Мы все актеры [Наталья Ильинична Арбузова] (fb2) читать онлайн

Наталья Ильинична Арбузова МЫ ВСЕ АКТЕРЫ

Оглавление

Пьесы

Развод и брак в одном флаконе, или двоеженец поневоле

Блин

Пугающий пугач

Эй, там, на хуторе!

Юные жены, любившие нас

Пожертвовать пешкой

Из края в край

Киносценарий

Евразийский боевик

Рассказы

Тринадцать невыдуманных историй из жизни моей семьи и моего народа

Сотворенье мира

Утречко

Охранник

Создадим архив времени, или жизнеописание Николая Мухина

Сладкая жизнь

Нефть

Угрюмый край, туманный край

Юнгфрау

Иркутская история, или свет клином

Под деревом зеленым

Уроки русского

Приходим, уходим, приходим опять

Период полураспада.

Старик и горе

Тарусские страницы

Нож

Десять половиц

Два праздника

Контакты

E-mail: natarbuz@mail.ru

РАЗВОД И БРАК В ОДНОМ ФЛАКОНЕ, ИЛИ ДВОЕЖЕНЕЦ ПОНЕВОЛЕ

История загадочная и не очень длинная

На авансцене столик, на нем торт в простой картонной коробке, завязан бантиком, и чайник со свистком. К столику подходит АВТОР, мужского пола, в белой рубашке и темном костюме. Не представляется, но представляет своих персонажей, являющихся друг за другом из правой кулисы.

ВИКТОР! Бывший освобожденный работник – председатель месткома в почтовом ящике города Днепропетровска! (Вытаскивает силком из кулисы актера в гриме – две жирные черные волнистые черты на лбу, без головного убора, в мятом сером плаще).

ГАЛИНА – его жена! (Поспешает за Виктором на небольших каблуках, волосы подколоты, прямое платье до колен, тот же грим).

Ксения – их дочь, с мужем Юрием! (На самом деле идет один Юрий; без шапки, бритая голова, тонкосуконное долгополое пальто; в беззвучном полонезе ведет за руку пустое место).

ВЯЧЕСЛАВ! Недолго бывший партсекретарь в почтовом ящике Виктора! (Тот же морщинистый грим, но идет бодрее; голова не покрыта; плащ поаккуратнее, чем у Виктора).

ОЛЬГА! Страховидная москвичка, недавняя пенсионерка! (Проходит молодая симпатичная актриса в гриме – три жирных косых креста на лбу и на щеках; без каблуков, идет довольно шустро, очень короткая стрижка; одета в прямую юбку до колен и советскую шерстяную кофту с воротничком).

Ее СОБАКА! (Ольга, достигшая уже середины авансцены, достает из-за спины картонную дворняжку, которую доселе прижимала крашеной стороной к юбке; предъявляет зрителю, далее следует с Собакой).

КИЛЛЕРЫ! (Идут двое строевым шагом, в затылок один другому; грим – жирные черные мефистоброви; одеты в черное – кожаные куртки и трикотажные шапочки; на спину прикреплены скотчем бумажки с черепом и костями; игрушечные автоматы вскинуты на пле-чо).

МУЗА с КУПИДОНОМ! (Двое низкорослых подростков следуют за Килерами, держась за руки и глядя друг другу в глаза; девочка на высоченных подошвах, в короткой юбчонке с накладным карманом и кофточке с коротким рукавом; поясница голая; в кудрявых волосах обруч; в свободной руке картонная лира, раскрашенная с одной стороны, которую она поначалу держит не тем боком, потом, поглядевши, переворачивает; Купидон с крылышками, в джинсах и длинной футболке с коротким рукавом, с надписью LOVE и сердечком; несет лук из прутика с веревочкой, а также стрелу с перышками).

ДРАКОН! Говорит исключительно по-украински! (Пробегает актер в зеленой трикотажной пижаме, держа на палке картонного раскрашенного дракона, немного вертя им и тоже иногда показывая непарадную изнанку).

ДРАКОН (в подтвержденье сказанного): Хай живе незалежна Украина!

ТОРТ и ЧАЙНИК! (Трясет этими предметами, подняв их со столика; не выпуская их из рук, заглядывает в правую кулису; убедившись, что там более никого нет, уходит туда, не попрощавшись с почтеннейшей публикой и оставляя своих героев в левой кулисе безо всякой поддержки).

ЗАНАВЕС ПОДНИМАЕТСЯ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Станция московского метрополитена. На стене надпись ЯСЕНЕВО. На скамейке в одиночестве сидит Виктор, лицом к зрителю, спиной к рельсам. Рядом с ним Торт. Виктор кладет на него руку, Торт отодвигается. В течение сцены время от времени справа набегает свет, неслышно появляется картонный поезд, открываются картонные двери; выходят две-три картонные куклы, удаляются налево, к эскалатору. Поезд бесшумно следует далее. Эскалатор всё время движется, по нему ездят вверх-вниз такие же куклы. Вдруг возникает настоятельная музыка – начало «Волшебной флейты» – «Zu Hilfe! Zu Hilfe! Zu Hi – ilf…verloren! Zu Hilfe, zu Hilfe, sonst bin ich verloren». С эскалатора ссыпается Юрий, за ним Киллеры с автоматами наперевес. Виктор вскакивает, чтобы бежать, но застывает от страха. Юрий бросается к нему, путаясь в пальто, вцепляется в него, прячется за его спину.

ЮРИЙ (к Киллерам): Я не Алексей! Алексей не я! Я громадянин незалежной Украины! (Тычет раскрытый паспорт в нос Киллерам из-за спины Виктора). Вот мой тесть, он подтвердит! (Виктор пытается вырваться).

ПЕРВЫЙ (к Юрию): Ты нас не грузи. (Ко второму Киллеру): Ну, кудряво! Не наш клиент! У тебя Алексеева фотка, а ты не въехал! Задолбал меня – идет, идет…

ВИКТОР (в шоке): П – по крыше воробей!

ВТОРОЙ КИЛЛЕР (к Виктору): Достал уже, лох. (Разглядывает фотографию; к первому Киллеру): Не на того наезжаем. Мой прокол – с меня выпивка. Не тормози, мочи этих, раз такая байда.

ПЕРВЫЙ КИЛЛЕР: Ладно, проехали. Сегодня дела не сделали, завтра опять работать. Забей. Пошли, оттянемся. (Уходят к эскалатору, второй Киллер в затылок первому; уезжают, поднявши автоматы горизонтально на обеих вытянутых руках, словно выходя из воды; пауза).

ЮРИЙ (наконец раскипятился): К – козел номенклатурный! Об тебя споткнешься - жив не будешь!

ВИКТОР (неуверенно): Ты же сам за меня спрятался… (К публике): Зять – что с него взять…

ЮРИЙ: К – козел партийный! Опять с тортом сидишь! (Пытается пнуть Торт ногой, тот увертывается). Ты же там, в Днепропетровске, развелся, выписался, на билет в Москву в одну сторону наскрёб - какого хрена ты мне тут под ноги попадаешься? Что тут в Ясеневе забыл, к - озел настырный? Нинкин телефон я у тебя из книжки давно списал. У меня все твои московские адресочки схвачены. Ты звонился час назад? Не открыли? У тебя, к - козла месткомовского, валюты было навалом. Где??? (Энергично разевает рот): …………………………. ?

ВИКТОР (робко): Да Галя с Ксюшей теребили - сдай, сдай… все сдают… такие проценты… кто ж знал… а потом запилили… Галя приходит - и давай… я, инженерша, туалеты мою…

ЮРИЙ: Эта инженерша еще у меня в доме намоется, дай только Ксюше родить.

ВИКТОР (нечаянно): Кто ж не дает…

ЮРИЙ (некоторое время открывает рот без звука, потом прорезается звук): ……………………. . Завтра в Днепропетровск еду, скажу, что тебя, к - козла затюканного, на моих глазах застрелили.

ВИКТОР (теряя последнее самообладанье): Возьми меня с собой! Тут темно, овраги, стройки замороженные, драконы летают… (Опять раздается начало «Волшебной флейты»: «Zu Hilfen! Zu Hilf…» (Затыкается; по эскалатору влетает Дракон).

ДРАКОН: Здоровеньки булы!

ВИКТОР (упавшим голосом): Стоило в Москву ехать… (Дракон ударяет хвостом о скамейку; Виктор закрывает Торт своим телом; Дракон разворачивается некрашеной оборотной стороной, потом, спохватившись, оборачивается к зрителю хорошей и вылетает задом наперед).

ЮРИЙ (к Виктору): Глючишь, к - козел больной! (Плюнув, уходит к эскалатору и уезжает, ероша на бритой макушке отросшую щетину).

ВИКТОР (вслед удаляющемуся Юрию, обессиленным голосом): … и бомжи грязные в метро на всех сиденьях спят… (в пространство): Как есть хочется… (Теребит обеими руками бантик на Торте).

ТОРТ (голосом чревовещателя):

Не ешь меня, глупец, не ешь - подумай прежде.

Быть может, я твоя последняя надежда.

(Со стороны эскалатора приближается Вячеслав; Виктор, оставив в покое Торт, бросается обнять Вячеслава; тот отстраняется).

ВЯЧЕСЛАВ: Хватит обниматься. Сколько ты с меня тогда взял - последний наш дом сдавали? Не помнишь? Я зато помню. Уже слух прошел, что меня того. А то бы ты не заикнулся. На дочку не успел квартиру получить? Не доросла еще тогда? Ладно, не буду. Тебя уже жизнь обмяла. Квартиру мою и деньги твои мы (широко разевает рот) ……….. ! Я тебе всё равно не помощник - сам тут у Марины без году неделя. Про тебя даже спросить побоялся. Она злая пришла - весь день туалеты мыла. (Виктор вздрагивает, точно от удара током). Я телевизор выключил сразу как трубку повесил, а она уж замок отпирала. На экране еще цветная загогулина осталась. Она не разуваясь - в комнату, и понесла меня по кочкам. Я только через час вырвался, вроде с Бимкой погулять, и то сейчас назад, пока его в собачий ящик не забрали, как в том фильме. Ну, короче - не приняла тебя Татьяна? Ты что же, чижик-пыжик, из дому вылетел без артиллерийской подготовки? Вроде был осторожный человек.

ВИКТОР (опуская голову): Я, оказывается, был запасным вариантом… тот, жилистый, из Ташкента… Олег… вперед меня развёлся…

ВЯЧЕСЛАВ: А Нина? Здесь, в Ясеневе - я же и сосватал. (Виктор разводит руками). И тут возможны варианты? Зато лет пятнадцать назад у нас с тобой этих вариантов было завались. Друг с другом делились. В одном купе в Москву ездили. Жили - не тужили. Жёны дома сидели, зарплату получали и молчали в тряпочку. Ладно, слушай в оба уха - даю бесплатный совет. Мы всегда искали помиловидней? Теперь пригляди себе пострашней. Вон - на ловца и зверь бежит. Твоя безобразная герцогиня. Бывай. (Машет рукой и поспешно уходит к эскалатору; на скамейку спиной к Виктору, бочком к зрителю пристраивается неизвестно откуда вынырнувшая Ольга; читает без очков маленькую затертую книжечку стихов, держа ее на отлете; Виктор садится возле нее).

ВИКТОР (очень поспешно): Вы любите стихи? (Ольга одервенела, не кивает; Виктор тем не менее продолжает): Я тоже. Любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при луне. (При этой фразе по сцене начинают прогуливаться Муза с Купидоном).

МУЗА: Круто.

КУПИДОН: Отпад.

ВИКТОР (привычным тоном): Как Вас зовут?

ОЛЬГА (вся зажатая): Ольга. А почему Вы так поздно здесь сидите? И с тортом?

ВИКТОР (наболтавшимся языком): У меня было предчувствие, что я сегодня встречу Вас. (Глядит по ходу поезда на часы). Правда, поздно, я Вас провожу. (Берет ее под руку, пытается оторвать Торт от скамьи; тот сопротивляется, будто в нем сто пудов).

ТОРТ (замогильным голосом):

Вглядись в лицо благоприобретенной Оли -

И я тебе колом сегодня встану в горле.

(Виктор отпускает руку Ольги, поддевает Торт рукой под картонку и несет обеими руками; Ольга цепляет его за локоть, роняя книжку; Муза поднимает ее; посмотревши, что подобрала, ищет глазами урну; не найдя, демонстративно рвет и сует в свой накладной карман; звучит настоящий полонез; удаляются танцевальными па - Виктор с Ольгой, за ними Купидон с Музою).

ЗАНАВЕС

СЦЕНА ВТОРАЯ

Квартира в Днепропетровске, где сейчас живет одна Галина. Выход в правую кулису в переднюю, в левую - на кухню. Налево за ширму в глубине сцены - в ванную. Сверху свисает нарядная бутафорская люстра. Темное окно занавешено пышными шторами. В картонном плоском серванте нарисован хрусталь. На тумбочке большой плоский картонный телевизор с темным экраном. Справа диван накрыт пледом, возле него телефон на табуретке и пустой стул. За столом сидит Галина, ковыряет вилкой в тарелке, рядом синяя чашка.

ЧАЙНИК (на кухне): Фью - ю - ю!

(Галина спешит на кухню; щелкает замок, входит Виктор с Тортом; поставивши Торт на табурет, понуро садится рядом в плаще на стул, как в известной соцреалистической картине; появляется Галина с Чайником).

ЧАЙНИК (от удивленья и не к месту): Фью - ю - ю…

ГАЛИНА (не к чайнику, а к Виктору): Сыми плащ и ботинки. (Виктор исполняет с радостной поспешностью). Торт свой забери. (Виктор садится на тот же стул, ставит Торт на колени; в смущенье щупает завязку на Торте, машинально распутывает ее и открывает коробку; плюется про себя чуть что не на Торт).

ВИКТОР:

Такой, как тот! Глаза бы не глядели!

ТОРТ (запальчиво):

Я свежий! Погляди, который день недели!

ГАЛИНА (с досадой):

Не смотришь, что берешь. (Сообразивши): Постой, какой же тот?

ТОРТ (развязно, к Галине):

Какой? Да никакой. Обыкновенный торт. (Виктор поднимает Торт и придирчиво разглядывает).

ТОРТ (к Виктору, конфиденциально):

Я Торт, но я не черт, и нечего пугаться.

Ведь здесь тебя никто не станет домогаться.

ВИКТОР (поставив Торт на колени и держа крышку на отлете, к Галине): Понимаешь, послала меня справки собирать… они там как-то научились инвалидность оформлять… какая-то подруга… (Неожиданно): Можно я туда не поеду?

ГАЛИНА (без паузы): Вымой руки. Натрясешь грязи в торт. (Виктор торопливо закрывает Торт, ставит на самый краешек стола и скрывается в ванной; Галина удаляется на кухню; Виктор выходит из ванной, стряхивая руки).

ВИКТОР (к Торту):

Как много там висит резиновых перчаток…

И хлоркой так приятно пахнет там…

ГАЛИНА (появляясь с кухни на протяжении этой тирады и ставя на стол вторую синюю же чашку): Нечего передо мной-то выламываться. (Во время этой реплики за спиной у Галины из кухни успели выпорхнуть Муза с Купидоном; тихонько хлопают в ладоши; делают без музыки тур вальса в дверях).

ЗАНАВЕС

По авансцене шагает Автор, неся на шесте картонную табличку с крупной надписью: ПРОШЛО ПЯТЬ ЛЕТ.

ЗАНАВЕС ПОДНИМАЕТСЯ

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Та же комната. На столе тот же Чайник. Виктор лежит на диване. Звонит телефон. Виктор не вставая берет трубку. Слышен разговор на обоих концах провода.

ЖЕНЩИНА: Вам опять телеграмма. Прочесть или как?

ВИКТОР: Да не надо… как всегда…

ЖЕНЩИНА: Нет, всегда бывает № 15 - люблю, жду. А сейчас № 48 - подаю на развод.

ЧАЙНИК (без спросу): Фью - ю - ю.

(В трубке гудки; Виктор не сразу вешает ее; рассеянно подходит к телевизору; помедлив, включает его - тычет воображаемую кнопку и переворачивает серую картонку цветной стороной; раздается звук открываемого замка; Виктор снова быстро тычет кнопку и вертит картонку; входит Галина).

ГАЛИНА (не очень радостно): Слава Богу. Девочка, три шестьсот. (Виктор смотрит в одну точку). Тебе подавай мальчика? И то ладно. Десять лет ждали. (За спиной Галины появляется Юрий).

ЮРИЙ: Вы, Галина Ивановна, вещи по минимуму берите. Чтобы за одну ездку. Я Ксюше всё новое куплю. Вы и шубу из чернобурки доносите - с коляской гулять, и всё барахло.

ГАЛИНА (опустив глаза): Витя, у меня чужая грязь уже в печёнках… уж лучше я свои родные пеленки…

ЮРИЙ (к Галине, строго): Какие пеленки? Теперь памперсы! (К Виктору, еще строже): Тут, между прочим, Ксюша прописана. И дочь я сюда впишу. Галине Ивановне там, у себя, уже отдельную комнату выделил. (Срывается со строгого тона): Ты, к - козел неприкаянный, завяжи веревочкой телеграммы от своей бесноватой Ольги и отправляйся по месту прописки.

ВИКТОР (тупо): Она на развод подала.

ЮРИЙ (достает из кармана мобильник): Говори номер, к - козел ненужный. (Виктор тихо шевелит губами. Юрий набирает номер).

ЮРИЙ: Алё, алё, Ольга? Ваш муж выезжает сегодня. Я его по бизнес - классу в вагон посажу. О' кей? (К Виктору): Улажено, к - козел тоскливый, говори! (Передает ему трубку).

ВИКТОР (безжизненным голосом): Оля, Ксюша родила. Я ждал этого, чтобы Галя одна не оставалась. (Пауза). Девочка, три шестьсот. (Пауза). Спасибо, еду. (Виктор застыл с мобильником в руке).

ЗАНАВЕС

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

Квартира Ольги в Москве. Такое же расположенье кухни, ванной и прихожей, как у Галины. В картонном окне белый день и останкинская башня. Вместо картонного серванта картонный же шкаф с нарисованными корешками книг, и люстры нет. В остальном всё так же, как у Галины. Сидит картонная Собака. В замке звук поворачиваемого ключа. Входит Виктор с Тортом.

