Родом из немец [Андрей Юрьевич Арьев] (fb2) читать онлайн

Андрей Арьев «РОДОМ ИЗ НЕМЕЦ» _{(О прозе Георгия Венуса)}

«…Мир не может быть лучше, чем он есть на самом деле», — размышляет герой повести Георгия Венуса «Солнце этого лета». Жизнь самого писателя показала, что зато мир этот может быть хуже, чем на самом деле. И что слишком часто в XX веке человеку приходится выбирать не между добром и злом, а из двух зол меньшее. Вместо того чтобы выявить и ощутить красоту нашего «лучшего из миров», ему приходится ломать свою судьбу ради не им самим выкованных теорий и слишком отдаленных целей.

Читая последние, написанные уже в куйбышевской ссылке, вещи Георгия Венуса, трудно отделаться от ощущения, что потому именно они так красочны, так мажорны, потому столько в них солнца, зелени, речных волжских просторов, что всю эту прелесть и трепет естественной жизни писатель видит как бы в последний раз, предчувствуя скорую тьму и небытие. «Кукушка в лесу считала дни — сколько осталось ему до конца работы», — говорится в «Солнце этого лета» о композиторе, сочиняющем музыку в счастливом уединении. На самом деле кукушка считала дни до близкого уже «конца работы» — ареста — самого писателя. «Смотрите, — говорит композитор, — как тянутся к окнам зеленые ветки. Смотрите, как первое золото осени блестит на густом изумруде. Смотрите, как солнце, проплыв сквозь листву, струится в окно, в мою комнату, в душу…Я никогда еще не жил такой полной жизнью…» Радостная полнота жизни владеет героями повести настолько, что ее героиня даже клопов называет «голубчиками»…

В поздних вещах Венуса явно господствует привлекательное ощущение первичности материи, перед лицом которой сознание демонстрирует свою раздражающую и досадную вторичность. Оно служит преимущественно идее самоограничения и самовнушения, отрицая ценность единственного, из чего исходит и на чем зиждется, — ценность человеческой жизни, ее уникальный, а не тиражированный, опыт. «Не то, не то, — думает у Венуса композитор. — Я опять не смог разомкнуть печальной мелодии прошлого».

Идея покорения природы и перековки человека в ней вложена в души героев Венуса наперекор его собственной интуиции о том, что «мир не может быть лучше, чем есть он на самом деле». Пафос искупительной жертвы сегодня ради неосязаемого завтра владел не одним Венусом. Большинство художников той поры соглашались с формулировкой пастернаковского лирического героя, принявшего как должное:

Герои Венуса последних лет в этой надежде идут до самого края: они верят даже в «садоводов» из НКВД. «Дичок перестал быть дичком, садоводы исполнили свое дело», — говорится в рассказе «Возвращение» о вернувшемся с принудительных работ молодом герое. Да и сам этот перековавшийся персонаж в высшей степени характерен для литературы 1930-х годов: «А знаешь, отец, — улыбнулся Гриша, — мы горю сейчас войну объявили». Вот уж, действительно, «блаженны нищие духом»! Особенно в России. Не на них ли и атеистами ставка была сделана? На их негордыню и небрежение разумом.

Между тем чаемого «нового человека» не появилось даже на горизонте. И война была объявлена не горю, а счастью отдельной личности ради счастья тех будетлян, которых никто и никак увидеть не сможет. Жестоким парадоксом литературы тех лет как раз и является то обстоятельство, что, чем большим интеллектом наделялась изображенная в ней личность, тем неизбежнее она склонялась к самобичеванию и изгойству: «И я — урод, и счастье сотен тысяч не ближе мне пустого счастья ста», — исповедовался Борис Пастернак Борису Пильняку. Так даже у поэта с выраженным христианским мироощущением в 1930-е годы «любовь к ближнему» вытесняется вполне ницшеанской этикой «любви к дальнему».

