Зуза, или Время воздержания [Ежи Пильх] (fb2) читать онлайн

Ежи Пильх Зуза, или Время воздержания Повесть

Я нашел эту рукопись в сильно поношенном левом лыжном ботинке; ботинок лежал на лестнице в доме на Хожей, между вторым и третьим этажом. Лифт не работал, я медленно, шаг за шагом, поднимался по ступенькам, а тут на тебе: находка! Рукопись в прямом смысле слова; написанные вечным пером буквы слегка выцвели, зато бумага — когда-то желтая — явно потемнела. Прочитав и немного подумав, я решил этот текст опубликовать. Конечно, любые совпадения — а кое-какие имеются — случайны. Название я меняю, хотя предложенный неизвестным автором заголовок «Рукопись, спрятанная в ботинке» звучит тоже неплохо.

Е. П.

1

Этого можно было ожидать: на старости лет я влюбился в сговорчивую двадцатилетнюю особу. Под сговорчивостью подразумевается готовность производить простейшие действия за деньги, то бишь блядство. Ко всему, о чем я рассказываю, вернее, пишу, нужно относиться либо с большим сомнением, либо с иронией. Что поделаешь: бумагомарание заслуживает иронии. Как и старость, и блядство; блядство, пожалуй, в наименьшей степени. А вот старость… хо-хо!.. старость это же сущий кладезь! Сперва ее нет, притом долго. А потом как нагрянет, и уже никуда не деться. Времени зря не тратит: аневризмы рвутся, лимфоузлы воспаляются в два счета. Зимы-лета проносятся мигом. Долго длится только молодость. Все остальное — вихрь. Говорят, любовь тоже заслуживает иронии. В моем варианте — наверняка.

Так или иначе, сочетание первого со вторым и второго с третьим (первое — старость, второе — продажность, третье — любовь) дает основание для иронии поистине убийственной.

Сомнение? Охотники всё подвергать сомнению, конечно, найдутся, всегда ведь под рукой фраза, задевающая нашу профессиональную гордость: «Есть вещи посильнее литературы» — например, язык, первозданный, недостижимый. О, напрочь заезженный, хотя по-прежнему весьма влиятельный дух повествования, упаси меня от соблазна пародии! Убереги перо от тяги моей родной речи к патетике и иронии! А еще всегда можно состряпать броскую (то есть неоспоримую) фразу: «Мужчина, влюбляющийся в продажную девчонку, хуже, чем женщина, влюбившаяся в записного обольстителя». Почему?! Почему мужчина хуже? Ах, великие либо всего лишь ловко скроенные афоризмы не нуждаются в комментариях. Существует международный кодекс, согласно которому такие, как я, вообще не должны считаться мужчинами. В любом случае, развязка может быть какой угодно.

В продажную двадцатилетнюю девчонку? Я? Влюбился? Мужик шестидесяти с гаком, рассказывающий про свой эмоциональный взлет… да это же позорище! Разумеется, каждый имеет право и т. д., и т. п. Каждый, но только не я. Постная старость, какой она всем представляется, в принципе запрещает мне секс в любой форме. Моя родина — край низинный и пуританский. Пуританский в разных смыслах. В период разделов^[1] — ох и цвело же здесь пуританство! А при немцах, а при коммунистах! От черных платьев в глазах рябило! Пуританин на пуританине сидел и пуританином погонял! Пуританин с пуританином братался!

И на этой пуританской равнине, по самому ее краю, тянется гряда гор невысоких и старых, где живет племя архипуританских пуритан, к коему я принадлежу. Мы всегда шагали в ногу с историей, всегда были ей послушны. Евангелисты обязаны любить власть, и точка. Гомулку или Герека^[2] мои земляки не особо любили, так как не были уверены, вправду ли наместническое правление от Бога, но то, что от них требовалось, исполняли. Поэтому — что при коммунистах, что не при коммунистах — народ в лютеранских краях всегда жил безбедно; жаль только, зажиточное это население было немногочисленным. Родителей моих проблема самоидентификации не сильно волновала: слишком молодые, чтобы стать ортодоксами, они даже не прочь были (конечно же, не порывая с Церковью) влиться в ряды среднего класса с его привилегиями; словом, жили ради того, чтобы приобрести мебельный гарнитур (диван-кровать плюс стенка), а со временем — автомобиль. Мечты осуществились. Не вдаваясь в подробности, скажу лишь, что вслед за автомобилем возникла необходимость построить дом в Висле^[3]. Родители приспособились легко: отец миром вещей, похоже, упивался, мать (как всегда, впрочем) была сдержаннее, я же… это все было не для меня.

До того как выплеснуть свои невеселые мысли на бумагу, что в подобных ситуациях помогает, было далеко. Кто я? Глас вопиющего в пустыне с известной целью — добиться снисхождения для старичья? Ладно уж, потрахайтесь еще, друзья! Совокупление — не пустяк! Некоторые этот процесс отождествляют с жизнью.

У меня нет права на любовь, даже замаскированную флером литературного вымысла. Но я влюбился! Простите, дорогие пуритане. Сказать так — не только ничего не сказать, но и солгать, навязать фальшивую тональность, впасть в фарисейство; хуже ошибки совершить нельзя.

Большинство моих пуритан поумирали, что хоть чуточку упрощает ситуацию. В нашей округе верховодит моя мать, ей без малого девяносто, она полна кипучей энергии и готова бороться за чистоту расы, вида и нравов. Это к ней после череды катастроф я отправился спасать тело и душу, это у нее поверяю бумаге свои мысли и запечатлеваю события. Моя в меру выстуженная комната отлично для такой цели подходит.

В свое время (лет пятнадцать назад) мать пропустила мимо ушей сообщение о моем разводе и с тех пор живет в страхе, что я привезу в Вислу особу, которая продаст или спалит дом, промотает остатки сбережений и на первом этаже в комнате с отдельным входом будет принимать мужчин. Предваряя дальнейший рассказ, скажу словами Священного Писания: есть «время обнимать и время воздерживаться от объятий»^[4]. Не из эротоманского бахвальства и не дешевого эффекта ради, а просто называя вещи своими именами, повторю еще раз: на старости лет я потерял голову из-за одной варшавской шлюхи. Потерял голову? Все потерял! Совсем свихнулся! Я на ней женился!

2

Ручаться не стану, но звали ее, скорее всего, Зуза. Придя в первый раз, она назвалась Соней, однако спустя час призналась, что ее настоящее имя Бэлла. Нате вам. Раздевалась Соня, а на поверку (кровь с молоком, гиалурон и силикон) Соня оказалась Бэллой. Я заплатил еще за два часа. Вечер удался, хотя начало ничего из ряда вон выходящего не предвещало. Имена редкие. Редкие и непременно двусложные, добавила она.

Когда я открыл дверь, она слегка попятилась, видно, в блондинистой головке мелькнуло: кру-го́м — марш! Думала, я моложе. Не беда, я и сам часто путаюсь. Одиночество старит. Тем паче добровольное. Будто компенсируя минутное замешательство, порог Бэлла переступила бесстрашно и решительно. Из одной крайности в другую… но напряжение, я бы даже сказал: скованность, осталось. Разговор не клеился, а когда разговор не клеится, трудно перейти к тактильному контакту. Бывает, конечно, не клеится настолько, что о тактильном контакте и речи не может быть, но мы старательно избегали крайностей. Я предложил по-быстрому выпить и быстренько, намного быстрее обычного, приступить — воспользуюсь их распутным языком — к «засосу». Что это значит, объяснять, с одной стороны, неловко, хотя, с другой, — нетрудно догадаться. Пошло гладко; все последующие «засосы» тоже. Головы на отсечение не дам, но, кажется, уже тогда я начал ее терять.

Я терял голову, еще сам об этом не зная. Все вокруг знало: и стол, и окно, и пол, и лампа, и вид с площадки верхнего этажа, и вид из подвального окошка… все, мыслимое и немыслимое, либо точно знало, либо предчувствовало. Один я — ни сном, ни духом.

Мое поколение к жизни и основным ее проявлениям относилось серьезно. Самое мимолетное чувство длилось как минимум года два.

Человек, которого ты полюбишь всей своей издыхающей в отчаянии душой, жизни без которого себе не представляешь, — вот он, уже рядом, ты с ним говоришь, смотришь на него, но еще не знаешь, что заглядываешь в бездну, меряешься силой с роком. Ты повстречался с судьбой, и это неотвратимо — времени у тебя осталось так мало, что разлюбить ты не успеешь.

3

Неделю спустя я наткнулся на объявление «Чувственной Жаннеты». Что-то там было подозрительно, что-то меня зацепило… я ее пригласил. Правильно, угадали: это была она, только — с помощью парика и макияжа — на фотографии преобразившаяся в соблазнительную брюнетку. На сей раз она клялась, что, по правде, честное слово, ее зовут Ольга. А ведь знала, по какому адресу едет. Но таких дотошных, как я, теперь днем с огнем не сыскать — можно было рискнуть.

Она клялась здоровьем своего песика. Официально этот живой пучок перьев для смахивания пыли именовался Тетмайером^[5]. Я об этом упоминаю, поскольку — что для собачниц не редкость — она безумно его любила. Ревновал ли я к собаке? Еще бы! Она относилась к своему питомцу, как к обожаемому ребенку, страшно баловала, а со временем уверилась, что и вправду его родила. Я интересовался, откуда поэтическая кличка. Ответом мне было глухое молчание, Вы не поверите, но имя Тет-май-ер она выбрала случайно: вероятно, только по звучанию. Где-то что-то слыхала — вот и всё. Все, то есть ничего. Тетмайер, он же Тедди, он же Теодор. Маниакальное пристрастие к постоянной смене имен распространилось и на собаку — масштабы, конечно, несопоставимы, но все-таки…

И нечего придираться! Если девушка дает, к примеру, три-четыре объявления и все под разными именами, если, якобы в приливе нежности, а скорее ради существенного повышения гонорара, шепчет тебе на ухо свое, якобы настоящее, имя, если другим девицам она к тому же и вовсе иначе представляется, а преклонных лет (моего возраста) клиенты, невесть что себе вообразив, вдруг начинают ее называть именами, неизвестно откуда взявшимися, возникает весьма впечатляющая ономастическая неразбериха.

4

Зуза — лучше быть не может. Только не подумайте, что меня одолевает саморазоблачительная охота назвать эти записки «Зузанна и старец»^[6]. Я, конечно, плох, но не до такой степени. Зуза и без старцев ассоциируется с извращенностью. Иначе говоря, это имя притягивает похотливых вуайеристов, которые всегда где-то поблизости; они могут дремать, спать, дышат на ладан, но дай только знак — мигом воскреснут. Не помрут, пока будет на что поглазеть. И я глазею, как они. Благо есть на что. В нашей пуританской Библии нет истории Зузанны — а на меня сочетание запретного плода с папирусом неизменно производило сильное впечатление.

Зузанна может сказать старцам «да», очень даже может. Всем им не раз попадались Зузы, которые не говорили «нет». И старцы прекрасно знают, что надо сделать, чтобы, на худой конец издалека, насладиться ее неприкрытостью. «Сусанна была очень нежна и красива лицем, и эти беззаконники приказали открыть лице ее, так как оно было закрыто, чтобы насытиться красотою ее».

Губы Зузы как лента гиалуроновая; доза отмерена точно — чтобы были припухлые, но без карикатурной вздутости. Груди Зузы — шедевр пластической хирургии. Серьезно. Я всегда утверждал и продолжаю утверждать, что лучше красота синтетическая, чем отсутствие природной. Искусственная телесная конструкция лучше анатомического несовершенства. Не будем себя обманывать: слепая приверженность природе заведет нас в тупик и в этой сфере. Старейшие из живущих на Земле старцев могли бы радоваться, что дожили до эпохи скорректированного тела, так нет же, они и слышать об этом не хотят. Выражение «искусственный бюст» произносят презрительно, с отвращением; девушек, пользующихся услугами пластических хирургов, считают полоумными психопатками и т. д., и т. п. А зря, не стоит демонизировать. В наше время молодежь готова инвестировать в собственное тело, а уж те, что живут за счет его красоты, вынуждены так поступать. Приходится исправлять огрехи Господа Бога, и ничего тут не попишешь. А раз так, то надо с этим примириться, а затем и оценить должным образом. Тело стало одеждой, модель и покрой которой можно менять — о мелких (портняжных) поправках я уж не упоминаю. Красит ли душу одежда, подвергнутая многократным переделкам, сказать не могу. Не знаю — но почему бы нет? Чем сильнее перекроено тело, тем требовательнее душа.

Разумеется, я не говорю о крайних случаях, не говорю о девушках, зарабатывающих исключительно на пластические операции, о девушках, для которых операции такого рода стали самоцелью, о девушках, впавших в зависимость от хирургических коррекций. О тех несчастных, чьи тела изуродованы ботоксом и вечными отеками.

Критические замечания столь предсказуемы и легко опровержимы, что я не откажу себе в удовольствии их перечислить. Стало быть, молодость себе я покупаю за деньги? Любовь — за наличку? Не щедрый дар получаю, а приобретаю товар? Я вас правильно понял, уважаемые оппоненты? Таковы ваши доводы? Ну конечно же! Абсолютно с вами согласен. Да, потребность в бабле велика — намного больше, чем кажется. Наличие кассы в данном случае — необходимое условие. Не только для совершения сделки, но и ради жара души. Ничего не могу с собой поделать — процесс оплаты меня возбуждает. Скажу иначе: поскольку я вообще за моральную чистоту отношений, то девушкам плачу с величайшей охотой. Понятное дело, чистоган еще и элемент безнравственности и извращенности. Без него ни тебе эрекции, ни оргазма, ни нежного шепота под утро. Да, да: польский злотый в ее руках — мой эликсир молодости. Вернее, картина, действующая подобно эликсиру молодости. Я вручаю ей беспременную пачечку, смотрю, с какой нежностью она расправляет купюры, и чувствую, как крепнут мои мышцы, разглаживается кожа, исчезает седина. Иногда и так бывает. Однако несравнимо чаще растет ее благорасположение к моей старости. Наличные высвобождают в ней такие запасы геронтофилии, что еще чуть-чуть — и я бы поверил… ну, пожалуй, не в настоящую любовь, но в чистоту взаимоотношений. Женщина, взявшая бабки, ясно и недвусмысленно сообщает: «Я согласна. Согласна, но подкинь еще сотенку».

Ясное дело, пожалуйста, как же без чаевых. Об этом и речь. Есть, конечно, девушки, которые норовят обрыдлую свою повинность исполнить кое-как, а слупить побольше; эти долго с нами возиться не станут. У них дурная репутация. Они живут не по правилам, а так нельзя. На любой, даже самой низкой ступеньке существуют свои законы.

Ах, дожить бы до ласкового слова и… чао, прощай, наш дивный мир. Вообще до чего-нибудь бы дожить. До чего? Как это — до чего? До здоровья, счастья и коренного пересмотра суицидальных планов.

Не помню, говорил ли я, что завел папку для вырезок, касающихся болезни Паркинсона? Мог и забыть, потому что дел было невпроворот, да и вырезок — ноль. Только вчера появилась одна, зато какая: «Робин Уильямс^[7] покончил с собой, потому что у него был паркинсон». Ничего не скажешь, исчерпывающая информация, хоть награждай автора! А может, паркинсон тут ни при чем? На ранней стадии этого заболевания редко тянет на тот свет. Напротив, все чаще приходишь в восторг. Со временем, правда, восторг этот выйдет боком, но ведь не сразу…

Да-а, и тебя настигла одна из самых мучительных болезней человечества, но ты молодцом! Навел порядок в делах. Примирился с самим собой. Живи не хочу! Хотя… как знать… Уильямс, кажется, не дурак был выпить, да и опасные, изматывающие депрессии его донимали! То есть всяко могло быть. Паркинсон мог не вчера начаться. Пить можно по-черному и тем не менее не переступать границу. Это ведь в США было, а как там у них — неизвестно. Лечатся, в основном, не те, кому следовало бы. Я не большой поклонник этого актера с удивительным лицом. В молодости он мог играть старика. И наоборот. Невелика штука, но для Голливуда такой диапазон редкость. Не успел начать — и уже успех. Впрочем, я понимаю: депрессию могли спровоцировать милашки из группы поддержки (говорят, он не пропускал ни одного матча НБА), красота ведь действует непредсказуемо. Вы изобрели баскетбол — игру, в которой чуть ли не за каждый бросок начисляют очко, — и думаете, что это сойдет вам с рук!

У Зузы, ко всему прочему, было еще одно ценное качество: деньги она брала так, будто колебалась — взять или не взять? Уже, казалось, не берет, но в конце концов брала.

Искреннего признания в любви приходится ждать долго, очень долго. Бывает, дождешься, но тут, глядишь, а любовь уже промчалась. С треском. Пачка купюр… то же самое, разве что не столь эффектно. Вопрос, откуда у меня касса, к счастью, не прозвучал. От верблюда. Говорить об этом бестактно. Джентльменство и т. п. Кроме того, по сравнению с настоящей кассой, моя — тьфу, курам на смех.

Меня возбуждало ее ремесло; распаленное воображение рисовало Зузу с другими мужчинами. Их было несколько, они были мне любопытны, в каждом я видел себя… вот откуда заполонявший меня мрак. Разумеется, мрак бы рассеялся, скажи я себе, что готов смотреть, как моей женщиной обладают другие, потому что всегда нуждавшиеся в сильных впечатлениях, а сейчас оскудевшие, перегоревшие чувства требуют постоянного увеличения дозы. Скажи я себе, что считаю женщину вещью.

Спокойнее, спокойнее. Первым делом нужно ответить на вопрос: есть ли женщины, которые мечтают, чтобы к ним относились, как к вещи? Ну конечно, есть. Видите, в какие дебри я забрался…

А можно ли причислить к таким женщинам Зузу? И да, и нет. Смотря как складывается день. Иногда в моем наивно извращенном воображении возникает такое, в чем она, возможно, никогда не участвовала. До чего Влад ни за что бы не додумался.

С Владом (в некоторых кругах его называли Влад-Невдогад; ничего себе alter ego!) Зуза познакомилась, как со всеми, а именно: он был ее клиентом. Ни рыба ни мясо. Никакой. Иногда невольно мелькала мысль, что он — плод наших кошмаров, что на самом деле его не существует.

Итак, ни одна из моих фантазий не доступна воображению типового Влада, который, даже было решившись, застесняется и попросит меньше. А Зуза — тут ей не было равных — могла кому угодно внушить, будто предпочитает больше. Будь у меня поскромнее воображение, я б не заводил изнурительные романы, не влюбился бы в Зузу и не предоставил ей почти неограниченную свободу. Считай я ее своей собственностью… но ведь было ровно наоборот! С самого начала — и с особым пылом, после того как предложил ей выйти за меня замуж, — я подчеркивал: «Мы вместе, но ты продолжаешь заниматься тем, чем занимаешься». Тогда я не понимал, что нормальные супружеские отношения несовместимы с правилами древнейшей профессии. Будучи вроде бы свободен от предрассудков, я совершал классическую ошибку патологического ревнивца. Мне хотелось присутствовать при всем, и это желание все портило, все сводило на нет. Хорошо хоть я никого не пытался переделать. Только этого не хватало! Гордиться тут нечем. Мне казалось, что мое поведение — взвешенное и разумное: такой сдержанности от меня и ждут. Я чувствовал, что девушкам куда приятнее невмешательство, чем инфантильные попытки вернуть их на праведный путь, вызволить из сексуального рабства, вырвать из лап торговцев живым товаром и прочих альфонсов. Судя по моим наблюдениям, почти все они (я говорю об элите, crème de la crème^[8] продажного сообщества) обожают секс и очень любят бабло, отчего предложение резко сократить то и другое не нашло понимания.

