Дантес выстрелил [Юрий Левин] (fb2) читать онлайн

Борис ПИНЕС, Юрий ЛЕВИН, Исай ФРЕНКЕЛЬ

ДАНТЕС ВЫСТРЕЛИЛ

Фантастическая повесть

Всем торгующим и спекулирующим именем Пушкина с негодованием и ненавистью посвящают

Соавторы

Может,

я

один

действительно жалею,

что сегодня нету вас в живых.

Маяковский

Нет, весь я не умру...

Пушкин

I

Дантес выстрелил...

Пробили

Часы урочные: поэт

Роняет молча пистолет.

На грудь кладет тихонько руку

И падает. Туманный взор

Изображает смерть, не муку.

Так медленно по скату гор,

На солнце искрами блистая,

Спадает глыба снеговая...

Данзас подбежал к Пушкину. Тайный приказ Его императорского величества государя императора Николая I был выполнен.

II

Дворцовый лейб-медик Арендт признал прострел сонной артерии. Дыхания не было. Пушкин, казалось, умер. Но, несмотря на теплоту помещения, тело не разлага­лось. Это заставляло несколько повременить с похоронами. Лицо поэта было желто, как воск.

III

Морщась, государь император слушал донесение Бенкендорфа о том, что тело камер-юнкера и поэта Пушкина не разлагается. Проведя пальцами по маленьким бачкам, государь император сказал:

— Считать камер-юнкера и поэта Пушкина мертвым. Приказываю немедля отпеть и, отвезя в Михайловское, зарыть.

Бенкендорф почтительно поклонился и, пятясь, вышел. Поручение было не из легких.

IV

Натали тихо сидела перед диваном и, смотря на лицо мужа, думала. Она, хоть и поздновато, начинала понимать, что виновницей была она. Натали не отличалась большим умом.

V

Ночью того же дня тело Пушкина перевезли в Конюшенную церковь. Наутро отпевали. Дамы до того обнаглели, что, рыдая, каждая отрезала себе на память клочок волос с головы или бакенбардов. Лицо Пушкина стало безобразно обкусанным.

VI

Лошади скакали по направлению к Пскову. На задке восседали жандармы. Тело камер-юнкера и поэта Пушкина, завернутое в рогожу, мерно покачивалось на ухабах. По занесенной снегом российской дороге до Михайловского ехали трое суток.

VII

Утром по деревне прополз слух — привезли-де мертвого барина. Крепостных и слуг барского дома согнали на погребение. По приказу государя императора тело камер-юнкера и поэта Пушкина было зарыто.

VIII

Дед Кондратий сидел у себя в швейцарской и рассуждал:

— Какой же то порядок, чтобы барина хоронить в рогоже? Все мы люди, все человеки... Непгго это порядок?

Ночью жандармы ускакали в Петербург.

Дед Кондратий разрыл своего господина и перенес в швейцарскую. Неделю мастерил гроб. Как-то раз, вглядываясь в лицо барина, он заметил, что волосы, которые оставили дамы, заметно выросли. Положив тело в гроб, дед Кондратий поставил его в подвале. Помирая, завещал внуку своему приглядывать и свято хранить тайну.

IX

Прошло 90 лет.

X

В начале 1927 года экспедиция пушкинистов нашла в подвале сохранившегося домика Арины Родионовны в Михайловском старичка лет 95 и обросшее тело, признанное Пушкиным. Их перевезли в Ленинград. Старичок по дороге помер. Пушкина положили в дом Академии наук и учредили постоянное наблюдение за ним. Профессора признали затяжной летаргический сон. О находке знали немногие.

XI

Это произошло 10 февраля 1927 года. Прошло ровно 90 лет со дня смерти поэта. У Пушкина, как всегда, сидел дежурный. Сейчас это был молодой ученый, поэт-любитель Вольский. Вольский зачарованными глазами смотрел на профиль Пушкина, и в мозгу проходили замечательные душевные стихи:

Братан! Курчавые чудесные власа,

Два хвостика распахнутого фрака...

Эпохи был ты гордость и краса,

Ты солнцем был средь мрака.

Потом он встал и включил радиоприемник. Лампы загорелись. Раздался оглуши­тельный свист... В комнате кто-то сдержанно кашлянул... Вольский обернулся, но все было тихо...

«Показалось, наверно», — подумал он и нажал рычажок. Звуки посыпались, как из рога изобилия. Разговаривали сразу около сотни станций:

— У-у...шкин

— Является продук-ук-том...

— Ксандр-р-р...

— Бурно развивающегося капитализ-изм-изма...

Вольский перевел рычажок.

— Поэт Чижов закончил поэму о смерти Пушкина «Увяла роза, дитя зари». Драматург Аристофанов со дня на день сдает театру новую комедию «Кишиневский повеса». Прозаик Заборов работает сейчас над историческим трагироманом «Погиб поэт — невольник чести». Таким образом, на смерть великого поэта наши писатели ответили множеством ценных произведений, обогатив тем самым сокровищницу мировой литературы...

Вольский взглянул на объект радиоизлияний — волосы Пушкина шевелились... Рука Вольского дрогнула: рычажок перескочил на следующую зазубрину.

— Со смертью Пушкина наша страна потеряла... э... э... очень много... Почтим его память вставанием.

Послышался шум поднимающихся людей и хлопанье сидений в театре. После паузы репродуктор сдержанно хрипнул и продолжал:

— Сейчас артист, э-э-э, товарищ Заикайский прочтет бессмертные стихи поэта «Памятник».

Кто-то жидко поаплодировал.

Я памятник себе воздвиг, но рукотворный,

К ему... (кх, кх) К ему не зарастет народная тропа,

Вознесся выше он головкой непокорной

Александрийского листа (кх, кх)... столба.

Нет... Нет... (суфлер, реплику)... Кх... Кх...

Нет... Нет...

— Что «нет»?! — Тело Пушкина зашевелилось.

Вольский машинально выключил радио и отскочил к двери, шепча:

— Я, кажется, рожден не боязливым?

