Хоуп [Кирилл Николаевич Берендеев] (fb2) читать онлайн

Кирилл Берендеев Хоуп

В последнее воскресенье октября шестнадцатого года в гавань города Бар вошел потрепанный годами трехмачтовый китобойный барк «Хоуп». Паруса посерели от колких морозов и проливных дождей, небрежно залатанные, они шумно трепыхались на ветру. Им вторил поскрипывавший рангоут, жаловавшийся на судьбу, заставлявшую столько лет бродить по просторам всех пяти океанов. Судно медленно подходило к пирсу, проплывая меж тяжелых портальных кранов и несмело выискивая место для краткой остановки.

Первым его увидел Иштван Галь, он давно проснулся и теперь неотрывно стоял у окна, пристально глядя на море. Паренек, ни разу не видевший водных просторов до появления в Баре, теперь впитывал каждое мгновение, проведенное в его созерцании, будто пытаясь с ним не то породниться, не то разделить тринадцатилетнее одиночество — Иштван от рождения был сиротой.

— Парусник… — прошептал он словно в забытьи. — Настоящий парусник!

Барак медленно начал просыпаться, мальчики задвигались, поднимали головы, потягивались и вставали. Первым к окну подошел Горан.

— Парни, ей же ей, парусник! Да еще какой! — воскликнул он. — Кровь из носу, если не китобой. Ивица, ты у нас дока, ну-ка, глянь!

Иштвана тут же отпихнули, всем хотелось поглядеть на чудо, впрочем, для него чудо уже кончилось, он отошел и сел на кровать. Туман просыпался на улицы мелкой взвесью. Тучи наглухо закрыли небо, оставив воспоминания о солнце, тепле и лете. Не этих — давних, одиннадцатого еще года. Последнего предвоенного, растаявшего где-то далеко в прошлом, а одна война, сменяя другую, продолжается без перерыва уже четыре года, и будет длиться еще, неизвестно сколько. Кажется, можно приспособиться и к ней. Особенно тем, чей век очень короток и начался вместе с этим веком. И злость, отчаяние, зависть, когда-то попеременно перекипев, оставили в душе мальчишек то незнакомое опустошение, что не всякому взрослому доведется пережить.

Барк немедля оцепили. Офицер восьмого класса, вместе с десятком солдат в потрепанных синих мундирах, взошел на борт, так и не дождавшись схода командира судна. Пробыв там от силы десяток минут, видимо, досмотр заключался в пополнении кошелька обыскивающего, майор спустился на берег и стал отдавать распоряжения то подчиненным, то замершим неподалеку жителям. Но больше всего за судном следили десяток пар глаз, сменяя друг друга у маленького слухового оконца. Даже учитель Крстич, пришедший к ученикам, не мог оторвать взгляда от парусов, пока дверь склада, некогда переоборудованного под ночлежку, где прибывшие ожидали решения военных властей, не отворилась, и двое солдат не рявкнули что-то про приказ. В этот миг показалось, их, так и не нашедших в Баре подходящего пристанища, повезут обратно. Ведь в районе всего Скадарского озера уже две недели проходила операция по поиску партизан, а господина учителя власти держали на заметке — его брат, партизанивший в горах, давно стал занозой у оккупационных правителей. Кретина постоянно вызывали на допросы, иной раз затягивавшиеся до утра, но всякий раз отпускали. А в начале сентября, когда в приюте должны были начаться занятия, власти приказали оставить помещения под лазарет и отправляться сначала на один склад, затем на другой, после вообще в Вирпазар, а когда выяснилось, что и этот город переполнен беженцами, дезертирами и инсургентами, — уже в Бар. Как раз перед отъездом господин учитель попросил разрешения, чтобы приют покинул страну через миссию Международного Красного Креста.

Поначалу имелась в виду Швейцария. Но Женева не дала добро, видимо, всех, кого могла или хотела принять, уже вместила в свои невеликие границы, речь зашла о Североамериканских штатах, по слухам, охотно принимавших всех, кто захочет сменить разоренную войной родину на тихую, изолированную от всего мира гавань благополучия. Учитель Крстич, рассказывая об Америке, неоднократно поминал президента Вильсона, старавшегося положить конец страданиям простого народа — хотя бы бегством, как поначалу назвали свой грядущий переезд ученики.

Военком согласился. Американец прибыл на три дня позже, теперь ему надлежит быстрее освободить место для прибывающих мониторов и канонерок. Пусть проваливает в Нантакет, раз уж ни у Североамериканских штатов, ни у Красного Креста не нашлось посудины поприличней. Солдаты смеялись собственным шуткам и приказывали шевелиться — барк получил разрешение пробыть в порту всего восемь часов.

