В ночь со второго на третье Перевод Е. Серебро
Нередко случается, что люди говорят о точном дне и моменте своего преображения или называют точное время, когда началась влюбленность. Таким же образом я могу показать место в календаре — а в этом случае и на карте, — где моя жизнь раскололась пополам, раз и навсегда и окончательно. До этого она была довольно цельной, никогда не простой, постоянно уязвимой, но все же по своей структуре весьма похожей на жизнь других людей. С тех пор линия моей жизни, вычерченная геометрически, стала буквой «Y». Я снял на лето дом в маленьком рыбачьем поселке в бухте Ханёбуктен, недалеко от Кристианстада. Мой друг, директор местного краеведческого музея, находился на раскопках под Чивита Веккиа и благородно предоставил свой летний дом в мое распоряжение. Это был старый рыбачий дом, построенный из камня и побеленный известью; уже в начале века он был отдан дачникам и поэтому потерял часть той грубой простоты, которой отличались береговые постройки. Земляные и каменные полы были покрыты линолеумом. Большой каменный очаг, в котором прежде выпекали хлеб, готовили пищу и которым обогревались, сначала заменили обыкновенной дровяной печью, а потом электроплитой, снабженной современной кухонной вытяжкой и полкой из тикового дерева для банок со специями. И все же что-то в расположении дома, прижавшегося к другим домам на крошечной деревенской улочке, в тени двух черных вязов и под защитой выцветшего серебристо-серого лодочного сарая, вызывало у меня чувство, будто я перенесся в другое столетие. Длинными солнечными днями я играл в Робинзона Крузо, только что выброшенного на берег необитаемого острова; лишь новости, и в первую очередь газеты, напоминали мне о моей профессии. Я вынул из чемодана только самое необходимое: пару поношенных джинсов и два свитера. Вся более городская одежда лежала без употребления. Ходил я босиком, за исключением тех немногих случаев, когда отправлялся на машине в Симрисхамн пополнить запасы еды и вина. Теперь относительно места в календаре: это было в ночь со второго на третье августа 1980 года. Турпаны, сбившись в черные неуклюжие стаи, так близко подлетали к воде, что я принял их за дельфинов. Сорочай на своих тонких, покрытых красным лаком ногах бродил по грязи, выброшенной первым осенним штормом. Водоросли остро запахли гнилью, и казалось, будто клочья тумана застряли на изгородях, на кустах бузины и еще долго оставались там после того, как вставало солнце и разгоняло их: то были тысячи осенних паутинок, видимых благодаря каплям росы. Нередко ясно и тепло становилось только часам к одиннадцати. Тогда солнце масляно-желто светило наперегонки с плоскими головками цветов пижмы у дома, и я со своим утренним кофе и трубкой, пренебрегая зеленой летней скамьей перед домом, сидел на старой корзине для рыбы с подветренной стороны у лодочного сарая и смотрел на южный берег залива Ханёбуктен. Иногда по утрам Борнхольм возлежал на горизонте, круглый, величиной с кита; в другие утра он исчезал в неведомых широтах. К вечеру второго августа поднялся ветер, разбушевавшиеся волны, шипя, сбивали белую пену над темно-синей августовской водой. В сумерках море гремело как несмолкающий гром. По своему радио я услышал предупреждения о шторме именно на юге залива Ханёбуктен и, ложась в постель в нише не слишком обустроенного чердака, оставил окно только чуть-чуть приоткрытым. Убаюканный ритмичными ударами волн, я заснул под «Воспоминания эгоиста» и проснулся лишь на минуту, тут же погасил лампу и повернулся на другой бок. Второй прекрасный сон — если бы он был товаром, он бы получил высшую оценку благодаря своей крепости и прочности — был прерван на рассвете странным звуком. По ночам в деревне и в окружающей ее вересковой пустоши, где стоял мой дом, было слышно прежде всего, как плескались, как стонали набегающие волны — звуки моря были всегда ритмичны, словно удары сердца гигантского млекопитающего. Затем кричали петухи — шестичасовые горластые и спесивые петухи моего ближайшего соседа-рыбака и карликовые на другом конце деревни, принадлежавшие семье дачников. И наконец, порой ухали совы, кричали сонные дрозды, мычали коровы и где-то вдали со свистом проносились к шоссе ранние машины. Забыл ли я какой-нибудь звук или