. Открылась страшная беда России — неумение использовать наличные ресурсы и неукротимое при этом стремление приукрасить ситуацию. Не желая видеть мир в реальном свете, русское правительство скрывало степень поражений. В результате на втором году войны Россия вступила в полосу своих несчастий. Неожиданный коллапс фронта Иванова в середине мая, легкость с которой Гинденбург и Людендорф выдвинули “армию Неман” к балтийскому побережью, отражала более сложные русские проблемы, чем просто превосходство Германии в артиллерии. Ощущая нехватку оружия, амуниции и запасов, Россия встретила к середине 1915 года сложности в замещении боевых потерь, составивших почти 150 000 человек в месяц»^[361]. Ослабление русской армии дало шанс немцам.

В начале 1915 г. Гинденбург и Людендорф пришли к мысли, что Западный фронт неизбежно будет заморожен примерным равенством сил и атакующая сторона будет лишь терять свои силы. Но их прямой начальник Фалькенхайн являлся “западником”, он считал войну в огромной России пустой тратой времени и сил. По германским законам верховным военным командующим был кайзер и он дал в 1915 г. шанс Восточному фронту.

Начинается полоса несчастий русской армии в Польше. Кайзер назвал наступление германских войск “Зимней битвой за Мазурию”. Начиная с 7 февраля полтора дня непрерывного движения позволили трем немецким корпусам перерезать железную дорогу идущую из Ковно на восток, принуждая русскую армию отступать через Августовский лес к Неману. Торжествующий кайзер посетил захваченный городок Лик, поздравляя свои атакующие в снегу войска. Русская армия (генерал Сивере) сражалась отчаянно. Все сжигая на оставляемой земле, она откатывалась на восток — 350 тыс. солдат видели спасение только в скорейшем выходе из-под огня неукротимого неприятеля. Арьергард армии дрался с редкостным самоотвержением, что, в конечном счете и позволило ей выйти за пределы германских клешней в окрестностях Гродно. Внутри “котла” остались 110 тыс. человек. Не меньшее число погибло на поле брани или замерзло в полях.

1 мая 1915 г. войска под командованием генерала Макензена после четырехчасовой артиллерийской подготовки (700 тыс. снарядов — самая большая концентрация артиллерии за всю первую мировую войну^[362]) начали наступление против русской армии в Карпатах. “Доблесть русских, — пишет американский историк Б. Линкольн, — значила много на протяжении последующих двух недель, когда молот армии Макензена крушил третью армию с неумолимой брутальностью”^[363]. Русская армия, неся тяжелые поражения, начала кровавое отступление — через сутки из Горлицы, через пять дней — из Тарнова. В течение недели русская армия потеряла почти все, что было за прежние девять месяцев завоевано в Карпатах. Немцы впервые применили на Восточном фронте отравляющие газы, что привело к гибели тысячи русских солдат. Все крепости — Ивангород, Ново-Георгиевск, Ковно, Гродно, Осовец, Брест — построенные в предшествующую эпоху, потеряли свое значение в век мобильности.

На имперской военной конференции немцев в замке Плесе (3 июня 1915 года) было решено окружить русские войска между Ковно и Гродно, прервать жизненно важную железную дорогу Вильно-Петроград, затем повернуть на юг и, замыкая кольцо у Брест-Литовска и Припятских болот, уничтожить все основные боевые соединения России. В тот день австро-германские войска вернули себе крепость Перемышль, завершив вытеснение русских войск из Галиции. 22 июня австрийские войска вошли во Львов. Военный министр Поливанов предупредил, что “непоправимой катастрофы можно ожидать в любую минуту. Армия больше не отступает, она просто бежит и вера в ее силу разрушена”^[364]. Этот доклад был нижайшей точкой поражения России в 1915 г.

Россия призвала в ряды своей армии к лету 1915 г. 10 млн человек, и германское наступление захлебнулось кровью русских солдат. Потери по 200 тыс. человек в месяц — таков страшный счет этого года 5 августа германские войска вошли в Варшаву. Но немцам снова не удалось окружить основные русские войска — они отступили, сохраняя порядок.

Поражения 1915 г. стоили России 15 % территории, 10 % железнодорожных путей, 30 % ее промышленности. Одна пятая населения Российской империи либо бежала, либо попала под германскую оккупацию. Общий отход русской армии сопровождался бегством масс населения, миллионы беженцев запрудили со своим скромным скарбом дороги. В плену у немцев уже находились 727 тыс. русских солдат и офицеров, в австрийском плену еще 700 тыс. — общее число составило почти полтора миллиона. Никакого сравнения с Западным фронтом: к этому времени в плену находились 330 тыс. французов, англичан и бельгийцев — несоизмеримо меньше массы русских военнопленных.

Началось падение удельного веса России в коалиции с Западом. В начале мирового конфликта Россия воспринималась как мощная самостоятельная величина, едва ли не способная собственными силами разделаться с Германией (уже упоминавшийся русский “паровой каток”). Гиганта наземных армий, Россию 1914 г. никто и не пытался сравнивать с практически ничего не значащий в наземной силе Британией. Русская армия еще стояла от Малой Азии до Скандинавии. По прошествии неполного года русские генералы начали просить о помощи в военном оборудовании и оснащении. У Лондона возникла двухмиллионная армия, а русский порыв на фронтах угас. К концу первого года войны Антанта уже не представляет собой союз равных.

Производство военного снаряжения и боеприпасов в значительной степени зависели от западных фирм. К примеру, в марте Петроград запросил 5 млн трехдюймовых снарядов, но британская фирма “Виккерс” не сумела выполнить контакт. Острее других чувствовал грядущую беду Ллойд Джордж. В начале марта 1915 г. он потребовал создания специальной союзной организации, координирующей всю военную промышленность Запада. Посланный с миссией в Россию английский полковник Эллершоу пришел к выводу о чрезвычайной серьезности положения, требующего централизации усилий не только русских, но и их западных союзников. По его предложению ответственность за снабжение России боеприпасами перешла от частного британского бизнеса к правительству. Отныне на протяжении более двух с половиной лет руководство военными связями России и Запада британское правительство возложило на так называемую Русскую закупочную комиссию (РЗК).

Запад значительно расширил свои функции арсенала Востока. В начале войны русские закупки в Америке составляли довольно скромную сумму — 35 млн долларов в год, но давление военного времен быстро привело к их росту — до 560 млн долл, к лету 1917 г. В середине июня 1915 г. Китченер разметил в Соединенных Штатах заказ на 12 млн артиллерийских снарядов для России. Примерно таким же был масштаб увеличения американских инвестиций в нее. В результате первого года войны Россия оказалась должна Британии 757 млн фунтов и 37 млн фунтов Америке. В портовых центрах, прежде всего в Архангельске, строились огромные хранилища. В них складировались купленные российским военным ведомством под английские кредиты 27 тыс. пулеметов, 1 млн ружей, 8 млн гранат, 300 самолетов, 650 авиационных моторов, 2,5 млрд патронов.

Ожесточение

На Западе надежды перемежались с почти паническим восприятием происходящего. С одной стороны, в войну против Центральных держав 23 мая 1915 г. вступила Италия. С другой стороны, Запад с тревогой наблюдал за кризисом на Востоке, где собственно территории России впервые после Наполеона противник стал угрожать вторжением.

22 апреля 1915 г. тяжелые снаряды обрушились на бельгийский город Ипр и окружающие деревни. “В траншеях к северу от Ипра возникли два особенных призрака зелено-желтого дыма, движущегося вперед вплоть до превращения в бело-голубой туман. Этот дым повис над участком фронта, охраняемым двумя французскими дивизиями, одной алжирской, одной территориальных войск, которые присоединились к англичанам… Вскоре пораженные офицеры за британской линией фронта увидели человеческий поток. Африканцы, ближайшие к англичанам, кашляли и указывали на свои глотки… Французские орудия еще стреляли, но в семь часов вечера они замолчали”^[365]. Немцы двинулись вперед примерно на три километра, но они сами не ожидали шокирующего эффекта применения отравляющих газов.

Последовавшие лето и осень 1915 г. оказались несчастливыми для всей антигерманской коалиции. Англичане гибли у Лооса (60 тыс. погибших), французы в Шампани (почти 200 тыс.)^[366], не достигнув никаких видимых результатов. Новый западный союзник России Италия получила жестокое боевое крещение на реке Изонцо. А на противоположном берегу Адриатики 5 октября началось австро-германское вторжение в Сербию. Немцы и австрийцы переправились через Дунай и вынудили сербов 9 октября покинуть Белград. К Центральным державам присоединилась Болгария. Пытаясь воспрепятствовать краху Сербии, французы и англичане высадились на севере Греции в Салониках.

Новую грандиозную наземную армию англичан во Франции возглавил 19 декабря 1915 г. сэр Дуглас Хейг. В тот же день немцы применили против британских войск фосген, в десять раз более токсичный, чем примененный прежде хлорин. Начальником британского генерального штаба становится генерал Робертсон. Военный министр Китченер в значительной степени лишается своего всемогущества, а Россия теряет в его лице политика, который всегда высоко оценивал союзническое значение России. Робертсон был более жестким национальным стратегом.

В конце декабря 1915 г. Фалькенхайн и Конрад фон Гётцендорф удовлетворенно обсуждали ситуацию. Восточный фронт переместился глубоко на русскую территорию, оставляя Центральным державам крепости, железные дороги, оборонительные линии по текущим продольно рекам. Австрия была теперь способна не только играть свою роль против России, но и отразить итальянское наступление. Опасность создания враждебной балканской конфедерации исчезла: Сербия была уничтожена, Болгария стала союзником. Дорога в Турцию оказалась открытой. Двадцать дивизий турецкой армии, победив западных союзников в Галлиполи, угрожали англичанам в Египте, меняли соотношение сил в Месопотамии, оказывали давление на русских на Кавказе и в Галиции. На Западе баланс сил сместился в пользу Германии — примерно до 40 дивизий немецкого преимущества.

Фалькенхайн определял направление главного удара на 1916 г.: Россия парализована, Италия неспособна изменить всю стратегическую ситуацию. “Остается Франция… Но она почти достигла предела своих ресурсов. Следует сделать так, чтобы французский народ осознал безнадежность своих усилий”^[367]. Нужно найти такую точку во французской обороне, которую французы ни при каких обстоятельствах не отдадут, и начать за нее битву. Так возник замысел битвы за Верден. А в Ковно, в своей штаб-квартире Гинденбург и Людендорф старались не предаваться иллюзиям. Россия оставалась первоклассной военной державой, ее армия представляла собой грозную силу, кризис ее снабжения был смягчен, а ее тылом была самая большая территория мира, населенная жертвенным и терпеливым народом.

Верден

В войне теперь участвовали одиннадцать европейских наций (последней на сторону Антанты присоединилась Португалия). На стороне России были Франция, Британия, Италия, Сербия, Бельгия, Румыния, Португалия и Япония. Британия вела за собой доминионы — Канаду, Австралию, Новую Зеландию, Южную Африку, а также Индию и Вест-Индию. Им противостояли Германия, Австро-Венгрия, Оттоманская империя и Болгария.

На Западном фронте 127 германским дивизиям противостояли 169 дивизий союзников (106 дивизий — французы, 56 дивизий — англичане, 6 дивизий — бельгийцы, одна русская дивизия). Находясь в 15 километрах от Вердена, 21 февраля 1916 г. 850 германских орудий начали артподготовку. В первый день наступления они применили газы, во второй — новинку, девяносто шесть огнеметов. Против фортов Дуамон и Во, защищаемых полумиллионом французов, немцы бросили миллион своих солдат. Немцы выделили 168 самолетов для постоянного слежения за полем боя. Назначенный командовать обороной Вердена генерал Петэн издал свой знаменитый приказ: “Они не пройдут”. Ожесточение битвы было невиданным. Треть миллиона немцев полегла за небольшой, изуродованный артиллерией клочок земли. Безупречная в теории логика Фалькенхайна споткнулась об отчаянную решимость французов. Деревня Во переходила из рук в руки тринадцать раз и все же осталась во французских руках. Французы посылали в Верден ежедневно 6 тыс. грузовиков с боеприпасами и 90 тыс. подкрепления еженедельно, и крепость держалась^[368]. К концу марта 1916 г. французы потеряли под Верденом 89 тыс. человек, а немцы — 82 тыс.

Испытывая давление под Верденом, генерал Жоффр прислал начальнику штаба русской армии Алексееву телеграмму: “Я прошу русскую армию начать наступление”^[369]. Русские войска в марте 1916 г. предприняли наступление близ озера Нароч (к востоку от Вильнюса) силами восемнадцати дивизий. Войска пошли через болота, когда неожиданно наступила оттепель. Тысячи русских солдат оказались обмороженными. Не самые талантливые русские генералы участвовали в боях — таким явилось мнение Алексеева и иностранных наблюдателей^[370]. 10-я германская армия Эйхгорна отбила наступление. Потери русской армии были огромными^[371]. Но свой союзнический долг русская армия выполнила — насторожившиеся немцы приостановили атаки на Верден более чем на неделю.

Последняя и отчаянная попытка немцев захватить Верден была предпринята 22 июня 1916 г. Снова вслед за мощной артподготовкой последовало применение газа, на этот раз фосгена. Тридцатитысячный авангард немцев действовал с отчаянием обреченных. Он уничтожил противостоящую французскую дивизию и взял форт Тиамон, расположенный всего лишь в трех километрах к северу от города Верден. Между Верденом и германской армией оставался лишь один форт — Сувиль. Немцы предприняли самый последний штурм форта: артподготовка и газы, а затем двухнедельное наступление. Впереди маячили разбитые артиллерией стены собора Вердена. Но броситься к цели многомесячных усилий было уже некому. Эпоха Вердена окончилась, не дав немцам искомого результата.

Русская армия тем временем начала приходить в себя. Место Иванова в командовании Юго-Западным фронтом занял генерал Брусилов, а подчиненными стала группа талантливых генералов — Каледин, Сахаров, Щербачев. Оканчивался дефицит стрелкового оружия — только из Соединенных Штатов прибыло более миллиона винтовок, их производство для России наладили японцы и итальянцы^[372]. Число производимых снарядов увеличилось с 80 тыс. в 1914 г. до 20 млн в 1916 г., 1100 пулеметов в 1914 г. и 11 тыс. в 1916. В начале войны Россия производила 1237 полевых орудий в год, а в 1916 г. — 5 тыс.^[373] Заново вооруженные русские армии начали готовиться к активизации своих действий.

Брусиловский прорыв

4 июня 1916 г. генерал Брусилов начал реализацию своего плана, приведшего, по мнению американского историка Стоуна, “к самой блистательной победе в войне”^[374]. Русская артиллерия предприняла невероятную по масштабам артиллерийскую подготовку двумя тысячами орудий на фронте в 300 км — от реки Припять до Буковины^[375], создав не менее 50 прорывов в оборонительных сооружениях австрийцев. Наступление вели все четыре армии, наибольший успех выпал на две крайние — Каледина справа и Лещицкого на левом фланге. Русские войска вошли в Черновцы и теперь стояли на пороге Австрии. 8 июля русские войска взяли город Делятин, находившийся всего в неполных 50 км от перевала Яблоница в Карпатах, открывающего путь на венгерскую равнину. Крайней точкой восстановившего славу русского оружия брусиловского прорыва стал город Станислав, взятый 7 августа 1916 г. Общее число захваченных в плен австро-венгерских солдат достигло 350 тысяч, взяты были 400 орудий, 1300 пулеметов. Царь Николай, ликуя, пишет царице Александре: «Наконец-то слово “победа” появилось в официальном сообщении»^[376]. Скептик Палеолог воспрял духом: “Наступление генерала Брусилова начинает принимать очертания победы”^[377].

Одним из результатов наступления Брусилова было окончание колебаний румынского правительства. 27 августа, получив обещание Трансильвании, Буковины и Баната, Бухарест объявил войну Австрии. На следующий день после вступления в войну Румынии фельдмаршал Гинденбург сменил Фалькенхайна в качестве начальника генерального штаба. “Рядом с ним находился все замечающий, использующий все возможности, неутомимый и склонный к риску генерал Людендорф — судьба Германии сосредоточилась в его руках”^[378]. Новые лидеры полагали, что “решение находится на Востоке”. Канцлер Бетман-Гольвег имел в виду определенные надежды на большую податливость нового российского премьера Штюрмера (в Берлин приходили донесения, убеждавшие, что Россия не выдержит еще одной зимней кампании).

И все же, понеся страшный брусиловский удар, коалиция Центральных держав под водительством Германии — во второй раз за период войны — сумела возродить свою мощь. Как после Львова и Марны, Германия начала работать на пределе своих колоссальных возможностей и сумела восстановить свои силы к 1917 г. Численность австро-германских войск была увеличена с 1300 до 1800 батальонов. “Это увеличение на 530 батальонов, — пишет Черчилль, — в то время как численность германских войск на Западном фронте составляла 1300 батальонов, показала мощь российских операций в эти месяцы”^[379].

Вскоре перемена произошла в Лондоне. Герберт Асквит был сменен 6 декабря на посту премьер-министра Дэвидом Ллойд Джорджем. За океаном 7 ноября 1916 г. Вудро Вильсон был переизбран президентом. Но время определенно начало работать против связки Россия-Запад, тяготы войны подтачивали союз, росла внутренняя оппозиция. На Восточном театре нехватка боеприпасов снова исключила масштабные действия. Полковник Нокс записывает в дневник 5 ноября 1916 г.: “Истиной является то, что без аэропланов, мощных орудий и снарядов к ним, а также умения все это использовать, посылать русскую пехоту против германских оборонительных линий представляет собой бойню, бессмысленную бойню”^[380].

Провозгласив создание Польского королевства со столицей в Варшаве, немцы сорвали, возможно, последнюю вероятность германо-российской договоренности. Царь, возможно, был готов на многое, но не на создание из русской Польши государства под германским протекторатом. В конце 1916 г. престарелого императора Франца Иосифа в Вене сменил император Карл. 23 ноября войска генерала Макензена перешли через Дунай и заставили румынское правительство покинуть Бухарест. Теперь в руках немцев были пять столиц оккупированных стран: Брюссель, Варшава, Белград, Четинье и Бухарест.

Ослабление России

Под ружьем у России были более 9 млн человек, у Германии — 7 млн, Австрии — 5 млн. На Восточном фронте русская армия была вооружена 16 тыс. пулеметов — ровно столько, сколько было у немецкой армии на Западном фронте. Важным достижением России было завершение строительства железной дороги Петроград-Мурманск. И все же русские офицеры, которые всегда бравировали перед Западом огромной массой и природной стойкостью русской армии, к концу 1916 г. стали подавать признаки усталости. 17 октября 1916 г. адъютант великого князя Михаила (брата императора) барон Врангель поделился с военным атташе союзников: “Русский фронт теперь обложен от одного конца до другого. Не рассчитывайте больше ни на какое наступление с нашей стороны. К тому же мы бессильны против немцев, мы их никогда не победим”. На Западе также признавали исключительные качества германской армии, но такая степень отчаяния была там неведома. Внутри Российской империи утомление, уныние и раздражение росли с каждым днем. Зима 1916–1917 гг. начиналась при самых мрачных предзнаменованиях.

Военные расходы России составили в 1914 г. 1 млрд 655 млн руб., в 1915 г. — 8 млрд 818 млн., в 1916 г. — 14 млрд 573 млн, а за восемь первых месяцев 1917 г. они равнялись 13 млрд 603 млн руб. Общая сумма военных расходов России между началом войны и 1 сентября 1917 г. составила 38 млрд 650 млн руб.^[381] Чтобы покрыть эти расходы, Россия между августом 1914 г. и сентябрем 1917 г. взяла займы на сумму 23 млрд 908 млн рублей, из которых 11 млрд 408 млн составили внутренние займы, 4 млрд 429 млн облигации и 8 млрд 70 млн внешние займы. Займы, как мы видим, насчитывали 61,9 % всех фондов, мобилизованных для ведения войны, но только 20,9 % были получены от зарубежных кредиторов^[382]. Безграничными ресурсы России быть не могли.

7 марта 1917 г., когда император Николай возвратился в ставку после двухмесячного отсутствия, в Петрограде уже начались массовые демонстрации. На следующий день конная полиция коменданта города Хабалова пыталась разогнуть растущую и становящуюся все более решительной толпу. Переход на сторону народа Павловского полка доказал, что твердой защиты самодержавия армия уже собой не представляет. 10 марта 1917 г. петроградский Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов объявил себя самостоятельной властью в стране, конкурируя в этом с достаточно слабой Думой. Вечером в понедельник восставшие в Петрограде уже имели броневики. Не получив поддержки командующих русскими фронтами, император Николай вынужден был отречься в пользу своего брата Михаила, а тот, под влиянием слабости и момента отрекся тоже, завершив тем самым историю правления Романовых в России.

Падение царя было почти молниеносным. Как это могло произойти, не вызвав немедленно бурю? Только одно объяснение выдерживает критику: многие тысячи — миллионы подданных русского царя задолго до того, как монарх был вынужден покинуть трон, пришли к внутреннему убеждению, что царское правление неспособно осуществлять руководство страной в период кризиса. И все же: “Стало глупой модой рисовать царский режим как слепую, коррумпированную, некомпетентную тиранию. Но обзор тридцати месяцев ее борьбы с Германией и Австрией требует исправления этого легковесного представления, требует подчеркнуть доминирующие факты. Мы должны измерять мощь Русской империи по битвам, в которых она выстояла, по несчастьям, которые она пережила, по неистощимым силам, которые она породила и по восстановлению сил, которое она оказалась в состоянии осуществить”^[383].

Наступает черный час России. Еще недавно блистательная держава думала о мировом лидерстве. Ныне, смертельно раненая, потерявшая веру в себя, она от видений неизбежного успеха отшатнулась к крутой перестройке на ходу, к замене строя чем-то неведомым. Ставший министром иностранных дел лидер кадетов П.Н. Милюков писал позднее: “Мы ожидали взрыва патриотического энтузиазма со стороны освобожденного населения, который придаст мужества в свете предстоящих жертв. Память о Великой Французской революции — мысли о Вальми, о Дантоне — воодушевляли нас в этой надежде”^[384].

С приходом к власти республиканских правителей, представлявших на пути к Октябрю широкий спектр политических сил от октябристов до эсеров, дипломатические представители Запада стали отмечать (чем далее, тем более) и ослабление мощи России и ее меньшую надежность как союзника. Надежды первых дней февральской революции довольно быстро сменились сомнениями. Двоевластие Временного правительства и Совета рабочих и солдатских депутатов лишало Россию того организующего начала, которое ей необходимо было более всего. Как сказал английский историк Лиддел Гарт, “умеренное Временное правительство взобралось в седло, но у него не было уздечки”^[385].

Согласно учебникам, новая революционная армия должна была обрести новый дух и победить косного реакционного врага. В жесткой русской реальности “революционная военная доблесть” стала наименее привлекательным понятием, и Временное правительство зря искало Бонапарта. Талантливый адвокат Керенский годился на эту роль менее всех прочих. Впервые мы видим, что послами Антанты (Бьюкенен в меньшей степени, Палеолог — в большей) овладевает сомнение в исторической оправданности дальнейшего союза с Россией. Самое большее двадцать-тридцать дивизий, которые в случае краха России Германия могла бы снять с Восточного фронта, недостаточны, как надеется Палеолог, для победы Германии на Западе.

Неограниченная подводная война и ее следствие

В январе 1917 г. германские подводные лодки потопили 51 британское судно, 63 прочих корабля стран-противников и 66 нейтральных судов — это было много для нанесения ущерба, но недостаточно для удушения промышленных центров Антанты. На Коронном совете 9 января 1917 г. начальник военно-морского штаба Германии фон Хольцендорф заверил присутствующих, что неограниченная подводная война приведет к капитуляции Британии через шесть месяцев. Кайзер спросил адмирала, какой будет реакция Соединенных Штатов Америки. “Я даю Вашему Величеству слово офицера, что ни один американец не высадится на континенте”^[386]. Гинденбург поддержал адмирала. Приказ подводному флоту топить все корабли союзников вступил в силу 1 февраля 1917 г. Командующий коммодор Бауэр объяснил командирам подводных лодок, что их действия “заставят Англию заключить мир и тем самым решат исход всей войны”^[387].

В целях выживания британское адмиралтейство создало систему конвоев. Премьер Ллойд Джордж приказал кораблям плавать группами до пятидесяти судов с эскортом в один крейсер, шесть эсминцев, с одиннадцатью вооруженными траулерами и двумя торпедными катерами плюс воздушная разведка. Только после введения этой системы 24 мая тоннаж отправляемых немцами на дно кораблей начал сокращаться. В критический период (между маем 1917 и ноябрем 1918 г.), когда 1 млн 100 тыс. американцев в униформе переправились через Атлантику, союзники потеряли только 637 кораблей.

Главным следствием подводного наступления Германии стало вступление в войну Америки. 4 апреля 1917 г. сенат Соединенных Штатов проголосовал за вступление в войну. Речь шла о миллионной американской армии в Европе. Вопрос заключался во времени. Первые американские солдаты начали прибывать в Британию 18 мая 1917 г. 5 июня по всем Соединенным Штатам началась регистрация мужчин в возрасте между 21 и 30 годами.

Последнее русское наступление

Доморощенные русские социалисты, потеряв всякую ориентацию во внутренней обстановке, бросили русские дивизии в наступление, под пулеметы более организованной социальной силы. 1 июля 1917 г. Брусилов начал наступление в направлении на Львов на фронте шириной 80 километров силой тридцати одной дивизии при поддержке 1328 орудий. 8 июля 1917 г. генерал Корнилов взял Калуж и рассек австрийский фронт. Впереди дорога вела к карпатским перевалам, за которыми находилась венгерская граница. Но австрийцы сумели собрать силы для контрнаступления. Еще важнее было то, что революционный хаос поразил российскую армию. Смятением России немедленно воспользовались немцы. 19 июля генерал Гофман, наступая на Злочов, пробил в русском фронте брешь, взял город и тысячи пленных^[388]. Паника росла, и русская армия оставила Тернополь и Станислав.

Председатель правительства Львов предложил председательствование более молодому и энергичному Керенскому, сохранившему при этом и пост военного министра. В июле 1917 г. из правительства вышли кадеты — то была реакция на попытку Терещенко и Церетели договориться с украинской Радой. Керенский заменил на посту главнокомандующего Брусилова более успешно действовавшим в последнее время Корниловым. В своем первом же приказе Корнилов проклял предателей, покинувших свои позиции. Однако русское отступление продолжалось и 3 августа были потеряны Черновцы.

Осенью 1917 г. наступает крах великой русской армии. В начале 1916 г. она насчитывала в своем составе 12 млн человек. Накануне Февральской революции число мобилизованных достигло 16 млн. Из них 2 млн человек были взяты в плен, а 2 млн погибли на после брани или от болезней, что довело численность русской армии к концу 1917 г. до 12 млн человек. Это была самая крупная армия мира. Но ее распад был уже не остановим.

Россия раскололась на два лагеря. Первый стоял за соблюдение союзнических обязательств с неизбежным массовым кровопролитием. Второй выступал за выход из войны, цели которой в России были непонятны большинству и которая уже унесла жизни двух миллионов русских подданных. В два часа ночи 8 ноября 1717 г. представители второго лагеря большевики — захватили власть в государстве. Двух лозунгов: “мира и земли” — оказалось достаточно большевикам для привлечения на свою сторону политически активных масс.

По мнению первого лагеря (озвученному в данном случае У. Черчиллем), российский “корабль пошел ко дну, уже видя перед собой порт. Россия вынесла шторм, когда на чашу весов было брошено все. Все жертвы были принесены, все усилия предприняты. Отчаяние и измена предательски захватили командный мостик в тот самый момент, когда дело уже было сделано. Долгие отступления окончились; недостаток вооружения прекратился; оружие двинулось на фронт”^[389]. Но Запад был не прав, всячески поддерживая сторонников “войны до победного конца”. Позднее такие лидеры Запада, как Ллойд Джордж признали, что недооценивали степень ослабления и изможденности России. Большевики как бы видели предел национальной жертвенности, их на этом этапе поддержали те, в ком сработал инстинкт национального самосохранения.

Проявления кризиса ощущались и на Востоке, и на Западе. Французская армия бунтовала. Италия терпела поражение за поражением, ее войска отошли почти до Венеции и англо-французским союзникам пришлось послать на итальянский фронт восемь дивизий. Напряжение ситуации привело к власти во Франции 76-летнего Жоржа Клемансо, который быстро стал фактическим диктатором страны. Англичане начали наступление под Камбре колонной танков в 324 машины, легко преодолевшей все три периметра ограждений из колючей проволоки. В Англии раздался звон колоколов. Но, как размышляет авторитет по танкам генерал-майор Фуллер, ошибкой было использовать массированную танковую атаку на узких улочках старинного Камбре. Противоядием стала связка гранат, брошенная под днище скованного в маневре танка.

Германия и советская Россия

Еще 19 апреля 1917 г. генерал Людендорф пришел к выводу, что ослабление России позволяет не опасаться наступления с ее стороны. Его штаб выпустил брошюру “Будущее Германии” с красочной картой России, на которой обозначались места проживания “нерусского населения”, объяснялась возможность колонизации России и преимущества германизированной Европы. Уголь, железная руда и нефть России должны были сделать Германию самодостаточной экономической величиной. На совещании в Кройцнахе 20 апреля 1917 г. император Вильгельм II и все высшееруководство рейха пришло к выводу: “Если произойдет задержка дезинтеграции России, ее следует ускорить с помощью оружия”^[390].

После Октябрьской революции Берлин стоял перед альтернативой: военным путем прорвать ослабевший фронт или в ходе мирных переговоров избавиться от России как от противника. Первый путь требовал применения войск, а германские дивизии необходимы были на Западе. Исходя из этого, немцы высказались за переговоры. В Брест-Литовске 27 декабря 1917 г. немцы представили свои условия, и, по словам Гофмана, “советская делегация выглядела, словно она получила удар по голове”^[391]. Член советской делегации, известный историк Покровский открыто рыдал: “Как можно говорить о мире без аннексий, если Германия отторгает от России восемнадцать провинций”^[392]. По свидетельству Гофмана, Иоффе был абсолютно поражен германскими условиями и разразился протестами. Каменев впал в ярость. Возникает вопрос, какова была степень реализма мышления лидеров большевистской России, если они не предполагали подобных требований от Германии? Делегация отбыла в Петроград на двенадцатидневный перерыв^[393].

В полдень 18 апреля 1918 г. истек второй срок перемирия немцев с Российской республикой и Гофман немедленно обрушил на пустые окопы пятьдесят три дивизии, направляясь к Пскову, Ревелю и Петрограду на севере и на Украину на юге. «Положение “Ни мира ни войны” означает войну», — заметил специальный посланник президента Вильсона^[394]. В эти дни Ленин говорит Троцкому: “Это не вопрос о Двинске, речь идет о судьбе революции. Мы должны немедленно поставить свою подпись. Этот зверь прыгает быстро”. 20 февраля немцы вошли в Минск. Гофман говорил 22 февраля: “Самая комичная война из всех, которые я видел, малая группа пехотинцев с пулеметом и пушкой на переднем вагоне следует от станции к станции, берет в плен очередную группу большевиков и следует далее. По крайней мере, в этом есть очарование новизны”^[395]. К последней неделе февраля германские войска захватили Житомир и Гомель, дошли в Прибалтике до Дерпта и Ревеля. 27 февраля пала старая ставка царя Могилев, а немецкие самолеты впервые бомбили Петроград. Немцы успели войти в Киев и находились в ста с лишним километрах от российской столицы. Передовые части немцев дошли до Нарвы и только здесь встретили сопротивление. Ленин отдал приказ взорвать при подходе немцев мосты и дороги, ведущие в Петроград, все боеприпасы увозить в глубину страны.

Ленин бросил на подписание мира свой огромный среди большевиков политический вес, и мир с Германией был подписан. Последующие месяцы 1918 г. не должны быть забыты. Под вопрос было поставлено само историческое бытие России. На месте величайшей державы мира лежало лоскутное одеяло государств, краев и автономий, теряющих связи между собой. Центральная власть распространялась, по существу, лишь на две столицы. Треть европейской части страны оккупировали немцы — Прибалтику, Белоруссию и Украину. На Волге правил комитет Учредительного собрания, в Средней Азии — панисламский союз, на Северном Кавказе — атаман Каледин, в Сибири — региональные правительства. Сто семьдесят миллионов жителей России вступили в полосу разгорающейся гражданской войны. Противоречия разорвали последние силы нации.

Германия продолжала крушение России. 5 апреля германские войска заняли Харьков. 13 апреля они вошли в Хельсинки, 24-го в Симферополь, 30-го — Севастополь. 12 мая два императора — Вильгельм II и Карл Австрийский — подписали соглашение о совместной экономической эксплуатации Украины. 27 мая немцы стимулировали провозглашение грузинской независимости. На Кавказе Турция оккупировала Карс и дошла до Каспийского моря.

Поворот Германии на Запад

Год 1918 диктовал Германии выбор между двумя видами стратегии. Первый требовал перенести тяжесть имперской мощи на Восток, ассимилировать полученные от России приращения и ее саму, а на Западе занять оборонительную позицию. В духе этой стратегии в Петроград 29 декабря 1917 г. прибыли германские экономическая и военно-морская миссия. Их возглавляли граф Мирбах и контр-адмирал Кейзерлинг. Согласно второй стратегии, “сверхактивность” на Востоке следовало приостановить и бросить все силы на сокрушение Запада. Людендорф ликовал: “Если в Брест-Литовске все пойдет гладко, мы сможем осуществить успешное наступление на Западе весной”^[396].

Через неделю после ратификации Советской Россией Брестского мира немцы пошли на решительный приступ Запада. У Гинденбурга и Людендорфа появился шанс выиграть войну. Кошмар войны на два фронта для Берлина окончился. Германская система железных дорог позволяла быстро концентрировать войска на западном направлении, где удар следовало нанести до того, как американская армия примет боевое крещение.

Ранним утром 21 марта 1918 г. Западный фронт заревел шестью тысячами тяжелых германских орудий, им ассистировали три тысячи гаубиц. А на немецких складах готовились еще 2 млн снарядов с газовой начинкой. В небе 326 германских истребителей встретили 261 самолет союзников. Задача Людендорфа состояла в том, чтобы сокрушить французский фронт на реке Эн, а британский на реке Сомме и совершить бросок к Парижу. Семь километров были пройдены в первый же день, 20 тыс. англичан попали в плен. 23 марта немцы ввели в дело три особых крупповских орудия — они начали обстрел Парижа с расстояния чуть более ста километров.

Ллойд Джордж в этот день телеграфировал послу в Вашингтоне лорду Ридингу, прося довести до сведения американского президента: “Ситуация, без сомнения, критическая и, если Америка замешкается, то она может опоздать”^[397]. Сын посла Ридинга вспоминал: “Президент секунду молчал. Затем он ответил, что, согласно конституции, у него есть необходимые полномочия и он полон решимости отдать необходимые приказы. Вопрос был исчерпан”^[398]. В эти несколько минут, возможно, решилась мировая история.

Германские войска 24 марта перешли Сомму и вбили клин между французским и британским секторами, взяв 45 тыс. военнопленных. В Лондоне уже обсуждали возможность отхода британской армии к Ла-Маншу. Единственная надежда Запада заключалась в мысли, что “резервы у бошей не бездонные”. Благословением для союзников была достигнутая ими накануне степень сплоченности, при которой генералиссимус Фош осуществлял общую координацию. Одна французская армия была перемещена от Сан-Миэля к Амьену, где Фош приказал “защищать каждый сантиметр территории”. Немцы перешли через Эн и 27 марта были в семидесяти километрах от Парижа. Союзники возвращали в бой даже раненых.

Но уже контратака союзников 30 марта 1918 г. показала, что германские силы не беспредельны. Напомним, что сражаясь не на жизнь, а на смерть на Западе, Германия все же содержала в качестве оккупационных войск в России 40 дивизий — 1,5 млн человек, половина из которых находилась на Украине и на Дону^[399]. Если бы эти силы были введены в бой на этапе истощения атакующих колонн немцев в марте — апреле 1918 г., исход войны мог быть иным. До Парижа оставалось шестьдесят километров, но немцы так и не коснулись нервного узла оборонительной линии союзников, их поразительная энергия обнаружила признаки утомления.

Между тем в порты западного побережья Франции прибывали по 120 тыс. американских солдат ежемесячно. И хотя немцы в апреле перевели восемь дивизий с востока на запад, соотношение сил стало необратимо меняться в пользу западных союзников. Не желая ждать решающего изменения, Людендорф 9 апреля начал свое наступление 14 дивизиями на фронте шириной 15 км 11 апреля английский генерал Хейг издал знаменитый приказ: “Каждую позицию нужно защищать до последнего человека: иного выхода нет. Прислонившись спиной к стене и веря в справедливость нашего дела, каждый из нас должен сражаться до конца”^[400].

Между 24 и 29 апреля немцы на Западном фронте предприняли отчаянные усилия сокрушить франко-британскую оборону. Состоялось первое сражение между танковыми колоннами; бомбардировщики устремились к территории противника большими группами; сконцентрированная на узком участке германская артиллерия нанесла страшные разрушения, но решающего результата не обеспечила. Высший военный совет союзников собрался на побережье Ла-Манша в Аббевиле 1 мая 1918 г. Клемансо, Ллойд Джордж и Фош требовали от генерала Першинга ускорения подготовки американской армии: “Если Франция и Великобритания вынуждены будут уступить в войне, их поражение будет почетным, поскольку они сражались до последнего человека — и это в то время, когда Соединенные Штаты выставили солдат не больше, чем маленькая Бельгия”^[401]. Отныне Западный фронт антигерманской коалиции постоянно укреплялся американской армией (во Франции находилась уже 31 американская дивизия), а бездонные ресурсы США все больше ставились на службу союзников. Каждый месяц на европейский материк стали прибывать 300 тыс. американских солдат.

Немцы еще примерно два с лишним месяца питали надежды. Но 17 июля 1918 г. Людендорф и его окружение пришли к выводу, что атакующие действия уже не могут дать желаемого результата. Германии следовало отойти от ставки на прорыв Западного фронта и приготовиться к оборонительным усилиям. Для этого следовало консолидировать имеющиеся немалые резервы. Ведь “Крепость Германия” летом 1918 г. стояла на грандиозном пространстве от Северного до Черного моря, от Грузии до Бельгии.

Комиссия рейхстага сделала такой вывод: “Вплоть до 15 июля 1918 г. германское политическое и военное командование, если и не считало победу на Западе обеспеченной, то пат, ничейное положение рассматривало как гарантированный”. На второй день после “черного” дня — 8 августа 1918 г., когда лидеры Германии пришли к выводу, что победить Антанту они уже никак не могут, на имперской конференции было решено, что “нефтяные поля Месопотамии должны в любом случае быть в сфере влияния Германии”, поскольку румынские месторождения недостаточны для германской промышленности.

Только 2 сентября 1918 г. император Вильгельм признал поражение: “Битва проиграна. Наши войска отступают без остановки, начиная с 18 июля. Фактом является, что мы истощены… Наши армии просто больше ничего не могут сделать”^[402]. Каким же виделся выход? Согласно докладу представителя генерального штаба А. Нимана, задачей становилось «создание экономического пространства, включающего в себя нейтралов; блокирование с Японией; компромисс с Британией, создание “колониального пояса” в Африке, включающего в себя Конго и Нигерию; окончательное урегулирование вопроса об ассоциированных территориях на востоке и западе». Британию следовало убедить, что “мы определяем условия нашего будущего не в водных просторах, а на суше, формируя Германию как мировую континентальную державу”.

Для России это означало, что Германия в мировой политике решила опираться на ее адсорбцию, на полный отрыв ее от Запада. “Нашими целями должны быть экономическая эксплуатация Украины, Кавказа, Великороссии, Туркестана”. В поисках спасения Германия бросается на европейский Восток. 27 августа ее представители убедили абсолютно изолированных в международном плане большевиков подписать так называемый дополнительный мирный договор: Германии передавался контроль над остатками Черноморского флота и портовым оборудованием на Черном море. Было условлено, что, если Баку будет возвращен России, то треть добычи нефти пойдет Германии. С Украиной в начале сентября было подписано экономическое соглашение. Будущий канцлер Г. Штреземан писал в эти дни: “Хороня свои надежды на Западе, мы должны сохранить наши позиции на Востоке. Возможно, в будущем Германия должна будет целиком обернуться на Восток”^[403].

Финал войны

В самом конце августа Людендорф решил полностью эвакуировать Фландрию, отойти к заранее подготовленной “линии Гинденбурга”. 2 сентября канадские войска нанесли удар по этой оборонительной линии в районе Дрокур-Кеана и пробили ее. Осмелевший Фош приказал активизировать боевые действия на всем протяжении Западного фронта. Людендорф приказал 8 сентября эвакуировать выступ Сан-Миэль. Тридцать семь французских и американских дивизий начали наступление вдоль реки Маас и Аргоннского леса. Звучали 4 тыс. орудий, союзники использовали газы и взяли в плен 10 тыс. немцев^[404]. 28 сентября Хейг начал британское наступление против ипрского выступа. В воздух поднялись 500 самолетов. Пашендель, яблоко такого раздора год назад, на этот раз довольно быстро был взят бельгийскими войсками. Последовала серия последовательных поражений на всех фронтах коалиции Центральных держав. Вести о начале конца пришли с юга. Немцы не знали, что их болгарские союзники 28 сентября начали переговоры с англичанами и французами в Салониках. 30 сентября бои на болгарском фронте прекратились.

Гинденбург и Людендорф, обобщив сведения о положении на фронтах, пришли к выводу, что война выиграна быть не может и не остается ничего другого, как обратиться к противнику с просьбой о перемирии. Вот описание этого момента в мемуарах Гинденбурга: “Чем хуже были вести с далекого Востока, тем быстрее таяли наши ресурсы. Кто заполнит брешь, если Болгария выйдет из строя? Мы могли бы еще многое сделать, но у нас уже не было возможностей сформировать новый фронт… Поражение в Сирии вызвало неизбежное разложение среди наших лояльных турецких союзников, которые снова оказались под ударом в Европе. Как поступят Румыния и могущественные фрагменты прежней России? Все эти мысли овладели мной и заставляли искать выход. Никто не скажет, что я занялся этим слишком рано. Мой первый генерал-квартирмейстер, уже приняв решение, пришел ко мне во второй половине дня 28 сентября. Людендорфом владели те же мысли. Я увидел по его лицу, с чем он пришел”^[405]. Впервые за четыре с лишним года лидеры Германии не видели впереди ничего, кроме неминуемого поражения.

2 октября 1918 г. новым канцлером Германии стал племянник императора Вильгельма II князь Макс Баденский. Решающими стали слова фельдмаршала Гинденбурга: “Армия не может ждать более сорока восьми часов”. 4 октября Макс Баденский обратился в Вашингтон: “Германское правительство просит президента Соединенных Штатов Америки взять в свои руки дело восстановления мира, ознакомить все воюющие государства с этим нашим обращением и пригласить их послать своих полномочных представителей для переговоров”^[406]. Обсуждению условий перемирия была посвящена встреча Фоша, Хейга, Петэна и Першинга 25 октября в Санлисе. Они настаивали на сдаче немцами всей артиллерии и железнодорожного состава. Першинг добавил: и всех подводных лодок.

Лучший стратег Германии Людендорф подал прошение об отставке. “Доведя Германию до предела истощения ресурсов, он предоставил гражданскому руководству, чье влияние он систематически ослаблял, тяжелую задачу спасения того, что можно еще было вынести из руин”^[407]. Его наследник генерал Тренер достаточно ясно ощущал, что Германия лишилась возможности вести войну. Тем временем Турция прислала своих представителей на остров Мудрое в Эгейском море для выработки условий перемирия (26 октября). На следующий день император Карл отправил телеграмму императору Вильгельму: “Мой народ не может и не желает более продолжать войну. Я принял решение начать поиски возможностей подписания сепаративного мира и немедленного перемирия”^[408]. 28 октября Австро-Венгрия запросила перемирия. Переведенные с Восточного фронта германские войска подняли мятеж, отказавшись идти в бой.

7 ноября 1918 г. германская делегация во главе с лидером Партии центра Эрцбергером пересекла линию Западного фронта. Переговоры начались в Компьенском лесу 9 ноября в штабном вагоне генералиссимума Фоша. Эрцбергер пытался сыграть на опасности завладения большевизмом всей Центральной Европы, на что Фош ответил: “Вы страдаете болезнью потерпевшего поражение. Я не боюсь этого. Западная Европа найдет средства защитить себя от опасности”. Вечером 10 ноября Берлин принял условия западных союзников. Германия обязалась немедленно освободить Бельгию, Францию, Люксембург и Эльзас с Лотарингией; сдать 5 тыс. тяжелых орудий, 25 тыс. пулеметов, 1700 самолетов, 5 тыс. паровозов, 150 тыс. вагонов и 5 тыс. грузовиков. Соглашение о перемирии было подписано в пять минут шестого утра 11 ноября 1918 г.

Генерал Першинг был огорчен. “Я боюсь того, что Германия так и не узнает, что ее сокрушили. Если бы нам дали еще одну неделю, мы бы научили их”. А теперь создались условия для рождения легенды о предателях, подписавших перемирие. Генерал фон Айнем, командир 3-й германской армии, обратился к своим войскам: “Непобежденными вы окончили войну на территории противника”^[409]. Легенда получила прочное основание.

Версальский мир

22 июня 1919 г. германские делегаты согласились подписать Версальский мирный договор за исключение пункта о “виновности за начало войны”. Германское правительство согласилось с условиями мира лишь за четыре часа до выставленного союзниками срока. Первый президент веймарской Германии социал-демократ Эберт запросил фельдмаршала Гинденбурга и генерала Тренера, есть ли у Германии возможность защитить себя в случае обострения ситуации. Гинденбург просто вышел из комнаты. Тренер объяснил, что на Востоке Германия дееспособна, а на Западе она обезоружена. 28 июня Версальский договор между Германией и “Главными союзниками и ассоциированными державами” был подписан.

Парадоксально, но в определенном смысле Германия закончила войну в 1918 г., занимая в определенном смысле более сильные позиции, чем Германия 1914 г.: распался союз России с Западом, не было “окружения”. Запад раздирался взаимными противоречиями, вокруг Германии была создана сеть малых стран, подверженных влиянию германского гиганта. Большевизация России привела к тому, что она сконцентрировалась на внутренних делах. Теперь не нужно было строить флот лучше британского или армию лучше коалиции всего мира. Нужно было просто шаг за шагом овладевать влиянием в малых соседях и ослабленной России, используя при этом западный цинизм и слабости, как тогда казалось, западной демократии. После всех потерь первой мировой войны Германия странным образом могла стать еще сильнее, она стала бы еще более опасным врагом Запада в условиях, когда Россия перестала быть его союзником.

Россия как жертва войны

Для стабилизации положения России абсолютно необходимо было прекратить бессмысленную войну — продолжать дренаж крови нации уже было противоположно инстинкту самосохранения. Тот или иной выход из войны для России 1917 г. был предопределен.

В экономической сфере Россия к 1914 г. становилась мощной промышленной державой. Ее сельское хозяйство, хотя и отсталое по методам производства, сделало несколько шагов вперед и укрепило экспортные позиции России. В культурной области между Россией и Западом не было разрыва на высшем уровне, русские классики были общеевропейскими классиками. Россия могла с гордостью сопоставить себя в любой сфере творческого духа — ее мыслители, ученые и представители творческих профессий были авангардом и славой Европы. Но когда фокус смещается с элиты на общую массу населения, здесь Россия не выдерживает сравнения с ведущими странами Запада.

Для России первая мировая война была испытанием, к которому страна не была готова. Многолетняя война была губительной для огромной неорганизованной страны с плохими коммуникациями, с недостаточно развитой индустрией, с малограмотной массой основного населения. Противник 1914 г. использовал возможности раскола многонациональной России^[410]. В результате войны Россия потеряла Польшу, Финляндию, Эстонию, Латвию, Литву и Бессарабию, составлявших в совокупности 15,4 % ее населения. Потеря 817 тыс. квадратных километров территории и 28 млн подданных означала также потерю 10 % всех железнодорожных путей, трети всех индустриальных предприятий, использующих одну шестую часть всех индустриальных рабочих, производивших одну пятую всех индустриальных товаров^[411].

Опыт мировой и гражданской войны отшатнул Россию от Запада. Поставщиком необходимого цивилизационно-технологического минимума до 1914 и после 1922 г. была Германия. Но в целом Россия, разочарованная в западном пути развития, после 1917 г. ушла в изоляцию.

Напряжение войны имело губительные последствия для ориентированного на Запад общества, созданного Петром и непосредственно связанного — идейно, материально и морально — с Западной Европой. Изоляция и агония войны подорвала силы тонкого слоя европейски настроенного правящего класса, она вывела на арену истории массы, для которых Запад в позитивном плане был пустым звуком, а в непосредственном опыте ассоциировался с безжалостно эффективной германской военной машиной, с пулеметом, косившим русских и нивелировавшим храбрость, жертвенность и патриотизм. Фундаментальный, столетиями взлелеянный страх перед внешней уязвимостью был доведен первой мировой войной до стадии морального террора. Сколь ни велика и обильна была Россия человеческими прочими ресурсами, количество не перешло в качество. Россия стала жертвой превосходной германской организации, технологии и науки. Порожденное массовое чувство уязвимости и создало ту почву, на которой расцвел большевизм, обещавший социальный прогресс в условиях новой безопасности, построенной на основе одной из самых передовых западных теорий.

Союзники России не сделали ей ничего более того, что соответствовало их представлениям о собственном благе. Не они стали причиной ее несчастий. Россия так и не смогла найти ту дорогу, которая привела бы к ее созданию условий для ускоренного развития. Дело Петра потерпело поражение в 1917 г. Были ли для этого предпосылки? Отрицать наличие некоторых из них бессмысленно. Русская военная мощь не сравнялась с лучшими армиями своего времени — прежде всего с главным врагом — германской армией, что и было продемонстрировано в 1914–1917 гг. Русские полководцы одерживали победы в боях против австрийцев и турок, но на германской линии фронта результат всех кровавых усилий был обескураживающим. Тыл некоторое время работал не только жертвенно, но и слаженно. Однако по мере растущего напряжения сказалась незрелость общественного устройства и несформированность жителей как граждан, равных “прометеевскому человеку” Запада. Это и предвосхитило фатальную слабость России в час ее исторического испытания.

В результате первой мировой войны произошла базовая трансформация российского сознания, и Россия ринулась прочь от единения с западными соседями в поисках особого пути, особой судьбы, изоляции от жестокой эффективности Запада. Так был избран путь на семьдесят лет. Россия подошла к концу XX столетия, перенеся немыслимые испытания, но так и не выработав систем противостояния ошибочному курсу своих правителей, мирной корректировки этого курса.

Напрашивается вывод, что России нужен был союз с обеими странами-антагонистами — с Францией (которая инвестировала в российский экономический подъем 1892–1914 гг. и геополитически гарантировала от германской зависимости) и с Германией, лидером европейского экономического развития, главным торговым партнером России. Наша страна нуждалась в германской технологии, в германских капиталах и в германских специалистах, в инженерах и организаторах науки и индустрии. Заключив обязывающий антигерманский союз, Россия, по существу, отдала свою судьбу в чужие руки.

Преступная гордыня погубила Россию. Ни при каких обстоятельствах ей не следовало вступать в войну с индустриальным чемпионом континента. Россия имела возможность избежать фатального конфликта с Германией. Однако в русском обществе победила линия противостояния “сверхзависимости” от Германии. Существовала ли угроза необратимой зависимости, если бы Россия продолжала так же успешно развиваться, как это было в 1900–1914 гг., это большой вопрос. Более ясно ныне то, что дипломатическое замыкание России на Францию в пику Германии делало ее заложницей неподконтрольных ей политических процессов.

Вторая мировая война (О.А. Ржешевский)

Ранним утром 1 сентября 1939 г. немецкая авиация нанесла первые удары по аэродромам, узлам коммуникаций, экономическим и административным центрам Польши. Германский линкор “Шлезвиг-Гольштейн”, заранее прибывший к польскому побережью, открыл огонь по полуострову Вестерплатте. Сухопутные силы вермахта перешли границу и вторглись в Польшу с севера — из Восточной Пруссии, с запада — из Восточной Германии и с юга — из Словакии. Так началась вторая мировая война^[412].

3 сентября, связанные с Польшей союзными обязательствами, в войну вступили Великобритания и Франция. К 10 сентября Германии объявили войну британские доминионы: Австралия, Новая Зеландия, Южно-Африканский Союз и Индия (в то время английская колония). Пожар второй мировой войны, сполохи которой разгорались с начала 30-х годов (оккупация Японией Маньчжурии в 1931 г. и вторжение в Центральный Китай в 1937 г., захват Италией Эфиопии в 1935 г. и Албании в 1939 г., итало-германская интервенции в Испании в 1936–1938 гг., аннексия Германией Австрии в 1938 г. и Чехословакии в 1939 г.), принимал все большие размеры. СССР и США объявили о своем нейтралитете. Но 22 июня 1941 г. Германия и ее союзники развязали войну против СССР, а 7 декабря того же года Япония совершила нападение на владения США, Великобритании, Голландии и др. стран на Тихом океане и в Юго-Восточной Азии. Постепенно война вовлекла в свою орбиту 61 государство, 80 % населения земного шара и продолжалась шесть лет. Огненный смерч пронесся над огромными пространствами в Европе, Азии и Африке, захватил океанские просторы, достиг берегов Новой Земли и Аляски на севере, Атлантического побережья Европы — на западе, Курильских островов — на востоке, границ Египта, Индии и Австралии — на юге. Война унесла около 60 млн жизней. Бедствия и разрушения, которые принесла война — неисчислимы.

Высказываются различные, порой противоречивые мнения и оценки. За последние годы в результате открытия многих ранее недоступных российских и зарубежных архивных документов представляется возможность дополнить и уточнить наши знания о минувших событиях, напомнить о них молодому поколению. Остановимся более подробно на трех вопросах политики, стратегии и дипломатии, весьма актуальных в наши дни. В той или иной степени они связаны с историей антигитлеровской коалиции — одним из немногих позитивных международных явлений XX в., уроки которого раскрывают условия, возможности и пределы сотрудничества великих держав.

У истоков конфликта

Движущие силы политики государств и их коалиций, которые привели в XX в. к двум мировым войнам, связаны с воздействием и столкновением геополитических, экономических, собственно военных (агрессивных или оборонительных) целей великих держав, с противоборством идеологий и цивилизаций. Возникновение не только мировых, но и малых войн, — это всегда исторический процесс, своими корнями уходящий в близкое или далекое прошлое.

История развития противоречий между государствами или их коалициями раскрывает истоки и особенности зарождения каждой из войн, проясняет пути и возможности борьбы с этой трагедией человечества. Рассмотрим некоторые вопросы, связанные с причинами второй мировой войны более конкретно.

Геополитические итоги первой мировой войны: территориальные изменения в мире, распад некогда могущественных империй, возникновение целого ряда новых государств, перекройка границ, продиктованная Версальским договором и решениями Парижской мирной конференции (в Европе это произошло в первую очередь за счет Германии и России), — привели к изменению соотношения сил между великими державами в пользу англо-французской коалиции, к которой присоединились в 1917 г. США, и в то же время заложили основы еще более глубоких противоречий в международных отношениях. Борьба за восстановление утраченных территорий и сфер влияния одними державами и защита завоеванных другими во многом определила в последующее двадцатилетие международные отношения в Европе и в мире. Именно в геополитических категориях заявляли о своих целях лидеры западных стран, развязавшие вторую мировую войну. Гитлер еще в 1924 г. в своей книге “Майн камф” провозгласил “дранг нах остен” Германии к “необъятным просторам России”. Геополитические цели Японии были сформулированы в 1927 г. в меморандуме генерала Танаки, представленном императору. В нем говорилось: “Для того чтобы покорить мир мы должны прежде всего покорить Китай… Овладев ресурсами Китая, мы перейдем к покорению Индии, Малой Азии, Средней Азии и Европы”^[413]. Муссолини в 1939 г. назвал Италию “узницей, томящейся в тюрьме, имя которой Средиземноморье”, и призвал двигаться через Судан к Индийскому океану^[414]. Ряд малых стран, в том числе появившихся на политической карте после первой мировой войны, ориентируясь на великие державы или подчиняясь давлению, “подливали масла в огонь”, рассчитывая с их помощью не только обеспечить безопасность своих границ, но и преследовали более амбициозные территориальные цели, как это к примеру имело место в случае с Польшей, а затем Венгрией, Румынией и Финляндией. Так и не утвердившийся принцип неделимости мира, насильственный передел его границ и географического пространства, как показала история XX в., неизбежно обостряли национальные, этнические, религиозные и другие конфликты, в отдельности или в совокупности ведущие к дестабилизации целых регионов, а нередко и к войнам, связанным с интересами великих держав, их скрытого или прямого вмешательства в дела других государств.

Неравномерность экономического развития и имперские амбиции привели в середине 30-х годов к расколу капиталистического мира. В одну из враждовавших между собою сил вошли Германия, Италия и Япония, во вторую — Англия, Франция и США. Военная опасность усилилась, когда в Германии была установлена нацистская диктатура. Англия и Франция предприняли усилия отвести от своих стран угрозу германской агрессии, столкнуть нацизм с большевизмом (политика умиротворения), что явилось одной из причин неудачи создания в то время антинацистской коалиции с участием СССР (политика коллективной безопасности). США в межвоенные годы не играли решающей роли в европейских делах, основное внимание американской державы было приковано к борьбе за сферы влияния на азиатско-тихоокеанском театре с милитаристской Японией. Тем не менее США поддержали политику Англии и Франции, а в 1933 г. установили дипломатические отношения с СССР. К тому времени в Европе гонка вооружений, милитаризация общественной жизни, которой открыли историю XX в. великие державы уже принимала беспрецедентные масштабы.

Органически связаны с возникновением мировых потрясений межцивилизационные противоречия^[415]. Среди них — противостояние западноевропейской и восточнославянской цивилизаций, вековое давление Запада на русское (советское), а ныне постсоветское пространство, неприятие и непонимание различных по своей сути ценностей и образа жизни^[416].

С победой Октябрьской революции и становлением советской цивилизации противоборство западноевропейской и восточнославянской цивилизаций получило новый импульс. И если советская идеология, формируясь на основе объединения ценностей “больших и малых” цивилизаций народов, населявших страну, укрепляла свое влияние, то в Германии и ряде других стран общественное развитие приобрело резко выраженные антицивилизационные расистско-нацистские черты, которым традиционная западноевропейская цивилизация оказалась не в силах самостоятельно противостоять. В расистских теориях это преломлялось в характеристиках евреев и славян, некоторых других народов как “недочеловеков”, подлежащих беспощадной эксплуатации или уничтожению. Противоборство цивилизаций обострилось. Возник многосторонний цивилизационный кризис, который также явился одной из глубинных причин второй мировой войны.

Расстановка сил на международной арене после первой мировой войны особенно неблагоприятно складывалась для Советской России. Если на протяжении своей предыдущей истории Россия была вынуждена вести войны (в большинстве своем оборонительные) против одной или нескольких великих держав, то в межвоенный период впервые возникла реальная угроза их совместного похода против СССР. Страна оказалась в положении осажденной крепости и важнейшая задача советской внешней политики состояла в том, чтобы разобщить силы могущественных противников, не допустить или максимально отдалить втягивание страны в войну.

“Сдержки и противовесы” для этого имелись. Геополитические, экономические, классовые, собственно военные цели и лозунги нацистской Германии, такие как завоевание силой “жизненного пространства”, установление господства нордической расы и обеспечение немецкой нации материальными привилегиями за счет других наций и государств, борьба против “капиталистической плутократии” и “еврейско-большевистского заговора” и реваншистская истерия в той или иной степени столкнулись с целями и интересами большинства цивилизованного мира, вызывая активное противодействие, что создавало предпосылки объединения антинацистских сил и предотвращения мирового пожара.

Контрпродуктивны поиски “руководимого из единого центра” воздействия самих этих факторов на предвоенную международную обстановку. Их концентрированным выражением явилась политика государств и их лидеров, ответственных за нарастание угрозы мирового конфликта.

30 сентября 1938 г. в Мюнхене Гитлер, Муссолини, Чемберлен и Даладье предписали правительству Чехословакии передать Германии в десятидневный срок около 1/5 своей территории, принадлежавшей ей до версальских решений. Чехословакия теряла четверть населения, около половины тяжелой промышленности, мощные укрепления на границе с Германией, новая линия которой теперь фактически упиралась в предместья Праги. Отрицательное отношение к этому диктату правительства Чехословакии во внимание не принималось.

Знаковым явилось совместное принуждение Чехословакии силами агрессивных диктаторских режимов Германии и Италии и западных демократий (США поддержали мюнхенскую сделку). В обмен Германия подписала с Англией (30 сентября) и Францией (6 декабря) декларации, которые по сути дела являлись пактами о ненападении.

Мюнхенская сделка готовилась длительное время и в одночасье разрушила с таким трудом созданный каркас системы коллективной безопасности в Европе, основу которого составили советско-французский и советско-чехословацкий договоры о взаимопомощи. Важно подчеркнуть три особенности мюнхенского соглашения.

Во-первых, это был согласованный диктат Германии и Англии (премьер-министр Великобритании Н. Чемберлен совещался по этому вопросу с Гитлером 15 сентября в Берхтесгадене и 22 сентября в Бад-Годесберге); Франция и Италия следовали в фарватере своих партнеров.

Во-вторых, соучастниками мюнхенского сговора и раздела Чехословакии явились Венгрия и Польша. Польша оккупировала Тешинскую область, Венгрия — Закарпатскую Украину.

В-третьих, Советский Союз оказался в изоляции. Предпринятые им меры в поддержку Чехословакии (сосредоточение войск на западных границах и дипломатические демарши успеха не имели). Вместе с тем есть основания полагать, что советское руководство исключало принятие крайних военных мер без участия Франции и обращения за помощью самой Чехословакии, которая капитулировала в условиях диктата.

Англия и Франция с одной стороны, Германия и Италия — с другой, преследовали мюнхенским соглашением различные цели. Для Германии это был промежуточный маневр к захвату Чехословакии и дальнейшему движению на Восток. Италия обретала уверенность в осуществлении при поддержки Германии своих колониальных планов. Англия и Франция рассчитывали ценой территориальных уступок Чехословакии умиротворить Германию, ослабить заряд ее агрессивной политики, нацеленной на западные демократии. В Москве сделали однозначный и в целом правильный вывод: мюнхенское соглашение — прямая военная угроза Советскому Союзу.

Иллюзии англо-французских стратегов развеялись весьма скоро. 21 октября Гитлер и Кейтель подписали директиву предусматривавшую оккупацию Чехии и изоляцию Словакии. 16 ноября Англия признала захват Италией Эфиопии. В декабре была достигнута предварительная договоренность о подписании военного союза между Германией, Италией и Японией.

Наступил роковой 1939 год. События в Европе приобретали все более угрожающий и быстротечный характер. 15 марта германские войска вступили в Прагу. За день до этого по указке из Берлина была провозглашена “независимость” Словакии. Чехословакия как государство перестала существовать. 22 марта Германия ввела войска в Клайпеду (Мемель), ранее немецкий город и порт, переданный Лигой Наций в 1923 г. Литве. Днем раньше Германия “предложила” Польше, союзнице по мюнхенской сделке, в обмен на гарантию ее границ возвратить Германии город и порт Гданьск (Данциг), который до версальского диктата также являлся германской территорией, а также предъявила Польше другие требования.

Англия, а затем Франция 31 марта объявили о своих собственных гарантиях Польше. 11 апреля Гитлер, используя отказ Польши выполнить германские требования и демонстративную ее поддержку Англией и Францией, утвердил план войны с Польшей (“Вайс”) и установил срок готовности к ней — 1 сентября 1939 г. Так впервые появилась в немецких документах дата начала одной из величайших трагедий в истории человечества.

Период марта-августа 1939 г. — это маневры потенциально и реально противостоящих сил, направленные на поиски союзников и разобщение противников. Многосторонние и двухсторонние переговоры велись между Англией и Германией; Англией и Францией; Англией, Францией и Германией с Советским Союзом; ими вместе и в отдельности с малыми и средними странами Европы; между Германией, Италией и Японией; между Японией и Советским Союзом и т. д. Их результаты определили расстановку сил к началу второй мировой войны и во многом к нападению Германии на СССР 22 июня и Японии на США 7 декабря 1941 г. Для советского руководства существовала альтернатива: достичь договоренности с Лондоном и Парижем, которых поддерживали США или с Берлином. Цель была однозначна: не допустить втягивания СССР в войну, создать наиболее благоприятные внешнеполитические условия для обороны страны.

В свою очередь, каждая из великих держав стремилась заполучить СССР в свои союзники или, по меньшей мере, гарантировать его нейтралитет. Первый демонстративный шаг предприняла Германия. На новогоднем приеме Гитлер проявил неожиданное внимание к советскому полпреду А. Мерекалову. Как сенсация было расценено первое за всю историю появление в марте в советском посольстве в Лондоне премьер-министра Н. Чемберлена. Французский премьер Э. Даладье провел несколько встреч с советским послом Я. Сурицем.

В связи с 60-летием этих событий с новой силой развернулась полемика, в которую включились не только историки, но и политические деятели разного калибра, в том числе и на государственном уровне. Основное внимание привлек договор о ненападении между Германией и СССР, подписанный 23 августа 1939 г., с секретным дополнительным протоколом и в меньшей степени предшествующий ему провал англо-франко-советских переговоров.

МИД РФ в сообщении для печати от 14.09.1999 г. отметил следующее: «В 1938–1939 гг. Москва в крайне неблагоприятных международных условиях, практически в одиночку, без надежды на поддержку со стороны третьих стран вынуждена была искать пути предотвращения весьма реальной угрозы со стороны приближавшейся к ее границам фашистской Германии, лидеры которой не скрывали своих агрессивных замыслов дальнейшего “натиска на Восток” и что “дело прежде всего ученых дать объективную оценку событиям того сложного периода европейской жизни со всеми его противоречиями, не вырывая их из исторического контекста»^[417].

Советский Союз вел переговоры параллельно — в начале более активно с Великобританией и Францией, затем с Германией.

Решающее значение в конкретно сложившейся обстановке августа 1939 г., на наш взгляд, имели переговоры военных миссий СССР, Великобритании и Франции, совещание которых происходило в Москве 12–22 августа и явилось продолжением политических переговоров, предпринятых по инициативе Великобритании в марте, когда гитлеровцы захватили Чехословакию.

Ход военных переговоров, имена их участников достаточно известны. За последние годы найдено и опубликовано немало документов, дополняющих наши знания. Это прежде всего относящиеся к совещанию французские дипломатические документы^[418], а затем и ранее неизвестные советские документы и материалы, первоначальный доступ к которым был открыт для историков в конце 80-х годов^[419]. Эти документы не содержат открытий, которые бы в корне изменили наше представление о рассматриваемых событиях. Вместе с тем они существенно дополняют драматическую картину неудачи переговоров, упущенную возможность создания перед войной союза трех стран, направленного против германской агрессии.

Ключевым неизвестным ранее документом, связанным с военными переговорами и позицией, занятой на них советской военной делегацией, является “Инструкция народному комиссару обороны СССР К.Е. Ворошилову, главе советской делегации напереговорах с военными миссиями Великобритании и Франции”. Она записана маршалом предположительно под диктовку И.В. Сталина на официальном бланке, и ее рукопись хранится в Архиве МИД РФ.

Инструкция с грифом секретно датирована 7 августа 1939 г., т. е. за пять дней до начала переговоров военных миссий. Ее текст гласит:

1) Секретность переговоров с согласия сторон.

2) Прежде всего выложить свои полномочия о введении переговоров с англо-французской делегацией о подписании военной конвенции, а потом попросить руководителей английской и французской делегаций, есть ли у них также полномочия от своих правительств на подписание военной конвенции с СССР.

3) Если не окажется у них полномочий на подписание конвенции, выразить удивление, развести руками и “почтительно” спросить, для каких целей направило их правительство в СССР.

4) Если они ответят, что они направлены для переговоров и для подготовки дела подписания военной конвенции, то спросить их, есть ли у них какой-либо план обороны будущих союзников, т. е. Франции, Англии, СССР и т. д., против агрессии со стороны блока агрессоров в Европе.

5) Если у них не окажется конкретного плана обороны против агрессии в тех или иных вариантах, что маловероятно, то спросить их, на базе каких вопросов, какого плана обороны думают англичане и французы вести переговоры с военной делегацией СССР.

6) Если французы и англичане все же будут настаивать на переговорах, то переговоры свести к дискуссии по отдельным принципиальным вопросам, главным образом о пропуске наших войск через Виленский коридор и Галицию, а также через Румынию.

7) Если выяснится, что свободный пропуск наших войск через территорию Польши и Румынии является исключенным, то заявить, что без этого условия соглашение невозможно, так как без свободного пропуска советских войск через указанные территории оборона против агрессии в любом ее варианте обречена на провал, что мы не считаем возможным участвовать в предприятии, заранее обреченном на провал.

8) На просьбы о показе французской и английской делегациям оборонных заводов, институтов, воинских частей и военно-учебных заведений сказать, что после посещения летчиком Линдбергом СССР в 1938 г. Советское правительство запретило показ оборонных предприятий и воинских частей иностранцам, за исключением наших союзников, когда они появятся^[420].

Как следует из инструкции, советская делегация получила указание вести переговоры с целью заключения военной конвенции, но при условии практического согласования конкретных и действенных мер, направленных на обеспечение взаимной безопасности в случае германской агрессии.

Вместе с тем, судя по инструкции, очевидна неуверенность советской стороны в готовности западных военных миссий к заключению такой конвенции. Это можно объяснить как характером предыдущих отношений СССР с Англией и Францией, особенно в связи с мюнхенским соглашением так и противоречиями возникшими на политических переговорах.

Особенность сложившейся обстановки состояла в том, что к этому времени в тени московских переговоров не только Англия вела тайные переговоры с Германией, но и СССР вступил с ней в переговоры, в ходе которых приобрела реальные очертания возможность заключения пакта о ненападении, ограничивающего продвижение вермахта на восток. Важно иметь в виду, что советской разведке стало известно о плане и сроках нападения Германии на Польшу, о чем правительство было поставлено в известность^[421]. Видимо, этим можно объяснить появление в инструкции принципиального вопроса о пропуске частей Красной Армии через территорию Польши и Румынии в случае германской агрессии, иначе, говорилось в инструкции, “оборона против агрессии в любом ее варианте обречена на провал”.

Договаривающиеся стороны по-разному видели пути и способы обеспечения безопасности своих стран. Но было ясно, тем более для знатоков военного дела, что Советский Союз не мог и не имел права допустить, чтобы германские войска, наступая через Польшу, беспрепятственно вышли к советским границам. После того как советская делегация 13 августа поставила вопрос о пропуске войск через территорию Польши и Румынии, британский посол в Москве У. Сиде сообщил в Лондон: “русские подняли теперь основной вопрос, от решения которого зависит успех или неудача военных переговоров… и поскольку мы взяли на себя обязательства в отношении Польши и Румынии, советская делегация имеет основания возложить на Великобританию и Францию обязанность обратиться к этим странам”^[422].

Переговоры зашли в тупик из-за отказа Польши пропустить советские войска через свою территорию навстречу германским армиям в случае немецкой агрессии против этой страны. 17 августа, когда до начала германской агрессии против Польши оставалось две недели, глава французской военной миссии генерал Ж. Думенк сообщил из Москвы в Париж: “не подлежит сомнению, что СССР желает заключить военный пакт и не хочет, чтобы мы превращали этот пакт в пустую бумажку, не имеющую конкретного значения”. 20 августа: “Провал переговоров неизбежен, если Польша не изменит позицию”^[423]. В тот же день министр иностранных дел Польши Ю. Бек телеграфировал своему послу во Франции Ю. Лукасевичу: “Польшу с Советами не связывают никакие военные договоры, и польское правительство такой договор заключать не намеревается”^[424]. Английский посол в Варшаве Г. Кеннард сообщал 20 августа в Лондон: “Польское правительство возражает против прохода русских войск через польскую территорию, также как и германских”^[425].

Развязка приближалась. Вечером 21 августа Ж. Думенк получил в Москве следующую телеграмму: “По распоряжению Председателя (Совета Министров) генерал Думенк уполномочивается подписать в общих интересах и с согласия посла военную конвенцию. Гамелен”^[426].

22 августа Думенк сообщил об этом Ворошилову. Но Лондон хранил молчание. Отсутствовал и ответ на кардинальный вопрос о пропуске советских войск через территорию Польши в случае начала против нее германской агрессии^[427].

Газеты сообщали, что Чемберлен ловил рыбу, а Галифакс охотился на уток. Позднее из британских источников стало известно, что на 23 августа был согласован прилет Геринга в Великобританию для встречи с Чемберленом и “урегулирования разногласий” на англо-германских переговорах. Тайну готовившейся сделки хранят британские и немецкие архивы^[428]. Как показали последующие события, провал московских переговоров явился тем рубежом, после которого предотвратить нападение Германии на Польшу и в целом вторую мировую войну уже было невозможно.

На мой взгляд, правы А. Рид и Д. Фишер, которые пишут о событиях, происходивших на тройственных переговорах в августе 1939 г.: “Англия и Франция в последнюю минуту могли одуматься. Польша — понять реальности, а германское предложение рухнуть. Сталин оставлял обе двери открытыми. Однако постепенно приоритеты изменились в пользу Германии, союзникам была отведена вторая позиция…”^[429]. Геополитические императивы СССР и Германии временно совпали.

Как и в первой мировой войне, все решилось “в последний час”^[430]. Напомним, что, получив от Сталина согласие на подписание договора о ненападении с Германией, Гитлер запретил полет Геринга на Британские острова. Министр иностранных дел Германии И. Риббентроп в указанный ему срок 23 августа прибыл в Москву, и в ночь на 24 августа в Кремле между двумя странами был подписан договор о ненападении с секретным протоколом, который на какое-то время гарантировал страну от войны с Германией и ее реальными и потенциальными союзниками. Германия избавлялась от угрозы войны на два фронта при нападении на Польшу и рассчитывала на нейтралитет Англии и Франции, но в последнем просчиталась.

Летом 1939 г. для СССР резко обострилась ситуация и на Дальнем Востоке. Японские войска, годом раньше битые у озера Хасан, вторглись теперь уже крупными силами на территорию союзной СССР Монгольской народной республики. Вооруженный конфликт завершился в сентябре 1939 г. разгромом японских войск. События на Халхин-Голе имели важные международные последствия. Япония, готовясь к войне против и СССР, и США, решила обезопасить свои северные тылы и заключить с СССР в апреле 1941 г. пакт о нейтралитете, что позволило нашей стране избежать войны на два фронта.

Используя статьи секретного протокола к советско-германскому договору о ненападении, СССР после вторжения Германии в Польшу и фактического разгрома последней, ввел свои войска на принадлежавшие в то время Польше территории Западной Украины и Западной Белоруссии, а затем Литвы, Латвии и Эстонии, принудив правительства этих стран к соответствующим договоренностям.

Но с Финляндией произошла осечка. Длительные переговоры, на которых советские требования и уговоры варьировались, не принесли результатов. Финляндия отказалась отодвинуть опасно близкую (30 км) границу от Ленинграда и предоставить в Финском заливе базы, которые были необходимы для защиты Ленинграда с моря, хотя многие влиятельные деятели страны, в том числе К. Маннергейм и Ю. Паасикиви выступали за уступки СССР. 30 ноября войска Ленинградского военного округа перешли в наступление на Карельском перешейке. Началась “зимняя война” без подготовки, в спешке, с большими неудачами и потерями Красной Армии. Годами убеждавшие мир лозунги о том, что Красная Армия разгромит любого врага “малой кровью, могучим ударом” оказались несостоятельными. Просчетом явилась и ставка на солидарность финских трудящихся, их выступление против своего правительства. Сформированное Москвой “народное правительство” во главе с О. Куусиненом не только не получило широкой поддержки в стране, но и, как считают финские историки, способствовало сплочению нации вокруг законного правительства Финляндии. Все это вызвало крайне неблагоприятный резонанс на международной арене. СССР был исключен из Лиги Наций. Англия и Франция развернули подготовку к вступлению в войну против СССР, поставили своей целью “неправильную” войну против Германии переделать в “правильную”, т. е. вместе с ней против СССР. Как писала французская печать, «дух крестового похода повеял отовсюду. Раздавался один только клич: “Война России!”, Те, кто требовал неподвижности за линией Мажино, теперь умоляли послать армию сражаться к Северному полюсу. Горячка антикоммунизма достигла своего пароксизма и приняла формы эпилепсии».

Трудно сказать, как бы повернулись события, но мощное советское наступление в феврале-марте 1940 г. вынудило Финляндию капитулировать. “В мировой практике, — отмечают финские историки, — не было случая, когда предпринималось наступление против таких долговременных укреплений, как линия Маннергейма. Осенью 1939 г. французы не рискнули наступать против линии Зигфрида, хотя основные силы германской армии были задействованы в Польше. Немцы восемь месяцев простояли у линии Мажино, а затем, весной 1940 года обошли ее через Бельгию”^[431]. Ценой больших потерь СССР обеспечил защиту своих северо-западных рубежей, что, как показали последующие события, имело немаловажное значение для обороны Ленинграда и Мурманска в годы Великой Отечественной войны. По итогам войны в марте 1940 г. было проведено трехдневное совещание в ЦК с выступлениями участников войны от командующих фронтом до командира батальона, с объективной оценкой причин неудач и поражений первого периода войны и решениями, которые были направлены на повышение боеспособности войск (уникальная стенограмма совещания сохранилась и опубликована в труде Института всеобщей истории “Зимняя война 1939–1940”. М.: Наука, 1999. Кн. 2).

Тем временем на Западе велась “странная” война. Войска Англии и Франции, обладающие совокупным превосходством над германской армией, фактически бездействовали. Англо-французские обязательства и заверения перейти в наступление на западном фронте на девятый, затем на пятнадцатый день войны (что подсказывал и здравый смысл) не выполнялись. Польская армия, оставшаяся в одиночестве, была за две недели разгромлена. 17 сентября на территорию Западной Украины и Западной Белоруссии вступили советские войска. Польские части получили приказ избегать боевых действий против Красной Армии (разрозненные польские части оказывали сопротивление немецким войскам до 5 октября). Вермахт стал готовиться к реализации следующих стратегических планов “Гельб” и “Рот” — удару по Франции.

9 мая началось немецкое наступление на Западном фронте, которое по своей силе, размаху, военному искусству и достигнутым результатам, без преувеличения, поразило мир. Через 40 дней Франция капитулировала. Вместе с ней под пятой вермахта оказались Норвегия, Дания, Бельгия, Голландия и Люксембург. Английский экспедиционный корпус, при поддержке своего флота, бросив вооружение, едва успел переправиться через Ла Манш и укрыться на Британских островах. Тем временем, в германских штабах уже расчерчивали карты Восточной Европы. Гитлер отдал приказ о подготовке плана своей “самой большой войны” — против СССР. Впоследствии этот план получил имя средневекового германского короля — “Барбаросса”.

Предотвратить нападение Германии на СССР уже было невозможно.

Становление “Большого союза”

Вторая мировая война носила коалиционный характер. Блоку агрессоров во главе с Германией, Италией и Японией противостояла антигитлеровская коалиция, союз государств и народов, объединивших усилия в борьбе с агрессорами. Боевые действия развернулись на европейском, азиатском, в меньших масштабах на африканском театрах войны, на Средиземном море, в Атлантике и на Тихом океане. В Европе основным был советско-германский фронт, в Азии — американо-японский. Вооруженные силы Великобритании действовали самостоятельно или совместно с вооруженными силами США на всех театрах войны. Антигитлеровская коалиция (по англо-американской терминологии Grand Alliance — “Большой союз”) стала уникальным явлением в мировой истории. В борьбе за правое дело объединились государства с различной социальной системой и сотни миллионов людей многих стран. Ядром коалиции, главной силой “Большого союза”^[432] явились Великобритания, СССР и США. Важнейшие этапы на пути складывания антигитлеровской коалиции хорошо известны. Это заключение англо-советского соглашения в июле 1941 г.; подписание Атлантической хартии и Декларации 26 государств; англо-советский договор и американо-советское соглашение 1942 г.; конференции союзных держав 1941–1945 гг., на которых решались военные задачи и вопросы устройства будущего мира. Важная роль в “Большом союзе” принадлежит Китаю, Франции и ряду других стран.

Рассмотрим некоторые вопросы советско-английских и советско-американских отношений в недостаточно исследованный период зарождения антигитлеровской коалиции и ее становления.

Довольно распространенная точка зрения о том, что антигитлеровская коалиция возникла как бы в одночасье, в первые дни после нападения Германии на СССР, а до этого его отношения с Великобританией и США оставались однозначно враждебными, требует уточнения.

Векторы будущего сотрудничества были намечены в ходе англо-франко-советских переговоров в Москве, за которыми внимательно следили США. Секретные переговоры Москвы с Лондоном и Вашингтоном начались уже в конце 1939 г. Первой проявила инициативу Великобритания, которая уже находилась в состоянии войны с Германией, и позиция СССР представляла для Лондона жизненно важное значение.

6 октября 1939 г., вслед за заключением советско-германского договора о дружбе и границе, У. Черчилль пригласил И. Майского и в ответ на его вопрос: “Что вы думаете о мирных предложениях Гитлера?” — сказал: “Некоторые из моих консервативных друзей рекомендуют мир. Они боятся, что в ходе войны Германия станет большевистской. Но я стою за войну до конца. Гитлер должен быть уничтожен. Нацизм должен быть сокрушен раз и навсегда. Пускай Германия становится большевистской. Это меня не пугает. Лучше коммунизм, чем нацизм”. Далее он разъяснил позицию британского правительства в создавшейся новой обстановке: “1) основные интересы Англии и СССР нигде не сталкиваются; 2) СССР должен быть хозяином на восточном берегу Балтийского моря, и он очень рад, что балтийские страны включаются в нашу, а не в германскую государственную систему; 3) необходимо совместными усилиями закрыть немцам доступ в Черное море; 4) британское правительство желает, чтобы нейтралитет СССР был дружественным по отношению к Великобритании”.

Возобновились англо-советские переговоры, в ходе которых Англия стремилась “навести мосты”, а СССР не сжигать их (в Лондоне переговоры в основном велись между И. Майским и парламентским заместителем министра иностранных дел Р. Батлером, в них также участвовали Э. Галифакс, позднее А. Иден, а в Москве — С. Криппс).

21 февраля 1940 г. В. Молотов направил указание И. Майскому следующим образом разъяснить Р. Батлеру политику СССР в отношении Германии: «1) Мы считаем смешным и оскорбительным для нас не только утверждение, но даже просто предположение, что СССР будто бы вступил в военный союз с Германией; 2) хозяйственный договор с Германией есть всего лишь договор о товарообороте, по которому вывоз из СССР в Германию достигает всего 500 млн марок, причем договор экономически выгоден СССР, так как СССР получает от Германии большое количество станков и оборудования, равно как изрядное количество вооружения, в продаже которого, как известно, отказывали нам как в Англии, так и во Франции; 3) как был СССР нейтральным, так он и останется нейтральным, если, конечно, Англия и Франция не нападут на СССР и не заставят взяться за оружие. Упорно распространяемые слухи о военном союзе СССР с Германией подогреваются не только некоторыми элементами в самой Германии, чтобы замирить Англию и Францию, но и некоторыми агентами самой Англии и Франции, желающими использовать воображаемый “переход СССР в лагерь Германии” для своих особых целей в области внутренней политики»^[433].

1 июля С. Криппса принял И.В. Сталин. Но существенного улучшения отношений не произошло. Застопорился и вопрос о заключении “широкого” торгового договора. В Москве расценивали британские инициативы как попытки “вбить клин” между СССР и Германией (13 июня Наркоминдел сообщил о содержании беседы Сталина с Криппсом немецкому послу Шуленбургу); в Лондоне опасались дальнейшего германо-советского сближения.

24 февраля 1941 г. в ответ на инициативу А. Идена приехать в Москву для встречи с И.В. Сталиным в целях улучшения англо-советских отношений заместитель наркома иностранных дел А. Вышинский сообщил британскому послу в Москве С. Криппсу, что “сейчас еще не настало время для решения больших вопросов”^[434]. Негативная тенденция в англо-советских отношениях получила новый импульс в связи с прилетом в Англию 10 мая 1941 г. заместителя Гитлера по НСДАП Р. Гесса и советскими подозрениями об англо-германском сговоре. Однако, как свидетельствуют доступные исследователям британские документы, связанные с миссией Гесса (часть их еще остается закрытой), советские подозрения на этот раз не подтвердились. Правительства Великобритании и США все более склонялись к поддержке СССР в надвигавшейся войне против Германии.

Крупным событием явилось подписание 12 июля 1941 г. в Москве советско-британского соглашения о совместных действиях в войне против Германии, положившего начало формированию антигитлеровской коалиции. Соглашение содержало обязательство оказывать друг другу помощь и поддержку в войне против гитлеровской Германии и не вступать в сепаративные переговоры^[435].

Немалую роль в развитии советско-английского сотрудничества сыграло и последовавшее 16 августа 1941 г. соглашение о товарообороте, кредите и клиринге. Оно предусматривало предоставление Советскому Союзу кредита в сумме 10 млн ф. ст. Еще одним важным событием в этом направлении стали решения Московской конференции трех держав — СССР, Великобритании и США, проходившей в Москве 29 сентября — 1 октября 1941 г. (английскую делегацию на конференции возглавлял министр снабжения лорд Бивербрук, американскую — личный представитель президента посол А. Гарриман, с советской стороны переговоры вели И.В. Сталин и В. Молотов). В ходе конференции были приняты первые конкретные решения по вопросам оказания западными союзниками помощи СССР.

К этому времени были достигнуты и первые серьезные результаты в военно-политическом сотрудничестве Великобритании и СССР. В конце августа 1941 г. по согласованию между двумя правительствами советские и британские войска были введены в Иран и в начале сентября вступили в Тегеран, предотвратив вовлечение страны в войну на стороне Германии. 8 сентября того же года в Тегеране было подписано соглашение, положившее начало англо-советско-иранскому сотрудничеству в годы войны. Иранское правительство обязалось не допускать каких-либо действий в ущерб борьбе СССР и Великобритании с гитлеровской Германией, содействовать транспортировке через иранскую территорию военных грузов союзников, что имело в последующем большое значение для поставок в СССР по программе ленд-лиза. СССР и Великобритания со своей стороны решили оказывать Ирану экономическую помощь. В октябре СССР и Великобритания совместно потребовали от правительства Афганистана прекратить прогерманскую деятельность различных группировок на своей территории. В ответ созванный 5 ноября королем Захир-Шахом высший законодательный орган страны “Большая джирга” одобрил политику строгого нейтралитета. Аналогичный демарш, предпринятый ранее Великобританией и СССР по отношению к Турции, также дал возможность нейтрализовать или по меньшей мере ослабить германское влияние в этой стране дипломатическими средствами. Все это были важные и эффективные решения, соответствовавшие стратегическим интересам двух стран.

Советско-американские отношения со времени начала второй мировой войны также претерпевали изменения. Этот процесс, как и в отношениях с Великобританией, получил импульс вскоре после заключения советско-германских соглашений и начала второй мировой войны, но с тем различием, что инициатива принадлежала советскому руководству. Точкой отсчета можно считать письмо И. Сталина, направленное в ноябре 1939 г. президенту Ф. Рузвельту, переданное полпредом СССР в США К. Уманским через государственного секретаря К. Хэлла, в котором выражалась надежда, что “общими усилиями может быть восстановлен мир”^[436].

Война СССР против Финляндии резко обострила советско-американские отношения. США объявили “моральное эмбарго” — фактический запрет на торговлю с СССР, оказывали некоторую экономическую и военную помощь Финляндии, активно поддерживали ее в международных делах. Однако дипломатические отношения США и СССР в этот период также не были однозначно враждебными.

В дневнике В. Молотова содержится следующая запись его беседы 1 февраля 1940 г. с послом США в Москве Л. Штейнгардтом, который, задав вопрос о перспективах урегулирования советско-финского конфликта, продолжал: “После революции Рузвельт — единственный президент, являющийся другом Советов: Вильсон, Гардинг, Кулидж, Гувер не были друзьями СССР и не хотели его признавать. Вопреки общественному мнению Рузвельт пошел на признание. За последнее время многие обращались к нему с требованиями порвать отношения с СССР, но он на это не пошел”. В ответ на вопрос Штейнгардта об угрозе независимости Финляндии Молотов ответил, что он не хочет представить дело так, будто советское руководство опасалось нападения самой Финляндии, но “при развертывании европейской войны враждебная к СССР Финляндия могла бы стать опасным очагом войны”. Он подчеркнул, что “в отношении независимости Финляндии у СССР не было и нет никаких претензий”^[437].

Заключение мира с Финляндией, поражение Франции и англофранцузской коалиции, изменившее соотношение сил на европейском континенте в пользу Германии, обострение американо-японских противоречий способствовали развитию позитивной тенденции в советско-американских отношениях.

В апреле 1940 г. начались регулярные встречи, а по существу переговоры между США и СССР, которые с американской стороны преимущественно вел заместитель государственного секретаря США С. Уэллес, а с советской — К. Уманский. В Москве возникавшие вопросы обсуждали в основном В. Молотов и Л. Штейнгардт. 6 августа была достигнута договоренность о продлении американо-советского торгового соглашения. Экспорт в СССР за 1940 г. увеличился на 54 %. США заняли в общем балансе экспортных торговых сделок СССР второе место после Германии. В то же время импорт сократился на 17 %. Сальдо в пользу США в 1940 г. возросло до 66,2 млн долл., против 31,6 млн долл, в 1939 г.^[438] 25 сентября 1940 г. Молотов дал указание У майскому сообщить министру финансов США Г. Моргентау о согласии советского правительства осуществить поставки в Соединенные Штаты марганца, хрома, асбеста и платины^[439].

Главным камнем преткновения стала прибалтийская проблема, советское решение которой было неприемлемо для США. Экономическое контрдавление в виде блокирования договорных поставок в СССР промышленного оборудования не могло принести и не принесло желаемых для США результатов. “Вот если бы СССР захотел купить в США 5 миллионов пальто, — заявил на одной из встреч с советскими представителями Штейнгардт, — то он ручается, что Советский Союз получит эти вещи на следующий день”^[440]. Моргентау информировал У майского о том, что “весь вопрос о военных заказах находится в руках Госдепартамента, к которому и надо адресовать требования”^[441].

Л. Штейнгардт, убеждая советское руководство, что СССР своими действиями в Польше, Бессарабии и Прибалтике подорвал благожелательное к себе отношение американцев, в то же время подчеркивал, что после падения Франции произошла “коренная перемена во взглядах США на события в мире в сторону реализма, и сложившаяся обстановка благоприятствует постановке вопроса об улучшении советско-американских отношений”. Штейнгардт указал, что США “положительно решили вопросы о вывозе 70 % закупленного оборудования, фрахте американских судов для этой цели, высокооктановом бензине, продаже вагонных осей и ожидают, что СССР сделает что-либо для дальнейшего улучшения взаимоотношений”^[442].

СССР принял к сведению мнение правительства США о том, что Тройственное соглашение, заключенное между Германией, Италией и Японией 27 сентября 1940 г., усиливает опасность для стран, не участвующих в войне, и что американское правительство надеется, что страны, не входящие в Тройственный союз, воздержатся от вступления в какое-либо соглашение с любым из участников Тройственного пакта^[443]. Учитывая предстоявшие в начале ноября президентские выборы (Ф. Рузвельт был избран на третий срок), советское руководство отказало настойчивым требованиям немецкой стороны опубликовать официальное сообщение о предстоящем визите Молотова в Берлин (11–13 ноября 1940 г.) до этих выборов и приняло неординарное по тем временам решение — сообщило в Вашингтон о своем согласии на открытие с 15 декабря консульства США во Владивостоке, переговоры о котором велись по инициативе США уже длительное время. В условиях обострявшихся американо-японских отношений это был рискованный для СССР шаг в правильном направлении. “Важно отметить, — писал 5 декабря 1940 г. американскому послу в Японии госсекретарь США, — что почти одновременно с визитом (Молотова в Берлин — О.Р.) Советское правительство начало действовать более разумно и добродетельно в решении многих вопросов, касающихся отношений между американским и Советским правительствами”^[444].

В наступившем 1941 г. советско-американские отношения медленно продолжали улучшаться. В первых числах января правительство США сообщило о своем согласии отменить “моральное эмбарго”, а затем, 21 января, Уэллес в беседе с Уманским (это была их 15-я встреча) сделал важное заявление: “Если бы СССР оказался в положении сопротивления агрессору, то США оказали бы ему помощь”^[445]. Такого рода заверения повторялись потом неоднократно. Был достигнут желательный для американской стороны компромисс в вопросе советско-германских торговых отношений. Позиция США, изложенная Штейнгардтом в беседе с заместителем наркома иностранных дел Лозовским, была следующей: “США помогают Англии, СССР помогают Германии, но США и СССР являются нейтральными державами, между ними нет никаких противоречий, которые толкали бы их к конфликту. Наоборот, имеются все возможности для дружественных отношений”^[446]. Но в Госдепартаменте считали необходимым, чтобы СССР дал публичное заверение, что продукция, закупленная в США, не поступит в Германию, 24 февраля 1941 г. Уэллес на очередной встрече с Уманским заявил: “Не считает ли Советское правительство, что в интересах развития советско-американской торговли и с целью произвести более приятный психологический эффект в США было бы целесообразно, чтобы Советское правительство в той или иной форме официально заявило, что товары, закупленные СССР в США, предназначались исключительно для нужд СССР”^[447].

1 марта 1941 г. Госдепартамент США выпустил пресс-релиз, в котором говорилось: “В ходе продолжающихся переговоров с заместителем государственного секретаря США Самнером Уэллесом советский посол Константин А. Уманский сделал сегодня по поручению своего правительства заявление, что товары, которые закупались и закупаются в Соединенных Штатах Союзом Советских Социалистических Республик, включая нефтепродукты и индустриальное оборудование всех категорий, предназначаются исключительно для удовлетворения внутренних потребностей Союза Советских Социалистических Республик”^[448]. И хотя такие конфликты продолжались, их время подходило к концу. В тот же день Уэллес сделал Уманскому заявление, которому американское правительство придавало характер исключительной важности. Он сообщил, что, “по конфиденциальным сведениям, имеющимся в распоряжении американского правительства, в аутентичности которых у американского правительства нет ни малейших сомнений, германские военные планы заключаются в том, чтобы после достижения победы над Англией (курсив мой. — О.Р.), несмотря на поддержку последней Соединенными Штатами, напасть на СССР, причем планы этого нападения разработаны германским командованием во всех деталях”. Уэллес добавил, что “информация исходит не из английских источников”^[449]. Это сообщение было немедленно отправлено Уманским в Москву. По существу оно являлось дезориентирующим: Германия завершала подготовку к внезапному нападению на СССР.

История с конфиденциальными сведениями Уэллеса на этом не заканчивается. В тот же день, 1 марта, они были направлены Госдепартаментом послу США в Москву с указанием срочно в устном порядке сообщить их Молотову. Их текст заметно отличался: вместо слов “после победы над Англией”, значилось “в недалеком будущем”^[450] (курсив мой. — О.Р.). Штейнгардт выразил Хэллу сомнение в целесообразности передачи этих сведений Советскому правительству, в частности на том основании, что это ускорит заключение политического соглашения СССР и Японии. Но Хэлл 4 марта ответил Штейнгардту, что эти сведения уже сообщены 1 марта Уманскому^[451].

В Москве действительно ожидался приезд министра иностранных дел Японии И. Мацуоки, и 13 апреля 1941 г. был подписан советскояпонский пакт о нейтралитете. Вскоре после этого Штейнгардт дипломатично заявил Лозовскому: “По мнению Соединенных Штатов, японцы не имеют намерения проводить агрессию в южном направлении, и сам Мацуока заявил категорически об этом. Это было бы сумасшествием… Он, Штейнгардт, также не считает, что пакт о нейтралитете между СССР и Японией направлен против Соединенных Штатов. В действительности этот пакт является еще одним актом к сохранению мира на Тихом океане”^[452]. В США понимали, что СССР остается мощной противодействующей Японии силой на Дальнем Востоке и учитывали это в своей политике.

Позитивные результаты в ходе советско-американских переговоров этого периода достигались с большим трудом, осложнялись взаимными, подчас необоснованными претензиями, и отношения во много оставались натянутыми, но тенденция к сближению, обусловленная нараставшей угрозой агрессии против как СССР, так и США, тем не менее, прокладывала дорогу. Большая заслуга в этом принадлежала Рузвельту. “Он уже давно склонялся к мнению, что политика Советского Союза носит скорее не коммунистический, а националистический характер, более прагматична, нежели идеологизирована. Вследствие этого он отклонял аргументы Буллита и прислушивался к мнению Джозефа Дэвиса, который сменил Буллита на посту посла в Москве.

Нацистско-советский пакт и советское нападение на Финляндию, вызвавшие возмущение президента, были интерпретированы Белым домом как следствие скорее советских опасений германской агрессии, нежели коммунистической экспансией”^[453].

Некоторые оценки Л. Штейнгардтом международного положения и политики СССР, несмотря на неприятие им советского режима, помогали Рузвельту объективнее разобраться в обстановке. “Основная ошибка союзной, а затем и английской дипломатии, — писал Штейнгардт 2 октября 1940 г. в Вашингтон, — заключалась в том, что она была постоянно направлена на то, чтобы попытаться побудить Советский Союз предпринять определенные действия, которые если и не привели бы к военному конфликту с Германией, то повлекли за собой настоящий риск возникновения такого конфликта”. И далее: “Если говорить о советской политике, как я ее понимаю, то она направлена на то, чтобы избежать войны, и, конечно, чем дальше удастся предотвратить нападение Германии и Японии, вовлеченных где бы то ни было в большие войны, тем успешнее будет собственное сопротивление”^[454].

Реалистичной была оценка расстановки сил в американской политике и у советской дипломатии. Однако ей не хватало гибкости. У майский и Уэллес не нашли “общего языка”, не доверяли друг другу, что осложняло обстановку на переговорах. Уманский сообщал в Москву, что, по его мнению, Уэллес “тяготеет к более враждебному нам лагерю… Он занимает как бы центристское положение между сторонниками сближения типа Икеса, Моргентау, Гопкинса и обозленной антисоветской кликой буллитовской масти”^[455]. О “тупом упорстве” Уэллеса говорил Штейнардт в одной из бесед с советскими дипломатами^[456]. Но все это имело второстепенное значение. Главное — ко времени нападения Германии на СССР Черчилль и Рузвельт пришли к общему выводу о том, что они выступят за поддержку СССР в борьбе против нацистской агрессии, хотя, какой будет эта поддержка, было далеко не ясно.

22 июня, в день нападения Германии на СССР, это сделал У. Черчилль, 24 июня — Ф. Рузвельт. Он заявил на пресс-конференции: “Разумеется, мы собираемся предоставить России всю ту помощь, которую мы сможем”^[457]. Реакция США на нападение Германии на СССР была неоднозначной, более противоречивой, чем в Великобритании. Она продемонстрировала сложный спектр расстановки политических сил в стране, их различное отношение к поддержке социалистической России в борьбе против нацистской агрессии. Г. Трумэн, в то время сенатор от штата Миссури, за день до выступления Рузвельта призвал правительство следовать иному курсу: “Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают как можно больше, хотя я не хочу победы Гитлера ни при каких обстоятельствах”^[458].