СОБАКА: Тяв!

(Виктор уже привычным для зрителя манером садится в плаще на стул, ставит Торт на табуретку; входит Ольга с Чайником - таким же, как у Галины; Чайник безмолвствует; Ольга водружает его на подставку).

ОЛЬГА: Поставь торт на стол. Разуйся, сними плащ, вымой руки.

(Виктор еле тянется выполнять приказы; Ольга в прихожей возится с его вещами; Виктор выходит из ванной, неловко развязывает Торт, открывает и в ужасе отшатывается).

ОЛЬГА (в дверях, не врубившись в ситуацию): Надо было в магазине попросить показать. Они тебе всучат. (Идет в ванную, несет туда какие-то нестиранные вещи Виктора).

ВИКТОР (с надрывом):

Ужель никак нельзя испечь иного торта?

ТОРТ (саркастически):

Ужель нельзя испечь тебе иной судьбы?

ВИКТОР (патетически):

О ты, злорадный Торт, что зрит мои страданья!

Ты речью наделен лишь в целях назиданья!

О Торт! Скажи - ты тот? Бессмертен, несъедаем?

ТОРТ (философствует):

Что я могу сказать? Ведь мы себя не знаем -

Откуда мы, и кто, и в первом ли рожденье…

ВИКТОР (почти радостно):

Сейчас войдет она, и сгинет наважденье.

ТОРТ (задумчиво):

Как знать, мой друг, как знать! Она меня не слышит…

ВИКТОР (хватаясь за нож, кровожадно):

Вот я тебя ножом! (Пыряет). Ага, уже не дышит.

ЧАЙНИК (милицейским посвистом): Фью - ю - ю - ю - ю!!!

ВИКТОР (к Чайнику):

Заткнись, дурак! Он сам на это нарывался.

ТОРТ (отчаянно):

Хоть режь, хоть ешь… (исчезает вместе с картонкой)…

ВИКТОР: …дематериализовался.

(Входит Ольга, держа перед собой вымытые руки, точно хирург, спешащий на операцию; смотрит на стол).

ОЛЬГА: Ты что его, в мусоропровод выбросил? Прокисший был? Ну, молодец!

ВИКТОР (убитым голосом): Оля, у тебя там в ванной много резиновых перчаток висит и хлоркой пахнет…

ОЛЬГА (гордо): Туалеты мою. Воткнулась, как только ты уехал. А то вахтером вместо меня мужчину взяли, тоже с высшим образованием. Меня однокурсница пристроила. Ничего, управляюсь с шестью туалетами. Подумаешь, тряпкой помахать. У меня первый разряд - и по лыжам, и по волейболу.

ВИКТОР (грезит): Оля, в метро, в вагонах, везде стихи расклеены… (Тоном почтительного удивленья): В разлуке есть высокое значенье…

ОЛЬГА: Пиджак повесь как следует.

(Муза с Купидоном появляются за спиной Ольги в дверях ванной; Муза вытирает нос и глаза платком из своего многофункционального кармана; Купидон с одним крылом обнимает ее за плечи).

ОЛЬГА (к Виктору): Завтра пойдешь в министерство хлопотать пенсию. Твой стаж признают, у тебя предприятие было союзного значения. В Москве пенсии небось получше ваших.

ВИКТОР (совестливо): Да я бы и работал… как с первого курса МАИ выдвинули на комсомольскую работу, так пошло - поехало… командовать да приказы сверху с полуслова понимать… Да и то забыл…

ОЛЬГА: Командовать можешь не вспоминать. А приказ сверху я тебе не вполслова подам, а прямым текстом. Пей чай по - быстрому. Посуду вымоешь. Мне еще идти убираться.

ЗАНАВЕС

БЛИН

Невеселая комедия

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ИРИНА СЕРГЕЕВНА – хозяйка трех четвертей дачи в Салтыковке.

ХОЛЕРА (имя стерлось) – хозяйка четверти той же дачи.

ШУРКА – квартирантка Ирины Сергевны, из Северодвинска.

ОЛЕГ – ее boy-friend в первых двух действиях, из тех же мест.

АЛЁНКА (голос) – Шуркина дочка, лет шести, живет у Шуркиных родителей в Северодвинске.

ЛИДА – Шуркина двоюродная сестра, тоже оттуда.

МАРСИК – Шуркин кот, помесь сиамского с сибирским.

ШАРИФ – гастарбайтер из Таджикистана, квартирант Ирины Сергеевны.

ШАХЗОДА – его жена.

ДАЛЕР и ТАХМИНА – их дети.

ОЗОД и САБИР – братья Шахзоды.

ПРОЧИЕ ГАСТАРБАЙТЕРЫ (тени и голоса) – из бывших среднеазиатских республик Советского Союза, проживают легально и нелегально по другим адресам в поселке Салтыковка.

МЕНТЫ – первый и второй.

ЛЁНЯ и АНЯ – квартиранты Холеры.

СОСУЛЬКА.

СИНИЦА.

СОЛОВЕЙ.

КУКУШКА.

ЧУЖОЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС.

ЧЕЛОВЕК В МАСКЕ.

Перед закрытым занавесом Человек в маске сдерживает напор персонажей , которые рвутся из кулисы, наперебой лопоча смесь русских и тарабарских слов. Наконец, этот chevalier masqué всех как-то умиротворил, рассортировал и пропускает по одному или группами через авансцену в другую кулису. Идет Ирина Сергевна, ей здорово за пятьдесят. Сутуловатая, немного небрежно одетая, зато с благообразным профилем. Потом Холера на слоновьих ногах – останавливается посередине, тупо смотрит в зал, кой-как следует дальше. Лида топает задом наперед, перегибая мощный стан. Олег в камуфляже, отвернувшись от зрителей, сияет светлой макушкой. Обгоняет Лиду, направляя четкий шаг в кулису. Лида, всё так же пятясь раком, встречает лицом к лицу несущуюся вихрем хрупкую Шурку в обалденных брюках с разрезами. За Шуркой старается успеть небольшая девочка, лицо ее на бегу полностью скрыто отросшей челкой, и она сильно отстала. Тем временем по сцене колесом прошелся кот. Таджики, человек десять, невнятно беседуя якобы на своем родном языке, продвигаются плотной группой. Тащат двоих детей, передаваемых с рук на руки. Торопят женщину, нагруженную отвисшими до земли сумками. Проходят менты с табельным оружьем, негромко бормоча в один мобильник и вырывая его друг у друга. Аня семенит подле Лёни, напрасно пытаясь попасть с ним в ногу. Человек в маске, завершая шествие, тянет за угол открывающийся занавес.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

В кухне Ирины Сергевны на законных основаниях она сама, Шурка и Марсик, а также Холера сбоку-припёку.

ИРИНА СЕРГЕВНА (чистит картошку над поганым тазом): Мне всё кажется, что я в эвакуации… в Ташкенте или где… в каком-то советском фильме…

Входит Шариф, высокий и сильный, весь в сосульках, с тяжелыми ведрами. Одним махом подымает их на стол.

ШАРИФ: Колонку оттаивали. Замерзла, блин. А потом, блин, как ливанёт.

ИРИНА СЕРГЕВНА (оставляя нож): Шариф, Вы действительно очень хорошо говорите по-русски.

ШАРИФ: Единственный нацмен был в классе. Единственная русская школа в Нау.

МАРСИК: Мяу.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Заглохни, Марсик. (Подкладывает ему в блюдце whiskas).

По лестнице спускается походкой лани Шахзода в цветастых штанишках до середины голени и прозрачной юбке с блестками. Полурасстегнутая спортивная куртка в молодежном стиле позволяет видеть на футболке рисунок несколько рискованного содержанья.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Ага, Шехерезада идет из сада. Спят?

ШАХЗОДА (вся сияя, как заря): Да. (Становится к плите, колдует над супом).

Вваливается Олег в бушлате и спецназовской черной шапочке, закрывающей лицо. Несет полное ведро умеренных размеров. Ставит на табурет. Сдергивает шапку, открывая белобрысую голову с армейской стрижкой, хмурые брови над прозрачными глазами и жестко сложенные губы. Шурка, режущая лук и хлюпающая носом, расцветает счастливой улыбкой.

ОЛЕГ: Стоило из Северодвинска ехать, чтоб тут колонку оттаивать.

ШУРКА (торопливо): Ну-ну… у нас там прошлой зимой магистральные трубы полопались… целые районы померзли, блин.

ОЛЕГ: Ты мне когда звонила, сказала – хорошие условия, блин… я рассчитывал, а тут все углы заиндевели.

ШУРКА (кривляется): Извините великодушно… погоду не обеспечила…

ИРИНА СЕРГЕВНА: Шура не виновата. У нас такая зима раз в сорок лет… наша горница с Богом не спорница. АГВ почти до упора (щупает трубы).

ШУРКА (мешает лук на сковородке): Взлетим на воздух, блин.

ХОЛЕРА (сидя на лавке, напрягает слух): Начальнику ПВО! Сигнал ''воздух'' ! Докладываю: Бога нет!

ШУРКА: Ага, только черт. По твою душу, холера старая.

ИРИНА СЕРГЕВНА (к Шарифу): Слабослышащая телефонистка была, партийная и с допуском. Находка для первого отдела. Соединяла и разъединяла за пультом согласно инструкции – в министерстве обороны.

ОЛЕГ (бубнит): Я же дома, блин, был устроен… тоже в охране… как здесь, блин… на кой…

ШУРКА: Здесь ты, блин, в фирме. Десять кусков, блин. Копишь, блин, на свое дело. А там космодром Плесецк сторожил – от медведей, блин. У тебя на сигареты не было. Тебя мать, блин, кормила. (Заправляет луком суп на плите).

ОЛЕГ: Хорошо, блин, кормила. Не как ты – фасолевый суп.

ШАХЗОДА (с ошеломляюще грациозным поклоном): Готов, сейчас подам. (Берет в руки подставку из проволоки, как драгоценное украшенье из сокровищницы).

ШУРКА: Дружба народов, блин. А я при советской власти десять классов закончить не успела.

Шахзода легким движеньем ставит на стол кривую кастрюлю. Садятся к столу – Ирина Сергевна и две молодые пары. Тут же дверь в заднюю комнату отворяется с душераздирающим скрипом. Выходят, руки в брюки, двое явных брюнетов. Тяжелоносые, тяжеловзглядые, в темных дешевых свитерах, серых вязаных шапочках с отворотами. На лицах холодная тоска.

ШУРКА: А эти, блин, откуда? Еще утром там пусто было… караван-сарай, блин…

ИРИНА СЕРГЕВНА: Это братья Шахзоды, Озод и Сабир.

ОЗОД и САБИР (заунывно): Здрассьте. Как вы?

ИРИНА СЕРГЕВНА: Садитесь, милые.

Милые не заставляют себя долго ждать и садятся прямо в шапках. Сестра достала тарелки и налила суп. Холера приподнимается с лавки и пытается заглянуть в кастрюльку, не осталось ли там чего. Но Шурка грубо захлопывает крышку. Холера ловит коротким носом запах, глохнущий в холодной кухне.

ШУРКА: Поди, Холера, настучи ментам, сколько нас сегодня за столом. Считать умеешь? или только штыри в разъемы вставлять, блин?

Холера плюхается обратно на скамью. Поправляет на плечах пальто внакидку. Роняет на грудь некрасиво стриженную седую голову и стихает. Минуту-другую едят молча. На авансцене Марсик точит когти об притолоку. Потом вываливается боком в меркнущий палисадник. Там пугает и ловит Синицу, но она не дается в лапы. Шариф встает захлопнуть дверь. Его опережает человек в маске, закрывающий двери наподобие швейцара, отдав прежде коту честь.

ШУРКА (нарушает молчанье за столом): Коммуна, блин.

ХОЛЕРА (воскресая, снова поднимает тяжелую башку на безобразно толстой шее): Парижская! Восемнадцатое марта!

ШУРКА: Тебе, Холера в Париж самая дорога. ( Тянет ее за грязный фартук). Ив Сен-Лоран! От кутюр!

САБИР (мрачно): Не тюрки! Таджики не тюрки!

ИРИНА СЕРГЕВНА: И не тюрки и не чурки, эти Шурки сами дурки. Мольер во гробе радуется.

Холера незаметно встает. Надевает пальто в рукава. Уходит на негнущихся широко расставленных отёчных ногах, неслышно затворив за собой дверь. Человек в маске показывает ей вслед большим пальцем, загнувши остальные четыре.

ШУРКА (к Ирине Сергевне, кивая на братьев Шахзоды): И как Вы, Ирина Сергевна, этих двоих пустить в дом не побоялись? Моджахеды, блин.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Они мне крышу обещали…

ШУРКА (вылупляет глаза): Вы… Вы тоже? наркотой промышляете?

ИРИНА СЕРГЕВНА: Нет, в буквальном смысле. Будут мне летом крышу крыть, Шариф и его два шурина.

ШУРКА: Шурина-мурина, блин.

ОЗОД (замогильным голосом): Женщины не садятся за один стол с мужчинами.

ИРИНА СЕРГЕВНА (оторопев): Но у нас всего один стол…

ОЗОД (как из преисподней): Тогда они едят позже.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Волк, коза и капуста. А если вы двое будете обедать у себя в комнате на табуретке? и Шариф с вами, если захочет? (Трое брюнетов кивают).

ИРИНА СЕРГЕВНА: Хорошо, со следующего раза.

ШАХЗОДА (с шелковыми интонациями): Я буду им подавать и всё убирать.

ШУРКА: Докатились, блин. Эта Ваша крыша, Ирина Сергевна…

ИРИНА СЕРГЕВНА: Наша общая крыша, Шура…

ШУРКА: …нашими слезами будет полита… общими… вперемешку… русский общинный уклад, блин… (Ирина Сергевна и Шурка улыбаются друг другу). А Шахзода у нас топ-модель. Если еще сделать такую восточную коллекцию… отпад.

ШАРИФ: Нет, это нельзя… Вы же знаете – наши женщины никуда, только дома.

ШУРКА: Блин, а магазин мыть можно? а в этом цехе вашем на площади – бывшие хозтовары – у станка стоять можно? в три смены, блин? станки допотопные, блин… грохот… тоже мне, блин, фундаменталисты.

ШАРИФ (без тени сомненья): Станки импортные. И там работают одни женщины. Это можно.

ШУРКА: А носки какие выпускают? мужские, блин? (Шариф серьезно задумывается). И хозяин, блин, мужчина?

ШАРИФ (не так уверенно): Хозяин должен быть мужчина.

ШУРКА: Гарем, блин. Белое солнце пустыни.

ОЛЕГ: Правда – восточные женщины лучше. (Тычет на Шахзоду). Вон, блин – молчит, вкалывает и улыбается. (Оборачивается к Шурке). Ты, блин, одна наезжаешь.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Вы, Шура, эмансипантка. Хвост трубой. Я – кошка, хожу где вздумается, гуляю сама по себе.

МАРСИК (поддерживает разговор) Фыр мяу!

ИРИНА СЕРГЕВНА (к Шахзоде, моющей посуду): А из Нау… цыц, Марсик, закрой пасть… из Нау видны снежные горы?

ШАХЗОДА (нежным голосом): Да.

ИРИНА СЕРГЕВНА: И летом в снегу?

ШАХЗОДА (простодушно): Нет, у нас всё растет – помидоры и чеснок.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Не в долине. На вершинах летом – снег?

ШАХЗОДА (поняв): Да, только далеко от Нау.

МАРСИК (сердито поправляет): Мяу.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Брысь! уйди в тень. (Человек в маске берет кота поперек живота и оттаскивает в тень).

МАРСИК (продолжает возникать): Демократия, блин.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Вот именно… тоже выучились разговаривать... мышей не ловят…

МАРСИК (кипятится): Мыши, блин! где ты их видела, холера?

ИРИНА СЕРГЕВНА: Я не холера! Холера вон сидит! Нет, гляди-ко, ушла. Где бы это записать… выморозили мы Холеру… (Пускает газ в АГВ на полную мочь).

ШАРИФ: Взорвете, блин. Клапана, блин, нету.

ШАХЗОДА (застенчиво): Я блины печь не умею. Я научусь.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Нет, Шахзода. Блин – это вместо ругательства. Ты так не говори.

ШАХЗОДА (робко): И печь их нехорошо?

ИРИНА СЕРГЕВНА: Печь можно.

ШАХЗОДА: Пусть я пеку? а как называть?

ИРИНА СЕРГЕВНА (терпеливо): Оладушки.

ШУРКА: Ла-адушки, ладушки, где были? у бабушки.

АЛЁНКА (далеко-далеко, в шуме зимнего ветра): У бабушки с дедушкой не ладушки. Я давно во дворе гуляю, у меня ножки замерзли.

ШУРКА: Чтой-то сердце щемит. Отец там не просыхает, мать издёргалась. У Алёнки на снимке глаза как у волчонка.

ШАХЗОДА (стирая в раковине детские штанишки): Манзура в школу пошла. Мы ее не привезли. Я скучаю, когда мало детей.

ШУРКА: Ладно-ладно… не прибедняйся… подумаешь – далеко… ближнее зарубежье, блин… с чьими родителями осталась-то?

ШАРИФ: У нас дети всегда остаются в семье отца.

ШУРКА: Исламский мир, блин. Свои законы. (Раздается условный стук №1 в заднее окошко, выходящее на стенку сарая). Где Холера, блин? (Быстро отворяет дверцу чулана, заталкивает туда Озода, Сабира и Олега. Закрывает их, задергивает шторку, придвигает стул, сажает Шахзоду). Ну ты, Шухеразада, сиди тихо. (Входят двое ментов, синхронно берут под козырек).

МЕНТЫ (хором, в унисон): Прошу предъявить документы. (Шурка бросает на стол паспорт. Менты хватают его с двух сторон за обе створки, как раковину с жемчужиной, сдвинув головы и упёршись друг в друга лбами.) Гражданка Российской Федерации… регистрация на шесть месяцев… не просрочена… с дочкой… где дочка?

ШУРКА (резко): Спит. Предъявить?

АЛЁНКА (через расстоянья): Мама, я не сплю.