«Новый человек» мыслился существом, произошедшим от предков, разумом одаренных далеко не в высшей степени. «Духовная нищета» для него соблазнительный проект жизнеустройства.

Характерно, что уже нарисованный на плакате «новый человек» в литературе преимущественно олицетворялся в образе крепкой жизнерадостной девушки, комсомолки-физкультурницы, чуждой прежде всего рефлексии. Исключений из правила практически нет. И у Платонова, и у Олеши, и у Эренбурга, и у Ильфа и Петрова картина рисуется схожая. Та же лирическая фабула и у Венуса — и в поздних рассказах, и в «Солнце этого лета». Это и понятно: безотчетное желание найти смысл жизни в самой жизни, а не в утопии, невольно вызывает в воображении образы молодости и женственности. Но принятая и признанная идеология диктует иные мотивировки: симпатичная чистая девушка — это не перл творения, а символ обновляющейся жизни, правой уже потому, что за ней мерцает, если не мерещится, лучезарное будущее.

Самая серьезная ситуация в литературе тех лет возникала тогда, когда, как это было и в случае с Георгием Венусом, герои произведений отказывались от прошлого — и от прошлого в себе — искренне, навсегда и бесповоротно. Композитор из «Солнца этого лета», размышляя об отце, приводит его немудреный житейский девиз: «Слава господу богу, сегодня опять показалось солнышко!» И тут же комментирует: «…и шел работать в контору, куда никогда не заглядывал солнечный луч». В этом вся разница между отцом и сыном — одному достаточно «солнышка», другой сетует, что его несправедливо мало. Трудно не соблазниться максималистскими требованиями детей. Но всегда при этом неясно, сколько «контор» нужно разрушить, чтобы солнце сияло всем — с утра до вечера. Есть опасность при такой программе и вовсе остаться под открытым небом. Да вдобавок воевать с тучами, «покорять природу», вредя ей из новых контор.

Герой Венуса хочет быть с природой, а следовательно, и со своим прошлым, со своими корнями и истоками, в дружбе и согласии. Но это лишь по неизъяснимому чувству. По мысли и вере в идеалы он должен преодолевать и природу, и себя.

Подобных персонажей принято уличать в раздвоенности сознания и бранить за рефлексию. Но что, если только они и напоминали людям: будущее — это не потеря прошлого, а его переосмысление и развитие? И если о композиторе из повести Венуса хозяйка дома, где он живет, размышляет: «Отчего Владимир Антонович, такой живой и веселый, играет только грустные пьески?» — то это размышление помогает ей почувствовать глубину и содержательность человеческой жизни, а не ее разлад. И пускай самого Владимира Антоновича одолевают традиционные сомнения: «Разве такое искусство нужно современности?» именно благодаря художественной рефлексии он создает в финале значительное произведение.

Какие бы беззакония ни творились вокруг, человеку всегда дико предположить, что и его — не знающего за собой никакой вины — могут безжалостно преследовать наравне с другим. Так что трудно сейчас утверждать однозначно, чего больше было в литературной позиции Георгия Венуса в годы куйбышевской ссылки — мужества или святой простоты? Во всяком случае, нужно было иметь исключительное самообладание и незаурядную волю к творчеству, чтобы писать в 1936–1937 годах о современной жизни в тональности более мажорной, чем о жизни прошедшей.

Прошедшее для Венуса — об этом и весь настоящий сборник — это война, революция, изгнание, кроваво-грязный прах канувшей жизни. Серый дождик да желтая пыль — вот основной пейзаж этих вещей, их фон. Таким рисовалось прошлое до конца дней — судя по сохранившимся отрывкам из второй части «Молочных вод», рассказывающих об эвакуации белых частей в Константинополь, об их страданиях на Галлиполийском полуострове.