Однако государственные лидеры США отклонили позицию этой части истеблишмента. Их аргументы были реалистичны и убедительны — поражение СССР означает не только прямую угрозу мировым позициям США, но и самой независимости страны.

3 июля И. Сталин со своей стороны заявил об уверенности в том, что справедливая борьба советского народа за свободу страны “сольется с борьбой народов Европы и Америки за их независимость, за демократические свободы”^[459]. Путь к созданию военно-политического союза трех держав был открыт.

После поездки личного представителя президента США и главы администрации по ленд-лизу Г. Гопкинса в Москву в конце июля 1941 г., трехсторонней конференции в Москве (28 сентября-1 октября 1941 г.) США предоставили Советскому Союзу из средств, ассигнованных по ленд-лизу, беспроцентный заем на сумму 1 млрд долларов, что явилось исключительно важным решением в политике поддержки СССР и процессе становления антигитлеровской коалиции. В свою очередь, СССР заявил 24 сентября 1941 г. на межсоюзнической конференции в Лондоне о своем согласии с основными принципами Атлантической хартии — декларации о совместных целях политики Великобритании и США, подписанной Рузвельтом и Черчиллем 14 августа.

Вступление США во вторую мировую войну, объявление Германией и Италией войны Соединенным Штатам превратили сотрудничество СССР и США в фактор первостепенного военно-политического значения.

В феврале 1942 г. Рузвельт принял решение о предоставлении СССР второго кредита в размере 1 млрд долл, на прежних условиях (начало выплаты беспроцентного займа предусматривалось через пять лет после окончания войны в течение 10 лет). Была создана советская правительственная закупочная комиссия в США, достигнута договоренность по предложению США об установлении прямой радиотелефонной связи между Москвой и Вашингтоном — сотрудничество развивалось по многим направлениям, но договора, подобно советско-английскому, заключенному год назад, все еще не было. Возникли и другие разногласия. Они были вызваны хотя и дипломатическим, но отказом СССР денонсировать пакт о нейтралитете с Японией и предоставить американским ВВС базы на советском Дальнем Востоке. Такое развитие событий могло, по мнению советского руководства, усугубить и без того существовавшую угрозу японской агрессии против СССР в то время, как главные силы Красной Армии вели тяжелейшую борьбу против вермахта на Западном фронте, исход которой был далеко не ясен.

Уроки антигитлеровской коалиции

В июле 1945 г. в Потсдаме, недалеко от Берлина в очередной раз встретились руководители стран великого союза. Со времени предыдущей встречи в Ялте прошло менее полугода, но в составе ее участников произошли существенные изменения. Незадолго до этого умер Ф. Рузвельт — признанный арбитр в дискуссиях “Большой тройки”. Его сменил новый президент США Г. Трумэн. В ходе конференции ее покинул У. Черчилль, место которого занял лидер победившей на парламентских выборах лейбористской партии К. Эттли. Из тех кто создавал коалицию и вел ее к победе остался только Сталин. Заметно изменился характер отношений между руководителями трех держав. В качестве примера приведем выдержки из документов Потсдамской конференции, хранящиеся в Архиве внешней политики России. Первый из них 17 июля 1945 г. был распространен Трумэном и требовал “немедленной реорганизации существующих правительств в Румынии и Болгарии”. Второй представлял собой ответный меморандум делегации СССР от 20 июля, в котором опровергались аргументы американского документа и указывалось на то, что в Греции (там находились британские войска. — О.Р.) “свирепствует террор, направленный против демократических элементов, вынесших на своих плечах основную тяжесть борьбы с немецкими оккупантами за освобождение Греции”^[460]. По международным стандартам Потсдамская конференция явилась важным и во многом продуктивным событием, оказавшим позитивное влияние на послевоенное устройство мира. Но то, что это была последняя встреча “большой тройки”, вряд ли кто из глав делегаций сомневался.

Стороны и сотрудничали, и не доверяли друг другу. Острые противоречия проявились в таких кардинальных вопросах, как открытие “второго фронта” (стратегия), послевоенное устройство приграничных СССР стран Восточной Европы (геополитика), и приняли необратимый характер с овладением Соединенными Штатами атомным оружием.

Если для Англии и США вопрос о “втором фронте” был в большей степени вопросом претворения в жизнь их стратегии, то для СССР он был связан и с сохранением жизни миллионов советских людей. Высадка союзников во Франции вела к уменьшению потерь Красной Армии и гражданского населения, быстрейшему изгнанию противника с оккупированных областей. На некоторых этапах боевых действий в 1941–1943 гг. проблема “второго фронта” имела для Советского Союза критическое значение.

Во время своего визита в Лондон и Вашингтон в мае-июне 1942 г. В. Молотов получил принципиальные заверения руководства США и, с оговоркой, Великобритании, в том, что вопрос о высадке союзников в Европе является “неотложной задачей” действий западных союзников и его необходимо решить еще до конца 1942 г. И если нарком иностранных дел СССР довольно скептически относился к такой возможности, то документы архива И. Сталина показывают, что советский лидер в то время, вероятно, рассчитывал на открытие второго фронта в 1942 г. Вопрос о восстановлении после войны границ СССР 1941 г. был снят с повестки дня. Важнее были договоренности об открытии “второго фронта”^[461].

Шло время, но “второй фронт” отсутствовал. Остался позади тяжелейший для Советского Союза 1942 г. с его поражениямии зарей победы под Сталинградом. Англо-американская конференция в Касабланке (январь 1943 г.) показала, что и в 1943 г. наступления союзников во Франции не будет. Совместное послание У. Черчилля и Ф. Рузвельта о результатах конференции, направленное Сталину, не содержало информации о конкретных операциях и их сроках, а лишь выражало надежду, что “эти операции, вместе с Вашим мощным наступлением, могут наверное заставить Германию встать на колени в 1943 г.”^[462].

В Москве ясно видели подоплеку этой расплывчатой формулировки, о чем свидетельствовал запрос, содержащийся в послании Сталина от 30 января 1943 г. У. Черчиллю и Ф. Рузвельту: “…я был бы Вам признателен, — писал он, — за сообщение о конкретно намеченных операциях в этой области и намечаемых сроках их осуществления”^[463].

После консультаций с Рузвельтом английский премьер направил советской стороне обнадеживающий ответ: “Мы также энергично ведем приготовления, до пределов наших ресурсов, к операции форсирования Канала в августе, в которой будут участвовать британские части и части Соединенных Штатов… Если операция будет отложена вследствие погоды или по другим причинам, то она будет подготовлена с участием более крупных сил на сентябрь”^[464].

Некоторые западные историки не без основания называют это преднамеренным обманом^[465]. Продолжая в 1943 г. заявлять о своем желании открыть “второй фронт” в Европе, правительства США и Англии в действительности готовились к продолжению военных действий на средиземноморском театре. Но обман долго продолжаться не мог, и после очередной встречи с У. Черчиллем в Вашингтоне в мае 1943 г. Ф. Рузвельт сообщил в Москву о переносе сроков открытия второго фронта на 1944 г.

История повторялась: в преддверии очередного летнего наступления вермахта союзники объявляли о переносе сроков открытия второго фронта. Так было в 1942 г. То же самое произошло в 1943 г. Последовавший обмен посланиями еще более накалил обстановку — у США и Великобритании не было убедительных аргументов в пользу занятой ими позиции^[466].

Возник серьезный кризис во взаимоотношениях между союзниками. Вдобавок к откладыванию высадки, были сокращены поставки СССР по ленд-лизу. В апреле месяце произошел фактический разрыв дипломатических отношений между СССР и Польским эмигрантским правительством в Лондоне, основанием к которому послужило заявление немецкой пропаганды о найденных под Катынью захоронений расстрелянных бывших польских офицеров. Посол США в Москве У. Стендли сделал резкие заявления о невнимании советского правительства к той материальной помощи, которую оказывают США Советскому Союзу. Американское правительство приняло решение о замене своего дипломата.

Вскоре из Лондона и Вашингтона были отозваны советские послы И.М. Майский и М.М. Литвинов. К этому времени относится версия о якобы имевшей место встрече Молотова и Риббентропа в Кировограде^[467]. Существуют косвенные доказательства, что это была дезинформация советского правительства, предназначенная для лидеров Англии и США^[468]. По многим аспектам она была выгодна Советскому Союзу, способствовала тому, чтобы западные союзники осознали угрозу остаться один на один с Гитлером, и ускорили вторжение в Европу.

В 1944 г. “второй фронт” был открыт. Это крупное событие искренне приветствовали в Москве. Действия Красной Армии начали координироваться с действиями армий западных союзников в Европе. Но за двухлетний период с мая по 1942 г. до июня 1944 г. только безвозвратные потери советских вооруженных сил (убитыми, пленными и пропавшими без вести) составили более 5 млн человек^[469].

С вступлением Красной Армии на территорию стран Восточной Европы резко обострились противоречия по вопросу их послевоенного устройства. Чтобы понять, почему это произошло, необходимо учитывать следующие обстоятельства. Важнейшая геополитическая задача Советского Союза заключалась в том, чтобы в результате войны обеспечить создание на своих западных границах в Европе “пояса безопасности”, основу которого составили бы границы 1941 г., с дружественными приграничными государствами: Болгарией, Чехословакией, Венгрией, Румынией, Польшей, Финляндией и Норвегией, — не допустить возрождения довоенного враждебного “санитарного кордона”.

Во время визита министра иностранных дел Великобритании А. Идена в Москву в декабре 1941 г. главы советской и английской делегаций не пришли к взаимопониманию в вопросе о границах и сферах влияния. Советские дополнительные протоколы к проекту англо-советского союзного договора требовали признать западную границу СССР 1941 г., что в то время было неприемлемо для западных союзников^[470].

У. Черчилль предупреждал А. Идена не быть резким со Сталиным^[471]. В принципе, он допускал некоторые территориальные уступки СССР. Но официальная позиция Лондона, изложенная в телеграмме У. Черчилля и К. Эттли 21 декабря 1941 г. сводилась к невозможности обойти статьи Атлантической хартии и пойти на компромисс в Финляндии, Прибалтике и Румынии^[472]. Такое положение дел не удовлетворяло советское руководство.

Возвратившись в Лондон, А. Иден вместе с другими представителями британского правительства продолжил изучение вопроса о признании советских границ 1941 г. и распространении его влияния на страны Восточной Европы. В секретном меморандуме, разосланном членам правительства 28 января 1942 г. министр иностранных дел Великобритании отмечал, что в случае поражения Германии, в Европе может не остаться ни одной силы, способной противостоять России. Оценка политики СССР должна зависеть от хода войны. Обойти Атлантическую хартию, учитывая позицию США, сейчас практически невозможно. Более того, нет оснований полагать, что требование Сталина является окончательным. Иден предлагал не делать уступок советскому руководству без того, чтобы “не потребовать ответной услуги за услугу”.

По мнению А. Идена, выдвигая свои требования, СССР стремится испытать западных союзников и выяснить, насколько те готовы к компромиссу в интересах достижения послевоенного сотрудничества. «Любое предложение, которое мы сделаем, должно базироваться на требовании русской “безопасности”, к которой Советский Союз стремится с 1917 года, то есть создания такого стратегического положения, которое помогло бы советскому правительству довести до конца социальную и экономическую корпорацию внутри России, не боясь иностранной интервенции и войны…»^[473]. Думается, что Иден затронул здесь самую суть позиции Советского Союза. Но он предлагал ограничить советские требования предоставлением СССР военных баз в Прибалтике.

После окружения 6-й немецкой армии под Сталинградом, которое показало, что СССР способен один разгромить Германию, позиция западных союзников по вопросу о послевоенных границах СССР претерпела некоторые изменения. Э. Галифакс, информируя МИД Великобритании о своей беседе с помощником госсекретаря США С. Уэллесом, писал, что по мнению Уэллеса, если германская машина в скором времени распадется, то американское и английское правительства станут свидетелями вступления Красной Армии в Восточную Европу и уже не смогут оказать давление на советское руководство. “Такое распространение большевизма окажет крайне неблагоприятное воздействие на американское общественное мнение, не говоря уже о том, что это нарушит европейскую реконструкцию”. Уэллес считал, что необходимо заранее достигнуть совместного англо-американского соглашения с советским правительством. Рузвельт был убежден, что Сталин “будет удовлетворен приобретением Эстонии, Латвии и Бессарабии, превращением Петсамо в русский порт, созданием нейтральной зоны в Карелии. Литва и Буковина не должны отойти к СССР… Вильно и Львов останутся в составе Польши…”

В последующие месяцы войны западные лидеры с возрастающей тревогой следили за успехами Красной Армии, рассматривая их как угрозу большевизации Европы. Образно говоря: “За ширмой дипломатических формулировок и пропагандистских деклараций политика “большой тройки” была трудным делом, за которым едва скрывались фундаментальные противоречия, иногда как бы исчезавшие при необходимости выжить и надеяться на лучшее в послевоенном мире”^[474].

К осени 1944 г. советские войска продвинулись на территорию Польши, Венгрии, Румынии, Болгарии, Югославии, практически вышли на границу с Грецией. В октябре У. Черчилль прилетел в Москву с планом раздела сфер влияния в Восточной Европе, предварительные переговоры о котором он вел и с Вашингтоном, и Москвой^[475]. Встречающиеся в литературе советского периода сообщения, что Сталин этот план отверг^[476] не соответствуют действительности^[477]. Как поясняют недавно рассекреченные советские записи переговоров и последующие события, Великобритания и СССР предприняли некоторые шаги для практического раздела сфер влияния (Великобритания в отношении Румынии, а СССР в отношении Греции). С позиций современных знаний есть основания считать, что попытка двух лидеров достичь взаимопонимания в этом вопросе была направлена на поиски компромиссного решения проблемы послевоенного устройства Европы.

Наступил 1945 год. Армии союзников, продвигаясь с востока и запада, стремительно сближались. Решения Европейской консультативной комиссии о зонах оккупации Германии, триумф Ялтинской конференции, казалось, ослабили противоречия. Рассекреченные в 1998 г. документы Государственного архива Великобритании указывают, что Черчилль вскоре после Ялтинской конференции отдал распоряжение подготовить военную операцию, которая, по замыслу, должна была изменить ход событий в Европе.

Ключевым в этих документах является датированный 22 мая 1945 г. план экстренной операции “Немыслимое”, разработанный объединенным штабом планирования военного кабинета Великобритании. В плане дана оценка обстановки, сформулированы цели операции, определены привлекаемые силы, направления ударов войск западных союзников и их вероятные результаты. В приложениях к плану содержатся сведения о дислокации войск Красной Армии (в английских документах, как правило, употребляется термин “русская армия”) и западных союзников, а также картографический материал. Время поручения премьер-министра на разработку плана операции не указано, но, учитывая сложность его подготовки, характер и объем самих документов, есть основания предполагать, что задание премьер-министра было получено планировщиками не позднее апреля 1945 г.

Заданию предшествовали мрачные размышления и выводы, которые много лет спустя Черчилль воспроизвел в своих мемуарах следующим образом:

“во-первых, Советская Россия стала смертельной угрозой для свободного мира;

во-вторых, немедленно создать новый фронт против ее стремительного продвижения;

в-третьих, этот фронт в Европе должен уходить как можно дальше на восток;

в-четвертых, главная и подлинная цель англо-американских армий — Берлин;

в-пятых, освобождение Чехословакии и вступление американских войск в Прагу имеет важнейшее значение;

в-шестых, Вена, по существу вся Австрия, должна управляться западными державами, по крайней мере на равной основе с русскими Советами;

в-седьмых, необходимо обуздать агрессивные притязания маршала Тито в отношении Италии…”^[478].

Напомним вкратце военно-политическую обстановку в марте-апреле 1945 г., которая менялась с каждым днем.

Красная Армия завершила освобождение Польши, Венгрии, заканчивала ликвидацию противника в Восточной Пруссии, овладела Восточной Померанией, Силезией, заняла столицу Австрии Вену, вышла к центральным районам Чехословакии.

К середине апреля войска 1-го Белорусского фронта (командующий Маршал Советского Союза Г.К. Жуков) находились в 60–70 км от Берлина. Утром 16 апреля главные силы 1-го Белорусского, а затем 2-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов приступили к операции по штурму Берлина. К ее началу немецкое командование перебросило дополнительные силы на советско-германский фронт, где находилось 214 дивизий, в том числе 34 танковых. На Западном фронте оставалось 60 дивизий, из них 5 танковых.

Войска западных союзников форсировали в апреле Рейн и завершили ликвидацию рурской группировки противника. Они освободили Дрезден, Магдебург, ряд других крупных городов Германии. 25 апреля произошла историческая встреча американских и советских войск на р. Эльба, в районе г. Торгау. Действия Красной Армии и войск западных союзников координировались в соответствии с договоренностями, достигнутыми на Ялтинской (Крымской) конференции.

Нацистская Германия находилась в полной изоляции. Ее единственный союзник, Япония, против которой, по решению, подтвержденному на Ялтинской конференции, предстояло выступить Советскому Союзу, уже была не в состоянии оказать какое-либо влияние на ход событий в Европе. Усилиями военно-морского флота США японские войска были выбиты практически со всех захваченных ею территорий Тихого океана, а японский военно-морской флот разгромлен. Однако сухопутные войска Японии еще представляли собой мощную силу, борьба с которой в Китае и на самих Японских островах могла, по расчетам американского командования, затянуться до 1947 г. и потребовать больших жертв.

СССР, обеспечивая выполнение союзнических обязательств и собственные геополитические интересы, развернул с начала 1945 г. материальную подготовку к боевым действиям против японских армий. В апреле с советско-германского фронта на Дальний Восток отправились первые командно-штабные управления войсковых соединений, которым после разгрома Германии предстояло вступить в войну с Японией.

В апреле 1945 г. Вена, Берлин, а затем и Прага оказались вне досягаемости войск западных союзников. Тем более актуальным представлялось Черчиллю создание “нового фронта” против Красной Армии. Этим целям и предназначалась операция “Немыслимое” — начало войны против СССР. Дата начала военных действий, указанная в документе-1 июля 1945 г. Цель — нанести русским войскам тотальное поражение^[479]. Однако, изучив подготовленные документы, имперский генеральный штаб Великобритании пришел к выводу о неосуществимости плана войны против СССР ввиду превосходства сил Красной Армии^[480].

В августе 1945 г. в военном ведомстве США был разработан документ под названием “Стратегическая карта некоторых промышленных районов России и Маньчжурии” с указанием 15 первостепенных целей атомных бомбардировок. Среди них указывались Москва, Баку, Новосибирск, Горький, Магнитогорск и ряд других крупных административных и промышленных центров СССР^[481]. Естественно, что подобных планов, направленных против западных держав, в советском Генштабе не разрабатывалось и не могло разрабатываться уже по той причине, что СССР в то время не располагал атомным оружием, а практическая работа по его созданию еще не начиналась. И хотя многие международно-правовые акты и соглашения, заключенные западными союзниками с СССР в рамках антигитлеровской коалиции, еще продолжали действовать, процесс ее распада с исчезновением общего врага приобретал необратимый характер.

Все это не приуменьшает исторического значения “Большого союза”. В противовес фашистскому блоку антигитлеровской коалиции была достигнута высокая степень объединения усилий, направленных на разгром агрессоров. За последние годы опубликован ряд новых исследований, посвященных этой теме^[482].

В вооруженной борьбе армии и военно-морские силы антигитлеровской коалиции противостояли войскам агрессоров на всех театрах военных действий. Первой операцией стратегического значения явилась совместная высадка англо-американских войск в Северной Африке (ноябрь 1942 г.), последующий разгром итало-германских армий в Тунисе, а с их поражением в Италии и фактическое прекращение боевых действий на Средиземном море.

Наиболее крупным достижением была координация военных усилий в Европе с высадкой союзников в Нормандии (июнь 1944 г.). Практически одновременно Красная Армия предприняла согласованное с западными союзниками, стратегическое наступление, а затем наступление в январе между Вислой и Одером, ускоренное с целью поддержки англо-американских войск, подвергшихся неожиданному удару вермахта в Арденнах. На Дальнем Востоке значительный вклад в разгром Японии внес на заключительном этапе войны Советский Союз. Вооруженным силам США на этом театре оказывали содействие многие страны “Большого союза”. Совместные боевые действия сократили потери армий антигитлеровской коалиции и способствовали разгрому агрессоров.

На оперативно-тактическом уровне взаимодействие достигалось совместной охраной конвоев с военными и другими грузами, которые направлялись из США, Великобритании и Канады в СССР, их морским и авиационным прикрытием (с ВМФ и ВВС Великобритании), использованием советских авиабаз для челночных бомбардировок территории противника (ВВС США), разработкой совместного плана дезинформации (операция “Бодигард”), обменом сведениями разведки, контактами военных миссий и др.

Большое значение имело взаимодействие в сфере экономики, прежде всего в поставках вооружений из США и в меньшей степени из Великобритании в СССР. Они составили по самолетам 15 %, танкам 12 %, боевым кораблям и судам более 22 % советского производства (18 300 самолетов, 12 тыс. танков, 596 боевых кораблей и судов), основная масса которых поступила в 1943–1944 гг. Осуществляемые преимущественно в рамках программы ленд-лиза поставки ряда видов военного снаряжения и промышленного оборудования также способствовали военным усилиям СССР. Так, до 1944 г. СССР получил 189 тыс. полевых телефонов, 670 тыс. миль кабеля, 44 тыс. металлорежущих станков (25 % советского производства станков), а также специальной стали, алюминия, некоторых других видов сырья, боеприпасов и продовольствия. Особо следует отметить ценность поставок 427 тыс. автомобилей, около 2 тыс. паровозов и 11 тыс. вагонов (в СССР за этот период было произведено 219 тыс. автомобилей, 92 паровоза и около 1 тыс. вагонов), обмена военно-технической информацией по новейшим технологиям, которая поступала из США и Великобритании. СССР в рамках своих возможностей также осуществлял поставки союзникам. США получили из СССР 300 тыс. т хромовой и 32 тыс. т марганцевой руды, значительное количество платины, технологию производства морозостойких шин и др.

Объединительная тенденция в антигитлеровской коалиции, решимость правительств союзных стран довести совместную борьбу против агрессоров до общей победы во многом укреплялись тем, что официальные отношения в значительной мере дополнялись активными общественно-политическими и культурными связями. Если англо-американские отношения в этой сфере уже имели свои традиции и получили в годы войны дальнейшее развитие, то между США, Великобританией, другими западными странами, с одной стороны, и СССР — с другой, они возникли после Октябрьской революции, по существу, впервые. Наибольшее развитие получили связи между СССР и Великобританией, а также между СССР и США. Важнейшую роль в них играло радио (Би-би-си, Колламбия бродкастинг и радиостанция им. Коминтерна), печать (бюллетени посольств США и Великобритании в Москве и советских посольств в этих странах, бюллетень ТАСС на английском языке, газета “Британский союзник”; работа корреспондентов). Заметное место в этих связях занял обмен кинопродукцией. В СССР возникло много нового в работе профсоюзов, комсомола, ВОКСа, таких общественных организаций, как Всеславянский комитет, Еврейский антифашистский комитет, Комитет советских женщин и др. Получили развитие и личные контакты. Первостепенная роль в них принадлежала интеллигенции союзных стран. Личные контакты советских, американских и британских военнослужащих были менее обширны и связаны в основном с поставками по ленд-лизу и кратковременными встречами на фронтах в 1945 г. Общественно-политические и культурные связи находились под контролем правительственных структур во всех странах. В каждой стране он имел свою специфику и к концу войны во все большей степени зависел от целей государственной политики в послевоенном мире. Тем не менее их общий итог весьма значителен. Исторически это было обусловлено еще и тем, что Великобритания и США, союзники России по Антанте вновь вели совместную борьбу в антигерманском лагере. Представления миллионов людей разных стран о своих союзниках изменились в пользу сближения и взаимного уважения. У большей части населения Великобритании и США были преодолены негативные представления об СССР. В свою очередь, многие советские люди получили более широкий доступ к информации о западных странах. Все это вместе взятое открывало позитивные перспективы для послевоенного развития мира.

Каким-либо специальным решением антигитлеровская коалиция не оформлялась и не распускалась. Достигнув своей главной цели, “Большой союз” занял достойное место в истории XX века.

Цена победы

18 июня 1945 г. французский дивизионный генерал О. Гийом был вызван к главе Временного правительства Франции Ш. де Голлю. Отличившись в годы войны, энергичный и честолюбивый Гийом мечтал о крупной военной карьере. Решение главы правительства его обескуражило. Гийому предлагалось выехать в Москву и занять должность военного атташе. Военно-дипломатическая служба пользовалась респектом во французской армии, но все же должность военного атташе, даже в такой стране, как СССР, не открывала, как он считал, доступ к высшим эшелонам военной власти. Де Голль отклонил возражения Гийома и дал понять, что намерен поручить ему особо ответственное задание. “Вы должны нам рассказать, — пояснил де Голль, — как сражались русские и почему они победили. Не путайте эти две проблемы: первая касается стратегии и тактики, вторая проблема гораздо шире”^[483].

Напомним, что ко времени нападения фашистской Германии на СССР 12 стран Европейского континента: Австрия, Чехословакия, Албания, Польша, Дания, Норвегия, Голландия, Бельгия, Люксембург, Франция, Югославия и Греция, — были захвачены фашистскими агрессорами, население подверглось террору, а демократические силы и “неполноценные расы” (евреи, славяне, цыгане) — постепенному уничтожению. Угроза нацистского вторжения нависла над Великобританией, стойкая оборона которой в 1940 г. (битва за Англию) лишь на время сдержала агрессора. Из Европы война перекинулась на другие континенты. Итало-немецкие войска развернули наступление в Северной Африке. Они рассчитывали приступить осенью 1941 г. к завоеванию Среднего Востока, а затем Индии, где предполагалась встреча германских и японских войск. Разработка проекта директивы № 32 и других германских военных документов свидетельствовала, что вслед за “решением английской проблемы” и разгромом СССР захватчики намеревались “устранить влияние англосаксов” на Американском континенте.

Войну Советскому Союзу объявили кроме Германии (22.06.1941) и Италии (22.06.1941) также Румыния (22.06.1941), Словакия (23.06.1941), Финляндия (25.06.1941), Венгрия (27.06.1941) и Норвегия (16.08.1941).

Германии оказывали помощь Болгария и Хорватия (они объявили войну США и Англии). С ней сотрудничали Испания, вишистское правительство Франции, Португалия и Турция. Для военно-экономического обеспечения похода против СССР использовались ресурсы почти всех европейских государств. Япония сосредоточила у советских границ миллионную армию с целью захвата Сибири и Дальнего Востока.

В войне против Советского Союза участвовали соединения, части и подразделения, укомплектованные коллаборационистами Албании, Бельгии, Дании, Испании, Люксембурга, Нидерландов, Норвегии, Польши, Сербии, Франции, Хорватии, Чехии и Швеции^[484].

Советский Союз отстоял свою свободу и независимость, возвратил ранее утраченные земли, укрепил безопасность своих границ, собственными силами или совместно с другими государствами антигитлеровской коалиции освободил страны Европы и Азии, оккупированные захватчиками. Международный авторитет СССР резко возрос. Геополитическое положение Советского Союза в результате территориальных изменений обеспечивало наиболее благоприятные условия для мирного развития государства.

Но цена победы была исключительно велика. Наша страна потеряла в этой войне более 26 миллионов человек убитыми на фронтах, расстрелянными и замученными в плену, погибшими в результате бомбардировок, артобстрелов, непосильных работ в рейхе и террора на временно оккупированной территории страны, не говоря уже о косвенных потерях. Бедствия и страдания, которые испытал народ, неизмеримы. Временно оккупированные области страны, где до войны проживало около 75 млн человек и находилась наиболее производительная часть промышленного и аграрного потенциала, были разграблены и разорены. Потери Великобритании и США (территория последних оказалась вне досягаемости для захватчиков) составили соответственно 350 и 400 тыс. чел., Китая — 5 млн человек, а за период 1931–1945 гг. — 38 млн чел. Потери Германии — 6,5 млн человек, Японии — 2,3 млн (в том числе 270 тыс. чел. от американских атомных бомбардировок), Италии — 500 тыс. человек^[485].

Огромные потери нашей страны объясняются прежде всего тем, что она вынесла на своих плечах основную тяжесть борьбы с главными силами агрессора и битвы, в которых был сломан хребет захватчиков, развернулись на ее территории.

Более половины потерь Советского Союза — это расстрелянные и замученные в плену, погибшие в результате бомбардировок, артобстрелов, блокады Ленинграда, непосильных работ в рейхе и террора на временно оккупированной территории страны. История не знает более чудовищных преступлений, чем те, которые совершили гитлеровцы. Фашистские орды превратили в руины десятки тысяч городов и деревень. Они убивали и истязали людей, не щадя женщин, детей и стариков.

Развязывая войну, агрессоры стремились не только захватить территорию нашей страны, но и уничтожить советское государство, превратить людей в рабов. Расовая ненависть, захватнические устремления и звериная сущность фашизма слились воедино в политике, стратегии и методах ведения войны. В установочных документах о политических целях войны против СССР, разработанных гитлеровцами, говорилось: “Речь идет не только о разгроме государства с центром в Москве… Дело заключается скорее всего в том, чтобы разгромить русских как народ, разобщить их”^[486]. Некоторые зарубежные исследователи не без оснований называют действия интервентов на оккупированной советской территории индустриализированным геноцидом, характерными чертами которого явились: идеологически обоснованное уничтожение целых народов; пол и возраст уничтоженных; отравление газами людских масс в теоретически неограниченном количестве и почти полное уничтожение гор трупов, организованное на промышленных началах; подавление сопротивления, которое осуществлялось практически в течение всего периода изоляции обреченных на уничтожение рас и народов и существования нацистского режима. Новейшими и далеко неполными исследованиями установлено, что число лиц мирного населения на временно оккупированной территории СССР, казненных нацистами, достигло 7,4 млн чел., в том числе более 221 тыс. детей^[487].

Безвозвратные потери советских вооруженных сил составили 11,4 млн человек и превысили потери Германии и ее союзников (8,6 млн чел.) на 30 %^[488]. Данные о потерях и их причинах являются объектом острой дискуссии с априорной тенденцией к их увеличению средствами массовой информации.

Изучение документов, в том числе ранее недоступных, представляет возможность в основных чертах ответить на вопрос о причинах многомиллионных безвозвратных потерь Красной Армии в первый период войны, которые превысили 6 млн чел. или 54,6 % — более половины потерь всей войны^[489].

Как известно, войска приграничных округов не были своевременно приведены в боевую готовность и мощнейшая сила первого удара вермахта поставила наши армии на западном направлении в критическое положение. Известно и то, что страна, вооруженные силы, народ готовились к борьбе с агрессором. Ценой исключительного трудового напряжения по количественному производству основных видов оружия и военной техники (самолетов, танков, орудий и минометов) СССР постепенно достиг, а затем, в 1940 — первой половине 1941 г. превзошел Германию. Ряд образцов военной техники превосходил технику противника и оказался лучшим на протяжении всей войны. Однако в целом к началу войны разрыв в уровне развития науки и техники, качестве вооружения преодолеть не удалось, несмотря на усилия ученых, конструкторов и их неоспоримые достижения во многих отраслях. Как следствие — значительная часть вооружения по своим тактико-техническим данным уступала немецкому (по самолетам на 75–80 %). Отставало развитие стрелкового оружия (автоматов), зенитной артиллерии и особенно радиосвязи. Флот испытывал острый недостаток в тральщиках, охотниках за подводными лодками, не имел контактных мин и т. д.

Численность Красной Армии и Военно-Морского Флота значительно возросла (с 1,9 млн человек в 1939 г. до 4,9 млн человек на 1 июня 1941 г.). Однако быстрый рост новых формирований происходил без должного учета реальных возможностей в снабжении их вооружением, боеприпасами, средствами связи, автотранспортом. Это в особенности касалось танковых частей и средств ПВО. Так, к началу войны для укомплектования новых танковых и мехсоединений не хватало 19,2 тыс. танков, 43 тыс. тракторов, 300 тыс. автомобилей. По этой же причине весьма низкой оставалась боеспособность механизированных корпусов западных округов, принявших на себя главный удар противника.

Разработанные Генеральным штабом РККА и утвержденные 14 октября 1940 г. правительством “Соображения об основах стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на Западе и на Востоке на 1940–1942 годы” реалистично оценивали сложившуюся обстановку. В “Соображениях” делался следующий вывод о противниках СССР: “Таким образом, Советскому Союзу необходимо быть готовым к борьбе на два фронта: на Западе против Германии, поддержанной Италией, Венгрией, Румынией и Финляндией, и на Востоке против Японии, как открытого противника или противника, занимающего позиции вооруженного нейтралитета, всегда могущего перейти в открытое столкновение”^[490].

Тем не менее политическое и военное руководство не сумело выработать реалистический план ведения войны. Следует ли наносить упреждающий удар по противнику? Каковы будут рубежи обороны и действия войск в случае внезапного нападения и наступления противника вглубь территории страны?

Эти кардинальные вопросы большой стратегии, от которых зависели эффективность отпора агрессору, судьбы миллионов советских людей, остались, по существу, нерешенными. Вероятность отступления далее ослабленной линии укреплений на старой границе, вопрос о последующих рубежах обороны, насколько об этом можно судить по доступным к настоящему времени документам, только начали разрабатываться. Выводы по итогам войны с Финляндией, обнажившей крупные недостатки в боевой подготовке и материальном обеспечении войск, реализовывались медленно.

В сложившейся обстановке разгром вермахтом летом 1940 г. в быстротечной кампании французской армии, а фактически всех сил англофранцузской коалиции на Европейском континенте явился фактором стратегической внезапности. Расчеты на затяжную для Германии войну на Западе рухнули. Соотношение сил резко изменилось в пользу агрессоров. Время подготовки страны к обороне оказалось сжатым до предела. Массированное применение противником танков и авиации требовало коренного пересмотра многих устоявшихся положений стратегии, оперативного искусства и тактики, обеспечения войск новыми видами боевой техники, транспортом, материальной и морально-психологической подготовки личного состава к ведению войны в несравненно более сложных условиях, нежели в Монголии и Финляндии. Трудно объяснить в этой связи заявление наркома обороны С. Тимошенко на совещании высшего руководящего состава РККА (21–30 декабря 1940 г.) о том, что “в смысле стратегического творчества опыт войны в Европе, пожалуй, не дает ничего нового”^[491].

Далеко идущие негативные последствия имели и завышенные оценки возможностей своих войск. 28 декабря 1940 г. командующий Западным особым военным округом генерал армии Д. Павлов, войска которого противостояли вермахту на направлении главного удара, утверждал, что советский танковый корпус способен решить задачу уничтожения одной-двух танковых или четырех-пяти пехотных дивизий противника. 13 января 1941 г. на совещании в Кремле с участием высшего командного и политического состава Вооруженных Сил СССР начальник Генерального штаба генерал армии К. Мерецков сделал следующее заявление: “При разработке Устава мы исходили из того, что наша дивизия значительно сильнее дивизии немецко-фашистской армии и что во встречном бою, она, безусловно, разобьет немецкую дивизию. В обороне же одна наша дивизия отразит удар двух-трех дивизий противника. В наступлении полторы дивизии преодолеют оборону дивизии противника”^[492]. Начиная с весны 1941 г. в действиях Сталина и его окружения очевидны нарастающие признаки смятения и неопределенности. Так, в мае 1941 г. в Генеральном штабе был разработан вариант нанесения силами первого стратегического эшелона упреждающего удара по германской группировке, сконцентрированной на границах СССР, ее разгрома, овладения Польшей и Восточной Пруссией. В июле Политбюро приняло постановление иного характера — о дислокации войск второго стратегического эшелона (“второй линии”) в основном на р. Днепр, отражавшее растущую неуверенность в способности нанести агрессору мощный ответный удар и перенести боевые действия на его территорию, как это предусматривалось доктринальными взглядами и расположением выдвигавшихся к западным границам советских войск. Поступившие в распоряжение историков документы указывают, что в среде советского политического и военного руководства преобладала уверенность в том, что войны в ближайшее время удастся избежать. Характерно в этом смысле обсуждение проекта директив Главного управления политической пропаганды на заседании Главного военного совета 4 июня 1941 г., за две недели до начала войны. Г.М. Маленков, раскритиковав проекты директив, сказал: “Документ примитивно изложен, как будто мы завтра будем воевать”. (Курсив мой. — О.Р.) Судя по стенограмме, никто не возразил. (В обсуждении приняли участие С.К. Тимошенко, А.А. Жданов и С.М. Буденный.)^[493] Много лет спустя в беседе с П.М. Деревянко и автором настоящего раздела Маршал Советского Союза А.М. Василевский рассказывал (редакция газеты “Красная звезда” поручила нам подготовить статью, посвященную 70-летию выдающегося полководца), что после разгрома Франции военные и политические руководители страны постепенно пришли к выводу, что в случае нападения на СССР врага можно будет обескровить и разбить только в тяжелых боях непосредственно на нашей территории. Наряду с решением о создании линии обороны по Днепру был оформлен на картах замысел создания государственного рубежа обороны на дальних подступах к Москве. Иными словами, новые стратегические решения только прояснялись, когда до войны оставались считанные часы. В результате обсуждения конкретных мер, вызванных нарастающей угрозой немецкого нападения, — от необходимости нанесения упреждающего удара до уверенности в том, что Германию удастся удержать на какое-то время от войны дипломатическими акциями, — активно реализовывались последние. Такого рода решения, как подписание с Германией секретного протокола о продаже Советскому Союзу “кусочка Литвы” — участка территории в районе Сувалок за 7 млн золотых долл. (10 января 1941 г.), известное заявление ТАСС о беспочвенности слухов о возможной войне между СССР и Германией (14 июня 1941 г.), согласие правительства СССР на поставку Германии зерна через Румынию (21 июня 1941 г.), планов Германии не изменили. Следует вместе с тем отвести как несостоятельную версию о том, что Сталин “все знал” о предстоящем нападении Германии и его сроках, но действенных мер не предпринял. Сведения, поступавшие правительству, были противоречивы, затрудняли анализ и без того сложной обстановки, препятствовали раскрытию главной цели дезинформационной деятельности нацистских спецслужб — достигнуть внезапности первого удара вермахта. Из трех известных нам каналов разведданных — ГРУ, внешней разведки ВМФ и НКГБ — наиболее объективная информация поступала из 1-го управления НКГБ (начальник — П.М. Фитин). Именно за его подписью И.В. Сталину 17 июня 1941 г. было представлено спецсообщение из Берлина, в котором говорилось: “Все военные мероприятия Германии по подготовке вооруженного выступления против СССР полностью закончены, и удар можно ожидать в любое время”^[494]. Тем не менее войска в приграничных округах не были своевременно приведены в боевую готовность. Однозначно негативное значение имело заключение начальника ГРУ генерал-лейтенанта (позднее маршала) Ф.И. Голикова от 20 марта 1941 г. о том, что сообщения о готовящемся нападении Германии на СССР “необходимо расценивать как дезинформацию, исходящую от англичан и даже, может быть, германской разведки”^[495]. Появившиеся в печати косвенные свидетельства о том, что Ф.И. Голиков стремился таким образом угодить Сталину, опасаясь в противном случае репрессий, вызывают сомнения. Ф.И. Голиков был опытным военачальником и человеком твердых убеждений. Вряд ли он не понимал, что просчет в этом случае будет иметь роковые последствия в том числе и для него лично. Немало дезинформации поступало и по дипломатическим каналам. Советский посол во Франции телеграфировал 19 июня 1941 г. в Наркоминдел: “Сейчас здесь все журналисты болтают о всеобщей мобилизации в СССР, о том, что Германия предъявила нам ультиматум об отделении Украины и передаче ее под протекторат Германии и прочее. Слухи эти идут не только от англичан и американцев, но и из немецких кругов. По-видимому, немцы, пользуясь этой агитацией, и готовят решительную атаку на Англию”^[496].

Советская разведка и контрразведка, наши дипломаты проделали огромную работу с целью раскрытия замыслов и планов нацистской Германии. Отмечая достигнутые положительные результаты, знатоки этого дела вместе с тем делают вывод, что “будучи доложенной руководству страны в разобщенном виде, информация о военных приготовлениях не создавала убедительной целостной картины происходящих событий, не отвечала на главный вопрос: с какой целью эти приготовления осуществляются, принято ли правителями Германии политическое решение о нападении, когда следует ожидать агрессии, каковы будут стратегические и тактические цели ведения противником боевых действий”^[497].

Сумма причин, связанных с недостаточной подготовленностью вооруженных сил к отпору агрессору во многом объясняет масштабы потерь СССР в Великой Отечественной войне. В целом эти причины требуют, на мой взгляд, фундаментального комплексного изучения в интересах укрепления обороноспособности страны. Военные уроки царской, советской и постсоветской России — это наша история, которой надлежит служить обществу.

* * *

Прогнозы о том, что с прогрессом цивилизации войны сойдут на нет, не оправдались. В XX веке войны приобрели масштабы поистине всемирных потрясений. Если в XIX в. они унесли около 5 млн человеческих жизней, то в XX в. — 140 млн и продолжают свою губительную поступь, что показывают события на Балканах, юге России, в ряде других районов мира.

Вторая мировая война, наиболее разрушительная из всех войн, которые перенесло человечество, не была неотвратимой. Но силы, противостоящие агрессорам, объединились только после того, как пожар войны охватил едва ли не весь мир. Геополитические императивы, борьба за сферы влияния, изменение соотношения сил в пользу агрессора были и остаются основными причинами войн и условиями их возникновения. Они реализуются в политике конкретного государства, его правящих группировок средствами вооруженного насилия.

История XX века вместе с тем свидетельствует, что территориальные притязания далеко не исчерпывают источников войн и вооруженных конфликтов. Стратегический, экономический, классовый, идеологический, этнический, религиозный и другие факторы могут во взаимосвязи и каждый в отдельности в определенных условиях спровоцировать войну.

История XX в. также подтверждает, что ни одна из войн не возникла без вмешательства или непосредственного участия в ней великих держав. Это касается не только столкновений мирового масштаба. За каждой из локальных войн стояла и стоит “незримая тень” одной или нескольких великих держав, их борьбы за сферы интересов, утверждение своего господства или влияния в данном районе земного шара, нередко прикрываемая флером защиты “национальной безопасности” или “прав человека”.

В конечном итоге, быть или не быть войне и новой трагедии решают политики, стоящие у власти. Этот древний, как мир, урок предстоит усвоить политическим деятелям наступившего века.

Раздел IV Континенты и регионы

Европа в XX веке (А.О. Чубарьян)

Экономический рост, концентрация капитала, капитализм

Европа в начале XX столетия продолжала наращивать свое экономическое могущество и превосходство, оставаясь главной силой мировой экономики.Европейские страны увеличили свои денежные резервы, в 1914 г. они располагали 60 % всех золотых запасов мира. Фактически Париж, Лондон и Берлин являлись главными финансовыми центрами мира.

Характерной особенностью начала XX в. стали огромные финансовые вложения основных европейских грандов в другие страны. Великобритания вложила за границу свыше 93 млрд золотых франков; из французских запасов почти 1/3 было инвестировано за границу. Всего страны Европы экспортировали в 1914 г. капиталов на сумму 200 млрд франков^[498]. Основными центрами вложения иностранного капитала были районы Ближнего Востока, Латинской Америки, Африки и Россия.

Именно в большей мере вследствие громадных финансовых и промышленных инвестиций система экономических связей в начале века получила название “империализма”. Шел процесс концентрации капитала и промышленных монополий, формировались мощные финансовые группы, которые значительно усиливали свое влияние. Европейский капитализм явно менял свой облик и возможности, существенно отличаясь от “мирного капитализма” XIX столетия. Следует, разумеется, иметь в виду, что в начале века все явственнее усиливались позиции и амбиции США и Японии, но до их реального вызова Европе было еще далеко.

На основе роста концентрации капитала усиливалось соперничество великих держав за рынки сбыта и источники сырья. В связи с этим происходило перераспределение сфер влияния между грандами европейской политики, причем факторы экономические и финансовые играли все возрастающую роль. В этом контексте увеличивалось значение колониальных владений и интерес европейских держав к их расширению и перераспределению. Этот процесс активно проявлялся еще в 70-80-е годы XIX в., но к 1914 г. обозначались основные районы соперничества великих держав, которые во многом влияли на складывание мощных блоков и коалиций.

В целом к 1914 г. Великобритания владела колониями, где проживало около 400 млн жителей на площади 30 млн кв. км; Франция соответственно — 48 млн населения и 10 млн кв. км^[499]. Британия добавила к своим доминионам (Канада, Австралия и Новая Зеландия) значительные территории в Африке и в Азии. В то же время основными зонами французского влияния были страны севера Африки (Магриба), и обширная зона Индокитая. В число колониальных европейских держав входили также Италия, Бельгия, Голландия и Германия.

Процессы концентрации капитала и рост финансовых инвестиций были непосредственно связаны с расширением колониальных владений или с попытками их перераспределения. В значительной мере эти взаимозависимые процессы обусловливали соперничество таких держав, как Англия и Германия, и являлись одной из причин складывания в начале XX столетия мощных противостоящих друг другу коалиций.

Европа к началу XX в. оставалась не только важнейшим экономическим и финансовым центром, но и главным стимулятором научно-технического прогресса. Именно с европейским континентом были связаны важнейшие научные открытия, оказавшие влияние на развитие мира в течение всего века. Среди них можно упомянуть открытие радио и телефона (Эдиссон, Белл, Попов и Маркони), технические новшества в развитии транспорта, в области химии, физики и биологии (Максвелл, Мария Кюри, Бертоло, Пастер, Кох, Павлов и др.). Двадцатое столетие начиналось и с именем Альфреда Нобеля. На рубеже веков был создан кинематограф (братья Люмьер) и т. д. В области социальных и гуманитарных наук умами многих владели теории позитивизма (Огюст Конт) и философии отражения (Анри Бергсон).

В целом можно сказать, что в начале XX столетия Европа продолжала давать миру новые научные открытия и новые технологии.

Система блоков и Первая мировая война

Объединение Германии и итоги франко-прусской войны изменили политический ландшафт в западной Европе, они создали базу для острого франко-германского соперничества. Одновременно финансовая конкуренция и нарастающая борьба за обладание колониями поставили в центр противоборства англо-германские интересы.

В начале века обострились и отношения между Россией и Австро-Венгрией из-за влияния на Балканах.

В совокупности все эти сложные и порой весьма запутанные противоречия привели к формированию двух враждебных блоков — Антанты (Англия, Франция и Россия) и Тройственного Союза (Германия, Италия, Австро-Венгрия).

Их противостояние проявилось в ряде локальных кризисов (марокканского — 1905 г. и балканского — 1908–1909 гг., завершившегося балканскими войнами 1912–1913 гг.), которые свидетельствовали об опасности возникновения более широкого столкновения. Показателем назревавшего общего международного кризиса стали рост вооружений и увеличение армий, а также заключение серии военных соглашений между партнерами в обоих враждующих блоках: англо-французское военное сотрудничество, военное соглашение Франции с Россией, Англии и России, предусматривавшие совместные действия, в частности в случае какого-либо конфликта на Балканах.

Германия приняла решение о значительном увеличении военного бюджета, развернула широкую программу перевооружения военно-морских и сухопутных сил. Похожие решения о росте армий были приняты в России и Австро-Венгрии. Угроза военного столкновения становилась все более реальной. И понадобится достаточно незначительный повод (убийство в Сараево австрийского эрцгерцога), чтобы началась первая мировая война.

Этому событию в настоящей книге посвящается специальная статья, здесь лишь укажем, что разразившаяся в 1914 г. мировая война оказалась длительной и кровопролитной. Она истощила внутренние ресурсы воюющих стран, дестабилизировала многие политические и социальные институты, принесла огромные людские и материальные потери. Известный американский историк и дипломат Джордж Кеннан как-то заметил, что все произошедшее в мире в 20-30-е годы явилось результатом первой мировой войны. Она кардинальным образом изменила менталитет европейских народов, ввергла их в состояние уныния и пессимизма.

Это была именно мировая война, но ее последствия были в наибольшей степени связаны с Европой. На континенте складывалась совершенно другая ситуация, последствия войны проявились во внутреннем устройстве Европы и в международно-политической сфере.

Социальный взрыв и революции

Первая мировая война подорвала и расшатала устойчивый европейский уклад, она обострила все противоречия и стимулировала социальную напряженность.

Прежде всего это коснулось Восточной Европы и главным образом России. Нестабильность и революционные выступления, начавшиеся в России еще в начале века, постепенно разрастались и углублялись. Они до предела поляризовали политическую жизнь. Поражение на фронтах, фактическое разложение армии, резкое ухудшение материального положения миллионов жителей России, кризис режима самодержавия, коррупция, — все это в совокупности вызвало массовое недовольство населения, привело к краху российскую политическую систему, и в конечном итоге — к революции.

Слабость буржуазных политических партий и общая взрывная ситуация в сочетании с устойчивой традицией в русском освободительном движении сказались в том, что во главе революции оказалось наиболее радикальное крыло российской социал-демократии во главе с Лениным. Именно они сумели не только почти бескровно взять власть в центре, а затем и на местах, но и начали “преобразовывать” Россию по экстремально левому образцу. Политика так называемого “военного коммунизма” сопровождалась экспроприациями, крайней централизацией внутри России и жесткими репрессивными мерами. Начавшаяся Гражданская война, спровоцированная сопротивлением большевикам немалой части населения, вызвала миллионные жертвы и полную разруху в стране.

Победив своих противников, большевики начали реализовывать свою долгосрочную социалистическую программу, постепенно “отпуская гайки” и отказываясь от крайних мер периода “военного коммунизма”. Начавшаяся “новая экономическая политика”, означавшая компромисс с мелкой буржуазией в городе и деревне вызвала оживление экономики и постепенный выход страны из состояния разрухи и обнищания. Но и этот период оказался недолгим. С середины 20-х годов лидеры большевиков приступили к реализации программы полной социалистической реконструкции страны, выразившейся в ее индустриализации и насильственном переводе аграрного сектора на рельсы коллективизации, приведшей к развалу мелкого крестьянского хозяйства, гибели и ссылкам единоличных крестьянских собственников.

Последствия этого были достаточно противоречивы. С одной стороны, была не только восстановлена промышленность, но и создана база для тяжелой индустрии и технического переоснащения страны. Одновременно крупные коллективные хозяйства в деревне на первых порах позволили поднять сельскохозяйственное производство. Но с другой — в экономическом развитии обнаруживались новые трудности и противоречия, а по уровню жизни населения Советский Союз намного отставал от других европейских государств.

Революция в России и последующие преобразования имели не только внутренний аспект. Одна из главных целей, провозглашенных большевиками, состояла во всемерном распространении идей и практики мировой революции и прежде всего в странах Европы.

Но было бы наивным и упрощенным сводить революционные события в Европе в 1918–1923 гг. только к “действиям Москвы”. Русская революция действительно содействовала революционным выступлениям в ряде стран Европы силой примера, привлекательностью своих социальных лозунгов, программ и реальных экспериментов. Несомненно, играла роль и прямая помощь из Москвы, идущая от советского правительства и от Коминтерна, названного большевиками “штабом мировой революции”. Но главным были все же внутренние факторы. После России эпицентр революционного движения сместился в Германию. Именно в Германии, потерпевшей поражение в войне, в наибольшей степени обострились социальные противоречия. Под их напором в стране развернулась острая борьба, вылившаяся в революцию в ноябре 1918 г. Революция смела монархический строй и привела к острой поляризации общественных сил. “Левые” попытались по примеру большевиков в России захватить власть, но потерпели неудачу. В итоге в Германии было создано либерально-буржуазное правительство.

Одновременно революционные выступления прокатились и в других странах Европы. Они отличались по своему размаху, целям и результатам. В Венгрии они сопровождались вооруженной борьбой; в ряде других стран Центральной Европы они также приняли характер массовых выступлений и столкновений. Мирные, но также достаточно массовые движения были во многих странах и Западной Европы. Они вселили надежды в планы большевиков в Москве. Лидеры Коминтерна говорили о скором наступлении европейской революции.

Но их ожидания не оправдались. К началу 20-х годов революционная волна начала спадать. Наученные горьким российским опытом и в то же время под влиянием преобразований, проведенных в России, буржуазные и умеренные социал-демократические партии Европы провели серию крупных социальных реформ, ослабивших напряженность и позволивших предотвратить революцию (особенно по советскому образцу). При этом они учитывали и европейский опыт XIX в., сопровождавшийся серией революций во многих странах и завершившийся складыванием в них устойчивой многопартийной системы и основ гражданского общества, а это позволило избежать кровопролитных и разрушающих революций и направить социальные катаклизмы в более “спокойные” формы.

Одним из существенных результатов и первой мировой войны, и революционных освободительных массовых выступлений стал крах европейских империй. Осенью 1917 г. рухнула Российская империя; важным следствием поражения в войне и Ноябрьской революции стало падение Германской империи и складывание того, что получило название “Веймарской республики”.

Для Европы чрезвычайно существенным явился крах Австро-Венгерской монархии. В течение многих десятилетий подвластные ей территории были охвачены широким освободительным движением, которое происходило в Чехии и Венгрии, в Словакии и на Балканах. И их закономерным итогом стало крушение монархии и появление на карте Европы новых независимых государств.

Несомненно, на европейскую Европу оказал влияние и развал Османской империи, чье многовековое господство на Балканах и влияние на Кавказе задерживало развитие многих народов, консервировало старые феодальные порядки и установления.

Таким образом, в целом процесс крушения империй открыл перед рядом стран Европы новые перспективы самостоятельного и демократического развития.

Версальский мир и создание новой международно-политической системы

Первая мировая война оказала огромное воздействие не только на внутреннюю жизнь и стабильность Европы, но и на всю систему международных отношений. С ее окончанием сформировалась новая международная политическая система, получившая название “версальской”.

Системы такого рода обычно складывались после длительных войн или многоплановых конфликтов. Такой, например, была знаменитая “венская система”, сформировавшаяся на Венском конгрессе после длительных наполеоновских войн и фактически функционировавшая до середины XIX в. И вот теперь в ходе Версальской мирной конференции 1918–1919 гг. возникала новая международно-политическая конфигурация. Ей суждено было пройти ряд этапов; творцы “версальской системы” восхваляли свое детище, потом ее резко критиковали, одни страны стремились сохранить ее наследие, другие — напротив, посвятили годы ее ревизии и отмене. Для нас опыт Версаля интересен еще и как пример одного из методов урегулирования после такого глобального международного конфликта, каким явилась первая мировая война.

В чем же была сущность решений в Версале и почему вокруг них развернулись такие споры и острые дискуссии?

В Англии и Франции версальские решения всячески апологизировались, они изображались как эффективное средство поддержания мира. В Германии очень скоро началась широкая кампания, направленная против решений Версаля. В Советском Союзе версальские решения представлялись как “империалистический сговор”, направленный против Советской России, против “трудящихся всего мира”. США, как известно, дистанцировались от версальских решений, и американский сенат отказался их ратифицировать, в частности и решение о создании Лиги наций.

Версальские установления были довольно противоречивыми. Прежде всего они сыграли большую роль в становлении ряда новых государств в центре, на востоке и юго-востоке Европы. Мы уже отмечали, что этот процесс проходил в Европе как следствие распада Австро-Венгерской империи и роста национально-освободительного движения. Версаль как бы фиксировал и юридически закреплял и оформлял этот процесс. На карте Европы появились такие новые независимые государства, как Чехословакия, Югославия, Румыния и др. Тем самым реализовывался принцип самоопределения наций, ставший органической частью Версальского мира.

Следующим важным решением Версаля стало создание новой международной организации — Лиги наций, которая была призвана заботиться об обеспечении мира и безопасности. Разумеется, решение о ее учреждении еще не гарантировало успехов и эффективности подобной организации, но сам этот факт явился важным феноменом начала XX в.

Наиболее сложными и противоречивыми были решения, касающиеся Германии. На побежденную страну были наложены огромные контрибуции и репарации; многие вопросы ее будущего развития были регламентированы. Грядущие события показали, что именно версальские решения способствовали активному развитию в Германии идей реванша и национализма; большинство германских политических сил объявили как о первоочередной задаче о борьбе против унизительных решений и ограничений, наложенных на крупнейшую державу в центре Европы.

Применительно к России “творцы Версаля” объявили о непризнании Советской власти, что в условиях формирования антибольшевистских сил и начавшейся Гражданской войны явилось поддержкой этим силам. В большой мере именно это обстоятельство породило в Москве с самого начала резко негативную и разоблачительную позицию в отношении версальских решений.

Таким образом, “версальская система” отражала реалии итогов первой мировой войны, отдавая явное предпочтение державам-победительницам, т. е. прежде всего Англии и Франции. В Европе явно происходило перераспределение сил в их пользу. Одновременно решения по Германии закладывали семена будущих разногласий и конфликтов. В течение длительного времени США и Россия оставались как бы вне создаваемой системы — Россия в силу своей новой идеологической и государственно-политической ориентации; а США — как проявление изоляционистских настроений в стране.

Бросая взгляд на “версальскую систему” с позиций начала XXI в., видно, сколь несовершенен и противоречив был этот механизм урегулирования, какое большое расхождение оказалось между словами и надеждами ее творцов и плачевными результатами ее деятельности.

Поиски стабилизации, кризис европейской демократии

После отката революционной волны и поражения революции в Западной Европе политическая элита начала поиски путей стабилизации. В экономическом плане инфляция сильно возросла. Она подскочила во Франции, в Германии и в ряде других стран. Обнаружились трудности в финансовой области. Как известно, на помощь Европе пришли Соединенные Штаты Америки, которые с помощью плана Дауэса (1924–1928 гг.) попытались смягчить трудности, осуществив вливание в европейскую экономику. Речь, в частности, шла и о том, чтобы смягчить репарационное бремя Германии. Естественно, США решали и свои собственные проблемы, но их беспокоило и общее состояние мировой экономики, во многом зависящей от Европы. Но экономические сложности не исчерпывали трудностей; в Европе не снижался уровень безработицы, что приводило и к социальной напряженности.

Казалось, что в политическом плане вторая половина 20-х годов принесла стабилизацию европейской демократической системы. В этом плане особое внимание было обращено на Веймарскую Германию. До сих пор в мировой историографии идут дискуссии о характере Веймарского периода в германской истории. В частности, одна из спорных проблем связана с так называемым “континуитетом”. Многих исследователей и сейчас интересует вопрос о том, как в недрах Веймарского режима произросли те семена реваншизма и национализма, которые в итоге привели нацизм к власти. Этот вопрос имеет не чисто немецкое значение. То, что произошло с Европой в 20-30-е годы XX столетия, требует новых исследований и анализа.

В любом случае Европа довольно стремительно оказалась вовлеченной в борьбу демократии с тоталитарными и авторитарными тенденциями.

Сначала пример дала Италия, где к власти пришел Муссолини, дав словом “фашио” название самой страшной чумы XX в. Используя традиции итальянской истории, спекулируя на идеях античности и Рисорджименто, Муссолини установил в Италии фашистский режим. Он обходился без газовых камер и массовых репрессий, но завоевания итальянской демократии, достигнутые в XIX столетии, были отброшены и заменены шовинистическими идеями, соседствующими с так называемым “корпоративным социализмом”.

Затем наступила очередь Германии. На этот раз в центре Европы воцарился страшный, человеконенавистнический режим, жестокость которого превзошла все, что было в истории человечества со времен инквизиции.

Германский фашизм под маской национал-социализма вырос на основе шовинистической, реваншистской идеологии, распространявшейся постепенно после первой мировой войны. В течение многих лет в историографии и политологии изучался феномен немецкого фашизма. Демагогия, апелляция к самым низменным человеческим страстям и чувствам, умелое использование социальной напряженности и широкого недовольства — все это было характерно для национал-социалистической идеологии и практики.

Один из парадоксов истории состоял в том, что фашистская идеология и нацистский режим возросли в недрах Веймарской демократической республики. В этом плане существует и более общий вопрос: каковы механизмы рождения и утверждения тоталитарных режимов, в том числе и внутри демократических государств. Опыт нацизма и гитлеризма в Германии показывает, сколь большую роль играла в этом процессе социальная демагогия и как сравнительно легко большинство немецкой нации восприняло экспансионистские и расистские лозунги фашистских идеологов. Не будем забывать и о том, что формально Гитлер и его партия пришли к власти в результате всеобщих выборов.

Атрибутами германского тоталитаризма были национализм и расизм, программа завоевания жизненного пространства и покорения других стран и народов, массовый террор. За время своего господства фашисты уничтожили миллионы еврейского населения. В их программе стояла массовая ликвидация славян, цыган и представителей других национальностей.

Сегодня даже трудно себе представить, чтобы в XX столетии в центре спокойной и, казалось, демократической Европы мог сформироваться и победить такой режим, который за короткий срок сумел покорить почти всю Европу. Историки и политологи назвали эту систему тоталитаризмом как антипод демократии. Главный итог состоит в том, что мировое сообщество не выработало способов предотвращения появления таких режимов и борьбы с ними еще в зародыше. Существен и другой вопрос: какие демократические средства и механизмы должны быть выработаны, чтобы своевременно предупреждать распространение в обществе подобных тенденций и настроений.

Между тем отмеченный процесс не ограничился только Германией и Италией. После долгих лет противоборства и гражданской войны авторитарный режим установился и в Испании. Сейчас многие исследователи подвергают сомнению причисление испанского фашизма к разновидностям тоталитаризма, мотивируя это сохранением в Испании либерально-рыночных отношений в экономике и отсутствием массовых репрессий. Но как бы то ни было, авторитарный франкистский режим развивался в том же русле отмеченных экстремистских тенденций. Недаром один из самых крупных современных историков Э. Хобсбаум назвал одну из своих последних книг по истории XX в. — “Экстремальный век”.

Авторитарные тенденции были широко распространены и в ряде стран Центральной и Восточной Европы. Хортистский режим в Венгрии, Антонеску в Румынии, Пилсудский в Польше, Ульманис в Латвии и др. явно выпадали из общей схемы либерально-демократической Европы.

Следовательно, возникает и более общий вопрос: в чем коренились истоки этого, столь распространенного, фактически общеевропейского феномена? Мы умеем находить объяснения появления диктаторских режимов в Латинской Америке или в Африке, но понять, почему это могло произойти в “благополучной” Европе, значительно более сложно и связано со множеством противоречивых факторов и причин.

Век XIX после многих революций, конфликтов и катаклизмов, сотрясавших различные регионы Европы, в итоге принес Европе устойчивость и стабилизацию демократических институтов и многопартийной системы. Но, видимо, прав был упоминавшийся Дж. Кеннан с его оценкой первой мировой войны как переломного фактора европейской истории. Она расшатала и подорвала, видимо, неокрепшую европейскую политическую систему. Тоталитаризм и авторитаризм в большей степени произрастали именно в условиях недовольства широких масс населения, усугубленных экономическими трудностями (инфляцией, безработицей и т. п.).

Свою лепту в этот процесс внесли и события в России. Большевистская революция и утверждение советского строя, пожар мировой революции, которая постепенно распространялась в другие страны, способствовали эрозии демократических режимов, утративших социальную стабильность. В Советском Союзе в конце 20-х и в 30-е годы утвердился режим сталинизма, который многие исследователи называют разновидностью тоталитаризма. В статьях данной книги, посвященных анализу тоталитаризма и специально истории России, подробно анализируется “советский феномен”. Здесь мы лишь подчеркнем, что сталинский режим вписывался в общую ситуацию в тех частях Европы, где утвердились тоталитарные и авторитарные порядки.

Конечно, природа этих порядков была достаточно различной, но некоторые особенности, характерные для тоталитарных и авторитарных режимов, имели общие черты. К ним можно отнести жесткую однопартийную систему, господство одной идеологии, подавление всякого инакомыслия, массовые репрессии и т. п.

На ситуацию в Советском Союзе оказывала сильное влияние его изоляция от Запада и сохраняющаяся ориентация на “мировую революцию” и коммунистическое движение, которые питали враждебные взаимные восприятия Советского Союза и стран Запада. Демократия в Европе оказалась достаточно хрупкой и незрелой, неспособной противостоять экстремистским тенденциям.

Конец “версальской системы”, новые международные угрозы и конфликты — прелюдия второй мировой войны

Кризис европейского порядка, дестабилизация внутренних систем сопровождались и постепенным обострением международно-политической ситуации. Уже к началу 30-х годов стало очевидным, что “версальская система” рушилась по большинству своих параметров.

Прежде всего это касалось Германии. Под влиянием реальных обстоятельств и под сильным давлением Германии западные страны постепенно уменьшали ограничения, наложенные на нее по Версальскому миру. Сначала это было оказание финансовой помощи, затем последовали решения, разрешающие Германии начать вооружение. В глазах немцев это выглядело как подтверждение правильности курса на борьбу против Версальских решений. Постепенно Германия усиливала свою роль в международной политике; после прихода к власти нацистов все в большей степени возрастала их агрессивность и стремление реализовать свою программу захвата других стран и народов, сформулированную еще в 20-х годах.

В лице Германии к середине 30-х годов складывался не просто очаг напряженности; это была угроза новых конфликтов, а может, и более глобального столкновения. До начала осуществления своих агрессивных замыслов Германия умело лавировала между европейскими державами, усиливая свои позиции в решении европейских проблем. В середине 30-х годов Германия перешла от слов к делу — сначала она осуществила аншлюс Австрии, затем предъявила ультиматум Чехословакии, требуя присоединения к себе “Судетской области”, населенной в большинстве немецким населением. Одновременно действовал и германский союзник — Италия, которая осуществила агрессию против Эфиопии. Координируя свои действия, Германия и Италия дестабилизировали европейскую и мировую ситуацию, явно ведя дело к большой войне.

Их потенциальные противники, те, кто были “творцами Версаля”, вели свою игру. Наибольшую опасность германские поползновения представляли для Франции, перед которой постоянно стояли примеры истории (франко-прусская война 1870–1871 гг., германское вторжение в августе 1914 г.). Сначала Франция попыталась противопоставить Германии идею коллективной безопасности; она подписала договор с Советским Союзом, взяла курс на усиление своих связей с группой малых стран, традиционно бывших в сфере французского влияния (Польша, Румыния и др.). Англия действовала в духе своей линии — сохранять дистанцию от партнеров и возможных противников, одновременно договариваясь и контактируя с ними. Конечно, стратегическим партнерством оставалось англо-французское сотрудничество. Английские лидеры явно рассчитывали, что в решающий момент они сумеют помешать Германии осуществить их экспансионистские планы в Европе.

В сложную политическую игру включился и Советский Союз. С самого начала в Москве осуждали германский фашизм за его идеологическую доктрину и агрессивные планы. Советские идеологи утверждали, что теории нацизма были абсолютно несовместимы с идеями социализма и концепцией мировой революции. В Москве также ясно поняли, что возможная угроза со стороны Германии заставляет Советский Союз идти на сближение с Францией и, возможно, с Англией. Результатом переговоров стало заключение упомянутого советско-французского договора, а также договора с Чехословакией. Тем самым создавались предпосылки для формирования системы европейской коллективной безопасности.

Что касается Англии и Франции, то их лидеры из-за возможной опасности были готовы пойти на соглашения даже со своим идеологическим противником, каким был социалистический Советский Союз. Но попытки создания системы коллективной безопасности оказались неудачными. Во Франции сменилось правительство, а новый кабинет был настроен более прогермански. Планировавшаяся франко-советская военная конвенция не была заключена. Английские лидеры также предпочли иное развитие событий. Они вместе с французскими партнерами взяли курс на умиротворение Гитлера и решили удовлетворить его требования о передаче Германии Судетской области, наивно полагая, что Гитлер на этом остановится. Так родилось Мюнхенское соглашение в сентябре 1938 г., которое один британский историк назвал “прологом трагедии”. События стремительно развивались, и уже в марте 1939 г. Гитлер захватил оставшуюся часть Чехословакии.

В такой обстановке в Лондоне и в Париже решили начать переговоры с Москвой, которые проходили в июле-августе 1939 г. Но, начав переговоры, британские и французские лидеры по-прежнему были не готовы на широкомасштабные соглашения с Советским Союзом и на компромисс с ним, в частности на согласие удовлетворить требования Москвы о праве пропуска советских войск через территорию Польши и Румынии. (Справедливости ради следует подчеркнуть, что Польша категорически противилась проходу и не захотела в последний момент согласиться с этим, несмотря на требования Парижа.)

Но ситуация уже кардинально менялась ввиду позиции Москвы. Так Европа входила в кризисные дни августа 1939 г. Несмотря на то что об истории тех событий написаны сотни книг и статей, интерес к ним не стихает, ибо речь шла об одном из самых драматичных периодов в истории XX в. (в политическом, военно-стратегическом и в морально-идеологическом планах).

Укажем, что уже с конца весны и лета 1939 г. в Москве обозначилось стремление осуществить поворот в сторону улучшения отношений с Германией. В исторической литературе этапы и свидетельства этого поворота хорошо описаны. Стратегически в Кремле решили действовать более широким фронтом, ведя переговоры и с Англией и Францией, и с Германией. Но германское направление постепенно получало приоритетный характер и в итоге, как известно, 23 августа 1939 г. в Москве был подписан советско-германский договор. Если бы дело ограничилось только самим договором, то он не вызывал бы и по сей день столько дискуссий. Но к договору были приложены секретные протоколы, многие десятилетия не признаваемые в Кремле и признанные официально лишь в 1989 г. Согласно этим договорам, Москва и Берлин определяли границы сферы своих интересов. По ним к сфере интересов Советского Союза отходили страны Прибалтики (Литва была добавлена по договору в сентябре 1939 г.), часть Польши в виде Западной Украины и Белоруссии, Бессарабия и Финляндия.

До сих пор ряд российских историков стоит на точке зрения, что и договор и приложения были необходимы для обеспечения безопасности Советского Союза и для выигрывания времени на подготовку к неизбежной войне с Германией. В то же время решением Съезда народных депутатов советско-германский договор, получивший название пакта Молотова-Риббентропа, был осужден за нарушение принципов и норм международного права и как пример вмешательства в решение судеб других стран и народов за их спиной. Особенно резко эти документы осуждаются в Польше и в странах Балтии.

В прежней советской, да и нередко в современной российской, историографии главным содержанием советской политики в 1939–1941 гг. считались факторы обеспечения безопасности страны. При этом ответственность за советско-финскую войну возлагалась на финскую сторону, а события 1940 г., связанные с присоединением Прибалтики, трактовались как вынужденные меры, поддерживаемые большинством населения прибалтийских государств. С другой стороны, в последние годы в литературе существует тенденция совершенно отбросить в сторону соображения безопасности Советского Союза, сводя его действия только к стремлению расширить свою территорию.

Между тем представляется, что развитие событий в 1939–1941 гг., в один из самых драматичных периодов европейской истории XX в., включало в себя сложные и противоречивые факторы и намерения. Прежде всего укажем, что для Германии, как показывают и старые, и вновь найденные документы, договор с Москвой и готовность отдать в сферу интересов Советского Союза территории в Восточной Европе и в Прибалтике, отражал их желание выиграть время и, одержав победу на западном фронте, приступить к решению одной из главных задач — “уничтожению большевизма” и покорению России.

Для Англии и Франции, не решавшихся пойти на широкие соглашения с Москвой, заключение советско-германского пакта явилось совершенно неожиданным. После его подписания и объявления войны Германии Англия и Франция стремились помешать превращению Советского Союза в воюющего союзника Германии и по возможности создавать сложности в советско-германских отношениях.

Что касается Советского Союза, то, конечно, соображения безопасности играли важную роль в Кремле. Важнейшим элементом советской системы также всегда была идея сталкивания империалистических стран. Существовала и идея договориться с одной из конфликтующих сторон, сохраняя связи и с другой. К тому же у СССР был уже опыт сближения с Германией в период Рапалло. Но главное отличие состояло в том, что в Германии у власти был оголтелый фашизм, вызывавший отторжение всей мировой общественности. И в этих условиях Сталин переступил грань. Фактически он отбросил в сторону все нравственные, идеологические и правовые соображения и пошел на далеко идущее сотрудничество с нацистским режимом. Была полностью свернута всякая критика фашизма, напротив, в своих выступлениях Сталин и его соратники рассыпались в комплиментах Гитлеру и его режиму.

Видимо, здесь сказывалось большее расположение Сталина к диктаторским режимам, нежели к странам либерально-демократическим, к которым советский лидер всегда испытывал подозрения и неприязнь. В Москве настолько поверили Гитлеру и считали это сотрудничество столь выгодным, что в 1940 — начале 1941 г., когда становилась все более очевидной напряженность в советско-германских отношениях и когда в Москву стекалась информация об активной подготовке нападения Германии на Советский Союз, Сталин отказывался в это поверить. В результате сказался стратегический просчет, а страна оказалась не готовой к войне ни в материально-техническом, ни в идеологическом плане.

В то же время весь период 1939–1940 гг. прошел под знаком мероприятий Москвы по реализации пакта Молотова-Риббентропа. Советское руководство с первых же дней сентября 1939 г. приступило к включению в состав Советского Союза стран и территорий, вошедших в советскую зону интересов. Так случилось с присоединением Западной Украины и Западной Белоруссии в сентябре 1939 г.; в те же недели советские руководители принудили правительства Литвы, Латвии и Эстонии согласиться на размещение советских войск на своей территории.

Осечка произошла в отношении Финляндии, которая отвергла советские требования, результатом чего стала кровопролитная советско-финская война. В изданных за последнее время трудах, в том числе и совместных, уже расставлены акценты и выявлена ответственность Советского Союза за эту войну. В итоге Финляндия уступила часть своей территории, но осталась независимой, хотя и явно недружественной к СССР.

Наконец, в июле 1940 г. Москва перешла к решающим действиям в Прибалтике, и все три республики были под сильным политическим и военным давлением включены в состав СССР. Следствием этого стали массовый террор и депортации местных жителей в Сибирь и в другие районы Советского Союза.

Оценивая в целом все эти действия, можно прийти к следующим выводам. Присоединяя к Советскому Союзу новые территории, когда-то входившие в состав России, Сталин реализовывал старые российские амбиции и устремления. Одновременно он объяснял свои шаги желанием более полно обеспечить безопасность границ Советского Союза. По этому поводу следует сказать, что вне зависимости от намерений данные события вели к обострению отношений между Советским Союзом и Германией, что проявлялось в разных направлениях, особенно на Балканах в 1940–1941 гг., где усиливалась агрессивность Германии и где Москва наконец-то решилась не потворствовать гитлеровским намерениям. Поэтому действия Советского Союза давали ему возможность расширить зону своей безопасности и готовить страну к отпору Германии.

Именно так рассматривались события в Лондоне, где британский военный кабинет, оценивая, например, “включение Прибалтики и Западной Украины и Белоруссии” в состав Советского Союза, заявил, что они приведут к напряженности в отношениях между СССР и Германией, что могло быть на руку Англии и ее союзникам, ведущим войну с Германией.

В то же время можно констатировать, что сами секретные протоколы к пакту Молотова-Риббентропа были явным нарушением принципов международного права, норм морали и справедливости, когда за спиной народов сталинское и гитлеровское руководства решали судьбы миллионов жителей других стран. В целом советская внешняя политика продолжала соединять цели безопасности с действиями и методами, присущими сталинской системе.

В такой противоречивой обстановке приближался роковой день нападения Германии на СССР. Начиная с лета 1941 г. почти на каждом заседании Политбюро ЦК в Москве принимались решения о новых вооружениях и переоснащении армии. Но все эти меры либо не успели осуществиться, либо оказались недостаточными, что привело к столь тяжелым последствиям в первый период Великой Отечественной войны.

Панъевропейское движение 20-30-х годов

Драматические события в 20-30-х годах, давшие повод говорить и писать об упадке Европы, не смогли устранить тенденции к объединению континента, которые существовали здесь в течение ряда веков и составили основу для европеизма и в теории, и на практике.

В период между двумя мировыми войнами в Европе получили значительное распространение и популярность разнообразные проекты европейского объединения. Появились десятки книг писателей и журналистов, государственных деятелей и дипломатов, в которых речь шла о различных аспектах европейского единства, его прошлом и будущем.

В этих трудах нередко вспоминались многочисленные проекты прошлых эпох, цитировались соответствующие труды Жан-Жака Руссо, Иммануила Канта и других мыслителей, снова возрождался интерес к лозунгу “Соединенных Штатов Европы”, к другим федеративным европейским проектам. Анализируя ситуацию, сложившуюся в Европе в 20-30-е годы, авторы рассматривали политические, экономические и моральные аспекты европейской проблемы. В ряде работ предлагались различные варианты объединения Европы. Достаточно бросить взгляд лишь на заголовки трудов, изданных в то время в разных концах континента, чтобы увидеть, сколь широк был спектр представленных в них воззрений.

При всем разнообразии большинство проектов отличало весьма пессимистическое представление о будущем, впервые выраженное еще в начале XX столетия в работе О. Шпенглера “Закат Европы”. Разумеется, пессимизм авторов, писавших в 20-30-е годы, базировался на различных основаниях, но общий довольно мрачный тон был очевиден. Пожалуй, одной из главных причин подобного пессимизма было влияние первой мировой войны, унесшей миллионы жизней и погубившей многие прежние иллюзии и надежды европеистов.

В 20-е годы пессимизм усиливался постепенным осознанием того, чем на деле стала послеверсальская Европа. Наблюдалась довольно любопытная картина — оптимистические заявления политических лидеров, формировавших новую политическую структуру в Европе, находились в явном противоречии с позицией общественности, которая в целом ощущала лицемерие и эфемерность официального оптимизма. В этих условиях проекты XVIII–XIX вв. казались панацеей от зол, в них хотели найти средство переустройства Европы.

Но, вероятно, все эти искания в области европейской идеи оставили бы небольшой след в истории межвоенной Европы XX в., если бы не два реальных проекта, вызвавших широкую дискуссию и отразивших характерные черты и других предложений подобного рода. Особенность этих проектов состояла в том, что они были не просто выражены в научных, публицистических или литературных сочинениях, а стали предметом политического рассмотрения.

В 1922 г. австрийский граф Куденхове-Калерги выдвинул идею объединения Европы. В 1923 г. вышла в свет его книга “Пан-Европа”. В июне 1924 г. Куденхове-Калерги обратился к французским парламентариям с открытым письмом, в котором изложил свое видение европейской ситуации и предложения панъевропейского свойства. Как и многие другие адепты европейской идеи, он констатировал, что в Европе царит анархия и она стоит перед угрозой политической, экономической и культурной катастрофы^[500].

Подобно другим авторам Куденхове-Калерги исходил из необходимости объединить Европу перед лицом трех сил — СССР, США и Великобритании. Россия, которой автор отводил роль некоего моста между Европой и Китаем, “не нравилась ему своими социальными экспериментами”. Далее Куденхове-Калерги совершенно недвусмысленно писал, что перед лицом постоянной угрозы с Востока Германия искала бы примирения с Францией и могла бы взять на себя роль организатора и авангарда отпора “агрессии с Востока”. Соответственно австрийский граф рассуждал о Рейне и Березине как о границах Европы.

В конце 1924 г. былобнародован манифест панъевропеизма, и с этого времени эта идея получила значительное распространение, будоража умы западноевропейской интеллигенции. В октябре 1926 г. в Вене состоялся первый “Панъевропейский конгресс”, на котором был представлен широкий спектр приверженцев европейской идеи и европейских проектов. Здесь были промышленники, желавшие экономической консолидации в Европе, писатели, ученые, деятели искусства, известные своими пацифистскими и гуманистическими взглядами и сочинениями. На конгрессе было объявлено о создании так называемого “Панъевропейского союза”, почетным президентом которого стал в 1927 г. А. Бриан. Членами союза были такие европейские политические деятели, как Э. Эррио, Л. Блюм, Э. Даладье и П. Бонкур (из Франции), Я. Шахт и К. Вирт (из Германии), Ф.Н. Бейкер из Англии, немецкие писатели Т. и Г. Манны, французский поэт П. Валери, испанский философ X. Ортега-и-Гасет, всемирно известные ученые А. Эйнштейн, З. Фрейд и др. Уже один этот перечень ясно показывает, что организаторы панъевропейского движения стремились привлечь под его знамена многих выдающихся деятелей общеевропейского и мирового масштаба.

Участники периодических встреч “панъевропейцев” апеллировали к традициям и взглядам Сюлли, Сен-Пьера, Канта, Руссо, Мадзини, Гюго и других подвижников европейской идеи и сторонников Соединенных Штатов Европы.

Наибольшего развития панъевропейские идеи достигли в проекте того же Куденхове-Калерги, который выдвинул в 1930 г. предложение о создании федерации европейских государств. Куденхове-Калерги декларировал, что его проект не ведет к какому-либо ущемлению прав отдельных стран, но предусматривает создание ряда федеральных общеевропейских органов: Федерального совета (составленного из представителей государств), Федеральной ассамблеи (члены которой должны направляться парламентами европейских стран), Федерального суда и Федерального казначейства. Предполагаемая федерация должна иметь свои финансы. Граждане европейских стран должны были быть и гражданами Европы.

Предложения, сформулированные Куденхове-Калерги, представляли собой первый в XX в. довольно конкретный и широкий план федеративного устройства Европы с сохранением системы и прав национальных европейских государств. Он был выдвинут на общественном уровне и в значительной мере использовал многочисленные проекты подобного рода XVIII и XIX вв. В условиях государственно-политической системы, которая сложилась и упрочилась в Европе, не могло быть уже и речи об ущемлении суверенных прав европейских стран.

Панъевропейские идеи и встречи их приверженцев в 20-х годах показали, что европейская мысль недалеко ушла от опыта прошлого столетия. Было совершенно очевидно также, что эти идеи, малореальные для XIX в., теперь, в 20-е годы XX столетия, оказались еще более далеки от действительности. Вместе с тем проекты и идеи панъевропеизма как бы создали некий психологический климат для инициативы политических кругов и официальных деятелей. Состав встреч, организуемых в рамках Панъевропейского союза, выявил еще одну примечательную особенность. Помимо деятелей общественности в них, как отмечалось выше, участвовали и официальные лица. Создавалось впечатление, что готовится какая-то инициатива и на уровне правительств.

В таких условиях в конце 20-х годов появился официальный проект европейского объединения, выдвинутый Аристидом Брианом — почетным президентом Панъевропейского союза и тогдашним министром иностранных дел Франции^[501]. Большое влияние на позицию Бриана оказывала международная ситуация и положение Франции. За десятилетие, прошедшее после окончания первой мировой войны, Франция в значительной мере утратила лидирующее место, которое она занимала в Европе. Неудача Локарнской системы в полной мере вскрылась позднее, в 30-е годы, но и на исходе 20-х годов уже явственно обнаруживались ее изъяны. Германия набирала силу, что снова вызывало у французов страх за будущее.

В этих условиях французские политические деятели искали новые плацдармы для оживления своей активности и для возвращения Франции преобладающего положения в европейских делах. У руля французской политики и дипломатии в конце 20-х и начале 30-х годов, сменяя друг друга, стояли А. Бриан, П. Бонкур, Л. Барту и подобные им деятели. Они отличались более широкими взглядами и были известны своими связями с либеральными кругами европейского толка. И французская дипломатия решила попытаться разыграть европейскую карту. Она учитывала рост панъевропейских настроений, подключение к этому движению ряда известных деятелей науки, культуры и искусства, созыв нескольких панъевропейских конгрессов и встреч.

Так родился панъевропейский проект А. Бриана. Бриан слыл поклонником идей Сен-Пьера, Вольтера и Руссо, часто цитировал в своих речах и статьях европейских либералов XIX в. Конечно, Бриан был прежде всего политическим деятелем, его действия и проекты были пронизаны прагматическими интересами французских правящих кругов и дипломатии. Но он довольно умело использовал и европеистские настроения в различных странах континента.

Выступая в сентябре 1929 г. в Женеве, Бриан изложил некоторые наметки предполагаемого проекта. “Я думаю, — говорил он, — что между народами, которые географически могут называться народами Европы, должны существовать некие федеральные связи. Эти народы должны иметь возможность в любой момент войти в контакт друг с другом, обсуждать свои интересы, принимать общие решения, установить между собой солидарность, которая помогла бы в возможных серьезных обстоятельствах. Очевидно, ассоциация должна была бы преобладать в сфере экономической. Но я уверен, что с точки зрения политической и социальной федеральный союз, не посягая на суверенитет каждой нации, мог бы быть весьма полезным”.

В развитие этой идеи Бриан обратился 1 мая 1930 г. к 27 европейским государствам-членам Лиги Наций с конкретным предложением о создании Федерального союза в Европе. Каждое из государств, получившее проект Бриана, должно было в течение нескольких месяцев прислать письменный ответ.

Проект Бриана базировался на сохранении полной независимости и суверенитета всех участников намечаемого Федерального союза. За его образец была взята структура Лиги Наций. Предполагались созыв “Европейских конференций” с участием представителей всех европейских государств-членов Лиги наций, а также создание исполнительного органа — “Политического комитета”, включавшего определенное число членов, и “Секретариата”. Проект не конкретизировал цели и содержание деятельности федеральных европейских органов и не давал представления о путях решения экономических и таможенных проблем.

Большой интерес представляет реакция европейских государств на французскую инициативу. Проект Бриана был фактически отвергнут подавляющим большинством европейских стран. Используемые при этом аргументы и доводы были различны. Многие страны критически отнеслись к попыткам исключить из предполагаемого союза СССР. Некоторые государства считали необходимым привлечь к проекту Советской Союз и Турцию. Именно такую позицию заняли Эстония, Литва, Германия, Болгария и ряд других стран.

Но французская инициатива, как и следовало ожидать, встретила сопротивление и по другим соображениям. Против проекта Бриана выступила Англия, которая явно не хотела усиления французских позиций в Европе. Английские правящие круги больше устраивала традиционная игра на противоречиях между европейскими державами, нежели какие-либо варианты союзов и блоков. Английская дипломатия начала довольно активно разыгрывать и германскую карту. Проект Бриана не встретил поддержки и в Германии, где уже активно действовали экстремистские силы. Весьма прохладную позицию заняла также Италия. Практически лишь несколько малых стран поддержали проект. Болгария и Югославия выразили согласие без поправок, а Норвегия, Греция и Чехословакия — с небольшими оговорками. Таким образом, официальная Европа отвергла панъевропейский проект французского политического деятеля, поскольку он не соответствовал реальностям европейского развития того времени.

Исторический опыт 30-х годов с полной очевидностью показал не только необходимость, но и реальность объединения народов Европы перед лицом фашистской угрозы на основе их общей ответственности за судьбы континента. Выражением этого могла стать коллективная система европейской безопасности. Тревожные предвоенные годы показали, что в Европе были реальные предпосылки для создания такой системы. Собственно, в первой половине 30-х годов начали формироваться ее основы. Но последующее развитие событий, в том числе и политика “умиротворения” помешали ее созданию. В результате были упущены возможности для складывания антифашистской системы безопасности. 30-е годы показали также настоятельную необходимость объединения общественных сил Европы. И здесь существовали большие возможности и объективные предпосылки. К сожалению, общественность континента не смогла создать на антифашистской платформе мощную преграду на пути фашистских держав.

И все же уроки 30-х годов не прошли даром, а были использованы в годы второй мировой войны в процессе складывания и деятельности антигитлеровской коалиции, в движении Сопротивления. Однако европеистские идеи в XX в. были связаны не только с либерально-буржуазными кругами, но и с тоталитарными режимами.

Фашизм и европеизм

Фашистская идеология активно использовала европеистские теории и лозунги. Зародившись в Италии еще в годы первой мировой войны, фашизм, казалось, прежде всего концентрировал внимание на националистических целях. Но очень скоро итальянские фашисты взяли на вооружение и универсалистские доктрины, обратившись в том числе к посылкам европеистов.

Европеизм сторонников Муссолини был скорее идеологическим лозунгом, нежели политической практикой, ибо итальянские фашисты не могли ставить вопрос об объединении Европы под своим господством. В 1927 г. Муссолини заявлял, что “в Европе имеются те, кто поднимается, и те, кто опускается. Среди тех, кто поднимается до европейского горизонта, — итальянцы”. Речь шла о надеждах на то, что фашистские идеи получат распространение по всей Европе, и тогда Италия и Рим станут центром нового, т. е. фашистского движения. “Во Франции, в Англии, в Германии уже брошены семена фашизма, имеются там свои фашисты. Итальянское слово приобретает сегодня международное звучание, наполняет собой души”.

Попытки придать национализму итальянского фашизма универсалистские черты и обусловили обращение Муссолини и его сподвижников к европеистским идеям. Но итальянские фашисты не ограничились лишь идеологическими доктринами. Они предприняли попытку объединить фашистов на европейской основе. Гравелли, один из руководителей фашистского движения, основал журнал под названием “Анти-Европа”. Смысл этого названия состоял в противопоставлении нового фашистского движения старой либеральной Европе. Гравелли писал, что итальянские фашисты “спешат дать реальное единство Европе”, “Европе, руководимой Римом”. Советский исследователь Б.Р. Лопухов в свое время проанализировал взгляды и деятельность Гравелли, показав истинную сущность его европеизма.

В 1932 г. в Риме был созван международный конгресс под эгидой итальянских фашистов. По замыслам его организаторов, он был призван, с одной стороны, противостоять бриановским планам пан-Европы, а с другой — стать попыткой объединения общественных кругов Европы на фашистской основе, разумеется, в итальянском варианте. В этом конгрессе приняли участие приверженцы фашизма из разных стран, в том числе и из Германии, которую представляли Геринг, Розенберг, Шахт и др.

Но в середине 30-х годов Италия уже явно отходила на второй план в фашистском движении. Поэтому и известное соглашение “Рим-Берлин” 1936 г., о котором Муссолини говорил как об “оси”, вокруг которой будут группироваться другие европейские страны, явилось для Италии, скорее, констатацией того, что Германия выдвигалась на первые роли, в то время как Италия лишь подыгрывала своему могущественному союзнику. Соответственно были отодвинуты в тень и попытки реанимировать европейские идеи на платформе итальянского фашизма.

Аншлюс Австрии, а затем и захват Чехословакии были лишь прелюдией к более широкой экспансии. В 1939 г. Германия нападением на

Польшу развязала вторую мировую войну. Фашистские лидеры не скрывали своих глобалистских претензий, и в начале их мало интересовали европейские идеи и теории. Поэтому до 1941 г. в лексиконе гитлеровских фашистов почти не фигурировало обращение к каким-либо теориям и проектам объединения Европы.

Ситуация изменилась после нападения Германии на СССР. На волне первоначальных успехов на восточном фронте начали активно обсуждаться различные планы “унификации” Европы. Сначала гитлеровцы считали, что все покоренные страны и народы легко “адаптируются” под германским господством. Но сопротивление и партизанская борьба на временно оккупированных территориях СССР, рост движения Сопротивления в Западной и Центральной Европе заставили гитлеровцев обратиться к различным планам “экономического” и “политического” “освоения” захваченных земель^[502]. В меморандуме об основных результатах дискуссии по вопросам экономической политики и организации экономического порядка в оккупированных восточных областях от 8 ноября 1941 г. подробно разбирались формы и способы германизации Востока. Об этом же шла речь и на многих других заседаниях в различных организациях “третьего рейха”.

В июне 1943 г. Оберлендер, гауптман II отдела абвера, провел “исследование” на тему “Союз или эксплуатация”, в котором писал: “Что объединяет Европу? Маленькая Европа без освобожденных восточных территорий в борьбе больших жизненных пространств земли играет роль полуострова, политические потенции которого соответствуют возможностям античной Греции в рамках Римского мира.

Освобожденные восточные территории еще не сделали выбор между принадлежностью к Европе или СССР. Обращение их к Европе и, как следствие этого, значительное усиление этого континента возможно лишь путем свободного выбора подданства освобожденными народами. Этот выбор можно назвать также доверием Германии.

Война на Востоке не может быть выиграна чисто военными методами. Последние должны быть дополнены и поддержаны политическими мероприятиями”.

Появление этого “исследования” было вызвано в первую очередь коренным переломом в ходе второй мировой войны, явившимся результатом крупных поражений германского вермахта на Восточном фронте, прежде всего разгрома фашистских армий под Сталинградом. Именно это обстоятельство заставило гитлеровское руководство искать “новые” формы “освоения” оккупированных территорий.

Прежние проекты создания европейского экономического порядка, основанного на принципах колониальной зависимости, теперь несколько модифицируются. Так, один из руководителей МИДа фашистской Германии еще 22 сентября 1942 г. писал: “Следует избегать до поры до времени любой конкретизации целей нового порядка и существа новой организации Европы”. В аналогичном духе выдержан циркуляр от 3 декабря 1942 г. министерства по оккупированным восточным территориям, в котором настоятельно рекомендовалось избегать в официальных документах таких терминов, как “колониальная политика”, “немецкие поселения”, “отчуждение земли” и т. д. Близка по содержанию к этим двум документам и секретная директива Геббельса от 15 февраля 1943 г., предназначенная рейхслейтерам, гаулейтерам и гаупропагандалейтерам, в которой говорится об обращении с европейскими народами, включая народы Восточной Европы.

Идеологи германского фашизма стали предпринимать отчаянные попытки модифицировать свои стратегические и тактические концепции, стремясь найти новые средства для закрепления влияния на оккупированных территориях. В конце 1942 — начале 1943 г. в германском МИДе были разработаны новые “предложения по России”, в которых излагалась несколько модифицированная “методика” борьбы в СССР, а летом 1943 г. создан проект “Соединенных Штатов Европы”. В сентябре 1943 г. в одном из документов этого ведомства утверждается, что “развитие событий требует новых решений” в области внешней политики Германии.

В другом документе, созданном в эти же дни в германском МИДе, рекомендуется принятие более гибких политических мер, к тому же выходящих за рамки чисто декларативных. В частности, говорится о том, что борьба против СССР “является важнейшей целью объединенной Европы”, и поэтому “антикоминтерновский пакт должен быть распространен на всех членов европейского союза государств”. Был составлен даже проект “Европейской хартии”, в котором заявлялось, что “ни один народ Европы, малый или большой, не в состоянии в одиночку должным образом защитить свою свободу, независимость и производительные силы. Это возможно лишь в рамках Европейского сообщества”.

Все эти документы показывают, что отдельные представители гитлеровского фашизма, терпящего поражение на советско-германском фронте и находящегося перед лицом усиливающегося движения Сопротивления народов Европы, пытались использовать европеистские теории и проекты. Речь шла о нацистском варианте “унификации” Европы, в котором лозунги европеистов прежних лет наполнялись новым содержанием, отражавшим цели и намерения гитлеровского фашизма.

Любопытно, что фашизм активно эксплуатировал старые идеи об устранении СССР из европейского объединения. “Новые” гитлеровские планы ставили своей целью усилить борьбу с Советским Союзом в изменившихся условиях. Как показывают документы, попытки установить связи с западными державами во имя борьбы с “большевизмом” разделялись и многими участниками заговора против Гитлера в июле

1944 г. Еще осенью 1943 г. Л. Бек и К. Герделер, входившие в число руководителей будущего заговора, представили докладную записку, в которой говорилось, что “Европе необходима гарантированная защита от русской сверхдержавы” и что обезопасить себя в настоящее время Европа может лишь с помощью Англии и Германии^[503].

Европейские идеи движения сопротивления

Европейские идеи звучали и в европейском движении Сопротивления в годы второй мировой войны. Прежде всего они противопоставлялись гитлеровской программе “нового мирового порядка”, служили неким объединяющим началом для участников антифашистского Сопротивления. Одновременно в европейских идеях Сопротивления явственно ощущалась ностальгия по прошлому, по упущенным возможностям в европейском строительстве.

И, наконец, приверженцы европеизма в рядах Сопротивления пытались наметить контуры будущей послевоенной Европы. Не случайно распространение европейских идей приходится на 1943 г., т. е. на период, когда стало очевидным приближение разгрома фашизма. Как правило, европейские идеи выдвигали представители умеренно-либеральных буржуазных кругов, в то время как коммунисты, являвшиеся значительной силой в движении Сопротивления, относились к подобным идеям и проектам довольно прохладно.

Вместе с тем нельзя не видеть, что обращение к общеевропейским интересам отражало тенденцию скоординировать действия патриотов в разных частях Европы — в Италии и Франции, в Польше и Югославии, в Чехословакии и Греции, в Норвегии и других странах. В этом смысле можно говорить о движении Сопротивления как об общеевропейском феномене. Органической частью борьбы народов против фашизма была борьба на оккупированных территориях Советского Союза, а также и борьба немецких антифашистов внутри “третьего рейха”. Общность целей, желание ускорить победу над фашизмом объединяли людей во всех частях Европы. Известный итальянский историк Л. Вальяни писал в связи с этим: “Сопротивление в каждой стране отличалось своим составом, мотивами и ритмом борьбы, а также социальными и политическими целями. В то же время Сопротивление вдохновлялось желанием увидеть на руинах нацизма сотрудничество народов и универсальное братство”.

Но в “подпольной” Европе развивался европеизм и иного содержания, непосредственно связанный с проблемой будущего, послевоенного устройства Европы. Импульс этому европеизму был дан в Италии. Альтиеро Спинелли и Эрнесто Росси, деятели итальянского Сопротивления, по приговору фашистского суда отбывали наказание на острове Вентотене. Именно там ими был написан “Манифест за создание Соединенных Штатов Европы”, названный впоследствии “Манифестом Вентотене”. Итальянский историк М. Феррара писал, что этот манифест “нес на себе печать некоторых рисорджиментских вдохновений и прежде всего мадзиниевского идеала Соединенных Штатов Европы”.

Выступая в 1983 г. на международной конференции “Сопротивление и Европа”, Спинелли раскрыл свое понимание европейского единства, обращаясь именно к событиям периода второй мировой войны^[504]. Сравнивая географическую карту Европы кануна второй мировой войны с картой 1914 г., Спинелли подчеркивал, что “идея государства-нации осуществилась почти во всей Европе, за исключением Швейцарии, существующей как маленькое, но многонациональное федеральное государство”. Отмечая положительный момент создания государств-наций, ставших “важным инструментом гражданского прогресса, так как национальное единство способствовало интеграции, а затем экономической, культурной, социальной и политической солидарности членов нации”, автор отмечает наличие в суверенитете нации “взрывоопасных элементов”, которые он усматривает во всех без исключения государствах, независимо от их социального устройства, и заключающихся, по его мнению, в “абсолютной ценности” интереса нации, ради которого “граждане должны были быть готовы на любую жертву, вплоть до смерти. Ради утверждения приоритета своего национального интереса над интересами других стран оправдывалось применение силы против других”^[505].

Движение Сопротивления в европейских странах Спинелли рассматривает как свидетельство и подтверждение правильности федералистских устремлений, зародившихся в конце первой мировой войны и в межвоенный период. Эти идеи тогда развивали в Италии Эйнауди, Нитти и Росселли. Замечая, что идея Соединенных Штатов Европы имеет глубокие исторические корни, он утверждает, что во время второй мировой войны эта идея приобрела новое качество как осознание “необходимости выхода из идеологической тюрьмы суверенного национального государства”. В столкновении интересов государств и Европы в целом автор отдавал предпочтение общеевропейским интересам. Он обвинял отдельные народы и страны в национализме и эгоизме, идеализировал наднациональные европейские органы.

Но острые дискуссии сторонников подрыва европейской государственности с так называемыми “националистами” в Западной Европе — дело послевоенного будущего, а пока, в 1943 г., в разгар войны, “Манифест Вентотене” демонстрировал определенный этап в развитии европейских федералистских идей.

