Сотворение оперного спектакля [Борис Александрович Покровский] (fb2) читать онлайн

Об этой книге

Как понять оперный спектакль? Как увидеть слышимое, услышать видимое, разгадать замысел, разобраться в тонкостях оперного произведении? Словом, как стать грамотным ценителем оперы?

Во всем этом поможет разобраться книга замечательного режиссера, педагога и теоретика Бориса Александровича Покровского. Прочитав его шестьдесят коротких бесед, вы как бы посмотрите на оперный спектакль через волшебный бинокль и увидите многое, что не видно обычным глазом. Автор поведает обо всех трудностях оперы (недаром «опера» в переводе с итальянского — «труд»), расскажет о рождении оперного спектакля, его эстетике и о многом другом, связанном с оперным искусством.

Книга обогатит ваши знания о всех сферах деятельности музыкального театра и даст верный ключ к пониманию особенностей оперного жанра. Вы с интересом узнаете, что в современном «строительстве», сочинении оперного спектакля, под руководством режиссера трудится огромный творческий коллектив, где объединяются различные художественные ремесла.

Право же, это поразительное зрелище, как из разных «кубиков» — слагаемых оперного спектакля — возникает новое творение и сами «кубики» обретают новое качество. Книга приоткрывает завесу над таинством творчества режиссеров, дирижеров, художников-декораторов, актеров. Как много в ней искренних страниц художника, пропустившего сквозь свое творчество всю боль, тревоги и радости созидания нового в оперном искусстве.

Кому, как не Б. А. Покровскому, автору ряда теоретических работ и книг, взять на себя роль учителя и наставника и без скучных морализаций, на живых примерах, повести за собой юного читателя по сложным лабиринтам оперного искусства, заражая своей влюбленностью и заботами о грядущем музыкального театра.

Прочитайте книгу, и вы откроете для себя целую новую страну — оперное искусство!

М. Б. Мордвинов,

профессор, заслуженный деятель искусств РСФСР

Оперный спектакль

Что такое оперный спектакль? Это спектакль, где все время звучит музыка и артисты все время поют? Музыканты скажут, что главное и опере музыка, а певцы скажут — голос, пение. А что скажет публика? Она скажет, что если в опере нет голосов и нет «красивой музыки» то и ходить и оперный театр не стоит.

Эти требования к музыке и локальным данным артистов не вызывают сомнении. Кому захочется слушать серую, невыразительную музыку в опере, да еще исполненную плохими голосами?

Да, это так. Но такое отношение к опере как к искусству, которое нужно только слушать, чуть не стоило опере катастрофы. «Пойдемте слушать оперу». Слушать музыку, слушать голоса. Это так укоренилось, что говорить иначе стало дурным тоном.

Разберемся в этом. Если есть «красивая музыка» и хорошие голоса, то разве опера уже состоялась? Если какой-нибудь держатель абонемента или просто меломан^[1] заглянет на полчаса в театр, чтобы оценить любимую арию в исполнении знаменитого гастролера, мы должны считать, что это есть подлинная жизнь оперного искусства? Может быть, разумно закрыть глаза и не смотреть в оперном театре на сцену? К чему тогда декорации, костюмы, гримы артистов, сюжет? Не правильнее ли в таком случае композитору сочинить «красивую музыку» в форме оратории^[2] или кантаты^[3] и исполнить их красивыми голосами в концертом зале?

Нет, при таких условиях опера не может состояться. А человек, говорящий «пойдем слушать оперу», не только проявляет свое непонимание природы оперы, но и отторгает ее от театра, то есть приносит ей вред. Вместе с тем то, что показывают оперные театры, давно перестало нравиться взыскательной публике. Главная причина здесь в том, что образ, который создается музыкой или артистическим инструментом — певческим голосом, — не соответствует внешним данным артиста-певца, его обаянию, темпераменту, его умению держаться на сцене (чаще всего он на это не обращает внимания, всецело поглощенный звучанием голоса).

Сейчас трудно определить, когда появилось в опере несоответствие слышимого с видимым и кто виновен в развитии и узаконении этого несоответствия. То ли в этом виноваты актеры, не сумевшие сохранить гармонию слухового и зрелищного образа, то ли публика, которая с легкомыслием — не догадываясь, до чего это доведет! — приняла это несоответствие не как тяжкий компромисс, с которым нельзя мириться, а как признак жанра. Следствие же было одно, печальное: опера постепенно из демократического представления превратилась в развлечение для гурманов, которым как бы понятны и простительны «болезни оперного театра», они готовы и привыкнуть к ним и даже — о ужас! — полюбить их. Причем с высокомерием отстранялось сценическое действие как нечто второстепенное и даже мешающее. И мне не раз в 30 — 40-х годах говорили эти «тонкие знатоки»: «Не надо ничего делать на сцене, это мешает слушать музыку».

А ведь когда-то оперы на площадях и улицах городов собирали огромные массы простых людей и пугали аристократов своей демократичностью, злободневностью. Когда-то в творческом направлении той или иной оперы проявлялась политическая тенденция общества, и, к примеру, борьба пиччинистов с глюкистами тоже не была разногласием, ограниченным узким кругом музыкально-драматургических идей.^[4]

Отделение музыки и пения от драматического действия делало оперные спектакли далекими для широких масс, и опера переходила в пышные, раззолоченные, подобно дворцам, залы. Конечно, и здесь, в этих театрах, бывали райки — дешевые места для разночинцев, бедных торговцев, студентов, мелких чиновников, то есть публики вполне демократической. Конечно, и и этих театрах появлялись артисты, соединявшие в своем даровании и музыкально-вокальные и сценические требования оперы. Однако дирижеры, обожествляющие музыку как таковую, отрывая ее от действия, певцы, ограничивающие себя искусством извлечения звуков, и художники, придающие оперному спектаклю пышность и внушительность, не были подчинены единому постановочному решению спектакля. Бесконтрольные их усилия, подхваченные гурманами, приходившими в оперный театр для развлечений, привели оперное искусство к тупику.

К ряде западных стран пытались и пытаются выйти из образовавшегося тупика путем собирания исполнительских звезд и постановочного богатства. Но такой спектакль стоит дорого, пройти он может не более пяти-шести раз, значит, цены на билеты очень высоки, и зрительном зале может сидеть лишь элита, насаждающая гибельные для оперного искусства вкусы к отдельным развлекательным элементам: красивым декорациям (зрелищу), пению и музыке (тоже красивым).

Оперное наследие и его осуществление на сцене

Вместе о том человечество обладает огромным сокровищем — оперными партитурами^[5]. Эти сокровища не позволяют с легкостью поставить крест на всем искусстве оперы. Но одно дело оперные партитуры — произведении великих музыкальных драматургов многих времен и народов, а другое — осуществление постановок, которые далеко не всегда убедительно вскрывают тенденцию произведения, выявляют тот художественный смысл, который свойствен данному времени.

Если партитура — это сундук с драгоценностями, цена которых все более и более растет, то постановка — это каждый раз экзамен того или иного коллектива на художественную и идейную зрелость как представителя и выразителя своего времени.

В. Г. Белинский говорил, что А. С. Пушкин «принадлежит к вечно живущим и движущимся явлениям, не останавливающимся на той точке, на которой застала их смерть, но продолжающим расширение в сознании общества».

Эта мысль может быть принята за основу в понимании проблем любого оперного спектакля. Если какая-нибудь опера Моцарта была поставлена при жизни композитора в XVIII пеке, и постановка удовлетворяла и автора и публику по форме, вкусу, умению понять суть произведения, то в XIX веке эти постановка будет недостаточно понятна, а в XX веке она может быть воспринята как неуместная стилизация. Все, что заключено в музыкально-драматургическом шедевре великого музыканта будет для нас скрыто, а форма и вкус окажутся нелепыми.

Итак, мы понимаем и учитываем разницу между самой оперой и искусством ее осуществления на сцене. Знаем, должны знать(!), что качества оперы не может покрыть несостоятельность постановочного творчества. Режиссер не должен прятать свое неумение под маску сверхуважения, и потому неприкасаемости к музыке. Принцип осуществления оперы на сцене предполагает, что выбранная для постановки опера — явление выдающееся, увлекательное, и нас устраивают ее идейно-эстетические, стилистические, музыкально-драматические и профессиональные качества. В противном случае лучше отказаться от этой работы, но не прибегать к переделкам оперного произведения в процессе постановки.

Опера — драма, написанная музыкой

Итак, в мечтах о театре композитор, которого точнее и правильнее для нас называть музыкальным драматургом, написал оперу. Мы можем на этом основании назвать ее музыкальной драмой. Почему? Потому что драма, то есть совокупность действии и взаимоотношений различных людей в определенных обстоятельствах, предназначенная для показа в театре, в опере раскрывается музыкой. А музыка — мы это хорошо знаем — сильное средство воздействия на человека, его настроение, чувства, психику. Поэтому действия-поступки, чувства-настроения персонажей драмы она проявляет очень глубоко и эмоционально.

Но музыка не только самое эмоциональное из искусств, она способна выражать явления жизни в большом обобщении. Драма же — театр — обязательно имеет в виду конкретных людей, их конкретные поступки. Даже самое абстрактное или символическое представление не может уйти от конкретности, «вещественности» происходящего на сцене. В опере, которую мы с вами решили называть музыкальной драмой, музыка выявляет чувства человека в содружестве с его конкретным сценическим действием и словом.

В драматическом спектакле тоже может иметь место музыка. Она там тоже сообщает событиям и персонажам те или иные эмоции. Однако в драматическом спектакле музыка помогает эмоциям, созданным действием в данный драматический момент, сопутствует им, усугубляет их, но сама не создает драматургии. Последнее типично и характерно лишь для того вида театра, который мы называем музыкальным. Здесь драма, совокупность действий и взаимоотношений различных людей в определенных обстоятельствах, как говорили мы, пишется музыкой. Конечно, здесь имеются конкретные факторы: характеры, сюжет, слово. Но это все весьма приблизительный каркас будущего строения. Как в каркасе дома нельзя жить, так нельзя ставить на сцене либретто^[6] оперы, то есть то, что является лишь общим, далеко не точным представлением о будущем произведении.

В дальнейшем, когда музыка на основании имеющегося каркаса будет строить драму, скелет будет обрастать живыми тканями действий и чувств, начнут раскрываться характеры образов — действующих лиц, их привязанности, взаимоотношения, взаимовлиянии, взаимодействия; музыка начнет описывать обстановку, в которой происходит действие, определять смысл событий в ходе драмы и их важность по сравнению с другими, сталкивать различные характеры, поступки, интересы, то участвуя в действии, то наблюдая его как бы со стороны, то намеренно контрастируя с ним. Так начнет проявляться драма — произведение для музыкального театра. Поэтому в свое время я сформулировал сущность оперы так: опера есть драма, написанная музыкой. Что же касается либретто, то это, скорее, отправной пункт, от которого композитор может развивать драму в разные стороны, в разном направлении, с разной скоростью.

На одно и то же либретто разные композиторы-драматурги напишут совершенно различные по стилю, драматургической концепции, жанровому характеру, темпераменту произведения.

Таким образом, для нас есть один автор оперы — композитор, одно основание для спектакля — его сочинение.

Драматургия оперы

В своем воображении и мечтах автор создает то, что называет К. С. Станиславский «жизнью человеческого духа». Это комплекс физических и психических особенностей человека, его нравственное кредо^[7], его сущность и особенность, индивидуальность.

Музыкальный драматург создает существование людей, их конкретную жизнь, включая физическую, идейную, моральную, духовную неповторимость. Композитор пишет на нотоносце^[8] ноты — знаки, обозначающие звуки, которые, будучи исполнены певцами и оркестром, являют собою сочетание слова и музыки, предназначенное для театра. В дальнейшем театр будет искать этому сочетанию слова и звука соотношение с действием.

Собственно говоря, смыслу последних двух слов и посвящена наша книга, ибо это и есть «зачаток», начало зарождения оперного спектакля; от подхода и принципа сочинения этого сочетании и зависит будущий успех спектакля.

Но пока мы находимся еще только в области написанной композитором драмы, ее ориентации в историческом, нравственном, идейном смысле. У композитора есть либретто — слова^[9]. Но как они будут пропеты персонажем? Горячо, безразлично, грозно, нежно или вызывающе грубо?

В либретто, предположим, указано простое действие: мужчина входит в комнату. А как входит? Возбужденно-скандально врывается, широко распахнув дверь? Или осторожно, крадучись? Нюансов здесь множество, хотя цель прихода персонажа может быть единой — застать кого-то. Своим художественным чутьем (театральным, отметим мы!) композитор не только видит действие, совершающееся на сцене, но и слышит его^[10]. Звуками описывает акт, видимое превращает в слышимое. Отсюда рождается синтез действия и музыки. Видимое и слышимое родились вместе, от одного источника — воображения композитора. Видимое автор оперы описывает звуками и, того более, вскрывает его духовную сущность. Всему этому в написанном звукоряде^[11], которому соответствуют и слово (соответствует, как мы видели, под разным углом зрения) и поведение персонажа (тоже!), а также окружающая действительность, атмосфера и обстоятельства, в которых происходит действие, есть свое место.

Если композитор слышит характер персонажа, его действия. то он и описывает их музыкой. Например, в опере Н. А. Римского-Корсакова «Царская невеста» есть лекарь-немец — Бомелий. Композитор изображает его жалким змеенышем, использующим в своих корыстных целях любую ситуацию, побуждения людей, их чувства, суеверия. Изображает семью звуками, расположенными так, что, слушая их, представляешь что-то ползучее, скользкое, на что никак нельзя положиться, чему никак нельзя довериться. Горем девушки, которая мучается от ревности, этот человек пользуется для своих мерзких помыслов: он обещает ей дать порошок, который погубит «разлучницу» но за это требует ее любви к себе. Так вот, если проследить по всей опере эту «тему Бомелия», эти семь нот, то мы услышим их в разном музыкальном обрамлении (ритм, темп, оркестровка, сила звука). Мы слышим, как, с каким достоинством входит он в терем важного боярина, как потом прислушивается, соображает, хитрит, обманывает, торжествует. Проклятый его порошок всыпают в кубок, который до дна должна выпить ничего не ведающая, невинная девушка. Мы слышим страшные семь нот, когда всыпается порошок, когда подносится жертве, когда выпивается зелье и когда действует оно на человека. И каждый раз эти семь нот звучат по-разному. Мы слышим их, они действуют на наши чувства и разум, мы следим за ними. Это один из многочисленных примеров музыкальной драматургии.

У композитора — музыкального драматурга есть множество способов влиять на воображение слушающего зрителя. То повтором музыкальных тем, то их столкновением, сопровождением или развитием, видоизменением.

В опере Р. Вагнера «Лоэнгрин» герой спектакля прибывает на землю, где царит несправедливость. Он владеет чудесной непобедимой силой и может утверждать добро, пока не будет вынужден назвать свое имя. Эта тайна у Вагнера имеет свою музыку. Но она звучит то грозно, предупреждающе, то жалобно, умоляюще, то горько, то возвышенно. Это называется лейтмотив. Он может характеризовать персонаж или явление, чувство или даже авторский взгляд на развитие событий. В «Кармен» Бизе есть «роковая» музыкальная тема. Она неотступно сопровождает взаимоотношения двух главных действующих лиц — Кармен и Хозе. И все время изменяется. Не музыка, а характер ее звучания. То роковое предчувствие, то игривая шаловливость, то отчаяние, то нежная любовь… Эта музыка не относится к Кармен или Хозе, это драматургическое проявление автора, его взгляд на отношения этих двух людей — направление наших эмоций на развитие трагедии. Предупреждение, разъяснение, заострение внимания, адресованное автором непосредственно тем, кто сидит в зрительном зале.

Дальше я приведу и другие примеры музыкальной драматургии оперы, а теперь вернемся к задачам театра.

Задача театра

Звуковой ряд, выражающий характеры, событии, атмосферу, страстно жаждет театра, который сопоставит с ним свой зрительский ряд, и из этого сопоставления возникнет окончательный оперный синтез. Хорошие слова, не оплодотворенные музыкой, не имеют никакого отношения к опере, также и хорошая сама по себе музыка («красивая музыка») есть только хорошая музыка. Она не оперная, если не выражает смысл, суть, характер действий и слов. А если выражает? Тогда мы можем признать, что может быть успех, но… только при условии умного и талантливого сопоставления звукового ряда и зримого образа. Обратите внимание на то, что я говорю «сопоставление», в противовес, увы, бытующему в оперных театрах стремлению к иллюстрации театральным действием того, что написано в партитуре.

Партитура

Композитор свой звуковой ряд поручает исполнять множеству инструментов и человеческим голосам — будущим персонажам музыкальной драмы. Каждый в этом процессе имеет свою, отдельную нотную строчку, то есть партию; партии, напитанные все вместе, и есть партитура.

И вот перед нами толстая книга, в которой у каждого оркестрового инструмента и голоса свое место. Все вместе есть музыкально-драматическое произведение с определенной художественной и идеологической задачей. Будет правильнее сказать, что партитура — это зашифрованные в нотных знаках чувства и действия героев, их характеры, привязанности, вкусы. Они — дети своего времени, несут в своей сути авторское отношение к себе, его симпатию или антипатию… В партитуре зашифрованы и краски в небе, и характер дороги, по которой идут действующие лица, их настроение в этот час, и то, как стучатся в дверь, и то, как плывут по морю или играют в карты. Как блещут звезды и какая походка у персонажей. Все, что зашифровано в партитуре, может зазвучать, но, чтобы увидеть событии, написанные в партитуре, нужно творческое воображение. Не обязательно режиссер предварительно слушает музыку, предпочтительнее «читать» партитуру. Звуки партитуры зазвучат у него в так называемом «внутреннем ухе», и воображение начнет смелее сопоставлять слышимое и зримое. Интонация, мелодия, ритм, тембр вызывают у режиссера или актера жизненные ассоциации. Становятся понятными характеры, особенности событий, начинает проявляться обстановка, в которой они происходят.

Здесь нам придется остановиться. Если процесс написания оперы окружен в некоторой мере таинственностью, естественной в сложном художественном акте творения, то перевод слышимого в партитуре в конкретно, реально существующий ряд сценических событий казался, да и теперь еще многим кажется, легким и доступным.

Специфика оперной партитуры

Слушать музыку и представлять себе в это время море, звезды, идущего но аллее человека или скачущего всадника; представлять, как выглядят человек, в чем он одет, как берет под руку другого, как полыхает пожар, как одета толпа, могут многие. На этом и основан дилетантизм при постановке оперного спектакля. Ему на смену должен прийти точный, научный анализ музыкальной драматургии оперы как процесс режиссерского творчества, как «разматывание» художественной фантазии создателей спектакля, а не размышления вообще, бездумные мечтания под слушание музыки. Как оперное произведение есть результат объединения одухотворенности и расчета, вдохновении и грамматики, гармонии и алгебры, так и постановка спектакля должна подчиняться определенным закономерностям сценического, зрительного образа.

Метод драматургического анализа оперной партитуры есть главное средство раскрытия театрального смысла оперного произведения. И именно анализ партитуры с точки зрения драмы, а не музыки приводит к успешным выявлениям возможностей оперы. Поэтому постановка спектакля представляет собой беспрерывную расшифровку требований партитуры. Это серьезный и интереснейший творческий акт, в котором проявляется и здравый смысл, и опыт, и вкус, и знание режиссера. Главное в нем — создание образов, которые дают чувственное восприятие мира, образов, организуемых мыслью.

Все знают, как трудно фантазировать вообще, без цели, без отправного пункта, без смысла. Но достаточно фантазии получить из реальной жизни для своего развития пищу, как начинает работать осознанная, целеустремленная фантазия, не давай места бессмысленному, высосанному из пальца ощущению, вроде «я так чувствую», «мне кажется», «мне слышится в музыке» и т. д.

Эстетика

Установим кратко, в общих чертах, что мы подразумеваем под словом «эстетика». Эстетика — учение о прекрасном, об искусстве и художественном творчестве. Мы знаем, что разные эпохи имеют разные взгляды на красоту. Кроме того, нас интересует та художественная красота, сотворенная человеком, которая рождает переживания, доставляет удовольствие. Она, как считал философ И. Кант, сочетает знание и мораль, прекрасное и возвышенное.

Конечно, прежде чем получить удовольствие от того или иного предмета, надо его узнать, изучить. Узнать, изучить — это уже категории сознания, интеллекта.

В искусстве, в образном мышлении всегда присутствует условность изображения реального. Так, в опере условность сцены, музыки, пения сочетается с действительностью, которую мы изображаем и которая диктует появление образа.

Нравственно порочное, злое, античеловеческое не может быть красивым и прекрасным.

В художественном произведении отрицательное дается как антипод положительному, благородному, смелому, правдивому. Отрицательный образ в сочетании с положительным (победа одного над другим) создает то чувство очищения и радости, которое свидетельствует о подлинной ценности художественного произведения.

В искусстве всякая гадость находит у художника образ, особую форму выражения, которая связана с отношением к ней гражданской совести создателя.

В конечном счете практика покалывает, что без познания мира, мироощущения искусства нет. Мировоззрение делает художественное творчество общественным явлением. Здравый смысл, определенная точка зрения играют в искусстве огромную роль. Иногда нас, режиссеров, хвалят за изобретательность. Это очень приблизительная и условная оценка. Художник призван открывать, но не изобретать. Открывать то, что существует, но еще не осознано, неизвестно или забыто. В том или ином явлении художник может открыть новые, ранее незнаемые грани. Но они не придуманы, не изобретены. Просто их увидел своим зорким глазом создатель произведения искусства и проявил к ним свое эмоциональное отношение. В театре изобретательство возможно лишь в области техники сцены, отдельных технологических, профессиональных приемов.

В эстетике объединяется познание и нравственность в форме прекрасного. Обратите внимание на то, что чувство прекрасного бывает не только чувственно, но и интеллектуально. И творческое воображение должно всегда быть контролируемо разумом. Более того, разум как бы программирует творческую деятельность.

В нашем с вами разговоре эстетика будет означать скорее всего взаимоотношения и закономерности духовных, идеологических, художественных, нравственных, вкусовых принципов и творческих убеждений.

Два типа спектаклей

Теперь нам надо установить, об эстетике какого спектакля мы будем говорить. Грубо говоря, есть два типа спектаклей: развлекательный и познавательный. Это, конечно, сказано очень приблизительно, так как если говорить честно, то грош цена тому спектаклю, который неинтересен, в котором нет и капли развлекательности. Публика, что ни говори, хочет смотреть и слушать оперу, которая приносит ей удовольствие. Это нельзя забывать. Тут может идти речь только о том, какова природа этого удовольствия, отчего получает человек эстетическое удовлетворение в театре и какого оно характера.

Отметим, что публика охотно принимает любое правило игры, предложенное театром, но впоследствии требует, чтобы из правил, установленных театром для «взаимной беседы», было соблюдено главное: интересно, увлекательно, нескучно. Этим требованиям вполне могут удовлетворять спектакли первого типа — развлекательные. Пышность, сладкозвучие, различного рода эффектные трюки (пожары, фейерверки, наводнения, живые лошади, шествия, бури и т. д.), часто похожесть и привычность, так сказать, ожидаемость — его признаки. Публика получает наслаждение от зрелища, в котором уже предположено отсутствие какой-нибудь новой, неожиданной и важной дли жизни мысли. Это может быть шикарное ревю типа парижского «Лидо» или американского мюзик-холла, где видна обнаженная и ожидаемая «красота» — огромные перья, украшающие красивые женские фигуры, ловкие трюки артистов, эффектные костюмы, легкомысленные песни… Средства эти могут существовать без всякой связи друг с другом, важно развлечение, и никто перед таким спектаклем не ставит задач познания мира, человеческой жизни, волнений от узнавания того, что происходит вокруг.

На этих же позициях, увы, часто стоят постановщики опер и балетов. О таких спектаклях могут говорить с восторгом: «Ах, какие декорации, ах, как красиво поют (танцуют), ах, какая красивая, легко запоминающаяся музыка!».

Оперный синтез, о котором мы говорили, распался. Здесь отдельно воздействуют на публику пение, декорации, ситуация на сцене, музыка. А раз синтез — природа оперного искусства — распался, то некому и вскрывать сущность человеческих противоречий, характеров, судеб, общественных явлений. Зрительный образ лишен привязанности к музыкальному образу, они могут существовать отдельно. При рождении произведения игнорировалась музыкальная драматургия и не находилось нужное соотношение видимого со слышимым. Действия персонажей не имеют иной цели, как только поражать неожиданностью, ловкостью и самодовлеющим мастерством техники. Музыка здесь не проявлена в соответствии с природой театра, из нее вынуто действенное начало.

А если это С. Прокофьев, Д. Шостакович, И. Стравинский или А. Берг — композиторы, которые писали музыку не для наслаждении, а навыков восприятия, понимания их музыки не накопилось? Тогда легко сказать, что музыка плохая, не задумываясь о том, что она не расположена ублажать, а создана для раскрытии определенной философской концепции. Главное в ней — драматургия — не принято во внимание.

Драматургия формирует качество актера

Раз нет действия — нет актера, он превращается только в певца. Его задача в этих условиях — показать голос. Тут развиваются индивидуалистические черты в психике оперного артиста, думающего, что его голос — его успех, его одного! Если прибавить к этому, что преувеличенная оценка своих вокальных данных очень распространена среди артистов оперы, то подобное явление можно считать сильной и изнуряющей болезнью оперного театра. При таких обстоятельствах звучание голоса становится целью, а не средством выражения чувств и действий персонажа. Профессия поющего актера вытесняется профессией певца.

Как-то на пресс-конференции перед спектаклями Московского музыкального Камерного театра в Западном Берлине много говорилось об актерах театра. Тогда один критик кинул реплику: «Почему мы говорим об актерах, это же оперный театр и надо говорить о певцах?» — «Вы не знаете этого театра, — ответил другой, — в нем актеры действуют голосом». Что значит «действовать голосом», мы потом расскажем, а сейчас вернемся к противопоставлению двух типов оперных спектаклей.

Старые спектакли

Когда-то в придворном Мариинском театре Петербурга балетмейстер Мариус Петипа поставил балет «Раймонда» (музыка А. Глазунова). Красивые позы, известные по старым образцам балетные движения, традиционные балетные костюмы, декорации в стиле выспренней романтики и ориентальной (восточной) экзотики, плюс к этому все время звучит полузнакомая мелодическая, с мастерством написанная музыка.

Прошло много десятилетий, принесших человечеству перестройку мира, сознания, утверждение новых философских, идеологических проблем. Но снова на сцене, теперь уже Театра имени С. М. Кирова в Ленинграде, идет «Раймонда» в мало заметной редакции. В чем дело? Вероятно, в том, что существует потребность у людей нашего времени к явно красивому, созданному на определенном уровне вкуса. Как мы слушаем иногда какой-нибудь старинный инструментальный ансамбль и получаем от него удовольствие, так мы смотрим далекую и мало интересную нам сейчас историю, воплощенную в красивых линиях, демонстрируемых мастерами балета под очень благозвучную музыку. Это великолепные и ценные сами по себе средства, лишенные цели.

В Большом театре в 1980 году была поставлена опера Дж. Верди «Бал-маскарад». А мог бы такой спектакль появиться в пятидесятых или двадцатых годах? Он мог появиться и до революции. В нем нет современного взгляда на жизнь, а идея дружбы и самопожертвовании… пришита белыми нитками для оправдания постановки и унизительна для этих великих понятий. Но спектакль имеет успех, и по тем же причинам, что и старинная «Раймонда», — треснувшую красивую старинную вазу жалко выкинуть. А спросите публику, что ей нравится в этом спектакле? «Музыка, пение, декорации» — таков будет ответ. И никто не скажет, что раскрыл в спектакле для себя нечто новое в жизни, в человеческих характерах, их взаимоотношениях. Никто! Значит, впечатление остается лишь от средств, которые существуют здесь сами по себе.

Очень красивая (очень!), но не пытающаяся помочь, понять сущность трагедии декорация, музыка, которую приятно слушать часто вне зависимости от того, что происходит на сцене, поведение актеров, с удовольствием играющих в некую, труднообъяснимую и, скорее, до смешного невероятную драму, вместе с распеванием «легко запоминающихся мелодий» — вот что обеспечивает часто успех того или иного оперного спектакля. Но (и это важно, очень важно отметить) успех этот имеет место далеко не у всех, многих этого рода спектакли молчаливо отваживают от оперы. Это, разумеется, не касается одного какого-нибудь спектакля, имеется в виду принцип. Каждый должен иметь право на нелицеприятную оценку самих оперных произведений, которые ставит театр. Следует понимать разницу между, например, шедеврами П. Чайковского «Пиковая дама» и «Евгений Онегин» и остальными операми композитора, о которых можно сказать, что они хорошие, не больше. Нельзя ставить знак равенства между великими созданиями Дж. Верди «Отелло», «Фальстафом», «Андой» — с одной стороны и «Балом-маскарадом», «Эрнани», «Трубадуром» — с другой.

Я пользуюсь здесь случаем призвать настоящих ценителей оперного искусства к взыскательности в оценках произведения искусства. Они должны быть избирательны, искренни, а не только основаны на обывательском: «Так принято считать». Остановимся немного на этом. Оперы итальянского композитора Гаэтано Доницетти (1797–1848) пользовались у итальянских меломанов большим успехом. Естественно, что молодой композитор (в данном случае Верди) не мог пройти мимо его влияния. Очевидно, что его первые оперы, чтобы завоевать внимание, должны были учитывать вкусы публики; сознательно или подсознательно это и делалось. Однако мужал талант Верди, он все далее и далее уходил от уже написанного, и после продолжительного периода раздумий он создал «Отелло» — оперу гениальную и открывающую новые эстетические позиции создателя. Здесь уже нет законченных арий, ансамблей, которые ранее писались для выявления вокальных возможностей певцов, останавливали действие, рассчитывали на индивидуальный успех у публики. Все отдельные вокальные номера здесь подчинены действию, раскрытию индивидуального характера персонажа, не останавливают движение драмы. Это уже не набор арий и ансамблей, а непрерывный поток событий. Из такого произведения не так легко вырвать какой-нибудь музыкальный кусок и насвистывать его мелодию в отрыве от восприятии обстоятельств драмы, которые выражает эта музыка. Подобною рода оперы писались М. Мусоргским, Р. Ватером и другими смотрящими вперед музыкальными драматургами, так пишутся лучшими композиторами современные оперы. В них редко есть легко запоминающиеся мелодии, от которых можно получать удовольствие вне зависимости от событий, происходящих в это время на сцене.