Подростки спешно одевались и скучивались у входа. Их должно быть не менее семидесяти, но оккупационные власти предпочли отправить только старший класс, самых беспокойных. Приют расформировали, оставив во главе группы Крстича, младшие классы перевезли в Цетине.

Господин учитель задержался проверить, не забыли ли что, но что можно забыть, если всех пожитков — заплечный мешок? Он оглядел склад и едва не наткнулся на Ивицу, подросток растерянно смотрел на учителя, сжимая в руках котомку. Крстич смешался, Ивица с самого появления прилепился к наставнику, видя в нем куда больше, нежели просто воспитателя. Он-то в приюте не с малых лет, как большинство сверстников, всего — ничего, ни к чему не привык, да и друзей не завел. Отца и старшего брата убили еще во время войны за независимость, мать умерла, его, девятилетнего, взяла на попечение двоюродная тетка, но после первых поражений королевской армии предпочла уехать, оставив Ивицу одного.

Так он и попал в подгорицкий приют, где, наряду с преподаванием, проводились и общественно-полезные работы, ведь до четырнадцати лет ребенок принадлежал государству, а затем его вбрасывали в мир готовым тружеником. В том приюте полагались в основном на столярное дело, но Ивица в занятии не преуспел, зато стараниями господина Крстича влюбился в чтение, все свободное время проводил в скудной библиотеке, чем стал объектом насмешек среди товарищей. Вот и сейчас, когда все прочие поспешили к пирсу, он остался дожидаться учителя.

Крстич молча закрыл двери склада, легонько подтолкнул Ивицу следом за другими, и сам пошел к потрепанному барку. Нетерпеливый заводила Горан приплясывал на сходнях. Вечно сам по себе, сбежав от родителей и попав в приют в восьмилетнем возрасте, он не признавал никаких авторитетов. Горан и старшую сестру пытался увести из дому, но та отказалась. Почему он сошелся с Ивицей, почему иногда поколачивал, не позволяя никому другому и пальцем его тронуть, трудно сказать. Больше всего этого не понимал сам Ивица, но разойтись с приятелем не мог, то ли боялся, то ли привык к колючему нраву товарища. Не разделял только отношения к господину учителю, ведь для «названого брата» авторитетом тот никогда не был. Горан терпел его уроки исключительно для получения документа. Он и выглядел на добрые семнадцать, даже пушок на верхней губе появился. Без документа никуда, не раз говорил он, а с ним устроиться можно подмастерьем, везде рукастые люди нужны. Горан мог хоть канаты плести, хоть ботинки подбивать, — лишь бы платили…

Раздался звонкий перестук сапогов, и по причалу быстрым шагом прошли четверо: обер-лейтенант в новенькой серой шинели, очевидно, из штаба, и трое таких же серых фельдфебелей.

— Милан Крстич? — холодно произнес офицер. Тот только кивнул в ответ, ком в горле не дал возможности говорить. — Вы задержаны на неопределенный срок для дачи показаний. Пройдемте!

— Вы его арестовываете, но за что?! — встревоженно спросил Ивица.

— Вы задержаны, — повторил обер-лейтенант. — Только сейчас пришел «воздух» из Вирпазара: ваш брат Милослав пойман, мы обязаны провести очную ставку.

— Но я не видел его два года. — Господин учитель впервые растерялся, не зная, что делать. Ведь судно скоро отойдет, его ребята, как они будут… А Милослав… он и вправду всем сердцем желал увидеть брата, не при таких, конечно, условиях… И все же, если ему нужна помощь… Но что будут ребята без него делать?..

— Заметьте, мы вас пока только задерживаем. Вероятно, после очной ставки вас отпустят. А они, — кивнул офицер в сторону мальчиков, — подождут вас в Нантакете.

Добра он желал или кривил душой, Крстич не понял, но неожиданно почувствовал, как в бок ему уперлось дуло маузера.

— Не дурите, Крстич, ваши воспитанники сами доплывут.

Побледнев, учитель кивнул, обернулся к ребятам, которые немедля окружили его, и дрожащей рукой помахал им. Горан схватил Ивицу едва не в охапку, будто боялся, что тот мог броситься на выручку, — а ведь мог бы. Крстич прокричал: «Держитесь, я скоро!», подростки заорали в ответ, а потом разом все смолкли. Фельдфебели старательно загнали их на палубу барка и тут же покинули судно. Сходни попадали на причал. Издалека донесся властный голос: «Отчаливай!», и судно все быстрее начало уходить в открытое море.