МЕНТЫ (вместе): Не треба. (Шариф протягивает замусоленные от вечных проверок ксивы на себя с женой). Граждане СНГ… регистрация на три месяца… не просрочена… без детей…

ШУРКА (нагло): Не вышло? (Человек в маске показывает длинный нос, не свой собственный из-под маски, а фигурально показывает. Менты по-прежнему одновременно прикладывают руку к козырьку и удаляются с важными физиономиями. Шахзода поскорей вскакивает со стула. Трое мужчин, нагнув головы, выходят из чулана.) Ну, Холера, только приди, блин.

ШАХЗОДА (надевает пуховый платок и пальто с воротником из синтетического меха): Пойду мыть магазин. У нас дети крепко спят. Может быть, Шариф устроит меня в цех. Если место будет.

ШУРКА: Эксплуатация женщины Востока… гастарбайтеры, блин… крохоборы…

ШАХЗОДА: Далер и Тахмина смогут там играть с другими детьми… таджики, узбеки…

ШУРКА: Еще азера, блин… про них забыла? В общем, ясли… семья, блин, называется… это что, Роза Люксембург придумала?

ШАХЗОДА: Розы я укрыла снегом, чтобы было тепло.

ШУРКА (разоряется): Коран с детсада… смычка, блин… (Все четверо мужчин хранят недоброе молчанье. Шахзода обувается и уходит в темноту.)

ЗАНАВЕС

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

По закрытому занавесу бродит яркое пятно света от мартовского солнца. Висит препорядочная Сосулька. На голой ветке сидит невзрачная Синица. Вдоль авансцены вышагивает в армейских ботинках узкоплечий Олег, оттянув двумя руками ремень с тяжелой пряжкой. Марсик крутится у него под ногами, задравши темный, не в масть, пушистый хвост.

СОСУЛЬКА: Кап-кап-кап…

СИНИЦА: Тень-тень-тень…

МАРСИК: Мяяяу…

ОЛЕГ: Перезимовал, блин… без удобств, блин… пора расти над собой… на работе одни мужики… задержка в росте, блин… (Печатает шаг, лицо серьезное).

ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ

Молодая зеленая листва. В криво навешенную хлопающую от ветра калитку входит Олег, без рубашки, с золотым крестиком на груди, в пятнистых штанах и омоновских ботинках. Шариф, Озод и Сабир копают грядки ржавыми лопатами. Ирина Сергевна в тренировочном костюме и Шахзода в халате что-то сажают. Холера на скамье, в данном случае садовой.

КУКУШКА: Ку-ку… ку-ку… ку-ку… (запнулась).

ОЛЕГ (к Ирине Сергевне): Вы, блин, напустили сюда черно…

ИРИНА СЕРГЕВНА (поспешно): Да, тесновато… ладно… в тесноте – не в обиде…

ОЛЕГ: И вообще, мне в качестве условия проживанья необходим телефон. Вот если бы Вы провели, тогда было бы о чем говорить.

ИРИНА СЕРГЕВНА (с отвалившейся челюстью): У Шуры мобильник…

ОЛЕГ (медленно): Не в этом дело. Мне по роду занятий нужен интернет.

ИРИНА СЕРГЕВНА (хватается за забор): Ведь Вы охранник…

ОЛЕГ (с расстановкой): В фирме по закупке валюты. В центре событий. Мог бы свою капусту рубить. (Шурка стоит в дверях с напряженным выраженьем лица).

ИРИНА СЕРГЕВНА: Я узнавала год назад… тогда стоило тридцать пять тысяч… сейчас, должно быть, дороже… и канаву копать от старого клуба… подвеску не разрешили…

ОЛЕГ: А если дать на лапу?

ШУРКА: Не грузи, блин, хозяйку.

ОЛЕГ (решительно): Трамплин для скачка я себе, блин, обеспечу.

ИРИНА СЕРГЕВНА (миролюбиво): Пошли погреб утеплять… пока выходные… а то на будущий год у нас опять трубы померзнут…

ШУРКА: Эти хоть, блин, не лопаются.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Будем с ведрами таскаться. Готовь летом сани, а зимой телегу.

ОЛЕГ (сумрачно): Не хотелось бы в праздник.

ХОЛЕРА (услыхала со своей скамьи, возглашает сурово): Отцы и деды воевали. (Человек в маске бьет Холеру пыльным мешком по голове. Пыль стоит столбом в лучах весеннего солнца.)

ИРИНА СЕРГЕВНА: Еще два дня впереди.

ОЛЕГ: Завтра я уезжаю в Москву. И вообще меня со дня на день могут услать в длительную командировку. (Шурка вздрагивает. Олег сдергивает с веревки просохшую рубашку и поднимается на крыльцо, натягивая ее. Исчезает за дверью.)

ШУРКА: Оттаяли… весна, блин. Москва, блин, рядом. Паспорт чистый, без штампа. Он себе, блин, найдет и с квартирой, и с интернетом.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Полно беду-то накликать…

ШУРКА: Где уж нам уж выйти замуж… мы уж так уж как-нибудь… (Олег возвращается с Лёней и Аней. Та несет пакет, оттягиваемый с одной стороны бутылкой.)

ОЛЕГ (к Лёне): Зато у меня была цель в жизни.

ШУРКА: Какая? смыться оттуда? Когда я, блин, позвонила, ты, блин, билет в тот же день взял. Недолго, блин, думал… пока ботинки и куртку одевал…

ЛЁНЯ (садясь к садовому столику): Чтой-то стало холодать…

ОЛЕГ (с готовностью): Не пора ли нам поддать? Вот это по-нашему. Не как Ваши чеченцы, Ирина Сергевна... или там кто... одним словом, СНГ.

ШУРКА (встряхивается): Бухать так бухать! Я разве против? я за… (Подсаживается к Лёне. Ирина Сергевна моет руки над раковиной возле стола, после нее Шахзода. Мужчины-таджики ставят лопаты к стене и уходят в дом. Шахзода следует за ними, вытирая руки о фартук, оглядываясь и озаряя улыбкой зал до последних рядов. Ирина Сергевна машет ей.)

ЗАНАВЕС

В занавес вмонтировано заднее окошко Ирины Сергевны, прикрытое шторкой. В щель пробивается бледный огонек. По занавесу блуждает свет софита. Появляется тень чужого гастарбайтера. Слышен условный стук №2 в стекло и тихий гортанный возглас: Шахзода! В окне возникает силуэт Шахзоды, подсвеченный сзади тусклой лампой. Гастарбайтер получает от нее бетель, засовывает его в рот, платит. Жующая тень удаляется по занавесу. Показывается другая. Условный стук № 3, приглушенный зов: Шахзода! Является тот же женский силуэт, мужская рука отдает деньги, сует курево в зубы, и тень отчаливает. По занавесу уж скользит новая тень. Звучит стук №4, гость подает голос. Шахзода отпускает ему порошок в аптекарской бумажке, берет плату. Мужчина уходит, держа порошок в дрожащей руке. Окошко задергивается шторой. Человек в маске закрывает несовременные ставни. Из обеих кулис и из зала звучат шепоты: Шахзода… Шахзода… Шахзода…

ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ

Веранда Ирины Сергевны вся раскрыта, цветет черемуха. Хозяйка вяжет, Шурка и Шариф курят обычные сигареты, Шахзода гладит белье, Холера неизящно дремлет на лавке.

ИРИНА СЕРГЕВНА ( к Шахзоде): Ты поначалу давала им только травку, а теперь уж, гляжу, и порошок. Как же тебя в аэропорту проверяли?

ШАХЗОДА: Всюду, и вот тут (указывает целомудренным жестом себе за корсаж). В Ходженте два часа смотрели.

ШАРИФ: И в Домодедово еще два. Там наши, здесь ваши.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Так где же был героин?

ШАХЗОДА (выбрасывает тонкую ладонь, указывая на свой утюг): В нем.

ШУРКА: Так ты, блин, летела со старым утюгом. И как же ты это объяснила, когда шмонали?

ШАХЗОДА: Шмо…

ШУРКА: Ну, обыскивали (шарит по себе руками).

ШАХЗОДА (гордо): Я молчала. Но у меня в пакете (поднимает с пола туго набитый полиэтиленовый пакет с красавицей на картинке) были мокрые простыни. Муж позвонил – возьми белье. Я не успела высушить.

ШУРКА: Складная легенда, блин. А нового утюга, в хорошей упаковке, ты не могла привезти?

ШАХЗОДА: Нет, там мало места.

ШУРКА: В самолете, блин?

ШАХЗОДА: Нет, в новом утюге.

ШУРКА: Ага, выбрали утюжок, блин. А кто завинчивал туда дурь? ну, порошок?

ШАХЗОДА (с любовью в голосе): Отец.

ШУРКА: Тысяча и одна ночь, блин. А где была анаша? (Шахзода показывает пачку памперсов). Кудряво. А кто, блин, их нашпиговал?

ШАХЗОДА: А?

ШУРКА: Ну кто туда (ковыряет пальцем обертку) засовывал анашу?

ШАХЗОДА (с нежностью): Братья.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Озод и Сабир? ( Те, легки на помине, спускаются с лестницы и садятся в дальний угол).

ШАХЗОДА (с обожаньем): Все братья.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Сколько же их у тебя?

ШАХЗОДА (тоном свидетеля чуда): Вот. (Загибает два больших пальца и показывает остальные восемь).

ИРИНА СЕРГЕВНА (не выдержав): Какие у Шахзоды благородные руки! (С крыльца входит Олег, неприветливо кланяется). И такое красивое имя – наследница царей…

ШАХЗОДА: Наследил? сейчас я вытру. (Хватается за тряпку).

ОЛЕГ: Третий интернационал, блин.

ХОЛЕРА (вскидывается): Вставай, проклятьем заклейменный…

ШУРКА: Вставай, вставай и вали отсюда, стукачка трепаная. (Холера сникла).

ИРИНА СЕРГЕВНА: Сознательная…

ШУРКА: …блин…

ИРИНА СЕРГЕВНА: …полблина, полблина…

ШУРКА: …четверть блина, четверть блина…

ОЛЕГ (недовольно): Ну, блин, раззвонились…

ШУРКА: А ты, блин, из своего Плесецка – идейный, блин, как наша Холера. Ух ты да ах ты, все мы космонавты. Летали, блин, а Бога не видели. Никакой, блин, фантазии. Теперь, блин, церквей до хрена, а денег рубль-другой и обчелся.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Шура, Вашими блинами всю Салтыковку накормить можно.

ШАХЗОДА: Оладушками? Это очень много надо муки.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Господи, я тут с вами – как Гоген на Таити. (Шахзода бросается на кухню, где шипит убегающий суп. Возвращается с испачканным поддоном, трет его царственными руками.)

ШУРКА: Шахзода, у тебя талант убираться. На этом деле карьеру можно сделать… в богатом доме, блин… далеко пойдешь, если не остановят.

ШАХЗОДА: Мне сказали – летом уже возьмут продавщицей. Когда место будет.

ШУРКА: Вот видишь…

ШАХЗОДА: Пойду один раз посмотрю суп (уходит на кухню, приносит всё ту же неавантажную кастрюлю).

ИРИНА СЕРГЕВНА: Ладно, давайте есть. Соловья баснями не кормят.

СОЛОВЕЙ (под окошком): Фьють-фьють… цир-цир-цир…

ХОЛЕРА (поспешно): Товарищ начальник, возьмите трубку…

ИРИНА СЕРГЕВНА: Холера! сначала просохни, потом выступай.

ОЗОД (задумчиво): А героин в капусту закладывают… пока маленький росток… пойдут листья – всё закроют.

ШУРКА: Капустка, блин, сорта «героиня»… тот еще кочан…

ИРИНА СЕРГЕВНА: В корзинку к маленькому Муку – человечьи головы получатся.

ОЗОД: Зачем головы? головы не полетят… у нас крыша…

ИРИНА СЕРГЕВНА: Крышу, блин, еще делать надо… живете, блин… детей, блин, понавезли… боевики недобитые… террористы… кончайте, блин, выламываться… садитесь все вместе за стол, так вашу мать…

ШУРКА: …Ирину Сергевну! (Садятся. Минута молчанья. Стук ложек. На авансцене Соловей вьет гнездышко, нося в клюве и аккуратно складывая соломинки. В дверях синтезировалась Лида, широкоплечая, крашенная «под дуршлаг», с ковровым саквояжем.)

ЛИДА: Всё, блин… песец… они фабрику продали. Купили на слом. Земля дороже этой фабрики – на Бауманской. Из общежития в двадцать четыре часа… хорошо, я была продавщица… ихней продукции, блин… у меня, блин, хоть деньги есть на дорогу в Северодвинск… а другие, блин, на двух тысячах сидели.

ШУРКА (встает): Забей... у нас будешь жить… диван, блин, есть…

ЗАНАВЕС

На авансцене цветущие вишни, немного в японском стиле. Святые доски театрального пола усыпаны белыми лепестками. По авансцене пробегает Шурка, с зализанными волосами, крашенными в рыжий цвет, в красной кофте с пояском.

ИРИНА СЕРГЕВНА (вдогонку): Без выходных? от работы кони дохнут.

ШУРКА: Жива еще…

ИРИНА СЕРГЕВНА: Олег здоров ли? Совсем, блин, его не вижу. Залег, как медведь в берлогу.

ШУРКА (не оборачиваясь, глядя на часы): Что ему подеется… (Промелькнула).

Человек в маске медленно передвигает на пять полных оборотов стрелку картонных часов, свешивающихся сверху на веревочке. Ирина Сергевна занята прополкой грядок. Выходят Олег с Лидой. Ирина Сергевна с трудом разгибает спину.

ЛИДА: А мы на базар. Купить Вам что-нибудь?

ИРИНА СЕРГЕВНА: Не-а. Это вы всё готовите, а мы с таджиками одну дежурную похлебку. С работой никак?

ЛИДА: Ни с места, блин. Завтра домой уезжаю. Приеду – разберусь.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Шурку ветром шатает. Трудоголик, блин.

ЛИДА: Ходит, как драная кошка. Причесаться, блин, некогда.

ОЛЕГ: Вот я завтра в командировку убываю… до конца мая… живо, блин, причешется. (Уходят в правую кулису. Ирина Сергевна, горбясь – в левую.)

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Середина лета и дня, погода не ахти. На знакомой веранде Ирина Сергевна шпилькой выковыривает косточки из вишен. Шариф, Озод и Сабир за общим столом средь бела дня набивают папиросы анашой. Холерадля разнообразия дремлет на скамье. Шахзода моет пол, поочередно поднимая ноги каждого и вытирая его (ее) подметки. Входит Шурка, как грозовая туча.

МАРСИК: Мя-я-яу!

ХОЛЕРА (быстро среагировала) Заводют… не кормют…

ШУРКА: Свали, Холера… детей заводят, не кормят… и то ничего.

МАРСИК: Мяв!

ШУРКА: Брысь… тебя не спросили…

ХОЛЕРА: Не ночують…

АЛЁНКА (из прекрасного далёка): Мама, не оставляй Масика одного! Ему страшно. Темно, мыши скребутся.

ШУРКА: Подумаешь… детей одних оставляют, коли на то пошло… мыши… ему только подавай…

МАРСИК (заводится): Кто сказал – скребутся? Нет мышей… все вышли.

ШУРКА: Дожили… огрызается… будто не ты пустил в расход…

МАРСИК (обиженно): За это хвалют.

ШУРКА: Холерина выучка. С кем поведешься, от того и переползет. (Марсик чешется задней лапой).

ИРИНА СЕРГЕВНА: Шура, я его покормила... он так орет, из вредности…

ШУРКА (обмякла, тычется в плечо Ирины Сергевны): Хозяин, сучонок, меня три месяца доставал… а достал, сказал – ты, блин, такая голодная… а мне, говорит, не больно-то было надо… у меня, блин, жена… у тебя, блин, шиш с маслом… сейчас эта, блин, жена на Гавайские острова улетела… он, сука, раз просил – пусть Олег позвонит, дело есть… другой раз… никакого дела нет… рекогносцировка. Теперь орет – ты, блин, за это у меня еще месяц сверхурочно поработаешь.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Всё кувырком…

ШУРКА: А позавчера я Вам не рассказала… не стала пугать. Иду в одиннадцать… от станции всего ничего… машина остановилась за поворотом… я и не гляжу… мне скорей бы домой. Трое черных… молодые, блин… с во таким ножом. Я им вынула из носка свои пятьдесят рублей. Они – шарить бумажник… кто это у тебя… говорю – дочка… отпустили, блин… (шмыгает носом).

ИРИНА СЕРГЕВНА (гладит ее по голове): Ладно… перемелется…

ШУРКА: Там… у Шахзоды или где… ребенок заплакал… Алёнкиным голосом…

ИРИНА СЕРГЕВНА: Нет, нет… всё тихо, не выдумывай.

ШАРИФ: Из этого никогда не выйдет толку – когда женщина пытается взять свою судьбу в свои руки. Она обязательно будет несчастлива.

ШУРКА: Ты, блин, технологический институт в Алма-Ате закончил, а за жену зарплату ходишь получать в магазин. Что она у тебя – алкашка?

ШАХЗОДА (с улыбкой индийской кинозвезды): Кашку я уже сварила. Ставлю греть суп. Кушать будем. (Скрывается на кухне).

САБИР (в нехорошем наркотическом кураже): Мусульманка не может быть алкашка. Это у вас, христиан, алкаши. Нам нельзя быть рядом. Грех.

ШУРКА: Точно, грех. Обкурился до чертиков. Чья бы телушка ни мычала. Басмачи, блин.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Шура, Запад есть Запад, Восток есть Восток. Для них это так же естественно, как для тебя с Лёней и Аней раздавить бутылку. Не суди, не имей такой привычки.

ШУРКА: Про бутылку это Вы вовремя вспомнили, Ирина Сергевна. (Вынимает упомянутую бутылку из полиэтиленового пакета. Лёня с Аней, как по мановению жезла, появляются на пороге, и прямёхонько за стол.)

ИРИНА СЕРГЕВНА: Про то и речь.