крик? Попытаюсь вспомнить… Да, электрический насос, который подавал воду в душ, туалет и кухню, мог взять да застонать или закашлять, хотя никто не претендовал на его услуги. Я приподнялся на локте и прислушался. Ветер усилился, но я сказал себе, что еще очень не скоро жители рыбачьего поселка начнут говорить о шторме. Оба вяза крутили и качали ветвями, словно пытаясь освободиться от листьев, а ветер гнул и трепал их с такою силой, что казалось, вот-вот вывернет с корнями. Окно билось на коротком поводке. Буруны кидались на прибрежные скалы и ревели в постоянном крещендо. Когда на мгновение рев стихал, с моря доносились громкие крики. Кто мог так кричать глубокой ночью? Кто-то из деревни? Это было исключено. Правда, однажды в начале лета маленький дачник с перепугу заорал благим матом. Он проснулся один и не мог найти свою маму, которая играла в бридж в доме через дорогу. Но это было исключением. Деревня была местом тихим и покойным. Я лег, закрыл глаза и попытался вытеснить картину, неумолимо возникавшую даже несмотря на закрытые веки: небольшой дрейфующий, потерявший управление парусник или другая прогулочная лодка, которую вот-вот подхватят опасные буруны, а может, ее уже пришпилило к острым скалам далеко на мысе, и отец, по горло в воде, с ребенком на руках, запутался в снастях и боится, что их снова унесет в море или разобьет о скалы. Вот опять. Громкий, умоляющий крик. Теперь я совершенно отчетливо услышал, что это был крик о помощи! Не нечленораздельный вопль, померещившийся мне сначала, а вполне отчетливый: «Помогите!» Он или она ловили момент, когда море становилось чуточку тише, что-бы закричать, или, может быть, кричали беспрерывно, но только во время пауз я мог различить это «Помогите!», от которого волосы у меня буквально вставали дыбом. Я не имел ни малейшего понятия, что мне надлежало делать. В то же время я понимал, что оставаться в бездействии равносильно убийству. Будучи «сухопутной крысой», я не имел ни сил, ни снаряжения, чтобы отправиться на помощь. Канаты, спасательный круг, фонарь — всплыли слова. Где их взять? Меня основательно проинструктировали по таким вопросам, как уход за водяным насосом, вынос мусора, пересылка почты и размораживание холодильника. Героические подвиги или трагедии не были предусмотрены в плане этих недель отдыха. Теперь я метался по низкому чердаку, натягивал джинсы прямо на голое тело, ругался и искал свои сандалии (которые стояли под скамейкой во дворе), напяливал на себя свитер задом наперед и тщетно пытался застегнуть его сзади, причудливо вывернув руки, время-от времени останавливаясь, прислушиваясь и слыша — не знаю, чего я боялся больше: того, что услышу крик или что он прекратится, — ритмичный и рвущий сердце крик «Помогите!». — Помогите! Помогите! В последний раз в моей голове пронеслись возможные версии; очень уж мне не хотелось выходить на улицу и будить местных жителей для борьбы с морем за жизнь каких-то неизвестных и отчаянных мореплавателей. Но нет. Одно несчастье билось, как пульс, вне меня и во мне, и я выскочил в черную бушующую ночь и услышал свой крик, также рвущий сердце: — Помогите! Мерцающее серебристое сияние на горизонте говорило о том, что рассвет уже близок; но на пустоши, вокруг деревни и на берегу было все еще темно, и у скалистого мыса виднелись только белые взрывы бурунов. Наверное, из-за крика и спешки вид у меня был безумный, когда мне наконец удалось достучаться до моего соседа-рыбака, шестидесятилетнего мужчины, и объяснить ему, задыхаясь и заикаясь, что случилось. Я до сих пор вижу его задумчивый, скептический взгляд, он не торопясь, лениво натягивает пижаму, мне приходится оттолкнуть его, чтобы подойти к телефону, и, только набрав 90, я замечаю, что телефон стоит у самой головы его спящей жены. Она стонет во сне, а я говорю свое имя, название деревни и рассказываю, что слышал. На минуту в трубке наступает тишина, а потом флегматичный голос говорит на диалекте: — Вы их видели? — Нет, — воплю я, — вы сами послушайте. — И в глупом отчаянии поворачиваю трубку к наружной двери, затем опять к себе и кричу: — Вы что, не слышите! Они все время кричат! Конечно, на другом конце провода молчат, но мой сосед хватает трубку и говорит довольно внушительно: — Вы бы лучше приехали! Только