— Что «нет»? — повторил Пушкин, глядя в потолок.

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире

Мой прах...

XII

«Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?»

Вольский летел к телефону. Он звонил ученым-пушкинистам, академикам, но многих не было дома. Почти все делали доклады во всевозможных учреждениях: страна отмечала 90 лет со дня смерти великого поэта. Впрочем, несколько человек вскоре явились. Пушкин сидел на кровати и, с увлечением слушая рассказ Вольского, смотрел в окно. Вольский читал лекцию на тему: «История России в самом наисжатчай- шем очерке, 1837—1927 год». Когда вошел академик Николай Севастьянович Державин, Вольский разъяснял существо реформы 1861 года. «Старик Державин их заметил».

Вольский, как старый знакомый, представил Пушкину пушкиниста — академика Державина. Державин с робостью потряс руку. Пушкин рассеянно взглянул на него и попросил Вольского продолжать.

Вкратце упомянув о народничестве, Вольский перешел к Ленину, образованию партии большевиков и революции 1905 года. Потом, рассказав о мировой войне, Февральской и Октябрьской революциях, он упомянул о нэпе и смерти Ленина, по поводу которой Пушкин выразил искреннее сожаление.

Вскоре лекция по истории была закончена.

Присутствующий член-корреспондент Академии наук профессор Дмитрий Дмит­риевич Благой, боясь, чтобы Пушкин как-нибудь не ускользнул от него и желая использовать минуту, начал задавать вопросы. Впрочем, они мало походили на вопросы — это были скорее требования. Член-корреспондент Академии наук профес­сор Благой утверждал:

— Не правда ли, что фраза в «Онегине» — «Наследник всех своих родных» — означает биологическое вымирание дворянства? Ведь в словах Самозванца из «Бориса Годунова» — «Стократ священ союз меча и лиры» — вы хотели выразить декабрист­ские идеи? Не правда ли? Так я и думал.

Он держал Пушкина за пуговку сюртука, не давая ему вымолвить ни слова, как бы боясь, что Пушкин ответит ему:

«Нет, фраза в «Онегине» — «Наследник всех своих родных» не означает биологи­ческого вымирания дворянства, и в словах Самозванца «Стократ священ союз меча и лиры» я не хотел выразить декабристские идеи, как вы изволили выразиться, милостивый государь».

Впрочем, нет. Член-корреспондент Академии наук профессор Дм.Дм.Благой в своей правоте не сомневался.

Пушкин растерянно улыбнулся и сказал, что ответит через месяц, два, когда окончательно сживется с эпохой.

«О чем шумите вы, народные витии?»

XIII

Он был допущен во все архивы Академии наук и в фонд Публичной библиотеки и целыми днями не выходил оттуда. Через полгода, ознакомившись со всей русской литературой 1837—1927 годов, он с удивлением признал того юнца, которого однажды видел, весьма талантливым. Речь шла о Лермонтове.

.......................................................................................................................................................................................

Особенно заинтересовался Маяковским и даже пригласил его к себе на беседу. Маяковский пулей прилетел в Ленинград и, войдя в кабинет, сказал:

— Александр Сергеевич, разрешите представиться. Маяковский. Дайте руку! Вот грудная клетка. Слушайте, уже не стук, а стон... Удивляетесь, конечно. Стиснул? Больно? Извините, дорогой. У меня, да и у вас в запасе вечность. Что наад потерять часок-другой?!

Они действительно беседовали около двух часов. Маяковский говорил, что Пуш­кину уже пора «бросить ямб картавый», что «нынче наши перья — штык да зубья вил», и прочее. Пушкин с трудом, но соглашался.

— Бойтесь пушкинистов, — с опаской предупреждал Маяковский.

— Я и то думаю, — согласился Пушкин.

Потом Маяковский пригласил Пушкина в сотрудничество. Пушкин был совершен­но польщен, и они расстались друзьями.

XIV

Вскоре он впервые выступил со статьей «О некоторых изменениях в литературе за истекшее столетие» и подписал с Лекторием договор на цикл лекций «Весны моей златые дни. (О моих современниках)».

Через полгода журнал «Резец» напечатал его новую поэму. Эпиграфом были взяты строки Маяковского:

Битвы революций

посерьезнее «Полтавы»,

и любовь (сейчас)

пограндиознее

онегинской любви.

XV

Пушкиным заинтересовались. От журналистов и интервьюеров не было отбоя.

Пушкин любезно разговаривал со всеми. Журналистов снабжал ценными данны­ми о своей жизни, впрочем часто ссылался на Вересаева, говоря:

— Он, господа, вам все подробно расскажет. Он про меня такое знает, что и я не припомню.

XVI

Потом его постигло первое несчастье — умер Маяковский. Но жизнь была интересна, и 130-летний Пушкин чувствовал себя совсем молодым.

Вскоре он получил подарок от партии и правительства — прекрасную легковую машину последнего выпуска. Садясь в нее, он неизменно говорил шоферу:

— Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!

Летом на собственной машине он поехал в творческую командировку — на Украину. Он хотел написать о Гоголе, Днепрострое и посмотреть могилу когда-то описанного им Кочубея. По возвращении планы были готовы, и между работой над новой поэмой Пушкин ответил утвердительно на все вопросы члена-корреспондента Академии наук профессора Благого и других и даже, сам себе удивляясь, подвел политическую базу под многие свои произведения. Так, например, о послании к госпоже Керн — «Я помню чудное мгновенье...» сказал, что это произведение аллего­рическое и что под видом Керн им была воспета свобода.

XVII

В 1933 году он начал посещать театры, интересоваться политикой и общественной жизнью. На захват власти Гитлером написал даже маленькое стихотвореньице — «Фашизм — это война».

XVIII

Однажды он услышал, что в школах его очень интересно «прорабатывают». Заинтересовался:

— «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь». Может быть, что-ни­будь новое про себя услышу. — И поехал.

Когда дверца машины открылась и он вылез, то первое, что ему бросилось в глаза, был портрет, висевший над дверями. В глаза бросилась подпись — «Пушкин», и он побледнел.