Работая над “Манифестом Вентотене”, Спинелли и Росси широко использовали идеи Б. Кроче, который еще в предвоенные годы писал: “Уже во всех частях Европы происходит зарождение нового сознания, новой национальности (ибо… нации не даны природой, а есть состояние сознания и исторические формации). И как семьдесят лет назад гражданин старого Неаполитанского королевства или подданный субальпийского государства, пьемонтец, сделались итальянцами, не уничтожая своего прошлого бытия, но вознося его и растворяя в новом бытии, так французы, немцы, итальянцы и все прочие возвысятся до европейцев и мысли их будут направлены к Европе, и сердца их будут биться для нее, как раньше бились для меньших отечеств, которые также не будут забыты”.

В годы второй мировой войны идею Соединенных Штатов Европы выдвигал и итальянский деятель Л. Эйнауди, находившийся в изгнании в Швейцарии и написавший там серию статей под общим названием “Соединенные Штаты Европы”, в которых предлагал взять за образец будущей организации Европы федеральную структуру Швейцарии.

В 1943 г. итальянец Э. Коломбо и группа французов основали “Европейское движение федералистов”. В августе 1943 г. в Милане состоялся специальный конвент, на котором Спинелли, Росси и другие выдвинули проект европейской федерации, предусматривавший установление европейского гражданства и другие меры. В 1944 г. в Женеве проходила специальная конференция, которая приняла “Манифест европейского Сопротивления”. В нем говорилось о необходимости покончить с анархией в Европе, происходящей от существования на континенте 30 суверенных государств, и создать Федеральный союз европейских народов. В конференции участвовали представители девяти стран, в том числе и представитель Германии К. Герделер, который выдвигал идеи европейской федерации с участием Германии и западных стран и направленной против “большевистской угрозы”.

“Только Федеральный союз, — говорилось в манифесте, принятом на конференции в Женеве, — дал бы возможность германскому народу участвовать в европейской жизни без того, чтобы угрожать другим народам. Только Федеральный союз дал бы возможность разрешить проблемы границ в районах со смешанным населением, которые перестали бы, наконец, быть объектом безумных националистических вожделений и превратились бы в проблемы простого территориального разграничения сугубо административной компетенции. Только Федеральный союз позволил бы сохранить демократические институты таким образом, чтобы страны, не достигшие еще определенной степени политической зрелости, не смогли поставить их под угрозу. Только Федеральный союз позволил бы осуществить экономическую реконструкцию континента, упразднив национальные монополии и автаркии. Только Федеральный союз дал бы логическое и естественное решение проблем выхода к морю для стран, расположенных в глубине континента, рационального использования рек, которые пересекают сразу несколько стран, контроля над проливами и многих других проблем, которые осложнили международные отношения в Европе в последние годы”^[506].

Как отмечал на упоминавшейся выше конференции 1983 г. известный итальянский политический деятель Э. Коломбо, “католики, социалисты, коммунисты и группы либералов-демократов, каждые в соответствии со своей идеологией и программой, имели и свою определенную идею Европы, идею, отражавшую различия и особенности, свойственные каждой партии и движению, их историческим традициям и особенностям развития”. Европеизм движения Сопротивления становился как бы прелюдией к начавшимся вскоре после окончания второй мировой войны острым дискуссиям различных социальных и политических сил вокруг европейского будущего.

“Холодная война” и Европа

Международные отношения в послевоенный период проходили под знаком конфронтации, получившей название “холодной войны”. И хотя главным ее содержанием было соперничество двух сверхдержав, СССР и США, эпицентром “холодной войны” стал европейский континент. Само начало “холодной войны” также было связано непосредственно с ним. Одной из зон, вызывавших наиболее острое столкновение интересов, была Восточная Европа. Москва стремилась закрепить свое влияние и утвердить советскую модель в ряде стран Центральной и Восточной Европы, а Запад, и прежде всего США, стремился всеми способами воспрепятствовать этому.

Следующим центром противостояния была Германия. Именно в разделенной Германии разворачивались наиболее острые противоречия и возникали международные конфликты. Интересы противоборствующих сторон сталкивались на Балканах, в Средиземноморье и на европейском Севере. Позднее, в 60-70-е годы центрами соперничества стали также Юго-Восточная Азия, Ближний Восток и некоторые районы африканского континента.

Но даже и тогда было очевидным, что по многим направлениям судьбы международных отношений решались в Европе. США не имели общей границы с советским Союзом, поэтому их конфронтация затрагивала область ядерного сдерживания и военно-стратегических интересов. Что касается Европы, то здесь обе стороны осуществляли “пробу сил” и своих возможностей в непосредственной близости друг от друга.

В первые послевоенные годы многие противоречия и напряженность были напрямую обусловлены присутствием в Европе военных сил противоборствующих сторон. Ударную силу НАТО и Варшавского договора составляли военные формирования, сконцентрированные именно здесь. За сорок с лишним послевоенных лет Европа прошла через целую серию международных кризисов, влиявших на всю систему международных отношений: Берлинские кризисы 1948 г. и 1953 гг., события в Венгрии в 1956 г., в Чехословакии — в 1968 г., в Польше в 1980–1981 гг. и т. д.

Советский Союз традиционно рассматривал европейское направление как свой важнейший внешнеполитический приоритет. Именно поэтому взлеты и падения, пики и спады холодной войны наиболее остро проявлялись на европейском континенте. Но весь послевоенный период в Европе был отмечен не только конфронтацией. Даже в самые мрачные периоды здесь сохранилось известное равновесие, позволившее избежать военных столкновений. Во время “холодной войны” были приняты некие “правила игры” и определенная стабильность, которые привели к тому, что ни США с их союзниками, ни страны Советского блока не перешли ту грань, которая отделяла враждебность и острое политическое и идеологическое соперничество от реальных вооруженных конфликтов.

Исторические традиции, геополитические интересы и страх за то, что в случае возникновения ядерного конфликта Европа просто перестанет существовать, позволили сохранять в Европе сотрудничество между противоборствующими сторонами в различных областях (в политике, экономике и культуре). В 50-70-е годы между странами Запада и Востока континента развивались не только обычные торговые связи, но и широкие совместные экономические проекты. Этого требовала сложившаяся в течение многих десятилетий экономическая инфраструктура и взаимодействие.

Сохранялся диалог и в политической области. Даже в наиболее трудные периоды между Англией, Францией, Италией и другими странами, с одной стороны, и государствами “советского блока” — с другой, было заключено немало соглашений о сотрудничестве и совместных действиях. Подобная ткань сотрудничества и связей была особенно развита в области культуры, науки, образования. Слишком глубоки и органичны были исторические связи европейских народов, чтобы их можно было прервать или отменить. На основании многочисленных документов, особенно открытых в последние годы, можно прийти к выводу, что именно сохранение в Европе разветвленной и устойчивой ткани сотрудничества позволило не только избежать прямых военных конфликтов, но и подготовить условия для эрозии “холодной войны” и в итоге для ее прекращения.

Выражением этого может служить и тот период разрядки, который начался в конце 60-х — начале 70-х годов и был связан прежде всего с Европой. Он был отмечен переломами в советско-французских отношениях, в том числе и обусловленных личной позицией Шарля де Голля. Немалый вклад в дело разрядки внесла и новая восточная политика ФРГ и ее канцлера В. Брандта. Сам образ “разрядки” в значительной мере был связан с общеевропейским Совещанием по безопасности и сотрудничеству и Хельсинкским Заключительным актом. Тем самым Европа сохраняла свою важнейшую роль в развитии международных отношений. Последовавшие вслед за Хельсинкскими многочисленные новые договоренности, функционирование общеевропейского механизма сотрудничества, объединившего страны и Запада и Востока континента, как бы подготавливали тот поворот в международных отношениях, который произошел в середине 80-х годов.

Осуществляемые историками и политологами многих стран новые исследования истории “холодной войны” уже позволили обнаружить и ввести в научный оборот многие сотни документов, касающиеся в том числе и ситуации на европейском континенте. Мы теперь уже знаем многое из того, что позволило Европе сохраниться несмотря ни на что и постепенно вести дело к снижению международной напряженности.

С середины 80-х годов кардинальные перемены, начатые в Советском Союзе, затронули и внешнеполитическую сферу. Они встретили позитивный отклик в европейских столицах и в США. Разумеется, этот поворот касается прежде всего периода второй половины 80-х годов, но несомненно он явился и результате тех положительных тенденций, которые сохранялись в Европе в 50-60-е годы и особенно проявились в 70-е — начале 80-х годов.

Следует особо подчеркнуть значение таких событий, как объединение Германии для прекращения “холодной войны”. Новый этап в развитии международных отношений наступил в конце 80-х — начале 90-х годов. Россия вышла на международную арену с “новым лицом” и новой политикой. Переход России к демократии и рыночной экономике сблизил Россию с европейскими странами, открыл новый этап в истории Европы.

Принятая в конце 90-х годов новая концепция внешней политики России включила в качестве одного из ведущих направлений не только дальнейшую стабилизацию в Европе, но и принятие мер для выхода стран Европы на новый уровень сотрудничества и взаимодействия. Россия определила линию своего стратегического партнерства с Германией, будущих отношений с Англией, Францией, Испанией, Италией, Скандинавскими странами и т. д.

Европа вступает в XXI столетие как динамичный и развивающийся организм. В Европе сохраняется немало трудностей и противоречий. Именно в Европе происходит расширение НАТО на восток; значительный круг проблем связан с ситуацией на так называемом постсоветском пространстве. Европа ищет свою роль и в тех процессах глобализации, которые ныне все более распространяются в мире.

В целом наследие “холодной войны” в Европе ушло в прошлое, и миллионы ее жителей вступают в новый век с надеждой на то, что европейский континент будет давать примеры устойчивой безопасности и сотрудничества, торжества принципов демократии и обеспечения прав человека.

“Европейское сообщество”

Самым крупным и важнейшим событием послевоенной Европы стала реализация давней мечты европейцев о европейском единстве и европейской интеграции. В результате длительной эволюции и сложных процессов в Западной Европе был создан разветвленный механизм экономических, а затем и политических интеграционных органов и институтов, осуществлено взаимодействие стран — участниц интеграционного объединения в политической, экономической и социальной областях.

Во многих трудах западных историков и политологов “европейское сообщество” рассматривается как реализация на практике разнообразных планов и проектов, которые существовали в истории Европы. Эти авторы (особенно на ранней стадии создания сообщества) не скупились на восторженные слова и эпитеты в своих оценках формирующейся интеграции. Прежде чем проекты западноевропейской интеграции стали реальностью, они широко обсуждались в кругах европейской элиты. В газетных и журнальных статьях, в докладах и лекциях сторонники европейского объединения выдвигали аргументы и доводы в пользу объединительных процессов, обращаясь к опыту и традициям прошлых эпох, к различным вариантам европейского объединения в XIX и XX вв. Немалую активность проявляли и те деятели европейского движения Сопротивления, которые выдвигали идеи политического объединения Европы еще в период второй мировой войны.

Одним из наиболее активных сторонников европейского объединения выступил У. Черчилль, произнесший свою знаменитую речь в Цюрихе в 1946 г. Самое удивительное в этой связи состоит в том, что Англия с первых же шагов европейской интеграции стремилась сохранить свою автономию и дистанцироваться от планов объединения Европы. Понадобился длительный срок, чтобы она стала полноправным членом европейских органов, хотя лидер британских консерваторов и один из самых известных британских деятелей XX в. выступал как активный сторонник объединения Европы.

Первым шагом на пути к западноевропейской интеграции было создание в 1948 г. Организации европейского экономического сотрудничества для участия в реализации “плана Маршалла”, в которую с подключением к ней в 1949 г. ФРГ вошло 17 государств. В том же 1948 г. был создан Западный Союз с участием Англии, Франции, Бельгии, Нидерландов и Люксембурга, а в 1949 г. — Североатлантический блок (НАТО). Одновременно были выдвинуты и первые проекты экономического объединения западноевропейских государств. Тем самым экономический аспект западноевропейской интеграции приобретал все большее значение. Первоначально по инициативе Англии в 1949 г. был создан Европейский совет, затем в 1952 г., согласно плану французского деятеля Р. Шумана, возникло Европейское объединение угля и стали (с участием Франции, ФРГ, Италии, стран Бенилюкса) и, наконец, в 1957 г. — Европейское экономическое сообщество (ЕЭС) — главное интеграционное объединение в Западной Европе. Организаторы сообщества хотели сначала передать ему и вопросы внешней политики. Но тогда эти планы были отвергнуты, прежде всего благодаря противодействию Франции. В ЕЭС, часто именуемое “Общим рынком”, сначала вошли шесть стран (Франция, Италия, ФРГ, Бельгия, Нидерланды и Люксембург). Одновременно был заключен договор об учреждении Евроатома — организации, имевшей целью объединение усилий в области ядерных исследований.

В 1959 г. Англия в противовес ЕЭС создала Европейскую ассоциацию свободной торговли (ЕАСТ) с участием Австрии, Дании, Норвегии, Португалии, Швейцарии и Швеции (затем к ним присоединились Исландия и Финляндия — в качестве ассоциированного члена). Создание ЕАСТ отражало соперничество, главным образом между Англией и Францией. Позднее Англия, Дания, а также Ирландия, Греция, Португалия и Испания примкнули к “Общему рынку”. По Брюссельскому договору 1965 г. произошло слияние руководящих органов ряда интеграционных сообществ.

Основатели ЕЭС, прежде всего Р. Шуман (Франция), Де Гаспери (Италия) и К. Аденауэр (ФРГ), а также последующие реформаторы его деятельности приложили немало сил для выработки экономического и политического механизма сообщества. При его основании творцы сообщества часто употребляли термин “Соединенные Штаты Европы”, подчеркивая историческую связь ЕЭС с проектами прошлого и с будущей перспективой. Один из идейных творцов “европейского сообщества” Ж. Монне писал, что идея Европы, о которой мечтали Руссо и Сен-Пьер, Гюго, Мадзини и Куденхове-Калерги, реализуется ныне в Европейском экономическом сообществе.

Первоначально Р. Шуман, Де Гаспери и другие идеологи западноевропейской интеграции были готовы идти в своих федералистских планах столь далеко, что намеревались заменить государственные институты наднациональными органами. Они планировали создать европейские политические партии и организации, профсоюзы и другие объединения. По логике этих европеистов, “Европа отечеств” должна была уступить “европейскому отечеству”. В дискуссиях по этим вопросам проявлялись старые споры между сторонниками укрепления национальной государственности и приверженцами наднациональной Европы. В целом старый конфликт между этими тенденциями и интересами привел к тому, что страны ЕЭС отвергли и федеративные, и конфедеративные формы сотрудничества.

Большая роль в утверждении этого варианта принадлежала Шарлю де Голлю, который активно отстаивал идею создания союза “европейских отечеств”. При этом дело было не в благих пожеланиях и интересах тех или иных деятелей или политических партий стран Западной Европы. Идеи замены системы национальных государств наднациональными органами и установлениями противоречили объективному историческому процессу. История Европы, в том числе и послевоенного периода, убедительно и ясно показала, что сохранение и укрепление национальной государственности составляет закономерность исторического развития, которую не смогли изменить никакие варианты наднациональной Европы. Эта особенность имела большое значение для перспектив западноевропейской интеграции, создавая пределы и лимиты для эволюции интеграционных процессов.

За прошедшие годы Европейское сообщество прошло большой и сложный путь. В итоге сложился комплексный и эффективный механизм, обеспечивающий функционирование разветвленной системы экономических, политических и юридических органов Европейского Союза. Происходят постоянные встречи представителей членов Союза, включая и их лидеров. Постепенно в состав Союза включается все большее число новых стран. В последнее время новыми кандидатами для вступления в члены Союза стали и государства Восточной и Центральной Европы. Европейский Союз подписал широкое соглашение о партнерстве с новой Россией. В Европейском Союзе уже давно решены те вопросы, которые были в центре дискуссий в конце 40-х и в 50-е годы. Европейские страны отвергли идею Европы как единого отечества; они не только сохранили все атрибуты своей государственности, но и постоянно отстаивают свою самобытность и самосознание. Франция активно защищает свою исключительность, национальные корни, самобытность, традиции и культуру. Германия отстаивает немецкую исключительность. В Англии вообще немало политиков противостоят всем попыткам европейских стран слишком тесно привязать Великобританию к нынешним европейским реалиям. То же самое происходит и с другими странами Европы. Но основная тенденция состоит во все большем укреплении Европейского Союза, с единой валютой и другими общеевропейскими атрибутами. Главное, что достигнуто за прошедшие годы, связано с утверждением европейской идентичности — политическим и культурно-историческим феноменом, вошедшим в жизнь всех европейцев.

Сказанное не означает, что в современной Европе нет своих сложных и противоречивых проблем. Между европейскими странами сохраняются различия и разногласия, связанные с геополитическими и экономическими интересами. Но они непрепятствуют реализации старой мечты европейских философов и мыслителей о единой Европе и о вечных и общих европейских ценностях.

Опыт европейских интеграционных процессов показывает, что они развивались в сложной, порой достаточно противоречивой, форме. Понадобились многие годы, чтобы преодолеть разнообразные трудности. Главное состояло в том, чтобы примирить общие и специфические национальные интересы. Членство в Европейском Союзе требовало примерного выравнивания экономического уровня развития, единых таможенных правил, общей политики в промышленной и сельскохозяйственной сферах. В этом плане наибольшие трудности возникли при введении единой европейской валюты. Но в итоге и они были преодолены. Вступление в ЕЭС требовало соблюдения единых принципов и норм обеспечения прав человека, гражданских свобод и правовых установлений. За прошедшие годы в Европе, таким образом, сформировалось и укрепилось единое экономическое, демократическое и правовое пространство. Действует единый рынок труда и услуг, унифицирована система высшего образования. Существует общая культурная и научная политика. Идет неуклонно процесс расширения ЕЭС. При этом действует жесткая система приема новых членов. В современных условиях наибольшие дискуссии идут вокруг приема в члены ЕЭС стран из Центральной и Восточной Европы.

В целом, за истекшие годы сложился разветвленный общеевропейский механизм, охватывающий все сферы жизни и деятельности Европейского Союза. Во многих странах этот механизм подвергается острой критике за излишнюю бюрократизацию, которая присуща всякой системе такого рода. Многие жалуются и на неимоверно раздутые штаты органов Союза. Но несмотря на все это, европейские объединения превратились в мощный центр экономики и финансов, который успешно конкурирует с США и другими экономическими центрами.

Главным признаком Европейского Союза стало то, что получило название “европейской идентичности”. Европейцы реально ощущают себя членами единого общественного организма. Европейская общность или идентичность — это явление не только политического и культурного плана. Существует и некое общее психологическое единство. С давних времен “европеизм” содержал в себе серьезный культурно-психологический компонент. Исторические корни и традиции всегда составляли важный аргумент в пользу европейской общности и идентичности.

Разнообразные европейские регионы, с их особенностью и неповторимым своеобразием (Средиземноморье, Балканы и Европейский север) органически вписались в общеевропейскую ткань и культурно-историческое единство. Как всякий интеграционный процесс и образование, ЕЭС реализует свое единство через множество разнообразных факторов. Национальные и культурно-исторические различия естественно влияют на общие процессы. Но в целом облик Европы в конце XX столетия принципиально отличен от того, чем была Европа на исходе XIX в. Слово “европеец” перестало быть некой абстракцией, фантомом или мечтой. Европа существует ныне без границ и разделительных линий. XX век завершил многовековые споры и дискуссии, мечты и надежды, которые велись вокруг прошлого и будущего континента. Из утопии “европейская идея” стала реальностью.

Распад “коммунизма”

Большая часть XX в. отмечена глубоким идеологическим и политическим расколом Европы. Жесткое противостояние капиталистической Европы и Советского Союза, существовавшее после 1917 г., дополнилось и расширилось после окончания второй мировой войны конфронтацией Запада и Востока континента. “Коммунистические” режимы в странах Восточной, Центральной и Юго-Восточной Европы стремились консолидировать свою экономику, военно-стратегическую мощь и идеологическую систему ценностей.

После долгих лет конфронтации многим казалось, что Европа обречена на длительный и, возможно, постоянный раскол. Этому в большой степени способствовал и раскол Германии. Но ситуация в Германии, разделение великой европейской державы и единой немецкой нации, может быть, больше чем что-либо другое свидетельствовало об аномалии этого явления. На конфронтацию в Европе оказывало влияние более глобальное и общее противостояние двух сверхдержав.

Однако сложные и противоречивые процессы, происходившие в “коммунистическом” блоке, подтачивали и эрозировали его. К концу XX столетия становилось все более очевидным, что тоталитарные тенденции на европейском континенте не имеют длительной перспективы. Во многих странах Центральной и Восточной Европы прочные старые исторические традиции и опыт многопартийной системы оказывали значительное влияние на внутренние процессы в этих странах, разлагая “коммунистические” режимы.

Более сложной была ситуация в Советском Союзе. Но и здесь на рубеже 70-80-х годов экономическая система погружалась во все большую стагнацию; общественные противоречия и нестабильность нарастали. Практически, к началу 80-х годов все слои советского общества жили ощущением необходимости перемен. И поэтому с таким всеобщим энтузиазмом была встречена политика перестройки и кардинальных реформ. Но внутренние компоненты системы оказались столь неустойчивыми, а процесс разложения старых порядков прошел столь бурными темпами, что власти не сумели удержать в каких-то рамках нарастающие социальные катаклизмы. В результате советская система рухнула по всем основным параметрам (господство однопартийной системы, централизованная плановая экономика и т. д.). Острые центробежные силы подрывали и единство государственной системы; в республиках Советского Союза нарастали настроения национализма и сепаратизма. Лидеры страны не сумели вовремя уловить эти тенденции, а главное своевременно реформировать многонациональную страну. К объективным требованиям добавились и факторы субъективного, личностного характера.

В результате рухнула не только советская “коммунистическая” система, но распалось и государство. Советский Союз перестал существовать, на его пространстве возникли независимые государства. Одновременно и в Европе рушилась социалистическая система в целом. Государства Центральной и Восточной Европы вернулись к своим прежним устоям и порядкам. Произошло также объединение Германии. Европа приобрела новый облик и восстанавливала прежнее единство. Переход к новым реалиям оказался сложным и противоречивым процессом. Он сопровождался поляризацией общества, ростом социальной напряженности, издержками приватизации. Многие бывшие социалистические страны в Восточной Европе стремятся войти в Европейское сообщество и в Северо-Атлантический союз (НАТО).

Особая напряженность сложилась внутри и вокруг Югославии. Главный итог последних лет состоял там в распаде прежде единого государства. То, что произошло в бывшем Советском Союзе и в Югославии, наглядно иллюстрирует судьбу многонациональных государств на исходе XX столетия.

Как известно, одним из итогов первой мировой войны был распад Австро-Венгерской монархии, крах российской и германской империй. На их основе были образованы новые независимые государства; затем выявилось стремление некоторых из них к новому единству — в 1918 г. образовалась многонациональная Югославия. На развалинах Российской империи возник Советский Союз. А на исходе века оба этих многонациональных объединения снова распались.

В любом случае то, что произошло в отношении бывшего Советского Союза и социалистических государств Восточной и Центральной Европы, оказало важнейшее влияние на судьбы Европы. В целом Европа вступила в XXI столетие в условиях большей социально-экономической и политической однородности.

В Европе больше нет ни одного государства, приверженного к “коммунистической” системе; и Россия, и другие страны, хотя и разными темпами и с различным успехом стремятся к построению гражданского общества и правового государства.

Все это создает условия для постепенного расширения общеевропейского экономического, демократического и правового пространства. Европейские ценности, ранее бывшие привилегией лишь Западной, или “малой” Европы, теперь все более становятся общеевропейским феноменом. Страны Восточной и Центральной Европы идут к интеграции в большую Европу быстрыми темпами. Они активно подключаются к общеевропейским институтам и механизмам, существующим, прежде всего, в рамках Европейского Союза. В деле строительства так называемой “большой” Европы значительное место принадлежит взаимоотношениям Европы и России.

Россия и Европа

“Россия и Европа” — эта тема в течение многих десятилетий и даже веков находилась и находится в центре общественных и политических дискуссий в России и за рубежом; она проявляется в политике, в философии и историографии, в литературе и искусстве. Весь XX в. также прошел под знаком взаимодействия России и Европы.

Спектр мнений в России по этой теме был и остается чрезвычайно разнообразен. Как в XIX, так и в XX в. в основе проблемы “Россия и Европа” лежали некоторые общие принципы и предпосылки. Постановка этой проблемы отличала Россию от других европейских держав, создавая совершенно особый исторический колорит, вырабатывая специфический менталитет российского сознания.

Прежде всего отметим географическое положение России. С глубокой древности русские и западные хронисты в спорах о восточных границах Европы, как правило, включали в нее русские земли, но одновременно они рассматривались и в контексте кочевнического мира, азиатского континента. А с того времени, как создалось русское централизованное государство, распространившее свое влияние и господство в районы Поволжья, за Урал, а затем и на обширные просторы Сибири, европейская принадлежность России стала темой новых дискуссий.

Десятки и даже сотни племен и народов России со своими языками, обычаями и культурой населяли эту громадную страну, в которой было крайне трудно сформировать единую культуру, общие представления, единый человеческий тип и более или менее общий менталитет. Положение усугублялось и религиозными обстоятельствами, когда на российской территории сосуществовали православие и ислам, буддизм и католичество. Этот религиозный плюрализм добавлял сложности в процесс формирования общероссийских реалий и российской общности, в создание единой российской политики и общероссийского экономического и культурного пространства.

В отличие от государств, созданных на территории Западной Европы, где составляющие их народы были примерно на одной стадии общественного развития, в России постоянно существовало большое различие и в уровнях образования, культуры, и в экономическом развитии между различными территориями. Эта постоянная российская многовариантность и многообразие проявлялись в российской общественной мысли, в сознании, культуре, в литературе и искусстве.

Подобное развитие событий накладывало свой отпечаток на отношения России с Европой. Историки имеют в своем распоряжении множество фактов и доказательств органической и глубокой связи России с европейским развитием. Торговые и экономические контакты Москвы, Новгорода и Петербурга с Западной и Северной Европой нарастали, становились все более разветвленными и глубокими; культурные взаимовлияния, династические связи русского царизма с европейскими дворами вносили свой вклад во включение России в европейский политический и культурный процесс.

Подходя к этой проблеме с общецивилизационных позиций, можно констатировать, что Россия испытывала на себе свое промежуточное положение, свою принадлежность и к европейской, и к азиатской цивилизации. В результате создавался некий синтез, сплав двух великих цивилизаций и культур, который включал в себя множество самых разнообразных течений, особенностей и проявлений. В XX столетии в проблеме “Россия и Европа” появились новые грани и оттенки. В отношениях России и Европы в XX в. можно выделить три больших периода.

С начала века и до революции в октябре 1917 г. царская Россия, отставая в демократическом развитии от многих стран Западной Европы, составляла в то же время органическую часть европейской международной политической системы. Династические узы России с монархиями Англии и Германии усиливали взаимодействие России с Европой.

После Октября 1917 г. наступал долгий 70-летний период трудной конфронтации между Советским Союзом и европейскими странами. В эти годы идеологические факторы оказывали преобладающее влияние на отношения Советского государства и Европы. Ставка на мировую революцию и на стимулирование “межимпериалистических противоречий”, с одной стороны, и неприятие идей коммунизма-с другой, создавали постоянную базу для конфронтации и жесткого противостояния.

В различные периоды верх брали и другие факторы: так называемая Realpolitik, столкновение собственных геополитических интересов европейских стран. Даже в те годы продолжали действовать особенности европейского равновесия, существовавшего в Европе в течение многих столетий. В годы второй мировой войны в отношениях между Советским Союзом и Европой действовали иные факторы. Угроза со стороны нацистской Германии объединила Англию, США и Францию с Советским Союзом, а победа над фашизмом сделала его в некотором смысле одним из вершителей судеб Европы.

Новый этап наступил в начале 90-х годов, когда демократическая Россия начала строить свои отношения с Европой на новых основах.

В общей постановке темы “Россия и Европа” специальный интерес вызывает проблема “Россия и европейская идентичность”. В самых широких слоях российского населения и общественных сил не вызывает сомнений органическая принадлежность России к Европе, ее приверженность ценностям европейской культуры и цивилизации. Россия не только принимает значение общеевропейской интеграции, но видит в ней пример и для отношений России с бывшими республиками Советского Союза.

Если мы говорим об идентичности Европы прежде всего как о культурно-историческом феномене, то невозможно представить себе Россию без Европы и Европу без России. Русская культура всегда была неотъемлемой частью европейской культуры и цивилизации. Пушкин и Достоевский, Чехов и Толстой — это те знаковые фигуры XIX в., которые придают величие и русской, и всей европейской культуре. Таким же символом стал И. Тургенев — подлинный российский европеист.

Для XX столетия Пастернак и Солженицын, Кандинский и Шагал, Малевич и Шостакович и многие другие российские деятели культуры также органически входят в общеевропейские достижения. Российская наука не может забыть роль немецких ученых в создании Российской Академии наук. Для физиков Европы ЦЕРН и Дубна как бы символизируют связь и единство Европы. Мы справедливо говорим о русских сезонах в Париже и в Баден-Бадене. Для российского интеллигента музыкальная и культурная Вена всегда была притягательным центром. Да и в архитектуре русская особенность была органически вплетена в общеевропейское наследие. Каждый европеец увидит в архитектуре Санкт-Петербурга и его окрестностей европейские аналогии.

Всей своей историей и геополитикой, особенностями культуры, традиций и цивилизации Россия принадлежала и принадлежит к Европе, что, однако, не снимает вопроса об особенностях русского пути, о России как мосте, не только связывающем, но и синтезирующем два континента, две великие культуры и цивилизации. Но когда мы говорим о долгом пути России в Европу и пытаемся заглянуть в будущие российские перспективы, то прежде всего и главным образом следует говорить о включении России в европейское политическое, экономическое и демократическое пространство.

Сегодняшний и завтрашний день России, ее будущее зависят от того, насколько быстро удастся преодолеть кризис в стране, закрепить принципы гражданского общества, правового государства и рыночной экономики, реализовать в полной мере права человека. Именно эти краеугольные камни европейской демократии, которые были достигнуты и выработаны Европой в результате трудной и долгой эволюции, могут служить одним из главных факторов, связывающих современную Россию и Европу, и именно эти принципы во многом определяют сегодня принадлежность России к Европе.

“Россия и Европа” — это и тема многовековых связей и взаимного переплетения исторических судеб их народов. Многочисленные конфликты в прошлом и две мировые войны в XX в., начавшиеся на европейском континенте, неизбежно втягивали в них Россию. Поэтому современный и будущий мир продолжает зависеть от того, насколько глубокой и успешной будет новая международная архитектура Европы и новая система европейской безопасности, которые позволят обеспечить безопасность и процветание всех государств и народов Европы.

Конец XX в. ознаменовался новым обострением национальных проблем, в том числе и на европейском континенте. Национальные конфликты затронули многие страны и регионы Европы, в том числе и Россию. От того, насколько успешным будет совместное преодоление и предупреждение этих конфликтов, будет во многом зависеть будущее Европы.

Европа да и весь мир сталкиваются сегодня со многими новыми проблемами и вызовами. Их разрешение требует общих усилий мирового и в том числе европейского сообщества. Россия все более включается ныне и в процесс европейской интеграции. Для России это прежде всего вопрос экономический.

Наконец, “Россия и Европа” — это проблема общности культуры и цивилизации. Многовековое переплетение истории, культуры, литературы и искусства, науки и образования создали прочную традицию взаимосвязи и взаимовлияний. Будущее европейской цивилизации включает в себя историческое достояние всех населяющих ее стран и народов; и в этом цивилизационном потоке России принадлежало достойное место в прошлом, оно должно связать в общий европейский процесс нынешнюю и будущую Россию.

Россия в XX веке (А.А. Данилов)

В XX век Россия вступала с грузом нерешенных проблем, являясь страной догоняющего развития.

Общенациональной задачей, стоявшей перед ней на рубеже веков, стало завершение индустриальной модернизации, предполагавшей решение двух ключевых задач: формирование эффективной экономической системы, основанной на рыночных отношениях, и создание демократических институтов и предпосылок к построению гражданского общества.

Россия к этому времени уже смогла достичь немалых успехов. Реформы 60-70-х годов XIX в. заметно преобразили российскую действительность. Был завершен промышленный переворот; капиталистические отношения достаточно глубоко внедрились не только в городскую жизнь, но и в патриархальный крестьянский уклад; самая протяженная в мире сеть железных дорог значительно ускорила товарный обмен и распространение достижений цивилизации в самые отдаленные уголки страны; Россия все активнее включалась в мировую экономическую систему, приобщалась к европейскому типу демократии. Достаточно сказать, что объемы производства промышленной продукции в России были самыми стремительно растущими из всех развитых стран (они выросли здесь за 1861–1900 гг. в семь раз, в то время как в Англии — в два раза, а во Франции — в 2,5 раза).

Тем не менее попытки Александра II вслед за отменой крепостного права приступить к реализации конституционных проектов Александра I и М.М. Сперанского так и не были осуществлены. Убийство царя-реформатора не только положило конец эпохе “великих реформ”, но и привело его наследников к твердому убеждению в том, что именно реформы, ведущиеся в направлении демонтажа самодержавной власти, грозят России катастрофой.

“Временные правила” о печати 1882 г. восстановили и даже усилили административный контроль за прессой; университетский устав 1884 г. ограничил автономию университетов; было ликвидировано высшее женское образование и запрещено обучение в гимназиях “кухаркиных детей”. Законодательные акты 1889–1892 гг. значительно урезали возможности местного самоуправления, отчасти вернув помещикам власть над крестьянским обществом. Вместе с тем все эти шаги нового монарха вряд ли можно назвать, как это утверждалось в советской историографии, “контрреформами”. Более уместным и правильным было бы определение “консервативная модернизация”, ибо остановить процесс перехода России к индустриальному обществу все эти меры не могли, да и не ставили такой цели. Перерастание сословно-феодального российского общества в гражданское было замедлено, но не повернуто вспять.

Вместе с тем замедление социально-политических изменений в стране приводило к диспропорции политического и экономического развития, так как самодержавный тип власти все более вступал в противоречие с нарождающимся новым типом экономического развития страны, обостряя и без того непростую социально-политическую ситуацию в российском обществе.

К началу XX в. в стране сложились две группы противоречий, определивших во многом ее последующее развитие. К первой из них можно отнести противоречия, имевшие место в стране еще в дореформенный период: между государством и личностью; между центром и окраинами страны; между русским народом и “инородцами”; между городом и деревней и т. п. Ко второй — связанные с нерешенностью задачи индустриальной модернизации российского общества. В числе назревших задач можно назвать необходимость ликвидации помещичьего землевладения, стремительной индустриализации, выработки нового общественного идеала, трансформации абсолютной монархии в парламентскую, формирование многопартийной системы, борьбы с бюрократизацией системы власти и управления и др. Сохранение же традиционного уклада (за что выступал император Николай II и его окружение) грозило стране серьезными социальными потрясениями.

Таким образом, выбор для власти в начале века можно определить как альтернативу между реформами и революцией.

Необходимость изменений в политической системе страны признавалась даже ортодоксальными ее представителями. Едва ли не центральным требованием земской общественности и интеллигенции в начале века стало предложение включить выборных представителей земств в состав членов Госсовета. За это ратовал даже П.К. Победоносцев, полагавший, что принятие царем такого решения будет меньшим злом, нежели возможный “бунт”. Однако последнее слово оставалось за царем. И это слово было “Нет!”.

Специфика социально-политического и экономического развития России этого времени определила и особенности генезиса российской многопартийности. Первые политические партии возникали в подполье.

Они в отличие от западноевропейских партий складывались не столько “снизу” (вырастая из сложившихся социальных общностей), сколько “сверху” (при помощи и участии российской интеллигенции, выступавшей в роли “дрожжей” социально-политического развития страны в начале века). Вначале в национальных окраинах страны возникли национальные и социалистические партии Гнчак (1887 г.), Дашнакцутюн (1890 г.), Социал-демократия Королевства Польского (1893 г.), Бунд (1897 г.) и лишь затем появились первые общероссийские партии левого крыла — РСДРП (1898–1903 гг.), партия социалистов-революционеров (1901 г.) и др.

Главной силой, оказывавшей давление на царизм с целью проведения реформ, стало полевевшее и организационно оформлявшееся либеральное движение. В 1903 г. возникли “Союз земцев-конституционалистов” и “Союз освобождения”. Уже через год — осенью 1904 г., в разгар “банкетной кампании”, связанной с 40-летием судебной реформы, либеральная оппозиция с новой силой потребовала амнистии политзаключенным, обеспечения независимости суда и др. Однако царь оставался непреклонным в стремлении сохранить незыблемым самодержавие.

Появление первыми партий революционного лагеря и давление на власть со стороны либеральных организаций вовсе не благоприятствовали реформаторским ожиданиям общества, подталкивая Россию к кровавым революционным катаклизмам. Достаточно было лишь небольшого толчка для мощного революционного взрыва.

Таким толчком стала русско-японская война 1904–1905 гг. Ее главная причина коренилась в столкновении интересов двух стран на Дальнем Востоке. Усилившаяся после “революции Мэйдзи” Япония оказалась более подготовлена к столкновению, чем остановившаяся на полпути в деле реформ Россия. Однако ближайшее окружение царя не только не понимало опасностей, таившихся в грядущем столкновении, но, наоборот, всячески поощряло такое развитие событий, полагая, что “маленькая победоносная война” с Японией лишь сплотит российское общество вокруг монарха. Это в немалой степени привело к срыву переговоров между двумя странами об урегулировании спорных вопросов.

В ночь на 26 января 1904 г. нападением японского флота на русскую эскадру в Порт-Артуре началась первая для России в XX в. война. В ходе ее проявились как героизм и самопожертвование русских солдат и матросов, так и общая неподготовленность страны к войне: не хватало оружия, развитой системы коммуникаций, талантливого военного руководства. В результате, несмотря на упорное сопротивление в течение пяти месяцев, Порт-Артур (главная база России на Дальнем Востоке) пал (декабрь 1904 г.), а русские сухопутные войска потерпели серию военных поражений под Ляояном (август 1904 г.), на р. Шахэ (сентябрь 1904 г.) и под Мукденом (февраль 1905 г.). Неудачными были и боевые действия на море.

Вслед за гибелью крейсера “Варяг”, 31 марта 1904 г. при выводе русской эскадры на внешний рейд Порт-Артура затонул флагман “Петропавловск”, на котором кроме команды погиб командующий Тихоокеанским флотом адмирал С.О. Макаров. А в мае 1905 г. в Цусимском проливе была разгромлена эскадра адмирала З.П. Рожественского, посланная на помощь с берегов Балтики. Россия практически осталась без флота, и ее поражение в войне стало очевидным. В августе 1905 г. Россия и Япония подписали в Портсмуте мирный договор, по которому Россия не только признавала интересы Японии в Корее, но и уступала ей Южный Сахалин и аренду Ляодунского полуострова с Порт-Артуром.

Русско-японская война, по образному выражению российского министра иностранных дел А.П. Извольского, “пошатнула все здание европейской политики”, усилив сближение России с Англией и принятие широкомасштабной программы развития российских вооруженных сил.

“Маленькая победоносная война” обернулась потерей для России до 400 тыс. человек (включая раненых и пленных). Она заметно сузила спектр влияния России на Дальнем Востоке и в мире. Но самое главное — она явилась катализатором первой российской революции.

В начале 1905 г. в Петербурге началась всеобщая стачка из-за увольнения трех рабочих Путиловского завода. По инициативе священника Г. Гапона 9 января было устроено мирное шествие рабочих к Зимнему дворцу с целью вручения петиции царю. В ней под влиянием социал-демократов содержались неприемлемые для властей требования не только восьмичасового рабочего дня, но и передачи крестьянам помещичьих земель, введения политических свобод и прекращения войны с Японией. Войска, встретившие демонстрантов на Дворцовой площади, открыли огонь. В результате погибло более 1200 человек, а около пяти тыс. человек были ранены и пострадали в создавшейся давке. Известие о “кровавом воскресенье” стало искрой, из которой возникла первая российская революция, охватившая всю страну. Начавшееся как стихийное, революционное движение к лету 1905 г. стало в ряде регионов носить организованный характер. В Иваново-Вознесенске был создан первый в стране Совет рабочих уполномоченных, который взял под свой контроль не только руководство забастовкой, но и ценами, поддержание общественного порядка в городе и др. С весны 1905 г. развернулось массовое крестьянское движение. Началось брожение в армии и на флоте. Наиболее яркими стали восстания матросов на броненосце “Потемкин” в Одессе и на крейсере “Очаков” в Севастополе летом 1905 г.

В октябре в 120 городах страны разразилась всеобщая политическая стачка, участники которой требовали политических свобод и созыва Учредительного собрания.

Под угрозой вооруженного восстания царь 17 октября подписал манифест, в котором объявлял о свободе слова, печати, собраний, союзов, а также о созыве Думы, которая должна была стать высшим законодательным органом. Этот документ был принят с восторгом либеральной общественностью, которая увидела в нем превращение самодержавной монархии в конституционную. Началось создание политических партий либерального (“Союз 17 октября”, конституционно-демократической) и правового толка (Русской монархической партии, Союза русских людей, Союза русского народа и др.).

Леворадикальные партии предприняли последнюю попытку добиться от власти еще больших уступок: в декабре 1905 г. в Москве по призыву большевиков началось вооруженное восстание, ставшее высшей точкой революции. Однако оно вскоре было подавлено.

После 17 октября власть вполне могла опереться не только на правые политические силы, но и на основную часть либералов. Однако ее главной опорой стал Союз русского народа, который насчитывал в 1907 г. 410 тыс. человек. Его главными идеями стали идеи русского патриотизма, защиты православия, незыблемости самодержавной власти и единства России, протест против русской буржуазии, “зараженной гнилью Запада”. Уже в 1905 г. появились дружины по борьбе с “крамолой” — “черные сотни”, организовавшие погромы в 150 городах страны. Власть также приступила к репрессивным мерам. Военно-полевые суды в 1907–1909 гг. вынесли более пяти тыс. смертных приговоров (приведено в исполнение было 3825 из них). На каторгу по политическим обвинениям было сослано свыше 26 тыс. человек. Размах репрессий был беспримерен. Однако не имел прецедентов и масштаб политического терроризма со стороны самих участников революционных действий. В 1905–1907 гг. в результате него было убито 4126 и ранено 4552 должностных лица.

23 апреля 1906 г. были утверждены Основные законы Российской империи, которые, по сути, стали первой российской конституцией. В стране вводился двухпалатный парламент (кроме Думы, считавшейся нижней палатой, реорганизованный Государственный Совет становился фактически верхней палатой). Половина членов Госсовета назначалась, как и прежде, царем, а вторая включала выборных представителей от духовенства, дворянских и земских собраний, торгово-промышленных организаций и университетов. Вводилось разделение законодательных полномочий между Думой, Госсоветом и императором. Полномочия императора были ограничены: он не мог, например, менять избирательный закон, указы царя, не поддержанные Думой, не имели силы. Все это означало превращение России в конституционную монархию.

Первая Государственная дума проработала недолго — открывшись 27 апреля 1906 г., она была распущена уже 9 июля. Причиной тому был уже сам состав Думы — она на 40 % состояла из избранников крестьян. Ими был поставлен и самый острый для страны вопрос — аграрный. Кадеты, составлявшие думское большинство, предложили полную безвозмездную ликвидацию помещичьего землевладения. Царь распустил Думу и назначил новые выборы. В тот же день Председателем Совета Министров России был назначен П.А. Столыпин.

Предложенная им правительственная программа сочетала жесткие меры борьбы с революцией с постепенными шагами по обновлению всех сторон жизни страны. То был правореформистский, а по существу, консервативно-либеральный политический курс.

Столыпин планировал аграрные преобразования, перестройку местного самоуправления, судов, системы образования и разработку нового рабочего законодательства. Конечной их целью должно было стать всестороннее развитие общества: укрепление государственности и авторитета верховной власти; модернизация экономики и армии; создание условий для формирования новой социальной опоры режима в лице крепкого и многочисленного сословия мелких земельных собственников и усиления их политического влияния.

Центральное место в реформах Столыпина заняли аграрные преобразования. По указу от 9 ноября 1906 г. каждый домохозяин, входивший в крестьянскую общину, получил право употребить причитавшуюся ему часть земли в личную собственность. Государство оказывало содействие формированию отрубного и хуторского хозяйств, активизировало деятельность Крестьянского банка, для наделения малоземельных крестьян землей предлагало им большие наделы земли в Сибири. Это была попытка решить аграрно-крестьянский вопрос без полной ликвидации помещичьего землевладения, а значит без серьезных социальных потрясений.

Однако правительство не могло рассчитывать на одобрение этого указа II Государственной думой, открывшейся 20 февраля 1907 г. Несговорчивая дума была распущена 3 июня 1907 г., когда царь издал и новый избирательный закон (на что он не имел права по Основным законам 1906 г.), сокративший, в частности, число выборщиков от крестьян в Думу на 56 %, равно как представительство от рабочих и национальных окраин. Оппозиция расценила действия властей как государственный переворот.

Ход реализации аграрной реформы показывает, что за короткий срок удалось сделать многое. К 1915 г. из общины вышло около 27 % всех общинных дворов. Были созданы 1265 тыс. хуторов и отрубов (10,3 % от всего числа крестьянских хозяйств). Покинули деревню и ушли в город 4 млн общинников, продавших свои земли. За Урал переселилось более 3 млн человек. Поощряемая правительством сельская кооперация к началу 1917 г. обслуживала 94 млн человек (82,5 % сельского населения).

Однако уже к 1911 г. реформаторский импульс вновь пошел на убыль. Царю и дворянству был нужен Столыпин-усмиритель, в Столыпине-реформаторе они видели опасность для себя. В преддверии ожидавшейся со дня на день отставки реформатор был в сентябре 1911 г. убит в Киеве агентом охранки Богровым. Сразу после похорон ни о реформах, ни о самом Столыпине старались больше не вспоминать.

Созданный Столыпиным политический режим, который должен был позволить провести индустриальную модернизацию страны в условиях внутриполитического перемирия, стал быстро разлагаться. Вступление в этих условиях России в мировой военный конфликт, участниками которого были мощные страны, уже завершившие индустриальную революцию, почти не оставляло шансов на историческое выживание созданной в стране политической системе. Накануне войны не только либерал Витте, но и консерватор П.Н. Дурново предупреждали императора о неготовности страны к войне. Дурново отмечал, что в случае войны Россию ожидает социальная революция и “беспросветная анархия, исход которой не поддается даже предвидению”. Однако начало мировой войны мало зависело от царя, хорошо усвоившего уроки русско-японской войны и не стремившегося к войне в Европе.

1 августа 1914 г. Россия вступила в мировую войну. В борьбе с Германией Франция и Англия рассчитывали на значительную военную мощь России, армия которой являлась самой многочисленной в мире и имела хорошую боевую подготовку. Россия, в свою очередь, используя английскую и французскую поддержку, стремилась не только устранить угрозу германской гегемонии в Европе, но и реализовать в войне свои стратегические интересы на Балканах и в Черноморских проливах.

Война внесла серьезную корректировку в расстановку политических сил и на время изменила общественно-политическую ситуацию в стране в целом. Грянувший на всю страну мощный патриотический подъем заглушил робкие голоса, предупреждавшие об опасности. На мобилизационные пункты в первые дни войны явились 96 % призывников.

Большинство партий (исключение составили лишь социал-демократы) высказалось за доверие правительству и отказалось от оппозиционной деятельности. Были созданы крупные и авторитетные общественные организации, оказывавшие помощь правительству в ведении войны (Всероссийский Земский и Городской Союзы, слившиеся в 1915 г. в “Земгор”; Военно-промышленный комитет и др.).

С самого начала Восточный фронт первой мировой войны стал основным по численности участвующих войск и протяженности. Русские войска были организованы первоначально в два фронта: Северо-Западный (против Германии) и Юго-Западный (против Австро-Венгрии).

Героическими усилиями и высокой ценой 1-й и 2-й русским армиям в Восточной Пруссии удалось вынудить противника снять с Западного фронта значительные силы и тем самым сорвать немецкое наступление на Париж. Осенью того же года значительного успеха русские войска добились на Юго-Западном фронте, где австро-венгерская армия в результате нашего успешного наступления потеряла около 400 тыс. солдат и офицеров, что составляло почти половину ее боевого состава. Со вступлением в октябре 1914 г. в войну Турции для России открылся еще и Кавказский фронт, где в течение первых трех месяцев борьбы турецкой армии было нанесено сокрушительное поражение.

Главным итогом военной кампании 1914 г. стал срыв странами Антанты германского плана ведения молниеносной войны. Война принимала затяжной характер. К тому же Германия была вынуждена вести борьбу одновременно на двух фронтах. Для России же первый год войны стал годом упущенных возможностей, чем не преминула воспользоваться Германия. В 1915 г. на Восточном фронте было сосредоточено не 31 %, а более 50 % всех сил противника. Их активные действия привели к тому, что к концу 1915 г. наши войска были вынуждены оставить Галицию, Польшу, часть Прибалтики и Белоруссии. Огромными были людские потери. Не хватало оружия и боеприпасов. Значительно упал моральный дух войск. Одновременно усилились оппозиционные настроения. В августе 1915 г. в Думе был создан Прогрессивный блок, в который вошли 236 из 422 депутатов. Его руководителем стал лидер кадетов П.Н. Милюков. Главным требованием прогрессистов стало формирование правительства “общественного доверия”, подотчетного Думе. Критика власти думской оппозицией проходила на фоне усиливающейся с каждым днем деградации царского режима, министерской чехарды (в короткий срок сменилось четыре главы правительства, шесть министров внутренних дел и др.) и “распутинщины”. В оппозицию Николаю II стали переходить даже представители правящей династии, участвовавшие в убийстве Г. Распутина в ночь на 17 декабря 1916 г. Деятельность думской оппозиции в условиях относительной свободы слова и печати фактически готовила массовое сознание к восприятию смены власти.

Обстановку не смог изменить даже крупный успех русской армии в 1916 г., когда в результате “брусиловского прорыва” на Юго-Западном фронте Австро-Венгрия потеряла почти 1,5 млн убитыми, ранеными и пленными и оказалась на грани военно-политической катастрофы.

Однако огромными были и потери России. К 1917 г. она потеряла убитыми около 2 млн, ранеными — около 5 млн и пленными — почти 2 млн человек. Особенно велики были потери в кадровом офицерском корпусе, составлявшем основу армии. Это сказалось на ее качественном составе. Армия, как и общество в целом, стала утрачивать веру к правящей элите. Начинались братания на фронте, в окопах с одобрением встречали агитаторов, призывавших к заключению немедленного мира на любых условиях. Теперь, когда сам царь стал верховным главнокомандующим, все неудачи на фронте стали связывать с его неспособностью к управлению вообще, “шпионажем” императрицы-немки и т. п. Сложной была и ситуация в тылу. Ощущалась усталость от войны, нехватка продовольствия, нарушение привычного уклада жизни, тяжело переживались потери в семьях.

К названным выше двум группам противоречий, обозначившихся в России к началу века и вызвавшим первую российскую революцию, добавилась в эти месяцы и третья, связанная с войной и лишениями военного времени. Несмотря на то что она носила временный, конъюнктурный характер, именно она при бездействии высшей власти и привела к новому революционному взрыву.

Революционные события Февраля начались в Петрограде. В ответ на забастовку рабочих Путиловского завода и его закрытие в городе начались массовые демонстрации, а численность забастовщиков росла с каждым днем (23 февраля она составляла 128 тыс., 24-го — 214 тыс., 25-го — 305 тыс.). С вечера 26 февраля к восставшим стали примыкать солдаты столичного гарнизона (27-го их было 67 тыс. человек, т. е. 25 % всего гарнизона; к вечеру 28-го — до 50 %, а к 1 марта — практически весь гарнизон). Днем 27 февраля была занята резиденция распущенной царем Думы — Таврический дворец. Здесь был образован Временный исполнительный Комитет Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. В тот же день был сформирован Временный комитет Государственной думы, который создавал хоть какую-то легитимную основу для новой власти. В ночь на 2 марта по договоренности этих двух органов было образовано Временное правительство во главе с известным земским деятелем и одним из потомков Рюриковичей князем Г.Е. Львовым. В тот же день отрекся от престола император Николай.

Он отказался от власти не только за себя, но и за цесаревича Алексея (что было незаконно и позже могло быть юридически оспорено) и передавал права на престол младшему брату Михаилу. Однако и тот после консультаций с несколькими депутатами Думы отказался от верховной власти до решения Учредительного Собрания. Его примеру последовали и другие члены императорского дома, которые могли претендовать на престол. 300-летняя монархия Романовых рухнула в одночасье.

Перед страной открывались два альтернативных пути развития ситуации: демократический, реформаторский и радикальный, революционный. С падением монархии и образованием Временного правительства Февральская революция завершилась. Власть вплоть до созыва Учредительного Собрания оказалась в руках Временного правительства. Однако она принадлежала не только ему. В стране сложилось двоевластие Временного правительства (“власти без силы”) и Петроградского Совета (“силы без власти”). В первом органе первоначально преобладали кадеты, а во втором — эсеры и меньшевики. И тех, и других роднило то, что они считали революцию исчерпанной.

Однако эту позицию разделяли далеко не все. Вернувшийся из эмиграции вождь большевиков В.И. Ленин нацелил свою партию на “перерастание буржуазно-демократической революции в революцию социалистическую” и, несмотря на сопротивление своих умеренных сторонников, утвердил этот курс на VII (Апрельской) партийной конференции. Правда, в партийных установках большевиков не было тогда призывов к насильственному взятию власти. Ими был выдвинут лозунг “Всявласть Советам!”, предполагавший передачу Петроградскому Совету всей полноты власти, после чего должна была произойти “большевизация” Совета.

Временное правительство не спешило решать назревшие социально-экономические и политические проблемы, откладывая наиболее принципиальные из них до созыва Учредительного Собрания. В условиях новой волны радикализации общественных настроений это способно было вновь взорвать ситуацию. Так и произошло уже в апреле, когда министр иностранных дел Милюков объявил о продолжении войны “до победного конца”. Ценой этого заявления стала отставка Временного правительства и формирование нового его состава на коалиционной основе. Тем временем прошедший в мае I Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов впервые объединил Советы в масштабах всей страны и создал ЦИК Советов. Съезд выступил в поддержку Временного правительства и проводимого им курса.

Попытка Временного правительства укрепить свой авторитет военным успехом на театрах военных действий в ходе наступления на Юго-Западном фронте обернулась военным поражением и серьезным политическим кризисом в июле. Большевики 4 июля предприняли попытку в ходе массовой демонстрации перехватить политическую инициативу и при возможности захватить власть. Разразился новый кризис Временного правительства, завершившийся формированием второго коалиционного правительства во главе с эсером А.Ф. Керенским.

Вслед за этим ЦИК Советов признал за Временным правительством всю полноту власти. Это означало конец двоевластия. Лидеры большевиков были обвинены в сговоре с немецким военным командованием и ушли в подполье. VI съезд большевистской партии взял курс на вооруженное восстание.

В августе в Москве было созвано Государственное совещание, главной задачей которого стояла выработка программы выведения страны из кризиса. Однако решена она так и не была. Тем не менее совещание показало, что значительная часть делегатов склонна поддержать “сильную руку” в лице популярного в стране и армии верховного главнокомандующего генерала Л.Г. Корнилова.

Эта поддержка вдохновила его на выступление. 25 августа он потребовал отставки Временного правительства, передачи ему чрезвычайных полномочий и двинул войска на столицу. Керенскому не оставалось ничего другого, как объявить генерала заговорщиком и снять его со всех постов. В блокировании верных Корнилову частей большую роль сыграли отряды красной гвардии, контролировавшиеся большевиками. Их участие в подавлении “корниловщины” значительно повысило авторитет большевиков в глазах рабочих, солдат, крестьян и способствовало “большевизации” Петроградского Совета. Таким образом, поражение генерала Корнилова означало поражение праворадикальной альтернативы развития политической ситуации. Более того, оно оставило ослабленного в этом противостоянии Керенского один на один с набиравшей силу большевистской партией. Это вынуждало его действовать более решительно, чем прежде. 1 сентября правительство провозгласило Россию республикой (ранее оно отказывалось вплоть до Учредительного Собрания предрешать вопрос о форме государственного устройства) и создало для управления страной Директорию. Было созвано Демократическое совещание в составе представителей Советов, профсоюзов и войсковых комитетов, призванное решить вопрос о власти. Оно, в свою очередь, создало из своих представителей Всероссийский демократический совет (Предпарламент), ставший совещательным органом при Временном правительстве.

Такое развитие ситуации не устраивало большевистское руководство, оказавшееся в начале сентября довольно близким к взятию реальной власти. Им помогала с каждым днем ухудшавшаяся социально-экономическая ситуация. Пропагандистская машина большевиков обвиняла в этом не только Временное правительство, но и поддерживавших его в Советах эсеров и меньшевиков. На волне нарастающей критики в сентябре-октябре состоялись перевыборы Советов, в ходе которых в большинстве случаев вместо меньшевиков и эсеров избирались большевики и левые эсеры. Одновременно под нажимом Ленина ЦК партии большевиков одобрил проведение уже в октябре вооруженного восстания в Петрограде, для подготовки которого был создан Военно-революционный комитет. 25 октября, перед открытием II Съезда Советов большевики установили контроль над столицей, а в ночь на 26 октября арестовали в Зимнем дворце Временное правительство. Тем самым завершился период демократических перемен в России, начатый в феврале. Россия вышла на принципиально иной путь развития, длившийся более 80 лет.

Новая власть была сформирована на открывшемся Съезде Советов. Эта задача для большевиков облегчалась тем, что меньшевики и правые эсеры, участвовавшие в работе съезда, покинули его заседание, как только услышали сообщение о начале штурма Зимнего дворца. Первыми декретами новой власти стали Декрет о мире (декларировавший “демократический выход из войны”: без аннексий и контрибуций), Декрет о земле (в основу которого была положена эсеровская программа социализации земли и крестьянские наказы), а также Декрет о власти (объявивший состав нового временного правительства — Совнаркома во главе с Лениным). Председателем ВЦИК был избран Л.Б. Каменев.

Не без оснований опасаясь массового недовольства, большевики не отменили выборов в Учредительное собрание, рассчитывая получить в ходе голосования большинство мест в нем. Выборы состоялись 12 ноября. В результате первых в истории России всеобщих прямых выборов при тайном голосовании было избрано 715 депутатов Учредительного Собрания, в числе которых оказались все крупнейшие политические деятели России, вне зависимости от их политических взглядов. Большевики в составе депутатов оказались далеко не ведущей по составу группой. 40,5 % голосов получили эсеры, 24 % — большевики, 17 % — либеральные партии, 2,6 % — меньшевики. Стремясь обезопасить себя “справа”, большевики в конце ноября запретили партию кадетов как партию “врагов народа”, его раньше закрыли оппозиционные издания. Были объявлены в розыск с постановлением на арест многие депутаты Учредительного собрания из числа правых политических партий.

Открывшееся 5 января 1918 г. Учредительное собрание проходило в обстановке чрезвычайщины. В зале заседаний наряду с депутатами было множество солдат и матросов, наводивших винтовки на не нравившихся им ораторов из “враждебного лагеря”. Попытки Чернова, Церетели и других депутатов умерить радикализм большевиков и найти компромиссные решения, успехом не увенчались. Оно и собрано было лишь для того, чтобы либо узаконить власть большевиков, либо быть распущенным в тот же день. После отказа обсуждать ленинский проект “Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа” большевики и левые эсеры покинули Таврический дворец, а остававшиеся там и обсуждавшие аграрные и иные проблемы депутаты к утру были выставлены вооруженным караулом. Последний шанс избежать гражданской войны оказался упущенным.

10-18 января III Всероссийский съезд Советов одобрил решение о разгоне “Учредилки” и принял постановление о слиянии Советов рабочих и солдатских депутатов с Советами крестьянских депутатов. СНК перестал иметь статус временного правительства и стал постоянным органом власти.

Если первым шагом на пути к гражданской войне стало насильственное взятие власти большевиками, а вторым — разгон Учредительного собрания, то следующим и не менее важным явилось заключение сепаратного мирного договора с Германией 3 марта 1918 г., по которому от России отходили Польша, Прибалтика, часть Белоруссии, Ардаган, Карс и Батум в Закавказье. Украина и Финляндия признавались независимыми. В результате общие потери России составили 780 тыс. кв. км территории, на которой проживало 56 млн человек (до 40 % пролетариев страны). Россия обязалась выплатить огромную контрибуцию в размере шести млрд марок. Таким оказался “мир без аннексий и контрибуций”. Это было первое крупное политическое поражение большевистского руководства, внесшее раскол в свои собственные ряды.

Страна стремительно скатывалась к гражданской войне. По существу, она началась с октябрьских событий 1917 г. в Петрограде. Но вплоть до мая 1918 г. она носила локальный характер. Во многом это объяснялось непопулярностью свергнутого Временного правительства не только в среде рабочих и крестьян, но и офицеров. В первые месяцы советской власти в вооруженную борьбу против нее вступило не более 3 % из 250-тысячного офицерского корпуса. Но постепенно в борьбу против большевистской власти втягивалось все большее число офицерского состава.

Гражданская война стала суровым испытанием для России. Ее невозможно свести лишь к боевым действиям двух или нескольких армий. Это сложный и противоречивый комплекс не только военно-технических и политических мероприятий, но также и социально-экономических, идейно-политических, духовно-нравственных перемен, затрагивающих самые основы существования общества.

Гражданская война в России прошла несколько этапов в своем развитии. Вслед за уже упомянутым первым этапом (октябрь 1917 — май 1918 г.) последовала стадия эскалации войны летом-осенью 1918 г., когда большевики взяли курс на “пролетаризацию” деревни. Введение продовольственной диктатуры и организация комбедов привели к созданию в деревне массовой социальной базы контрреволюции. В этот короткий период произошло временное объединение на антибольшевистской почве сил “демократической контрреволюции” и белого движения. Разрыв этой коалиции означал переход войны во вторую стадию (декабрь 1918 — июнь 1919 г.), главным содержанием которой стала ожесточенная борьба регулярных красных и белых армий, разгул красного и белого террора. На третьем этапе (июль 1919 — ноябрь 1920 г.) следует военный разгром белых армий, во многом обусловленный изменением политики большевиков в отношении среднего крестьянства. На четвертом этапе (декабрь 1920–1922 г.) завершается ликвидация очагов гражданского противостояния на Дальнем Востоке, в Средней Азии и Закавказье, а белое движение и остатки либерально-демократической оппозиции оказываются в эмиграции.

Социальную базу “красных” на протяжении всей войны составляли рабочие и беднейшие крестьяне. Средние слои города и деревни колебались в поддержке большевиков. Да и сами большевики считали их временными сторонниками, “попутчиками”.

Социальную базу “белых” составляли: офицерский корпус царской армии; до 70 % казаков; представители старой бюрократии, крупной буржуазии и помещичества; остатки право-монархических и либеральных политических партий; большинство духовенства, первым ощутившего на себе репрессивные меры новой власти; часть зажиточных крестьян и высококвалифицированных рабочих, недовольных политикой большевиков.

Гражданская война имела для России непомерно высокую цену. На фронтах войны, в мясорубке красного и белого террора, голода и массовых эпидемий страна потеряла 15 млн человек. Еще 2,5 млн лучших ее сынов и дочерей оказались в эмиграции. С учетом огромных потерь страны в годы первой мировой войны можно утверждать, что был подорван генетический фонд нации.

В годы гражданской войны большевики проводили политику “военного коммунизма”, которая должна была, по их мнению, обеспечить “военно-политический союз рабочего класса и крестьянства”. Ее основными элементами были:

в области экономики — ликвидация частной собственности; свертывание товарно-денежных отношений; налаживание прямого товарообмена между городом и деревней; национализация промышленности; введение продовольственной диктатуры на селе;

в социальном развитии — внедрение системы внеэкономического принуждения; господство государственно-распределительной системы; натурализация заработной платы; уравнительная система оплаты труда; введение всеобщей трудовой повинности; милитаризация труда;

в политической сфере — господство однопартийной политической системы; полный и безраздельный партийный контроль над деятельностью государственных и общественных структур; слияние партийного и государственного аппарата; внедрение командно-приказных методов управления обществом; жестокое преследование инакомыслящих;

в духовной сфере — насаждение марксизма в качестве господствующей идеологии; романтизация гражданской войны и мировой революции; формирование веры во всемогущество насилия; утверждение морали, оправдывающей любые действия в интересах революции.

Вынужденное мириться с этими мерами в условиях войны, население страны сразу после ее окончания выступило решительно против продолжения политики “военного коммунизма”. Политический кризис власти в конце 1920 — начале 1921 г. проявился, в частности, в массовых антибольшевистских выступлениях крестьян в Тамбовской и Воронежской губерниях, в Западной Сибири, Среднем Поволжье, на Дону и Кубани; рабочих в Петрограде и Москве; солдат и моряков Кронштадтского гарнизона. Все они требовали отмены продразверстки, разрешения свободы торговли, проведения демократических выборов в Советы, ликвидации политической монополии большевистской партии.

О размахе антибольшевистской борьбы в этот период красноречиво свидетельствует тот факт, что потери Красной Армии и специальных формирований ВЧК в борьбе с ними составили в этот период почти 150 тыс. человек. Власть была поставлена перед необходимостью смены политического курса.

В марте 1921 г. была провозглашена “новая экономическая политика” (нэп). Основными ее составляющими стали: замена продразверстки фиксированным продналогом; отказ от силового насаждения коммун в деревне; поощрение рыночных отношений, мелкого и среднего предпринимательства; отмена трудовых армий и трудовой повинности; переход от натуральной — к дифференцированной денежной оплате труда; введение элементов хозрасчета на уровне государственных трестов и объединений (“хозрасчет для начальников”); относительная стабилизация финансовой системы; привлечение иностранных инвестиций путем создания концессий; развертывание внешней торговли и т. п. При этом государство сохраняло “командные высоты” в банковской сфере, на крупных и отчасти средних предприятиях, на железнодорожном транспорте. Сохранялась почти в незыблемом виде жесткая авторитарная диктатура, хотя сфера непосредственного государственного вмешательства в общественную жизнь была несколько сужена.

Современниками и историками нэп всегда оценивался весьма противоречиво. “Сменовеховцы” и меньшевики полагали, что это могло стать началом трансформации Советской России в буржуазное общество. Предполагалось, что следующим шагом станет установление демократической республики. Популярными стали рассуждения о “самотермидоризации” большевистского режима. Однако сами большевики мыслили иначе. Ленин и ближайшее его окружение видели в нэпе лишь тактический шаг, позволяющий преодолеть острый политический кризис. Никаких изменений в политическом строе не предвиделось. Более того, именно в политической монополии большевистской партии Ленин видел главную гарантию успешного построения социализма. Именно она, по его мнению, могла выступить фактором, компенсирующим отсутствие в обществе необходимого уровня развития производительных сил и политической культуры.

Вместе с тем нэповская общественная модель таила в себе немало противоречий. Главное из них состояло в органической несовместимости многоукладной экономической системы, базирующейся на плюрализме форм собственности и авторитарного политического режима большевиков. Эти и другие противоречия в короткий срок существования нэповской модели привели к трем серьезным кризисам: кризису сбыта 1923 г., товарному кризису 1925 г. и кризису хлебозаготовок 1927–1929 гг.

Тем не менее экономические результаты были весьма успешными. Прирост промышленной продукции составил уже в 1921 г. 42 %, в 1922 г. — 30,7 %, в 1923 г. — 52,9 %, а в 1925 г. — 66,1 %. Высокими темпами развивался и аграрный сектор. Валовой сбор зерновых в 1925 г. превысил почти на 21 % среднегодовые показатели 1909–1913 гг. В короткий срок (уже к 1927 г.) был достигнут довоенный уровень развития животноводства. К этому времени потребление пищевых продуктов превышало уровень дореволюционной России.

В то же время рост крупного товарного крестьянского хозяйства искусственно сдерживался государством (к 1927 г. освобожденными от сельхозналога оказались 35 % беднейших крестьян, в то время, как зажиточные крестьянские хозяйства, составлявшие около 10 % платили почти 30 % всех налогов). Это, в свою очередь, вело к искусственному дроблению крепких хозяйств с целью избежать кабального налогообложения, что вело к снижению товарного крестьянского производства и замедлению назревших перемен в промышленности.

Социально-экономические процессы находились в тесной связи с политическими процессами, проходившими в обществе в 20-е годы. Центральное место в них заняли внутрипартийные дискуссии и борьба за власть. С завершением формирования однопартийной системы все дискуссии о путях движения страны и способах этого движения переместились внутрь большевистской партии. Ожесточенные дискуссии грозили взорвать правящую партию изнутри. Понимая это, Ленин добился в 1921 г. принятия специальной резолюции “О единстве партии”, которая запрещала создание фракций. Непререкаемый авторитет самого Ленина до поры до времени выступал твердой гарантией от раскола. Однако с мая 1922 г. вождя стали преследовать серьезные болезни, которые вначале ограничили его политическую деятельность, а в 1923 г. фактически окончательно вывели его из строя.

Авторитарный режим потерял авторитарного вождя. Выход из этой ситуации мог состоять либо в замене ушедшего харизматического лидера новым, либо в трансформации существующей модели партии в классическую социал-демократическую. Этот последний вариант был невозможным, если учесть многолетнюю борьбу с социал-демократическим типом партийного устройства всей существовавшей к тому времени большевистской элиты. Выдвижению же нового вождя мешало отсутствие легитимных механизмов смены руководства и разгоревшаяся в высшем руководстве борьба за власть. Она началась еще при жизни Ленина. К концу жизни он, казалось, был готов поддержать своим авторитетом Троцкого.

Однако его позиция в расчет уже не принималась. Победителем должен был стать тот, кто контролировал партийный аппарат. Этим лидером стал Сталин, укрепивший свои позиции вначале в борьбе с “троцкистами” (1923–1924 гг.), затем с поддерживавшими его в этой борьбе Каменевым и Зиновьевым (1925 г.) и, наконец, в ходе борьбы с объединенной “троцкистско-зиновьевской оппозицией” в 1926–1927 гг.

К концу жизни Ленин с сожалением констатировал, что в осуществлении властных полномочий почти не участвуют “рабочие и крестьяне, от лица которых действует власть”. В этой его тревоге обозначилась не столько тревога за судьбы страны, сколько за судьбу самой власти. Необходимо было “сменить лозунги”, доставшиеся стране от революционного порыва 1917 г., а еще лучше — развить и конкретизировать их.

Сила большевистских лидеров в тот период состояла в том, что к середине 20-х годов они сумели вернуться к тем общенациональным задачам, которые стояли перед Россией в начале века. Главной среди них была задача индустриализации страны. К этому вынуждала и международная обстановка, таившая в себе угрозу войны против единственного социалистического государства. С учетом этого, в 1925 г. партийное руководство взяло курс на социалистическую индустриализацию.

Однако вскоре стало ясно, то для ее реализации необходимы огромные средства. Как показывал опыт перехода к индустриальному обществу других стран, для этого требовалось увеличить долю накопления с 5-10 % до 20–30 % национального дохода (в основном за счет инвестиций и сокращения доли потребления). Нэп дать этих средств не мог. В 1926 г. разгорелась дискуссия о методе индустриализации и источниках накопления на ее нужды. Главным направлением индустриализации было провозглашено приоритетное развитие необычайно капиталоемких отраслей тяжелой промышленности. Это требовало еще большего увеличения капиталовложений. Провозглашенные в партийных документах установки на максимальные темпы индустриализации также усложняли задачу. Из двух вариантов первого пятилетнего плана (на 1928/29-1932/33 гг.) был одобрен “оптимальный” вариант, задания по которому были на 20 % выше. К тому же, по мере реализации этого плана, задания постоянно корректировались в строну увеличения. Использование значительных средств от социалистической промышленности, налогообложения крестьянства, монополии внешней торговли не могло дать нужного результата. Внутренние займы, начавшееся в 1929 г. массовое социалистическое соревнование и другие шаги также не дали необходимых поступлений. Не было и возможности получить иностранные инвестиции или кредиты. В руководстве страны все чаще звучала идея провести индустриализацию за счет усиления давления на крестьянство. Необходим был механизм перекачивания средств из деревни на нужды индустриализации.

В 1929 г. партийное руководство провозглашает курс на сплошную коллективизацию крестьянских хозяйств, которая позволяла, по мнению лидеров большевиков, решить сразу несколько важных для власти задач: обеспечить механизм перекачивания средств на нужды индустриализации; ликвидировать кулачество как класс и тем самым расширить социальную базу режима в деревне; распространить влияние государства на частный сектор сельского хозяйства (и тем самым обеспечить полное огосударствление экономики); ликвидировать так называемое “аграрное перенаселение”.

Сплошная коллективизация развернулась с января 1930 г. Проведенная с беспрецедентным насилием, она стала одной из крупнейших трагедий народа в XX в. и привела к тяжелейшим долговременным последствиям. От политики “раскулачивания” пострадало, по некоторым данным, до 15 млн человек. Первым результатом этой политики стал массовый голод, разразившийся в 1932–1933 гг. именно в наиболее богатых зерновых районах страны, где каток коллективизации прокатился по крестьянству сильнее всего. Жертвами голода стали до восьми млн человек.

За 1929–1932 гг. поголовье крупного рогатого скота сократилось на 33 %, лошадей — на 32 %, свиней — почти вдвое, овец — в 2,5 раза. Начался массовый исход сельского населения в города. Однако это также входило в планы руководства — индустриализации требовались рабочие руки. В течение 30-х годов из села ушли более 15 млн человек, а численность рабочего класса увеличилась с 9 до 24 млн. Объемы сельскохозяйственного производства в результате коллективизации почти не изменились (лишь среднегодовое производство зерна увеличилось на 6–7 млн т). Зато эти показатели теперь обеспечивали не 55 млн крестьян-единоличников, а 35 млн колхозников, к тому же полностью зависимых от государства.

Безусловно, главным историческим результатом коллективизации было другое — осуществленный ценой больших усилий и издержек индустриальный скачок. Темпы роста тяжелой промышленности были почти втрое выше, чем и без того высокие показатели индустриального развития страны накануне первой мировой войны и составляли, по официальным данным, ежегодно 17 %. По абсолютным объемам производства промышленной продукции СССР занял второе место в мире после США. СССР превратился из аграрной страны в индустриально-аграрную. Созданный мощный промышленный потенциал заложил основу для победы в Великой Отечественной войне.

Вместе с тем рост тяжелой индустрии был достигнут ценой отставания легкой и пищевой промышленности, стагнации аграрного сектора, сверхцентрализации экономической жизни и окончательного слома механизмов саморегуляции экономики. Вместо этого в стране в 30-е годы оформилась общественная система мобилизационного типа, получившая в литературе оценку “тоталитарной”, “классической советской” и.т.д.

Ее экономическую основу составляли полное подчинение производителя государству и зависимость от него; ликвидация свободы труда и замена ее внеэкономическим принуждением; фактическое присвоение государством средств производства и рабочей силы; государственное регулирование рабочего дня и заработной платы; запрет забастовок; экономическая автаркия; милитаризация экономики и труда; государственное регулирование имущественных отношений.

Ее политической основой являлись господство однопартийной политической системы; уничтожение политических оппонентов в лице других партий и внутри правящей партии; сращивание партийного и государственного аппарата; создание системы официальных (огосударствленных) массовых организаций; унификация всей политической и общественной жизни; культ харизматического вождя; мощный репрессивный аппарат; разветвленный аппарат обработки общественного сознания.

В сфере духовной жизни она характеризовалась огосударствлением партийной идеологии и символики; изъятием и уничтожением литературы, не укладывающейся в идеологические рамки режима; государственным контролем над средствами массовой информации; жестким контролем над единой системой идеологизированного образования; унификацией и стандартизацией духовной жизни; деятельностью пропартийных творческих союзов.

Такая система организации общества держалась на двух важнейших “китах” — масштабной идеологической и политико-воспитательной работе, призванной убедить население в правильности проводимого политического курса, и отлаженной репрессивной машине, позволявшей не только наказывать противников режима, но и профилактировать их появление путем “срезания” целых слоев населения, потенциально опасных для власти.

На это были нацелены не только органы НКВД, но и само советское законодательство. Оно позволило, например, только по РСФСР, на вполне законной основе привлечь к судебной ответственности за 1926–1952 гг. судами первой инстанции около 40 млн человек. В эту цифру не вошли репрессии в ходе сплошной коллективизации, внесудебные решения “троек”, депортация народов и т. п. По официальным данным, в 1930–1952 гг. по обвинению в контрреволюционной деятельности и антигосударственных преступлениях были осуждены 3 778 234 чел., из которых 786 098 были расстреляны.

Построенный в СССР “государственный социализм” явился не только материализацией марксистско-ленинской идеологической концепции, но иной, альтернативной капитализму моделью развития индустриального общества. Ее создание стало одним из вариантов выхода из общемировой структурной перестройки. В отличие от радикального правого, фашистского, это был ультралевый вариант общемирового общественного развития. Столкновение этих альтернатив (а также и неолиберальной модели выхода из мирового кризиса, предложенной США, Англией и Францией) во многом определило и последующее их противоборство в ходе второй мировой войны.

Внешняя политика советского государства с октября 1917 г. не претерпела серьезных изменений. Она оставалась в плену идеологических догм. Однако если первоначально она строилась на убеждении Ленина, Троцкого и других лидеров большевизма в близости мировой революции (на нужды которой тратились колоссальные средства полунищей страны), то к концу 20-х годов утвердилась иная идеологическая схема, согласно которой признавалось, что СССР в течение достаточно долгого времени может оставаться единственной страной социализма (народная Монголия была не в счет), а потому поведение на международной арене должна была определять формула: “СССР — осажденная крепость”.

В течение многих десятилетий советская внешняя политика отражала противоречивость, обусловленную курсом на поддержку мировой революции и необходимостью устанавливать “нормальные” отношения с капиталистическим миром.

Изначально приоритет во внешней политике Советской России долгое время оставался за Германией: их объединяло положение “изгоев” в послевоенном европейском и мировом сообществе, а также стремление обеих стран преодолеть с помощью друг друга международную изоляцию. Советской России было необходимо получение кредитов и машин для нужд индустриализации. Германия была заинтересована в преодолении с помощью России ограничений, наложенных на нее Версальским договором. Обеим странам не только удалось достичь своих целей, но и заметно изменить сам характер межгосударственных отношений, сделать их более доверительными (что было подтверждено Раппальским договором 1922 г.).

Ситуация изменилась с приходом к власти в Германии фашистов. Довольно скоро все основные направления сотрудничества были свернуты, а с 1934 г. начинается кратковременный период переориентации внешней политики СССР на страны западной демократии (выразителем этого курса стал сменивший Г.В. Чичерина М.М. Литвинов). В рамках этого курса СССР был принят в Лигу Наций, попытался стать центральным звеном создаваемой системы коллективной безопасности в Европе, ограничить начинавшуюся фашистскую экспансию.

Начало кризису этого направления внешней политики СССР положил мюнхенский сговор западных демократий с фашистскими лидерами в отношении судьбы Чехословакии, происшедший не в последнюю очередь из-за заметного падения международного авторитета СССР в ходе массовых репрессий 1937–1938 гг. Весной 1939 г. советские руководители начали контакты с германским руководством относительно нового сближения. Интерес СССР лежал, в первую очередь, в заключении кредитного соглашения с Германией (необходимого в том числе и для финансирования обширных военных программ). Гитлеру же был необходим нейтралитет Сталина в намечавшейся войне с Польшей. Окончательное решение о тесном альянсе с Германией было принято в августе, когда московские переговоры с миссиями Англии и Франции зашли в тупик, а у Сталина появился реальный шанс договориться с Гитлером о разделе сфер влияния в Восточной Европе.

В рамках договоренностей, достигнутых в августе-сентябре 1939 г. между Сталиным и Гитлером, в состав СССР в 1939–1940 гг. оказались включенными территории, прежде входившие в состав Российской империи — Прибалтика, Западная Украина и Западная Белоруссия, Бессарабия. Лишь Финляндию не удалось вновь вернуть под власть великого восточного соседа. Но постепенно в рамках сотрудничества между СССР и Германией нарастала напряженность. Она была обусловлена прежде всего приближением сроков нападения Германии на СССР, объявленного Гитлером в качестве главной задачи нацистов еще при зарождении фашистского движения в Германии.

Для реализации своих намерений Москва оказывала на страны Прибалтики и Финляндию сильное политическое и военное давление; в 1940–1941 гг. были осуществлены массовые депортации многих сотен тысяч жителей Прибалтики в восточные районы Советского Союза.

Отказ Финляндии согласиться на советские требования привел к советско-финской войне, показавшей военную слабость Красной Армии и укрепившей уверенность Гитлера в успехе предстоящей войны с СССР. В период после заключения советско-германского пакта советское руководство не смогло осуществить крупные меры по укреплению обороноспособности страны и ее подготовке к войне. Сталин игнорировал многочисленные факты и предупреждения о готовящемся нападении Германии; в результате оно оказалось внезапным и неожиданным.

Разразившаяся 22 июня 1941 г. война с Германией стала второй в XX в. битвой народов нашей страны за свободу и независимость. Это была всенародная Великая Отечественная война, стоившая народу огромных материальных и людских потерь. Как и в августе 1914 г., летом 1941 г. волна патриотических настроений вылилась в стремительную мобилизацию, сплочение населения вокруг властных структур и общенационального лидера — Сталина.

Вместе с тем сам вождь и близкие ему члены высшего руководства пребывали первое время в состоянии шока не только от внезапно начавшейся войны, но и от катастрофических последствий ее первого периода. Всего за несколько недель боев Красная Армия потеряла более 100 дивизий (три пятых всех войск западных приграничных округов).

Были уничтожены или захвачены противником более 20 тыс. орудий и минометов, 3,5 тыс. самолетов (из них 1200 были уничтожены прямо на аэродромах в первый день войны), шесть тыс. танков, более половины складов материально-технического обеспечения. Основные силы войск Западного фронта оказались в окружении. Фактически в первые недели войны оказались разгромлены все силы “первого эшелона” Красной Армии. По оценкам Генерального штаба РККА, безвозвратные потери действующей армии за второе полугодие 1941 г. составили 5 млн человек, что составляло 90 % всей предвоенной численности Красной Армии.

В короткий срок вся страна превратилась в единый боевой лагерь. Одной из центральных задач была эвакуация созданного в годы первых пятилеток мощного промышленного потенциала (при невозможности перемещения заводов и фабрик они уничтожались). За короткий срок на Восток было перевезено свыше 1500 крупных предприятий. Большинство из них в рекордные сроки приступали к выпуску продукции, необходимой для фронта. Краматорский металлургический комбинат выпустил первую продукцию через 12 дней после прибытия на новое место. В ряде случаев оборудование монтировалось прямо под открытым небом, а осваивали его старики, женщины и дети. Небывалый героизм работников тыла позволил к лету 1942 г. завершить перевод экономики на военные рельсы. Располагая меньшим, чем Германия промышленным потенциалом, СССР произвел за годы войны почти вдвое больше военной техники и боеприпасов.

Ценой огромных потерь и нечеловеческих усилий всего народа германская военная машина была остановлена лишь на подступах к Москве осенью 1941 г.

Однако первые успехи Красной Армии были восприняты руководством как свидетельство наметившегося перелома в войне, которого на самом деле еще не было. В начале 1942 г. Сталин поставил перед действующей армией задачу развития широкомасштабного наступления против немцев, не считаясь с реальными ресурсами и возможностями. Результатом этого просчета стали не только крупнейшие военные неудачи в Крыму и под Харьковом, но и начало генерального немецкого наступления на Волгу и Кавказ. Лишь в ноябре 1942 г. советские войска перешли в контрнаступление в районе Сталинграда и нанесли крупнейшее военное поражение германской армии и ее союзникам (общие потери германских войск составили 1,5 млн человек). В ходе летней военной кампании 1943 г. коренной перелом в ходе всей войны был завершен победой советских войск в районе Курской дуги, где противник потерял 0,5 млн человек. Гитлеровская военная машина получила в результате поражения смертельную рану, от которой так и не смогла оправиться. В конце того же года Советская Армия вступила в Европу, как армия, несущая народам освобождение от немецкого “нового порядка”.

Советский Союз превратился в ведущую силу антигитлеровской коалиции, объединившей СССР, США, Англию, Францию, Китай и многие другие страны. 9 мая 1945 г. стало днем Великой Победы над врагом.

Цена ее была беспримерно велика. Страна заплатила за свободу жизнью 27 миллионов своих сынов и дочерей (в том числе на полях сражений остались 11,3 млн человек) и третьей частью национального богатства. Главным итогом великой победы над фашизмом для СССР стало превращение его в одну из двух сверхдержав (наряду с США), определявших основные процессы мирового развития.

Для советского народа победа в войне имела противоречивые последствия. С одной стороны, с разгромом фашизма значительно ослабла угроза новой войны, укрепился международный авторитет СССР, создавались предпосылки для возможных благоприятных перемен внутри страны (многие хотели ослабления репрессивной практики, демократизации общественной жизни и либерализации экономики). Однако, с другой — победа означала неизбежность не только консервации, но и еще большего укрепления существующей в СССР модели общественно-политического и социально-экономического развития.

Победа изменила облик СССР в глазах мирового сообщества. Впервые за долгие годы на него перестали смотреть через призму образа врага. Казалось, были забыты массовые репрессии, сплошная коллективизация, отказ платить по царским долгам. Даже крупнейшие деятели русской эмиграции скорректировали свои позиции, признав “державность” новой власти и возрождение былого величия России в мире.

В то же время и у многих представителей советского народа, побывавших в годы войны за пределами страны (8—10 млн в составе действующей армии и 5,5 млн репатриантов) изменилось восприятие Запада: были поколеблены многие идеологические стереотипы, усиливался интерес к зарубежной культуре, образу жизни, непривычным духовным ценностям.

Однако эти настроения не могли носить долговременного характера, так как с уничтожения фашизма прежние противоречия между странами антигитлеровской коалиции не только проявились вновь, но и еще более углубились в условиях радикального изменения расстановки сил на международной арене.

Поражение стран “оси” в войне коренным образом изменило соотношение сил в мире. СССР превратился в одну из ведущих мировых держав, без которой, по словам Молотова, не должен был теперь решаться ни один вопрос международной жизни. Этот новый статус Сталин потребовал подкрепить созданием на территории Турции советских военно-морских баз, а также протекторатом СССР над Триполитанией (Ливия).

Однако господство и могущество США за годы войны выросли еще больше. Их валовой национальный продукт вырос за эти года на 70 %, а экономические и людские потери в войне были минимальны. Став в военные годы международным кредитором, США получили возможность расширить свое влияние на другие страны и народы. Президент Трумэн в 1945 г. заявил, что победа во второй мировой войне “поставила американский народ перед необходимостью править миром”. Начался постепенный отход американской администрации от соглашений военной поры.

Все это вело к тому, что вместо сотрудничества в советско-американских отношениях наступила полоса взаимного недоверия и подозрительности. Советский Союз тревожила ядерная монополия США и попытки диктата в отношениях с другими странами. США были обеспокоены заметным ростом авторитета и влияния СССР в Европе и мире. Все это и привело к началу “холодной войны”.

“Похолодание” началось практически с последними залпами войны в Европе. Через три дня после победы над Германией США объявили о прекращении поставок в СССР военной техники по ленд-лизу и не только прекратили ее отгрузку, но и вернули американские суда с такими поставками, которые уже находились у берегов Советского Союза.

После успешного испытания американцами ядерного оружия, позиция Трумэна еще более ужесточилась. США постепенно отходили от уже достигнутых в годы войны договоренностей. В частности, было решено не делить поверженную Японию на зоны оккупации (в нее были введены лишь американские войска). Это настораживало Сталина, подталкивало его к усилению влияния на те страны, на территории которых в это время находились советские войска. Это, в свою очередь, вело к росту подозрительности у лидеров западных стран. Она еще более усиливалась в связи с резким ростом в них численности коммунистов (их число с 1939 по 1946 г. в Западной Европе выросло втрое).

Война унесла не только многие миллионы человеческих жизней советских людей, но и уничтожила треть национального богатства страны. Кроме почти полностью уничтоженной индустриальной базы в европейской части страны, здесь было разрушено более половины жилого фонда, треть домов крестьян. Вдвое сократилось производство зерна, почти наполовину — мяса.

Однако развернувшаяся “холодная война”, снова, как и в середине 20-х годов, диктовала необходимость первоочередного восстановления и развития не потребительского сектора экономики СССР, а тяжелой промышленности. Эта задача была решена в кратчайшие сроки. Согласно официальной статистике, уже к 1948 г. объем промышленного производства превзошел довоенный уровень, а в 1950 г. превысил его уже на 73 % (при плане — 52 %). Тяжелая промышленность увеличила выпуск продукции вдвое, а легкая и пищевая — на 23 %. Кроме самоотверженного труда советского народа немалую роль сыграли и репарации с Германии (почти 4,3 млрд долл.). Они не только обеспечили до половины оборудования, установленного в промышленности в эти годы, но и в некоторой степени способствовали техническому перевооружению производства. В то же время, вывезенный из поверженной Германии (а также Австрии, Венгрии, Чехословакии и Маньчжурии) технический потенциал не привел в целом к научно-техническому прогрессу отечественной промышленности. Наоборот, составив ее основу на долгие годы, он “законсервировал” тот уровень, который был современным в Германии и в ряде других стран еще в середине 30-х годов.

Немаловажным фактором был и труд заключенных (в 1950 г. их только в системе ГУЛАГа было свыше 2,5 млн чел.) и спецпереселенцев (около 2,3 млн человек), которые только в 1951 г. выпустили продукции и выполнили работ более чем на 30,5 млрд руб.

В годы четвертой пятилетки было восстановлено или вновь построено 6200 крупных промышленных предприятий, что было равно всему промышленному потенциалу, созданному за годы предвоенных пятилеток. С учетом обострения “холодной войны” были созданы огромные резервные запасы. Они превышали в начале 1953 г. довоенные стратегические резервы страны по зерну — в четыре раза, цветным металлам — в 10 раз, нефтепродуктам — в три раза, по углю — в пять раз. Значительно выросли золотые запасы СССР, составлявшие к концу 40-х годов 1500 тонн.

“Большой скачок” второй половины 40-х годов был подготовлен и еще большим усилением административно-политического нажима властей на деревню. Крестьяне вынуждены были сдавать молоко по 25 копеек за 1 литр при розничной цене в продаже 2 руб. 70 коп., а 1 кг мяса — по 14 коп. при его цене в магазине 11 руб. 40 коп. Отсутствие экономических стимулов к труду вело к неуклонному сокращению производства важнейших видов аграрной продукции. Если в 1937 г. урожай зерновых составлял 87 млн т, а в 1940 г. — 76 млн т, то в 1950 г. — лишь 66 млн т (и это несмотря на то что территория страны и посевных площадей выросли за счет Прибалтики и Западной Украины, Белоруссии и Молдавии). Официальная же пропаганда давала совершенно иную картину. В 1952 г. власти объявили о решенииновой “исторической задачи” — полном и окончательном “решении зерновой проблемы”. На самом же деле для обеспечения снабжения армии и городов хлебом они были готовы вновь принять чрезвычайные меры. Свертывание остававшихся экономических стимулов поставило сельское хозяйство страны на грань катастрофы.

Главным направлением развития политической системы страны стало ужесточение политического режима. Объясняя в 1946 г. необходимость преобразования Совета Народных Комиссаров в Совет Министров, Сталин отмечал: “Народный Комиссар или вообще комиссар — отражает период неустоявшегося строя… Этот период прошел. Война показала, что наш общественный строй очень крепко сидит и нечего выдумывать названия такого…” Реальная власть в стране окончательно оказалась в руках узкого круга лиц — “ближнего” (или “узкого”) Политбюро в составе пяти человек во главе с самим Сталиным.

В стремлении ограничить влияние западных идей и образа жизни на советских людей партийное руководство значительно расширило “население” ГУЛАГа. В Сибири и Коми АССР оказались сотни тысяч бывших военнопленных. Сюда же попали бывшие работники госаппарата, помещики, предприниматели, зажиточные крестьяне из Прибалтики, Западной Украины и Белоруссии. В лагерях оказались и сотни тысяч военнопленных Германии и Японии. С конца 40-х годов стали прибывать и многие тысячи рабочих и крестьян, не выполнявших нормы выработки или посягнувших на “социалистическую собственность” в виде нескольких картофелин или колосков, вмерзших в землю после уборочной страды. Лишь смерть Сталина остановила подготовку нового крупного политического процесса, главными обвиняемыми на котором могли оказаться его ближайшие соратники по Политбюро.

Со смертью Сталина в марте 1953 г. завершилась целая эпоха в жизни СССР. Отсутствие легитимных механизмов передачи верховной власти вызвало затяжной ее кризис. Борьба за личное лидерство длилось вплоть до весны 1958 г. и прошла несколько этапов.

На первом из них (март-июнь 1953 г.) ключевые позиции в руководстве заняли новый глава правительства Г.М. Маленков и его первый заместитель Л.П. Берия.

Первые шаги нового руководства были обнадеживающими. Началось осуждение “культа личности” Сталина; реальная власть оказалась сосредоточена в руках не партийных, а государственных органов; была объявлена широкая амнистия; прошла реорганизация карательных органов. Однако попытки ограничить функции партийного аппарата имели для Маленкова и Берии роковые последствия. В июне 1953 г. Берия был арестован, а позже осужден и расстрелян. Маленков еще не понимал, что следующей жертвой партаппарата будет он сам.

С лета 1953 по февраль 1955 г. продолжался второй этап борьбы за власть. Теперь она развернулась между терявшим свои позиции с каждым днем Маленковым и все более набиравшим силу первым секретарем ЦК КПСС Н.С. Хрущевым. Завершился он снятием Маленкова с поста главы правительства.

На третьем этапе (февраль 1955 — март 1958 г.) усилившийся Хрущев противостоял “старой гвардии” Президиума ЦК. Он завершился его назначением на пост главы правительства при сохранении обязанностей главы партии. Это означало не только его полную победу, но и возврат к сталинской практике единоличного управления.

Вместе с тем наследники Сталина не могли сохранять оставленную им Систему без перемен. Они постарались не только стремительно избавиться от ее наиболее одиозных проявлений, но и возложить ответственность за них на покойного вождя. В короткий срок были приняты меры по реабилитации невинно осужденных; укреплению законности; развитию коллегиальности в руководстве; расширению прав союзных республик в экономической и правовой сферах; восстановлению автономии ряда народов Северного Кавказа; реорганизации системы управления экономикой.

Особое значение имели решения XX съезда КПСС, главной задачей которого было подведение теоретической базы под наметившиеся коррективы сталинской внутренней и внешней политики. В докладе “О культе личности и его последствиях”, с которым было поручено выступить Хрущеву, впервые приводились многие примеры беззаконий сталинского режима. Однако его жертвами рассматривались лишь “невинно пострадавшие” коммунисты сталинской ориентации. Сторонники троцкистской оппозиции, “правого уклона”, а тем более представители “бывших” оправданию не подлежали. Более того, в доклад были включены традиционные положения о “врагах народа”, о справедливости борьбы с ними сталинского руководства ВКП(б). Говорилось и о том, что сталинизм “не изменил природы социализма”. Все это показывало, что на XX съезде был осужден Сталин, а не сталинизм, сущности которого, вероятно не хотели понимать, да и не могли понять соратники и наследники вождя. Тем не менее доклад Хрущева имел поистине историческое значение. Это был безусловный прорыв в осмыслении феномена сталинизма, осуждении его преступлений. Съезд имел значение и в деле продолжения реабилитации жертв сталинизма. За период 1956–1961 гг. было реабилитировано в общей сложности почти 700 тыс. человек, т. е. в сто раз больше чем за 1953–1955 гг.

Серьезные перемены были осуществлены в социально-экономической политике. Маленков вернулся к предложениям, высказанным в середине 40-х годов Н.А. Вознесенским о необходимости перенесения центра тяжести на развитие аграрного сектора и легкой промышленности, что могло бы в короткий срок улучшить снабжение населения товарами первой необходимости (к этому времени капиталовложения в сельское хозяйство составляли лишь пятую часть финансирования промышленности). Были приняты меры по возрождению экономических стимулов к труду. Крестьяне восприняли эти шаги с явным одобрением. Не замедлили сказаться и результаты — среднегодовые темпы прироста продукции сельского хозяйства и легкой промышленности вскоре достигли 7 %.

Однако после отстранения Маленкова от дел предложенные им меры были постепенно свернуты, а сам он обвинен в “буржуазно-меньшевистском перерождении”. Но различия экономической политики не могли быть кардинальными и ограничивались как при Маленкове, так и при Хрущеве жесткими рамками коммунистической идеологии: господством государственной (“социалистической”) собственности, централизованным планированием; отсутствием серьезных экономических стимулов к труду. Поэтому большинство экономических новаций 50-х годов сводилось к государственным программам и реорганизации управленческих структур. Однако и эти перемены были весьма результативными. За 1953–1958 гг. прирост продукции сельского хозяйства составил 34 % в сравнении с 1948–1952 гг. В ходе пятой и шестой пятилеток вошли в строй более восьми тысяч крупных промышленных предприятий.

Выплавка чугуна и стали выросла в 5,3 раза, проката — в 6 раз, добыча электроэнергии — в 3, а угля — в 3,4 раза, нефти — в 7,6 раз, газа — в 14 раз. Темпы развития основных отраслей хозяйства в 1956–1958 гг. составили 10–15 % вместо 7,6 % по плану. Основные производственные фонды в промышленности за годы семилетки (1959–1965 гг.) удвоились. Все это свидетельствовало о том, что к началу 60-х годов СССР вступает в качественно новый этап своего развития — были созданы экономические основы индустриального общества, т. е. решена в основных чертах та историческая задача, которая стояла перед страной в начале века.

Это проявилось, в частности:

— в изменении структуры экономики страны (она была теперь уже не аграрной, как в начале века и не индустриально-аграрной, как перед войной, а индустриальной);

— появились новые отрасли производства, отражающие новый уровень индустриального развития (нефтехимия, электроэнергетика, электротехника, производство искусственных материалов и т. п.);

— в ведущих отраслях производства машинный труд заменил ручной;

— выросла энергообеспеченность промышленного и сельскохозяйственного производства;

— выросла производительность труда;

— значительно увеличились темпы экономического развития (при этом темпы экономического роста превысили темпы прироста населения);

— сформировались условия для повышения общеобразовательного уровня населения и культурно-технического уровня работающих;

— значительно увеличился удельный вес городского населения;

— наметился поворот страны к научно-техническому прогрессу (величайшими достижениями на этом пути стали запуск в 1957 г. первого в мире искусственного спутника Земли и первый в истории человечества пилотируемый полет вокруг Земли Ю.А. Гагарина). Однако, как и прежде, новейшие научные достижения и открытия использовались, главным образом, в военно-технической области и почти не влияли на техническую оснащенность производства.

Экономический прорыв сделал возможной проведение сильной социальной политики. Самым ярким социальным достижением 50-х — начала 60-х годов стала программа широкомасштабного жилищного строительства. За 1955–1964 гг. жилой фонд в городах увеличился на 80 %. Это дало возможность переселиться в новые квартиры каждому четвертому жителю страны (54 млн человек). Менялся и сам жилищный стандарт: семьи чаще всего получали не комнаты в коммунальной квартире, а отдельные (хотя и небольшие) квартиры. Быстрыми темпами шло строительство новых школ, больниц и институтов. Они оснащались новыми видами технического оборудования.

Однако по мере нарастания экономических проблем, все более отчетливой становилась тенденция правительства решать возникающие трудности за счет населения. В начале 60-х годов почти на треть были снижены тарифные расценки на производстве. Цены на продукты повседневного спроса выросли на 25–30 %.