тогда человек из службы экстренной помощи на что-то решается и отвечает почти с готовностью: — Хорошо, мы едем. Тем временем сосед надел непромокаемый костюм и схватил фонарь, который, очевидно, у него всегда под рукой у входной двери вместе с прикнопленной программой телепередач на неделю; мы пробираемся вперед сквозь ветер, и он то и дело повторяет: — Где же они? Но иногда ветер относит его слова, и тогда он кладет свою твердую, теплую ладонь на мою ледяную руку, и я молча показываю. Там. На самой оконечности мыса. Я все еще их слышу. — По-мо-ги-те! По-мо-ги-те! Я слышу, что голос становится слабее, и бегу все быстрее. Но мыс, который в тихие солнечные дни — любимое место для купания, теперь залит морем и является частью подводного ландшафта, борозды известняка ведут к скользким, как мыло, западням. Я упал, ушибся и насквозь промок. Вскоре меня хоть выжимай. Я вижу, как фонарь высвечивает гребни волн, и каждую секунду жду — вдруг мелькнет в волнах остов лодки или белое, объятое ужасом лицо. Но ничего не видно, кроме тяжелых, как свинец, волн, белой пены и серебристого мерцания на востоке, которое усиливается, рассеивая темноту. Видно, они все-таки утонули. Жена рыбака, должно быть, проснулась и оповестила других соседей. В дрожащем свете дня можно различить маленькую группку местных жителей и двух незнакомцев с шестами и тросами, прокладывающими себе дорогу к воде. Это, наверное, спасатели, которые приехали на машине. Наши фонари освещают море с одной стороны, утренний свет — с другой, и не видно ни обломков лодки, ни тонущих людей. Однако все время через равные промежутки то тише, то громче слышатся эти жалобные крики о помощи.На этом все могло бы кончиться, с восходом солнца на берегу появились люди, безмолвные и растерянные перед загадкой. Но тогда бы моя жизнь не приняла форму буквы «Y». Жена рыбака подходит ко мне и говорит без всякой иронии или недоброжелательности, скорее мягко и немного сочувственно: — Может быть, это кричали овцы? И тут все поворачиваются к суше, начинают болтать, смеяться, а кое-кто ворчит: «Ох уж эти проклятые дачники!», и я едва могу различить ритмичное блеяние на хуторе у большой шоссейной дороги: — Беее! Помогите! Помогите! Не знаю, как добрался я обратно до постели. Я срываюсь с места с бешеной скоростью — разговоры и смех стихают, — взбегаю вверх по крутой лестнице на низкий чердак, головой вперед бросаюсь на кровать и плачу как дитя, плачу от стародавней обиды, в продолжение той беды, которая случилась со мной, когда мне было двенадцать лет и мой учитель мне не поверил, хотя я всячески пытался ему объяснить, что не списывал, наклонившись к товарищу по парте во время контрольной, а только хотел спросить, который час… И сверхчеловеческим, самогипнотическим усилием мне удается опять зарыться в сон и дойти до его плодоносной темной жилы, из которой я черпал отдых, пока меня не разбудили крики. Я опять растянулся на широком матрасе под низким, слегка пахнущим смолой чердачным потолком и целиком и полностью погрузился в сон, убаюкиваемый шумом моря, которое определенно решило побить свой собственный рекорд шторма в эту ночь со второго на третье августа. Одинокому человеку, находящемуся на летнем отдыхе в доме на надежном расстоянии от моря, этот ритмичный звук должен даже приносить наслаждение. «Послушай море, — пробормотал бы я другу или любимой, если бы они были со мной. — Слышишь, как красиво оно поет?» Но я был один и глубоко погрузился в сон, и в конце концов разбудил меня не шум прибоя, а нечто совсем иное. Крик. Я повернулся на бок и подпер голову рукой. Окно было только слегка приоткрыто, но этого было достаточно, чтобы отчетливо услышать крик. Человек попал в шторм и кричал: «Помогите! Помогите!» Я лег на спину и посмотрел в потолок. И за окнами, и в доме было тем но. Глупости, подумал я. Никто не станет бродить по пустоши и звать на помощь! А если кто-то и потерпел кораблекрушение, ведь не настолько же он наивен, чтобы думать, будто такой крик может достичь человеческого уха сквозь неистовый шум моря. Но пока я лежал и даже чуть было не заснул опять, крик повторялся, снова и снова, столь же реальный, как мощные удары волн о берег: — Помогите! Помогите! Я поднялся и почувствовал, что волосы у меня на