На барке кипела работа, взбегавшие по вантам матросы ставили паруса, поворачивали реи, чтобы барк скорее подхватил попутный ветер. Вся эта подвижность, текучесть, все это немыслимое быстрое перемещение множества людей напоминало работу муравьев в муравейнике.

— Evening, boys, — окликнул ребят капитан, крепко сложенный, невысокого роста, в длинном помятом сюртуке и широкополой шляпе иссиня-черного цвета, из которой выбивались седые волосы, в матросских расклешенных штанах и ботинках на высоком каблуке с пряжками. — I shall… — Он вдруг замолчал, сообразив, что его не понимают, и стал говорить по-немецки: — Вы, парни, переходите в мое распоряжение до конца путешествия. Проезд ваш мне никто не оплачивал, так что придется отработать. Не волнуйтесь, без дела не останетесь. Если еще не ходили под парусом, команда научит. Теперь два слова о правилах. Меня зовут Хоуп, обращаться либо «сэр», либо «господин капитан», и всегда отвечать, когда задают вопрос. Это старший помощник Стабб, когда меня нет, для вас он — это я. Все поняли?

Ответом ему было невнятное разноголосье, он потребовал повторить, и только с третьего раза «да, сэр!» вышло, на его взгляд, прилично.

— Кто-то мечтал из вас удрать в море? — Иштван зачем-то поднял руку. — Значит, радуйся, парень, твоя мечта осуществилась. Первое время будете драить и тянуть, а потом выясним, кто к чему годен. В Нантакете способные всегда пригодятся. — Капитан зыркнул на Горана, словно ему адресовал последние слова, и, сойдя со шканцев, скрылся в каюте.

Стабб подошел к паренькам, молча позвал всех за собой. Сжавшейся, будто пружина, толпой, они, постоянно озираясь, двинулись следом за ним. Перед ними распахнулась дверь, обнажившая крутую лестницу в темные корабельные недра. Один поворот, другой, третий, они оказались в кубрике, сейчас пустовавшем. Старпом молча покидал мешки мальчишек на свободные двухъярусные кровати, затем, по-прежнему без слов, повел их обедать. Познакомил с коком, и тут только у Стабба обнаружился голос — сухой, надтреснутый, чем-то схожий с самим обладателем — узколицым, невысоким, но старавшимся выглядеть чуть выше, он ходил и сидел так, что к спине хоть линейку прикладывай.

После обеда все вновь поднялись на палубу. Туман сделался еще гуще, «Хоуп» плыл в нем, как в вате. Одежда сразу промокла.

— Вы все новобранцы, а потому занятия дам простые: убирать, драить, найтовать. Кто-то умеет вязать узлы? Сейчас покажу.

К вечеру без дела никто не остался. Как ни старался Ивица, с Гораном его разлучили, так что до позднего вечера, когда рында пробила десять склянок — время отбоя, — с единственным товарищем так и не увиделся. А после отбоя уже не осталось сил разговаривать. Оба намаялись, обоих разбросали по разным углам узкой комнатки, ужом извивавшейся в недрах барка, да какие тут разговоры, когда пришедшие матросы немедля затянули храпака? Ивица посидел немного на кровати, с непривычки руки и ноги ломило от боли, потом лег и не заметил, как погрузился в тревожный, беспокойный сон…

Едва прозвенели шесть склянок, рожок вытряхнул его из постели.

Распорядок на судне поддерживался неукоснительный: в шесть подъем, в десять отбой, меж ними один перерыв на обед, и всегда, хоть в штиль, хоть в шквал, находилось уйма дел, которые надо непременно закончить. Поначалу казалось, капитан нарочно дает им столько заданий, чтобы пассажирами не ехали, и чтобы матросы немного отдохнули. Но все работали много, а отдыхали мало.

Стабб действительно разбросал приютских по разным углам нарочно. Всех причин не понять, но, скорее всего, чтоб осваивались на судне быстрее. Команда немецкого языка почти не знала, первое время общаться приходилось жестами, объясняться руками и ими же поколачивать непонятливых. Ну, да к подобному каждый из приютских сызмальства приучен, это только господин учитель рукам волю не давал, а все прочие пользовались метром исключительно в назидательных целях, а пороли уж раз в месяц обязательно. Говаривали, будто в уставе приюта записано: не поротый ученик к познанию неспособен.

Здесь наука подавалась проще. Стабб заметил слабые мускулы Ивицы и отправил его в камбуз. Горана определили к плотнику, заметив его умения, Иштвана отдали в помощь кузнецу, и их компания, и так не шибко сплоченная, почти распалась. Да и просто поговорить не было ни сил, ни времени.