Все более отчетливо заявляли о себе и недостатки новой системы управления экономикой. Особенно отчетливо они проявились в сельском хозяйстве. После кратковременного периода подъема 1954–1958 гг. (когда среднегодовые темпы роста его производства составляли 7–8%, а доля капиталовложений достигла 1/3 от всего их объема) ситуация вновь обострилась. Новое падение темпов производства привело к перебоям в снабжении продовольствием. С 1963 г. начались регулярные закупки зерна за границей. Среди причин кризиса аграрной политики КПСС следует назвать прежде всего постепенный отход от принципов материальной заинтересованности крестьянства. Другой причиной стало снижение объемов капиталовложений в аграрный сектор в начале 60-х годов. Неправильное землепользование привело к эрозии почв на целине, отдача от которой упала на 65 %. “Кукурузная эпопея”, в ходе которой площади под эту культуру волевым решением партийного руководства были увеличены вдвое (с 18 до 36 млн га), привела к значительному снижению сбора зерновых. Кроме того в условиях “коммунистического скачка” и развертывания масштабных социальных программ (главным образом, в городах) сельское хозяйство вновь превратилось в “пасынка” экономики, в канал перекачивания средств (теперь уже для нужд “развернутого коммунистического строительства”). Ситуация в сельском хозяйстве начала 60-х годов показала, что ориентированные на изъятие сельскохозяйственной продукции у производителя принципы организации колхозного производства делали невозможным ее расширенное воспроизводство.

Глубинные же причины кризиса советской экономики к середине 60-х годов заключались в начавшемся после ликвидации сталинской системы репрессий разложении традиционной советской экономической и политической модели.

Весьма важные перемены происходили и в национальных отношениях. Предоставление больших прав союзным и автономным республикам, “коренизация” их руководящих кадров ускорили формирование национальных элит.

Все это свидетельствовало о том, что “мобилизационная” модель не только экономической, но и политической системы СССР с созданием основ индустриального общества выполнила свою главную задачу и нуждается в серьезных изменениях.

Отчасти это понимало и высшее руководство, предпринявшее в начале 60-х годов попытки политического реформирования, а в середине 60-х приступившее к реализации серьезной экономической реформы.

Однако довольно скоро эти реформы были свернуты. Политические реформы завершились с отстранением от власти Хрущева в октябре 1964 г. Экономическая же реформа 1965 г. была сведена на нет после “Пражской весны” 1968 г.

Политическое развитие СССР в середине 60-х — середине 80-х годов характеризовалось, главным образом, “контрреформами”, не просто вернувшими реальную силу партийному аппарату, но и еще более усилившими ее и законсервировавшими это новое положение дел.

По сути, партийно-государственный аппарат в эти годы обрел статус нового господствующего сословия, которому не хватало лишь одного — наследования своих полномочий и привилегий. Значительно выросло влияние руководства армии и КГБ на принятие важнейших для страны решений.

Экономическое развитие страны в середине 60-х — середине 80-х годов показало, что директивная модель экономического развития свой ресурс окончательно выработала. Она могла какое-то время развиваться по инерции. Но в историческом плане она была обречена. Самой главной проблемой стала ее невосприимчивость к научно-техническому прогрессу и отвлечение огромных средств для развития военно-промышленного комплекса. В то время как ведущие страны Запада в начале 70-х годов вступили в эпоху перехода к информационному обществу, СССР так и не сумел до конца завершить переход к обществу индустриальному. Назревала угроза нового стадиального отставания страны от индустриально развитых держав мира.

Наряду с экономическими проблемами, нарастали предпосылки для духовного кризиса советского общества. Его главной предпосылкой стал кризис официальной идеологии, а наиболее ярким проявлением — движение диссидентов.

Назревал и кризис в межнациональных отношениях, проявившийся в росте национальных движений практически во всех союзных республиках СССР.

Вместо своевременного и внимательного анализа складывающейся ситуации власти взяли на вооружение концепцию “развитого социализма”, в основе которой лежал вывод о бесконфликтности развития общества, отсутствии в нем реальных противоречий и проблем. Она была настолько туманна и непонятна даже самим партийным лидерам и идеологам, что долго объяснять причины неудач в строительстве коммунизма не могла. Разрыв между заявлениями партийных идеологов и реалиями жизни были настолько велики, что весьма скоро у людей угасла не просто вера в конечную цель (коммунизм), но и был утрачен идейный стимул к труду (экономического же не было и прежде).

Кризис в обществе к середине 80-х годов принял системный характер. Необходимы были срочные и эффективные меры по его преодолению. Начавшаяся в 1985 г. с приходом М.С. Горбачева “перестройка” стала последней попыткой социалистического реформирования советского общества.

В качестве стратегической задачи новое руководство страны определило курс на ускорение социально-экономического развития страны. При отсутствии экономических стимулов к труду нужно было задействовать стремление людей к изменению общества (“человеческого фактора”, как отмечалось в официальных документах). А это, в свою очередь, требовало обновления обветшалой идеологии. Задача построения коммунизма была объявлена “несвоевременной” и отнесена на неопределенный срок (а, по существу, снята с повестки дня). В качестве главной партийной задачи теперь значилось “совершенствование социализма”. Более общими, неконкретными стали и партийные установки.

Первая развернутая экономическая программа появилась лишь летом 1987 г. Она нацеливала на расширение самостоятельности предприятий на принципах хозрасчета и самофинансирования; постепенное возрождение частного сектора экономики; отказ от монополии внешней торговли; возможность закрытия убыточных предприятий; создание банковской сети. Однако предприятия получали право вести самостоятельную экономическую деятельность лишь после выполнения обязательного государственного заказа, а министерства поспешили установить госзаказ практически на весь объем производства. Сохранялись также централизованная система снабжения предприятий материальными ресурсами и госконтроль над системой ценообразования. Все это не давало предприятиям реальной возможности самостоятельной экономической деятельности. Тем не менее одним из немногих результатов этой реформы стало начало формирования частного сектора в экономике. Началась и легализация “теневой” экономики, в которой заметное место заняли и представители номенклатуры, скопившие немалые средства на коррупции и казнокрадстве. По самым скромным подсчетам, ежегодно частный сектор “отмывал” до 90 млрд руб. В стремлении показать населению результативность реформ, власти постоянно шли на увеличение заработной платы, которая стала расти темпами, опережающими возможности производства (в 1985 г. средняя зарплата составляла 190 руб., а в 1991 г. — 530 руб.). В результате неудовлетворенный спрос населения на товары и услуги в 1990 г. составил 165 млрд рублей (275 млрд долларов по официальному курсу). С прилавков магазинов исчезли товары.

Ухудшавшаяся с каждым днем ситуация в экономике вынудила власти в 1990 г. объявить как о главной задаче о переходе к рыночной экономике. Это вызвало всплеск разногласий в высшем партийном руководстве. Поскольку союзное правительство затягивало решение этой задачи, республики Союза начали разрабатывать собственные программы экономических преобразований. Руководство РСФСР поддержало программу С.С. Шаталина и Г.А. Явлинского, предполагавшую обеспечить переход к рынку за 500 дней. Ее основу составляла стремительная приватизация государственных предприятий и значительное ограничение экономических полномочий Центра. После отказа Президента СССР Горбачева одобрить эту программу руководство России (Б.Н. Ельцин, избранный в 1991 г. Президентом РСФСР) объявило, что начинает реализацию этой программы в одностороннем порядке. Причем она означала уже не частичное обновление прежней экономической системы, а ее полный демонтаж.

Главными причинами неудач экономического реформирования в годы “перестройки” стали: непрерывные корректировки принимаемых экономических реформ; промедление в осуществлении уже принятых решений; начало демонтажа прежней вертикали управления экономикой без создания новых механизмов управления; отставание процессов экономического реформирования от быстрых перемен в политической и духовной сферах жизни; обострение проблемы национального сепаратизма и ослабление роли Центра; активизация политической борьбы вокруг путей экономического развития страны; утрата населением веры в способность Горбачева добиться реальных перемен к лучшему.

К лету 1991 г. экономические реформы Горбачева потерпели окончательный крах.

Таким образом, советская экономика в своем развитии в 1985–1991 гг. прошла сложный путь от планово-директивной модели к рыночной. Это означало полный демонтаж системы управления экономикой, работавшей десятки лет. Однако и экономической системы, основанной на материальном стимулировании производителя создать так и не удалось. В результате прежние структуры управления оказались разрушены, а новые созданы не были. Коллапс советской экономики в этих условиях был неизбежен.

Главным достижением в духовной сфере в годы “перестройки” стало зарождение свободы слова и независимых средств массовой информации. Они во многом обусловили необратимость начавшихся в обществе перемен. В то же время, эти годы были отмечены самым серьезным кризисом коммунистической идеологии, приведшим к возрождению идейного плюрализма и ренессансу либеральных идейных ценностей и политической доктрины.

Перемены в политической системе общества на первых порах не планировались. Вместо них, как и прежде, начались кадровые перемещения номенклатурных работников (в короткий срок были заменены на своих постах половина членов Политбюро, 70 % руководителей обкомов КПСС, более 50 % министров союзного правительства). Однако результат этих передвижений мало сказался на общей ситуации в стране.

Перелом в ней наступил летом 1988 г., когда было объявлено о начале политической реформы. Главной ее идеей стала попытка соединить несовместимое: классическую советскую политическую модель, предполагавшую единовластие Советов — с либеральной, опирающейся на разделение властей. Главным пунктом реформы стало перераспределение властных полномочий от партийных структур к советским, создаваемым в ходе относительно свободных выборов. Это было самым сильным ударом по номенклатуре за все годы ее существования, так как подрывало сами основы ее существования. К тому же вслед за этим Горбачев отправил в отставку из 460 членов и кандидатов в члены ЦК КПСС сразу 110 человек, а также заменил почти 85 % руководящих кадров аппарата ЦК — опоры системы управления. Но именно эти решения не только лишали Горбачева поддержки номенклатуры, но и вынуждали ее захватить в личную собственность то, что прежде находилось в ее управлении.

В 1988 г. начался процесс возрождения многопартийности в СССР, а в следующем — выборы народных депутатов СССР. Начали формироваться предпосылки для раскола КПСС — в ней весной 1990 г. оформились несколько “платформ”, по сути являвшихся первыми после 1921 г. фракциями. Начался массовый выход из КПСС (она в короткий срок сократилась с 19 до 15 млн человек). На III Съезде народных депутатов СССР (март 1990 г.) были приняты два важных решения: отменена 6-я статья Конституции СССР 1977 г. (закреплявшая “руководящую и направляющую роль” КПСС в обществе) и проведены выборы первого Президента СССР (им стал Горбачев).

Демократизация общественной жизни не могла не коснуться сферы межнациональных отношений. Годами копившиеся проблемы, которые власти долго старались не замечать, проявились в резких формах сразу, как только повеяло свободой.

Лидеры национальных движений, стремясь обеспечить себе массовую поддержку, делали особый упор на то, что их республики и народы “кормят Россию” и союзный Центр. По мере углубления экономического кризиса это вселяло в сознание людей мысль о том, что их процветание может быть обеспечено лишь в результате выхода из состава СССР. Для партийной же верхушки республик создавалась исключительная возможность для обеспечения быстрой карьеры и благосостояния. “Команда Горбачева” оказалась не готова предложить пути выхода из “национального тупика” и потому постоянно медлила и опаздывала с принятием решений. Ситуация постепенно начинала выходить из-под контроля.

Обстановка еще более осложнилась после проведения в начале 1990 г. выборов в союзных республиках на основе нового избирательного закона. Почти везде победу одержали лидеры национальных движений. Партийное руководство республик предпочло поддержать их, рассчитывая остаться у власти.

Начался “парад суверенитетов”: 9 марта декларацию о суверенитете принял Верховный Совет Грузии, 11 марта — Литвы, 30 марта — Эстония, 4 мая — Латвии, 12 июня — РСФСР, 20 июня — Узбекистана, 23 июня — Молдавии, 16 июля — Украины, 27 июля — Белоруссии.

Реакция Горбачева поначалу была резкой. В отношении Литвы, например, были приняты экономические санкции. Однако с помощью Запада она сумела выстоять. В условиях разлада между Центром и республиками в роли арбитров между ними попытались предложить себя лидеры западных стран — США, ФРГ, Франции. Все это заставило Горбачева с большим опозданием объявить о начале разработки нового союзного договора.

Разработка нового союзного договора началась летом 1990 г. Против пересмотра основ Союзного договора 1922 г. выступило большинство членов Политбюро и руководства Верховного Совета СССР. Поэтому Горбачев начал бороться против них с помощью избранного Председателем Верховного Совета РСФСР Б.Н. Ельцина и руководителей других союзных республик.

17 марта 1991 г. был проведен референдум о судьбе СССР. 76 % населения огромной страны высказались за сохранение единого государства. Летом 1991 г. состоялись первые в истории России выборы президента. В ходе избирательной кампании ведущий кандидат от “демократов” Ельцин активно разыгрывал “национальную карту”, предлагая региональным лидерам России брать суверенитета столько, сколько ни “смогут съесть”. Это во многом обеспечило ему победу на выборах. Позиции Горбачева еще более ослабли. Нараставшие экономические сложности требовали ускорить разработку нового союзного договора. В этом теперь уже в первую очередь было заинтересовано союзное руководство. Летом Горбачев согласился на все условия и требования, предъявленные союзными республиками. По проекту нового договора СССР должен был превратиться в Союз Суверенных Государств, в состав которого на равных условиях входили бы как бывшие союзные, так и автономные республики. По форме объединения это была скорее конфедерация. Предполагалось и формирование новых союзных органов власти. Подписание договора было назначено на 20 августа 1991 г.

Часть высших руководителей СССР восприняла подготовку подписания нового союзного договора как угрозу существованию единого государства и попыталась его предотвратить.

В отсутствие Горбачева в Москве, в ночь на 19 августа был создан Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП) во главе с вице-президентом Г.И. Янаевым, ГКЧП ввел в отдельных районах страны чрезвычайное положение; объявил расформированными структуры власти, действовавшие вопреки Конституции 1977 г.; приостановил деятельность оппозиционных партий; запретил проведение митингов и демонстраций; установил контроль над средствами массовой информации; ввел войска в Москву.

Утром 19 августа руководство РСФСР выступило с обращением к гражданам республики, в котором расценило действия ГКЧП как государственный переворот и объявило их незаконными. По призыву Президента России тысячи москвичей заняли оборону вокруг здания Верховного Совета, чтобы предотвратить его предполагаемый штурм войсками. 21 августа начала работу сессия Верховного Совета РСФСР, поддержавшая руководство республики. В тот же день Президент СССР Горбачев возвратился в Москву, а члены ГКЧП были арестованы.

Попытка членов ГКЧП “спасти” СССР привела к прямо противоположному результату — распад единой страны ускорился.

21 августа о независимости объявили Латвия и Эстония, 24 августа — Украина, 25 августа — Белоруссия, 27 августа — Молдавия, 30 августа — Азербайджан, 31 августа — Узбекистан и Киргизия, 9 сентября — Таджикистан, 23 сентября — Армения, 27 октября — Туркмения. Скомпрометированный в августе союзный Центр оказался никому не нужен.

Теперь уже речь могла идти лишь о создании конфедерации. 5 сентября V Внеочередной Съезд народных депутатов СССР фактически заявил о самороспуске и передаче властных полномочий Государственному Совету СССР, в составе руководителей республик. Горбачев как глава единого государства оказался лишним. 6 сентября Госсовет СССР признал независимость Латвии, Литвы и Эстонии. Это было началом реального распада СССР.

8 декабря в Беловежской пуще (Белоруссия) собрались Президент России Ельцин, Председатель Верховного Совета Украины Л.М. Кравчук и Председатель Верховного Совета Белоруссии С.С. Шушкевич. Они объявили о денонсации Союзного договора 1922 г. и прекращении существования СССР. Вместо него создавалось Содружество Независимых Государств (СНГ), объединившее первоначально И бывших союзных республик (без Прибалтики и Грузии). 27 декабря Горбачев заявил об отставке. СССР прекратил существование.

Сложный путь за 1953–1991 гг. проделала и внешняя политика СССР. В ней можно выделить несколько наиболее важных этапов. Первый (1953 — конец 60-х годов) характерен сменой внешнеполитической концепции и ее идеологического обеспечения. От жесткой конфронтации с Западом СССР перешел к концепции мирного сосуществования. С достижением военно-стратегического паритета СССР и США в конце 60-х годов начинается второй этап (70-е годы), главным содержанием которого становится разрядка международной напряженности. При этом советские лидеры считали, что согласие США перейти к разрядке продиктовано ослаблением их позиций в мире. США же полагали, что разложение тоталитарных режимов в Восточной Европе может произойти лишь в условиях ослабления внешней угрозы и разрядки напряженности. Третий этап начался после ввода советских войск в Афганистан в конце 1979 г. и продолжался вплоть до середины 80-х годов. Он был характерен новым витком жесткого противостояния СССР и США. Наконец, четвертый этап связан с реализацией внешнеполитической концепции “нового мышления”. Он завершился вместе с распадом СССР в конце 1991 г., а его итогом стали, с одной стороны, ослабление угрозы мировой термоядерной войны, а с другой — распад биполярной системы международных отношений и серьезное изменение геостратегического положения России.

90-е годы стали поворотными в истории России. Был сделан значительный шаг к построению рыночной экономики: в короткий срок оформился рынок труда, жилья, продовольствия и фондовый. Конвертируемой валютой стал рубль. Приватизация привела к передаче в частную собственность десятков тысяч предприятий. Начал формироваться отечественный средний класс — основа стабильности любого общества. Вместе с тем переходный период вызвал немало сложностей, связанных, главным образом, с падением объемов производства и развитием социальной сферы. Смена общественного строя привела, как и в других странах, к социальной дифференциации.

Главным событием в политической жизни страны в 90-е годы стал демонтаж системы власти Советов. Вместо полновластия Советов в основу государственного устройства была положена идея разделения властей, что впервые закреплено в Конституции России. Государственные и местные органы власти стали впервые избираться путем всеобщего, равного, прямого и тайного голосования. Однако эти процессы шли медленнее, чем можно было ожидать, главным образом, из-за отсутствия развитых демократических традиций.

Радикальные изменения произошли в духовной сфере. Большинство населения впервые приняло за основу демократические ценностные ориентации. Вступило в сознательную жизнь первое поколение, сформировавшееся уже в посткоммунистическую эпоху.

Внешняя политика страны заметно ослабила международную напряженность, создала предпосылки для масштабного ядерного разоружения, сделала нашу страну впервые за многие годы органичной частью мирового сообщества.

В результате, к началу XXI в. сложились объективные предпосылки для постепенного перехода России к информационному обществу.

США в XX веке: тенденции экономического, социального и политического развития (В.В. Согрин)

В сознании очень многих XX столетие вошло в историю в качестве “американского века”. Но отношение к стране, давшей имя XX в., во всем мире неоднозначно, равно как противоречив и неоднозначен сам американский исторический опыт. Примером крайностей и противоречий является и восприятие Америки современным российским обществом. Впрочем, так было не всегда: еще лет 15 назад отношение нашего общества к США было весьма гомогенным и остро критическим.

Уместно напомнить, что советская идеологическая доктрина, определявшая восприятие Соединенных Штатов как в общественных науках, так и в общественном сознании, укладывала американский опыт XX в. в концепцию общего кризиса капитализма, разделявшегося на три крупных этапа. При этом каждый новый этап по глубине кризиса — экономического, социально-политического, духовного — намного превосходил предшествующий. По злой иронии истории на третьем этапе общего кризиса капитализма, начавшегося, согласно советской пропаганде, с 60-х годов, произошел совершенно непредвиденный ею крах системы “реального социализма”, а возникшие на его месте постсоциалистические общества избрали образцом для подражания капиталистический мир во главе с Соединенными Штатами.

Эта поразительная метаморфоза в восприятии США произросла на советской почве во второй половине 80-х годов. Провозглашенный тогда М.С. Горбачевым и советским руководством курс на модернизацию постепенно включил в себя ряд демократических и либеральных ценностей, приравненных к общечеловеческим. Поскольку классическим воплощением этих ценностей была западная цивилизация, и в первую очередь их лидер — Соединенные Штаты Америки, постольку прежнее негативное восприятие США весьма быстро сменилось позитивным. Затем, особенно после выхода на историческую авансцену и утверждения в качестве ведущей политической силы радикально-демократического движения, позитивные оценки США переросли в апологетические. США были объявлены российскими ультрареформаторами образцом для подражания.

Новый разительный поворот в отношении россиян к США произошел после 1991 г. Запущенная в том году в России радикально-либеральная модернизация принесла неожиданные, а для многих драматические и даже трагические результаты. Обещания радикалов перестроить страну по западным образцам, обеспечить ей быстрое процветание обнаружили свой полный утопизм. В России ожили и стали набирать силу коммунистическая и националистическая идеологии, начавшие вновь формировать негативное отношение к США. Росту антиамериканских настроений способствовало как открытое притязание США на роль мирового гегемона, так и их желание отодвинуть Россию на задворки мировой политики. Соотношение антиамерикански и проамерикански настроенных россиян стало меняться в пользу первых.

Современные российские идеологии и общественно-политическое сознание заключают вызов профессиональной американистике: соперничающим и взаимоисключающим друг друга мифам важно противопоставить объективные, сбалансированные, выверенные исторической практикой оценки американского опыта. При этом наиболее точные оценки могут быть отобраны в результате дискуссий и непрекращающихся исследований, реализуемых в научных публикациях.

* * *

В настоящей работе предпринята попытка обобщения и синтеза внутриполитического развития США в XX в. На протяжении столетия американские внутриполитические тенденции не оставались неизменными, они обновлялись и подчас весьма существенно. Возникает вопрос о тех исторических вехах, которые оказали наиболее серьезное воздействие на изменение качественных характеристик американского общества. В отечественной историографии главной среди таких вех называлась Октябрьская революция 1917 г. в России, разделившая мир на системы социализма и капитализма, а вслед за ней ставились две мировые войны, научно-техническая революция и одна собственно американская веха — “новый курс” 30-х годов. На рубеже XX и XXI столетий значение и соотношение этих вех нуждается, на мой взгляд, в новом осмыслении. Не отрицая значения ни одной из них, полагаю все же, что в изменении внутриполитического облика США главная роль принадлежала “новому курсу” 30-х годов. (Что касается внешнеполитического опыта США и их роли на мировой арене, то здесь оценки могут быть иными, но их вынесение выходит за рамки данной работы.) Новый курс разделил внутриполитическую историю США XX в. на два крупных периода, радикально изменив облик и соотношение магистральных общественно-исторических тенденций. Кратко различие между двумя эпохами внутриполитической истории США, разделенными 1933 г., когда был запущен рузвельтовский “новый курс”, можно определить следующим образом. Если до 1933 г. американское общество в целом развивалось по классическим канонам капитализма, то после этого года происходит процесс радикальной трансформации и этих канонов, и самого капитализма. Определявшее трансформацию активное вмешательство общества и государства в процессы частнокапиталистического производства, накопления и распределения зародилось еще раньше, но только после 1933 г. приобрело системообразующий характер, стало, если воспользоваться хорошо знакомой нам марксистской терминологией, не надстройкой капитализма, а вошло в его базис. Именно 1933-й год высвободил в полной мере те резервы самосохранения и прогрессирующего развития капиталистического общества, которые не были предвидены Марксом. При этом противоречия капиталистического общества, раскрытые Марксом, не были отменены вообще, но они были трансформированы и заблокированы таким образом, что Марксов антикапиталистический прогноз оказался устаревшим.

В синтетической картине американского внутриполитического развития XX столетия принципиально важно, таким образом, выявление сходства и различия общественно-исторических тенденций первой и двух последних третей века. Что касается тенденций первой трети века, то их зарождение и оформление относится еще к последней четверти предшествующего столетия. А тот период, в свою очередь, стал воплощением последствий американской Гражданской войны и Реконструкции, которые в нашей исторической литературе в совокупности именуют (и эта оценка не представляется мне устаревшей) “второй американской революцией”. По своим идеологическим замыслам и непосредственным результатам она была яркой либерально-демократической революцией, но ее долговременные последствия оказались весьма противоречивыми. Одним из таких последствий явилось оформление новой властной элиты, которая-то (а это бывает в случае со многими революциями) и присвоила себе главные плоды революционного переустройства Америки. Эта властная элита, костяк которой составили капиталистические нувориши и в первую очередь зарождавшаяся корпоративная буржуазия, быстро подчинила себе Республиканскую партию, превратившуюся в последней четверти XIX в. из выразительницы общенародных, глубоко демократических принципов в элитарно-капиталистический альянс. Республиканская партия, доминировавшая на американской политической сцене с 1860 по 1930 г. (за этот период ее представители выиграли 14 из 18 президентских выборов), стала главным архитектором чисто капиталистической корпоративной Америки, пришедшей на смену гибридному буржуазно-рабовладельческому обществу.

Триумф корпоративной экономики составил одну из главных исторических тенденций США конца XIX — первой трети XX в. Среди исследователей традиционно дискутируется вопрос относительно следствий реструктуризации и монополизации американской экономики после Гражданской войны. Представляется, что корректный ответ на этот вопрос требует различать как минимум три следствия — экономическое, социальное и политическое. Что касается экономического следствия, то оно характеризовалось впечатляющими достижениями корпоративной Америки. К 1900 г. США прочно стали главной промышленной державой мира. За последние три десятилетия XIX в. протяженность железных дорог в стране увеличилась в 7 раз, производство чугуна — в 8, добыча угля — в 10, выплавка стали — в 15 раз. Ведущая роль в экономических достижениях принадлежала корпорациям Рокфеллера, Карнеги, Форда и, конечно, железнодорожным королям, в большинстве своем типичным нуворишам.

Глубоко противоречиво социальное следствие монополизации. В ходе ее сложилась новая социально-экономическая элита, разрыв между которой и основной массой населения постоянно углублялся. Резко возросшее национальное богатство Америки (валовый национальный продукт увеличился с 1870 по 1900 г. в три раза при росте населения в 2,3 раза) распределялся крайне неравномерно. Реальные доходы промышленных рабочих, руками которых создавались новые богатства, выросли за 30 лет в 1,4 раза — цифра несоизмеримая с тысячекратным ростом состояний владельцев корпораций^[507].

Противоречия характеризовали политические тенденции эпохи монополизации. С одной стороны, сохранялись все демократические политические институты и конституционные нормы предшествующих периодов. К ним добавились и некоторые демократические нововведения, в первую очередь австралийская система голосования. С другой — в южных штатах с конца XIX в. были введены избирательный налог и ценз грамотности, лишившие большинство негров права голоса, одного из главных завоеваний Гражданской войны. Не менее важным в процессе развития политической власти было то, что новые богатства дали экономической элите дополнительные рычаги воздействия на властный механизм. При этом она пыталась активно как никогда непосредственно внедриться в политическую власть. Согласно новейшим данным, социально-экономическая элита постоянно наращивала уровень своего представительства в верхнем эшелоне исполнительной власти и дипломатической службы: 1861–1877 гг. — 81 %; 1877–1897 гг. — 86,8 %; 1897–1913 — 91,7 %^[508]. Представители и выдвиженцы (менеджеры и юристы) корпоративного капитала абсолютно преобладали в исполнительных, законодательных и судебных органах власти в периоды правления как Республиканской, так и Демократической партии.

Роль самих партий в рассматриваемый период также резко возросла, и многие исследователи называют его периодом партийного правления. В эволюции двух главных партий выделились следующие важные тенденции: во-первых, обе партии оказались в финансовом и организационно-функциональном отношениях тесно привязаны к корпоративному капиталу, во-вторых, в их руководстве и организации практической деятельности возобладали методы, характерные для бизнеса. Последняя тенденция стала обозначаться как боссизм: партийные боссы среди и республиканцев, и демократов прибрали к своим рукам власть, сравнимую с властью промышленных и финансовых магнатов в бизнесе. Идеологические и политические различия между партиями сузились как никогда. Географически Республиканская партия доминировала в северных, а Демократическая партия — в южных штатах.

Среди трех ветвей государственной власти наибольшим весом пользовалась законодательная. А в ней на главную роль выдвинулся сенат. В рядах американской элиты сенаторы пользовались таким же престижем, как владельцы промышленных и финансовых корпораций. Последние и сами устремились в сенат, так что на рубеже XIX–XX вв. последний стал известен как “клуб миллионеров”. Наряду с финансово-промышленными магнатами в сенате выделялась группа партийных боссов (подчас они и сами были миллионерами и адвокатами крупных корпораций). Боссы-сенаторы рассматривали президента США как свою креатуру и слугу, а большинство президентов не покушались нафактическое распределение полномочий между исполнительной властью и сенатом.

В конце XIX — начале XX в. интересы бизнеса активно поддерживались судебной ветвью власти. Многие историки сходятся в том, что именно судебные интерпретации наполняли в тот период реальным содержанием американские законы, при этом последние испытывали порой поразительные метаморфозы. Классическим стал пример 14-й поправки к федеральной Конституции США. Одобренная в 1868 г., она провозглашала, что “ни один штат не может лишить кого-либо жизни, свободы или имущества без надлежащей правовой процедуры”. Формально поправка предназначалась для защиты гражданских и политических прав освобожденных негров, судебные же органы стали использовать ее в целях пресечь попытки властей штатов как на Юге, так и на Севере, ущемить интересы бизнеса. При этом позиция Верховного суда, как и судебной власти в целом, определялась откровенным идеологическим мотивом: процветание частного бизнеса является основой процветания Соединенных Штатов в целом, интересы же бизнеса, а следовательно и США, будут обеспечены наилучшим образом, если государство в своей экономической и социальной политике будет следовать принципу “невмешательства” в “естественный” ход событий.

Олигархические тенденции в общественно-политической жизни США серьезно ослабили значение демократических институтов и традиций. Во весь рост встал вопрос: сможет ли американская демократия доказать свою жизнеспособность и изменить баланс социально-политических сил? История дала на него противоречивый ответ: между “олигархами” и демократией развернулась острая схватка, склонявшая чашу весов то в одну, то в другую сторону. В начале XX в. силы демократии, перейдя в контратаку на корпоративный капитал и партийных боссов сумели добиться ощутимого успеха. В стране началась “прогрессивная эра” (это название прочно закрепилось и в истории, и в исторической науке), которая охватила 1900–1914 гг., ознаменовалась многими реформами и стала как бы репетицией “нового курса”.

Исследователи “прогрессивной эры” по-разному оценивали ее историческое значение. Либеральные авторы склонялись к тому, что прогрессизм объединил перед лицом угрозы экономического и политического господства корпораций разные слои общества, а во главе выступила просвещенная его часть, включая Т. Рузвельта и В. Вильсона. От реформ выиграла нация в целом. “Левые” историки и политологи утверждали, что прогрессистские реформы были результатом целенаправленных усилий той части правящей элиты, которая с помощью либеральной политики хотела упрочить (и упрочила) свое классовое господство. На мой взгляд, односторонность присуща как либеральной, так и “левой” интерпретациям. Прогрессистские реформы в действительности явились следствием активности как минимум трех социальных сил, серьезно различавшихся и мотивами и целями. Симбиоз их усилий сложился стихийно и даже вопреки их желаниям, но демократия от этого оказалась в выигрыше.

Первой среди этих сил были радикальные движения от популистов до социалистов, нацелившиеся на глубокие антимонополистические преобразования, а также развитие “прямой демократии”. То был период наивысшего успеха радикализма в американской истории, с которым не могут сравниться даже “красные” 30-е и “бурные” 60-е. Популистская партия 90-х годов XIX в. и Социалистическая партия начала XX в. собирали на президентских выборах до 10 % голосов избирателей и воспринимались как реальная угроза двухпартийной системе. Трудно представить, чтобы без их радикального “вызова” реформистский “ответ” со стороны просвещенной части истеблишмента во главе с Т. Рузвельтом и В. Вильсоном был бы столь основателен.

Второй силой оказалось либеральное политическое течение. Оно было представлено американской интеллигенцией (от интеллектуалов типа Л. Уорда, Р. Илая, Л. Брандейса и Г. Кроули до армии “разгребателей грязи” из журналистской среды), массой избирателей из средних слоев общества, а также тех политиков из главных партий типа Р.М. Лафоллетта, которые искренне хотели возвысить общество над корпорациями. Либерализм в своем развитии основывался на принципах гуманизма, демократии и эгалитаризма, которые были заложены еще Т. Джефферсоном, Б. Франклином, Т. Пейном и закреплены во времена А. Линкольна. В отношении радикализма либералы занимали критическую позицию, но то была позиция не тотального отрицания, а спора-диалога, продемонстрировавшая желание и способность либералов воспринимать от радикализма (в том числе и социализма) ряд критических оценок капитализма и позитивных программ, способных возвысить демократию и ограничить власть корпораций и элит. В результате произошло оформление социального либерализма, который составил магистральную линию развития всего американского либерализма в XX в.

Третьей силой, способствовавшей успеху прогрессистских реформ, была просвещенная часть экономической и политической элиты США, мотивы которой носили по преимуществу охранительный характер. С их стороны принятие социально-политических реформ означало согласие на такое изменение общественного договора с нацией, при котором уступки демократии, нижним и средним слоям становились одновременно гарантией сохранения социальных основ американского миропорядка. Такой маневр невозможно назвать обманом, ибо уступки и реформы имели реальное значение. Скорее это был компромисс, от которого элита выиграла больше, чем проиграла. Как показывают факты, магистральная тенденция экономического развития США в “прогрессивную эру” не только не пресеклась, но даже упрочилась: в последний год пребывания у власти реформатора В. Вильсона состояния ведущих американских монополий в среднем были в два-три раза выше, чем в год его прихода к власти^[509]. Социальный мир с средним и нижним классами оказался для элит экономически выгоднее конфронтации.

Традиционная партийно-политическая система после определенной перенастройки проявила гибкость и маневренность, позволившие канализировать разнообразные по характеру протестные движения в русло конституционно-законодательных реформ, осуществленных властями федерации и штатов. Демократическая партия первой включила в свою платформу требования, разделявшиеся всеми протестными движениями, ив 1912 г. сумела одержать победу на президентских выборах. Менее влиятельными оказались сторонники реформ в Республиканской партии: им не удалось преодолеть сопротивления консервативного большинства, ив 1912 г. они вынуждены были выделиться в самостоятельную Прогрессивную партию, во главе которой оказался Т. Рузвельт. На президентских выборах того же года Прогрессивная партия заняла второе место, а республиканцы оказались оттесненными на третье. После этого прогрессистские преобразования достигли кульминационной точки.

Наибольших успехов прогрессисты добились в области политических реформ. Важнейшей среди них оказалась 17-я поправка к Конституции 1913 г., передавшая избрание сенаторов от легислатур штатов рядовым избирателям. Реформа определенно способствовала снижению коррупции и влияния боссизма. С 1898 по 1918 г. 22 штата внесли поправки в свои конституции, наделявшие избирателей правом законодательной инициативы и референдума в рамках собственных штатов, причем в 12 случаях избиратели получили право вносить поправки в конституции штатов. К 1917 г. 44 штата одобрили законы о прямых первичных выборах, предоставлявшие самим избирателям право выдвигать кандидатов на выборные должности. Правда, речь шла в основном о должностях на уровне штатов. Что касается закона о прямых первичных выборах кандидатов в президенты, то он был одобрен в половине штатов (в восьми из них закон в период с 1918 по 1945 г. был отменен). В 1907 г. Конгресс США одобрил первый федеральный закон о порядке финансирования избирательных кампаний, по которому в праве на это отказывалось корпорациям и банкам. В 1910 г. Конгресс потребовал от депутатов обнародовать источники финансирования своих избирательных кампаний, а в 1911 г. впервые ограничил их объемы. Завершающей политической реформой “прогрессивной эры” стала 19-я поправка к федеральной Конституции, предоставившая избирательное право женщинам.

Среди демократических социально-экономических мер выделялась 16-я поправка к Конституции США 1913 г., вводившая федеральный подоходный налог. Был принят ряд антимонополистических законов, среди них закон Хэпберна 1906 г., включавший пункт о максимальных тарифных ставках на железнодорожном транспорте. Закон Клейтона 1914 г., расширявший трактовку антимонополистической практики, одновременно запрещал рассматривать в качестве монополий профсоюзные объединения, что активно практиковалось прежде американскими судами. В большинстве штатов были приняты первые, весьма умеренные (в сравнении, скажем, с английскими) законы о социальном страховании.

Из трех ветвей государственной власти с прогрессистских позиций выступала по преимуществу власть исполнительная. В годы президентств Т. Рузвельта (1901–1909) и В. Вильсона (1913–1921) произошло изменение соотношения сил исполнительной и законодательной властей в пользу первой. Сократились властные возможности лидеров партийных фракций в обеих палатах, так что после 1913 г., по заключению американских ученых, “в большинстве случаев реальным лидером Конгресса выступал хозяин Белого дома”^[510].

Прогрессивная эра пресеклась в годы первой мировой войны. Тому было несколько основных причин. Первая и самая очевидная заключается в том, что войны плохо совмещаются с демократическими нововведениями. Национализм, патриотизм и мессианизм, расцветшие в США в период мировой войны, оттеснили внутренние демократические преобразования далеко на задний план. Другая причина состояла в том, что начавшаяся на исходе войны русская большевистская революция серьезно напугала своим радикализмом и возможностью экспансии большинство американцев, способствуя быстрому нарастанию в США консервативных настроений. Наконец, третья причина угасания реформаторства заключалась в том, что США того времени в отличие от эпохи “нового курса” 30-х годов не сталкивались с угрозой экономической катастрофы, которая бы не позволила либералам и просвещенной части элиты расслабиться и прекратить методичное радикальное врачевание капитализма. Напротив, экономические дела в США шли очень неплохо, а первая мировая война (впрочем, как и вторая) только укрепила американское экономическое благополучие. Из первой мировой войны США вышли крупнейшим мировым кредитором. Промышленность вообще развивалась по восходящей линии, к концу 20-х годов на ее долю приходилось 48 % мирового производства. Особенно успешно действовали крупные корпорации, которые к 20-м годам реабилитировали себя в глазах нации за грехи эпохи сколачивания финансово-промышленных империй. Естественным образом произошла реставрация индивидуалистического капитализма.

20-е годы стали периодом триумфа (но, как выяснилось позднее, и “пирровой победы”) индивидуалистического капитализма. Одной из основ его распространения стало экономическое благополучие 20-х, вошедших в историю как десятилетие “просперити”. Разве не являлся объективным показателем благосостояния Америки показатель выпуска автомобилей — 5,4 млн ежегодно в конце десятилетия, которые теперь могли приобретать не только богатые, но и средние американцы? После 1920 г. избиратели неизменно отдавали предпочтение Республиканской партии: три ее консервативных лидера У. Гардинг, К. Кулидж и Г. Гувер последовательно сменяли друг друга на президентском посту. Своего рода символом упрочившегося политического влияния крупного бизнеса явилось одиннадцатилетнее (с 1921 по 1932 г.) пребывание на посту министра финансов мультимиллионера Э. Меллона. Чтобы занять этот пост, Меллон должен был выйти в отставку из руководства 51 корпорации, но его деятельность на новом посту многократно искупила эту жертву, принеся многомиллиардные прибыли всему большому бизнесу. В 1921 г. по его инициативе ставка налога на доходы, превышавшие 1 млн долл., была снижена с 66 до 50, а в 1926 г. до 20 процентов.

В отношении корпораций прекратилось использование антимонополистических законов, которые были нейтрализованы Верховным судом с помощью принципа “разумности” предпринимательских объединений. Республиканская партия вернула к жизни сверхвысокие протекционистские тарифы, которые, как и в конце XIX в., были объявлены одной из основ процветания национальной промышленности. Президент США Г. Гувер, апостол индивидуализма, отвергая социальное законодательство, доказывал, что цели трудящихся должны достигаться исключительно посредством добровольных соглашений между трудом и капиталом. Он называл это “просвещенным индивидуализмом”. Индивидуалистическое кредо было воспринято в то десятилетие и Демократической партией, отказавшейся от либерально-реформистских постулатов “прогрессивной эры”.

* * *

Гром прогремел в 1929 г., а через четыре года страна лежала в экономических руинах. Банки рухнули в 47 из 48 штатов. Промышленное производство упало на одну треть, а безработица составила 25 %. Таковы были последствия беспрецедентного мирового экономического кризиса. Один из современников назвал только что минувшее десятилетие “просперити” “раем для дураков”. Избранный в 1932 г. президентом США Ф.Д. Рузвельт взялся выяснить и устранить причины мифического процветания и реального краха.

Рузвельт раскрывал причины экономического краха с помощью понятий и фраз, удивительно схожих с марксовыми (но имени самого Маркса он не упоминал, как и не принимал Марксова приговора капитализму, полагая, что последний может быть спасен при помощи радикальных реформ). Главную причину американского краха он усматривал в противоречии между общественным характером производства и частным способом присвоения. Лидер Демократической партии указывал, что быстрый рост производительности труда и товарной продукции, наблюдавшиеся в Америке 20-х годов, не подкреплялись радикальным налогообложением корпораций и перераспределением стремительно возраставших прибылей в пользу большинства общества. Производительные мощности нации беспрерывно увеличивались, а ее потребительские возможности в силу эгоизма монополий оставались неизменными. В таких условиях перепроизводство и безработица, экономический крах стали неизбежными. Далее следовал принципиальный реформаторский лозунг Рузвельта: усилия правительства должны быть направлены на радикальное преобразование сферы распределения, утверждение распределительной справедливости^[511].

Радикальная реформа сферы распределения, направленная на расширение покупательной способности основной массы населения, образно обозначалась самим Рузвельтом как “заправка насоса”. В научной литературе эта модель и совокупность включаемых в нее мероприятий стала обозначаться как “экономика спроса”, а с ее теоретическим обоснованием выступило направление, названное кейнсианским, а впоследствии левокейнсианским. Созданию “экономики спроса” способствовал закон о справедливых условиях труда 1938 г., который установил нижний предел заработной платы для рабочих тех отраслей, которые попадали под федеральную юрисдикцию. Покупательную способность населения расширяли законы 1935 г. о социальном страховании по старости и безработице. Достижению этой цели способствовал закон Вагнера 1935 г., закреплявший право рабочих на заключение коллективного договора, забастовку и “закрытый цех” (т. е. прием на работу только членов профсоюза). “Экономику спроса” стимулировала созданная правительством система общественных работ для остронуждающихся и безработных американцев, которая обеспечила занятость более 10 млн человек и на которую из федерального бюджета было затрачено в 1932–1941 гг. 16 млрд долл.

Одним из главных источников расширения покупательной способности нижних слоев и одновременно механизмом перераспределения национального дохода между различными классами стал государственный бюджет. Основная тяжесть его формирования возлагалась на верхний класс: государственные налоги на крупные состояния в период рузвельтовского “нового курса” были увеличены более чем в три раза, а налог на особо крупные богатства достиг рекордной отметки в 75 %^[512]. Но и эти суперналоги не покрывали потребностей правительства по расширению покупательной способности населения, которая превращалась в основное средство борьбы с кризисом перепроизводства. В этой ситуации Рузвельт не побоялся пожертвовать одним из основополагающих постулатов классического капитализма, либерализма и Демократической партии — бездефицитного бюджета. С 1932 по 1940 г. ежегодные государственные расходы выросли в 2,5 раза, а бюджетный дефицит вошел в норму государственной политики. За тот же период промышленное производство увеличилось на 60 %. Было бы преувеличением объяснять экономическое оздоровление только “заправкой насоса”, но и отрицать ее огромную позитивную роль невозможно.

Впечатляющим оказалось вмешательство правительства Рузвельта в производственную сферу и финансово-кредитные отношения. 16 июня 1933 г. был одобрен закон о восстановлении промышленности, по которому предприятия под эгидой и контролем со стороны государства принимали кодексы “честной конкуренции” — своеобразные нормативы, определявшие объемы сырья и производимой продукции, цены на товары и размер заработной платы, которые бы предотвращали дальнейшие остановки производства и позволяли рабочим поддерживать сносное существование. Всего кодексами “честной конкуренции” оказалось охвачено 99 % национальной промышленности. 12 мая 1933 г. был принят аналогичный закон по регулированию аграрного сектора. В денежно-финансовой сфере расширялись полномочия Федеральной резервной системы, созданной еще В. Вильсоном в 1913 г., вводилось страхование частных вкладов размером до 5 тыс. долл., создавалась комиссия по торговле акциями, взявшая под контроль фондовые биржи, осуществлялось рефинансирование долгов, отвечавшее интересам как должников, так и кредиторов, провозглашались отказ от золотого стандарта и девальвация доллара.

Глубина и объем государственного регулирования производства, финансов и распределения означали радикальную перестройку капиталистической системы США и приравнивались многими к третьей американской революции. Рузвельтовская модель и ее составные части сохранились, но далеко не в равной степени, на протяжении всей последующей американской истории.

Наименьшее развитие в дальнейшем получило прямое государственное вмешательство в производственный процесс, как и регулирование цен и заработной платы. В годы второй мировой войны правительство США подвергло жесткой регламентации цены и заработную плату в сталелитейной отрасли. В начале 60-х годов правительство Дж. Кеннеди пресекло попытки повышения цен в сталелитейной отрасли и установило потолок “неинфляционного повышения заработной платы” в 3,2 % в год. Самая же известная попытка государственного регулирования цен и заработной платы была предпринята правительством Р. Никсона в 1971–1974 гг. Целью было ограничение инфляции на уровне не более 2,5 % в год. Однако никсоновская “новая экономическая политика” провалилась: в 1973 г. инфляция повысилась до 8,2, а в 1974 г. — до 12 %, достигнув самого высокого уровня со времени окончания второй мировой войны. После этого правительство США к попыткам прямого регулирования цен и заработной платы не обращалось.

Гораздо более активно, объемно и успешно проводилась государственная политика по “заправке насоса”, т. е. расширению покупательной способности по преимуществу низших слоев населения. После введения в 1938 г. минимального уровня почасовой заработной платы в 25 центов он в последующем повышался 20 раз, а законом 1991 г. определен в 4,25 долл. Социальные расходы особенно резко выросли в 60-е годы: тогда в рамках объявленной президентом Л. Джонсоном программы “Войны с бедностью” была определена официальная черта бедности и десяткам миллионов американцев, оказавшимся ниже ее, стали выплачиваться пособия и выдаваться продовольственные талоны. С 1965 г. были запущены государственные программы финансирования медицинских услуг престарелым (старше 65 лет) и малоимущим американцам. В целом же ежегодные федеральные расходы на “человеческие ресурсы” (как они обозначаются в государственном бюджете) или на “социальное благосостояние” (как они определяются некоторыми исследователями) увеличились за 60 лет после “нового курса” с 4 млрд до почти 1 трлн долларов и составляли в конце XX в. 60 % государственных расходов^[513].

После реформ Рузвельта постоянно расширялось государственное регулирование финансовой сферы. Принципиальное значение для ее развития имела деятельность в 50-е годы республиканского правительства Д. Эйзенхауэра, сменившего демократов после их двадцатилетнего пребывания у власти. Поначалу Эйзенхауэр отменил многие меры государственного экономического контроля и даже ликвидировал Реконструктивную финансовую корпорацию. Но уже кризис 1953–1954 гг. возродил государственное регулирование. Как отмечали отечественные американисты Н.В. Сивачев и Е.Ф. Язьков, “еще более активно были пущены в ход все три основных элемента банковской (денежной) политики: понижение обязательного уровня резервов в банках Федеральной резервной системы с целью поощрения выхода денежных средств на рынок, сокращение учетной ставки для облегчения доступа к кредиту, наконец, открытые рыночные операции с выбрасыванием правительством на рынок своих валютных запасов во имя активизации деловой жизни”^[514]. Кроме того Эйзенхауэр применил в качестве антикризисных мер сокращение налогов на корпорации и личные доходы. В дальнейшем они заняли прочное место в арсенале мер по антикризисному регулированию и стимулированию экономического роста.

Деятельность Эйзенхауэра важна и тем, что она заложила основу консенсуса и преемственности в восприятии и использовании Республиканской и Демократической партиями основополагающих современных мер государственного социально-экономического регулирования. Вместе с тем она выявила и различия между ними в выборе стратегии и тех или иных методов подобного регулирования. Правительства от Демократической партии в целом сохраняли приверженность “экономике спроса”, что означало особое внимание к мерам, направленным на расширение покупательной способности основной массы американцев. Правительства же от Республиканской партии отдали приоритет мерам, направленным на развитие “экономики предложения”, означающей стимулирование конкурентоспособных и производственных возможностей американского капитализма.

Концепция “экономики предложения” получила законченный вид в 70-80-е годы в связи с выходом на политическую арену неоконсерватизма. Свободный рынок и свободная конкуренция объявлялись им самым надежным средством обеспечения экономического роста, воспроизводства и распределения рабочей силы, а государственному регулированию вменялось в обязанность обеспечение благоприятных возможностей этой конкуренции, в первую очередь, если воспользоваться определением одного из неоконсерваторов, “создание и расширение рынков”^[515]. Наиболее полное практическое воплощение концепция “экономики предложения” получила в деятельности президента США 80-х годов Р. Рейгана. Существенное снижение его администрацией налогов на бизнес способствовало его оживлению, созданию миллионов новых рабочих мест, смягчению безработицы. Улучшились показатели американской промышленности на мировом рынке. Следуя монетаристской концепции, его правительство сократило “впрыскивание” денег в обращение, что имело непосредственное отношение к резкому снижению инфляции (с 18 % накануне прихода Рейгана к власти до 3,5–4 % в годы его президентства).

Концепции “экономики спроса” и “экономики предложения” при их кажущейся несовместимости являлись на деле двумя взаимодополняющими стратегиями государственного воздействия на экономику. Стратегия “экономики предложения” выступала как орудие экономического роста, сопровождаемого углублением социального неравенства, а стратегия “экономики спроса” зарекомендовала себя как средство перераспределения национального дохода в целях расширения покупательной способности основной массы населения. Оборотной стороной стратегии “экономики спроса” являлось углубление бюджетного дефицита и снижение возможностей частнокапиталистического накопления, в результате чего ей в определенный момент вновь предпочитают “экономику предложения”.

Поддержание и развитие конкурентоспособности американской экономики и особенно поддержка тех отраслей, которые обеспечивают ведущую позицию и прибыли на мировом рынке, составляло приоритет всех современных американских правительств независимо от их партийной принадлежности. В выработке соответствующей этим задачам стратегии американского государства многие исследователи выделяют особо 60-е годы, которые, по определению В.Г. Клинова, “вошли в американскую историю как классический период целенаправленных и скоординированных действий государства, частного сектора и творческой мысли ведущих экономистов, пришедших на работу в администрацию Дж. Кеннеди-Л. Джонсона, по стимулированию экономического роста”^[516]. Именно в 60-е гг. США добились превосходства над другими индустриальными странами в стратегических направлениях научно-технической революции, прежде всего в создании и применении электронно-вычислительных машин. В 1959 г. в США действовало 2034 ЭВМ, а в 1969 г. около 56 тыс. В странах Западной Европы и Японии вместе взятых в 1969 г. функционировало только 24 тыс. ЭВМ. В 1969 г. США затратили на производство ЭВМ в 2,5 раза больше средств (4,2 млрд долл.), чем Япония, ФРГ, Франция и Англия вместе взятые. 30 лет спустя превосходство США над главными конкурентами в важнейшей отрасли электронно-информационной эпохи еще более упрочилось. (В 1997 г. США произвели 16 из 20 самых быстрых в мире ЭВМ, а Япония — 4.) В 80-90-е годы на США пришлось 40 % всех мировых инвестиций в компьютеризацию, и в конце XX в. компьютеров в этой стране на одного занятого было в шесть раз больше, чем в Западной Европе или Японии.

Государственная экономическая политика повлияла на изменение характера циклического развития капиталистического производства: со времен Ф.Д. Рузвельта падение производства ни разу (за исключением послевоенных 1945–1947 гг.) не превышало одного года, а в количественном выражении (за исключением опять-таки послевоенного 1946 г.) было мизерным. Приведу все спады производства в США начиная с 1934 г.: 1938 — 4,5 %, 1945 — 1,9 %, 1946 — 19 %, 1947 — 2,8 %, 1954 — 1,3 %, 1958 — 0,8 %, 1970 — 0,3 %, 1974 — 0,5 %, 1975 — 1,3 %, 1980 — 0,2 %, 1982 — 2,5 %. При этом спады производства в текущем долларовом исчислении, а не в условно неизменных долларах имели место только три раза^[517]. Темпы экономического роста в каждое из десятилетий новейшей истории намного превышали эти спады, и за 60 лет со времен Рузвельта ВВП в США увеличился почти в 9 раз. Правда вплоть до 90-х годов США по темпам экономического прироста несколько уступали другим индустриально развитым странам, но в конце века они вышли на первое место в мире и по этому показателю.

В 80-е и особенно в 90-е гг. США удалось преодолеть некоторые негативные экономические тенденции предшествующих десятилетий, дававших основание многим экономистам и политикам утверждать, что отставание США в темпах экономического роста от других развитых стран, прежде всего Японии, в конечном итоге приведет к уступке ими ведущей позиции в мире. В ходе экономической реструктуризации 80-90-х годов в США было закрыто много неконкурентоспособных производств и дан мощный толчок развитию высокотехнологических отраслей. О масштабах реструктуризации говорят такие цифры: было ликвидировано 48 млн старых рабочих мест и создано 73 млн новых^[518].

Начиная с рузвельтовского “нового курса” одной из самых острых американских проблем, бывшей оборотной стороной усиления социально-экономической активности государства, являлись бюджетный дефицит и государственный долг. В 30-90-е годы государственный бюджет за редкими исключениями (исключения составили 1947, 1948, 1949, 1956, 1957, 1960, 1969 гг.) сводился с дефицитом. В сравнении с рузвельтовскими временами дефицит к 90-м годам вырос в десятки раз, приблизившись к 300 млрд долл. Соответственно возрастал и государственный долг, превысивший к середине 90-х годов 4,7 трлн долл. С 1986 г. государственный долг ни разу не опускался ниже 40 % валового национального продукта^[519]. Многие специалисты и рядовые американцы видели в нараставшем государственном долге угрозу национальной катастрофы, другие уповали на то, что долг не страшен, пока экономика динамично развивается, а государство стабильно собирает налоги и успешно обслуживает долг. Но в целом в руководстве страны возобладало мнение, что уменьшение долга и дефицита должно стать одним из главных приоритетов национальной политики.

Возможности борьбы с долгом и дефицитом возросли после окончания “холодной войны”. В годы первого президентства У. Клинтона (1993–1997) бюджетный дефицит был уменьшен в 2,5 раза — с 290 до 117 млрд долл. В 1997 г. бюджетный дефицит уменьшился до 40 млрд долл., или 0,4 % ВВП. Тогда же был принят пятилетний план ликвидации бюджетного дефицита и приняты соответствующие законы^[520]. Это не означало отмены основных направлений социально-экономической политики государства. Изменения касались их соотношения и конкретного наполнения. На это указывал президент США У. Клинтон, бывший одним из главных инициаторов плана ликвидации бюджетного дефицита^[521].

* * *

Каковы были социальные последствия обновления американского капитализма, как преобразовались его социальная структура и социальная динамика? В этом вопросе существуют две основные оценки, условно говоря, оптимистическая и пессимистическая. Первая включает следующие основные положения: в новейший период в США не только сохранились, но и расширились возможности как горизонтальной, так и вертикальной социальной мобильности, а взаимообмен между классами происходил более активно, чем раньше; наиболее динамично развивался “средний класс”, достигший двух третей общества; резко улучшил свое положение и низший класс, а помогло ему в этом “государство всеобщего благоденствия”. Пессимистическая оценка состоит в том, что качественных изменений в распределении национального богатства и в классовой структуре не произошло и что основополагающим остается разделение на верхний финансово-предпринимательский класс и армию работников наемного труда (социальный облик последней менялся, но место в системе собственнических и производственно-распределительных отношений оставалось неизменным).

На мой взгляд, хорошо известная дихотомия “буржуазия-пролетариат” в применении к социальным реалиям новейшей истории США выглядит малоубедительной. Причем, чем дальше от 30-х годов и ближе к современности, тем она предстает все более искусственной. Это не означает, что буржуазия и рабочий класс вообще исчезли. Они сохраняются, но их социальные характеристики претерпели столь существенные изменения, что традиционные их оценки выглядят устаревшими. Взять, например, рабочий класс. Его эволюция, особенно с 50-х годов под воздействием научно-технической революции, заключалась в превращении пролетариата из “синеворотничкового” в “беловоротничковый” со всеми вытекающими из этого радикальными изменениями в качестве жизни, социальной психологии, политической культуре и поведении. “Белые воротнички” усваивали образ жизни, потребительскую культуру, мировидение “среднего класса”, да и сами себя причисляли к нему. В связи с этим трансформировалось и содержание того, что понимают под “средним классом”. Традиционно в него включали собственников, т. е. классических буржуа, а также благополучных представителей свободных профессий. Но в новейший период истории, особенно же во второй половине XX в. в него вошла и огромная часть лиц наемного труда. Главным критерием для размещения тех или иных индивидов в “среднем классе” является уже не место в системе отношений собственности, а величина получаемого дохода, профессия, качество и образ жизни, мировидение и социальная психология.

С учетом вышесказанного наиболее предпочтительной универсальной схемой социальной дифференциации в США в новейшее время, особенно во второй половине XX в. (для 30-40-х годов должны быть сделаны важные оговорки и исключения), представляется деление на верхний, средний и нижний классы (деление на капиталистический класс, средние слои и пролетариат также возможно, но оно сужает возможности реалистического социального анализа). Эта схема широко принята и среди ученых США. Но оперировать только ею при анализе социально-экономической дифференциации в США недостаточно, а порой и весьма затруднительно. Например, американская статистика, фиксирующая различие доходов разных слоев, разделяет население не на три названных класса, а на экономические “квинты” — пять равных, по 20 % населения, частей. Эти квинты могут быть соотнесены с тремя социальными классами следующим образом. В новейшее время нижний класс вбирал в себя самую бедную пятую и часть четвертой экономической квинты; средний класс — верхнюю часть четвертой, полностью третью и вторую квинты, а также нижнюю половину первой квинты. Верхний класс вмещал самую богатую половину первой квинты. В конце XX в. к верхнему классу относились семьи, чей годовой доход превышал 100 тыс. долл. (10 % населения), к среднему семьи с годовым доходом от 25 до 100 тыс. долл. (60 % населения) и к нижнему — те, чьи доходы были ниже 25 тыс. долл. (30 % населения).

Анализ статистических данных и исследовательской литературы позволяет сделать следующие обобщения относительно экономического положения разных классов. В период с 30-х годов до конца XX в. улучшилось материальное положение всех трех социальных классов. Но изменение их благосостояния происходило неравномерно: в 30-70-е годы в целом несколько быстрее возрастал относительный вес благосостояния среднего и нижнего классов, а в 80-90-е годы ускоренными темпами обогащался верхний класс. К концу XX в. удельный вес материальных благ, достававшихся каждому из трех классов и каждой из экономических квинт был примерно таким же, как и в середине XX в. То есть конфигурация американской социально классовой пирамиды при всем том, что улучшилось благосостояние каждого класса, не изменилась.

Проиллюстрирую эти положения. Согласно статистическим данным, среднегодовой доход американской семьи вырос с середины XX в. до середины 90-х годов (в неизменных долларах) примерно в два раза. При этом более 90 % прироста пришлось на период с 1950 по 1970 г., а за последующую четверть века прирост составил по одним оценкам менее 10, а по другим даже менее 5 %^[522]. С 1935 г. до конца 50-х годов реальный годовой доход самой нижней экономической квинты увеличился в 2 раза, четвертой и третьей в 2,15, второй в 1,9, а самой богатой первой в 1,5 раза^[523]. В 1952–1972 гг. удельный вес нижней экономической квинты в совокупном национальном доходе увеличился с 8,1 до 11,7 %, а верхней квинты снизился с 36,7 до 32,8 %^[524]. Реальная заработная плата американских рабочих с 1945 по 1970 г. выросла наполовину, при этом рабочая неделя сократилась на одну десятую^[525].

Разрыв в материальном положении между тремя социальными классами, как и между пятью экономическими квинтами, сужавшийся в 30-70-е годы, стал возрастать, причем резко, в 80-е годы. В 90-е годы эта тенденция сохранилась. Ее оформление связано непосредственно с социально-экономическими мероприятиями администрации Р. Рейгана, которая, следуя принципам “экономики предложения”, резко сократила налогообложение предпринимательского класса и одновременно урезала программы помощи нижнему классу. Обозначенная тенденция несколько ослабла, но не исчезла в период президентства демократа У. Клинтона.

Соотношение долей пяти экономических квинт в национальном доходе в 1980 г. и середине 90-х годов иллюстрируют следующие цифры: нижняя пятая квинта имела соответственно 5,1 и 4,2 %, четвертая квинта 11,6 и 10,0 %, третья квинта 17,5 и 15,7 %, вторая квинта 24,3 и 23,3 %, первая квинта 41,6 и 47 %. Наконец, доля самых богатых 5 % американцев увеличилась с 15,6 до 20,1 %^[526].

Приведу, наконец, цифры, характеризующие доли экономических квинт на протяжении последнего полувека, вместившего периоды как сокращения, так и увеличения разрыва в их положении. Доля нижней квинты в 1947 г. составляла 4 %, а в середине 90-х годов 4,2 %, четвертой в обоих случаях 10 %, третьей — 16 и 15,7 %, второй — 22 и 23,3 %. Верхняя квинта как в 1947 г., так и спустя пол века получала свыше 47 %. Отмечу, наконец, что совокупный доход верхних 10 % американцев на протяжении этих 50 лет вбирал в среднем 30 % национального дохода, а нижних 10 % только 1 %^[527]. Таким образом, соотношение доходов верхних и нижних 10 % общества, которое в глазах многих специалистов является объективным мерилом социального неравенства, в США равно 30 и является одним из самых высоких в мире.

Тем не менее среди обществоведов и политиков США, как и среди простых американцев, распространено мнение, что эти социальные контрасты не могут умалить позитивной оценки экономического благополучия граждан Соединенных Штатов в целом, поскольку даже бедные американцы по своим жизненным стандартам превосходят не только нижний класс, но и представителей среднего класса большинства других стран. Существует и другое мнение, которое представляется мне более справедливым: при оценке положения нижних социальных слоев в США необходимо сравнивать его не с положением социальных классов в слаборазвитых и развивающихся странах, а с положением аналогичных социальных групп в других высокоразвитых странах, а также исходить из жизненных стандартов, принятых в самих США, как и из возможностей решения проблем бедности, имеющихся у Соединенных Штатов Америки, самой богатой страны мира.

Цифры свидетельствуют, что процент бедных в США существенно — в 2,5 раза — выше, чем в других развитых странах: в конце XX в. он составлял в США не менее 14 %, в Канаде — 7, Австралии — 6,7, Швеции — 4,3, Германии — 2,8, Голландии — 3,4, Франции — 4,5, Великобритании — 5,2 %^[528]. Официальная статистика, правда, свидетельствует о позитивной динамике в сокращении бедности начиная с введения джонсоновской программы “Войны с бедностью”: в 1960 г. процент бедняков в США равнялся 22,2, а в 90-е годы — 14 %. Но, с другой стороны, численность бедняков не сократилась: и в 1960 и в 90-е годы она составила около 40 млн человек^[529].

Во всех развитых странах достижение минимальных жизненных стандартов во второй половине XX в. стало вменяться в обязанность государству. В США, где социальное обеспечение граждан также признано важным приоритетом общества, упор делается на то, что ответственность за социальное обеспечение должна разделяться между частными компаниями, заботящимися только о своих работниках, и государством, поддерживающим нуждающихся в целом. При этом стандарты, отвечающие требованиям высокоразвитого общества, должны утверждаться по преимуществу частными компаниями. Что касается системы государственного социального обеспечения, то она разделяется на две неравнозначные сферы. Первая сфера — государственное социальное страхование, включающее пенсии по старости, медицинскую помощь престарелым, пособия по безработице — забирает львиную долю социальных расходов государства и приближается к западным стандартам (например, размер пенсий по старости составляет от 50 до 80 % предпенсионного дохода). Вторая сфера — социальное вспомоществование нуждающимся, независимо от возраста — является, по мнению многих специалистов, пасынком государственного бюджета и серьезно уступает стандартам современного развитого общества. И в целом в системе социального обеспечения США отсутствуют некоторые важные компоненты, ставшие неотъемлемым атрибутом социального государства в других странах Запада. Так, например, в США до сих пор отсутствует государственная система всеобщего медицинского страхования, в результате чего 40 млн американцев, не способных приобрести страховки у частных компаний, остаются практически без медицинской помощи. Попытка ввести такую систему дважды — в 40-е и 90-е годы — предпринималась правительствами от Демократической партии, но оба раза терпела крах.

При всем том, что американская социально-экономическая пирамида во второй половине XX в. не поменяла своей конфигурации, границы между классами не сузились, а социальные контрасты не исчезли, реальный классовый конфликт в этой стране развивался по нисходящей линии. Главная причина этого, на мой взгляд, заключается в том, что главный выразитель и носитель этого конфликта предшествующих эпох — белый рабочий класс США — трансформировался из “синеворотничкового” в “беловоротничковый”, интегрировался в средний класс и оброс его конформистско-потребительским мировоззрением. 30-40-е годы стали последним периодом крупного подъема массового рабочего движения, радикальных выступлений профсоюзов, в которых заметную роль играли социалисты и коммунисты. Но с 50-х годов радикальные тенденции в рабочем движении сходят на нет. Резко падает роль коммунистов и социалистов, а с конца 50-х годов об их реальном влиянии вообще не приходится говорить. Некоторая активизация профсоюзного движения в 60-е годы не отменила общей тенденции: конфликт рабочего класса и капитала приобретал все более латентный характер. Резко упала сама численность профсоюзов: в 30-50-е годы они вбирали в себя от 30 до 35 % рабочих, в 1980 г. уже только 20 %, а в во второй половине 90-х менее 15 %^[530].

С 50-х годов социальная напряженность в США во все большей мере стала создаваться не классовыми, а расово-этническими конфликтами. Выйдя на первый план в 50-60-е годы, ониприобретали все большую остроту. Несколько стихнув в последующем, они, тем не менее, сохранили реальное значение. Главным при этом был неизменно конфликт черной и белой рас.

Система расовой сегрегации, восторжествовавшая в конце XIX — начале XX в., осталась нетронутой в рузвельтовские 30-40-е годы. Только в 50-е годы она дала трещину, и неграм стали возвращать права, которые были вписаны в федеральную Конституцию еще в 60-70-е годы XIX в. в ходе Гражданской войны и Реконструкции. Эти права возвращались не автоматически: черным американцам и вставшим на их сторону белым согражданам для их реализации потребовались два десятилетия упорной борьбы, напомнивших многим эпоху Реконструкции (некоторые американские историки прямо называют 50-60-е годы второй американской Реконструкцией). В дополнение к законам 50-х годов, отменивших сегрегацию в системе образования и других сферах, законы 60-х годов запретили дискриминацию чернокожих при найме на работу, приобретении и найме жилья, отменили всевозможные ограничения их избирательных прав. Некоторые антидискриминационные законы — и это поощрялось властями — стали толковаться в том духе, что черным американцам, в случае наличия у них равных с белыми претендентами данных, должно отдаваться предпочтение при поступлении в университеты, найме на работу в государственные учреждения, а также на предприятия, выполняющие заказы правительства. В 1968 г. лидер черных американцев М.Л. Кинг заплатил жизнью за успех своей расы в обретении гражданских прав, но его мечта о полнокровной интеграции чернокожих в американское общество, казалось, стала воплощаться в жизнь. Открылась перспектива, которая представлялась абсолютно невероятной даже освободителю негров А. Линкольну: американский “плавильный котел” начал смешивать в единую нацию белых и черных!

70-90-е годы, казалось бы, только закрепили эту тенденцию. Авторитетные опросы общественного мнения свидетельствовали, что в отношении белых американцев к чернокожим произошел радикальный сдвиг, и расизм вот-вот испустит дух. Так, в 1942 г. только 30 % белых, а в 90-е годы уже более 90 % одобряли совместное обучение двух рас в школах. В 1963 г. 55 % белых квартиросъемщиков заявляли, что не сменят жилье, если соседом окажется черный, а в 90-е годы их число составило 93 %. В 1963 г. 49 % белых домовладельцев признавались, что покинут свой район, если в нем поселятся черные, а к 90-м годам таких твердых расистов, если судить по результатам опросов, осталось только 8 %^[531]. Цифры свидетельствуют, что в 70-90-е годы все больше чернокожих стали приобретать статусы, которые прежде им были недоступны: увеличилась их доля среди домовладельцев, бизнесменов, они стали чаще избираться мэрами городов, а их число в Конгрессе США возросло с 13 человек в 1971 г. до 41 в середине 90-х годов^[532]. Предоставление чернокожим мест на основе принципа “квоты” (т. е. соответствия проценту черного населения) прослеживалось при приеме студентов в университеты, найме на работу, в том числе и при заполнении некоторых престижных профессий, особенно тех, которые (как, например, должности дикторов и телеведущих) представляют “витрину” позитивных изменений в межрасовых отношениях. В связи с этим в консервативных кругах получила широкое хождение идея, зазвучавшая во всю мощь в конце XX в., а именно — в Соединенных Штатах насаждается принцип “обратной дискриминации”, означающий отказ в равных правах на профессию белым согражданам.

Но в это же время в черной общине США укоренилось противоположное убеждение: мечта М.Л. Кинга об интеграции чернокожих в американское общество, объединении их и белых в единую нацию потерпела сокрушительное поражение. Появились лидеры афро-американцев, заявившие о необходимости изменения всей стратегии негритянского движения. “Если белые не хотят единства с нами на основе подлинного равенства, то мы должны существовать как суверенная афроамериканская нация с правами и возможностями, обеспечивающими подлинное равенство с белыми”, — таков их лейтмотив. Стали приводиться многочисленные факты и аргументы, свидетельствующие, что позитивные показатели развития межрасовых отношений — это только фасад, скрывающий униженное и бедственное положение черной расы.

Действительно, если судить даже по официальной статистике, можно обнаружить, что экономическое и статусное положение черной расы в целом по отношению к белой в течение последних десятилетий XX в. не претерпело существенных изменений. Так, в 1969 г. ниже черты бедности находилось 9,5 % белых и 32,2 % черных, а в конце XX в. эти показатели составили соответственно 11,7 и 30,6 %. Как в 50-е годы, так и в конце XX в., средний доход белой семьи в 1,5 раза превосходил доход черной семьи. В конце XX в. 56 % черных семей имели годовой доход ниже 25 тыс. долл, и входили в нижний класс, а среди белых этот процент равнялся 29. В конце XX в. безработица среди черных, как и за 30 лет до того, была в 2,5 раза выше безработицы среди белых. Приведу еще одну цифру, характеризующую статусное положение черных американцев: в конце XX в. число чернокожих среди госслужащих низшего (1-го) разряда составило 39 %, а среди госслужащих высшего (15-го) разряда — только 3,8 % (жалованье высшего разряда в шесть раз превосходит жалованье низшего разряда)^[533].

В последние десятилетия XX в. белые продолжали отделяться прочной стеной от черных и вопреки своим ответам на вопросы служб общественного мнения не проявляли желания смешиваться с ними в единую нацию. Массовый отток с 60-х годов белых из городов в пригороды имел очевидную расовую подоплеку: после того как чернокожие получили право и возможность селиться в городских районах, в которых проживали белые, последние стали дружно покидать насиженные места и перебираться за город. В ответ на появление чернокожих детей в белых школах белые родители, которые, согласно опросам общественного мнения, поддерживали десегрегацию обучения, стали переводить своих детей в расово чистые загородные школы. Сегрегированные подобным образом городские районы и школы быстро пришли в упадок. Можно заключить, что расизм, исчезнувший с языка белых американцев, продолжал сохраняться в их сознании. В ответ черные американцы заняли собственную расовую позицию, сказавшуюся на стратегии их движения и поведении.

На протяжении XX в. в негритянском движении США получили развитие две главные тенденции. Одна из них, нацеливавшая черных американцев на интеграцию в белое общество, овладение его ценностями, оформилась на рубеже XIX–XX вв., а ее главным выразителем был Б. Вашингтон. Вторая тенденция заключалась в стремлении обособиться от белых по причине их неискоренимого расизма и создавать собственную негритянскую субцивилизацию. В первой трети XX в., в том числе в годы “нового курса”, наиболее видным выразителем этой тенденции был У. Дюбуа.

В 50-60-е годы признанным лидером интеграционистского движения выступал М.Л. Кинг, который в отличие от Б. Вашингтона проповедовал не покорное “вживание” черных в белую Америку, а единение двух рас на основе полного равноправия. В тот же период другую тенденцию, отвергавшую идею интеграции как утопию, представляли радикальные организации, самой известной среди которых были “Черные пантеры”. Их лидер С. Кармайкл сформулировал лозунг “власть черным”, требовавший от негров отказываться от бессмысленных союзов с белыми либералами и претворять в жизнь принципы расово-культурного суверенитета. В борьбе за свои принципы черные радикалы оправдывали использование силовых методов.

В последней трети XX в. две тенденции сохраняли свое влияние, причем удельный вес радикальной тенденции к концу столетия стал нарастать. Ее выражали несколько радикальных организаций, наибольшую известность среди которых приобрела “Нация ислама” во главе с Л. Фараханом. Фарахан и его сторонники способствовали оформлению черного национализма экстремистской окраски. Среди многих черных американцев распространялось убеждение, что интегрироваться в белую Америку можно только преобразовав себя по подобию белых, т. е. ценой отказа от собственной социокультурной идентичности. Черный радикализм в существенной мере означал протест против подобной цены.

Ее неприятие отразилось в набравшей силу идеологии мультикультурности (равенство и разнообразие расово-этнических культур). Идеология мультикультурности, доказывающая, что все расово-этнические культуры самоценны и равны и ни одна из них, в том числе культура белых, не может ставиться и цениться выше других, имела демократическое звучание. Многие американские политики и идеологи не преминули преподнести теорию мультикультурности как новое проявление подлинного плюрализма и демократизма американского общества. Но это утверждение скрывало то очень важное обстоятельство, что теория мультикультурности отразила радикальный протест против доминирования культуры белых и заключала в себе вирус и угрозу дезинтеграции американского общества по расово-этническим линиям. Эту опасность осознали прозорливые белые политики. У. Клинтон, признав, что в США конца XX в. наблюдалось возрождение скрытой сегрегации и что расизм, искорененный в законодательстве, сохранился в сознании белых американцев, с тревогой относился и к распространению мультикультурности. Ее оборотной стороной, отмечал он, являлось углубление раскола рас и этносов. Президент США считал необходимым в качестве противоядия сформулировать “американскую мечту”, которая сплотила бы и удержала вместе все расы и этносы Соединенных Штатов^[534]. Но как свидетельствует исторический опыт не только США, но и других стран, сформулировать и внести в сознание подобную идею “сверху”, если ее не приемлет большинство населения, практически невозможно. Расовый конфликт остается самой тяжелой социальной ношей, которую США забирают с собой в XXI век.

В последней трети XX в. на исторической сцене США действовали еще два движения радикального толка, участниками которых были уже белые американцы. Одно из них, вошедшее в историю как “новое левое” движение, просуществовало одно десятилетие, а вот феминистское движение, вобравшее сторонниц радикального изменения положения женщин, укоренилось весьма прочно и стало авангардом мирового феминизма.

Радикальное молодежное движение 60-х годов причудливо сочетало концепции К. Маркса и Г. Маркузе, фабианского социализма и современной социал-демократии, идеологов ненасильственных действий — от Уитмена до Ганди, и левоэкстремистские доктрины троцкистского, анархистского и маоистского толка. “Новое левое” движение с его духовными терзаниями и поисками, активной практической деятельностью, вместившей и создание молодежной контркультуры, и массовые протесты против войны во Вьетнаме, и бескомпромиссную борьбу за права черных американцев, явило одну из самых неожиданных и романтичных страниц в американской истории. Оно окрасило собой целое десятилетие американской истории, получившее название “бурных 60-х”. Тем более странно и неожиданно, что столь яркое массовое движение ненадолго пережило это десятилетие.

Публицисты и ученые указывали на многие причины упадка “новых левых”. Очевидна и главная среди них: американская система, в которую “новые левые” выпустили столько критических стрел, сумела проявить гибкость, обезоружившую радикальное движение. Система нашла в себе силы для того, чтобы прекратить войну во Вьетнаме, изыскала немалые средства для социальной помощи бедным и престарелым, приняла законы, защищавшие права черных американцев.

В 60-е годы в США оформилось радикальное женское движение, нацелившееся на завоевание самых широких гражданских прав для женщин. При этом трактовка гражданских прав приобрела самый широкий смысл: феминистки добивались уравнения прав женщин и мужчин в экономике, в социальной сфере, доступе к политической власти, в быту и в семье. По сути была начата беспрецедентная не только для США, но и для всего мира феминистская революция, нацеленная на изменение не только законодательства, но и основополагающих социокультурных (в том числе морально-нравственных) норм, перетряску, если воспользоваться социологической терминологией, традиционных социальных ролей женщин. Наиболее радикальные феминистки стали рассматривать мужчин и женщин наподобие двух социальных классов, при этом мужчины предстали в качестве класса эксплуататоров, а женщины эксплуатируемых. Для обозначения полов стало использоваться понятие “гендер”, которое в отличие от понятия “пол” включало всю совокупность характеристик мужчин и женщин, в том числе и даже в первую очередь их социальных позиций и ролей.

Программа и идеология феминизма раскололи американское общество. Число американцев, как женщин, так и мужчин, разделявших принципы феминизма, постоянно нарастало. Но одновременно консолидировались и их противники. Феминистское движение не смогло настоять на реализации многих своих требований, но оно добилось и весомых успехов. В 70-е годы Конгресс США принял целую серию законов по запрету дискриминации женщин и уравнению их в правовом отношении с мужчинами. Федеральное правительство одобрило принцип преференций для женщин при заполнении вакансий в учреждениях и предприятиях, имеющих федеральные контракты. Феминистское движение успешно противостояло консервативным кругам, настаивавшим на запрещении в США абортов. Одновременно феминистки добились широкого правового и морального осуждения практики и разнообразных форм “сексуальных домогательств” в отношении женщин. Женская проблематика утвердилась на самом почетном месте в университетской науке. Повсеместно были созданы кафедры женских и гендерных исследований. В социологической науке одним из ведущих направлений стала гендерная социология, а историческая наука во все большей мере представляла американское историческое развитие сквозь призму взаимоотношений и конфликтов мужчин и женщин. В целом феминизм входит в XXI век как одно из ведущих социальных явлений США.

* * *

На протяжении всей американской истории особую гордость Соединенных Штатов составляла политическая демократия. Вместе с тем отнюдь не все в США готовы признать свою страну подлинно демократической. Среди американских политологов существует несколько основных точек зрения на политическое управление и политический режим США. Первая объявляет США воплощением образцовой политической демократии. Вторая, противоположная точка зрения утверждает, что американское политическое управление является олигархическим. Между этими двумя крайними позициями разместились две промежуточные: одна определяет американское политическое управление как систему политического плюрализма (ее выразителем является и самый известный современный политолог США Р. Даль), а вторая — как демократический элитаризм.

На мой взгляд, в современном американском обществоведении редко встретишь абсурдную концепцию, не поддающуюся эмпирическому подтверждению. Так, каждая из названных точек зрения опирается на богатую фактуру и обосновывается разнообразными аргументами. Но каждую из них трудно признать абсолютно и единственно верной уже по той причине, что в разные периоды американской истории соотношение демократического, олигархического, элитарного и плюралистического компонентов в политическом управлении было разным. И все же представляется, что две крайние точки зрения — представление о США как об образцовой демократии или как об олигархическом режиме — обладают наименьшей основательностью, а из двух средних суждений в наибольшей степени близка к истине концепция демократического элитаризма. В теоретическом и практическом плане она состоит из двух компонентов. Первый — наличие демократических механизмов формирования политической власти, второй — осуществление политической власти элитой, или правящим классом. Важно выяснить реальную роль каждого из этих компонентов, как и их соотношение.

Среди демократических механизмов наибольшее значение в новейший период американской истории неизменно принадлежало выборам, которые явно доминировали над всеми другими видами политического участия. Именно в ходе выборов американцам представлялась возможность отдавать предпочтение той или иной политической группировке элиты, тем или иным ее лидерам и представителям. Распространено мнение, идущее от Л. Милбрэта, что значимы шесть показателей вовлеченности в выборы. Это выдвижение своей кандидатуры на выборный пост, проявление активности в предвыборной борьбе, внесение денежных средств в поддержку того или иного кандидата, принадлежность к партии или иной организации, которая поддерживает того или иного кандидата, агитация или иные меры убеждения друзей и окружения при обсуждении кандидатов, наконец, само участие в выборах.

Первые пять показателей имеют минимальное значение. Менее 1 % взрослых американцев когда-либо выдвигали свои кандидатуры на выборные должности. Только 5 % проявляли активность в партийных и избирательных кампаниях. Лишь около 10 % делало финансовые взносы. Около одной трети американцев участвовало в организациях, которые могут быть названы группами политических интересов и лишь несколько большая часть убеждала своих близких проголосовать определенным образом. И только непосредственно в самом голосовании новейшее время принимало участие в среднем больше 50 % взрослых американцев^[535].

Таким образом, на американском политическом рынке подавляющее большинство населения выступало лишь в роли “покупателей” тех или иных партийно-политических программ, делая выбор из идей и кандидатур, поставляемых элитой. Но вряд ли справедливо выпячивать эту “недемократическую” сторону американской политики, ибо ограничение роли народа по преимуществу выбором из программ и кандидатур политических элит характерно для всех современных либерально-демократических систем. В то же время нельзя не заметить, что возможность реализовывать гражданское право выбора в США в новейшее время была расширена.

Из десяти поправок к федеральной Конституции США, принятых в новейшее время, три касались расширения избирательных прав граждан, так что в последней трети XX в. им пользовались все граждане США старше 18 лет. В новейшее время произошло возвышение такого специфического американского демократического механизма, как первичные выборы. Количество первичных выборов возрастало до первой мировой войны, но затем пошло на убыль. Ситуация вновь поменялась с 1968 г., когда национальный съезд Демократической партии решительно потребовал увеличить количество первичных выборов. Примеру демократов последовали и республиканцы. За 30 лет после 1968 г. количество штатов, практикующих отбор кандидатов в президенты посредством праймериз, увеличилось в случае с Демократической партией с 17 по 37, а в случае с Республиканской партией с 16 до 41^[536].

Возрастание избирательных прав и возможностей рядовых американцев сопровождалось, однако, и тенденцией иного рода — снижением их гражданской активности. В праймериз участвовало не более 30 % избирателей. Несколько лучше выглядела активность избирателей в ходе самих выборов. В год президентских выборов на избирательные участки приходило от 50 до 60 % избирателей. В промежуточных конгрессовских выборах участвовало от 30 до 40 %^[537]. Эти показатели в 1,5 раза ниже показателей характерных для XIX в. (но избирательное право тогда было гораздо уже). Среди всех социальных групп на выборах явно доминировали две: во-первых, эта белая раса, во-вторых, благополучные американцы. Американский политолог Т. Эдзол подсчитал, что гораздо большая избирательная активность благополучных граждан обеспечивала их подавляющее, намного превосходящее пропорцию в электорате, превосходство и определяло исход избирательных кампаний. Так, например, из самой богатой квинты американцев в выборах участвовало 75 %, а из самой бедной квинты — вдвое меньше^[538].

Подавляющее большинство избирателей неизменно разделялось на “либералов” и “консерваторов”: первые составляли опору Демократической, а вторые — Республиканской партии. Между “либералами” и “консерваторами” нет антагонистических противоречий: и те и другие не подвергают сомнению принципы частной собственности, рыночной экономики, политического плюрализма, республиканизма и федерализма. Они расходятся в вопросах о государственном регулировании экономики, о социальных расходах, о расово-этнической и иммиграционной политике, о моральных и культурных ценностях. Причем, если в 30-60-е годы в центре разногласий между либерализмом и консерватизмом были экономические и социальные проблемы, то в 70-90-е годы таковыми во все большей мере оказывались социокультурные вопросы.

Разделение американских избирателей на “либералов” и “консерваторов” не оставалось жестким и неизменным, подчас в нем происходили серьезные изменения. Следствием этого было то, что в новейший период американской истории произошли две крупные партийно-политические мутации американских избирателей. Первая и наиболее крупная среди них пришлась на 30-е годы и была вызвана политико-идеологической модернизацией Демократической партии. Восприятие ею программы экономического регулирования и социальных реформ склонило на ее сторону рабочий класс, расово-этнические меньшинства и значительную часть городских и сельских средних слоев. То была коалиция избирателей, объединившихся под знаменем социального либерализма, соединившего традиционно индивидуалистические и реформаторско-коллективистские ценности. Социально-либеральная коалиция сохраняла свой состав и контуры до 60-х годов, когда началась новая мутация избирателей, сопровождавшаяся переходом большого числа “либералов” в “консерваторы”.

Партийно-политическая переориентация большого числа американских избирателей, впервые ясно обозначившаяся на президентских выборах 1968 г. и продолжившаяся в последующем, была вызвана тремя главными факторами. Во-первых, поддержка Демократической партией расширения гражданских и политических прав черных американцев оттолкнула от нее часть белых избирателей как на Юге (в первую очередь), так и на Севере (эта потеря была отчасти компенсирована укреплением позиций демократов среди расово-этнических меньшинств).

Во-вторых, восприятие Демократической партией новой, более радикальной программы социальных реформ (материальной и страховой поддержки бедных слоев) упрочило ее позиции среди нижнего класса, но вызвало недовольство части среднего класса, в том числе и белых рабочих, начавших “дрейфовать” в сторону Республиканской партии. В-третьих, поддержка Демократической партией нонконформистских социокультурных принципов (право на аборт, полнокровное равноправие женщин, нетрадиционные сексуальные ориентации и нетрадиционная семья) ослабило ее влияние среди почитателей моральных устоев общества.

В результате количество американцев, идентифицирующих себя с Демократической партией, сократилось в период с 1964 по 1994 г. с 52 до 36 %. Число же сторонников Республиканской партии увеличилось с 25 до 29 %. За этот же период увеличилось — с 23 до 35 % — число американцев, идентифицирующих себя как политически “независимых”. При этом, среди “независимцев” число твердых “беспартийцев” увеличилось с 8 до 13 %, “склоняющихся к демократам” с 9 до 12 % и “склоняющихся к республиканцам” с 6 до 10 %^[539].

Изменения в партийно-политических привязанностях американцев не отменили основополагающих тенденций в их политическом поведении в новейшее время. Они могут быть обобщены следующим образом. Главной, а в последней трети XX в. господствующей, формой политического участия американцев были выборы. Политическая роль масс при этом ограничивалась по преимуществу ролью “покупателя” на политическом рынке, где в роли главных “продавцов” выступали Демократическая и Республиканская партии. Отсутствие иных конкурентоспособных продавцов объяснялось в значительной мере приверженностью подавляющего большинства американцев буржуазным ценностям и политической культуре в двух ее вариантах — консервативно-индивидуалистический и либерально-демократический, которые вполне адекватно воплощены в идеологии двух главных политических партий. Политическая активность верхних и средних социальных слоев превышала активность нижних слоев, что являлось важной гарантией сохранения общественных первооснов США.

В новейшее время сохранялась и укреплялась традиционная для американцев тенденция объединяться в “группы интересов”, которые служат для выражения и достижения специфических социальных интересов. Только в два последних десятилетия XX в. число групп интересов увеличилось в 1,5 раза с 14,7 тыс. до почти 23 тыс.^[540] В отличие от электората, реализующего свои права только во время выборов, группы интересов участвуют в политическом процессе повседневно. Сами они неравнозначны по своему влиянию, а в качестве особенно активных и влиятельных среди них выделяются те, которые занимаются лоббистской деятельностью, создавая для этой цели специальные профессиональные подразделения. Федеральный закон 1946 г. понимает под лоббистами тех, кто “ходатайствует, собирает или получает деньги или любую другую вещь, имеющую ценность, используя их в основном для облегчения принятия или отклонения любого закона или отказа от него в Конгрессе Соединенных Штатов”^[541]. Без лоббистских организаций не обходится принятие ни одного законодательного акта, воздействуют они на все ветви государственной власти, а используя средства массовой информации, и на общество в целом. Некоторые политологи даже говорят о наличии в США властного “железного треугольника” — альянса лоббистов, законодателей и государственных чиновников.

Согласно федеральному закону, группы интересов, имеющие лоббистские формирования, обязаны их зарегистрировать. Наиболее влиятельны и представительны группы интересов и лоббистские организации объединений бизнеса и престижных профессий (врачи, юристы, работники образования). В исследовательской литературе хорошо раскрыта эффективная лоббистская деятельность объединений бизнеса и в целом групп интересов, представляющих верхний класс. Эти оценки сохраняют свое значение и в конце XX в. Вместе с тем необходимо отметить возрастание активности и эффективности групп интересов, представляющих средние слои и общество в целом.

Подтверждением этого может служить, например, деятельность Американской ассоциации пенсионеров, созданной в 1958 г. и увеличившей за 40 лет свою численность с нескольких сот тысяч до более чем 30 млн членов. Ею было подготовлены сотни законопроектов по улучшению пенсионного и социального обеспечения, многие из которых были одобрены. В 80-е годы ассоциация активно и успешно противодействовала попыткам администрации Р. Рейгана снизить уровень пособий по отдельным видам социального страхования, как и увеличить возраст выхода мужчин на пенсию с 65 до 68 лет. На конференциях, проводившихся ассоциацией, присутствовали сотни представителей Конгресса США, самым внимательным образом прислушивавшихся к ее мнению. Ассоциация стала главным и надежным гарантом сохранения и упрочения системы пенсионного и социального обеспечения пожилых американцев. В последней трети XX в. успешно действовали также объединения, отстаивавшие интересы потребителей, в первую очередь Американская федерация потребителей, основанная в 1967 г., и организация Гражданин-общественник, созданная в 1971 г. Обе организации широко практиковали судебные иски против компаний и правительственных органов, ущемлявших права и интересы массового потребителя (низкое качество продукции, искусственное завышение цен и т. д.).

Возрастание роли подобных групп интересов стало важным условием поддержания социального мира и консенсуса между элитами и народом, политической властью и обществом. При характеристике групп интересов важно отметить то, что среди них отсутствуют такие, которые подвергают сомнению основы существующей экономической и социально-политической системы. Их соперничество укладывается в рамки конфликта либерализма и консерватизма, при этом либеральная позиция в большей степени характерна для групп интересов, представляющих средние слои, и в меньшей для групп интересов верхнего класса.

Политический вес групп интересов существенно возрос с середины 70-х годов в связи с принятием в 1974 г. федерального закона, резко (до 1 тыс. долл.) ограничившего взносы на избирательную кампанию со стороны частных лиц и одновременно расширившего возможности финансирования для коллективных политических доноров (они могут перечислять на счет одного кандидата до 5 тыс. долл, и при этом финансировать неограниченное количество кандидатов). Группы интересов тут же стали создавать Комитеты политического действия (КПД), превратившиеся в главные каналы финансовой поддержки избирательных кампаний. Отметим, что КПД первоначально — еще с 40-50-х годов — организовывались профсоюзами, но для принятия закона 1974 г. их роль в сравнении с другими каналами политического финансирования была ограниченной и поэтому, например, бизнес пренебрегал их созданием. После же 1974 г. лидирующая роль в создании КПД перешла к группам бизнеса: за двадцать последующих лет количество учрежденных ими КПД увеличилось с 89 до 1674, в то время как количество профсоюзных КПД возросло с 201 лишь до 334^[542].

Всего же к середине 90-х годов в США было зарегистрировано около 4 тыс. КПД — в 6,5 раза больше, чем их было в 1974 г. В последней четверти XX в. финансовая поддержка, получаемая кандидатами на выборные должности от КПД, в 20–30 раз превосходила поддержку, оказываемую политическими партиями^[543]. В связи с этим некоторые американские политологи даже выдвинули положение, что политическая роль КПД превзошла политическое влияние партий.

Данное мнение представляется явным преувеличением. Комитеты политического действия, как и группы интересов, при всем том, что их общественно политическая роль возросла, не заменили и тем более не отменили политических партий. Две ведущие партии сохранили функцию главных организаторов политического процесса, а в случае с партией-победительницей и функцию основного механизма, при посредстве которого организуется и распределяется политическая власть. Положение двух главных партий, как и двухпартийной системы в целом, в новейшее время в некоторых отношениях даже упрочилось. Прежде всего имеется в виду ослабление конкуренции со стороны третьих партий.

После “нового курса” в США не возникало левых партий, которые могли бы сравниться по влиянию с социалистами и популистами конца XIX — начала XX в. И только дважды — на президентских выборах 1968 и 1992 гг. — возникали политические фигуры (Д. Уоллес и Р. Перро, оба политики правопопулистского толка), составлявшие более или менее серьезную конкуренцию кандидатам от двух главных партий. Двухпартийная система оставалась и главным механизмом отбора и формирования государственно-политической элиты.

В политической элите новейшего времени в большей степени в сравнении с первой третью XX в. был представлен средний класс (по преимуществу юристы и менеджеры), а в целом же в ней продолжали преобладать представители верхних слоев общества. Политическая власть элиты сочеталась с демократическими политическими механизмами, что служило одним из главных способов поддержания общественного консенсуса. В новейшее время в США перманентно сохранялись экономическое неравенство и острые социальные контрасты, которые, однако, не сопровождались общественными потрясениями. Главной причиной этого, как представляется, было то, что улучшилось, пусть и в далеко неравной степени, положение всех классов, при этом благополучный средний класс превратился в прочное большинство общества.

Восток в XX веке (Л.С. Васильев)

Говорят, Наполеон как-то высказался о Китае в том смысле, что эта огромная империя спит и горе тому, кто ее разбудит. Возможно, перед нами просто исторический анекдот, одна из многих приписываемых великому полководцу фраз, ибо на Восток далее Египта он воевать не ходил и, насколько известно, не намеревался. Но смысл сказанного вполне серьезен и, главное, справедливо отражает ту идею, что еще около двух столетий назад в Европе едва ли не весь Восток воспринимался как нечто спящее, закостенелое, внеисторическое.

Гегель, как известно, примерно в то же время внес в свою историко-философскую систему представление о том, что спящим и, следовательно, как бы застывшим в развитии (т. е. неисторическим) следует считать весь Восток. В какой-то мере эту доктрину воспринял у Гегеля и Маркс с его так называемым “азиатским” способом производства, в котором не было места антагонистическим классам (а борьба между ними по Марксу — едва ли не основной двигатель истории), но друг другу противостояли аппарат власти и покорная ему масса непосредственных производителей (стоит напомнить, что при советской власти и тем более при Сталине эта концепция считалась как бы несуществующей, а упорствующие в ее разработке марксисты обычно плохо кончали).

Так что же такое Восток? Точнее, чем он был в реальности и как воспринимался европейцами вплоть до нашего века? Этой очень важной историко-философской проблеме следует уделить некоторое внимание. Она того стоит. Более того, без знакомства с ней вся история Востока (а это львиная доля человечества и большая часть его истории) останется просто непонятной.

Восток как феномен

Как известно, история мировой цивилизации началась с возникновения очагов первичной урбанистической культуры в долинах великих рек, прежде всего Нила, Тигра и Евфрата, чуть позже также Ганга и Хуанхэ. Появлению этих очагов предшествовала так называемая неолитическая революция, т. е. революционное преобразование присваивающего хозяйства бродячих охотников, рыболовов и собирателей в систему многочисленных оседлых поселений земледельцев и скотоводов, одомашнивших растения (прежде всего и главным образом злаки) и несколько видов домашнего скота, научившихся строить дома и умевших обеспечить себя в нужном количестве приготовленной на домашнем очаге пищей. К числу основных революционных нововведений неолита относятся также умение делать хорошие разнообразные каменные орудия, необходимые в производстве и быту изделия из кости, раковин и т. п., прочные обожженные керамические сосуды, использовавшиеся для хранения и приготовления пищи, а также прядение и ткачество с применением растительного волокна и шерсти домашних животных.

Неолитическая революция, занявшая ряд тысячелетий, вела к кардинальному изменению не только образа жизни людей, но и их демографического поведения. Новые условия жизни, несопоставимые с теми, в каких пребывали охотники, рыболовы и собиратели (сложности их существования хорошо изучены современными антропологами на примере многочисленных сохранившихся до наших дней маргинальных этнических групп), способствовали демографическому взрыву в среде процветавших земледельцев неолита, а резкое увеличение части земледельцев вело к постоянным и нараставшим по законам цепной реакции перемещениями мигрантов в поисках новых удобных для освоения территорий. Вначале были освоены благодатные долины рек в теплой полосе Евразии и Африки, затем — многие остальные пригодные для земледельческого хозяйства долины, еще позже — иные земли. Дело завершилось тем, что все пригодные для земледелия территории были заняты и освоены земледельцами, а не успевшие или не сумевшие адаптироваться к новым условиям существования оказались, как о том только что было упомянуто, в положении маргиналов, оттесненных в не пригодные для развития места.

Все это произошло достаточно давно, задолго до нашей эры. А уже на рубеже IV–III тысячелетий до нее в наиболее пригодных для развития земледельческого производства районах появились первые очаги ранней урбанистической цивилизации со свойственным ей (и по-разному понятой и описанной Гегелем и Марксом) государственно-деспотической формой взаимоотношений между правящими верхами и производящими низами^[544]. Восточная деспотия^[545] была естественным и закономерным завершением процесса политогенеза, протекавшего в древности. Несмотря на многообразие конкретных ее форм, особенно присущих мелким государственным образованиям или специфическим структурам типа торгово-транзитных общностей, она как явление везде решительно вытесняла элементы первобытной “демократии”, проявлявшиеся, в частности, в практике выбора старейшины общины либо вождя протогосударства — чифдом.

С расцветом древневосточных государств и особенно после появления первых великих империй деспотия как феномен обрела все свойственные ей черты и признаки, которые вкратце ныне могут быть охвачены и объяснены термином “административно-распределительная структура”. И несмотря на все несходство различных древних, средневековых и недавних восточных империй, именно такого рода структура, опиравшаяся на генеральный принцип власти-собственности (власть первична, собственность — приложение к ней) с исключительным правом аппарата власти на произвольную редистрибуцию (перераспределение) национального достояния, всегда была на Востоке нормой.

Полной противоположностью восточной деспотии стал Запад со времен античности. Гражданское общество древних греков с их генеральными принципами свободы и собственности решительно противостояло Востоку. Появление античности можно сравнить со своего рода социальной мутацией, породившей принципиально новый феномен эволюции общества. Человечество в результате этого оказалось перед лицом очередной в его истории бифуркации, и те, кто принял античную структуру, обрел великие потенции.

Это проявилось не сразу. Правда, потенции, опиравшиеся на энергию и инициативу свободных собственников, дали знать о себе уже во времена древности, в период расцвета Греции и Рима. Однако античный запад, как известно, рухнул под натиском восточных кочевников либо трансформировался в рамках все более и более ориентализовывавшейся Византии с ее деспотическими склонностями. Казалось, из противостояния с античностью Восток вышел победителем. Многие специалисты до сих пор отмечают, что вплоть до XV в. он был более развитым и процветающим, нежели бедная феодальная Европа. Но, как бы то ни было, в XV–XVI вв. все стало быстро и решительно изменяться. С эпохи Ренессанса начала зримо и во все возрастающих размерах, в самых разных ее проявлениях возрождаться некогда, казалось бы, канувшая в вечность античность. Именно с этого времени она, обогащенная Реформацией, стала питающим истоком раннего европейского капитализма, а затем — после эпохи Великих географических открытий — и колониализма.