Интересно, не будь я… ну, не гол как сокол, но периодически на мели, продолжал бы действовать по-старому? А почему нет? Лишь бы в кармане не было пусто. У каждой, буквально каждой, есть заветная мечта. Ах, бросить город, бросить привычную жизнь вместе со всеми ее атрибутами. Мини — долой. Декольте — долой. Откровенное белье — долой. Но клятвы и обещания, пусть и от чистого сердца, трудно исполнить. Вот если бы, хоть небольшое, денежное вспоможение… Бабло — штука серьезная.

Любая из них мечтает о счастливом житье-бытье в домике под Варшавой… Между тем у Зузы период чистоты заканчивался и, соответственно, возвращалась тяга к привычным шалостям. Говорите, что хотите: рецидив греха прекрасен. Итак, декольте, белье, мини, шмотки, не прикрывающие, а обнажающие, помилованы. Не раз, стосковавшись по прежней жизни, она днем, а чаще ночью выскальзывала из дома — и шасть в город! На такую прогулку нельзя не надеть что-нибудь эдакое… Заглядывать в душу? Зачем, если невооруженным взглядом видно, что ничего там нет?

Я мог ошибаться и почти наверняка ошибался. В конце концов, я рассказываю про их свободу, к расширению которой, смею надеяться, хоть и в ничтожной степени, причастен. Общеизвестно, что певцы нашей свободы, включая тех, чьи заслуги неоспоримы, часто ошибаются. Но даже если я каким-то чудом не ошибался, то явно недооценивал как извечное влечение к романтике, так и типично женское искусство примирять противоречия. Да, они мечтают освободиться. И, с удовольствием погрязая в разврате, охотно признают, что кто-то их в этом разврате топит.

5

«Я там кутил. Давеча отец говорил, что я по нескольку тысяч платил за обольщение девиц. Это свинский фантом и никогда того не бывало, а что было, то собственно на ‘это’ денег не требовало. У меня деньги — аксессуар, жар души, обстановка. Ныне вот она моя дама, завтра на ее месте уличная девчоночка. И ту и другую веселю, деньги бросаю пригоршнями, музыка, гам, цыганки. Коли надо, и ей даю, потому что берут, берут с азартом, в этом надо признаться, и довольны, и благодарны. Барыньки меня любили, не все, а случалось, случалось; но я всегда переулочки любил, глухие и темные закоулочки, за площадью, — там приключения, там неожиданности, там самородки в грязи. Я, брат, аллегорически говорю. У нас в городишке таких переулков вещественных не было, но нравственные были. Но если бы ты был то, что я, ты понял бы, что эти значат. Любил разврат, любил и срам разврата».

Федор Достоевский «Братья Карамазовы»

6

Мы привлекали к себе внимание? Скажем прямо: внимание привлекала Зуза. В основном своими декольте. Что, впрочем, неудивительно: не для того потрачена куча денег на феноменальный бюст, чтобы теперь его скрывать. Это понятно. Но у Зузы не было ни одной шмотки без умопомрачительного выреза. Мне, правда, открывающийся рельеф очень нравился, однако, разгуливая по центру города с романтически висящей на моем локте, обнаженной дальше некуда девицей, я чувствовал себя не в своей тарелке. Мы не были похожи на дедушку с внучкой, отправившихся в кондитерскую. Оденься, как школьница, просил я. Она приходила в обтягивающей белой блузке — не спрашивайте, на сколько пуговичек застегнутой.

Взять, к примеру, первый торжественный обед. Мы входим в ресторан, озираемся в поисках свободного столика, находим, направляемся к нему, всё окей, и вдруг я вижу: никакой не окей! Зуза вроде бы такая же, что и минуту назад, и вместе с тем совершенно другая, сосредоточенная, мыслями где-то далеко…

Волнуется? Как-никак, наш первый совместный обед… Нет, маловероятно. Оглядываю зал — и, кажется, догадываюсь.

7

С сексом то же самое, даже хуже. Рискованное знакомство начинается с секса, с засосов и прочих непотребств, за которые уплачено. Оплата — напоминаю — тоже непотребство. Настроишься, чтоб «по-быстрому», обязательно получишь «медленно». И наоборот. Стоит подумать, стоит ли. Конечно, стоит. Быстро ли, медленно — плевать. Я покупаю тебя вместе с твоим интимом — вот что заводит! Вот от чего напрочь сносит башню! Я ведь тебя купил, звезда небесная.

Несмотря на нешуточные инвестиции, обычно все так, как было впервые и задарма, то есть посредственно. Я покупаю тебя с разными принадлежностями, включая твоего дружка… или всех твоих дружков? — это не должно бы заводить, а заводит. Страдания — за бесплатно, жар души — пятьсот; в сумме — посредственно. С Зузой было посредственно, однако любовь наша была уже на подходе. Оставалось расчистить ей дорогу. Жаль, Зуза этого не почувствовала.

После вынужденного перерыва перечитываю то, что написал в прошлый раз вечным пером на желтой бумаге, и некоторым фрагментам не могу надивиться. Претензии мои, право слово, какие-то ребяческие. Не почувствовала… да потому что не любила. Меня не любила. Антенны не в мою сторону направлены. А что с интуицией плоховато — чего ж тут удивляться. Изматывающая работа, целые дни перед зеркалом, постоянные заботы — вечером надо хорошо выглядеть; у тела свои пути-дорожки: душа поет, тело отделяется от души, тело совершенствуется, но вынуждено отрабатывать положенное — какая уж тут интуиция! Я помочь не мог — отупел на старости лет. К тому же принимал сильнодействующие лекарства: на паркинсона они почти не действовали, зато вызывали неописуемый эротический подъем.

И снова, наверно, уже в сотый раз, про восторг. Красота Зузы — высшей пробы. Поддельное — безупречная имитация натурального. Контур — арфа; идеальная мягкость и ноль рубцов. Ну, разве что один, одна-единственная неровность. Поначалу незамечаемая, потом раздражающая. Пока же — сплошной восторг.

При ее стройной фигурке, высоченных каблуках и умении абсолютно свободно на таких котурнах передвигаться — эффект умопомрачительный. Глаза — карие, а это вам не тухти-пухти: у их сестры-профессионалки глаза по большей части светлые, ясные.

Про глаза шлюх я бы мог написать целый трактат. Про их колюче-ясные глаза. Белые глаза киллерш и снайперш. Почему у продажных телок светлые глаза? Если карие, то практически янтарные, если зеленые, то как схваченная первыми заморозками трава. Не голубые, а лучезарно-серые, и не синие, а лазурные. Невольно подумаешь, что белеют от мстительности, злобы и отчаяния, светятся от похоти и бесстыдства. Старинное предание гласит, будто в детстве, а, возможно, еще и в ранней юности все эти барышни были темноглазыми. И лишь по мере продвижения по пути порока исподволь происходила соматизация^[9] озлобленности и горечи. Радужки белели. Сегодня глаза все без исключения светлые, сухие и ледяные. А у Зузы — темные, влажные, страстные.

Боже мой, Зуза… Мне шестьдесят шесть лет, за спиной у меня три брака и уйма похождений, женщины всегда были моей страстью и наваждением, жизненной целью. Я жил, чтобы наслаждаться звериным, а может, божественным даром осязания, но никогда не испытывал такой бешеной страсти, такого восторга, как с тобой. Прикосновение к твоим ногам, рукам, спине — это же воспарение духа, счастливое помрачение сознания. Ради чего еще жить? Господи, да ради одного этого: тронуть твое бедро…

Что это — проделки осязания, обезумевшее тело? Или начало любви? Девушка мне нравится, я хочу ее осязать. Старческая блажь? Кому бы не захотелось обнять женщину, сорока годами младше? Даже в свои сто двадцать… А если ты ведешь дневник, как удержаться, чтобы об этом не написать? Старый сатир и юная нимфа — упорно эксплуатировавшие эту тему античные народы знали, что делают. Молодые, куда более молодые подружки обладают ценным качеством: они не нарушают твоего одиночества. Их целиком поглощает нескончаемая жизнь, и потому ничто завершенное им не внятно. Ты можешь быть одной ногой на том свете, тебе может быть — да, да! — сто двадцать лет, и все равно им это до лампочки.

Не из-за угрызений совести, а из самодовольства, что ли, я частенько возвращаюсь к этой теме. Что за тема? Бабло. Согласен: никто не любит тратить деньги, в особенности впустую или даже в ущерб себе, от этого, как правило, появляется неприятный осадок, страх перед грядущими болезнями и экзистенциальное похмелье. (Как и обыкновенное, впрочем, — без выпивки редко когда обходится.) Я же никогда никакого страха не испытывал, осадка у меня не оставалось и ни общеэкзистенциального, ни даже обыкновенного похмелья не бывало. Напротив, мне всегда казалось, что за гроши я получаю абсолют — женское тело. Оно — даже слегка потрепанное — меня возбуждало; меня возбуждало, что я плачу его владелице, что еще кто-то ей платит, возбуждало, что она занимается сексом с другими. За деньги, разумеется, — если бы задарма, то есть самозабвенно, я бы вскорости с горя отдал концы. Нет, пожалуй, не с горя, а от безразличия и скуки. Мне не нужна женщина верная и преданная, а нужна неверная и распутная. И ведь везло: ни одна из тех, что были по-настоящему нужны, не была мне верна. Но моя-то она тоже была… Хуже не придумаешь, состояние тягостное и противоестественное, однако лишь это оживляло и осветляло темную и густую старческую кровь. Иное дело, что не такой уж я любитель половых изысков, никогда не увлекался этими кошмарными секс-игрушками, избегал поз, опровергающих закон всемирного тяготения, и прочих — уж простите — забав.

8

Мне все время казалось, что она со мной. Я старался, чтобы мои женщины были со мной в прямом смысле. То есть постоянно, круглые сутки, без перерывов. Совместные прогулки, обеды и чтение газет. Общая физиология, одни и те же болезни, одинаковый запах тела, одинаковый ритм дыхания.

Теперь такие союзы не в чести. Нельзя садиться другому на голову — это полный отстой; даже в любовном амоке извольте считаться с потребностями партнера; при самом горячем взаимном чувстве непозволительно ограничивать свободу любимого человека, и т. д. и т. п.

А по-моему, либо мы пара, либо не пара. Если пара, то не только на голову друг дружке садимся, но и на шею, на грудь… куда ни попадя; влезаем в печенку, легкие, почки, сердце, в кишки, мозги, селезенку — хоть обделайся, хоть задохнись… Теряем все: своеобразие, индивидуальность, а главное, свободу. О деликатности, взаимоуважении и прочих глупостях можно забыть, всему замена — взаимопожирание. Если любишь по-настоящему, то тебя в принципе нет. Твое тело, сплавленное с остатками ее тела после чудом пережитого пекла, — чье оно? Твоя душа, слившаяся с ее душой, теряет собственные границы. Нужен не только двухместный стульчак, но и двухместный гроб. У настоящей любви высоченный градус накала и от нее попахивает разложением. Настоящая любовь — безумие… представьте себе пару безумцев, пытающихся сохранить независимость! Ни безумия, ни любви, ни независимости. «Везде, всегда с тобою буду вместе»^[10] — девиз тех, кто по старинке верит в упоительное помешательство, потерю разума и помрачение сознания. Или любовь, или свобода. Мои бывшие эти стихи знают; Зуза ознакомилась лишь с предисловием к сборнику, да и то не полностью. Я засыпал в кресле и просыпался, по привычке не сомневаясь: она со мной. Из кухни доносятся какие-то звуки — неудивительно, ведь со мной здесь кто-то живет. Кто? Сам не знаю, на каком жизненном этапе я проснулся.

9

Старые раввины говорят: первая жена — это жена, остальные не в счет. Думаю, они правы. Относительно двух моих следующих жен могу сказать, что это было трагическое недоразумение. (Следующие не после Зузы, а после первой; Зуза — моя последняя любовь, первой была Нулла, а затем — два фиаско.) Один раз я поверил, что магия красоты все перешибет, во второй раз поставил на полную противоположность и… просчитался: так называемая интеллектуальная связь, то есть бесконечные разговоры тоже всего не перешибли — не спасали, не помогали, не дополняли, не исцеляли и бог весть чего еще не делали. Вообще-то — вопреки моим намерениям — вторая тоже была хороша собой и все прочее перестало иметь значение. Мы заключили тщательно продуманное соглашение — своего рода торговый договор. За это — то и то-то, а за это — то-то и то; живи и наслаждайся покоем. Я всегда о таких отношениях мечтал. Оказалось, я не разбираюсь в людях. Бог его знает, когда трудно вылезти из постели, а когда в постель трудно лечь.

Зато первый брак я считаю рекордом. Как по качеству, длительности, страстности, так и по всяким иным параметрам. Сейчас почти никто уже так не живет, тогда перед нами была вечность. Начали мы рано — во втором классе лицея, то есть, если не ошибаюсь, в шестьдесят четвертом году, а разводились почти тридцать лет спустя, в середине девяностых. Я-то был готов стартовать еще раньше. На Нуллу положил глаз сразу, в первый же день, когда подростков, толпящихся во дворе лицея, высокопарно поздравляли с восхождением на последнюю ступень школьного образования. Честно говоря, нельзя было не заметить высокую стройную длинноволосую блондинку, окруженную стайкой подружек, выглядевших на добрых пару лет ее моложе (пожалуй, следовало бы сказать: инфантильнее). Нулла уже была женщиной, они — еще нет. Она знала секреты макияжа и умела осветлять волосы настоем ромашки, им такие ухищрения казались греховными. Ей знаком был вкус алкоголя, сигарет и не только, они считали это преступлением. Я б не стал биться об заклад, что она девственница, но поспорил бы с любым, кто утверждал обратное. Она не обратила на меня внимания. Я выглядел еще недорослем, а у нее был парень из выпускного класса — ничего серьезного, но как-никак был. Поняв, что ему вот-вот дадут отставку, он, не жалея сил, вступил в безнадежную борьбу. Нулла легко одержала победу — она его не любила. Меня, впрочем, тоже. Но мой вариант был более приемлем. Тестю я нравился — не только потому, что, как выяснилось, мы болели за одну и ту же футбольную команду; со временем я стал понимать, что сказать «нравился» все равно что ничего не сказать, поэтому (не сильно нарушая собственное правило избегать пафоса) рискну признаться: несмотря на мои многочисленные грехи, тесть никогда не переставал в меня верить. Как-то так складывалось, что из близких людей самым близким всегда оказывался именно он.

10

Впереди у нас была вечность, и это было хорошо. Тесть старательно избегал разговоров «о всякой ерунде». О вечности, о старости, о смерти. А если все-таки звучали какие-то предположения или замечания на сей счет, злился и замыкался в себе. Его стратегия строилась на отмене будущего, которое маячило где-то на горизонте. А вдруг не наступит? Вдруг жизнь, какая ни на есть, не оборвется? Вдруг старость окажется излечимой?

Иной раз тесть вынужденно (положение обязывало) демонстрировал гордыню. Например, отказался поставить на дачном участке сортир, то есть сооружение, с которого — и, кстати, абсолютно правильно — на польской земле начинаются любые строительные работы. «Прошу прощения, пан директор, а куда вы в случае чего?..» — «В кустики, как тысячи моих предков», — надменно ответил тесть. И в душе добавил, что намерен провести здесь «остаток вечности», однако развивать мысль не стал — поставил работягу на место, и хватит.

Между тем жизнь ускоряла свой ход, а уж когда ход ускоряется, ничем хорошим это не заканчивается. Ни для меня и ни для кого.

Встречаться с ровесником было не принято. В те времена комбинации: он моложе, она старше, он ниже, она выше — были не в моде. Прятаться? Why not^[11]? Неисповедимы эротические фантазии юных дам. Кстати, без тактильного контакта она — в отличие от него — вполне могла обойтись. Однако она была покладиста. Можно сказать, согласилась выйти за него замуж из вежливости.

Нулла жила буквально в двух шагах от школы, на улице Дзержинского. Сто, если не двести раз я собирался написать повесть под названием «Любовь на улице Дзержинского» — наконец час настал. Пора, начинаю.

История должна завершиться разрывом. Этого требует сюжетное правдоподобие. Обоим надлежит к окончанию школы друг дружкой насытиться и… пока-пока, разбежались. Воспоминания о первом поцелуе смутны и неприятны. Пустяк, но трещинка появилась. Когда тебе шестнадцать, ты строишь возвышенные планы на всю жизнь; нерушимость их, правда, нулевая, но ведь юность закончится нескоро. Тебе шестнадцать лет — да, это юность, но и в двадцать шесть тебе по-прежнему шестнадцать, и в тридцать шесть, сорок шесть, пятьдесят шесть… и в шестьдесят шесть тебе те же шестнадцать. Остаток жизни ужасно короток — так уж заведено природой. Вдобавок одолевает скука и на все говоришь «нет».

Штука в том, что сами они не говорили «да». За них «да» говорили все вокруг, они пребывали в так называемой атмосфере благожелательности. Никто не препятствовал, все одобряли. А ведь пуритане с южных окраин должны бы вознегодовать. Красная невеста? Любая другая, какая угодно: белая, черная, желтая — любая лучше! Иное дело, что их случай был не первый: несколько разноцветных невест (нет, чтоб сменить окраску!) дозволили диким и незрелым пуританам себя похитить; кстати, пуритане эти отнюдь не по-пуритански делали с ними, что хотели. Срам? Да еще какой! А вот для идеологических разногласий почвы не было. Будущие тесть с тещей верили в диалектический материализм и существование Бога ставили под сомнение, хотя и без особой уверенности. А мои отец и мать без особой уверенности в Бога верили. Серьезного отношения к этим проблемам от них никто не ждал: слишком еще были молоды. У тех и других родителей имелись свои правила, но соблюдали они их не слишком строго. Ну как сражаться за принципы, которые знаешь только по верхам? Мои предки были «за», поскольку считали, что в случае чего тесть поможет. Тесть с тещей были «за», поскольку полагали, что сваты будут на их помощь рассчитывать, и это поднимало их в собственных глазах. Предки были «за», поскольку иметь связи в партийных кругах считалось хорошим тоном. В общем, мы с Нуллой могли делать все, кроме того, чего нам больше всего хотелось.

Нуллина мать, особа проницательная, накрывала нас столько раз, что сама удивлялась, если никого не заставала дома. Она работала в школе по соседству, и ни для кого не составляло секрета, что то и дело забегает домой. И что? Ничего. Секс стоил таких конфузов. Самый что ни на есть настоящий секс с настоящей женщиной. Не было нужды убивать время на воображаемые груди и бедра. Все было под рукой.