Хоуп собирался остановиться на острове Пантеллерия, пополнить припасы, раз уж этого не дали сделать в Баре, да заодно прикупить пеньки и парусины побольше, октябрь наступил, а с ним в море пришли шторма. Это сейчас незаметные, а при пересечении Атлантики они не слабо потреплют утлую посудину. Оставалось одно вакантное место, Стабб спрашивал, знает ли кто английский, чтобы помогать ему вести дневник. Но, увы, таких не сыскалось. Почему он не подрядил кого-то из матросов, все мужчины за тридцать, некоторым и вовсе посеребрила виски седина, и хоть команда «Хоупа» и представляла сборную солянку с половины планеты — от Аравии до Квебека, все владели языком в должной мере.

Но первую неделю не до вопросов, она, неясная и сырая, действительно проскочила как в тумане, что окружал их почти все время плавания по Адриатике. Только когда барк повернул на запад, дни стали проясняться, а ночи светлеть. Как раз в этот момент Ивица получил повышение: старший кок, увидев его усердие и даже увлеченность, стал посылать со стряпней в кают-компанию, разделив обязанность обносить экипаж снедью с молчаливым помощником-ирландцем. Оба — и хозяин кухни, и его помощник — многим походили друг на друга, Ивица, куда более живой, мрачно размышлял, что за месяцы пути заразится и станет похожим на них, чего очень не хотелось. Но и не с кем поговорить толком, каждый спешит поделиться своим, а слушать — не слушает.

Вот только по прошествии недели, когда небо вызвездилось, а судно повернуло на запад…

Ивица принесся к Горану как на крыльях, хоть до склянок оставалось порядком.

— Газета! Не поверишь, капитан читает газету!

Поначалу Горан не понял, потом посмеялся, потом посерьезнел, дал затрещину и потребовал объяснить в деталях. В другой раз Ивица надулся бы, но сейчас подзатыльник — как новое подтверждение отношений с «названым братом». И он зачастил: когда уносил тарелки из кают-компании, вдруг заметил номер некоего «Обзервера», правда, понял совсем немного, да и времени не было, в каюту входил капитан. Успел прочесть только два заголовка: землетрясение в Японии и захват Италией Корфу. Все же итальянцы выступили против австрияков, несмотря на тот ужас, что навел на них дредноут «Тегетгоф», заставивший взять слова об объявлении войны назад и сидеть тихо. Значит, еще не все потеряно, значит, живем. Горан еще раз перетряхнул Ивицу, точно, он ничего не напутал? Это действительно новая газета? Действительно новая, ответил тот. Но откуда? Телеграф, радио? А не все ли равно?

Оба неожиданно обнялись, охваченные позабытой в далеком теперь Баре надеждой. Потом Горан рассказывал о захвате Корфу уже в кубрике, мальчики трепетали в неясном предвкушении чего-то прекрасного, что ждет их впереди. По обыкновению, молчал только Иштван, но и он долго ворочался, глубоко вздыхая, радоваться вместе со всеми, как и печалиться, он так и не научился.

Наутро Хоуп собрал экипаж на носу. Коротко прошедшись перед матросами, похвалил новобранцев за усердие и труд, а затем сообщил: барк не будет останавливаться на Пантеллерии, Мальту они проскочили, теперь остановятся на Менорке или другом острове, он подумает, в каком из портов.

— Мы можем узнать причину вашего решения, господин капитан? — возмущенно спросил Горан.

— Фамилия? — хрипло буркнул Хоуп, пристально разглядывая его. Паренек представился по всей форме, и капитан, кивнув, пояснил: — Мне не нравится установившийся в Италии режим. Несколько дней назад они захватили греческий остров.

— Но ведь это значит, они, наконец-то, вступили в войну, — не сдавался Горан.

— Вот именно поэтому. Инцидентов по дороге мне еще не хватало. Все, вопросов больше нет, мы идем дальше. — Капитан круто развернулся на каблуках и поднялся на вахту.