Колониализм — вначале (XVI–XVII, даже часть XVIII в.) торговый, а затем (особенно с XIX в.) промышленный, — в свою очередь, но теперь уже много быстрее и решительней стал трансформировать веками очень медленно эволюционировавший и более всего ценивший консервативную стабильность Восток. Именно с этого времени (и особенно по сравнению с динамичной и быстро развивавшейся капиталистической Европой) такой Восток стал казаться внешнему наблюдателю спящим. И в этой метафоре был немалый смысл. Наблюдателям со стороны, т. е. энергично эволюционировавшим европейцам и в первую очередь умнейшим среди них, т. е. тем, кто видел историческую перспективу и пытался ее осознать и охарактеризовать, было совершенно ясно, что Восток — нечто принципиально отличное от Европы. Вопрос был лишь в том, чтобы четко определить сущность этого отличия. В поисках такого рода сущности специалисты немало спорили друг с другом, но в конечном счете ситуация стала достаточно ясной.

Традиционный Восток и колониализм (структурный анализ)

Современная наука исходит из того, что принцип, который лежит в основе отличий Востока и Запада, — это частная собственность. Разумеется, частная собственность как явление существовала и на Востоке, более того, возникла именно там (равно как и связанные с нею институты — деньги, товары, торговые отношения и т. п.), причем очень давно, еще до зарождения античности^[546]. Но суть проблемы в том, что на Востоке в условиях господства власти-собственности и абсолютного контроля аппарата администрации над социумом эта собственность была лишена жестких правовых гарантий и тем самым была оскоплена, не имела тех потенций для развития, которыми располагала свободная рыночная собственность гражданина в античном мире. Только после колониального вторжения европейцев традиционный Восток познакомился с чуждой ему западной рыночно-частнособственнической структурой, столь не похожей на привычную для него административно-распределительную.

Расставим все необходимые акценты. Структура капиталистического Запада в конце прошлого века была знакома в принципе с теми же видами традиционных общественных связей, которые тысячелетиями складывались на Востоке. Иной была их иерархия. Для мира капитала на первом месте всегда была господствовавшая там рыночная связь товаропроизводителей, огражденная писаными и неписаными правами, привилегиями и гарантиями. И хотя при этом существовали и иные привычные виды социальных и экономических взаимоотношений, уходившие корнями в историю (семейные, клановые, сословные, властные и др.), все они в целом были вторичными.

Восток на рубеже XIX–XX вв. был уже достаточно хорошо знаком с колониально-капиталистическими рыночными связями европейского типа, но они были для него заведомо вторичными. На первом месте находились традиционные взаимоотношения, опосредованные государством и властью-собственностью. Вторым важным видом привычных социальных, экономических и иных связей были корпоративные, сущность которых всегда сводилась к вертикальной патронажно-клиентной зависимости одних от других в рамках сравнительно небольшого круга тесносвязанных друг с другом круговой порукой людей. И лишь последнее место занимали ограниченные властью частнособственнические отношения.

Именно этот тип связей, находившийся на последнем месте и игравший ограниченную и контролируемую властью роль, был ближе всего к энергично внедрявшемуся в экономику Востока колониально-капиталистическому рыночному хозяйству. Но как раз он и считался наиболее чуждым и был иерархически много ниже всех остальных типовых связей. Система признанных ценностей на всем Востоке — вне зависимости от предпочтений и склонностей отдельных лиц или даже социальных групп — подчинялась Великому Закону жизни, который всегда был (в отличие от Запада) на стороне коллектива, но не личности, будь она даже богатым и удачливым собственником. Коллектив, о котором идет речь, — это основное, причем имеется в виду не столько социум (хотя и он тоже), но прежде всего и главным образом государство, аппарат власти с его всемогуществом.

К слову, как раз эта особенность системы ценностей на Востоке теснейшим образом связывала между собой власть и собственность. Богатым мог и должен был, имел право быть представитель власти, начиная с правителя. Это само собой разумеющаяся норма, согласно которой собственность всегда является функцией власти, вторичной и зависимой от нее. Если богатый теряет свое положение в системе власти, он легко может лишиться имущества, а то и головы, что было делом весьма нередким в любой из стран Востока. Если человек разбогател, не будучи причастным к власти, он, во-первых, должен был прежде всего окружить себя большим количеством клиентов, которые живут за его счет и являются некоей гарантией его нормального существования (вот она, роль корпоративного типа связей на Востоке!), а во-вторых, не упустить случая поделиться доходами с представителями власти, без чего статус его будет очень непрочным.

Колониальный капитал, столкнувшийся с традиционной структурой Востока и господствовавшими там типами и иерархией связей, сделал естественную для него ставку на резкое усиление роли частнособственнического начала. Именно из слоя людей, причастных к нему, черпались посредники-компрадоры, сотрудничавшие с колонизаторами, учившиеся у них рыночному хозяйству западного типа. Подчас к сотрудничеству склонялись и местные власти, получавшие за это немалые выгоды. Однако государство в целом (если оно в данный момент в той или иной стране Востока было достаточно сильным) обычно давало резкий отпор колониальному проникновению, а то и вообще пыталось закрыть двери перед иностранцами с Запада. Тем не менее давление колониализма, нараставшее на протяжении XVI–XIX вв., на рубеже XX в. было повсюду уже достаточно ощутимым. Восток к этому времени был уже открыт для постоянных и все возраставших контактов с Западом и стоял перед необходимостью вынужденной трансформации.

Это затронуло практически все страны Востока^[547]. Весь неевропейский мир^[548] вынужден был признать превосходство Запада, имея в виду как его научно-технические и военно-промышленные достижения, так и всю систему отношений, способствовавших быстрым и впечатляющим темпам эволюции. А признав таковое, традиционный Восток оказался перед нелегким выбором: приспособление или сопротивление?

Разные страны Востока в зависимости от обстоятельств на рубеже XIX и XX вв. делали свой выбор (как кое-какие из них, особенно страны исламского мира, пытаются делать это и сегодня). Но в общем и целом выбор был только кажущимся. Практически его не было. Перед колониальным и зависимым от европейского капитала Востоком, т. е. перед всем неевропейским миром, был единый узкий коридор, по которому жизнь заставляла его идти. Идти, чтобы выжить в резко изменившихся обстоятельствах. Но, даже шарахаясь из стороны в сторону, традиционный Восток уже не мог оставаться прежним. Под давлением объективных факторов, справиться с которыми ему было не под силу, он вынужден был идти вперед. Иными словами, традиционный многотысячелетний Восток, выше всего всегда ценивший консервативную стабильность, более не мог спать. Он пробудился.

Пробуждение Востока стало важным моментом в политике и лозунгах европейских революционеров, особенно русских марксистов. Рассуждая и мечтая о всемирной антикапиталистической революции, они, начиная с Ленина, придавали этому факту огромное значение и сильно его преувеличивали. Однако революционный момент в пробуждении Востока действительно присутствовал и сыграл свою роль в истории XX в. Правда, был он не везде, и роль его была различной в зависимости от многих случайных либо закономерных обстоятельств. В первую очередь, играла свою важную роль та цивилизация, в рамках которой тысячелетиями существовала и развивалась данная страна Востока, тот или иной неевропейский народ. Вопрос о цивилизационном факторе в истории Востока, в том числе последнего столетия, даже наших дней, столь значителен, что ему следует уделить специальное внимание.

Религии и цивилизации Востока

Понятие “цивилизация” принадлежит к числу весьма многозначных. В нашем случае используются только два из них. Во-первых, как о том уже говорилось, это переход человечества (точнее, передовой его части, освоившей земледельческий образ жизни в долинах великих рек) к так называемому урбанизму, т. е. к появлению протогосударственных образований с центром в виде небольшого городка с храмом или несколькими храмами, где обитали правитель с его родственниками и приближенными, жрецы, воины, чиновники, слуги, располагались дворцы и большие дома, многочисленные мастерские, амбары, склады, подчас даже верфи и т. п. А во-вторых, это специфические формы более или менее развитой материальной и особенно духовной культуры в различных очагах урбанистической государственности.

Второе из этих значений (в отличие от первого, более или менее общего и одинакового во всех ранних очагах урбанизма) для нас наиболее важно, ибо именно оно на многие века, порой тысячелетия, определило характер того либо иного из мегасоциумов, с которыми мы имеем дело на протяжении длительного времени, особенно на Востоке.

Цивилизации тесно связаны с религиями и в конечном счете обусловлены именно ими. Они вторичны по отношению к господствующей религии. Соответственно среди цивилизаций следует различать развитые и недостаточно развитые. Ставить всех на один уровень, как то пытался сделать А. Тойнби с его то 21, то даже 30 с лишним так называемыми локальными и практически равными друг другу цивилизациями^[549], едва ли справедливо. Вернее делить цивилизации на великие (их всего четыре: западная иудеохристианская с четырьмя основными модификациями — иудейско-ветхозаветной, католической, православной и протестантской — и три восточные — исламская с ее суннитским и шиитским вариантами, не говоря уже о великом множестве сект и орденов; индуистско-буддийская с индуизмом, махаянистским и хинаянистским буддизмом с их сектами, а также модификациями вроде джайнизма либо сикхизма; и дальневосточно-конфуцианская, где тон задает конфуцианство, но рядом с ним существуют и другие религии типа буддизма, даосизма или синтоизма, играющие второстепенную роль) и все остальные, включая древневосточные и доколумбовые американские субцивилизации, соответствовавшие недостаточно развитым религиям.

Если исходить именно из этого членения, вполне удобного для теоретического анализа и особенно для последовательного изучения основ истории духовной культуры Востока, то окажется, что на современном Востоке (после возникновения и упрочения в VII в. н. э. ислама) мы имеем дело только с тремя основными религиями и соответственно с тремя великими цивилизациями. Обратим внимание на эти цивилизации, ибо они в ушедшем XX веке проявили себя весьма зримо^[550].

Различия между ними достаточно существенны. Ислам, оказавшись наследником как древневосточных субцивилизаций Северной Африки и Западной Азии, так и (через Византию и ее провинции) великой культуры античного мира, а также очень много заимствовавший из ветхозаветной мудрости иудеев и от раннего византийского христианства, сумел гармонично переплавить все это богатое наследие, добавив к нему языческие традиции полупервобытных кочевников-бедуинов и элементы, связанные с многовековой привычной практикой караванной транзитной торговли. Все это нашло свое отражение в Коране, хадисах Сунны и, главное, в жестких нормах шариата, исламского права (во всех его четырех основных школах-масхабах). В результате сплава древней культуры, активной воинственности полупервобытных кочевников и торговой хватки мастеров транзитных контактов возникла не только новая религия, но и новая цивилизация.

Как религия ислам, чья догматика была фактически создана неграмотным пророком Мухаммедом, черпавшим свою мудрость из бесед с сопровождавшими арабские караваны знающими иудеями и христианами и позже ссылавшимся на то, что он получил ее от самого Аллаха (Коран, насыщенный заимствованиями из Библии, считается правоверными мусульманами несотворенной книгой, т. е. заповедями Аллаха), — в богословском смысле не слишком глубок. Сила его совсем в другом. Он в отличие от любой иной религии, имеющей церковную организацию либо лишенной ее, жесток и неумолим. Здесь нет свободы поведения (в других религиях одни чаще и охотнее посещают храмы, другие вовсе забывают о них и вспоминают лишь по большим праздникам; моральные нормы можно строго соблюдать, но можно и манкировать ими — до определенных пределов, разумеется).

Наиболее характерной чертой ислама в обоих его модификациях и многочисленных сектах является основанный на постоянно и сознательно воспитываемой фанатичной вере и жесткой догматике (чего стоит одна только обязательная пятиразовая ежедневная молитва, от которой освобождаются лишь немногие, например, больные) сильный акцент на религиозно детерминированное социальное поведение. Генеральная установка ислама — покорность воле Аллаха и его представителей на земле. Абсолютная власть его над правоверными состоит в полном слиянии религии и светской администрации, а также в сознательно культивируемом фатализме (“на все воля Аллаха”, “без нее волос не упадет с головы”) и принижении личности перед великим и всемогущим Богом.

Для ислама характерен жесточайший конформизм (разумеется, он выглядит по-своему в рамках каждой из сект); здесь наиболее отчетливо выражен деспотизм любого вышестоящего (его власть освящена) и слабо защищена собственность индивида при всем том, что в Коране и иных священных книгах немало говорится о покровительстве предпринимательству и резко осуждается только ростовщичество, практика взимания процента. Для арабо-исламской цивилизации, навязанной и более развитым народам, принявшим ислам и соответственно перестроившимся, характерно отсутствие социальной замкнутости сословий, в частности противопоставления наследственной знати простолюдинам. Здесь большую роль играет вертикальная социальная мобильность: внутренняя сила личности, способности и удачный случай здесь чаще, чем где-либо, превращали вчерашнего раба во всемогущего повелителя, сына бедняка — в высокоуважаемого улема, знатока ислама.

Активная служба делу Аллаха вплоть до джихада, т. е. войны с неверными, считается не только основным смыслом существования мусульманина на этом свете, но и залогом его процветания в загробной жизни (молодых воинов, отдавших жизнь за ценности ислама, особенно прельщают райским блаженством рядом с прекрасными гуриями). И стоит заметить, что везде и всегда мусульмане с их фанатизмом считались очень храбрыми воинами. Почти на всем Востоке из них комплектовались гвардейские отряды охраны правителей. Вообще же жестокость и склонность к роскоши верхов, неторопливость и непритязательность низов и, что весьма существенно, приниженное положение женщины (по нормам шариата ее слово в суде равно половине мужского) характеризуют традиционное исламское общество. К сказанному существенно добавить, что в форме закята (налог с имущих) ислам всегда стремился к некоей социальной поддержке неимущих, к своего рода социальному равенству. Все мусульмане, кроме того, считались единым целым (умма), а национальные и расовые различия при этом воспринимались как нечто второстепенное, малозначительное.

Совсем иначе выглядела индуистско-буддийская традиция — цивилизация, видевшая основной смысл существования человека в его религиозно-детерминированном индивидуальном поведении. Каждый сам кузнец своего счастья. Освобождение от материального мира и слияние с Верховным Абсолютом (Брахман, мокша, нирвана и т. п.) — высшая цель жизни, а достижение ее зависит как от висящей на каждом кармы (сумма злых и добрых поступков на протяжении ряда перерождений, определяющая колесо сансары, т. е. конкретные формы вечного перерождения живых существ), так и от индивидуальных усилий каждого. Неудивительно, что усилия многих, будь то владевшие тайнами бытия и мироздания касты жрецов-брахманов или буддийские и джайнские монахи, вели к уходу от мира и к попыткам вырваться из круга сансары. Высшая социально-духовная ценность (слиться с внефеноменальной Реальностью) вела к тому, что генеральная установка здесь всегда была направлена не на организацию социума или создание крепкого государства, но на уход от мира.

Ставка на интроспекцию думающего прежде всего о себе самом индивида вела к крайней степени рыхлости как религиозных доктрин, так и возникавшего на их основе общества и складывавшегося в нем государства. Индуистско-буддийская традиция-цивилизация во всех ее вариантах отличается крайней степенью терпимости, включая безразличие к власти как таковой. Это в свою очередь влекло за собой как слабость власти (в Индии — по крайней мере в доисламский период ее истории), так и высокую степень социального самоуправления, выразившегося в жесткой системе каст. Не нуждаясь в чрезмерном административном усердии аппарата власти (налоги собирались столь же легко, как мед из пчелиных ульев, а каждая община или каста была так же замкнута и надежно защищена от вторжения в нее, как улей), индийское общество не стимулировало излишней активности в рамках привычного феноменального мира, хотя и поражало своим ярким и причудливым многообразием форм существования.

Дочерние по отношению к древнему брахманизму и частично более позднему индуизму, оба варианта буддизма, принципиально отрекшегося от каст (это же относится и к джайнам), равно как и продолжавшие свято хранить свое знание брахманы, многое взяли от древнеиндийской традиции, но сделали акцент на равенство каждого перед лицом спасения во внефеноменальной Реальности. Однако закон кармы не сделал буддистов, джайнов или индуистов фаталистами, тем более фанатиками, в чем они кардинально отличались от завоевавших Индию на рубеже ХІІ-ХІІІ вв. мусульман. Для индуистско-буддийской цивилизации в целом всегда были характерны высокие этические побуждения (этого требовала карма) и детально разработанная культура чувств, в том числе и чувственности. Женщина здесь была практически равноправной, а ее страстное желание не смел не принять во внимание понравившийся ей мужчина. Важно также оценить принцип ахимсы, т. е. ненасилия, ненанесения вреда любому живому существу (оно могло быть твоим родственником после очередного кармического перерождения).

Индуистско-буддийская цивилизация воспитывала миролюбие и уж во всяком случае не звала никого к войнам либо к социальным катаклизмам: твое нынешнее состояние — результат твоей кармы; улучшай ее — и станешь в новом перерождении иным. А завидовать богатым и знатным нечего. Они заслужили свое положение своей кармой…

Китайско-конфуцианская традиция-цивилизация, обогащенная в разных ее вариантах буддизмом, даосизмом и (в Японии) синтоизмом, всегда была достаточно безразлична к миру внефеноменального. С древности главной заботой китайцев и их соседей было стремление к социальной гармонии и упорядоченной администрации. Генеральная установка здесь, освященная именем Конфуция и уходившая во многих своих основных позициях в глубь веков, — это признание высшей ценности оптимально организованного бытия, в рамках которого старшие заботятся о младших, а младшие почитают старших. Во главе разумно обустроенного государства должен стоять мудрый правитель, а вышколенные чиновники из числа специально подобранных и прошедших строгое конкурсное сито умных и способных людей обязаны, не жалея усилий, помогать ему.

Гармония организованного социума и государства должна сочетаться с внутренней гармонией человеческих отношений и взаимоотношений человека с природой. И культ предков, и тесные связи между родственниками, и стимулированное Конфуцием стремление к постижению знаний и постоянному самоусовершенствованию, и привычный стимул к конкурсному отбору лучших как средство сделать административную карьеру, — все это способствовало укреплению Китайской империи. В Японии, где гражданская администрация в силу исторических обстоятельств оказалась не слишком значимой, ее заменила аналогичная военная. Имеется в виду организация самураев со свойственным этому сословию все тем же конфуцианским по корням кодексом чести (бусидо), вплоть до самоубийства-харакири за недостойный поступок.

Все три великие восточные цивилизации не противостояли одна другой. Конечно, между ними случались конфликты, в наиболее острой форме в Индии между мусульманами и общинно-кастовой массой индуистов, которую они так и не смогли одолеть. Но в большинстве случаев контакты были достаточно мирными. Буддизм свободно проник в конфуцианские Китай и Корею, а в Японии он даже укрепился до того, как там стало задавать тон конфуцианство (правда, это был уже китаизированный буддизм, ибо он прошел через Китай и Корею). Китайское конфуцианство столь же мирно, вместе с мигрантами-хуацяо, осваивало буддийские и мусульманские страны Юго-Восточной Азии как островной, так и полуостровной (Индокитай).

И хотя при этом случались и конфликты, они чаще возникали на социально-имущественной, нежели этнически-цивилизационной и тем более религиозной основе. Суть дела была в том, что конфуцианская цивилизация с ее принципами самоусовершенствования и соревновательности, стремлением к усвоению знаний и применению их на практике (и это отчетливо выявилось после колонизации Востока, особенно в XIX–XX вв.) оказалась наиболее приспособленной к усвоению колониально-капиталистических норм рыночно-частнособственнического хозяйства. Хуацяо, экономически процветавшие и сплачивавшие вокруг себя большие и крепкие китайские общины, подчас по своей структуре напоминавшие мафиозные организации, вплоть до нынешних времен нередко являются (подобно евреям в других странах) объектом зависти и ненависти. И любые катаклизмы, рожденные главным образом нищетой, отражались в первую очередь на них, как то имело место, например, в конце 90-х годов XX в. в Индонезии.

Тем не менее все три восточные цивилизации обычно уживались друг с другом. Иное дело — ситуации, когда в их контакты вмешивались взаимоотношения всех их с колониальным Западом. И хотя в достаточно резкой форме это проявлялось не так уж часто (наиболее остро в момент раздела Индии после 1947 г.), именно со второй половины XX в. в политические и национальные отношения все чаще вторгались и порой задавали тон отношения религиозно-цивилизационные. Более того, сегодня мы вправе уже сделать вывод, что из всех восточных цивилизаций наиболее агрессивно как по отношению к соседям, так и при конфликтах внутри какой-либо из стран и тем более при взаимоотношениях со странами современного развитого Запада ведет себя одна — исламская. И хотя конфликты и террористические акты в наши дни встречаются в разных уголках планеты и по иным поводам (в борьбе за национальный сепаратизм и т. п.), активность агрессивного ислама (а он представляет немалую долю современных мусульман) вполне достаточна для того, чтобы на исходе XX в. мир остро почувствовал, на сколь хрупкой основе зиждется ныне спокойствие на Земле. Обратимся теперь непосредственно к роли и месту Востока в событиях ушедшего от нас века.

Пробудившийся Восток в начале ХХ века

XX век был временем быстрого и успешного развития многих стран Востока. Преодолевая многовековую отсталость и вынужденно заимствуя многое из того, что несла с собой европейская цивилизация, страны Востока достаточно быстро усваивали основные ее достижения, особенно в сфере экономики, техники и образования. По-разному шли в этом направлении колонии, где административными делами заправляли колонизаторы, и прочие страны, формально бывшие независимыми. Впрочем, и среди колоний, и в числе независимых стран Востока были весьма разные государства, и огромную роль в темпах их трансформации играл только что упоминавшийся религиозно-цивилизационный фактор (как, впрочем, и политика иностранцев, если иметь в виду колонизованные страны).

Говоря о воздействии европейской цивилизации и вообще западных стандартов на Восток, следует особо выделить Японию, которой удалось после реставрации Мэйдзи в 1868 г. за кратчайший исторический срок (около трети века) и почти без посторонней помощи преодолеть комплекс отсталой восточной страны и, решительно перестроившись по западному образцу (особенно по близкому ей структурно прусскому, откуда в конце прошлого века была заимствована и первая конституция страны), совершить подлинную революцию, заимствовав основные нормы рыночно-частнособственнической структуры при минимальном сохранении пережитков традиционной административно-распределительной.

Япония провела успешную аграрную реформу, освободив крестьян от зависимости перед князьями-даймё и выплатив за то князьям весомую денежную компенсацию. Государство активно способствовало развитию банковского дела и промышленности, в которые даймё охотно вкладывали свои капиталы. Бывшие самураи становились чиновниками и офицерами централизованного аппарата власти, причем присущие этому социальному слою высокие этические нормы гарантировали страну от коррупции. Государство способствовало развитию тяжелой промышленности и охотно шло на приватизацию ее, продавая предприятия в частные руки буквально за гроши.

Добившись быстрых и впечатляющих успехов в своем структурном преобразовании и тем самым сблизившись с колониальными державами, Япония на рубеже XIX–XX вв. стала проводить агрессивную политику по отношению к своим соседям — Китаю, России и особенно Корее, где японцы укрепились надолго, создав для себя там мощную промышленную базу. Многие десятилетия эта страна считалась необъяснимым феноменом, пока события, связанные с деколонизацией Востока после второй мировой войны и особенно успехи других стран конфуцианской цивилизации (включая ту же послевоенную демилитаризованную Японию) не показали, что здесь сыграли свою важную роль уже описанные конфуцианские традиции (они же проявили себя в том же духе в южной Корее, на Тайване и в несколько меньшей степени в заселенных хуацяо странах Юго-Восточной Азии).

Как бы то ни было, но Япония пробудилась первой и произошло это в последней трети прошлого века. Стоит заметить, что пробуждение Японии не нанесло заметного ущерба ее национальным традициям и прежде всего связанному с самураями милитаристскому духу, что и проявило себя в ее агрессивной политике в первой половине XX в. Со второй половины этого века демилитаризованная Япония, как известно, стала совершенно иной и до сих пор продолжает поражать мир своими успехами, прежде всего в экономическом развитии и расцвете всех сторон современной культуры, особенно науки и образования.

Если японцы практически не ощутили на себе жестокое влияние колонизации (связи с голландцами предоставили им многое из того, что было впоследствии быстро реализовано), то остальные страны Востока встали на путь вынужденной трансформации после Великих географических открытий под сильным и жестким влиянием европейского колониализма. Вначале его представляли португальцы, которых вскоре сменили голландцы. Затем взять свое поспешили французы и англичане. Однако к XIX в. от португальских колоний не осталось почти ничего, а голландцы прочно владели лишь Индонезией. Франция потеряла свои позиции в Индии и укрепилась только в Северной Африке и Индокитае, и лишь англичане вышли победителями, создав империю, в которой, как они горделиво писали, “никогда не заходит солнце”.

В отечественной историографии колониализм долгие десятилетия в основном только гневна обличался, а в китайской марксистской одно время даже утверждалось, что вторжение иностранцев лишь помешало свободному развитию Китая, который шел к капитализму и без них, сам по себе. Но проблема колониализма и вообще вторжения иностранного капитала намного сложнее. Конечно, появление и тем более претензии чужаков навести свой порядок в твоем доме никому не могут понравиться. Кроме того европейский капитал нес с собой ферменты, которые разлагали традиционные отношения, построенные на консервативной стабильности. Хорошо это или плохо — вопрос оценки с точки зрения результатов и перспектив. И мы еще вернемся к нему в конце главы. Но одно вне всяких сомнений: свое ближе и привычнее, тогда как насильственно навязанное чужое, ломающее принятые нормы, вызывает естественное чувство дискомфорта и стремление к сопротивлению.

Вначале, в первые века португальского и голландского владычества торговый колониализм лишь примеривался к возможному энергичному внедрению в наиболее предпочтительные для него страны, преимущественно в богатые высоко ценившимися в Европе пряностями страны Южной и Юго-Восточной Азии. Но даже в этих странах колонизаторы обычно ограничивались небольшими анклавами, и вне их чужое влияние почти не ощущалось. Ситуация резко изменилась с XIX в., особенно с его середины, когда европейский промышленный капитал широким потоком устремился на Восток, а произведенные в Европе, особенно в Англии, товары стали нуждаться в постоянном расширении рынков сбыта и источников сырья.

Вот с этого-то момента и началось энергичное внедрение колонизаторов в экономику и всю медленно текущую традиционную жизнь стран, становившихся колониями или вынужденных открывать свои границы для колониальных товаров и колонизаторов. Собственно колониями (т. е. странами, где правители фактически утратили власть, а администрация оказалась в руках колонизаторов) на рубеже XIX–XX вв. были лишь около половины стран Востока. Остальные, в том числе крупнейшие империи: Османская, Китайская, а также такие страны, как Иран, — оставались формально независимыми и находились лишь под определенным влиянием, иногда под официально признанным протекторатом колониальной державы, а то сразу двух. Начнем наш анализ с колоний. Они были на рубеже веков сгруппированы (не считая Африки и Латинской Америки) в две основные региональные зоны.

Первая и важнейшая из них — Южная и Юго-Восточная Азия. Крупнейшей среди английских колоний была Британская Индия, окончательно завоеванная англичанами в середине XIX в. Активно внедряя в эту огромную страну элементы европейской цивилизации и системы образования, превратив английский язык в объединяющий все народы Индии, колонизаторы уже в конце XIX и тем более в начале XX в. достигли немалых успехов. Рост влияния английской культуры сказывался на образованных индийцах (прежде всего выходцах из брахманских каст), а экспорт английских товаров способствовал развитию колониальной экономики Индии, быстрыми темпами усваивавшей основы европейского торгово-финансового рынка. Англичане, понимая важность промышленного развития Индии, способствовали ввозу в нее капитала, как в форме государственных займов (их сумма за 1865–1900 гг. возросла с 4 до 133 млн ф. ст.), так и в виде частных инвестиций, использовавшихся для развития хлопчатобумажной и джутовой промышленности, банков и страховых контор, а также для производства каучука, чая, кофе и сахара.

Было налажено энергичное строительство сети железных дорог, предприятий связи, плантационного хозяйства, что создавало условия для появления новых предприятий, заметная часть которых в начале XX в. принадлежала уже молодой индийской буржуазии. В Бихаре, в частности, Тата в 1911–1915 гг. построил металлургический завод и обслуживавшую его электростанцию. В 1913 г. в стране было уже 18 индийских банков. Увеличивалась численность рабочих, зарождалось забастовочное движение, в том числе и под национально-антиколониальными лозунгами (например, стачка в Бомбее в 1908 г. в защиту арестованного англичанами Б. Тилака).

Английское господство ощущалось в Индии во всем, и колонизаторов не любили. Но справедливости ради стоит заметить, что власти ставили своей главной целью развитие страны по европейскому пути, для чего создавались многочисленные университеты с использованием английских программ и учебников (преподавание, естественно, шло на английском языке), а в местных законодательных советах и всеиндийском парламенте все больше мест становились выборными. И хотя требования независимости и самоуправления (скварадж) колонизаторы в начале века считали преждевременными, политическое движение под руководством таких вождей, как М.К. Ганди, стоявших на традиционных для индийцев позициях ненасильственного сопротивления, добивалось определенных успехов. Лидеры всеиндийской партии Национальный конгресс во главе с Ганди и Мотилалом Неру требовали конституции и гражданских прав для всех, включая так называемых “неприкасаемых”.

За успехами политической борьбы в Индии со вниманием следили ее соседи — Бирма, Цейлон и Малайя. Хотя их промышленное развитие (кроме разве что Малайи) несколько отставало от Индии, успехи, достигнутые индийцами в борьбе за свои права (выборность членов законодательных собраний, кампании гражданского неповиновения, рост влияния национальных движений и т. п.), почти автоматически, пусть с некоторым запаздыванием, реализовывались и здесь. Малайя оказалась более других вовлеченной в мировое хозяйство из-за ее уникальных природных богатств — каучука и олова. Для работы на каучуковых плантациях и оловянных рудниках англичане активно ввозили в малонаселенную аграрную Малайю законтрактованную рабочую силу — кули (буквально по-китайски — “горький труд”) из Китая и Индии, что способствовало ее развитию, а впоследствии сыграло важную роль в изменении этнического состава населения этой страны.

Франция в конце XIX в. вернулась в восточную часть Индокитая (первыми французами там были католические миссионеры, еще в XVIII в. прибывшие в район Сайгона вместе с французскими торговцами и немало сделавшие для культурного развития региона; в частности, их усилиями был создан современный вьетнамский латинизированный алфавит). Колонизировав Вьетнам, Камбоджу и Лаос, французы построили шоссейные и железные дороги, особенно вдоль побережья и, соединив таким образом исторически в значительной степени расчлененные юг и север Вьетнама, стали развивать добычу угля, создавать плантации каучука, кофе и чая. Появились учебные заведения, в том числе университеты европейского типа. Первая мировая война способствовала промышленному развитию. Возникло немало банков, в том числе национальных. Под влиянием революционного движения в Китае, во Вьетнаме росли националистические движения, активизировалось студенчество, заявила о себе молодая интеллектуальная элита, уже достаточно знакомая с передовыми идеями Запада. Камбоджа и Лаос значительно отставали в этом смысле от многонаселенного Вьетнама с его глубокими культурными корнями и историческими связями с Китаем, но и там ускорились темпы эволюции.

Особняком стоял в этом регионе Сиам (Таиланд), бывший своего рода нейтральной территорией между английскими и французскими колониями в Индокитае. Сохраняя независимость, эта страна тоже шла по пути реформ. Промышленное и финансовое ее развитие немало зависело от китайских хуацяо, а короли способствовали сохранению идеи монархического национализма.

Островной мир Юго-Восточной Азии, представленный в основном Индонезией (Голландской Индией), долгие века был почти что вотчиной голландской Ост-Индской компании. Но на рубеже XIX–XX вв. здесь стал процветать находившийся под покровительством правительства Голландии частный капитал. Возникали промышленные предприятия, обрабатывавшие продукцию местных плантаций каучука, какао, кофе и чая. Строились дороги и горнодобывающие предприятия по добыче олова, угля и нефти. Появлялись банки, страховые конторы. Стоит заметить, что уже в то время значительная часть предприятий, банков и всей промышленности страны находилась в руках хуацяо.

Что касается Филиппин, второго островного государства этого региона, то здесь экономика в XIX в. (как и в Индонезии) развивалась в основном усилиями хуацяо, но не плантаторов-испанцев. Рубеж веков был отмечен на архипелаге революционными потрясениями, завершившимися фактически освобождением от испанского колониального господства. И хотя на смену ему пришел протекторат США, для Филиппин это оказалось безусловным благом, ибо способствовало развитию рыночно-частнособственнической экономики и энергичному заимствованию основ буржуазной либеральной демократии. Был избран парламент (Ассамблея), который несколько десятилетий возглавлял борьбу за полную независимость страны.

Вторым регионом энергичного проникновения колонизаторов были арабские страны. По многим важным параметрам мир арабов сильно отличался от Южной и Юго-Восточной Азии. Суть различий — по меньшей мере в первой половине XX в., до деколонизации, сводилась не столько к религиозно-цивилизационной основе (что всегда необходимо принимать во внимание), сколько к специфике политической позиции и богатству ресурсами. Дело в том что арабский мир считался вассальным по отношению к Османской империи, так что эта формальность (а вассалитет с ослаблением Турции стал лишь формальным) порой путала карты и мешала установить в той либо иной стране колониальный режим типа индийского, где не было иной внеобщинной администрации, кроме британской, и где княжества со своими раджами пользовались только урезанными правами, дарованными им опять-таки англичанами.

Справедливости ради, впрочем, стоит заметить, что далеко не все из арабских стран, особенно в Магрибе (Северная Африка), помнили о своем вассалитете, а наиболее сильные, как Египет, порой даже успешно воевали с турецкими султанами, как это делал в первой половине XIX в. знаменитый паша Мухаммед Али. Тем не менее формальность оставалась и время от времени оказывала свое воздействие.

Что касается ресурсов, то о пряностях по отношению к арабскому миру говорить не приходилось, а с точки зрения всего остального они — за исключением разве что Магриба с его плодородными и слабо освоенными землями — особой ценности для колонизаторов не представляли (о нефти в то время еще ничего или почти ничего не было известно). Такие страны, как Алжир, Тунис и Марокко, находившиеся на рубеже XIX–XX вв. под сильным экономическим и культурным воздействием Франции, считались протекторатами, не более того. Впрочем, это не мешало заселению французскими колонистами обширных и плодородных пустующих земель Алжира и широкому распространению в этой стране французского языка и культуры.

В Марокко наряду с освоением французами-колонистами плодородных земель были налажены горнорудная промышленность (добыча марганца, меди, свинца, цинка и кобальта), выращивание на экспорт цитрусовых и заготавливание пробковой коры. Сопротивление местного населения вначале было мало ощутимым, зато многие освоившие французскую культуру выходцы из арабских верхов поддерживали колониальную администрацию. Тунис, расположенный на землях древнего Карфагена, тоже привлек внимание французов: здесь появились французские колонисты, строились железные дороги и горнорудные предприятия. Как Алжир и Марокко, он стал протекторатом Франции. В Европу из Туниса везли оливковое и высоко ценившееся в парфюмерной промышленности розовое масло, а также шерсть и хлеб.

Во всех трех французских протекторатах возникали националистические организации, требовавшие определенных форм самоуправления, но ориентировавшиеся при этом на европейские нормы жизни. Идя им навстречу, французы создавали совещательные советы из местного населения при генерал-губернаторе в Алжире или местные секции-курии при Консультативной конференции французских поселенцев в Тунисе. Только в Марокко отношения между администрацией и местным населением обострились. В 20-е годы там в районе Риф была даже создана повстанческая республика.

Малонаселенная и бедная Ливия находилась под более сильным влиянием Османской империи, которая в XIX в. проводила радикальные танзиматные реформы, ведшие к европеизации образа жизни. Отсталое население Ливии сопротивлялось этим реформам. Сопротивление возглавил исламский орден сенуситов, который стал сближаться с Турцией только после прихода к власти султана Абдул-Хамида II, противника реформ. Младотурецкая революция 1908 г. привела к некоторому изменению ситуации в Ливии. Были проведены выборы в меджлис, стали обсуждаться проблемы приспособления ислама к новым условиям. В 1912 г. Ливия попала под протекторат Италии, но сенуситы выступили против итальянцев, подняв очередное восстание.

Египет всегда был крупнейшей, наиболее населенной и развитой среди арабских стран страной. Мухаммед Али еще более усилил его мощь. Но после него влияние европейцев, прежде всего англичан, стало возрастать, и в этом сыграло роль финансовое банкротство страны в 1876 г., после сооружения Суэцкого канала. Англичане воспользовались тяжелым положением страны и распространили на нее свое влияние. Одолев сопротивление недовольных этим военных и нейтрализовав влияние Османской империи, колонизаторы признали легитимность местного Законодательного собрания, но сосредоточили в своих руках всю исполнительную власть и стали энергично осваивать богатства страны. С конца XIX в. началось бурное промышленное развитие Египта, чему во многом способствовал управлявшийся в основном англичанами Суэцкий канал.

Египет быстрыми темпами европеизировался, хотя и оставался при этом важным центром ислама с его знаменитым университетом Аль-Азхар. Время от времени в стране возникали религиозные столкновения, чему, в частности, способствовало и обилие европейцев-колонистов. Само их присутствие (с профсоюзами и социалистическими идеями) раздражало правоверных мусульман. Недовольство обращалось и на египетских христиан-коптов. Убийство в 1910 г. премьера Бутроса Гали, египетского копта, вызвало взрыв религиозной ненависти, который с трудом был подавлен властью. Вслед за этим партия Ватан с ее религиозно-националистическим уклоном была запрещена, а ее место заняла новая партия Вафд (1918 г.), которая стала выступать под лозунгами предоставления стране независимости.

В отличие от африканской азиатская часть стран арабского мира была небогатой и малонаселенной и потому представляла для колонизаторов главным образом стратегический интерес. Наиболее богатой и процветающей зоной здесь были тесно связанные с торговлей и Средиземным морем страны Леванта (Ливан, Палестина и в несколько меньшей степени не выходящая к побережью Сирия). Принятый еще в XIX в. по решению колониальных держав так называемый “Органический статус Леванта” ослабил влияние Османской империи и способствовал развитию экономики региона. Левантийцы, как в древности финикийцы, быстро осваивали Средиземноморье, ориентируясь прежде всего на Францию и поставляя, в частности, сырье для шелкоткацкой промышленности Лиона. По соглашению 1916 г. Сирия и Ливан получили от Лиги наций статус подмандатной территории Франции, а в 1926 г. Ливан стал республикой с президентом и парламентом.

В этом же направлении, но более медленными темпами, шло и преобразование политического устройства в Сирии. Палестина оказалась подмандатной территорией Англии, которая уже с начала XX в. поддерживала еврейскую иммиграцию (позже, с активизацией сионистского движения, она стала проводить более осторожную и ограничительную политику). В 1921 г. подмандатной территорией англичан была провозглашена и Трансиордания — арабский эмират, лежавший к востоку от Палестины.

Слаборазвитый и бедный Ирак тоже был сферой интересов Англии, соперничавшей здесь с Германией. Немецкая железная дорога Берлин-Белград-Багдад и ее планировавшееся продолжение к Персидскому заливу побудили англичан в 1899 г. создать в районе залива новое государство, Кувейт (с 1914 г. — протекторат Британии) и тем сорвали далеко идущие планы обделенной колониями Германии. По соглашению 1916 г. Османская империя отказалась от своих прав на Ирак в пользу англичан, которые в 1920 г. предоставили этой стране некоторое самоуправление, а в 1921 г. создали здесь конституционную монархию.

Родина арабов Аравия в XIX в. была охвачена движением ваххабитов, “пуритан ислама”, игравших в прошлом веке роль фундаменталистов века нынешнего. С начала XX в. ваххабитский эмират Сауда расширял свои пределы, присоединив, в частности, в 1924 г. Хиджаз с Меккой и Мединой. Население страны — в основном кочевники-бедуины, и их бедность лишь отчасти компенсировалась доходами от ежегодного хаджа в Мекку. Как и соседние с ней мелкие эмираты (древний Йемен, Оман, Маскат и др.), Аравия Саудидов ориентировалась в основном на Англию. Стоит еще раз напомнить, что до открытия в этом регионе залежей нефти все эти страны приносили Британии скорей убытки, нежели доходы. Главным были стратегические интересы, и далеко не случайно едва ли не основную роль в деятельности колонизаторов здесь долгие годы играли легендарный разведчик Лоуренс Аравийский и патронируемый им Арабский легион.

В заключение обратим внимание еще на некоторые из стран Востока, по своим исламским корням близким к арабскому миру. Речь пойдет о завоеванных Россией Кавказе и Средней Азии, которые оказались во второй половине XIX в. на положении колоний. Специфика колониального статуса этих территорий была, однако, в том, что метрополия жестко присоединила их к себе (благо они находились на ее границах),сделав как бы неотъемлемой частью расширившийся империи. В то же время некоторые из них (со сложившейся государственностью), какими были, например, Бухарское и Хивинское ханства, оставались со своими ханами на положении протекторатов. Иными словами, ситуация мало отличалась от, скажем, положения в Британской Индии: местная администрация возглавлялась русскими чиновниками, русский язык и образование на нем, равно как и заимствование элементов европейской культуры через посредство русских колонистов, которых оказалось здесь достаточно много (в данном случае уместна аналогия с европейскими колонистами в Магрибе), весьма эффективно воздействовали на развитие отсталых регионов Средней Азии и Закавказья.

Царская администрация старалась наладить контакты с местными правителями (там, где они были) и стремилась пресекать националистические движения, причем в этом последнем пункте самодержавное царское правительство сильно отличалось от иных европейских колониальных держав. Не слишком считаясь с национальными стремлениями, оно не спешило, как известно, и свой собственный народ познакомить хотя бы с основными правами и свободами конституционной демократии. И когда в 1917 г. империя развалилась, естественным результатом стало стремление к восстановлению независимости по меньшей мере ряда среднеазиатских и закавказских народов, имевших в прошлом свою государственность.

Как известно, эта попытка была подавлена большевиками под лозунгом борьбы с националистами разных мастей (в Средней Азии — с басмачеством). Следует оговориться, что в рамках СССР положение местного населения на Кавказе и в Средней Азии в принципе мало отличалось от положения всего советского народа (если не считать сталинских эксцессов с переселением ряда народов Кавказа и крымских татар). Так что говорить о русских и советских восточных колониях нельзя без серьезных оговорок и пояснений.

Из краткого изложения ситуации с колониями на рубеже XIX–XX вв. видно, что первая региональная эпоха колониальных стран была много богаче и доходней второй. И недаром Индию называли жемчужиной британской короны. Другие страны Южной и Юго-Восточной Азии издревле были источником высоко ценившихся в Европе пряностей (ради которых Колумб искал морскую дорогу в Индию). Позже именно здесь добывали каучук и цветные металлы, выращивали вывезенные из Америки кофе и какао, не говоря уже о плантациях чая или сахарного тростника, о хлопке и джуте. И что характерно, колонизаторы, умело управлявшие своими колониями, почти не сталкивались в этом регионе с серьезным сопротивлением, но медленно, шаг за шагом вписывали восточные религиозно-цивилизационные стандарты в рамки привычной структуры и цивилизации Запада. Этому в немалой степени способствовали нормы и принципы индуистско-буддийской традиции-цивилизации, которые были ориентированы на ненасилие, этику кармы.

Арабо-исламский мир был в этом смысле совсем другим. И счастье, удача колонизаторов в том, что страны этого региона в большинстве своем мало что могли им дать, а также в том, что в рамках мира ислама они не были всевластны, ибо признанным сюзереном здесь был турецкий султан. Англичане, французы, итальянцы довольствовались тем, что селили своих колонистов на пустующих землях стран Магриба и за этот счет развивали экономику данного региона. В арабских странах Азии — кроме Леванта — они не имели и такого рода ощутимых выгод, соперничая друг с другом лишь за стратегические преимущества.

Практически это означает, что исламский фактор в начале XX в. еще дремал по той простой причине, что подавляющее большинство жителей мира ислама не были затронуты переменами и не ощущали серьезного воздействия на себя чуждой им структуры и цивилизации Запада. Правда, они и почти не развивались, кроме разве что Египта и Леванта. Но в Леванте торговля и связанное с ней развитие тоже не нарушали привычный образ жизни. Что же касается Египта, то противостояние его с Османской империей отнимало немало сил, а англичане выглядели при этом страной, поддерживавшей Египет. Поэтому исламский фактор здесь тоже еще не был антиевропейским. Это в немалой степени относится и к русским колониальным владениям, и к созданным на их основе национальным республикам в СССР.

Революционные движения на Востоке

Страны, не бывшие колониями, пробуждались под воздействием колониально-капиталистического Запада рывками, а порой и в радикальной форме.

Османская империя. Турция, затратившая немало сил на танзиматные реформы в середине XIX в., при Абдул-Хамиде II утратила многое из завоеванного: в 1878 г. парламент был распущен, конституция аннулирована, начались произвол власти и погромы. На передний план выступила доктрина панисламизма, и если бы не банкротство империи в 1879 г., неизвестно, к чему все пришло бы. Банкротство побудило власти смириться с неизбежным и продолжить процесс европеизации, который в начале XX в. нашел свое выражение в движении так называемых младотурок, лидеры которых из числа молодых офицеров потребовали в 1908 г. от султана восстановления конституции. Низложив Абдул-Хамида, они провели в стране ряд достаточно радикальных реформ и успешно руководили страной вплоть до первой мировой войны. Это был начальный этап революционного пробуждения Турции.

Иран. Шиитский Иран во второй половине XIX в. находился под властью шаха, не сумевшего вовремя (как в Турции) провести необходимые реформы. Это привело к ослаблению страны и превращению ее в протекторат России (на севере) и Англии. Русская революция 1905 г. оказала огромное влияние на иранско-азербайджанских отходников, работавших на нефтяных предприятиях Закавказья, в основном в Баку. Возвращаясь домой, отходники несли с собой революционные идеи, которые находили в бедной стране живой отклик.

В 1905–1906 гг. мощная волна протеста заставила шаха пойти на уступки и обещать народу конституцию. Был созван меджлис, принявший конституцию и ряд других важных законов. Народу были дарованы некоторые свободы, включая свободу слова и печати, собраний и организаций. В стране были созданы энджомены — по образцу русских советов. Встревоженные Англия и Россия заключили соглашение о формальном разделе сфер влияния, которое было отвергнуто меджлисом и шахом. Но размах революционного движения испугал шаха, и в 1908 г. введенная в Тегеран русская казачья бригада разогнала меджлис и энджомены. Правда, вскоре шах был свергнут восставшими и бежал в Россию. Однако новый шах и второй, более умеренный меджлис столкнулись с серьезными экономическими трудностями в стране. В этих условиях Россия и Англия усилили свой нажим на власти Ирана. В 1912 г. шах Ирана был вынужден признать протекторат и сферы влияния держав, а меджлис и энджомены были распущены. Революция потерпела поражение.

Китай. Китай, который был открыт для европейцев в результате опиумных войн в середине XIX в., в конце него оказался близок к пробуждению. С одной стороны, в нем развивалось движение за реформы, которое в 1898 г. подавила императрица Цы Си, с другой — появились первые революционеры во главе с Сунь Ятсеном. Кроме того, на рубеже XIX–XX вв. в стране началось мощное народное движение ихэтуаней, направленное против иностранцев. Все эти события привели к тому, что огромная держава — несмотря на проводившуюся ею политику самоусиления (строились военные заводы и флот, создавалась новая армия) — оказалась ослабленной и после нескольких неудачных попыток реформ рухнула в результате революционного выступления армейских офицеров в Учане в 1911 г. (Синьхайская революция). Империя прекратила свое существование.

В 1912 г. революционный юг страны во главе с Сунь Ятсеном объявил о выборах в парламент, который был создан в 1913 г. События в стране нарастали стремительными темпами. Избранный президентом генерал Юань Шикай попытался было стать императором, но умер в 1916 г. Страна развалилась на несколько крупных регионов, во главе которых стояли генералы-милитаристы, часть которых поддерживала революцию и новую созданную Сунь Ятсеном партию Гоминьдан, тогда как другие существовали сами по себе, иногда заключая союзы друг с другом. Временный союз Гоминьдана и созданной с помощью Коминтерна китайской компартии (КПК) способствовал постепенному продвижению на север революционных сил. Революция в Китае разворачивалась и понемногу захватывала всю страну. Дело шло к гражданской войне между Гоминьданом и КПК, которая началась после смерти Сунь Ятсена в 1925 г. и перехода фактической власти в Гоминьдане в руки Чан Кайши.

Сопоставление трех революционных движений начала XX в. в странах, которые не были колониями, хотя и находились под давлением колониальных держав (наиболее сильным оно было в Иране, почти незаметным — в Турции и Китае), достаточно показательно. Турция, эта огромная империя ислама, долгие века находившаяся рядом с Европой, невольно пропитывалась идеями западной цивилизации, хотя и была при этом для передовых европейцев, особенно революционеров, олицетворением классической восточной деспотии. Османская империя действительно была деспотией с развитыми административно-распределительными редистрибутивными функциями. Более того, султаны, унаследовав права и привилегии средневековых арабо-исламских халифов, считались главами правоверных, чем и воспользовался в годы своего правления Абдул-Хамид II, прибавивший к своему статусу султана и халифа еще и идеологию панисламизма и паносманизма (все жители империи — османы, т. е. турки). И все же вся эта идеологема, гигантская религиозно-цивилизационная пирамида, не была устойчивой. Она рухнула под ударами младотурок, которые были националистами, но не религиозными исламскими фанатиками.

Эта ситуация близка к той, что была в то время в арабском мире. Мусульманское население не ощущало еще опасности со стороны чуждой ему западной цивилизации, а новые западные институты (будь то парламент, министерства и т. п.) не мешали людям. Другими словами, младотурецкая революция была верхушечной, она являлась логическим продолжением танзиматных реформ, которые в общем заметно улучшали жизнь людей и потому поддерживались основной их массой.

Несколько иначе обстояло дело в шиитском Иране, где власть шаха была много слабее той, что имел турецкий султан, а революционная встряска оказалась гораздо более глубокой и радикальной. Здесь народ выступил сразу против и трусливого шаха, и слабого меджлиса, и иностранцев. Характерно, что выступление шло не под знаменем ислама. Ислам здесь не чувствовал себя в опасности, хотя огня в ярость людей добавляло и оскорбление святынь (в декабре 1905 г. по приказу властей был избит старик, оказавшийся сейидом, т. е. одним из потомков пророка, что послужило поводом для первого открытого выступления масс).

Китай, где основной религией была светская идеология — конфуцианство, острее других ощущал свое отставание (особенно обидное для него на фоне очевидных успехов Японии, к которой империя издревле относилась как к одной из отсталых окраин Поднебесной) и был склонен винить в этом всех. После неудач в деле эффективного самоусиления, крушения попыток реформ и подавления восстания ихэтуаней революция в прагматически мыслившей стране была естественным результатом развития политической ситуации. И далеко не случайно ее почти сразу же взял под свою опеку только что созданный Коминтерн. Идеи марксизма и КПК были вполне логичным продолжением развития и расширения революционной смуты. И принять их могли многие, начиная с обездоленных крестьянских масс.

Политика колониальных держав и движение колоний к независимости

Общим для всего пробудившегося в начале XX в. Востока было стремление к независимости и процветанию. При этом лидеры стран Востока отчетливо сознавали, что добиться этого можно лишь при помощи Запада, точнее — всего того, что можно было взять у стран Запада, начиная с промышленности, особенно военной, а также обслуживающей и развивающей ее науки, техники и системы образования, и кончая духовной культурой и многими иными важными достижениями европейской цивилизации (в наименьшей степени — христианской религии, хотя и она усилиями миссионеров достигла кое-где некоторых успехов). Идеальной была японская модель: взять у Европы все необходимое и остаться при этом японцами во всей их веками накопленной и уникальной в своем роде культурой.

Нельзя сказать, чтобы в разных странах Востока лидеры национальных движений специально изучали японский опыт (некоторые из них о нем практически ничего не знали, да и не стремились узнать; они думали о своем). Но по сути дела все они так или иначе стремились к тому же: стать независимыми, заимствовать необходимое и при этом остаться самими собой. Вопрос был лишь в том, как этого добиться. И вот здесь-то и играла едва ли не основную роль национальная религиозно-цивилизационная традиция.

В Индии движение за независимость возглавил Национальный конгресс, видные члены которого годами жили вне страны или получали хорошее образование где-нибудь в Кембридже или Оксфорде. Иными словами, это были европейски образованные индийцы, в большинстве своем выходцы из высших (в основном брахманских) каст. Проблема Конгресса была, во-первых, в том, чтобы заставить англичан понемногу уступать их требованиям, и, во-вторых, как-то решить вопрос с мусульманами, которых в Индии было достаточно много.

Казалось бы, не все ли равно — индиец ты или мусульманин, когда речь идет о заимствовании западного опыта и сохранении при этом национального “я”. Оказывается, очень даже не все равно. Хотели-то лидеры индийцев и мусульман примерно одного и того же. Но при этом мусульмане воспринимали себя совсем иными, да и вели себя иначе, чем индийцы со своими кастами и кастовыми общинами, восходившими к глубокой древности. И далеко не случайно под патронажем англичан в противовес Конгрессу была создана весьма лояльная им и готовая с ними сотрудничать Мусульманская лига.

Национальный конгресс в 30-е годы набирал силу. Президентом его в 1936 г. стал сын Мотилала Неру Джавахарлал Неру. После принятия предложенной англичанами конституции, в восьми из 11 провинций страны кабинеты министров возглавили конгрессисты, в остальных — мусульмане. Вскоре после начала второй мировой войны Индии был обещан статус доминиона, но Мусульманская лига потребовала разделить страну на две части по религиозному принципу. В 1942 г. Англия дала согласие на созыв Учредительного собрания, против чего выступил Конгресс, а в 1946 г. англичане заявили о предоставлении Индии статуса доминиона и о выборах с разделением избирателей на две курии, индийскую и мусульманскую. На выборах Конгресс получил 930 мест, Мусульманская лига — 497. Встал вопрос о разделе страны.

Этот вопрос до сих пор окончательно не решен (достаточно вспомнить о Кашмире). Но справедливости ради необходимо заметить, что колонизаторы не держались за Индию. Они искали наиболее удобную форму, чтобы с достоинством уйти, и не их вина в том, что раздел страны по религиозно-цивилизационному признаку (а это решение в сложившейся обстановке было, пожалуй, единственно возможным) обошелся так дорого и индийцам, и мусульманам. Миллионы жизней в 1947 г. (год провозглашения независимости и раздела Британской Индии на Индию и Пакистан) были отданы за то, чтобы мусульмане создали свое государство, а индийцы остались в своем.

Решение индо-пакистанской проблемы и предоставление Индии независимости стали неким сигналом для начала деколонизации остальных британских колоний, прежде всего Цейлона (Шри-Ланки) и Бирмы. Что касается британской Малайи, то ее судьба оказалась тесно связанной со всем юго-восточноазиатским регионом, который в 40-е годы (кроме Таиланда, активно сотрудничавшего с японцами) оказался под властью японских оккупантов, мечтавших о создании великой империи “сопроцветания” и жестокими мерами навязывавших другим странам свои представления. После крушения Японии в 1945 г. все эти страны автоматически стали независимыми, и только в Индокитае еще достаточно долго (до 1954 г.) французы пытались возвратить свои колониальные владения. Как известно, это им дорого обошлось, но успеха не принесло.

Страны арабского мира шли к независимости несколько иначе. Как упоминалось, отсталые азиатские арабские монархии особой ценности для колонизаторов не представляли. И это оказывало свое воздействие на их политику. Уже в 1930 г. Англия отказалась от своего мандата на Ирак, который обрел таким образом независимость и стал даже членом Лиги наций. В 1934 г. Англия согласилась гарантировать независимость Йемена, которому угрожала Аравия. В 1936 г. англичанами была сделана первая попытка разделить Палестину на части, что не было принято арабами (только в 1947 г. этот раздел по решению ООН стал фактом, хотя и явился причиной непрекращающихся до сих пор конфликтов). Аравия с 1938 г. тоже стала фактически независимым королевством Саудовская Аравия. В 1946 г. Англия отказалась от мандата на Трансиорданию, причем парламент этой страны провозгласил новое государство — Иорданское хэшимитское королевство. Несколько позже независимость обрели и остальные эмираты.

Политика Англии в этом регионе определялась стратегическими соображениями, причем даже нефть, залежи которой как раз в это время стали обнаруживаться то здесь, то там, не сыграла при этом существенной роли. Нефть не была отделена от политики, но все-таки политика не определялась нефтью. Для этого существовали частные компании, как, например, Англо-Иранская. Конечно, такие компании тоже нуждались в покровительстве метрополии, но в отношении того же Ирана после крушения царской России и усиления шахской власти династии Пехлеви для англичан главным было не допустить укрепления влияния Германии, с чем они — в годы второй мировой войны с советской помощью — успешно справились. Англия постепенно отказывалась от своих политических прав в Иране, а в 1951 г. правительство Мосаддыка сумело потеснить англичан в сфере нефтедобычи, национализировав ее и фактически вытеснив англичан из этой сферы.

Особо следует сказать о Египте. Конституция в этой стране была принята в 1923 г. и подтверждена в 1934 г. Умеренно националистическая партия Вафд добилась признания Египта конституционной монархией во главе с королем Фуадом. В 1936 г. по англо-египетскому договору из страны были выведены британские войска, а британский комиссар, до того фактически державший в своих руках едва ли не всю власть в этой стране, стал английским послом. При этом Англия сохраняла за собой контроль над Суэцким каналом и кондоминиум в Судане. Борьба египтян против этого вылилась в длительный конфликт, завершившийся переворотом 1952 г., когда власть в Египте перешла в руки генерала Нагиба, а затем в 1954 г. — Насера, который объявил о национализации канала и в короткой войне 1956 г. одержал верх над англо-франко-израильской экспедицией, посланной к каналу. С этого момента Египет обрел, наконец, полную независимость.

Суммируя все в силу необходимости вкратце очерченные процессы, следует заметить, что Англия, которая долгие десятилетия в отечественной историографии была символом агрессивного и зловредного колонизатора, на деле проводила в своей гигантской империи достаточно разумную и умеренную политику. Сдерживая нетерпение радикалов, она (пусть под существенным давлением со стороны национальных движений) всюду вела дело либо к постепенной в меру возможности вестернизации колоний и предоставлению им независимости, как то было в Индии, либо к отказу от протектората в странах, которые были уже подготовлены к независимости и не находились под угрозой захвата их соперничающими с Британией державами. Дольше всего держалась Англия за Суэцкий канал, но в конечном счете лишилась и его.

Сложней обстояли дела у других колониальных держав. Голландцы вслед за англичанами постепенно предоставляли своей гигантской колонии Индонезии определенные элементы самоуправления (Народный совет в 1918 г.) и пытались наладить взаимоотношения с националистическими движениями, особенно с Национальной партией Сукарно, ощущая свою вину за отсталость страны (в этом сыграла определенную роль знаменитая статья Девентера “Долг чести”, призывавшая голландцев позаботиться о подготовке к самоуправлению народов, которые на протяжении веков так много сделали для процветания Голландии), но они просто потеряли свою колонию в годы второй мировой войны, когда Нидерланды были оккупированы немцами, а Индонезия — японцами. Лишились всего немногого, что у них было в колониальном мире, итальянцы и немцы. Сохранили свое занявшие в годы войны нейтралитет португальцы (правда, их основные колонии были в Африке, а в Азии разве что небольшие анклавы типа Гоа в Индии и Макао в Китае). В самом худшем положении оказались французы.

Войдя в число стран-победительниц и став одним из пяти постоянных членов Совета безопасности ООН, Франция после второй мировой войны ощущала некую великодержавную потребность восстановить свое положение на Востоке. Но ее руководители оказались недальновидными и в отличие от англичан далеко не сразу поняли, что времена решительно изменились. Затратив огромные силы и средства, французы вначале потерпели поражение в Индокитае, а затем и в странах Магриба, где жило немало французских поселенцев. Только авторитет де Голля, своим решением предоставившего в 1959 г. Алжиру независимость, спас Францию от еще одной длительной и бесполезной войны. Чуть раньше, в 1956 г., независимость без особых конфликтов получил Тунис.

Независимые страны Востока в первой половине XX в.

Наряду с теми колониальными и полуколониальными странами Востока, которые после эпохи “пробуждения” активно боролись за свою независимость, ускоряли движение вперед и добивались своих целей различными способами, на Востоке, как известно, существовали и страны, независимости не терявшие. Это не значит, что их не затронул процесс колонизации. Но он затронул их иначе, чем остальных, и об этом необходимо сказать особо.

Прежде всего важно заметить, что сохранение независимости не означало отсутствие здесь влияния Запада. Напротив, оно все время ощущалось, даже в таких странах, как Япония. Но в отличие от остального Востока это влияние по большей части было косвенным, чем-то вроде постоянно раздражающего назидательного примера того, чего можно было бы достичь и за достижение чего следует бороться. Разными способами — где посредством длительных реформ, где революциями и войнами, где сочетанием того и другого — решали свои проблемы те страны, о которых теперь идет речь. Как правило, это были крупные и сильные государства, привыкшие не только к самостоятельности, но и к тому, чтобы повелевать другими (в меньшей степени это относится к Японии, но и она взяла свое в XX в.). Обратим на них то внимание, которого они заслуживают.

Начнем с Турции. Будучи союзником Германии в первой мировой войне, эта страна, потерпев поражение, оказалась в сложном положении. В 1919 г. представительный комитет во главе с Кемаль-пашой призвал к борьбе против оккупировавших страну войск союзников и в январе 1920 г. созвал парламент, принявший Декларацию независимости Турции. Союзники захватили Стамбул, разогнали парламент и заставили султана выступить против Кемаля. В ответ в том же году, но уже в Анкаре был избран меджлис, председателем которого стал Кемаль. Союзники вынуждены были отступить и признать независимость Турции, которая в 1923 г. была провозглашена республикой.

По конституции 1924 г. страна стала президентской республикой, а избранный президентом Кемаль провел ряд радикальных реформ, связанных с секуляризацией и европеизацией Турции. Ислам как религия был отделен от государства и школьного образования. Женщины были уравнены в правах с мужчинами. Была ликвидирована старая форма одежды и прежние виды обращений (бей, паша, эфенди и др.). Все должны были перейти на европейскую одежду, взять себе по европейским стандартам фамилию (Кемаль получил фамилию Ататюрк, “отец турок”, которую никто более носить не имел права). Был упразднен шариат и введено европейское судопроизводство с огромной ролью в нем адвокатуры. Принцип лаицизма (светскости в противовес религиозности) стал основой основ новой Турции. Можно было бы продолжить детализацию реформ Кемаля, но смысл ее уже очевиден. Следует лишь заметить, что ни одна из исламских стран (ни до ни после этого) более не выступила со столь радикальными антиисламскими реформами^[551].

Важным принципом, провозглашенным Кемалем, был этатизм, т. е. стремление силами государства поддержать молодой национальный капитал и тем способствовать расцвету частного предпринимательства. С этой целью были повышены тарифы, отменялся режим льготных для европейского капитала привилегий, создавались условия для развития сельского хозяйства. Все это осуществлялось под жестким контролем властей, так что профсоюзы и иные организации вынуждены были с этим считаться. Важным элементом политики этатизма было создание сильной, пропитанной духом радикальных демократических преобразований и построенной по европейским стандартам армии, генералы которой из поколения в поколение были преданы заветам Кемаля. Это сыграло огромную роль в послевоенной истории Турции. И радикальные левые партии, включая немногочисленных в Турции коммунистов, и реакционное духовенство пытались сопротивляться реформам, но безуспешно.

После смерти Кемаля в 1938 г. президентом стал И. Иненю, продолжавший политику своего предшественника. В годы второй мировой войны Турция предпочла нейтралитет, а после войны не без влияния доктрины Трумэна и американских инвестиций в стране начался быстрый экономический рост, сопровождавшийся расцветом демократических прав и свобод, включая обилие свободно пропагандирующих свои идеи партий, газет и журналов. Это способствовало, в частности, и активизации ислама, а также привело к ослаблению роли правительства. Только армия, сохранявшая верность заветам Кемаля, выступала гарантом его реформ, что и нашло свое проявление в ряде военных переворотов, которые, начиная с 1960 г., регулярно восстанавливали конституцию и демократические свободы в стране.

Что касается Японии, то она, успешно захватив чуть ли не половину Китая в конце 30-х — начале 40-х годов и оккупировав большую часть стран Юго-Восточной Азии в годы второй мировой войны, полностью подтвердила то немаловажное обстоятельство, что реформы, проведенные в годы Мэйдзи, более всего послужили делу укрепления военной мощи этой страны. Превращение Кореи в колонию и строительство там гигантской промышленной базы (в самой Японии, беднейшей из стран в этом смысле, не было необходимых для того ресурсов и полезных ископаемых), равно как и создание аналогичной базы в отобранной у Китая Маньчжурии, превращенной в Маньчжоу-го, способствовали быстрому экономическому росту этой державы. Но в отличие от Турции, этот рост не был направлен на ускорение демократизации традиционного восточного общества. Напротив, он был призван возродить самурайские традиции и питать агрессивные замыслы руководства страны.

Все завершилось крахом после наступления советских войск в Маньчжурии, атомной бомбы в Хиросиме и капитуляции Японии во второй мировой войне. А реформы американского генерала Макартура способствовали, как и план Маршалла и соответствующие инвестиции в послевоенной Турции, демилитаризации и демократизации Японии, которые вызвали к жизни колоссальные и никем, даже самими японцами, не ожидавшиеся потенции, что способствовало коренному преображению Японии в послевоенном мире.

Несколько слов о Китае. Эта крупнейшая из стран планеты буквально разрывалась на части в ходе не прекращавшихся четверть века (с 1925 по 1949 г.) революционных гражданских войн. Неудачи с реформами в конце прошлого века не оставили Китаю приемлемой альтернативы, ибо активность революционеров, подпитывавшаяся Коминтерном, не признавала ничего, кроме революционной гражданской войны. Все попытки взявшего после смерти Сунь Ятсена власть в свои руки Чан Кайши замирить страну и покончить с вооруженными силами КПК не привели к успешному результату. Оттесненная в далекий северо-западный угол страны Компартия сохранила свои силы, а ее идеи продолжали привлекать к ней бедных крестьян, которых как раз в том забытом богом районе страны было больше, чем нужно.

Чан Кайши сумел было за несколько сравнительно мирных лет провести ряд реформ и экономических преобразований, которые призваны были облегчить приспособление Китая к новым условиям и способствовать развитию национального капитала. Но японское вторжение спутало все его планы и косвенно сыграло на руку его соперникам из КПК. Сопротивление Японии отняло у гоминьдановского Китая все его силы и погубило начинавшиеся реформы. Время от времени вставал даже вопрос о союзе с КПК в антияпонской борьбе. Но разговоры о союзе не дали никакого реального результата. Компартия не имела достаточно сил, чтобы сопротивляться японской агрессии. Да ее вожди и не очень-то этого хотели, ибо им было выгодно ослабление главного соперника, Чан Кайши, пусть даже японскими руками.

Конец второй мировой войны на Дальнем Востоке отдал все преимущества разгрома Японии в руки СССР и, следовательно, КПК. За счет сдавшейся огромной и до зубов оснащенной оружием квантунской армии вооруженные силы КПК были заново перевооружены и, оперевшись на советские войска, начали наступление против Чан Кайши. Оказанная ему помощь (его войска американскими самолетами подвозили поближе к Маньчжурии) оказалась малоэффективной. Самолеты полвека назад были не теми, что сегодня, так что многого сделать они просто не могли.

А лозунги коммунистов были по-прежнему притягательны для разоренных войной бедняков-крестьян. Крестьянская армия коммунистов достаточно быстро одолела гоминьдановские войска и заставила Чан Кайши с верными ему силами и огромной массой чиновников, представителей нарождающейся национальной буржуазии, деятелями китайского образования, науки и культуры эмигрировать на Тайвань, население которого после этого едва ли не удвоилось. Континентальный Китай был в 1949 г. провозглашен руководимой КПК Китайской народной республикой во главе с Мао Цзэдуном. Что же касается Тайваня, то именно там Гоминьдан и Чан Кайши сумели, пусть не сразу, добиться желаемого и создать процветающую экономику на базе европеизованной рыночно-частнособственнической структуры.

Оставив в стороне Японию и Тайвань с их извилистым, но в общем и целом четко направленным на достижение процветания путем открытого заимствования европейских стандартов (это же касается освобожденной от японской оккупации и патронируемой американцами Южной Кореи, судьба которой окончательно решилась после корейской войны 1950–1953 гг.), обратим внимание на сопоставление эволюции Турции и Китая. Конечно, Турция без арабских стран с Китаем несопоставима. Но примем во внимание, что эти страны практически почти до падения султаната были составной частью империи и что в таком случае обе страны сопоставлять можно.

Сходство между ними в том, что обе они на протяжении едва ли не целого века находились в состоянии непрерывной трансформации, сопровождавшейся и серьезными реформами, и бурными революционными взрывами. Не будучи колониями, но испытывая определенное давление со стороны колониальных держав, обе империи мало выгадали от своей формальной независимости. Можно даже сказать, что кое в чем им было труднее, хотя в качестве компенсации за эти сложности у них был достаточно широкий простор для свободы действий. Наряду с элементами сходства есть и существенные различия, которые ныне столь зримо отличают Турцию от Китая.

Суть их в том, что арабские страны были лишь вассальными по отношению к султану, причем подчас (как это имело место в случае с Египтом) чересчур самостоятельными и даже строптивыми вассалами. И именно это немаловажное обстоятельство позволило им в подходящий для этого момент сравнительно легко оторваться от Турции. Китай, напротив, оказался достаточно цельной страной, так что расчленение его на регионы генералами-милитаристами не привело к распаду страны. Китай продолжал быть единым и тогда, когда он буквально разрывался на части в ходе ожесточенной гражданской войны, как и в годы сопротивления Японии.

Но и это еще далеко не все. Исламские страны не являются подходящим полем деятельности для коммунистов. Ниже об этом еще пойдет речь. Но пока достаточно заметить, что ни в одной из них не произошло ни слияния с идеями коммунизма, ни подмены исламских идей коммунистическими. В борьбе идей ислам на своей почве всегда оказывался сильнее. И хотя Кемаль вел с ним борьбу и немалого достиг, почвы для коммунистических идей в Турции никогда не было (хотя коммунисты там были, а порой даже претендовали на определенную политическую роль). Иное дело — конфуцианский Китай с его трезвым мышлением и посюсторонней идеологической ориентацией, с его традиционными установками на борьбу за добродетельные идеи, коими столь богато учение коммунистов. И далеко не случайно уловившие это деятели Коминтерна развили столь бурную и успешную деятельность по пропаганде идей коммунизма именно в Китае^[552].

Словом, религиозно-цивилизационный фактор сыграл свою немалую роль в успехах в деле демократических реформ в Турции и в успехах коммунистов в Китае. И недооценивать его нельзя. Особенно если обратить внимание на то, как тот же фактор сыграл свою роль в истории Вьетнама — страны, долгие века бывшей под сильным влиянием Китая и цивилизационно являющейся почти что его копией. О том, что случилось во Вьетнаме, как и в других странах, не имевших независимых и тем более достаточно сильных государств, теперь и пойдет речь. Акцент будет сделан на выбор пути деколонизованными странами.

Период деколонизации. Выбор пути развития

Вьетнам был первой из деколонизованных стран, четко и без колебаний выбравшей коммунистический путь. Отчасти это случилось потому, что компартия Вьетнама с ее тесными контактами с революционным Китаем была готова к захвату власти лучше других, а политический вакуум, возникший после крушения японской империи, способствовал этому. Но были и иные причины, обусловившие такой выбор пути.

Дело в том что деколонизация, начавшаяся именно в странах Юго-Восточной Азии сразу же после второй мировой войны (точнее, после капитуляции оккупировавшей их Японии), не только подводила итог многим десятилетиям борьбы за независимость, но и ставила вопрос о характере государства, которое должно было в странах этого региона прийти на смену колониальному. А решение этого вопроса во многом зависело от религиозно-цивилизационной традиции. Анализ конфуцианской традиции с ее идеологической ориентацией на создание общества гармонии и упорядоченного государства, на патернализм и высокое почтение к авторитету правителя, с высоким уровнем социальной дисциплины и значимости внутренне прочных социальных корпораций показывает, сколь близки были между собой по многим основным параметрам конфуцианство и марксистский социализм сталинского образца. Это не могло не сыграть своей роли и не оказаться неплохой основой для решения проблемы характера желаемого государства и соответственно выбора пути развития.

Страны конфуцианской цивилизации в сложившейся ситуации могли выбирать только между двумя эталонами, коммунистическим и капиталистическим, причем капиталистический представал перед ними в неприглядной форме французских или японских колонизаторов. Ориентации на Японию при всех блестящих успехах ее в развитии по западному пути во многом мешало недавно пережитое прошлое, т. е. японская оккупация, сопровождавшаяся насилием, а порой и зверствами оккупантов. А претензии Франции вернуть себе колонии в Индокитае усиливали национальные чувства, которые в этом пункте — против колонизаторов — сливались с идеалами коммунистов. Вот в этих условиях Вьетнам, а потом и тесно связанные с ним Камбоджа и Лаос, склонились к советскому варианту социализма, который примерно в эти же годы и по тем же причинам избрали также Китай и Северная Корея.

Что касается Вьетнама, то его послевоенная история оказалась весьма нелегкой. Большая часть ее прошла под знаком войны — то с французами, то с американцами. И хотя в обеих войнах вьетнамцы вышли победителями, развитие страны было сильно заторможено. Впрочем, немалую роль сыграло здесь и то обстоятельство, что компартия Вьетнама вслед за КПК ориентировалась на советско-сталинский путь развития, который просто не мог привести страну к процветанию. В меньшей степени, но то же самое касается соседних с Вьетнамом Лаоса и Камбоджи.

О Северной Корее стоит сказать несколько слов особо. Оказавшись под властью нового вождя Ким Ир Сена, она достаточно быстро превратилась в государство тоталитарного типа. Вся страна трудилась во имя победы над врагами, реальными и воображаемыми. Все силы были отданы укреплению армии и созданию военной промышленности. Словом, Северная Корея повторила путь сталинского СССР и, что интересно заметить, не сменила этого пути ни после смерти Сталина и робких реформ в СССР, ни после крушения СССР. Ныне это одна из самых нищих и затерроризованных начальством стран мира. Но зато она вооружена современными бомбами и ракетами, так что даже США вынуждены считаться с ее существованием.

Справедливости ради следует заметить, что при других обстоятельствах — правда, чуть позже, — ряд стран с той же конфуцианской цивилизационной основой предпочел японскую модель. И, что может показаться парадоксальным, основа в данном случае тоже этому содействовала. Традиционные конфуцианские добродетели — стремление к самоусовершенствованию и соревновательности в борьбе за постоянное улучшение качества жизни здесь, на земле, сплоченность социальной корпорации, построенной на патерналистских основах и связывающей ее членов жесткими, нерушимыми и всеми осознаваемыми взаимными обязательствами, а также выносливость и высокий уровень квалификации китайского или корейского труженика — оказались великолепной базой для процветания и в условиях рынка. Все эти давным-давно выявившие себя еще среди мигрантов-хуацяо качества стали фундаментом при создании государства и выборе пути в Южной Корее и на Тайване, не говоря уже о таких ставших фактически независимыми анклавах, как Гонконг и Сингапур.

Южная Корея, пережив войну и находясь под патронажем США (ее правителем в 1948–1960 гг. был приехавший оттуда Ли Сын Ман), прошла, как и Тайвань, через длительный период авторитарного правления, пока страна не оказалась подготовленной к либеральной демократии с присущими ей гражданским обществом и правовым государством. Что касается экономики, то она здесь развивалась — опять-таки, как и на Тайване, — очень быстрыми темпами, так что уже в 60-80-е годы южнокорейские торговые фирмы и их продукция вошли в число наиболее высококачественных и известных в мире. Уровень жизни в Южной Корее и на Тайване практически не сопоставим с тем, чего достигли китайцы при Мао или северные корейцы вплоть до сегодняшнего дня. Собственно говоря, это и есть повторение японского пути развития, причем послевоенного японского.

Стоит обратить внимание на то, что во всех государствах с конфуцианской основой власть была сильной и централизованной, подчас достаточно деспотичной и авторитарной. Правда, в тех из них, что выбрали рыночно-частнособственническую модель и соответствующий путь развития, на протяжении ряда десятилетий шел, как упоминалось, процесс постепенного ослабления авторитарного деспотизма и усиления элементов либеральной демократии. Это касается и самой Японии, и шедших как бы вслед за ней Южной Кореи либо Тайваня. Те же, что избрали советский (марксистско-социалистический по своим основным параметрам) путь, испили свою чашу до дна, и лишь после осознания его бесперспективности в КНР, а затем и во Вьетнаме и других странах ситуация начала постепенно, хотя и достаточно резко изменяться.

Страны индуистско-буддийской религиозно-цивилизационной традиции, для которой характерны терпимость, непротивление злу и устремленность во внефеноменальный мир, имели разную судьбу, хотя влияние традиции, как и в случае с конфуцианской, в любом варианте можно легко проследить. Индия стала независимой демократической страной (о Пакистане речь пойдет особо), во многом базирующейся на отработанном веками вестминстерском образце, который, к слову, очень неплохо подошел к разделенному языками и кастами огромному государству. Ее быстрое экономическое развитие, решение (пусть далеко не окончательное) острых проблем голода и нищеты вполне гармонируют с прижившимися в этой стране нормами либеральной конституционной парламентской республики.

Индия за полвека с лишком независимого развития не знала ни одного государственного переворота, а ее руководители, будь то Дж. Неру, его дочь И. Ганди или другие вожди Национального конгресса либо коалиции оппозиционных партий, — всегда твердо придерживались буквы конституции и норм правового государства. Выборы в парламент происходили и происходят без эксцессов, примерно так же обстоит дело и во всех штатах, из которых состоит республика (кроме разве что упоминавшегося уже Кашмира, где постоянные столкновения с Пакистаном и непредсказуемое поведение исламского меньшинства значительно осложняют ситуацию). Обострялась временами она и в Пенджабе, где одно время сикхи мечтали создать собственную республику. Но республиканские власти жестко положили конец этим сепаратистским выступлениям, и в целом республика Индия с ее пусть не очень быстрым, но заметным экономическим ростом, которому во многом помогла в 60-е годы так называемая “зеленая революция”, постепенно преодолевает свою отсталость, хотя и весьма еще далека от окончательного решения проблем нищеты и голода. Достаточно напомнить о чрезмерно быстрых темпах прироста населения (ныне его уже почти миллиард, а через полвека оно может, по прогнозам, обойти Китай и стать первым по численности в мире).

В республике Шри-Ланка, развитие которой долгое время ориентировалось на пример соседней Индии, рыночно-частнособственническая структура истандарты либеральной цивилизации тоже прижились. Страна развивается стабильно и серьезных экономических проблем не знает. Но здесь хорошо развивающаяся экономика сочетается с почти непрекращающимися внутренними национальными конфликтами (сепаратистским движением тамилов на севере острова), которые, разумеется, являются мощным деструктивным фактором. А в расположенных рядом с Индией небольших пригималайских монархиях (Непал, Бутан) насаждаемый сверху тот же стандарт наталкивается на жесткую традицию в ее весьма архаичной форме. Обе страны принадлежат к числу слабо развитых.

Бирма, которая долгое время тоже шла в фарватере эволюции Индии и жестко управлялась теми же англичанами, в годы второй мировой войны вначале предпочла было сотрудничать с оккупировавшими ее японцами, но затем отказалась от этого и после капитуляции Японии провозгласила себя независимым государством. Возглавил его лидер национального антианглийского движения (прежде сотрудничавшего с японцами) Аун Сан. В 1947 г. англичане официально предоставили Бирме независимость, а после убийства Аун Сана во главе созданной Учредительным собранием президентской республики стал У Ну, который некоторое время пытался было вести страну по пути либеральнорыночных демократических реформ. Но в 1962 г. его правительство было свергнуто генералом Не Вином, взявшим курс на строительство “бирманского социализма”. Была национализирована вся крупная промышленность, включая собственность иностранных компаний. Вслед за тем были предприняты реформы социалистического характера (развитие мелкой кооперативной собственности), приведшие страну к острому кризису.

Ситуация усугублялась тем, что Бирма оказалась в состоянии перманентной гражданской войны, в которой принимали участие и националисты с бирманских окраин, и коммунисты различного толка, и остатки прибитых к границам страны китайских гоминьдановцев. Страну лихорадило, так что о сколько-нибудь серьезных успехах в развитии по любому пути говорить было бы трудно. Но правительство генерала Не Вина твердо стояло на своем и тем способствовало упадку хозяйства, инфляции и безработице. Недовольство народа вызвало к жизни запрет в стране всех партий, кроме правящей, что было закреплено конституцией 1974 г.

Острый кризис и недовольство населения привели страну (которую генералы почему-то переименовали — ныне ее имя Мьянма) к восстанию 1988 г., которое было жестоко подавлено. Правда, правительство обещало реформы, открывающие простор для развития рыночных отношений, и даже новые выборы. Но, если реформы и несколько улучшили положение в экономике страны, то выборы, грозившие отдать власть в руки главы оппозиции Су Чжи (дочери Аун Сана), не были признаны военными, посадившими Су Чжи (она стала лауреатом Нобелевской премии мира, но этой ей не помогло) фактически под домашний арест.

Таиланд, счастливо избежавший судьбы колонии или хотя бы протектората и бывший в Индокитае буфером между английскими и французскими владениями, в годы войны активно сотрудничал с японцами и старался кое-что у них перенять. После войны он сумел отмежеваться от японских оккупантов и стал достаточно быстро и успешно развиваться по капиталистическому пути. Следует особо отметить немалую заслугу в движении по этому пути многочисленных в этой стране хуацяо. Ныне по темпам экономического роста Таиланд находится в числе продвинутых стран юго-восточноазиатского региона.

Из других стран, традиционно относящихся к буддийской цивилизационной основе, стоит обратить особое внимание на Камбоджу, которая обрела независимость в 1954 г. Сначала ее президентом стал отрекшийся от престола Н. Сианук, но уже в 1970 г. власть в стране захватил генерал Лон Нол, а в 1975 — красные кхмеры во главе с Пол Потом. То, что они сделали со страной, потрясло весь мир. Городское население страны было перемещено в деревни, в деревнях установилась военная диктатура с правом любого местного начальника убивать всех, кто покажется ему нелояльным. Людей убивали сотнями тысяч, орудовали лопатами, чтобы не тратить пуль. Убивали невинных, чтобы запугать всех. Пол Пот был достойным выучеником теоретиков и практиков сталинского и маоистского социализма и кое в чем превзошел учителей. В 1979 г. Вьетнам оккупировал Камбоджу, вытеснив кхмеров на окраины страны и поставив во главе правительства Хун Сена. На смену марксистскому (в его сталинско-маоистской модификации) пришел умеренный социализм, ныне, как и во Вьетнаме, пытающийся с помощью реформ рыночного типа выправить положение в стране.

Можно сказать несколько слов и о разделенной в начале века Монголии. Китайская Внутренняя Монголия издревле была частью империи, а так называемая Внешняя после синьхайской революции 1911 г. и народной революции 1927 г. во главе с Сухэ-Батором обрела возможность стать самостоятельным государством, но вскоре попала под влияние России, а затем и СССР и стала подлинно независимой лишь в годы перестройки, особенно после крушения СССР. Другую традиционно буддийскую страну, Тибет, как известно, постигла иная судьба.

Он стал частью Китая еще несколько веков назад и до сих пор пытается добиться сколько-нибудь весомой автономии. Как известно, после мощной акции гражданского неповиновения, выразившейся в уходе нескольких сотен тысяч тибетцев во главе с далай-ламой из Китая, центром тибетского буддизма стала пригималайская Индия. Территория же собственно Тибета начала энергично заселяться специально направляемыми туда китайскими мигрантами (аналогичную политику проводит правительство КНР и по отношению к заселенному уйгурами и иными центральноазиатскими, в основном тюркскими, народами Синьцзяну). Это пока еще не изменило общую этно-цивилизационную картину Тибета (как и Синьцзяна), но со временем такое может произойти.

Обращая внимание на то, что во всех только что описанных добившихся независимости (за исключением Тибета) странах была одна и та же религиозно-цивилизационная основа, мы сталкиваемся с естественным вопросом: как проявил себя их традиционный цивилизационный фундамент? По-разному. В одних странах он не помешал вести почти непрерывные внутренние войны, в других эти войны приняли формы всеобщего безнаказанного избиения населения. И хотя страны, о которых идет речь, знакомы и с войнами, и со страшными проявлениями безнаказанного насилия, общее для индуистско-буддийского цивилизационного региона ненасилие, непротивление злу, потусторонняя отрешенность в мировоззрении достаточно заметно. Особенно ярко проявилось это в событиях в Камбодже и в Тибете.

Теперь несколько слов скажем о приобретении независимости и поисках пути развития в странах ислама, как колониях, так и иных. В многочисленных странах мусульманского мира проблема выбора пути стояла примерно так: либо последовательное движение по пути либерально-демократических реформ, либо постепенный отход от западных стандартов — но только в пользу традиционных исламских. Показательно, что ни в одной из стран ислама социализм не привился. Даже там, где его прививали почти что силой, как, например, в Афганистане; результаты оказались откровенно плачевными. Этого никак не могли понять руководители СССР, тратившие впустую десятки миллиардов рублей на поддержку ряда исламских авторитарных режимов только потому, что они были антизападными.

Более того, ислам столь же яростно не воспринимает и либеральную демократию, даже парламентарную республику — при всем том, что немало мусульманских стран ныне живет именно в условиях демократической республики. Вопрос лишь в том, как на деле выглядят эти республики и что в них происходит. Как правило, оказывается, что республика — это только поле для острой политической борьбы, спорадических переворотов и авторитарного правления захвативших власть и формально сохраняющих демократические и парламентские нормы правителей. Это хорошо видно на примере многих мусульманских стран, как крупных, так и небольших, как исконно исламских (арабские страны либо Иран), так и ставших мусульманскими сравнительно недавно. Несовместимость с либеральной демократией западного типа проистекает прежде всего из страстной ненависти правоверных мусульман к “развратному” Западу — особенно со стороны наиболее ревностных сторонников истинного, т. е. первозданного ислама (фундаменталистов).

В одной из самых больших стран ислама, куда первые мусульмане прибыли в виде торговцев только примерно в XV в., — Индонезии, где вскоре после обретения независимости (1945 г.) возникла очень крупная компартия (чуть ли не в полтора миллиона членов), она не играла серьезной роли в политической жизни и более того вмиг лишилась всего и просто была физически уничтожена, как только попыталась в 1965 г., причем в разгар острого кризиса, поднять вооруженное восстание против Сукарно. Власть попала в руки генералов, представитель которых Сухарто, став президентом и взяв курс на усиленное развитие рыночного хозяйства по европейским стандартам, за 30 лет сумел добиться хороших темпов экономического роста и весьма ощутимых результатов. Только финансовый кризис конца 90-х годов и последующие обвинения в коррупции вынудили его уйти в отставку, хотя и не изменили направления развития страны.

Малайя, сравнительно небольшая соседняя с Индонезией страна, которая исламизовалась тоже всего около полутысячелетия назад, после второй мировой войны вновь обрела статус английской колонии, но ненадолго. Англичане, о чем уже упоминалось, сознавали необходимость и неизбежность деколонизации и в немалой степени ей содействовали даже в такой богатой ценными видами сырья стране, как Малайя. В 1946 г. была создана Малайская федерация, которая официально стала независимой в 1957 г. (вначале в федерацию был включен и расположенный рядом с ней Сингапур, но в 1965 г. он из нее вышел). Государство стало именоваться Малайзией и обрело статус конституционной монархии со сменяемыми раз в пять лет правителями (ими поочередно становится каждый из девяти султанов). Богатство ценными ресурсами и редкое даже для Юго-Восточной Азии обилие хуацяо (треть населения федерации) способствовали не только весьма быстрым темпам экономического роста, но и достаточно высокому уровню, а также умению производить высококачественные товары, пользующиеся спросом, в частности электронику.

Одним из самых новых и одновременно наиболее крупных и развитых государств ислама по праву может считаться Пакистан. Это государство унаследовало английские либерально-демократические традиции, но влияние ислама с течением времени стало в нем сказываться все сильнее. Не имея игравшей в Индии огромное стабилизирующее значение традиционной общинно-кастовой системы (мусульмане не признают каст) и обретя характерную для большинства стран исламского мира политическую нестабильность, Пакистан уже в 1971 г. распался на две части (точнее, его восточная часть, расположенная в устье Ганга, стала отдельным государством Бангладеш). Для обоих государств, несмотря на их либерально-демократическую структуру с различными политическими партиями, полученную в наследство от англичан, стали характерны почти регулярные политические перевороты. В Пакистане во главе правительства поочередно становились генералы Айюб-хан и Яхья-хан, затем на небольшой срок (1971–1977 гг.) гражданский политик 3. Бхутто, которого после очередного переворота сменил генерал Зия уль-Хак. Гибель его в катастрофе позволила вновь стать премьером гражданскому лицу — дочери 3. Бхутто Беназир Бхутто, находившейся у власти, впрочем, не слишком долго, как и ее преемники. В октябре 1999 г. очередной переворот опять привел к власти военных.

Примерно то же, но, пожалуй, в еще более калейдоскопичной форме происходило и в Бангладеш, стране весьма слабо развитой и крайне перенаселенной. Реформы президента К. Эршада в 70-х годах, направленные на поддержку частного предпринимательства, дали не слишком обнадеживающий результат. Это явилось основой для политической нестабильности в стране.

В одной из древнейших и крупнейших стран арабского мира, Египте, ситуация в некотором смысле наиболее благоприятная. Хотя эта страна также не избежала ряда военных переворотов, твердый курс на развитие по рыночно-частнособственническому пути привел страну если и не к процветанию, то к немалым успехам. Политика СССР, построившего там знаменитую Асуанскую плотину и возлагавшего на эту страну немалые надежды, не принесла никаких реальных политических результатов. Зато курс президентов А. Садата и X. Мубарака, достаточно решительно державших курс на рыночные реформы и расширение частного предпринимательства, дал свои результаты. Правда, Садат поплатился за свой “прозападный” курс жизнью (его убили сторонники фундаменталистской секты “братья-мусульмане”), но Мубарак не сдает позиции. Не сдает даже тогда, когда фундаменталисты объявляют ему войну и грозят террористическими актами запугать туристов, приток которых приносит миллиардные доходы государству.

Египет, как и Турцию, можно считать неким исключением из общей нормы (хотя нельзя не принимать во внимание того, что и в этих странах политических переворотов в постколониальные полвека было более чем достаточно). Однако и эти страны за последние годы, как уже упоминалось, не избежали заметного роста влияния фундаменталистов и партий, их поддерживающих. Вообще тенденция к росту этого влияния стала с недавних пор общим явлением, причем решающую роль здесь сыграли события в Иране.

Шиитский Иран, родина и рассадник современного воинствующего исламского фундаментализма, после разрыва с Англией и национализации нефтяных промыслов в 1951 г. взял курс на энергичное самостоятельное развитие. В этой стране нефтяной поток стал использоваться для экономического подъема раньше, чем где-либо в арабо-иранском регионе. Шах Ирана стремился к промышленному развитию страны и к созданию в ней рыночно-частнособственнической структуры европейского типа, причем проводил свой курс в жизнь по-восточному, явственными авторитарными методами. Его “белая революция” (как она была названа) не встретила понимания в народе, который не мог адаптироваться к быстрым темпам перемен и к новым условиям жизни. Этим воспользовались враги шаха, в первую очередь реакционное шиитское духовенство, возглавляемое аятоллами^[553]. Именно они восстановили страну и народ против шаха, заставив его покинуть страну.

Революция 1978 г. не только свергла власть шаха и провозгласила в Иране республику, но и породила самый реакционный фундаментализм, объявив своей целью возврат к чистоте первозданного ислама. Во главе республики по новой конституции был поставлен аятолла (первым из них был Хомейни, вдохновитель и вождь революции), а помогавшие ему наиболее ревностные фундаменталисты, включая президента, правительство и весь аппарат власти, заставили страну обратиться лицом к прошлому и проклясть все то, что пришло в XX в. с Запада.

Те самые студенты, которые с таким рвением выступали против шаха и были заворожены обаянием и речами аятоллы Хомейни, в одночасье лишились привычных удовольствий, начиная с кино и телевидения (не говоря уже о дискотеках и т. п.). Всех уже достаточно эмансипированных городских женщин, начиная с тех же студенток, заставили носить традиционные мусульманские одежды, закрывающие тело почти целиком. Аятоллы и весь аппарат власти резко противопоставили Иран всему западному миру, в каком-то смысле всей современности. Более того, именно они возглавили движение за создание различных сект, террористических отрядов и групп, целью которых должна была стать борьба со всеми, кто мирится с растленным влиянием Запада.

И надо сказать, революция в Иране и радикальные перемены взглядов, выход на передний план воинствующего фундаментализма в его наиболее яростной и экстремистской форме произвели впечатление на многих до того вполне спокойных и миролюбивых мусульман. Они, особенно готовая жертвовать собой радикально настроенная молодежь, обратили свое внимание как на правителей исламских стран, симпатизирующих Западу (одним из них и был Садат), так и на сами страны Запада, особенно на Израиль. И хотя со времен иранской революции прошло уже свыше 20 лет, фундаментализм как воинственное антизападное движение не только не притих, но, напротив, стал широко распространяться по всему исламскому миру. Более того, буквально с каждым годом он становится все воинственнее, а число его сторонников умножается. И все это сказывается на динамике эволюции многих мусульманских стран и господствующих в них режимов.

Сирия и Ирак еще сравнительно недавно, два-три десятилетия назад, были странами, далекими от воинствующего ислама. Их лидеры, правда, достаточно быстро сменявшие у власти друг друга, рассуждали об “арабском социализме” и даже создали соответствующую партию (БААС или ПАСВ), считавшуюся правящей в Сирии и Ираке. Правящие режимы этих стран охотно использовали готовность СССР поставлять им в долг оружие и проявляли по отношению к нашей стране лояльность, даже дружеские чувства, хотя, как уже говорилось, не терпели идей коммунизма на своей земле (чаще всего коммунистов просто уничтожали — при всем том, что воинствующий ислам в этих странах, как и в Египте, не пользовался официальной поддержкой). Можно сказать, что для Сирии и Ирака были характерны типичные авторитарные режимы, опирающиеся на умеренный ислам и даже иногда склонные щеголять заимствованной с Запада фразой. Но именно в последние десятилетия стала заметна тенденция к отказу от этого и склонность к активному восприятию исламских ценностей, причем чем далее, тем в более фундаменталистской форме.

Близкую к европейской либеральной демократии политику ведут пока лидеры Алжира, которые после обретения независимости взяли курс на модернизацию и европеизацию. Этот курс вызвал сопротивление со стороны сторонников фундаменталистского ислама, объявивших алжирскому правительству, а вместе с ним и всему народу (жертвы их террора в Алжире исчисляются многими десятками тысяч), настоящую войну. Иногда такую же войну, о чем упоминалось, объявляют своим властям фундаменталисты и в Египте. Только в Сирии и Ираке, где авторитарная власть правителей неколебима, подобные выступления были бы просто нереальны. Но именно в них фундаментализм в мирной форме завоевывает себе достаточно прочные позиции.

Несколько слов следует уделить Ливии. Здесь уже свыше тридцати лет правит полковник Каддафи со своими оригинальными идеями исламского народовластия. Но при всем показном народовластии режим современной Ливии вполне сопоставим с иракским и сирийским. Более того, яростный антизападный крен во внешней политике и покровительство террористам всех мастей, но прежде всего и главным образом исламским, создали режиму Каддафи репутацию международного террориста. Немалое количество нефтедолларов позволяет ему оплачивать все его проекты, хотя экономическая политика Ливии оставляет желать лучшего. Свои потребности в сельскохозяйственных продуктах, например, эта небольшая страна удовлетворяет примерно на треть (остальное закупается на внешних рынках).

Говоря об арабах Азии, важно заметить, что во всех арабских монархиях, богатых нефтью (будь то большие государства, как Саудовская Аравия, или мелкие эмираты), умелое использование национального богатства привело к созданию материальной базы для экономического, да и любого иного процветания. И Аравия, и Кувейт, и эмираты — очень богатые страны, где все новые города построены лучшими архитекторами мира, а деревни щедро орошены привозной или с трудом и недешево добытой из недр пустынь водой и дают щедрые урожаи. Как правило, все это делается руками приезжих рабочих и специалистов, которым за это хорошо платят, но гражданства, как правило, не дают. Гражданами считаются только местные уроженцы, причем все они бесплатно обеспечиваются многими благами (жильем, обучением, лечением и т. п.), за которые в других странах платят десятки тысяч долларов.

Режимы здесь стабильны, но во внутренней политике внешние атрибуты либеральной демократии заметно уступают традициям ислама. Более того, последние десятилетия здесь в еще большей степени, чем в Сирии и Ираке, отмечены явным ростом влияния и значения исламского фундаментализма. В форме саудийского ваххабизма он в наши дни активно проникает и в населенные мусульманами республики распавшегося СССР. Особенно энергично заимствуется фундаментализм в Афганистане, где еще недавно советские руководители мечтали создать чуть ли не советскую республику. Афганские коммунисты, которые с десяток лет назад считались силой в этой одной из самых отсталых в Азии стран, потерпели поражение и вынуждены были покинуть свою страну. Ныне нищий и озлобленный Афганистан — одна из самых надежных баз международного фундаментализма и терроризма, а стоящие у власти в этой стране так называемые талибы — воспитанники исламских школ в Пакистане.

К слову, еще раз о Пакистане. За последнее время и особенно в годы войны в Афганистане эта страна тоже совершила заметный крен в сторону фундаментализма. Именно в Пакистане была и существует сегодня база для подготовки воинов-талибов, для их вооружения. Афганистан и Пакистан сегодня — самые близкие союзники в борьбе с теми, кто еще не вполне готов принять на вооружение опасный ислам, ислам экстремистов-фундаменталистов.

Итак, итоги деколонизации Востока достаточно различны. Они зависели от множества различных факторов — и от цивилизационных традиций, и от политики колонизаторов (если речь идет о колониях), и от геостратегического положения той или иной страны, ее исторических судеб, в том числе в годы второй мировой войны, и от политики лидеров, а в немалой мере от природных ресурсов, прежде всего нефти. Но, учитывая все это многообразие факторов, всю совокупность случайного и закономерного, следует все-таки выделить и некоторые бросающиеся в глаза особенности этого процесса в целом.

Оставляя в стороне Африку южнее Сахары, где было немало своих проблем, и ограничиваясь теми странами, о которых идет речь в данной главе, мы вправе прийти к выводу, что легче и гармоничней всего были восприняты нормы европейской структуры и сопутствующей ей цивилизации в странах Дальнего Востока, пусть не во всех, не сразу и не одинаково. В одних государствах это произошло в форме заимствования коммунистической идеологии, в других — в виде умелого приспособления к европейским стандартам, но цивилизационная основа стран этого региона при этом оказалась в наибольшей степени близка к европейской.