«Неужели это я? Я всегда был невысокого мнения о своей внешности, но до такой степени...»

Он сидел на задней парте, никем не узнанный, в одном из 10-х классов и слушал. В классе шел опрос. Педагог долго искал глазами по левой стороне журнала снизу вверх и сверху вниз. Головы учеников близоруко рассматривали парты. Наконец жертва была найдена и одиноко замаячила среди класса под облегченные вздохи остальных.

— Расскажи о «Медном всаднике».

— Так, значит... Значит, так... Гм... «Медный всадник» — произведение А.С.Пуш- кина, написано... им... в... 1833 году. Главными действующими лицами являются: «мой Евгений бедный», Петр I на лошади и Нева. В лице «моего бедного Евгения», который был выходцем из крупнопомещичьей, но разорившейся семьи («в давни времена, под пером Карамзина»), Пушкин хотел изобразишь маленького человека, которого давит Петр I на лошади, так как Петр I является воплощением царизма («горделивый истукан»). В лице Невы Пушкин хотел изобразить восстание декабристов («Осада! приступ!» и т.д.). Кроме того, Пушкин хотел изобразить будущую революцию («где опустишь ты копыта?»).

— Довольно, — сказал педагог, — садись. — И рука начертала в журнале иероглиф.

Пушкин недоумевал: откуда они знают, что я хотел изобразить? Не понимаю. Но все же как складно! — Особенно его поразило восстание декабристов и Нева.

XIX

В мае в ресторане своего имени праздновал день рождения. Вспоминал старых друзей и, глядя на их портреты производства ЛАФОКИ, неизменно восклицал:

— Очень, очень похожи. Но как изменились за последнее время.

Приглашал новых друзей. Новые друзья были: академик Н.С.Державин, член-корреспондент Академии наук профессор Д.Д.Благой, профессора Десницкий, Городец­кий, Томашевский, Пумпянский, Цявловский, Модзалевский, Казанский, Мирский и проч., и проч. Они донимали его своими вечными вопросами, однако к ним он относился хорошо, хотя в душе презирал:

«Прицепили к моему Самозванцу революционные идеи, а к «Медному всаднику» — восстание декабристов. Вот уж, поистине, никогда не думал, что воображение может доходить до таких пределов!»

XX

135 лет со дня рождения Пушкин праздновал в зале бывшего дворца князя Шереметева — ныне Дома писателей.

XXI

Но вот багряною рукою

Заря от утренних долин

Выводит с солнцем за собою

Веселый праздник именин.

— Тише, тише, товарищи! Зачем так стремительно? — останавливал гостей про­фессор Мануйлов. Сегодня он был распорядителем на банкете. Стены Дома писателей никогда, даже во времена князя Шереметева, не видели такого количества публики.

У подъезда гудели сотни машин, море людей осаждало двери, иные взбирались на трубы, пытаясь заглянуть в окна.

Осада! приступ! злые волны,

Как воры, лезут в окна...

Взвод конной милиции и дюжина рослых швейцаров с трудом удерживали ликующую толпу, которая разражалась восторженными рукоплесканиями при появ­лении всякой мало-мальской знаменитости.

Все уже были в сборе. Не хватало одного, самого влиятельного, — академика Державина. Но и он наконец явился. В отличие от того старичка, который приезжал на публичный экзамен в Лицей, этот Державин ничего не спросил у швейцара и поднялся наверх.

Оркестр держал наготове инструменты: он должен был исполнить новый марш, написанный по этому случаю композитором Шостаковичем, «Мы с Пушкиным». Державин вошел в фойе.

Пушкин легко подбежал к нему и трогательно взял под руку. Державин обнял Пушкина и пожелал ему еще столько же лет такой же плодотворной жизни. Пушкин поблагодарил и повел его в соседнюю комнату, сказав по дороге:

— Прошу, господа.

Ища глазами знакомые лица, Державин с трудом узнавал своих друзей и коллег — многие из них отрастили на этот случай густые бакенбарды а-ля Пушкин.

Все пошли вслед за ними и стали размещаться за столом. Предусмотрительный профессор Мануйлов поместил около приборов карточки с именами присутствующих, причем строго соблюдал принцип местничества — чем больше литературное значе­ние, тем ближе к Пушкину. Профессора, делегаты колхоза имени Пушкина, писатели, литературоведы, ударники производства, критики, артисты, журналисты, фотографы, художники и другие метались между столами в поисках своей карточки. Мануйлов наткнулся на стоящего с поникшей головой Юрия Николаевича Тынянова.

— Вы почему стоите?

— Я — Тынянов...

— Тынянов?.. А! Тынянов!.. Да, но почему же вы все-таки стоите? Что, вам места мало? Где ваша карточка?

— Понимаете, профессор, вот этот... сел на мое место и не пускает.

Мануйлов поправил галстук и с храбрым видом подошел к сидящему.

— Вы кто такой? — спросил он.

— Я — Реет.

— Кто? Реет?.. Гм... Мне это ровным счетом ничего не говорит. Почему вы занимаете чужие места? Где ваша карточка?

— Я плевать хотел на ваши карточки! Где хочу, там и сажусь!

— Что??? — удивляясь нахальству Реста, спросил Мануйлов и добавил официаль­но: — Будьте добры, освободите место.

— Я ленинградский корреспондент «Литературной газеты». Понятно? И освобож­дать место всяким писателям и литературоведам не буду. А о вас завтра будет в газете.

В бессильной злобе Мануйлов отошел и сказал Тынянову:

— Вечно с ним истории. Постеснялся бы Пушкина. Слушайте, сейчас скандал устраивать неудобно, постойте минутку, я вас куда-нибудь пристрою.

Наконец гости уселись и официанты забегали между столами. По случаю торже­ства они были одеты героями пушкинских произведений: Борис Годунов в шапке Мономаха, Пугачев в цепях, Скупой рыцарь в латах и статуя Командора, облицованная под мрамор.