Два раза нас застукал Нуллин отец, а застукав, делал вид, будто ничего не заподозрил, чтобы, упаси бог, нас не смутить, чтобы, упаси бог, мы не передумали. В былые времена целые тома посвящались надрывному живописанию трагических судеб любовников, которым не дано соединиться. Современные авторы заверяют: «Никаких трагедий, довольно». Трахайтесь!

Отец Нуллы был важной партийной шишкой воеводского масштаба, однако драконовских порядков в подведомственном регионе не вводил и занимался в чистом виде научной фантастикой, то есть экономикой социализма: разрабатывал программу повышения народного благосостояния вплоть до 2000 года. Он производил впечатление человека необычайно сурового, на самом же деле под зверской наружностью скрывалось голубиное сердце. Предположение, что он примкнул к коммунистам по своей воле, не лишено оснований: нельзя забывать, чем было выдвижение на ответственную должность для жителя подкраковской деревушки. Боже, какая там царила нищета! Направляющийся в Краков поезд, оставив позади Силезию — темный край изобилия, — мчался среди крытых соломой убогих хат. Там было черно от плодородной сажи, тут — золотисто от несъедобной соломы.

И была бы у них с братом одна пара башмаков на двоих, одна рубашка, один костюм… а так обуви — на лето, на зиму, на весну — сколько душе угодно. Как и рубашек, и безукоризненно сшитых модных костюмов. К материальным благам тесть был довольно равнодушен, однако одобрял основы системы, позволяющей производить вещи, какие раньше и присниться не могли. Пускай малыми сериями, которых едва хватает для местного начальства. Известно ведь: это изменится… Со временем диапазон благ невообразимо расширился: огромная квартира, отпуск в закрытых пансионатах, служебный автомобиль с шофером, подобострастные подданные. «Вы абсолютно правы, пан директор». Вот этот самый пан директор дважды нас и застукал. Знакома вам такая ситуация? Знакома, с кем не случалось. Неземной накал страстей, а в дверь характерный звонок. Характерный, стало быть, худший из возможных. Один раз Нулла открыть могла, второй раз — нет. В первый раз, натягивая штаны, я сиганул в комнатку для прислуги, во второй открыл дверь и срывающимся голосом сообщил — всячески подкрепляя слова жестами, — что Нулла переодевается, а я из деликатности жду в прихожей. Казалось бы, ясней некуда: один раз — расхристанная и взбудораженная дочка, другой — расхристанный и взбудораженный будущий зять; ей-богу, даже самым искушенным марксистам не составило бы труда догадаться. Тестю (будущему тестю), однако, категорически не хотелось ставить нас в неловкое положение. Он делал вид, что все в порядке, хотя — не сомневаюсь — слышал, как в комнатушке за стеной стучит мое ошалевшее сердце.

11

Повторяю: разойдись их дорожки после выпускных экзаменов, были бы шансы и на выстраивание неплохих отношений, и на пристойный финал. Но, увы, оба зачем-то подались на полонистику. Я упивался Нуллой, хотя, теоретически, уже мог бы сказать себе: «хватит, насытился». Однако этого не случилось — я вел себя, как наивный сопляк, которому секс застит весь свет. А Нулла поступала хитрее. Возможно, и безотчетно, но хитро. Хотелось бы знать, существует ли до сих пор понятие «женская хитрость» и означает ли то же самое, что означало? Так вот, Нулла кое-что делать отказывалась, но давала понять, что, конечно же, сделает, когда придет время. Речь шла о вещах гораздо более тонких, чем оральный секс. И тем не менее: жди, пока рак свистнет. Самая жалкая часть души (но не тела) приготовилась ждать. Два года до окончания школы, пять лет в университете; потом он уже не ждал — просто оставался с ней. Лет двадцать с гаком, а если точнее — почти тридцать.

Я не изменял ей ни в лицее, ни в университете, то есть до свадьбы хранил верность. Измена? Боже, какое архаичное понятие! Мы поженились на четвертом курсе. Тесть закатил банкет в недоступных простым смертным залах Общества польско-советской дружбы. За огромными окнами, будто вымершая, зияла пустотой Рыночная площадь.

Менее тривиальной я сделал ее жизнь два года спустя; долго ждать не пришлось — она отплатила мне той же монетой. Знаете, как обычно бывает: труднее всего первый шаг. Дальше идет как по маслу. Не могу удержаться, чтобы не описать в подробностях (вечным пером «Монблан», копия модели 1912 года) то свое, первое, приключение. Разумеется, я не собираюсь ничего анализировать, тем более с юношеской наивностью искать зловещие знаки.

12

Мать обрушила на меня потоки невыносимого оптимизма. Что бы я ни сказал, все встречает бурными восклицаниями. Ур-р-ра! Прекрасно! Самое время! Вроде бы правильно: добро побеждает зло и т. д. Но с той истории началась кривая дорожка, которая привела меня в холодные объятия Зузы.

Третья персона подобна увеличительному стеклу…

13

Жаркой августовской ночью в конце семидесятых годов прошлого столетия я вышел из вагона на пустой станции Белосток-Центральная и, с мраком в душе, подошел к расписанию посмотреть, когда ближайший обратный поезд в Краков. Возможно, именно тогда во мне зародилось стойкое отвращение к путешествиям, хотя к данному конкретному случаю это не относится: путешествию предстояло завершиться важным эротическим приключением. О чем-то подобном я тогда только и мечтал. Перевалил за середину очередной год томительной молодости; дальше все пошло лучше некуда. Моя первая жена Нулла была необычайно привлекательна; я ей не изменял, но измена не есть функция красоты. Нотабене: сейчас супружеская измена — тьфу, ерунда, но когда-то могла потрясти основы брака. Как сказал бы про тех, кому изменяют, юный Томас Манн: «С этого момента он будет вести не такую тривиальную жизнь, как раньше»^[12].

Мне нравились другие женщины, но красота не есть функция верности. Когда-то на чужую собственность посягали герои-одиночки, отчаянные смельчаки; сегодня имя им — легион.

Тут и голову не надо ломать: сексуальной левизны не существовало — не было ее ни в жизни, ни в искусстве, ни в литературе. За исключением разве что старых католических пособий типа «Как засвидетельствовать недействительность брака и осуществить его расторжение». Только там вероломство, то есть прелюбодеяние одного из супругов, трактуется серьезно. Больше такого нигде не найдешь, теперь это сущий пустяк. Переспать с женой приятеля — не измена. Ни с чьей стороны. Когда-то — да. Когда-то это свидетельствовало о потере человеческого облика. Сегодня — нет. Попадался ли вам, например, современный роман, посвященный проблеме промискуитета? Не попадался, потому что их не существует. Неужели нынешним авторам такое не по плечу? По плечу. Но как описывать то, что еще беспринципнее, чем бумагомарание? Или признано извращением? Теперь вот на это плюнули и забыли — хвалиться тут нечем, но и горевать не стоит. Широта проблемы обернулась почти полной потерей ее значимости. Измена, некогда ломавшая человеку жизнь, превращавшая его в собственную тень, толкавшая к самоубийству, сейчас стала всего лишь мелким грешком.

Я уже был готов. Еще не залезал в чужой огород, еще ни о чем таком не писал, но уже знал: впереди не будет ни сомнений, ни угрызений, и разлад с самим собой мне не грозит. Если имеется какой-нибудь приемлемый моральный кодекс, то его главный параграф должен гласить: «Ни в коем случае нельзя отступать». Иными словами: «Совокупляйся, друг, плюнь на обстоятельства, так и так в процессе совокупления для тебя ничего больше не будет существовать». Я мечтал, чтобы эти слова наконец стали плотью. Вокруг нашей кровати полыхала мебель, горел дом, пылал город: скорей бы уж теории начали воплощаться в жизнь! Мрак в душе постепенно уступал место надежде.

Предчувствовал ли я, что Господь пошлет мне Алицию К., проживающую на улице Грунтовой в городе Белостоке? Предчувствовал… в общих чертах: меня иногда посещали приятные, но смутные предчувствия. Так или иначе, желание немедленно вернуться домой улетучилось, и я огляделся: вот-вот должен был подъехать автобус, на котором мне предстояло совершить второй и последний этап эксцентричного путешествия.

Кажется, я еще не объяснил, что вообще делал на белостокском вокзале. Какого черта меня туда принесло в такую несусветную пору? Объясняю: я тогда работал в двухнедельнике «Студент», и редакция время от времени куда-нибудь меня посылала. Особенно охотно летом, когда, как грибы после дождя, множились разнообразные культурно-каникулярные или каникулярно-культурные студенческие мероприятия. Я приезжал, словно ревизор, с проверкой и писал отчеты, обширные (наиболее удачные) фрагменты которых публиковались в нашей газете.

Вроде бы в моем распоряжении был мощный (в особенности по тем временам) репрессивно-контрольный механизм, однако я ни разу не заметил, чтобы моя персона или мои действия произвели на кого-нибудь хоть малейшее впечатление. Никто никогда меня не ждал, по случаю моего приезда никогда не устраивали не только приема или «круглого стола», но даже уборки; никто не обращал на меня внимания, все продолжали заниматься своим делом, то есть ничего не делали, от всех разило перегаром, и это было хорошо.

Возможно, причиной была усталость и недосып, возможно (далеко не впервые в жизни), черт-те что лезло в голову, да мало ли что еще могло примерещиться, но в одном сомневаться не приходилось: мы неслись по болоту — по узенькой тропке, на полном газу! Неужели это был единственный известный водителю кратчайший путь до Тыкоцина? Кратчайший-то он кратчайший, но достаточно какой-нибудь несчастной рытвины или камня, чтобы автобус, подпрыгнув, чуточку свернул в сторону — и готово, пиши пропало. Если б у здешних топей хоть дно имелось, так нет же, они бездонные… будем до скончания века кувыркаться в грязи и иле, пока не доберемся до пекла.

Я пытался разглядеть в зеркальце лицо водителя: не искажены ли, часом, его черты суицидальными намерениями, и не собирается ли он в приступе отчаяния совершить расширенное самоубийство (расширенное за мой счет — я был единственным пассажиром мчащейся на бешеной скорости, если не сказать летящей, колымаги), — но нет, ничего подобного, лицо было суровое, загорелое, с утешительными следами регулярного потребления доморощенных крепких напитков. Я с облегчением вздохнул: не вражеской территорией была окружающая нас трясина, не западней, устроенной природой, не источником смертельной опасности — нет, я попал в гостеприимный уголок земли, населенный славным племенем самогонщиков. Топкую почву покрывала сеть более-менее надежных тропок; некогда лишь кое-где пролегали тайные тропы, но сейчас, куда ни поставь ногу, почувствуешь опору; бояться нечего, даже дно близко.

Из тучи пыли вынырнула другая туча — развалины Большой синагоги; очередные тучи пыли обозначали: развалины замка, развалины монастыря бернардинцев, развалины костела Пресвятой Троицы, развалины алумната^[13]. В последнем случае определение «развалины» не совсем отвечало сути: алумнат, конечно, требовал капитального ремонта, но, в отличие от других, обращенных в прах, достопримечательностей, по крайней мере, стоял, имел стены и крышу. Душевые — хуже поискать, однако, часок потрудившись, удавалось выдоить из крана теплую воду. В комнаты пускали на ночлег как бы художников, которые, чуя дармовую жратву и выпивку, потянулись сюда вслед за студентами, словно маркитантки за войском. В целом там было неплохо. Я — как бы писатель (мне предстояло провести литературный семинар) — получил в алумнате отдельную комнату; не помню, что она собой представляла, но вряд ли это была совсем уж нора — ведь, когда пробил час, я, не раздумывая, привел «к себе» Алицию К. Она окинула хоромы взглядом, далеким от восхищения, однако я б не сказал, что ее обескуражила меблировка или отсутствие личной ванной. Женщины, как правило, благосклонно относятся к помещениям, где им приходится снимать трусики.

14

Пока же я выскакиваю из автобуса на тыкоцинской рыночной площади; время — четыре, максимум пять утра, уже светло, уже жарко, еще август, последовавший за длинным июнем и бесконечным июлем, но и его дни сочтены; выскакиваю и… попадаю прямо в объятия Сары Каим, куратора Летней студенческой гуманитарной школы. Сара, насколько я знал, всегда руководила подобными мероприятиями; злые языки поговаривали, что она вообще приросла к руководству навечно. И впрямь: невооруженным глазом видно, что ей не меньше тридцати, а о том, чтобы отлипнуть от студенческой жизни, и речи нет, наоборот.

В те годы такое бывало, и неважно, чем занимался штатный студенческий деятель, главное, должность была пожизненная. Сорокапятилетняя активистка, без которой университет бы развалился. Куратор организации, так и не научившейся существовать самостоятельно, и т. д., и т. п. Иногда, очень редко, кто-нибудь из этих вечных студентов получал назначение на руководящий пост, однако выше уровня воеводского комитета никогда не поднимался; впрочем, и это было не пустяк. Но, повторяю, даже такие взлеты были редки: как правило, вечные неудачники (а может, баловни судьбы?) толклись в тесном помещении близ комитета; там они пили чай, рассказывали соленые анекдоты и ждали манны небесной. Сара Каим от них отличалась, я бы сказал, своей неиссякаемой витальностью; она была пышнотела, решительна и умело распространяла вокруг флюиды загадочной эротичности. Возможностей показать себя у нее хватало. Жила она одна, и в ее постели перебывали самые невероятные личности мужского и женского пола. Друг-дипломат вечно был за границей; друг-футболист (намного ее моложе) вечно пробовался в каком-нибудь из европейских клубов.

Но вообще-то Сара не могла забыть свою первую любовь. Парень был симпатичный, но, к сожалению, напрочь лишенный амбиций. Она — в университет, он — ни туда ни сюда; она не возвращается, дает ему время одуматься, он — ни на шаг из Петркова. Что делает, неизвестно; чудаковат; чем дальше, тем хуже — потом и вовсе рехнулся.

После бурного романа с некой фигуристкой Сара долго приходила в себя. Ни с кем не связывалась, отдавая предпочтение оргиям. Любой мог ее поиметь; любой — при условии, что иностранец и не знает, куда девать доллары. Про нее ходили разные слухи; она не опровергала даже самые оскорбительные. Больше того: нелепые версии (только нелепые, то есть не заслуживающие доверия) демонстративно поддерживала. Идеально умела изображать на лице немое удивление: мол, как вы догадались?! Уверяла, что письма писать ей трудно, а ехать куда-либо нет ни сил, ни здоровья, ни денег. Якобы погруженная в невеселые раздумья, на призывы не откликалась.

По сути, одинока она была, потому что ни с кем не могла найти общий язык. В те годы совместная жизнь была немыслима без обоюдного умения уступать. Сара же искусством компромисса не владела, и гармонии в отношениях не получалось. Если везло с постелью, из рук вон плохо обстояло дело с кухней, и наоборот. Она обожала ездить по свету (у вечных студентов не бывало проблем с получением заграничного паспорта), а ей всегда попадались домоседы, предпочитающие часами торчать перед телевизором. Она ненавидела футбол и ничего в нем не понимала — и переходила из объятий одного фаната к другому. Читала книги, а они не читали. Слушала музыку, а они не слушали. В конце концов она махнула рукой; в уме у нее неоновой вспышкой сверкнул не слишком конкретный вывод: «Все мужики — дебилы» — с той поры мерцавший постоянно. Она перестала устраивать свою жизнь и занялась сотворением видимости.

Сара постоянно кого-то ждала, кого-то к себе поселяла, кого-то высматривала. Но не абы кого! Она давала понять, что ей подходят только птицы высокого полета. И что отношения должны быть наполовину эмоциональные, наполовину деловые. Иногда может преобладать чувство, иногда — служебный долг. Получалось, что с начальством не только спят, но и на него работают. Что для начальников можно делать? В интеллектуальном плане, естественно. Речи им писать? Почему бы нет? — мастерства ей было не занимать. Но больше всего Саре нравилось воображать, будто она сочиняет тексты выступлений для КОГО-ТО, близкого к руководству партии и правительства. И что с этим КЕМ-ТО ее связывают еще и отношения иного рода, что, впрочем, не столь уж важно. В своих фантазиях она воспаряла исключительно на высочайший уровень и ниже не опускалась. А то, что делала, у нее и вправду здорово получалось. Я знал ее только в лицо, она меня вообще не знала, но Сара не была бы Сарой, если бы упустила случай… Итак, я выскакиваю из автобуса, попадаю к ней в объятия, и она радуется мне, будто я ее брат или возлюбленный. С какой стати? Гадать не имело смысла. Ведь она не меня ждет. Мы даже не знакомы. Непонятно, что ей взбрело в голову. Хочет показать, что всех на свете знает? Да кому тут показывать — рыночная площадь в такую рань пуста. Одновременно Сара заглядывает в автобус, посматривает, не клубится ли пыль на дороге, — значит, кого-то другого ждала? Кто-то другой должен был приехать? «Куда же мне тебя положить? Куда тебя положить?» И вдруг меня словно током пронизало: я увидел ее странную улыбку и внезапно понял… Активистка, благодаря своей способности принимать молниеносные решения, предстала передо мной в наилучшем свете. Наконец кто-то обратил внимание на мой приезд…

15

Зузы еще не было на свете. И долго не будет.

Алиция К., тогда на несколько лет младше меня, сейчас, можно сказать, моя ровесница. Дама около шестидесяти. Страдает лишним весом.

Саре под семьдесят. Неудивительно, если ее уже нет в живых. Или она давно за границей. Карьеру вряд ли сделала, я бы знал. Училась она на филологическом. По сю пору некоторые студентки этого славного факультета носят с собой огромные, набитые книгами сумки. Сара была их предтечей — всегда таскала огромную сумку, набитую книгами. Когда мы впервые куда-то шли вместе, я, заметив, как тяжело она дышит, с учтивостью деревенского ухажера взял из рук дамы не то сумку, не то матросский вещмешок. О Господи! Я слабаком не был, однако меня пригнуло к земле! Руки, тогда еще послушные, не удержали груз (Фолкнер, Хемингуэй, Беллоу, Маркес, Бабель, Флобер).

Алиция К. была стройной шатенкой среднего роста. Одевалась странно. Жаркое лето, а она в каких-то шалях, вуалях, бесформенных свитерах… но я примирился с тревожным признаком отсутствия бюста. Ценю прямолинейность.

Зузу заподозрить в отсутствии бюста можно лишь умозрительно. И собственный, без корректировки, у нее в порядке. Ко мне она по-прежнему является в своей спецодежде. Меня это устраивает: сексапильность сохраняется, а домашности я не требую. Не получилось у нас с домашностью. Мы разговаривали. О чем? Бог весть… Кроме ее красоты, общих тем у нас нет. Кроме красоты и потрясающего умения одеваться. Об этом, как правило, говорю я, а Зуза вставляет короткие меткие замечания. Да, еще ее собачонка… Если называть разговором постоянные угрозы в следующий раз привести эту миниатюрную тварь, то пожалуйста: мы разговаривали об ее собаке. О том, как она будет рыскать среди моих книг и бумаг. Породы не помню, что-то весьма экзотическое, в мое время таких пород не было.