Образы этих опер — источники размышлений после того, как оперный процесс коснулся эмоциональных струи воспринимающего искусство. Это человеческие судьбы, выливающие сострадание и преподающие урок жизни, ставящие в частностях вопросы жизни в глобальном, общечеловеческом масштабе. Это сокровенное слово художника миру.

Еще раз, разобравшись во всем, что сказано, отметим, что есть у композиторов оперы, где все, и музыка в первую очередь, подчинено философии жизни, выраженной в драматургии произведения, и идет к слушателю оперного театра через восприятие спектакля в комплексе, через зрительское впечатление, сопоставленное с эмоцией музыки. А есть оперы, у которых большие части музыки адресованы прямо слушателю. В этих местах нет действия, искусство театра замирает, тут имеет место своего рода предательство музыкой театра. А если сплошь вся музыка откажется выражать действие, сценические события? Думаю, что такая опера не может существовать.

В «Бале-маскараде» есть проникновенные куски музыки, служащей драме, и в старой «Раймонде» много драматургического. Правда, эти куски можно решать и не заглядывая в глубь человеческой жизни, стремясь развлекать и услаждать даже в тех случаях, когда на сцене происходят грустные события. А можно постараться подчинить весь сложный механизм оперных средств пониманию идеи произведения. Это трудно, но необходимо. Мы видим, что выбор произведения для постановки — вопрос принципиальный и много определяющий.

Бывает у зрителей-слушателей своего рода ностальгия по спектаклям «просто красивым», свободным от проблем. Однако это всегда преходящее явление, болезнь до поры до времени. Настает момент, и бездумный спектакль начинает вызывать лишь досаду. Он устаревает.

Спектакли второго типа

В оперных спектаклях второго типа, тех, что я условно назвал познавательными, слушающий зритель также получает наслаждение. Должен получать его, иначе спектакль надо признать неудавшимся. Однако природа этого наслаждении иная, чем в спектаклях первого тина. Главный интерес здесь сосредоточивается на судьбе людей, судьбе народов, истории. Здесь не делается вывод, кто прав, кто виноват. Здесь не даются рецепты. Здесь из взаимопроникновения музыки и действия рождается новый самостоятельный образ, оперный образ, расшифровка которого есть творческая обязанность зрителя-слушателя. Процесс спектакля такого рода есть процесс творческого следования публики за сценической жизнью отдельных людей, общества в целом. В этом и заключен источник творческого удовлетворения и удовольствия слушающего зрителя в спектаклях второго типа.

Разумеется, этот творческий процесс идет подсознательно, хотя свои выводы иной раз (не всегда и не обязательно) зритель может и сформулировать.

Пример из оперы «Хованщина»

Вот князь Голицын в опере М. Мусоргского «Хованщина». Его сцена начинается вальяжной, спокойной и даже галантной музыкой. Она легка, беззаботна, в ней нет тревоги. Князь читает письмо царевны Софьи, любимцем которой он был. Слушать бы да наслаждаться этой музыкой… Но нет! Подозрительные мысли, сомнения, предчувствии, тревога… Все это нет-нет да и прерывает чтение письма. Оказывается, что основная спокойная музыкальная тема не выражает спокойствия и уверенности князя, это лишь кажущееся, напускное, показное спокойствие; сам же он раздираем подозрениями, предчувствиями, он нервничает, он не уверен. И Мусоргский заставляет слушающего зрителя многочисленными эмоциональными перерывами основной темы волноваться волнениями персонажа — князя Голицына, а не наслаждаться элегантной музыкой, которая оказывается лишь маской и притворством его истинного состояния.

Но если князь заботится о внешнем виде и престиже, стараясь надеть на себя маску вальяжности, то это выразится в его поведении, убранстве его жилища и т. д. Все это мы должны видеть. А какова же истинная судьба Голицына? Вскоре мы видим, что в атмосферу европейской изысканности, которую создает музыка, вливается неожиданное обстоятельство — князь пригласил гадалку (он еще и суеверен) и этим еще более обнаруживает свое смятение и неуверенность. От элегантно-показной музыки не остается и следа. В гадании мудрой раскольницы Марфы рождается трагическая тема истинной судьбы князя — трагедия! Ссылка, потеря власти, влияния, богатства. Эту трагическую судьбу мы слышим! А если бы не слышали, то по одним словам могли бы подумать, что в своих интересах Марфа обманула Голицына, припугнула его. Нет, мы слышим правду, которая подтвердится в скором же времени: мы увидим привязанного к позорному столбу князя, которого на простой телеге повезут в ссылку, и мы услышим в оркестре ту мрачную, трагическую музыку — тему его судьбы, которая уже звучала в гаданье Марфы.

Вы обратили внимание на эти бесконечные переплетения «видим» и «слышим»? На их крепчайшую взаимосвязь? Здесь великая музыка, породнившись с действием, выражая его эмоциями, повергает нас в бездну событий, переживаний, жизненных катаклизмов. И еще. Если лишить музыки театральный эпизод увоза Голицына в ссылку, мы получим незначительный в общей громаде русской истории факт, рисующий личную неудачливую судьбу одного из многих русских князей. Но, будучи показано на фоне оркестрового симфонического звучания (начало картины «Площадь перед Василием Блаженным»), это событие приобретает огромное значение — и историческое, и эмоциональное, и общенародное. Приобретает масштаб. А могло, если бы музыка этого захотела, стать комическим, мелким, злым или гротесковым событием. Впрочем, театр (режиссер с актерами) тоже может показать эту сцену так, что и музыка будет слушаться иначе; во всяком случае, публика обратит внимание на то, что между показанным фактом и его слышимой серьезностью есть противоречие Но дело все в том, что это противоречие может быть художественно осмысленным или антихудожественным. Тут проявляет себя творческое убеждение, осознанность и способность театра.

Вернемся к сцене Голицына. Все, что было рассказано о поведении и чувствах персонажа, выражено музыкой. Мы находим в отрывке множество мелодий, музыкальных тем и ритмов, перебивающих, сменяющих друг друга. Все это течет, как непрерывная мысль, — чувство, самочувствование, внутренний действенный психофизический поток, имеющий целью показать: князь в смятении.

Это пример музыкальной драматургии, то есть музыки, написанной для театра, ибо «драма» и «театр» — почти синонимы, в основе одного и другого понятия лежит действие. Здесь музыка не иллюстрирует ход сценических событий, а проявляет эти события музыкой, здесь логика музыкального действия раскрывает логику драматическую. Здесь могут тоже быть законченные музыкальные номера, которые возможно спеть в концерте, так как они не только раскрывают драматургию, но и выразительны сами по себе. Но это уже «по совместительству».

Другой пример из оперы «Война и мир»

Но вот другой пример подобного оперного принципа, принципа современной музыкальной драматургии. Военный совет в Филях, сцена из оперы «Война и мир» С. Прокофьева. Присутствующие на совете Бениксен, Ермолов, Барклай де Толли, Раевский и, наконец, Кутузов решают судьбу Москвы — отдать ее Наполеону или еще раз сразиться под Москвой? Каждый кратко выступает со своим мнением по этому поводу. Это не арии^[12] и даже не ариозо^[13], которые отвлекли бы наше внимание от главного события. Это короткие реплики, иногда на ходу — две фразы. Но каждого из персонажей музыка раскрывает в совершенстве и индивидуально; хоти в словах — только лаконично сформулированная точка зрения на вопрос, заданный главнокомандующим. Это серии точных характеристик. Всего одна музыкальная фраза, и мы видим Ермолова, не слишком дальновидного, но честного, настойчивого, даже упрямого, преданного родине и народу солдата. Его выступление подхватывают вкрадчивые, округленные, царедворческие мягкие реплики штабиста Бениксена. Резко, желчно, отчужденно, но ясно и убежденно прерывает его интонацию Барклай. И вот льется восторженно-романтическая мелодия Раевского, создающая поэтический, чистый музыкальный образ. Молодой Раевский проник в самую суть событий, но передает решение вопроса мудрости Кутузова.

Четыре кратких музыкальных выступления, четыре разные характеристики, четыре разные интонации. Четыре разных человека с разным душевным складом, разной точкой зрения, разным отношением к партнерам. С разными интересами и разной задачей.

Музыкальный материал каждого выступления мог послужить основой длянаписания развернутой арии. Но для музыкального драматурга С. Прокофьева важно не музицирование по поводу действия и событий, а сами действия и события, написание их музыкой, как драматургический акт оперы, акт тревожный, поневоле требующий лаконизма. Дли распевания арий нет сценического времени, это была бы ложь, а слушание их отвлекло бы публику от горькой правды и исторической атмосферы важного события.

Неуместны здесь и ансамбли^[14], хотя легко представить, что композитор типа Доницетти или раннего Верди не упустил бы случая написать здесь эффектный квартет или квинтет и был бы рад, если бы он вызвал аплодисменты или был повторен на «бис». Но тогда все тревожные событии, вся атмосфера ответственности момента будут загублены. Зато можно было бы восхищаться (о, как это неуместно!) музыкой, исполнением ансамбля и спорить о том, какая из четырех арий эффектнее и кто из артистов в своей арии показал лучший голос.

Прокофьеву это чуждо. Он дает нам точные характеристики персонажей, обрисовывает каждый характер особой музыкальной интонацией, создает атмосферу событии. Это опера нового времени.

Интонация

Понятие «интонация» важно! Интонация — это выразительность. Она складывается из соотношений звуковысотных тонов, в которых слышится то или иное отношение к предмету или человеку. Вы знаете, что словом «да» можно и согласиться и высказать подозрение, усомниться, растеряться, угрожать, пожаловаться и т. д. и т. п. Это зависит от того, с какой интонацией сказано слово. Как оно произнесено. Вот это «как» заложено в музыке.

Значение интонации в работе оперного артиста определил Шаляпин. Он называл это окраской звука, которая служит выражению смысла слова или фразы, в соответствии с характером персонажа, сущностью его психологических оценок и поступков. Интонация — главное в пении, так оценивал это великий певец.

Интонацией определяется и особый характер исполнения. В интонации, ее характере очень важны темп, ритм, метр, мелодия речи, ее тон, чередование повышения и понижения голоса. Большую роль в этом играют не только гласные, но и согласные звуки. Их можно цедить сквозь зубы, можно чеканить, как молотком по металлу, можно произносить мягко, вкрадчиво, можно смазывать или подчеркивать…

В речи драматическою актера, для того чтобы найти интонацию, которая выразит гнев или успокоение, нежность или подозрительность, смотря по требованию роли, интонация появляется как бы сама собой. В опере актер должен найти и установить окраску звука, точно выражающую суть состоянии образа.

Плохие певцы считают, что вполне достаточно точно воспроизвести последование звуков, обозначенных в нотах, они — иждивенцы композитора, об их пенни говорят, что оно бессмысленно, формально.

Ф. И. Шаляпин называл такое пение протокольным, он призывал к другому. Исполнитель в пределах данной общей музыкальной интонации должен найти свое выражение смысла, более конкретное, индивидуальное, чем в музыке.

Если персонаж поет заискивая, голос его окрашивается соответствующими красками, приобретает соответствующие обертоны^[15]. Если угрожает — зазвучит иная интонация. Беззаботность проявится звуком ясным, ярким, прямым. Угрюмая подозрительность вызовет голос глухой.

Не случайно Дж. Верди искал для своей оперы «Макбет» исполнительницу с глухим, хриплым голосом.

А. Прокофьев в опере «Огненный ангел» требует от артистки, чтобы они пела «свистящим голосом» или «напевая»…

Но, несмотря на авторитет Шаляпина, все еще находятся вокалисты (и их педагоги), отрицающие надобность подчинить звук смыслу образа, окрашивать его в зависимости от требования роли. Они и «за здравие» и «за упокой» поют неизменно абстрактно — «красивым» звуком.

Да, это одна из бед оперного театра, много повредившая его успеху и существованию.

Теперь решайте, что есть хорошее (выразительное) пение, а что — формальное выполнение нот композитора, без окраски звука, выражающей состояние действующего лица. Вот каково значение в пении интонации в шаляпинском понимании!

А еще, как говорил Шаляпин, надо петь, как говоришь. Это не значит — подменить пение разговором, а значит — выражать суть того, что поешь, тем же способом и по тем же законам, как это делается в речи. Прежде чем мы что-нибудь говорим, у нас является потребность выразить мысль. А если мысли нет, то и говорить (а значит, и петь) нечего. В опере певец иногда бессмысленно вызубрит ноты и слова и воспроизводит их, как машина, не родив их вторично своей мыслью. Вокально-музыкальная фраза не воспринимается в этом случае как результат мысли и активного действия.

Вот как это может быть в разговоре:

— Куда идешь?

— На каток! Там вся наша компания: Саша, Оля, Коля…

— Что ты! Николая только что отправили в больницу! Ему очень плохо!

— Как? Как? Я утром был у него, мы сговорились… Эх! Коля, Коля!

Вы, вероятно, понимаете, как изменилась окраска голоса того, кто шел на каток? Как он говорил слово «Коля» в начале диалога и как в конце. Раньше — беззаботно-веселый, теперь — растерянный, огорченный, с желанием понять ситуацию, чем-то помочь.

То же произойдет, но и обратном порядке, если диалог будет другим:

— Надо написать бедняге!

— Но с ним все в порядке, ему завтра снимают гипс!

— Правда? Наконец-то!

Слышите, как снова зазвенел голос? И все оттого, что изменилась ситуация.

В пении процесс более сложный, но по своей природе такой же. Артист изучает драматургическую сущность эпизода и ищет наиболее правильное звучание, чтобы выразить отношение персонажа к событию в своем звучании, в окраске звука, в интонации.

Но к этому надо прибавить «интонацию жеста»! Как наш приятель скакал через ступеньки лестницы, торопясь на каток, и как он поник, застыл, опустил голову, скис, может быть, расставил руки в стороны, как это делают растерявшиеся люди, узнав о несчастье товарища.

Жест может быть резким, смелым, решительным от уверенности, но может быть резким от отчаяния. Жест может быть медленным, округлым от нерешительности или от хитрого расчета. Таким образом, жест требует тонкости выражении; есть тысячи тысяч разных нюансов, надо найти наиточнейший, наивыразительнейший!

Певческая интонация

Вы, наверное, понимаете, что это должно быть связано с интонацией автора в данном произведении. И вообще с характером его творчества. Интонации певца, приемлемые в «Борисе Годунове», окажутся нелепыми в операх Моцарта.

Интонация певца должна быть не примитивной, а многогранной. Вот простой пример. В опере «Паяцы» Леонкавалло между персонажами сразу завязывается трагическая ситуация. В дальнейшем она катастрофически развивается в условиях веселого спектакли, который играется участниками конфликта — артистами передвижного театра-балагана. Ситуация веселой пьесы, которая играется персонажами в комическом плане, повторяет события и взаимоотношения их в быту, в жизни. Продолжая играть комедию на сцене, действующие лица понимают приближение трагической развязки в жизни. В музыкальных фразах, написанных в нарочито примитивных балаганных интонациях, актеры-певцы должны выразить и тревогу, и осторожность, и надежду на благополучный исход… И боль, и страдания… Таким образом, это становится как бы вторым планом — главным ходом взаимоотношений действующих лиц друг с другом, их мыслей и чувств. Значит, в этом случае музыкальная интонация композитора служит маской, за которой проглядывают подлинные страсти человеческой трагедии. Вот пример, когда поиски интонации певцом должны идти от драматической ситуации, а не от музыки. То есть он должен каждый раз точно определять, какую роль в том или ином эпизоде оперы играет интонация музыки. Искать певческую интонацию соответственно музыкальной, исходя из драматургии.

Почувствовать интонацию автора так же важно, как и его стиль, как жанр произведения, его идейное содержание. Эти «показатели» характера оперы, находясь в нерасторжимом единстве, — главный ориентир для работы режиссера. По тому, как режиссер «угадал» эти особенности произведения, можно судить об успехе или неудаче его работы. Гармония компонентов, без которой нет художественности, достигается с трудом. Здесь чутье, вкус, чувство меры, фантазия режиссера, артиста играют такую же роль, как и сопереживание публики.

К этому надо прибавить опыт и знания, чувство ориентации в художественных средствах. Для познания искусства это очень важно.

Иногда в опере бывает так: персонажу по действию надо спешить, а композитор дает ему длинную, распевную арию или группе действующих лиц — ансамбль. К подобным случаям нельзя относиться непременно как к глупости, неоправданной художественной лжи. Это может быть одной из форм условности оперного искусства, где музыка выражает не прямое действие, а как бы рассказывает о нем, имея в виду те чувства, которые рождены этим действием. В этом случае театр обязан найти средства перевести внимание зрителя с физической задачи («скорее убежать») на внутреннее действие, переживание персонажа. Время здесь как бы остановилось для проникновении через музыку в психологию внутренних действий. Однако и здесь должно сыграть свою роль чувство меры: слишком частые отключения от действия лишают оперу театральности. Именно этим отличались итальянские оперы времен увлечения красивым пением (бельканто) за счет сценической правды. От этих принципов отошел в своей деятельности великий Дж. Верди.

Условность оперного спектакля

Отключение от действия может быть выразительным театральным приемом, а может быть фальшью. Театр должен уметь разгадать, найти этому соответствующее сценическое выражение. Оперный спектакль по своей природе условен, он не терпит натурализма, а реализм его может быть выражен разными театральными приемами. Напрасный труд маскировать условность музыкально-драматургического принципа оперы; напротив, ее надо ярче проявлять. От этого художественная убедительность спектакля возрастает, он становится интересным, наивная погоня за жизненной правдой заменяется театральной правдой, правдой оперного образа. Значит, театр (режиссер) должен искать четкую форму выявления особенностей музыкальной драмы.

Мировая современная опера, начиная с Мусоргского, ныне придерживается той точки зрения, что опера должна сама создавать сценические ситуации, а не рассказывать о них, не иллюстрировать их.

Монолог

Но вернемся к примеру из «Войны и мира». Строго и лаконично высказав свое мнение (в словах) и раскрыв при этом свои подлинные чувства, разнообразие характеров и интересов (в музыке), участники совещания расходится. Остается Кутузов один, он думает о том, что произошло, о будущем, о надежде. Сама сценическая ситуация требует выразить ее в монологе-размышлении, что и делает С. Прокофьев. Подобного рода ситуации вызывали монологи Отелло и Гамлета в драматургии Шекспира.

Монолог-размышления Кутузова над опасностью, в которую попала родина, о народе, о грядущем, утверждение веры в себе самом — все это воплотится в действии. Действия эти раскрывает музыка. Мысль о Москве, ее величии укрепляет веру полководца. Музыка эти размышления делает значительными, обобщающими. Они показываются нам как сплав личных чувств Кутузова с общественными, всенародными — значением столицы для русского народа. Мысль действенная и совершенно законченная. Она естественно выливается в такой же законченный вокально-музыкальный образ, носитель действенной сценической ситуации конкретного действующего лица в конкретных обстоятельствах. Ария! Ария не для развлечения, но для понимании сути происшедшего. Образ этот, выраженный музыкой, волнует нас.

Пример из оперы «Тоска»

Чтобы вы ясно поняли границу перехода оперы из одного типа в другой, приведу пример из оперы Пуччини «Тоска». Во втором акте оперы есть напряженная сцена героини с ненавистным ей начальником полиции Скарпиа. Сцена состоит из взаимных требований друг к другу, противоречий интересов, переплетении ненависти и страсти. И вот вдруг течение бурного действия прекращается, и Тоска начинает петь протяжную арию-молитву. После того как ария закончена, как ни в чем не бывало продолжается бурный диалог персонажей. Как мог опытный, прекрасно знающий сцену музыкальный драматург Пуччини допустить такое? Оказывается, знаменитая певица, певшая премьеру этой оперы, уговорила композитора вставить в центр событий ничем не подготовленную арию, останавливающую действие, разрубающую на две части единый поток событии. Но попробуйте выкинуть эту «вставку»! Действенная линия выигрывает, но публика привыкла и ждет эту ставшую знаменитой арию. Так на веки веков(!) утвердил здесь себя компромисс автора. Он остановил оперу действенного потока, и остановил без какого-либо оправдании. В оперу единого действия на время влилась опера музыкально-вокального «развлечения», чтобы потом снова отступить.

Счастье заключается в том, что мастерство автора создало в арии образ глубокого проникновения в состояние героини и тем компенсировало драматургические потери.

Смена времени — смена вкусов

Это не единственный пример смеси оперных произведении двух типов. Впрочем, в чистом виде они крайне редки. Но, грубо говоря, можно сказать, что в классических операх, например Моцарта, при большом количестве музыкальных номеров, всегда сохранялась действенная линия драмы. Представители романтического направлении Италии начала XIX века (Беллини, Доницетти), увлекаясь красивым пением, нередко забывали о движении драмы. На рубеже XIX и XX веков снова возникает забота композиторов о драме (с одной стороны, Р. Вагнер, с другой — М. Мусоргский и его последователи, композиторы XX века). Таким образом, чем ближе к современности, тем гармония драмы и музыки все более и более восстанавливается.

В различные эпохи, в зависимости от вкусов века, оперы приобретали наклонность или к «спектаклям удовольствия» или к «спектаклям познания», то есть или к намеренному разделению оперы на отдельные искусства, или к проникновению в образ, сконцентрировавший эти искусства, объединивший и преобразивший их в единый оперный образ.

Как мы видим, это важно для рождения оперного спектакля, его законов и принципов. Строгая требовательность театра к действенности оперы часто открывает внутренние пружины действий в местах, которые, казалось бы, славились своей бездейственностью. Театр часто может оправдать так называемые «стоячие места», найдя причину этому и принимая бездейственность как признак внутреннего действия.

Уже давно эстетика современного оперного спектакли нашла оправдание или, вернее, поняла театральный смысл достаточно длинного и бездейственного квинтета^[16] в первом акте «Пиковой дамы», когда в Летнем саду встречаются (может быть, правильнее сказать — сталкиваются) все главные персонажи будущей драмы, замирают оттого, что у каждого в это время промелькнула мысль-предчувствие («Мне страшно…»). Но, молниеносная в жизни, она растянута музыкой во времени. Мы знаем, что музыка — искусство во времени, театр — во времени и пространстве, поэтому театр обязан найти в пространстве зрительный образ, соответствующий музыкальному образу-мгновению, растянутому во времени. Ныне это насущная задача театра, точнее, режиссера. А ведь сравнительно недавно, в 30-х годах, Вс. Мейерхольд при постановке «Пиковой дамы» безжалостно вычеркнул этот ансамбль, обнаружив этим отсутствие внимания к закономерностям оперного искусства.

Что значит «идем от музыки»?

Уже из того, что мы сказали, очевидно, что музыка при всех обстоятельствах и различных типах произведений является главным, решающим и многое определяющим в оперном спектакле. Это известно давно, это проповедуется любым оперным режиссером вне зависимости от его квалификации и таланта. Это неоднократно заявлял и К. С. Станиславский, делая свои первые опыты в музыкальном театре.

Но что значит «идти от музыки»?

Делалось это так. Слушали музыкальный отрывок из оперы, фантазировали на основе своих ощущений и под влиянием чисто случайного настроения пытались, ставя сцену на театре, проиллюстрировать действием музыку. В музыке грустная мелодия — и на сцене все грустят, в музыке веселая мелодия — все веселятся. «Что мы слышим в музыке?» — спрашивали себя актеры и режиссеры и пытались то или иное настроение или чувство изобразить на сцене. В связи с этим возникала и другая привычная фраза: «Надо почувствовать музыку».

Можно по-разному «чувствовать» музыку. Часто восприятие ее зависит от состоянии человека в данный момент. Слушание музыки — это не односторонний процесс, а как бы душевный диалог звуков с сиюминутным состоянием слушающего: диалог же предполагает процесс взаимовлияния. Каждый раз он может быть разным.

Иллюстрация действием музыки оказалась опасной палочкой-выручалочкой, она часто утверждала на сцене фальшь. Почему?

Уроки композиторов

Разве во время пирушки у Виолетты Валери (опера Верди «Травиата»), когда все танцуют веселый вальс, героине должно быть весело? По сценической ситуации ей как раз должно быть мучительно тоскливо. Минуту назад ей было плохо, она теряла сознание; жизнь ее складывалась тяжело, неуютно, даже позорно. А вокруг нее весело танцуют вальс! Это и есть диалог истинного состояния героини с окружающей ее атмосферой веселья, которую создают звуки вальса.

Разве секундант Ленского в опере «Евгений Онегин» Зарецкий, характеристика которого нам хорошо известна («Зарецкий, некогда буян, картежной шайки атаман»), находясь на сцене рядом с поэтом, должен делить эпически-трогательное состояние его духа, звучащее в оркестре?

Разве мы должны Андрея Болконского и Наташу в предсмертные минуты князя, и мгновения трагического расставания влюбленных и несчастных людей, видеть такими же счастливыми и веселыми, как видели их на балу во второй картине? Ведь музыка звучит та же, она одинаковая, это тот же вальс.

Таких «разве» можно вспомнить тысячи. Ответ на все эти вопросы дают сами композиторы — создатели опер, смело сопоставляя одну и ту же музыкальную интонацию с различными сценическими ситуациями. Музыка, впервые зазвучавшая в самом апогее любви Отелло и Дездемоны, звучит над смертным их одром. Мелодию, звучащую в виолончелях перед сценой дуэли в опере «Евгений Онегин», потом мы слышим в голосе, вопрошающем судьбу («Что день грядущий мне готовит?»), эта же музыка зазвучит в оркестре над бездыханным телом бедного поэта. Разные обстоятельства, а музыка одна и та же. И слушается она каждый раз иначе, в зависимости от сопоставления звуков с видимой зрителю сценической ситуацией.

На этом и основано наше утверждение, что музыку действием иллюстрировать нельзя, а следует сочинять такие сценические действия и предлагать актерам такие самочувствия, которые будут воздействовать на публику в сочетании и сопоставлении с музыкой, иногда это может быть и противопоставление.

Возьмем «урок» у музыкального драматурга Ж. Бизе. Его Кармен впервые появляется на сцене бурно, стремительно, весело. Но вот ее внимание, а за ним и чувства привлек незнакомый офицер. Вот взаимное их влечение становится все серьезнее. Но вслед за любовью приходит отчуждение, ненависть, разрыв, смерть. Такова краткая формула взаимоотношении Кармен и Хозе в опере Бизе. Обратите внимание на то, что все эти повороты судьбы выявляются одной и той же музыкальной темой, состоящей из пяти нот. Только характер звучания их меняется в зависимости от состояния взаимоотношений героев оперы. Тема взаимоотношений Кармен и Хозе есть путеводная звезда для режиссера и актеров в понимании их сценического поведения. Например, явным непониманием музыкальной драматургии оперы (а мы с вами уже вплотную задеваем эту тему) является хабанера (танец) Кармен для Хозе. Этого не может быть, так как только спустя некоторое время Кармен замечает Хозе. Здесь снова — по музыке — возникает тема их взаимоотношений. В данном случае укоренившаяся привычка многим режиссерам (и актерам!), видимо, важнее законов музыкальной драматургии.

Не иллюстрация, а сопоставление

Автор рассчитывает, что индивидуальность данной постановки проявит себя в особом, конкретном сочетании музыки с действием. Поведение актера, мизансцена^[17], все театральное действие, зримый образ в сочетании со слышимым рождают каждый раз новый образ. Мы можем подчеркнуть, что оперный образ рождается именно от сопоставления музыки (звукового восприятии) с конкретным сценическим действием (зрительным восприятием).

Чтобы состоялось это сопоставление, надо, чтобы сценическое театральное действие было не менее активным, чем музыкальное. Иначе музыкальный образ проглотит театральный, и оперного художественного синтеза не получится. Музыка, оставаясь в одиночестве, не служит оперному образу. Существуя отдельно, она перерождается из оперной в симфоническую, концертную.

В сущности, талант, творческая зрелость оперного режиссера определяются тем, как он способен создавать это действенное сопоставление звучащему образу.

Режиссерское решение

У каждого режиссера может быть свое решение драматургического материала оперы, которую он ставит. У меня, естественно, выработалось свое. Оно заключается в следующем: режиссер не должен трудиться над тем, что уже и без того есть в том или ином эпизоде оперы или во всем произведении. Ему не надо заботиться, например, о чувствах, которые есть в музыке, о сюжете, заложенном в самой драматургии.

Для того чтобы это все правильно проявилось, режиссеру, а значит, и театру важно прочертить свою логику драматического решения оперы. Именно в этом проявится способность специфического образного мышления музыкального режиссера.

Корень режиссерского решения там же, в партитуре

Способность создавать сценическое сопоставление звучащему образу — это то, что отличает оперного актера и режиссера от простого певца или режиссера драмы. Конечно, способность эта не падает с неба. Без навыков, действенного анализа партитуры оперы, без умения делать разбор оперной музыки как носителя событий, развития отдельных индивидуальных характеров и извлечения из партитуры своего режиссерского сопоставления и противопоставления дело может окончиться курьезом. Получается, что действие, которое «прилагается» театром к музыке, создается на основе самой же этой музыки, только с учетом раскрытия ею драмы. Фантазия режиссера хороша только тогда, когда она питается партитурой оперы.