День прошел в тревоге, мальчишки сбегали с работы, шепчась друг с другом и передавая всяческие слухи и домыслы, быстро обраставшие подробностями. Продался австрийцам еще в Баре или раньше? И, если так, куда он их везет, может, не в США, а продаст работорговцам в Алжире? К вечеру страх стал таким паническим, что никто не мог заснуть. А наутро Стабб едва утихомирил мальчишек, напомнив о долге. Иштван, всегда молчавший, вдруг потребовал у него объяснений, спросил, не поменял ли господин капитан маршрут следования. Стабб нахлестал того по щекам, холодно, размеренно, после чего приказал заткнуться и работать — никаких перемен в маршруте не предвидится, а Иштвана вечером накажут. После склянок Иштвана отхлестали прутом и отправили в кубрик приходить в себя. Но вот странно, несмотря на так и не прояснившееся положение, приютским стало легче. И в самом деле, еще несколько дней, они доберутся до берегов Королевства, а там…

В течение трех дней судно проследовало мимо острова, остроглазый Ивица даже разглядел катера, курсировавшие у берега. Миновав Менорку, барк резко взял на юг, видимо, намереваясь пристать к одному из Балеарских островов. Прошли Мальорку, Форментеру, лениво купающуюся в лучах жаркого солнца, еще дальше.

Ивица под разными предлогами подольше задерживался в кают-компании и, как только капитан и старпом покидали ее, начинал лихорадочные поиски. Так он нашел целую стопку «Обзервера», но какую-то странную, потрепанные листы за самое начало двадцатого века и даже за конец девятнадцатого, не подшивка, а разрозненные номера. Покопавшись, он даты так и не нашел, только год, на некоторых был указан и месяц. Выходит, это ежемесячник? Но тогда почему его доставляют каждый день капитану? Да и откуда?

Горан с Борисом разбили барк на сектора и обшарили его весь в поисках хоть какого-то приемника. Но ни скрытых антенн, ни тайных проводов, ни мимеографа, на котором могла прямо здесь, по сообщениям радио или телеграфа, печататься газета, так и не нашли. Вопрос отложили на потом — когда Ивица стал приносить известия о свержении короля Альфонсо XIII, о вооруженных выступлениях, в том числе и на островах, мимо которых проплывал барк. Противостояние новоизбранному президенту Саморе стремительно усиливалось. Сначала в Астурии, а затем и по всей стране началось восстание. В последнем сообщении, полученном Ивицей из газеты, говорилось, что Италия вмешалась в гражданскую войну и захватила Мальорку. Эту статью Ивица прочитал насколько мог внимательно — в небольшой врезке внизу страницы рассказывалось, что за последний десяток лет Италия в значительной степени расширила зоны влияния, захватив немало территорий: Ионические и Додеканесские острова, Корфу, Албанию, Далмацию, Сомали, Эфиопию, Эритрею… список вышел пугающим. Конечно, Англия и Франция могли похвастаться куда большими колониями, но не за такой срок и не в Европе. Да и не во время войны со столь мощным противником.

За стеной послышались шаги, у Ивицы оставались последние секунды, чтобы положить газету на место. Он успел только взглянуть на шапку «Обзервера» и, разглядев дату издания, вздрогнул от неожиданности. Дата была непонятная, нелогичная — «1939 a.d. May». Ивица выскочил на палубу, где и столкнулся с Хоупом. Бледный как полотно, с искаженным лицом, он чем-то напомнил мальчугану скверного театрального актера, переигрывающего роль Мурада или Сулеймана.

Впрочем, все последние дни Хоуп выглядел худо. Если и показывался на глаза, то лишь для того, чтобы переговорить со старпомом и снова скрыться в каюте. Обеды он стал пропускать, носить же еду капитану Ивице строго воспрещалось, это делал лично Стабб, оставляя для мальчишки лишние минуты нахождения без присмотра в кают-компании, чем тот и пользовался — старательно обшаривал помещение. Как в тот раз, когда нашел кипу старых номеров «Обзервера», или как сегодня, когда детально смог прочесть, пусть через слово, статью об основателе империи и великом председателе правительства Италии с неприятным лицом. Статья о премьере находилась на второй странице, и паренек уже перелистывал ее, как его спугнули чьи-то шаги.

— Проклятая лохань! — ругнулся Хоуп, делая вид, что не замечает Ивицу. — Мы тут как в мышеловке. Не одна страна, так другая, не погромы, так революции. Нет, к черту их всех, идем в Алжир. — Он, наконец, взглянул на Ивицу так, словно только что его увидел. — Вам надо поразмять ноги, засиделись на корабле. А дальше в океан, только в океан, пропади эти моря и проливы пропадом! Вот что, — вдруг наклоняясь к нему, произнес капитан, — тебе ведь нравится здесь, вижу, нравится. Корабль у нас крепкий, сколько бы ему ни стукнуло, еще долго проплавает. Подумай, может, останешься с нами? И друзей своих спроси. Подумай, — повторил он, — время летит ох как быстро. А я здесь всегда.