Это может показаться странным, но дело обстоит именно так. Похоже на то, что главную роль в подобного рода сходстве сыграла ориентация конфуцианства как доктрины и извечное стремление конфуциански ориентированных жителей региона к самоусовершенствованию и соревновательности, а также к заимствованию и усвоению новых знаний при сохранении основ собственной цивилизации в любой из ее модификаций. Примерно то же самое, пусть в несколько меньшей степени, можно зафиксировать на примере по меньшей мере части стран индуистско-буддийской цивилизации. В Юго-Восточной Азии отсталость региона во многом помогали преодолеть — с последующим активным и умелым приспособлением к европейским стандартам — китайские хуацяо. В Индии или на Цейлоне адаптирующим фактором была английская колониальная администрация, активно и успешно прививавшая все те же европейские стандарты, тогда как о сохранении собственной цивилизационной самобытности заботились лидеры национальных движений, возглавивших эти страны после деколонизации.

И как это ни покажется парадоксальным, наибольшее сопротивление по отношению к европейским стандартам продемонстрировал мир ислама — религии, по происхождению и сфере своего распространения наиболее близкой к христианству. Показательно, что даже там, где европейские стандарты прививались долго и вроде бы успешно (Пакистан и Бангладеш как части британской Индии), они после деколонизации начали заметно шататься и искажаться под влиянием все набиравшего силу ортодоксального ислама, со временем обретавшего (особенно в Пакистане) явственно фундаменталистскую окраску. Аналогичный процесс можно проследить в Египте и Алжире, где властям приходится силой усмирять фундаменталистов, подчас ведя с ними настоящую гражданскую войну. Даже в Турции, где ислам был потеснен Кемалем наиболее решительно и, казалось бы, бесповоротно, фундаментализм в последнее время набирает силу и держится в рамках лишь благодаря жесткой политике военных лидеров. Только в отдаленных от ближневосточного мира и его корней Малайе и Индонезии ислам проявляет себя пока весьма умеренно.

Вообще же практически для всех исламских стран характерны некоторые особенности, заслуживающие внимания, особенно с точки зрения их потенций и будущего всего мира. Эти особенности сводятся прежде всего к агрессивности по отношению к западным стандартам. И хотя не везде и не в одинаковой степени она проявляется, заметна она практически везде. И питается не только крайностями фундаментализма. Просто правоверные, воспитанные в духе недоверия ко всем остальным (их терпят, но никогда не считают равными себе и, как правило, не отдают за них замуж своих женщин), наиболее отчетливо демонстрируют это презрительное недоверие по отношению к развратному по исламским понятиям Западу, где женщины ведут себя свободно, рекой льется вино, а средства массовой информации ни в чем не стеснены, способны на любое святотатство (вспомним о смертном приговоре, вынесенном иранскими аятоллами писателю С. Рушди за его книги, задевающие священную фигуру пророка и суры Корана). И это еще далеко не все.

Внимательно присмотревшись, легко заметить, что современный мир ислама нетерпим по отношению к либерально-демократическим стандартам в политике. Нет ни одной республики (а большинство стран ислама формально именно республики), где власть законно избранных представителей уважалась и считалась бы легитимной, недоступной для произвола. Напротив, практически в любой из них регулярно совершаются перевороты. Редко (чаще всего в Турции) они приводят к восстановлению законности в рамках европеизированных стандартов демократии. Гораздо чаще это проявление привычной для исламских традиций борьбы за власть. Примерно то же касается норм права. Европейские нормы достаточно прочно привились лишь в Турции. В Египте или Пакистане, где об этом старательно заботились англичане, позиции этих норм непрочны или недостаточно прочны. Зато государств, в которых европейское право вообще практически не играет никакой роли и где царят откровенно авторитарные режимы, весьма много, будь то Иран или Ирак, Сирия или Ливия. О богатых нефтью арабских монархиях и говорить не приходится — там рядом с процветанием нередко властвует средневековье.

Фундаментальный ислам воинственен. Мусульмане, особенно распропагандированные фундаменталистами, фанатичны и, уповая на волю Аллаха, нередко готовы на все в борьбе с ненавистными им неверными, олицетворенными прежде всего современной цивилизацией Запада. И потому очень понятны опасения тех современных политологов, кто видит в раскрепощенном и все расширяющем зоны своего влияния воинствующем исламском фундаментализме немалую потенциальную угрозу для Запада.

Противостояние возникшего после второй мировой войны Израиля с окружающими его исламскими государствами и прежде всего с претендующими на возвращение части своих захваченных им территорий палестинскими арабами, длительное время тревожило весь мир из-за того размаха, который обрел арабо-исламский террор. И хотя террористы в современном мире отнюдь не ограничиваются мусульманскими боевиками (есть немало их среди ирландцев, басков, курдов и представителей иных меньшинств в разных уголках Европы), пальма первенства, вне всяких сомнений, принадлежит именно им. А в самое последнее время этот мрачный вывод подтверждается и на примере на глазах исламизовавшейся Чечни, бросившей вызов нашей стране.

Проблемы деколонизованного Востока

Многоликий Восток, каким он очень ярко и выпукло предстал перед миром в послевоенные годы, когда страна за страной, регион за регионом добились независимости и вынуждены были теперь уже самостоятельно или почти самостоятельно решать стоявшие перед ними сложные проблемы, несмотря на все свои различия, порой очень существенные (особенно если включать в него и всю Африку), тем не менее, достаточно единообразен. Практически он почти весь — за редчайшими исключениями вроде Японии — вписывается в понятие “развивающийся мир” и в качестве такового противопоставляется миру развитому, точнее, высокоразвитому западному.

Развивающимся странам посвящено много специальных и глубоко фундированных исследований^[554]. В тщательно составленных таблицах показаны различия между этими странами и в темпах роста, и в степени процветания, да и по многим иным параметрам. Не вдаваясь в детали и охотно принимая все те суждения, которые объясняют причины различий в степени развития каждой из стран или групп развивающихся стран (а это и есть современный “Восток”, включая Африку и Латинскую Америку), стоит обратить внимание прежде всего на некоторые основные проблемы, вставшие перед развивающимся миром во второй половине прошедшего века, в основном после завершения процесса деколонизации.

Государство и экономика. Для всех старых и новых государств Востока проблемой номер один стал с середины XX в. вопрос развития. Как догнать ушедший далеко вперед Запад, в чем именно его нужно догонять и какую роль в этом процессе должна играть патронируемая государством экономика? Проблема ускоренного экономического развития остро стояла перед всеми, кроме разве что Японии, которая легко решила эту задачу и вышла по многим показателям в мировые лидеры. Остальным пришлось значительно труднее, а многие так и не достигли сколько-нибудь ощутимого успеха. Но во всех них без исключения в развитии экономики огромную роль стало играть государство.

Это легко понять и объяснить. Сила развитого хозяйства — в мощных капиталоемких его отраслях. Частного капитала в развивающихся странах мало, да и не настолько он силен, чтобы вкладывать средства в проекты, которые могут окупиться лишь через много лет. Иностранный капитал тоже опасается, особенно на первых порах, тех отраслей производства, которые не сулят быстрой отдачи. Практически это значит, что такого рода необходимые для любой страны проекты (металлургия, крупное машиностроение, железнодорожное строительство, военная промышленность и пр.) могут быть осуществлены лишь государством, которое одно только в состоянии накопить для этого нужные средства.

Естественно, что государство вышло на передний план в экономических планах (пятилетках, четырехлетках, трехлетках и т. п.) практически во всех развивающихся странах. Более того, выбирая путь развития, некоторые страны Востока склонялись к советскому варианту именно потому, что он представлялся им наиболее структурно близким к традиции и весьма удобным для осуществления планов быстрого и успешного развития. Но и те страны, которые делали иной выбор (их подавляющее большинство), возлагали немало надежд на аккумулированные казной средства и на роль государственного аппарата в экономических успехах.

Сразу же необходимо заметить, что страны, которые сделали свой выбор в пользу развития по советско-социалистическому пути, достаточно быстро стали ощущать неэффективность национализированного хозяйства, а вскоре стали заходить в экономический тупик. Лучше всего это видно на примере континентального Китая (Вьетнам, где постоянно шли войны, менее показателен, а Северная Корея среди подобных стран вообще является исключением). Сразу же после образования КНР в 1949 г. и проведения ряда широких кампаний по выявлению и наказанию врагов нового строя эта страна приступила к энергичному промышленному строительству, в чем ей была оказана огромная помощь со стороны СССР. Смерть Сталина и ухудшение отношений с правительством Хрущева в сочетании с огромными амбициями Мао, претендовавшего на лидерство в стане революционных сил, положили конец советской помощи и дали старт ряду гигантских социальных экспериментов (“большой скачок”, “культурная революция”), смысл которых был в том, чтобы мобилизовать дисциплинированный китайский народ на выполнение невыполнимых и неразумно сформулированных задач, как, например, перегнать некоторые развитые страны по выплавке стали и т. п.

Обе кампании провалились, что, впрочем, не смутило ни Мао, ни подавляющее большинство верившего в него народа, прежде всего фанатичной молодежи. Внутренние распри в правящей партии между сторонниками Мао и их трезво мыслившими противниками усугубили ситуацию и привели страну к серьезному общему кризису. Только смерть Мао и приход к власти Дэна Сяо-пина резко изменили ситуацию. Практичность политики Дэна и знаменитые решения 1978 г., разрешившие народу иметь собственность, создавать небольшие частные предприятия и оперировать товарами на свободном рынке, резко изменили положение в стране. За 20 с лишним лет Китай изменился до неузнаваемости, а от советско-социалистических традиций в нем остались лишь крупные государственные нерентабельные предприятия и гегемония КПК с лозунгом о строительстве “социализма китайского типа”, который на деле, впрочем, уже совсем не тот, что пытался создать Мао.

Трансформация Китая и его отказ от прежних методов управления экономикой не означали элиминирования роли государства. Государство по-прежнему играет очень важную роль и в экономике, и во всей жизни страны. И, что немаловажно, это было учтено некоторыми другими странами, шедшими по тому же пути, прежде всего Вьетнамом, который в 80-е годы тоже отказался от этого пути и добился на новом (опять-таки при сохранении роли государства и даже Компартии) немалых успехов. В меньшей степени это коснулось шедших бок о бок с Вьетнамом Лаоса и Камбоджи, но и там были начаты реформы, постепенно переводившие отсталое хозяйство этих стран на рыночно-частнособственнический путь.

Надо сказать, что роль государства в экономическом развитии была очень заметной и во всех тех странах послевоенного Востока, которые не имели никакого отношения к советско-социалистическому стандарту. Быстро развивавшиеся Южная Корея и Тайвань, Малайзия и Индонезия хорошо знакомы с авторитарными режимами, служившими своего рода переходом от прежних форм хозяйства к новым, рыночно-частнособственническим. В еще большей степени эту же роль сыграли государства на всем исламском Востоке, будь то склонный к либеральной демократии Египет, насыщенные английскими демократическими традициями Пакистан и Бангладеш или пытавшиеся создать некий “арабский социализм” Сирия и Ирак. То же самое следует сказать о Ливии и арабских монархиях в Азии. Даже Турция достигла своих современных успехов только благодаря авторитарному государству, патронируемому военными.

Государство взяло в свои руки экономическую политику (как и вообще всю власть) в Бирме. Сильно государство в Таиланде. Только в Индии и на Цейлоне, где английская демократическая традиция оказалась всего сильнее, об авторитаризме говорить не приходится. Однако и там государство заботливо берет на себя крупнейшие дорогостоящие и капиталоемкие проекты, которые просто не под силу представителям частного капитала, но нужны стране.

Государство и общество. Вторая важнейшая функция крепкого и даже авторитарного государства в развивающемся мире — это перевоспитание общества. Чуждая для традиционного Востока система рыночно-частнособственнического хозяйства, созданная по европейскому стандарту, требовала переподготовки людей — собственников, предпринимателей, мастеров рыночной конкуренции, даже просто обычных ремесленников и крестьян. На Западе труженик капиталистического хозяйства воспитывался веками, не говоря уже об античном фундаменте и средневековых вольностях в городе, которые облегчали процесс. На традиционном Востоке никакой античности не было, а богатые торговые города имели мало общего с европейскими и полностью, даже весьма жестко, контролировались государством в лице его аппарата власти.

Для традиционного Востока было характерно так называемое “поголовное рабство” — феномен, отмеченный древними греками еще во времена греко-персидских войн и философски осмысленный Гегелем и Марксом. Суть его в том, что в обществе, построенном на основе власти-собственности, где власть первична и абсолютна, правитель — повелитель, а аппарат администрации — неодолимая сила, по своей воле и собственному разумению занимающаяся централизованной редистрибуцией, т. е. перераспределением совокупного продукта, общество составляют не граждане, а подданные. Подданный же и есть раб по отношению к власти. Более того, и сама дифференцированная по рангам администрация построена таким образом, что каждый нижестоящий находится в полной зависимости от стоящего над ним начальника.

Разумеется, в разных странах Востока сервильный комплекс проявлял себя различно, но он, тем не менее, был везде и потому всюду следовало его выкорчевывать. В деколонизованных странах этот комплекс предстал перед миром как символ слабости социума, отсутствия гражданского общества, без которого успешный экономический рост и тем более социальный прогресс немыслимы. Марксистский тезис о том, что крестьянин в XIX–XX вв. — это мелкий буржуа, — в наши дни уже практически пересмотрен в отечественной историографии. Восточный крестьянин, даже зажиточный и торгующий своим продуктом на рынке, только должен был стать похожим на буржуа, если для этого будут созданы подходящие условия. Собственно, именно к этому стремились и стремятся в наши дни государства деколонизованных стран.

Добиться этого нелегко, ибо сначала необходимо приспособить людей к безжалостным условиям капиталистического рынка. Государство в этой ситуации выступает как амортизатор, берущий на себя некоторые страховые функции и помогающий в первую очередь крестьянину выжить в нелегких условиях нового и непривычного для него существования^[555]. Но и этого далеко не достаточно. Развитие рыночно-частнособственнических отношений ведет к тому, что миллионы неприспособившихся к ним выбиваются из колеи привычной жизни. Именно государство вынуждено брать на себя заботу о том, чтобы помочь обеспечить им минимальный стандарт существования. Разумеется, все эти функции уместнее выполнять авторитарному государству. Поэтому не приходится удивляться тому, что либеральная демократия во многих государствах деколонизованного Востока пока не имеет достаточно прочных позиций.

Взаимоотношения государства и общества осложняются еще и тем, что на успешную помощь и необходимую страховку у государства обычно нет необходимых средств. Немногие богатые нефтедолларами, в основном арабские, страны могут это себе позволить. О современной Японии, Тайване или Южной Корее тоже говорить не приходится — сегодня все они уже практически не относятся к числу развивающихся; это богатые и развитые страны. Но что касается большинства стран Востока, то для них проблема упирается в отсутствие средств. Проще говоря, бедность — это, пожалуй, одна из важнейших проблем современного Востока, причем проблема практически неразрешимая.

Бедность и отставание. Именно бедность и тесно связанное с ней отставание в темпах развития усугубляют положение подавляющего большинства стран Востока, в том числе и тех, кто совершил немалый скачок вперед. Это относится, например, к Индии, где небольшая часть населения, в основном городского (далеко не все городское!) живет более или менее сносно и может пользоваться благами современной жизни. Подавляющее большинство остальных, особенно земледельцев из низших каст, влачит жалкое существование, мало чем отличающееся от того, что было в предыдущих веках. В Китае при всем колоссальном экономическом росте за последние десятилетия заметно улучшились условия жизни у горожан и жителей пригородных и приморских районов, тогда как примерно половина населения, живущего в деревнях далеко от моря и больших городов, почти не ощутила благ новой жизни. Если же взять более бедные страны (классический пример — Афганистан), то окажется, что, очевидно, не только отставание, но и выживание населения там стоит под вопросом — при всем том, что с рождаемостью и демографическим приростом в них дело обстоит очень хорошо.

Бедность и отсталость развивающихся стран особенно видны на фоне процветания современного Запада. И это, пожалуй, самая важная из проблем, которые ныне заботят все мировое сообщество. Дело в том, что современный мир все в большей и большей степени буквально на глазах становится местом, где выходцы из Востока и жители восточных стран составляют заметно преобладающее большинство. Сегодня принято говорить о так называемом “золотом миллиарде” жителей процветающего Запада. Если принять эту цифру — хотя она, быть может, чуть преуменьшена, — то окажется, что на долю развивающихся и в основном отсталых стран приходится пять миллиардов. И стоит заметить, что эта доля неудержимо растет.

Результат очевиден: жителей развивающихся стран становится все больше. А так как живут они хуже, чем население Запада, к тому же разрыв между теми и другими все увеличивается, то не приходится удивляться, что давление Востока на Запад постоянно возрастает. Разумеется, оно принимает разные формы. Прежде всего стоит сказать о заметном росте активности и даже своеобразной агрессивности многих выходцев из стран Востока. Недовольные условиями жизни у себя дома, жители Африки и Азии правдами и неправдами стремятся переместиться на Запад, где они, даже находясь на самой низшей ступени социальной лестницы, обретают несопоставимые с тем, что имели дома, условия жизни.

Запад, ощущая свою ответственность за колониальное прошлое, вначале, сразу же после войны и деколонизации, до некоторой степени содействовал этому (законодательство Британского содружества наций, пришедшего на смену империи, официально разрешало жителям английских колоний селиться в Англии)^[556], пока процесс не оказался чересчур интенсивным. Но изапреты либо ограничения, введенные ныне почти во всех странах процветающего Запада, не в состоянии его остановить. Теперь Запад пытается решить проблему иными способами, но и здесь он наталкивается на неразрешимые трудности.

Вот уже свыше полувека существует ООН, одной из важных задач которой является улаживание всех сложностей в мире. Отношения между процветающим Западом и в основной своей массе отстающим от него Востоком занимают большое место в деятельности ООН. Многие ее специализированные подразделения основательно заняты вопросом помощи отсталым странам. Дело лишь в том, как именно им можно и нужно помогать.

Практика последних десятилетий убедительно свидетельствует о том, что помощь в виде финансовых вливаний или бесплатных продовольственных и товарных потоков пользы, как правило, не приносит. Это более всего заметно на примере стран Африки, но в немалой степени касается и иных стран Востока. Такого рода помощь способна породить иждивенческий синдром, не говоря уже о том, что неудержимый прирост населения в развивающихся странах быстро поглощает любую подобную помощь и настойчиво требует ее резкого увеличения, что практически невозможно.

Восток в современном мире

В этом пункте мы подходим к одной из самых актуальных для мирового сообщества проблем — к глобальной проблеме выживания человечества. Как известно, ряд серьезных публикаций членов так называемого Римского клуба, озабоченных тревожными явлениями на планете, связывают между собой и ее перенаселенность, и загрязнение всех ее сфер (земли, воды, воздуха), и бездумное, безжалостное истребление ее ресурсов, и вызываемые этим явления, которые можно считать реакцией Природы на активизацию деятельности человечества.

Демографический взрыв и грозящая планете перенаселенность — одна из форм и едва ли не главная — если смотреть в корень — причина всех наших глобальных невзгод и тесно связанных с ними угроз самому существованию человечества. Разумеется, другой такой же важной причиной следует считать безудержное промышленное развитие человечества в XX в., требующее все большего количества энергоресурсов, которых осталось на планете не так уж много. За это несет полную ответственность динамично и все более ускоренными темпами развивающийся Запад. И на Западе, где подобная угроза осознается, принимаются определенные и достаточно ощутимые меры, направленные на сокращение энергоемкости экономики.

Что касается загрязнения всех основных сфер и иных проблем экологии, то здесь опять-таки основная доля вины ложится на процветающий Запад с его неизмеримыми отходами. Отходы эти вредят всей планете, и современный Запад, осознавая это, стремится вести дело к сокращению их и к оздоровлению планеты. Но великий парадокс современности в том, что богатый и процветающий Запад может справиться и частично уже справляется с экологическими последствиями энергичного развития только на своей территории. Ассигнуются огромные средства на очищение загрязненных рек и озер, на рекультивацию изгаженных промышленностью почв, воссоздание лесов и сохранение обширных национальных парков, призванных способствовать очищению воздуха. Прилагаются гигантские усилия к созданию новых технологий, которые наносят окружающей среде минимальный вред и резко сокращают количество неперевариваемых Природой отходов.

Создается как бы два отдельных и даже противостоящих друг другу мира на нашей планете. На Западе, где нет сколько-нибудь ощутимого прироста населения (даже имея в виду интенсивную миграцию из стран Востока) и где принимаются должные меры для улучшения дел с энергоемкостью и экологией, все выглядит более или менее благополучно, как благополучен и сам Запад с его чистыми городами и богатыми сельскими районами. Именно здесь ощущается серьезная озабоченность будущим — достаточно напомнить о движении так называемых “зеленых”, уже во многих странах Запада добившихся успеха и ставших влиятельной силой и в политике, и в других сферах жизни.

Иное дело огромный Восток с его отсталостью и нищетой. Здесь энергоемкость сравнительно незначительна, как и количество отходов. Но проблем здесь гораздо больше, причем многие из них значительно весомей, нежели те, с которыми вроде бы пока справляется Запад. На Востоке в гораздо меньшей степени, но тоже весьма заметны нелады с экологией. Не хватает пригодных для земледелия пашенных земель, мало (кое-где до критической степени) пресной воды. Но главное в том, что здесь нет передовых дорогостоящих технологий, пресекающих интенсивное загрязнение среды обитания, и, естественно, нет средств, а, следовательно, и надежд на изменение ситуации в этом плане к лучшему. Зато современный Восток поражает и пугает мир своими темпами прироста населения.

Демографический взрыв, о котором только что было упомянуто, это перенаселение именно и только в странах Востока. Причины его уходят в глубину истории. Дело в том что многотысячелетняя традиция нелегкого противостояния Человека Природе еще в глубокой древности сформулировала жесткий закон жизни, суть которого сводилась к тому, что люди, как и животные, должны иметь некий запас прочности. Практически это означает, что перед лицом голода, эпидемий, войн и прочих катаклизмов, когда гибнут и уничтожаются массы людей, следует всеми силами стремиться к тому, чтобы выжить и обеспечить выживание потомству. Понятно, что это зависело в первую очередь от женщин, которые рожали в среднем 6-8-10 раз. И хотя выживали из числа рожденных немногие, редко более двух-трех, такого количества хватало для воспроизводства населения и даже постепенного его увеличения.

Пока традиционный Восток “спал”, взаимоотношения его с Природой регулировались на глобальном уровне, как и взаимоотношения в мире животных. Катаклизмы, уничтожавшие порой большинство населения, косвенно воздействовали на поведение людей и вызывали к жизни ускоренные темпы роста народонаселения. Заметная и ощущаемая природной сферой обитания перенаселенность вызывала новые катаклизмы. Такого рода циклы фиксируются на всем Востоке, вопрос лишь в том, чтобы объяснить их^[557].

Спровоцированное европейцами “пробуждение” Востока и включение его в результате становившейся со временем все более энергичной колониальной экспансии в мир современной цивилизации содействовали разрушению тысячелетиями складывавшихся взаимоотношений с природой. Европейцы, которые едва ли не со времен античности уже бросили вызов природе и в постренессансное время начали активно ее “покорять”, способствовали, в частности, распространению там современной медицины, не говоря уже об элементарной гигиене. Они активно помогали сокращению детской смертности, чем снискали немалое уважение местного населения. Одно великое имя доктора Швейцера говорит о многом. Казалось бы, это самое высшее проявление гуманизма, на которое только способно человечество. И кощунством было бы считать иначе.

Но, приняв все это во внимание, мы, тем не менее, обязаны констатировать, что такого рода вмешательство как раз и вызвало к жизни разлад во взаимоотношениях человека с природой на большей части планеты. И этот разлад привел к тому, что мы тревожно называем демографическим взрывом. Суть его элементарна: большинство стран Востока (и в первую очередь беднейшие из них) численно удваиваются каждые 35–45 лет. Ныне население Востока, как упоминалось, составляет пять миллиардов человек. Что будет к середине XXI века? И что такой прирост сулит планете?

Совершенно ясно, что ничего хорошего. Современные исследования убедительно свидетельствуют о том, что наша планета уже едва ли не перенаселена. Во многих местах, как уже говорилось, проблемы с пашенной землей и водой. Немало стран (особенно в Африке), которые просто не в состоянии сами себя прокормить. Пропагандируемая некоторыми фантастами замена привычной пищи химическими фабрикатами нереальна и в любом случае не сулит в перспективе особых преимуществ. Быстрыми темпами уничтожается растительность, прежде всего леса, которые являются легкими планеты. Уничтожение их — реальная угроза существованию будущих поколений. Словом, перед мировым сообществом с каждым десятилетием все более остро встает вопрос, как быть с увеличивающимся в числе и одновременно столь же быстрыми темпами отстающим от западного мира Востоком.

Рассчитывать на помощь средств контрацепции для ограничения рождаемости не приходится — традиция подавляющего большинства стран Востока их не приемлет. Можно было бы полагать, что с течением времени ситуация изменится и число рождений на каждую женщину в развивающихся странах сократится. Однако едва ли стоит надеяться на то, что это может произойти в обозримом будущем. Дело ведь не только в том, что существует традиционная норма поведения женщины и что к средствам контрацепции население не привыкло. Все намного сложнее. На Востоке привычно считают, что обилие детей — страховка на непредсказуемое будущее. А коль скоро развитие там идет явно не быстрыми темпами и условия жизни улучшаются крайне медленно, причем далеко не везде, нет оснований всерьез полагать, что в скором будущем ситуация в этом плане заметно изменится к лучшему.

Напротив, есть серьезные основания считать, что фиксируемое сегодня увеличение населения в бедных странах повлечет за собой непредсказуемые последствия глобально-космического плана. Природа, которая в конечном счете может и должна считаться живым организмом (пусть не в такой степени мыслящим, как Океан в фантастическом романе С. Лема), не будет, просто не может быть равнодушной к безудержному и все усиливающемуся давлению на нее. Она ответит своими способами, будь то СПИД или иные неизлечимые болезни, поражающие прежде всего репродуктивную сферу человека, либо наносящие вред людям озоновые дыры, грозящий им в недалеком будущем парниковый эффект с последующим изменением температуры и таянием льдов и т. п.

Как не допустить всего этого? Уже упоминалось, что лучшие умы человечества, в том числе ученые и общественные деятели, объединенные в рамках Римского клуба, несколько десятилетий всерьез озабочены такими проблемами и ищут выхода из них. Предлагаются различные варианты, но ни один из них не решает проблемы в целом. Она для этого слишком сложна. Кажущиеся наиболее возможными выходы на деле представляются практически нереальными. Вот, например, вариант, связанный с имеющим прямое отношение к нашей теме вопросом о помощи Запада Востоку.

Запад не может не ощущать свою ответственность за то, что, разбудив Восток, он выпустил из кувшина джинна, которого назад в кувшин уже не загонишь и который способен натворить множество неприятностей для всех. Казалось бы, первое, что можно было бы сделать — как-то помочь Востоку стать на ноги. Нельзя сказать, что Запад этого не делает. Существует множество различных программ и проектов помощи, на которые ассигнованы большие средства. Но заметных результатов эти проекты не приносят. Более того, быстро развивающаяся индустрия потребления, хорошо известная всем, включая отдаленные уголки отсталого Востока, через телекоммуникационные связи, вызывает рост потребительских запросов, но не рождает импульсов, направляющих людей на поиски способов зарабатывания средств для удовлетворения своих запросов.

О синдроме иждивенчества в этой связи уже упоминалось. Но дело не только в нем. Огромная и в силу быстрых темпов роста все более увеличивающаяся доля населения современного Востока живет в условиях, мало отличающихся от далекого традиционного прошлого. Эти люди не адаптировались к новому и не в состоянии сделать это достаточно быстро. Иными словами, они увеличиваются в числе гораздо быстрее, чем адаптируются к новым условиям жизни. Они — что естественно — хотят иметь все то, что имеют другие, но они не в состоянии заработать это.

Возникает почва для напряженности во взаимоотношениях. Хорошо, что не везде вслед за этим рождается ненависть к богатому Западу, к тем, у кого все есть. Но вполне достаточно, что по меньшей мере в странах, причастных к исламу, чувство естественной зависти накладывается на пропагандируемое религией, особенно в ее становящейся все более распространенной экстремистской форме фундаментализма, ненавистью ко всему западному, столь несовместимому с жесткими ограничительными заповедями ислама. И это порождает уже не просто напряженность, но враждебность со всеми сопутствующими этому следствиями.

Когда речь шла о грозящих близкому будущему угрозах со стороны природной среды (болезни, явления глобально-космического плана), не был затронут еще один важный в этом плане вопрос. Имеется в виду угроза рукотворная, т. е. ядерно-водородное оружие и следующая за его сколько-нибудь заметным применением “ядерная зима”, сулящая быструю гибель всему живому на планете. За последние годы запрет на использование оружия массового поражения все чаще и откровенней игнорируется именно на Востоке. Ядерно-водородный потенциал страстно хотят иметь или уже имеют ряд стран: Израиль, Индия и Пакистан, Иран и Ирак, Северная Корея. На пороге стоят еще несколько государств. Там, где просто нет физических возможностей для этого, делается ставка на бактериологическое оружие (обоснованные подозрения в работах в этом направлении вызывают сегодня Ливия и Ирак).

И что существенно, большинство среди только что названных стран принадлежит к миру ислама. Мало того, оно относится к числу тех мусульманских стран, где опирающееся на фундаментализм агрессивное неприятие Запада наиболее заметно. На это стоит еще раз обратить внимание. Если конфуцианский Дальний Восток не только дисциплинирован и самодостаточен, но и традиционно настроен на довольствование малым и преодоление трудностей, что позволяет ему избегать зависти и ненависти и добиваться успехов, порой немалых, если индуистско-буддийский Восток традиционно не склонен к агрессивности и ориентирован на спасение во внефеноменальном мире, то Восток исламский, и прежде всего фундаментальный, как упоминалось, иной.

Фундаментальный ислам наиболее жесток и непримирим во многом, в том числе в главном — в полной уверенности в собственной правоте и даже в праве поучать и наставлять на путь истинный остальных, в конечном счете (в устах наиболее рьяных его последователей) все человечество. Угроза с его стороны уже была с тревогой описана специалистами, рассуждавшими на тему о возможном развитии событий в близком будущем^[558]. И, принимая во внимание гонку в сфере оружия массового уничтожения, рассуждения подобного рода с течением времени представляются все более весомыми.

Едва ли стоит завершать рассказ об истории всего Востока в ушедшем веке на столь грустной и тревожной ноте. Быть может, ситуация обернется иначе. Но одно несомненно. Восток в современном мире является, пожалуй, главной проблемой — скорее даже комплексом проблем, в основном почти неразрешимых, — для всего человечества. Восток, если брать это понятие в широком смысле и противопоставлять Западу, — основная и все возрастающая часть населения планеты. При этом о какой-либо гармонии между Востоком и Западом, о миролюбивом “диалоге культур” (а это любимая тема многих культурологов, социологов, востоковедов и представителей иных специальностей) сегодня едва ли стоит всерьез рассуждать. Если такой диалог и был когда-либо, то ныне он вполне очевидно отходит на задний план и представляет интерес в основном только для специалистов.

Для мира в целом, для судеб планеты в недалеком будущем (речь о ближайших полуста годах, о жизни сегодняшнего молодого поколения) на передний план выходит проблема противостояния Востока и Запада. Не диалога, но — увы! — в значительной степени настороженно-враждебного противостояния. В решении этой проблемы роль неудовлетворенного своим положением в сегодняшнем мире и по меньшей мере частично воспринимающего и желающего видеть этот мир по-своему Востока трудно преувеличить. Заканчивая тему, стоит вернуться к ее началу и опять вспомнить Наполеона с приписываемой ему мудрой сентенцией. Только обратить эту сентенцию следует не столько в сторону Китая, сколько на весь Восток и уж, во всяком случае, в первую очередь на Восток исламский.

Латинская Америка в XX веке (Е.А. Ларин)

В эпоху создания независимых латиноамериканских государств Гегель писал о народах Западного полушария: “Америка — страна будущего. В будущем проявится ее историческое значение, возможно, в борьбе Северной и Южной Америки”. Для того чтобы в последующие десятилетия заявить о себе, Америка (имелся в виду весь континент), по мнению Гегеля, должна прочувствовать самую себя, самореализоваться, ибо все, что имело место там раньше было эхом Старого Света, отражением чужой жизни.

Эту самореализацию в силу целого ряда исторических обстоятельств, объективных и субъективных факторов значительно успешнее осуществляли США, превратившиеся к концу XIX в. в наиболее развитую державу миру. В то же время страны Латинской Америки в этом столетии, используя терминологию великого философа, только “прочувствовали себя”, преодолевая наследие колониального прошлого в экономике, социальной и культурной сферах, создавая необходимые предпосылки для “самореализации” в XX в.

Экономическое развитие

Вплоть до последней трети XIX в слаборазвитая инфраструктура, отсутствие путей сообщения на огромных пространствах латиноамериканских стран являлись серьезным препятствием для экспорта продовольственных товаров и сырья, для формирования и расширения национальных рынков. Такое положение было связано в большинстве стран с практически полным отсутствием национального капитала, который можно было бы использовать на эти цели. Английские, французские, а в конце XIX в. и инвестиции США в корне изменили ситуацию в ряде государств, особенно в Аргентине и Мексике. В обоих случаях решающую роль сыграл английский капитал.

До 1929 г. две трети всего совокупного общественного продукта Латинской Америки производилось в сельской местности. В начале XX в. кофе составляло основу экономики Бразилии, Колумбии, Венесуэлы, Коста-Рики, Никарагуа и Гватемалы. Вплоть до 20-х годов Бразилия продавала и значительное количество какао, пока эта культура не получила широкое распространение в Африке. В 1899 г. была создана американская компания “Юнайтед фрут компани”, получившая в латиноамериканской историографии название “банановой империи”, так как под ее контролем оказалось практически все производство этого продукта в странах Центральной Америки и Карибского бассейна. Важную роль в экономике ряда стран играло и играет производство сахара (Куба, Бразилия, Перу, Доминиканская республика, Гаити).

Экспортный сектор Аргентины, Бразилии, Мексики, Чили, а также Уругвая (пшеница, мясо, кожа), наряду с иностранными инвестициями способствовал в 10-20-е годы тому, что темпы их экономического роста оказались намного выше, чем в таких странах как Венесуэла, Эквадор, Парагвай, Гаити, Доминиканская республика и государства Центральной Америки.

В начале XX в. только начинали открывать месторождения нефти, поэтому Венесуэла также оказалась в этом списке. В 1900 г. в стране было только 800 км железных дорог, английские инвестиции в ее экономику составляли лишь 2 % всех капиталовложений Великобритании и Латинской Америки^[559]. В последующие десятилетия “черное золото” начинает играть огромную роль в жизни этой страны, а также Мексики, Эквадора, Аргентины, Бразилии, Перу и Колумбии.

Индустриализация в Латинской Америке имеет свою специфику. Под ней обычно понимается исследователями процесс замещения импорта национальными продуктами. По мере развития промышленности это имеет место сначала в сфере потребительских, затем так называемых промежуточных товаров и, наконец, в отраслях, производящих средства производства. Раньше других на путь замещения первых двух видов товаров вступили Аргентина, Мексика, Бразилия, Чили, Уругвай и Колумбия (конец XIX — начало XX в.). Исследователи называют индустриализацию в этих странах индустриализацией типа А. К типу Б относят Перу, Венесуэлу, Эквадор, Коста-Рику, Гватемалу, Боливию, Сальвадор, Никарагуа, Гондурас и дореволюционную Кубу. Хронологически это 30-50-е годы XX в. Тип В — страны с неразвитой промышленностью: Гаити, Доминиканская республика, Парагвай и в значительной мере Панама^[560]. Фактически данная классификация является своеобразной иерархией промышленного развития латиноамериканских стран. Что касается третьего пункта импортозамещения, то его оказались способны реализовать во второй половине XX в. только страны первой группы и в какой-то степени Венесуэла и Перу.

Важную роль в темпах роста экономики наиболее развитых стран, как уже отмечалось, играли иностранные инвестиции. В канун первой мировой войны они составляли в Латинской Америке 8 млрд 500 млн долларов: из них 3 700 млн — Англия, 1 700 млн — США, 1 200 млн — Франция, 900 млн — Германия, 1 млрд — другие страны. В последующие годы наблюдался бурный рост американских инвестиций. К 1919 г. они возросли на 50 %, а в 1929 г. достигли 5 244 млн долл., вплотную приблизившись к британским капиталовложениям^[561], которые после второй мировой войны окончательно потеряли пальму первенства.

Мировой экономический кризис 1929–1933 гг. по своей глубине и последствиям был более масштабным, нежели его экономические показатели. Будучи призванным историей придать динамику структурным переменам в Латинской Америке, он же и максимально осложнил этот процесс. Прежде всего в годы кризиса и добрый десяток лет после него значительно сократилась возможность латиноамериканских правительств пользоваться кредитами крупнейших иностранных банков.

Возникшие трудности с инвестициями иностранного капитала “растянули” процесс диверсификации латиноамериканской экономики на несколько десятилетий, и это при том, что в годы второй мировой войны большой спрос на латиноамериканское стратегическое сырье значительно увеличил возможности для развития национальных экономик.

Доля США во внешней торговле латиноамериканских стран, естественно, была различной. Они, например, покрывали примерно половину внешней торговли стран Карибского бассейна. В то же время отдельные страны в значительно большей степени зависели от американского рынка. В 1938 г. Панама поставила в США 89 % своих экспортных товаров, а Куба закупила там же 71 % своего импорта. Южная Америка к этому времени все еще была самым слабым звеном во внешней торговле США в Западном полушарии. Если Бразилия реализовывала 30 % экспорта и импорта на американском рынке, то страны тихоокеанского побережья 25 %, а государства атлантического побережья лишь 10 % своего товарооборота^[562].

Анализ внешней торговли стран Латинской Америки (как впрочем и другие показатели) показывают, что в экономическом развитии семь стран региона (Аргентина, Бразилия, Чили, Мексика, Венесуэла, Колумбия и Куба) намного опередили остальные 13 независимых государств: в 1938 г. на долю этой семерки приходилось 89 % экспорта и 84 % импорта Латинской Америки^[563].

Период с 1942 по 1962 г. был одним из самых благоприятных для латиноамериканской экономики. За эти годы объем ВВП всего региона увеличился на 80 % при среднегодовом росте 2,6 %. В то же время в Мексике он составлял 7,6 %, что было самым высоким показателем в мире^[564].

По мнению известного бразильского экономиста С. Фуртадо, в послевоенный период в экономике Латинской Америки наметились две линии развития. Первая была связана с ограничением действий иностранных монополий. С этой целью еще в 1938 г. в мексиканскую конституцию были внесены соответствующие поправки. Позднее аналогичные коррективы имели место в конституциях Бразилии, Чили и Уругвая. В 40-50-е годы в этом же направлении действовали и правительства ряда других стран, в частности Венесуэлы (за исключением 1956–1957 гг.). В Мексике под государственным контролем оказалась вся экономика, в Бразилии и Аргентине главным образом речной транспорт и энергетика.

Вторая линия предполагала широкое использование кредитов международных финансовых организаций. Для этой цели в 1961 г. был создан международный банк развития (МБР), который только за первые шесть лет работы выдал кредитов на сумму 2,1 млрд долл.^[565] Начался новый виток роста внешнего долга латиноамериканских стран.

Так как основным спонсором МБР были США, то американский капитал, постепенно расширяя сферы своего проникновения и влияния, приобрел в латиноамериканских странах исключительно высокий вес.

К концу 60-х годов отмеченные выше тенденции развития, характерные для начала века, в целом сохранились: превалировала сельскохозяйственная и сырьевая направленность. Только в Аргентине, Бразилии и Мексике доля промышленного сектора в экономике превысила 20 % (соответственно 30 %, 29 % и 23 %). В Чили и Уругвае она составила 20 %, а в других не достигла этого показателя^[566].

В последующие десятилетия большой рывок в промышленном развитии сделала Бразилия, оказавшаяся в конце XX в. единственной латиноамериканской страной способной экспортировать на мировой рынок продукты тяжелого и точного машиностроения.

В 70-80-е годы краткосрочный период оживления экономики сменился новым кризисом. Кризисные явления в латиноамериканской экономике возрастали, особенно усилившись в начале 80-х годов: упали темпы роста производства, увеличился дефицит платежного баланса, в финансовой сфере царил хаос, била все рекорды инфляция. Важный показатель сравнения темпов ежегодного прироста населения и роста производства был явно в пользу первого. Почти все латиноамериканские страны оказались несостоятельными должниками.

Доминировавшая полвека в умах латиноамериканских экономистов и реализовавшаяся при активном участии государства модель импортозамещающей индустриализации повсеместно стала уступать место неолиберальной системе развития. Хронологически это непосредственным образом связано с экономическим кризисом 1982–1983 гг., хотя Чили, например, перешла к неолиберальной модели вскоре после военного переворота 1973 г.

В процессе разгосударствления и приватизации латиноамериканские страны стали отходить от некоторых базисных установок неолиберальной модели. Анализировавшая этот феномен в Аргентине отечественный исследователь З.И. Романова справедливо отмечает, что “эволюция в сторону открытости экономики, интеграции в мировое хозяйство слаборазвитых структур имеет свои пределы, хотя и различные для разных стран”. В этой связи она особый акцент делает на важности сохранения части госсектора как важного ограничителя усиления транснационализации экономики. Госсектор важен и потому, что базисные причины экономического кризиса в Аргентине (латифундизм, слабая система юридических норм экономической деятельности, низкий уровень подчиненности национальным интересам иностранного капитала и т. д.) до сих пор не устранены^[567].

Все эти замечания и аргументы в полной мере относятся и к другим латиноамериканским странам, и, как подтверждение их справедливости, начавшиеся в них в последние годы процессы частичной деприватизации. Своеобразие экономического развития Кубы после 1959 г. и Чили в годы правления Пиночета будет рассмотрено ниже.

Политическая борьба в первой половине столетия

Существенные сдвиги в латиноамериканской экономике в конце XIX — первой половине XX в. были обусловлены наряду с отмеченными факторами не в последнюю очередь и серьезными причинами демографического характера. Специфической особенностью значительного роста населения в латиноамериканских странах, начавшегося с середины XIX в., является огромная европейская иммиграция. Только за период с 1880 г. по 1914 г. из Европы в Латинскую Америку выехало на постоянное место жительства около 12 млн человек^[568]. Большая часть европейцев нашла применение своим навыкам и знаниям в сельском хозяйстве и в области культуры. Особый интерес у европейцев вызывала Аргентина, куда с 1880 г. по 1914 г. прибыло более 4 млн человек^[569]. Кроме того многие европейцы обосновались в Бразилии, Уругвае, Чили и Мексике. Основную массу европейских иммигрантов составляли итальянцы, испанцы, немцы и евреи.

Если принять во внимание тот факт, что в 1900 г. все население Латинской Америки составляло 63 млн человек, то станет очевидной значимость европейской компоненты в жизни стран региона. В последующие десятилетия демографические процессы в Латинской Америке отличались постоянным динамизмом: в 1900 г. ее население составляло 2,7 % от всего населения земного шара, в 1920 — 4,9, в 1940 — 5,5, в 1960 — 6,8^[570], в 2000 г. — около 9 %.

Два важнейших феномена второй половины XIX в. — отмена рабства и промышленная революция в наиболее развитых странах — в корне изменили социальную структуру латиноамериканского общества, способствовали развитию капиталистических отношений. В то же время это развитие серьезно подорвало общинный уклад, игравший важную роль в аграрных отношениях Мексики, Перу, Парагвая, Боливии и Гватемалы. Для строительства железных и шоссейных дорог, сооружения портов и других элементов инфраструктуры были использованы земли, занимавшиеся индейцами, которые сгонялись силой, а если оказывали сопротивление, то беспощадно уничтожались.

Как правило, эти земли переходили в руки латифундистов и иностранных компаний. Концентрация огромных земельных массивов в руках аграрной олигархии в XIX — начале XX в. предопределила специфику социально-экономических отношений в сельском хозяйстве Латинской Америки. Там оказалось очень мало крестьян фермерского типа за исключением некоторых стран, в частности Коста-Рики. В основном же жители сельских районов оказались безземельными, становясь то батраками, то арендаторами, то субарендаторами. Этот земельный голод, эта “власть земли” в течение XX в. найдут свое выражение в многочисленных попытках проведения аграрных реформ, в манифестах различных политических сил, во всех революциях.

Промышленный пролетариат в конце XIX — начале XX в. сложился в странах, задававших тон в промышленном развитии. В этих государствах по мере роста городского населения формировались средние слои. Удельный вес пролетариата и средних слоев и их роль в обществе постоянно возрастали.

На вершине же социальной пирамиды находилась олигархия, под которой в Латинской Америке понимается группа крупных собственников, часто несколько семейных кланов, захвативших большую часть национальных богатств и контролировавших управление государством (40 семейств в Перу, 14 кофейных грандов в Сальвадоре, три “барона” олова в Боливии и т. п.)^[571].

На рубеже веков и в первые десятилетия XX в. политическая борьба была окрашена в основном в консервативные и либеральные тона. Блок консервативных сил составляли олигархия, духовенство, являющееся в большинстве латиноамериканских стран крупным земельным собственником, и высшее офицерство латиноамериканских армий, верой и правдой служившее олигархии во время многочисленных гражданских войн и государственных переворотов. Либеральный лагерь прежде всего представляли последовательные сторонники капиталистического развития — торговая и начинавшая формироваться финансовая буржуазия, интеллигенция и служащие.

В процессе политической борьбы в XIX в. всевластие олигархии во многих странах было существенно ограничено, а в ходе революций и других социально-политических актов XX в. окончательно подорвано. Особое место в обновленческих тенденциях социально-экономического и политического характера имела революция в Мексике.

Мексиканская революция (1910–1917 гг.) — событие, оказавшее огромное влияние на все латиноамериканские страны в XX в. Ее основные проблемы: достижение политического суверенитета, экономической независимости, социальной справедливости и аграрный вопрос — в дальнейшем составили сердцевину гватемальской (1944–1954), боливийской (1952–1953) и кубинской 1959 г. революций.

Мексиканская революция стала кульминацией всего исторического развития страны в XIX и начале XX столетия. В этот период Мексика представляла собой “социальный вулкан” (Д.К. Ходжес, Р. Ганди). Правившая с конца 70-х годов XIX в. диктатура Диаса крайне обострила социально-экономические и политические противоречия внутри страны, попавшей в полную зависимость от США и Англии. Огромное радикализирующее воздействие на революцию оказали крестьянские массы, возглавляемые Э. Сапатой и Ф.(П). Вильей. Однако их цели не предполагали завоевание политической власти и ограничились только перераспределением земли и возвращением отнятых общинных угодий.

Учитывая глубоко народный характер революции, правившие страной на начальном и заключительном этапе революции президенты Ф. Мадеро и В. Карранса, вынуждены были прибегать к обещаниям политических и социальных реформ, прежде всего в аграрной сфере. Однако большая часть этих обещаний оказалась нереализованной, иногда потому, что они носили заведомо демагогический характер, иногда — в силу других причин. Например, придя к власти, незначительная прослойка национальной буржуазии во главе с Ф. Мадеро столкнулась при реализации отдельных пунктов своей программы с резкой враждебностью американского капитала и вынуждена была отступить.

Безусловно, внешний фактор оказал существенное воздействие на ход революции. Особенно бесцеремонно вели себя США, вооруженные силы которых оккупировали в 1914 г. мексиканский порт Веракрус, а в 1916–1917 гг. войска генерала Першинга вторглись в северную Мексику. Теме отношений крупнейшей мировой державы с латиноамериканскими странами посвящены сотни исследований. В середине XX в. американский философ Филмер С. Нортроп поставил вопрос о том, что могло бы способствовать взаимопониманию США и стран Латинской Америки. Его ответ был чрезвычайно прост и логичен: такое взаимопонимание возможно в том случае, если каждая из Америк попытается ассимилировать ценности другой^[572]. В этой формуле на протяжении почти двух столетий самых разнообразных отношений срабатывает только одна ее составляющая — латиноамериканская. Что же касается США то, провозглашая порой “зоной своих жизненных интересов” почти весь мир, они особое внимание уделяют Латинской Америке, прибегая при этом к самым грубым формам давления на страны региона.

Антиамериканская кампания в годы революции имела место не только в США, но и в Англии, нефтяные тресты которой не могли смириться с попыткой президента Мексики Каррансы поставить под свой контроль месторождения “черного золота”.

Несмотря на столь непримиримое отношение к мексиканской революции крупнейших держав того времени, а скорее в силу этого в принятой 5 февраля 1917 г. конгрессом Мексики конституции большое внимание было уделено защите национальных интересов. В частности статья 27 требовала пересмотра всех контрактов и концессий, заключенных с иностранными компаниями с 1876 г., и объявления недействительными тех, которые противоречили национальным интересам. Согласно данной статье, иностранцы имели право приобретать земли или получать концессии в Мексике, но при этом они не могли прибегать к помощи своих правительств для защиты этой собственности.

В статье 27 также отмечалось, что отнятые у индейских общин (эхидо) земли должны быть им возвращены, а безземельные крестьяне должны наделяться землей за счет раздробления латифундий. Целый ряд важнейших прав и свобод декларировался статьей 123: восьмичасовой рабочий день, право объединения в профсоюзы, ограниченное право на забастовку, минимум заработной платы.

Мексиканская конституция 1917 г. была в то время одной из самых демократических, однако, реализация главных ее статей требовала существенной ломки социально-экономических отношений, что дало основание уже упоминавшимся исследователям Д. Ходжесу и Р. Ганди назвать ее “программой социальной революции… в рамках закона”.

Военные режимы и диктатуры

Выдающийся аргентинский экономист Рауль Пребиш (1901–1986) выдвинул теорию “замкнутого политического цикла, для которого характерно чередование периодов демократизации латиноамериканского общества и возврата к режимам твердой руки”. С последними, как правило, ассоциируются власть военных и диктаторские формы правления.

Начиная с Войны за независимость (1810–1826), военные приобрели в политической жизни Латинской Америки исключительно важное значение. Известный мексиканский социолог и историк Пабло Гонсалес Касанова, обобщив наиболее существенные исследования в этой области, опубликовал в конце 80-х годов книгу “Военные и политика в Латинской Америке”. В ней большой интерес представляет статистика, раскрывающая характер участия военных в управлении государством в различные периоды латиноамериканской истории.

Прежде всего нельзя не обратить внимания на динамику военных переворотов в XIX и XX вв. С 1840 г. по 1879 г. совершалось почти четыре военных переворота в год (3,75), с 1880 по 1920 г. этот показатель сократился до 1,80, а с 1930 по 1966 г. вновь возрос до 2,73^[573].

Еще более красноречив анализ 1763 правительств стран Латинской Америки, находившихся у власти с 1804 до 1985 г. В течение этого времени 44,8 % правительств были военными и 38,4 % — гражданскими (остальные смешанными). Военные правительства правили 47,6 % времени указанного периода, гражданские — 42,5 %. Больше всего военных правительств было на первых этапах становления независимых государств: 1801–1830 гг. (57 %), 1831–1880 (55,7 %). В последующие годы отмечена такая динамика: 1881–1944 (42 %), 1945–1963 (34,3 %), 1964–1977 (50,5 %), 1978–1983 (48,1 %)^[574].

В XX в. характер военных переворотов существенно изменился в другом. Теперь чаще всего за ними стояла крупная буржуазия, связанная с иностранным капиталом, а сам переворот осуществлялся представителями регулярной армии, диапазон которых весьма широк: от сержанта Батисты на Кубе до генералитета различных латиноамериканских армий.

Большинство военных переворотов порождало длительные периоды социальной, политической и экономической неустойчивости, что отнюдь не соответствовало интересам народа той страны, в которой военные захватывали власть, удерживаемую ими иногда по несколько десятилетий. Аргентинский военный теоретик подполковник Марио Орасио Орсолини даже ввел в научный оборот понятие “армии-партии с собственной идеологией”^[575]. Такое определение в основном правомерно и для многих других армий региона.

“Собственная идеология” латиноамериканских военных по существу всегда являлась зеркальным отражением тех процессов, которые происходили и происходят в обществе. Ее спектр весьма широк: от крайне левых до ультраправых тенденций, она то пронизана общенациональными, патриотическими мотивами, то направлена на защиту интересов иностранного капитала.

Яркими примерами патриотической ориентации в 20-е годы были борьба “армии свободных людей” Аугусто Сесаря Сандино в Никарагуа и движение “тенентистов” в Бразилии во главе с молодым офицером Луисом Карлосом Престесом. Борьба Сандино носила национально-освободительный, антиамериканский характер и была направлена прежде всего на прекращение оккупации Никарагуа войсками США. В то же время “тенентисты” (лейтенанты) в сложный период трансформации бразильского общества выступали за расширение демократических основ и социальный прогресс.

“Генетически” очень тесно связаны с военными режимами диктаторские формы правления, имевшие место в XX в. во многих странах Латинской Америки. Характерные черты латиноамериканских диктатур этого периода: авторитарные формы правления, попрание основных норм демократии и демократических свобод, подмена конституции диктатурой штыка, превращение армейских казарм в главное правовое поле той или иной страны.

Среди возникших в первой половине столетия режимов наиболее одиозными были диктатуры X. Мачадо на Кубе (1925–1933), Р. Трухильо в Доминиканской республике (1930–1961). X. Убико в Гватемале (1931–1944) и клана Сомосы в Никарагуа (1937–1979). Присущие всем им кровавые репрессии в широких масштабах, забвение национальных интересов в угоду крупным иностранным монополиям, использование государственной казны в целях личного обогащения, сервилизм по отношению к Вашингтону привели к социальным взрывам, вылившимся в революции на Кубе (1933–1935), в Гватемале (1944–1954) и в Никарагуа (1979).

Латиноамериканские “измы”

Конституции большинства латиноамериканских государств основаны на идеалах политического либерализма, не признающего чрезмерной концентрации власти и ее произвола и выражающего всемерное уважение к неотъемлемым правам человека. Однако приведенные выше примеры свидетельствуют о том, что реализация конституционных норм в повседневной жизни или была сопряжена с серьезными проблемами, или они вовсе игнорировались.

Бурное начало этого столетия, выразившееся в серии войн и революций, оказало существенное воздействие на формирование в Латинской Америке нескольких идейно-политических течений. Некоторые из них имели место в масштабе одной страны (батльизм, карденизм, варгасизм, перонизм), другие (апризм и национал-реформизм) — в целом ряде государств. Первые, а также национал-реформизм, включали в себя и идеи модернизации, и поиски собственных моделей развития, и попытки ответить на вызов времени. В то же время апризм должен был обосновать историческую специфику Латинской Америки и доказать неприемлемость для нее марксизма.

Апризм. Революционные процессы, имевшие место в начале века в ряде стран мира, и особенно революции в России и Мексике, оказали сильное радикализирующее воздействие на политическую жизнь многих государств Латинской Америки. Для конца 10 — 20-х годов характерно возросшеевлияние в континентальном масштабе коммунистической идеологии, образование компартий и усиление рабочего движения. Период создания и организационного укрепления компартий занимает десятилетие — с 1919 по 1929 г. Он завершается проведением I конференции латиноамериканских компартий в 1929 г. в Буэнос-Айресе.

Не вдаваясь в детали такой сложной и многогранной проблемы, как Коминтерн и Латинская Америка, отметим лишь, что на втором этапе (1929–1943 гг.) этот международный коммунистический центр сыграл значительную роль в создании в Латинской Америке массовых антифашистских движений типа Народного фронта.

В XX в. в значительно большей степени, чем в предыдущем, на первый план выходит поиск идеалов национального самосознания и соответствующих им моделей развития. Возрастает роль интеллигенции, все активнее включающейся в исторический процесс. Именно ее представители вместе с другими выходцами из средних слоев составили в 1924 г. основу Американского народно-революционного альянса (Alianza Popular Revolucionaria Americana — APR А). Латинизированная аббревиатура этой организации — АПРА дала название философско-политическому течению — апризму.

Его основателем был перуанец Виктор Рауль Айя де ла Торре (1895–1979) политический деятель и теоретик апризма. Он начинал как марксист, признавал диалектический материализм, экономический детерминизм, классовую борьбу и первоначально не сходился с ортодоксальным марксизмом только в одном: в тактике и методах решения социально-экономических и политических проблем Латинской Америки. Применив теорию относительности А. Эйнштейна к интерпретации социально-экономических категорий, он выдвинул тезис о “пространстве — историческом времени”. В соответствии с этой концепцией, каждый социальный феномен имеет четыре измерения: три из них связаны с пространством и касаются географического местоположения, минеральных ресурсов и уровня развития, и один — с историческим временем, показывающий степень “исторического сознания”. Определяя сущность своего течения, Айя де ла Торре говорил: “Апризм — это национализм в его наиболее подлинном творческом и конструктивном проявлении”^[576].

Отвергая в дальнейшем марксизм как чужеродную для Латинской Америки идеологию, апристы претендовали на выработку особой латиноамериканской теории революционного пути, специфического латиноамериканского учения. Пытаясь обосновать его необходимость, Айя де ла Торре следующим образом перефразировал известную гегелевскую триаду применительно к Латинской Америке: “тезис — капитализм, антитезис — коммунизм, синтез — апризм”.

Однако отнюдь не попытка выработки “новой” философии сделала достаточно популярным АПРА в 20-е годы. Этому движение было обязано своей политической программой, под которой в то время могли бы подписаться и многие руководители коммунистических партий и лидеры национально-освободительных движений, и те, кто возглавлял различные крестьянские и рабочие организации. Она предусматривала: “1) Борьбу против империализма США; 2) политическое единство Латинской Америки; 3) национализацию земли и промышленных предприятий; 4) интернационализацию Панамского канала; 5) солидарность с угнетенными классами и народами мира”^[577].

Хотя, казалось бы, первый пункт программы АПРА не требует особых комментариев, тем не менее, необходимо подчеркнуть, что отношение теоретика апризма к империализму было весьма противоречивым. Выступая на данном этапе против США, он в то же время считал, что империализм для слаборазвитых стран является низшей стадией капитализма, а следовательно, играет такую же прогрессивную роль, какую играл капитализм при смене феодализма в Европе.

Национал-реформизм. Если апризм делал ставку главным образом на континентальную исключительность Латинской Америки, то национал-реформистские партии стран региона придавали особое значение национальной специфике. Среди этих партий наиболее значимую роль в политической жизни играли и играют народная (апристская) партия Перу, Партия демократического действия (Венесуэла), Националистическое революционное движение (Боливия), Партия Национальное освобождение (Коста-Рика), Доминиканская революционная партия. Их социальный состав весьма неоднороден: представители мелкой и средней буржуазии, крестьянства и рабочего класса, а также небольшая часть крупной буржуазии и латифундистов. С отдельными партиями активно сотрудничает интеллигенция.

Для национал-реформизма, истоки которого уходят в апризм, также чужд и неприемлем марксизм, его идеи о пролетарском характере партии социалистической революции. С точки зрения национал-реформистов, политическая партия должна быть многоклассовой, включающей весь социальный спектр, во главе с мелкой буржуазией. Только такая партия, на их взгляд, способна осуществить “национальную революцию”, представляющую собой особый этап развития. В ее задачи входит: ликвидация зависимости от “иностранных экономических интересов” посредством диверсификации экономики и индустриализации; уничтожение латифундизма путем осуществления аграрной реформы; установление системы представительной демократии; проведение независимой внешней политики и т. п.^[578] Реализация всех этих направлений в дальнейшем — прерогатива “антиимпериалистического государства”, являющегося надклассовой силой и объединяющего большую часть общества.

Воинственность термина “антиимпериалистический” не должна вводить в заблуждение читателя. В концепциях апристов и национал-реформистов он служит для осуждения прежде всего капитала США за установление им контроля над экономикой стран Латинской Америки и ее деформацию, за политическую независимость от Белого дома. В то же время, исходя из тезиса Айя де ла Торре о прогрессивности империализма для Латинской Америки, во многих документах национал-реформистских партий фигурирует термин “конструктивный антиимпериализм”, суть которого в том, что тот же самый иностранный капитал стимулирует в конечном итоге экономическое развитие.

Многие национал-реформистские принципы берут начало от так называемого “революционного национализма”, призванного всячески выделять и защищать национальную специфику. Характерно, что при этом отвергаются не только социалистические идеи, но иногда и другие универсалистские теории, в частности либерализм.

Крупнейшие государственные деятели первой половины столетия

Ласаро Карденас (1895–1970). В мексиканской историографии и в исследованиях целого ряда авторов других стран существует несколько различных взглядов на периодизацию Мексиканской революции: 1910–1917 гг., с 1910 до наших дней, 1910–1940 гг. Обоснование нижней границы последнего варианта во многом связано с годами правления Ласаро Карденаса (1934–1940).

Он родился в маленьком городишке Хикильман де Хуарес, что в 315 км в Мехико, в небогатой семье. Этот человек, прошедший труднейшую школу жизни и познавший сполна все тяготы, выпавшие на долю простого люда, став президентом, начал последовательно выполнять статьи 27 и 123 конституции.

Опираясь на них, Карденас частично национализировал железные дороги (1937 г.), а затем собственность иностранных нефтяных компаний (1938 г.). Основным направлением его внутренней политики было проведение аграрной реформы. Весьма характерно, что одним из главных аргументов для ее реализации, президент использовал слова знаменитого борца XVI в. за права индейцев Бартоломе де Лас Касаса: “Индейцы не могут быть спасены до тех пор, пока им не будет возвращена земля”. Для Мексики эта проблема была чрезвычайно актуальной, так как в конце XIX — начала XX в. большинство индейских общин (эхидо) было разорено. О масштабах и темпах проведения аграрной реформы может красноречиво свидетельствовать такой факт: только 2 мая 1935 г. землю получили 36 856 глав семейств, им было выделено 552 936 га^[579]. В целом же за этот период с 1920 по 1940 г. в Мексике “практически исчез класс старых местных и иностранных землевладельцев, располагавших от 60 до 70 % национального богатства”^[580]. Наиболее радикальными в этом отношении были аграрные преобразования, проведенные Л. Карденасом.

Система реформ и взглядов на национальные проблемы, известные в историографии под названием “карденизм”, включала также целый ряд аспектов, связанных с политической реорганизацией общества. К ним прежде всего следует отнести смену акцентов по отношению правительства к роли рабочего класса и крестьянства. Карденас решил их сделать своими союзниками. В преобразованной в 1938 г. правящей партии (партия Мексиканской революции) они наряду с мелкой и средней буржуазией составили основу ПМР. Некоторые исследователи заговорили даже о социализме Карденаса, но президент был весьма далек от социализма и разделял лишь идею “мексиканского социализма”, перспективы которого, правда, видел только в отдаленном будущем.

Жетулиу Варгас Дорнелис (1883–1954). Мировой экономический кризис 1929–1933 гг. потряс и политические устои многих латиноамериканских стран. В 1930 г. пали правительства Боливии, Перу и Аргентины. Колумбийские консерваторы, до этого в течение 40 лет удерживавшие власть, уступили ее либералам. Огромные изменения произошли в Бразилии. “Либеральная революция” 1930 г. положила конец власти олигархии в этой стране и предопределила почти на четверть века доминирующую роль в ее политической жизни Ж. Варгаса, губернатора штата Риу-Гранди-ду-Сул.

Он родился в семье потомственного гаучо в бразильской пампе, и, по словам колумбийского историка Хермана Арсиньегаса, “мог, приложив к земле ухо, слушать как растет трава”^[581]. Однако ему не суждено было стать ни скотоводом, ни земледельцем. Университет, профессия юриста, политическая карьера (депутат Национального конгресса, министр финансов, губернатор) — таковы основные вехи жизни Варгаса до 1930 г.

Для него как политика характерно использование основных приемов латиноамериканского популизма, отвергающего как либеральные, так и марксистские ценности и направленного на парализацию социально-политической активности рабочего класса посредством приобщения его к сотрудничеству с правящим режимом. “Старые политические формулы — говорил он в 1931 г. — защищавшие права человека, теряют свою силу. Вместо индивидуализма, синонима чрезмерной свободы, и коммунизма, новой разновидности рабства, должно быть отдано предпочтение более совершенной координации всех инициатив в масштабе государства и признание классовых организаций как соучастников административного управления”^[582].

Он был верен этому выбору во внутренней политике и последовательно проводил его в жизнь, навязывая свои патерналистские формулы и оставаясь прагматичным, жестким, бескомпромиссным в отношениях с теми, кто привел его к власти, с лидерами национальной буржуазии, объединенными в Либеральный Альянс. В 1934 г. он все еще зависит от них, они должны его “избрать”, скорее назначить, президентом — и они это делают. Они провозглашают новую конституцию, и он поддерживает ее до поры до времени.

Фактически установленная в 1930 г. военная диктатура Варгаса вызывала недовольство самых разнообразных социальных сил бразильского общества. Стачечное движение, восстание гарнизона в г. Ресифи, мятеж крупных землевладельцев в штате Сан-Паулу, другие формы протеста вынуждали Варгаса прибегать и к полицейскому террору и к более жестким способам подавления противников его режима. В 1935 г. под эгидой компартии была создана Унитарная конфедерация профсоюзов Бразилии (300 тыс. человек). В том же году Луис Карлос Престес возглавил Национально-освободительный альянс, объединивший оппозиционные силы от коммунистов до левых либералов (1 млн человек).

В этой ситуации Варгас пошел на крайние меры. 10 ноября 1937 г., существенно укрепив к этому времени свои позиции, он заявляет: “Конституция 1934 г. мертва! Да здравствует Конституция 1937 г.” Это уже только его конституция, конституция провозглашенного им “Нового государства”. Сам Варгас стал именоваться не иначе как “руководителем нации”. Он разогнал конгресс, запретил все политические партии (ранее уже был запрещен Национально-освободительный альянс), были объявлены незаконными все профсоюзы, кроме корпоративных, запрещались забастовки.

Конституция 1937 г. существенно увеличивала президентские полномочия и сокращала парламентские, а также автономию штатов. По существу “Новое государство” и его Основной закон были созданы под влиянием фашистской идеологии, исходя из принципов корпоративного государства. Однако это не сказалось на позиции Бразилии в годы второй мировой войны: уже в начале 1942 г. она объявила войну “державам оси”.

Варгас был горячим патриотом и понимал, что великую Бразилию можно было создать в тех исторических условиях только с помощью иностранного капитала. Однако попытки привлечь его в страну и при этом ограничить корыстные интересы зарубежных монополий и национальных предпринимателей встретили резкое противодействие со стороны как бразильской крупной буржуазии, так и, главным образом, США. Результатом такого противодействия стали государственные перевороты (1945 и 1954 гг.) и неожиданное для многих бразильцев самоубийство Варгаса в августе 1954 г.

Хуан Доминго Перон (1896–1974). В соседней Аргентине огромное влияние на политическую жизнь страны с начала 40-х годов в течение нескольких десятилетий оказывал Хуан Перон. Впрочем, использование прошедшего времени в данном контексте абсолютно неправомерно, ибо перонизм по-прежнему чрезвычайно популярен в этой стране, о чем свидетельствуют победы на президентских выборах в конце 80-х и в 90-е годы его лидера Карлоса Менема. Что же предопределило огромную популярность Перона и основанного им идейно-политического течения?

Началом восхождения Перона на олимп власти можно считать 1930 г., когда армейские части, возглавляемые генералом Хосе Феликсом де Урибуру, свергли президента страны Ипполито Иригойена. Работавший тогда в генеральном штабе Перон оказался среди мятежных войск. Затем он был личным секретарем министра обороны, профессором военной истории, военным атташе в Чили и, наконец, в 1943 г. стал вице-президентом Аргентины.

Для Аргентины 20-40-х годов характерно значительно большее по сравнению с другими латиноамериканскими странами полевение масс, выражавшееся в более зрелом и массовом рабочем движении и в существенном влиянии Коммунистической партии на политическую жизнь страны. Огромная роль СССР в победе над фашизмом в годы второй мировой войны еще сильнее усилила оба этих фактора.

После победы на президентских выборах 1946 г. Перон решил противопоставить упомянутым выше тенденциям политику, в основе которой лежала бы гармония труда и капитала. Другим важнейшим направлением его внутренней политики стало создание, по его словам, здоровой экономики, свободной “от иностранного капитализма и мировых экономических гегемоний”.

«Мы были кругом в долгах, — говорил Перон. — Все богатства страны находились в руках иностранцев: железные дороги, суда, импорт и экспорт, банки… Тогда я задавал вопрос: “Хорошо, чем же я управляю?…” — “Ничем”, — ответили мне. Я был настоящим безумцем, собираясь произвести экономическую революцию при таком положении вещей»^[583].

Тем не менее он ринулся в этот омут противостояний и конфликтов. За годы пребывания у власти (1946–1955) ему удалось сделать многое: выкупить у англичан 47 тыс. км железных дорог, погасить внешний долг, выкупить воздушный флот, телефонные и газовые кампании, поставить под контроль внешнюю торговлю и распределение валюты. Весьма дальновидной была его политика в рабочем вопросе. Говоря о тактике своих политических противников из Демократического союза, он отмечал: “Они защищают капиталистическую систему…пренебрегая интересами рабочих, хотя и делают им небольшие уступки. В то же время мы защищаем положение рабочего и считаем, что только резко увеличив его благосостояние и участие в управлении государством и в трудовых отношениях, можно будет ожидать, что выживет капиталистическая система свободной инициативы, т. е. то хорошее, что она имеет по сравнению с коллективистскими системами”^[584].

Взгляды Перона на характер национального развития, его социальную опору и движущие силы, на его специфику нашли отражение в хустисиалистской^[585] доктрине, созданной им на основе национальных течений 30-х годов (католический национализм и радикальный мелкобуржуазный национализм) и основных постулатов национал-реформизма (надклассовый характер государства, социальная гармония, классовое сотрудничество, антиимпериализм).

В 30-40-е годы Перон находился под определенным влиянием фашистской идеологии и лозунг Б. Муссолини “Ни Москва, ни Уоллстрит” был очень близок ему и стал своеобразным идеологическим ориентиром в поисках “третьего пути”. Известный “благосклонный нейтралитет” Аргентины в годы второй мировой войны и объявление войны “державам оси” в самом ее конце во многом связаны не только с рядом экономических и демографических факторов (Германия — один из главных торговых партнеров, большая немецкая диаспора — 237 тыс. чел.), но и с прогерманской позицией наиболее влиятельных аргентинских политиков, в том числе и самого Перона.

Говоря об “эпохе” Перона нельзя не сказать об огромной роли, которую играла во всех проводимых им преобразованиях в 40-х — начале 50-х годов его жена Ева Перон. Иногда в историографии их политический дуэт даже называют “двуглавым правлением”.

У Перона было довольно много и весьма могущественных противников, среди них иностранные компании и стоявшие за ними высокоразвитые государства, местное духовенство, бывшее в первые годы правления союзником, а после ущемления его некоторых интересов, ставшее непримиримым противником, армия, для которой были характерны те же колебания. Отдельные аспекты, а порой и всю перонистскую модель развития внутри страны не разделяли радикалы, социалисты и коммунисты.

Перон оказался примерно перед той же дилеммой, что и Варгас: или идти на уступки своим оппонентам внутри и вне страны, или продолжать ту же политику реформ в рамках “экономического национализма”. Он выбрал второе и, как следствие этого, 16 октября 1955 г. в стране произошел государственный переворот. Перон вынужден был эмигрировать в Парагвай, заявив там, что перонистская партия только “расседлала коня в ожидании рассвета”.

Революции 40-50-х годов

Гватемальская революция 1944–1954 гг. Созданная в 1899 г. американская “Юнайтед фрут компани” через несколько десятилетий упоминалась в печати и научной литературе не иначе как “банановой империей”, имевшей владения в Гватемале, Гондурасе, Коста-Рике, Панаме, Эквадоре, Колумбии, Гаити, Никарагуа, Доминиканской республике, на Кубе и Ямайке. Принадлежавшие ей площади в 40-е годы в этих странах составляли 3 416 013 акров^[586]. Пользуясь тем, что в 10-20-е годы Гаити, Никарагуа и Доминиканская республика фактически были оккупированы американскими войсками, эта компания скупила там за бесценок лучшие земли. В силу ряда других причин и прежде всего экономической и политической зависимости от США такая практика имела место и в остальных упомянутых государствах.

В Гватемалу компания активно внедрялась с 1904 по 1924 гг., не имея на то никаких официальных разрешений правительств этой центральноамериканской страны. К 1944 г. “Юнайтед фрут” располагала там такой мощью, перед которой бледнели возможности самого государства. Вместе с двумя другими американскими компаниями помимо сельскохозяйственной сферы она контролировала железные дороги, морские перевозки, производство электроэнергии, портовые сооружения, международную телефонную и телеграфную связь.

Наиболее влиятельные владельцы “банановой империи” занимали ключевые посты в Белом доме, госдепартаменте и ЦРУ. Гватемальский диктатор Хорхе Убико, правивший страной в 1931–1944 гг., всячески покровительствовал этой компании.

Опираясь фактически только на армию и на наиболее ревностных служителей установленного им авторитарного репрессивного режима, Убико наделил генералов и своих приближенных из чиновничьей среды крупными земельными наделами. Предоставление все новых и новых льгот американским предпринимателям и дальнейший рост безземельного крестьянства в гватемальской деревне, все более урезанные возможности для развития национальной буржуазии крайне обострили положение в стране. Против диктатуры выступили широкие слои населения: служащие, студенты, интеллигенция, рядовой и младший офицерский состав армии, мелкие и средние землевладельцы. В июне 1944 г. диктатор бежал из страны.

Избранный в начале 1945 г. на шесть лет президентом Гватемалы Хуан Хосе Аревало был выдвинут на этот пост студенчеством и университетской профессурой. До этого он много лет жил в Аргентине, где получил высшее образование, стал учителем, а затем и преподавателем университета в городе Тукумане. Некоторые исследователи его даже называют перонистом, что вряд ли правомерно, хотя во внутренней и внешней политике, проводившихся Аревало и Пероном, действительно было много общего и прежде всего то, что ни тот, ни другой никогда не приравнивали интересы государства к интересам компаний США.

Расширение прав и свобод граждан, возобновление деятельности запрещенных Убико профсоюзов, принятие рабочего законодательства, создание государственного банка для помощи мелким землевладельцам, ряд других законопроектов новой власти отнюдь не отличались особым радикализмом, но имели совершенно очевидную тенденцию — разрушить все основы правившего в стране диктаторского режима и всячески способствовать развитию демократического процесса в стране.

Резкий поворот во внутренней политике, связанной и с некоторым ограничением, скорее упорядочиванием деятельности иностранных компаний, был враждебно встречен и теми силами, которые сотрудничали с Убико, и официальным Вашингтоном. Аревало начал именоваться во многих публикациях периодической печати США и ряда стран Латинской Америки не иначе как “коммунистом”, против него стали плестись заговоры. С 1944 по 1954 г. было предпринято 40 попыток государственного переворота. По свидетельству Г. Ториэльо, видного гватемальского историка и политического деятеля, члена первой революционной хунты, бывшего в указанный период то послом в США, то представителем Гватемалы в ООН, то министром иностранных дел, ко всем этим попыткам в прямой или косвенной форме оказались причастны иностранные монополии и прежде всего “Юнайтед фрут”.

Президентские выборы 1951 г. закончились победой полковника Хакобо Арбенса, представлявшего леворадикальную коалицию, в которую входили рабочие и крестьянские организации и некоторые объединения национальной буржуазии. Ряд мелкобуржуазных партий, поддерживавших нового президента, объединились в национально-демократический фронт, а рабочие создали Всеобщую конфедерацию трудящихся Гватемалы, что придало большую сплоченность и единство революционным силам. Поддерживали преобразования в стране и гватемальские коммунисты, партия которых была воссоздана в 1950 г., и с 1952 г. стала называться Гватемальской партией труда.

Фактически США перешли к более активным формам давления на Гватемалу после принятия там 17 июня 1952 г. закона об аграрной реформе, от которой в наибольшей степени пострадала “Юнайтед фрут”, потерявшая примерно 175 тыс. га из имевшихся в ее распоряжении земель. Хотя все национализированные земли представляли собой пустошь и многие годы не обрабатывались, США приравняли этот акт практически к объявлению им войны и соответствующим образом стали строить свою политику по отношению к Гватемале.

Задуманная и начавшая осуществляться Арбенсом аграрная реформа должна была значительно усилить динамику развития аграрного сектора. Всего было экспроприировано 1,4 млн акров земли. Примерно 138 тыс. гватемальских семей впервые получили землю^[587].

Иностранные и крупные местные земельные собственники, “пострадавшие” от реализации аграрной реформы, стали участниками широкого заговора против правительства Арбенса, которое в американских средствах массовой информации и в документах госдепартамента США стало называться “коммунистическим”, представляющим “угрозу континентальной безопасности”.

Психологическая война, развязанная США против Гватемалы, была лишь одним из элементов борьбы с правительством X. Арбенса. Одновременно в Гондурасе и Никарагуа офицеры Пентагона и сотрудники ЦРУ пестовали так называемую “армию освобождения” во главе с К. Кастильо Армасом.

Гватемальская революция не смогла себя защитить. Местная олигархия и ее иностранные покровители оказались сильнее. Хотя объективно большая часть народа была на стороне X. Арбенса, президент не сумел достаточно эффективно организовать его для отпора контрреволюции и 27 июня 1954 г. вынужден был сложить с себя полномочия и покинуть страну.

Боливийская революция 1952 г. Боливия наряду с некоторыми центральноамериканскими республиками, Перу и Эквадором является страной, в которой преобладает индейское население (по переписи 1950 г. оно составляло 62 %). Как правило, эта категория граждан имела значительно меньший доступ к распределению национальных богатств. Занятая в основном в аграрной сфере, она постоянно страдала от безземелья, служа главным образом объектом эксплуатации. Крайне низкая степень участия индейцев в жизни боливийского общества и влияния на происходящие в нем перемены отбрасывала их как бы в другую историческую эпоху и на протяжении всей первой половины XX в. представляла собой серьезную национальную проблему.

Другое глубинное противоречие боливийского общества в этот период было связано с важнейшим экспортным продуктом страны — оловом. Его добычу и реализацию на мировом рынке контролировали три “оловянных барона” С. Патиньо, К. Арамайо и М. Хохшильд, зависимые в свою очередь от американского, английского и швейцарского капиталов. Они же вместе с 500 крупнейшими латифундистами и 50 наиболее влиятельными промышленниками, торговцами и представителями духовенства и армии входили в господствующую группировку — так называемую “роску”, определявшую внутреннюю и внешнюю политику страны.

В политической жизни Боливии с начала 40-х годов тон задавала партия Националистическое революционное движение (НРД), возглавлявшая Эрнаном Силесом Суасо и Виктором Пас Эстенсоро. Ее идеологию различные исследователи и политические противники связывали то с фашизмом, то с социализмом, хотя по своей сути она носила истинно националистический характер, не избежав при этом влияния ни того, ни другого.

Своеобразной прелюдией революции стали парламентские 1949 и президентские выборы 1951 гг. В обоих случаях победу одержало НРД, однако, оба раза их результаты были аннулированы. Успех НРД был предопределен активной поддержкой ее предвыборных платформ со стороны рабочих, мелкой буржуазии, крестьянства, интеллигенции и студенчества.

Эти же социальные силы оказались в непримиримой оппозиции правительству “роски” в 1949 г., когда в стране фактически вспыхнула гражданская война и в 1952 г., когда президент Боливии М. Урриолагайтиа, отменив результаты президентских выборов, передал власть военной хунте. Последняя ввела в стране чрезвычайное положение и, чтобы оправдать захват власти, прибегла к традиционному для латиноамериканской действительности эпохи “холодной войны” тезису о “коммунистической угрозе”. Преследование левых сил и репрессии со стороны хунты, дальнейшее падение жизненного уровня народа на фоне обогащения “роски”, вызывали ответную реакцию — студенческие и крестьянские волнения, забастовки рабочих, все более тесное сплочение оппозиции.

9 апреля 1952 г. эта конфронтация вылилась в вооруженные выступления против военной диктатуры. Три дня в столице и крупнейших городах страны шли самые настоящие сражения, закончившиеся поражением хунты и приходом к власти НРД, которое стало правящей партией до 1964 г.

На наш взгляд, правы те исследователи, которые отмечают, что революция в Боливии, была одной из самых радикальных из происходивших в мире в тот период (кроме китайской и кубинской). Ее радикализм состоял прежде всего в национализации собственности “оловянных баронов”, в проведении аграрной реформы и переделе земельной собственности и как следствие этих преобразований в ликвидации политической власти “роски” и передаче ее в руки национальной буржуазии.

Специфической особенностью этой революции является особая позиция США по отношению к ней. Как отмечалось выше, в эти годы Вашингтон активно способствовал подавлению революции в Гватемале. В Боливии позиция Белого дома была диаметрально противоположной. США фактически не предпринимали враждебных акций против победивших революционных сил, и уже 2 июня 1952 г. признали новое правительство, а вскоре оказали Боливии едва ли не самую крупную в пересчете на душу населения финансовую поддержку.

Такая позиция была вызвана рядом причин. Среди них необходимо отметить значение олова как стратегического сырья, открытие в Боливии перспективных запасов нефти и то, что “революционный национализм” В. Пас Эстенсоро, ставшего там президентом (1952–1956), по мнению вашингтонских аналитиков, был менее радикален и опасен для национальных интересов США, чем “коммунизм” X. Арбенса.

В целом же реформы НРД носили очень важный для боливийского общества характер. Была национализирована оловодобывающая промышленность, принадлежавшая Патиньо, Арамайо и Хохшильду. При этом было учтено пожелание США о выплате ее бывшим владельцам частичной компенсации. Большое значение имел и принятый в 1953 г. закон об аграрной реформе. Конечно же была абсолютно не нормальной система землепользования, существовавшая до того времени, ведь, всего 7 тыс. землевладельцам принадлежало 95 % обрабатываемой земли^[588]. Аграрная реформа, проводившаяся в основном в 1955–1967 гг., подорвала латифундизм. Было перераспределено 8 млн га, владельцами которой стали 192 тыс. безземельных крестьянских семей^[589].

К числу важнейших акций, осуществленных в первое президентство Пас Эстенсоро, следует также отнести реорганизацию армии и создание милицейских отрядов из рабочих и крестьян. Однако уже с конца 1952 г. лидеры НРД стали постепенно сдавать свои позиции. Ориентация лидеров НРД на США послужила причиной распада того блока социальных сил, который поддерживал их во второй половине 40-х — начале 50-х годов. Экономическая помощь США предопределялась целым рядом требований, выполнение которых вело к свертыванию социальных программ, что в конечном итоге привело к прекращению рабочими и крестьянскими массами поддержки основных направлений внутренней политики НРД. В 1964 г. эта реформистская партия теряет роль лидера в политической жизни страны, уступив ее военным режимам.

Кубинская революция

Провозглашенная в 1933 г. президентом США Ф.Д. Рузвельтом политика “доброго соседа” в то время означала отказ Вашингтона от военных интервенций в страны Центральной Америки и Карибского бассейна и стремление (по крайней мере декларированное) поддерживать с латиноамериканскими странами равноправные, взаимовыгодные связи. Политика “доброго соседа” имела самое непосредственное отношение к Кубе: в 1934 г. США аннулировали так называемую “поправку Платта”, навязанную ими в начале XX в. независимой Кубе и включенную в кубинскую конституцию 1901 г. Данная поправка резко ограничивала суверенитет кубинцев и позволяла США практически в любое время вводить на остров свои вооруженные силы.

В 1933 г. на Кубе была свергнута диктатура X. Мачадо, всемерно поддерживавшаяся Белым домом. “Добрый сосед” на этот раз не послал на остров свою морскую пехоту. С тех пор решающую роль в его “умиротворении” стали играть американские послы, искусно тасовавшие (особенно в 30-е годы) колоду кубинских премьер-министров и президентов. Так с “легкой руки” посла США на Кубе С. Уэллеса появился на политической сцене Кубы Фульхенсио Батиста.

Целые четверть века этот малограмотный, циничный, крайне жестокий человек определял политический климат на Кубе. Помимо армии его поддерживали разнородные элементы, главным образом те, что, разделяя теории географического и экономического фатализма, выступали за полное подчинение национальных интересов интересам США. Среди них: кубинская “сахарократия”, крупные торговцы, связанные с экспортно-импортными операциями, традиционные политиканы — эти, по выражению Рауля Кастро, “люди-пробки”, остававшиеся на поверхности при любых штормах и бурях.

С 1940 по 1944 г. Батиста был президентом Кубы, затем до 1952 г. проживал в США, став, правда, в 1948 г. кубинским сенатором. В эти годы вооруженные силы трижды безуспешно пытались совершить государственный переворот и передать ему власть.

Летом 1952 г. на Кубе должны были состояться президентские выборы. По всем прогнозам аналитиков ожидалась победа Партии кубинского народа (“ортодоксы”) — движения популистского толка, программные принципы и предвыборные лозунги которого в основном совпадали с идеями “революционного национализма”, столь успешно апробированные в Гватемале и Боливии. Однако 10 марта 1952 г. Ф. Батиста осуществил военный переворот и установил военно-полицейскую диктатуру.

В партии “ортодоксов” начинал свою политическую карьеру Фидель Кастро (1926 г. рождения) — адвокат, один из лидеров ее молодежного крыла. Еще на студенческой скамье он начал искать способы вывода Кубы из социально-экономического и политического кризиса. На формирование его мировоззрения большое влияние оказали жизнь и борьба выдающегося кубинского поэта и революционного демократа Хосе Марти и непримиримое отношение Эдуардо Чибаса (лидера “ортодоксов”, покончившего с собой в августе 1951 г.) к правительствам Грау Сан-Мартина (1944–1948) и Прио Сокарраса (1948–1952).

Главный лозунг Чибаса “совесть против денег” очень точно отражал внутренний мир Ф. Кастро, готового ради его осуществления на бескомпромиссную борьбу. “До переворота, — отмечал он, — я думал об использовании легальных средств, хотел сделать парламент отправным пунктом в создании революционной платформы и мобилизации масс…Я уже имел достаточное представление о действительности, чтобы понять ее именно так. Однако некоторые аспекты моих суждений были еще наивны и ошибочны. Я еще не был марксистом и не считал себя коммунистом”^[590].

Военный переворот 1952 г. развеял парламентские иллюзии. Как адвокат он публично осудил Батисту в нарушении многих статей конституции и потребовал приговорить его к более чем 100 годам тюремного заключения. Как гражданин он хотел стать лишь “одним из солдат” в борьбе против тирании. “Ружье и приказ — вот все, что я желал иметь в тот момент”^[591] — говорил он. Однако лидеры оппозиционных партий свели все “борьбу” против установленного режима только к его моральному осуждению.

В этих условиях радикально настроенная молодежь “ортодоксов” решительно отмежевалась от политиканствующих “людей-пробок”, взяв курс на вооруженное восстание. Основные этапы этой борьбы — штурм казарм Монкада 26 июля 1953 г., суд над его организаторами и участниками, речь Ф. Кастро на суде (“История меня оправдает”), амнистия 1954 г., организация вооруженной экспедиции в Мексике и высадка десанта “Гранмы” на Кубе 2 декабря 1956 г., создание “Движения 26 июля” и Повстанческой армии, разгром батистовской армии и победа революции 1 января 1959 г.

Одной из главных отличительных черт кубинской истории XIX–XX вв. была значительно бóльшая зависимость острова от США, чем у какой-либо другой латиноамериканской страны. С отменой “поправки Платта” был аннулирован де-юре полуколониальный статус Кубы, но де-факто он продолжал существовать.

Хотя по среднестатистическим данным уровень жизни на Кубе был одним из самых высоких в Латинской Америке, этот факт отнюдь не характеризовал действительное положение вещей. Например, в сельской местности 75,4 % строений были из пальмовых листьев и имели земляной пол, из 444 251 сезонного сельскохозяйственного рабочего только 6 % работали более 9 месяцев в году, получая при этом весьма низкую заработную плату, около 100 тыс. крестьянских семей не имели своих земельных наделов^[592]. Хроническим явлением стала высокая безработица. В целом жизненный уровень большей части кубинского народа (за исключением некоторых категорий работников туристского бизнеса и рабочей “аристократии”) был крайне низок. Поэтому не случайно, что именно крестьянство, рабочие (особенно сельскохозяйственные) и мелкая буржуазия стали главной опорой Ф. Кастро.

В своей речи на суде “История меня оправдает” Ф. Кастро, обозначив все эти болевые точки Кубы, назвал следующие цели и задачи революции: полная независимость и суверенитет нации, уничтожение латифундий и раздел земли между крестьянами, развитие многоотраслевого сельскохозяйственного производства, индустриализация, повышение жизненного уровня и расширение реальных демократических прав кубинского народа.

Характеризуя обстоятельства, способствовавшие успешному ходу борьбы против диктатуры Батисты, Ф. Кастро писал: “Нам благоприятствовало, во-первых то, что враги нас вначале не принимали всерьез; во-вторых, многие люди думали, что мы просто романтики и что мы идем на верную смерть; в-третьих, кое-кто думал, что нами движет тщеславие; в-четвертых, существовало мнение, что наша группа революционных руководителей — проводники консервативных или нерадикальных идей”^[593].

Практически все эти пункты разделяли и аналитики спецслужб США, так и не забившие “тревогу” и убедившие президента Д. Эйзенхауера, что свержение диктатуры и приход к власти революционных сил не ущемит интересы США на Кубе. Этот “оптический обман” американской разведки был вызван целым рядом факторов и прежде всего политикой “классового компромисса”, проводимой Ф. Кастро в борьбе против тирании. Организованное им “Движение 26 июля” без всякого преувеличения стало общенациональным. В последние месяцы 1958 г. его поддерживала бóльшая часть кубинского общества.

По свидетельству американского посла в Гаване Э. Смита, уже в ноябре 1958 г. госдепартамент и ЦРУ пришли к выводу, что Батиста должен покинуть Кубу^[594]. На этом заключительном этапе среди сторонников Ф. Кастро были и некоторые влиятельные политики, и крупные землевладельцы, и состоятельные бизнесмены. Развеял подозрительность США и тот факт, что первым главой революционного правительства Кубы, по настоянию Ф. Кастро, стал бывший военный атташе кубинского посольства в США Миро Кардона.

Когда в начале января 1959 г. в Вашингтоне узнали о том, кто занял ключевые посты кубинской исполнительной власти, в Белом доме рассеялись последние сомнения: и временный президент Кубы адвокат Мануэль Уррутиа, и Миро Кардона, и министр иностранных дел профессор Гаванского университета Роберто Аргамонте, — были лояльно настроены по отношению к США. Уже 7 января 1959 г. Вашингтон признал новое кубинское правительство, причем по свидетельству некоторых политических обозревателей, госдепартамент торопился сделать это как можно скорее, так как боялся, что “опередят русские”^[595].

Радикализация революционного процесса началась после того, как в середине февраля премьер-министром Кубы стал Ф. Кастро. Любопытно, что на этот раз уже М. Кардона публично заявил в своем письме в газете “Революсион”, что считает лидера революции наиболее достойным политиком для этой цели. Как и в случае с Гватемалой, своеобразным рубиконом, перейдя который, революционные силы, попали под массированный “огонь” Белого дома и госдепартамента, а также местных крупных землевладельцев, стал закон об аграрной реформе, принятый на Кубе 17 мая 1959 г.

Резко враждебное отношение США к большинству решений правительства Ф. Кастро, последовавшие за этим экономические санкции Вашингтона, отказ покупать кубинский сахар и поставлять на остров нефть, неоднократные требования отменить или пересмотреть те или иные постановления, касающиеся национализации имущества американских компаний на Кубе (1959–1960 гг.), с одной стороны, крайне обострили отношения Кубы и США, а с другой — способствовали ее сближению с Советским Союзом. Этот сложнейший период привел в итоге к радикализации мировоззренческих принципов руководителей новой Кубы. Известно, что кубинские коммунисты в 1953 г. не поддержали молодых революционеров, назвав штурм Монкады мелкобуржуазным путчем. В дальнейшем, начиная с высадки десанта “Гранмы”, позиция “Движения 26 июля” и Народно-социалистической (коммунистической) партии (НСП) постепенно сближались, хотя были и известные трудности, связанные с антикоммунистическими тенденциями правого крыла Движения и недоверием к Ф. Кастро со стороны некоторых влиятельных деятелей НСП. Тем не менее, сама логика борьбы, а в дальнейшем и жесточайший экономический вакуум и беспрецедентное политическое давление со стороны США способствовали ускоренному переходу революции от народно-демократического к социалистическому этапу. Эта трансформация имела место во второй половине 1960 — весной 1961 г.

Латинская Америка в 60-90-х годах

Кубино-американские отношения в контексте континентальных и общемировых проблем

В конце 1960 г., когда экономическая агрессия США против Кубы достигла крайних пределов, Остров Свободы и СССР подписали соглашение, практически разрешавшее все вопросы, связанные с реализацией сахара и получением нефти и нефтепродуктов. Советско-кубинские отношения вступили в качественно новую фазу и на целых три десятилетия стали для Кубы гарантом ее безопасности. Такой поворот событий в разгар “холодной войны” явно неустраивал Вашингтон. Теперь главный тезис правящих кругов США, использовавшийся при подавлении многих революционных движений, тезис о “внеконтинентальном влиянии” и о “коммунистической угрозе” приобрел реальные очертания.

Дуайт Эйзенхауэр, говоря о “кубинском феномене”, отмечал в мемуарах: “Уже в начале 1960 г. у администрации не было сомнения в необходимости что-то предпринимать. Вопрос состоял только в том, что, когда и при каких обстоятельствах”^[596]. 17 марта 1960 г. он отдал приказ ЦРУ о подготовке в Гватемале воинской бригады из кубинских эмигрантов, а в конце 1960 г. при всесторонней поддержке США было начато создание так называемого “фронта борьбы против Кастро”.

От идеи “партизанской войны” пришлось отказаться. В кабинетах ЦРУ и Пентагоне вместо нее родилась операция “Плутон”. Она предполагала высадку наемников на Плая-Хирон и захват части кубинской территории; создание там марионеточного правительства, которое незамедлительно будет признано Соединенными Штатами Америки с оказанием ему всесторонней помощи для свержения революционного правительства. Интервенция 1500 наемников, начавшаяся 17 апреля 1961 г., закончилась полным фиаско. Они были разгромлены в течение 72 часов.

После провала операции “Плутон” США еще более ужесточили экономическую блокаду. 3 февраля 1962 г. Дж. Кеннеди заявил о полном эмбарго на торговлю с Кубой. Белый дом потребовал от всех своих союзников и зависимых от американского капитала стран прекратить поставлять на Кубу даже продукты питания и медикаменты. Любое торговое судно других стран, оказавшееся в одном из кубинских портов, заносилось американскими властями в “черный” список и ему запрещалось входить в территориальные воды США.

Все эти акции должна была увенчать операция “Мангуста”, которая с ноября 1961 г. разрабатывалась генералом Дендсдейлом и в начале 1962 г. была одобрена Дж. Кеннеди. Кроме президента о ней знали всего лишь 12 человек. Она предусматривала свержение кубинского правительства в четыре этапа — с марта по октябрь 1962 г. На заключительном этапе ЦРУ предполагало инспирировать на острове народное восстание, за которым последовала бы военная оккупация Кубы и формирование угодного Вашингтону правительства^[597].

С начала августа на Кубу стали прибывать советские войска. Их численность в октябре уже составила 42 тыс. человек. 15 сентября на острове появились первые ракеты, а 4 октября — боеголовки к ним. Всего потребовалось осуществить 185 рейсов для переброски 60 ракет и другой военной техники. В то же время к началу октября были приведены в боевую готовность и кубинские вооруженные силы (270 тыс. человек)^[598]. Ситуация вокруг Кубы резко обострилась после размещения там ракет, что в условиях “холодной войны” чрезвычайно осложнило отношения между СССР и США.

Последующие события хорошо известны. Так называемый Карибский кризис после 15 октября в основном превратился в противоборство Москвы и Вашингтона. Дипломатические баталии порой достигали такой остроты, что казалось неминуемым начало третьей мировой войны. К счастью, возобладал здравый смысл: СССР вывез ракеты из Кубы, а США демонтировали ракетные установки, размещенные в Турции и Италии, сняли морскую блокаду Кубы и обязались исключить со своей стороны вооруженную агрессию против нее.

Пятидесятые и начало 60-х годов характерны кардинальными переменами в жизни латиноамериканских стран. Пали диктаторские режимы Одриа в Перу (1956), Рохаса Пинильи в Колумбии (1957), Переса Хименеса в Венесуэле (1958), Батисты на Кубе (1959), Трухильо в Доминиканской республике (1961). Все они были верными союзниками Вашингтона. Революции в Гватемале, Боливии и на Кубе, острейшая политическая борьба в Бразилии и Аргентине также свидетельствовали о том, что былая безоговорочная гегемония США в Западном полушарии постепенно теряет свои масштабы. С каждым годом становилась все более очевидной необходимость перемен и новаций в латиноамериканской политике Белого дома, критического переосмысления старых форм сотрудничества и выработки новых.

Кубинская революция еще более остро поставила все эти проблемы. “Призрак коммунизма”, которого так боялись в Вашингтоне и которым он так запугивал латиноамериканские страны, оказался у самого порога, всего в 90 милях от побережья США. Чтобы нейтрализовать влияние “кубинского феномена” и предотвратить дальнейшее развитие революционного процесса в Латинской Америке, США предложили для своих южных соседей ряд реформаторских проектов.

В октябре 1960 г. в Вашингтоне начал свою работу Банк межамериканского развития, капитал которого составил 1 млрд долл, (из них 450 млн долл. США). 13 марта 1961 г., выступая на приеме дипломатического корпуса стран Латинской Америки в Белом доме, президент США Дж. Кеннеди объявил о создании “Союза ради прогресса”, программы реформ, рассчитанной на 10 лет. Это был некий аналог “Плана Маршалла” для Латинской Америки. На его реализацию предполагалось затратить 100 млрд долл. Пятую часть этой суммы должны были изыскать США, их европейские союзники и Япония, а 80 млрд долл. — латиноамериканские страны.

17 августа того же года США и все латиноамериканские страны (кроме Кубы) подписали “Обращение к народам Америки”. Этот документ вместе с принятой в тот же день “Хартией Пунта-дель-Эсте” (по месту проведения совещания), зафиксировал основные цели “Союза ради прогресса”: 1) добиться прироста ВВП в расчете на душу населения не менее 2,5 %; 2) создать сбалансированную многоотраслевую экономику; 3) ускорить процесс индустриализации, с упором на производство средств производства; 4) содействовать осуществлению социальных и экономических реформ (аграрных, налоговых, финансовых, жилищных); 5) ликвидировать неграмотность, увеличить продолжительность жизни и улучшить систему здравоохранения. Декларированная во всех документах главная цель “Союза ради прогресса” — поднять уровень жизни латиноамериканских народов до уровня развитых государств Запада.

Признание необходимости глубоких перемен в социально-экономической сфере латиноамериканских стран со стороны США и их готовность оказать поддержку в проведении реформ безусловно было положительным явлением. Вместе с тем Вашингтон обусловил предоставление помощи в рамках “Союза ради прогресса” целым рядом требований экономического, политического и военного характера, как то, разорвать дипломатические отношения с Кубой, отказаться или максимально сократить торговлю с СССР и странами социализма, изменить экономическую политику в выгодном для американских монополий направлении и др. В документы совещания в Пунта-дель-Эсте было внесено также положение, вытекающее из общемировой стратегии США в годы “холодной войны”: улучшать и укреплять демократические институты, которым угрожает “международный коммунизм”.