Элементарный пример первого взгляда режиссера на партитуру

Если об этом сказать кратко и поневоле примитивно, то, глядя в партитуру, режиссер видит, должен увидеть то, что по его мнению, хотел высказать автор оперы. Откроем партитуру. При начале музыкального текста автор итальянскими словами указывает, как быстро или как медленно звучит музыка; allegro (аллегро) — быстро, presto (престо) — еще быстрее; andante (анданте), adagio (адажио), lento (ленто), largo (ларго) и другие — разные градации медленного темпа. Это уже пища для фантазии, поисков сценического действия в сопоставлении с музыкой. Далее мы видим так называемый ключ, который определит высоту звукового ряда написанных в нотах звуков. Скрипичный ключ — одно (), басовый () — другое; под его влиянием вы уже слышите более низкий регистр^[18]. Потом указан размер, порядок чередований ударных и неударных звуков в такте. В трехчетвертном такте идет, например, вальс, и двухчетвертном — марш. Но бывают сложные и перебивчатые метры (шести-девяти-двенадцатидольные). Это нам кое о чем говорит. Далее видим указания на то, в какой тональности написана музыка. А тональность много значит для определения характера музыки…

Вот как много мы узнали еще до того, как увидели ноты! Но, рассматривая партитуру, для нас главное обращать внимание на смены тональностей, метра, регистра — они всегда что-нибудь да значат для движения действия. На листах партитуры — ноты. Длинные, длящиеся такт и более — одно, частые мелкие (восьмые, шестнадцатые, тридцать вторые) — другое.

Конечно, оперный режиссер обязан уметь сольфеджировать^[19] в уме, глядя в партитуру или клавир^[20], внутренним слухом слышать музыку. Но и до этого как много есть всякого рода обстоятельств, указывающих на возможный характер музыки. Далее мы видим паузы, видим акценты, видим смены размеров, ведь такт на такт по своему размеру может не походить. Модуляция, гармония, инструментовка (можно сказать, тембр и интонация оркестра, окраска звука), — это все более и более зримые авторские доказательства его драматургической мысли.

Если глазами увидеть партитуру не удается, к услугам режиссера механическая запись оперы. Но вот в чем штука: слушая музыку, не видя в этот момент партитуры, на худой конец — клавира, режиссер склонен мыслить дилетантски, исходя из принципа «я так слышу, я так чувствую». Смотрение же в ноты, как я думаю, при прослушивании партитуры продуктивнее. В чем тут дело? В творческом свойстве человека, занимающегося режиссурой.

Характер творческого мышления

Каждым человек обладает своим характером памяти. У некоторых преимущественно слуховая память, у других — мышечная, «движенческая», пластическая, моторная, у третьих — зрительная и т. д. У деятелей искусства есть тоже свой характер мышления образами. У одного доминируют ощущения слуховые (это, главным образом, музыканты), у другого — пластические (например, балетный артист), третий мыслит словесными образами (писатель), четвертый красками, контурами (художник). Режиссер мыслит действием, что связано с видением…

В лесу музыканта скорее всего привлечет пение птиц или даже тишина, художника — зелень леса, его разные оттенки, цветовые сочетания травы, стволов, неба… Режиссера — жизнь зверушек, насекомых, их хлопоты, поведение, привычки…

При создании сценического действия режиссер отталкивается от анализа действия, заложенного в партитуре, и, чтобы его фантазия заработала, необходима мобилизация внимания, которое одновременно координирует темп-действие, тональность-настроение, ритм-событийность и т. д. в сотнях сочетаний. На видимом образе, образе развивающемся (ибо, раз музыка — процесс, значит, музыкальное действие должно рождаться также в процессе) сосредоточивается его внимание и начинается творчество-видение. У режиссера чаще всего развито зрительное восприятие объекта. Он ассоциирует, читая книгу, начертание букв имени персонажа с его обликом, концентрирует внимание на чем-то видимом. При известном навыке, смотря в ноты партитуры оперы, режиссер ассоциирует их начертание с действиями, быстрый пассаж деревянных духовых или протяжные тяжелые ноты с выстукиванием пульса литаврами режиссером читается как действие, состояние, движение конкретных людей, событий.

Надо видеть не только субъективное представление отдельных картин («Мне так кажется, я так вижу, я так чувствую…»), а общий процесс, состоящий из тысячи поступков, конфликтов, смен настроений, атмосферы и т. д. и т. п.

Свобода и рабство режиссера

Фантазия, творческое воображение режиссера, его специфическое сочинительство непрерывного оперного действия абсолютно реальны и материальны, так как основаны на скурпулезном анализе музыкальной драматургии оперы. При этом режиссер должен быть рабом произведении, которое он взялся ставить, в том смысле, чтобы совершенно верить ему, не подправлять его, но стремиться к полному освоению его концепции. Вместе с тем в рамках этого рабства режиссер свободен в поисках тех образов, которые в сопоставлении с музыкой, по его мнению, наилучшим образом раскроют драматургическую суть произведения.

Здесь рождается природа оперной театральности, которую вы, смотря спектакль, оцениваете. Чтобы вернее оценивать, надо знать, как это делается.

Вспомним теперь, как мы отнеслись — несколько выше — к тенденции иллюстрации действием музыки. Иллюстрации музыки действием подобна попыткам построить роскошный замок, не имея никаких строительных материалов. Это будет воздушный замок, замок мечты. Повторим, не боясь элементарности: музыка действует на чувство, действие на зрение, оперный образ — синтез того, что мы чувствуем и видим.

Но чтоб почувствовать жалость к человеку, совсем не обязательно увидеть его скорбный вид и слезы на глазах. Напротив, известно, что мы не любим жалеть человека, который сам себя чрезмерно жалеет, который афиширует свое горе, бесконечно жалуется. А вот человека, скрывающего от других свою печаль, мы будем искренне и охотнее жалеть.

Сочетание глубоко затаившегося чувства и внешней сдержанности или даже его маскировка вызывает сопереживания разной природы и границ. Это первое. Второе заключается в том, что играющий на сцене актер не в силах сознательно вызвать в себе чувство, точно соответствующее тому, что выражено в музыке. Это противоестественно. (Вообще чувство по заказу не появляется!) Музыка в первую очередь — искусство чувств, театр — искусство действия. Если актер на сцене будет выражать чувства под влиянием музыки, получится фальшь.

Играть ли чувства музыки или действовать на основании музыкальной драматургии?

Даже если бы произошло чудо и какой-нибудь актер смог вызывать по своему заказу чувства, то они все равно были бы неточны по отношению к музыке, потому что в последней чувства зафиксированы, они, так сказать, стабильны, а у человека чувства каждый раз имеют разные нюансы.

А вот действовать по заказу может каждый человек. По законам К. С. Станиславского правильная логика действия может вызвать соответствующую логику чувств. Но это только для драматического актера. Если логикой действия оперному актеру и удалось бы вызвать чувство, то где гарантия, что оно будет соответствовать музыкальному? Говоря прямо, поиски чувств для оперного актера и вредны (вызывают фальшивый наигрыш) и бесполезны (цель недостижима). Говоря о вреде чувствования оперного артиста, отметим, однако, важное обстоятельство. Пение — главное средство выразительности оперного актера — требует непрерывною и напряженного контроля за вокальным аппаратом. Физически, например, невозможно плакать настоящими слезами и петь или петь и умирать от смеха.

А почему поиски чувств у актера оперы дело бесполезное? Потому что все равно, как уже было сказано, невозможно рассчитывать на полное совпадение сиюминутных чувств артиста (если они вдруг появятся) с теми, которые выражены музыкой.

В опере совершенно другие, по сравнению с драмой, закономерности творческих взаимоотношений автор — актер — зритель. Это очень важно знать.

Рождение оперного образа

Рассмотрим, хотя бы грубо, схему проявления оперного образа в спектакле. Драматург пишет музыкальную драму, то есть драму, которая выражается музыкой в соединении с определенным ходом сценических событий, словами, сюжетом, фабулой и т. д. Как драма, так и слово имеет огромное значение в рождении оперы. Разворачивая действие будущего спектакля музыкой, автор, как бы зашифровывает в партитуре логику чувств образа, то есть то, что в драматическом спектакле является конечной и далеко не всегда достижимой целью актера.

Чтобы понять разнообразную природу характеров, развитие которых движет драму и которые, в свою очередь, раскрываются в драме, театру (режиссеру с актером), надо разобраться и понять, какие события, дела, обстоятельства могли породить чувства, звучащие в музыке. Их, эти поступки и события, и показывать.

Изучение музыкально-драматургического содержания оперной партитуры подобно расследованию какого-нибудь запутанного, сложного уголовного дела. Задача — обнаруживать. Здесь играет роль и догадка и ее подтверждение или доказательство ее несостоятельности; здесь нельзя пройти мимо хоть одного маленького фактика, знака, любой мелочи; здесь очень важно сопоставление улик «за» и «против», проверка любого факта «от обратного». Здесь вредно и недопустимо пренебрежение объективностью. Это очень похоже на детектив, который захватывает нас процессом расследования, собиранием фактов, сопоставлением их. Для режиссера исследование партитуры с точки зрении действия — захватывающе интересное занятие, если, конечно, к этому делу есть вкус и призвание. Впрочем, это все приходит с опытом и практикой.

Я всегда думаю: зачем мне заниматься разгадыванием сложной шахматной комбинации, кроссворда или раскладывать пасьянс? Лучше проявить свое терпение и любопытство, копаясь в партитуре. Тут открывается масса непредвиденных обстоятельств. Именно с этого и начинаются режиссерские открытия — открытия тайн партитуры, о которых часто даже автор оперы не догадывается.

«Расследование» партитуры дает материал, по которому можно сочинять действие и все, что видно зрителю. Действующий персонаж, таким образом, сам собою «оснащается» чувствами, выраженными музыкой. Зритель видит поступки героев, но в это время он и слышит чувства его. Он слушает музыку и через нее заражается эмоциями, одновременно с этим он видит события, поступки людей, вызвавшие эти эмоции. Это процесс обратимый, ибо и чувства, в свою очередь, рождают поступки.

Кто же тот центр, который творчески объединяет действие и музыку и рождает полнокровный оперный образ? Это публика, которая творит (а не бесстрастно наблюдает!) во время спектакля. Она участвует в спектакле, одновременно слыша и видя, создает свой образ, свое впечатление, преобразуя музыку и действие, — музыка становится действенной, а действие музыкальным. Вот тут и возникает специфический оперный синтез.

Публика

Как вы думаете, когда рождается спектакль как художественное произведение и когда определяется, вместе с этим, его успех? При знакомстве с произведением? Определение замысла? В театральных репетициях? Нет! Новый спектакль со своим обаянием, характером, особенностями рождается только на публике, с участием публики. При каждой новой встрече старого спектакля с публикой каждый раз заново рождаются его образы. Образы, которые музыка наделяет эмоциональной заразительностью, действие — конкретными жизненными ассоциациями. Публика же своим творческим актом соучастия сплавляет музыку и действие в единый оперный музыкально-драматургический образ. Здесь принимает участие и сознание, и подсознание зрителя, и его способность чувствования. Много раз прошел спектакль «X», но каждый раз он другой, хоти и музыка, и актеры, и постановка все те же. Меняется публика, она-то в большей степени определяет и успех и качество каждого данного спектакля.

Соучастия зрителя не будет, если спектакль иллюстрирует музыку, потому что в этом случае публика лишена творческой функции синтезировать главные элементы оперного спектакля. Иллюстрация на сцене — это передразнивание чувств, которые есть в музыке. Что может более оставить зрителя равнодушным? Здесь процесс познания, сотворчества отсутствует. Остаются только наблюдения или, в лучшем случае, пассивное наслаждение музыкой.

Особенность оперного актера

Какая разница между драматическим актером и оперным? И тот и другой действуют на сцене, создают сценические образы, то есть свое поведение в спектакле подчиняют внутренним и внешним особенностям характера, который изображают. Они как бы присваивают себе индивидуальные и общественные черты персонажа и действуют от его имени. Более того, они должны продемонстрировать зрителю и красивые и уродливые физические особенности своего персонажа. Играть, как мы уже знаем, это — действовать. Прожить на сцене кусок жизни изображаемого лица — это значит действовать в тех обстоятельствах, которые окружают персонаж и воздействуют на него так, как если бы исполнитель роли был бы на самом деле тем, кого исполняет.

Это — общее. Различия заключаются в средствах, которыми сценический образ доводится до зрителя, и в самом материале, то есть в характере драматургии. Внешность, обаяние, владение элементами актерского мастерства остаются, но присоединяется певческий голос. Кажется, немного, а этот признак оперного артиста переворачивает искусство оперного театра на сто восемьдесят градусов по отношению к искусству драматического театра.

Известно, что все, что говорит драматический актер, оперный — поет. В этом есть и принципиальная разница, есть, так сказать, и «физическая», не менее влиятельная и важная, чем первая.

Принципиальная разница. Певческий голос — инструмент, воспроизводящий музыку. В этом смысле оперный актер — музыкант и его состояние в спектакле — музицирование. Вместе с тем он действует на сцене, действует вполне конкретно, зримо, «вещественно». Однако музыка определяет и обусловливает ритм, темп и метр его сценического существования.

Ритм, темп, метр

Ритм, теми и метр. Нам придется задержаться на этих понятиях, так как даже не все оперные актеры точно представляют себе разницу между ними. Увы, даже среди профессионалов и в публикациях здесь наблюдается изрядная путаница. И я не буду стесняться элементарно объяснять моим читателям, что значат слова «ритм», «метр», «темп».

Представьте себе, что по улице идут солдаты и поют песню. То, что они отмеряют шагом («Раз-два, раз-два…») есть метр, то есть размер их марша (двухдольный). Они могут идти и другим размером, например на три четверти («Раз-два-три, раз-два-три…»), и акцент их шага будет на каждой первой четверти уже трехдольного такта. Это уже будет не марш, а, скорее, танец полонез. Мы скажем: «Изменился размер такта, был двухчетвертной, а стал трехчетвертной». Размеры могут быть самые разные. И четыре четверти в такте, и одиннадцать четвертей, и пять восьмых и т. д. и т. п.

Песня, которую поют солдаты, состоит из нот разной длительности. Тут и целые ноты, на весь такт, тут и половины, и четверти, и восьмушки… Их соотношения, то есть соотношение их длительностей, и есть ритм. При этом высотность звука не учитывается, она касается уже мелодии. Мелодия состоит из разновысоких звуков, организованных в определенном ритме. Ритм в архитектуре, например, — это соотношение частей здания.

А что же такое темп? Это — скорость. Представьте себе, что командир заметил опоздание и прибавил шагу. И ритм и метр остались неизменными, изменился лишь темп. Солдаты пошли скорее, и их песня тоже стала петься быстрее. Изменился темп, то есть скорость.

Еще об особенности оперного театра

Драматический актер может произносить слова быстрее, медленнее. Может произвольно менять скорость (темп) произношения слов в любой фразе. Оперный певец должен строго уложиться в предложенный партитурой темп, то же — с ритмом и метром. Всю выразительность пения он должен искать в этих заданных композитором формах и границах. Музыка диктует ему и направление, в котором он должен искать свою интонацию, развивая и уточняя данную автором.

Для извлечения певческого звука в любом регистре певцу приходится испытывать разное физическое напряжение, которое может не соответствовать состоянию образа. Певец должен решить эту задачу и найти такое актерское состояние, которое соответствовало бы напряжению, обусловленному пением. Так как пение — это музицирование, оно требует часто более протяжных звуков, чем в жизни или в спектаклях драматического театра. Времени на пропевание какой-нибудь фразы нужно больше, чем при простом разговорном произношении. Иногда композитор ставит перед певцом особенно трудные задачи исполнения различного рода фиоритур^[21], скачков в тесситуре^[22], ритмических сложностей и т. д. Надо обладать технологией пения, при которой эти композиторские ухищрения пойдут на службу образу, а не станут выключать актера из логики его действий. Прибавим к этому то, что исполнение партитуры есть задача ансамблевая, здесь должна быть соблюдена точность исполнения, связывающая всех участников спектакля (оркестра в том числе); объединение звучания — задача дирижера. Связь с ним должна быть непрерывна, но незаметна зрителю.

А вот и «непринципиальная», или, как мы сказали, физическая, разница в творчестве поющего актера в отличие от драматического. Артист оперы поступает в театр поздно. Это происходит оттого, что певческий голос обнаруживается лишь к восемнадцати-девятнадцати годам. Да и то обнаруживают его не сразу, часто о наличии его и не подозревает счастливчик. Ему надо учиться, для того чтобы стать оперным артистом, минимум пить лет. В лучшем случае артист двадцати пяти лет начинает работать в театре. Здесь он должен приобрести множество необходимых навыков, которые появляются в результате непрерывных тренировок, каждодневных занятий. Часто на освоение трудной оперной практики, на постепенное вхождение в круг ответственных ролей, требуется пять-шесть лет. Лишь к тридцати годам у него есть опыт, позволяющий исполнять главные вокальные партии. Но он уже немолод, и ему трудно исполнять с должной правдивостью роли молодых людей.

Да, труд столь велик, а состояние голоса требует такого большого внимания, что не часто, совсем не часто на оперной сцене появляется оперный артист, отвечающий всем требованиям сцены.

Это тоже один из «проклятых вопросов» оперного театра, который не в малой степени крадет у него успех.

Музыкальность оперного актера

Главным компонентом, определяющим успех оперного артиста, является музыкальность. Слух, чувство ритма, способность выражать голосом музыкальное богатство партитуры. Это свойство врожденное, но, увы, редко встречающееся. Ксчастью, музыкальность можно развить, воспитать частым слушанием музыки, упражнениями. Однако молодой певец чаще всего бывает увлечен физической стороной звучания своего голоса и теряет способность музицировать голосом. Сколько обладателей хороших голосовых данных так и не сделались певцами, если иметь в виду под этим словом соединение тех данных, которые отличают музыканта от всех остальных людей на свете.

Пение в опере и опять об интонации

Теперь обратим внимание на пение оперного артиста. Мы уже знаем, что главное в пенни — это интонации, окраска звука в соответствии с тем положением, в котором находится наш герой.

Мы говорили, что основу интонации образа дает композитор. Но это лишь основа, не более. Оперный актер своим голосом может раскрыть в большой мере смысл изображаемого характера. Тут приходит на помощь окраска звука. Помните? Певческий звук может быть призывным, может быть просящим, грозящим, убаюкивающим и т. д. и т. п. Значит, голосом, правильно окрашенным для данного образа, в данных конкретных обстоятельствах, можно решать задачи образа, действовать им.

Плохой, невыразительный певец одним звуком, без всяких обертонов, красок, пропоет всю роль, и ему не помогут ни мизансцены, ни внешность, ни мимика — ничто! Хороший оперный артист прежде всего звуком своего голоса проявит желания, стремления исполняемого образа и в конце концов влечение к цели персонажа, как говорил К. С. Станиславский — к сверхзадаче.

Что хочет Гермам во второй картине «Пиковой дамы»? Добиться благожелательности Лизы. Тут и угрозы, и мольбы, и отчаяние, тут и желание успокоить Лизу и желание поставить ее перед фактом опасного решения — сотни интонаций, которые актер оперы должен найти для звучания своего голоса. Соответственно свою логику интонаций будет искать исполнительница роли Лизы; эти интонации будут противодействовать интонациям Германа. Между этими персонажами должны возникнуть вокальное взаимодействие, конфликтность, которые и будут обусловливать процесс движения, развития сцены

Единство пения и сценического поведения

Разумеется, интонацию никак нельзя оторвать от общесценического поведения образа, иначе — катастрофа!

Найденная интонация выражается и поведением актера. При этом музыкально-вокальное воздействие идет не рядом со сценическим, а составляет одно неразрывное целое.

Ни один артист не в состоянии дважды создать одинаковые сочетания звукового и сценического образов. На каждом спектакле оно обязательно, хотя бы в деталях, иное. Но детали в искусстве — это совсем не пустяк. Иной раз деталь может сыграть решающую роль в успехе и провале.

В телевизионных съемках опер принято записывать сначала пение артиста, а потом, под эту запись, стараясь вовремя раскрывать рот, актер должен играть образ. Это результат недостатка техники, который ведет к разрушению единства пения и сценического действия, что всегда порождает, к сожалению, чувство фальши.

Во взятой нами для примера сцене из «Пиковой дамы» не все, что звучит, относится к Лизе или Герману. Есть звуки посторонние, звуки, прерывающие сцену. Появляются звуки, относящиеся к Графине. Возникают новые отношения, меняется объект внимания, рождаются новые интонации, поступки, слова. И так с первого такта оперы до конца ее. Все наполнено интонационной игрой, и тут нет времени для выключения актера из действия для показа высокой ноты. Она требует физического напряжения; не выключения из образа, а оправдания напряжения определенным состоянием. Отвратительно при этом кокетничание высокой нотой.

А зритель? Разве у него есть время в этом случае для скуки? Он в своем воображении все время сочетает, сопоставляет слышимое с видимым и в этом активном состоянии воспринимает оперный образ, создавая его для себя сам! Каждый сам для себя!

Конечно, в оперу может прийти равнодушный, неслушающий и невидящий посетитель. Он не войдет в орбиту событий-эмоций сцены. Ему может быть скучно. Мы можем его только пожалеть. Опера не терпит равнодушных, она не заискивает перед зрительным залом, она рассчитывает на взаимность, доверительность и просто бескорыстную доверчивость.

Воспользуемся случаем здесь сказать, что оперу надо воспринимать или всерьез, то есть подчиняясь ее истинным, музыкально-драматургическим законам, принимая ее приглашение к сотворчеству, или надо ее исключить из внимания. Между делом, между прочим, болтая или распивая чай, воспринимать оперу — занятие сомнительное. Слишком большая доступность ее в нашем быту (радио, телевидение) не столько популяризирует этот вид искусства, сколько рождает к нему равнодушие и безразличие. Не зря сказал В. Шекспир:

Так и опера. Это искусство, требующее внимания и уважения.

Декорация

Теперь несколько слов о художественном оформлении оперных спектаклей, или, как принято просто говорить, декорациях. Актер, как персонаж оперы, живет в определенном пространстве. Художник театра решает это «жизненное пространство» для актера. У художника оперного спектакля задача по существу сходная с задачей актера: не иллюстрировать своим искусством музыку, а создавать сочетание зрительного образа с музыкальной драматургией оперы. Но вот проблема: сценическое действие, так же как музыка, — вечно движущаяся и изменяющаяся образность; в изобразительном же искусстве образ статичен, он не развивается во времени, а существует лишь в пространстве.

Поэтому вряд ли в современном оперном спектакле приемлемы декорации, представляющие собой как бы застывшую форму, в которой якобы может уместиться динамичное содержание спектакля.

Устарелым, пожалуй, можно назвать бытующее определение творческих задач театрального художника как художественное оформление. Задача современного художника оперного театра не оформлять события-эмоции оперы, а принимать активное участие в создании действенного образа, существующего в движении. Современный художник наряду с режиссером и актером выражает своим искусством движение событии, чувств, конфликтов — всего, что есть ход, развитие спектакля.

Способы выполнения этой задачи могут быть разными. Противопоказаны опере лишь такие декорации, которые отличаются всеподавляющим эффектом. Эффектом ради эффекта, красотой ради красоты. Печальная участь постигает спектакль, в котором образное (живописное или пластическое) решение оторвано или мало связано с ходом действия и музыкальной логикой, спорит с ними, мешает им, не находит с ними соответствия.

Проблем здесь немало и затруднений достаточно, особенно в больших театральных залах. Ведь публика в этих театрах всегда ожидает сверхэффектов от технически оснащенных сцен, но зачастую получает подделку. И знаете почему? Потому что у театра есть своя условность и все подлинно интересное обязательно должно быть в рамках этой театральной условности. Сильная машинерия и чудеса техники в театре в лучшем случае могут удивить, но восхитить художественностью — никогда. Удивляться техническому эффекту («Как это сделано, вот здорово!») — все равно что удивляться очень громкому голосу, очень высокому росту, то есть отвлекаться от сути происходящего действия.

Чувство меры — вот непреложный закон театра, потеря меры рождает безвкусицу.

Обратимся к примерам. Финал первой картины «Пиковой дамы» драматургически построен композитором на сочетании взбунтовавшихся чувств Германа со страшной грозой, разразившейся над Летним садом. Разбушевавшуюся стихию очень образно и впечатляюще предъявляет нашему воображению музыка. На сцене же никакие ухищрения художников и техников не могут создать убедительную, сколько-нибудь соответствующую музыке картину бури. Разрыв этот всегда досаден, потому что воображение слушающего зрителя, получившее столь убедительный музыкальный образ от оркестрового эпизода П. Чайковского, способно нафантазировать значительнее и больше того, что в возможностях любой театральной сцены. Даже подлинная гроза не может соперничать с ее образом, созданным в музыке.

Зритель чувствует досаду, зритель чувствует себя обманутым, неудовлетворенным. Хуже всего тут бессильные натуралистические потуги. Лучше — ограничение театрального эффекта за счет большой художественной условности образа.

Однако в большом театральном зале зритель ждет полного эффекта, ибо привык к нему. Этого требует и расстояние от зрителя до сцены. Куда проще решать подобные эпизоды на маленькой, как бы совсем не оборудованной сцене, мало приспособленной для эффектов и тем самым располагающей публику к личному фантазированию. Достаточно одного художественно выполненного толчка (качающийся от ветра фонарь, вода, струящаяся по стеклу, отблески молнии на стене и т. д. и т. п.) — и фантазия слушателя создаст нужный зрительный образ.

Другой пример, из оперы «Война и мир». Вслед за затихающими звуками, когда умирает князь Андрей, подобно взрыву врывается метель. Это не просто иллюстрация музыкой явления природы. Так же как в «Пиковой даме», это не только метеорологическое явление. Здесь метель — образ. Она гонит, долбит, уничтожает остатки армии французских захватчиков, она страшит, перемалывает. В образности театра нет сил для создания соответствующего музыке катастрофического бегства французов. Итак, даже самая сильная в мире метель но смогла бы соответствовать тому, что в этой музыке. Если мы захотим иллюстрировать ее, нас ждет поражение. Да и метель ли здесь нужна?

Здесь — отчаяние побега, высший градус непримиримости, грозная поступь возмездия! Это не метель, это свершение исторической справедливости.

Что я ни делал в различного рода постановках, все было убого, недостойно момента. Лишь тогда, когда я отказался от прямой иллюстрации, понадеялся на одно звучание оркестра, но противопоставил ему зрительный элемент — умирающего князя и Наташу, я почувствовал оперную правду. Тело погибшего князя Андрея, фигурка несчастной Наташи, отступление отдельных разрозненных групп французов и неистовая буря создают триединое скрещение впечатлений и «провоцируют» рождение образа у слушающего зрителя. Кстати, для примера, выключите из этого триумвирата впечатлений музыку — и образ обветшает, потеряет эмоцию, обобщенное значение. Значит, можно утверждать, что созданный образ — оперный.

Театр должен оставаться в границах своих художественных возможностей, влиять своими неповторимыми театральными образами, соблюдать достоинство выразительных средств, не выходя за грань возможного.

У театра свой образный изобразительный язык, в него не входит, не может входить подражание природе или музыке.

Все средства изобразительного искусства применимы в театре, но с одним условием: они должны так же, как и музыка, преобразиться, включиться в синтез оперы. Иными словами, они, так же как и голос певца или музыка, не должны рассчитывать на самостоятельный эффект у зрителя. А ведь совсем недавно декорации какого-нибудь оперного спектакля могли служить картиной, украшающей жилую комнату, деловой кабинет. Когда открывался занавес, художник ожидал аплодисментов в свой адрес. Ничего плохого здесь нет, если бы подобным успехом не ограничивалась деятельность театральных художников.

Художник в опере

Как работает в опере театральный художник? Он знакомится с материалом оперы — либретто и музыкой. Это рискованный этап в работе художника. Знакомство с либретто оперы без музыки оставляет всегда превратное и путающее впечатление. Знакомство с музыкой вне ее действенной функции вызывает у художника слишком общие, настроенческие чувствования, которые могут далеко увести воображение от оперы, ее конкретных дел. Поэтому режиссер должен все время подсказывать художнику события и действия, которые происходит на сцене во время звучания той или иной музыки. Впрочем, некоторые современные художники справляются с этим и сами.

Свои впечатления о спектакле художник зарисовывает в эскизах для декораций, это рисунки будущего оформления, которые обобщенно дают представление о будущем художественном образе спектакля. По этим эскизам делается макет — объемное решение эскиза, где все конкретизировано и овеществлено. Это как бы маленькая сцена, где все детали декораций уже найдены, только в маленьком размере. А уж по этому макету делается сама декорация.

Очень важную роль на сцене теперь играет свет. Чаще всего он бывает главным компонентом движения, развития действия, смен настроений, определения важных кусков, придания им или черт поэзии или элементов быта и т. д. Этому художник с режиссером уделяют много времени, устраивая световые репетиции и с актерами и без актеров.

Опять проблема: с одной стороны, нельзя быть изобразительному искусству отдельным от спектакля, выпасть, так сказать, из оперного синтеза, а с другой — плохо быть изобразительным иллюстратором музыки оперы. Изобразительное искусство, как и музыка и другие компоненты оперного синтеза, имеет свое влияние на зрителя, в опере же оно должно уметь «петь» в общем хоре свою партию, то есть своими средствами способствовать проявлению оперного образа. И тут возможны такие же взаимоотношения с музыкой, как и в режиссуре, то есть образ рождается от сопоставления различных сочетаний музыкальных чувств с обстановкой, в которой эти чувства живут. Снова расчет на зрителя, на его активное художественное восприятие.

Для того чтобы органично войти в оперный синтез, художественное оформление спектакля должно стать динамичным. Как этого достичь — другой вопрос, вопрос профессионального умения театрального художника, которое требует специфики, отличающейся от работы живописца, скульптора, архитектора.

Возьмем пример из практики, не давая однозначных ответов на поставленные вопросы. Третий акт оперы «Кармен». Что мы слышим? Он начинается музыкальным вступлением — безмятежным ноктюрном^[23]. Далее — настороженный марш контрабандистов и их решительное «кредо». В речитативах мы узнаем об обострившихся взаимоотношениях Хозе и Кармен. Гадание на картах утверждает в Кармен роковые предчувствия. Снова уверенность контрабандистов. Страхи девушки Микаэлы, пришедшей в горы за Хозе. Встреча Хозе с Эскамильо, кончающаяся их поединком. Взрыв ревности Хозе, его уход с Микаэлой и угроза в адрес Кармен.