ШУРКА: Обложили… со всех сторон обложили… (Лёня наливает ей, себе и Ане). И Лида… в одной квартире росли… матери сёстры… я за нее всех мальчишек во дворе била…

ИРИНА СЕРГЕВНА: Лида-то при чём… где тонко, там и рвется. (Шахзода вносит кастрюлю, снова объединившую всех. Присутствующие, за исключением Холеры, занимают места согласно купленным билетам.)

ШАРИФ: Пропадет наша Шурка, как собака без хозяина.

ШУРКА: Где же этот хозяин, блин… я будто сумка, забытая в троллейбусе… все подойти боятся.

АЛЁНКА (с каждым словом всё ближе): Мама, я сейчас подойду… я быстро…

ШУРКА: Или домой податься… белые ночи еще не кончились… море белёсое… на водку не тратиться… у матери спирт на работе. (Гастарбайтеры только что не крестятся). Опять, блин, четыреста рублей получать... из-под анализов пробирки мыть. Лета теплого не видать… картошка не цветет. Нет, блин, не сходится… тупиковый город Северодвинск… тупик…

ИРИНА СЕРГЕВНА: Ну уж и наше лето… зато у тебя из окна Белое море видно.

ШУРКА: Вы, Ирина Сергевна, будете уходить – ключ под крыльцо… вдруг он приедет… сказал – до конца мая…

ИРИНА СЕРГЕВНА: Шура, разуй глаза. Он просто использовал комнату, за которую ты платила. Трамплин, блин… за два прыжка – уже в Москве. Плюнь на него. Гаденыш, за версту видно. Осмотрелся, понял, что почём…

ШУРКА (храбрится): Я-то плюну… у нас это быстро… я-то не пропаду… у нас, у кошек, девять жизней… сам потом притащится… шур, мур…

МАРСИК (трется об ее ноги): Муррр.

ШУРКА (чешет его за ухом): Ма-асик… Ма-асик…

ЗАНАВЕС

Чуть печальным августовским вечером по темному занавесу катятся вниз не удержавшиеся на небе звезды. Человек в маске безуспешно пытается их поймать, хлопая ладонью по бархату. На авансцену из одной кулисы выходит встрепанная Шурка, из другой Ирина Сергевна.

ШУРКА (развязно): Сколько лет, сколько зим…

ИРИНА СЕРГЕВНА: Что, Шура, опять хозяйка отдыхать поехала? прямиком на Гавайи?

ШУРКА (беспокойно озираясь): От чего отдыхать-то? от безделья, блин? нет, блин… хозяин за выручкой придти поленился… звонит мне на мобильник: забери, блин, домой… не думает, блин, что мне в Салтыковку… тут каждый день грабят… я, блин, его послала… ладно, говорит, переночуй у Оксаны… я ей, блин, позвоню… у него везде схвачено… сегодня мы с ней выходим – нас двое здоровенных обратно затолкали… он, блин, когда по мобильному звонил – услыхали, кому надо… сумки сгребли… давайте, блин, выручку… а у меня в носке… как всегда. Говорю – опоздали, блин… хозяин час назад был, забрал… они с утра плохие были… ушли… (оглаживает кота)… Масик, Масик… я бы с ним по гроб жизни не расплевалась… может, сам, блин, и подставил… я его, блин, в упор не вижу…

ИРИНА СЕРГЕВНА: Нет, Шура… тогда бы эти здоровенные от вас так легко не отвязались. И знали бы по описанью, кого трясти… так что…

ШУРКА: Всюду мерещится… засыпаю, вроде уж совсем вырубилась – будто кто толкнул, и опять ни в одном глазу.

ИРИНА СЕРГЕВНА: Ну да… не спи, зайчик – волк рядом… ты чуткая…

ШУРКА: Шакал он, а не волк…

Ирина Сергевна обнимает ее за плечи. Уходят в одну кулису. По авансцене проносятся большие желтые листья. За ними, с северным ветром, сложив крылья, устремляются угловатые ласточки.

ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ

Кухня под лестницей – из первого действия. На сцене лишь три женщины. Холера, как всегда, сидя спит, Ирина Сергевна штопает носки, Шахзода моет плиту. За окнами темно – хоть глаз коли.

ШУРКА (входит в кожаной куртке и висящем из-под нее синтетическом свитере; мурлычет): Танцевала осень вальс-бостон…

АЛЁНКА (издалека, тихонечко): Мама, снежинки!

ШУРКА: В Северодвинске, наверно, уже снег… (хорохорится)… Олег мне вчера звонил… говорит – как там у вас, тепло еще? а у нас тут… (резко замолкает, не зная, что врать дальше, где это тут – за двадцать километров в Москве? меняется в лице)… или вправду – забить, забыть… я такая… (опять никнет)… только все они такие, а я не таковская. Он, блин, никогда больше трех дней в командировках не был… вещички все забрал… подчистую. Сидит, блин, у кого-то в тепле за компьютером… грины гребет… (Снимает куртку, ежится, надевает опять).

ИРИНА СЕРГЕВНА (теряя чувство меры, воздевает руки): О, вопль женщин всех времен…

ДАЛЕР или ТАХМИНА (наверху): А-а-а! (Шахзода спешит к детям. В занавешенное заднее окошко раздается условный стук №4.)

ЧУЖОЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС: Шахзода!

Шурка проворно приподнимает с посудной полки перевернутую кружку, берет из-под нее порошок в бумажке. Слегка отдергивает занавеску, приоткрывает окно, протягивает в щель руку с Шахзодиным товаром. Раздается выстрел. Шурка падает. Из задней двери вырываются Шариф, Озод и Сабир. Шахзода уж стоит на пороге верхней комнаты. Ирина Сергевна поддерживает голову Шурки.

ШУРКА: Песец…

АЛЁНКА (совсем близко): Иду! еще минуточку!

ИРИНА СЕРГЕВНА: Всё… не дышит… пристрелили. (Человек в маске открывает свое лицо и склоняется к ногам Шурки. Ирина Сергевна стоит на коленях в головах у нее.)

ШАРИФ (к Шахзоде): Бери деньги и детей.

Шахзода, метнувшись в светелку, снова нарисовалась на лестнице. Несет двоих ребятишек, побольше и поменьше. Ее братья срывают с вешалки пальто Ирины Сергевны и Шурки. Закутывают племянников, выскакивают с ними за дверь. Шариф накидывает на плечи Шахзоды знакомое пальто с воротником из синтетического меха, хватает жену за руку и тащит следом. Слышен топот спасающихся бегством, но выстрелов больше нет.

ХОЛЕРА (хлопает совиными глазами): Начальнику ПВО! Противник нанес удар с воздуха!

ЗАНАВЕС

ПУГАЮЩИЙ ПУГАЧ

Сцены из актерской жизни

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ЧЕЛОВЕК ПО ПРОЗВАНЬЮ КАРАБАС-БАРАБАС, создавший и возглавивший собственный театр; арендует помещенье старого клуба.

ПЕТРОВИЧ, его основная опора – за всё про всё.

ВАЛЕНТИН ДОСИФЕЕВ,

САНЬКА,

ЛИЗА - актеры, пришедшие вместе с Карабасом-Барабасом.

НАИЛЬ – рабочий сцены.

АНТОНИНА – жена Валентина, неудавшаяся актриса, в последней сцене статистка того же театра, в первых сценах – экономист НИИ нефтяного профиля.

ФАИНА ВАСИЛЬЕВНА АЛИБЕКОВА – ее начальница в НИИ.

ФИМА ФРИДЛЯНД – женственный юноша, подчиненный Фаины.

МИХАИЛ ЧЕРНЯЕВ,

АЛЕКСЕЙ БЕЛЯЕВ – врачи-психиатры.

ВАСЯ КОРОЛЕВ – рабочий в психушке, сам не совсем здоровый.

ЛОМОШЕЕВ,

ЗВЕРЕВ – психи.

СЛЕДОКОПЫТОВ – следователь.

ОВЧАРКИН – его помощник.

Психи, медперсонал больницы, врач скорой помощи, менты, возмущенная публика.

ПРИЗРАКИ – числом восемь, среди них два трупа, мужской без головы, но на ногах, женский завернут в скатерть.

ПУГАЧ – наделен способностью самостоятельно перемещаться в пространстве и при случае трансформироваться в настоящее оружие.

ГОЛОС ИЗ РУПОРА.

На авансцене темновато. Валентин бредет домой после спектакля. Останавливается. Достает из верхнего кармана зажигалку. Преждевременно чиркает, ненадолго озаряя свое усталое нервное лицо. Хлопает свободной рукой по обоим нижним карманам. Достает мобильник.

ВАЛЕНТИН: Крыша едет… реквизит утащил, сигареты забыл… (стучит по мобильнику) пустой, один корпус… ничего не весит… не заметил, как унес… а сигареты на гримировальном столе… полная пачка… Санька, щенок, выкурит… (Прикладывает бутафорский мобильник к уху и начинает привычно играть.) Тоня, девочка моя… я выдохся… я больше этого не вынесу – когда меня каждый вечер убивают, и надо поаккуратней упасть, а то потом на поклоны не встанешь. Ты же меня знаешь… я умираю так умираю… не думаю, как буду воскресать… у меня от этой ежедневной смерти все нервы воспалились… радикулит… о-о-о…

Из темноты выныривает парень в низко надвинутой на глаза шляпе устрашающего вида. Наставляет на Валентина пистолет.

ПАРЕНЬ: Кончай кроликов разводить, давай мобильник.

ВАЛЕНТИН (в сердцах): Тьфу. И возле дома нет покоя… скоро в ванную придут меня прикончить… помирать, так хоть не каждый день… надо когда-то и точку поставить. (Яростно бросает мобильник в темень, тот ударяется об асфальт с пустым звуком.) Ищи, коли так нужно.

ПАРЕНЬ (поняв): Придурок! играешь, как маленький. (С таким же темпераментом швыряет вдогонку пистолет, который стукается о тротуар, издав похожий пустой звук; Валентин сдвигает шляпу со лба застывшего в театральной позе парня.)

ВАЛЕНТИН: Санька… сучонок… туда же в разбой… бутафорию нашу растаскиваешь… вот я те завтра сдам Петровичу… он те мозги вправит…

САНЬКА: Валёк… друг… sorry… я был уверен, что ты – не ты… у тебя ведь нет мобильника… а Петровича в гробу видел… как это я на тебя наехал… ты и без того в жопе…

ВАЛЕНТИН: Сам ты в жопе хуже моего… еще кто кого в гробу увидит… подбери, зараза, реквизит.

САНЬКА (ползает по асфальту): Пугач будто сам в руки прыгнул, а мобильника след простыл. (Встает.) Странный этот пугач. Вечно кладу в одно место, нахожу в другом. И хлопок дает разный… иной раз как жахнет…

ВАЛЕНТИН (идет к нему): Пить надо меньше. Вот он, мобильник, мне под ноги попался. (Нагибается.) Чуть не раздавил. Как ты возле меня очутился? какая тебя нелегкая принесла?

САНЬКА (опускает голову): Около своего дома вроде не с руки… не воруй где живешь, не живи где воруешь… а тут я хоть маленько ориентируюсь… я ведь в первый раз в первый класс…

ВАЛЕНТИН: Не фига гнать… ты как девочка на панели… ориентируешься… пригрел я змееныша… киллер трепаный… вошел в роль… мало тебе на сцене в меня палить… Ладно, пошли к нам. На метро ты опоздал, а на такси еще не награбил. (Скрываются за занавесом.)

ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Зрителю видны прихожая и две комнаты квартиры Досифеевых. В передней горит свет. Антонина бродит, как привиденье. От ее вздохов с подзеркального столика разлетаются театральные программки. Санька лежит в большой комнате на диване, закинув руки за голову. Размышляет о смысле жизни. Антонина в полумраке забредает к нему. Санька прикидывается валенком. Храпит так, что и Станиславский бы поверил. Антонина ретируется в прихожую. Заламывает руки перед зеркалом. Пытается приставить себе к виску пугач. Тот не слушается, прячется в приоткрытый ящик.

АНТОНИНА (негромко поет на неподходящий мотив Шуберта «В день торжественный и чинный»):

В день святого Валентина,

На рассвете дня,

Ты своею Валентиной

Назови меня.

В спальне горит неяркий ночник. Валентин с повязкой на глазах пытается уснуть и тоже вздыхает, как корова. Окно приоткрыто, занавеска исполняет ритмичный танец. Раздвинув щель пошире, в окошко влазят Призраки. Проходят через спальню, делая пасы в сторону Валентина. В передней толкаются боками о безучастную Антонину и, щелкнув замком, ускользают. Первым идет высокий человек в рубище, с усекновенною главой, кою несет под мышкой. За ним легионер в латах и шлеме, подъявший окровавленный краскою меч. Далее два гангстера в серых шляпах волокут завязанный в клетчатую скатерть труп женщины. Из тюка болтаются две ноги, одна в чулке, другая еще и в туфле на высоком каблуке. Обросший диким волосом разбойник с топором тащит на веревке полупридушенного петлёй монаха. Завершает шествие рубаха-парень с кучерявым чубчиком и в косоворотке. Едва он спрыгивает с подоконника, пугач вырывается из ящика, перелетает в спальню и ложится ему в руки. Парень с готовностью наставляет дуло прямо в лоб Валентину, поверх повязки.

ПУГАЧ: Пуф! (Вырывается из рук парня; тот отходит, наступая на пятки монаху и убегает, топоча по лестнице. Пугач как ни в чем не бывало ложится на подзеркальник.)

ВАЛЕНТИН (вскакивает, роняя повязку): Застрелили… насмерть… (Бросается к телефону, хватает съемную трубку и мечется с нею по комнате.) Алло… дежурный… выезжайте… убийство… адрес неизвестен…

АНТОНИНА (отняв трубку, говорит в нее): Ничего, ничего… он выпил… сейчас я его уложу…

САНЬКА (в дверях): Валька, друг… прости меня, падлу… ты давно уж сам знаешь где… а я тебя окончательно сдвинул…

АНТОНИНА (не слушая толком): Ты, Санька, очень кстати. Уговори его лечь в больницу. И отвези. Завтра же. И объясни врачам, что это профессиональная психическая травма. Дай телефон Карабаса. Пусть позвонят, выяснят, какая у него последнее время была нагрузка… трагические роли… то да сё…

ВАЛЕНТИН: Санька, послушай женщину и поступи наоборот. Нам с тобой на ближайшие спектакли надо поменяться ролями. И впредь… Чтобы я тебя убивал, а не ты меня. Ты потренируешься падать…

САНЬКА: Валёк… золотой ты мой… больная твоя головушка чего только не выдумает… я – ничего… меня хоть с кашей ешь… сам знаешь – что Карабас дал, то и играю. Вот будем репетировать «Фарс модерн» – там ты обманутый мною муж. (Антонина слушает со вниманием.) А убиваю снова я тебя. Как ни крути, героя-любовника из тебя не сделаешь, пока ты в такой… не переписывать же пьесу из-за того, что ты сам понимаешь где…

ВАЛЕНТИН (пристально смотрит на Саньку, потом глаза его наливаются кровью; он бросается на товарища, хватает его за горло): Тоня, забери у него пистолет… скорее… звони 02…

САНЬКА (хрипит): Антонина… 03…

Пока Антонина набирает номер, пугач сам целится Валентину в затылок.

ЗАНАВЕС

На авансцене очень сильно слева стоит письменный стол с телефоном и два стула. Свет сейчас направлен туда. За столом сидит Михаил, перед ним в неудобной позе и в пижаме – Валентин.

МИХАИЛ: Да, конечно. Ваша тонкая артистическая натура не выдерживает современного грубого репертуара. Эти сверхреалистичные убийства, бесконечное насилие на сцене… я понимаю. К счастью, это моя узкая специальность… тема моей диссертации… уже почти законченной… у меня своя методика коррекции в таких случаях. (Валентин смотрит в одну точку.)

ПСИХ (за стеною): Уауу… (Валентин вздрагивает.)

МИХАИЛ: Да, да, Вам тяжело в общей палате. Мы Вас переведем в изолятор… конечно, не для того, чтобы ограничить Вашу свободу… просто чтобы оградить Вас от неприятных впечатлений. Жена сможет Вас посещать… я ей дам инструкции относительно вашей окончательной реабилитации после выписки. И обязательно посмотрю Вас в роли… случай представляет для меня особый интерес.

Валентин не выражает никакой радости. Михаил встает, подает ему руку и уводит за занавес.

ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ

СЦЕНА ВТОРАЯ

Больничный двор. Зеленеют деревца. Михаил идет к главному подъезду. На дорожке его поджидает Антонина. Михаил останавливается, нервно вертит в руках конверт. Антонина впивается глазами в адрес. Михаил поспешно прячет конверт в карман.

МИХАИЛ (хмуро): Вам незачем трудиться приезжать сюда. После выписки Вашего мужа наблюдает районный врач. Если будут показания к повторной госпитализации, он сам проявит инициативу. По всем вопросам дальнейшего лечения Вашего супруга консультируйтесь с ним.

Антонина напряженно молчит. Михаил обходит ее и скрывается в здании. Солнце медленно идет по заднику. Тень окаменевшей Антонины перемещается по асфальту. Выходит Вася Королев, не то сопровождаемый огромным Ломошеевым, не то сопровождая огромного Ломошеева, несущего хрупкую метлу.

ВАСЯ: Поработай, авось сил поубавится. Да пойдем сперва смерим твоими плечами, где ты решетку разогнул.

ЛОМОШЕЕВ (без выражения): Не я, Зверев.

ВАСЯ: Один черт… все вы звери. Пошли, пошли. (Подталкивает психа в глубину двора, к огражденью. Тот прислоняет метлу к неподвижной Антонине и нехотя идет. Вася и так и эдак тычет его между раздвинутыми чугунными прутьями. Убеждается, что не пролазит, удовлетворенно кивает.) Вот и мети. А я пошел в ларек.

Юркий Вася вылезает в щель, продирается через бурьян. Ломошеев подходит к Антонине, освобождает ее от метлы и молча протягивает за подаяньем большую руку. Антонина торопливо открывает сумочку и кладет в ладонь Ломошеева деньги.