Паренек не заметил, как домчал до камбуза. Столкнувшись с Гораном, он принялся сбивчиво тараторить, забыв про тарелки, — об Алжире, о предложении капитана.

— А по мне, почему бы и нет, — пожал плечами Горан. — Место доброе, меня тут вроде как приветили. Посмотрим, как шторм пройдет, а то вдруг укачает. И Иштван возражать не будет, он и в Подгорице никого не знал, кроме нас, на кой ему Нантакет… А когда сэр будет набирать, по прибытии или чуток позже? А ты сам? Ведь столько всего про корабли знаешь — и хоть бы раз себе помог. Ну, что за дело, поваренок на кухне.

— В камбузе, — машинально поправил товарища Ивица и замолчал. В самом деле, в подгорицком приюте книги собирались больше на приключенческую тематику, а не только богословские трактаты и наставления старцев. Видно, прежний директор, да и сам господин Крстич — как он сейчас, отпущен ли, плывет следом? — старались хоть немного да потакать вкусам отроков, с малолетства оторванных от семьи и принужденных искать утешения в чем-то ином, кроме компании себе подобных. Стивенсон, Сабатини, Буссенар, Верн, Лондон, Миклухо-Маклай и другие авторы представляли новых друзей. Ивица особенно любил героев двух последних — одиночек, ищущих испытания для тела и спокойствия для души. Трудностей и в его жизни хватало с избытком, а за чтением можно представить, как, пусть нелегко, пусть непросто, но можно их все преодолеть. Больше всего ему нравились книги о море, потому, наверное, что путешествия по морю, тогда еще, до войны, с родителями, оставались самыми приятными воспоминаниями.

Не сказать, что сейчас все было хорошо — «Хоуп» походил на другой приют, только для тех, кто постарше. Ивица не знал, что его ждет в Нантакете, не особо верил в лучшее, как, наверное, и все здесь, но предложение капитана оставило холодный отпечаток в душе. Да и Борис воспротивился:

— Не буду я тут годы корячиться ни за грош. Из Нантакета махну в Нью-Йорк, там, поди, работу можно найти получше, чем паруса трясти да канаты плести.

Перед склянками Хоуп собрал экипаж. Он был бледен, кусал губы, словно получил еще одно послание, новую газету. А, может, так и было.

— Война расползается, — зло бросил он матросам и оглянулся на Стабба. Тот стоял рядом, на шканцах, изредка касаясь помятой куртки Хоупа, под которой виднелась застиранная рубаха и кое-как повязанный шейный платок, словно успокаивал этими прикосновениями капитана. — Вся лохань Средиземного моря охвачена ею. Америка пока не участвует в войне, но не так давно крупно вляпалась, может вляпаться повторно. Я не знаю, как отреагируют на наш флаг, — махнул он на изодранную полосатую тряпку с кругом звезд в синем крыже, — в Баре мне уже высказали пару ласковых. Я бы мог поднять испанский, это судно когда-то носило королевский штандарт, но сейчас там республика, а за неправильный флаг в любом порту могут вломить. Особенно сейчас. — Хоуп помолчал немного и добавил: — Мы идем в Оран. Но если и там… поспешим.

Пробурчав последние слова, он круто развернулся и бухнул дверью каюты. До самого порта его почти никто не видел. Да и не до него было — на следующий вечер Ивица утащил две газеты, по настоятельному требованию Горана, который должен был своими глазами увидеть и во всем разобраться.

«Бутафория», — буркнул он поначалу, заполучив номера, английский давался ему с трудом. Проще всего было отдать газету Борису, но тот, как всегда, когда просили, начал ломаться. Пришлось напомнить, кто главный. Не совсем номера, пояснил Борис, подборка статей с такого по такой-то месяц, потому газета и толстая, на тридцать две полосы. Может, капитан увлекается фантастикой?

— Тут много чего непонятного написано, особенно про передвижные цистерны с пушками, ракетные бомбардировки и много чего еще. На Жюль Верна похоже, — несколько разочарованно произнес Ивица.

Иштван разглядывал номера последним, долго листал, прежде чем вернуть, пробурчал: «Все может быть. — И добавил: — Я, наверное, останусь», сделав ударение на слове «наверное», чтобы стало понятно, с кем он теперь. Тем более что следующую ночь вахтовать ему.

Вернулся Иштван под утро, сосредоточенное выражение лица говорило, что ему хочется многим поделиться, но только натура не позволяла. Оставшись один, Иштван забылся беспокойным сном, а когда проснулся, тут же разыскал Ивицу и заговорил с ним. Слова давались ему с трудом.