Хоть кратко пробежал я события-эмоции акта, но все равно понятно, что не безразличный к театральному действию художник будет поставлен в тупик, если захочет в своих декорациях выразить одну какую-нибудь статическую страсть. Каковы здесь горы? Что они для контрабандистов. И что для Микаэлы? Как отражаются в них, вернее, при созерцании их трагические коллизии главных персонажей и как — нарождающаяся надежда Кармен? Это главное, но есть много и побочных линий в этом акте, которые должны будут восприниматься на фоне этих декораций.

Видите, как многослойна и разнообразна должна быть функция декораций в процессе акта? Она может быть решена художником и режиссером по-разному. Или с точки зрения одного из действующих лиц, или объективно, или в иных связях. Понятно, что горы скрывают контрабандистов и они же пугают скромную девушку, оказавшуюся ночью среди них. Здесь также возможны противопоставления. Ведь чем страшнее выглядят горы, тем беззаботнее и веселее ведут себя контрабандисты. Чем, к примеру, ласковее и милее они окажутся, тем пугливее может показаться Микаэла. При известном повороте она может стать трогательнее или глупее. Если переборщить с этим, то поведение девушки покажется смешным, а сама героиня — недалекой трусихой.

Так жизнь декораций развивается в согласии с основной задачей спектакля, жизнью образа.

Иногда художники решают спектакль сложно, всякими способами видоизменяя характер декораций по ходу событий-эмоций акта. Иногда достаточно и единой установки, но ее конструкция должна быть такой, которая вызвала бы у зрителей активную фантазию. Вызвать воображение зрителя — главная задача декораций. Напомним наше положение о том, что в процессе зрительского впечатления, помноженного на звуковое, рождается синтетический оперный образ. Это и есть результат сотворчества театра и публики.

Приведу пример из спектакля, который я ставил и как режиссер и даже как художник, то есть сам создал обстановку для процесса актерских действий. В Московском Камерном музыкальном театре нет сцены, кулис, стабильного оркестрового помещения, артисты выходят из публики; а этот спектакль даже играли среди публики. Спектакль называется «Рыжая Лгунья и солдат», опера Ганелина по либретто Анчарова. По ходу действия герои попадают то в метро, то в аэропорт, то в Третьяковскую галерею, а то и на улицы Москвы. Что надо для того, чтобы зрители поняли, что персонажи находятся на улице? На небольшом столбе — вывеска с названием улицы. Вся штука в том, что она настоящая, подлинная и поэтому легко вызывает ассоциации с московской улицей. А зал картинной галереи? Выносят и ставят на небольших щитах… солидные рамы от картин. А если настоящие картины? Они отвлекут от действия; публика начнет их рассматривать и оценивать. А нам не нужны сами картины, нам нужно определить лишь место действия! А метро? Здесь для изображении достоверного поведения пассажиров в метро достаточно палки, которую держат над головой актеры.

Публика немедленно приняла правила игры, и никто не ждал ни объяснений, ни декораций в привычном смысле слова.

Этот пример показывает, что возможны самые различные приемы в декорационных делах.

Раньше были популярны живописные декорации, позже они начали вытесняться трехмерными^[24], пластическими. Почему? Да потому, что любая самая реалистически нарисованная картина на заднике своим плоскостным решением противоречит трехмерности живого человека — актера. Во-первых, потому, что нарисованные на них дома, пейзажи не сопутствовали процессу развития спектакля, сохранялись в статике. Во-вторых, они не давали простора театральному мышлению, а оставляли зрителя только наблюдателем.

Эстетика декоративного оформления спектакля быстро меняется и под влиянием изменений в манере художественного мышления и в связи с задачами того или другого спектакля, его жанра, его стилистики, поисков его характера и т. д.

Слушающий зритель все время видит стоящий перед ним декор^[25], который призван играть важную роль в соучастии зрителя в спектакле. Декор — это часть оперного синтеза наравне с звучащей музыкой, игрой актеров, мизансценировкой и другими выразительными средствами спектакля.

Жанр

Очень часто говорят: «Я люблю оперный жанр» или: «Он работает в оперном жанре». Это и правильно и неправильно. Потому что само слово «жанр» часто подразумевает равные вещи. Если это слово перевести с французского, то оно значит «род», «вид». В этом случае об опере можно говорить как об особом роде или виде искусства.

Но жанр предполагает и исторически сложившуюся особенность художественного произведении, то есть разновидность внутри рода или вида искусства. В живописи, например, может быть и исторический жанр, и бытовой, и натюрморт, и портрет и т. д. А в музыке — вокальный, хоровой, инструментальный и т. д. Или маршевый, танцевальный, лирический, камерный и т. д. Видите, какая отменная путаница в определениях? Бывает так: покажут на скульптуру «Мальчик с гусем» или «Мальчик, вынимающий занозу» и тоже скажут: «жанр», в отличие от скульптуры Аполлона или Афродиты. Ведь художника, который изображает быт, называют жанристом.

Нам нет смысла устанавливать здесь порядок, лучше привыкнуть ориентироваться в том, когда что значит это слово. А для себя установим свое правило: в искусстве оперы различать многие жанры, то есть виды опер. А их очень много, и чаще всего, хотя и не всегда, они зависят от времени, когда родились и процветали.

Можно считать, что опера родилась благодаря деятельности Флорентийской камераты^[26] и с разными успехами и забвениями так дожила и до наших дней. В процессе развития оперы развились различные ее жанры. В восемнадцатом веке был расцвет оперы-буффа (по-итальянски — комическая). Ее любил народ за демократизм сюжетов и доходчивую мелодическую музыку; часто эти спектакли показывались на площадях и улицах. События в них передавались не только пением, но и обычной разговорной речью, а иногда речитативом, то есть декламацией с некоторым распевом под аккомпанемент клавесина, рояли или оркестра. В конце XVII начале XVIII века развивалась опера-сериа, по-итальянски — серьезная опера, чаще всего трагическая и на мифологический сюжет.

Вместе с нею появляется опера-балет (франц. opéra-ballet) — жанр, понятный по самому названию. Немного позже — лирическая опера.

Можно говорить о немецкой комической опере — зингшпиль (название объединяет два слова: «петь» и «играть»), о старинной испанской опере — сарсуэле в, где пели, говорили, танцевали, о русской бытовой опере XVIII века и т. д. и т. п.

Слово «жанр» можно применить и в тех случаях, когда мы хотим определить характер данного произведения. Одно дело опера-комедия Моцарта «Похищение из сераля», вмещающая и комедию, и героику, и лирику, а другое — «Свадьба Фигаро», где все пронизано социальной сатирой. В «Дон Жуане», которая композитором названа оперой-драмой, есть элементы глубокой психологии, в опере-сказке «Волшебная флейта» — философии.

В огромном разнообразии русской оперы мы найдем разные жанры и их сложное переплетение. «Борис Годунов» Мусоргского — историческая и вместе с тем психологическая драма, драма народная и драма личности, в ней есть и бытовые, можно сказать — жанровые сцены, есть и лирика. Опера «Князь Игорь» Бородина — типично эпическое широкое полотно, но и в ней есть значительные элементы лирики, психологической трагедии, жанровые сцены.

Короче говоря, жанр — это и характер произведения, и его принадлежность к той или иной исторической эпохе, склонность к той или иной выразительности, тем или иным средствам исполнения.

Стиль, стилистика, стилизация

Еще есть слово в оперном искусстве, которым пользуются при весьма разных обстоятельствах. Это — стиль. Известно, что слово это произошло от греческого stylos — палочка, которой в древности и в средние века писали на восковых дощечках. Разные палочки — заостренный стержень из кости, металла или дерева — как бы разные почерки. Потом это перешло в оценку произведений искусства. Единство, похожесть художественных признаков стали называть стилем в живописи, литературе, музыке… Естественно, что это утверждалось временем, эпохой, определенными, типичными дли этого времени социальными обстоятельствами. Готика, романтизм, барокко, классицизм и т. д. — все то, что мы называем основными стилями в искусстве, есть прежде всего определение эпохи, в которой создавалось художественное произведение. Я думаю, правильно считать, что каждая эпоха рождает свой стиль в искусстве, отличный от стилей других эпох.

Если мы говорим: «Опера в стиле Моцарта», мы имеем в виду, что она написана в духе той эпохи, когда жил и творил Моцарт. А предположим, что «под Моцарта» музыку написал кто-нибудь из наших современников, будет ли это стиль Моцарта? Нет, это будет стилизация, то есть намеренное подражание не только данному композитору, но музыке всей эпохи, когда творил Моцарт и его многочисленные современники. Это подражание не может быть естественным художественным мышлением композитора (живописца, скульптора, поэта и т. д.), ибо он сын своего века, века с особой образной системой, особыми вкусами, гражданскими, общественными взаимоотношениями, особыми художественными принципами.

Конечно, стилизация может быть сделана очень искусно и поставить в тупик даже специалистов, но… это лишь стилизация и не более того. Стилизацию можно применять и принимать, если за нею стоит строгий вкус и чувство меры художника. Вот в «Пиковой даме», для того чтобы подчеркнуть манеры XVIII века, П. И. Чайковский целые эпизоды пишет в стиле того века. Но это не противоречит и не мешает главной теме оперы, которая сочинена со всей страстью и искренностью художника конца XIX века, композитор в этой опере даже цитирует арию из оперы «Ричард Львиное Сердце» французского композитора второй половины XVIII века А. Гретри. Но это не назовешь подражанием, а смелым художественным приемом оперной драматургии.

Есть еще слово «стилистика», которое вы можете услышать от режиссеров, художников, критиков. Это не то что раздел теории искусства, это, скорее, рабочий термин. Это прием, позволяющий решить спектакль в едином художественном и техническом ключе. Это, если хотите, правила игры, предложенные художником и режиссером (разумеется, вместе с актерами) зрителю. Это то, что театр обязан выдерживать в спектакле, не применяя иные, может быть, талантливые, но не подходящие к принятому решению спектакля приемы. Это своего рода манера игры, манера общения, художественного, образного общения театра со зрителем. Впрочем, это действительно не только для оперы, но и для любого театра.

В быту злоупотребляют словом «стиль». Я бы оставил этот термин в сфере исторических и социально-общественных категорий. Ведь это, по существу, процесс развития общества и его культуры. Легко заменить это слово другим. Говорят, например: «Песня в стиле блюза». Но можно сказать: «В манере блюза», «В характере блюза» и т. д. Говорят: «В новом стиле». А какой это стиль? Или: «Современный стиль». В чем он заключается? Невозможно так легко его определить. Тут время — важный фактор. Поживем — увидим, что из современной нам жизни будет определяющим, что побочным, а какие черты и особенности канут в Лету.

Балет в опере

Балет и опера у нас обычно живут под одной крышей. Так и привыкли их считать братом и сестрой. А между тем у балета и у оперы только и есть общего, что оркестровая музыка, организованная в интересах драматургии. Главные же показатели — средства выражения — у оперы и балета диаметрально противоположны. Человеческий голос, «увеличенный» до размера пения, пения не вообще, а слов, конкретных, действенных в опере, — главное выразительное средство: в балете, напротив, актер нем. Балетная пластика имеет свои законы, свой язык, так сказать шифр чувств и поведения, в опере же предпочтительнее пластика естественная, не иллюстрирующая музыку. Словом, это разные искусства.

Однако в операх (особенно старого типа) довольно часто встречаются балетные эпизоды. Это или народные танцы (в операх «Проданная невеста» Б. Сметаны, «Галька» С. Монюшко), или танцы гостей на балу (в «Евгении Онегине», в «Борисе Годунове», в «Войне и мире»), фантастические видения (в «Руслане и Людмиле») или вставные номера для развлечения действующих лиц (в «Фаусте», в «Хованщине», в «Князе Игоре», в «Снегурочке», в «Чародейке») и т. д. и т. п.

Бывает, что и в балеты (особенно нового типа) вставляются или оперные номера (в балете Р. Щедрина «Анна Каренина»), или просто пение песен («Пламя Парижа» Б. Асафьева), или вокально-звуковой колорит («Щелкунчик» П. Чайковского), или эмоциональный всплеск («Икар» С. Слонимского).

Все это бывает хорошо, если оправдано драматургией, все это бывает крайне неудачно, когда балет в оперу или, наоборот, оперу в балет вставляют для внешнего успеха. Так, в свое время при постановке «Отелло» во Франции Джузеппе Верди пришлось ввести в сцену приема послов балет. Французам казалось это необходимо, чтобы «выручить» оперу, спасти ее от провала.

В наше время балет пользуется большим успехом у зрителя, и этот успех справедлив. Балетное искусство обладает прекрасными качествами, достойными восхищении. Но это еще не значит, что нужно вставлять в оперный спектакль балет, где он совершенно не соответствует «правилам игры». Идет опера, весь организм зрителя настроен на ее восприятие. И вдруг все, что зритель принял, к чему привык и на что настроился, разлетается в пух и прах, и вместо ожидаемой вокальной интонации он видит энергично движущегося, немого актера. Любая смена средств выразительности грозит отключением внимания зрителя.

Вот почему в произведения современных композиторов, когда требовательность к чистоте вида искусства (опера!) стала необходимой, когда эстетическое удовлетворение связано с познанием идеи и духа произведения, а не просто с бездумным увеселением, включение балетных номеров стало минимальным.

С. Прокофьев на мои просьбы написать «первый бал Наташи» для оперы «Война и мир» долго отвечал отказом. «Писать для оперы вальсики, полонезики и мазурочки!» В этом он чувствовал опасность переключения оперы на дивертисментный^[27] балет, на бездумное любование зрителей «красивой жизнью». Ему удалось избежать опасности потому, что бал необходим для развития образа Наташи.

Если подытожить все сказанное о моем отношении к балету в оперном спектакле, то могу сказать: хороша опера, хорош и балет, а «смешивать два эти ремесла есть тьма охотников, я не из их числа».

Роль дирижера в оперном спектакле

Роль дирижера в оперном театре складывается из нескольких обязанностей. Много времени он уделяет музыкальной подготовке спектакля, разучиванию артистами партий, спевкам, подготовке оркестра. Это не только технология, в ней большой процент творчества, поскольку при подготовке музыкальной стороны спектакля необходимо учитывать ту музыкально-драматургическую концепцию, которую избрал для себя театр. Все выученное и отрепетированное есть фундамент, на котором строится неповторимость сегодняшнего спектакля. Таким образом, другая важная функция дирижера заключается в том, чтобы в процессе спектакля влиять на него, на развитие его действенно-эмоционального смысла.

Можно ли в опере обойтись без дирижера? Безусловно, разучивание партий и вся музыкальная подготовка может пройти без него (и часто проходит), но на спектакле все равно возникнет потребность в концентрирующем волевом начале дирижера, который бы организовывал художественный процесс спектакля. Значит, его функции должен будет исполнять кто-то другой? Концертмейстер, пианист, хормейстер и т. д.? Значит, он и стал дирижером этого спектакля.

Очень редко, как результат огромного музыкального профессионализма, музыкальный спектакль идет без дирижера. Его заменяет большая выучка (под руководством опять-таки дирижера) плюс единство коллективного ощущения звучащего образа. Такой феномен — спектакль «Ростовское действо» в Московском музыкальном Камерном театре. Огромный спектакль, состоящий из сложнейших ансамблей, идет без оркестра и без дирижера. Это требует большого профессионализма и подлинного музыкального единства, которое определяется дирижером. Дирижер в моем представлении — первый артист спектакля, в обязанности которого входит собирание многих художественных воль в единую, коллективную волю.

Здесь я даже не ограничиваю роль дирижера чисто музыкальной, только звуковой сферой. Нет, если дирижер по таланту, воспитанию и умению способен вести музыкальный спектакль, акцентируя музыкой важные события, распределяя темповую градацию в соответствии с развитием характеров действующих лиц, если он отличает важные происшествия спектакля от второстепенных, объединяет многообразие судеб, конкретных человеческих характеров в единую мысль-эмоцию спектакля, то, значит, у такого дирижирующего музыканта есть драматический дар, он — оперный дирижер.

Дирижер ведет спектакль. Это значит, что через звуки, художественную организацию исполнения партитуры он способствует пониманию публикой чувств героев, их драматических конфликтов, живописует обстановку действия (помните пример из третьего действия «Кармен», ноктюрн в начале тревожного акта?). Под рукой дирижера возникают не только звуки, нет, в звуках содержится жизнь человеческого духа, взгляд на автора, которого представляет театр, приглашение к соучастию зрителя. Творчество такого дирижера помогает зрителю, слушая, видеть спектакль. Не поможет ли такой дирижер-артист нашему воображению воспринять все то, что мы видим? Не объяснит ли он жизнь, которую мы наблюдаем на сцене?

Плох тот дирижер (так же как и режиссер), который, представив заранее, еще при изучении партитуры, определенные принципы исполнения, не считается в своей дальнейшей работе ни с индивидуальностью актера, ни с видением спектакля режиссером, игнорирует все, что предлагают и практически осуществляют партнеры по работе. Здесь все время должен быть процесс взаимовлияния и полный творческий контакт. Деятельность дирижера должна влиться в общий поток оперного синтеза.

Должен ли оркестр сидеть перед сценой, отделяя артистов от публики? Совсем не обязательно. В Московском музыкальном Камерном театре оркестр в разных спектаклях занимает разное по отношению к зрителю и актерам положение в зале. Многие спектакли там идут с оркестром и дирижером сзади певцов-актеров.

Нужно ли дирижеру быть на виду у публики и должен ли он во время спектакля постоянно показывать вступления артистам? Совсем нет. Дирижер должен заниматься спектаклем, его ходом действия, музыкальной логикой событий, написанных музыкой, быть духовно связан с артистами, для которых каждый спектакль — новый процесс событий-эмоций.

Связь дирижера с актером-певцом неразрывна, но не на основании «техники», которая заботит плохо выучивших свои партии-роли артистов, а на основе взаимного творчества в каждое мгновение, неповторимое мгновение спектакля.

Эта связь есть связь, обобщающая все перипетии действия актера со всеми участниками и публикой. Это специфика оперы. Художественная специфика. От дирижера многое зависит во взаимоотношениях театр — публика. В дирижере — художественная сила оперного спектакля. Но, однако, формы дирижерского участия и творчества в процессе спектакли могут быть различными. Кто знает, какими они будут в эстетике будущих оперных спектаклей?

Вот в опере английского композитора Б. Приттона «Давайте создадим оперу» дирижеру продиктована роль действующего лица, он должен быть актером, более того, он обязан общаться со зрителями, вовлекать их в ход событий, разучивать с публикой отдельные эпизоды спектакли. Это художественный прием, и никто, без того чтобы пойти на художественный компромисс, не может заменить в этой роли дирижера.

Многообразие форм — необходимость искусства; очень плохо искусству, когда это многообразие подменяется предубежденностью, властью привычек. Беда, болезнь оперного театра заключается в том, что эти привычки крепки в нем. А роль дирижера, безусловно, должна «театрализовываться» и с точки зрения звукового раскрытия логики партитуры, и со стороны непосредственного участия в спектакле. Современные передовые оперные дирижеры все более и более к этому склонны.

Если режиссер музицирует действием, то есть сочиняет действии в спектакле, то дирижер режиссирует музыкой, то есть в звуках выявляет конкретную жизнь персонажей.

Чувство театра для оперного дирижера обязательно. Часто мы видим в спектаклях дирижера высоко стоящим над оркестром и махающим руками, что мешает видеть сцену, актеров и отвлекает внимание зрителя от действия. Не случайно в оперных театрах замечают, что чем выше стоит дирижер, так сказать, выставляет себя напоказ, тем меньше чувствуется в музыке его талант. И напротив, большие дирижеры всегда опасались показухи, их сила была в звучании оперы. Любопытно, что в немецком городе Байрейте, в театре, построенном знаменитым немецким композитором Р. Вагнером, дирижер публике не виден, а оркестр сидит под сценой. В звучании музыки проявить драматургию оперы — вот главная задача дирижера.

Значение слова

Значение слова в опере огромно. Но с конца XIX и особенно в XX веке слово в оперном спектакле было в загоне. Представьте себе, что вы сидите в зрительном зале и ничего не понимаете, что поют артисты. Смысл спектакля теряется, становится скучно. А почему? Да потому, что певцы все внимание отдают звуку, а слово пропадает. Их учителя забыли главную заповедь знаменитого педагога Гарсиа^[28] который утверждал, что правильный звук, красивый звук (бельканто) устанавливается при внимании к согласным. Это не легко. Большинство певцов счастливы уже тем, что у них есть такой феномен, как певческий голос, они не утруждают себя каждодневными упражнениями^[29].

Слово осмысляет музыку, делает ее конкретно необходимой во вполне реальных, а не абстрактных обстоятельствах. Но слово и родило музыку, поскольку слово несло мысль, волновавшую композитора, направлявшую его сознание и эмоции. Слово — проводник литературных образов, тех, что являются основой для оперной драматургии. В опере вокальная строчка партитуры вызвана словом и выражает слово. В слове — конкретное содержание звука, музыкальной фразы. Звучит одна нота — предположим, «ля». Одно дело, если это «ля» должно выразить слово «нет», другое — если слово «да».

В опере композитор использует слово по-разному. Иногда он сливает много слов в единую эмоцию, иногда противопоставляет одно слово другому. Иногда слово остается звучать без сопровождения оркестра и тем достигается драматургический эффект. Иногда слово произносится на музыке произвольно, иногда для его произнесения указывается точный ритм, но не дается указаний на пение…

Слово и музыка издревле связаны друг с другом. Не зря говорят: «Из песни слова не выкинешь». Слово в опере — основа основ выразительности. Значит, поискам звуковой окраски слова оперный актер вынужден будет уделять в будущем все больше и больше внимания.

При этом очень важно, чтобы слово было не сказано, а пропето. Часто и погоне за ясным звуком певец разрывает музыкальную фразу, поет слово по складам. Соединение, сочетание, слияние, взаимовлияние слова и музыки рождает особый образ — музыкальное слово. В нем особая художественная сила. Искусство слияния слова с музыкой не может быть абстрактным. Поиск точной и достоверной интонации, окраски звука есть единственный путь одухотворения слова музыкой и придания ей конкретного смысла и действия. Это движущая сила драмы.

В опере Д. Шостаковича «Катерина Измайлова» после убийства мужа Героиня несколько раз повторяет слово, адресованное любовнику, соучастнику убийства: «Целуй, целуй, целуй меня…» Подобная циничность и откровенность оскорбляли уши слушателей, отвергались исполнительницами и вскоре были заменены автором на: «Я вся дрожу, как страшно мне».

Однако во время репетиции этой сцены, когда исполнительница ощутила весь ужас и страх сцены убийства, оказалось, что первый вариант текста напрашивается сам собою, так как наиболее точно выражает смятение Катерины, находящейся на грани умопомешательства. Бессмысленно, в полубреду, не к месту повторяющиеся слова создают впечатление отчаяния, смешанного с началом страшного самоосуждения. Так сценическая ситуация плюс художественное чутье актера окрасили слово особенным образом, и оно получило свою выразительность, свое оправдание.

Проблема слова в опере легче решается тогда, когда опера идет на том языке, на котором ее написал композитор. Труднее с оперой иностранного композитора. Практически почти невозможно создать такой точный, эквиритмичный^[30] перевод, который бы не искажал в той или иной мере оригинал. Поэтому переводные оперы отличаются малой грамотностью и туманным, часто искажающим авторский текст смыслом.

Логические ударения, адекватность слова или, напротив, его контрастность в таких случаях редко совпадают с эмоциональной окраской, которую придает слову музыка. Это часто, очень часто искажает и суть слова, и суть фразы, и чувство, с которым они должны прозвучать. Некоторые театры на Западе находят выход в том, что дают оперные постановки на языке оригинала, без перевода. Это равносильно том у, что петь оперу без слов; ведь нельзя рассчитывать на то, что в зрительном зале оперного театра большинство знает иностранные языки или хорошо знакомо с оперой. Подобный опыт приводит к тому, что демократическое по своей сути оперное искусство становится элитарным, рассчитанным или на знатоков оперы или на полиглотов. При такой системе театру удобно собирать группу «звезд» на пять-шесть спектаклей. «Звезды» разъезжают по разным странам с готовыми ролями-партиями, сменив творчество в коллективе на коммивояжерство от искусства. Нечего и говорить, что это не выход из положения. Лучше обратиться с большей требовательностью к переводам и к талантливым переводчикам.

Ошибки новых переводов, которые делались для постановок К. С. Станиславского или В. И. Немировича-Данченко, заключались в том, что новый текст (и часто сам по себе хороший текст) был даже но смыслу далек от того, на который писал музыку композитор. Старым операм навязывались новые сюжеты, мысли, слова; этим беспощадно уничтожалась та связь, которая была найдена композитором между словом и звуком.

В «Пиковой даме», поставленной в 30-х годах в Ленинграде Мейерхольдом, вместо мальчиков, играющих в солдат, появилась легкомысленная певичка, отплясывающая на столе для развлечения гусар. Соответственно были изменены и слова. Так была нарушена функция музыки и текста. Родилась на сцене фальшь. Включение другого текста, который не имел в виду композитор, всегда вносит большой элемент антихудожественности.

Даже в такой солидной работе, как новый текст оперы Глинки «Иван Сусанин», которую сделал наш видный поэт Сергей Городецкий, есть большие и досадные потери и несоответствия. Хотя работа по созданию нового текста была необходима для того, чтобы вернулась на сцену эта великая опера.

Опера и ее литературный первоисточник

Очень часто сюжетом для опер композитор избирает какое-либо из литературных или драматических произведений. Однако опера, имеющая какой-нибудь литературный первоисточник, тем не менее вполне самостоятельное произведение. Это не омузыкаленное литературное произведение,а самобытная концепция главного автора оперы — музыкального драматурга, композитора.

Часто глубокая философичность литературного произведения упрощается, но произведение становится более доходчивым, теряя глубину, приобретает занимательность. Так было с «Фаустом» Гете, на сюжет которого написал оперу Ш. Гуно. Иногда неглубокая, салонная мелодрама превращается в трогательную, сердечную и поучительную историю, как было с «Травиатой» Дж. Верди. Даже «Евгений Онегин» П. Чайковского не адекватен пушкинскому роману. «Энциклопедия русской жизни» преобразилась у Чайковского в лирические сцены.

Что значительнее? Что нужнее? Такие вопросы нельзя и ставить, ибо нет твердых критериев в оценках значительности художественного произведения. Во всяком случае, они меняются и со временем и от того, кто воспринимает произведение. Меняются с потребностью в том или ином жанре, с уровнем вкуса, культуры и т. д.

Можно обратить внимание на один феномен в истории русской культуры. Наши композиторы с большой охотой брали для сюжетов своих опер произведения А. С. Пушкина. Трудно найти произведение великого поэта, которое не послужило бы отправной точкой для написания опер нашими выдающимися музыкальными драматургами — композиторами. И в подавляющем большинстве это шедевры русской оперы. На драматической же сцене Пушкину не везет вот уже полтора века. Драматическое произведение А. Пушкина «Борис Годунов» ставилось почти всеми знаменитыми театрами страны и не имело нигде настоящего успеха, хотя художественные качества этой драмы очень высоки, общепризнанны. Опера же Мусоргского, написанная по этой драме, в целом мире не сходит со сцен оперных театров.

Мусоргский создал трагедию — обобщенный образ, вскрыв суровую правду проблемы «власть — народ» через посредство эмоций высшего накала, какое может дать музыка.

Каждое литературное произведение есть комплекс художественных чувствований, и в восприятии его у человека рождается свой взгляд на образ, который имеет разные обертоны, и они по-разному звучат в его сердце. Естественно, что по-своему воспринимает литературное произведение композитор, акцентируя те грани, которые ему наиболее близки. Их он выражает от всей полноты своей души через посредство музыки и заражает нас своим пониманием и видением литературного произведения.

Пушкин написал сравнительно небольшую, но гениальную повесть «Пиковая дама» о судьбе игрока. Чайковский же увидел в ней трагедию любви и написал оперу «Пиковая дама», которая по художественному значению для русской культуры не ниже первоисточника.

О чем все это нам говорит? О том, что, ставя и исполняя «Пиковую даму» Чайковского, следует разделять с ним его художественную концепцию и осуществлять постановку его оперы, не ссылаться на Пушкина. История оперного театра вполне доказала это правило, у которого нет исключений.

В 30-х годах нашего века советский режиссер Мейерхольд проделал опыт. Он попытался вернуть «Пиковую даму» Чайковского… Пушкину. Опыт окончился принципиальной неудачей режиссера, несмотря на всю талантливость его деятельности в этом спектакле. Талантливые мизансцены, талантливая работа с актером, талантливая пластическая проработка отдельных сцен — все было роковым образом обречено на провал. Талантливо, но ошибочно! Причина в том, что у П. И. Чайковского своя «Пиковая дама», и если она кому-нибудь не нравится, тот пусть ее и не ставит. Так и возвращение «Кармен» к новелле писателя Мериме, а «Фауста» Гуно к «Фаусту» Гете — бессмыслица.

Ошибки такого рода ныне, в современной эстетике оперного спектакля, просто недопустимы.

Критерии суждения

Время определяет и вкусы, и манеру, и стилистику исполнения произведений, написанных в прошлом. Механические записи, сделанные много лет назад, свидетельствуют о том, как изменились исполнительская манера и художественные приемы актерского и музыкального исполнения.

Посмотрите фильмы начала XX века, и вы почувствуете разницу. Меньше вы обратите на это внимания в искусстве пения, так как здесь твердую консервирующую роль играет музыка. Однако, слушая пластинки знаменитых певцов прошлого, мы замечаем на них «пыль» прошлых времен. Может быть, лишь пение Шаляпина все еще восторгает своей художественной недостижимостью, да и то, живи он в наше время, многое исполнял бы иначе. На это указывает даже беглое сравнение его записей в самом начале века и в 30-х годах.