руках встали дыбом от ужаса и холода. Там, в волнах, человек боролся за свою жизнь. Может быть, целая семья. Отец, на глазах которого дочь смыло за борт, или, быть может, он был в воде с младенцем на руках, или, может быть, с собачкой… Итак, я отыскал теплый свитер, умудрился всунуть обе ноги в одну штанину и чуть не упал, как поваленное дерево, ударившись лбом о грубо обструганный покатый потолок чердака; я все время слышал эти рвущие сердце крики и представлял себе человека, который пытается плыть, гребя одной рукой, а море то затягивает его, то накрывает волнами, и он не знает, хотеть ли ему, чтобы его вынесло на острые скалы, или бояться этого. Иногда, когда ему удается набрать в легкие воздуха, он издает пронзительный и жалобный крик о помощи. Я распахнул окно настежь, и оно тотчас вырвалось из моих рук и ударилось о стену. Слабый звон подсказал мне, что часть стекла нижней рамы разбилась и упала на землю. Я высунулся, потянулся за окном, но напрасно шарил в темноте. Все было черно. Не должен ли быть на опрокинувшейся лодке фонарь или хотя бы лампа? Дурак, сказал я самому себе. Мачта, наверное, уже в воде и застряла между двумя обросшими ракушками валунами на глубине пяти метров. В таком случае они могут держаться за киль… но его накрывают эти тяжелые волны, и держаться за киль все равно что держаться за намыленный нож. Я усердно искал безупречные причины, чтобы вернуться в постель и погрузиться в сон, и в конце концов попытался убедить себя, что все это лишь мое воображение. Однако вновь и вновь до меня доносился крик о помощи: — Помогите! К кому был обращен этот крик? К тому, кто его слышал. Какие еще звуки могли быть в деревне, если не… Я перечислил: сова, собаки, петухи, черный дрозд (исключено) и, по мере перечисления, вяло, как в забытьи, затянул пояс на джинсах и подумал о том, как плохо я подготовлен с моими довольно слабыми мышцами и коротким дыханием, чтобы совершить геройский поступок в такую ночь, вроде этой, в ночь со второго на третье августа. Уж не стали ли крики слабее? А может быть, это значит, что кричат не о помощи или у перевернувшегося рот наполнился холодной как лед морской водой? Вот я сижу здесь, — как я могу так сидеть в свои сорок лет, в здравом уме, воспитанный в христианской вере швед и почти что жаждать, чтобы крик прекратился, чтобы мне ничего не делать? Да это же убийство! По крайней мере, мысленное. Затем я вспомнил об овцах. Это было для меня таким облегчением, что я улыбнулся в темноте на своем чердаке. Ну конечно же! Овцы! Крестьянин у шоссейной дороги только неделю тому назад обзавелся двумя овцами, коричневой и серой. Они были редкой породы и, привязанные, паслись на лужайке у дороги прямо перед фермерским домом. Их блеяние слышалось уже несколько дней. Может быть, съели всю траву, и пора было переносить столб, к которому они были привязаны. Какая удача, что я вспомнил о них! Они существовали на самом деле. Я не придумал их по своей лени и слабости, чтобы не выходить в эту ненастную ночь! Я громко рассмеялся, чтобы убедить себя в их существовании. Ну конечно, как же я о них позабыл! Хорош бы я был, если бы меня не осенила мысль об овцах и я успел бы опять разбудить моего соседа-рыбака и его жену или позвонить в «Спасение на море», у которого в такую штормовую ночь, как эта, и без того хватало дел. Конечно, существовал один шанс из ста, что все-таки я слышал человеческий крик, но на девяносто процентов это были овцы, которые ближе к рассвету обычно перекликались: «Беее! Бее!» Я не привык к их блеянию и потому проснулся. Но если все-таки это кораблекрушение, проснулся ли бы я от этого нового ощущения — ощущения катастрофы? Вот опять послышалось: «Беее! Помогите!» Они чередовались — сперва овца, потом человек, попавший в беду. Однако я уже стянул джинсы и сидел на краю кровати, обхватив голову руками. Почему-то мои ладони сползли на уши, так что я слышал лишь отголоски — или это стучал пульс? Не стоит делать из себя посмешище, думал я. «Помогите!» слабее донеслось со скал, где я только два дня назад стоял с удочкой и поймал две извивающиеся морские трески. Нет. Не там. Там была рябь, и крачки, и турпаны, перелетавшие черной стаей над гребнями волн и напоминавшие дельфинов. Какая удача, что я подумал об овцах!