Именно под угрозой отказа в экономической помощи в январе 1962 г. на совещании министров иностранных дел Организации американских государств (ОАГ) все латиноамериканские страны (кроме Мексики) порвали с Кубой дипломатические отношения. Она была исключена из ОАГ и всех других региональных организаций. 25 июля 1964 г., используя все тот же универсальный рычаг давления, США навязали странам ОАГ решение о принудительных мерах против Кубы, вплоть до применения против нее вооруженной силы. Реформы в рамках “Союза ради прогресса” в конечном итоге не оправдали возлагавшихся на них надежд.

Военные режимы 60-70-х годов

Выше уже отмечалось, что на период с 1964 по 1977 гг. приходится самое большое количество правящих военных режимов в латиноамериканской истории XX в. (50,5 %). В отечественной и зарубежной историографии это явление зачастую связывается помимо внутриполитических причин каждой страны и с рядом внешних факторов, прежде всего таких, как “холодная война” и влияние Кубинской революции.

Контрреволюционные мотивы военного переворота в указанный период были определяющими только в Чили (1973 г.). В остальных же случаях, когда военные приходили к власти: Бразилия (1964 г.), Боливия (1964,1969), Аргентина (1966, 1971), Панама (1968), Перу (1968), Уругвай (1973), — причины этого явления, на наш взгляд, в значительно большей мере связаны с сугубо национальными проблемами иного характера.

В Бразилии военный переворот в апреле 1964 г. был вызван спецификой политической борьбы в течение всего послевоенного периода, в результате которой “консервативные элиты опасались окончательно потерять контроль над политической жизнью страны. В этом плане военный переворот удовлетворил желания всех тех сил, которые чувствовали свою неспособность установить политическое равновесие в рамках действовавших конституционных норм”^[599].

Двадцатилетнее правление военных наряду с негативными имело и ряд позитивных моментов. Оказавшись над схваткой основных политических партий и парализовав ее, возглавлявшие Бразилию генералы основное внимание уделили экономике. Они выделили шесть главных препятствий, тормозивших, по их мнению, продвижение Бразилии по пути превращения ее в мировую державу: 1) монополизированные претензии великих держав на высокие технологии, особенно на ядерную энергию; 2) структура международной торговли, благоприятная для развитых стран и неблагоприятная для слаборазвитых; 3) экспансия коммунизма; 4) международное давление на слаборазвитые страны в вопросах ограничения рождаемости; 5) попытки великих держав монополизировать эксплуатацию космического пространства и дна океана; 6) стремление транснациональных корпораций доминировать на латиноамериканском рынке^[600].

Именно в этот период Бразилия сделала важнейшие шаги в развитии атомной энергетики, авиационной промышленности, в освоении высоких технологий. Едва ли не самым трудным был вопрос об избавлении от известной зависимости бразильской армии от военных инструкторов и инструкций США, что бразильские генералы считали крайне необходимым для становления их страны как великой державы. Эту проблему удалось решить в 1977 г. правительству Э. Гейзела, разорвавшего военный договор с США. Дальнейшие попытки Вашингтона восстановить старый характер отношений в этой области также не увенчались успехом. Столь же независимой оказалась и внешняя политика военных правительств, которую министр иностранных дел одного из них, Марио Гибсон Барбоза, назвал “дипломатией национальных интересов”.

В отличие от бразильских военных, совершившие военный переворот в 1966 г. аргентинские генералы были крайне политизированы. Крупнейший современный историк Аргентины Феликс Луна считает, что череда переворотов на его родине связана с несовершенством демократии, которая после 1930 г. всегда была ущербной. Заслуживает внимания и другая мысль о том, что военные перевороты 1962 и 1966 гг. во многом были обусловлены попыткой правящих кругов исключить перонизм из общественно-политической жизни страны^[601], что явилось большой ошибкой из-за чрезвычайной популярности Перона в армейской среде и перонизма в массах. Можно предположить, что если бы Ж. Варгас не покончил жизнь самоубийством, а также как Перон, оказался бы в эмиграции, то и политизация бразильской армии была бы намного более высокой.

На протяжении 50-70-х годов военные перевороты в Аргентине чередовались с демократическими циклами. Но это, как правило, была “демократия с поднятыми руками”, поэтому спустя некоторое время власть опять переходила в казармы. Во время очередного такого цикла в начале 70-х годов целому ряду влиятельных политиков и генералов показалось, что положить конец этому беспределу сможет Х.Д. Перон, находившийся в Испании. Этот процесс, известный под названием “Великое национальное согласие”, способствовал возвращению 80-летнего политика в Аргентину, участие в президентских выборах 1973 г. и его бесспорную победу. Однако он правил страной совсем недолго. После кончины Перона в 1974 г. власть перешла к его супруге Марии Эстеле Мартинес, которая была свергнута очередным военным переворотом 1976 г.

Военно-реформистские режимы в Перу и Панаме

В 60-70-е годы в политической жизни Латинской Америки имела место целая гамма военных режимов, отличных друг от друга по многим аспектам внутренней, а в отдельных случаях и внешней политики. Традиционные военные диктатуры, которым присущи опора диктатора на личную гвардию и крайне репрессивные меры подавления всех противоборствующих сил, сохранились в Никарагуа (Сомоса), Парагвае (Стресснер), Гаити (Дювалье) и до мая 1961 г. в Доминиканской республике (Трухильо). (События в Чили в 70-80-е годы будут освещены ниже.)

Вместе с тем для этого периода характерны в значительной мере новые формы правления военных, получившие в отечественной и зарубежной историографии наименование типа “националистических”, “прогрессивных” и даже “левых”. Идеологи этих движений считали, что национальная безопасность неразрывно связана с гармоничным социально-экономическим развитием страны. Исходя из данного постулата, они видели роль армии не только в защите государства от внешней угрозы, но и стремились максимально возможно влиять на его экономическое развитие. Подобный патриотический в своей основе подход неизбежно сталкивал их с интересами транснациональных компаний и, естественно, с Белым домом, всемерно поддерживавшим эти монополии, действовавшие главным образом на базе американского капитала. На каждый вложенный доллар в экономику латиноамериканских стран посредством прямых частных инвестиций американские компании получали примерно 3 доллара прибыли^[602]. Некоторые военные лидеры, пытаясь “оздоровить” страну, не могли смириться с таким положением вещей. В конечном итоге, если для одних военных режимов (Аргентина, Уругвай, Чили и др.) главной мишенью был “внутренний враг”, то для отдельных течений внутри других вооруженных сил (Перу, Панама, Боливия, Эквадор) ею стал “внешний враг”.

Характерной чертой для всех так называемых реформистских военных режимов (за исключением Панамы и в известной мере Суринама в 1980–1987 гг.) было стремление избежать широкой мобилизации масс для поддержки проводимых ими преобразований в социально-экономической сфере. “Реформаторы в погонах”, как правило, не преследовали политические партии и профсоюзы, чаще всего объявляли себя приверженцами “третьего пути” (“ни капитализм, ни коммунизм, а…”), выступали за жесткий контроль государством, а, следовательно, военными всех сфер жизни общества. Все эти тенденции проявились в Перу в 1968–1975 гг.

Первоначально события развивались там по классическому сценарию заговора “втихомолку”. В апреле 1968 г. командующий армией и начальник Объединенного командования вооруженных сил Перу генерал Хуан Веласко Альварадо приказал группе преданных ему офицеров подготовить долгосрочный план всесторонней перестройки перуанского общества.

“Революция генерального штаба” была осуществлена в октябре того же года и подготовленный военными “реформаторами” “План Инка” вступил в действие. Он составлял сердцевину программы развития государства на ближайшие 20 лет. Среди важнейших задач значились: высокие темпы экономического развития, создание ведущего государственного сектора в экономике, ограничение власти иностранных монополий, изменение системы землепользования, рациональное использование природных ресурсов, создание широкого внутреннего рынка^[603].

Естественно, что достижение всех этих целей было возможно на пути национализации, борьбы с крупными олигархическими кланами, существенного пересмотра отношений с транснациональными корпорациями и проведения аграрной реформы. Эти направления и составили основу деятельности военного правительства Веласко Альварадо в 1968–1975 гг.

Оно национализировало все железные дороги, медные рудники, рыбную промышленность, собственность американской “Интернэшнл петролеум компани” (контролировавшей всю добычу и реализацию перуанской нефти), подорвало решающие позиции иностранных банков в сфере кредита, создало государственные компании в различных отраслях экономики, усилило влияние государства во внешней торговле.

Как и в любой другой латиноамериканской стране, большой резонанс имела аграрная реформа. Ее проведение предусматривал декрет-закон № 17716, осуществление которого привело к экспроприации 14,5 тыс. поместий площадью 10 млн 155 тыс. га и наделение землей 450 тыс. крестьянских семей. Прежде всего экспроприировались необрабатываемые земли. Серьезный удар был нанесен системе латинофундизма и соответственно землевладельческой олигархии.

Все эти преобразования и целый ряд других (например, создание сектора “социальной собственности”, реформы системы образования) свидетельствовали о том, насколько масштабной и глубокой была задуманная Веласко Альварадо и его соратниками трансформация перуанского общества.

Весьма специфичными были отношения правительства Веласко Альварадо с Соединенными Штатами Америки, которые широко пользовались экономическими санкциями, особенно сокращением или приостановкой выдачи кредитов. В результате отдельные планы перуанских военных в экономической сфере оказались или совсем нереализованными, или осуществленными частично.

Сложившееся к 1974 г. размежевание среди правящей военной верхушки на левое и правое течение было явно в пользу последнего, сумевшего поставить под свой контроль средства массовой информации и использовать госсектор в качестве источника своего финансирования. Раскол внутри военных усугубился тяжелой болезнью Веласко Альварадо, отстраненного от власти 29 августа 1975 г., после чего революционный процесс в Перу пошел по нисходящей линии.

Если в Перу доля американской собственности была не столь высокой, как в ряде других латиноамериканских стран, то Панама во всех геополитических, торговых и экономических планах США занимала особое, исключительно важное место. Само рождение независимого панамериканского государства в 1903 г., по мнению многих исследователей, было “обязано” прежде всего Соединенным Штатам, способствовавшим отделению Панамы от Колумбии 3 ноября 1903 г.

Действительно, уже 6 ноября 1903 г. Белый дом признал только что сформированное панамское правительство, а 18 ноября США и Панама заключили договор о строительстве межокеанского канала на территории только что образовавшегося государства. 20 февраля 1904 г. договор вступил в силу. Строительство Панамского канала в основном было закончено в 1914 г., а его постоянная эксплуатация началась в 1920 г.

Это был период, когда США навязали некоторым латиноамериканским странам беспрецедентные по своей циничности договоры. Например, Куба сдала США в бессрочную аренду военно-морскую базу Гуантанамо (1903 г.), а Панама “на вечные времена” зону Панамского канала.

С тех пор несколько поколений панамских политиков неоднократно заявляли о необходимости пересмотра договора 1903 г. Время от времени поднимался вопрос и о возвращении территории канала под юрисдикцию Панамы, но в наиболее принципиальной форме и с наибольшим успехом это сделал Омар Торрихос, главным девизом жизни которого были слова: “Я не хочу войти в историю, я хочу войти в зону канала”.

Для Панамы 60-х годов были характерны социально-экономические противоречия, присущие другим латиноамериканским странам: засилье олигархии (2 % семейств), латифундизм (38 человек владели 30 % обрабатываемых земель), безземелье и малоземелье крестьян (54 тыс. хозяйств принадлежало лишь 3,7 % земель пригодных для сельскохозяйственных работ^[604].

Омар Торрихос (1929–1981) был восьмым ребенком в бедной многодетной семье учителя. С 1952 г. служил в Национальной гвардии, а в 1968 г., будучи полковником, возглавил ее. Возможно это был реверанс перед “человеком из народа” в те годы, когда США пытались любой ценой нейтрализовать влияние Кубинской революции. Да, и почему бы не пойти даже на рискованный шаг, если Панама к этому времени фактически превратилась и в военный оплот Вашингтона: с 1963 г. в зону Панамского канала было перенесено южное командование США. Кроме того в Панаме было создано 19 военно-морских баз США.

Однако Торрихос не посчитался ни с одним из аргументов Белого дома. В сентябре 1968 г. с группой офицеров-единомышленников он совершил военный переворот, свергнув “традиционного” панамского президента Арнульфо Ариаса, четырежды взбиравшегося на самый высокий пост в стране и ни разу не доработавшего до конца ни одного конституционного срока.

В военной хунте, образованной после переворота, Торрихос стал главнейшей фигурой. На следующий год ему было присвоено звание генерала, а в 1972 г. — титул “Высшего лидера панамской революции”. Простые панамцы переиначили генеральское звание на свой лад, назвав его “Генералом бедняков”, что свидетельствовало как о широкой популярности Торрихоса, так и о тех социальных силах, которые именно с ним связывали свои надежды. В значительной мере он их оправдал.

Для политических взглядов “Высшего лидера панамской революции” конца 60-х годов был характерна известная политическая аморфность: “Я ни с левыми, я ни с правыми, я с Панамой”^[605]. Посягнув на многолетнюю монополию олигархии и американских компаний, связанную с тотальной эксплуатацией национальных богатств, Торрихос стал постепенно переходить на идеологические позиции, значительно более близкие левой части панамского общества. Многие внешнеполитические акции его правительства шли вразрез с интересами США: были восстановлены дипломатические отношения с Кубой, Панама вступила в “Движение неприсоединения”, расширив экономические связи с Югославией и Ливией, признала революционное Сандинистское правительство в Никарагуа и оказала ему моральнополитическую поддержку.

В то же время правительство Торрихоса в течение первого из указанных выше этапов провело аграрную реформу и “культурную революцию” (ликвидация неграмотности), легализовало все политические партии, разрешило возвратиться в Панаму политэмигрантам. Однако самое главное, что сделало оно в этот период, касалось в целом успешных переговоров с США о будущем Панамского канала.

Говоря об отношениях с Вашингтоном, Торрихос любил повторять: “Мы не антиянки, мы — антиколониалисты”^[606]. Он считал эксплуатацию канала Соединенными Штатами формой колониальной эксплуатации, оказывающей решающее и крайне негативное влияние на экономику, политику, в конечном итоге на все историческое развитие Панамы.

Длившиеся целых пять лет переговоры с Белым домом в сентябре 1977 г. завершились подписанием договора и различных соглашений президентом США Дж. Картером и О. Торрихосом. Согласно этим документам и поправкам, внесенным в 1978 г. Конгрессом США при их ратификации, США обязались 31 декабря 1999 г. передать под юрисдикцию Панамы канал и все территории, на которых расположена соответствующая ему инфраструктура. 14 декабря 1999 г. США выполнили это обещание. Казалось бы осуществились многолетние чаяния панамского народа.

Однако это решение было обставлено обоймой многочисленных “если”, которые оставляют Вашингтону возможность осуществлять и в дальнейшем эффективный контроль.

23 октября 1977 г. в Панаме был проведен референдум по заключенным с США соглашениям: 66,1 % панамцев поддержали их, 31,9 % голосовали против^[607]. В свою очередь, опросы службы Гэллапа, проведенные в феврале 1978 г., показали, что 45 % американцев — “за”, а 40 % — против^[608].

Свою социальную опору Торрихос видел в “межклассовом альянсе” и сумел добиться его консолидации, поставив “под свои знамена” значительную часть буржуазии и крестьянские организации, профсоюзы и интеллигенцию. Созданная им Революционно-демократическая партия должна была взять на себя все те функции по управлению обществом, которые на первом этапе революционных преобразований выполняла Национальная гвардия.

В 1978 г. Торрихос сложил с себя полномочия главы правительства, посчитав, что наступает качественно новый этап политической борьбы, когда военные должны “отойти в казармы”, а страной будут управлять демократически избранные лидеры. Правда, общепризнанным лидером являлся он сам и, понимая это, оставив за собой только командование Национальной гвардией, Торрихос решил стать гарантом дальнейших преобразований. Однако “загадочная” авиакатастрофа 31 июля 1981 г. не только оборвала жизнь этого выдающегося государственного деятеля, но и самым негативным образом отразилась на претворении в жизнь тех идей и планов, которые не успел осуществить “Генерал бедняков”.

Чили от Альенде до Пиночета

В XX столетии для политической жизни Чили характерно значительное влияние социалистических и коммунистических идей, рабочего движения, отдельных периодов победы левых сил на общегосударственном уровне. В этой связи можно вспомнить провозглашение “Социалистической республики” в 1932 г. (правда, просуществовавшей всего 12 дней), победу правительства Народного фронта на президентских выборах 1938 г. и, конечно же, триумф блока Народного единства и приход к власти его лидера Сальвадора Альенде Госсенса в 1970 г.

Сальвадор Альенде (1908–1973) — выходец из богатой семьи, врач, один из лидеров Социалистической партии Чили уже в 1938 г. был среди трех министров-социалистов в правительстве Народного фронта. В дальнейшем, начиная с президентских выборов 1952 г. участвовал во всех аналогичных кампаниях 1958, 1964 и 1970 гг. в качестве кандидата Социалистической, Коммунистической и других партий левой ориентации.

Растущая популярность Альенде (в 1964 г. он набрал почти 39 % голосов) и его глубокая уверенность в необходимости рвать путы всесторонней зависимости от США все больше беспокоили Белый дом, Госдепартамент и ЦРУ. Уже в ходе избирательной кампании 1964 г. ЦРУ провело в Чили 20 акций в поддержку главного соперника Альенде Эдуардо Фрея и затратило 2,6 млн долл., чтобы предотвратить победу кандидата левых сил^[609]. (Правда, один из бывших сотрудников ЦРУ называл другую цифру — 20 млн^[610]). Хотя на выборах, состоявшихся в начале сентября 1970 г., внешние и внутренние силы, выступившие против Альенде, еще более усилили подрывную деятельность, Народное единство, в состав которого помимо Социалистической и Коммунистической партий входили Радикальная и Социал-демократическая партии, Объединенное движение народного действия и Независимое народное действие, победило: Сальвадор Альенде — 1 070 334 голоса, Хорхе Алессандри (либерально-консервативный блок) — 1 031 150 голосов, Радомиро Томич (христианские демократы) — 821 801 голос^[611].

15 сентября 1970 г. президент США Р. Никсон собрал совещание в Белом доме, на котором присутствовали государственный секретарь Г. Киссинджер, директор ЦРУ Р. Хелмс и министр юстиции Д. Митчелл.

Главный вывод совещания гласил: “Президент Никсон проинформировал директора ЦРУ Ричарда Хелмса, что режим Альенде в Чили неприемлем для Соединенных Штатов, и поручил ЦРУ непосредственно заняться организацией военного государственного переворота в Чили, чтобы предотвратить вступление Альенде в должность президента”^[612].

Инаугурация Сальвадора Альенде должна была состояться 3 ноября 1970 г. Полтора месяца для осуществления мер, намеченных в Вашингтоне против Альенде, оказалось недостаточно. Во-первых, чилийская армия до этого в основном придерживалась конституционных традиций (за исключением периода с 1924 по 1932 г.), во-вторых, не удалось склонить политических противников Альенде к неутверждению его кандидатуры в Конгрессе на посту президента, в-третьих, бывший президент Чили Э. Фрей, который во всех этих планах должен был играть ключевую роль, отказался идти на сделку с совестью. В этой ситуации Вашингтон принял решение постепенно готовить переворот, одновременно заставляя, как говорилось на указанном выше совещании, “завопить” экономику Чили.

Основные направления экономического давления были сформулированы 28 сентября руководителем тайных операций ЦРУ в Западном полушарии Уильямом Броу в беседе с одним из руководителей “Интернэшнл Телефон энд Телеграф Компани” (ИТТ): “1. Банки не должны возобновлять выдачу кредитов, или они должны задерживать их возобновление. 2. Компании должны задерживать перевод денег, осуществление поставок, отправку запчастей и т. д. 3. Поставить в затруднительное положение банки и кредитные компании. Если будет оказан нажим, то им придется закрыть свои двери, создав тем самым еще больший нажим. 4. Прекратить оказание любой технической помощи и не давать обещаний какой-либо технической помощи в будущем. Компании, которые не в состоянии сделать это, должны закрыть свои двери”^[613]. Руководитель ИТТ, судя по всему, должен был стать координатором, так как ему вручили список тех компаний, которым отводилась главная роль в организации экономического саботажа.

Правительству Народного единства удалось выполнить существенную и очень важную часть намеченных преобразований — национализировать медные и железные рудники, передать в руки государства селитряные и каменноугольные копи, начать в широких масштабах проведение аграрной реформы, поставить под свой контроль внешнюю и внутреннюю торговлю. Спланированная еще до прихода Альенде к власти программа дестабилизации социально-экономического положения в Чили после 3 ноября 1970 г. обрела динамизм и начала пунктуально выполняться противниками нового президента. Кроме того ЦРУ стало оказывать большую материальную помощь, направленную на подрывную работу, оппозиционным партиям, газетам, телевидению. Более 8 млн долларов было выделено на пособия забастовщикам в 1972–1973 гг.^[614]

Столь непримиримая позиция США предопределялась огромными экономическими интересами крупнейших американских финансово-промышленных кланов в Чили. Почти тотальная зависимость чилийской экономики от этого мощнейшего внешнего фактора показывает всю сложность и остроту реализовывавшейся в стране программы “народной революции”. Несмотря на появление отдельных негативных тенденций в развитии экономики и растущую инфляцию, социальная база народного единства росла. На муниципальных выборах 1971 г. его уже поддерживал 51 % населения (вместо 36,3 % на президентских выборах). Статистика следующего года свидетельствует, что 70 % членов профсоюзов также выступали на стороне Альенде^[615].

В этих условиях противники Народного единства сделали главную ставку на военный переворот. Армия, оказавшаяся политически нейтральной в 1970 г., под воздействием внешних и внутренних факторов постепенно раскалывалась на три течения: 1) патриотически настроенные военные, “конституционалисты”; 2) военнослужащие, оставшиеся верными своему профессиональному долгу; 3) сторонники жесткого антикоммунистического курса. Именно последние и стали опорой путчистов во главе с генералом Аугусто Пиночетом Угарте. С октября 1971 г. резидентура ЦРУ в Чили выделила ключевые фигуры этого течения с учетом их возможного участия в перевороте, а с начала следующего года “отобранная” группа уже действовала под полным контролем ЦРУ, готовя военный переворот^[616], свершившийся 11 сентября 1973 г. В конце XX в. правительство США официально признало о проводившейся Соединенными Штатами широкомасштабной операции по свержению правительства Народного единства.

Установленная Пиночетом военно-террористическая диктатура стала одной из самых кровавых в истории Латинской Америки. Крайняя жестокость в отношении левых сил привела к десяткам тысяч убитых и заточенных в застенки: около двух миллионов чилийцев вынуждены были эмигрировать. Страна оказалась в “состоянии внутренней войны”. Полным произволом отличались действия Пиночета и в политической сфере: отмена Конституции 1925 г., а следовательно, и всех конституционных гарантий и гражданских свобод, разгром Национального конгресса, запрет партий, входивших в Народное единство, а с 1974 г. и запрет всех остальных.

Особый резонанс в мире вызвала экономическая политика Пиночета, о чем следует сказать поподробнее, так как это была первая неолиберальная модель, реализованная в Латинской Америке, нередко именуемая некоторыми авторами “экономическим чудом”.

Захватив власть, Пиночет начал реформировать экономику по неолиберальным рецептам “чикагской школы”, последователи которой из молодых чилийских технократов подготовили для него соответствующее руководство на 189 страницах. Суть новой стратегии национального экономического развития состояла в разгосударствлении, приватизации предприятий государственного сектора и строжайшей экономии. Проводя ее в жизнь, Пиночет опирался на местные монополистические группы, тесно связанные с транснациональным капиталом.

Многие экономисты, анализируя неолиберальную модель развития, считают, что на определенном этапе она может быть эффективным регулятором сугубо экономических показателей, но, как правило, в ущерб социальным. Чилийские реформы в основном подтверждают это, особенно в 70-е — первой половине 80-х годов.

Вместе с тем отдельные элементы чилийской неолиберальной модели, исходя из некой универсализации неолиберальных рецептов развития, заслуживают внимания. Среди них сокращение в четыре раза государственных чиновников, принятие трехлетнего плана экономического и социального развития на 1985–1987 гг., приоритет развитию и диверсификации экспорта, отход от догматического следования неолиберальным принципам (как и в случае с принятием плана) в вопросах ценообразования (“все сделает рынок”) и установление гарантированного минимума цен на пшеницу и ряд других сельскохозяйственных культур, многовариантный, хорошо продуманный и очень выгодный для государства процесс приватизации и, наконец, исключительная честность тех людей, которые ее проводили. Прагматичность и строжайший контроль, особенно в финансовой сфере, гибкость и своевременная смена экономических ориентиров позволили Чили на заключительном этапе правления Пиночета вступить на путь стабильного, динамического развития.

Существенное улучшение экономического положения во второй половине 80-х годов не сняло социальной и политической напряженности в стране и изоляции диктатуры на мировой арене. Пик открытой конфронтации с военным режимом пришелся на 1983–1986 гг., когда профсоюзы провели три всеобщих забастовки и помимо защиты социально-экономических прав трудящихся потребовали перехода к демократическим формам правления, причем организованные в эти годы профсоюзы безработных выступали за прямые, насильственные действия, которые привели бы к этой цели. В оппозиции находились и все политические партии.

Стремясь как-то легализировать свой режим, Пиночет еще в 1980 г. провел референдум по принятию новой конституции. Его официально обнародованные результаты (многими авторами ставящиеся под сомнение) — 4 млн 200 тыс. — “за”, 1 млн 891 тыс. — “против”^[617]. Конституция и ряд последующих декретов наделяли президента (Пиночета) и военную хунту широкими полномочиями.

Преодолев экономический кризис начала 80-х годов, идеологи военного режима постепенно стали переходить к его либерализации, одним из проявлений которой было решение Пиночета (1986) о референдуме в 1988 г. по вопросу о продлении его президентских полномочий на новый восьмилетний срок. Результаты референдума — 43 % (“за”) и 55 % (“против”)^[618] прервали процесс перехода репрессивной диктатуры к стабильному авторитарному строю с перспективой пожизненного “престоловладения” и способствовали проведению президентских выборов в декабре 1989 г., закончившихся победой лидера христианских демократов Патрисьо Эйлвина. В данном случае он выступал и как кандидат блока большинства политических партий “За демократию”. На следующих президентских выборах в 1993 г. этот блок вновь одержал победу (Эдуардо Фрей Руис-Тагле), подтвердив таким образом окончательный выбор чилийцев в пользу демократии.

Сандинистская революция и центральноамериканский кризис

Диктатура клана Сомосы, установленная в 1933 г. в Никарагуа, вне всякого сомнения принадлежала к числу наиболее одиозных режимов, а сменявшие друг друга у власти представители этого клана — Анастасио, Луис и Анастасио II — к числу наиболее жестоких и алчных правителей.

В 70-е годы клан представлял собой фактически правительство страны. Президент Анастасио Сомоса Дебайле занимал еще восемь важнейших гражданских постов и две воинских должности. Основные направления внутренней и внешней политики контролировали девять его ближайших родственников. Кроме того им принадлежали 50 крупнейших предприятий и компаний, три банка и акции ряда транснациональных монополий^[619].

Сконцентрировав в своих руках 1/3 национального богатства, все экономические, политические и правовые рычаги управления страной, возглавив Национальную гвардию, диктатор, видимо, посчитал свою “историческую” миссию выполненной, абсолютно не обращая внимания на разрешение острейших противоречий, раздиравших страну.

Реальной политической силой, способной бросить вызов диктатуре и повести за собой значительную часть народных масс, оказались молодые выходцы из средних слоев, создавшие в 1961 г. движение “Новая Никарагуа”, через два года переименованное в “Сандинистский фронт национального освобождения” (СФНО). Вокруг этого движения начал складываться общенациональный антидиктаторский фронт, поддерживаемый рабочими, крестьянами, отдельными звеньями национальной и даже крупной буржуазии, связанной с транснациональным капиталом. Фактически в Никарагуа была воспроизведена модель антидиктаторской борьбы, имевшая место в годы Кубинской революции. Лидером СФНО стал Карлос Фонсека Амадор (1936–1976).

Программа-минимум, обнародованная в конце 1963 г., предполагала освобождение страны от экономического и политического господства американских монополий; свержение диктатуры и уничтожение Национальной гвардии; передача земли крестьянам и независимое промышленное развитие; создание правительства национального единства во главе с СФНО. Идейной базой антидиктаторского фронта являлось политическое наследие Сандино, пользовавшегося широкой популярностью в народе. В ходе многолетней борьбы СФНО превратился в главный объединяющий центр всех влиятельных политических сил. Его поддерживали обе социалистические партии, Коммунистическая партия Никарагуа, Народно-демократическая партия и Независимая либеральная партия.

19 июля 1979 г. диктатура пала. Правительство национального возрождения было сформировано из сандинистов и представителей антисомосовской буржуазии. В течение короткого срока оно экспроприировало имущество Сомосы и всего клана, ввело госмонополию на внешнюю торговлю, начало проведение аграрной реформы, национализировало банки, объявило достоянием страны все природные ресурсы. Были восстановлены демократические права и свободы и объявлено о проведении независимой внешней политики.

Представляет интерес характер преобразований этого правительства в экономической сфере. Руководствуясь принципом “плюрализм в политике, плюрализм в экономике”, сандинисты сделали ставку на смешанный характер экономики, в которой бы действовали как частные, так и государственные предприятия. В процессе национализации, последней подвергались лишь предприятия, принадлежавшие сомосистам, предприятия, хозяева которых бежали за границу, и экономические объекты, созданные государством на иностранные инвестиции.

Частный сектор был представлен как национальным, так и зарубежным капиталом. Он преобладал в сельском хозяйстве, в фабрично-заводском производстве, во внутренней торговле, а также в импортных операциях.

В то же время государственный сектор (в некоторых районах называемый “смешанным”) контролировал предприятия, на которых государство имело "часть (не обязательно пакет) акций и в которые был вложен, как национальный, так и зарубежный капитал. Существенным отличием государственного сектора в Никарагуа по сравнению с другими латиноамериканскими странами было наличие в нем так называемого общественного сектора, развитию которого придавалось решающее значение, пока сандинисты были у власти. Именно общественный сектор, по замыслу его создателей, должен был удовлетворять основные потребности населения страны, в него должны были вкладывать львиную долю инвестиций, он с каждым годом был призван играть все большую роль в создании ВВП.

США вскоре стали относиться враждебно к сандинистскому правительству. В докладе о Центральной Америке двухпартийной комиссии Конгресса США, возглавлявшейся государственным секретарем Г. Киссинджером (конец 1983 г.) говорилось: “С самого начала сандинисты поддерживали довольно дружеские связи с Кубой и Советским Союзом. В настоящее время более 80 тыс. кубинских советников находятся в Никарагуа, включая по меньшей мере 2 тыс. военных советников, а также несколько сот советников из СССР, Восточной Европы, Ливии и Организации освобождения Палестины. Кубинские строительные команды помогли построить военные дороги, базы и аэропорты. В соответствии с полученными сообщениями, около 15 тыс. тонн вооружений прибыло для сандинистской армии из советского блока”^[620].

США взяли курс на подрыв сандинистского режима в Никарагуа. Формы этой борьбы со стороны США были весьма разнообразными: экономическая блокада, оказание военной помощи никарагуанским “контрас” — противникам сандинистов, минирование никарагуанских портов, финансирование оппозиционных партий, движений и средств массовой информации, выступавших против революционного правительства.

Развязанная “контрас” гражданская война привела к многочисленным жертвам. В начале 1988 г. их число с обеих сторон превысило 25 тыс. человек^[621]. Сандинисты несмотря на сложную внутриполитическую обстановку в стране, остались верныдемократическим принципам: в 1984 г. были проведены президентские выборы, на которых победил лидер СФНО Даниэль Ортега, получивший поддержку 67 % участвовавших в голосовании.

Перед сандинистами стояли сложнейшие задачи не только в политической, но и в экономической области. Утечка капитала, отъезд из страны квалифицированных кадров, саботаж, серьезные осложнения в международной кредитной и торговой сфере не могли не сказаться на развитии никарагуанской экономики. Ее структурная перестройка требовала значительных инвестиций и новых кредитов. Однако инвесторы обычно не рискуют на “крутых поворотах истории”, а политика кредиторов крайне изменчива и большей частью неблагоприятна для страны, пытающейся вписаться в эти “повороты”.

В первой половине 80-х годов начали изменяться маршруты никарагуанского экспорта и импорта: роль СССР и стран СЭВ во внешней торговле Никарагуа постоянно возрастала. В 1981 г. Никарагуа экспортировала в СССР 6,2 % своих товаров, а импорт составил 1,5 % в 1983 г. соответственно — 1,6 % и 8,2 %. К 1986 г. на долю стран СЭВ приходилось уже 35 % внешнеторговых операций Никарагуа^[622].

Экономические связи и развитие никарагуанской экономики второй половины 80-х годов столкнулись с целым рядом существенных проблем. Помимо свертывания никарагуано-американских отношений и поддержки в этом США их некоторыми европейскими союзниками, аналогичные тенденции наметились и в отношениях между Никарагуа и социалистическими странами. “Эра Горбачева” привела к смещению приоритетов и акцентов не только во внутренней, но и во внешней политике СССР. “Перестройка” не мыслилась без существенного улучшения советско-американских отношений, и, добиваясь его, М.С. Горбачев готов был пожертвовать многим из того, что служило камнем преткновения в этих отношениях. В Латинской Америке такая участь постигла сначала Никарагуа, а затем и Кубу. Правда, в отношениях с Никарагуа СССР не нарушил никаких официальных договоров и соглашений; была нарушена лишь динамика и объем экономических связей: они пошли по нисходящей в тот момент, когда лидеры сандинистов рассчитывали на их интенсификацию.

В целом за десятилетнее правление Революционное правительство добилось определенных успехов, прежде всего в сфере образования и здравоохранения, в сокращении безработицы и наделении землей большого количества ранее безземельных крестьян. Естественно, что состояние гражданской войны, в котором находилась страна в 80-е годы, резко осложнило экономическое развитие, особенно во второй половине периода.

Обострение экономического положения в конце 80-х годов, конечно, ослабило позиции сандинистов, тем не менее, практически все в Никарагуа были убеждены в их победе на президентских выборах 25 февраля 1990 г. Аналогичных оценок придерживались многие американские аналитики и даже руководители Госдепартамента и ЦРУ, с подачи которых президент США Джордж Буш также заявил о вероятной победе Д. Ортеги. Не питала особых надежд и никарагуанская оппозиция, объединившаяся в Национальный оппозиционный союз и выдвинувшая своим кандидатом Виолету Чаморро, вдову известного и очень популярного в народе журналиста, владельца газеты “Да Пренса” Педро Хоакина Чаморро, убитого самосовцами в 1978 г.

Предвыборная программа оппозиции во многом совпадала с основными пунктами сандинистов (мир и национальное примирение, установление правового государства, эффективная система здравоохранения, укрощение инфляции, стабильная занятость в промышленности и увеличение заработной платы, юридическое признание землевладения для крестьян, рабочая реформа и профсоюзные свободы и т. д.). В то же время у оппозиции было отсутствовавшее у сандинистов обещание отменить всеобщую воинскую повинность и ввести “экономическую свободу”.

Чем ближе приближалась дата выборов, тем острее становилось положение в стране. Несомненно, что на настроение избирателей помимо кризисных явлений в экономике и гражданской войны существенно повлияли и некоторые международные события, имевшие или непосредственное или опосредованное отношение к Никарагуа. Среди них прекращение Советским Союзом военных поставок в Никарагуа (11 августа 1989 г.), начавшийся распад социалистической системы, интервенция США в Панаму в конце 1989 г. и захват в начале января 1990 г. президента этой страны Мануэля Антонио Норьеги.

На президентских выборах Национальный оппозиционный союз одержал победу (54,7 %), СФНО — 40,8 %^[623]. После прихода к власти В. Чоморро начался пересмотр практически всех законов и постановлений, принятых сандинистами в экономической и социальной сферах, в вопросах внутренней политики и внешнеполитической деятельности.

Сандинистская революция протекала в сложнейший период центральноамериканской истории. Разразившийся в 80-е годы политический и социально-экономический кризис оказывал негативное воздействие на многие аспекты межгосударственных отношений в Центральной Америке. И революционные преобразования в Никарагуа, и гражданская война в Сальвадоре, и активизация партизанского движения в Гватемале, приходящиеся на последние десятилетия XX в., были вызваны прежде всего глубинным структурным кризисом, развивавшимся в этих странах.

Вместо заключения

XX век в корне изменил Латинскую Америку. За 100 лет ее население многократно возросло, причем рост городского населения (до 75 %) свидетельствует об огромных сдвигах в промышленном развитии. Латиноамериканские государства стали играть неизмеримо бóльшую роль в мировой торговле, экономике, политике и культуре, превратились фактически из маргиналов международных отношений в их активных субъектов.

В конце столетия Бразилия, Мексика и Аргентина, сохранившие на всем его протяжении лидерство в экономическом развитии, обрели своеобразный статус региональных держав или региональных центров силы. Больше того, Бразилия не без оснований активно добивается включения в ее состав “большой восьмерки”.

Существенные перемены произошли в российско-латиноамериканских отношениях. Под влиянием различных внешних и внутренних факторов, особенно в период “холодной войны”, они опускались почти до нулевой отметки. Взаимовыгодная динамика этих отношений имела место в годы второй мировой войны, столь же позитивно они стали развиваться в последние десятилетия.

С начала 60-х годов начался процесс деколонизации и образования независимых государств в Карибском бассейне (Ямайка, Тринидад и Тобаго, Барбадос, Содружество Багамских островов, Гренада, Доминика, Сент-Винсент и Гренадины, Сент-Люсия, Сент-Китс и Невис, Антигуа и Барбуда), в Центральной Америке (Белиз) и на севере Южной Америки (Гайана, Суринам).

XX век отмечен значительным оживлением индейских движений. Можно выделить пять различных цивилизационных ориентаций индейских организаций: 1) стремление к полному восстановлению доколумбовых цивилизаций и, как следствие этого, к тотальному противостоянию Западу; 2) курс на формирование симбиотического типа цивилизационных основ с преобладанием автохтонного элемента, но с включением определенных европейских новаций; 3) тенденция к формированию симбиоза на западной основе с включением отдельных элементов автохтонного наследия; 4) тенденция к синтезу на автохтонной основе; 5) тенденция к синтезу на западной основе^[624].

Для многих стран Латинской Америки в XX в. характерны периоды острейшей политической нестабильности, преобладания авторитарных форм правления, глубоких общенациональных конфликтов, завершавшихся революциями или государственными переворотами. На протяжении столетия иерархия политических ценностей и идеологических ориентиров претерпевала существенные изменения. Уже в самом конце XX в. в политической жизни ряда стран произошли серьезные и во многом неожиданные перемены: в Мексике правившая с 1929 г. Институционно-революционная партия потерпела поражение на президентских выборах и уступила власть оппозиции; в Чили вновь победили социалисты и бывший диктатор А. Пиночет был лишен парламентской неприкосновенности; в Венесуэле на президентских выборах (декабрь 1998 г.) победу одержал лидер блока “Патриотический полюс” Уго Чавес, объединивший партии и движения левой и левоцентристской оппозиции. Судя по всему, его правительство не менее, а может быть, и более радикально, чем правительство Сальвадора Альенде. Исчезновение с политической карты мира Советского Союза, казалось бы, поставило Кубу в безвыходное положение, ведь во многом благодаря СССР это государство успешно решало многочисленные проблемы, связанные с экономической блокадой со стороны США. Однако вновь, как и в 1959–1960 гг., Куба удивила мир, проведя реструктуризацию своей экономики и ряд реформ, позволивший ей преодолеть существенный экономический спад 1992–1993 гг.

80-90-е годы вошли в историю Латинской Америки как период масштабной демократизации политической жизни. Военные режимы уступили место гражданским правительствам, разрешился центральноамериканский кризис. Вместе с тем рост совокупных военных расходов латиноамериканских стран на 65 %^[625] в 1997 г. по сравнению с 1985 г. показывает, что проблема “внутренней войны” по-прежнему чрезвычайно актуальна.

В свое время Блез Паскаль сетовал на то, что: “Только кончая задуманное сочинение, мы уясняем себе, с чего нам следовало его начать”. Наряду с творческими сомнениями подобного рода, при чтении данной главы могут возникнуть и другие сомнения, типа: почему не рассмотрены вовсе или не проанализированы хотя бы кратко те или иные явления и деятельность отдельных персоналий. В этой связи с полным правом можно говорить о необходимости более обстоятельного анализа различных спектров политических сил, об интеграционных процессах (характерных для второй половины XX в.), о многочисленных модернизаторских проектах (“теория зависимости” и “теология освобождения”), о так называемом “индейском ренессансе” последних десятилетий, а также о тех, кто олицетворял собой в отдельные моменты как бы целую эпоху (например, о легендарном Эрнесто Че Геваре). Однако признавая справедливость всех этих замечаний для более пространной работы, хотелось бы отметить, что сложившаяся в этой главе структура, на наш взгляд, вполне отражает основные направления “самореализации” Латинской Америки, отнюдь не случайно названной в этом веке “вулканическим континентом”.

Выдающийся эквадорский художник Освальдо Гуаясамин писал в 70-е годы: “Рисуя в течение полувека, я как будто издавал безнадежный крик. С ним сливались и все другие вопли, выражавшие унижение и страх перед тем временем, в котором нам пришлось жить. Но, несмотря на все это, я надеюсь, что наступит день, возможно в XXI веке, когда концепция мира будет другой: без нищеты, без ненависти, без неграмотности”^[626].

Хочется верить, что Латинская Америка вступила именно в такое столетие.

Страны тропической и южной Африки (А.Б. Давидсон)

“Десять тысяч лет в одну жизнь” — назвал книгу^[627] своих воспоминаний один из общественных деятелей тех обширных частей нашей планеты, которые по современной терминологии называют “Югом” или “глубоким Югом”, в отличие от “Севера” — промышленно развитых государств.

Какими бы бурными ни были в XX в. изменения в жизни всего человечества, перемены в регионах “Юга” — наиболее разительны. Многие народы там прошли за это столетие путь от родового общества до современной государственности. Они были почти изолированы от внешнего мира и лишь последние сто лет втянули их в широкие международные связи. Какое же напряжение — психическое, нервное, интеллектуальное — испытали на себе те несколько поколений, на долю которых пришлись такие громадные перемены!

Эти народы будут оказывать все большее влияние на судьбу человечества — хотя бы уже потому, что их удельный вес в численности народонаселения нашей планеты очень быстро растет. Но характер влияния нелегко определить, поскольку эти народы — их историческое прошлое и настоящее — исследованы наукой неизмеримо меньше, чем “золотой миллиард” Западной Европы и Северной Америки. Все это относится к Тропической и Южной Африке. И скорее всего, к ней в первую очередь.

На исходе колониального раздела

Колониальный раздел мира в конце XIX в. был прежде всего разделом Африки. Если в начале 70-х годов XIX в. колониальные владения составляли лишь несколько процентов территории Африканского материка, то к началу XX в. он был поделен почти полностью.

К 1900 г. в Тропической и Южной Африке суверенными считались четыре государства: Эфиопия, сумевшая разгромить в 1896 г. итальянскую армию, посланную для ее завоевания, Либерия, основанная выходцами из черной Америки, Трансвааль (официальным названием было — Южно-Африканская Республика) и также созданная бурами^[628] Оранжевая Республика (официально — Оранжевое Свободное государство). Остальная территория Тропической и Южной Африки входила в состав европейских колониальных империй.

Самыми обширными и богатыми были владения Великобритании. В южной и центральной части континента это Капская колония, Натал, Бечуаналенд (ныне Ботсвана), Басутоленд (Лесото), Свазиленд, Южная Родезия (Зимбабве), Северная Родезия (Замбия). На востоке — Кения, Уганда, Занзибар, Британское Сомали. На северо-востоке — Англо-Египетский Судан, формально считавшийся совладением Англии и Египта. На западе — Нигерия, Сьерра-Леоне, Гамбия и Золотой Берег. В Индийском океане — остров Маврикий и Сейшельские острова.

Колониальная империя Франции по размерам не уступала Британской, но население ее колоний было в несколько раз меньше, а природные ресурсы — беднее. Большинство французских владений находилось в Западной и Экваториальной Африке и немалая часть их территории приходилась на Сахару, прилегающую к ней полупустынную область Сахель и тропические леса. Это Французская Гвинея (ныне Гвинейская Республика), Берег Слоновой кости (Кот-д’Ивуар), Верхняя Вольта (Буркина-Фасо), Дагомея (Бенин), Мавритания, Нигер, Сенегал, Французский Судан (Мали), Габон, Чад, Среднее Конго (Республика Конго), Убанги-Шари (Центральноафриканская Республика), Французский берег Сомали (Джибути), Мадагаскар, Коморские острова и о-в Реюньон.

Португалия обладала Анголой, Мозамбиком, Португальской Гвинеей (Гвинея-Бисау), включавшей острова Зеленого Мыса (Республика Кабо-Верде), Сан-Томе и Принсипи. Бельгия владела Бельгийским Конго (Демократическая Республика Конго, а в 1971–1997 гг. — Заир), Италия — Эритреей и Итальянским Сомали, Испания — Испанской Сахарой (Западная Сахара), Германия — Германской Восточной Африкой (ныне континентальная часть Танзании, Руанда и Бурунди), Камеруном, Того и Германской Юго-Западной Африкой (Намибия).

Основными стимулами, которые привели к жаркой схватке европейских держав за Африку, считаются экономические. Действительно, надежда на эксплуатацию природных богатств и населения Африки имела первостепенное значение. Но нельзя сказать, что эти надежды сразу же оправдались. Юг континента, где обнаружились крупнейшие в мире месторождения золота и алмазов, стал давать огромные прибыли. Но во многих других регионах до получения доходов необходимы были сперва крупные вложения для разведки природных богатств, создания коммуникаций, приспособления местной экономики к нуждам метрополии, для подавления протеста коренных жителей и изыскания эффективных способов, чтобы заставить их работать на колониальную систему. Все это требовало времени.

Не сразу оправдался и другой аргумент идеологов колониализма. Они утверждали, что приобретение колоний откроет в самих метрополиях множество рабочих мест и устранит безработицу, поскольку Африка станет емким рынком для европейской продукции и там развернется громадное строительство железных дорог, портов и промышленных предприятий. Если эти планы и осуществлялись, то медленней, чем предполагалось, и в меньших масштабах.

Несостоятельным оказался довод, будто в Африку переместится избыточное население Европы. Потоки переселения оказались меньше, чем ожидалось, и в основном ограничились Югом континента, Анголой, Мозамбиком и Кенией — странами, где климат и другие природные условия подходили для европейцев. Страны Гвинейского залива, получившие название “могила белого человека”, мало кого соблазнили.

Но одними лишь экономическими и социальными факторами не объяснить “схватку за Африку” и те острые противоречия между европейскими странами, к которым она приводила. Нельзя недооценивать роль шовинистических амбиций, стремлений к имперскому величию и поддержанию великодержавного престижа. Манипулирование патриотизмом, национальными чувствами приводило к тому, что идеи все новых и новых колониальных приобретений поддерживались в европейских государствах даже теми слоями населения, которые, в сущности, ничего не получали от этих захватов.

Предубеждения и романтизация

К началу XX столетия “миру белого человека”, который тогда господствовал на планете, достался от прошлых веков пестрый букет представлений об Африке. Правда, отошла в прошлое идея античности: “из Африки всегда приходит что-то новое”, как и мысль Руссо о “благородном дикаре”. Зато широко распространилась уверенность в расовой неполноценности людей с черным цветом кожи, рожденная или усиленная веками работорговли и “схваткой за Африку”.

Широко бытовало мнение, что у Тропической и Южной Африки нет истории, что эти общества статичны, абсолютно неспособны к развитию, если нет вмешательства извне. О крупных каменных сооружений Зимбабве^[629], возведенных в доколониальные времена, английский путешественник Теодор Бент писал: “всем прекрасно известно, что негры из-за характера своего мышления никогда не могли бы совершить столь сложную работу”^[630].

История государственных образований доколониального периода не привлекала внимания европейцев. Само появление этих государств обычно объясняли тем, что в давние времена из Азии в Африку пришли скотоводы-хамиты и навязали свою культуру аборигенам — пассивным земледельческим народам. В фундаментальном труде немецких историков многотомной “Истории человечества”, переведенной на русский язык перед первой мировой войной, говорилось: “Громадная и неуклюжая по своему виду, с негостеприимными берегами, выжженными большею частью лучами тропического солнца, Африка… угрюма и загадочна, как сфинкс в египетской пустыне. И какова земля, таков и народ. Едва известный подвижным расам Азии и Европы в течение тысячелетий, своим цветом кожи уже как бы отверженный от ряда благородных народов, прожил он, замкнувшись, неисчислимые годы, не выходя из естественных границ своей территории для дружеского сношения или неприятельского нападения… Если мы можем сравнить историю рас Европы с деятельностью в ясный солнечный день, то история Африки только тяжелый ночной сон; спящего он успокаивает или тревожит, так что он с беспокойством поворачивается на своем ложе; но другие его не знают, а проснувшийся скоро забывает о нем”^[631].

В конце XIX — начале XX в. наряду с предрассудками соседствовала романтизация Африки. В обыденном сознании европейцев Африка долго оставалась таинственной и загадочной — фантастическая природа, непроходимые дебри, невиданные звери, необозримые алмазные россыпи и неисчерпаемые богатства золотом.

Восхищение вызывали прежде всего природа и животный мир. Но все же присутствовала и идеализация африканцев и их жизни, по сравнению с которой “вся эта Европа, суетливая, жалкая в гоньбе за наживой, жадная и подлая в хищничестве и завоевании, лицемерная в рабстве и насилии, — сон и только сон”^[632].

Об Африке знали по книгам Луи Жаколио, Луи Буссенара, Райдера Хаггарда, Жюля Верна, Майн Рида, Пьера Лоти, Пьера Милля, Августа Нимана^[633]. Еще больше по колониально-приключенческим романам авторов, в наше время забытых напрочь, но тогда очень популярных среди молодежи, да и не только среди нее; а также по бульварной литературе, массовым дешевым изданиям.

Разумеется, читающая публика не составляла в тогдашней Европе большинства населения. Но и те, кто не были приучены к чтению, заслушивались рассказами бывальцев, которые зачастую ярко расцвечивали виденное. А в лавках “колониальных товаров” были рекламы с дразнящими воображение картинками якобы из африканской жизни. Торговцы вкладывали такие же, но уменьшенные, картинки в коробки и пакеты с товарами, предлагая их собирать, и давали за это премии и льготы.

Слово “Африка” в массовом сознании связывалось больше всего с такими именами, как Ливингстон и Стенли. А обобщенно — это мужественный европеец с обветренным загорелым лицом, в пробковом шлеме, во главе отряда черных носильщиков, сражается со львами, носорогами и крокодилами, прорубается сквозь скалы и тропические леса, переправляется через горные стремнины, открывая для соотечественников новые и неведомые края. “Африка существовала как земля для путешественников, для разных Стенли и Ливингстонов”, — писал Константин Паустовский о тех временах, о годах своего детства. “Мне, как и другим мальчишкам”, — вспоминал он, — Африка, “где мы бродили в мечтах”, это была охота на львов “с рассветами в песках Сахары, плотами на Нигере, свистом стрел, неистовым гамом обезьян и мраком непроходимых лесов”. И с мечтами о том, чтобы таинственную Африку пройти “от Алжира до мыса Доброй Надежды и от Конго до Занзибара”^[634]. Такая романтизация настолько увлекала юношество, что многие бежали в Африку, нанимаясь юнгами на корабли или прячась в трюмах. В начале XX в. эти мечты ярко передал Николай Гумилев (сам он побывал в Африке четыре раза, и для него она была “отражением рая”):

Артюр Рембо, также отправляясь в Африку, выразил настроения более циничные: “Я вернусь с железными мускулами, с темной кожей и яростными глазами… У меня будет золото; я стану праздным и грубым”^[636].

Если не вспоминать эти представления, невозможно понять не только отношение Европы к Африке, но и самих европейцев на заре XX столетия. Тем более, что такие представления оказались чрезвычайно живучи — не столько романтизация, как предрассудки^[637].

Намного труднее понять, каким африканцы видели белого человека. В фольклоре отразилась сложная гамма чувств. Но, безусловно — изумление и протест. Европейцам трудно было понять африканцев, и они считали их малопонятливыми детьми. Африканцы платили им тем же. У народа эве (Гана, Того, Дагомея)! была песня:

А у народа ньякьюса (Танзания):

На протяжении XX в. представления менялись и становились все многообразней. Но взаимные предубеждения, возникшие в сознании европейцев и африканцев, не исчезли и вряд ли могут исчезнуть без больших усилий с обеих сторон. Как известно, стена предрассудков — одна из самых прочных стен, когда-либо сооруженных человеком. И даже в период деколонизации, в середине 50-х годов XX в., политический деятель Южно-Африканской Республики (тогда Южно-Африканский Союз) мог заявить: “Африканцы — это дети, и поэтому европейцы должны выполнять по отношению к ним роль родителей… Им нельзя предоставить власть, которой пользуются взрослые, знающие, как ею пользоваться”^[640].

Легко представить, какой протест, какую ярость подобные идеи вызывали и вызывают у африканцев.

Первая война XХ столетия

Первая война XX в. длившаяся больше двух с половиной лет (с октября 1899 до мая 1902 г.), шла на африканской земле. Это была англо-бурская война. Она завершила собой колониальный раздел Африки. Но значение ее вышло далеко за пределы Африканского континента.

Международное и военно-стратегическое значение этой войны выявилось не сразу. Поначалу могло казаться, что схватка самой большой империи в истории человечества, Британской, с двумя маленькими республиками, которые на карте мира-то трудно разглядеть, завершится очень быстро. Но Трансвааль и Оранжевая Республика проявили поразительную стойкость. Великобритании пришлось привезти на Юг Африки полмиллиона солдат, по численности больше, чем все бурское население этих республик. Атлантику утюжили корабли с горами военного снаряжения.

К этой войне было приковано внимание всего мира. Правительства континентальных держав стремились извлечь выгоды из трудностей Великобритании, укрепив свои позиции в различных частях планеты. Общественность многих стран резко выступила против Великобритании. Эту схватку сравнивали с библейской борьбой между Давидом и Голиафом. Большую роль сыграла англофобия — неприязнь и зависть к британскому господству над большой частью мира. На стороне буров сражались тысячи добровольцев из Европы и Соединенных Штатов.

Война оказала огромное влияние на развитие военного искусства. Дело в том что в Западной Европе в течение тридцати лет не было войн (после франко-прусской), и за эти годы накопились бесчисленные новшества в военной технике, в тактике и стратегии, но их не удавалось проверить практикой. Колониальные войны в этих нововведениях не нуждались. Так что первым полигоном стала Южная Африка.

В этой войне впервые были в широком масштабе применены пулеметы, шрапнель и бездымный порох. Сомкнутые колонны войск уступили место рассыпному строю. Впервые появились блок-посты. Нам может казаться, что окопы и траншеи — давний спутник войн, но появились они тогда, у буров. Тогда же возник и тот цвет хаки — защитный, в который потом оделись все армии мира. А началось с того, что англичане заплатили дорогую цену за свои красные мундиры, ибо буры оказались прекрасными стрелками^[641].

Генеральные штабы многих стран послали на поля сражений своих наблюдателей, как официальных, так и секретных, чтобы не пропустить чего-нибудь важного в новациях военного искусства. В России за этой войной следили с пристальным вниманием. Николай II в своих дневниках писал, что каждое утро начинает с чтения сводок с южноафриканского театра действий. Об Англии он говорил с подчеркнутой неприязнью: англо-русские отношения давно уже были напряженными. Военное и морское министерства считали, что Россия должна использовать трудности Великобритании, чтобы добиться территориальных приобретений, вплоть до черноморских проливов. Министр финансов С.Ю. Витте и министр иностранных дел В.Н. Ламздорф урезонивали их, ссылаясь на трудности самой России.

На деньги, собранные российской общественностью, в Южную Африку отправились два госпиталя. На стороне буров сражались российские добровольцы. По обе стороны фронта за военными действиями наблюдали российские военные атташе.

Война, с середины 1900 г. перешедшая в партизанскую, закончилась поражением буров; они в конечном счете не смогли противостоять военной мощи Британской империи. К тому же Англия пошла на частичные уступки бурам, даже заплатила им за сожженные фермы.

В 1910 г. в результате объединения бурских республик с английскими Капской колонией и Наталем был создан Южно-Африканский Союз, доминион Британской империи. Он стал важнейшим британским владением на Африканском материке, самой экономически развитой страной Африки.

В ходе войны мировая общественность мало уделяла внимания черному населению Южной Африки. Война считалась “войной белых людей”. Лишь через долгое время стали появляться и обсуждаться сведения о том, какие страдания эта война принесла и черным — и какой расистский режим был установлен с созданием Южно-Африканского Союза.

Колониальное освоение Африки

Те общества, которые возникли в Африке как синтез колониального с традиционным и достались в наследство независимым государствам, теперь нередко называют колониальными. В большинстве стран Африки начало их создания относится к рубежу XIX и XX в. (хотя, например, на самом Юге в Капской колонии — с XVII в.). Но важнейшие черты этих обществ с определенностью проявились уже после первой мировой войны.

Первая мировая война была в немалой степени схваткой за передел Африки, но на жизни большинства африканских стран она сказались не особенно сильно. Военные действия велись лишь на территории германских колоний. Они были завоеваны войсками Антанты и после войны по решению Лиги наций переданы странам Антанты как подмандатные территории. Того и Камерун поделили между Великобританией и Францией. Германская Юго-Западная Африка досталась Южно-Африканскому Союзу. Часть Германской Восточной Африки, Руанда и Бурунди, была передана Бельгии, другая, Танганьика, — Великобритании. С приобретением Танганьики сбылась давняя мечта английских правящих кругов: возникла сплошная полоса британских владений от Кейптауна до Каира.

После окончания войны процесс колониального освоения Африки ускорился. Колонии постепенно превращались в аграрно-сырьевые придатки метрополий. Сельское хозяйство все больше ориентировалось на экспорт. В межвоенный период резко изменился состав сельскохозяйственных культур, выращиваемых африканцами. Производство экспортных культур возросло очень резко: кофе — в 11 раз, чая — в десять, какао-бобов — в шесть, арахиса — более чем в четыре, табака — в три раза и т. д. Все большее число колоний становились странами монокультурного хозяйства. Накануне второй мировой войны во многих странах от двух третей до 98 % стоимости всего экспорта приходилось на какую-нибудь одну культуру. В Гамбии и Сенегале, например, такой культурой стал земляной орех, на Занзибаре — гвоздика, в Уганде — хлопок, на Золотом Береге — какао-бобы, во Французской Гвинее — бананы и ананасы, в Южной Родезии — табак. В некоторых странах было по две экспортные культуры: на Береге Слоновой Кости и в Того — кофе и какао, в Кении — кофе и чай и т. д. В Габоне и некоторых других странах монокультурой стали ценные породы леса.

Создававшаяся промышленность — главным образом горнорудная — была в еще большей мере рассчитана на экспорт. Развивалась она быстро. В Бельгийском Конго, например, добыча меди с 1913 по 1937 г. возросла более чем в 20 раз. К 1937 г. Африка занимала в капиталистическом мире внушительное место по производству минерального сырья. На нее приходилось 97 % всех добываемых алмазов, 92 % — кобальта, более 40 % золота, хромитов, литиевых минералов, марганцевой руды, фосфоритов и более трети всего производства платины.

В Западной Африке, а также в большинстве районов Восточной и Центральной Африки, экспортная продукция производилась в основном в хозяйствах самих африканцев. Европейское плантационное производство там не привилось из-за климатических условий, трудных для европейцев. Главными эксплуататорами африканского производителя были иностранные компании.

Области, где экспортная сельскохозяйственная продукция производилась на фермах, принадлежащих европейцам, это прежде всего Южно-Африканский Союз, Южная Родезия, часть Северной Родезии, Кения, Юго-Западная Африка.

Чтобы заставить большое число африканцев ежегодно покидать деревню и уходить на заработки, администрация поселенческих колоний искусственно создавала земельный голод, ограничивая районы проживания отдельных этнических групп резерватами.

Эксплуатация африканского населения не могла осуществляться без той или иной формы привлечения его представителей к управлению. Колониальные власти создавали с их участием новый аппарат управления или использовали элементы существовавшего в доколониальную эпоху. Это было нужно не просто из-за нехватки колониальных чиновников-европейцев и необходимости удешевления колониального аппарата. Главное заключалось в том, что без какой-то, хотя бы минимальной, социальной опоры в среде местного населения его можно было эксплуатировать, лишь прибегая к постоянному военному принуждению и контролю. А этот метод, как известно, слишком дорогостоящ и малоэффективен.

Разнообразные способы привлечения африканцев к колониальному управлению в основном сводились к двум формам: прямому и так называемому косвенному управлению. В первом случае колониальная администрация назначала африканских вождей в тот или иной район, не считаясь с местными институтами власти и происхождением претендента. По сути дела их положение мало отличалось от положения чиновников колониального аппарата.

Во втором случае (при системе косвенного управления) колонизаторы формально сохраняли институты власти, существовавшие в доколониальные времена, совершенно изменив, однако их содержание. Вождем мог быть только человек местного происхождения, обычно из “традиционной” знати. Он оставался на своем посту всю жизнь, если устраивал колониальную администрацию. Основные средства существования он получал из отчислений от суммы собранных им налогов.

Система прямого управления чаще использовалась во французских колониях, косвенного — в английских. Но это вовсе не было неизменным правилом. Французы во многих случаях не только неофициально, но и формально признавали власть влиятельных традиционных правителей, прежде всего тех, кто активно с ними сотрудничал.

Англичане же нередко создавали институты якобы “традиционной” власти совершенно искусственно (как, например, у народа игбо в Восточной Нигерии). А косвенное управление было несовместимо с “поселенческим” колониализмом Кении, Южной Родезии и ЮАС, и англичане сами признавали, что использовали в этих странах прямое управление.

В целом можно сказать, что различия между двумя системами управления были не столь уж значительны.

Трансформация социального облика

С утверждением колониализма и развитием товарно-денежных отношений распадался привычный порядок вещей, рушился уклад жизни доколониальных обществ, основой которых была община. Изменялся и характер процессов классообразования в тех странах, где в доколониальный период они уже шли и намечалось развитие специфических раннеклассовых отношений. В межвоенный период началось сближение социальных структур народов, находившихся в доколониальную эпоху на разных уровнях социального развития.

Менялись этнические и политические связи. Колониальный раздел во многих случаях прервал естественные процессы этнической и политической консолидации. В каждой колонии создавалось свое административное деление, зачастую не совпадавшее с этническим. Некоторые народы были разделены границами колоний. Прежние политические и экономические связи если и не разрывались, то во всяком случае усложнялись и трансформировались. В границах колониальных административных единиц на базе новых политических и экономических связей шло формирование новых этносоциальных групп. Иногда колониальные власти даже провозглашали в административном порядке создание новых “племен”.

Интенсивность изменений была различной не только в тех или иных регионах и странах континента, но и в пределах одной и той же страны. Колониальные власти повсюду выделяли территории, где имелись наибольшие возможности для интенсивной эксплуатации природных и людских ресурсов. Там социальная трансформация шла быстро. Самые глубокие перемены претерпела жизнь тех народов, которые оказались в наиболее длительном и тесном соприкосновении с колониализмом, прежде всего в Южной Африке и других поселенческих колониях.

Отходничество было наиболее распространенной формой работы по найму. Необходимость уплаты налогов, стремление хоть как-то увеличить доход семьи и рост потребностей в новых товарах приводили к тому, что миллионы африканцев проводили в скитаниях всю свою жизнь — возвращались домой, но затем снова и снова вербовались на заработки. Наиболее широко было распространено отходничество, связанное с сезонными сельскохозяйственными работами. Оно не заставляло африканцев уходить далеко от родных мест. Но рабочим, направлявшимся на рудники, нередко приходилось пешком преодолевать долгий путь через территорию нескольких стран.

Главным центром притяжения отходников на всем континенте был Южно-Африканский Союз, особенно золотые рудники Трансвааля, где ежегодно требовалось до 300 тыс. горняков. Две трети из них приходили из других стран, зачастую довольно далеких от ЮАС. Основными поставщиками рабочей силы на юге Африки были Ньясаленд, Южный Мозамбик, Басутоленд, Бечуаналенд и Свазиленд. В первых трех 40–50 % всех трудоспособных молодых мужчин ежегодно уходили на заработки за границу, в последних двух — 25–30 %.

Отходничество было новым социальным явлением в африканских обществах. Но оно и само стало фактором социальной трансформации и способствовало расшатыванию традиционных устоев в деревне. Отходники привносили в деревню новые ценности и понятия. Рушились традиционные авторитеты и нормы взаимоотношений, разрушались прежние методы ведения хозяйства.

С отходничества начиналось формирование нескольких слоев современного общества, прежде всего рабочего класса. Отходники оседали в городах, на шахтах и на плантациях, приобретали квалификацию, обзаводились семьями и теряли связь с родными местами. Наиболее быстро процесс формирования пролетариата шел в крупных портовых городах, таких как Дакар, Момбаса, Кейптаун и Дурбан, на железных дорогах и в крупнейших горнорудных районах — в Катанге, в Медном поясе Северной Родезии и Трансваале.

Наиболее массовый слой колониального общества — колониальное крестьянство — отличался от общинника доколониальных времен тем, что был связан с мировым или местным рынком и вел товарное хозяйство. От капиталистического же фермера его отличали многочисленные меры внеэкономического принуждения, а также сохранение натурального производства. Крестьянская среда была очень разнородна по своему составу. В ней шли процессы имущественного и социального расслоения. Для имущественного накопления важнейшее значение имела близость к колониальным властям и “туземной” администрации.

Члены “туземной” администрации, их родня, близкие и клиентела пользовались важными, хотя и законодательно не зафиксированными преимуществами (например, в “туземных” судах, при отправке на принудительные работы, сборе налогов и т. д.). В результате этого, а также благодаря подношениям и безвозмездному труду своих соотечественников они быстро концентрировали в своих руках основное богатство — землю, начинали выращивать экспортные культуры (там, где это разрешалось), становились ростовщиками, открывали лавки. Своим детям они давали лучшее образование, и со временем те превращались в колониальных чиновников, начинали заниматься бизнесом, становились юристами, учителями, журналистами и т. д., пополняли ряды новой элиты.

Какую бы систему управления ни использовала колониальная администрация, ей нужны были грамотные чиновники-африканцы (будь то вожди или просто служащие любой ступени колониального аппарата), иначе управление было бы невозможно. Торговый капитал от крупнейших фирм до мелких торговцев, разъезжавших со своими фургонами по самым непроторенным дорогам Африки, был заинтересован в появлении широкого слоя “европеизированных” африканцев с новыми потребностями и с денежными доходами, чтобы создать более емкий рынок для своих товаров. Европейские фирмы, монополизировавшие скупку сельскохозяйственной продукции, опирались на разветвленную сеть местных скупщиков-посредников. Обычно это были люди с зачатками европейского образования. Нужны были также учителя и священники-африканцы, которые могли бы более действенно распространять привитые европейцами идеи и представления, чем сами европейцы. Переводчики, писари, священники, телефонисты, телеграфисты, мелкие клерки и учителя начальных классов — с этих профессий начиналось становление образованной элиты.

Новые формы антиколониального протеста

Десятилетия колониального раздела Африки были и временем вооруженного сопротивления африканцев — в Европе это называли “колониальными войнами”. Некоторые из этих войн и восстаний приходятся и на начало XX в.: восстания “Маджи-маджи” в Германской Восточной Африке, гереро и кой-кой в Германской Юго-Западной Африке, зулусов в британской колонии Натал и ряд других. Но все же в целом по Африке уже уходило в прошлое сопротивление африканских народов в прежних формах: с копьями, щитами, стрелами, с традиционной тактикой межплеменных войн. Стало очевидным, что таким способом противостоять винтовкам, пушкам и пулеметам безнадежно.

С установлением колониального господства и возникновением новых социальных групп в африканских обществах появляются иные формы протеста.

Одной из наиболее ранних была религиозно-политическая, прежде всего, афро-христианские церкви. Может показаться странным, что идеологическое обоснование антиколониализма африканцы заимствовали из той самой религии, которую навязывали им завоеватели. Произошло это потому, что христианство выступало с идеей всеобщего равенства перед Богом, кроме того оно давало новообращенным возможность осознать себя частью более широкой общности, чем клан,семья и община. Объединяться по-новому могли лишь те люди, которые хотя бы в какой-то мере отошли от старых форм объединения. Таковы были те, кто принял новую веру. Как правило, именно эти люди оказывались больше всего выбитыми из традиционного, привычного уклада жизни. К тому же новая религия в целом больше подходила к реалиям колониального общества, чем традиционные верования. Но антиколониальный протест у ее адептов был неразрывно связан с разочарованием в европейцах как подлинных христианах, со стремлением утвердить в этой вере себя и свой мир.

Афро-христианские движения характерны для многих африканских стран. Самым крупным было движение, возникшее в 1921 г. в Бельгийском Конго, — кимбангизм. Его главу, бывшего протестантского священника конголезца Симона Кимбангу, считали мессией, а потом и самим богом. У него были “апостолы” и “пророки”, возглавлявшие движение во многих районах страны. Лозунг Кимбангу — “Конго — конголезцам”. Кимбангисты отказывались платить установленные бельгийскими властями налоги и организовывали массовые выступления против администрации и официальной церкви.

В странах, где была велика роль ислама, возникали мусульманские движения с лозунгами неприятия власти “неверных” и защиты чистоты веры.

Различные формы пассивного неорганизованного протеста — неуплата налогов, уход от набора в колониальные войска, переходы значительного числа крестьян из одной колонии в другую в поисках лучших условий существования (особенно там, где колониальные границы рассекали родственные народы) — были широко распространены в межвоенный период.

Интеллигенция сплачивалась вокруг газет и журналов, которые первоначально создавались миссионерами, а потом нередко становились первыми рупорами африканского общественного мнения. В тех странах, где какое-то, всегда очень ограниченное, число африканцев обладало избирательным правом, собрания избирателей становились форумом, на котором обсуждались общие нужды.

В межвоенный период возникали первые довольно аморфные политические организации, создававшиеся обычно представителями образованной элиты. Наиболее известные из них — Национальный конгресс Британской Западной Африки, созданный в 1920 г. представителями четырех западноафриканских колоний Великобритании, и Младосенегальское движение. Они выступали за смягчение колониальных порядков, против наиболее одиозных проявлений колониального гнета, за распространение прав, предоставлявшихся некоторым категориям африканского населения, на более широкий круг лиц.

Первый политической партией африканского населения стал Африканский национальный конгресс Южной Африки. Созданный еще в 1912 г., он выступал за единство африканцев в борьбе против расовой дискриминации. Он оказывал влияние на ход антиколониальной борьбы на всем южноафриканском субконтиненте и в британских владениях Центральной и Восточной Африки.

Панафриканизм

Это движение первоначально было паннегритянским. Оно выступало от имени всей негроидной расы и стремилось вовлечь в свои ряды как африканцев, так и афро-американское население Американского континента, прежде всего Соединенных Штатов и Вест-Индии. Первая Панафриканская конференция состоялась в Лондоне в 1900 г.

Подъем политической активности афро-американцев связан с распространением гарвизма — движения под лозунгом “Назад, в Африку!”. Его основатель Маркус Гарви в 1920 г. провозгласил себя “императором и первым временным президентом Африки”. Встретившись с реальными трудностями переселения, гарвизм быстро пошел на убыль. Однако он дал толчок росту панафриканских настроений.

Инициатором и идейным вдохновителем созыва панафриканских конгрессов стал Уильям Дюбуа, автор многих работ по негро-африканской истории и один из признанных лидеров негритянского движения США. Дюбуа обратился к президенту Вильсону и участникам Парижской мировой конференции с предложением о пересмотре правового статуса негро-африканских народов. У него было несколько проектов, в том числе о создании африканского государства под международным контролем на территории бельгийских, португальских и бывших немецких колоний. Державы-победительницы не стали рассматривать эти планы. Тогда Дюбуа и его сторонники решили созвать Панафриканский конгресс, чтобы довести до сведения участников Парижской мирной конференции и мирового общественного мнения нужды негро-африканских народов и добиться понимания и поддержки.

Первый Панафриканский конгресс состоялся в Париже в феврале 1919 г. В его работе приняли участие 57 человек — представители 15 стран. Африканцев было 12 человек, они представляли девять стран. Председательствовал на заседаниях депутат французского парламента сенегалец Блез Диань. Конгресс впервые выдвинул развернутую политическую программу от имени афро-американцев и африканцев. Она сочетала вполне конкретные предложения с общими принципами, чаще всего для колониальных держав неприемлемыми. Конгресс призвал Парижскую мирную конференцию разработать кодекс законов в защиту интересов африканцев. В резолюциях были сформулированы принципы управления коренным населением Африки. Землю и природные богатства предлагалось использовать в интересах африканцев, инвестирование иностранного капитала регулировать таким образом, чтобы предотвратить эксплуатацию африканцев и истощение природных богатств. В резолюциях содержались призывы покончить с рабством, запретить принудительный труд и телесные наказания, предоставить всем детям в колониях право учиться читать и писать на родных языках и на языках метрополий, причем за общественный счет.

Требования следующих трех панафриканских конгрессов немногим отличались от программы, выдвинутой на первом. Второй конгресс заседал в Лондоне, Брюсселе и Париже в 1921 г. На нем были представлены 33 страны. Из 113 делегатов 41 прибыл из Африки. Третий конгресс состоялся в Лондоне и Лиссабоне в 1923 г. На нем преобладали афро-американцы, и было представлено только 13 стран. Четвертый конгресс проходил в 1927 г. в Нью-Йорке. Африку на нем представляли лишь несколько африканцев, проживавших в США. В 1929 г. была сделана попытка созвать следующий конгресс уже на африканской земле, в Тунисе, но она закончилась неудачей.

В 30-е годы в среде выходцев из Вест-Индии и западноафриканских французских колоний в Париже начало формироваться течение общественной мысли, получившее название “негритюд” (т. е. “негрскость”). Наиболее яркими идеологами негритюда стали уроженцы о-ва Мартиника поэт Э. Сэзер и будущий первый президент Сенегала, тоже поэт, Л.С. Сенгор. Сторонники негритюда, как и панафриканисты, делили человечество по расовому признаку. Однако, если участники панафриканского движения исходили при этом из реально существовавшего социального неравенства, то последователи негритюда — из надуманных духовных и физиологических особенностей “негритянской расы”. Они утверждали, что негр от природы обладает такими чертами, которых лишены представители других рас, и в силу этого “негрская культура” заслуживает особого места в ряду прочих культур.

Влияние коммунистических идей

Марксистские идеи начали проникать в африканские страны еще до большевистской революции в России, но заметное распространение получили уже под ее воздействием. Это влияние больше всего сказалось в Южно-Африканском Союзе и в среде африканских студентов из разных стран, учившихся в Европе и США.

В промышленные центры Южно-Африканского Союза социалистические и коммунистические идеи проникли в начале столетия, вместе с новым притоком иммигрантов, хлынувшим из Европы после англо-бурской войны. Накануне и во время первой мировой войны марксистские группы и кружки возникали в крупнейших городах — в Йоханнесбурге, Кейптауне и Дурбане. В 1915 г. группа социалистов-интернационалистов, выделившаяся из южноафриканской Лейбористской партии, создала Интернациональную социалистическую лигу^[642]. На ее основе, после объединения с другими группами, в 1921 г. возникла Коммунистическая партия Южной Африки.

Эту партию сразу же приняли в Коммунистический Интернационал. Коминтерн стремился активизировать в Африке антиколониальные и антиимпериалистические настроения. С этой целью представители нескольких африканских стран были вовлечены в создание Антиимпериалистической лиги (ее учредительный съезд состоялся в Брюсселе в 1927 г.). Африканцы обучались в политических учебных заведениях Коминтерна: в Международной Ленинской школе и в Коммунистическом университете трудящихся Востока (КУТВ). В Африку направлялись эмиссары Коминтерна.

Коммунистическая партия Южной Африки оставалась в течение нескольких десятилетий единственной компартией в Тропической и Южной Африке. Она была создана представителями белой интеллигенции и профсоюзных активистов, по преимуществу недавних выходцев из Европы, но вскоре в нее стали вступать и африканцы.

Несомненной заслугой этой партии является ее борьба против белого расизма. Однако, подчиняясь указаниям Коминтерна, она в первой половине 30-х годов заняла сектантские позиции, сосредоточила внимание не на реальных проблемах Африки, а на борьбе с “троцкизмом”, “оппортунизмом”, с социал-демократическими настроениями, и отказывалась от сотрудничества с массовыми организациями. Эта тенденция выправилась лишь накануне и во время второй мировой войны.

Во Второй мировой войне

На африканской земле произошло одно из первых столкновений с фашизмом, предшествовавших второй мировой войне: захват Италией Эфиопии в 1936 г.

В годы второй мировой войны военные действия в Тропической Африке велись только на территории Эфиопии, Эритреи и Итальянского Сомали. В 1941 г. английские войска вместе с эфиопскими партизанами и при активном участии сомалийцев заняли территории этих стран. В других странах Тропической и Южной Африки военных действий не велось. Но в армии метрополий были мобилизованы сотни тысяч африканцев. Еще большему числу людей приходилось обслуживать войска, работать на военные нужды. Африканцы сражались в Северной Африке, в Западной Европе, на Ближнем Востоке, в Бирме и в Малайе. На территории французских колоний шла борьба между вишистами и сторонниками “Свободной Франции”, не приводившая, правда, как правило, к военным столкновениям.

Политика метрополий по отношению к участию африканцев в войне была двойственной. Стремясь использовать людские ресурсы Африки как можно полнее, европейцы в то же время боялись допускать африканцев к современным видам оружия. Большинство мобилизованных африканцев служили во вспомогательных войсках, но многие все же прошли и полную боевую подготовку, получили военные специальности радистов, связистов, водителей и т. д.

Путь к деколонизации

Изменение характера антиколониальной борьбы сказалось в первые же послевоенные месяцы. В октябре 1945 г. в Манчестере состоялся V Панафриканский конгресс. Он знаменовал собой наступление качественно нового этапа в борьбе африканских народов. Африку представляло неизмеримо больше стран и организаций, чем на предыдущих конгрессах. Среди 200 участников были Кваме Нкрума, Джомо Кениата, Хастингс Банда — впоследствии президенты Золотого Берега, Кении и Ньясаленда, южноафриканский писатель Питер Абрахамс и видные общественные деятели. Председательствовал на большинстве заседаний Уильям Дюбуа, которого называли “отцом панафриканизма”.

Победа антигитлеровской коалиции окрылила участников конгресса надеждой на перемены во всем мире. Антиколониальный и антиимпериалистический дух возобладал на конгрессе.

Было обсуждено положение во всех регионах Африки и во многих африканских странах. Среди резолюций наибольшее значение имели три: “Вызов колониальным державам”, “Обращение к рабочим, крестьянам и интеллигенции колониальных стран” и “Меморандум к ООН”. Конгресс выступил с новыми, революционными требованиями и сформулировал их как в масштабе континента, так и конкретно для всех крупнейших регионов и стран.

Для большинства стран Африки послевоенные годы стали порой создания политических партий. Они появлялись в Африке и прежде, но зачастую по своему характеру больше походили на дискуссионные кружки и не имели тесных связей с народными массами. Партии и организации, возникшие на исходе второй мировой войны и особенно после ее окончания, были, как правило, уже иными. Конечно, они сильно отличались друг от друга — это отражало и пестроту самой Тропической Африки, и отличия в уровнях развития ее народов. Но среди этих партий и организаций были весьма сплоченные и довольно долговечные, тесно связанные с практической антиколониальной деятельностью. Они устанавливали связи с рабочим и крестьянским движениями, постепенно расширяли социальную базу и приобретали черты общенациональных фронтов, хотя порой и на моноэтнической базе. Тактика партий также изменилась. Они начали обращаться непосредственно к массам. Проводились митинги, кампании неповиновения и широкие бойкоты иностранных товаров.

С конца 40-х — начала 50-х годов массовые демонстрации, переходящие в кровавые столкновения с полицией, стали характерной чертой времени. Вооруженные выступления произошли в 1947 г. на Мадагаскаре и в 1949 г. на Береге Слоновой Кости; в 50-х годах — вооруженная антиколониальная борьба народов Кении и Камеруна. Вторая половина 50-х годов стала временем борьбы за свержение колониальных режимов.

Все это происходило на фоне распада колониальных империй в Азии, кровавых войн во Вьетнаме, Алжире и других колониальных и зависимых странах. Метрополии шаг за шагом отказывались от прежних методов господства. В конце 50-х годов провозгласили свою независимость две колонии — Британский Золотой Берег и Французская Гвинея: первая — в 1957 г., назвав себя Ганой в память средневекового западноафриканского государства; вторая — в 1958 г. Эти первые шаги были восприняты всей Африкой как символ грядущей деколонизации континента. Одна за другой проводились общеафриканские конференции с главным требованием: добиться свержения колониальных режимов в 1960 г.

Год Африки

Кульминацией процесса деколонизации стал 1960 г. Он вошел в историю как “Год Африки”. На карте мира появились 17 новых африканских государств. Большинство из них — французские колонии и подопечные территории ООН, находившиеся под управлением Франции: Камерун, Того, Малагасийская Республика, Конго (бывшее Французское Конго), Дагомея (ныне Бенин), Верхняя Вольта (ныне Буркина-Фасо), Берег Слоновой Кости (Кот д’Ивуар), Чад, Центральноафриканская республика (бывшее Убанги-Шари), Габон, Мавритания, Нигер, Сенегал и Мали.

Независимыми были провозглашены самая крупная страна Африки по численности населения — Нигерия, принадлежавшая Великобритании, и самая большая по территории — Бельгийское Конго. Британское Сомали и подопечное Сомали, находившееся под управлением Италии, были объединены и стали Сомалийской Демократической Республикой. В 1960 г. изменил всю обстановку на Африканском континенте. Демонтаж остальных колониальных режимов стал уже неотвратим.

В 1961 г. суверенными государствами были провозглашены британские владения Сьерра-Леоне и Танганьика; в 1962 г. — Уганда, Бурунди и Руанда, в 1963 г. — Кения и Занзибар; в 1964 г. — Северная Родезия, назвавшая себя Республикой Замбия (по наименованию реки Замбези) и Ньясаленд (Малави). В том же 1964 г. Танганьика и Занзибар объединились, создав Республику Танзания. В 1965 г. независимости добилась Гамбия, в 1966 г. — английские владения на Юге Африки Бечуаналенд (стал Республикой Ботсвана) и Басутоленд (стал Королевством Лесото); в 1968 г. — Маврикий, Экваториальная Гвинея и Свазиленд; в 1973 г. — Гвинея-Бисау. В 1975 г. после революции в Португалии обрели независимость ее владения Ангола, Мозамбик, Острова Зеленого мыса, Коморские острова, Сан-Томе и Принсипи; в 1977 г. — Сейшельские острова, а Французское Сомали стало Республикой Джибути. В 1980 г. Южная Родезия объявлена Республикой Зимбабве, в 1990 г. подопечная территория Юго-Западная Африка — Республикой Намибия.

Провозглашению независимости Кении, Зимбабве, Анголы, Мозамбика и Намибии предшествовали войны, восстания и партизанская борьба. Но для большинства африканских стран завершающий этап пути был пройден без крупных кровопролитий, он стал результатом массовых демонстраций и забастовок, переговорного процесса, а в отношении подопечных территорий — решений Организации Объединенных Наций.

Большинство новых государств объявили себя республиками. Многие (прежде всего, из бывших французских владений) президентскими республиками. Королевствами провозглашены Лесото и Свазиленд. Президент Центральноафриканской Республики Ж.Б. Бокасса, пришедший к власти в результате военного переворота 1966 г., в 1976 г. объявил себя императором, а страну — империей, но в 1980 г. в результате следующего военного переворота он был свергнут и страна снова стала республикой.

В сознании африканцев понятие “колониализм” было связано с господством Европы. Поэтому антиколониальная борьба нередко выливалась и в отрицание всего европейского. Западноафриканский поэт Берна Дадье писал:

Конечно в этом стихотворении эпатаж, как у многих африканских поэтов и писателей, издававших свои произведения на европейских языках и ориентировавшихся главным образом на читателей-европейцев (которых и на самом деле в те годы было большинство). Бернар Дадье писал и так:

Эти стихи написаны по-французски, и названы “Молитва на французский мотив”.

Но решения многих африканских правительств — это уже не эпатаж. Секу Туре, первый президент Республики Гвинея, призвал своих сограждан возродить в себе все африканское и отбросить все привнесенное, т. е. европейское. Все же большинство государств Африки провозгласили своими официальными языками европейские, а те, что выбрали один из местных языков, наряду с ним поставили язык бывшей метрополии.

Проблемы и трудности африканских государств

В ликвидации колониальных режимов и переходе политической власти к африканцам вся Африка видела, разумеется, огромное достижение. С провозглашением независимости африканцы связывали громадные надежды. Была широко распространены уверенность, что коренное улучшение жизни наступит почти немедленно. Вместе с большинством населения радужные надежды разделяли (хотя и с меньшей степенью наивности) многие африканские лидеры.

Улучшения действительно последовали. Африканцы сами стали формировать все звенья государственного аппарата, армии и полиции. Открылись широкие возможности к развитию африканских культур.

Полноправное участие в ООН и во многих международных организациях способствовало самоутверждению новых государств и их граждан. Молодые государства начали получать значительную помощь от многих стран мира, от специализированных организаций ООН и международных фондов и банков. В обстановке холодной войны началась борьба между соперничавшими блоками за влияние на африканские государства.

Вопрос о выборе пути социально-экономического развития решался правительствами государств Африки зачастую в связи с их отношением к этим блокам. Поскольку капитализм в представлении африканцев был связан с колониализмом и уже поэтому вызывал разочарование, социалистические идеи представлялись крайне привлекательными. Советский Союз и страны социалистического лагеря использовали эту привлекательность, подчеркивая, что ни одна из этих стран не несла на себе вины за колониализм в Африке. Еще более действенным было утверждение, что социалистический лагерь поможет африканским государствам вообще избежать тягот капитализма — что с этой помощью они смогут перейти к более высоким фазам развития, минуя капитализм.

С конца 50-х годов в марксистско-ленинской теории все большее внимание уделялось разработке концепции “некапиталистического развития” и “социалистической ориентации”. Эти идеи были горячо поддержаны многими лидерами африканских государств. Правящие партии объявляли своей идеологией “африканский социализм”, а затем некоторые и марксизм-ленинизм. Первые шаги в этом направлении сделали правительства Ганы, Гвинеи и Мали, затем на этот путь встали Танзания, Конго (бывшее Французское Конго), Малагасийская Республика и некоторые другие государства. Вскоре эти страны, одна за другой, продемонстрировали своим опытом, что эксперимент не удается, но идеи некапиталистического развития продолжали привлекать, и на место стран, сходивших с этого пути, становились новые: с середины 70-х — Эфиопия, Ангола и Мозамбик.

Зачастую в странах, провозгласивших некапиталистическое развитие, ситуация складывалась напряженно, диктатура лидера и правящей партии оказывалась жесткой, а гражданские войны — кровопролитными. Но ряд самых основных трудностей был примерно тот же, что и в государствах, согласившихся с неизбежностью капиталистического пути.

Большинство африканских стран после провозглашения независимости остались, как и были, в ряду беднейших в мире. Строительство государственности оказалось очень сложным процессом. Многие из трудностей были вызваны колониальным прошлым, другие же традициями доколониального времени.

Каков бы ни был аппарат колониального управления, он базировался на долгом опыте, обслуживался профессионалами и действовал как уже отлаженный механизм. С его развалом всю систему управления надо было создавать заново, во всех ее звеньях, снизу доверху, а к власти приходили люди, не обладавшие для этого опытом.

В большинстве государств Африки возник разбухший бюрократический аппарат, насквозь пронизанный коррупцией, казнокрадством, непотизмом и вертикальной солидарностью трайбалистского типа. Он оказывался непрофессиональным и неэффективным. При аморфности социальных структур единственной организованной силой оставалась армия. Результат — бесконечные военные перевороты. Диктаторы, приходившие к власти, присваивали себе несметные богатства. Капитал президента Конго Мобуту к моменту его свержения составлял семь миллиардов долларов.

Нормальная экономика функционировала плохо, и это дало простор для “деструктивной” экономики: производства и распространения наркотиков, нелегальной добычи золота и алмазов, даже торговле людьми. Доля Африки в мировом ВВП и ее удельный вес в мировом экспорте снижались, выпуск продукции на душу населения сокращался.

Становление государственности крайне осложнялось абсолютной искусственностью государственных границ. Африка получила их в наследство от колониального прошлого. Они устанавливались при разделе континента на сферы влияния и имеют мало общего с границами этническими. Созданная в 1963 г. Организация африканского единства, сознавая, что любая попытка исправить ту или иную границу может привести к непредсказуемым последствиям, к “эффекту домино” или карточного домика, призвала считать эти границы незыблемыми, сколь бы несправедливы они ни были. Но эти границы все же превратились в источник этнических конфликтов и перемещений миллионов беженцев.

Колониализм, используя политику “разделяй и властвуй”, все-таки приглушал многие острые этнические распри, уходящие корнями в доколониальные времена — иначе бы колониальная экономика не могла работать. С уходом колониальных режимов эти конфликты взорвались, как мины замедленного действия.

Межэтнические распри как между государствами, так и в пределах одного государства, стали трагедией Африки. Гражданская война 1967–1979 гг. в Нигерии, когда восточная часть страны, населенная народом игбо, решила отделиться и провозгласить себя Республикой Биафра, унесла от одного до двух миллионов жизней. Иди Амин, кровавый диктатор Уганды в 1971–1979 гг., расправлялся с целыми народами и привел страну в состояние разрухи. Вражда между народами хуту и тутси в Руанде и Бурунди нанесла этим государствам и их населению неисчислимый урон.

Стремясь спастись от нищеты, войн и геноцида, вырваться из перенаселенных городов, где невозможно найти работу из-за отсутствия промышленности, африканцы уезжали за пределы своего континента. В 60-х годах, когда в Западной Европе был экономический бум и требовались дешевые рабочие руки, туда эмигрировали наряду с индо-пакистанцами и арабами и африканцы. В Великобритании, Франции и других государствах Европы их сейчас миллионы. Достоверных подсчетов нет, поскольку многие из них нелегальные иммигранты. В Европе возникают стремления пресечь приток иммигрантов из Африки, но этот процесс уже вряд ли остановится. Подавляющее число иммигрантов не стремится к скорому возвращению в родные края, а борется за свои права в нынешних местах обитания.

При всех межгосударственных и межэтнических противоречиях Африка оставалась единодушна в осуждении последнего колониального режима на Африканском континенте — системы апартхейда в Южно-Африканской Республике.

Режим апартхейда и его крушение

Деколонизация — как уход колониальных режимов — завершилась в Африке с падением режима апартхейда^[645].

Расистские порядки существовали на Юге Африки со второй половины XVII в., со времен создания Капской колонии, основанной голландцами и в начале XIX в. перешедшей в руки англичан. В Южно-Африканском Союзе был узаконен режим расовой сегрегации. Он резко ужесточился с 1948 г., когда к власти пришла африканерская Национальная партия. Ее официальной доктриной был провозглашен “апартхейд” (дословно — “раздельное существование, раздельное развитие”). Это означало, что различные расовые группы должны существовать порознь, не смешиваясь и минимально соприкасаясь в быту и в трудовой деятельности. Каждой из них отводилось свое место в расовой иерархии: белым — самое высокое, черным — самое низкое. Особое положение белых, существовавшее и прежде, законодательно закреплялось множеством привилегий, вплоть до резервирования за ними рабочих мест в промышленности. Это устраняло для белых проблему безработицы и призвано было сделать их еще более прочной опорой режима.

Черные не пользовались правом участия в выборах. Даже система начального образования для них создавалась особая, дающая намного меньший объем знаний. Политические организации, выступающие против этих порядков, запрещались. Коммунистическую партию запретили в 1950 г., Африканский национальный конгресс — в 1960 г. (они возобновили деятельность как нелегальные).

Против режима апартхейда выступало не только население, поставленное в бесправное положение, и группы белых, протестовавшие против этой несправедливости, но и международное сообщество. ООН приняла ряд мер для бойкота режима апартхейда. Не последнюю роль сыграл и Советский Союз, энергично помогавший южноафриканским коммунистам и Африканскому национальному конгрессу. Внутри британского Содружества режим апартхейда оказался изолирован, и власти страны в 1961 г. провозгласили ее Южно-Африканской Республикой, уже вне Содружества.

В результате продолжавшегося несколько десятилетий внутреннего и внешнего давления, правительство ЮАР, во главе которого в 1989 г. встал Фредерик де Клерк, пошло, наконец, на демократические меры. В 1990 г. был снят запрет со всех запрещенных политических партий, а политических заключенных выпустили из тюрем. На прошедших в 1994 г. первых в истории ЮАР всеобщих парламентских выборах победу одержал Африканский национальный конгресс, и его лидер Нельсон Мандела, проведший в заключении 27 лет, стал президентом ЮАР.

Переход власти от белых к черному большинству не сопровождался ни кровавой бойней, которую ожидали многие, ни даже сколько-либо серьезными эксцессами — в отличие от всех других стран Африки со значительным белым населением (Алжир, Ангола, Мозамбик, Родезия-Зимбабве, Кения), где такая смена власти была связана с гражданскими войнами или вооруженными восстаниями. В этом заслуга Африканского национального конгресса и особенно Нельсона Манделы. Несомненную роль сыграло, разумеется, и то обстоятельство, что в ЮАР переход власти происходил после окончания “холодной войны”, когда внутренние противоречия африканских стран уже не подогревались извне.

Новая власть поставила своей целью покончить с расовой дискриминацией большинства населения страны. Были разработаны программы улучшения условий жизни и образования для тех, кто подвергался дискриминации, для их включения в те виды деятельности, которые прежде были монополией белых. Вместе с тем правительство стремилось не предпринимать действий, которые бы нанесли ущерб важным для страны экономическим структурам.

Эта политика, разумеется, не могла удовлетворить все расовые группы. Оказалась разочарована значительная часть черного населения, полагавшая, что с переходом власти ее положение улучшится немедленно и кардинально. А в среде белых росла неуверенность в будущем и боязнь развития черного расизма. Началась эмиграция белой молодежи.

Все же это недовольство не выходило за умеренные рамки. В 1999 г. Африканский национальный конгресс, получив почти две трети голосов на всеобщих парламентских выборах, еще больше укрепил свои позиции. Несмотря на огромную безработицу, ситуация в ЮАР была более стабильна, чем в большинстве стран Тропической и Южной Африки. Это привлекало в ЮАР настолько массовую иммиграцию из разоренных гражданскими войнами и бедствовавших соседних государств, что властям страны приходилось ее резко ограничивать.

В канун XXI столетия

С началом 90-х годов в странах Тропической и Южной Африки произошли перемены — не только важные, но и весьма сложные, многозначные. Они вызваны как тенденциями развития самих африканских государств, прошедших к 90-м годам уже немалый путь, так и событием всемирного значения: окончанием “холодной войны”. Прекратилась борьба двух блоков за влияние на Африку.

Проявляются тенденции к демократизации, к созданию гражданского общества. Большинство государств, где существовала однопартийная система, перешли к многопартийности. Правящие партии, в программах которых еще сохранялись положения о марксизме-ленинизме, отказались от этих установок, а в Эфиопии режим Менгисту Хайле Мариама, придерживавшийся таких положений, был свергнут в мае 1991 г.

Вместе с тем в 90-е годы межэтнические конфликты и гражданские войны охватили этот регион еще больше, чем в предыдущие десятилетия. Гражданская война с ярко выраженной этнической окраской, начавшаяся в Либерии с 1989 г., привела к массовому бегству жителей в соседние страны. Число беженцев достигло 1 млн человек. Страна оказалась в состоянии разрухи. Лишь введение международных вооруженных сил несколько приглушило конфликт.

Внутриполитическая обстановка в соседней республике Сьерра-Леоне была дестабилизирована в результате военных переворотов и вооруженных конфликтов, также приведших к гражданской войне. Вмешательство Организации африканского единства и ООН также несколько смягчило остроту конфликтов, но экономика страны — в состоянии глубочайшего кризиса.

В Сомали борьба между множеством военно-политических организаций, сформированных на кланово-племенной основе, привела к разрушению многих государственных структур и вызвала угрозу распада единого сомалийского государства. ООН провела в 1992–1995 гг. ряд операций, направленных на стабилизацию положения, но ожидаемых результатов они не принесли.

Кровавая трагедия развернулась в Руанде и Бурунди. Резкое обострение борьбы между народами тутси и хуту в середине 90-х годов привело к геноциду, жертвами которого в Руанде стали около 1 млн человек. В Бурунди более 600 тыс. человек оказались беженцами в других районах страны, и еще более 350 тыс. — за ее пределами.

Обстановка в Руанде и Бурунди усугублялась событиями в соседней Демократической Республике Конго, государстве, намного большем по численности населения (почти 50 млн человек в 1999 г.) и по площади. Диктаторский режим Мобуту, установленный с 1965 г. в результате военного переворота, вызывал все большее сопротивление в стране. Широкая вооруженная борьба против этого режима привела в 1997 г. к свержению Мобуту, но и новое правительство во главе с Л.-Д. Кабилой не смогло преодолеть нарастающий долгие годы глубокий социально-экономический кризис и смягчить этнические противоречия. Вооруженная борьба против этого правительства, развернувшаяся на востоке страны, поставила под вопрос само сохранение Конго как единого государства. В начале 2001 г. Кабила был убит.

Обстановка в Конго и вокруг Конго становилась все напряженней. Об этом конфликте стали говорить уже как о большой африканской войне. В конголезский кризис оказался втянут ряд государств Африки: ЮАР, Ангола, Намибия, Уганда и Руанда. Все они заявили о необходимости урегулирования, но при этом одна группа африканских государств поддержала центральное правительство Конго, а другая — повстанцев.

В Республике Чад, и без того ослабленной внутренними противоречиями и чадско-ливийскими военными действиями 1987 г., гражданская война начала 90-х годов привела к тому, что экономика страны практически разрушена.

Многолетняя вооруженная борьба Эритреи за отделение от Эфиопии, приведшая в 1993 г. к провозглашению независимости Эритреи, изнурила обе эти страны.

Подобные трагедии характеризуют положение на большой части Тропической и Южной Африки. В 90-х годах социально-экономический кризис становился все более очевиден. Этно-политические раздоры и религиозно-политический экстремизм приводили к ослаблению государственной власти и к угрозе самому существованию нынешних государств. Шло отставание Африки от других регионов “третьего мира”.

Среднедушевой доход сокращался из-за безработицы. Высокие темпы прироста населения еще больше обостряли проблему занятости. Города не могли справиться с быстрым ростом урбанизации (к концу 90-х годов в Киншасе было уже около пяти млн жителей, в Аддис-Абебе — около трех). Больно била по экономике Тропической и Южной Африки и конъюнктура мирового рынка: снижение цен на многие виды сырья.

В 1996 г. во многих странах Африки (Гана, Замбия, Конго-Заир, Либерия, Малагасийская Республика, Нигер, Руанда, Сенегал, Чад и Центральноафриканская Республика) среднедушевой доход был ниже уровня 1960 г. К концу 90-х годов в некоторых государствах Африки все же наметился экономический рост, но еще нет достаточных оснований для уверенности, что этот рост окажется стабильным.