Театральное же искусство — постановочные приемы, манера актерской игры, произношение текста — более всего подвержено изменениям. Не случайно самые знаменитые постановки прошлого не могут быть сейчас показаны на сцене без риска их дискредитации. Театральный язык меняется очень быстро, потому что он более всего подвержен быстро меняющимся признакам жизни.

Художественные достоинства прошлых театральных достижений сохраняются лишь в памяти, которая, видимо, тоже их время от времени модернизирует. Наша память не свободна от элементов воображения, и очень часто, вспоминая отдельные факты жизни, мы придаем им черты или восторженности, или трогательности, или ужаса, презрения, отвращения.

Так бывает и с воспоминаниями о встречах с театральным искусством, если предмет воспоминания уже не существует и его невозможно проверить. Иногда же, в редких случаях, воспоминания можно проверить, и тогда мы испытываем большое разочарование. В этом отличие театрального образа от музыкального, живописного, поэтического. Видимо, тут дело в большей конкретности, вещественности, большей связи с сегодняшним днем. Театральное искусство не дает зрителю абстрагироваться от фактических событий, которые должны всегда происходить в театре, как бы «здесь, сегодня, сейчас»^[31], и существуют только в данное мгновение.

Быть может, в опере музыка и помогает закреплять найденные приемы несколько дольше, чем в драме, но это не даст оперному спектаклю преимущества, ибо происходит недопустимый разрыв сценического образа с темпом жизни, характером восприятия окружающего мира. Это еще одна причина отставания оперного театра и выделении музыки в самостоятельную «группу воздействия».

Когда искусство оперного театра стало (после революции) демократизироваться, тогда, естественно, театру надо было отвечать новым требованиям публики.

Требования публики тем не менее критерий относительный. Кто эта публика, кто выражает мнение публики и на чем создается мнение публики? Если человек никогда не был в оперном театре — а такие люди есть, и их много, — то трудно услышать от него точное и объективное мнение об опере, о спектакле. Да и те, кто бывает в опере, имеют подчас свое, отличное от других мнение. «Сколько голов, столько и умов», — гласит русская пословица. Поэтому не так просто понять и почувствовать настоящие пожелания и претензии публики к оперному театру. Этим объясняется и то, что для организации и оформлении этого мнения требуется много времени — времени споров, проверок, поисков. Здесь-то и должно проявить себя настоящее театральное чутье.

По одному и тому же вопросу может быть высказано много разных мнений, и это не значит, что большинство право, так как субъективный фактор здесь играет большую роль.

Опыт, например, подсказывает, что если так называемый «широкий зритель» ждет от театра того, что уже знакомо ему по прежним впечатлениям, это не значит, что, получив ожидаемое, он будет удовлетворен. Он досадует на отсутствие живого и современного претворении оперных образов, на отсутствие нового. Это новое заключается в современности театральной правды.

Правда жизни, мы знаем, должна быть претворена в правде искусства. Одно время было стремление к натурализму, в другое время в оперном театре не хотели видеть Ивана Сусанина в лаптях (говорили: «Грубо!»). Первым в лаптях вышел в роли Сусанина Ф. Шаляпин и очень возмутил этим посетителей императорского театра. Теперь снова почти нигде в театре вы не увидите Сусанина в лаптях, его одевают в новенькие сапожки. Хорошо ли это — судите сами.

Одно время была склонность к пышности декораций и красивым, патетическим, но безжизненным жестам актера. В другое время зрители были растроганы стоящим на сцене самоваром…

Принято, чтобы поющий актер был удален от публики, отрезан от зрителя широким оркестровым помещением. Не раз говорилось, что напряжение певца во время пения неэстетично. А вот в Московском музыкальном Камерном театре артисты поют в самом зрительном зале, рядом со зрителем, и публика благодарна им за доверительность и от души принимает их вокально-музыкально-сценический образ. А это возможно лишь при полном слиянии искусства игры актера и пения. Это слияние стало новым критерием оценки мастерства оперного артиста.

Обычно зритель рассчитывает увидеть в спектакле декорации, но в Камерном театре он может получить только намек на них — толчок для самостоятельного художественного воображения.

В опере возможны и необходимы разные приемы постановок и исполнения. При этом главное и обязательное — наличие образа. Однако образ должен быть понятен и непосредствен, он должен волновать людей, не быть скрытым за семью печатями и видимым только авторам постановки.

Характер художественного образа зависит от современного его восприятия. Счастлив тот театр, который может заранее предугадать те эстетические нормы, которые появятся завтра и активному развитию которых он способствует.

Художественный образ должен быть подчинен смыслу и рожден смыслом сегодняшнего дня. Обычно за кичливой верностью театральным приемам прошлого прячется неумение осмыслить современность в проявлении музыкальной драматургии.

Сценическая правда меняется очень часто, критерии меняются вместе с жизнью. Остается идея, которую доказывает сценическая правда под влиянием сегодняшнего мироощущения.

Что такое идея? Это не просто мысль, хотя и главная и важная, решающая для спектакля. Это еще и стремление (хотение) человека.

Стремление (хотение — по Станиславскому) — содержание задачи актера, которую он ставит перед собой как перед носителем образа.

Наши хотения определяются мировоззрением. Оно же определяет тенденцию нашего театра. Но в творчестве проявляется еще и мироощущение — индивидуальное, личное восприятие окружающей действительности.

Мироощущение живет где-то рядом с вдохновением художника. Без него творческий созидательный процесс невозможен.

Вы, конечно, понимаете, что критерии и суждения не одно и то же, хотя и то и другое рождает оценку. Но мы часто даем оценку от себя, судим по своему желанию и умению. Об этом я говорю, предупреждая от ошибок. Ох, как часто и как много мы делаем ошибок в жизни, давая свободу тому, что нам кажется, что не проверено, что является скороспелыми выводами.

Вот что однажды случилось со мной. Во время войны наш знаменитый композитор С. Прокофьев написал оперу «Война и мир». Я, тогда еще молодой режиссер, должен был ставить этот спектакль в Большом театре. И естественно, был полон надежд, с нетерпением ожидая того часа, когда композитор сыграет мне свою оперу (дирижера С. А. Самосуда он познакомил с оперой раньше). Этот час настал, композитор играет мне свое сочинение; рядом со мною сидит и следит по нотам за исполнением маститый дирижер. Но вот я начинаю понимать, что музыка оперы мне не нравится, что я представлял ее другой. Я готов уже высказать свое мнение, почувствовал свое право судить только что услышанную музыку, Я уже открыл рот, но увидел лицо С. А. Самосуда, со слезами восторга слушающего музыку. Я быстро закрыл рот. И это было одним из самых мудрых поступков, свершенных мною в жизни. Вскоре я узнал музыку, понял ее, полюбил и, наконец, обрел счастье оттого, что в моем эстетическом багаже существует это великолепное произведение.

Каким глупцом я бы оказался, если бы произнес вслух свое безапелляционное суждение!

Есть замечательная пословица: «Семь раз отмерь, один раз отрежь». Она применима и к искусству. Осторожно с суждениями, пока не удостоверитесь в своем праве судить!

О режиссуре

Оперная режиссура — профессия сравнительно молодая. Ее задача — художественная организация спектакля. Сюда входит и сочинение мизансцен, и определение стилистики, и назначение исполнителей, работа с ними, с художником, и чисто административные заботы (назначение репетиций, проверка всех звеньев работы). А главное — идейная, смысловая концепция и ее проявление в процессе развития спектакля. Значит, режиссер — и сочинитель, и организатор, и педагог, и идеолог той группы артистов, которая занята в спектакле.

Конечно, и раньше, в самом начале создания опер, и в XVIII и в XIX веках кто-то и как-то исполнял функции режиссера. Может быть, сам автор, старший артист, дирижер или суфлер, может быть, импресарио, или тот, кто называется теперь помощником режиссера, кто следит за ходом спектакля, выполняя для этого множество мелких технических обязанностей — от открытия занавеса до проверки декораций и реквизита и вызова артистов на сцену.

Все это было возможно до тех пор, пока развитие искусства оперного театра не потребовало обобщения художественного опыта театра — искусства актера, художника, композитора и т. д. Пока не появилась необходимость создания спектакля как художественного образа, как единства всех компонентов. Пока не понадобилась мобилизация творческих сил театра па выполнение идеи спектакля, ее художественной выразительности. Пока не потребовался наконец человек, способный сочинить спектакль на основании действенного анализа оперной драматургии, осуществить условия для возникновения оперного синтеза.

Что значит сочинить спектакль? Понять его главную гражданскую тенденцию. Для чего мы ставим спектакль, не для пустого же развлечения? Нафантазировать пластическую форму выражения главной идеи. Найти сценические положения каждого из актеров, возбудить воображение у всех участников спектакля, воображение, которое выявляет художественные формы, определить функции декораций, костюмов, каждой мелочи на сцене. Короче, режиссеру до́лжно найти художественную цель спектакля и мобилизовать всех на ее достижение, оказать помощь каждому актеру в каждый момент его существования на сцене, на каждом занятии его, посвященном поискам интонации роли.

Невозможно перечислить все, что должен делать режиссер при создании спектакля, ибо он, повторим это, создает его и идейно, и художественно, и организационно, и даже в какой-то степени административно.

Все, что говорилось здесь о создании оперного спектакля, о принципах работы театра, его эстетике, — все касается непосредственно творческой деятельности режиссера.

Подлинный профессиональный режиссер отличается умением и способностью создавать художественное решение спектакля, который он ставит. Для того чтобы по сюжету «развести» артистов по сцене, одев их в костюмы соответствующего века, режиссером быть не надо, этим может заняться любой актер. В этом случае спектакль выходит рыхлый, как говорится, «пирог ни с чем», но… музыка звучит, оркестр играет, артисты поют и передвигаются по сцене, как в настоящем спектакле. Отличить это дилетантство от профессионального спектакля может специалист или человек небезразличный к искусству современного театра.

Профессия музыкального режиссера — это сложная и многоликая профессия, требующая и специального образования, и особого рода способностей. Он должен быть профессионально образован как музыкант, но плюс к этому его музыкальность должна быть специфична — он должен видеть музыку и слышать сценический образ, то есть воплощать в сценических действиях точные, рожденные музыкальной драматургией сопоставления. С вами мы об этом уже не раз говорили, но, может быть, стоит поразмыслить об этом еще раз?

Предположим, мы знаем произведение. Теперь нам интересно, как театр (режиссер в данном случае) его нам представит. Мы не допускаем того, чтобы он (режиссер, дирижер или артист) ломал и искажал партитуру (если не нравится — не ставь!), но мы ждем от режиссера своего взгляда на то, что заключено в ней.

Режиссер может по-разному расставлять сценические акценты, и произведение может оказаться то трагедиен, то эпосом, то мелодрамой. Беда будет, если режиссер свои сценические образы родил вне изучении партитуры, вне сферы, в которой должны жить образы данного произведения. Сделать из трагедии ироническую комедию или подменить одну тему автора другой, приписать одному произведению идею другого, как это иногда удается в драматическом театре, в опере невозможно, преступно и… опасно, ибо опера всегда за себя постоит и выставит в кривом зеркале любые усилия «смельчака»-режиссера. Однако внутри определенного автором-композитором круга образов-эмоций есть бесчисленное множество идейно-художественных концепций, влияющих на постановщика оперы, дающих ему в руки огромные возможности для проявления своей идейно-творческой позиции.

Положение оперного режиссера имеет безграничную свободу творчества. Разбор партитуры должен быть таким, чтобы одновременно — и интуитивно и сознательно — собирался спектакль. Это процесс естественный, радостный, как каждый художественный акт. Анализирование партитуры не может быть самоцелью, ибо смысл его — возбуждение творческой фантазии, а характер — эмоциональный. Не дело режиссера объяснять партитуру, его задача — сочинять спектакль на основании ее богатого и разнообразного материала.

В опере внешняя драматургическая линия проявляется чаще всего (сравнительно с драматическим театром) неспешно. О причинах этого мы говорили в своем месте, указывая на специфику слова, положенного на музыку. Появляется пресловутая «оперная статика». Опаснее всего преодолевать ее не оперными средствами, а взятыми напрокат у кино или драматического театра. Критерии, годные для драматического театра, кино, балета и т. д., не соответствуют законам оперы и не должны здесь применяться.

Опера полна внутренней динамики, музыкальный рисунок партитуры есть шифр не только чувств, но и их движении. Физические положения, перемены настроений, самочувствий, эмоциональных конфликтов имеют соответствующие градации. Смена их есть ритм. Энергия этого и дает опере темперамент и внутреннее движение. Режиссер, поставивший своей задачей преодолеть оперную статику того или иного куска внешними приемами, обнаруживает непонимание специфики оперной действенности.

Настоящее режиссерское решение спектакля обязательно учитывает способность оперы быть внутренне энергичной.

Кроме того, так называемые «статичные эпизоды» оперы всегда идут рядом с динамичным развитием действия и тем являют собою эпизод общего ритма сцены, акта, спектакля. Взаимосвязь кусков необходима. В этой взаимосвязи огромна роль контрастов, всякого рода смен формы.

Для того чтобы оценить режиссера, надо его работу увидеть, как для того, чтобы оценить музыку, надо ее услышать. Режиссура в опере выражается в убедительности звуко-зрительных образов. Разговоры же, объяснения, замечания режиссера в театрах называются литературщиной, в делах сцены она слабый помощник.

Форма — признак искусства, но она становится мелкой и ненужной, если не выражает сущности образа (по Станиславскому — «зерно» образа), его психологической индивидуальности и неповторимости.

Что различает режиссер в подходе к постановке классической оперы и современной? Такой вопрос задается часто. На него могу ответить одним словом: ничего! Постановка современной оперы требует от режиссера всей меры ответственности, с которой он приступает к постановке классической оперы. Если есть что-то отличительное, то оно в том, что современную оперу надо ставить… с еще большим вниманием, большей верой, большей сердечностью, чем классическую. Для этого есть много причин, и одна из них заключается в том, что неудача спектакля популярной классической оперы не нанесет ей большого ущерба. Пострадает только театр и репутация режиссера. А вот если провалится новая опера, то от этого провала и сама она, эта опера, не скоро оправится. Неуспех оперы в одном театре создает настороженное отношение к ней в другом, третьем, четвертом… А это уже судьба произведения.

Режиссер оперы должен владеть ремеслом, то есть уметь профессионально делать все, что может оказаться нужным во время постановки. Но без творческого акта ремесло становится ремесленничеством — холодным, безразличным компьютером и штамповщиком. Спектакль такого режиссера лишен души, страсти и… какой-либо точки зрения.

Можно комфортабельно и быстро двигаться по гладкому наезженному шоссе, а можно протаптывать новые тропки. В поле, в лесу, в чащобе идти труднее, опаснее, но вы встречаете там много нового, делаете для себя открытия; происходит непрерывный процесс узнавания. Идти трудно, вас кусают комары, вы сбиваете ноги о кочки и или, сучья раздирают вашу одежду. Но вот вы увидели нечто такое, что никто до вас не замечал. Вечно загадочная природа начинает открывать вам свои тайны. Не до конца, нет. Это все еще лишь «наводящие вопросы», которые подводят вас к своему собственному индивидуальному открытию жизни.

Здесь нет указателей, нет знаков предупреждения, зато все найденное вами — ваше.

Но есть любители езды наверняка, езды по укатанным дорогам. Мимо пролетают фонари, витрины, знакомые дома, вереницы деревьев и кустов. Хорошо! Ничего всерьез не заметишь, зато быстро и удобно плюс совсем безопасно, потому что этот путь охраняется правилами ОРУДА: «Прямо… Направо… Стоп!»

Чем же должен быть спектакль, поставленный режиссером? С моей точки зрения, спектакль есть прежде всего беседа. Трудно представить себе, что работник театра может возомнить себя воспитателем и учителем всех сидящих в зрительном зале людей, не менее, чем он, образованных, добрых и убежденных. Мысль-эмоция рождается в процессе спектакля-беседы и под влиянием идей произведения, и концепции театра, и активного соучастия в «беседе» публики. Да, это разговор на равных, без высокомерного превосходства.

Зритель, покупая билеты на тот или иной спектакль, заявляет о своем желании принять участие в обсуждении вопроса, который поднимается спектаклем. Доверительность, которая при этом рождается, — залог взаимного успеха, она как бы взаимно выгодна.

В такой «беседе» театр должен быть предельно честен и откровенен. Вспомним начало нашей книги и отметим, что оперы ради развлечений и пышности воздвигают стену: здесь — мы, а там — вы, зрители; вам недоступен наш мир грез, фантазия сверхчеловеческих чувств, вы можете наблюдать и восхищаться. Все!

А зрители спектакля второго типа — участники беседы, они могут соглашаться с вами или протестовать.

Все это красноречиво проявляется во время спектакля, и театр это чувствует очень точно. Замерли, закашляли, ахнули, стали есть конфеты, аплодируют, замолкли, возникла гробовая тишина — мало ли как зритель проявляет свое отношение к спектаклю!

Зритель всегда прав, говорю я. Но зрителем надо еще стать! А для этого недостаточно купить билеты в театр, надо принести на спектакль и определенный уровень культуры, понимания современной образности; быть доверчивым, но требовательным; быть требовательным, но стоять на определенном уровне театральной эстетики.

Режиссер должен разбираться в публике и уметь выбирать объекты для изучений. Иной зритель так малокультурен, что смело и безапелляционно дает оценку спектаклю: «Мура!» Такого зрителя надо пожалеть, но нельзя на него ориентироваться. А иногда спектакль идет благополучно и аплодисменты есть, но чуткое ухо услышит: это вежливые аплодисменты, публика щадит самолюбие актеров и только потому хлопает, лениво хлопает в ладоши. А бывают аплодисменты от души, как взрыв, как активное участие в спектакле. Так бывает разной и тишина в зрительном зале — от скуки или настороженная, внимательная или ленивая… Это режиссер должен не только знать, но и чувствовать!

Кроме того, режиссер, как, впрочем, и каждый человек, должен понимать, что его мнение и то, что он считает правдой, не обязательно правда и не обязательно всех убедит его мнение. Короче, настоящая правда совсем не равняется тому, что ты сейчас думаешь. Если это не иметь в виду, то никогда ты не сможешь быть соучастником беседы, будешь надутым ментором.

Идеи витают в воздухе, и нет нужды непременно облекать их в словесную формулу, искать фразеологический штамп. Идея спектакля в большой степени оформляется в процессе спектакля. Чувствование, восприятие образной системы родит то, что является самым главным в искусстве, — духовное осмысление жизни, ее восприятие, ее понимание. Это все результаты общности создающего спектакль коллектива и сотворчества в процессе спектакля с публикой.

И еще одним качеством должен обладать оперный режиссер: это — терпение. Мы говорили, что обладатели певческих голосов не часто имеют «счастливый комплекс», то есть все качества, которые мы ждем от артиста. Благодаря скороспелости, по уже известным нам обстоятельствам воспитания и обучении, оперный артист не всегда видит возможность самостоятельно развивать свои способности, не всегда у него разбужена потребность к этому. Бывает, что это служит причиной ограничения развития дарования артиста и малой способности закреплять достигнутое. Режиссер, во имя успеха театра и самого же артиста, вынужден восполнять своей настойчивостью недостающие артисту качества трудоспособности и требовательности к себе. Вырабатывать в нем профессионализм.

По поводу этого я часто рассказываю артистам примеры из биографии знаменитой певицы Полины Виардо. Главный герой этой истории — уже известный вам музыкант и певец Мануэль Гарсиа. Он, как вы помните, был отцом Полины. «Однажды он попросил ее (П. Виардо) прочесть с листа только что написанную им пьесу. Полина играла рассеянно и два раза ошиблась. Отец выбранил ее, и она сыграла все безукоризненно, за что получила пощечину. «Почему же ты сразу не была внимательной? — закричал Мануэль. — Ты огорчила меня, вынудив дать пощечину, и самой тебе было больно».

Часто на репетициях оперного спектакля артист небрежничает, не отдавая себе отчета в том, насколько это вредно для его профессии и опасно для спектакля. Часто все прикрывается мелкими шуточками, которые в свою очередь уводят от основной задачи репетиции. Режиссер, не сумевший заставить актера работать, редко добивается успеха.

Нельзя думать, что деятельность режиссера проходит в атмосфере общего понимания, энтузиазма и трудолюбия. Очень часто актер не понимает режиссера из-за недостаточного владения принципами оперного искусства. Часто актер мучается, работая с «надоедливым режиссером». Тут должна вступить в ход педагогическая сноровка режиссера, умение увлечь, заинтересовать и даже обмануть актера. Опытные актеры также пытаются обмануть режиссера, отставляя в сторону труднодостижимое режиссерское решение. Эти взаимообманы, чаще всего очевидные для той и другой стороны, иногда бывают источником взаимных художественных решений, а иногда образуют стену между режиссером и актером. Вот тут-то и проявляется выдержка и терпеливость режиссера.

Как ставится оперный спектакль

Наверное, вам интересно, как ставится оперный спектакль? Представьте себе, что театр решает поставить оперу. Имеются ли в театре голоса, способные спеть эту оперу? Если такие голоса есть, то дирекция издает приказ, определяющий состав исполнителей, постановщиков и сроки выпуска спектакля.

Началась работа. Пианисты-концертмейстеры учат с артистами их партии. Режиссер с дирижером и художником беседуют о произведении, определяя основные смысловые черты его, и о том, как спектакль будет поставлен.

Хор учит свои партии с хормейстером. Художник рисует эскизы декораций и костюмов, делает с макетчиком макет декорации; его обсуждает и принимает художественный совет и дирекция, после чего в мастерских начинается изготовление декораций. Тем временем певцы выучили свои партии и их принял дирижер. Что значит принял? Проверил правильность, выразительность исполнения. Раньше некоторые дирижеры довольно долго и подробно прорабатывали с певцом партии, теперь это почти повсеместно ушло в прошлое. (Видимо, дирижер ныне, чувствуя рост функции режиссера в оперном спектакле, передоверяет ему заботу о выразительности пения.)

Но вот музыкальная подготовка закончена, и певцы отправляются к режиссеру в репетиционный зал, где певцам даются соответствующие для каждого эпизода действия, где певец должен превратиться в актера. В репетиционном помещении репетиции идут в точно выгороженных наподобие будущих декораций сценических пространствах. Потом в действие включается хор, идут репетиции на сцене, под рояль, но в декорациях.

В это время оркестр подготовился с дирижером к общим репетициям. После серии репетиций, когда постепенно включаются и костюмы и грим, и бутафория^[32] данного спектакля, назначается генеральная репетиция (на ней всему полагается быть, как на будущем спектакле) и премьера.

Подобная схема подготовки оперного спектакля общепринята, это — традиция, выработанная десятилетиями. Однако новые эстетические закономерности оперного спектакля требуют кое-каких существенных изменений. Попробуем проделать эти коррективы.

Если в театре есть голоса, могущие исполнить данную партитуру, надо посмотреть, насколько обладатели этих голосов соответствуют по своим психофизическим особенностям персонажу, роль которого поручается данному артисту исполнить. Надо выяснить, возможны ли здесь компромиссы и что эти компромиссы принесут спектаклю. Например, может быть, режиссерское решение спектакля оправдает слишком большую толщину будущего герцога Мантуанского или примирится с полным отсутствием юности у актрисы, исполняющей Джильду.

Изучение партий артистами предпочтительно после бесед с режиссером о произведении, задачах будущего спектакля, его особенностях, концепции. Разумеется, что это возможно сделать лишь в общих чертах, учитывая, что на выполнении концепции отразится работа и дирижера, и художника, и самих актеров; с прицелом на конечную цель следует учить музыкальный материал.

Далее. Режиссеру время от времени рекомендуется посещать уроки по выучке артистами партий, с тем чтобы вызывать у певца потребность к поискам соответствующих интонаций — окраски звука в том или ином месте партии, рассказывая сценические ситуации будущего спектакля. Так формальной выучке нот можно противопоставить работу актерского воображения. Нетворческое заучивание нот в дальнейшем преодолеть будет очень трудно.

В прошлом все сценические ситуации и выразительные окраски голоса как бы приклеивались, приставлялись к формально выученным нотам и если могли, то вызывали в них душу и смысл. Но это переучивание не всем и не всегда удается. Лучше учить партию не механически, а осмысленно, то есть с учетом того, где, когда и что делает данный персонаж, с каким отношением, каков его характер. Здесь, в классе, зарождается так называемый музыкально-вокальный образ, который далее естественно сочетается с действиями, поступкам и живого человека.

Ранее упомянутые мизансценные репетиции расширяют свои функции; это не усвоение ряда положений и действий персонажа в спектакле — это поиск органичного поведения артиста в событиях, которые происходят в спектакле. Это взаимодействие многих персонажей с разными отношениями и оценками происходящего. Это коллективное сочинение спектакля.

Однако под этим разумеется не то, что каждый участник репетиции тянет в свою сторону и сминает концепцию режиссера, а общая заинтересованность в проявлении сквозного действия и исполнении каждой детали не только с участием, но под руководством режиссера.

Сложный период — объединение всех коллективов для выполнения единой задачи.

Организация большого современного оперного театра предусматривает в самом своем изначальном порядке административное разделение большого коллектива на отдельные части: солисты, хор, оркестр, балет, мимический ансамбль. Это административное деление усугубляет профессиональные признаки, утверждает границы творческих приемов.

Поэтому в оперном спектакле вы всегда видите: вот на сцене солисты, а вот вышел хор, а вот балет и т. д. Нечего и говорить о том, как это мешает синтетическому восприятию оперного образа. Режиссер должен очень постараться смягчить эти мешающие искусству границы художественных функции. Однако до конца это не удается.

Другое дело в Московском Камерном музыкальном театре. Там нет разделения на хор и солистов, там каждый играет главные роли и участвует в хоре. Такая организация красноречиво проявляется в спектаклях, где все — действующие лица; на сцене — коллектив, состоящий из индивидуальностей.

Сколько времени ставится оперный спектакль? Это зависит от сложности материала, от возможности театра, его требовательности и вместе с тем профессиональности коллектива. Минимум — месяц, максимум полгода. Это оптимальные варианты.

А каков — в среднем — срок жизни спектакля? Тут тысяча условий рождает тысячи разных примеров. Лучшие спектакли могут просуществовать лет восемь — десять максимум. Это зависит от состава исполнителей, их сыгранности, от публики, от времени, которое питает нас все новым и новым восприятием жизни, и т. д. и т. п.

Есть спектакли-долгожители. Их судьба определяется либо огромным запасом образных достижений, или появлением одного-двух талантливых исполнителей, или, что чаще всего бывает в опере, выдающимися качествами самого произведения.

Условность и достоверность

Если вы на сцене видите море, луну, облака, вы твердо знаете, что это не настоящие море, луна, облака. Вы понимаете, что все это сделано художником, режиссером, совместно с постановочной частью, осветителями, машинистами сцены. Но вы, как зритель, а значит, творец, человек, принимающий участие в художественном творчестве спектакля, верите, что это как бы настоящие явления природы.

Если вы видите, что на сцене один человек убивает другого, вы знаете, что это тоже «понарошку», но верите, что это как бы по-настоящему. Отчего это? Да потому, что здесь вступает в свои права ваше воображение, вы испытываете определенные чувства, связанные с тем, что видите, под влиянием виденного: волнуетесь, сожалеете, любуетесь и т. д. Где же здесь правда, а где ложь?

Представьте себе, что актер на сцене играет эпизод смерти, и мы ему верим, хоти знаем, что он (актер) не умирает, что он (актер) только изображает того, который якобы умирает. Здесь вы верите в условность, она вас убеждает художественностью, а не достоверностью. Подобная сцена может быть сыграна по всем правилам… клиники, по всем натуралистическим, медицинским признакам, а вы этому не поверите. Тут есть некая игра «верю — не верю». Есть правда жизненная (человек действительно умирает), и есть правда художественная (актер, играющий умирающего человека). При этом внешняя похожесть не всегда здесь идет на пользу.

Вот случай из моих ранних режиссерских опытов. Я ставил сцену смерти одного бойца, раненного в битве под Москвой. Артист был молод и талантлив, и мы с ним сделали сцену очень правдивую, подробно изучив, как умирает человек от раны в грудную клетку. Показали многоопытному, с дивным чувством сцены дирижеру С. А. Самосуду. Он сказал примерно следующее: «Эта смерть такая, как бывает в жизни, но тут мало эстетики, это не вызывает художественных эмоций. В опере надо умирать с улыбкой, красиво, тем более что артист — тенор».

И этой полушутке надо понять основную мысль: мы подменили правдой жизни правду художественную, эстетическую, условную. Конечно, получить удовольствие, видя, как достоверно умирает человек, трудно, невозможно. Пусть он умирает с улыбкой. И когда мы это попробовали сделать, то увидели, как прав С. Л. Самосуд. Боец на сцене умирал с улыбкой, а в зрительном зале были слезы. Слезы эти тоже не те, которые возникают в жизни от горя, сожаления, а слезы, замешанные на эстетическом удовлетворении, я бы сказал — наслаждения от силы искусства, переводящего жизненный факт в образ.

Значит, есть правда жизненная и есть правда художественная. «Так в жизни не бывает», — приходится слышать от людей, лишенных художественного воображения и ищущих в искусстве натуралистический слепок с жизни. Этой же фразой часто определяется в искусстве то, что сделано неубедительно, неискусно.

В великом искусстве бывают феноменальные совпадения достоверности и образа. Вот вам пример. В опере М. Мусоргского «Борис Годунов» есть сцена смерти царя Бориса. Это выдающееся музыкально-драматургическое достижение композитора-драматурга. Это знаменательный оперный образ. Каково же было удивление работников искусства, когда они узнали, что поклонник дарования Мусоргского знаменитый ученый-физиолог П. П. Павлов, проанализировав сцену смерти Бориса Годунова, установил, что музыкальная драматургия сцены, нюансы, паузы, музыкальные «вздохи», смена ритмов, звуковысотные кульминации и падения — все, что начертано на нотном стане в партитуре, соответствует… признакам приступа грудной жабы! Знал ли об этом композитор или создал свой шедевр интуитивно? Об этом нам ничего не известно, но знать этот удивительный факт интересно.