На следующее утро шторм немного улегся. Я сидел, как обычно, с подветренной стороны на своей старой рыбачьей корзине, удобно опираясь спиной на серебристо-серые, мягкие, как бархат, доски лодочного сарая; в фарфоровой кружке дымился кофе, и на камне среди полевых гвоздик и васильков магнитофон наигрывал французские сюиты Баха. Мне показалось, будто я услышал голоса с берега, и когда я поднялся и заглянул за угол сарая — помню, в лицо мне ударил морской ветер и я подумал, что он еще силен, — то увидел толпу деревенских жителей и машину, которая каким-то непонятным образом добралась до прибрежной гальки. Море успокоилось, и ветер изменил направление. Я четко увидел, в чем было дело. Мачта парусной лодки торчала под углом сорок пять градусов у самого скалистого мыса. Там, где я еще недавно стоял с удочкой, двое незнакомых людей, возможно тех, кто приехал на машине, пытались привязать кого-то к носилкам. Мне одновременно и хотелось и не хотелось узнать, что произошло. Но я тотчас вспомнил все: крики и свою трусость. Овцы! О, я… Весь день я прятался. Но какой был от этого толк? На закате ко мне пришел сосед-рыбак в ужасе от того, что случилось на море прямо перед его и моим домами. Я сварил кофе, и мы сдобрили его виски. Мы пили и старались не смотреть друг на друга, он смотрел на стену за мной, а я — в окно, на скалы, где мачту пригвоздило, будто стрелку на сломанных часах. Она словно игла вонзалась мне в сердце. — И ведь никто ничего не слышал, — вздыхал он на прощание и снова повторял: — Подумать только, никто ничего не слышал! Я не ответил. Зачем? Его слова не требовали ответа. — Потому что слишком много шума, слишком шумно. Море шумит, старуха храпит. И когда устанешь, спишь без задних ног. Вот так-то. А в это время эти бедняжки… И наконец, как навязчивая кода к сонате, когда мы уже стояли на пороге и я почти выгонял его, подталкивая в сторону дома и деревни: — И я ничего не слышал. Ничегошеньки. Ни черта. И уже пройдя полпути по выгоревшей докрасна августовской траве, он вдруг оборачивается. Он стоит, вырисовываясь черным грозным силуэтом в свете заката, смотрит прямо на меня, хотя я не вижу его лица, и производит последний выстрел: — А ты-то что? Как же это ты ничего не слышал? Наступает длительная пауза, и тогда я понимаю, что теперь моя жизнь раздвоилась, приняла форму буквы «Y». И я никогда не узнаю, на какой линии этой буквы я живу. Ни сейчас, ни в будущем.
Это случилось в ночь со второго на третье августа несколько лет назад. У меня было много времени для размышлений над Y-образной формой моей судьбы, и мне стало ясно, что моя жизнь, как фитиль, с самого начала была сплетена из двух нитей. Одна нить — равнодушие, другая — сострадание. И только после происшествия в ночь со второго на третье ее составляющие разошлись и, свободные друг от друга, находятся в постоянном противостоянии. С той ночи овцы для меня всегда люди, а люди — овцы, если вы понимаете, что я имею в виду. Крики о помощи всегда звучат как блеяние, а мирное блеяние овец — как трагический вопль. Что бы ни случалось, с тех пор я не могу ни на что решиться: ни пройти мимо, ни протянуть руку помощи, и моя христианская совесть постоянно находится на электрическом батуте, как те мыши, о которых мы все читали, — они вынуждены прыгать на маленьких трамплинах с электрическим зарядом, чтобы достать свою еду; когда трамплины заряжены, они получают шок, когда не заряжены — только еду. А я — как бы я ни прыгал, что бы ни делал, я получаю шок, пощечину и тщетно пытаюсь не потерять равновесие.