Видимо, все-таки желание «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком» было обосновано у писателя всем опытом его жизни, а не конъюнктурными соображениями. «Шесть с лишним лет, — писал он в книге „Притоки с Запада“,ненужный людям и улицам, приниженный блеском богатых огней в окнах кабаре, театров и ресторанов, я, не зная, кому отдать свои силы, смотрел с надеждой на Советский Союз, где каждый, кто хочет работать, найдет свое место, будь он рабочий, инженер или писатель». Можно ли было представить, что еще легче оказалось у нас «найти свое место» в следственном изоляторе? О том, что Георгий Венус обладал чистейшей душой и до последней минуты на свободе полагал такую возможность несовместимой с общим ходом жизни, говорит его сверхнаивный звонок следователю 9 апреля 1938 года, о котором рассказал в предисловии к этой книге его сын Борис Венус.

В произведениях Георгия Венуса, какие бы различные фамилии не носили их главные герои, выявляется и центральный персонаж, судьба которого на разных этапах повторяет судьбу автора и душа которого близка авторской душе. Писатель вообще не стремится к беллетристической выдумке, не плетет паутину от начала до конца продуманной интриги. Время в его повествованиях соответствует реальному историческому времени, и внимание он обращает лишь на композицию составляющих общий сюжет вещи эпизодов. В целом эта композиция проста и сводится к параллелизму сцен, происходящих в одно и то же время в различных местах. Этот прием характерен и для «Зябликов в латах», и для «Стального шлема». Еще проще — почти как дневник — построен роман «Война и люди», первое крупное произведение Венуса.

Два достоинства как главные можно выделить в художественном почерке прозаика: его интимную хроникально-дневниковую достоверность и тонкую наблюдательность, схожую с наблюдательностью живописца-психолога, мастера портретного жанра. Здесь автор способен видеть вещи, которых не заметит за собой и сама модель. Как например, в эпизоде из «Зябликов в латах», в котором изображен прапорщик Рябой перед первой атакой. Внешне спокойный, он «обеими руками сдвинул на лоб папаху и не торопясь взялся за винтовку. Но пальцы его торопились. Они быстро обхватили ствол». То же самое и в других вещах. Вот «пленных подвели к тачанке генерала Туркула. Наклонив головы и опустив руки, они стояли неподвижно и казались низко-низко подвешенными над землей» («Война и люди»). Да, автор этой прозы видит все — и «толстую круглую спину и обручем выгнутые плечи вице-директора, который мыл возле уборной руки» («Стальной шлем»), и товарища Ульриха с «плоскими желтыми веками» (там же)… Не только видит, но и слышит — безымянный русский голос в бараке на окраине Берлина: «Нет исхода из вьюг…» Слышит и понимает — вот лейтмотив к судьбе его собственной и к судьбе скольких еще тысяч русских людей в годы революции.

В произведениях Венуса «годы идут, не путаясь, не сбиваясь», и вся эта книга читается как единое повествование об одной судьбе на самых крутых поворотах отечественной истории. И прапорщик Константинов из «Зябликов в латах», и Алексей Зуев из «Стального шлема» — это все, конечно, ипостаси авторского «я». Тем более — герой «Войны и людей», где повествование ведется от первого лица. Достаточно самых общих биографических сведений об авторе, чтобы понять: случившееся с рассказчиком произошло и в жизни писателя. Да ясно это и без всякой биографии: никакое воображение не угонится за тем, что пришлось увидеть и пережить поднявшимся друг на друга гражданам Российской империи.

Хронологическая последовательность событий, изображенных в предложенных романах, не совпадает с порядком их написания не случайно. Автора интересовали в первую очередь суть и смысл русской усобицы, а потом уже ее предыстория и ее последствия. Поэтому сначала он написал «Войну и людей» (гражданская война), а затем «Зябликов в латах» (первая мировая война) и «Стальной шлем» (эмиграция). И я не уверен, что читать их нужно в хронологической последовательности: «Зяблики в латах» — «Война и люди» — «Стальной шлем». Основной импульс, смысловой толчок для понимания остальных вещей дает все-таки роман «Война и люди».