Однако вряд ли кто во время сцены смерти Бориса будет изучать натуру смерти, скорее — наслаждаться искусством композитора, актера, сопереживать тому, что происходит на сцене.

Но продолжим наши разговоры об условности и достоверности. Представим себе, что на сцене один человек бьет другого. Будет ли сценическим эффект, если (представим это себе на минутку) делается это всерьез, по-настоящему? Нет, ибо эстетическое удовлетворение зрителя возникает от того, как сделана эта драка, как подмеченные в жизни приемы драки организованы. И еще, самое главное, — как верит сам артист в то, что это правда. В опере, в музыкальном спектакле, это тем более важно, так как эта организация должна быть продиктована музыкальной формой, темпом, ритмом и метром музыкального эпизода.

Но что значит актерская вера в действия, которые совершаются в спектакле? Посмотрите на мальчика, играющего в паровоз или автомобиль. Он шипит, гудит, производит руками странные движения… Но он верит в то, что он локомотив или автомобиль, хотя, если его во время игры позовет мама обедать, он успеет ей ответить между двумя шумными выдохами паровоза или сигналами (би-бип!): «Сейчас иду!»

Это и есть начало театра, Мальчик верит в то, что он паровоз, хотя знает, что он совсем не паровоз. Девочка качает на руках плюшевого мишку, как будто он ребенок, хотя знает, что он не ребенок, а игрушка. Но попробуйте сказать ребенку во время игры: «Ты не паровоз и не пыхти» или: «У тебя на руках матерчатый медвежонок, а вовсе не ребенок», как тут же окажетесь в положении человека, лишенного воображения и художественного чутья, разрушившего или по крайней мере, покусившегося на созданную воображением правду.

Этот поступок равен тому, как если бы кто-нибудь в последнем акте оперы «Травиата» встал и сказал бы во всеуслышание: «Не верьте артистке, она не умирает!» Такого человека выведут из зала за нарушение порядка, и все, зная, что он прав и артистка не умирает, а умирает изображаемая ею Виолетта, за него не вступятся. Такого человека можно пожалеть за то, что у него нет художественного воображения.

Вы, вероятно, видели на сцене, как плохой актер, желая показать, что его персонаж пьет воду, переворачивает бутафорский сосуд на себя на сравнительно большом расстоянии ото рта. Отсутствие глотательных движений, обязательных для питья, также делает этот процесс фальшивым, так же как и отсутствие ощущения утоления жажды.

Всему этому актеров учат в театральных школах, но нерадивость, невнимательность и небрежность и здесь всегда готовы сыграть свою злую роль. Все детали действия должны быть выполнены достоверно, жизненно правдиво, тогда мы поверим и в театральную правду, в условность спектакля и поведения актера.

Так достоверность перемежается с условностью, между ними — крепкая взаимосвязь и взаимозависимость.

В опере С. Прокофьева «Огненный ангел» есть сцена, когда героиня оперы слышит таинственные стуки и определяет, что это «разговаривают» с нею «духи». Конечно, никто из нас с нами, да, естественно, и сам автор, так же как никто из зрителей, не поверит в достоверность этого явления, но серьезное отношение к этому персонажей определяется характером, индивидуальностью, душевным состоянием героини и эпохой. Если актриса и режиссер не верят в мистические явления, то Рената (так зовут героиню оперы) верит в это неукоснительно. Таким образом, ЧТО происходит, может быть для нас сомнительным, но КАК ставить и играть эти события для нас очевидно — с полной верой в них, так, как если бы это могло произойти.

В этой же опере мы встречаемся с Фаустом и Мефистофелем, но это не те серьезные господа, которых мы видели у Гете, это ирония, карикатура на них. Особенно смешон писклявый Мефистофель, который скорее похож на балаганного фигляра, когда показывает всем свой излюбленный фокус — съедает на глазах у посетителей мальчика-слугу за то, что тот долго не приносил ему баранины. Наверное, сложным способом, известным мастерам цирка, этот фокус можно сделать ошеломляюще. Но тогда цирковой эффект отвлечет от важных событий сцены. Проходной эпизод-шутка затмит главное. Тут требуется такт, чувство меры. В спектакле нельзя допускать эффект, отвлекающий от главного. Эти «глупости» надо делать с большой долей веры в их значение, вполне реалистично и правдиво. Например, пусть у черта, когда он съест мальчика, вырастет живот соответственно росту мальчика… Посмотрим, как сможет двигаться наш чародей! Это смешно и не страшно. В этом будет проявлено наше отношение к чуду площадною фокусника. А публика? Публика сама во всем разберется н оценит занятность и неожиданность сценических фактов. Она будет дивиться искусству артиста «обманывать», то есть быть условно достоверным.

Ну а чувства? Должны ли они быть достоверными, такими, как в жизни? Это вопрос не простой! Мы уже знаем, что актеру вызвать по заказу жизненные чувства нельзя. Ачтобы зритель почувствовал, для этого есть (и мы об этом говорили) свои профессиональные и психические ходы. Но почувствовать зритель должен подлинную, жизненную правду, а не придуманную, фальшивую. Однако это чувство и эта правда подаются средствами театра. Эти средства разнообразны, они и есть искусство.

Эстетика оперного спектакля и музыкальная критика

Музыкознание — это наука о музыке. Одной из отраслей ее является музыкальная критика, которая изучает национальные, временные, индивидуальные особенности творчества композиторов, анализирует их музыку, делает обобщения и оценивает ее. С оценкой явлений современной музыки нередко связаны несообразности и ошибки. Если композитор не стремится и не может сказать в своем искусстве новое слово, тогда все ясно: стереотип оценок вполне соответствует стереотипу произведения; но если появляется новое произведение по характеру, манере, идее, мелодии, гармонии, ритму и т. д., слушающему трудно сразу все это осознать и правильно оценить. Часто и музыковед к новому произведению подходит со старыми мерками, которые в данное время кажутся ему единственно возможными.

Поэтому своевременная оценка критикой выдающихся примеров новаторства объективной бывает крайне редко.

Первые оценки большинством критиков оперного творчества М. Мусоргского, С. Прокофьева, Д. Шостаковича далеко не были положительными. Русский композитор и музыкальный критик Цезарь Кюи оперу П. Чайковского «Евгений Онегин» раскритиковал в пух и прах, ей было предсказано скорое и вечное забвение!

Сейчас очень легко обвинять многих музыкальных критиков в беспринципности, сравнивая, сличая их первоначальные мнения с тем, что они писали и пишут после того, как тот или иной элемент творческого новаторства вошел в жизнь, отстоял свое право на существование среди иных признанных высоких достижений искусства. Но нельзя забывать, что жизнь — могучий фактор влияния на вкусы, эстетические и этические потребности людей. Жизнь влияет и на того, кто оценивает художественное произведение, надо быть терпеливым и дать время для процесса освоения явления искусства.

Все это я говорю для моих молодых читателей, предупреждая их быть осторожнее в оценках, а главное, не основываться целиком на мнении других, пусть даже профессиональных критиков, которые тоже могут ошибаться и часто ошибаются. Главное, создать свое, собственное впечатление.

Так что же такое критик? Этот вопрос я однажды задал выдающемуся музыканту-дирижеру С. А. Самосуду. Он отметил мне ходячей в ту пору шуткой, в которой есть большая доля истины.

Человек берет два яйца, выливает их содержимое на горячую сковороду, предварительно смазав ее маслом. Потом приходит критик и говорит: «Это яичница!» Если вы будете изменять процесс и вносить равные варианты, то они также будут соответствующим образом осмысливаться. Кто-то добавит луку, кто-то перцу, кто-то сделает глазунью, а кто-то замешает омлет. Каждое нововведение может вызвать разные толки. Почему лук? Почему желток отделен от белка? Зачем изменять рецепт изготовления яичницы, если он ранее был установлен (да еще авторитетными поварами!) и всех устраивал и удовлетворял?..

Изменение догмы-стереотипа всегда вызывает протест у нелюбопытной к развитию искусства критики. Вот тут и возникает чаще всего несогласие художников-создателей с большинством критиков, те несогласия, о которых вы можете прочесть у многих-многих знаменитых писателей, композиторов, живописцев, режиссеров. Тем не менее критика существует, критика нужна, критика выполняет определенную важную функцию в развитии искусства. Только не нужно при знакомстве с нею терять самостоятельность в оценках искусства.

Конечно, бывают талантливые критики, придерживающиеся своих принципов в развитии искусства и часто субъективно, но предельно искренне отстаивающие эти принципы. Ценность таких теоретиков зависит от прогрессивности их мировоззрении. Таким был В. В. Стасов (1824–1906), поддерживавший и вдохновлявший группу русских композиторов так называемой «Могучей кучки» (Балакирев, Бородин, Римский-Корсаков, Мусоргский, Кюи), многое сделавший для установления национальных признаков русской оперы. Таким был И. И. Соллертинский (1902–1944) — пропагандист советской музыки, в частности музыки Д. Шостаковича. Критики, которые с новой порослью композиторов предвидят грядущее в музыкальном творчестве, ждут его, способствуют его появлению, увы, очень редки и тем более ценны.

С критикой оперного спектакля дело обстоит еще хуже. Музыкальный критик, как правило, это человек музыкально образованный, В своем деле он профессионал. Но вот беда, у него нет никакого театрального образования, у него нет и склонности к театральному мышлению. Закономерности сцены ему чужды. А он вынужден судить о явлениях оперного спектакля. Пропагандировать же, отрицать, поддерживать публично то, в чем слабо разбираешься, есть в конце концов зло.

Но мало знать природу сценического искусства, надо понимать специфику театрального представления, называемого оперой. Надо знать и взаимодействие сценического события и музыки, его выражающей, функцию одного и другого, связи и соотношения, о которых мы с вами говорили раньше, на предыдущих страницах.

А если об этом музыковед не задумывался? А если с этой проблемой он никогда не встречался? На помощь приходит ее величество догма. А что такое догма? Положение, принимаемое некритически, в отрыве от практики, без учета конкретных условий его применимости, признаваемое неизменным, несмотря на изменение объективных условий развития. Особенно важную для нас мысль я подчеркнул. Вы догадываетесь, как вредна догма для развития искусства.

Вот пример. В операх Д. Шостаковича «Нос» и «Катерина Измайлова» предполагаются смены картин. Для этого написаны музыкальные антракты, развивающие логику чувств и действий спектакля. А если для смены декорации времени не нужно? Логично театру понять свою задачу как развитие сценического действия в зримом образе в соответствии с той линией чувств и действий, которые излагаются музыкой в этих «антрактах».

С такой позицией автора я встретился, ставя его оперу «Нос». При постановке «Катерины Измайловой» естественно аналогичный принцип повторить. Но поскольку уже нет в живых автора и поскольку нет у музыковеда потребности живо понять, что музыкальные антракты здесь играют «очень большую роль в характеристике происходящих на сцене событии» (Шостакович), то критику легко судить не задумываясь: не указано, дескать, в партитуре, что надо проводить действенную логику, значит, и не надо ничего ставить на «антрактах». Их надо лишь слушать. Вот вам примитив мышления.

Вы, наверное, почувствовали, что здесь мы встречаемся с типичным примером искусственного разъятия оперы на слушание и смотрение. А это — намеренное нарушение оперного синтеза. Анализ музыкальной драматургии «Катерины Измайловой» дает нам параллель свершаемых ею преступлений и страданий, осуждения себя. Еще древнегреческий философ Аристотель говорил, что цель трагедии — это очищение духа человеческого при помощи «страха и сострадания». Это назвал он катарсисом, без которого нет трагедии. Отнимите у сцен преступлений зримый образ «внутренних событий», и перед вами только преступница, как раз то, что не хотел видеть в своей героине композитор.

Так рабское следование ремаркам взамен вскрытия сущности произведения мстит за себя, ограничивает восприятие оперы как драмы, написанной музыкой. Музыка сама по себе, как мы уже знаем, лишена возможности выражать конкретный образ, характер. Последний возникает из соотношений музыкального образа персонажа с конкретными, зримыми поступками его в спектакле.

Есть еще одно обстоятельство, которое, к слову, надо отметить. Если вы пришли в оперный театр, то, естественно, начинаете смотреть события, воспринимая от музыки эмоция этих событий. Но вдруг вас заставляют переключиться на новые правила игры и только слушать, как в концерте, музыку. Конечно, публика принимает эти музыкальные куски как некоего рода перерыв в действии, своего рода отдых от действия. Самое время угостить соседа конфетой! Вот вам и катарсис. Нельзя же, играя в шахматы, начать бить по воротам, а после удара в штангу… сразу заняться эндшпилем, то есть заключительной стадией шахматной партии. Правила игры есть и у искусства.

Есть в некоторых операх особые оркестровые эпизоды — увертюры, которые пишутся для развлечения и отдыха. Часто композитор Д. Россини писал увертюры, которые драматургически никак не связаны с последующим действием. Так, знаменитая увертюра, которая играется перед «Севильским цирюльником», взята автором совсем из другой оперы. Часто и Моцарт писал музыку, под которую предполагалось прогуливаться по саду, разговаривать и т. д. Но это особые театральные задачи для некоторых оркестровых эпизодов. В «Катерине Измайловой» музыка выражает непрерывный поток чувств и действий. Вот что надо знать и вот что надо уважать.

Зачем я вам это рассказываю? Да для того чтобы вы могли самостоятельно, на основе знания природы оперы, судить и произведение, и работу театра, и критика, критикующего эту работу, и непредубежденно делать выводы, рассчитанные на ваше непосредственное впечатление.

Знаете, что еще я скажу вам совершенно откровенно? Я наблюдал, что самый честный и объективный критик, зная, что ему надо написать рецензию на спектакль, смотрит его с точки зрении будущей статьи и лишен возможности воспринимать его непосредственно, без предубеждений.

Был со мной случай… В антракте одного нравящегося мне спектакля я согласился написать рецензию на него в одну солидную газету. Во втором акте я поймал себя на том, что лишился соучастия в спектакле и все рассматриваю с точки зрения будущей статьи. Придумывая формулировки, в которых можно было бы вскрыть суть представления, я лишился непосредственности восприятия. И это происходит с каждым, кто приходит на спектакль не сопереживать искусству, а контролировать его, обосновывать свои оценки. Не легко быть критиком.

Конечно, можно помечтать, что скоро появится новая специальность теоретика в искусстве — оперовед, то есть человек, профессионально (и по душе, конечно) подготовленный к серьезному анализу не музыки с ее законами и не драматических или балетных спектаклей, а разбирающийся в специфических тонкостях оперного театра, оперного спектакля как особого явления искусства сцены. Пока, увы, таких специалистов нет или почти нет.

Одно важное, но осложняющее общение с оперой обстоятельство

Есть у оперы одна характерная черта, которая мешает — и сильно мешает — ее популярности. Черта эта заключается в том, что при первом знакомстве с любой оперой мы настоящего суждения о ней вынести не сможем, и, конечно, нельзя здесь ждать сразу объективной и стопроцентной оценки ее. Мы не получим при первом знакомстве представление о всех совершенствах оперы.

Спросите у любителя оперы, какую из опер он более всего любит. Он назовет ту, которую лучше всех знает.

В России это будет «Евгений Онегин», «Пиковая дама» или оперы Мусоргского. В Германии и Австрии, конечно же, Моцарт, в Италии назовут «Аиду», а «Травиату» и «Кармен» могут назвать во всех городах мира, где есть оперный театр. Эти оперы любимы, потому что широко популярны и часто исполняются; а часто исполняются потому, что любимы. Но есть десятки прекрасных опер, реже исполняемых, а потому добраться до раскрытия их красот и мудрости труднее. Очевидно, что чем больше и чаще мы встречаемся с какой-нибудь из опер, тем лучше ее узнаем, тем больше ее ценим.

Об иной книге мы можем сказать: «Ах, я ее уже читал!» Но этого не скажешь о романе А. Пушкина «Евгений Онегин» или о «Войне и мире» Льва Толстого. Почему? Да потому, что эти произведения (и не только, разумеется, они) раскрывают нам свои глубины и красоты тем больше, чем чаще мы к ним возвращаемся, внимательнее читаем, более подготовлены для восприятия их образов. Это очевидно, это все знают.

Так почти и каждое оперное произведение. Чем чаще мы встречаемся с хорошей оперой, чем ближе знакомимся с ней, тем больше обнаруживаем ее эстетические и этические богатства. При первом знакомстве очень трудно бывает распознать в опере ее подлинную заразительность. Иногда опера сначала никак не раскрывает свою прелесть, зато потом…

Происходит своеобразный парадокс: зная наизусть иную оперу, предположим «Кармен» Бизе, при последующих встречах с ней получаешь все больше и больше удовольствия, она вызывает все больше художественных и жизненных ассоциаций, становится все более любимой и близкой. Неизвестная же опера, ничуть не менее значительная, столь же талантливая, может показаться скучной, может оставить нас равнодушными.

Это, разумеется, происходит не только с операми. На любом концерте вы обратите внимание на то, что уже знакомую вам вещь слушать приятнее и объявление о ней часто вызывает одобрительные аплодисменты.

Проверено во всех оперных театрах мира, что при всех прочих равных обстоятельствах билеты прежде всего раскупаются на знакомые оперные названия. «Свадьба Фигаро» Моцарта — замечательное произведение, однако в Большом театре при появлении этого названия на афише интереса оно не вызвало. Прошло четыре-пять лет регулярных представлений, оперу узнали, полюбили, она стала все более привлекать к себе зрителей. Это может случиться с «Евгением Онегиным» в Германии или Италии. Разберемся, в чем дело? Для примера возьмем «Пиковую даму» П. И. Чайковского.

Идем на спектакль в первый раз. Нас привлекают к себе внешние события истории любви бедного офицера к девушке знатного рода плюс к этому странное увлечение героя картами. Интересна обстановка действия — Петербург, екатерининская эпоха, Летний сад, дворцы, казарма, игорный дом… Жалко, что все растянуто, непонятны слова (то поют все вместе, то оркестр заглушает, то артист невнятно произносит текст, игнорирует согласные буквы, интересуясь больше гласными, протяжными, которые эффектнее показывают его голос).

Жалко, что действие тянется слишком долго, а то и вовсе замирает. Певцы долго стоят, поют, ничего не делают. Становится скучно. А в начале оперы оркестр играет разную по характеру музыку, и не очень ясно, что она изображает. Ведь мы пришли не в концерт слушать музыку, мы пришли в театр — смотреть, а потому нам хочется, чтобы все, что играет оркестр, было связано с судьбой действующих лиц, с конкретной жизнью. Вот когда в конце первой картины разражается гроза, мы слышим гром, видим молнию, убегающих от дождя под зонтиками людей, а наш герой, чем-то пораженный, не обращает на все это внимания и клянется: «Или любовь или смерть». Вот тогда нам понятно, что оркестр влияет на наше восприятие эмоций героя, даже меняет весь ход действия. Нам понятно, что это не просто гроза — явление природы, но и буря, смятение в душе нашего героя. Так легко сочетается видимое со слышимым.

А что еще запомнится с первого раза из музыки? Две-три мелодии, мало что выражающие, но простые и приятные для слуха. Например, пастораль на балу («Мои миленький дружок…» Как будто мы это где-то и когда-то слышали?), песенка кутящего и веселящегося Томского в игорном доме, грустный романс Полины да чувствительный дуэт Лизы и Полины…

Когда мы пойдем на «Пиковую даму» во второй раз, то будем ждать знакомые мелодии, но вместе с тем вдруг начнем обращать внимание и на многое другое, сопоставляя это с действием на сцене. В оркестровом вступлении, которое казалось скучным, мы вдруг услышим что-то знакомое, что слышали в прошлый раз. Где? Когда? А, вот! Когда Герман объясняется в любви Лизе! Потом обрывки этой мелодии слышны на балу, где Герман тайно встречается с Лизой. Когда Лиза поспешно передает любимому ключ от потайной двери, оркестр «намекает» на их любовь. Но как только Герман узнает о том, что ключ открывает ему доступ в покои старой графини, мимолетные «намеки» оркестра на любовь пропадают. И долго мы будем ждать этой мелодии, но… ее все нет и нет. Что же, значит, Герман разлюбил Лизу? Но вот неудачливый игрок Герман кончает жизнь самоубийством. Умирая, вспоминает Лизу и… вот она мелодия! Снова разливается, как могучая река, тема любви Германа к Лизе. Это оркестр, заканчивая оперу, рассказывает нам о том, что потухли честолюбивые замыслы, пропали карточный азарт, стремление к богатству, веселье «золотой молодежи», чувство унижения бедного офицера Германа. Торжествует лишь Любовь!

Тогда мы сравним оперу Чайковского с одноименной повестью Пушкина. У Пушкина Германн (с двумя «н», потому что у Пушкина это фамилия, а не имя, как у Чайковского) прежде всего игрок. А у Чайковского? С каждым новым знакомством с оперой «Пиковая дама» раскрываются все большие и большие загадки. Оркестровое вступление (которое нам казалось скучным) начинается простой мелодией, которую потом поет Томский, рассказывая друзьям анекдот о трех картах. Случайно ли с нее начинается опера? А вот настойчивая тема трех карт, которая появляется в оркестре в разных ситуациях. Карты и свели с ума Германа… Теперь, слушая музыку вступления к «Пиковой даме», вы ассоциируете ее с событиями, чувствами конкретных людей в конкретных обстоятельствах. Когда вы увидите, что объяснение в любви Германа и Лизы прерывает приход старой Графини, вы услышите бесконечное повторение рокового мотива трех карт. Вы содрогнетесь от неожиданности и предчувствий. А когда вы будете знать эту неумолимую логику, будете ее ждать, тогда появится особое, присущее только опере потрясение, которое родится в вас от вашего индивидуального творческого воображения, от вашего неповторимого сопоставления понимания ситуации и ее чувствования.

Но загадки продолжаются, они завораживают своей творческой тайной. И тут откроется совсем странное «таинственное». Вы услышите мелодию трех карт… в описании Германом своей любви к незнакомке. А это происходит в спектакле задолго до того, как Герман узнал о тайне трех карт; до того даже, как увидел в Летнем саду рядом с предметом своей тайной любви старую Графиню! Видя ее, он предчувствует роковые события. По почему же до этой встречи в его нежных интонациях любви к незнакомке мы вдруг (далеко не сразу) слышим зарождение мелодии трех карт — страсти, сгубившей и его счастье? А может быть, ваше подсознание раскроет эту загадку по-своему?

Так постепенно вы входите в увлекательный мир гениального, для сцены сочиненного произведения Чайковского. Музыка раскрывает драму. Но вы видите спектакль. А спектакль — творческий труд коллектива артистов, режиссеров, художников, музыкантов. У них есть своя концепция, свое понимание произведения, выраженные в сценических, зримых образах. В соотношении того, что мы слышим и знаем в музыкальной драматургии автора, с тем, что представляет нам театр, рождаются новые ассоциации, открытия, целая сеть новых, ваших соотношений звуковых чувственных образов с сценической жизнью. Вот почему интересна каждая новая постановка известной оперы. Она обязана уметь возбуждать ваше воображение, открывать новые возможности восприятия сложного оперного образа, обогащать вашу фантазию.

Способна ли на это та или иная постановка? От этого зависит оценка ее и оценка работы театра. Скучная, ординарная и трафаретная (часто штамп скрывается под словом «традиция») постановка — удар по оперному искусству. Но плохо, если в погоне за оригинальностью театр предаст идейно-эстетические нормы и интересы автора оперы. Эта постановка долго не проживет, так как она тоже не способна создать атмосферу активного творческого воображения для слушающего зрителя.

Ну, что? Зная «Пиковую даму», можно ли сказать: «О, я уже видел и слышал эту оперу!» Правильнее сказать: «О, «Пиковую даму» я люблю больше всех опер, потому что больше всех ее знаю!»

Конечно, глупо замыкаться на одной только опере. Многообразие их образности тоже источник большого наслаждения.

Свойство оперы раскрываться постепенно — это, как вы можете понять, мало способствует ее популярности. Скорее, напротив. Чтобы полюбить оперу и начать испытывать от нее подлинный восторг, надо ее изучить. А это не очень-то практично и удобно. Хочется получить всю меру удовольствий сразу, с первого же знакомства. Поэтому круг подлинных ценителей оперы не так широк, как того заслуживает это великое искусство, а у тех, кто любит оперу, тоже довольно узок круг произведений, которые они признают, к которым тянутся, которые они знают.

Посвятить себя миру оперы может каждый, для этого нужно желание и любопытство. Не боги горшки обжигают. Но за внимание к себе оперный спектакль платит высшим наслаждением чувства и ума.

Кстати, имеется много популярных брошюр, посвященных операм — к сожалению, только операм, а не их сценическим интерпретациям. Но и они могут оказать помощь, рассказать о произведении много любопытного, того, что поможет скорее освоить оперный спектакль. Читать можно все, но не все нужно принимать на веру. Помните наш разговор об ошибках разъединения оперы на музыку и театр? Оперу без театра, сцены, конкретных действий, действующих лиц и событий, без, наконец, зрелища понять нельзя. Опера пишется для театра, непоставленная, она не имеет смысла, как говорил П. И. Чайковский.

Что такое решение сцены, спектакля?

Это творческий перевод режиссером музыкально-драматургической ситуации из оперной партитуры на сцену. Мы уже говорили о том, что образ спектакля формируется в воображении и сознании слушающего зрителя, который сочетает, сопоставляет впечатления от музыки с тем, что он видит. То, что он видит, есть создание режиссера, актеров, художника. Но творчество актера и художника в современном театре бывает чаще всего организовано режиссером. И хотя без творческого участия актеров и художника в реализации режиссерского решения на успех рассчитывать бессмысленно, разберем все же — для простоты — сочинение режиссером-постановщиком действенно-зрительного образа спектакля.

Здесь могут быть два подхода. Первый не творческий, плоский. когда режиссер считает, что достаточно на сцене «без дураков» воспроизвести все, что написано в либретто и что звучит в музыке, все, что на первый взгляд кажется неоспоримым, единственно правильным. Это является простой иллюстрацией и лишено образности, художественного объема, заразительности, потому что не увлекает воображения воспринимающего спектакль человека. Здесь нет творчества театра!

Это формальный, бесстрастный, «нейтральный» подход к произведению автора, подход, рождающий безразличие и ту скуку, которая, увы, с большим успехом убивает искусство оперного театра.

Есть другой подход театра к опере — творческий. В соответствии со временем, в соответствии с идеологическими и художественными принципами коллектива проявляется концепция, то есть точка зрения театра на произведение, события, в нем происходящие, музыкальные образы, в нем волнующие. Точка зрения на отдельные его характеры, ту или иную сцену. Она взята не с потолка, а появилась в результате сопоставления образной и смысловой систем произведения с современными идеалами. Это не насилие над авторским замыслом, это проявление его в сегодняшней деятельности театра. Без этой функции театр мертв. Это та художественная тенденция театра, без которой художник не может называться художником, то есть выразителем своего времени.

Спектакль, не проявивший свою систему взглядов на жизнь, на события, происходящие в произведении, на смысл звучащего образа, — художественный и идеологический брак.

Творчество режиссера в опере должно быть гармонично по отношению к музыкально-драматургическому образу, но гармония это не унисон. Она предполагает согласованность, соотношения, взаимосвязи, но не повторы; созвучия, а не одинаковость.

Но это все общие соображения. Посмотрим, как это происходит в творчестве театра. Возьмем для примера сцену из оперы Тактакишвили «Мусуси». У одного грузинского крестьянина дочь на выданье. Отец ей прочит в мужья глупого, немого, но богатого парня. Девушке приглянулся пришедший случайно в деревню безвестный солдат. Старик решил изгнать его из селения. Он обращается к нему с грозной арией, выказывает ему свою ненависть, грубо прогоняет его. Вместе с тем он забирает девушку, чтобы спрятать ее от «похитителя»-солдата. Все это есть в опере, и в либретто, и в словах, и в музыке.

Трагедия? Злой, отвратительный старик? Несчастная девушка жертва любви и злобы отца? Если идти прямолинейно «от музыки», строго по тексту, «уважая» драматургию, то надо ставить сцену про это, и это будет… ошибкой. А между тем все произведение, судя по всему его действенному строю (к чему должен быть очень чуток режиссер и что может пройти мимо внимания многих других людей), это добрая комедия с любовью к людям, мягким юмором, оканчивающаяся очень благополучно, к общему согласию и радости. События оперы слишком просты, даже примитивны, если… если не найти внутренней пружины всех радостей и мук, смешных и горьких мгновений в ходе развития логики действий и чувств участников событии. «Пружина» эта для меня — добро. Не то добро, что делается с сознанием величия этого чувства, которое всем должно быть видно, которое сопровождается афишированием его благородства. Нет, это такое добро, которое делается незаметно, вне сознании и установленной логики. Это то добро, которое совершается естественно, когда его никто не ждет, когда его и совершать-то не собираются. Более того, оно вдруг подменяет собою «запланированное зло».

Врывается на сцену разъяренный отец, а с ним два друга, решившие ему оказать помощь. Уверенные в своей победе над придуманным злом, они готовы отметить чаркой вина утверждение справедливости. Но их действия, их поступки выдают истинное положение дел, которые они чувствуют инстинктивно. Взмахнул своей грозной палкой старик — да друг его подставил не вовремя ему под мышку кувшин с вином. Разбить кувшин с вином непростительно, а сам факт, что внимание к нему (хоть и временное) отвлекло старика от главной цели грозной расправы с «обидчиком» дочери, уже немаловажен для зрителя. У друга в руках чаша с вином, она мешает — пусть вино выпьет «обидчик». «Обидчик» пьет вино из рук «врага». Казавшийся страшным солдат не оказал сопротивления — победа полная, которую надо отметить восторженными возгласами. Поток ругани старика в адрес солдата также надо прервать глотком вина (горло промочить — дело серьезное), а полагающиеся ему «ругательные фразы» можно продолжить и друзьям. Правда, они звучат скорее как примирение, но… форма мщения и грозного пугания соблюдена. Чего же больше! К тому же отрывать девушку из объятий «негодяя» не пришлось, она покорно дала себя унести домой «кандидату в мужья». Восторг победы быстро сменил грозную интонацию мстителя-отца. Все благополучно отправляются праздновать победу, и мы в зрительном зале уверены, что про девушку скоро забудут и она без труда прибежит на свидание с солдатом. Так и есть, вот она! Как все легко!