Пьеса на три голоса Перевод М. Макаровой
На «си» левая рука все-таки запнулась. Каждая рука должна четко вести свою партию. Играть становится трудней и трудней, голова чуть не лопается от напряжения. …За окном она видит вязы, слышит, как на лугу блеют овцы, и остро ощущает, как давит на нее та тесная, до блеска вычищенная комнатушка, как жестко чуть шершавые пальцы фрекен Мелкер поправляют ей запястье, стискивают плечо и перевертывают нотную страницу. Та с невероятной тщательностью прибранная комнатушка, где от тебя вечно что-то требовали и ты обязана была подчиниться, выглядела почему-то частью некоей квартиры, которая то ли пригрезилась ей, то ли придумалась, просто других комнат не видно, они скрыты безжалостно захлопнутой кухонной дверью… Картинка из прошлого напоминает ей о давнишней странной фантазии, и снова, как раньше, пальцы на ми-бемоль — фа — ми-бемоль — фа теряют уверенность. Фантазия, которая преследует ее с самого детства: будто из тесной комнатенки можно попасть в другие комнаты, в неведомое пространство, где все совсем по-другому устроено. Иногда в ее воображении возникала двухкомнатная квартирка с отдельным входом или просто еще одна комната, заставленная пыльной мебелью. И непременно в этих мечтах присутствовал друг, чье вдохновенное, не менее чем у нее самой, лицо наполняло ее душу восторгом. Неведомое пространство! Сколько надежд! Сколько упущенных возможностей, и все из-за этой намозолившей глаза стены! А возможности только и ждут, чтобы их использовали, разгадав все тайны загадочных покоев. Увы, на самом деле у фрекен Мелкер была всего одна комната. Входишь в прихожую — добрый день, фрекен, — и легкий реверанс, а правая рука совсем задеревенела от зимней стужи и портфеля с нотами. Запах мокрых пальтишек учеников или звуки фортепьяно, это если явишься на урок чересчур рано. Слышно, как кто-то спотыкается на этюдах Черни или не может одолеть фрагмент анданте из бетховенской серенады, опус № 8. И тогда этот же фрагмент проигрывает сама фрекен с безропотным терпением, а терпение у нее железное, о которое можно здорово пораниться. У фрекен безупречный порядок. Полированный стол сверкает, комод блестит, нигде ни пылинки, книги стоят корешок к корешку, строго по алфавиту, золотисто-зеленая скатерть топорщится волосками, точно чья-то колючая борода. Зато на самой фрекен ничего не топорщится. Каштановые с рыжеватым отливом волосы всегда уложены ровным-преровным валиком, ни одной непослушной прядки, блузка тщательно заправлена, все пуговки наглухо застегнуты, ни одного лишнего жеста, никаких почесываний затылка. Сама же она, с вечной своей простудой, выглядит здесь почти неприлично. С бумажными платочками, с похожим на кошачье фырканье чиханием, с частыми отлучками на кухню, чтобы откашляться. А если еще и соком угостят, попробуй тут не капни на стол, да еще жирным пирогом, он рассыпчатый и крошится; обычно она норовила усесться за рояль с немытыми, маслеными руками, лишь бы не ходить в этот стерильной чистоты туалет. Фрекен Мелкер, миловидная особа средних лет, ну такая чистюля, такая воспитанная, что и не улыбнется никогда. Музыка ее стихия, но фрекен цепко держит эту стихию своими сильными пальчиками, не позволяя ей разгуляться. … Вот сколько сразу вспомнилось за коротенькую паузу. Итак, дальше у Баха эти два голоса должны звучать слитно, и она начинает одновременно обеими руками, зная, что скоро подойдет черед еще и третьего голоса. А теперешний ее дом — загородная усадьба неподалеку от Тенбриджских Ключей, и Эрнест, одаривший ее двумя детьми, то и дело курсирует между Ключами и Лондоном, где находится его фирма. Она старается добиться равномерного и легкого звучания правой руки, и трель ажурным куполом послушно взмывает над распевной мелодией, которую левая рука от мрачных басов и триолей ведет выше и выше, к светлым высоким тонам, и в тот миг, когда мелодия готова столкнуться с ажурной трелью, резко ее обрывает. А ему лишь бы улизнуть. «Широко шагая, Эрнест пересекает Пиккадилли-серкус, тщетно стараясь не глазеть по сторонам…» Представив себе эту картину, она хохочет и снова сбивается. Вот так он и ее поймал когда-то на крючок, все смешил. Как сейчас она видит тощего, долговязого архитектора, объявившегося однажды у них в конторе. Он