Подавались специально литературные блюда:

Шекснинска стерлядь золотая,

Каймак и борщ уже стоят;

В графинах вина, пунш, блистая

То льдом, то искрами, манят...

Золотая рыбка в томате, ростбиф окровавленный и трюфли, роскошь юных лет, живой лимбургский сыр, золотые ананасы и Страсбурга пирог нетленный. — Просто не говорите. На столе, например, арбуз — в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа; открыли крышку — пар, которому подобного нельзя отыскать в природе.

На миг умолкли разговоры;

Уста жуют. Со всех сторон

Гремят тарелки и приборы,

Да рюмок раздается звон.

Уста жуют...

Но вскоре гости понемногу

Подъемлют общую тревогу.

Никто не слушает, кричат,

Смеются, спорят и пищат.

Раздается голос профессора Мануйлова, все смолкают.

— Дорогие друзья! — говорит он. — Мы собрались сюда для того, чтобы отпраз­дновать юбилей нашего дорогого Александра Сергеевича (бурные, долго не смолкаю­щие аплодисменты). Сегодня ему исполняется 135 лет. Пожелаем ему дальнейшей счастливой жизни и плодотворной работы. (Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают в едином порыве. Крики «Ура!», «Да здравствует Александр Сергеич!», «Да здравствует великий Пушкин!»)

Пушкин смущенно благодарил.

Следующим взял слово Мирский. Все встали, держа бокалы.

— Товарищи. Еще тогда, когда Александр Сергеич спал, я написал статью. Статья имела своей целью вывести Пушкина из заколдованного круга социологических характеристик. Если я не ошибаюсь, она была одной из первых после Луначарского, подошедших к Пушкину с этой точки зрения.

— Спасибо, — сказал Пушкин.

— В то время в критике никто этого вопроса не поднимал. Литературоведение считало неприличным заниматься такой «вкусовщиной». По своей основной установке моя статья соответствовала направлению, в котором росла наша критика.

В разных концах зала раздалось шиканье.

— Корней Иванович, — обратился Маршак к Чуковскому, — вы чувствуете, кому он провозглашает тост? По-моему, себе.

— Ближе к теме! О Пушкине давайте! — раздались возгласы.

Мирский продолжал:

— Я знаю, что я...

— Опять «я».

— Что я люблю Пушкина больше, чем кто бы то ни было другой...

— А откуда он знает, как мы любим? — шепнул Томашевский Пумпянскому.

— Мы должны любить Пушкина, как его любил Маяковский, любить сильно, но «живого, а не мертвого».

— «А не мумию», — поправил кто-то.

— Что он его хоронит? — шепнул Благой Модзалевскому.

Пушкин не знал, куда деваться.

— У меня после такой речи икота, — шепнул он Благому.

Наконец Мирский закончил и поднес бокал ко рту. Все присутствующие со вздохом облегчения осушили свои бокалы. Кое-кто жидко поаплодировал.

Затем встал профессор Десницкий и сообщил, что он желает сказать пару слов. Все снова наполнили бокалы и встали.

— Товарищи. Я не хочу открывать здесь диспута. Сами понимаете, к чему он иногда приводит. А здесь такие богатые сервизы... Но все же и я немного скажу... Не в пример предыдущему оратору...

— Он с Мирским не в ладах, — пояснил кто-то.

— ...я буду говорить о нашем Александре Сергеевиче и только о нем. Товарищи! Поэзия Пушкина долетаргического периода — высшее достижение помещичьего об­щества. Гениально выражая мысли и чувства поместною дворянства, которое перерождалось в буржуазию, являясь поэтом исторически прогрессивною класса, Александр Сергеевич в то же время крепко связан с дворянством в целом, связан с классом обреченною феодальною общества. Отсюда феодальные мотивы его идеоло­гии, отсюда примирение с действительностью.

Что касается послелетаргического периода его творчества, то, живя с исторически прогрессивным классом, Александр Сергеевич откинул старинные мотивы обреченною феодальною общества, встречавшиеся в его идеологии, отбросил он также и мысли И чувства той части поместною дворянства, которая перерождалась в буржуазию, то есть целиком и полностью сжился с нашей эпохой.

Руки, державшие бокалы, тряслись, как в лихорадке. Присутствующие жадно ловили слова. Официанты, несмотря на цепи Пугачева и мрамор Командора, бесшумно порхали между столами.

— Я кончаю, товарищи. Желаю вам, Александр Сергеевич, еще долго здравство­вать на пользу нашей великой родины!

Аплодировали. Встал Пушкин.

— Друзья мои. Я бесконечно благодарен вам за все, что вы сейчас говорили. К моему великому сожалению, я не могу ответить вам такой же блестящей речью: я еще не усвоил необходимую для этого терминологию. Еще раз искренне благо­дарю.

Он поклонился и сел. В голове металось: «дворянство в целом», «обреченная феодальная идеология», «исторически прогрессивный класс»...

Зал бушевал.

Слово для последнего приветствия взял колхозник из колхоза имени Пушки­на.

— Товарищи! Поскоку здесь говорили о Пушкине, то и я малость скажу. Товари­щи! Что мы имеем на сегодняшний день по пушкинскому вопросу? Много, товарищи! Пушкин вошел в нашу жизнь крепко и навсегда. Колхозники любят и читают Пушкина. Сбылись его, как здесь говорили, «феодальные» мечты о том, что слух о нем «пройдет по всей Руси великой». Правильно, товарищ Пушкин. И не только слух. Мы знаем тебя, как свой родной колхоз. Молодежь даже про тебя песни сложила.

И он запел:

Эх, Александр Сергеич Пушкин!

С нами вместе ты живешь!!!

Напиши ты нам частушки,

Чтоб их пела молодежь.

Аплодировали. На этом приветствия закончились; гости встали, начали расходить­ся по комнатам.

Гремят отдвинутые стулья;

Толпа в гостиную валит.

Многие мурлыкали под нос:

— Эх, Александр Сергеич Пушкин!..