Жить вместе? О да, мы затронули эту тему. Когда уже были обручены. Предложение руки и сердца Зуза приняла. Банкет — буквально на последние деньги — я закатил в «Гранде». Сейчас, постарев, я стараюсь поменьше афишировать свои действия. С метафизической точки зрения «Гранд» — идеальное место. (По мнению Зузы метафизика — все, что пахнет деньгами. В чем-то моя невеста права.) Итак: она, ее сестра с подставным женихом (средней руки бизнесмену роль жениха обошлась недешево), брат с поддельной женой (о нем говорить нечего; ее вульгарность притягивала глаз), я, Влад, три мои бывшие, одна древняя старушонка и ксендз Калиновский. Пили крепко, на изысканную жратву никто внимания не обращал; я, расчувствовавшись чуть не до слез (как всегда, когда выпью), возжелал немедленно рассказать Зузе, как будет чудесно: я пишу, она хлопочет по хозяйству — можно жить. Поворачиваюсь к ней, а ее нет, смотрю на гостей — их и без того было по пальцам перечесть, а стало еще меньше… что за дела? Это что за дела?! Похоже, покатилось по худшему сценарию… Крепко пили все; ряженые тоже. Ряженых было порядком — можно сказать, они задавали тон. Якобы сестры, якобы свояченицы, якобы женихи… Вино, вино, вино, оно на радость нам дано… Когда пришло время, когда алкоголь разжижил кровь, гости наши, и поначалу не больно понимавшие, куда званы, спьяну сочли, что это привычная им гулянка, и давай скидывать одежку, давай склонять трех моих бывших к сексу без резинки! Оргия в апартаментах Адольфа Гитлера — надо соответствовать! Дамы, хоть и не на такое, бывало, соглашались, в панике, Нулла истерически хохочет; никто не понимает, что происходит, вроде бы ничего особенного, ну, чуток перегнули палку, мы с Зузой догадывались, что прием по случаю нашей помолвки пуританским не будет.

Я с нетерпением ждал, когда Зуза наконец поймет, что у меня действительно нет кассы. До сих пор все мои намеки на этот счет принимались за неудачные шутки. Что она сделает? Немедленно съедет или подождет до утра? Я поставил на безотлагательность. Впрочем, «съехать» в данном случае было бы понятием условным — так же, как условным было ее у меня проживание: она даже границ своей территории не обозначила. Кое-какое откровенное бельишко в ящике… да, я обливал слезами эти кружева, я ведь знал: не получилось и не получится.

Зуза притворялась, делала хорошую мину при плохой игре, но она устала. Ей надоело. Надоело играть в дом и супружество. Надоело играть в свободу. Вроде бы она занимается тем же, что и прежде, только в иной аранжировке. Имеет разрешение, но на фиг оно ей, ни в каких разрешениях она не нуждается, разрешение ее только стесняет. Иначе говоря, теперь и прежде — совсем не одно и то же. Истинная свобода — это когда никого нет рядом. На что ей моя толерантность, если само мое присутствие раздражает! «Мы вместе, но я занимаюсь тем же, чем прежде, да?» Увы, так не получится. Если мы по-настоящему вместе, все, что было прежде, должно измениться. Все, начиная с имени и кончая звонками по мобильнику. В чужом присутствии даже на нейтральный звонок не всегда удобно ответить, а уж коли звонят по объявлению… И как обговаривать условия? Шлюха шлюхой, но по складу характера Зуза была интровертом. Томилась, когда я иногда водил ее ужинать.

— Все догадались, кто я и чем занимаюсь.

— Никто ничего не заметил.

— Да ведь сразу видно.

— Что видно? Ничего не видно.

— А эти улыбочки? Ты что, слепой?

— Не надо было так вызывающе одеваться!

— Ага, все-таки…

— Что — все-таки?

— Я была одета как шлюха.

— Не говори чепухи!

— Посмотрим, что скажет твоя мать, когда меня увидит…

Аргумент этот не обрывал дискуссию, а лишь увеличивал ее накал. Зузе не хотелось, чтобы в ней узнавали путану, однако никем другим выглядеть она не умела. Проблема и впрямь была нешуточная. Ведь рано или поздно мне придется представить Зузу матери… в то же время я был уверен, что никогда, ни за что этого не сделаю. Мать за свои восемьдесят шесть лет всякого навидалась. Зуза может облачиться в покаянное рубище, состричь наращенные волосы, обойтись без макияжа, использовать сколько угодно иных способов маскировки или демаскировки — мамашу мою не проведешь. Матери, установившей, что моя невеста — продажная девка, я боялся в тысячу раз больше, чем Зузы, убедившейся в отсутствии у меня кассы. Да, матери (на то она и мать) — в тысячу раз больше, однако на случай, если станет совсем уж невмоготу, у меня был в запасе тщательно разработанный план бегства от действительности.

Не секрет, что в последние годы я езжу в Вислу намного реже, чем раньше. Сижу в Варшаве, за пределы Хожей улицы ни ногой, и эта почти идеальная неподвижность меня устраивает. Главное, я в безопасности. Ведь даже здесь иногда лезет в голову, как, когда и где это сделать. Вроде бы на горизонте видны подходящие высотки, но, во-первых, прыжок с крыши многоэтажного дома оригинальным никак не назовешь… впрочем, мне не оригинальность нужна, а эффективность; во-вторых, дотуда все же далековато. Топать черт-те сколько, чтобы добраться до пустыря, где стоит полдюжины подзабытых гомулковских высоток^[14]? Блуждать там? Глина, трава, бурьян… Исключено. Просто исключено. Чего-чего, а недоскребов в Варшаве хватает. Поближе. Подальше. На любой вкус. Подъезд — как после разрухи… Ну чего я привередничаю?! Или решаешь наложить на себя руки, или нет. Во всяком случае, о таких вещах не пишут. Если человек начинает писать (и уж особенно если расписывает в подробностях), значит, с ним не все в порядке. Это болезнь, при которой больше вони, чем боли. Хотя, вообще-то, что может быть проще? Да, так о чем я хочу сказать? Я хочу сказать, что в варшавской квартире нет условий для суицида. Есть, конечно, такие удобные варианты, как тайком пронесенный за решетку яд, мушкет, лук, арбалет, праща. Зато в нашем доме в Висле столько крепких труб под потолком, что… хочется жить!

16

Впервые ее (Алицию К.) я увидел на берегу Нарева, а уже на следующий день получил неоспоримое подтверждение тому, что вуали, шали и свитера скрывают бюст безупречной формы, тугой и неподдельный. Господи, нет большей радости, чем обнаружить бюст у женщины, которую в наличии оного не подозреваешь. Когда-то я эту мысль записал — сегодня охотно повторяю. Однако подобные триумфальные открытия редки. Фиаско куда чаще. Да что ни возьми: превалируют фиаско и упадок духа. Надо бы составить перечень эротических побед, но не очень впечатляющий получается список — с дырками, как моя голова. Ну да ладно. Выпили мы прилично — грамм по четыреста. Пили с беззаботностью молодости, уверенные, что нас ничто не возьмет. Алиция сказала, что на нее спиртное не действует. У меня же впереди была куда более важная задача.

Я помню все, кроме того как с ней заговорил; как мы познакомились — вот чего я не помню! Незнакомая привлекательная женщина прогуливается над Наревом, а потом — сразу постель. Мой ироничный мозг выдает исключительно картины природы — цивилизация, если когда-либо и была, полностью стерлась. Неудивительно, впрочем: тот, кто всю жизнь бегает за юбками, с цивилизацией не в ладах. А может, цивилизацией, как таковой, и не пахло? Может, я и не подумал завести разговор, представиться? Может быть, до знакомства дело не дошло: сразу в койку? А по дороге — в кабак? Не знаю. Дырка в башке. Но, кажется, это касается только первого случая (напоминаю: труднее всего первый шаг, дальше идет как по маслу… и т. д.), остальные знакомства я помню. С грехом пополам, но помню.

Каждая, ну почти каждая, считала, что как-нибудь утрясется, найдется какой-нибудь выход, что-нибудь придумается. Что-нибудь придумается, даже если он женат и живет на другом конце Польши.

Обобщая, можно сказать: девушек моей молодости затащить в постель было труднее, чем их матерей, но, вылезши из постели, они без колебаний занимали извечную позицию. Как-нибудь утрясется… Что утрясется? Что, черт возьми, утрясется? Ничего не утрясется. Я собираю манатки и возвращаюсь домой. И очень тебя прошу об одном: не говори ничего об обоюдном согласии. Ни слова на эту избитую тему.

Если уж они с тобой переспали, то воображают, что теперь вы чуть ли не женаты, что вы — пара, пускай псевдопара, пускай непрочная и грешная, но пара. Теперь понимаете, в чем несомненное превосходство Зузиных соратниц? Вам хоть раз попадалась известного сорта девица, которая, переспав с вами за деньги, затем дала бы понять, что отныне вас с ней что-то связывает? Ровно наоборот! Если вам удалось заполучить приглянувшуюся шалаву, если не помешал (перечисляю основные отговорки) неожиданный приезд брата или сестры, внезапное несварение желудка, неурочные месячные или иная хвороба, если все-таки произошло то, что намечалось, — никто никому быть вместе или регулярно встречаться не предлагает. Напротив: расплатившись, вы с облегчением убеждаетесь, что сия очаровательная особа собирается уходить. И так могло бы повторяться из раза в раз, и были бы вы кум королю. Однако нет, ничего не повторялось, поскольку очень скоро начинали проявляться национальные слабости. Польские шлюхи — сущий кладезь национальных недостатков. Сколько раз они отменяли свидание! Сколько раз не приходили и не считали нужным извиниться или хоть словечко сказать в свое оправдание! Сколько раз опаздывали — и не на час, и не на два! Будто следовали неписаному правилу: договорившись с вами на семь вечера, ровно в семь звонили и сообщали, что, к сожалению, встреча отменяется, потому что неожиданно нагрянул брат. Без брата никогда и нигде не обходилось. Брат увидел ее новые наряды. Брат о чем-то догадывается. Брат явился без предупреждения…

У каждой варшавской проститутки были вымышленные брат и сестра; у некоторых — дети, самые что ни на есть настоящие. Вымышленный брат был на несколько лет старше, вымышленная сестра — почти ровесница, невыдуманному ребенку никогда не бывало больше пяти.

17

Однажды Зуза бесследно исчезла. Ей и до того случалось пропадать: можно сказать, она в этом специализировалась. Первым делом умолк ее телефон, вернее, заткнулся полностью. С миром Зуза общалась посредством эсэмэсок. Согласно старому конспиративному правилу звук у нее в телефоне всегда был выключен, приход сообщений она ощущала интуитивно. Или не ощущала — и тогда отвечала иной раз спустя неделю.

Ощущала, не ощущала — в данном случае не столь важно: эсэмэски приходили беспрерывно, так что, будем считать, интуиция никогда свою хозяйку не подводила. Если же Зуза бывала сильно возбуждена, если завершала какую-то сделку, готовилась к отъезду или свиданию, интенсивность переписки возрастала — аж звон стоял от беззвучных эсэмэсок. Впрочем, и в спокойные минуты на бескорыстные, дружеские (назовем их рутинными) послания Зуза отвечала тоже быстро и довольно пространно. И конспирацию соблюдала не слишком тщательно: то вдруг прорвется отдельный звонок, то останется не выключенной вибрация или в телефоне что-то пискнет. Но тут — глухо! Все, абсолютно все напрочь отрубилось. Мертвая тишина. Я лихорадочно шлю сообщение за сообщением: что случилось, отзовись, сколько можно, пишу двадцать пятый раз, тебе на меня плевать, может быть, нужна помощь, и т. д., и т. п. Ни-че-го. Глухо, тихо. Послушай, я к тебе еду, не удивляйся, если ты не одна, не открывай, положи на коврик зажигалку, я пойму, что все окей.

Сказано, сделано: еду в район, когда-то окраинный, а сейчас поглощенный городом. Взял такси; к счастью, водитель не развлекает меня разговорами. Со сноровкой не впервые обманутого любовника нахожу нужный подъезд, не дожидаясь еле ползущего вдоль стены лифта, поднимаюсь на восьмой этаж пешком, силы уже не те, едва тащусь, но мои усилия вознаграждены: уже издалека вижу, что на коврике перед Зузиной дверью что-то лежит. С облегчением перевожу дух: простые проблемы решаются просто — выдаю афоризм, подхожу, смотрю… И что? А ничего. Рано обрадовался. На коврике, прямо посередине, кто-то аккуратно положил спичечный коробок. И никакая это не случайность, не чья-то рассеянность, не забавное стечение обстоятельств. Есть о чем подумать, вернее, будет о чем подумать. Пока же я, как безумный, звоню и колочу в дверь. Я знаю: в квартире кто-то есть. Кто-то не дает Тетмайеру гавкать, топит, обернув морду тряпкой, собачонку в ванне и при этом смеется, а потом прикладывает палец к губам.

18

Надо поговорить с Жозефиной. Мне многое известно, но она может знать главное. Жозефина может знать, что с Зузой. Они — подруги, хотя этого недостаточно, чтобы быть в курсе всего происходящего с бесследно исчезнувшей. Ну, или беспечно упорхнувшей. Скажу иначе: если и Жозефина не знает, дело впрямь нешуточное. Но, скорее всего, Жозефина знает. Точнее, догадывается. Ничего случайного. Чистая логика. Оттуда ее всегдашняя всеведущая улыбка.

Жозефина опекает девиц — неформально, негласно. Дружит с ними и заодно окружает невидимой заботой. Невидимой, ибо ни одна не получала от нее ни поддержки, ни вспомоществования. Тем не менее все уверены: поможет только Жозефина. К ней бегают, ей исповедуются, у нее на плече можно выплакаться. Она подбирает им белье, туфли и платья и обучает элементарным вещам — чаще всего, как пользоваться ножом и вилкой. В итоге Жозефина знает все. Знает, кто слишком много пил, кто отключился, кто перебрал дури. Знает, кто не впервые отменяет свидание и кто кого обокрал. Знает, у кого вдруг завелись наличные, а у кого в кошельке пусто. Знает, кто выпил лишку, кто явился на важное мероприятие во вчерашнем макияже.

Но вот встретиться с Жозефиной непросто, и по многим причинам. Во-первых, Жозефина работает за границей, а конкретно — в Швеции. Она там нарасхват, что ничуть не удивительно: сто восемьдесят сантиметров росту, стройная, тонкая в талии (бюст подправлен), длинные (наращенные) черные волосы и беглое владение английским — устоять трудно. В Варшаву наезжает редко, только чтобы повидать пятилетнего сына.

Вторая причина, по сути, составная часть первой. Успех Жозефины на шведской земле не чисто профессиональный, к делу примешалась любовь. Среди клиентов затесался молодой шведский миллионер. Заглянул раз, другой, третий — на четвертый совсем спекся. Что называется: любовь с первого секса. Влюбился и решил вытащить Жозефину из грязи. Она не влюбилась, но решила выйти за него замуж, чтобы потом развестись и отхватить половину его состояния. Половину, а то и шестьдесят процентов. Вроде бы шведы пекутся о разведенных женах и отваливают им лишних десять процентов. Но это уже не столь важно. У миллионера машины, дома, недвижимость, кэш… всего не перечесть. Сунет руку в карман и, не считая, сколько вытащил — десять, двадцать, тридцать тысяч евро — вручает все Жозефине. Та деликатно отказывается (у них с Зузой одна школа): нет-нет, мне столько не нужно… бери, раз дают, потратишь с умом, а не как я, мне не на что тратить. И Жозефина поддается на уговоры — поломавшись, но не слишком долго, берет. Любовь с перспективой шестидесятипроцентного куша поглощает Жозефину, пребывание в Швеции с каждым разом затягивается, а на родине становится все короче и все плотнее заполнено встречами и переговорами с адвокатами определенного пошиба.

Третья причина перечеркивает две первые. А именно: все может оказаться ложью. Намалюйте эту максиму аэрозольной краской на каждой стене, выжгите раскаленным металлом на каждой доске, нацарапайте золотой иглой в уголке глаза. Слышите, я к вам обращаюсь, знатоки и ценители платной любви: все, что вы покупаете, может оказаться ложью, любая грудь, любая нога, любая прическа может быть ложью, любой час, на который вы договариваетесь, может быть ложью, любая история, которую вы услышите, может быть ложью, всякий поцелуй — ложь.

Скажете, лживый поцелуй ничем не отличается от искреннего? Тому, кто так говорит, не повезло и с правдой, и с ложью. Согласен, отчасти это утверждение верно, но учтите: говоря так, мы вступаем на территорию вымысла. Слово — обман, тело — обман, отправная точка — ложь. Может ли быть правдой большая любовь, рожденная на пустом месте? Пробуйте, пробуйте — и да воздастся вам.

Стокгольмскому миллионеру воздалось. Он, прямо как я, до смерти влюбился в варшавскую курву; бедняга всего не знал, но кое в чем ему повезло: его ведь могло не существовать. Он мог быть вымыслом. Вся Швеция могла быть вымыслом, работа в Швеции могла быть вымыслом, тамошний успех мог быть вымыслом, фантом шведского миллионера, его дома, недвижимость, кэш — все могло быть вымыслом. Тем более что Жозефина в своих рассказах не отличалась последовательностью: один раз Микаэль выгребал из кармана евро, другой раз — кроны; то он занимался строительным бизнесом, то сельскохозяйственными машинами.

Наконец, сама рассказчица явно не выносила длительных разлук с родиной. Сколько раз ее, якобы осевшую в Швеции, видели в варшавских торговых галереях! Она, не смущаясь, с улыбкой отвечала на приветствия, не прикидывалась собственной сестрой. К подобным встречам Жозефина была готова: могла же она в конце концов вместе с Микаэлем на денек-другой махнуть в Польшу на шоппинг. Известное дело: миллионеры любят делать покупки там, где подешевле.

19

Я никогда не был у Зузы. Адрес, конечно, знаю, как-никак пару раз удавалось проводить даму до самого порога. Ни на каком продолжении я не настаивал, ни о чем таком и речи не шло. Ни всерьез, ни в шутку, ни намеками. Во-первых, из-за дверей почти всегда доносился душераздирающий лай, однако дело было не в собачьей истерике. Я не боялся, — этого еще не хватало! — что, едва дверь приоткроется, Тетмайер вцепится мне в горло. Моей неприязнью к собакам вообще и к этой суперпородистой твари, в частности, проблема не исчерпывалась.

Во-вторых, не было бы ничего проще, чем вытащить из-за пазухи надлежащую (лучше всего заранее удвоенную) квоту, — и вечер наш! Зуза, несмотря на усталость, головную боль, отсутствие желания и что-то там еще, немедленно повернет обратно, мы отправимся ко мне и окунемся в пучину любви во всех ее проявлениях. Однако я считал, что должен быть на стороне усталости, головной боли или отсутствия желания. Да, я, горе-джентльмен, действительно так считал и даже не пытался ни на чем настаивать. Что было ошибкой, но ведь эти строки — сплошь перечень моих ошибок. Требовать от распутницы распутства и таким способом расти в ее глазах? Звучит неплохо, но так ли оно на самом деле?