АНТОНИНА: Одно единственное свиданье было… когда Валентин здесь лежал… у нас дома всё посмотрел… афиши, роли, фотографии… ему нужно… больше меня в упор не видит…

ЛОМОШЕЕВ: Даже удивительно… чтобы такая красавица – в такого гада… как будто нет других людей…

Выпячивает грудь, охорашивается. Антонина гладит его лохматую, с пивной котел голову. Ломошеев устремляется к своей лазейке. Одним усилием растягивает ее пошире. Не без труда протискивается и уже снаружи вставляет в забор метлу, якобы там и нет большого просвета. Пробирается по тропе жизни – к ларьку. Солнце передвигается слева направо, тень Антонины справа налево. В вольерах со столиками, вроде веранд детского садика, выгуливают психов. Шизофреники вяжут веники, а параноики рисуют нолики. Всё по-правдашному. Возвращается через проходную нетвердой походкой Вася. Подходит к Антонине.

ВАСЯ: Вы бы сели на лавочку… он скоро выйдет – мне втык делать… дежурит сегодня…

Трусит к дверям корпуса. Оттуда появляется Михаил. Застывает, глядя на преграждающую ему путь женскую фигуру. Кивает пальцем Васе.

МИХАИЛ: Тепленький, голубчик? Дыру не заделал? Вот и хорошо. Веди меня к ней.

Подходят вдвоем к ограде. Вася вынимает прикинувшуюся железным прутом метлу. Шарит глазами по двору.

ВАСЯ: Ломошеев, гад, утек… я его пихал в щель – не проходил… и где деньги взял… небось у дамочки… день не для посетителей… а она где вошла?

МИХАИЛ (свистящим шепотом): Отставить разговоры… живо за ним в ларек!

ЛОМОШЕЕВ (запевает невдалеке на мотивчик из индийского кинофильма):

Село солнце за рекой,

За приемный за покой.

Приходите, санитары,

Посмотрите, я какой.

ВАСЯ ( с облегченьем): Сам себя озвучил… легок на помине…

МИХАИЛ: Твое счастье…

Появляется Ломошеев. Не глядя на поджидающих его, тычется в лаз. Еле протискивает налитое пивом брюхо. Замечает засаду. Берет под козырек.

ЛОМОШЕЕВ (страшно зыркая глазами): Рядовой Ломошеев на дежурство по двору прибыл (хватается за метлу).

ВАСЯ (показывает на дыру): Ты ж сюда не вмещался.

Ломошеев ставит метлу и услужливо разъясняет ситуацию – на глазах раздвигает прутья еще пошире.

МИХАИЛ: Поди, братец, поди… (В сторону): С тобой рядом и стоять-то страшно… (К Васе): Ломошеева в корпус. (Ломошеев послушно поворачивается и уже без метлы следует к центральной аллее.) Решетку немедленно заварить. (В сторону): Господи, как же я на работу завтра попаду? (Снова к Васе): Бурьян скосить… психам косы не давать…

ВАСЯ: Есть скосить… есть не давать… (Задумывается): Или есть им не давать? а? (К Михаилу, осененный верной догадкой): Вот тут ключи от задней калитки… возьмите пока…

Михаил принимает ключи без каких-либо объяснений. Отпирает калитку, защелкивает снаружи английский замок и уходит через тот же бурьян, отрясая репьи с брюк. Вася подходит к Антонине, безмолвно наблюдающей за всей этой сценой, теперь уже в обществе скромно помалкивающего Ломошеева.

ВАСЯ (Ломошееву, строго): Подь к крыльцу. (Тот повинуется. К Антонине, виновато): У меня второго ключа нету… придется Вам завтра за воротами…

АНТОНИНА (монотонно): Я его домашний адрес выучила… у него конверт был с утра… дома прочесть не поспевает… пишут, пишут ему…

ВАСЯ (провожая Антонину до проходной): Сейчас решетку заварю… а как завтра в ларек пойду? через проходную, что ли?

ЗАНАВЕС

Свет падает на тот же стол с телефоном, за которым теперь Фаина листает гроссбух. На стуле в вежливой позе сидит Фима.

ФАИНА: Фима, Вы почту оприходовали?

ФИМА: Да. (Вынимает из-под задницы несколько казенных бумаг. Кладет перед Фаиной.) Наложите резолюцию, Фаина Васильевна.

Та кладет бумаги под свою задницу и продолжает листать гроссбух. Фима садится. Входит Антонина, на себя не похожая.

ФАИНА: Наконец-то! (В сторону): Краше в гроб кладут… (К Антонине): Понимаю, понимаю… страшно было мужа одного оставить… вот тут у Фимы твоя зарплата. (Фима лезет в стол. Антонина машинально прячет деньги в сумку.) Меня тут спрашивали, не с экспедицией ли я тебя услала… в качестве обеспечивающего звена… говорю – так точно… месторожденье открывают под бассейном «Москва».

ФИМА (подыгрывает): Ну, если только под бассейном, так это не такое уж большое!

АНТОНИНА (с неожиданным жаром):Но мощность, мощность какая… особенно нижний пласт… я должна идти… с минуты на минуту забьет фонтан. (Увеялась.)

ФАИНА: Фима, мы дали маху… живо за ней! Дело хуже, чем я думала.

Фима, не очень торопясь, застегивается и выходит. Звонит телефон. Фаина берет трубку.

МИХАИЛ (по телефону): Простите, ради Бога. Это Фаина Васильевна, начальница Антонины Досифеевой? Ее сейчас нет в комнате? очень хорошо. Я лечащий врач ее мужа. Видите ли, Валентин уже дома, а жена его всё не может покинуть больничного двора. Дежурит, как во дни его госпитализации. Это болезненный симптом. Я решил Вам позвонить. Знал из бесед с Антониной место ее работы. Нашел Вас с помощью телефонной книги через отдел кадров. Ведь она не появляется на рабочем месте, так?

ФАИНА: Да, конечно. Зашла только забрать зарплату, и тут же проявилась новая странность… сейчас я Вам подробно расскажу…

МИХАИЛ (перебивает): Этой неадекватности уже предостаточно. Вы можете попасть в тяжелую ситуацию. Ее необходимо немедленно поместить в стационар, но инициатива должна исходить от Вас.

ФАИНА: Понимаю… говорите, что мне нужно сделать.

Голос в трубке становится неясным. Фаина слушает тихую бубнёжку. Несколько раз энергично кивает, кладет трубку и уходит за занавес. За стол усаживается Михаил в белом халате, напротив Антонина в пестром байковом.

МИХАИЛ: Открытому Вами месторожденью уже присвоено имя «Храмовое». Ваши заслуги не будут забыты родиной. На высоком уровне принято решение о временной консервации объекта ''Храмовое'' в целях сохранения экологической чистоты бассейна ''Москва''. Вы должны прекратить дежурство на Кропоткинской вплоть до моего распоряженья.

Антонина слушает, боясь проронить хоть словечко, и несколько раз кивает головой с очень большой амплитудой, всякий раз еще и опуская глаза. На каком-то третьем по счету кивке голова ее затормаживается в нижней точке, а когда вновь подымается, доктор Беляев уже подменил доктора Черняева. Улыбка сходит с лица Антонины.

БЕЛЯЕВ (смотрит на Антонину, как удав на кролика): Так как же с месторожденьем «Храмовое»?

АНТОНИНА (тихо): Он сказал – отставить… он сообщит, когда…

БЕЛЯЕВ (холодно): Прекрасно. Вам надо в точности выполнять это указание доктора Черняева. Он в курсе дела. Во всем же остальном он обычный человек, со свойственными человеку слабостями и недостатками. Сейчас я Вас усыплю, и во сне Вам многое станет ясно.

Антонина смотрит с ужасом в очки Беляеву, но не может противиться и засыпает. Приходит Вася с Ломошеевым и Зверевым. Те оттаскивают Антонину вместе со стулом в кулису. Вася уносит телефон. Беляев идет с ними и что-то тарахтит Антонине в затылок. Выходят Валентин в смокинге и Санька в блузе художника. Садятся на стол.

ВАЛЕНТИН: Ну, на Кропоткинскую она больше не ездит. Михаил сказал – не треба. Меня бы она так слушалась. В психушку бегает, но к Михаилу больше не подходит. Вздыхает из-за забора. Глядеть жалко. Еще того хуже - повадилась к его дому. Адрес где-то узнала. Давно повадилась, еще до больнички. И сейчас туда таскается. Михаил это от ведьмы Фаины скрыл. Он ей другую версию подкинул, хитрый подонок. А я не стал возникать… слабый, весь накачанный таблетками… и до сих пор не знаю, как следовало поступить…

ЛИЗА (в середине его тирады подошла сзади, в платье по моде 1900-ого года): К ворожейке… без проблем…

ВАЛЕНТИН с САНЬКОЙ (не оборачиваясь, хором): Пошли они…

ВАЛЕНТИН: Поговорил вчера с Карабасом… берет ее опять статисткой… ну, дублершей… отвлечь немножко…

САНЬКА: Ага, он Лизе сказал. Тонька должна вместо нее выходить под вуалью и падать трупом. А то у Лизы от этих падений скоро выкидыш будет. Не ко времени это всё – и с Тоней, и с Лизой… ну да ладно… как-нибудь.

ЛИЗА (обнимает сзади Саньку): От падений не выкидыши бывают, а наоборот. Ладно, пусть все падения достанутся Антонине, пока я разрожусь… (Уходит, утаскивая с собой Саньку.)

АНТОНИНА (выходит на авансцену в таком же костюме, как у Лизы, садится рядом с Валентином): Дай я тебе расскажу…

ВАЛЕНТИН: Не надо, Тонюшка, не рассказывай… пока не произнесено – вроде как не произошло… у нас теперь свобода… хоть в доску расшибись… ты не Катерина, я не Тихон… утихни, живи… не вали меня совсем-то… (Целует ее.)

АНТОНИНА (тоном спокойного отчаянья): Какие люди были, такие и остались. Без перемен. (Вздыхает так, что пыль поднимается со стола и стоит столбом в свете софита. Пугач высовывается из кулисы и тычется в руки Валентину. Тот его отталкивает. Пугач убирается в кулису.)

ПЕТРОВИЧ (проходит по авансцене): Перерыв окончен, пошли репетировать дубляж. (Уходят втроем.)

ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Театральные подмостки. Справа единственная обшарпанная ложа бывшего клуба. В глубине ее сидит, не афишируя себя, Михаил. По подмосткам носится, всплескивая руками, Санька в роли художника-любовника. Перед ним появляется Антонина в вуали и в Лизином платье. Михаил поглубже задвигается в ложу.

САНЬКА: Наконец-то… ты не спешила…

ВАЛЕНТИН (врывается в смокинге на подмостки): Я был почти уверен…

Санька выхватывает из кармана блузы пугач, стреляет в Валентина.

ПУГАЧ (как из гранатомета): ПИФ!

Валентин слишком натурально падает.

САНЬКА ( с неясным беспокойством, в роли и не в роли): Я не хотел… (Бросает пугач, тот ползет по сцене к лежащему Валентину, который из последних сил его отпихивает.)

ВАЛЕНТИН (тихо и очень серьезно): Он не успокоится… (Принимает настойчивый пугач, стреляет в Антонину.)

ПУГАЧ (еще громче прежнего): ПАФ!

Антонина падает так, будто бросается навстречу Валентину. По сцене расползается отчаянный дым.

ПЕТРОВИЧ (вбегает): ЧП! (Прикладывает правую руку к сердцу Валентина, левую – к сердцу Антонины. Поднимает их - обе в крови. Кричит в кулису): Лиза! звони 02!

САНЬКА (над телами): Мертвы… (Встает, пошатываясь.)

НАИЛЬ (вбегает с огнетушителем): Горим!

Направляет струю сначала на Саньку, потом в ложу. Михаил бросается к выходу из ложи. Санька одним прыжком перемахивает через барьер и наваливается на Михаила. Слышен шум борьбы в коридоре за дверью ложи. Через малое время Санька окольным путем осуществляет привод Михаила. Костюм обоих в беспорядке. Дым рассеялся. На подмостках, напоминающих эшафот, Валентин и Антонина теперь лежат рядом, ногами вперед, взявшись за руки. Над ними стоит таинственный Карабас-Барабас, надев на обе руки кукол, очень похожих на Досифеевых. Куклы обнимаются. Между подмостками и опустевшей ложей шарахается возмущенная публика. Несколько человек колотят в запертую теперь дверь с надписью «выход», через которую Санька приволок Михаила.

ВОЗМУЩЕННАЯ ПУБЛИКА: Открыть! выпустить! прекратить! вернуть! возместить!

САНЬКА (кричит им в лица): Любите стрельбу – вот вам стрельба! Любите кровь – вот вам кровь!

ПЕТРОВИЧ (мечется): Вернем… возместим…

ЛИЗА (вбегает на подмостки): Кабинет был заперт… звонила по чужому мобильнику…сейчас будут. (Склоняется над убитыми.) Не дышат. (К Саньке): Сердце чуяло… и у Валентина, и у меня… не могли мы под этим дулом играть… вон он, гад, лежит. (Хочет поднять пугач.)

СЛЕДОВАТЕЛЬ (входит на подмостки с помощником, врачом и двумя ментами): Не трогать! ни с места! (К Петровичу): Следователь Следокопытов. Мой помощник Овчаркин. Вот, Вы двадцать минут как позвонили, а наша мобильная бригада уже на месте происшествия.

ПЕТРОВИЧ: Я звонил? двадцать минут назад? Двадцать минут назад они еще живы были… (Затыкается.)

Врач осматривает трупы, Овчаркин еще и пугач.

ВРАЧ: Счет два ноль не в нашу пользу.

ОВЧАРКИН (глубокомысленно): Выстрелы произведены именно со сцены, а никак не из зала и не из ложи. И вроде бы из этого пугача, хотя теоретически из него и мухи не убьешь.

СЛЕДОКОПЫТОВ (пошептавшись с Петровичем, к ментам): Публику выпустить, за исключеньем задержанного. (К врачу): Пусть подадут носилки.

САНЬКА (к Лизе): Нет повести печальнее на свете.

ЗАНАВЕС

По авансцене проходят мягкой походкой уже знакомые зрителю призраки. Пугач плавает между ними, и наконец его прибирает к рукам парень в косоворотке. Появляется бледная Антонина в костюме безумной Офелии, с распущенными волосами, в венке из водяных лилий. Валентин в костюме Гамлета тычет шпагой в кулисы. Из каждой кулисы при его уколах доносятся душераздирающие вопли. Парень с пугачом коршуном кидается отодвигать кулисы – там никого нет. Пугач вырывается у него из рук и сам щелкает, наставив дуло в зал: осечка… осечка… осечка… За стеной бьют часы. Призраки скрываются за занавесом, пугач шлепается на пол.

НАИЛЬ (входя, спотыкается о пугач): Опять тут лежит, шайтан. Его ж забрали отпечатки снимать.

ПЕТРОВИЧ (идет следом, подбирает пугач): Приобщили к делу, пронумеровали, бирку нацепили… Нет, видно нам в этом помещении не играть – и аренда не под силу, и страх берет. Очень старый клуб. (К входящему Саньке): В этом зале, говорят, шли троцкистские процессы… если не самые показательные, то, во всяком случае, рядовые.

САНЬКА: Отпустили Михаила. Никаких возможностей подмены пугача настоящим оружием не прослеживается. (Пугач в руках Петровича пытается целиться в Саньку. Петрович, не справившись с ним, роняет злую игрушку на пол.) Вот он где, дьявол, лежит. Как-то ловко сам себя подменяет. То так, то эдак. В прорубь что ли его закинуть… (Хочет подобрать пугач.)

ПЕТРОВИЧ: Не тронь.

САНЬКА: Да что нам, святой водой здесь покропить? Чего там… на нем мои отпечатки сто раз есть…

Опять хочет нагнуться. На улице слышна стрельба. Пугач подхватывается и залетает в шторы. Слышен звон стекла.

ПУГАЧ (снаружи): Пиф! паф! пуф!

ПЕТРОВИЧ: Наиль, неси стеклорез! Вставлять надо – небось не лето. (Наиль уходит.)

САНЬКА: Не лето… тогда июнь был… светлая ночь – когда я на Валентина наехал…

ПЕТРОВИЧ: Досифеева покойного разыгрывал? Он, сердешный, последнее время куста боялся. Всё равно ты дурак… скоро отцом будешь, а ума…

САНЬКА: Вот и хорошо… будет кому вместо меня на свете жить…

На улице воют сирены. Петрович, махнув рукой на Саньку и уже не обращая вниманья на уличные события, идет вслед за Наилем. Пугач возвращается, целится из воздуха в Саньку. Гоняет его, прижатого к занавесу.

ГОЛОС ИЗ РУПОРА: Приговор, вынесенный врагу народа Александру Верхозину…

ПУГАЧ (под сурдинку): Пффф…

ГОЛОС ИЗ РУПОРА: …приведен в исполнение.

ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ

На сцене зеленое лето, на заднике между двух рощ крутая радуга. Под нее уходит Лиза, уводя за руку сына. Валентин, Антонина и Санька смотрят им вслед, стоя вместе у кулисы.

ЭЙ, ТАМ, НА ХУТОРЕ!

Сцены с участием потусторонних сил

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

СТАРЫЙ ДЖЕНТЛЬМЕН (призрак) – покойный хозяин хутора Тетеревищи, бывший управляющий именьем Катуар Павел Иннокентьевич Бобровский.

ДАМА С ПОРТРЕТА (призрак) – его покойная жена Юлия Николаевна.

Их дети: АПОЛЛОН ПАВЛОВИЧ (тень) – расстрелянный физик.

АНАТОЛИЙ ПАВЛОВИЧ – профессор, ныне здравствующий, но на сцене не появляющийся.

АРИАДНА ПАВЛОВНА – владелица щитового домика.

Их внуки: РАДИЙ АПОЛЛОНОВИЧ БОБРОВСКИЙ, он же

РУДОЛЬФ АЛЕКСАНДРОВИЧ БОБЫКИН, без определенных занятий.

КОНСТАНТИН (КОСТИК) – сын Ариадны Павловны, прежде ассистент кафедры общей химии, теперь, в 1980-ом году, разнорабочий дома отдыха Катуар.

Их правнучка АСЯ, дочь Константина, подросток.

ИННА – жена Константина, зубной врач.

МАРУСЯ – гостья Ариадны Павловны.

ЗАХАР – друг Маруси.