XXII

В комнатах стояли киоски, в которых продавалась «пушкинская продукция» Наркомпищепрома: пирожные «Пушкин» (бывшее «буше»), конфеты «Медный всад­ник» и «Пушкинский Петербург», печенье «Евгений Онегин», безалкогольное шам­панское «Пирующие студенты» и пиво «Торжество Вакха», папиросы «Дубровский», одеколон «Бахчисарайский фонтан». На стенах висели плакатики:

«Новость! Последнее достижение!

Шоколад в мороженом!

!!! «Пушкино» !!!»

XXIII

Вскоре комнаты представляли из себя весьма забавное зрелище. По сторонам стояли группки людей. В центре каждой из них два-три человека, бешено жестикули­руя, спорили. Профессор Казанский, старинный враг профессора Якубовича по вопросу о дневнике Пушкина, спорил с ним довольно яростно.

Казанский. Господствующий взгляд преувеличивает общественно-историческую ценность дневника.

Якубович (спокойно). Где господствует этот взгляд? В чем преувеличивает?

Казанский. Что вы кричите?!

Якубович. Я не кричу, по-моему, вы кричите. Но я продолжаю утверждать, что после декабрьского восстания 1825 года Пушкин стал осмотрительнее в выборе своих записей.

Казанский. Да, но это не относится к дневнику! Пушкин подразумевает под «записями» свои мемуары.

Якубович. Слушайте, Казанский, вы, очевидно, просто плохо знаете Пушкина.

Казанский. Что-о-о-о???

Их разняли.

В другой комнате в центре стоят Викентий Викентьевич Вересаев и Дмитрий Дмитриевич Благой.

— Знаю вас, — нервничает Вересаев, — ваш метод очень прост: бери любое произведение Пушкина и трактуй его аллегорически в нужном тебе смысле.

— Свести все к поискам «аллегорий», — отвечает Благой, — значит ничего не понять в моих работах. И вообще, вы своего мнения о Пушкине не высказываете, только критиковать можете. Кто для вас Пушкин?

— Для меня... Для меня, во-первых, художник, сторонник «звуков сладких и молитв», сторонник «державной самостоятельности искусства».

— Вот! — обращается Благой к стоящей вокруг публике. — Вот, полюбуйтесь. А для меня Пушкин — человек. Для меня и идеология и творчество Пушкина являются результатом определенных общественных отношений.

— Слушайте, — говорит Вересаев, чувствуя, что симпатии публики от него усколь­зают, — слушайте: ни вы меня, ни я вас разубедить не сможем. Так разойдемся полюбовно.

Благой с нескрываемым презрением отходит в сторону.

Вскоре голос Вересаева раздавался уже в другой комнате:

— Я утверждаю и еще раз утверждаю, что звезда, упомянутая Пушкиным в стихотворении «Редеет облаков летучая гряда_г.», — Юпитер и только Юпитер. Я обладаю для этого достаточным количеством веских доказательств. Возьмем хотя бы астрономические изыскания Кузнецова, том XII, страница 182...

— Извините, товарищ Вересаев, — сказал один из рабочих, внимательно прислу­шивающихся к спору, — я перебью вас. Я, конечно, человек несведущий и в таких тонкостях, как звезды, плохо разбираюсь, но мне кажется, что проще было бы спросить у Александра Сергеевича — вот он здесь стоит.

Вересаев робко подошел.

— Александр Сергеевич, разрешите спор. Скажите, пожалуйста, какую звезду вы подразумевали в стихотворении «Редеет облаков летучая гряда...»? Я полагаю, что Юпитер. Ведь правда?

Пушкин был явно смущен.

— А разве это имеет какое-нибудь значение? — спросил он.

— Нет... То есть да... То есть политического значения не имеет, а вообще... просто литературное, — промямлил Вересаев.

— Не понимаю, — проговорил Пушкин. — Зачем же вам все-таки в литературном значении нужно название этой звезды?

— Ну, сделайте одолжение, Александр Сергеевич, скажите. Разрешите вековой, так сказать, спор.

— Да я, уважаемый Викентий Викентьевич, просто не помню. Мало ли звезд было тогда на небе. Заметил и написал. Да и вообще... Я астрономию не изучал, откуда мне знать, где какая звезда.

Вересаев пробормотал:

— Не понимаю. Как можно так формально относиться... и к чему? К своим же собственным произведениям. — И вдруг, вспомнив, добавил: — Но кто же тогда эта девушка, о которой вы упоминаете?

Пушкин вспылил:

— Я не понимаю, Викентий Викентьевич, что вы в конце концов от меня хотите? Мало вам того, что вы про меня такие вещи опубликовали, что мне стыдно людям на глаза показываться, вроде крестика в кровати?! Написал я стихи — разбирайте их, изучайте, «прорабатывайте», подводите политическую базу — пожалуйста, слова не скажу; но в мою личную жизнь, милостивый государь, раз и навсегда прошу не вмешиваться!

Вересаев не знал, куда деваться. Он закрыл лицо руками и выбежал прочь.

XXIV

Прозвенел звонок. Присутствующие направились в зал и разместились по местам. В концертном отделении исполнялись симфония Асафьева «Пушкин» и монтаж артиста Алмазова.

Музыканты приготовились. Дирижировал автор. Скрипачи приподняли смычки, барабанщики замахнулись, трубачи вдохнули воздух. Академик Державин поспешно покинул зал: он опасался сильных ощущений.

Весь зал наполнился звуками. Дрожали очки и пенсне на носах, лопались оконные стекла, рвались струны. Фурор был необычайный!

Потом на сцену вышел Владимир Алмазов. Он поклонился и стал в позу, ожидая тишины. Зал аплодировал. Аплодируя, К.И.Чуковский покидал зал: он не любил художественных чтецов-декламаторов.

— Этот монтаж написан мною специально для сегодняшнего дня, — начал Алма­зов.

Вы ушли,

             как говорится,

                                  в мир иной.

Маяковский

Туман, туман, и ничего не видно.

Ленин

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал,

Читал охотно Апулея,

А Цицерона не читал...