А почему? Да потому, что настоящей вражды-то нет, добро и доверие к людям быстро затушевывают полагающиеся для приличия, но ничем не вызванные конфликты. Все говорит о том, что настоящей вражды к солдату нет.

Все действия-поступки героев этой сцены, или, как говорят в театре, приспособления для выполнения задач, придумываются такими, что они идут поперек лежащему на поверхности сюжету и характеру музыки. Мы знаем добрых людей, в известные моменты жизни показывающих себя очень непримиримыми и грозными, но это лишь защита для доброты, которую в данный момент ну никак не хочется обнаружить.

Второй пример. Молодежь желает помочь солдату, но тут появляются друзья старика отца. Последние поступают просто: расстилают на земле скатерть и ставят тот же кувшин с вином и аппетитные закуски. Никто не собирается пьянствовать, но «скатерть» манит к себе уютом и товариществом, добротой и покоем. «Защитники» солдата еще поют непримиримые реплики в адрес друзей грозного отца, но уже… располагаются вокруг скатерти. «Мравал жониер!»^[33] И вот невеста у круга кутящих. Ей нужна еда, так как она собирается убежать с солдатом. Естественно-просто, не обращая внимания на свою доброту, молодых снабжают едой… «Мы уходим в город», — доверительно заявляют они бывшим друзьям и бывшим врагам. «Мравал жониер!» — раздается общая поддержка в ответ. Главное, все чувствуют, что дело-то справедливое! Только отец, по обычаю, для приличия должен попереживать. Но не долго! «Мравал жониер!»

Можно ли представить себе другое решение этих сцен? Безусловно. Но оно должно быть связано с концепцией, точкой зрения данного театра в данное время на данное произведение. От того, как решит театр взятое им к постановке музыкально-драматургическое произведение, зависит успех спектакля, его нужность людям, его эстетическое значение.

Все это очень важно, так как до сих пор некоторые далекие от искусства театра, но желающие влиять на него люди продолжают говорить: «Оперный театр не должен иметь своей точки зрения на произведение, он должен быть верным автору и ставить спектакль на сцене без своего мнения, не больше чем то, что написано в партитуре». Таким образом, театр лишается права на творчество, он уже не является предметом искусства, а к чему это приводит, нам рассказывает история.

Знаменитая пьеса А. Чехова «Чайка» до появления в Художественном театре была поставлена в Петербургском Александрийском театре и… провалилась, так как режиссура и актеры этого театра не нашли правильной точки зрения на смысл этой пьесы. В Художественном театре — театре в то время молодом, чутко принимающем современные ему проблемы жизни, естественно, нашли концепцию и ей подчинили все течение спектакля.

После этого прошло много лет, пьеса ставится во всем мире, ставится по-разному, в соответствии с местом постановки, временем постановки и идейными тенденциями театра.

А в опере? То же самое! Мы знаем о провале в свое время таких ныне популярных опер, как «Травиата», «Кармен» и другие. Любят обвинять в этом публику. Дескать, она не была в то время подготовлена для восприятии этих опер. Это не подтверждается фактами. Успех к этим операм пришел еще во время того же поколения зрителей. Просто со временем театры, артисты нашли правильное для своего времени — хотя каждый и индивидуальное — решение образов спектакля.

А гениальная опера М. Мусоргского «Борис Годунов»? Долгое время она не пользовалась должным вниманием театров и публики. Но вот появился Ф. Шаляпин — артист не только талантливый, но и чувствующий всеми фибрами своей души время и правду искусства, и опера стала популярнейшей во всем мире!

В создании образа царя Бориса Ф. Шаляпин проявил себя как актер и как режиссер. Иными словами, им было создано решение образа, то, которое до сих пор используется большинством исполнителей. Известно по историческим сведениям, что Борис Годунов не носил бороды, у него были лишь усы и лицо несколько монгольского типа. Ф. Шаляпин дал своему образу бороду, более того, создал своеобразную «драматургию» ее. При коронации она черная, холеная; в сценах сомнений и беспокойства — всклокоченная, с ясно проступающей сединой; в сцене смерти — неухоженная, седая, трагическая. Никаких монгольских черт. Что это? Антиисторизм? Ф. Шаляпин прекрасно знал историю, но деталям ее предпочел общую идею трагедии личности. Это художественная правда, созданная великим артистом, признанная миром! Но как легко ее раскритиковать с точки зрения догматика, не понимающего самостоятельного значения искусства театра!

Поиски идейно-художественного решения спектакля, организация образа есть основа искусства театра, его показатель, его активность. Пассивное отношение театра к драматургическому материалу делает театр мертвым.

Нужен ли в опере суфлер?

Кажется, мелкий вопрос? Нет, он нам может рассказать о многом. О характере театра, его возможностях, задачах, традициях и привычках. И в Большом, и в других оперных театрах старого типа вы обязательно увидите в центре авансцены козырек-«пригорок», скрывающий от публики суфлера. В драматическом спектакле суфлер подсказывает актерам текст в случае, если актер его забудет.

В оперных театрах суфлер-музыкант должен уметь подать (подсказать) слова точно перед музыкальной фразой, то есть, дублируя дирижера, указать певцу вступление.

Суфлер — обязательная принадлежность старого театра. Почему? Потому, что в старом драматическом театре так часто и скоропалительно ставились новые пьесы, что игравшему чуть ли не ежедневно актеру запомнить слова в них было затруднительно. Кроме того, постановочные методы были элементарны: две-три, много пять-шесть репетиций и должна была идти премьера. Где тут как следует вжиться в текст, найти его скрытый смысл, уложить в сознании! Теперь нет столь частой смены репертуара, и каждая постановка готовится более тщательно, на нее затрачивается больше времени.

В старой опере словесный и музыкальный текст тоже готовился очень быстро. И что еще важнее, из-за отсутствия продолжительной, а иногда, как ныне, скрупулезной сценической работы с режиссером по освоению смысла драматургии музыкальный текст со словами органично и крепко не запоминался. Вернее, не входил в нутро актера-образа.

Современному оперному артисту суфлер не нужен, он его только сбивает. Его нет в Музыкальном театре им. К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко, его нет в Московском Камерном музыкальном театре. Но старый артист, привыкший к суфлеру, к тому, что перед каждой фразой ему подается текст и знак к началу пения, видя суфлерскую будку без суфлера, теряется и… окончательно забывает музыку и слова своей партии. Такова сила привычки!

Однако, когда в Большом театре силами молодежи и при серьезной работе над спектаклем была поставлена опера Генделя «Юлий Цезарь», суфлер оказался лишним.

Если спектакль хорошо подготовлен, если все, что произносит актер, будь то текст, речитатив или протяжное мелодическое пение, стало для него естественной необходимостью, органическим проявлением его эмоций и мыслей, средством воздействия на партнеров на сцене, если он стал неотъемлемой частью образа, то тогда, конечно, опасность забыть слова, мелодию, ритм становится минимальной; практически этой опасности не существует…

Во время же репетиций, когда идет процесс создания сценического образа (вживание артиста в образ), суфлер бывает очень полезен. Он большой помощник на репетиции артисту, на которого нахлынули сразу сотни сценических, вокальных и музыкальных задач. Оперный артист не может строить роль по разделам (слово, движение, певческий звук, выразительность вокальной фразы, воздействие на другое действующее лицо и т. д. и т. п.), он охватывает сразу весь комплекс выразительных средств и направляет его на проживание мгновения. Вот тут-то хорошим помощником может стать суфлер, зорко следящий за словесно-вокально-музыкальной тканью роли. Потом, в результате многих усилии и времени (важный фактор), все встанет на свое место, все организуется в единую художественную гармонию. Надобность в суфлере отпадает.

Суфлер во время вечернего спектакля свидетельствует о том, что его участники не так, как нужно, подготовили свою роль, или профессиональная память у них подхрамывает, или… привычка, привычка.

Итак, нужен ли суфлер на спектакле? Думаю, что нет! Ведь это не творческий партнер процесса течения спектакля, как, например, дирижер, а… техническая скорая помощь. Не лучше ли выучить партии в соответствии с проникновением в художественную жизнь образа-роли или, еще того важнее, развить свою музыкальность до такого уровня, на котором уже не нужны «подпорки» суфлера?

А как было раньше, когда не было режиссера?

Настоящая школа режиссеров оперы как профессионалов возникла сравнительно недавно, в начале XX века. Раньше режиссеров-постановщиков в том плане, как это мы мыслим сейчас, не было. Антрепренер театра, то есть частный его содержатель, платил художнику за то, что он нарисует на холсте место действия (лес, дворец, богатая или бедная комната, улица, река, море) или подберет нечто подходящее из старых, уже много раз использованных в других операх декораций. Точности места действия и, уж конечно, эмоционального и смыслового определения его и помощи в понимании сути проведения или каких-либо эстетических закономерностей от таких «декорации» никто не ждал.

В начале нашего века в лучших театрах стали писать декорации известные художники: А. Головин, К. Коровин, А. Бенуа и др. Их декорации были красивы, но жили сами по себе, так как включать их в общую концепцию спектакля было некому. Спектакль не столько ставился, сколько актеры сговаривались о том, где в какой момент действия они будут находиться.

Главный актер имел при этом естественное преимущество. Его слушались, он — повелевал! Конечно, все делалось в интересах «знаменитости». Право командовать или просто утверждать свою мысль молодежи удавалось крайне редко.

Более же всего функции режиссера выполнял драматург — автор готовящейся к постановке пьесы или оперы. Конечно, это зависело от театрального дара драматурга. Это замечательно делал в Малом театре А. Н. Островский; в опере в этом был заинтересован и прекрасно помогал актерам и театру Дж. Верди.

В письмах Верди рассыпано множество фраз, которые свидетельствуют о режиссерской прозорливости композитора и вместе с тем о требовательности к спектаклю. Так, например, в письме к Леону Эскюдье 23 января 1865 года Верди высказывает беспокойство по поводу того, что в опере «Макбет» Банко, появляющийся в качестве привидения, не уходил за кулисы, так как это «нарушает сценическую иллюзию». «Когда я ставил «Макбета» во Флоренции, — пишет композитор в этом письме, — я добился того, что Банко (с широкой раной на лбу) появлялся из люка, как раз рядом с местом, приготовленным для Макбета; и Банко должен был оставаться все время абсолютно неподвижным, изредка вздрагивая». Далее в письме Верди рисует план сцены и указывает место, где появлялся Банко. Рисует так, как обычно и современные режиссеры зарисовывают планы своих мизансцен.

В другом письме мы читаем: «Не надо забывать, что ведьмы, как и в том, что касается исполнения музыки, так и в самом действии^[34], должны быть грубыми и неуклюжими до того момента в третьем акте, когда они встречаются лицом к лицу с Макбетом. С этого момента они становятся величественными и вещими».

Ну чем же это не режиссерские замечания? XX век в жизни всего театрального искусства ознаменовался появлением режиссера, то есть концентрацией ранее разбросанных мыслей, задач и творческих навыков в деятельности одного человека. Профессия режиссера не появилась на голом месте, она возникла, как уже говорилось, из потребности нового театра в строгой, а в дальнейшем научной, художественной организации спектакля на определенных эстетических принципах. Для появления в России режиссуры Станиславского и Немировича-Данченко должна была существовать острая необходимость слияния их (Станиславского — актера и Немировича-Данченко — драматурга и публициста) принципов драматургии, принципов, до тех пор разбросанных, все более и более становящихся важными для развития нового театра, театрального представления, манеры игры, подхода к идее произведения, построению конструкции спектакля, способа помощи актерам и т. д.

Любопытно, что Художественный театр, который был первым воспринят как «режиссерский» театр, в первые годы не указывал фамилии режиссеров-постановщиков спектакля. Так, режиссура как необходимая для жизни театра профессия утвердилась сначала де-факто (фактически), а потом была признана и де-юре (юридически).

Режиссерская профессия в опере утвердилась несколько позже. Причина заключается в том, что музыка оперы служит гораздо более организующим фактором в развитии спектакля, чем словесная канва драматической пьесы. Это в некоторой мере заменяло режиссуру. Но и здесь поиски осмысления и принципов художественной организации спектакля привели (того же К. С. Станиславского и того же Вл. И. Немировича-Данченко) к определенным, пусть пока еще не окончательным закономерностям. Потом уж имя режиссера начали печатать в афише и оно стало приобретать все большее значение в соответствии с достижениями театра. Скоро имя талантливого режиссера стало синонимом того или иного направления и успеха театра.

В опере работали и Станиславский, и Немирович-Данченко, и Мейерхольд. В десятых — двадцатых годах нашего века проявилась новая поросль оперных, специально оперных режиссеров: Липицкий, Смолич, Лосский, Баратов, Б. Мордвинов. Но до этого был заложен фундамент многими другими, имена которых сейчас мало известны. Это Комиссаржевский, Мамонтов, Оленин, Санин. Постепенно потребности оперного искусства утверждали эту профессию как необходимую, сложную и ответственную.

В известной степени можно сказать, что появление и расцвет искусства оперной режиссуры связан с новым подъемом оперного театра.

А если в театр не идти?

Предположим, что в том месте, где вы живете, нет оперного театра. Зато легко приобрести записи опер. Можно переписать звучание оперы на магнитофонную ленту. В больших городах есть много таких любителей-коллекционеров. Каких только нет опер в их коллекциях! Есть оперы одного и того же названия, но в исполнении разных артистов, дирижеров. Есть спектакли, записанные прямо из театров. Есть пластинки и пленки со знаменитыми исполнителями начала века, есть — с современными артистами.

Эти люди не могут не быть добрыми и всегда будут рады предоставить вам для переписки на пленку любую пластинку, любую запись. Да в придачу расскажут вам об артистах и операх тысячу интересных вещей^[35]. Таким образом, нет ничего легче, как приобрести запись полюбившейся, а может быть, мало еще вам известной оперы.

Но что же? Теперь вы имеете возможность слушать оперу, а мы-то с вами все время говорим об опере как искусстве синтеза слышимого со зрительным, видимым! Не беда! Ведь все видимое зрелищное заключено в сюжете, в словах, музыке. Возможность рождения оперного синтеза уже у вас в руках.Надо приложить к этому только свое воображение.

Ведь читая пьесу, вы представляете себе действующих лиц и все, что они делают на сцене. Здесь — то же, только сложнее и интереснее.

Общие сведения об авторе, содержание оперы обычно прилагаются к пластинкам, их легко найти в брошюрах и книгах об опере. Главное же — догадаться! Догадаться, слушая оперу, что в это время может или должно происходить на сцене. Вы, слушая запись оперы, с большой легкостью можете вообразить себе сцену, декорации, действующих лиц, как они выглядят, как действуют. Когда опера уже хорошо известна, вы можете подбирать в своем воображении все новые и разные видения, представления. Таким образом вы создаете синтез, извлекая его из самой оперы самостоятельно, без помощи театра.

Вы мне скажете, игра? Конечно, и какая интересная! Обогащающая ум и фантазию, дающая радость, оттачивающая способность к художественному творчеству!

Смысл этой игры — восприятие оперы, а не только ее музыки.

Вы, наверное, знаете, что есть в симфонической музыке так называемые программные сочинения. Их слушать легче, чем симфонии, если знаешь, что в тот или другой момент представлял себе композитор. Знаешь и воображаешь этот зрительный образ. Классическим образцом такого симфонического произведения является увертюра П. Чайковского «Ромео и Джульетта». В ней вы услышите — и не ошибетесь — и благочестие доброго пастора Лоренцо; и вражду двух знатных родов Монтекки и Капулетти, доходящую до настоящей битвы; и любовь Ромео и Джульетты… В этого рода произведениях конкретное видение предусмотрено композитором.

Но слушание оперы предусматривает течение еще более конкретной жизни персонажей, их поступки, действия, конкретный театральный образ. А если есть зрительный образ, рожденный музыкальной драматургией, не музыкой, а музыкальной драматургией (помните, мы об этом говорили раньше), то рождается сопоставление нами воображаемого — видимого со слышимым.

Я думаю, что такое знакомство с оперой, такое познание ее может быть даже предпочтительное, так как вы сможете «увидеть» идеальную для вас Татьяну Ларину или Онегина, «увидеть» классических героев так, как вы их себе представляете. Ведь театральные впечатления не всегда совпадают с нашими идеалами. Театр, увы, содержит множество компромиссов, в ваше воображение свободно от них!

Однако и тут неправильно говорить: «Слушаю оперу». Если ваше воображение работает и если вы не лишены творческой фантазии, вы видите оперу ибо для вашего видения ее создал композитор!

Но все же сила убеждения театра огромна, его нельзя игнорировать хотя бы потому, что это живое, только в данный момент существующее чувство образа и восприятие его есть коллективное сотворчество зрительного зала. Театр создает ощущение присутствия и вашего соучастия в событиях, в атмосфере оперы.

Так что театр есть театр, в нем своя сила и прелесть. Но есть возможность создать театр в своем воображении! Оперное искусство от этого только выиграет!

Музыка легкая и музыка сложная

Бытует у нас разделение на музыку легкую и музыку сложную. Причем подразумевается под легкой музыкой что-то второсортное, а приверженность людей к той или иной музыке как бы является показателем их культурного уровня.

В разряд легкой музыки чаще всего входит массовая песня, эстрадные сочинения, салонные романсы и танцевальная музыка. В разряд сложной — классика. Это в большой мере решает судьбу оперы, а потому об этом нужно поговорить.

Правильна ли прежде всего такая классификация? По-моему, нет, ее легко опровергнуть фактами. Надо, видимо, прежде всего выяснить, для кого и когда та или иная музыка легка или сложна.

Я, например, легко воспринимаю Моцарта, но слабо разбираюсь в многообразии форм различных джазов. Музыка современного эстрадного репертуара мне мало понятна, но я вижу, как на концерты этого искусства с удовольствием ходит публика, и главным образом представители молодого поколения. Что же, высокомерно отрицать современные течении эстрадной музыки и признавать только близкий мне мир образов классической и современной музыки? Это было бы наивным и необъективным.

Конечно же, объективно Моцарт проще и легче для восприятия, доходчивое, чем музицирование некоторых современных музыкальных ансамблей. Почему же его музыку надо считать сложной?

Почему недавно сложившиеся и бесконечно развивающиеся формы современной эстрадной музыки надо считать легкой музыкой? Нет, они очень сложны, требуют подготовки, привычки для их восприятия, особого душевного настроя, вкуса, привязанностей к выражению эмоции в данной форме. Музыкальный материал в этих произведениях усложнен гармонически, он всегда отличается многообразием ритмов, мелодический строй замысловат. Незнакомый с подобного рода произведениями слушатель легко оценит их как какофонию, хаос звуков, интенсивность которых у одних вызывает протест и возмущение, у других — восторг!

Разумеется, здесь мы не говорим о спекуляции на моде, о множестве бездарных подражаний, о погоне за оригинальностью. Ведь бездарные подражания живут и в сфере так называемой серьезной музыки. Я говорю о сложившихся на определенной, временной, общественной, социальной почве манерах музыкального мышления.

Сложная и малопонятная музыка сегодня-завтра может стать понятной, демократической, любимой. Непривычное становится привычным, привычное — легким и приятным для восприятия.

Композиторы-классики никак не могут сейчас казаться сложными и недоступными. Они могут казаться просто скучными. Скучными для тех, кто не способен воспринимать их эстетику. Но скучной кажется многим (и мне в том числе) музыка многих современных эстрадных ансамблей. И я не стесняюсь признаться и неспособности (может быть, пока) понять и оценить их…

Свойство воспринимать музыку поддается воспитанию. Наверное, можно добиться «универсального» восприятия музыки, когда один и тот же человек одинаково восторженно и серьезно может слушать музыку разных форм, характеров, стилей. Однако главную роль здесь, как мне кажется, играет индивидуальность и склонность человека, своего рода талант восприятия.

Композитор, сочиняющий оперу, волен создавать ее музыкально-драматургический образ любой музыкой. В шестидесятых годах я был в Лондоне на спектакле «Отелло»; это произведение называлось рок-оперой, потому что именно этот тогда модный стиль был избран создателями как главное художественное средство. Эта рок-опера воспринималась демократической публикой с большим интересом и пониманием, не меньше чем знаменитая опера Дж. Верди. Хотя очевидно, что художественный уровень этих произведений несравним. Но мы говорим не о художественном значении опер, а о возможности использования в качестве выразителя драматургии и рок-музыку. Легко представить, что музыка рок-оперы может быть превосходным выразителем драматических ситуаций. И легко представить, что музыка привычного классического стиля может оказаться несостоятельным средством раскрытия этих ситуаций.

Для оперы с современной (даже, можно сказать, злободневной) темой — «Рыжая Лгунья и солдат» — композитор Ганелин избрал особую манеру музицирования и звукового изложения всего, чем живут герои этого произведения. Она была основана на достижениях современной эстрадной музыки. Это не значит, что опера стала легче, легкомысленнее или доходчивее. Нет, это значит, что манера изложения музыкально-драматургического образа соответствовала событиям, точно их выражала. Это подтвердил успех спектакля у самой разной публики.

Может быть, нам приходилось слышать мелодии знаменитых классиков в обработке джазов? Например, арию Индийского гостя из оперы «Садко», или «Колыбельную» Моцарта, или «Песню половецких девушек» из оперы «Князь Игорь», отдельные куски из оперы американского композитора Гершвина «Порги и Бесс». Взяв в основу оригинальные мотивы этих произведении, джазовые музыканты по-своему интерпретируют их, не упрощая, а усложняя не только гармонизацию и ритмическую основу, но часто преобразуя и мелодию, делая ее более замысловатой и прихотливой.

Стоит ли это делать? Здесь могут быть разные мнения и точки зрения (я ничего предосудительного в этом не вижу), но, очевидно, пример наш противоречит тому разделению музыки на легкую и сложную, о котором мы говорили в начале этой беседы.

Вот и приходится повторять общеизвестное: музыку надо разделять на хорошую и плохую. Первая выражает глубокие эмоции, восхищает, дарит наслаждение, пробуждает чувства и часто вызывает размышления. Вторая — в одно ухо влетает, из другого вылетает. Скоро надоедает, скоро забывается, хотя на минуту может нас заразить своей пустотой и тривиальностью.

Но что это значит для оперы? То, что средством выражения драмы, то есть оперной музыкой, может стать любая по манере, стилю, характеру музыка. Лишь бы она была способна выразить действие, драму.

Пусть оперы будут разные по музыкальным средствам выражения, но пусть они будут хорошими. А публика сама выберет (кому что ближе, кто какую музыку предпочитает и лучше воспринимает), на какой спектакль ей интереснее идти. Не забудем, однако, что опера — искусство демократическое.

Ремесло, ремесленничество, творчество

Иногда мы слышим о том или ином деятеле искусства: «Это ремесленник!» И отзыв этот воспринимается как нечто обидное, далекое от вдохновения, взволнованности, проникновения в глубины художественного образа. Таким может быть композитор — автор оперы, артист, режиссер, художник. Первый пишет оперу без увлечения, пишет не потому, что не может не писать, а потому, что знает технику сочинения оперы. Артист владеет суммой навыков как певец, музыкант, актер и ограничивает себя их использованием. Режиссер с холодным сердцем все разложил по полочкам, основываясь на своем опыте и опыте других, все сделал профессионально и точно, но отвлеченно от своей кровной, жизненной заинтересованности. Спектакль получился «правильный», но серый, никого не волнующий, бюрократический и протокольный (как говорил Ф. И. Шаляпин).

Встречаются и варианты: при проникновенном и заразительном музыкально-драматургическом материале, «пустая» работа актеров и режиссера кажется сносной, они выезжают на эмоциях музыки. Бывает, что исполнитель осветит вдохновением сухую и безразличную схему режиссерского рисунка или режиссер столь глубоко раскроет драматургию оперы, что актер при малых собственных затратах выглядит убедительным. В таких случаях кто-то у кого-то находится на иждивении, и кажется, что все обстоит благополучно, а благополучие редко свидетельствует о достижении искусства.

Да, спору нет, холодная, безразличная, без тени поиска и волнения деятельность любого художника достойна порицания. Но вот что надо знать: говоря о ремесленничестве, мы не случайно отмечаем: «Знает технику, владеет суммой навыков… Сделано профессионально и точно». Все это касается ремесла, и все это — необходимые компоненты мастерства.

Когда мы словом «ремесленник» называем человека, знающего ремесло чеканщика, бондаря, гончара, сапожника, стеклодува, резчика но дереву или слоновой кости, то мы наделяем это слово уважением и высокой положительностью. Мастер! Нам не приходит в голову унизить его творчества.

Ремесло композитора, актера, режиссера также вещь необходимая.

Попробуй нарисовать вдохновенную картину, не зная законов рисунка, красок, композиции, перспективы. Попробуй увлечь танцем, не умея танцевать, владеть своим телом. Попробуй заразить пением, не владея голосом.

Ремесло — это умение, сноровка, профессиональность. Это основа основ для выражения вдохновения, база для творчества, азбука для выявления эмоций и философии творчества.

Нельзя противопоставлять ремесло творчеству. Творчество невозможно без ремесла. Ремесло включает в себя и знание, и умение, и опыт, и навык.

И все же, если только все эти компоненты ремесла остаются сами по себе и не одушевляются художественной идеей, искусство перестает увлекать, оно выглядит серым, скучным, равнодушным.

Ну а представим себе, например, режиссера оперы, который без душевного трепета и слез не может воспринимать ну хотя бы «Пиковую даму» Чайковского. Он весь пылает страстями, которые живут в Германе, он с болью в сердце принимает трагедию героя, его волнует все окружение событий. Он темпераментен и чувствителен, он умен и образован, но у него отсутствует то, что мы назвали ремеслом. Будет ли у него удача? Нет, это будет, скорее, дилетантство. От дилетантства — отсутствия ремесленной выучки, специальной подготовки, умения — и идет приблизительность и поверхностность в понимании предмета.

Темперамент и разум такого режиссера лишены средств выражения. Талантливый дилетант не может создавать произведения искусства.

Обратимся к примерам. В последней картине «Пиковой дамы» до прихода Германа идет на сцене веселая пирушка «золотой молодежи» и азартная картежная игра. Режиссер-дилетант чувствует, что чем веселее начнется картина, тем рельефнее будет трагедия финала. На сцене весь мужской хор — это человек сорок! Они поют веселые песни. Но петь веселые песни — это еще не значит быть на сцене веселым. Значит, сорок угрюмых мужчин должны веселиться. «Веселитесь!» — кричит им талантливый дилетант. «Мы веселимся», — с вялым безразличием говорит один, самый активный артист хора (остальные молча разглядывают носки своих ботинок, думая о своем). Режиссер может долго и интересно рассказывать сорока мужчинам, как веселились молодые офицеры екатерининских времен, как они валяли дурака, показывать разные «гусарские проказы». «Понятно?» спрашивает режиссер. «Понятно», — уныло отвечает активный. «Ну, теперь давайте!» — бодрящим голосом призывает режиссер. Звучит бурная, веселая музыка, и сорок пожилых мужчин громко и враз, выстроившись «по голосам», с мрачными и безразличными лицами информируют нас: «Будем пить и веселиться… старости не долго ждать…»

Стоп, стоп! — удивлен режиссер. — Это совсем не весело. — Вот вы (берет артиста за руку) подойдите в это время к окну». Артист: «Я не могу». Режиссер: «Почему?» Артист: «Я второй тенор». Режиссер: Боже! Ну и что ж?!» Тут вступается хормейстер: «Что хорошего, если вместо компактного звучания ансамбля будет выскакивать один тенор, да еще «второй?» Режиссер «Да, но как же тогда мизансцена…»

Пока режиссер и хормейстер обсуждают эту проблему, сорок мужчин непринужденно рассаживаются в живописные группы, оживленно беседуют друг с другом.

«Вот, вот! — кричит режиссер. — Прекрасная мизансцена, зафиксируйте ее! Запомнили, кто где сидел? Разойдитесь, а теперь займите свои места!»

Сорок человек с готовностью исполняют задание режиссера и быстро садятся, но… что это? Только что бывшая выразительной мизансцена превратилась в карикатуру на самое себя. Все так, и все — другое. Непринужденно беседующие на разные темы люди превратились в хоровой массив, повернувшийся в сторону дирижера и готовый снова в угрюмом экстазе, все вместе, увлеченные и гордые своей профессиональной одинаковостью, грянуть: «Будем пить и веселиться!»

Все. Репетиция окончилась. Сколько таких репетиций и видел! Артисты хора расходятся, все такие разные и естественные. Режиссер озадачен, он видит сцену правильно, но добиться от хора, крепко сцементированного самой музыкально-вокальной фактурой, свободы поведения на сцене, индивидуального проявления себя в действии, естественного состояния в предлагаемых обстоятельствах так и не удалось. Почему?

Да потому, что не соблюдено главное условие работы с актером в опере: не дано каждому (каждому по его индивидуальности) конкретного сценического действия. Действия физического в первую очередь, которое должно быть придумано режиссером соответственно с атмосферой, описанной музыкой, общим драматургическим смыслом. Это закон ремесла, который надо знать, которым надо уметь пользоваться.

Кто эти сорок мужчин? Голоса, которые вымуштрованы на слитное звучание музыки. Мало кто из них когда-нибудь получил сценическое воспитание. Но каждый на них способен совершить логичный ряд физических действий, четко предложенный ему режиссером. Последний, идеально зная партитуру хорового эпизода, учитывая акустические правила расположения хора, зная индивидуальные, личные качества и особенности каждого артиста (опытному режиссеру достаточно внимательно взглянуть на артиста, и он уже имеет к нему ключ), предлагает те последовательные физические действии, которые в сочетании со звучащей музыкой и нужным режиссеру взаимодействием с нею создадут частицу образа.