КИРА – внучка вовремя умершего старого большевика, до недавних пор воспитательница колонии для несовершеннолетних преступников.

ЛЕШКА – воспитанник колонии.

ЧЕЛОВЕК ИЗ РЕСТОРАНА.

ИВЕТТА – рыжая кобыла.

ЗЛОДЕЙ – дворовая собака.

ЛИСА (без имени).

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Перед закрытым занавесом Маруся сражается со stocken-pferd. Лошадка наклонила рыжую голову, палочка задралась сзади между джинсовых штанин Маруси. За сценой из магнитофона доносится по ходу дела настоящее ржанье. Ася из последних сил сдерживает огромную игрушечную собаку Злодея. Его лай тоже звучит за сценой.

АРИАДНА ПАВЛОВНА (высовывается из окна, открывшегося в правой кулисе): Маруся! Иветта! Иветта! Маруся!

ИВЕТТА: И-го-го!

ЗЛОДЕЙ: Гав! гав!

АСЯ: Злодей, гад ползучий, стой!

МАРУСЯ: Н-ничего… я держусь… ппошла, пошла… заходи в ограду… ай! (Падает с размаху наземь, встает, пошатываясь. Поет.) Вы плачете, Иветта, что Ваша песня спета…

АРИАДНА: Руки, ноги целы? Слава Богу. Страдать некогда. Надо бежать искать Костика.

МАРУСЯ (нетвердо): Ага… ноги в руки… какой там адрес?

АРИАДНА: Точно не знаю. Дачный поселок старых большевиков, улица Маркса-Энгельса, старая двухэтажная деревянная дача. Там такая, по-моему, одна.

МАРУСЯ (бодро): Найду! язык до Киева доведет. Найду и водворю в лоно семьи… хоть бы там в него вцепилась сама Цирцея. (Ковыляет по авансцене, постепенно ускоряя шаг.)

ЛИСА (обгоняет Марусю, преследуемая выводком собак; волочит по земле хвост, вымазанный глиной): Всё… кранты!

МАРУСЯ: Несчастная!

ЛИСА (оборачивается, скаля зубы): От такой же слышу! (Передняя собака хватает ее за хвост. Убегают все вместе в левую кулису.)

МАРУСЯ: Как ни крути, она права. Вечно мне во чужом пиру похмелье. Пожалела жену красивого Костика – так другая не пожалела. Добродетель всегда в накладе… имя ей одиночество. Шкандыбай, Маруся, не то жизнь схватит тебя за хвост.

В левой кулисе распахивается окно Киры. Маруся останавливается перед ним, задирает голову, потирает поясницу, оглядывает дом. Наконец решается постучать по стеклу. Навстречу Марусе, растрепанной, в футболке и джинсах, выглядывает дама помоложе – завитая головка, кружевная блуза, павловская шаль.

МАРУСЯ: Тысяча извинений… Ариадна Павловна отрядила меня за Костиком… воленс ноленс.

КИРА: Да, конечно… он сейчас на работе. Вы, должно быть, Маруся?

МАРУСЯ: М-мм. Так я побегу в дом отдыха. Где он там? в котельной?

Уходит быстро, прихрамывает сильно. Из правой кулисы уж вышел Костик с разводным ключом и обрезком трубы. Кладет эти предметы наземь, кланяется Марусе.

КОСТИК: А, фрау недотрога… как успехи в верховой езде?

МАРУСЯ: Костик, тебя на ковер. Пошли вместе. Дорогой объяснишь, почему Инночка решилась за тебя выйти. И уж коли так, зачем превращаешь брак в бардак.

КОСТИК: Изволь. Не сходя с места. Когда она за меня шла, я еще не деклассировался. Представь – мне двадцать восемь, я ленивый ассистент на кафедре общей химии в стоматологическом институте. Дальше можешь вычислить. Родилась Ася, моя мать ее нянчила, Инна училась. Потом я устроил взрыв в лаборатории, отсюда у меня вот это. (Показывает, разгладив бороду, на уголок губы, словно надорванной). В общем, меня уволили.

МАРУСЯ: По сумме очков? Не заливай, Костик. У Аси точно такая же рваная губа. И я видела фотографию твоей бабушки. Семейная трагическая гримаса. Как в воду гляжу – никакого взрыва не было, kein, а была еще одна первокурсница. От живой жены, небось, не расписывают.

КОСТИК: М-да. Но и взрыв тоже был.

МАРУСЯ: Похоже на правду. У тебя взрывная энергетика. Ладно, верю. Две причины. Так ты пойдешь или нет?

КОСТИК: Не сейчас. Возможно, позже. Ступай, Маруся. Не тащить же меня силком. Сама всю жизнь разводишься… два сапога пара. Ты что, прихрамываешь? Иветта? Я ей покажу. Ладно, иди-ка ты на хутор.

МАРУСЯ: Костик, ты неудачно выразился. А почему хутор называется Тетеревищи? здесь что, глухари водились?

КОСТИК: Мало ли чего тут водилось.

МАРУСЯ: И привиденья?

КОСТИК: Много будешь знать - скоро состаришься.

МАРУСЯ: Ты от кого сбежал? от них или от жены? Отчего у старого дома одно крыло пустует? а мебель оттуда вынесена к вам... это что, Ариаднины комнаты? тогда займите их… тесно же вчетвером.

КОСТИК: Ходячая инфантильность, уймись. Старый дом – спорный между матерью и дядей.

МАРУСЯ: А завещанье? не нашли?

КОСТИК: Нашли, когда уж не было в живых того, на чье имя оно составлялось. Кончай задавать вопросы.

МАРУСЯ: Угу… но ТОТ, КТО ЖИВЕТ НА СКЛОНЕ… как его имя-отчество? Отчего Ариадна всегда говорит о погоде, когда речь заходит о нем? что там за сараюшка? для кого выстроена?

КОСТИК: Хоть господин наш Новгород Великий перед тобой ответа и не держит, но, вдовью честь твою блюдя я так и быть тебе отвечу. Не сараюшка, а мастерская художника…

МАРУСЯ (так и рвется): …который писал ПОРТРЕТ!

КОСТИК (настороженно): Кто тебе сказал про портрет?

МАРУСЯ: Ася! Мы с ней вместе ловили минуты, когда солнце светит прямо в щель шторы и луч падает на лицо дамы. Это твоя бабушка? такой же рот… не спутаешь.

КОСТИК: Выкладывай, что еще ты видела.

МАРУСЯ: Лично я – ничего… но Ася…

КОСТИК (обрывая): Асю и спросим.

МАРУСЯ (не сдается): Правда, что там был роман? художник – модель? твоя бабушка держала портрет вне дома… дед несколько раз пытался его уничтожить…

КОСТИК: Ну, Ася!

МАРУСЯ (закусив удила): … домик на склоне был приютом любви… этот человек без имени, которого Ариадна называет «квартирант» – ведь он же призрак!

КОСТИК: Мели, Емеля, твоя неделя. А лучше отправляйся бабочек ловить. Пора.

МАРУСЯ: Ты неудачно остришь. Костик!

КОСТИК: Напротив! очень удачно.

Маруся плетется в левую кулису, бабочки садятся ей на плечи – лимонницы, шоколадницы и капустницы.

СЦЕНА ВТОРАЯ

Занавес открывается. Маруся сидит за столом с двумя телефонными аппаратами. На конце одного провода, возле левой кулисы – Инна в белом халате с каким-то инструментом в руке. На конце другого, у правой кулисы – Захар в фартуке, держит мокрую вымытую тарелку.

МАРУСЯ ( в свою левую трубку): Захар, голубчик, ни свет ни заря - не хочешь ли, братец, жениться?

ЗАХАР (отставляя тарелку): Вообще говоря – да… смотря на ком…

МАРУСЯ (не кладя левой трубки, говорит в правую): Инночка, заинька, ты не находишь, что Костика пора проучить посредством некоего третьего лица?

ИННА (отложив инструмент): Да, я запишу его завтра на прием.

Маруся кладет трубки и смежает глаза. Звонит левый телефон.

ЗАХАР (уже без фартука): Моя Марусечка… я так не могу… от нее не исходит никаких флюидов.

Маруся тихо лепечет что-то успокоительное в левую трубку. Не успевает ее положить – звонит правый телефон.

ИННА (уже без белого халата): В жизни не видала такого… такого… (Плачет.) Маруся чуть слышно лопочет одно и то же в обе трубки. Слова ее не ясны зрителю. На протяженье этой беседы втроем Захар и Инна боком-боком совершают вместе со стульями дрейф к середине авансцены. Наконец, оказываются почти рядом и поворачивают головы друг к другу. Не выпуская из рук телефонных трубок, слушают бормотанье Маруси. Тут выходит Костик. Несколько высокомерно смотрит на троих заговорщиков. Легко поднимает стул с миниатюрной Инной, переставляет его обратно к левой кулисе. Захар подхватывает свой стул и сам ретируется в правую кулису. Маруся, положив левую (Захарову) трубку, по-деревенски закрывается рукавом.

КОСТИК (берет телефонную трубку из рук Инны; издевательским тоном): Маруся, что пропала? приезжай, Иветта стала как шелковая.

ЗАНАВЕС

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Занавес открывается. На горе хутор Тетеревищи – приземистый старый дом, слева маленький щитовой. Ниже по склону сарай не сарай, баня не баня – «мастерская художника». Под горой течет ручей. Летние сумерки. В зарослях ольхи Кира сталкивается с Лешкой, обритым наголо, в тюремной робе с номером.

КИРА: Дружочек мой… как это ты выбрался… поверки еще не было…

ЛЕШКА: Вас искал (Берет ее за руку.) Туда, в поселок, я боюсь… думал, может здесь. Прутья десять днейпилил и пилку сломал… завтра заварят. Хоть разочек, думал, увижу… вернусь, не беспокойтесь… мне бежать некуда.

КИРА (не отнимает руки): Я тут впервые… что это тебя толкнуло…

ЛЕШКА: Не знаю. Как Вас (с гордостью в голосе) за нашу любовь уволили, (упавшим тоном) они меня совсем задолбали.

КИРА (гладит его по голове): Бедный мой… ведь я завтра уезжаю. Далеко и насовсем.

ЛЕШКА: Парни Вашу фотокарточку украли. Я другой не прошу. Всё равно не уберегу. Вы (гордо) как киноартистка.

Стоят обнявшись. Мимо, не замечая их за кустами, пробегает Маруся. Взбирается по склону, задевая на ходу рукой ветки елей с розовыми шишками.

МАРУСЯ: Как он любил родные ели своей Савойи дорогой!

Кира торопливо целует Лешку, он уходит, оглядываясь на нее.

Из «мастерской художника», точно зверь к водопою, спускается человек. Маруся загораживает ему дорогу.

ТОТ, КТО ЖИВЕТ НА СКЛОНЕ (пытаясь ее обойти): Извините…

МАРУСЯ (не пропуская его): Как Ваше имя-отчество? Ариадна Павловна никак не хочет мне их назвать.

ТОТ, КТО ЖИВЕТ НА СКЛОНЕ: Я ими не пользуюсь.

МАРУСЯ: Не можете ли Вы мне объяснить…

ТОТ, КТО ЖИВЕТ НА СКЛОНЕ: Я не подходящий для этого человек.

МАРУСЯ: Вы действительно человек, не призрак?

ТОТ, КТО ЖИВЕТ НА СКЛОНЕ: Не вполне уверен. (Делает решительный шаг в сторону и, оставив Марусю, нисходит к ручью. Маруся поднимается к домам.)

КИРА (выступает из зарослей у воды): Радик, родной… (Порывисто обнимает ТОГО, КТО ЖИВЕТ НА СКЛОНЕ.)

РАДИЙ (не отстраняясь): С кем ты пришла проститься – со мной или с ним (показывает на щитовой домик)?

КИРА (в сторону): Получилось, что не только с вами двумя. (Радию): Кто ж тебя теперь по имени назовет?

РАДИЙ: Так решено? это запоздалое разрешенье на выезд или высылка?

КИРА: Скорей второе.

РАДИЙ (целует ее закрытые глаза): За имя не стоит держаться. Я его узнал в тридцать лет.

КИРА: Ты так мало рассказывал.

РАДИЙ: Нам было не до разговоров. (Кира отстранилась и ждет.) Ну, слушай. В детдоме меня зашифровали кое-как. Радий Аполлонович Бобровский – Рудольф Алексаныч Бобыкин. Родители-физики надо мной подшутили. Зато и с ними сыграли шутку… в подвале, на расстоянии десяти шагов. В шестьдесят четвертом я увидел Костика в электричке. Он тогда еще бороды не носил, и фамильная черта была налицо – на лице. Вышел вместе с ним, прокрался следом на хутор. Вот с этой нижней дороги увидал гигантские ели, осыпанные шишками, и вспомнил их. Дальше до выясненья имени оставались считанные шаги. Ариадна признала меня, поселила на склоне и просила молчать. Документов я не менял.

КИРА: Они с братом только что судились за дом, и Ариадне почему-то досталась только треть. Что там сыграло роль – кто где прописан или у кого какой состав семьи? не знаю. Верней всего, повлияло наличие щитового домика. Странные советские законы. Ты мог бы получить хотя бы треть… половину того, что оттяпал профессор. Единственный законный наследник – ты… завещано было на твоего покойного отца… дед доверял лишь ему.

РАДИЙ: У меня нет сил настаивать… опять попаду в психушку – раньше, чем будет решено мое дело. Мне хорошо здесь. (Показывает на «мастерскую».) Тут живет призрак любви. Он встречал меня на пороге, когда я возвращался от тебя. А тот голубчик (указывает на щитовой домик) весь в своего родителя… который донес на моего. Потом будущий профессор (тычет на правое, дальнее от щитового домика крыло большого зданья) донес на доносчика. Все трое работали вместе… два брата и муж сестры… не поделили какого-то открытия. Деда хватил удар… шестидесяти не было. Бабушка внесла проклятый портрет в свои покои (показывает на левую, Ариаднину часть старого дома) и еще пожила в воспоминаньях. В сорок первом рыла окопы… уже немолодая, чуть-чуть за пятьдесят. Попала под бомбежку.

КИРА: А художник?

РАДИЙ: Дуэль с плохим концом… не спрашивай. Призрак на пороге «мастерской» был мужчина – борода… шляпа. Ну, хватит, пора прощаться. Что разлука… мы уж разлучены. Для того, обделенного подростка мне не жалко было твоей ласки. Теперь другое дело. Не оправдывайся незнаньем… тебя бы ничто не остановило.

Махнув рукой, хочет скрыться в ольшанике. На сей раз Ася заступает ему дорогу.

АСЯ: Дядя Радя, я Вам рада. Вам не отвертеться и не отвернуться. Меня зовут Ася, и я Вас люблю. Вы поселились тут до моего рожденья. Нужна дьявольская изворотливость, чтобы четырнадцать лет со мной не здороваться. Ну, ну, смелее. Нас теперь двое. Дайте лапу. (Радий протягивает ей руку. Кира безмолвно наблюдает эту сцену.)

РАДИЙ: Ты вылупилась из детсва. Я любовался тобой, сидящей в деревянной тележке.

АСЯ: Дядя Радя, идите, а то там соберут все бутылки – у опушки с видом на магазин. Завтра вечером пойдем на дело вдвоем. Даю слово взрослого человека.

Радий плетется в левую кулису. Ася, стоя у подножья холма, смотрит ему вслед. Кира отвернулась. С противоположной стороны снова появляется Лешка. Увидав, что Кира не одна, хочет сбежать.

КИРА: Лешка, это друг… подойди… отстоял поверку?

ЛЕШКА (Асе): Здрассьте.

АСЯ: Я про тебя знаю. Завтра же приду к дыре в заборе возле вахты. Жди. После поверки. И принесу свою фотокарточку. Украдут – еще десять принесу.

КИРА: Лешка, бегом! скоро будет обход по спальням! (Лешка убегает.) Ася, ты очень много знаешь… про меня, Лешку… наверно, и всё остальное. Ты не сердишься?

АСЯ: Это их дела… моих родителей. Если у них отношенья не фонтан, что я могу поделать?

КИРА: Ты не права. Тут дело не в фонтане. Просто объективная реальность такова.

АСЯ: Знаю, знаю… любовь выдыхается, от этого никуда не уйдешь. Либо изменяй, либо впадай в депрессию и спячку. Еще неизвестно, что лучше. Вон там (кивает на «мастерскую») как раз и разыгралось. Мы с Марусей смотрим в щелку на портрет, а он шевелится. То есть Маруся не уверена… но я разглядела ясно… у меня глазок смотрок. И злодей рычит. Художника тоже видела на склоне… мягкая шляпа, как у Чехова.

КИРА (не слушает): Ася, вызови мне отца… меня завтра отправят в изгнанье… прощусь с ним при тебе.

АСЯ: Конечно, вызвала бы. И не стала бы глазеть, как вы прощаетесь. Но он с мамой в ресторане… чья-то свадьба.

КИРА: Они пошли вдвоем… как ни в чем не бывало?

АСЯ: Ну да, напоказ. Куда иголка, туда и нитка. Так делают, когда хотят кого-то отшить. (Идет Радий, нагруженный бутылками). Вон дядя Радя возвращается из тех краев. Дядя Радя, я спрячу. (Отбирает у него бутылки, прячет в кустарник.) Пошли с Кирой, вызовем папу. Я скажу, что у Вас к нему срочное дело. Вы ни в чем не замечены, нигде не засвечены. Идем. Бежим.

Радий покоряется ее натиску. Спешат втроем туда, откуда он только что пришел. Четвертым за ними увязывается неизвестно откуда взявшийся Злодей.

ЗАНАВЕС

На левой кулисе вывеска «РЕСТОРАН». Человек из ресторана в белой куртке маячит в дверях. Кира останавливается не доходя и низко опускает голову.

АСЯ: Нельзя ли позвать моего отца, Константина Бобровского? к нему приехали по важному вопросу. (Показывает на Радия.)

ЧЕЛОВЕК ИЗ РЕСТОРАНА (смотрит на прическу и шаль прячущей лицо Киры и хмыкает, обращаясь к ней): Гражданочка, Вы бы шли куда подальше… он тут с женой… могут выйти неприятности… нам это ни к чему.