Стократ священ союз меча и лиры!

Вот, перешед чрез мост Кокушкин,

Опершись задом о гранит,

Сам Александр Сергеич Пушкин

С мосье Онегиным стоит.

Там некогда гулял и я:

Но вреден север для меня.

На севере диком стоит одиноко

На голой вершине сосна

И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим

Одета, как ризой, она.

И снится ей все...

«Добро, строитель чудотворный!—

Шепнул он, злобно задрожав, —

Ужо тебе!..»

И во всю ночь безумец бедный,

Куда стопы ни обращал,

За ним повсюду Всадник Медный

С тяжелым топотом скакал...

Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал...

«Пади, пади!» — раздался крик...

«Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!

Какие глупые места!»

Стократ священ союз меча и лиры...

Здравствуй, племя Младое, незнакомое!

Алмазов поклонился и ушел со сцены. Все молчали, как будто на всех нашел столбняк. Наконец очнулись и зааплодировали.

— Как сильно! — в восторге сказал Михаил Слонимский Алексею Толстому.

— Да, — согласился тот, — прямо не говорите.

Алмазов выходил много раз, но на крики «бис» отрицательно качал головой.

— Если вы кричите «бис», — сказал он в восьмой выход, — то напрасно: «биса» не будет! — и ушел.

Публика восторженно-возмущенная расходилась.

— Какая наглость, — говорил Алексей Толстой Михаилу Слонимскому.

— Да, — согласился тот, — прямо не говорите.

XXV

Театры Пушкину понравились — именно о таких он мечтал в молодости, но тем не менее «Бориса Годунова» в Театре драмы он сперва не узнал. Только после сцены в келье он поверил, что это действительно его произведение. Самозванец поразил.

— Здорово. Молодец. Совсем как Чапаев, только что не ругается. Не учел в свое время.

С Театром драмы он заключил договор, обязуясь через год представить пьесу, и получил несколько тысяч аванса.

«Отелло» в «Доме Щепкина», как он по старинке называл Московский Малый театр, понравился, только он бранился на слишком неприличный перевод Анны Радловой.

Балет нравился, но музыка коробила слух. Впрочем, о балете отзывался хорошо, иногда сравнивая со временами Истоминой:

Блистательна, полувоздушна,

Смычку волшебному послушна,

Толпою нимф окружена,

Стоит Дудинская; она,

Одной ногой касаясь пола,

Другою медленно кружит,

И вдруг прыжок, и вдруг летит,

Летит, как пух от уст Эола;

То стан совьет, то разовьет,

И быстрой ножкой ножку бьет.

А в альбом Улановой даже написал:

Дианы грудь, ланиты Флоры...

                                                  и т.д.

XXVI

На I Всесоюзном съезде писателей он был избран почетным председателем президиума под громкие аплодисменты всего зала. Но ответственным секретарем ССП быть все же отказался, говоря, что еще не совсем освоился с действительностью. Пушкин всегда отличался скромностью.

XXVII

С квартирным вопросом обстояло как нельзя лучше. В домовой книге, в доме № 12 по Мойке Пушкин все еще числился ответственным съемщиком. Ему, конечно, предложили квартиру поближе к архивам, но он отказался, сказав:

— Да я уж по старинке, на Мойке, Говорят помирал я там, да не умер. Авось, еще разок эдак подшучу.

XXVIII

О Дантесе вспоминал смутно. Нравились строки Маяковского:

Сукин сын Дантес!

Великосветский шкода.

— Очень, очень реалистично, — и цитировал:

Мы б его спросили:

— А ваши кто родители?

Чем вы занимались до 17-го года?

— Да. Чем занимался? Жен сманивал.

Иногда рассказывал собеседникам:

— Красив был «сукин сын Дантес». Жены сколько мужьям тогда рогов понаставляли — ужас! Десятками, десятками за ним волочились — вот, ей-богу!

XXIX

Репортеры и фотографы отнимали много времени и сил.

XXX

Наконец докончил пьесу для Театра драмы. На чтении, как рассказывают очевид­цы, происходило что-то умопотрясающее. Сила пьесы всех ошеломила. Режиссер Радлов предложил поставить пьесу в рекордно короткий срок — 2 недели.

XXXI

И наступил торжественный день. С самого утра театр начали Атаковать всевоз­можные знакомые директора, администратора и прочих, прося контрамарочки. Но места были заполнены; по подсчетам, на одно место приходилось 4,5 человека.

„И час премьеры настал. Пушкин сидел в директорской ложе и волновался не меньше артистов. Наконец действие началось. Это было поистине потрясающее зрелище. Театр не видел никогда чего-либо подобного. Зал дрожал от рукоплесканий после каждой картины.

XXXII

Еще амуры, черти, змеи

На сцене скачут и шумят...

Давно, усталый раб, замыслил я побег...

Пушкин медленно спускался по мраморной лестнице Александринского театра. Сюда он проскользнул перед самым концом действия. За последние дни он чувствовал большое переутомление. Толпа не отпускала его ни на шаг, и даже ночью ему звонили: Пушкинская АТС, 3-00-01. Глаза застилал туман; он прислонился к барьеру.

Вдруг двери зала отворились и оттуда валом повалила публика. Его окружили, и снова посыпались вопросы:

— Скажите, сколько лет было вашей няне, когда она умерла?

— Почему вы раньше не проснулись?

— Ваша жена была очень красива?

— Вы здорово боялись Николая?

— Сколько раз вы влюблялись? — пискнуло колоратурное сопрано и затерялось в этом море голосов.

Пушкин молчал и только мотал головой.

— Расскажите вашу биографию, — приставал какой-то плюгавенький репорте­рик.

Сквозь шум ворвался бас profundo:

— Именем орденоносной киностудии Ленфильм — расступитесь!

Вперед протискался грузный кинорежиссер. Размахивая руками, он еще что-то кричал. Толпа расступилась — все старались встать позади Пушкина. Вперед проти­скались 5 кинооператоров. Поднесли прожектора.