В этом романе вопрос о том, чему служить русскому человеку, каким долгом ему руководствоваться, из традиционной области умозрений опрокидывается в кровавую явь исторического катаклизма. Вряд ли Россия получила достойную награду и весомую компенсацию за столь катастрофический урок.

В книге Венуса речь идет о побежденных, о тех, кто проиграл, так и не осознав до конца причин своего поражения. Во всяком случае — его закономерности. В самой «белой идее», в романтической идее исполнения национального долга, в отстаивании постулата единой и неделимой России никаких существенных изъянов не обнаруживалось. Казалось, достаточно было хорошо повоевать, а уж за идеи беспокоиться нечего — русскому народу они близки как никакому другому. Идеи, однако, оказались чересчур бесплотными, неосязаемыми, да и неоригинальными. В белом воинстве не поняли даже, что не генералы были в первую очередь нужны для победы, а политики. Что им и доказали большевики.

Первая же страница «Войны и людей» нелицеприятно говорит о том, что «белая идея» имела в гораздо большей степени общеевропейское дворянско-сословное обличие, чем собственно национальный русский характер. Так что не только коммунизм нужно выводить из денационализированной философии, но и русскую мессианскую и имперскую амбицию тоже.

В разгар борьбы на Украине лучший из полков Деникина так, например, встречает добровольно прибывших на службу молодых офицеров: «Мы еще не имели права носить форму Дроздовского полка — малиновые бархатные погоны и фуражку с малиновой же тульей и белым околышем: старые офицеры, особенно „Румынского похода“, нас как-то не замечали, и мы чувствовали себя не совсем на месте». Все это очень напоминает начало рассказа Ричарда Олдингтона «Прощайте, воспоминания»: «Воплощением красивой лжи войны стали для меня кадеты Сен-Сира, которые поклялись носить в бою свои парадные ярко-малиновые плюмажи, — все до единого человека были они перебиты снайперами в серо-зеленой форме». Ту же фанаберию мы видели и в знаменитом фильме «Чапаев» — психическую атаку каппелевцев, марширующих во весь рост, стройными рядами, с развернутыми знаменами, барабанным боем и трубками в зубах на позиции неприятеля. Оказывается, достаточно двух хорошо налаженных пулеметов, чтобы уничтожить эту музыку и эстетику былых войн. Можно сколько угодно восторгаться всеми этими затеями, можно преклоняться, скажем, перед польскими уланами, летящими с пиками наперевес на немецкие танки, но ни большого смысла, ни чего-то специфически национального в подобных безумствах нет.

Венус превосходно показал эту дегенерирующую романтику и безнадежный апломб российского белого офицерского корпуса: бок о бок с обладателями малиновых бархатных знаков отличия идет в атаку в одних носках — сапоги украли свои же! — герой романа, прапорщик-дроздовец. И никто его драных носков не замечает. Да что не замечает — не видит! Плевать они все хотели на грубую существенность жизни! Они сохраняют к ней «поэтическое отношение»! Пишут что-то вроде: «Вы с крестом, а я с мечом разящим…» XX век уже разошелся вовсю со своими пулеметами, бронепоездами и танками, а у них все еще «разящие мечи». Для них «Деникин и Фенимор Купер — одно и то же».

Но что особенно верно подмечает Венус, так это то, что от подобного ослепляющего душу романтизма один шаг до самой варварской жестокости: «…после боя с конницей Жлобы вспомнил я еще раз стихи юнкера. Было это в середине июня. Степь дымила желтой пылью. Молодой хорунжий с шашкою в руке расправлялся с кучкою пленных. Когда наша подвода подъехала ближе, я узнал в нем бывшего юнкера Рыкова» (того самого сочинителя стихов)…

Впрочем, жестокостей хватало с обеих сторон. Есть несомненная правда и в словах подпоручика Морозова о красных: «…и когда те, что теперь за фронтом, стали дешево расценивать и жизнь, и человека, я назвал их врагами». Это почти то же самое, что запишет вскоре в дневник Александр Блок: «Чего нельзя отнять у большевиков — это их исключительной способности вытравлять быт и уничтожать отдельных людей. Не знаю, плохо это или не особенно. Это — факт».