Суждения о тенденциях развития Африки и о ее перспективах, высказывавшиеся как в самой Африке, так и особенно за ее пределами, становились отнюдь не радостными. Появилось даже выражение — “афропессимизм”.

В 50-70-е годы отечественные ученые объясняли трудности развития Африки почти исключительно губительным воздействием колониализма. Сейчас же, на рубеже XXI столетия, ищут объяснения и в характере доколониального прошлого. Подчеркивают в этом прошлом “дефицит социально-экономического динамизма”^[646] и абсолютное господство идей и норм, направленных “на растворение личности и ее потребностей в коллективе, на подавление ее воли и сдерживание ее социальной и экономической активности, на сохранение ее психологической несвободы”^[647].

Впечатления о трудностях Африки усугубляются теми суровыми суждениями о ней, которые сейчас широко бытуют в массовом сознании, особенно в Европе. Об Африке говорят как о главном средоточии нищеты, голода, преступности, коррупции и непотизма. О том, что в Африке вырубаются леса — легкие всей планеты. О том, что Африка не возвращает миллиарды долгов, в том числе и долгов нашей стране. На Западе укоренилось мнение, что голоса африканских государств, представляющих треть состава ООН, сделали эту международную организацию недееспособной. В нашей стране нигерийцев винят в торговле наркотиками, российские “бритоголовые” видят в африканцах главное зло — они якобы портят генофонд человечества, московская газета “Штурмовик” разжигала ненависть к африканцам.

Список подобных суждений и осуждений — разнообразных и противоречивых — можно продолжить. Многие из них в комментариях не нуждаются. Есть и такие, которые нельзя считать беспочвенными — коррупция, непотизм, этническая рознь и многое другое. Но разве все это присуще только Африке?

“Россия еще не африканская страна, и ей есть, чем гордиться”^[648], — привожу это название статьи в одной из российских газет потому, что оно довольно верно передает отношение к Африке, распространившееся в нашей стране, как и во многих странах Европы. Но может гордиться перед Африкой Европа, давшая миру в XX в. Гитлера и Сталина? или Азия, породившая Пол Пота? или Латинская Америка — с ее чередой диктаторов чуть ли не в каждой из стран?

И даже Центральноафриканская империя с ее опереточным императором Бокассой, над которым так издевалась печать всего мира! Все ли помнят, что лишь четырьмя десятилетиями раньше, в 1936 г., Муссолини в речи перед многотысячной ликующей толпой провозгласил: “Спустя 15 веков Великая Римская империя возродилась на вечных, нетленных холмах Рима!” Поводом к этому послужили события на африканской земле — захват Эфиопии Италией. Итальянский король Виктор Эммануил III был провозглашен и императором Эфиопии, а Пьетро Бадольо, командовавший итальянскими войсками в Эфиопии, — первым маршалом империи и герцогом Аддис-абебским^[649].

Межэтнические конфликты? Да, это трагедия Африки. Взаимное истребление народов тутси и хуту никак не удается остановить. А этнические чистки в Югославии, проблема “сербы-албанцы”? Ведь с точки зрения европейского обывателя эти народы прошли неизмеримо более долгий путь к цивилизации, и значит, требования к ним должны быть более строгими. Можно вспомнить и конфликты на постсоветском пространстве — на Кавказе, в Таджикистане. Не ложатся ли они в тот же ряд?

Да и многие другие трагедии Африки — разве они присущи только народам этого континента? Разве мало сходного в африканских странах и в ряде республик бывшего Советского Союза? Писатель Виктор Ерофеев, побывав в ЮАР и нарисовав довольно неприглядную картину происходящего там, пришел к выводу, что ЮАР “похожа на Россию до того, что кажется страной-близнецом”^[650]. Пусть это и не совсем верно, такой вывод наводит на размышления.

Сами же африканцы винят страны “Севера” — Европу (и далеко не в последнюю очередь нашу страну) и Северную Америку — в том, что с окончанием “холодной войны” их интерес к Африке заметно ослабел и что их помощь Африке в годы холодной войны вызывалась не желанием пойти навстречу нуждам африканцев, а борьбой за Африку, стремлением каждого из враждующих лагерей перетянуть ее на свою сторону.

Конечно, Африка находится в бедственном положении. Но как бы ни складывалась ее судьба, втягивание ее в общемировые связи будет ускоряться, а роль ее в мире возрастет.

Достаточно привести только один фактор — демографический. Прирост населения во многих африканских странах на рубеже XX и XXI в., несмотря на ужасные болезни, составляет 2,5–3%, а в некоторых — 3,5 %. На фоне постарения населения Европы и сокращения численности жителей в ряде европейских государств, значение этого фактора создает перспективу, с которой неизбежно придется считаться всем, на чью долю выпадет жить в XXI в. По подсчетам экспертов ООН, численность африканцев к 2050 г. увеличится с 728 млн до 4,6 млрд человек и будет составлять около 40 % населения Земли^[651].

Даже если не верить точности подсчетов, тенденция все же показана верно, и на рубеже XX и XXI вв. она стала привлекать к себе все большее внимание по всему миру. В конце 1999 г. журналисты спросили министра иностранных дел России Игоря Иванова: “Пугает ли Вас демографический взрыв в Африке? Говорят, скоро неграм будет настолько тесно и голодно на своем континенте, что они просто хлынут в Европу…” Он ответил в частности: “Черная Африка продолжает нищать и разоряться. А Запад еще не осознал всерьез эту проблему”^[652]. В вопросе, как бы по-обывательски он ни был сформулирован, — тревога, а в ответе — что задача осознавать эту проблему лежит на государствах Запада. Почему только Запада? А мы, Россия? Мы можем оставаться в стороне? Этот вопрос неизбежно возникает.

В XXI в. Африка не только будет испытывать на себе влияние “Севера” и вообще остального мира, но и оказывать на них все большее воздействие. Ее влияние отнюдь не исчерпывается переселением миллионов африканцев в Европу. Оно уже сказывается и неизбежно будет все больше сказываться на вкусах и настроениях и в целом на порядках культурной, политической и государственной жизни Севера, даже на нормах поведения и морали. А идеи афроцентризма, как и востокоцентризма, быстро развиваясь и усиливаясь, теснят привычный миру евроцентризм.

Африка нуждается в помощи, основанной на ясном понимании ее подлинных трудностей и их глубинных причин. В конечном счете весь мир должен быть заинтересован в такой помощи Африке. Иначе близорукий эгоизм стран, которые вырвались вперед в своем развитии, может привести к трагическим последствиям для них самих. Нелепо надеяться, что язвы, назревшие в беднейших странах мира, не прорвутся и не заразят другие области нашей планеты.

У одного из крупнейших российских историков Василия Осиповича Ключевского содержится немало мыслей, которые как-то не ложатся в привычный для нас строй рассуждений. В 1904 г. он написал: “Азия просветила Европу, и Европапокорила Азию. Теперь Европа просвещает спавшую Азию. Повторит ли Азия ту же операцию над Европой?”^[653] Африку Ключевский не упомянул, но для нее тут явно тоже есть место. Конечно, проще всего подобные суждения не замечать. Но, может быть, стоит и задуматься?

Другая мысль: “Сколько времени нужно людям, чтобы понять прожитое ими столетие? Три столетия”^[654]. Не надо ли нам вспомнить это, когда мы уже сейчас пытаемся подвести итог нашему Двадцатому веку?

Роль СССР-России

После роспуска Коминтерна вплоть до середины 50-х годов страны “Юга” не занимали существенного места в советской геополитике. Активизация СССР в Тропической и Южной Африке началась со второй половины 50-х годов, после Бандунгской конференции афро-азиатских народов и провозглашения независимости Ганы. В программе КПСС национально-освободительное движение было провозглашено одной из главных антиимпериалистических сил.

В ходе “холодной войны” Советский Союз энергично боролся за влияние на африканские страны, противостоя Западу, а с начала 60-х годов — и Китаю.

На рубеже 50-60-х годов в государственных и культурных учреждениях и организациях Советского Союза были созданы африканские отделы и секторы: в ЦК КПСС сектор Африки, в министерстве иностранных дел африканский отдел, в Академии наук СССР Институт Африки. В дополнение к существовавшей давно кафедре африканистики Ленинградского университета были созданы кафедры африканистики в МГУ и МГИМО. Возникли Советский комитет солидарности со странами Азии и Африки и Ассоциация дружбы с народами Африки. Московское радио начало передачи на африканских языках, советские издательства стали выпускать множество книг об Африке, в том числе и переводы с африканских языков.

Во время VI Международного фестиваля молодежи и студентов (июль-август 1957 г.) в Москву впервые приехали сотни африканцев. Вскоре частью советской государственной политики стало привлечение африканских студентов в советские ВУЗы. Был организован Университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы.

Идеологическая направленность советской политики выразилась в теории “некапиталистического развития” и “социалистической ориентации”. Из нее следовало, что африканские государства, как и другие развивающиеся страны, могут идти к социализму, минуя капитализм, при условии, что они будут ориентироваться на социалистический лагерь, возглавляемый Советским Союзом.

СССР был инициатором принятия на XV сессии Генеральной Ассамблеи ООН в 1960 г. “Декларации о предоставлении независимости колониальным странам и народам” и стремился установить дипломатические, деловые, общественные и культурные связи с каждой из африканских стран сразу после провозглашения ею независимости. Советский Союз оказывал этим странам материальную и техническую помощь, посылал горных инженеров, врачей и специалистов в различных сферах деятельности. Львиная доля этой помощи приходилась на страны, руководство которых соглашалось с идеями “некапиталистического развития”.

Важными направлениями помощи стали поставки военного снаряжения, подготовка африканских кадров в советских военных учебных заведениях и направление в африканские страны советских военных советников. Автоматы Калашникова оказались в Африке в таком огромном количестве и сыграли такую роль в оснащении войск и в междоусобных войнах, что этот автомат изображен на гербе Республики Мозамбик.

Сотрудничество в идеологической сфере выразилось в обмене партийно-правительственными делегациями и в подготовке идеологических кадров, которая осуществлялась в московской Международной ленинской школе и других партийных вузах. В штате советских посольств в ряде африканских стран были советники по партийным делам — для консультаций по вопросам партийного строительства.

Однако взаимная эйфория в СССР и в африканских странах постепенно угасала. В Африке нарастало разочарование тем, что СССР и другие страны социалистического лагеря не смогли оказывать значительную экономическую помощь, а Советский Союз убеждался, что развитие африканских стран идет не так, как ожидали в Москве. К тому же именно страны “некапиталистического развития” испытывали наибольшие социально-экономические трудности, и на их долю (Ангола, Мозамбик, Эфиопия) выпали кровопролитные междоусобные войны. В ряде этих стран укрепились авторитарные режимы.

В результате ко времени распада СССР советская политика в Африке пожинала не лучшие плоды. Это вызвано не только максимальной идеологизацией советской политики, но и тем уровнем знания Африки (в сущности, почти незнанием), которое существовало в советских правящих кругах во время выработки мер влияния на Африку.

С распадом СССР идеологизация политики прекратилась. Россия сократила число посольств в Африке. Начались поиски новых связей, основанных не на идеологии, а на взаимовыгодных отношениях, прежде всего экономических.

Нельзя сказать, что советский опыт полностью негативен. Он ускорил деколонизацию, привел к лучшему знанию Африки в нашей стране, к изучению африканских социально-экономических и политических структур, тенденций развития, истории, культуры, языков. Будет большой государственной ошибкой, если Россия в связи с ее нынешними трудностями, утратит опыт, накопленный дорогой ценой.

Примечания

1

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 4.

(обратно)

2

Там же. Т. 4. С. 447, 459.

(обратно)

3

См. об этом: Пантин И.К., Плимак Е.Г. Драма российских реформ и революций (сравнительно-политический анализ). М., 2000.

(обратно)

4

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. 7.

(обратно)

5

Bernstein Е. Die Voraussetzungen des Sozialismus und die Aufgaben der Sozialdemokratie. Stuttgart, 1899.

(обратно)

6

Luxemburg R. Sozialreform oder Revolution? Leipzig, 1899; Люксембург P. Социальная реформа или революция? // Люксембург Р. О социализме и русской революции. М., 1990. С. 20–21.

(обратно)

7

Плеханов Г.В. Избранные философские произведения. М., 1956. T. II. С. 373.

(обратно)

8

Kautsky К. Bernstein und das Sozialdemokratische Programm: Eine Antikritik. Stuttgart, 1899.

(обратно)

9

Winkler H.A. Eduard Bernstein und die Weimarer Republik // Bernstein E. Die deutsche Revolution von 1918/1919. Bonn, 1998. S. 7.

(обратно)

10

Mehring F. Gesammelte Schriften. B., 1979. Bd. 15. S. 39.

(обратно)

11

Альперович M., Руденко Б. Мексиканская революция 1910–1917 гг. и политика США. М., 1958.

(обратно)

12

Zetkin С. Erinnerungen an Lenin. В., 1961. Эта характеристика была из русского издания воспоминаний Клары Цеткин вымарана советской цензурой.

(обратно)

13

См.: Фельштинский Ю. Крушение мировой революции. Брестский мир. Л., 1991.

(обратно)

14

См.: Люксембург Р. Рукопись о русской революции // Люксембург Р. О социализме и русской революции. С. 329–330.

(обратно)

15

См. об этом: Драбкин Я.С. Проблемы и легенды в историографии германской революции 1918–1919. М., 1990.

(обратно)

16

Из многих старых и совсем новых попыток “переосмыслить” исторический опыт Октябрьской революции обратим внимание на книгу современного российского историка В. Булдакова “Красная смута. Природа и последствия революционного насилия”. М., 1997. Это заданно спорное, остро критическое исследование историографического массива с упором на анализ ранее табуизированных аспектов психологии народных масс в революции и широкого применения революционного насилия. Сам признавая, что его книга дает “несколько гиперболизированную картину катастрофичного прошлого”, автор щедро разбрасывает заявления о “триумфаторской мифологии революции”, о том, что “суть революции — в глубинах людского подсознания”, а “история грандиозных революций — это история великих утопий и наивных иллюзий одновременно”.

(обратно)

17

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 222, 228.

(обратно)

18

См.: Григорьева И.В. Исторические взгляды Антонио Грамши. М., 1978.

(обратно)

19

См. об этом: Коваль Б.И. Революционный опыт XX века. М., 1987.

(обратно)

20

Сталин И.В. Соч. Т. 13. С. 292–294.

(обратно)

21

Коминтерн и идея мировой революции. Документы. М., 1998. С. 58–61.

(обратно)

22

См.: Лейбзон Б.М., Шириня К.К. Поворот в политике Коминтерна. М., 1975.

(обратно)

23

Коминтерн и идея мировой революции. С. 61.

(обратно)

24

См.: Троцкий Л. Преданная революция. М., 1991. С. 168–169.

(обратно)

25

История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Краткий курс. М., 1938. С. 105.

(обратно)

26

Там же. С. 4, 162–163, 262.

(обратно)

27

См.: Коминтерн и вторая мировая война. Часть первая. М., 1994. С. 50–52.

(обратно)

28

См. об этом: Тоталитаризм в Европе XX века: Из истории идеологий, движений, режимов и их преодоления. М., 1996. С. 261–281.

(обратно)

29

Торез М. Сын народа. М., 1960. С. 244.

(обратно)

30

Тольятти П. Речи в Учредительном собрании. М., 1959. С. 79.

(обратно)

31

См. об этом: Адибеков Г.М. Коминформ и послевоенная Европа. 1947–1956. М., 1994.

(обратно)

32

См. об этом: Коваль Б.И. Указ. соч.

(обратно)

33

См.: Заявление Совещания представителей коммунистических и рабочих партий. М., 1960.

(обратно)

34

XX съезд КПСС. Стенографический отчет. М., 1962. Ч. 3. С. 231, 240, 253, 257–258.

(обратно)

35

См.: Сахаров А. Мир, прогресс, права человека. Л., 1990.

(обратно)

36

См. об этом: Последние письма и статьи В.И. Ленина. 23 декабря 1922 г. — 2 марта 1923 г. // Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45; В.И. Ленин: Неизвестные документы. 1891–1922. М., 1999.

(обратно)

37

См.: Драбкин Я.С. Нерешенные проблемы изучения социальных революций // Историческая наука и некоторые проблемы современности. М., 1969; Социальные трансформации в Европе XX века. М., 1998.

(обратно)

38

Драбкин Я.С. Революция социальная // СИЭ. М., 1968. Т. 11. С. 926–932.

(обратно)

39

См. об этом: Черняев А.С. Моя жизнь и мое время. М., 1995. С. 343, 349–350.

(обратно)

40

Красин Ю. Рабочее движение в поисках демократической альтернативы // Коммунист. 1988. № 14. С. 65.

(обратно)

41

Не соперничество, а сотрудничество! Коммунисты и новое в социальных движениях. М., 1984.

(обратно)

42

См. об этом: Социальные движения на Западе в 70-е и 80-е годы XX века. М., 1994. С. 292–293.

(обратно)

43

См.: Джилас М. Лицо тоталитаризма. М., 1992.

(обратно)

44

Критерии прогресса в истории // Коммунист. 1988. № 7; Социальный прогресс и кризис цивилизации. Обществоведы за круглым столом // Общественные науки. 1989. № 6.

(обратно)

45

См.: Тоталитаризм в Европе XX века. С. 499–503, 524–528, 532–534.

(обратно)

46

Pro et Contra. М., 1999. Т. 4, № 3.

(обратно)

47

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 10, 761, 773.

(обратно)

48

См. об этом: Красин ЮЛ. Социализм между прошлым и будущим: потребности в переосмыслении // Социальные трансформации в Европе XX века. М, 1998.

(обратно)

49

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 4. С. 185.

(обратно)

50

Там же. Т. 9. С. 230.

(обратно)

51

Мемфорд Л. Миф машины // Утопия и утопическое мышление: Антология зарубежной литературы. М., 1991. С. 84, 85.

(обратно)

52

Типичную аргументацию противников “теории тоталитаризма” см., например: Галкин А.А. Размышления о фашизме // Социальные трансформации в Европе XX века. М., 1998. С. 161–163.

(обратно)

53

См., например: Friedrich C.J., Brzezinski Z.K. Totalitarian Dictatorship and Autocracy. Cambridge (Mass.), 1956. P. 9–10.

(обратно)

54

Муссолини Б. Принципы фашизма. Париж, 1938. С. 4.

(обратно)

55

См., например: В or g hi A. Kampf gegen die internationale Reaktion // Die Internationale. Juni 1925. N 5. S. 219–224; Voline V. Le fascisme rouge // Itinéraire. 1995. N 15; Rocker R. Die Entscheidung des Abendlandes. Hamburg, 1949; Levai G. El Estado en la Historia. Madrid, 1978.

(обратно)

56

См.: Steuermann C. (Rühle O.). La crise mondiale, ou vers le capitalisme d’Etat. P., 1932; Rühle O. Fascisme brun, fascisme rouge. S. 1., 1939; Фромм Э. Бегство от свободы. М., 1989; Хоркхаймер М., Адорно Т.В. Диалектика Просвещения. М.; СПб., 1997; Horkheimer М. Autoritärer Staat // Walter Benjamin zum Gedächtnis. Los Angeles, 1942; Idem. Lehren aus dem Faschismus // Horkheimer M. Gesellschaft im Übergang. Frankfurt a. M., 1981; Arendt H. Elemente und Ursprünge totaler Herrschaft. N.Y., 1951; Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Киев, 1995; Он же. Одномерный человек. М., 1994; и др.

(обратно)

57

Маркузе Г. Эрос и цивилизация… С. XXI.

(обратно)

58

См.: Кропоткин П.А. Взаимная помощь как фактор эволюции. Харьков, 1919; Он же. Хлеб и воля. Современная наука и анархия. М., 1990; Rocker R. Über das Wesen des Föderalismus im Gegensatz zum Zentralismus. Frankfurt а. M., 1979; Levai G. El Estado en la Historia. Madrid, 1978.

(обратно)

59

См.: Вебер M. Избранные произведения. M., 1990. С. 93–94.

(обратно)

60

См.: Gorz A.Kritik der Arbeitsteilung. Frankfurt a. M., 1974.

(обратно)

61

Gorz A. Kritik der ökonomischen Vernunft. B., 1989. S. 66–67.

(обратно)

62

Вебер M. Указ. соч. С. 206, 22.

(обратно)

63

См.: Rocker R. Nationalismus und Kultur. Zürich, 1976.

(обратно)

64

См.: Kин Ц.И. Италия на рубеже веков. M., 1980. С. 74–78, 145–146, 166–170.

(обратно)

65

Тексты итальянских футуристов см.: Называть вещи своими именами: Программные выступления мастеров западноевропейской литературы XX века. М., 1986. С. 158–168.

(обратно)

66

См.: Энгельс Ф. Об авторитете // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 18. С. 302–305; Kautsky К. Die soziale Revolution. В., 1907. II; Steinberg H.J. Zukunftsvorstellungen innerhalb der deutschen Sozialdemokratie vor dem 1. Weltkrieg // Soziale Bewegungen: Geschichte und Theorie. Frankfurt; N.Y., 1985. Jahrb. 2. S. 48–58.

(обратно)

67

О возникновении бюрократических структур в рабочих организациях см.: Michels R. Zur Soziologie des Parteiwesens in der modernen Demokratie. Stuttgart, 1989.

(обратно)

68

Rocker R. Absolutistische Gedankengänge im Sozialismus. Frankfurt а. M., 1974. s. 44–45.

(обратно)

69

Подробнее см.: Драбкин Я.С. Ноябрьская революция в Германии. М., 1967. С. 12–15.

(обратно)

70

Агеев М. Роман с кокаином. Паршивый народ. Р., 1995. С. 45–46.

(обратно)

71

См.: Кин Ц. Итальянские мозаики. М., 1980. С. 370–377.

(обратно)

72

Пруссаков В. Оккультный мессия и его рейх. М., 1992. С. 19–20; История фашизма в Западной Европе. М., 1978. С. 145–148; Contraste. 1993. N 103. April. S. 10.

(обратно)

73

Об Э. Штадтлере см.: Gewalten und Gestalten: Miniatüren und Porträts zur deutschen Novemberrevolution 1918/1919. Leipzig; Jena; B., 1978. S. 299–308. Об “обновленческом” консерватизме в Германии в 20-х годах см.: Галкин А.А., Рахишир П.Ю. Консерватизм в прошлом и настоящем. М., 1987. С. 74–93.

(обратно)

74

См.: Гумбель Э. К истории германских националистических союзов. Л., 1925.

(обратно)

75

Sach Wörterbuch der Geschichte Deutschlands und der deutschen Arbeiterbewegung. B., 1970. Bd. 2. S. 356–357.

(обратно)

76

Фромм Э. Бегство от свободы. M., 1990. С. 62.

(обратно)

77

О возникновении и распространении агрессивных деструктивных импульсов человеческого поведения (“танатоса” — “влечения к смерти”) в связи с подавлением жизненных импульсов (“принципа удовольствия”) развитием рациональности и производительности на протяжении истории см.: Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Киев, 1995.

(обратно)

78

Der Syndikalist. 1931. N 14.

(обратно)

79

Horkheimer M. Lehren aus dem Faschismus // Horkheimer M. Gesellschaft im Übergang. Frankfurt a. M., 1981. S. 48.

(обратно)

80

Ibid. S. 43.

(обратно)

81

Тоталитаризм в Европе XX века: Из истории идеологий, движений, режимов и их преодоления. М., 1996. С. 103.

(обратно)

82

Цит. по: Dill G. Die Gleichheit von Gleichen in Beton und Glas // Schwarzer Faden. 1995. N 1(52). S. 43.

(обратно)

83

Gorz A. Kritik der ökonomischen Vernunft. S. 190.

(обратно)

84

Horkheimer M. Lehren aud dem Faschismus… S. 43–44. Подробнее см.: Гинцберг Л.И. На пути в имперскую канцелярию. М., 1972; История фашизма в Западной Европе… С. 169.

(обратно)

85

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 42. С. 204; Т. 41 С. 186.

(обратно)

86

Rühle О. The Struggle against Fascism Begins from the Struggle against Bolshevism // Living Marxism. 1939. Vol. 4. N 8.

(обратно)

87

О “восточном деспотизме” в России см.: Wittfogel К A. Die Orientalische Despotie. Frankfurt a. M.; Berlin; Wien, 1977; Dutschke R. Versuch, Lenin auf die Füsse zu stellen. B., 1974; Bahro R. Die Alternative: Zur Kritik des real existierenden Sozialismus. B., 1990; и др.

(обратно)

88

Вехи: Сб. ст. о русской интеллигенции: Репр. изд. 1909 г. М., 1990. С. 63–64.

(обратно)

89

Аршинов П. История махновского движения. Запорожье, 1995. С. 32.

(обратно)

90

См.: Pannekoek A. Pourquoi les mouvements révolutionnarires du passé ont fait faillité. Grèves. Parti et classe. (Paris), 1998. P. 34–36.

(обратно)

91

Ленин В.И. Полн. собр. соч. T. 6. С. 9.

(обратно)

92

Rubel M. La perestroika ou la nostalgie du capitalisme // Pour une lecture matérialiste de la perestroika. P.; Grenoble, 1991. P. 39.

(обратно)

93

Mandel E. Marxistische Wirtschaftstheorie. Frankfurt a. M., 1970. S. 577. Cp.: Крицман Л. Героический период Великой Русской революции (опыт анализа т. н. “военного коммунизма”). М.; Л., 1926. С. 61.

(обратно)

94

Souchy A. Reise nach Russland 1920. В., 1979. S. 43. 44.

(обратно)

95

Об этапах усиления этатизма в 1918–1921 гг. см.: Scheuer G. Vorwärts und schnell vergessen? Wien, 1992. О соотношении революционных массовых движений и большевистской власти см. также: Дамье В.В. Революция: народ и власть // Международная научная конференция “Происхождение и начальный этап гражданской войны. 1918 год”. Ч. II. М., 1994. С. 11–21.

(обратно)

96

Троцкий Л. Что такое СССР и куда он идет? Париж, б. г. С. 48.

(обратно)

97

Павлюченков С А. Военный коммунизм в России: власть и массы. М., 1997. С. 52–53.

(обратно)

98

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 41, С. 30–31.

(обратно)

99

См.: Маркузе Г. Одномерный человек. М., 1994. С. 51–52 и след.; Marcuse H. Soviet Marxism. N.Y., 1958.

(обратно)

100

Rühle О. The Struggle against Fascism Begins from the Struggle against Bolshevism…

(обратно)

101

Цит. no: Paz A. Durruti: Leben und Tode des spanischen Anarchisten. Hamburg, 1993. S. 30.

(обратно)

102

Зимин А. У истоков сталинизма. 1918–1923. Париж, 1984. С. 262; Мандел Э. Власть и деньги. Общая теория бюрократии. М., 1992. С. 66; Сталин И.В. Соч. М., 1947. Т. 6. С. 197–198.

(обратно)

103

Восленский М. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М., 1991. С. 78–79.

(обратно)

104

Цит. по: Organize! Magazine of the Anarchist Communist Federation. 1996. N 42. P. 14.

(обратно)

105

Клифф T. Государственный капитализм в России. Б.м., 1991. С. 36–37.

(обратно)

106

Троцкий Л. Что такое СССР и куда он идет? С. 51–52; Архив Троцкого. Коммунистическая оппозиция в СССР. 1923–1927. Т. 3. М., 1990. С. 142, 164.

(обратно)

107

Steinberg J. Gewalt und Terror in der Revolution. B., 1981. S. 330.

(обратно)

108

Kurz R. Der Koppals der Modernisierung. Frankfurt a. M., 1991. S. 59.

(обратно)

109

Сталин И.В. Соч. M., 1951. T. 13. С. 176.

(обратно)

110

Там же. С. 89.

(обратно)

111

Das Ende des sowjetischen Entwicklungsmodells. В.; Göttingen, 1992. S. 114.

(обратно)

112

См.: Bracher K.D. Stufen totalitärer Gleichschaltung // Vierteljahreshefte für Zeitgeschichte. 1956. N 4. S. 30–42; Schulz G. Der Begriff Totalitarismus und der Nationalsozialismus // Soziale Welt. 1961. N 12. S. 112–128; Schoenbaum D. Die braune Revolution. Köln; B., 1968; Ruck M. Führerabsolutismus und polykratisches Herrschaftsgefüge — Verfassungsstrukturen des NS-Staates // Deutschland 1933–1945: Neue Studien zur nationalsozialistischen Herrschaft. Bonn, 1992. S. 32–56.

(обратно)

113

О “панрационализме” сталинского “социализма” и плане как его инструменте см.: Gorz A. Kritik der ökonomischen Vernunft. S. 63–66.

(обратно)

114

См., например: Fried F. Die soziale Revolution: Verwandlung von Wirtschaft und Gesellschaft. Leipzig, 1943.

(обратно)

115

КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. М., 1953. Ч. И. С. 346.

(обратно)

116

Муссолини Б. Указ. соч. С. 28–29.

(обратно)

117

О фашистских партиях и движениях в Западной Европе в период между двумя мировыми войнами см.: История фашизма в Западной Европе. М., 1978.

(обратно)

118

Цит. по: Paz A. Durruti… S. 70.

(обратно)

119

См.: Тоталитаризм в Европе XX века. С. 169–176.

(обратно)

120

Цит. по: Миллер А.Ф. Краткая история Турции. М., 1948. С. 215.

(обратно)

121

История фашизма в Западной Европе. С. 367.

(обратно)

122

Тоталитаризм в Европе XX века. С. 404.

(обратно)

123

Johnstone W.C. The Future of Japan. N.Y., 1945. P. 113.

(обратно)

124

Гонионский C.A. Колумбия: Историко-этнографические очерки. M., 1973. С. 235.

(обратно)

125

См., например, ст. Э. Жагуарибе в: Desarollo Economico (Buenos Aires). 1958. N 30–31. P. 357; Коваль Б.И. Бразилия вчера и сегодня. М., 1975. С. 110–118.

(обратно)

126

См.: Сашин Г.З. Боливия. Очерк новейшей истории. М., 1976. С. 13–14.

(обратно)

127

О внутренней борьбе в странах Восточной Европы по вопросу о “пути развития” на примере Польши см.: Краткая история Польши: С древнейших времен до наших дней. М., 1993. С. 365–394.

(обратно)

128

См.: Авторханов А. Загадка смерти Сталина: Заговор Берия. Frankfurt а. М., 1975.

(обратно)

129

См.: Anderson A. Hungary 56. L., 1972. Р. 7–8.

(обратно)

130

Критику такого подхода см., например: Poulantzas N. Faschismus und Diktatur. München, 1973.

(обратно)

131

См., например: Самойлов Э.В. Общая теория фашизма. Фюреры. Кн. I-Ш. М., 1993.

(обратно)

132

Horkheimer М. Lehren aus Faschismus… S. 46.

(обратно)

133

Mandel E. Zu Trotzkis Analyse des Faschismus // Inprekorr. 1990. N 230. August-September. S. 18.

(обратно)

134

Gorz A. Kritik der ökonomischen Vernunft. S. 58.

(обратно)

135

Mandel E. Marxistische Wirtschaftstheorie. Frankfurt a. M., 1970. S. 567–568.

(обратно)

136

Mattick P. Weltwirtschaftskrise und Arbeiterbewegung. Moers, o.J. S. 8–9.

(обратно)

137

См.: Heim S., Aly G. Vordenker der Vernichtung. Auschwitz und die deutsche Pläne für eine neue europäische Ordnung. Hamburg, 1991.

(обратно)

138

См.: Dahrendorf R. Gesellschaft und Demokratie in Deutschland. München, 1971.S. 416–431.

(обратно)

139

См.: Клифф T. Государственный капитализм в России. С. 38, 45.

(обратно)

140

Об экономике СССР как мобилизационной, “военной экономике в период мира” см., например: Sapir J. L’économie mobilisée: Essai sur les économies de type soviétique. P., 1990.

(обратно)

141

Kurz R. Kollaps der Modernisierung… S. 60, 57–58. Cp. также ст. А. Паннекука, А. Маттика и др. в сб.: Marxistischer Antileninismus. Freiburg, 1991. См. также: Rotermund RSchmiederer U. Becker-Panitz H. “Realer Sozialismus” und realer Sozialismus // Arbeiterbewegung — Theorie und Geschichte. Jahrbuch 5. Kritik des Leninismus. Frankfurt a. M., 1977; и др.

(обратно)

142

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 120.

(обратно)

143

См.: Das Ende des sowjetischen Entwicklungsmodells… S. 103, 123–124.

(обратно)

144

Huber M. Strukturprobleme des Wirtschaftssystems // Aufbruch mit Gorbatshow? Entwicklungsprobleme der Sowjetgesellschaft. Frankfurt а. M., 1987. S. 86.

(обратно)

145

См.: Damier V. Moskauer Schatten // Die Aktion. 1994. N 113/119. S. 1958–1963; Дамье В. К характеристике “советского” строя // Пролетарская трибуна. 1995. № 1. С. 6–8; Kurz R. Der Kollaps der Modernisierung…

(обратно)

146

См.: Anderson A. Hungary 56. L., 1972; Feite F. Budapest 1956. P., 1966; Nagy B. La formation du conseil central ouvrier de Budapest en 1956. P., s.d.; The Hungarian Revolution 1956. Cardiff, 1984; и др.

(обратно)

147

Миллер С., Поттхофф X. Краткая история СДПГ, 1948–1990. М., 1999. С. 160. Ср.: Тоталитаризм в Европе XX века. М., 1996. С. 146 (“Ориентированный на внешнюю… экспансию режим мог быть сокрушен только извне”).

(обратно)

148

Демократия в Западной Европе XX века. М., 1996. С. 3.

(обратно)

149

См.: Rizzi В. La Bureaucratisation du Monde. P., 1939; Schumpeter JA. Kapitalismus, Sozialismus und Demokratie. München, 1980 (впервые изд. в 1942); Horkheimer M. Autoritärer Staat // Walter Benjamin zum Gedächtnis. Los Angelos, 1942; и др.

(обратно)

150

Mattick Р. Marx und Keynes: Die Grenzen des Gemischten Wirtschaftssystems. Frankfurt a. M., 1971. S. 291.

(обратно)

151

Фромм Э. Бегство от свободы. С. 211–212.

(обратно)

152

Horkheimer М. Lehren aus dem Faschismus… S. 50.

(обратно)

153

Ibid. S. 50.

(обратно)

154

Маркузе Г. Эрос и цивилизация. С. XXI.

(обратно)

155

Маркузе Г. Одномерный человек. Исследование идеологии Развитого Индустриального Общества. М., 1994. С. 14.

(обратно)

156

Qorz a. Kritik der ökonomischen Vernunft. S. 261.

(обратно)

157

См., например: Маркузе Г. Одномерный человек…; Agnoli J., Brückner P. Die Transformation der Demokratie. Frankfurt a. M., 1968.

(обратно)

158

Scarinzi C. Chi rappresenta chi? // Umanita nova. 1995. N 16. 7 maggio. P. 3.

(обратно)

159

См.: Миллс P. Властвующая элита. M., 1959.

(обратно)

160

См.: Рот К.Х. и др. Возвращение пролетариата. М., 1999.

(обратно)

161

См. Там же. С. 15–21, 38–44.

(обратно)

162

Бурдье П. Негарантированность повсюду // Там же. С. 51.

(обратно)

163

Gorz A. Ktirik der ökoknomischen Vernunft. S. 189, 190.

(обратно)

164

«’’Учитель! Какая наибольшая заповедь в законе?” Иисус сказал ему: “возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим”: сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: “возлюби ближнего твоего, как самого себя”. На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Матф. 22: 36–40).

(обратно)

165

“Да будете сынами Отца вашего небесного; ибо он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных” (Матф. 5: 45).

(обратно)

166

Ahgeloggi Gariboldi G. Pio XII, Hitler e Mussolini. Il Vaticano fra le dittature. Milano, 1988. P. 98.

(обратно)

167

Giordani І. Le encicliche sociali dei Papi, da Pio IX, a Pio XII. Roma, 1945. P. 492.

(обратно)

168

Ibid. P. 496–499.

(обратно)

169

Документы внешней политики: 1940 — 22 июня 1941 г. М., 1995. Т. 23, кн. 1. С. 11.

(обратно)

170

Арестованы были, например, отец Шайе (за укрывательство 80 евреев), отец Диллар, монсеньор Сальеж, архиепископ Тулузы, монсеньор Лихтенберг и многие другие. Были, конечно, и иные случаи: свою лояльность властям выразили епископы Ниццы, Фрибурга, Монако и др.

(обратно)

171

Моравский 3. Ватикан издали и вблизи. М., 1981. С. 79.

(обратно)

172

Майка Ю. Социальное учение католической церкви. Рим; Люблин, 1994. С. 386.

(обратно)

173

Цит. по: Castelli G. La chiesa e il fascismo. Roma, 1951. P. 332–333.

(обратно)

174

Actes et documents du Saint-Siège relatif à la seconde guerre mondiale. Città del Vaticano, 1967. Vol. 5. P. 331.

(обратно)

175

Цит. no: Martini A. Il cardinale Tardini e la seconda guerra mondiale // Civiltà cattolica. Roma, 1968. N. 2828. Vol. 2. P. 113.

(обратно)

176

Пономарева JI.B. Христианская концепция человеческой личности (по материалам XX столетия) // Религия и церковь в западном обществе XX в. М., 1992. С. 13–14.

(обратно)

177

Там же. С. 16.

(обратно)

178

Иванов А. Русская Православная Церковь и Православный Восток // ЖМП. 1956. № 7. С. 58.

(обратно)

179

Там же. С. 59.

(обратно)

180

Там же. С. 60.

(обратно)

181

Потапов И., свящ. “Да вси едино будут” // ЖМП. 1954. № 10. С. 38.

(обратно)

182

Там же.

(обратно)

183

РГАСПИ. Ф. 89. Он. 4. Д. 89. Л. 17.

(обратно)

184

Там же. Л. 18.

(обратно)

185

Евлогий (Георгиевский), митрополит. Путь моей жизни. М., 1994. С. 573.

(обратно)

186

Потапов И. Указ. соч. С. 38.

(обратно)

187

Там же. С. 61.

(обратно)

188

Белл Филип М.Х. Великобритания и Сталинградская битва // Сталинград. Событие. Воздействие. Символ. М., 1994. С. 392.

(обратно)

189

АВП РФ. Ф. 7. Он. 6. Пап. 11. Д. 1080. Л. 7.

(обратно)

190

Там же. Оп. 10. Пап. 9. Д. 39. Л. 1.

(обратно)

191

Там же.

(обратно)

192

Там же.

(обратно)

193

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 111. Л. 27.

(обратно)

194

Там же. Л. 28.

(обратно)

195

Там же. Оп. 125. Д. 407. Л. 12.

(обратно)

196

Там же. Л. 13.

(обратно)

197

Там же. Л. 14.

(обратно)

198

Там же. Л. 15.

(обратно)

199

АВП РФ. Ф. 8. Оп. 6. Пап. 10. Д. 957. Л. 1.

(обратно)

200

Там же.

(обратно)

201

Там же. Л. 1(об).

(обратно)

202

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 407. Л. 15.

(обратно)

203

Скурат К.Е. История Поместных Православных Церквей. М., 1994. Т. 2. С. 233, 234.

(обратно)

204

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 407. Л. 17.

(обратно)

205

Там же. Л. 19.

(обратно)

206

Там же.

(обратно)

207

Там же. Л. 16.

(обратно)

208

АВП РФ. Ф. 7. Оп. 12. Пап. 9. Д. 111. Л. 8, 9, 10.

(обратно)

209

Там же. Л. 20, 21.

(обратно)

210

Там же. Ф. 7. Пап. 9. Д. 11. Л. 9.

(обратно)

211

Там же. Л. 4, 5.

(обратно)

212

ЦГА СПб. Ф. 9324. Оп. 2. Д. 17. Л. 3.

(обратно)

213

Там же. Л. 19.

(обратно)

214

Там же.

(обратно)

215

Там же.

(обратно)

216

Там же.

(обратно)

217

Там же. Л. 12.

(обратно)

218

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 8. Л. 1, 3.

(обратно)

219

Там же.

(обратно)

220

Там же. Л. 4.

(обратно)

221

АВП РФ. Ф. 7. Оп. 21. Пап. 7. Д. 86. Л. 19.

(обратно)

222

Там же. Л. 20.

(обратно)

223

Там же. Л. 21.

(обратно)

224

Там же.

(обратно)

225

Там же.

(обратно)

226

Там же.

(обратно)

227

Там же. Л. 22.

(обратно)

228

Там же. Л. 22.

(обратно)

229

Там же. Л. 23.

(обратно)

230

Там же.

(обратно)

231

Там же. Л. 14.

(обратно)

232

Там же. Л. 15.

(обратно)

233

Там же.

(обратно)

234

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 8. Л. 30.

(обратно)

235

Там же.

(обратно)

236

Там же.

(обратно)

237

Там же.

(обратно)

238

АВП РФ. Ф. 7. Оп. 21. Пап. 7. Д. 86. Л. 25.

(обратно)

239

Там же.

(обратно)

240

Там же.

(обратно)

241

Анисимов Л. Православная миссия в Корее // ЖМП. 1991. № 5. С. 57.

(обратно)

242

ГАРФ. Ф. 6991. Оп. 2. Д. 426. Л. 24.

(обратно)

243

ЖМП// 1963. № 11. С. 34.

(обратно)

244

ЖМП // 1983. № 8. С. 54.

(обратно)

245

Там же. С. 53.

(обратно)

246

ЖМП // 1977. № 2. С. 11.

(обратно)

247

Православие и экуменизм: Документы и материалы. М., 1999. С. 445.

(обратно)

248

Там же.

(обратно)

249

Примирение: Сб. мат. Коллоквиума в Крестовоздвиженском монастыре. Шеветонь (Бельгия). М., 1997. С. 7.

(обратно)

250

Культура мира и демократии. М., 1997. С. 11.

(обратно)

251

Цит. по: Колосова В.О. Русские эмигранты о христианских добродетелях // Русская эмиграция в Европе: 20-30-е годы XX в. М., 1996. С. 118.

(обратно)

252

Колосова В.О. Мысли о вере пассажиров “Философского корабля” // Русская эмиграция в Европе… С. 112.

(обратно)

253

Солженицын А. Мир и насилие // Солженицын А. Публицистика. Париж, 1989. С. 125–126.

(обратно)

254

Майор Ф. К культуре мира // Культура мира и демократии. С. 40, 23.

(обратно)

255

Илюхина Р.М., Сдвижков Д.А. Российский пацифизм и западное миротворчество в начале XX в. (становление и деятельность российских обществ мира) // Долгий путь Российского пацифизма: Идеал международного и внутреннего мира в религиозно-философской и общественной мысли России. М., 1997. С. 179–182; Ван ден Данген, П.И. Блох и Я. Новиков — российские миротворцы на рубеже столетий // Там же. С. 202–214; Хайцман В.М. Гаагская конференция мира 1899 г. и идеи пацифизма // Там же. С. 225–240.

(обратно)

256

Cooper S., Cooper Е. Patriotic Pacifism: Waging War on War in Europe 1815–1914. N.Y., 1991. P. 60; Сдвижков Д.А. Против “железа и крови”: пацифизм в Германской империи. М., 1999.

(обратно)

257

Филитов А.М. Мировые войны — роковые вехи нашего столетия // XX век: Многообразие, противоречивость, целостность. М., 1996. С. 122, 123.

(обратно)

258

Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 томах: (Юбилейное издание). М., 1952. Т. 28. С. 218–219.

(обратно)

259

Там же. Т. 36. С. 276.

(обратно) name=t384>

260

Екота-Мураками Т. Лев Толстой и пацифизм: со сравнительной и “генеалогической” точки зрения // Пацифизм в истории. Идеи и движения мира. М., 1998. С. 117. Под термином “peace” автор имеет в виду концепцию мира как антоним слову “война”, в отличие от японского понятия “хэйва”, близкого к древнееврейскому понятию “шалом”, подразумевающему нечто гораздо более широкое — уравновешенность, гармонию, покой, согласие, справедливость.

(обратно)

261

Brock Р. A Brief History of Pacifism: from Jesus to Tolstoy. Toronto, 1992. P. 33–34, 61.

(обратно)

262

См.: Брок П. Русские сектанты-пацифисты и военная служба 1874–1914 // Долгий путь… С. 115–121; Иникова С.А. История пацифистского движения в секте духоборцев (XVIII–XIX вв.) // Там же. С. 122–136; Клиппенштейн Л. Отказ от военной службы по мотивам совести в меннонитских общинах царской России // Там же. С. 150–171; Хайнц Д. Адвентисты Седьмого дня и отказ от участия в военных действиях в Российской Империи // Там же. С. 172–176.

(обратно)

263

См.: Мир // Peace: Альтернативы войне от античности до конца второй мировой войны. М., 1993. С. 160–165; Павлова Т.А. “Всеобщий примиритель”: Тема войны, насилия и революции в творчестве М. Волошина // Долгий путь… С. 250–254.

(обратно)

264

См.: Булгаков Вал. “Опомнитесь, люди-братья!” История воззвания единомышленников Л.Н. Толстого против мировой войны 1914–1918 гг. М., 1922; Антивоенное воззвание толстовцев // Долгий путь… С. 243–244.

(обратно)

265

Филитов А.М. Указ. соч. С. 123–125.

(обратно)

266

Там же. С. 126–127.

(обратно)

267

См. например: Шмелев И.С. Солнце мертвых. М., 1991; Бунин И.С. Окаянные дни. М., 1990; Мелъгунов С.П. Красный террор в России. М., 1990; Никифоров-Волгин В.А. Дорожный посох. М., 1999, и др.

(обратно)

268

Колосова В.О. Мысли о вере… С. 102.

(обратно)

269

См.: Русская эмиграция в Европе… С. 42, 44, 103.

(обратно)

270

Волошин МЛ. Стихотворения, статьи, воспоминания современников. М., 1991. С. 317. См. также с. 314: “Народ, безумием объятый, о камни бьется головой и узы рвет, как бесноватый”.

(обратно)

271

Волошин М.Л. Изданное: Стихотворения. Воспоминания. Переписка. Минск, 1993. С. 131.

(обратно)

272

Там же. С. 326.

(обратно)

273

См.: Павлова Т.Л. “Всеобщий примиритель”… С. 254–259.

(обратно)

274

Цит. по: Гетелъ Е.И. Объединенный Совет религиозных общин и групп как одно из проявлений русского пацифизма // Долгий путь… С. 304.

(обратно)

275

Декреты Советской власти. М., 1968. Т. 4. С. 282–283.

(обратно)

276

Цит. по: Солженицын Л.И. Архипелаг ГУЛАГ. М., 1990. Т. I. С. 218. См. там же: с. 220–221 историю толстовца Е-ва.

(обратно)

277

Гетель Е.Я. Указ. соч. С. 210.

(обратно)

278

Там же. С. 311.

(обратно)

279

“Отечественные архивы”. 1993. 2. С. 7.

(обратно)

280

См.: Илюхина Р.М. Лига Наций. 1919–1934. М., 1982; Она же. Многоликий пацифизм // Пацифизм в истории… С. 164–165.

(обратно)

281

Илюхина Р.М. Многоликий пацифизм… С. 167.

(обратно)

282

Там же. С. 168–169.

(обратно)

283

Там же. С. 173–175.

(обратно)

284

Варналидис С. Вселенский патриархат и примирение // Примирение… С. 144–145.

(обратно)

285

Пономарева Л.В. Вселенская миссия Русской православной эмиграции в XX веке // Русская эмиграция в Европе… С. 37–38.

(обратно)

286

Спекторский Е.В. Эпохи русской культуры // Записки русской академической группы в США. Т. IV. Нью-Йорк, 1970. С. 180; См. также: Колосова В.О. Мысли о вере… С. 102–103, 107–108, 113–114, 116; Она же. Русские эмигранты о христианских добродетелях… С. 120.

(обратно)

287

Зернов Н.М. Русское религиозное возрождение XX века. Париж, 1974. С. 225.

(обратно)

288

Колосова В.О. Русские эмигранты о христианских добродетелях… С. 119.

(обратно)

289

Там же. С. 120, 121.

(обратно)

290

Лосский Н. Условия абсолютного добра. Париж, 1949. С. 377–378. Цит. по: Колосова В.О. Русские эмигранты о христианских добродетелях… С. 123.

(обратно)

291

Старец Силуан. Архимандрит Софроний (Сахаров). Эссекс (Монастырь св. Иоанна Предтечи), 1990. С. 44.

(обратно)

292

Там же. С. 119.

(обратно)

293

Филитов А.М. Указ. соч. С. 129.

(обратно)

294

См.: Илюхина Р.М. Многоликий пацифизм. С. 174–177.

(обратно)

295

Чубарьян А.О. Идеи мира в истории человечества // Культура мира и демократии… С. 78.

(обратно)

296

Варналидис С. Указ. соч. С. 144–145.

(обратно)

297

Иоанн XXIII высказал данное пожелание в своем первом послании “Городу и миру” в 1958 г. См. Варналидис С. Указ. соч. С. 147–148.

(обратно)

298

Декларация мира. М., 1991. С. 85, 99.

(обратно)

299

Цит. по: Телюкова Т.И. Московская группа “Доверие” // Долгий путь Российского пацифизма. С. 327.

(обратно)

300

Там же. С. 327.

(обратно)

301

Майор Ф. К культуре мира… С. 28.

(обратно)

302

См.: Культура мира и демократии: Материалы Международного форума «“За культуру мира и диалог между цивилизациями в третьем тысячелетии” Москва, 13–16 мая 1999 г.». М., 1999.

(обратно)

303

Марти Ф. Через взаимопонимание и диалог между религиями к миру и согласию // Культура мира и демократии. С. 301, 306.

(обратно)

304

Патриарх Алексий II. Выступление на Соборе по случаю празднования 400-летия автокефалии РПЦ // Журнал Московской патриархии, 1989; Цит. по: Федоров В. Тема примирения в РПЦ сегодня // Примирение. С. 128.

(обратно)

305

Федоров В. Указ. соч. С. 129.

(обратно)

306

Ионица В. Примирение — тема Второй Европейской экуменической встречи // Примирение… С. 164–165.

(обратно)

307

О. Георгий Чистяков. Война глазами христианина (опыт православного осмысления войны) // Мир всем: Журнал Православного братства Христова. Ноябрь 1996. С. 24.

(обратно)

308

Там же. С. 24–25, 28.

(обратно)

309

Toynbee A. Nationality and the War. L., 1919. P. 298–300.

(обратно)

310

Crankshow E. The Shadow of Winter Palace. Russia’s Drift to Revolution. 1825–1917. N.Y., 1976. P. 390.

(обратно)

311

Сазонов СД. Воспоминания. M., 1991. С. 272.

(обратно)

312

Seton-Watson Н. The Decline of Imperial Russia (1855–1914). L., 1952. P. 359.

(обратно)

313

Ловягин А. Англо-русская морская конвенция // Морской сборник. Л., 1929. № 2. С. 62.

(обратно)

314

Lord Fallodon. Twenty-Five Years. L., 1922. P. 276.

(обратно)

315

Игнатьев A.В. Русско-английские отношения накануне первой мировой войны (1908–1914). М., 1962. С. 194.

(обратно)

316

Count Bernstorf. Му Three Years in America. N.Y., 1920. P. 3.

(обратно)

317

Fischer F. War of Illusions. German Policy from 1911 to 1914. N.Y., 1975. P. 386.

(обратно)

318

Цит. no: Liddell Hart B. The Real War, 1914–1918. Boston, 1931. P. 32.

(обратно)

319

Buchanan G. Diplomatic Mission to MoMoscow and Other Diplomatie Missions. L., 1923. P. 324.

(обратно)

320

Ferrerо G. Problems of Peace: From the Holy Alliance to the League of Nations. N.Y., 1919. P. 260–262.

(обратно)

321

Цит. по: Такман В. Августовские пушки. M., 1972. С. 146.

(обратно)

322

Buchanan G. Diplomatie Mission to Moscow and Other Diplomatic Missions. L., 1923. P. 232.

(обратно)

323

Craig G. Germany 1866–1945. N.Y., 1978. P. 339.

(обратно)

324

Международные отношения в эпоху империализма: документы из архивов царского и временного правительств, 1878–1917 гг. Серия III. М., 1931–1938. T. VI, ч. 1. С. 247–248.

(обратно)

325

Сазонов С.Д. Указ. соч. С. 273.

(обратно)

326

Craig G. Op. cit. P. 340.

(обратно)

327

Meinecke F. Ausgewalter Briefwechsel. Stuttgart, 1962. S. 47.

(обратно)

328

Воспоминания Сухомлинова. M., 1926. С. 238.

(обратно)

329

Charques R. The Twilight of Imperial Russia. L., 1958. P. 216.

(обратно)

330

Gilbert M. The First World War. N.Y., 1994. P. 40.

(обратно)

331

Geiss I. July 1914: Whithout Break of the 1st World War: Selected Documents. N.Y., 1974. P. 117.

(обратно)

332

Liddell Hart B. Op. cit. P. 39.

(обратно)

333

Ibid. P. 40, 53.

(обратно)

334

Stone N. The Eastern Front, 1914–1917. L., 1975. P. 170.

(обратно)

335

Lincoln B.L. Passage Through Armageddon. The Russians in War and Revolution 1914–1918. N.T., 1986. P. 61.

(обратно)

336

Ibid. P. 63.

(обратно)

337

Liddell Hart B. Op. cit. P. 104.

(обратно)

338

Buchanan G. My Mission to Russia and Other Diplomatic Memories. Boston, 1923. Vol. I. P. 216–217.

(обратно)

339

Liddell Hart B. Op. cit. P. 108.

(обратно)

340

Churchill W. The Unknown War: The Eastern Front. N.Y., 1931. P. 193.

(обратно)

341

Hoffmann M. War Diaries and Other Papers. L., 1929. Vol. I. P. 62.

(обратно)

342

Liddell Hart B. Op. cit. P. 71.

(обратно)

343

Hindenburg P. Out of my Life. N.Y., 1923. P. 95.

(обратно)

344

Churchill W. The Unknown War. P. 207.

(обратно)

345

Hindenburg P. Op. cit. P. 96.

(обратно)

346

Богданович П.Н. Вторжение в восточную Пруссию в августе 1914 года: Воспоминания офицера генерального штаба армии генерала Самсонова. Буэнос-Айрес, 1964. С. 158.

(обратно)

347

Ironside Е. Tannenberg: The First Thirty Days in Eastern Prussia. Edinbourg, 1925. P. 245.

(обратно)

348

Churchill W. World Crisis. L., 1927. Vol. I. P. 134.

(обратно)

349

Knox A. With the Russian Army, 1914–1917. L., 1923. Vol. I. P. 49.

(обратно)

350

Lincoln B.L. Op. cit. P. 79.

(обратно)

351

Conrad von Hotzendorf. Aus meiner Dienstzeit. Vien, 1921. Bd. IV. S. 507–508.

(обратно)

352

Ростунов И.И. Генерал Брусилов. М., 1964. С. 72.

(обратно)

353

Gilbert М. Op. cit. Р. 73.

(обратно)

354

Ibid. Р. 83.

(обратно)

355

Liddell Hart В. Op. cit. Op. 116.

(обратно)

356

Nolde В. Russian in the Economic War. New Haven. 1928. P. 41.

(обратно)

357

Сазонов С.Д. Указ. соч. С. 283–284.

(обратно)

358

Палеолог М. Воспоминания посла. М., 1992. С. 192.

(обратно)

359

Lincoln В. Op. cit. P. 133.

(обратно)

360

См.: Pushkarev S. The Emergence of Modem Russia. 1801–1917. N.Y., 1966. P. 381–382.

(обратно)

361

Lincoln B. Op. cit. P. 132.

(обратно)

362

Сборник документов мировой империалистической войны на русском фронте (1914–1917 гг.): Горлицкая операция. М., 1941. С. 13.

(обратно)

363

Lincoln В. Op. cit. P. 127.

(обратно)

364

Яхонтов А.Н. Тяжелые дни (секретные заседания Совета Министров 16 июля — 2 сентября 1915 года) // Архив русской революции. 1926. XVII. С. 52.

(обратно)

365

Liddell Hart В. Op. cit. P. 175.

(обратно)

366

Ibid. P. 198.

(обратно)

367

Цит. no: Ibid. P. 200.

(обратно)

368

Horne A. The Price of Glory, Verdun 1916. L., 1962. P. 147.

(обратно)

369

Наступление Юго-Западного фронта в мае-июне 1915 г.: Сб. док. М., 1950. С. 56–57.

(обратно)

370

Knox А. Ор. cit. Vol. ІІ. Р. 410.

(обратно)

371

Denikin А.В. The Russian Turmoil. L., 1922. P. 19–21.

(обратно)

372

Knox A. Op. cit. Vol. II. P. 422.

(обратно)

373

Маниковский АЛ. Военное снабжение русской армии в мировую войну. М., 1930. T. 1. С. 267–298.

(обратно)

374

Stone N. Op. cit. Р. 235.

(обратно)

375

Ibid. Р. 247.

(обратно)

376

Letters of the Tsar to the Tsarina. N.Y., 1974. P. 191–193.

(обратно)

377

Paleologue M. La Russie des tsars. P., 1921. T. II. P. 284.

(обратно)

378

Churchill W. The Unknown War. P. 368.

(обратно)

379

Ibid. P. 369.

(обратно)

380

Knox A. Op. cit. P. 114.

(обратно)

381

Russian Public Finances during the Great War. New Haven, 1928. P. 215–220.

(обратно)

382

Ibid. P. 322–326.

(обратно)

383

Churchill W. The World Crisis. Vol. I. P. 227–228.

(обратно)

384

Милюков П.Н. История второй русской революции. София, 1921. T. 1. С. 42.

(обратно)

385

Liddell Hart В. Op. cit. Р. 304.

(обратно)

386

Gilbert М. Op. cit. Р. 306.

(обратно)

387

Ibid. Р. 306.

(обратно)

388

Hoffmann М. War Diaries and Other Papers. L., 1929. Vol. 2. P. 328.

(обратно)

389

Churchill W. The World Crisis. Vol. I. P. 227.

(обратно)

390

Mayer A.J. Polotical Origins of the New Diplomacy. New-Hawen, 1959. P. 316–317.

(обратно)

391

Hoffmann M. The War of Lost Opportunities. N.Y., 1925. P. 209.

(обратно)

392

Фокке Д.Г. На сцене и за кулисами Брестской трагикомедии (мемуары участника Брест-Литовских мирных переговоров) // Архив русской революции. 1930. XX. С. 118–130.

(обратно)

393

Там же. С. 68–69.

(обратно)

394

Sisson Е. One Hundred Red Days. New Haven, 1931. P. 326.

(обратно)

395

Hoffmann M. Aufzeichnungen. В., 1929. Bd. 2. S. 187 (Februar 22. 1918).

(обратно)

396

Ludendorf E. Ludendorff’s Own Story, August 1914 — November 1918. L., 1918. Vol. II. P. 167–168.

(обратно)

397

Ллойд Джордж Д. Военные мемуары. М., 1935. Т. 5. С. 263.

(обратно)

398

Marquess of Reading. Rufus Isaacs, First Marquess of Reading. L., Vol. 2. P. 117.

(обратно)

399

May A. The Passing of the Habsburg Monarchy. N.Y., 1966. Vol. 2. P. 798.

(обратно)

400

Gilbert M. Op. cit. P. 414.

(обратно)

401

Ibid. P. 420.

(обратно)

402

Fischer F. Op. cit. P. 625.

(обратно)

403

Ibid. P. 634.

(обратно)

404

Smythe D. Pershing: General of the Armies. Bloomington, 1986. P. 195.

(обратно)

405

Hindenburg P. War Memoirs, L., 1923. P. 326.

(обратно)

406

Baden, prince Max fan. Erinnerungen und Documenten. Stuttgart, 1927. S. 334.

(обратно)

407

Craig G. Op. cit. P. 395.

(обратно)

408

Gilbert M. Op. cit. P. 485.

(обратно)

409

Ibid. P. 503.

(обратно)

410

См. Hoetsch O. Russland. В., 1912. S. 24.

(обратно)

411

Yugov A. Economic Trends in Soviet Russia. L., 1930. Ch. 11.

(обратно)

412

Цит. по: Новая и новейшая история. 1969. № 5. С. 134.

(обратно)

413

Кошкин АЛ. Страх стратегии спелой хурмы. М., 1989. С. 15.

(обратно)

414

Военно-исторический журнал. 1998. № 5. С. 44.

(обратно)

415

Под термином “цивилизация” имеется в виду уровень и характерные черты общественного развития, материальной и духовной культуры, “социальная форма движения материи”. См.: Цивилизация / Отв. ред. М.А. Барг. М., 1992.

(обратно)

416

Ивашов Л.Г. Россия и мир на пороге нового тысячелетия: Глобальные вызовы, новые реалии и старые угрозы. М., 1998. С. 20 и след.

(обратно)

417

Сообщение для печати МИД РФ от 14.09.1999 г.

(обратно)

418

Documentes diplomatiques français (Далее: DDF.) 2е Serie. T. XVII (25 Juin — 12 août 1939). P., 1984; T. XVIII (13 août — 25 août 1939). P., 1985.

(обратно)

419

Год кризиса, 1938–1939: Документы и материалы: в 2-х т. М., 1990. Документы внешней политики за 1939 год: в 2-х т. М., 1992. См. также: 1939 год. Уроки истории. М., 1990; Roberts G. The Soviet Union and the Origins of the Second World War. L., 1995; Война и политика (1939–1941). M., 1999 и др.

(обратно)

420

Архив внешней политики РФ. (Далее: АВП РФ). Ф. 06. Оп. 16. П. 27. Д. 5. Л. 38.

(обратно)

421

Очерки истории российской внешней разведки. М., 1997. Т. 3: 1933–1941 годы. С. 290.

(обратно)

422

Documents on British Foreign Policy, 1919–1939. Ser. 3. Vol. 7. P. 1.

(обратно)

423

Год кризиса. T. 2. С. 294.

(обратно)

424

Там же.

(обратно)

425

Документы и материалы по истории советско-польских отношений. М., 1973. Т. 7. С. 164.

(обратно)

426

DDF. T. XVIII. Р. 232.

(обратно)

427

Год кризиса. Т. 2. С. 307–311.

(обратно)

428

Британский историк Л. Мосли в своей книге, посвященной этим событиям, сообщает, что на британских островах были сделаны необходимые приготовления для указанной встречи. См.: Мосли JI. Утраченное время: Сокр. пер. с англ. М., 1972.

(обратно)

429

Read A., Fisher A. The Deadly Alliance: Hitler, Stalin and the Nazi-Soviet Pact. 1939–1941. L., 1988. P. 115.

(обратно)

430

Утром 1 августа 1914 г. Англия предложила Германии отказаться от наступления на Францию и объединить силы для войны с Россией. Германский император Вильгельм II так оценил демарш английского министра иностранных дел: “Господин Грей, лживый пес, боявшийся своей собственной подлости и лживой политики, все же не хочет выступить против нас, но хочет, чтобы его вынудили к этому”. Сделка не состоялась.

(обратно)

431

Зимняя война: Политическая история. М., 1999. С. 306.

(обратно)

432

Авторство этого названия (по-англ. grand — “большой”, “благородный”) принадлежит У. Черчиллю, с которым согласился Ф. Рузвельт.

(обратно)

433

АВП РФ. Ф. 059. On. 1. П. 326. Д. 2238. Л. 44–53.

(обратно)

434

Там же. П. 353. Д. 2409. Л. 54. См. также: Gorodetsky G. Stafford Cripps’ Mission to Moscow. 1940–1942. Cambridge, 1984.

(обратно)

435

Советско-английские отношения во время Великой Отечественной войны: Док. и мат. в двух т. М., 1983. T. 1: 1941–1943. С. 82–83; Admiral N. Kharlamov. Difficult Mission: War Memoirs. Moscow, 1983; Golikov F.I. On Military Mission to Great Britain and the USA. Moscow, 1987.

(обратно)

436

АВП РФ. Ф. 059. On. 1. П. 320. Д. 2199. Л. 249–250. Полный текст послания не сохранился. По всей видимости, оно было оставлено без ответа, так как вскоре началась советско-финская война.

(обратно)

437

АВП РФ. Ф. 06. Оп. 2. П. 24. Д. 295. Л. 2–6.

(обратно)

438

Севостьянов П. Перед великим испытанием: Внешняя политика СССР накануне Великой Отечественной войны. Сентябрь 1939 — июнь 1941 гг. М., 1981. С. 180.

(обратно)

439

АВП РФ. Ф. 059. On. 1. П. 320. Д. 2202. Л. 52.

(обратно)

440

Там же. Ф. 06. Оп. 3. П. 4. Д. 36. Л. 44.

(обратно)

441

Там же. Ф. 059. On. 1. П. 345. Д. 2361. Л. 328.

(обратно)

442

Там же. П. 320. Д. 2202. Л. 56–57.

(обратно)

443

Там же. Д. 2202. Л. 56–57.

(обратно)

444

FRUS, 1940. Wash., 1959. Vol. 1. P. 678.

(обратно)

445

АВП РФ. Ф. 059. On. 1. П. 345. Д. 236. Л. 86–87.

(обратно)

446

Там же. П. 345. Д. 2361. Л. 243–247.

(обратно)

447

Там же. П. 345. Д. 2361. Л. 215.

(обратно)

448

FRUS, 1941. Vol. 1.Р. 713.

(обратно)

449

АВП РФ. Ф. 059. On. 1. П. 343. Д. 2361. Л. 243–247.

(обратно)

450

FRUS, 1941. Vol. 1. Р. 712. Американская запись беседы Уэллеса с Уманским не найдена, и последнее слово в этом запутанном деле остается за историками США.

(обратно)

451

Ibid. Р. 714.

(обратно)

452

АВП РФ. Ф. 06. Оп. 3. П. 4. Д. 36. Л. 47–48.

(обратно)

453

Kimball W. The Juggler: Franklin Roosevelt as Wartime Statesman. Princeton (New Jersey), 1991. P. 30–31.

(обратно)

454

FRUS. 1940. Vol. 1. P. 616–617.

(обратно)

455

АВП РФ. Ф. 059. On. 1. П. 345. Д. 2361. Л. 361. Г. Икее — министр внутренних дел США.

(обратно)

456

Там же. Ф. 06. Оп. 3. П. 4. Д. 35. Л. 173. В свою очередь К. Хэлл крайне отрицательно относился к У майскому и считал, что “он нанес большой ущерб российско-американским отношениям” (The Memoirs of Cordell Hull. N.Y., 1948. Vol. 1. P. 743).

(обратно)

457

New York Times. 1941. 25 June. P. 7.

(обратно)

458

Ibid. 1941. 24 June. L. P. 7.

(обратно)

459

Сталин И. О Великой Отечественной войне. М., 1947. С. 16.

(обратно)

460

Архив внешней политики России. Ф. 0639. Оп. 2. П. 1. Д. 8. Л. 40,148,149.

(обратно)

461

Ржешевский О.А. Война и дипломатия. Документы, комментарии (1941–1942). М., 1997. С. 118, 152, 153.

(обратно)

462

Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны, 1941–1945 гг.: 2-е изд. М.: Политиздат, 1986. T. 1. С. 48.

(обратно)

463

Там же. С. 50.

(обратно)

464

Там же. С. 52.

(обратно)

465

Levine A. British, American and Soviet Political Aims and Military Strategies 1941–1945: A Study in the Beginnigs of the “Cold War”. Ann Arbor, 1983. P. 772.

(обратно)

466

Переписка… T. 1. C. 159.

(обратно)

467

Liddel Hart B. History of the Second World War. L., 1970. P. 488; Liddel Hart Centre for Military Archives. 9/31/46.

(обратно)

468

Судоплатов П. Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля. М., 1996. С. 173–174; Foreign Relation of the United States: Diplomatic Papers. 1943. Wash. 1963. Vol. III. P. 683, 686, 695–697, 698–699.

(обратно)

469

Гриф секретности снят: Потери вооруженных сил СССР в войнах, боевых действиях и военных конфликтах. М., 1993. С. 157, 158.

(обратно)

470

Ржешевский О.А. Указ. соч. С. 26–30.

(обратно)

471

Churchill W.S. The Second World War. Boston, 1978. Vol. 3: The Grand Alliance. P. 620.

(обратно)

472

Полный текст меморандума см.: Очерки истории российской внешней разведки. М., 1999. Т. 4: 1941–1945. С. 552–558.

(обратно)

473

Там же. С. 592–593.

(обратно)

474

Erickson J., Dilks D. Barbarossa. The Axis and the Allies. Edinburgh, 1994. P. VIII.

(обратно)

475

См.: Churchill and Roosevelt. The Complete Correspondence / Ed. with Comment by W. Kimball. Princeton, 1984. Vol. III. Dok. C. 687. P. 560.

(обратно)

476

История Второй мировой войны 1939–1945. М., 1978. Т. 9. С. 472.

(обратно)

477

См.: Gilbert М. Winston S. Churchill. L., 1984. P. 991–1083; Уткин A. Черчилль. M., 1997. С. 501.

(обратно)

478

Черчилль У. Вторая мировая война: Сокр. пер. с англ. М., 1991. Кн. 3, т. 5–6. С. 574.

(обратно)

479

Public Record Office. Cab. 120/691.

(обратно)

480

Подробнее см.: Новая и новейшая история. 1999. № 3.

(обратно)

481

Rhodes R., Dark S. The Making of the Hydrogen Bomb. N.Y., 1996. P. 23, 24. Подробнее см.: Мальков В. Четыре плюс четыре // Знание-сила. Декабрь 2000. С. 63–70.

(обратно)

482

Вторая мировая война: Актуальные проблемы. М., 1995; Орлов А. Мы и союзники // Великая Отечественная война 1941–1945. М., 1999. Кн. 4: Народ и война. С. 205–240; Очерки истории российской внешней разведки. М., 1999. Т. 4. С. 275–287; Сиполс В. Тайны дипломатические. Канун Великой Отечественной. М., 1997; Великая Победа и дипломатия 1941–1945. М., 1999; Иванов Р., Петрова И. Общественно-политические силы СССР и США в годы войны 1941–1945. Воронеж 1995; Поздеева Л. Лондон-Москва: Британское общественное мнение и СССР 1939–1945. М., 2000; Иванов Р. Сталин и союзники. М., 2000.

(обратно)

483

Guillaume А. Homme de guerre. P., 1977. P. 190. О. Гийом, возвратившись из Москвы во Францию, написал две книги: “Почему победила Красная Армия” и “Германо-советская война 1941–1945”. Книги содержат ряд объективных наблюдений, не утративших значения и в настоящее время. О. Гийом дослужился до звания армейского генерала и должности начальника генерального штаба вооруженных сил Франции.

(обратно)

484

Среди военнопленных в СССР были лица 24 национальностей: немцев — 2 389 560 чел., японцев — 639 635 чел., венгров — 513 767 чел., румын — 187 370 чел., австрийцев — 156 682 чел., чехословаков — 69 977 чел., поляков — 60 280 чел., итальянцев — 48 957 чел., французов — 23 136 чел., югославов — 21 822 чел., молдаван — 14 129 чел., китайцев — 12 928 чел., евреев — 10 173 чел., корейцев — 7785 чел., голландцев — 4729 чел., монголов — 3608 чел., финнов — 2377 чел., бельгийцев — 2010 чел., люксембуржцев — 652 чел., испанцев — 452 чел., цыган — 383 чел., норвежцев — 101 чел., шведов — 72 чел.

(обратно)

485

Наибольшие потери относительно численности населения составили потери Польши — 6 млн чел. (по другим данным 4,1 млн чел.). Потери Югославии — 1,7 млн чел., Франции — 600 тыс. чел., Греции — 450 тыс. чел., Чехословакии — 340 тыс. чел., Голландии — 270 тыс. чел., Румынии — 500 тыс. чел., Венгрии — 430 тыс. чел., Австрии — 374 тыс. чел., Финляндии — 100 тыс. чел.

(обратно)

486

Дашичев В.И. Банкротство стратегии германского фашизма. Исторические очерки: Документы и материалы. М., 1973. Т. 2. С. 20.

(обратно)

487

Величие победы. Истоки и уроки: Мат. научн. конф. М., 2000. С. 79.

(обратно)

488

См.: Гриф секретности снят. С. 128–159; Кривошеев Г.Ф. Людские потери на советско-германском фронте (1941–1945) по учетным данным Генерального штаба ВС РФ // Кто был кто в Великой Отечественной войне 1941–1945: Справочник. М., 2000. С. 415–421.

(обратно)

489

Гриф секретности снят. С. 157.

(обратно)

490

Новая и новейшая история. 1993. № 3. С. 32.

(обратно)

491

Русский архив. Великая Отечественная война. М., 1993. Т. 12(1). С. 339.

(обратно)

492

Военно-исторический журнал. 1998. № 4. С. 46.

(обратно)

493

ЦАМО РФ. Ф. 32. Оп. 11302. Д. 20. Л. 84–86.

(обратно)

494

Секреты Гитлера на столе у Сталина: Разведка и контрразведка о подготовке германской агрессии против СССР. Март-июнь 1941 г.: Документы из Цетрального архива ФСБ России. М., 1995. С. 161.

(обратно)

495

Жуков Г.К. Воспоминания и размышления: 3-е изд. М., 1974. Т. 1. С. 233.

(обратно)

496

АВП РФ. Ф. 059. On. 1. П. 347. Д. 2372. Л. 159.

(обратно)

497

Секреты Гитлера на столе у Сталина… С. 12.

(обратно)

498

См.: Histoire du XX siècle. P., 1996. T. 1: 1900–1945. P. 52.

(обратно)

499

Ibid. P. 56.

(обратно)

500

См.: Coudenhove-Kalergi. Paneuropa: 1 Aufl. Wien, 1923; 2 Aufl. Wien, 1966.

(обратно)

501

См.: Сборник документов по Международной политике и международному праву. М., 1932. Вып. 2; Белоусова З.С. Франция и европейская безопасность. М., 1976.

(обратно)

502

См.: Weitherschaft in Visir Documente: Zu den Europa und Weltherschaftpänen des deutschen Imperialismus von der Jahhunte fur den Frieden 1941–1945. B., 1975.

(обратно)

503

См.: Beck und Gerdeier. Genesis Chafsdokumente fur den Frieden. 1941–1944. München, 1965.

(обратно)

504

Vaccarino G., Spinelli A. La Resistenza à l’Europa. Firenze, 1984.

(обратно)

505

Ibid.

(обратно)

506

См.: Brugmans H. L’idée européenne. 1918–1945. Bruges, 1966. P. 80.

(обратно)

507

Puth R.C. American Economic History. Chicago, 1988. P. 374.

(обратно)

508

Burch P.H. Elites in American History. Vol. 2: The Civil War to the New Deal. N.Y., 1981. P. 320–321.

(обратно)

509

Ibid. P. 202–203.

(обратно)

510

Kelly A.H., Harbison W.A. The American Constitution: Its Origins and Development. N.Y., 1970. P. 629.

(обратно)

511

Roosevelt F.D. Looking Forward. N.Y., 1933. P. 29, 31–33.

(обратно)

512

Либеральная традиция в США и ее творцы. М., 1997. С. 204.

(обратно)

513

Statistical Abstract of the United States 1996. Wash., 1996. P. 332; Vital Statistics on American Politics / Ed. by H.W. Stanley, R.G. Niemi. Wash., 1992. P. 377.

(обратно)

514

Сивачев H.B., Язъков Е.Ф. Новейшая история США. М., 1980. С. 209.

(обратно)

515

Kristol І. Two Cheers for American Capitalism. N.Y., 1978. P. 30, 56–57, 125.

(обратно)

516

Клинов В.Г. Экономический рост США: ретроспектива и перспектива // США. Экономика, политика, идеология. 1998. № 7. С. 4.

(обратно)

517

Vital Statistics on American Politics. P. 410–411.

(обратно)

518

Парканский А.Б. Экономические позиции США в многополярном мире на пороге XXI в. // США. Экономика, политика, идеология. 1998. № 9. С. 6.

(обратно)

519

Statistical Abstract of the United States 1996. P. 337; Spitzer R.J. President and Congress. Executive Hegemony and the Crossroads of American Government. Philadelphia, 1993. P. 112–113.

(обратно)

520

Богачева О. США: шестой год стабильного экономического подъема // Мировая экономика и международные отношения. 1998. № 8. С. 66.

(обратно)

521

Clinton W.J. Between Hope and History. Meeting America’s Challenge for the 21st Century. N.Y., 1996. P. 25.

(обратно)

522

Vital Statistics of American Politics. P. 373–374; Statistical Abstract of the United States 1996. P. 461.

(обратно)

523

Рассчитано no: Statistical Abstract of the United States 1960. Wash., 1960. P.319.

(обратно)

524

Puth R.C. Op. Cit. P. 606.

(обратно)

525

Encyclopedia of American Social History: Vols. 1–3. N.Y., 1993. Vol. 1. P. 479.

(обратно)

526

Statistical Abstract of the United States 1996. P. 467.

(обратно)

527

Statistical Abstract of the United States 1960. Wash., 1960. P. 318; Statistical Abstract of the United States 1970. Wash., 1970. P. 323; Statistical Abstract of the United States 1996. P. 467; The New York Times. 30. IX. 1997.

(обратно)

528

Smeeding T.M. Why the U.S. Antipoverty System Doesnot Work Very Well // Challenge. January-February 1992. P. 31.

(обратно)

529

Statistical Abstract of the United States 1996. P. 472.

(обратно)

530

Ibid. P. 436.

(обратно)

531

Vital Statistics on American Politics. P. 391.

(обратно)

532

Ibid., P. 201; Statistical Abstract of the United States 1996. P. 279.

(обратно)

533

Statistical Abstract of the United States 1996. P. 461, 472–473; Vital Statistics on American Politics. P. 373, 375, 400; The American Quarter Century. US Politics from Vietnam to Clinton / Ed. by P.J. Davies. Manchester; N.Y., 995. P. 168–171; La Feber W., Polenberg R., Woloch N. The American Century. A History of the United States Since 1890’s. N.Y., 1986. P. 551.

(обратно)

534

The New York Times. 26. IX. 1997.

(обратно)

535

Дай T.P., Зиглер Л.Х. Демократия для элиты: Введение в американскую политику. М., 1994. С. 144–145.

(обратно)

536

Wayne SJ. The Road to the White House 1996: The Politics of Presedential Elections. N.Y., 1996. P. 11.

(обратно)

537

Statistical Abstract of the United States 1996. P. 287.

(обратно)

538

Edsall T. The New Politics of Inequlity. N.Y., 1984; Perspectives on American Government: A Comprehensive Reader / Ed. by W. Lasser. Lexington, 1992. P. 197, 205.

(обратно)

539

Keith B.E., Magleby D.B., Nelson C.J., Orr E., Westlye M.C., Wolfinger R.E. The Myth of Independent Voter. Berkeley, 1992. P. 14; Wayne S.J. Op. cit., P. 73.

(обратно)

540

Hrehenar R.J. Interest Group Politics in the United States. N.Y.; L. 1997. P. 15–17.

(обратно)

541

Дай T.P., Зиглер Л.Х. Указ. соч. С. 179.

(обратно)

542

Hrebenar R.J. Op. cit. Р. 19; Statistical Abstract of the United States 1996. P. 198.

(обратно)

543

Hamеs T., Rae N. Governing America: History, Culture. Institutions, Organizations, Policy. Manchester; N.Y., 1996. P. 217.

(обратно)

544

Подробней об обстоятельствах ее возникновения, включая институт власти-собственности с присущей ему централизованной редистрибуцией и процесс генезиса государственности (политогенез), а также ее сущности см.: Васильев Л.С. История Востока: в 2-х тт. М., 1993. Т. 1. Гл. 3–4.

(обратно)

545

Одно из наиболее полных ее описаний в последнее время дано в сборнике под ред. Н.А. Иванова: “Феномен восточного деспотизма” (М., 1983). См. также классическую монографию К.А. Витфогеля: Wittfogel КА. The Oriental Despotism. N.; Y., 1957.

(обратно)

546

Одна из последних книг на эту тему: Частная собственность на Востоке: сб. ст. М., 1998.

(обратно)

547

Здесь необходимо оговориться, что понятие “Восток”, коль скоро речь идет о теоретическом анализе, включает в себя и Африку, как негритянскую, так и особенно арабскую. Более того, многое из сказанного имеет отношение и к странам Латинской Америки, хотя там немало специфичного, связанного и с историей, и с религией, и с цивилизацией Нового Света. Говоря о Востоке в плане структурного анализа, следует иметь в виду, что речь идет практически обо всем неевропейском мире, во многом сходном, несмотря на все его различия, если имеется в виду сопоставление его с капиталистическим Западом.

(обратно)

548

В понятие “Запад” на рубеже XIX–XX вв. входили уже не только Западная Европа, но и Северная Америка, даже Австралия с Новой Зеландией. Словом, неевропейскому миру противостоял мир западный, сконструированный в основных своих параметрах (хотя и далеко не целиком) по модели Западной Европы.

(обратно)

549

Краткое изложение его идей см.: Тойнби А. Постижение истории. М., 1991.

(обратно)

550

Подробнее см.: Васильев Л.С. История религий Востока. М., 1998. Здесь даются только самые общие характеристики основных религий и цивилизаций Востока.

(обратно)

551

К сожалению, в современной Турции, как и во всемисламском мире, ныне наблюдается тенденция к усилению фундаменталистского ислама. Кемаль перевернулся бы в гробу, если бы узнал, что через полвека после него в его стране столь большую роль играют религиозные партии и с таким рвением по всей стране строятся новые мечети.

(обратно)

552

Конечно, Коминтерн действовал не только в Китае. Но, поняв, что в других странах многого и тем более достаточно быстро он не достигнет, свои основные усилия он сосредоточил на Китае. И, как известно, в итоге успех был достигнут.

(обратно)

553

Важно принять во внимание, что шииты считают законным правителем 12-го (скрытого) имама (Махди), прихода которого они ждут со дня на день вот уже несколько веков. Шах же в их глазах — лишь временный заменитель Махди. Сакральность его личности несравнима с той, которой обладал еще в начале нашего века турецкий султан-халиф.

(обратно)

554

К числу их относится и солидная книга, одна из наиболее серьезных и обстоятельных по этой проблеме: Развивающиеся страны: экономический рост и социальный прогресс. М., 1983.

(обратно)

555

Вот характерный пример. Традиционно в неурожайные годы налоги на Востоке везде снижались или вовсе не взимались. Это было нормой для восточного государства. Но какое дело до урожая капиталистическому банку, дающему ссуды и требующему проценты и возврат долга?! Государство вынуждено вмешиваться в эти отношения и вносить в них привычные для населения страны коррективы.

(обратно)

556

К слову, это очень высоко ценится соответствующими развивающимися странами, ни одна из которых не пренебрегает своим членством в содружестве. Напротив, высоко ценит его, не в последнюю очередь за те льготы и преимущества, которые им это членство дает. Как известно, английское правительство использует Содружество как важный политический рычаг, отказывая в нем временно тем из его членов, где, скажем, происходит военный переворот. Не так давно эту политику испытала на себе Нигерия, чье членство в Содружестве было восстановлено лишь после образования гражданского правительства. В конце 1999 г. аналогичная угроза нависла над Пакистаном.

(обратно)

557

Важно заметить, что кроме природных факторов здесь активно действовали и другие: политические, экономические, социальные, — что особенно хорошо видно на примере богато представленной источниками истории так называемых династийных циклов в императорском Китае.

(обратно)

558

Имеется в виду прежде всего известная работа С. Хантингтона в той ее части, которая касается ислама. См.: Хантингтон С.П. Столкновение цивилизаций и переустройство мирового порядка // Pro et contra. 1997. Т. 2, № 3.

(обратно)

559

Historia de Iberoamérica. Barcelona, 1988. T. III. P. 337.

(обратно)

560

Bambirra V. El capitalismo dependiente latinoamericano, México, 1977. P. 28.

(обратно)

561

Batina A.C. Creciniento econömico de América Latina. Santiago de Chile, 1961. P. 52.

(обратно)

562

Harris S.E. Problemas economicos de América Latina. México, 1945. P. 56–57.

(обратно)

563

Ibid. P. 54–55.

(обратно)

564

Cueva A. El desarrollo del capitalismo em América Latina. México, 1979. P. 184–185.

(обратно)

565

Historia de Iberoamérica. P. 642.

(обратно)

566

Ibid.

(обратно)

567

Неолиберализм в Латинской Америке. М., 1995. Вып. 2. С. 105.

(обратно)

568

История Латинской Америки. 70-е годы XIX в. — 1918 г. М., 1993. С. 5.

(обратно)

569

Historia de Iberoamérica. P. 349.

(обратно)

570

Bynn Smith Т. Studies of Latin America Societies. N.Y., 1970. P. 27–28.

(обратно)

571

Господствующие классы Латинской Америки. М., 1978. С. 18.

(обратно)

572

Цит. по: Sea L. América en la historia. Mexico, 1957. P. 185.

(обратно)

573

Gonzales Cazanova. Los militares y la politica e América Latina. México, 1988. P. 11.

(обратно)

574

Ibid. P. 12.

(обратно)

575

Orsolini Mario H. La crisis del ejército. Buenos Aires, 1964. P. 24.

(обратно)

576

Национализм в Латинской Америке: политические и идеологические течения. М., 1976. С. 45.

(обратно)

577

Haya de la Т.V.R. El Antimperialismo у el Apra. Trujillo, 1959. P. 25.

(обратно)

578

Национализм в Латинской Америке… С. 50.

(обратно)

579

Poix Pere. Cardenas. Su actuacion, su pais. México, 1947. P. 229.

(обратно)

580

Латинская Америка: революции XX в. (зарубежная историография) (1910–1959). М., 1987. Ч. I. С. 73.

(обратно)

581

Arciniegas German. Entre la libertad y el miedo. México, 1955. P. 203.

(обратно)

582

Ibid. P. 206.

(обратно)

583

Карнеро Чека X. Очерки о странах Латинской Америки. М., 1960. С. 56.

(обратно)

584

Romero José L. El pensamiento politico de la derecha latinoamericana. Buenos Aires, 1970. P. 173.

(обратно)

585

От и en. Justicia (“справедливость”).

(обратно)

586

Kerner Ch.D., Soothill J.H. El imperio del banano. Buenos Aires, 1957. P. 35.

(обратно)

587

Gleijeses P. Shuttered Hope. The Guatemalan Revolution and the United States, 1944–1954. Princeton; New Jersey, 1992. P. 152–156.

(обратно)

588

Historia politica de los campesinos latinoamericanos. México, 1985. T. 3. P. 174.

(обратно)

589

Hesth D.B., Erasmus Ch.I., Buechler H.C. Land Reform and Social Revolution in Bolivia. N.Y., 1970. P. 373.

(обратно)

590

Ларин E.A. Повстанческая армия в Кубинской революции. М., 1977. С. 31.

(обратно)

591

Там же. С. 32.

(обратно)

592

Там же.

(обратно)

593

Кастро Ф. Речи и выступления. М., 1963. С. 408–409.

(обратно)

594

Smith Earl Е.Т. The Fourth Floor. N.Y., 1962. P. 165.

(обратно)

595

Revolucion. 8.1.1959.

(обратно)

596

Eisenhower D. Waging Peace. 1956–1961. N.Y., 1965. P. 525.

(обратно)

597

Лечуга К. В центре бури: Кастро, Хрущев, Кеннеди и ракетный кризис. М.,1995. С. 21.

(обратно)

598

Там же. С. 55–57.

(обратно)

599

Da Silva Gonsales W., Shiguenoli Miyamoto. Os Molitares na Politica externa brasileira: 1964–1984. Estudos historicos. Rio-de-Janeiro, 1993. N 12. P. 213.

(обратно)

600

Ibid. P. 222.

(обратно)

601

Luna F. Golpes militares y salidas électorales. Buenos Aires, 1983. P. 170.

(обратно)

602

Трепелков В.П. Зарубежный бизнес американских монополий. М., 1988. С. 170.

(обратно)

603

Тарасов К.С. Перу. М., 1974. С. 6.

(обратно)

604

Леонов Н.С. Омар Торрихос: “Я не хочу войти в историю, я хочу войти в зону канала”. М., 1990. С. 26.

(обратно)

605

Turner Y.А., Aguilar Zinc er A., Jauberth Rojas R. Panama. México, 1986. P. 38.

(обратно)

606

Ibid. P. 39.

(обратно)

607

Латинская Америка: Научно-информационный бюллетень. 1988, № 117. С. 36.

(обратно)

608

Леонов Н.С. Указ. соч. С. 139.

(обратно)

609

Il fascismo dipendente in America Latina. Bari, 1976. P. 106, 107.

(обратно)

610

The Washington Post. 7.04.1973.

(обратно)

611

Evoluciön histörica de los partidos politicos chilenos. Buenos Aires, Santiago de Chile. 1971. P. 168.

(обратно)

612

Covert Action in Chile, 1963–1973. Staff Report to the Select Committee to Study Governmental Operations with Respect to Intelligence Activités. United States Senate — U.S. Government Printing Office. Wash. (D.C.), 1975. P. 23.

(обратно)

613

The International Telephone and Telegraph Company and Chile, 1970–1971. Senate Committee Hearings. — U.S. Government Printing Office. Wash. (D.C.), 1973. P. 2. P. 626–627.

(обратно)

614

The New York Times. 20.09.1974.

(обратно)

615

Строганов А.И. Новейшая история стран Латинской Америки. М., 1995. С. 234, 235.

(обратно)

616

The New York Times. 27.04.1976.

(обратно)

617

Los militares. El retomo a los cuarteles? Buenos Aires, 1985. P. 55.

(обратно)

618

Anderle A., Giron J. (eds.). Estudios sobre transiciones democrâticas en América Latina. Oviedo, 1997. P. 185.

(обратно)

619

Nicaragua y la Revoluciön sandinista. La Habana, 1986. P. 323–325.

(обратно)

620

Informe de la Comision bipartita sobre Centro América. Buenos Aires, 1984. P. 40.

(обратно)

621

Centroamérica 1990. Anuario. Madrid, 1991. P. 255.

(обратно)

622

Бюллетень научной информации. M., 1989. С. 108.

(обратно)

623

Ibid. P. 327.

(обратно)

624

Гончарова Т.В., Стеценко А.К., Шемякин Я.Г. Универсальные ценности и цивилизационная специфика Латинской Америки. М., 1995. Кн. 2. С. 158–159.

(обратно)

625

Хачатуров К.А. Латиноамериканские уроки для России. М., 1999. С. 374.

(обратно)

626

Del temor a la esperanza. Los desafîos del ano. 2000. Paris: UNESCO, 1978. P. 189.

(обратно)

627

Маори Кики А. Десять тысяч лет в одну жизнь: Пер. с англ. М.: “Наука”, 1981.

(обратно)

628

Потомки выходцев из Голландии, переселявшихся на Юг Африки с середины XVII в., предпочитают называть себя “африканерами” (на языке африкаанс, изменившимся голландском). Но поскольку большинство из них были фермерами, за ними в давние времена закрепилось и слово “буры” (фермеры, крестьяне).

(обратно)

629

Они дали название современной Республике Зимбабве.

(обратно)

630

Цит. по: West Africa. March 1953. № 1881. Р. 225.

(обратно)

631

История человечества. Всемирная история / Под общей редакцией проф. Г. Гельмольта: пер. с нем. СПб., 1909. Т. 3. С. 377.

(обратно)

632

Немирович-Данченко В.И. Край золотого заката. Берлин [б. г]. С. 143.

(обратно)

633

О поразительном распространении колониально-приключенческой литературы свидетельствует такой факт: на рубеже XIX и XX вв. в казахском устном эпосе (казахской письменности еще не было) появился рассказ “Зулус” известных сказителей братьев Кербабаевых. Из содержания видно, что в основу его положены сцены романа Райдера Хаггарда “Копи царя Соломона”.

(обратно)

634

Паустовский К. Далекие годы. М.; Л., 1946. С. 47.

(обратно)

635

Гумилев Н. Стихотворения и поэмы. Л., 1988. С. 177–178.

(обратно)

636

Рембо А. Стихи. Последние стихотворения. Озарения. Одно лето в аду. М., 1982. С. 154.

(обратно)

637

Они попали даже в идеологическую советскую литературу, где всячески подчеркивались антирасизм и пролетарский интернационализм. В учебнике по истории для советских девятиклассников рассказ о Бельгийском Конго, которое славилось каучуком, выглядел так: “Иногда войска набирались из негров, принадлежащих к племенам, у которых еще существовало людоедство. Им позволяли поедать неплательщиков каучукового налога”. А затем сообщалось: “В момент захвата Конго там насчитывалось около 20 млн жителей, к началу XX века осталось всего 8–9 млн человек”. Этот учебник был обязательным для всех школ СССР и переиздавался в течение двух десятилетий семнадцать раз, даже в 1962 г., уже после “Года Африки”. См.: Новая история: Учебн. Для 9 класса средней школы / Под ред. В.М. Хвостова [Утвержден Министерством просвещения РСФСР]: 17-е изд. М., 1962. С. 114.

(обратно)

638

Ветер и птица: Африканская народная песня. М., 1976. С. 189.

(обратно)

639

Там же. С. 183.

(обратно)

640

African World. January. 1955. Р. 7–8.

(обратно)

641

С той поры среди курящих пошла фраза: “Третий не прикуривает”. Считалось, что когда в расположении англичан зажигалась спичка, бур хватался за винтовку, когда прикуривал второй — целился, а когда третий — стрелял.

(обратно)

642

Такой перевод утвердился в русской литературе, хотя вернее: Лига социалистов-интернационалистов.

(обратно)

643

Дадье Бернар Буа. Не люблю // Поэзия Африки. М., 1973. С. 85.

(обратно)

644

Дадье Бернар Буа. Литания на французский мотив // Поэзия Африки. М., 1973. С. 90.

(обратно)

645

В отечественной печати этот термин языка африкаанс зачастую транскрибировался неточно — “апартеид”.

(обратно)

646

Потемкин Ю.В. Социальный кризис в Африке: безысходность или переходность? // Восток. 1999. № 4. С. 65.

(обратно)

647

Ксенофонтова Н.А. Личность африканского крестьянина и социальная среда // Мир африканской деревни. М., 1997. С. 216–217.

(обратно)

648

Новые Известия. 1999. 14. IV.

(обратно)

649

Цыпкин Г.В. Эфиопия в антиколониальных войнах. М., 1988. С. 253; Севастьянов Г.Н. Москва, Вашингтон и итало-эфиопская война: По новым документам // Новая и новейшая история, 1999. № 4. С. 150.

(обратно)

650

Ерофеев В. Предатель настежь открытого будущего (беглые заметки о Южной Африке) // Аргументы и факты. 1999. № 36.

(обратно)

651

Аргументы и факты. 1999. № 42.

(обратно)

652

Московский комсомолец. 1999. 2 ноября.

(обратно)

653

Ключевский В.О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 305.

(обратно)

654

Там же. С. 263.

(обратно)

Оглавление

Вместо введения История XX столетия: уроки и проблемы

Раздел I Выбор века: между демократией и тоталитаризмом

  Век социальных трансформаций (К кризису марксистской идеологемы) (Я.С. Драбкин)

    1. Что такое “триада”?

    2. Возврат к истокам

    3. Первая народная революция XX века

    4. Мировая война и “мировая революция”

    5. Два тоталитаризма и Вторая мировая война

    6. Начало отрезвления

    7. Ломка структур и представлений

    8. Перестройка или перелицовка?

    9. Трансформации нового типа?

    10. Попытка синтеза

  Тоталитарные тенденции в XX веке (В.В. Дамье)

    Определение понятия: тоталитаризм или тоталитарные тенденции?

    Общество и государство: развитие механизмов властного господства

    Появление “предтоталитарных” движений

    Рабочее движение между сопротивлением тоталитарным тенденциям и авторитаризмом

    Установление фашистских тоталитарных режимов в Италии и Германии

    Установление тоталитарного режима в России

    Структура и функционирование тоталитарных режимов

    Распространение тоталитарных моделей государства

    Историческая функция тоталитарных режимов

    Проблемы свержения или демонтажа тоталитарных режимов

    Тоталитаризм и демократия. Альтернативы тоталитаризму

Раздел II Конфессии XX века: вера и общество

  Роль католицизма в XX веке (Е.С. Токарева, С.Г. Яковенко)

    Церковь и проблема светской власти папы

    Церковь и проблема войны и мира

    Церковь и тоталитарные режимы

    Церковь и социальный вопрос. Социальное учение

    Модернизм. Проблема обновления церкви

    Интеграционные процессы. Проблема церковного единства

  Православие в XX веке (О.Ю. Васильева)

Раздел III Война и мир

  Миротворчество и пацифизм. Становление культуры мира (Т.А. Павлова)

    1

    2

    3

    4

    5

  Первая мировая война (А.И. Уткин)

    Россия страхуется

    Предпосылки конфликта

    Канун

    Стратегия

    Степень подготовленности

    Перспективное планирование

    Реализация планов

    Марна

    Предварительные итоги

    Изоляция

    Несчастный год России

    Ожесточение

    Верден

    Брусиловский прорыв

    Ослабление России

    Неограниченная подводная война и ее следствие

    Последнее русское наступление

    Германия и советская Россия

    Поворот Германии на Запад

    Финал войны

    Версальский мир

    Россия как жертва войны

  Вторая мировая война (О.А. Ржешевский)

    У истоков конфликта

    Становление “Большого союза”

    Уроки антигитлеровской коалиции

    Цена победы

Раздел IV Континенты и регионы

  Европа в XX веке (А.О. Чубарьян)

    Экономический рост, концентрация капитала, капитализм

    Система блоков и Первая мировая война

    Социальный взрыв и революции

    Версальский мир и создание новой международно-политической системы

    Поиски стабилизации, кризис европейской демократии

    Конец “версальской системы”, новые международные угрозы и конфликты — прелюдия второй мировой войны

    Панъевропейское движение 20-30-х годов

    Фашизм и европеизм

    Европейские идеи движения сопротивления

    “Холодная война” и Европа

    “Европейское сообщество”

    Распад “коммунизма”

    Россия и Европа

  Россия в XX веке (А.А. Данилов)

  США в XX веке: тенденции экономического, социального и политического развития (В.В. Согрин)

  Восток в XX веке (Л.С. Васильев)

    Восток как феномен

    Традиционный Восток и колониализм (структурный анализ)

    Религии и цивилизации Востока

    Пробудившийся Восток в начале ХХ века

    Революционные движения на Востоке

    Политика колониальных держав и движение колоний к независимости

    Независимые страны Востока в первой половине XX в.

    Период деколонизации. Выбор пути развития

    Проблемы деколонизованного Востока

    Восток в современном мире

  Латинская Америка в XX веке (Е.А. Ларин)

    Экономическое развитие

    Политическая борьба в первой половине столетия

    Военные режимы и диктатуры

    Латиноамериканские “измы”

    Крупнейшие государственные деятели первой половины столетия

    Революции 40-50-х годов

    Кубинская революция

    Латинская Америка в 60-90-х годах

    Вместо заключения

  Страны тропической и южной Африки (А.Б. Давидсон)

    На исходе колониального раздела

    Предубеждения и романтизация

    Первая война XХ столетия

    Колониальное освоение Африки

    Трансформация социального облика

    Новые формы антиколониального протеста

    Панафриканизм

    Влияние коммунистических идей

    Во Второй мировой войне

    Путь к деколонизации

    Год Африки

    Проблемы и трудности африканских государств

    Режим апартхейда и его крушение

    В канун XXI столетия

    Роль СССР-России

*** Примечания ***