— Глуши юпитером! — раздался бас, и Пушкину в глаза ударил сноп света. Он инстинктивно закрыл лицо руками.

Во! Во! — кричал бас. — Будто речь говорите! Только улыбайтесь! Улыбайтесь, черт возьми!! Мировая короткометражка!

Шум возрастал, Пушкин был близок к обмороку.

Бесконечны, безобразны,

В мутной месяца игре

Закружились бесы разны,

Будто листья в ноябре...

И все тошнит, и голова кружится,

И мальчики кровавые в глазах...

И рад бежать, да некуда... ужасно!

Как в бреду, услышал он голос члена-корреспондента Академии наук профессора Благого:

— Александр Сергеич! Александр Сергеич! Один вопрос, только один. Почему вы поставили в слове «Цыганы» на конце букву «ы»? Александр Сер... — но его уже зажали.

Пушкин начал медленно оседать.

— Во! Во! Во! — надрывался бас. — Гришка, крути! Васька, забегай крупным планом! Вмонтируем в сцену дуэли! Верти, верти, братишечки! Время—деньги! Здесь, ребята, тысячами пахнет!!!

Шум на минуту утих. Кто-то вызывал «скорую помощь». Двое киноработников сдерживали театрального врача.

Трещали юпитеры.

Операторы крутили...

КОНЕЦ

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Дорогие читатели! Представленная Вам фантастическая повесть была написана на рубеже 1936 и 1937 годов. 10 февраля 1937 года исполнялось 100 лет со дня смерти Пушкина, и в нашей стране велась широкая подготовка, чтобы торжественно отметить эту дату. Готовились конференции, выставки, театральные спектакли, кон­церты и т.п. Обширная выставка устраивалась и там, где я учился, — в 15-й школе Дзержинского района Ленинграда (возникшей на основе дореволюционного Тенишевского училища).

Но, как всегда бывает в таких случаях, в некоторых мероприятиях обнаружива­лись и теневые стороны охватившей страну кампании: спекуляция, подчас и своеко­рыстная, памятью о великом поэте, вульгаризация и опошление его творческого наследия. И тогда три десятиклассника нашей школы решили с этим бороться.

Инициатором и главным автором повести стал Борис Пинес, увы, не доживший до этих дней. Потом уже, по окончании школы, он учился на журналиста, в годы войны был на фронте, а после войны стал главным редактором газеты города Кириши. Именно Пинесу пришла в голову идея оживить Пушкина, поселить его в нашу действительность, где он мог бы столкнуться с «торгующими и спекулирующими» его именем. К Борису присоединились два одноклассника — Исай Френкель, ныне инженер-радиоэлектроник, и автор этих строк, ныне литературовед.

Создавая свою сатиру, мы с юношеским бесстрашием выводили в ней старших современников — писателей, литературоведов, театральных деятелей. Кроме пары подсобных персонажей, необходимых для развития сюжета, — крепостного деда Кондратия и молодого филолога Вольского, да еще косноязычного актера Заикайского, — все действующие лица названы реальными именами. Единственным человеком, фамилия которого здесь прямо не названа, был актер-чтец Владимир Яхонтов, прославившийся в 30-е годы исполнением художественно-политических литератур­ных монтажей. Мы очень любили Яхонтова, преклонялись перед его талантом и потому обозначили его в повести псевдонимом, правда, довольно прозрачным — Алмазов. Кстати сказать, отказ Алмазова от бисирования в точности воспроизводил эпизод на одном из концертов Яхонтова. Между прочим, цитата в эпиграфе к монтажу Алмазова: «Туман, туман, и ничего не видно», взята с небольшими отклонениями из женевского письма Ленина к матери, где он рассказывал, как поднимался в горы, а внизу Женева была объята туманом. Яхонтов приводил эту цитату в одном из своих монтажей, тем самым иносказательно осуждая Лигу Наций, заседавшую в Женеве.

Вообще соответственно замыслу мы опирались на подлинные факты. Так, напри­мер, «старик Державин», то есть академик Н.С. Державин недаром играет в повести столь важную роль: в 1930-е годы он возглавлял Пушкинскую комиссию Академии наук, а В.А. Мануйлов, выступавший распорядителем на пушкинском банкете, был одним изсекретарей этой комиссии, занимавшимся преимущественно организацион­ными делами.

В речах литературоведов Д.П. Мирского и В.А. Десницкого на банкете были смон­тированы цитаты из их статей, а спор Б.В.Казанского и Д.П. Якубовича по поводу дневника Пушкина отражал их печатную полемику.

Вкладывая в уста Пушкина в разговоре с писателем В.В. Вересаевым возмущенную тираду (насчет «крестика в кровати»), мы основывались на том, что последний в свою многократно переиздаваемую книгу «Пушкин в жизни», составленную из документов, писем и воспоминаний, включал и сохранившиеся сплетни, в частности, о том, будто в постели поэта был обнаружен нательный крест Александры Гончаровой, сестры его жены. Частушка, которую поет на банкете колхозник, воспроизводит с соответству­ющей заменой текст», печатавшийся в газетах как иллюстрация того, что слава Пушкина живет в народе:

Александр Сергеич Пушкин,

Жаль, что с нами не живешь,

Написал бы ты частушки,

Чтобы пела молодежь.

Отразившиеся в повести обстоятельства жизни 30-х годов были самыми разно­образными. Вложенное в уста Пушкина сравнение Самозванца в постановке «Бориса Годунова» в ленинградском Театре драмы с Чапаевым было подсказано тем, что обе эти роли — на сцене и в известном фильме «Чапаев» — играл один и тот же актер Б.А. Бабочкин. О выведенном в повести корреспонденте «Литературной газеты» Ю.И. Ресте было известно, что он человек напористый. Сообщение о том, что в доме № 12 по Мойке Пушкин значился в списке квартироуполномоченных, появилось в журнале «Смена» (1936, № 9). Название лекции, которую читает Вольский пробудив­шемуся Пушкину, пародировало заглавие служившей нам учебником книги академика М.Н. Покровского «Русская история в самом сжатом очерке».