— Странный прибор видел, что-то вроде шара. Господин капитан его каждую полночь проверяет, мне Вилл, рулевой, сказал. Не компас, не астролябия, там деления от одного до одной к тремстам шестидесяти пяти по кругу, вот так: один, одна вторая, одна треть, четверть… На «Кодак» похоже, помнишь, у господина учителя… — Ивица невольно вздрогнул, и Иштван тут же добавил: — Сам посмотришь, скоро тебе стоять.

— На скольких сейчас стоит? — вдруг спросил Ивица.

— Одна двадцать четвертая, — замявшись, ответил Иштван.

Оба замолчали. Ивице хотелось еще посидеть, но не получилось, так и разошлись, думая об одном, да порознь. Спускаясь в трюм, он видел, как Иштван подошел к борту и долго всматривался вдаль, будто надеялся увидеть стремительно приближавшийся берег — барк шел ходко, крепчавший ветер раздувал паруса, подгоняя судно. Вечером он перешел в шквал, но приказа снимать паруса не поступило. Судно рвалось на юг, подгоняемое колючим ветром.

Поздней ночью на горизонте показалась земля, «Хоуп» буквально ворвался в порт. Суета, шум, гам, матросы загрохотали коваными башмаками по палубам, стремительно взлетали по вантам, травили гики, выбирали фок и грот: судно теряло ход, истошно визжа под напором безумствовавшего ветра, направляясь к самому дальнему пирсу — бетонной скале, одиноко белевшей в свете стремительно светлеющего неба. Пара минут, начался и закончился восход, будто выпущенное из темницы светило стремительно поднималось по небу, спеша в зенит. Перед высыпавшими на палубу мальчишками открылась картина полупустого порта, чей век или уже прошел, или еще не настал, величавые портальные краны, сгрудившись, позванивали, жалуясь на долгий простой. Капитан крикнул портовым на скверном французском, его едва поняли, но швартовы приняли, сходни подали. Кто-то из начальства поднялся на борт, объяснился, польстившись на золото, незамедлительно согласился на все и принялся отдавать распоряжения. Хоуп развернулся и стал командовать своими, включая и Стабба, старпом ушел в трюм и там руководил разгрузкой. Ивица уже не выбирался с кухни: капитан пригласил отобедать начпорта, а тот пригласил и своих помощников, так что коку и его подручным работы прибавилось вчетверо.

Все ждали вечера. Хоуп уже предупредил новичков: без его команды никто борт не покидает ни при каких обстоятельствах, только вечером, как работы стихнут. Но за работой мало кто смотрел на дразнящий устойчивой надежностью берег, времени не было: матросы меняли марсели и стаксели, принимали и найтовали груз. Хоуп распорядился с ходу сменить часть бегучего такелажа, пока хозяин Орана столь щедр. Истертые центнеры пеньки отправили в трюм на размотку.

К вечеру, когда гости ушли, экипаж едва держался на ногах. Зато Хоуп выбил у начпорта две недели спокойной стоянки, надо осмотреть судно от бушприта до кормы, проверить, поправить. Всем будет время прогуляться.

Наутро Ивица понес завтрак в кают-компанию, долго искал газету, но так и не нашел, позвал капитана и старпома, но не дозвался. Услышав странные сдавленные стенания из каюты Хоупа, он подумал, что капитану стало плохо, что-то с сердцем, как у его покойной матушки. Не постучавшись, Ивица ворвался в каюту и замер. Хоуп сидел на кровати, покачивая головой, закрытой ладонями, и… плакал?

Паренек не знал, что ему делать, а капитан поднял на него покрасневшие глаза и глухо произнес:

— Стабб ушел. Еще ночью ушел в город.

— Надолго?

— Если ушел, то навсегда. Как я без него, он ведь со мной с самого Бостона, он для меня — все. Не знаю, почему, не знаю, не знаю, — несколько раз повторил Хоуп, потом снова взглянул на Ивицу: — Не понимаешь? И я сначала не понимал. Видишь ли, мальчик, я тут, на корабле, с десяти лет обитаю. Только здесь. Не знаю даже, сколько лет прошло, сколько стран, морей пройдено. Самого себя не знаю. Первое, что помню: очнулся посреди океана, вцепившимся намертво в крышку рундука, ко мне подплывала лодка, из нее махали люди, ободряли. Потом меня подняли на борт. Этот вот. Тогда «Хоуп» именовался иначе, неважно как. Когда я стал намного старше, и прежний капитан ушел, я назвал его «Надеждой». А как еще? Только им и жив. Когда капитан ушел, было очень тяжко. Одному, среди таких же, как я, пацанов, набранных по всем углам мира. Стабб стал мне как отец, он мудрый человек, он… И он все-таки ушел.