Сорок угрюмых мужчин — могу заранее сказать, что из них по двенадцать человек первых теноров и первых басов и по восемь вторых теноров и басов (могут быть незначительные варианты исходя из возможностей театра), — это живые, милые, веселые люди, обожающие театр и свою роль в нем. Но они ждут режиссера-профессионала, но только чуткого к произведению, но и способного конкретно добиться действенного образа сцены.

Режиссеру-дилетанту всегда кажется, что музыки или слишком много или слишком мало. Это значит, что он не умеет делать анализ музыкальной драматургии оперы.

Если режиссер знает только технологию, он ремесленник. Но, как мы уже говорили в начале этой беседы, ремесленник в искусстве лишен художественного воображения. В ремесло наше входит натренированное воображение, которое тут же, по заказу, вступает в творчество.

Сочетание умения, воображения и вдохновения — это и есть творчество. Естественно, что эти категории существуют не раздельно, а развиваются во взаимодействии и… взаимопомощи.

Беда и позор, когда знание ремесла используется спекулянтски. Последняя картина «Пиковой дамы»? Пожалуйста. Хор разбит по голосам. Несколько человек сидят, несколько стоят. У всех в руках кубки, которые они поднимают все вместе на определенной музыке. Все видят дирижера? Всем удобно? Все ясно? Репетиция окончена.

Все довольны. Но не надолго. Скоро все — от дирижера до артиста хора, от директора до сидящего в двадцатом ряду посетителя — начинают чувствовать беспокойство и стыд. Это не режиссура, а ремесленничество! Так презрительно оценят эту работу все.

Круг завершился. Ремесленничество — торговля ремеслом (в этом есть и элемент цинизма). Ремесло же тогда благородно, когда служит творчеству. А творчество есть проникновенный разговор со зрителем, пришедшим в театр.

Привычки, консерватизм, традиции

Все знают, что новое чаще всего воспринимается с трудом. Все также знают, что непрерывное появление нового во всех областях жизни человеческого общества есть естественное, непременное и необходимое условие нашего существования. Все знают иронические строки А. С. Пушкина: «Привычка свыше нам дана, замена счастию она».

Очевидно, что не каждое новое достойно признания и не каждое старое подлежит отрицанию. Как в науке, так и в искусстве нельзя пренебрежительно относиться к тому, что считалось некогда достижением, а теперь кажется наивным, безвкусным или неверным.

Быть может, если бы не было сделано в свое время той или иной ошибки, она не породила бы истинного открытия наших дней. Но то, что было возможно, оправданно и совершенно в прошлых веках, в наши дни может казаться смешным, а то и соседствовать с невежеством. Мы любим музыку выдающихся композиторов XVIII века; но что, если современный композитор начнет сочинять «в стиле Моцарта», то есть так, как писали ее в XVIII веке?

Еще в первой половине XIX века импрессионизм был невозможен. В начале XX века о нем можно было спорить и предпочитать ему прерафаэлитов Англии или, например, стиль модерн десятых годов XX века. Но осуждать это открытие в искусстве, новую поступь его уже во второй четверти этого века было кощунством и невежеством. Сейчас импрессионизм принят и понят повсеместно, но это не значит, что он стал законом для всего искусства XX века. Мы с удовольствием смотрим и фрески Микеланджело, и жанровые картины Федотова, и полотна Клода Моне, рисунки Тулуз-Лотрека или Серова. Разные вещи, разная эстетика, порожденная разным временем, разным характером творчества, разными художественными индивидуальностями.

Но все эти произведения достойны восхищения, хотя одному может больше нравиться одно, другому — другое; каждое из них выражает свое время, определенные социальные условия, характер, талант художника.

Если вам что-то не нравится, то совсем не значит, что это плохо. (Простая истина, которую, к сожалению, часто забывают!) Что не нравится сегодня, может понравиться завтра. Когда происходит смена ваших вкусов, привязанностей, изменяются привычки.

Многое зависит от нашего собственного восприятия. К нему наш здравый смысл может (и должен!) предъявлять претензии и о нем заботиться, его воспитывать, совершенствовать, развивать, опираясь на опыт народа и его культуру.

Сила привычек, традиций, консерватизма легко оправдывает самые несостоятельные привязанности.

Вот пример. М. Мусоргский написал оперу «Борис Годунов». Его манера излагать материал, музыкально-драматургические мысли были непривычны и вызывали неприятие, даже обвинение в некультурности, необразованности, плохом знании признанных и узаконенных правил музыкального письма. А рождался новый музыкальный язык, которому было суждено повлиять на все развитие музыки. Римский-Корсаков, движимый благородными стремлениями, решил помочь восприятию современниками произведений друга и значительно отредактировал «Бориса Годунова» и «Хованщину» во вкусе, привычном для восприятия музыки конца XIX века. Прошли годы, в редакции отпала надобность (что, кстати, предвидел Римский-Корсаков), но привычка слушать Мусоргского в переработке Римского-Корсакова продолжает утверждать ныне устаревшую версию. Тому, кто привык к «приглаженной редакции», оригинал кажется чужим, с трудом воспринимаемым, а способностей и силы воли «сменить вкусы» не хватает.

Так люди обедняют свое художественное восприятие, оправдывай себя тем, что придерживаются традиций. Застарелые привычки выдаются за традиции. Закономерно ли это?

Вот еще пример. А. Бородин не закончил свою оперу «Князь Игорь». Однако почти весь музыкальный материал к замыслу был им написан. Композитор А. Глазунов при содействии Римского-Корсакова сделал редакцию оперы, в которой, к сожалению, некоторые сцены Бородина не были использованы. Вместо них были сочинены эпизоды самим Глазуновым. Долгое время эта редакция была единственной, о материалах Бородина мало кто знал, а сочиненное Глазуновым, как чужеродное и более слабое, отпало в практике театров само собою. Причем это сцены важные, ключевые для драматургии оперы, такие, как бегство Игоря из плена, судьба Владимира Галицкого, решение князей о необходимости побега Игоря и другие.

Естественно обратиться к авторскому первоисточнику. Но и этому процессу мешает привычка тех, кто лишен творческого мышления. Упрямое отстаивание привычного может теоретически и наукообразно обосновываться. Но это всегда лишь отстаивание во что бы то ни стало того, что «было раньше».

Если изучить творчество великого оперного артиста Ф. И. Шаляпина, то можно заметить, что свои роли он создавал исходя из своего понимания сущности образа музыкального драматурга. Эти создания стали убедительными явлениями искусства и вызвали подражание у многих артистов последующих поколений. Это подражание выдается за традицию, тогда как за традицию, идущую от Шаляпина, следует принимать принцип его творчества, процесс рождения художественного образа, совершенное знание своего дарования, самостоятельное и ответственное решение художественных проблем и т. д. Шаляпинская традиция — это система и метод создания образа, а не повторение (читай — передразнивание) созданного знаменитым артистом внешнего облика роли. Все Борисы Годуновы выходят в опере с черной бородой, с тем чтобы в конце спектакля сменить ее на всклокоченную, седую. Так делал Шаляпин. Но десятки исполнителей этой роли вбивали колья привычек в зрительное восприятие Годунова, приучив видеть этот персонаж только с бородой, которой у царя Бориса не было. Но попробуйте показать Бориса Годунова без бороды! Все будут шокированы. Так бездумная и безответственная склонность многих артистов к подражательству вместо собственного творчества создала почти непреодолимые препятствия для поисков и разработок сложного и многогранного образа «несчастного царя».

Это уже не традиция, а консервация однажды кем-то найденного, консервация, превращающая художественный образ в штамп — штамп исполнения, штамп восприятия. И то и другое — враги искусства.

Подлинная традиция предполагает поиск нового, традиция — это процесс и принцип, традиция — направление движения развития искусства. Лишенная развития и новаторства, традиция превращается в рутину.

Отметим в конце, что разбираться в этом должны одинаково хорошо как работники искусства, так и те, для кого это искусство создается, — зрители, слушатели.

Лев Толстой об опере

А знаете ли вы, что Л. Толстой не любил оперные спектакли? Более того, он часто очень резко осуждал их, применял всю силу убеждения, сарказма и даже прямого презрения в адрес этого вида искусства. Он доказывал его фальшь, противоестественность соединения музыки и театра.

В своей статье «Что такое искусство?» он зло высмеивает репетицию оперного спектакля. В другом месте он нападает на вагнеровский цикл опер под названием «Кольцо Нибелунга», издеваясь над бессмысленностью этого творения.

Мы, любители оперы, не можем не замечать этого. Но и бояться «разоблачений» оперного искусства, в силе художественного воздействия которого мы твердо убеждены, бояться нападок на него даже такого авторитета, как Л. Н. Толстой, не следует.

Нельзя слепо верить каждому авторитету, хотя непременно надо знать его мнение, чтобы поразмышлять, разобраться в нем. И кто знает, может быть, это размышление убедит нас в собственном мнении и утвердит нашу веру в оперу? Л. Толстой рассматривал искусство музыки, живописи и драмы как отдельные клетки шахматной доски, которые соприкасаются, но смешивать которые нельзя. (Это он записал в 1900 году в дневнике.) И этот взгляд, видимо, во многом определил его отношение к опере.

Если исходить из этого, то легко предположить, что опера как форма искусства противоестественна. Становится понятным, в чем корень неприятия искусства оперы знаменитым писателем. Он представлял себе компоненты, входящие в нее, механическим соединением. Но, как доказываем мы, опера — самостоятельное искусство, в котором все составные компоненты преобразованы взаимовлиянием; опера — органическое слияние музыки и драмы, слияние, родившее новую природу искусства, иную, отличную от музыки и драмы специфику. Оперный синтез, как мы говорили, это не арифметическое складывание: музыка, плюс драма, плюс живопись, вокал, искусство актера и т. п.; это, скорее, производное химической реакции, в которой составные элементы теряют свою самостоятельность и участвуют в возникновении новой природы явления. Ввиду этого мы и говорим, что опера — это не музыка и не театр, а новый театрально-музыкальный организм, рожденный от синтеза (который практически должен осуществлять спектакль), синтеза многих искусств.

Новый организм соотносится с музыкой и театром, как человек соотносится с качествами матери и отца… Ребенок похож на мать, похож и на отца, но он не мать и не отец, самостоятельный человек, новый организм. И Лев Николаевич был, вероятно, чем-то похож на мать и на отца, но они не были великими писателями. Л. Н. Толстой не видел возможности оперного синтеза, который, как мы выяснили, создается спектаклем при непременном участии слушающего зрителя. А какие спектакли видел он? Это можно легко представить по им же самим сделанным описаниям.

Лев Толстой любил музыку некоторых опер, например, «Дон Жуана» Моцарта, вырывая ее из оперного содружества. Он считал, что соединения музыки и драмы (словесного искусства) не может быть, ибо эти искусства не могут совпасть, как не может быть двух одинаковых, похожих человеческих лиц или двух одинаковых листочков на дереве. Но зачем должны быть эта похожесть и это совпадение, если в опере само сцепление разных природ искусства основано на разных задачах? Опера — повторим — не музыка плюс драма, как представляет ее все время Л. Н. Толстой, а драма, выраженная музыкой. Л. Н. Толстой говорит о «механической» похожести; опера же рождается на сцене из органического соединения в основном двух искусств, причем одно цель (драма), другое — средство (музыка).

Понятно, что опера живет и развивается и после грозных утверждений писателя в ее неестественности и ненужности.

По Толстому, несомненным признаком и силой искусства является особенность чувства, ясность передачи его, искренность, то есть творец произведения искусства должен сам пережить его. Но разве лучшие оперы и лучшие оперные спектакли не обладают этим?

Наука и искусство, по мнению Л. Н. Толстого, это передача людьми друг другу своего внутреннего содержания. Разве это не свойственно шедеврам оперного театра?

Л. Толстой говорил: «Для того, чтобы произведение искусства было совершенно, нужно, чтобы то, что говорит художник, было совершенно ново и важно для всех людей, чтобы выражено оно было вполне красиво и чтобы художник говорил из внутренней потребности и потому говорил вполне правдиво».

Разве нельзя это сказать о таких операх, как оперы Мусоргского или «Евгений Онегин» Чайковского, «Кармен» Бизе?

Конечно, на разные явления в искусстве и жизни могут быть разные взгляды, многие из них рождены предубеждением, воспитанием, личным вкусом. Кроме того, Л. Толстой тонко подметил, что тот, кто толкует произведение искусства, не может заразиться им.

Часто Л. Н. Толстой критикует не суть оперного искусства, а его состояние на определенное время. Причем имеется в виду искусство, которое не раскрывало, не решало сути произведения, а, напротив, показывало произведение в глупом виде. Здесь гнев его справедлив. Эти строки должны прочитать люди, причастные к оперному театру, несколько раз, до тех пор пока краска стыда не схлынет с лица и страстно не захочется достигнуть высокого искусства театра. Театра, который сможет выявить силу оперного произведения, выявить драматургию, выраженную музыкой, а не старую формулу оперы — музыка плюс театр, формулу, справедливо осужденную Толстым.

Значит, не принимая убийственную критику великого писателя в адрес оперного искусства, мы должны признать ее, имея в виду состояние оперного театра, его искусства, во всяком случае, в самом начале XX века.

А это в свое время критиковали и Стасов, и Чайковский, и Верди, и Ленский, и Станиславский, и Немирович-Данченко… многие из тех, кто любил оперу и верил в ее силу и будущий расцвет.

Обвинение Л. Толстого надо знать. Оно помогает нашим рассуждениям об искусстве. Хотя с главными положениями его о природе оперы сегодня мы согласиться не можем.

Мы понимаем, читая Л. Толстого, сколь важна борьба со штампами, консервативными вкусами, отсталыми привычками, предубеждениями. Л. Толстой помогает нелицеприятно и здраво посмотреть на фальшь, насаждаемую в оперный спектакль малоквалифицированными и неталантливыми «деятелями» театров, на «знатоков», которым трудно ощущать свежий воздух нового и которые часто воинственно отстаивают свои старые предубеждения, вкусы, «знания».

К спектаклю в таком «вкусе» относятся строки Л. Толстого; «…то, что они изображали, не только не похоже на индейцев, но и ни на что на свете, кроме как на другие оперы…»

Мы понимаем Л. Толстого, когда он утверждает, что настоящий художник вынужден сам, своим талантом и трудом, преодолевать силу инерции, «изобретать» свое произведение, что искусство должно быть ясным и понятным и не ограничиваться свойством приносить зрителям-слушателям наслаждение, что оно должно быть заразительным.

Человек в жизни может так заразительно смеяться, что, еще не зная причины смеха, мы уже заражаемся весельем и смеемся. Это свойство заражать и заражаться — основа театрального искусства, как говорил Толстой.

Великий писатель за заразительность, но против пустой занимательности. Пустой — да, но не является ли, однако, занимательность одной из первых ступенек, ведущих к заразительности? Но после первых ступенек надо идти дальше! А там природа заразительности должна быть продиктована высоким назначением искусства — быть одним из средств общения людей между собой.

Не каждое подлинное искусство может нас взволновать. Например, искусство древней китайской оперы (XVII век) нас более удивляет, чем захватывает. Думаю, что современная европейская опера тоже дойдет не до каждого народа. Национальные свойства искусства часто определяют его успех.

Прав Л. Толстой, когда говорит, что есть искусство, а есть подделка под искусство. Это надо уметь различать.

Трудно, но надо стремиться объективно оценивать произведение искусства, не связывая его оценку с известностью имени создателя. И гений наряду с шедеврами может сочинить среднее произведение. Нельзя все созданное П. Чайковским или Дж. Верди оценивать одинаково. Искусство требует индивидуального подхода в каждом отдельном случае.

Итак, Л. Н. Толстой не признавал оперу — мы любим это искусство; он не верил в него — мы видим его огромные перспективы. Но эти перспективы связаны с теми требованиями к искусству, которые оставил нам великий русский писатель.

Под конец еще немного об эстетике оперного спектакля

Понятие «эстетика» ввел Александр Готлиб Баумгартен, немецкий философ. Этим термином он обозначил учение о красоте, теорию чувственного познания.

Мы знаем, что художественное переживание доставляет удовольствие; иначе кто бы из нас ходил в кино, театр, читал книги, слушал музыку, смотрел картины…

Но признаком художественного образа является целесообразность, гармония, точное сочетание и взаимодействие частей. А это уже форма, нарушать которую нельзя без того, чтобы не разрушить художественный организм.

Приходит на ум сравнение с природой. В последнее время много стали говорить о том, какой вред, непоправимый вред жизни на земле приносит всякое нарушение ее гармонии.

Признак искусства (и тут снова можно вспомнить о законах природы) есть свобода от принятых, привычных правил, штампов, издавна живущих определений.

Но если уж сравнивать искусство с природой, то обратим внимание на то, что каждое растение, животное, насекомое, каждый листочек, червячок имеет свою жизненную функцию, особенность, необходимость, специфику и вместе с тем все в природе взаимосвязано.

Свою закономерность имеет и любой вид искусства, тем не менее каждый вид связан с другим, влияет на него и сам принимает на себя влияние иного искусства. Влияние одного искусства на другое идет по разным путям. Так, в синтезе оперы объединяется цель (драма, театральный образ) и средство (музыка), причем лишь музыка делает драму оперой. Драма без музыки также лишена главного качества оперы — непрерывной логики чувств, сопряженных с действием.

Мы говорили о наслаждении, удовольствии, которые приносит искусство. Но наслаждение и удовольствие не могут быть самоцелью. Разве возможно удовольствие само по себе? Оно имеет причины, оно — следствие. Главное — идея, вызвавшая к жизни образ, главное — то, что посредством искусства осуществляется общение людей во имя «движения к благу», как говорил Л. Н. Толстой.

И в опере были произведения, ставившие своей главной целью повеселить, позабавить или предоставить публике возможность «пощекотать нервы» ужасами, чрезмерной чувствительностью. Но эти произведения сгинули, забыты, потому что не несли главного — мысли. История Виолетты в «Травиате» трогает каждого. Эта опера повсеместно любима, но сострадание захватывает нас не потому, что умирает женщина от чахотки, а потому, что умирает Травиата — жертва нравственного эгоизма и цинизма определенного человеческого общества. В жалости, которую вызывает образ Виолетты, есть и протест и призыв, то есть «движение к благу».

В произведении искусства, объясняет нам эстетика, объединяется и познание и нравственность в форме прекрасного. Значит, оценка прекрасного, как мы уже говорили, не только чувственна, но и интеллектуальна. Сидя на спектакле, смотря картину, слушая музыку, мы не ждем, чтобы искусство выключило нашу способность размышлять; эмоция образа должна вызывать мысли, раздумья.

Часто оперу (особенно старую) некоторые зрители считают глупой. Красивой, приятной, чувствительной, но глупой. Это заблуждение, вызванное часто неумением театров видеть философию оперных сочинений, неумением акцентировать логику мысли. (А как часто мы испытываем волнение от мысли!) Но тот, кто способен проанализировать драматургию оперной партитуры, тот находит в ней идею и суть («зерно» — по К. С. Станиславскому), театральную форму, которая, со своей стороны, должна быть и выразительной и красивой.

Состояние искусства не статично. Жизнь меняется, человек меняется, восприятие им мира — тоже. Посмотрите, как за почти четыреста лет своего существования изменилась опера! Меняется и ее эстетика, ее детали и принципы в связи с тем, как меняется публика, то есть запросы общества. Конечно, родимые пятна старого, отжившего долго еще дают о себе знать. Привыкнут люди к одному и не могут или не хотят перестроиться, своевременно подчиниться велению времени.

Возникает, повторим это, рутина, ибо старые формы, некогда оправданные жизнью и задачами искусства оперного театра, отжили свой век. Предчувствующие и предвидящие будущее искусства — новаторы. Усилия последних всегда лежат в русле развития искусства, основных его принципов — традиций. Само новаторство традиционно для оперного театра, а традиция — категория развивающаяся — питается художественными достижениями новаторов.

Развитие оперного искусства нуждается в осторожном, деликатном отношении к нему. Наши подчас безапелляционные и скороспелые суждения вредны для процесса развития искусства оперы.

Мы уже много говорили об особенности эстетики оперного театра. Она заключается в том, что сценическое действие, сочиненное театром на основании музыкальной драматургии произведения, рождает синтетический оперный образ, не иллюстрируя музыку, а сопоставляя ее с конкретными театральными событиями, действиями, поведением персонажей. В опере чувство дано музыке, сценическое действие в сочетании, сопоставлении с нею рождает уникальный оперный образ. Это специфический оперный синтез, отличный от всякого другого.

Его полное чувственное образование и рождение происходит как творческое соучастие слушающего музыку и смотрящего конкретные действии на сцене зрительного зала. Каждый слушающий зритель рождает в творческом общении со спектаклем свой художественный синтез.

Творческое воображение публики — условие, необходимое для любого рода театрального представления, но в оперном спектакле каждый из публики — создатель своего музыкально-драматургического синтеза. Это особый вопрос: рождение оперного синтеза в процессе создания спектакля на репетициях и во время его творческого осуществления (с участием публики обязательно!) во время спектакля. Первое — это по существу проект и создание условий для того, чтобы произошло второе. Мы не случайно то и дело возвращаемся к этой теме. Она новая и пока никем не разработанная. Она звучит в этой книжке несколько отвлеченно-теоретически. Однако практика рядом: на любом оперном спектакле вы должны присутствовать не как судья или наблюдатель, а как соучастник творческого процесса — рождения оперного синтеза. Вся драматургия, все события, которые вы видите, имеют глубокий эмоциональный, чувственный смысл, ибо они раскрыты музыкой. Процесс познания этого и рождает радость и наслаждение, без которого искусству грош цена.

Каждая хорошая опера имеет свою эстетику. Она и влияет на воображение и фантазию театра, то есть на актеров, режиссеров, художников, музыкантов и публику.

Послесловие

Для кого я написал эту книгу? Для молодежи. О чем в ней рассказывается? Об искусстве оперы и профессии режиссера музыкального театра. Что я хотел бы? Во-первых, чтобы читатели познакомились «изнутри» с прекрасным искусством оперы. Во-вторых, познакомившись, полюбили бы ее и тем приобрели в жизни еще одну творческую радость. В-третьих, если кто и не увлечется оперой, тот пусть на страницах этой книги узнает не только эстетическую, но и этическую сторону моей профессии.

Когда я пишу об оперной режиссуре, я имею в виду и многие другие профессии. Счастлив тот, кто избрал своей профессией любимое дело! На этих страницах и специалисты оперного искусства могут найти для себя кое-что новое. Что многим моим квалифицированным читателям может показаться спорным, для меня несомненно, а дли молодежи естественно. Молодым в первую очередь адресуются положения этой книги, так как они, молодые, лишены предубеждений.

Понятно, что беседы, посвященные равным сложным категориям искусства я излагаю просто, может быть, до элементарности просто. Надеюсь, что меня не обвинят в примитивизме, ведь мои читатели не искушенные в искусствоведении люди, и я сам далеко не ученый-исследователь, а эта книга не учебник и не научный труд.

Если встретится сложные странички, их поначалу можно пропустить. Не беда, они прояснятся потом.

Я беседую с моими молодыми друзьями, как могу, как может практик, желающий рассказать о своем любимом деле. Вот и все!

Примечания

1

Меломан — страстный любитель музыки, пения.

(обратно)

2

Оратория — крупное музыкальное произведение для хора, солистов и оркестра, написанное на драматический сюжет и предназначенное для концертного исполнения.

(обратно)

3

Кантата — крупное музыкальное произведение для пения с инструментальным или оркестровымсопровождением, состоящее из сольных, ансамблевых и хоровых частей.

(обратно)

4

Композитор XVIII века Глюк считается реформатором оперы, ибо он бездушным, но сладкогласным произведениям итальянского композитора Пиччини противопоставил строгую систему музыкальной драматургии. Взамен опер в сопровождении развлекательной музыки Глюк предложил раскрытие драмы музыкой.

(обратно)

5

Партитура — совокупность всех партий многоголосного музыкального сочинения (для оркестра, хора и т. д.), пишущихся одна под другой на определенных линейках, в порядке распределения голосов.

(обратно)

6

Либретто — литературный текст оперы.

(обратно)

7

Кредо (лат.) — убеждения.

(обратно)

8

Нотоносец — то же, что нотный стан, — строка из пяти горизонтальных линий, служащая дли написания нот.

(обратно)

9

Практически часто либретто автором оперы изменяется. Иногда композитор предпочитает писать либретто сам.

(обратно)

10

Эта способность уникальна. Она способствует об особом даровании композитора — театральном, оперном.

(обратно)

11

Звукоряд — последовательность всех употребляемых в музыке звуков или звуков какой-либо мелодии, лада музыкальной системы, музыкального инструмента и т. п., расположенных в постепенном восходящем или нисходящем порядке.

(обратно)

12

Ария (итал.) — музыкальное произведение для голоса с инструментальным сопровождением, входящее составной частью в оперу.

(обратно)

13

Ариозо (итал.) — музыкальное вокальное произведение лирического или драматического характера для одного голоса (соло), меньшего размера, чем ария, и более свободного построения.

(обратно)

14

Ансамбль — одновременное пение нескольких действующих лиц в опере (терцет — когда поют три голоса, квартет — четыре, квинтет — пять и т. д.)

(обратно)

15

Обертон — дополнительный тон, придающий основному тону особый оттенок, тембр.

(обратно)

16

Квинтет — музыкальное произведение для пяти инструментов или голосов.

(обратно)

17

Мизансцена — размещение актеров и сценической обстановки в разные моменты исполнения спектакля.

(обратно)

18

Регистр — степень высоты музыкального инструмента, голоса.

(обратно)

19

Сольфеджировать (от «сольфеджио, и «сольфеджо» — итал.) — уметь, глядя в ноты, пропевать вслух или про себя музыку, запечатленную на нотном стане.

(обратно)

20

Клавир (нем.) — переложение партитуры оперы для пения и фортепиано.

(обратно)

21

Фиоритура (итал.) — орнаментальные пассажи, украшающие мелодию; фиоритура применялась главным образом в пении, особенно широко и мастерски в итальянской опере XVIII века.

(обратно)

22

Тесситура (итал.) — высотное положение звуков в музыкальном произведении по отношению к диапазону певческого голоса или музыкального инструмента.

(обратно)

23

Ноктюрн (франц.) — небольшая музыкальная пьеса, чаще всего лирического, созерцательного характера, рисующая образы ночи

(обратно)

24

Трехмерный — имеющий три измерения: длину, ширину, высоту.

(обратно)

25

Но могу пройти мимо того, чтобы не отметить, что слово «декор» значит «украшение», и вы, надеюсь, понимаете, что в наших с вами взглядах на спектакль это слово мы можем произносить лишь условно, поскольку оно вошло в обиход театров.

(обратно)

26

Камерата (итал.) — корпорация, компания; содружество поэтов, музыкантов и философов, возникшее в 1580 г. во Флоренции по инициативе мецената (покровителя искусств) Дж. Барди. С деятельностью Флорентийской камераты в области возрождения античной трагедии, выработки нового «изобразительного» музыкально-декламационного стиля и нового музыкального склада связано возникновение оперы.

(обратно)

27

Дивертисментный; дивертисмент (франц.) — музыкальное или драматическое представление, состоящее из ряда отдельных номеров; давался в дополнение, к спектаклю или концерту.

(обратно)

28

Гарсиа (Мануэль дель Пополо Висенте (1775–1832) — испанский певец (тенор), гитарист, композитор. Прославился школой пения. Его дочери Мария (Малибран) и Полина (Виардо) были знаменитыми певицами.

(обратно)

29

Значение слова а опере утверждал великий дирижер XX века А. Тосканини.

(обратно)

30

Эквиритмичный — передающий ритмические особенности оригинала.

(обратно)

31

Формула К. С. Станиславского.

(обратно)

32

Бутафория — предметы сценической обстановки; специально подделанные под настоящие.

(обратно)

33

«Многие лета!» (груз.)

(обратно)

34

Подчеркнуто мною. — Б. П.

(обратно)

35

А если откажут, покажите им эту страницу книги с моей к ним просьбой. Сердце тех, кто любит оперу, обязательно дрогнет!

(обратно)

Оглавление

Об этой книге

Оперный спектакль

Оперное наследие и его осуществление на сцене

Опера — драма, написанная музыкой

Драматургия оперы

Задача театра

Партитура

Специфика оперной партитуры

Эстетика

Два типа спектаклей

Драматургия формирует качество актера

Старые спектакли

Спектакли второго типа

Пример из оперы «Хованщина»

Другой пример из оперы «Война и мир»

Интонация

Певческая интонация

Условность оперного спектакля

Монолог

Пример из оперы «Тоска»

Смена времени — смена вкусов

Что значит «идем от музыки»?

Уроки композиторов

Не иллюстрация, а сопоставление

Режиссерское решение

Корень режиссерского решения там же, в партитуре

Элементарный пример первого взгляда режиссера на партитуру

Характер творческого мышления

Свобода и рабство режиссера

Играть ли чувства музыки или действовать на основании музыкальной драматургии?

Рождение оперного образа

Публика

Особенность оперного актера

Ритм, темп, метр

Еще об особенности оперного театра

Музыкальность оперного актера

Пение в опере и опять об интонации

Единство пения и сценического поведения

Декорация

Художник в опере

Жанр

Стиль, стилистика, стилизация

Балет в опере

Роль дирижера в оперном спектакле

Значение слова

Опера и ее литературный первоисточник

Критерии суждения

О режиссуре

Как ставится оперный спектакль

Условность и достоверность

Эстетика оперного спектакля и музыкальная критика

Одно важное, но осложняющее общение с оперой обстоятельство

Что такое решение сцены, спектакля?

Нужен ли в опере суфлер?

А как было раньше, когда не было режиссера?

А если в театр не идти?

Музыка легкая и музыка сложная

Ремесло, ремесленничество, творчество

Привычки, консерватизм, традиции

Лев Толстой об опере

Под конец еще немного об эстетике оперного спектакля

Послесловие

*** Примечания ***