Повесть испещрена цитатами, не только из Пушкина, но и из Державина, Гоголя (при описании «литературных блюд»), Жуковского, Грибоедова. Маяковский, разуме­ется, разговаривает с Пушкиным строками из посвященного ему своего стихотворе­ния «Юбилейное». Словом, создавая повесть, авторы-школьники использовали все свои литературные познания да еще провели и некоторые разыскания.

Итак, «Дантес выстрелил» (по недостатку осведомленности мы говорили «Дантес»), и школьная машинистка великодушно и, конечно, безвозмездно перепечатала повесть. Мы прочли ее на школьном литературном кружке, где разгорелось бурное обсужде­ние. Казалось, что на этом судьба повести завершена.

Но тут произошло неожиданное событие. В январе 1937 года в школу пришел Корней Иванович Чуковский. И ничтоже сумняшеся мы показали ему «Дантеса». Чуковский живо заинтересовался и попросил у нас рукопись, которую мы охотно отдали, по неопытности не обозначив даже на ней своих фамилий. Он вскоре уехал в Москву, захватив с собою, как оказалось, и нашу рукопись.

И вот в газете «Правда» от 13 февраля 1937 года появилась статья К.И.Чуковского «Племя младое» — о любви советских школьников к Пушкину. Каково же было наше удивление и радость, когда мы прочли там:

«Сами школьники поняли, благодаря длительному и плодотворному общению с Пушкиным, всю лживость метода вульгарных социологов.

В 15-й школе Дзержинского района (в Ленинграде) десятиклассники, например, сочинили на днях сатирическую повесть «Дантес выстрелил», где высмеивают всю эту вульгарщину. В повести Пушкин, воскресший из гроба, ходит по Советскому Союзу, и все его приводит в восторг. Но случайно он попадает в одну ленинградскую школу и слышит, как учитель толкует учащимся, будто в «Медном всаднике» главная героиня — Нева и будто «в лице Невы Пушкин хотел изобразить восстание декабри­стов». Услышав это, Пушкин грустно поник головой.

Дальше школьники в той же сатире бичуют тех горе-критиков, которые все еще пытаются представить великого национального гения «идеологом обреченного фео­дального класса, не лишенного буржуазных прослоек». Прослушав комментарии этих ученых, Пушкин, по словам авторов, дошел до того, что сам же громогласно признался, будто его стихи, посвященные Керн («Я помню чудное мгновенье»), есть аллегория, где под именем Анны Петровны выведена... свобода.

Эта школьная сатира — урок для педагогов и критиков: если уж сами школьники заявляют протест против такого опошления Пушкина, значит, возможно надеяться, что вульгарному социологизму действительно близок конец.

Школьники вообще очень чутки к малейшему проявлению пошлости и жестоко бьют в своей сатире халтурщиков, присосавшихся к Пушкину. Вот, например, каким образом один из персонажей, актер Заикайский, читает по радио пушкинский «Памятник»:

Я памятник себе воздвиг, но рукотворный,

К нему... (Кх. Кх!) К нему не зарастет народная тропа.

Вознесся выше он главою непокорной Александринекого листа (Кх. Кх!)... столба...

Вскоре после этого к Пушкину приходит Маяковский:

— Александр Сергеевич, разрешите представиться...

Они долго беседуют, и Маяковский дружески советует Пушкину:

— Бойтесь пушкинистов!

— Я и то боюсь, — признается Пушкин.

— Александр Сергеевич, — пристает один из них к Пушкину. — Скажите, пожа­луйста, какую звезду вы подразумевали в стихотворении «Редеет облаков летучая гряда...»? Я полагаю, что Юпитер. Ведь правда?

Эта сатира свидетельствует, какие суровые требования стали предъявлять к нам наши школьники, под какой суровый контроль берут они нашу культурную деятель­ность. Та благодатная помощь, которую они получили от Пушкина, сейчас еще не подлежит учету, но она скажется в ближайшие годы. Советская интеллигенция станет еще более могучей от того, что вся она на школьной скамье прошла, так сказать, „через Пушкина"».

Когда Чуковский вернулся в Ленинград и отдал нам рукопись, мы обнаружили, что его стремление популяризировать повесть не ограничилось газетной статьей. На титульном листе рукописи красовалась надпись:

«Считаю необходимым опубликовать отдельной книжкой. Очень хорошо.

Непр.секрет. Ак.Наук Н.Горбунов

29/1 1937 г.»

Попутно замечу, что академик Н.П.Горбунов был вскоре репрессирован и даль­нейшая его судьба была нам неизвестна. Но тогда, воодушевленные такой резолюцией и доброжелательными советами Чуковского, мы бросились в ленинградский Дом книги. Не помню уже, в какое издательство мы обратились, помню лишь, что нас принимали писатели М.Э.Козаков (отец ныне известного актера) и С.А.Семенов, на которых была возложена обязанность работать с молодыми. Вопреки Горбунову они не сочли, что повесть можно публиковать. Основное их возражение состояло в том, что в ней нет ничего положительного.

Пинес сразу же принялся за работу и написал две «положительные» главки. В одной из них Пушкин встречался с рабочими и находил у них полное понимание. В другой он гулял Темным осенним вечером вдоль невской набережной и встречавшиеся ему люди в беседах между собой цитировали его стихи. Эти главки у меня не сохранились. А тогда мы читали их Чуковскому, который принимал нас у себя дома. Из второй главки запомнился такой эпизод Пушкину навстречу шла пара, и он слышал разговор:

«—«И милость к падшим призывал». Здорово! Теперь так никто не напишет.

Пара прошла, хлюпая галошами».

Чуковский, услышав это, сказал: «Попробуй теперь напиши». Кстати, из этих юношеских бесед с Чуковским навсегда запомнилась его фраза: «Вы знаете, я много в жизни писал и каждый раз убеждался: вычеркнешь — станет лучше».

А повесть так и осталась неопубликованной. Шел 1937 год, издателям было не до «Дантеса».

Ю.ДЛевин