Короче говоря, Зуза не хотела показывать мне квартиру, которую снимала. Это было очевидно и совершенно понятно. Нет-нет, я не прикидываюсь великодушным папиком, который все понимает и все прощает. В этой истории мне были понятны разве что кое-какие детали, а целое — несмотря на его незамысловатость — недоступно. Зуза не хотела показывать свое жилье, потому что там царил чудовищный, неистребимый беспорядок. Мне это подсказывал инстинкт педанта, мигом учуявшего собственную противоположность. Кроме того, существовала уйма предпосылок, позволявших прийти к тому же выводу логическим путем. Зуза, например, утверждала, что у меня всегда идеальный порядок. Поскольку ей случалось так говорить и тогда, когда в квартире был жуткий кавардак накануне прихода уборщицы, это кое о чем свидетельствовало. Можно сказать, порядок мы себе представляли абсолютно по-разному. Впрочем, это было не единственное различие. В сущности, мы смахивали на супружескую пару старого покроя. Короткая вспышка страсти, посредственный скоропалительный секс и — виват, молодожены! Долгих лет здоровья и счастья!

20

Зуза спала третьи сутки кряду, просыпалась редко, проснувшись, не понимала, где она, и старалась побыстрее снова заснуть. Определенность ее пугала, не под всякой крышей хотелось очнуться — отпадали больницы, вытрезвители и бомжатники, а также почти все без исключения квартиры и полицейские участки, в которых ей доводилось бывать. Город — и даже пару городов — она знала хорошо. Господи, говорила себе, где я и как сюда попала? На этот раз гадать не понадобилось. Обстановка подсказывала: она в гостинице, однозначно. Но в какой? Где? В Варшаве? За границей? В Кракове? На каком языке здесь говорят? Страх подступал к горлу, — какой там сон! — теперь ее ждала бессонница, и не просто бессонница, а состояние на грани белой горячки. Четыре утра — час, не ведающий жалости. Стоп! — не в этой же загадочной гостинице выхаживаться. Четыре утра везде четыре утра, пускай, но только не здесь. Отсюда надо мотать. Немедленно уносить ноги. Она кое-как сползла с кровати, для чего понадобились нечеловеческие усилия; результат — дрожь, холодный пот, полное изнеможение, а впереди еще рискованный поход в ванную. Шаг за шагом, за шагом шаг, а за этим шагом еще один шаг^[15]. Стол, на который она оперлась, был заставлен всяким добром: недоеденные закуски, недопитые (как девицы их называют) дринки, славянские разносолы, заляпанный горчицей листок почтовой бумаги — хорошо, хоть сверху можно прочитать: «Отель ‘Французский’, Краков». В голове смутно нарисовались сцены банкета, промелькнули рваные кадры: кто-то произносит чертовски остроумный тост, кто-то показывает карточный фокус, кто-то рассказывает бесконечную нудную историю. Конечно, время от времени все на секунду замирали, внезапно вспомнив про секс и осознав, что вот он, под рукой; девушки, отправляясь в тот день в апартаменты, знали, зачем едут. Мероприятие затевалось разнузданное, но разнузданность уступала стыду. То один, то другой уводил предмет своего вожделения в дальнюю часть люкса, там языки развязывались, но этим по большей части и заканчивалось. Что хорошо, иначе можно было и не очухаться или, во всяком случае, приходить в себя гораздо дольше.

Вот ты где. В обозначенном красным кружочком пункте. Домой ведут разные дороги. Вроде бы далеко. Но и близко. От Кракова до Варшавы рукой подать! Когда-то… да, когда-то это было целое путешествие.

Добралась до ванной. Глянула в зеркало. Видик — хуже некуда, и это еще мягко сказано. Все пороки человечества угнездились в застывших чертах. Глаза мутные, но все равно дерзкие. Взгляд алчный; что́ ищет, непонятно: то ли спиртное, то ли еще что. Порочность видна воочию — в каждом высокомерном (несмотря на панический страх) жесте. Нос одним своим рисунком выдает врожденную завистливость. Губы, хоть и накачанные черт-те чем, по-прежнему не только до сладкого охочи. Брови гневно насуплены. И главное — непреодолимое желание зарыться в постель, хорошо бы с каким-нибудь бухлом, залечь навечно. На веки веков, аминь.

Нашла на столе едва початую бутылку «Джонни Уокера» (вообще-то, с той минуты, как сползла с койки, глаз с нее не спускала). Попробовала, не налил ли какой-нибудь шутник чаю в драгоценный сосуд, но нет, мужики уходили измочаленные и на шутки, даже самые убогие, силенок не хватало.

Виски она не так чтобы очень любила, но четыре утра — не время для капризов, вкусы отступают на дальний план. Нечего привередничать.

Она снова зашла в ванную, но, хотя настроение радикально улучшилось, принять душ не рискнула. Прихватив бутылку, вернулась в постель и последующие три дня воскресала: «Джонни Уокер» был из долгоиграющих, в здоровенном пузыре даже если сколько-то и убыло, считай два литра твои. Ощутимо убывать стало только в ходе лечения, в процессе восстановления физических сил. Да и душевные силы своего настойчиво требовали — им тоже надо было отвести какое-то время. Итак, общий итог: мероприятие — три, если не четыре, дня, то есть заварилось круто (обычно пребывание приглашенных дам исчисляется часами — и скорее двумя, чем четырьмя). Плюс столько же, чтобы прийти в себя; в целом неделя, если не больше. Из Кракова к родителям на Мазуры; там дней десять. Мобильник неизменно вне зоны доступа. Пройдет не меньше месяца, пока, оклемавшись, она решится переступить порог храма божьего, возблагодарить Господа за ниспосланную бутыль.

А пока глотнула из горла, прислушалась к разливающейся внутри ясности… это было прекрасно; кажется, удалось на пару минут заснуть; потом опять стало хуже. Глоток: лучше, хуже; глоток: лучше, хуже и т. д. Цель — не столько выскочить из мерзостного состояния (таких чудес просто не бывает), сколько добиться, чтобы хуже становилось все реже, чтобы наступил наконец перелом и притом в пузыре еще кое-что осталось — последнее невероятно важно. Оставив приличную дозу в бутылке, ты прозрачно намекаешь себе и миру, что не принадлежишь к племени, которое не успокоится, покуда на столе хоть что-то остается. Такая победа — редкость; удовольствуйся этим, рассчитывать на большее не стоит. В награду обретешь силу, а то и всемогущество. Когда хочу, прекращаю, демонстративно оставив на дне заметную толику. Видел кто-нибудь когда-нибудь алкоголика, что оставляет в бутылке хотя бы глоток? Никто и никогда.

21

Возможно слегка отклонившись от темы, признаюсь: я не храню обид. Не думайте, что я стану вспоминать женщин, которые по глупости меня отвергли; вернее, их тоже, но не это главное, они не в первом ряду. Кстати, с первым рядом (в смысле, кто там числится) будут проблемы; с тех пор как я заболел, память частенько меня подводит или, в лучшем случае, в ней случаются провалы. Иногда блеснет что-то из прошлого, но преобладает пустота. Поэтому я, не откладывая, записываю (вечным пером в черновике) любые приключения Зузы. Самые впечатляющие — те, что касаются ее бывших дружков. Естественно, тогда у меня дрожит рука. Не потому, что я пишу кому-то в назидание или вообще пишу. Рука моя дрожит, ибо Зуза любит говорить о дружбе. Именно о дружбе. А уж какая там дружба при их ремесле! Тем более близкая. Девушки рады бы завести друга, они об этом мечтают, но где взять время? Вскоре — очень скоро — окажется, что куда важнее шмотки (в неограниченном количестве) и косметика (в неограниченном количестве), и все чаще можно будет услышать: ой, давай в другой раз, сегодня никак не получится… Истории заурядные: молниеносное воспарение и долгий, с разными нюансами, распад.

Зузе — тут и спору не может быть — нет равных. Хотя переход из рук в руки был ее очевидной общественной функцией — во всяком случае, открытым видом трудовой деятельности, — хотя она не скрывала своего образа жизни со всеми его вывертами, отчего бывала недосягаема, а уж дозвониться ей, чтобы назначить встречу, и вовсе было немыслимо, Влад (речь об одном из ее дружков) одолел все препоны. Ради себя или ради нее он старался, сказать трудно. Времена сейчас такие, что стараться ради кого-то — занятие непопулярное.

Они стали спать вместе. Не потому, что очень уж хотелось: ей совсем не хотелось, ему — не слишком. Были и другие причины. Во-первых, этого требовали условности: коли уж вы вместе… да и в разных других смыслах; в частности, он старался как можно дольше притворяться нормальным. Во-вторых, обязывали финансовые отношения. Поначалу пошло гладко — это его и сгубило: когда начались неприятности, когда возникли сложности, он оказался безоружным. Спали, как поднадоевшие друг дружке любовники: она мило болтала, были еще кое-какие плюсы, он ничего нового для себя не открыл, лишний раз убеждался, что девочка потрясающе сложена, вот, собственно, и все. Дальше — ничего. Кое-как.

— Почему? Что случилось?

— Ничего не случилось.

— Я тебя допек. Если допек, прошу прощения.

— Просто нет ничего лучше тоски.

Через пару дней я осознал, что ужасно тоскую. И был день четвертый, день пятый, день шестой, и вот уже мы — супруги. Оба растерялись; она в меньшей степени, хотя ощущала неизъяснимую тревогу. На восьмой день ей все стало понятно.

— Не хочу, чтобы ты ко мне приходил… Нет, ты меня не допек. Наоборот, с тобой интересно, ты хорошо воспитан. Но я не хочу, чтобы ты приходил…

— По-моему, это нелогично. Кроме того… (Когда речь заходит о принятии решения, логика отступает на дальний план. Я это чувствую. Правда, смутно, очень смутно.) Кроме того, позволь, я сам буду решать.

— Что решать?

— Позволь, я сам буду определять, когда мне ходить в бордель.

— Ого, вижу, проявляются твои лучшие качества.

— С моими лучшими качествами тебе еще предстоит познакомиться.

— Не пугай меня, мы слишком плохо друг друга знаем.

— А по-моему, ровно наоборот.

— Пустые слова.

— Докажи.

— Нечего тут доказывать. Дураку видно, какие из нас муж ижена. Секс это еще не все.

— А по-моему, секс это все. В его лучах видишь остальной мир.

22

С Владом Зуза познакомилась так же, как со всеми: он был ее клиентом. А клиентом стал, выбрав на одном из соответствующих порталов Зузину фотографию. Выбрал, позвонил, поехал. На месте обнаружилось (случай чрезвычайно редкий), что оригинал неизмеримо краше и, как ни погляди, ярче копии. Улыбчивая, приветливая и потрясающе сложенная Зуза была подобна одинокой звезде на мглистом небосводе, прекрасной белой кувшинке, расцветшей на болоте. Влад, хоть психопат и шизик, сумел это оценить. До поры, до времени он затаился, но, когда пробьет час, покажет когти. Ошибка Зузы заключалась в том, что она чересчур быстро завела с клиентом панибратские отношения. Я понимаю, одиночество толкает на безрассудства, но никогда не слышал, чтобы курва на собственной машине отвозила клиента домой! Чтобы посылала его за покупками, знакомила с родителями! Видно, забыла, что сладко съешь, да горько отрыгнется! Одиночеством всего не объяснить. Зузу ситуация устраивала: Влад не возражает, с Владом я чувствую себя в безопасности, Влад ничего не требует взамен. Мы вместе, но ты продолжаешь заниматься тем, чем занимаешься… Неужели прозвучало и такое (самоубийственное, как я сейчас понимаю) предложение? Неужели Влад и впрямь мое alter ego? Если у меня не получилось, с чего бы у него должно получиться? Зузу всегда тянуло в грязь — вот и попала в рай: мрак подступал со всех сторон.

— Я тебя люблю, люблю тебя и больше не хочу ни с кем тобой делиться. Вначале, когда не любил, вернее, не понимал, что люблю — ведь я люблю тебя всю жизнь, — вначале меня это забавляло, возможно, даже возбуждало… Сейчас уже нет… Заклинаю тебя всеми силами тьмы: кончай с этим… Брось…

— И не подумаю.

— Что ж, раз ты со мной так, то и я с тобой так.

— Как?

— Все, что до сих пор было, долой! Бесстыжие трусики, гадкие стринги, невидимые бюстгальтеры и прочее, и прочее — долой! Полотенца, которыми вытиралось пол-Варшавы, — долой! Ты начинаешь новую жизнь.

Новая жизнь, значит, начинается с выбрасывания старых полотенец? Ну да, новая в символическом смысле. Хотя и в прямом тоже. Что требует гибели некоторых предметов. Я постоянно буду рядом с тобой, все время, днем и ночью. Ты начинаешь новую жизнь; смерть кое-каких предметов — извечный символ. Если не послушаешься, я расскажу кому следует, расскажу и покажу фотографии… Откуда-то у него были фотографии… Зуза не могла вспомнить, позировала она ему или нет. Когда женщина чего-то не может вспомнить, это означает, что такое было. Было, не сомневайтесь.

23

Ни я этих угроз не испугался, ни Зуза. Влад как будто сам не верил в то, что говорил, — такое создавалось впечатление. Недаром иногда мелькала мысль, что он — плод наших кошмаров. Эта странная ситуация была мне даже на руку: они делали все, что душа пожелает, а я записывал. Не повезло им — наткнулись на хроникера. А мы с Зузой (нам еще больше не повезло) наткнулись на психопата.

Другое дело сейчас… Я постоянно начеку: мне кажется, что в квартире кто-то есть. Она?.. Кто-то был, вне всяких сомнений. Главным образом в кухне, но, случалось, бродил по всей квартире (около пятидесяти квадратных метров). Не являлся непрошенным, не заглядывал по-соседски — просто был. Один раз она спала со мной на диване. Да, спала. Демон женского рода. Я старался не шевелиться, старался (почти удалось!) не коснуться тела этого фантома.

24

Порой Зуза убегала от меня и исчезала. Каким-то чудом я знал: это не наркотическое опьянение и не алкогольный делирий, когда хочется от всех спрятаться, не пятое и не десятое, и она не отлеживается в случайной гостинице, а отправилась с одним из своих хахалей в Париж. Либо в Лондон. Либо в Рим или Афины. Оттуда я получу открытку. Вернется она, конечно, раньше, чем придет открытка. Открытка — из какого мира?

25

Не было выхода, не было спасения, не было вариантов. Практически не на что рассчитывать. Мать в ужасной форме, Зуза — в отличной. Будь так все время, оставались бы хоть какие-то шансы. В основном, увы, бывало наоборот. Но когда-нибудь ведь должно перемениться! Почему не сегодня? Почему сегодня все, как всегда? Надеяться, что мать ее признает и полюбит? Какое там. Все что угодно, только не это. То есть? То есть достойный выход один — самоубийство. А не ошибаюсь ли я, часом, что это единственная возможность? Кто сказал, что такой выход — самый достойный? Может, я зря за него цепляюсь? В Варшаве самое простое — прыгнуть с высотного дома. Только не выбрать сдуру новехонькую жилую высотку или отель с торговым центром на сотом этаже и бассейном на сто первом. Эти устремленные в небесную высь оды к радости категорически не годятся, нужные места там под подозрением, к ним не подступишься — либо охрана стоит, либо кругом хитрые технические устройства. Казалось бы: подкатить на такси, лифтом на двадцатый этаж, открыть окно на площадке и раз! — прощай, белый свет, единственный и неповторимый. Единственный… а таких, как я, много, позволь, попрощаюсь первым. А вот и нет, ничего подобного! Это раньше покончить с собой было легко. Подъехал, поднялся, перегнулся и — пока, пока. А теперь даже с Дворца^[16] не сигануть. Везде заграждения, решетки, заслоны, непробиваемое стекло. И захочешь, ничего не получится! При коммунистах была удобная отговорка: так со всех сторон обложили, что и руки на себя не наложишь… Короче говоря, поспешишь — людей насмешишь. Надо найти спокойную гомулковскую десятиэтажку — такую, что вот-вот развалится, где никакой охраны. Ну а все-таки: почему полет и падение? Да потому, что все остальное ненадежно. Оружие? — всегда подводит. Яд? — дадут рвотное и промоют желудок. Петля? — на веревку нельзя надеяться. Почему? То ли выдержит, то ли оборвется. Утопиться? — а вдруг будет по колено? Изойти кровью? — резану запястья, отключусь, найдут живым. Остается прыжок. Притом, как минимум с восьмого этажа, с меньшей высоты никаких гарантий, может закончиться инвалидной коляской.

Сообщение от Зузы: «Поехала к бабушке. Как ты знаешь, она еще жива. Но все хужеет. Позвоню, когда вернусь».

Я никогда не был уверен, что правильно понимаю подобные тексты. Сколько в них правды и сколько вранья. Зуза врала, потому что была врунья. Меня тыщу раз подмывало написать историю вруньи. Казалось бы, сядь и пиши. Но нет… не хотелось, чтобы врунья обязательно была шлюхой. Это ведь многое меняет. Даже, возможно, все. А если и не все, то остается осадок, шлам, тлеющие угли как подсказка, что в любой момент все может измениться. Я решил представить Зузу матери не как шлюху, а как женщину моей жизни. Это было рискованно: к женщинам моей жизни мать относилась гораздо хуже, чем к шлюхам. Причины тут слишком очевидны, чтобы стоило их сейчас обсуждать. Напомню лишь избитую истину: шлюха по природе своей — явление мимолетное. А женщинам жизни подавай власть. Для власти же главное — долговечность.

Представляю матери Зузу. «Милая девушка, — говорит она вечером, — очень симпатичная, только одевается ужасно, прямо как последняя шлюха». Я поздравляю маму (разумеется, мысленно) с превосходной интуицией, если не сказать ясновидением, а себя — с умением выстраивать сюжет, хотя, клянусь, в темно-синей юбке и бежевой блузке ничего плохого, никаких признаков блядства или иного непотребства не вижу. Однако не спорю, понимая, что слово матери — глас свыше. Даже если речь идет об одежде? Да, одежда чрезвычайно важна. Как жить, когда нечего надеть? Когда нельзя приобрести то, что хочется? Что за жизнь без джинсовой рубашки. Без черной футболки. Без белых левисов. Скажете, наш народ своей свободой обязан племени, закалившемуся в эпоху дефицита? Бросьте! Просто в стане передовых борцов за свободу никто знать не знал о существовании джинсовых рубашек. (Никто, за исключением Куроня^[17], который, впрочем, с присущей ему легкостью перегнул палку.)

26

Сегодня вторник, 9 сентября 2014 года, я сижу дома, на Хожей, и чувствую, что съезжаю с катушек. Вероятно, от одиночества — одиночества в чистом виде, ничем не нарушаемого. Как бороться с одиночеством, что, еще более весомое, ему противопоставить? Например, я научился выходить из дому спозаранку — конечно, не в три и не в пять утра, это было бы уж чересчур, а часов в семь-восемь. Тогда же запасаюсь основными продуктами, покупаю газеты (Варшава пуста как после эвакуации) и возвращаюсь к себе — и мне кажется, что завершился очередной томительный день. Если же бытовые обстоятельства (прачечная или банк) вынуждают продлить утренние занятия до десяти, тут уж ничего не поделаешь, и я понимаю, что утраченное время не наверстать. Вдобавок ближайшие часы будут заполнены галлюцинациями и страхом.