был совсем не прочь приударить за девушками, это не очень ловко у него получалось, зато искренне. Да, да, ты не ошиблась, читала она в его полных любопытства глазах. А как ты догадалась? Однако поддалась она ему не сразу. Наверно, ей хотелось подразнить его, проверить, действительно ли он такой простак или лукавит. Вот их гувернантка-шведка привела детей с прогулки. Она слышит, как они громыхают в кухне посудой и переговариваются. Да, это от нее, от Анны, узнала она о бурной личной жизни господина архитектора. Анну хлебом не корми, дай посудачить и поохать над молоденькими шлюшками с Набережной. При подобных разговорах глаза Эрнеста вспыхивают уже знакомым ей любопытством, но отнюдь не сочувствием к бедным заблудшим овечкам с Набережной. Видно, сказывается ирландская кровь, терпимость католика. А может, предки-католики здесь и ни при чем, просто он принимает жизнь такой, как она есть, не желая обронить ни одной капельки из источника. Источник по имени Жизнь растекается в незатейливых беседах о том, что бы такое подарить на свадьбу, какие обои выбрать для детской, о форме колонн в проекте Иниго Джонса или о тех глупышках с Набережной, зябнущих в своих обольстительных платьишках. Одолев очередную порцию изощренных мелодических переплетений, она опустила руки на колени. Эту баховскую пьесу она играла еще школьницей, у себя в Бристоле. Боже, как давно это было. Ведь играла запросто, не задумываясь. Пальцы так и летали по клавишам, выдерживая нужный темп и долготу звука. Послушно растягиваясь, легко справлялись с октавами. Из кухни донесся еще один голос, Эрнест вернулся из Лондона. — Привет, дорогая. Я тебя еще с улицы услышал. Соблюдая привычный ритуал, он прямо с портфелем подходит к пианино и целует ее в щеку. Почему не в губы… и, слегка повернувшись, она обнимает мужа и не отпускает, пока он не начинает бормотать, что у него затекла шея и портфель мешает, а потом с шутливо обреченным видом исчезает в своем кабинете. Но вскоре появляется снова: играй, играй, дорогая, ты мне нисколько не мешаешь. И она играет, ребячески радуясь тому, что он слышит ее сквозь толстые деревянные стены, тут же забыв, что пора распорядиться насчет обеда.И за обедом, когда детям не терпится выложить школьные новости: какие ужасные эти мальчишки, и какие дуры эти девчонки, и «а учительница сказала»… — вот тут-то он и извлекает на свет Божий свои разномастные образцы, и через минуту они всем семейством обсуждают интерьер какого-то заказчика. Иногда это даже забавно. Иногда скучно. — Будто меня заставляют решить задачку о том, сколько понадобится кому-то циновок, — ворчит старший. Однако Эрнесту прощается все, они любят его. Обедает ли он с ними дома или звонит, что задержится. Встревает ли со своими образцами в их разговор. Они виснут на нем и буквально не дают ему прохода. Норовят лечь спать в его кровать, дочка взрослеет, пора бы от этого отучить. Когда они, расположившись у камина, пьют все вместе кофе, дочка усаживается к папочке на колени. А мамочка, то есть она сама, набрасывает эту идиллию карандашом. Мужа она любит, обожает каждую его жилочку, и эту милую долговязость, и его обаяние, она любит даже его недостатки: эгоистическую сосредоточенность на собственных проблемах, неумение обращаться с деньгами и то, что он не помнит ничьих дней рождения, даже своих детей. Как в азартной игре — попадаются хорошие карты, попадаются плохие, а у нее карт столько, выбирай — не хочу, вот это игра так игра. Анна однажды даже одернула ее, стаскивая у кухонной двери перемазанные глиной сапоги: «Как же мне надоел твой идиотски счастливый вид!» … Так, теперь помедленней. Ровнее темп. И совсем медленно. Аккорд, ми-бемоль — соль, потом триоль, и си-бимоль — соль, и еще соль — ми-бемоль, аккорд. И теперь пойдет трель левой рукой, долгая-долгая, словно на триоли набегает затаившаяся в самой глубине волна… Подчиняясь поредевшим на нотных линейках значкам, она сбавила темп и услышала, что он с кем-то говорит по телефону. «Понедельник» — донеслось до нее, когда она чуть помедлила на бекаре[1] перед си-бемоль, и прежде, чем левая успела ринуться в коварный пассаж, завершающийся «фа», из кабинета прозвучало: «Времени сколько угодно». Наверно, Фил, сослуживец, и раз, и два, снова диминуэндо[2], и