— Сэр, я могу… — прошептал Ивица.

— Можешь. Идем. Новобранцам пора на берег. — Положив руку ему на плечо, Хоуп повел Ивицу к борту и приказал созвать новобранцев. Вглядываясь в лица девятерых мальчишек, стоявших перед ним нестройным рядом, он пробормотал: «Мал у меня экипаж», и разрешил всем сойти на берег.

Единогласное «ура!» сотрясло судно — мальчишеские ноги в неудобных, не в размер, башмаках сотрясли сходни. Мчались по одному, по два, едва не падая на бетон пирса, норовя поскорее добраться до твердой земли, ощутить, почувствовать ее, прикоснуться. Ивица рванулся за ними, побежал следом, но вдруг споткнулся и замер у сходен.

Там, на берегу, происходило что-то немыслимое. Сошедшие с корабля начали стремительно прибавлять годы, возвращая позабытые дорогой десятки лет. Горан, едва успевший осмотреться по сторонам, немедля истаял горсткой пепла, развеянного по ветру. Ивица будто услышал голос, прошелестевший в голове: взят вместе с Крстичами у Скадарского озера, погиб при попытке к бегству. Еще один скончался в фильтрационном лагере от холеры. Другой, чуть позже, забит чернорубашечниками…

Невозможно было оторвать взгляда, невозможно было и смотреть. Ивица оглох и ослеп, поэтому даже не почувствовал, как Хоуп схватил его за плечо и заорал что было сил:

— Назад! Все на борт!

Подростки не успевали взрослеть… Двадцать лет, двадцать пять… Кто-то поехал освобождать Корфу, кто-то отправился на помощь республики в Испанию — господин учитель воспитал достойных людей, свято верящих в идеалы братства и справедливости, и теперь им всем приходилось расплачиваться за убеждения учителя.

Иштван переселился в Венгрию, пытаясь хоть там найти родные корни, его, убежденного коммуниста, сдали властям, обвинив в мятеже; по приказу регента Хорти, его и еще двадцать сторонников расстреляли. Борис, единственный, кто обрел семью, переехал в Скопье, обзавелся собственным делом. После убийства усташами и болгарскими нацистами короля Александра I попал в сербский список как предатель своего народа, тяжело ранен во время погромов, а через три дня…

— Быстрее же, быстрее!

Борис споткнулся на последней ступеньке, грохнулся на пол барка, пятная его кровью. Ивица бросился к нему, нагнулся, пытаясь проверить пульс, но не находил его.

— Корабль Красного Креста не дошел до Бара, — произнес Хоуп. — Не то наткнулся на скалы, не то австрийцы потопили. Меня по дороге приняли за него, сообщили, что я должен взять на борт сирот и отвезти их в Нантакет. Мне говорили о семидесяти, видимо, отпустили не всех. А раз так… мне нужен был экипаж. Первый раз останавливался во время войны, даже представить не мог, что она настолько затянется и затянет вас всех в свои жернова.

Борис вдруг резко поднял голову, встряхнулся, поднимаясь на ноги, — живой, невредимый. В чужой одежде с чужой жизнью за плечами. И там, где никак не должен оказаться.

— Мне что, привиделось? — недоуменно спросил он.

— Ты умер и попал сюда, — кивнул Хоуп. — Я должен был отвезти тебя в Нантакет, но теперь ты точно преставишься, если сойдешь с барка. Тебе повезло, что успел подняться на борт до начала тридцать девятого.

— Значит, и газета, и что там Иштван наговорил про астролябию, или как там… все это… — Борис вздрогнул всем телом.

— Я даже не знаю, сколько мне лет по времени судна. Двадцать, вряд ли больше, — снова заговорил Хоуп. — Последний раз я сходил с барка… задолго до Стабба и бостонского чаепития. — Он наконец разжал руку на плече Ивицы. — Думаю, мы не будем ждать. Запасов много, деньги на судне всегда найдутся, так уж оно устроено, а куда плыть, узнаем из газет. Думаю, нам не стоит навещать Европу раньше, чем через лет пятьдесят. Но я надеюсь, что вы будете отличной командой. Ведь я видел ваши жизни. — Он вдруг замолчал, а затем, обернувшись, отдал сигнал к отплытию. Слова потонули в грохоте ботинок, эхом прозвучавшим над блеклыми от жары, пустынными небесами.

К вечеру барк покинул акваторию Орана, а через несколько дней вышел в Атлантический океан…