Да, лекарства, которые я принимаю, иногда оказывают побочное действие, влияют на психику: у меня бывает помрачение сознания, бредовые видения и даже озарения.

Но то, что со мной творится, имеет мало общего с побочным действием лекарств от паркинсонизма. Слуховые галлюцинации? В крайнем случае, и так можно сказать. Я слышу голоса. Чаще всего из кухни. Я сто раз об этом говорил или только двести? В прихожей мне встречаются тени фигур. Еще я кричу. Всегда на грани сна. Преимущественно ночью — точнее, на исходе ночи. В комнате кто-то есть, с кем-то мы проговорили целую ночь, сейчас он молчит, но еще тут, я слышу.

Вряд ли это побочные эффекты. Просто болезнь моя весьма многогранна. Щедро одаряет кого ни попадя чем попало. Представьте: впереди у вас двенадцать часов, если не больше… наверняка больше… Попробуйте их прожить. Зузы нет. Помочь некому. Она, впрочем, не из тех, что рвутся помогать. Бежать от нее надо. Найти убедительные аргументы. Я систематизировал разные «за» и «против», записывал их на отдельных листочках, но — в особенности, когда удавалось рассуждать хладнокровно, — ни один аргумент не казался мне неопровержимым. Часть можно было истолковать и так, и эдак, и потому их оценка зависела от моего настроения.

Например, большая разница в возрасте — понятное дело, то это плюс, то минус. Но были и очевидные вещи. Пункт 1: деревенское детство. Пункт 2: кошка — существо осязаемое, но непостижимое. Пункт 3: дом — большой, старый, с пристройками. Пункт 4: игра в притворство: она притворяется еще моложе, он — еще старше. Но об этом молчок! Когда я не пишу, когда просто сижу над листом желтой бумаги и подыхаю, то не перестаю корить себя за гордыню. Я был уверен, что уж со мной-то такого не случится — а вот ведь случилось. Полностью опустошен. Заряд на нуле.

27

Когда тебе страшно, ни о чем не напишешь. Ни о равнодушии стен, ни о наглухо закрытых помещениях, ни о пустых футбольных трибунах, ни о наполовину обезлюдевших городах. Если она прислала тебе открытку из Рима, это, не считая сотни иных вариантов, означает, что она с кем-то побывала в Вечном городе. Жизнь утекает все быстрее. С помощью варварского кода, не столько нотного, сколько… ну, скажем, числового… удалось сыграть эту банальнейшую мелодию.

Было время, когда Зуза приходила ко мне каждый день. Всегда прекрасно одетая, всегда говорила ровно столько, сколько требовалось, и проводила у меня столько времени, сколько договорились. Но сейчас все это уже не имело значения. Я стал другим человеком; скажу без ложной скромности: со мной уже произошло превращение. Гениальность Кафки, в частности, в том, что насекомое сохраняет человеческую память и привычки. По сравнению с тем превращением мое выеденного яйца не стоит, но оно случилось… Выходит, я теперь — человек высоконравственный?

Вчера вечером кто-то курил в коридоре, я видел размашистые жесты, слышал голоса.

28

Начну издалека. Как ни странно, я никогда не видел раздетой (раздевающейся) женщины. Точнее, никогда в период обостренного интереса к подобным вещам, то есть в детстве. Позже — да, позже видел десятки, если не сотни раз, но «позже» не в счет. Позже человек по-иному мыслит. Важен самый первый раз, начало, инициация; важно, как об этом впоследствии рассказывается; возьмем, например, такую сцену: она на несколько лет старше и знает, что за ней подглядывают. Знает, но никак не реагирует, разве что — поскольку кучка пялящихся на нее сопляков и ее возбуждает — дольше стоит под душем, энергичнее намыливается, тщательнее укладывает волосы.

Так вот: я никогда не подглядывал и никогда не присоединялся к подглядывающим. Только не подумайте, что я хвастаюсь тогдашней своей нравственностью, заставлявшей меня, когда пацаны слетались, чтобы позырить, с презрением и иронией удаляться. Ничего подобного! И я бы охотно поглядел, да уже не было на что. Баня закрыта. Даже холодной воды нет. Накануне, когда я благополучно заканчивал симулировать скарлатину, студентки Сельскохозяйственной академии не спеша раздевались, не спеша принимали душ, а банда моих дружков подглядывала через дырку в наклеенной на окно бумаге. Это свое упущение я так и не сумел компенсировать. Но что бы мне дали несколько секунд созерцания ошеломительной недепилированной голизны? Видимо, что-нибудь бы дали. Например, начальную фразу. Впервые в жизни раздетую женщину я увидел поздней осенью 1965 года — она была студенткой третьего курса лесотехнического факультета и принимала душ после двухчасовой физры. Вполне оформившаяся, не слишком женственная (маленькие груди, густая растительность), она прекрасно знала, что за ней подглядывают, но даже и не думала прервать или хотя бы укоротить этот бесстыдный сеанс — напротив, все старательнее и все медленнее намыливала голову. Уже такой, весьма скромный объем информации позволяет, зацепившись практически за любой ее пункт, лихо двинуться дальше. Можно, презрев детали, охарактеризовать осень шестьдесят пятого года коротко: «ничего не происходило». Можно удариться в якобы иронические рассуждения о лесоводстве — как об одном из предметов, читавшихся на факультете, так и о профессии, в то время редко привлекавшей особ женского пола. Можно наконец — но для этого необходима истинная легкость пера — объединить физру, мыло и наготу. А справедливости ради признаться в своем пристрастии к симулированию различных заболеваний, упомянув, что незаурядные способности притворяться больным подчас оборачивались против меня. Например, когда мои дружки подглядывали за моющимися студентками, я, вместо того чтобы возглавить экспедицию, изображал (и не безуспешно) тяжело больного скарлатиной.

29

Опасны не смертельные болезни и эпидемии, не иммунодефицит и средневековый (порой) уровень гигиены. Опасно другое. Проститутка обирает клиента, сутенер — проститутку, проститутка — проститутку и далее по кругу. Я бахвалился, поучал — да, да, поучал, как писать о продажной девке, в которую вас угораздило влюбиться, то есть вообще учил писать! — и, возможно, так продолжалось бы еще невесть сколько, не опустись передо мною шлагбаум. Даже я понял намек: стоп! А то чуть не возомнил, что окружающие меня женщины чисты как конфирмантки…

Нужно, однако, рассказать, как все было, а если «как было» не помню, блеснуть искусством реконструкции. Времена настали нелегкие. Ситуация с блядями катастрофически ухудшалась, и, хотя разбиравшихся что к чему знатоков как всегда хватало, новых правил, по сути, не знал никто. Привычный уклад был нарушен. Зуза ездила за границу, и складывалось впечатление, будто за ней следом потянулись целые, более-менее соблазнительные, когорты, а в отечестве осталась всякая шваль; в кризисные периоды по иронии судьбы (а может, по вине собственного склада ума или темперамента?) мои потребности возрастали и ощущались все острее. Я не считал, что изменяю Зузе — она не относилась к сексу, как все нормальные люди, секс для нее не был ни табу, ни святая святых, ни даже приевшимся лакомством. За годы хождения по рукам у нее выработалось равнодушие к коитусу и всему, с этим связанному. Иногда я пробовал вообразить, будто мы с ней — любящие счастливые супруги, но… ничего у меня, признаться, не получалось.

Зуза по-прежнему всерьез относилась к моим словам. Мы вместе, но ты продолжаешь заниматься тем, чем занимаешься. Не те слова… но других не нашлось. Время от времени она уезжала — я знал куда и зачем, сильнее не ревновал, но и сказать, что мне было хорошо или, тем более, наплевать, тоже не могу; меня терзали неопределенность и недоговоренность, неизбежные, когда ты ослеплен. Как и раньше, она меня не любила, подсовывала (в качестве антикризисной меры) каких-то девиц; впрочем, — понимая, к чему идет дело, — я сам понемножку расширял прейскурант.

Подумав, я понял, что рассказывать об этом мне не хочется. Я сам виноват. Запомните: ни в коем случае нельзя менять условия, в городе полно вышедших в тираж проституток, которые не прочь вас обобрать. Уж будьте уверены. Что неудивительно: сексапильности не осталось, а любовь к баблу не прошла. Подходящих номеров телефонов я не знал; Зузиного секретного, кстати, тоже.

Финал выглядел следующим образом: на первый же свободный вечер я условился с девицей, которую, правда, в глаза не видел, но голос по телефону звучал приятно, к тому же она специально приедет из Познани, а это гарантировало, что оплата будет в пределах разумного. Познанянки, как и вообще женское население Великой Польши, унаследовали от немцев добросовестность^[18]; казалось бы, все складывается неплохо. Однако поезд в тот день опаздывал, мне, конечно, не хватило терпения, я стал звонить насчет возможной замены и, как назло, ошибся номером; был уверен, что говорю с полной благих намерений познанянкой, а между тем беседовал с обладательницей тела, довольно давно отказавшегося исполнять свои обязанности. Каким чудом все так получилось? А вот таким… Короче, я жду и не могу дождаться. Кто ищет, тот всегда найдет; кто умеет ждать, тот своего дождется. Барышня под пальтецом настолько обнажена, что, должно быть, всю дорогу это пальтецо не снимала, даже в доставившем ее с вокзала такси не расстегнула; я сразу увидел, сколько у меня впереди удовольствий… И эта, готовая на все, особа спешит мне их подарить. За две минуты! Обхохочешься… однако не до смеху тут: она засыпает мертвым сном. Как я на такое купился? В голове не укладывается. Я хороший, дома у меня уютно, ко мне приятно приходить. Девицы смотрели на полки с книгами и балдели — этого, смею утверждать, хватало.

На мои чувства к Зузе это не повлияло. А должно бы. Стоит одной спустить с тебя глаз, другая мигом обдерет.

30

«Я прибыл в Лиссабон, но не пришел к определенному решению»^[19].

Фернандо Пессоа «Книга непокоя»

31

Кто хочет, может придерживаться старой классификации. Есть мещанки и есть артистки — вроде бы категории извечные и, на первый взгляд, не потерявшие актуальности. Однако это не так. Поверьте — уж я наслушался певиц, которые приобщились к древнейшей профессии до начала карьеры, в середине или когда понадобилось отдать копеечный долг. Иногда они ставили записи своих завываний, иногда исполняли вживую. Что тут можно добавить? Были такие, что на время становились актрисами, писательницами, моделями. Сочиняли романы, ходили на кастинги, ждали звонка из агентства. Блядство почти никогда не попадало у них на первое место. Как и домик под Варшавой. В общем, по образу мыслей они схожи с алкоголиками.

Алкоголик вам скажет, что со следующей недели завязывает и возвращается к нормальной жизни, на самом же деле не вернется никогда — суперстрасть не выпустит из своих когтей.

Так и курвы. То, что кажется несущественным, преходящим, эфемерным, в реальности нерушимо и непреодолимо. Устранить бы еще такую мелочишку, как старость… уж они бы отыгрались на том свете. Молодость длится долго, об этом уже шла речь.

Зуза не была ни мещанкой, ни артисткой. Она любила позировать — преимущественно нагишом, преимущественно для нелегальных календарей. То есть артистка? Постольку поскольку. Супчик могу сварить. Что-нибудь еще? А что? Смотря зачем. Чтобы получить титул… Я — курва по призванию. Окей, я за тебя выйду.

Наученный не слишком вдохновляющим опытом, свадьбу я устроил скромную. Чрезвычайно скромную. Друзья поняли, Зуза обиделась. Меня вдруг осенило: Зуза без денег — нонсенс. Без чаевых, без финансовых щедрот, без ее якобы отказов от вознаграждения. Ночь с Зузой без утренней оплаты будет пресной. Она станет исчезать, а я, точно несчастный Влад, потащусь за ней. А я — за ней, за моей повелительницей.

— Почему ты меня не любила? Что это было — долг?

— Скорее, привычка.

— Даже так?

— Ну, не совсем.

— Но отчасти.

— Ты мне нравился.

— Но не безумно…

— Сердцу не прикажешь.

— Проститутке приказать можно.

— А вот и нет. Мы нормальные.

— Причем тут нормальность?

— Ты всегда был на втором месте.

— Высоко. Но и низко.

— Высоко.

— Высоко — это хорошо. Но лучше быть единственным.

— У тебя тоже были другие. Более красивые.

— Ты уверена?

— Да.

— Знаешь, когда у меня впервые закралось сомнение?

— Когда? Почему?

— Ты была занята. Я позвонил. «Договорись с кем-нибудь» — таким деловым тоном.

— У тебя нет никаких прав. И не было.

— А за вознаграждение?

— Это пожалуйста.

— И ты утверждаешь, что нормальная?

— Да. Я хочу, чтобы у меня был муж, дети, дом…

— И еще куча подобных мелочей. Я, кажется, предлагал…

— Опять завел свою шарманку? Ты для этого не годишься, ты даже близко не знаешь, что такое верность.

— Тоже мне, образец верности! Ладно. Почему я всегда был вторым?

— Потому что всегда был первый.

— Он умер?

— Уехал.

— Значит, пробил мой час.

— Пробил, но не в том смысле.

— Наконец-то… Теперь ты меня любишь, надеюсь.

— Нет.

— Нет? Тогда что я тут…

— А ты сумеешь вернуться назад? Волшебное слово позабыл, пароль изменился… На седьмом десятке…

— Ах вот оно что. Я слишком старый.

— Ты глупый. Может, спросишь, что надо делать, чтобы перебраться на первое место?

— Что надо делать?..

— Не кормить меня по утрам такой дрянью, как подавали на нашей свадьбе. Тебе бы только таскать меня в «Гранд»: ты в белом костюме, я у твоих ног.

— Ты неплохо смотришься. Знаешь почему?

— Потому что у твоих ног? Да ты не меня любишь, а мой купальник.

— Все твои купальники заслуживают высочайших чувств.

— А насчет верности… Я умею быть верной… Даже если мое тело не здесь.

32

Интересная жизнь — это собрание интересных рассказов. Пожалуй, по одному достаточно: один о детстве, один о юности, один о зрелости и fertig^[20]. А о старости? Разве что моей… Рассказы ночных бабочек? Вроде бы все ясней ясного, а не допросишься.

Расскажи про самый острый момент. Про взлет, начало, конец. Как на выпускном экзамене. Охарактеризуй самого чудно́го мужика из всех, с кем имела дело. Я допытывался напрямую и обиняками, и никогда не получал ответа — ни напрямую, ни обиняками. Ехидная улыбка — и все.

А уж если они рассказывали, то вспоминали один какой-нибудь случай, со временем, возможно, обросший сюжетом, но для меня интереса не представлявший. У кого-то пошла кровь из носу, кто-то прикатил в инвалидной коляске, кто-то оказался жутко толстый… мне это было ни к чему. Меня самого тогда нещадно трепали болезни. Лютовал паркинсон. Гикнулся позвоночник: я поднял телевизор, услышал хруст — месяц с лишним необъяснимых болей. После операции я потерял речь. Тремор вернулся во всей красе. Делай, что делаешь, ты на верном пути, заверяли меня друзья. Они не знали, что я изменяю Зузе с ее сестрой, скорее, просто советовали напоследок насладиться жизнью. Ведь велика была вероятность, что кости истончатся, позвоночник откажет, лекарства придется принимать до последнего вздоха, а боль не уймется. А какая еще есть вероятность? Лучше этой? Мы живем в краю лжецов, которым хочется слыть правдолюбами, — или наоборот.

Зуза уехала. Жена, с которой я даже в кино не успел сходить, уехала. Помните первый торжественный обед, который прошел не совсем так, как я замыслил? В первом зале сидели двое ее клиентов. Не знаю, сколько в соседнем… Конечно, следовало ожидать, что это ее смутит, при таком ремесле нечего изображать из себя героическую Эмилию Плятер^[21]. Теперь все умные. Но Зуза к таким вещам была слишком чувствительна. Я сам наделал ошибок — и она уехала. Ищи ветра в поле, точнее, среди соратниц. Ибо суть общения — постоянная жажда новостей и попытки ее утолить. Честно говоря, шквалы чувств, подобные тому, что захлестнул меня, редки. В литературе, кстати, образ шлюхи всегда положительный. От Достоевского и Толстого до Данило Киша. От Манна до Маркеса. Впрочем, не стоит сравнивать мою возлюбленную с героинями мировой литературы. В конце концов, она сама без особых колебаний призналась: не люблю читать. Так-то. И на мою долю выпадали горькие минуты.

33

— Но это же отличная дислокация.

— Ты про что?

— Я заказываю музыку, ты у моих ног. Никакого шовинизма.

— А купальник какой?

— Неотразимый. Глаз не отвести.

— Спасибо. Я спрашиваю про цвет.

— Должен подходить к брюкам.

— Брюки белые?

— Белые или черные. Хотя… Я ведь не от мира сего. Может, лучше зеленые? Ящеричный зеленый подчеркнет мою маргинальность.

Мне недоставало таких разговоров ни о чем. Я тосковал по ней, зверски тосковал. Она мне не изменяла. Курвы не изменяют — по-моему, на этих страницах нет открытия важнее. Изменяют подруги, невесты, жены; изменяют, потому что хотят узнать, каково в постели с другим, потому что есть две тысячи причин плюс тысяча мужских закидонов. Господи, почему в нашем отечестве постоянно говорят о глупости женщин, а о нелепой, агрессивной глупости мужчин помалкивают?

Девушка легкого поведения в интиме не нуждается. Ей нужна касса, за бабло она вам предоставит любой интим — это ее выбор, ее желание и насущная потребность.

34

Как известно, дома в Висле делятся на те, где водятся привидения, которые пугают людей, и те, где живут благочестивые аборигены, которых не испугаешь. Уж тем более им неведом религиозный страх. К ним наведываются разные библейские персонажи, и знатоки Евангелия вволю о том о сем с ними судачат. Приходит утомленный Моисей и немного отрешенный Авраам, однажды якобы заглянул сам царь Соломон, да и ветхозаветные пророки во главе с Иеремией и Иезекиилем навещают их довольно часто. Хуже обстоит дело с Новым Заветом: апостолы, хоть и редко, но заходят, а кроме них — никто. Наши же страхи постоянно при нас, но помалу мы с ними свыкаемся. Был ли среди наших предков охотник до библейских блудниц? Найдется ли кто-нибудь, кто считает Книгу исчерпывающей, хотя и одноплановой? Вряд ли, сомневаюсь. Время в этих грандиозных мифах идет по кругу. Женщины в Библии необыкновенные. Дочери Ноя, жены Исаака, танцовщицы Соломона. Есфирь и Руфь. Иродиада и Саломея. Еще разные наложницы. Круглый год ровный ближневосточный загар. Кого-то это устраивает, кого-то нет. Я бы ни с одной наложницей царя Давида не стал связываться. Уж лучше замерзнуть насмерть. Хотя…

Будь моя воля, я бы родился в доме, где водятся привидения. Что это такое, не совсем ясно, но сказать «там страшно» недостаточно.