снова, явно желая убедить: «Да, сколько угодно времени». Теперь черед самых верхних ноток, и сразу перед глазами повелевающий указательный пальчик фрекен Мелкер: «Еще выше! И е-ще!» Фил их самый близкий друг, можно сказать, член семьи. Стукнуть, что ли, в стенку, узнать, не выберется ли он к ним в воскресенье? Впрочем, она могла и не расслышать, стены толстые. Может, это вовсе и не Фил, который еще в школьные годы был соседом Эрнеста. Тот самый, что вырос в сверкающем свежей краской особняке, окруженном подстриженными газонами и шпалерами роз. В этом доме Эрнест и научился ценить красоту. Как он сказал тогда, в интервью для телевидения: «Чуть тронутый временем старинный особняк, берег в туманной дымке, буйство зелени — эти неизгладимые детские впечатления, конечно же, дали подспудный толчок моему творчеству…» А теперь, почти сразу после пассажа левой, к двум голосам присоединится третий. Вернее, будет переходить от левой к правой. Этот третий требует невероятно дерзких ударов по клавишам, сплошные перекрестные аккорды… нужно дотянуться до черной клавиши, иначе ничего не выйдет… Она заметила, что от усердия высунула кончик языка, ну и нелепый же у нее вид. Ладно, главное — сосредоточиться, предельное внимание. О том, что пора обедать, она уже и не вспоминала. Надо же, опять сбилась на бемолях, тут ведь си-бемоль. Ну вот, куда проще, когда правая рука не мечется туда-сюда, спокойно бредет по клавишам, а левая при этом легонько фиксирует «соль». — Дорого-ой. С кем ты там болтаешь, а? Если играть погромче, его радостного голоса вообще не будет слышно. Никак не наговорится. А теперь еще и хохочет. Так раскатисто, так заразительно. Неужели он умеет так смеяться?! Впрочем, он всегда улыбается открытой, ужасно располагающей улыбкой, это в его характере. Никогда не вспылит, не сорвется. Она неловко поправила ноты, и потрепанная голубенькая тетрадь соскользнула на пол. Пришлось на какое-то время прерваться, чтобы собрать разлетевшиеся листочки, снова сесть и разложить ноты на пюпитре. И в этой нечаянной тишине, в тот миг, пока она отыскивала тридцать шестую страничку, он нежно-нежно произнес имя. Нет, не Фила. И снова рулады хохота, они раскручиваются, точно яркий веселый серпантин, опутывая ее душу мукой и унижением… Когда Эрнест выходит из кабинета, она уже яростно колотит по клавишам, точно ей хочется вдребезги разнести Баха со всеми его пьесами. Достается от нее и фрекен Мелкер, вот уже более десяти лет покоящейся в могиле; она расправляется с октавами, безжалостно кромсая созвучия, вместо нотных линеек у нее перед глазами колючая изгородь, вокруг которой копошатся ноты, назойливые, точно оводы, и она гонит, гонит их прочь. И как это пианино еще не впилось ей в пальцы своими ровными чуть желтоватыми зубами, не придавило их крышкой, словно пригвоздив к позорному столбу? Но нет, оно позволяет издеваться и над собой, и над Бахом, пара мучеников, совсем как Святые Петр и Павел; Бах тоже не может защитить себя от нее, ведь он мертв, и фрекен Мелкер умерла… Она не заметила, как вошел Эрнест и, пройдя по лежащей на паркете дорожке, встал у нее за спиной. — Как ты чудно играешь, — неожиданно для нее произнес он, положив руки на ее сведенные напряжением плечи. От смущения она остановилась и повернулась к нему вместе со стулом. — Чудесно. Что это за вещь? Он смотрит ей в глаза проникновенным и таким честным взглядом, а его пальцы привычно соскальзывают с ее плеч к грудям, которым от этого так сладко, им, глупым, больше ничего и не нужно. — Это старина Фил, — небрежно произносит он, — приглашает нас отобедать с ним в понедельник. И тут ее почему-то одолевает хохот, давно она так не смеялась. Громкий, но совсем не радостный хохот. И, мгновенно все поняв, Эрнест весело подхватывает. Они смотрят друг на друга и никак не могут остановиться. Они изнемогают от хохота, невольно друг друга подначивая. Хохоча, они входят в кухню, где их ждут дети, гувернантка и рыбный суп. — Все веселитесь! — с шутливой завистью вздыхает Анна и ставит на стол суповую миску. Но лица детей серьезны. Их не обманешь даже самым громким смехом.
Последние комментарии
56 минут 47 секунд назад
1 час 11 минут назад
10 часов 21 минут назад
10 часов 22 минут назад
17 часов 5 минут назад
17 часов 13 минут назад