КИРА (вскидывается, простирает руки): Пожалуйста… умоляю… я завтра на рассвете улетаю в Америку…

ЧЕЛОВЕК ИЗ РЕСТОРАНА: Хоть бы и на Аляску… здесь всё про всех известно… он к Вам не выйдет.

Кира, опустив голову, отходит. Радий с Асей идут следом. Злодей лижет Кирины болтающиеся плетьми руки.

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

Занавес открывается. Одна из двух Ариадниных комнат в старом доме. Дверь в профессорские апартаменты завешена портьерой. Маруся, поджавши ноги, беспокойно спит на неудобной козетке. Появляется СТАРЫЙ ДЖЕНТЛЬМЕН. Стоит возле женского портрета. ДАМА слегка меняет позу, но застывшая улыбка остается на ее лице.

СТАРЫЙ ДЖЕНТЛЬМЕН: Ты улыбаешься ему… ты оставила здесь улыбку, обращенную к нему… я сожгу твое изображенье.

Поджигает портьеру и проходит сквозь запертую дверь на профессорскую территорию. Маруся вскакивает, срывает портьеру, затаптывает огонь. Подобравши ноги, ложится снова и закрывает глаза. ДАМА на портрете встает во весь рост.

ДАМА: Маруся, Вы напрасно пытаетесь играть какую-то роль в этой семье. Вам это не удастся. Здесь все сильней Вас. Те, кто жив, и в особенности те, кто умер.

ДАМА снова усаживается на написанную маслом Марусину козетку и стихает. Маруся подымается, вешает слегка опаленную портьеру и убирает свою постель. Выскальзывает из комнаты с полотенцем на плече. Входит Ариадна с подносом, ставит на стол три чашки перед тремя плетеными креслами. Возвращается Маруся. Садятся вдвоем к столу.

МАРУСЯ (несколько неуверенно): Что, старый джентльмен еще не переоделся к столу?

АРИАДНА: П-погода сегодня отличная…

Входит Ася и хочет сесть на стул СТАРОГО ДЖЕНТЛЬМЕНА. Собирается отодвинуть стул, но рука ее повисает в пустом пространстве. Ася храбро придвигает четвертый? третий? стул и, поплевав на руку, льет чай в чашку СТАРОГО ДЖЕНТЛЬМЕНА. Но тут же снова дергает вверх носик чайника – чай течет на стол и капает с клеенки на пол: тук… тук… тук… Маруся бросается к буфету и ставит перед Асей еще одну чашку. Ася наливает себе чай. Маруся снова отходит, разглядывает на полке с посудой фарфоровую статуэтку.

АСЯ: Аполлон…

За окном внезапно темнеет, рама распахивается ветром, по комнате проходит ТЕНЬ.

АРИАДНА: Такая погода долго не удержится… (ТЕНЬ разворачивается и уходит с затихающим ветром. Снова выглядывает солнце. Чаепитье с призраками продолжается.)

АСЯ: Кира уехала. Дача сегодня уже заколочена, я ходила.

АРИАДНА: К вечеру будет дождь.

АСЯ: И Захар уезжает туда же.

АРИАДНА: С утра парит.

АСЯ (упрямо): Я попрощалась с Кирой. И дядя Радя тоже. И Лешка.

АРИАДНА: Дядя Радя… ты так называешь нашего квартиранта Рудольфа? скорей уж дядя Рудя.

АСЯ (жестко): Я так называю твоего племянника Радия.

МАРУСЯ: Да, погода и впрямь хороша. Но я сегодня ночевать не останусь. Дела, знаете ли.

АСЯ: Похоже, СТАРЫЙ ДЖЕНТЛЬМЕН не одобряет раздела дома. Иль вновь послал вызов призраку в чеховской шляпе? А это тоже его рук дело? (Указывает на горелую портьеру.) Хочет поджечь Джоконду?

АРИАДНА: Погода…

АСЯ: Да, да, погода!

МАРУСЯ: Боже мой, Ася так рано взрослеет…

АСЯ: Повзрослеешь тут…

ЗАНАВЕС

ЭПИЛОГ

На авансцене вывески по-английски. Проходит Захар, углубленный в свои мысли. Навстречу ему Кира с невидящим взором. Разминулись, развернулись каждый у своей кулисы. На этот раз Захар уткнулся в американскую газету, Кира трет ладонями веки. Снова поворот на сто восемьдесят градусов у разных кулис. Теперь на полпути в рассеянности чуть не сталкиваются лбами.

ЗАХАР: Простите, мы с Вами…

КИРА: Нет, мы там не встречались… я уж и не знаю, была ли в той стране.

ЗАХАР: Всё же… я видел Ваше лицо… быть может, на экране?

КИРА: Нет, нет, я никогда не играла… всё было всерьез.

Захар безо всяких объяснений поворачивается и далее следует рядом с Кирой, отставая на полшага. Уходят в одну кулису.

ЮНЫЕ ЖЕНЫ, ЛЮБИВШИЕ НАС

Маленькая классическая драма

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Петр Мартыныч Терский, атомщик – старый, сердитый и усатый.

Наталья Николавна Терская, его третья по счету жена.

Павел Петрович Терский, по прозванью Пол Ньюмен, физик-теоретик, за шестьдесят, офигенной красоты, его сын от первого брака.

Нина Всеволодовна Терская, по прозванью парижаночка, по профессии непонятно кто, за сорок, тоже отменная красавица, его экс-жена.

Ксения, аспирантка-филолог, долговязая, кудрявая и ребячливая, их дочь.

Стефан Семеныч Пломбум, прозываемый различно: Пломбир, Плейбой, иногда Плюм-Блюм, профессор, филолог широкого профиля, поэт, за шестьдесят, сутулый и мешковатый, с постоянной рассеянной улыбкой на лице, муж Ксении.

Эстер Борисовна Смородинская, кардиолог, лет сорока пяти, маленькая и чернявая, его бывшая жена.

Арсений Смородинский, по прозванью Стивенсон, окончил филфак МГУ, работает в какой-то редакции, их сын.

Алексей Сеннов, по прозванью Сеннов-Арсеньев, младший научный сотрудник курчатовского института, неразлучный друг и спутник Стивенсона.

Анна Юрьевна Сеннова, психотерапевт, массивная дама – его мать.

Андрей Самойлыч Сапожников, по прозванью Ноутбук – переводчик с гениальной памятью, друг Пломбума.

Виртуальный пришелец из компьютера.

Щенок, довольно породистый.

Птичка из шляпы.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Большая дача сталинских времен, огромный участок сосняка, в глубине флигель с верандой. Аномально жаркий майский день, цветут яблони. В лучах утреннего солнца ходит Пломбум, спустив длинные руки из коротких рукавов джинсового пиджачка. На голове его время от времени появляется треугольная шляпа, украшенная цветами и плюмажем. Она быстро исчезает, но из-под нее успевают выплыть шаровые молнии. Ходят по своим орбитам вкруг башки Пломбума. На авансцене спиной к Пломбуму тихо переговариваются Стивенсон и Сеннов-Арсеньев.

ПЛОМБУМ: Каждый камень может быть прекрасен, если жить медлительно в тюрьме.

СЕННОВ-АРСЕНЬЕВ (отчетливо в зал): Зато ты, Плейбой, похож на обезьяну… сутул, с тупой ухмылкой. Профессор Калифорнийского университета Стефан Семеныч Пломбум! Стивенсон, я тащусь.

СТИВЕНСОН: Всегда был неадекватен, психушку честно заработал. За бугром возвысился на волне интереса к перестройке… самиздатовский поэт, узник института Сербского… кафедру ему! а я в школе получал гуманитарную помощь как дитя неполной семьи. Мать даром подписала ему отъезд, только б не видеть.

СЕНОВ-АРСНЬЕВ: Кто кого бросил?

СТИЕВЕНСОН: Не смей гнать байду! конечно, она его… сто пудов… еще бы не хватало! Жалко, бизнесмен сорвался с крючка… это теперь телефон 8882… или как там… школа знакомств, разбор полетов… почему не закадрил, в чем ошибка. (Сник.) Ей досталось. Плейбой легко мог меня забрать. И вообще там остаться… на фиг он тут? Мачеха меня на год старше. Ее отец там преуспел – так он физик… специалист… красавчик… вылитый Пол Ньюмен… так и дразнят… скоро увидишь. Ушел от красотки Ксюшиной матери – двадцать лет разницы было… в его пользу… она тоже сегодня здесь. Взял худущую американку, ровесницу дочери. Мамочка тьфу на Ксеньку – и за француза. Спи, мой ангел, денег шиш, мать уехала в Париж. Девчонка посуду мыла в кафе.

ПЛОМБУМ: От нее тогда остались одни глаза.

СЕННОВ-АРСЕНЬЕВ (оборачивается): Ну и слух… не ожидал!

СТИВЕНСОН: Ни фига! глух как тетеря. У него какие-то свои датчики… даже через стенку… я часто ловлюсь. Привез тогда Ксеню к деду, на эту дачу. Сегодня дедушке стукнет девяносто, а третьей жене его нет пятидесяти. Но когда Ксения вышла за Плейбоя, отец с дедом такой шум подняли! нам можно, другим нельзя. Твою мать - не бойся, я не ругаться собрался - твою мать пригласили… под предлогом бессонницы старика! SOS! нужен психотерапевт! Подстроят для девочки закамуфлированные антиплейбойные сеансы. И моя мамаша явится… у деда, дескать, с сердцем плохо… стягивают антиплейбойные силы.

ПЛОМБУМ: Зреет напрасный заговор.

СЕННОВ-АРСЕНЬЕВ: Опять включился, урод.

ПЛОМБУМ (уходит в себя): Нас мало, избранных изгоев…(Далее невнятно. Входит Ксюша в тренировочных штанах и просторной оранжевой майке с коротким рукавом, кладет ему на плечи тоже довольно длинные руки.) Ксюша, умирать я убегу в лес.

КСЮША: Беги, Пломбир, только не сейчас отложи побег на послеобеда – будет много вкусной еды. Парижаночка готовила… чудеса французской кухни… а я всё геркулес да геркулес. (Садится в позе лотос.)

ПЛОМБУМ: Ты похожа на лошадку.

КСЮША: На гуигнгма… когда не сижу… если выпрямить волосы на деревянных палочках… как делают негритянки… а ты на Каспара Хаузера.

ПЛОМБУМ: Я должен выдать тебя за порядочного человека.

КСЮША: От живого-то мужа? не выдумывай, Пломбир… ты и есть порядочный человек. Если бы моя жизнь висела на волоске, я намотала бы его только тебе на палец.

Целует его артритные пальцы – парни смотрят неодобрительно. Подходит к садовому столику, включает стоящий на нем уже открытый ноутбук, сидит задумавшись.

ПЛОМБУМ: Подсознательно боюсь компьютеров, автомобилей, стиральных машин – всех бесов, вызванных цивилизацией. Храбрюсь для виду…

Из плоского ноутбука вылезает нечто неопределенное, но вполне объемное.

НЕОПРЕДЕЛЕННОЕ: Ну ты, Фауст, попробуй меня заклясть.

ПЛОМБУМ: Голубой небесный цвет полюбил я с детских лет.

Виртуальный пришелец лезет обратно в ноутбук, неловко складываясь.

КСЮША: Ты-то вечно торчишь в комнатах, Пломбир.

ПЛОМБУМ: А ты голубоглаза, и на голове у тебя растет дерево.

Дерево начинает произрастать на глазах. Разворачиваются листья, раскрываются цветы, румянятся плоды в форме бейсбольного мяча. Ксюша уходит, осторожно неся всё это на голове. Экран ноутбука гаснет.

СЕННОВ-АРСЕЬЕВ: Пациентка матушки! офигеть!

СТИВЕНСОН: С Плейбоем поосторожней… в нем четвертушка русской казачьей крови, и очень задиристая. Хоть сейчас в седло, и трясись мешком.

СЕННОВ-АРСЕНЬЕВ: Значит, в тебе осьмушка. Сильный ген, что хошь перешибет. Плюм-Блюм увалень, ты казак и статью, и удалью… да еще увлеченье казачьим фольклором… за уши не оттащишь. (Любуется Стивенсоном.)

СТИВЕНСОН (поет, подбоченясь): По горам Карпа-а-атским метелица вье-е-ется, сильные моро-озы зимою трещат. Проклятый герма-а-анец на нас наступа-а-ает, на нашу держа-аву, на крест золотой. А наши каза-а-аки, бравые руба-а-ахи, с германцами бью–ются за веру свою. Ксенькина фамилия вообще Терская… терские казаки… из наследственного офицерья.

СЕННОВ-АРСЕНЬЕВ: Матушка моя понятно… я-то здесь зачем?

СТИВЕНСОН: Клей Ксению… боевое заданье!

СЕННОВ-АРСЕНЬЕВ: А что… очень даже ничего. Ты щенка привез… подаришь? (Заглядывает Стивенсону в глаза.)

СТИВЕНСОН (взрывается): Пошел в задницу! Ксенька моя! а щенок – для деда… понял?

СЕННОВ-АРСЕНЬЕВ (ласкаясь взглядом и голосом): Прости меня, Стивенсон! ты да я, и никто не нужен… не станем об них поганиться.

Стивенсон стоит как каменный. Пломбум продолжает вышагивать в глубине сцены, нечленораздельно бормоча. Около его головы по-прежнему крутятся шаровые молнии. Живая планетарная модель атома. Входит Ноутбук. Не решаясь подойти к наэлектризованному Пломбуму, обращается к парням.

НОУТБУК: Нет, вы послушайте… эти бездарные люди – Белоцерковский и Старосельский…

Стивенсон поворачивается к нему спиной, Сеннов-Арсеньев боком. Ноутбук, стушевавшись, спешит ко флигелю.

СЕННОВ-АРСЕНЬЕВ: Ватсон, что это было? Плюм-Блюм еще и гостей наприглашал?

СТИВЕНСОН: Ватсон у нас ты! постарайся запомнить! Да, Ксению дед пустил во флигель, когда прилетела из Америки. Потом туда же на правах мужа втерся Плейбой, за ним все остальные, включая нас двоих… ты с вечера не воткнул… впрочем, это и не твое дело – дурной каламбур! (Сник.) И зачем я только его сын! И кличка проклятая привязалась… сын Стефана.

СЕННОВ-АРСЕНЬЕВ (робко): Может, звать тебя Арсюшей?

СТИВЕНСОН (резко): Как он? нет!

Подходит Пломбум. Мозг его успокоился, и голова приняла обычный человеческий вид.

ПЛОМБУМ: Арсюша, это был мой товарищ по литинституту переводчик Андрей Самойлыч Сапожников, прозванный в последние годы Ноутбуком за гениальную память.

СТИВЕНСОН: А свои прозвища ты знаешь?

ПЛОМБУМ: Ксюша зовет меня – Пломбир.

СТИВЕНСОН: Я Плейбоем, он (указывает на друга) Плюм-Блюмом.

В середине этой реплики подходит Ксюша с махровым полотенцем на плече.

КСЮША: Как вы все трудно идентифицируетесь.

ПЛОМБУМ (к ней): Правда. Арсюшу ты знаешь как облупленного, он же Стивенсон, а это Алеша Сеннов, ассистент в курчатовском институте, или, за верность дружбе, Сеннов-Арсеньев. Окунуться пошла? возьми их с собой.

КСЮША: Ты, Пломбир, воды боишься и не подозреваешь – я упертая нюдистка. Просто вылью на себя по-быстрому ведро воды. На речку – в сумерках.

Уходит, хлопая полотенцем по спине. Из флигеля появляется Ноутбук, радостно вцепляется в Пломбума.

НОУТБУК: Ведь на Белоцерковского всю жизнь работают безымянные негры! а Старосельский набирает кучу переводов и отдает их другим исполу, за полгонорара!

Парни отходят в сторону. Пломбум вежливо слушает, потом берет Ноутбука под руку, уводит в сторону флигеля. Возвращается мокроволосая Ксюша. Стивенсон делает недвусмысленный жест, отсылая Сеннова-Арсеньева, тот повинуется. От машины, стоящей за забором, отделяется щенок. Пролезает в щель между штакетинами и, вертя купированным хвостиком, вьется возле Ксюши. Потом тычется в ноги Стивенсону, тот щелкает его по носу. Щенок, скуля, отходит к столику с Ксюшиным ноутбуком, задирает лапку, поливает ножку стула.

КСЮША: Тысяча чертей!

СТИВЕНСОН: Ты, специалистка по авторской политической песне позднесоветского периода! исследовательница творчества Юза Алешковского и Юлия Кима! не могла покрепче выругаться?

КСЮША: No problem! просто тут такое милое, забавное происшествие! подумаешь, щенок написал. Выражаться надо адекватно ситуации. Бывают явления, не заслуживающие хорошего слова. Советская авторская песня отлично это улавливает. А народная частушка сохраняет простодушное иносказанье. Чего стоит одна только космическая серия! (Поет.) Ой, дед, ты мой дед, береги морковку, скоро в космос полетим, сделаем стыковку. И знаменитые нескладухи. (Поет.) По реке плывет топор с города Кукуева, и куда же он плывет, железяка этака? К твоему прозвищу как раз подходят мои забранки.

СТИВЕНСОН: Хочешь быть консерваторшей, квакершей – будь… пускай полоумный Плейбой тебе подыгрывает… грей ему постель, как Ависага Сунамитянка…твое дело.

Щенок подваливается к ботинку хозяина, его отшвыривают. Обиженно моргает, переползает к ноге Ксюши.

СТИВЕНСОН: Ксенька, погляди на своего отца и на этого… небо и земля. Хочешь реализовать свои подростковые комплексы? была влюблена в красавчика Пола Ньюмена? но Плейбой не замена. Чем он тебя взял? крысолов, где твоя дудочка? рыболов, где твоя удочка? ах, удались, Плейбой, а лучше удавись.

КСЮША: Ненавижу мужскую красоту… если одни и те же комплексы свойственны всем людям – я не хочу быть исключеньем… не зря орут маски греческой трагедии… а ты как думал? не называй вслух чего не след. Твой отец абсолютно бесстрашный человек… по большому счету… смешные мелочи тут не при чем. Ясное дело – такой эталон создает для тебя напряг.