Что значит: дом с привидениями? Что там давным-давно кто-то умер не целиком и оставшаяся в живых часть безобразничает? Или это особый вид энергии? Неведомые силы? Меня всегда удивляло, почему всемогущий Творец в общении с нами так косноязычен. Ведь каких только у Него нет возможностей — и языков всяческих полно, да и диктофоны наверно найдутся, и принтеры. А тут максимум шуршанье, потрескивание да стук в окошко. Сейчас любые чудеса и любые страхи объяснимы. Никто в здравом уме не станет объявлять о чьей-то смерти, колотя чем попало по чему попало. А вот это: «Я люблю тебя, Зуза. Тоскую по тебе, зверски тоскую» — все равно необъяснимо. Мужчина, он как магнит. К старости слабеет. И нечего тут хихикать. Человек — истосковавшийся зверь. У меня земля из-под ног уходит, рушатся последние опоры. Я пока не сдаюсь, но с каждым днем с этим все хуже.

Так что же это — дом с привидениями? Возмущение электромагнитного поля, нарушение всех законов, всех связей? Все шиворот-навыворот? Страшные вещи там творятся, двери распахиваются сами.

Мне трудно тебе писать. Ты никогда ничего не говорила от нашего имени, никогда себя со мной не отождествляла, и не нужно тебя за это винить, правда, не нужно. Как ни печально, но я понимаю: ничего тут не поделаешь. Не стоит и стараться.

35

«Кто в здравом уме влюбится в шлюху?»

Марио Варгас Льоса «Рыба в воде»

(Нотабене: я всегда считал его писателем — в лучшем случае — третьесортным.)

36

Врачи говорят: не теряй надежду, года через два… Будь их слова правдой, это граничило бы с чудом. Да какое там «граничило» — было бы самое настоящее чудо! Ах, проснуться и говорить по-старому — своим голосом, со своим деревенским акцентом, и язвить на свой манер. Но я, скорее, готовлюсь, к немоте — она ближе к тому хрипу, который сейчас вырывается у меня из горла. Ближе, чем что-либо другое. Я подумал, что ты уже устала верить, ждала хоть какого-нибудь повода, и повод нашелся — отсутствие кассы; прекрасный повод, о таком только мечтать; у тебя не осталось иного выхода, кроме как быстренько собрать вещички и слинять. Зуза! Зуза! Тебе расставание ничего не стоило, мне обошлось подороже. Но я не мелочен, не стану считаться. И сочувствия не прошу — ничего нет хуже сочувствия! — хотя бывало скверно. Через несколько месяцев, после того как мы расстались, я позвонил тебе. Не надо было звонить, ни в коем случае, знаю, но я чувствовал себя в безопасности, к тому же разговор по телефону лучше, чем самоубийство. (Найдутся такие, что будут утверждать обратное, — на них пока ноль внимания.) Я позвонил около полудня, ты спокойно, нормальным голосом, попросила перезвонить часов в пять — из Вислы я всегда звонил в это время, — и тут началось странное (к вопросу о привидениях…). Как будто бы ничего не изменилось, все нормально. Я, как ни в чем не бывало, собираюсь позвонить, мы не расстались, не разошлись, сейчас Зуза мне все расскажет, все объяснит, развеет мрак в голове. На целых три или четыре часа меня поглотила вымышленная реальность. Хотя разговор продолжался — а вы что подумали? — от силы минуты полторы, даже не две. Ты уже была поддатая, бормотала что-то о каком-то междусобойчике, о каком-то концерте… Бог с тобой, я прервал разговор, но что-то мне подсказывало, что это не последний раз, что будут повторения и в еще худшем стиле. Ничего хорошего ждать не приходилось.

37

Дом с необжитыми комнатами напоминает ухоженное кладбище: есть где умирать. Будь осмотрителен в своих молитвах — просьба может быть исполнена. О чем просит в своих молитвах моя беспощадная — и это мягко сказано — мамаша? Не о том, чтобы в случае чего быть рядом. Она просит должным образом оценить ее роль и качество исполняемых ею обязанностей; важен не больной, а тот, кто за ним ухаживает. Да, немало очков матушка могла бы набрать на моем фоне! Но, поскольку в ее воображении нет места смерти, лучше, чтобы вообще ничего не менялось. Благородное желание обрести бессмертие. С этим, впрочем, у нее хлопот не будет. Она видывала у нас за столом царей и пророков. Но никогда, никогда-преникогда не жила бок о бок с мужчиной. Никогда не видела, не касалась… ни сном ни духом! Тридцать лет с отцом — смешно и говорить! Она знала, что мужик должен быть накормлен от пуза, а рубашки — выстираны и выглажены. В принципе, это все. Остальное получится само собой. Иногда не получается — тогда надо положиться на случай. Целиком и полностью. Мать хочет, чтобы я остался. Я могу остаться. С кем угодно, но только не с ней. Она меня в гроб вгонит. Ситуация, конечно, драматическая, хотя не особенно сложная. Правда, неразрешимая. Одно дело рассуждать о тактике, другое — действовать.

Ах, да. Зуза. Я тут рассказываю про Сару Каим, Алицию Крамаж, Нуллу Квят, еще кое про каких дам, надеюсь, вы их не перепутаете, а даже если и перепутаете, не беда, они, в общем-то, похожи. Мы с тобой не были знакомы, я о тебе ничего не знал, поначалу все складывалось очень даже мило, оттого сейчас только хуже. Не потому, что есть кто-то другой, — если он заплатил, должен получить то, что ему причитается; я же, как пристало влюбленному, должен все знать.

38

Я в своем уме и влюблен в продажную девку — вы этого не одобряете; вам вообще вся эта история не по нутру, вы не признаете права на любовь не совсем типичную… хотя, возможно, теперь уже совершенно типичную, как знать? Нобелевку вам дали в две тысячи десятом^[22], да? Будь я пошловатым остряком, выразил бы удивление, как это вы до сих пор (в чем нет сомнений) не побывали ни в одном приличном борделе, да и с шлюхой высшего разряда не имели удовольствия… И, несмотря на столь существенные упущения, хотели стать президентом Перу? Вас не избрали, хотя благодарить Бога не за что — избрали еще худшего.

В другом месте своей автобиографии вы говорите, что слово «шлюха» вас одновременно и пугает, и завораживает. Осторожнее: пуганая ворона и куста боится; второе не лучше.

Девушки, я славлю вас за то, что вы до гробовой доски сохраняете надежду на перемену жизни. Славлю вашу жажду бесконечности (полагаю, понятно, о чем речь). И, притом, не совершаю банальной заразительной ошибки — не хвалю за профессиональные навыки (с этим, как правило, все окей).

Каждая из вас живет надеждой, что именно ей неслыханно повезет, именно ей достанется главный приз вроде того, что Господь послал Жозефине. Если, разумеется, Жозефине можно верить (в чем я сомневаюсь). Слишком уж все в ее истории гладко — ни сучка ни задоринки.

39

Я тебя не выслеживаю, не таскаюсь за тобой по пятам. Не выхожу из дому только для того, чтобы случайно тебя встретить. Хотя долго кружил по улицам исключительно с этой целью. Слишком долго. Сейчас я даже не смотрю на твои любимые магазины, бары, кафе. Отказался от прогулок, потому что признавал один-единственный маршрут — твой. Не торчу перед твоим домом, не гляжу с собачьей преданностью в окна. Не уверен даже, что ты до сих пор там живешь. Не пытаюсь завести разговор с почтальоном, а уж тем более его подкупить. Соседи тоже могут жить спокойно: я их больше не тревожу. Мне ни разу не пришло в голову обстрелять чужую квартиру пинг-понговыми шариками.

Я не бомбардирую тебя сотнями писем в день. Эсэмэски — только в самом крайнем случае, в электронную почту я не заглядываю; конечно, я знаю, что ты даже слова не напишешь, но ведь чем продолжительнее иллюзии, тем они слаще. Я не все помню; в этом мое спасение. Не помню, какие у тебя любимые блюда. Кажется, ты не вегетарианка. Хотя… Теперь почти все вы — вегетарианки. Не из-за особых взглядов, а из-за отсутствия бабок. Не помню, какую ты предпочитаешь кухню. Итальянскую? Опять двадцать пять! Польша — родина макарон. Либо у меня это пройдет, либо я берусь за перо последний раз в жизни. Вечно одно и то же.

Я не пытаюсь связаться ни с твоим братом, ни с твоей сестрой… если, кстати, они существуют. Если нет — можешь быть спокойна, тем паче я не стану их искать. И родителям твоим надоедать не буду — они мои ровесники, этим все сказано.

А теперь вернемся в прошлое. Твой трогательный рассказ о том, что случилось однажды после дискотеки… Жаркое начало июльского дня. Тебе шестнадцать, парни ненамного старше. Все вы знаете, что вот-вот произойдет.

Ты ощущаешь неизъяснимую легкость. Такое состояние плохо лишь тем, что его трудно повторить. Нет рецепта. Нужно, чтобы было утро, душное, несмотря на ранний час; всю ночь звучали двусмысленные намеки… Прочее не воспроизвести. Марка машины? Почему-то у тебя из головы не идет подержанная японская тачка обтекаемой формы. У меня тоже. Я впервые в жизни слышу такую историю — одновременно наивную и вульгарную, где невинность сочетается с испорченностью, прелесть с порнографией. Тебя трахали по очереди на капоте старой колымаги, перед тем, как полагается, свернув на лесную дорогу. Тебе этого хотелось?

40

Я не буду анализировать твои записи, не стану рыться в твоем дневнике (если у тебя вообще есть что-то похожее на дневник). Известно: чтобы написать рассказ, нужно прочитать минимум несколько рассказов; с романами дело обстоит точно так же. Но если сочинение сугубо личное — типа дневника или мемуаров, — это не обязательно.

Можно ли влюбиться в женщину, которая не читает книг? Можно, но зачем? Кто, будучи в здравом уме, полюбит женщину, которая не любит читать? Неужели можно писать, не прочитав предварительно кучу книг? Пишешь? А что ты читала? Ничего? Получается и без этого. До сих пор получается? Я возвращаюсь к твоим обрывочным запискам, и мне стыдно за свою беспомощность. Вроде бы я потерял речь, а, по сути, потерял тебя. И зачем уверять, что я не намерен ничего искать в несуществующих дневниках, воображаемых записях или даже в реальных эсэмэсках, к чему эта ложь, если я буду копаться в душе, заглядывая в самые потаенные ее уголки? Я не справился с Нуллой, не описал как следовало бы, предпочел бессловесную Зузу. Ее легче изобразить? Кто ж это знает? Я ее языком не владею. Вам придется поверить мне на слово, что она прекрасна. А я должен сам себя убедить, что она заслуживает интереса.

41

Мать лопается от гордости. Она почти совсем оглохла. Глухота, по-моему, у нее из-за общения с собаками. Впрочем, не настаиваю, возможны и другие причины, например, генетические: ее мать, а моя бабка к восьмидесяти годам полностью потеряла речь (это называется афазией). Я был готов к чему угодно, но чтобы гордиться своей глухотой… вот уж чего не ждал. Между тем она гордится и, как обычно, не устает твердить о своем превосходстве над иными существами.

42

Мне вспомнилась Марта Н., ей было лет двадцать пять или двадцать шесть, но выглядела она как ребенок. Ее я вычеркиваю из списка. Не потому, что затаил обиду, а для порядка. Я ведь решил описывать только самое важное и, видит Бог, хотел как лучше — а с чего же еще начинать, если не с супружеской жизни?

Эти ноги, эта грудь, эти плечи, прелестная белокурая головка… Последнее время я часто просыпался, и всегда рядом была Зуза, и я удивлялся, как она умудряется спать так крепко — на самом краешке, практически без одеяла. Ее сон меня успокаивал, утром ее уже не было, я старался ни о чем не думать.

Если это видения, что же тогда реальность? Зуза! Я знаю каждую клеточку твоего тела!

Зуза не была призраком. А может, была? Как разгадать суть взрослой женщины с лицом девочки-подростка и мальчишеским телом? Она написала: «Хочу, чтобы ты меня трахнул. Пишу напрямую, потому что терпежу нет». Я изменил Зузе. Настроение не улучшилось. Я не педант. Не обязательно минимум сто восемьдесят сантиметров, но если так оно и есть? Та же история с грудью, ногами, ягодицами. Не обязательно. Но коли уж это так?

В столь прекрасных и необычных женщинах есть что-то неземное. Да-да. Но это не означает, что на сто первый раз они захотят что-нибудь в себе изменить.

Связаться с ней нельзя. Может быть, она уехала, потому что случилось чудо? Типа того, что произошло с Жозефиной? Нет, исключено. Два одинаковых финта одновременно? Даже теория вероятности такое вряд ли допустит.

Не захотят изменить… а вдруг захотела? Чего-то я тут не могу понять. Слишком сложно. Не знаю…

43

В Висле в нашем доме царит Вечная Зима. Усугубленная безуспешными попытками сэкономить на обогреве. Все равно надо топить, все равно надо платить. Как убежище от жары дом исполняет свое назначение просто идеально — пока в горах стоит жара. Дня три, ну, может, четыре. В год. Следы отца все менее заметны — затаптываются следами матери.

44

Как обстоят дела? Плохо. Из рук вон плохо. Я в плену чудовищных домыслов. Зузы нет. Это очевидно. Уехала? Но даже если уехала — в наше время отовсюду можно позвонить, отовсюду можно вернуться. Пускай ее невесть как строго стерегут, пускай хоть все на свете Влады глаз с нее не спускают — Зуза сумела бы вырваться. Ненадолго, только чтобы подать какой-нибудь знак, позвонить или отбить эсэмэску… Получается, она сама решила не откликаться, какая-то ниточка между нами порвалась, она ведь никогда меня не любила, потому ей это и далось легко; но, с другой стороны, я всегда был лоялен и какой-никакой поддержкой ей служил, а поскольку Зуза далеко не дура, она хорошо понимала, что при ее ремесле любой — неизвестно кто и неизвестно когда — сможет пригодиться. Кто-то ей на меня наговорил, не иначе. Среди ее подружек немало сплетниц с гипертрофированным чувством вины. Или мифоманок, злоупотребляющих дурью. Впрочем, никто в их кругу не был тем, кем считался либо за кого себя выдавал. Влад, к примеру. Я даже не знаю, как он выглядит. Был ли вообще? Не знаю. Звать так-то и так-то, пиджак, брюки. Больше ничего не помню. А ведь был. Зуза даже некоторое время (к счастью, недолго) его привечала. Да кто он такой? Меж слепых и кривой в чести, да? Среди доходяг и дистрофик — царь?

Зуза дает понять: никаких контактов… Что это значит? Что она задумала, с какой целью? Или это случайность?

Ведь все мои разговоры о видениях, о фантомах — полный бред. Не вдаваясь в рассуждения о прогрессе науки на пороге двадцать первого века, скажу просто: я пару раз отбарабанил Зузу и до сих пор ощущаю ее реальный вес. Ну да, слегка избыточный, кило пять лишку, но тем паче столько не мог весить киборг с его чипами — это было живое Зузино тело. Ее ноги, ее туловище, грудь, голова. Какой там призрак! Живая телка, из плоти и крови! Однако факт остается фактом: нет ни синтетической Зузы, ни настоящей. Ни с имплантами, ни без. Связь будет только односторонней — вот что, в лучшем случае, означает ее молчание. Сиди у телефона и жди — вот что, в лучшем случае, она мне сообщает. В лучшем, поскольку ни на что хорошее я не рассчитываю. И дни мои протекают двояко. Или я сижу и жду от нее какого-нибудь знака, или не жду. Не только не жду, но и всячески даю понять (в частности, самому себе), что не жду, что у меня полно дел, что, в общем-то, я, конечно, не против, но когда — не знаю.

Во мне бушевала ярость, я с ней не справлялся. Если кто-то спланировал этот эксперимент, то продумано все было превосходно, рассчитано по минутам. Ярость вскипала на рассвете и неотпускала меня до полудня. Услышь Зуза тогда хоть одну сотую… и ждать бы больше не понадобилось. Но чудес не бывает: она не слышала. К полудню я отходил. Ярость сменялась великодушной тоской; вечером, начиная ощущать легкую тревогу, я ложился, на два-три часа забывался беспокойным сном, а потом уже только ворочался с боку на бок — вчерашний кошмар возобновлялся.

Я сижу в Висле уже второй месяц, хотя в это трудно поверить: раньше я не решался задерживаться так надолго. Обычно времени я здесь проводил меньше, а жил интенсивнее, если можно так сказать про размышления предосудительного свойства. А именно: о курвах и книгах — всегда ведь находятся охотники то и другое предать анафеме. Вместе с тем о некоторых довольно-таки важных вещах я узнал только из книг. Смерть, Бог, Сатана, зло, самоубийство, еще парочка — преимущественно с негативном подтекстом — загадок. Известно, например, что никто не написал столько хороших слов о самоубийстве (на пороге отнюдь не самоубийственного возраста), как Эмиль Чоран.

«В самоубийстве прекрасно то, что это наше решение. В сущности, нам льстит, что мы можем покончить с собой по собственной воле. Самоубийство как таковое — нечто необычное. Рильке говорит о смерти, которую мы в себе носим, но ведь мы носим в себе и самоубийство. Мысль о самоубийстве помогает жить. Это моя теория. <…> Когда-то я сказал, что, не будь у меня свободы покончить жизнь самоубийством, я бы уже давно удавился. Что я имел в виду? А вот что: жизнь выносима лишь благодаря сознанию, что мы можем с нею расстаться, когда захотим. Она целиком зависит от нашей, милости. Мысль эта не только не отбивает охоту жить и не вгоняет в уныние, а, напротив, поднимает дух. Фактически нас закинули в этот мир, и мы не очень-то понимаем, зачем. Нет никаких причин нам здесь находиться. Однако мысль, что мы можем восторжествовать над жизнью, что наша жизнь — в наших руках, что мы можем покинуть этот спектакль, когда нам заблагорассудится, — эта мысль окрыляет»^[23].

45

Что еще остается объяснить?..

Внезапная уверенность, что, вернувшись в Варшаву, я ее встречу. И при каких обстоятельствах, о Боже! Все будет указывать: она меня ищет, она нуждается в помощи, мой образ в ее воображении едва ли не затмевает всех!

Люди, это случилось! Она меня почти — страшно произнести — полюбила! Люди! Зуза — моя! Я чувствую себя юной лауреаткой престижного кинофестиваля. Мечты сбываются — тому свидетельством главный приз. Теперь можно мечтать. Интересно, что будет дальше. Интуиция подсказывает: впереди бескрайние поля для общих начинаний, общие дела, заботы, но и общие радости; если б я полностью положился на интуицию, это бы означало, что мне отказал нюх; свою интуицию я высоко ценю, больше того, я ею восхищаюсь, но — не верю. Готов согласиться на партнерство с равными долями. Лишь бы ты была, лишь бы хотела… Срок небольшой, год с лишним, даже не полтора, а я многого не помню. Разноцветные бюстгальтеры — это помню, но какого в основном цвета? Не знаю. Ты блондинка, ну конечно, длинные светлые прямые наращенные волосы. В мое время натуральные блондинки были идеалом (что бы это ни значило) женской красоты. Будь в те годы столько, сколько сейчас, развлекательных телепрограмм, реалити-шоу, подпольных конкурсов красоты, ты бесспорно была бы королевой. К сожалению, тебе довелось жить в эпоху триумфа брюнеток — это и хорошо, и плохо.