И все же какая-то надежда, свидетельствует Венус, сохранялась и в белом стане. «…И пусть белый не станет красным, а красный белым, — записывает в дневник подпоручик Морозов. — Но годы гражданской войны откроют наконец наши глаза и белый увидит в красном Ивана, а красный в белом — Петра».

Надежда эта оказалась тщетной: в годы гражданской войны глаза противников не раскрылись, и по «Войне и людям» возникает ощущение, что расстрелянных и повешенных в это время (взятых в плен, заложников и просто людей, не желавших участвовать в бойне) было больше, чем убитых в боях. Достаточно в «Войне и людях» обратить внимание на поручика Горбика, на число его личных жертв.

Но, может быть, самое страшное впечатление от гражданской войны в прозе Венуса производит даже не количество уничтоженных Горбиком людей, а один образ — погибшего среди русских просторов красноармейца из рассказа «В зимнюю ночь»: «Папаха, залитая кровью, примерзла к его волосам. Кровь стекла и в глазные глубокие впадины, — она замерзла в них черными круглыми плашками».

Можно понять, что о примирении людей, видевших такие сцены, трудно было и думать.

Тяжкий путь в эмиграцию через Константинополь был описан Венусом во второй части романа «Молочные воды», к несчастью канувшего в недрах Куйбышевского НКВД. В «Стальном шлеме» темой становится уже одиночество, пустота, бесцельность эмигрантской жизни в Берлине. Точно по слову Георгия Иванова:

Этот обобщенно-поэтический «капитан Иванов» для Венуса — вполне реальное лицо, он числится командиром 4-го взвода 4-й роты Дроздовского полка. И убило его еще до начала эвакуации, «где-то под Тростенцом».

Читая Венуса, понимаешь, что большинство сражавшихся в гражданскую войну в том числе и капитан Иванов — могло оказаться по воле случая на любой из сторон, и вся наша грандиозная усобица, весь этот кошмар братоубийства странно и страшно далек от любых идеалов — как победителей, так и побежденных.

Но побежденным выпало еще и дополнительное испытание — диаспора, рассеяние по всему свету.

Георгий Венус, немец по происхождению, хоть и давно обрусевший, имея состоятельных родственников в Берлине, мог, казалось бы, перенести изгнание лучше других. И что за чудо! Именно он, участник белого движения, офицер одного из самых жестоких полков белой гвардии, возвращается на родину из страны своих единокровных компатриотов, возвращается в государство, против утверждающегося строя которого только что воевал.

Не есть ли это тот самый патриотизм, о котором сейчас так много спорят? Не зов и состав крови в нем важен, а Пушкиным обозначенная «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Важна любовь к тому, что человек с юных лет, просыпаясь, видит за окном, любовь к тому месту, где он впервые услышал звуки ставшей ему родной речи, его речи… Я уже не говорю о культуре в целом, воплощенной в обычаях, искусстве и верованиях… Подозреваю даже, что состав крови и патриотизм — вещи вообще разного порядка и разных уровней. Ведь и у Пушкина, государственника и патриота, был прадедом — эфиоп, а прабабушкой шведка. Да и сам легендарный его пращур, от которого пошла русская фамилия Пушкиных, сподвижник Александра Невского Рача был «родом из немец». Догадал же черт Александра Сергеевича с его патриотическими чувствами родиться в Немецкой слободе! А Георгия Венуса — среди василеостровских немцев!

Андрей Арьев