46

Источник всяческих бед — гиперболизация, чрезмерные старания произвести впечатление. Ледяные площадки, нескончаемые катки. И везде на льду танцует народ в ярких шарфиках. Перестарался я со своей тоской по одиночеству, а когда оно меня настигло — с погружением в него, с его культивированием; переборщил с одиночеством. До чего же горьки мои победы! Будь осмотрителен в своих молитвах — просьба может быть исполнена.

Если помните, я начал с восхваления искусственного бюста. «Искусственная телесная конструкция лучше анатомического несовершенства» — так звучал мой коронный аргумент; было еще несколько попроще, но тоже недурных. Искусственный бюст такой, сякой… Один у них недостаток — зато существенный. Чересчур притягивают внимание? Да, слыхал такое, полная чушь, я не это имел в виду. Искусственный бюст, как любой предмет, — творение человеческих рук и с равной вероятностью может оказаться и фуфлом, и шедевром. А еще ведь многое зависит от установки: имплант можно установить идеально, а можно и напортачить. Казалось бы, невелика беда, но одна неудачная процедура затмит десятки удачных. Одна промашка бросается в глаза и заслоняет все хорошее. Реальный изъян искусственных бюстов в том, что все они похожи или даже неотличимы. Поэтому у их обладательниц много общего: нетрудно себе представить легион чертовски похожих пышногрудых девиц. А бюсты не оперированные, наоборот, разные, на любой вкус (вариант полного отсутствия исключаем). Длинные, грушевидные, слишком мягкие, слишком плотные, дряблые, пышные, ядреные и т. д. Различия устранимы: операции дают желаемый результат, но итог — однообразие. Возможно, нам доведется жить исключительно в окружении подкорректированных молочных желез, что, прямо скажем, скучновато. Впрочем, на свете есть вещи, отличающиеся еще меньшим разнообразием.

47

Ну вот, дождался! Здоровье почти ничего не позволяет. Забавы с Зузой больше не лезут в голову. С ее подружками? Вот уж о чем никогда не мечтал. Жрица любви приглашает подругу поучаствовать в оргии не для того, чтобы подлить масла в огонь, а чтоб подруга, не пользующаяся особым успехом, могла подзаработать. Это у девиц осталось от «гражданской» жизни: хорошенькой всегда сопутствует дурнушка. Греется в лучах ее красоты; и чем больше выпьет, тем краше становится. Кстати, сколько нужно выпить, чтобы в это поверить? После какой по счету рюмки такая наивность гарантирована?

Ну а я, самое большее, могу радоваться, что успел кое к чему привлечь внимание, поделиться своими мыслями и мечтами, вспомнить про свой восторг… про восторг говорилось особенно много — и не раз. А о мыслях и мечтах я упоминаю отнюдь не с целью перенести реальные проблемы в область идеального и объявить, что я все себе навоображал! Что любовь к Зузе была лишь фантазией, и сейчас, когда фантазия, как всякий плод воображения, улетучилась, я записываю сохранившиеся в памяти нюансы, выискиваю на пепелище чувств и страданий отдельные уцелевшие знаки и гаденько насмехаюсь над теми, кто мне поверил. Мои слова «Забавы с Зузой больше не лезут в голову» можно понять и так: все, о чем выше шла речь, происходило исключительно у меня в голове. Так вот: ничего подобного! История эта от начала до конца была одной из самых реальных в моей жизни и самых неподатливых, я бился головой об стену, пытался любой ценой ее сокрушить и проникнуть внутрь, и это мне не удалось: я был близок к цели, но сюжет никак не складывался, и это меня сгубило. Шлюхи терпеть не могут, когда сюжет отсутствует или им не подходит. Что необходимо учитывать? Попробуем разобраться не спеша. Сперва установим, что отпадает. Отпадает все. Ну, скажем, почти все. Искусство быть проституткой — это искусство существовать в одиночестве. В противном случае девушка обречена выслушивать победные монологи более хватких подруг (она никогда не будет ни такой хваткой, ни такой победительной), обсуждать рост цен на пластические операции, слушать байки о валяющихся под ногами больших деньгах. А может, и сравнивать идентичные бюсты? С этим я, честно говоря, не сталкивался. Что же остается? Остается любовь к животным. Остаются собаки и кошки. Любовь эта гипертрофированная, но должна создавать видимость нормальности. Еще остается чтение. Если девушка читает, она не пропадет. Вот только лично мне читающих не попадалось. Бесконечно унылые квартиры без единой книжки, еще более унылые комнаты без мебели — матрас на полу не в счет. Поймите меня правильно. Я не виню барышень за то, что они ухудшают читательскую статистику, не требую, чтобы путем чтения книг они повышали свой духовный уровень. Я только прикидываю: их иммунитет к пустоте — то же самое, что дар одиночества? Я бы, будь мне нечего читать, не выдержал.

Остался невыясненным либо слишком тенденциозно освещенным вопрос, становятся ли шлюхами по необходимости. Если не ошибаюсь, я утверждал, что блядства по необходимости вроде как не существует, что, по крайней мере, элита пробавляющихся этим делом любит свое ремесло и все, что составляет его суть, иначе говоря, бабло и секс. Бабло по-быстрому и секс по-быстрому. Так оно и есть, не сомневайтесь, только ответ требуется более обстоятельный. Итак: блядство по необходимости существует, но решение принимается не сразу, ему предшествуют всякие размышления, колебания, наверняка включается воображение… да бог весть что еще. Ежедневно сотни женщин волей-неволей сталкиваются с этой проблемой, однако решаются лишь немногие. Ну а как обстоит дело с вынужденным тактильным контактом? Как они справляются? Спиртное помогает?

Линда С., стройная брюнетка, приехала в Варшаву из южной Польши с тщательно продуманной инвестиционно-финансовой программой. Как все стройные брюнетки, мечтающие о бабле по-быстрому, она намеревалась хорошо заработать, а потом раскрутить какой-нибудь собственный бизнес. В отличие от большинства барышень с не менее наивными жизненными планами, у Линды имелись кое-какие шансы. Решительности и упорства ей было не занимать. Начала она с огоньком, на ходу подметки рвала. С намеченного пути не сворачивала, и манеры у нее были недурные. Старалась, чтобы в ее обществе клиент хорошо себя чувствовал. Долгосрочная стратегия себя оправдывала. Клиенты приходили снова и снова. Одним из них был — пускай остается известен под этим и только этим именем — Влад. Пресловутая любовь с первого секса. Со всеми привходящими. Он вознамерился вытащить ее из грязи. Она не хотела. Он упорствовал. Она всячески пыталась от него отделаться. Это было нелегко, он полюбил ее токсичной любовью. Без Линды только в петлю. Она уже подумывала, не прикончить ли его, и зря: Влад пообещал подарить ей шикарный бордель, в котором она будет хозяйкой.

48

Господь обо мне печется и хочет вознаградить за постное детство. Дома на Хожей — по большей части пяти-шестиэтажные, в стиле раннего Гомулки. Изредка попадается «вставной зуб» — верх роскоши, жемчужина той эпохи. Я живу в таком зубе. Не случись бескровная революция, которая смела прежнюю систему, я бы — кто знает! — мог быть партийным функционером, которому от его маленькой (пятьдесят метров) квартирки до здания ЦК рукой подать. Пять минут пешком. Когда лет пятнадцать назад я поселился на Хожей, ничего интересного, несмотря на уйму окон вокруг, увидеть было нельзя. Понимаете, о чем я? И только вчера я был вознагражден за свое долготерпение. Молодая пара, снявшая или купившая квартиру напротив, полночи танцевала нагишом при незадернутых шторах. Бинокль прыгал у меня в руках, искажая картину… он большой, плечистый, она маленькая и худая.

49

Позвоночник ни к черту: странная боль, особенно, когда встаю. Дрожь распространяется от правой ноги по всему телу. Немота… во всяком случае, говорить трудно, даже очень трудно. Можно считать это послеоперационным осложнением, нарушение речи произошло во время электростимуляции; меня уверяли, что вот-вот пройдет само, но пока становится только хуже. Так или иначе, я все чаще впадаю в уныние, минуты эйфории столь редки, что, можно считать, их не бывает вообще. В чем дело? Выскочила грыжа; посмотрим, «пройдет ли сама». Остальное пустяки: немеют руки, отекают ноги и т. д., и т. п. Я был уверен, что такого рода недуги меня обойдут — не обошли! Раньше — когда я увлекался спиртным — как оно бывало: просыпаешься больной и выздоравливаешь. Иногда медленнее, иногда быстрее, но рано или поздно здоровье возвращалось. А сейчас будто стоишь на льдине: глядь, подплывает другая, крепкая, понадежнее, — прыг на нее, а она так же уходит из-под ног; в общем, все то же самое или еще хуже. Перепрыгиваю с льдины на льдину, от болезни к болезни. Лучше не становится. По частям выпадаю из действительности. Одна немота чего стоит. А если не немота, так жалкий беспомощный хрип. Сказать что-нибудь любой ценой. Успеть. Раньше я не понимал, что значит владеть речью, во скольких ситуациях без этого не обойтись. «Тебе незачем говорить, твое дело — писать»… мы шутили, пока положение не стало угрожающим. Много времени на это не понадобилось. А теперь… попробуйте-ка сами вызвать по телефону такси, купить продукты, объясниться на почте, написать книгу о любви к Зузе…

А ведь все должно было сложиться совсем иначе. Первая встреча — восторг. Вторая, третья, четвертая — то же самое. Наконец она сдается. Вы идете в кино. Когда предлагаешь сходить в кино или еще куда-нибудь, она неизменно отказывается, но в конце концов уступает, как будто речь идет неизвестно (а очень даже известно) о чем. Любовный роман не напишешь, пока не влезешь в душу к другому человеку. Пока не лишишь его свободы. Я спал с Зузой, но она не была моей. Моя да не моя: не Зуза мне принадлежала, а ее тело. Я был в ней — но не с ней. Был очень близко, ближе некуда, но на самом деле она меня — всегда! — держала на расстоянии. Подобные сетования можно услышать от тех, что имея не имели. Подавляющее большинство сталкивается с молчанием тела. Тело молчит, а ведь столько — если б хотело — могло бы рассказать. Я что, принял восторг за любовь? Можно ли так ошибаться? Столетиями восторг был началом любви.

Потом первая совместная поездка. К ее родным на Возвращенные земли^[24]. Специалисты по душераздирающим сюжетам утверждают, что он должен быть в полном неведении.

Время от времени что-то его смущает, что-то с чем-то не вяжется, но в целом он так ничего и не понял. Влюбленный по уши пастушок. Простофиля в безнравственном лживом мире. Мне такой вариант не интересен, ничуть не интересен. Он — ветеран эротических битв, влюбленный в телесное совершенство. Она знает о нем почти все, да и он о ней немало. Он твердый орешек, и она тоже. Она не позволяет себе сильных эмоций, он принимает восторг за любовь. Возможна ли любовь без восторга? В юности мы отвечали: нет. Тогда восторг был самым важным. Без оговорок. Главным условием любви. Круг женщин, по сути, был невелик — сводился к нескольким, слывшим красавицами, притом что умением распознавать красоту мы не отличались. Красоток атаковали неумело и слишком многих сразу — неудивительно, что облом следовал за обломом. Даже эти бездушные куклы видели, что ничего в нас нет. Множественное число в данном случае не означает, что я ограничиваюсь школьными воспоминаниями. Студентами мы еще оставались в плену своих — что тут скрывать — инфантильных представлений. Например, были заложниками формы. Всем хотелось, чтобы наши девушки не имели запаха, как те, которыми изредка удавалось полюбоваться на фото в иллюстрированных журналах. Чтобы их плоть была лишена физиологии. На худой конец, пусть бы пахли типографской краской. Что, не было такого рода иконографии? Была, только ущербная. С большими пробелами. Кто-то что-то видел. Кто-то что-то привез. Случайная встреча (необязательно над Наревом) помнится спустя пятьдесят лет. Как тогда, как когда-то… Бассейн у нас в Висле… Девушка не привлекала внимания, поскольку не была ни стандартной красоткой, ни хрупкой длинноногой и длинноволосой блондинкой, ни обладательницей умопомрачительного купальника. Наоборот, на ней был хоть и состоящий из двух частей, но довольно закрытый черный купальный костюм. Не эластичный. Эпоха эластичных купальников приближалась семимильными шагами, но до польских земель еще не добралась. Молодая женщина просто сидела за столиком… как бы сказать поточнее… сидела раскрепощенно. Сидела, потому что сидела, сидела, потому что ей хотелось сидеть. Скажу еще иначе: сидела, не стесненная путами кокетства. Мол, посмотрите, как я красиво сижу, как лежит моя рука, как вскинута голова… нет, на это не было и намека, а уж тем более ни о какой зазывности речи не шло. В том, как чувиха (пардон, в ту пору так говорили) сидела, ощущалась внутренняя сила и отсутствие комплексов, и это, а не красота, завораживало. Я сидел близко, за соседним столиком. При чем тут столики? А вот при чем: упомянув, что представшая моему взору сцена происходила в бассейне, я забыл добавить: в кафе при бассейне — у нас в Висле там было весьма популярное кафе.

У брюнетки была куча знакомых — почему-то меня это раздражало, однако приходилось мириться: к ней то и дело кто-то подходил, здоровался — более или менее фамильярно, шептал что-то на ухо. Клянусь, она здесь знала всех, кроме меня. Мы с ней не обменялись ни словом, хотя, думаю, это было бы вполне реально. Я лечился от щенячьего похмелья, пил лимонад и лениво поглядывал по сторонам. Незнакомка пила пиво и жевала бутерброд с ветчиной. Да, да, припоминаю: кафе при бассейне недаром пользовалось успехом — туда захаживали, чтобы угоститься бутербродом с ветчиной, не только двадцать второго июля^[25]. Ела она так же, как сидела, о крошках, падающих на ее грудь, я не вспоминал без малого пятьдесят лет…

(Здесь рукопись то ли кончается, то ли обрывается.)

Примечания

1

Имеются в виду три раздела Польши между Прусским королевством, Российской империей и Австрийской монархией (1772, 1793, 1795). (Здесь и далее — прим. перев.).

(обратно)

2

Владислав Гомулка (1905–1982) — партийный и государственный деятель, первый секретарь ЦК Польской объединенной рабочей партии (ПОРП) в 1956–1970 гг.; Эдвард Герек (1913–2001) — политический деятель, первый секретарь ЦК ПОРП (1970–1980).

(обратно)

3

Висла — небольшой город близ границы с Чехией, популярный горнолыжный курорт; большая часть населения Вислы — протестантского вероисповедания.

(обратно)

4

Книга Екклесиаста, глава 3 (новый русский перевод).

(обратно)

5

Казимеж Пшерва-Тетмайер (1865–1940) — польский поэт, прозаик, драматург.

(обратно)

6

Зузанна — польский вариант древнееврейского имени Шошанна (русское Сусанна). «Сусанна и старцы» — сюжет из 13-й главы Книги пророка Даниила; главу эту католики и православные считают «неканоническим добавлением», а протестанты не признают частью Священного Писания.

(обратно)

7

Робин Уильямс (1951–2014) — американский актер, сценарист, продюсер.

(обратно)

8

Сливки (франц.).

(обратно)

9

Соматизация (от др.-греч. σώμα — тело) — один из механизмов психологической защиты, своего рода «отелеснивание» негативных эмоций.

(обратно)

10

«К М…» А. Мицкевича (перевод М. А. Зенкевича) из первого опубликованного сборника «Баллады и романсы» (1822).

(обратно)

11

Почему бы и нет? (англ.).

(обратно)

12

Т. Манн «Кровь Вельзунгов» (перевод Е. Соколовой).

(обратно)

13

Алумнат (от лат. alumnare — воспитывать, вскармливать) — в католических странах закрытое учебное заведение. В Польше так называли бесплатные образовательные заведения, предоставлявшие воспитанникам жилье, а также приюты для инвалидов войны; построенный в Тыкоцине в 1633–1647 гг. и перестроенный в середине XVIII в. приют является памятником старины (сейчас служит гостевым домом).

(обратно)

14

В «гомулковскую эпоху» в новых районах крупных городов строилось большое количество многоэтажных панельных домов.

(обратно)

15

Парафраз строк («Камень на камне, на камне камень, а на этом камне еще один камень…») из популярной в 30-е гг. львовской фольклорно-танцевальной песни «Лычаковское танго» (Лычаков — исторический район Львова).

(обратно)

16

Дворец науки и культуры в Варшаве — подарок Советского Союза польскому народу; построенный (1952–1955) по образцу «сталинских высоток». На 30-м этаже 42-этажного здания есть терраса со смотровой площадкой, откуда открывается панорама города; после ряда самоубийственных прыжков с площадки террасу огородили решеткой.

(обратно)

17

Яцек Куронь (1934–2004) — историк, публицист, общественный деятель, в ПНР — один из лидеров оппозиции, в демократической Польше — депутат сейма, министр труда и социальной политики. Известен был, в частности, тем, что костюму с галстуком предпочитал джинсовые рубашки.

(обратно)

18

Великая Польша — историческая область на западе Польши; в 1793 г. по Второму разделу Речи Посполитой отошла к Пруссии, в 1807 г. вошла в состав герцогства Варшавского, а после Венского конгресса (1814–1815) западная ее часть с Познанью была присоединена к Пруссии. По условиям Версальского мирного договора (1919) Великая Польша была возвращена в состав Польской республики.

(обратно)

19

Перевод Ирины Фещенко-Скворцовой.

(обратно)

20

Хватит (нем.).

(обратно)

21

Эмилия Плятер (1806–1831) — графиня, участница освободительного Ноябрьского восстания 1830 г., прославленная А. Мицкевичем в стихотворении «Смерть полковника» («…Героиня в полковничьем платье, / Вождь повстанцев — Эмилия Плятер!»).

(обратно)

22

Лауреат Нобелевской премии по литературе 2010 г. — перуанский прозаик, драматург, эссеист, политик Марио Варгас Льоса.

(обратно)

23

Из беседы Лео Жийе с Эмилем Чораном.

(обратно)

24

Условное название бывших территорий Третьего рейха, большая часть которых была передана Польше по условиям международных Ялтинской и Потсдамской конференций (1945), а также в результате двусторонних договоров с СССР (1945–1956).

(обратно)

25

В коммунистической Польше 22 июля (с 1945-го до 1989 г.) отмечался государственный праздник — День возрождения Польши: в этот день в 1944 г. Польский комитет национального освобождения издал Манифест к польскому народу, в котором была сформулирована программа строительства народно-демократической Польши.

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***