СТИВЕНСОН: Ты зачем себя губишь? На кой ляд тебе его аденомы-простатиты?

КСЮША: Стивенсон, всем отпущено столько-то лет молодости, зрелости, старости… только люди живут в разных фазах. Глупо думать, что счастливей тот, кто позже пришел… может быть, даже наоборот… будь философом. Простому человеку несложно подобрать себе пару по возрасту… сложному трудней. Имею я право собой распорядиться? свобода, блин… не перечь мне.

СТИВЕНСОН: А я – я щенок?

КСЮША: Ага… и я тоже.

Ложится пузом кверху. Задирает лапки и повизгивает.

СТИВЕНСОН (подходит к ней вплотную, смотрит сверху вниз, как она дурачится): Кому ты нужна, вечный подросток?

КСЮША (вскакивает, отряхивается, как собачка): Пломбиру! он такой же точно! два сапога пара!

Выходит пружинящим шагом Пол Ньюмен – седой, синеглазый, стройный, щеголеватый.

ПОЛ НЬЮМЕН: Доброе утро, девочка. Представь мне молодого человека.

КСЮША: Арсюша, мой пасынок.

СТИВЕНСОН (кланяется): Стивенсон.

ПОЛ НЬЮМЕН: Славный малый… советую тебе в него влюбиться… будет как у Юджина О'Нила… любовь под вязами. Впрочем, ты всё сделаешь наперекор. (Смеется.) Не увлекайся им, малышка… ни в коем случае… сторонись его.

КСЮША (улыбается): Буду держаться середины – подружусь с ним.

Входит Пломбум.

ПОЛ НЬЮМЕН: Стефан Семеныч, я завтра улетаю. Коли надумаете снова туда, Вас ждут до первого августа… это я устроил. Ксения сдаст последний кандидатский, защитится по своей идиотской теме, которая в Америке котируется, и присоединится к нам.

КСЮША: Не обманешь, папа… не разлучишь… если через океан, то вместе… а вообще говоря – нет.

ПОЛ НЬЮМЕН: Не говори за двоих, детка. Так как же, Стефан Семеныч? не упустите шанс.

ПЛОМБУМ: Как умница сказала, так и будет… сто пудов. Если на дно, то в обнимку. И вообще - нет.

КСЮША: Молодец, Пломбир. Молодись, молодись, папа… его не переплюнешь. Он приемыш нашего поколенья… купается в любви… студенты лошадей выпрягают и карету несут.

ПЛОМБУМ: Кончай гнать… нашла тоже сына полка… еле выхожу на связь с людьми. (Его мобильник кричит истошным голосом.) Да, идем. Арсюша, мама приехала, пошли встречать. (Уходят вдвоем.)

ПОЛ НЬЮМЕН: Давай переиграем. Пусть он остается, пусть на руках носят, если хотят. Полетишь ты, будешь читать его курс, вести его семинар, на правах ученицы. Защититься можно там… я всё организую… жить будешь у меня.

КСЮША: А твоя Джулия Робертс? впрочем, что я говорю… нет, нет и нет.

ПОЛ НЬЮМЕН: Уехала в Нью-Джерси и не вернулась.

КСЮША: Она мне не указ… с того света к нему вернусь.

ПОЛ НЬЮМЕН: Ты выросла ни на кого не похожей… близко никто не стоит.

КСЮША: Я не у тебя такая выросла – у него… задним числом не притусовывайся.

ПОЛ НЬЮМЕН: Посмотри в зеркало… мои синие глаза и беспощадная прямота взгляда!

КСЮША: Лжешь! голубые, близорукие, беззащитные, как у него.

ПОЛ НЬЮМЕН: Вспомни, как мы пережидали дождь…

КСЮША: Вспомни, вспомни, друг мой милый, нашу прежнюю любовь. Я ногой не ступлю на твою территорию… с ума не сошла.

Идут Пломбум и Эстер Борисовна Смородинская. За ними Стивенсон несет рыжий саквояж. Сеннов-Арсеньев отнимает одну его ручку – несут вдвоем.

СТИВЕНСОН (кричит): Нет, не во флигель… в барский дом велено.

Заворачивают к большому дому. Навстречу выходит нечто важное и усатое – дед.

ДЕД: Э-э… Ваша супруга?

ПЛОМБУМ: Увы, бывшая. Эстер Борисовна Смородинская, кардиолог.

ДЕД: Еле дождался! я на веранде… приходите… буду жаловаться на свое здоровье. (Поворачивается богатырской спиной и удаляется.)

СЕННОВ-АРСЕНЬЕВ (Стивенсону): Ну, празднички!

СТИВЕНСОН: Спектакль… всё отрепетировано.

Входит Ксюша. На голове ее опять растет дерево – сейчас оно в цвету.

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ (Ксюше): У Вас прелестная прическа.

ПЛОМБУМ (срывает цветочек с Ксюшина деревца, сует в петлицу.): Это бывает, когда в голове у нее суперэкологично, то есть сравнительно часто. А у других вообще никогда.

ПОЛ НЬЮМЕН: Что-то я раньше за дочкой такого не знал.

КСЮША: Ты не наблюдателен! уже лет десять как!

На голове Пломбума синтезируется оперная треуголка, перья на ней таинственно кивают.

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ (несколько шокирована): Я, пожалуй, тоже… за годы нашего брака… такого не видала.

ПЛОМБУМ: Эти небольшие странности были для меня характерны в подростковом возрасте. В период нашего с тобой сосуществования они затерлись, теперь вот опять.

Из-за отворота пломбирской треуголки высовывается птичка, чистит перышки. Перелетает на Ксюшино деревце и поет.

ПТИЧКА: Вить-вить-вить!

СТИВЕНСОН (в сердцах бросает саквояж, Сеннов-Арсеньев его подхватывает): Дурдом.

Пломбум берет Ксюшу за руку. Они уходят ко флигелю, бережно неся овеваемую перьями шляпу и цветущее дерево с птицей. Стивенсон предлагает руку мадам Смородинской, они входят в большой дом. Сеннов-Арсеньев с саквояжем нерешительно стоит на крыльце его. Пол Ньюмен разводит холеными руками, безмолвно призывая Сеннова-Арсеньева в свидетели. Подходит Анна Юрьевна Сеннова, бодро несущая свою дорожную сумку. Сеннов-Арсеньев выпускает из рук рыжий саквояж, тот катится по ступенькам крыльца, Пол Ньюмен его подбирает.

СЕННОВ-АРСЕНЬЕВ: О, ма! что же ты не позвонила… я бы встретил.

МАДАМ СЕННОВА (сильно встряхивая свою ношу): Да тут всего ничего. Рада тебя видеть… не часто приходится… всё у Арсюшки? хвостик его…

ПОЛ НЬЮМЕН: Анна Юрьевна? О, в каком я затрудненье! сколько надежд возлагаю на Вас!

Берет и ее сумку тоже, пропускает даму вперед себя. Входят вдвоем в дом. Сеннов-Арсеньев остается перед закрытой дверью, садится на крыльцо. К нему подходит Ноутбук.

НОУТБУК: Так вот, Белоцерковский однажды говорит Старосельскому…

Сеннов-Арсеньев в отчаянье затыкает уши.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Веранда большого дома. Дед Терский сидит в плетеном кресле, Наталья Николавна расчесывает его седые кудри. Проскакивают мощные разряды, слышен треск. В промежутке между разрядами шаги, кто-то спускается сверху. Входят мадам Смородинская и Стивенсон.

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ: Петр Мартыныч, стетоскоп, конечно, со мной, но я полагаю, что сын мой Арсюша будет нам полезней. Он дружен с Ксенией и знает ситуацию изнутри.

ДЕД (снисходительно): Отлично, отлично, юноша. Каково же настроение девочки?

СТИВЕНСОН: Преупрямое, Петр Мартыныч. Говорит – в нашем с ней поколенье одни придурки… я сделала выбор, застрелитесь вы все.

ДЕД: Насчет молодого поколенья – тут, пожалуй, она права… возразить нечего

СТИВЕНСОН (торопливо): Однако ж бывают исключенья… мой друг Алексей Сеннов, например… окончил инженерно-физический институт по специальности «автоматика»… очень исполнителен.

ДЕД (нетерпеливо): Да, да, слыхал… Ваша тень… я не прочь ему помочь. Напомните мне, когда сделаем дело.

СТИВЕНСОН (осторожно): Дело не из легких… у Ксении твердый характер… Ваш, мне кажется.

ДЕД (польщен): Не стану спорить. Однако у Вас на руках все козыри возраста… не пустить ли их в ход?

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ (немножко нервно): Но Ксюшино цветущее деревце… что это такое?

ДЕД (не въехал): Какая-нибудь вишенка… хотела посадить… она любит.

Мадам Смородинская порывается сказать, потом обреченно затихает. Наталья Николавна безмолвно помавает головой, продолжая чесать старика под треск разрядов.

СТИВЕНСОН (в сторону): Пахнет, как от сгоревшего трансформатора.

ДЕД (целуя руку, его чешущую): Вот и моя Наталья Николавна за. Вопрос решен большинством голосов. Ступайте, Арсений, и да помогут Вам олимпийские боги.

Стивенсон спешит выполнять приказ. Мадам Смородинская вяло достает из кармана блузы стетоскоп. Старик стаскивает рубашку не расстегивая. Наталья Николавна удаляется, но вламывается мадам Сеннова.

МАДАМ СЕННОВА: Простите, я без доклада.

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ (роняя стетоскоп, громко шепчет в зал): Будто комод ввалился.

ДЕД (смущен): Ах, извините… (Пытается напялить нерасстегнутую рубашку, запутывается.)

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ (к шевелящемуся мешку): Я поднимусь пока наверх…

ШЕВЕЛЯЩИЙСЯ МЕШОК: Нет, нет, останьтесь! дело общее.

МАДАМ СЕННОВА: У меня нет общих дел с мадам Смородинской.

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ: Зато у сыновей наших их чересчур много. Ах, Петр Мартыныч, Вы себе не представляете… сын этой дамы такой распущенный мальчик!

МАДАМ СЕННОВА: Не вам бы говорить, не нам бы слушать.

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ: Чья б телушка ни мычала…

Вежливый стук в дверь.

ШЕВЕЛЯЩИЙСЯ МЕШОК: Войдите.

Входят Стивенсон и Сеннов-Арсеньев. Взъерошенная голова деда наконец появляется из ворота рубашки.

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ: Ах, Арсюша… мы как раз говорили о вас двоих… что вы дружны со школы.

СТИВЕНСОН: Да, я осмеливаюсь поручить Алексея Сеннова милостивому покровительству Петра Мартыныча.

Взъерошенная голова деда кивает, руки еще сражаются с рукавами рубашки. Входит Наталья Николавна.

НАТАЛЬЯ НИКОЛАВНА: Ах, Пьеро… я ведь только что тебя причесала… и почему смирительная рубашка? теперь так лечат от бессонницы? или от аритмии?

СЕННОВ-АРСЕНЬЕВ: Позвольте мне… (Ловко всовывает руки деда в рукава.)

ДЕД: Благодарствуйте… у нас тут состоялась небольшая медицинская консультация. (Резко меняет тон.) Тысяча чертей, парни… вам простятся все грехи молодости, если вы отобьете девчонку у этого… этого… (Посмотрев на Смородинских, не кончает начатой фразы.) В общем, назначаю приз в тысячу долларов тому, кто…

СТИВЕНСОН (мечтательно): Вот и она точно так бранится.

ДЕД: Родная кровь. (Впадает в еще больший азарт.) Тысяча долларов плюс академическая карьера…

СТИВЕНСОН (в зал): …которая сейчас гроша ломаного не стоит… впрочем, для него (презрительно смотрит в сторону Сеннова-Арсеньева) сгодится… только приз возьму я… сто пудов.

ДЕД (к мадам Сенновой): Анна Юрьевна, Вы должны оказать поддержку поползновениям доблестных кавалеров. Техникой гипноза хорошо владеете? за кого станете болеть? за Алексея или за Арсения?

МАДАМ СЕННОВА (как-то мнется): Владею, of cоurse…Вы же помните…мы договорились… я привезла статью… но… дерево на Ксюшиной голове… право, не знаю, в чей огород его лучше посадить!

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ: Мне думается, академическая карьера больше пристала Алексею… он физик, как и Петр Мартыныч!

МАДАМ СЕННОВА: Мне кажется, у Арсюши больше шансов… Ксения подсознательно почувствует сходство со Стефаном Семенычем…

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ: Нет, всё же…

МАДАМ СЕННОВА: Да, именно!

ДЕД: Тысяча чертей! тысяча долларов! и разве брак – на всю жизнь?

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ: Вы правы.

МАДАМ СЕННОВА: Вы мудры!

ИХ СЫНОВЬЯ (в один голос): Мы не католики.

КВАРТЕТ СЕННОВЫХ-СМОРОДИНСКИХ: Да здравствует, да здравствует развод!

Входит Ксюша, неся на голове свое дерево.

КАВАЛЕРЫ (дружно): Отпад.

НАТАЛЬЯ НИКОЛАВНА (цедит сквозь зубы): Идет как с кислым молоком.

Ксюшино деревце аннигилируется.

ДЕД: Ксеничка, дружочек, у Анны Юрьевны возникли затрудненья с переводом статьи по гипнозу. Помоги ей, будь добра, а мы выйдем на воздух, чтоб не мешать.

Подталкивает всех к дверям и сам завершает шествие. Ксюша садится в дедово плетеное кресло, мадам Сеннова достает из большого кармана жакета-сафари с коротким рукавом ксерокопию статьи. Ксюша читает, щуря глаза.

КСЮША: Интересно.

МАДАМ СЕННОВА: Вот ключевая фраза… нужно поточней.

КСЮША: Поставить ладони параллельно на расстоянии пяти сантиметров от висков пациента и напрячь. Сфокусировать каждый глаз в отдельности на его бровях.

МАДАМ СЕННОВА (смеется): По отдельности не выйдет.

Приставляет ладони к Ксюшиной голове, вперяет взор ей в лоб. Ксюша роняет листочки, откидывает голову на спинку кресла и засыпает.

МАДАМ СЕННОВА (спокойно): Как вы называете своего мужа?

КСЮША (беспечно): Пломбир!

МАДАМ СЕННОВА: Вы его любите?

КСЮША (с готовностью): Больше всех на свете.

МАДАМ СЕННОВА: Кого Вы любили раньше?

КСЮША (в замешательстве): Синеглазого человека.

МАДАМ СЕННОВА: Как его имя?

КСЮША (со слезами в голосе): Я забыла.

МАДАМ СЕННОВА: Кто старше – Ваш муж или синеглазый человек?

КСЮША (испуганно): Не знаю… кажется, они ровесники.

Издает отчаянный крик, просыпается, вскакивает. Из сада врывается Пломбум, сверху по лестнице ссыпается Пол Ньюмен.

ОБА (одновременно): Что, что? что случилось?

КСЮША (бледная как полотно): Я заснула в кресле… мне приснился кошмар… какой жаркий день… а еще ведь май…

Отшатывается от отца, прислоняется к мужу, тот вытирает пот с ее лба не очень чистым платком, уводит на крыльцо.

ПОЛ НЬЮМЕН (с напором): Что она сказала?

МАДАМ СЕННОВА (холодно): Я давала профессиональную клятву.

ДЕД (уже стоит в дверях): Заказчик с нетерпеньем ждет Вашего отчета.

МАДАМ СЕННОВА (ледяным тоном): В некоторых ситуациях мы обязаны принять сторону пациента. Здесь тот самый случай.

В начале ее тирады в дверях появился Сеннов-Арсеньев.

СЕННОВ-АРСЕНЬЕВ (с искренним сердечным сокрушеньем): О, ма! зачем ты так тверда, а я столь мягок… лучше бы наоборот.

Дед садится в кресло, оставленное внучкой, и застывает в молчанье. Пол Ньюмен, сгорбившись пуще Пломбума, плетется к дверям. Сеннов-Арсеньев дает ему дорогу. На веранду забредает Ноутбук, шьется к Сеннову-Арсеньеву.

НОУТБУК: Раз в ЦДЛ Белоцерковский встречает Старосельского… кланяется, тот не отвечает…

Сеннов-Арсеньев в ужасе бежит. Ноутбук кружит возле безмолвного деда, потом всё же ретируется. Входит Стивенсон со щенком на руках.

СТИВЕНСОН (заикается): П-петр Мартыныч… я хотел… в день В-вашего юбилея… позвольте преподнести…

ДЕД: А? что? зачем? заберите… не люблю!

Стивенсон выкатывается, уронив по дороге щенка. Щенок трусит за ним, сильно отставая. Входит парижаночка в щегольском фартуке и чепчике, похожа на шоколадницу Лиотара.

ПАРИЖАНОЧКА: Петр Мартыныч, свеклу как – с чесноком или с орехами?

ДЕД: Нина! над нашей семьей тяготеет проклятье.

ПАРИЖАНОЧКА (задумчиво): Лучше всё же с орехами.

Входит Пол Ньюмен, подтянутый, вполне овладевший собой.

ПОЛ НЬЮМЕН: Ах, Нина, какие запахи с кухни!

ПАРИЖАНОЧКА (с гордостью): Это тебе не breakfast number two.

ПОЛ НЬЮМЕН: Мы с тобой толком не поговорили об ее браке… не пора ли пресечь?

ДЕД (поворачивается к ним всем корпусом): Смотря какова альтернатива…

ПОЛ НЬЮМЕН (с безоблачным челом): Приглашены ведь двое юнцов!

ПАРИЖАНОЧКА: Прелестные мальчики, один другого милей. Конечно она нуждается в молодежном окруженье.

ДЕД: Пока вы оба здесь, сделайте милость, объясните мне, почему она оказалась беспризорной, не достигши восемнадцати?

ПОЛ НЬЮМЕН (со смехом): Убежала из дому! ревновала меня к Сьюзи. (Становится серьезным.) Но со Сьюзи покончено… я позвал Ксеньку обратно… займусь всерьез ее карьерой. Потормозит и согласится.

ДЕД: Слепой сказал – посмотрим.

Входит Наталья Николавна.

НАТАЛЬЯ НИКОЛАВНА: Нина, сколько нас за праздничным столом?

ПАРИЖАНОЧКА: С Ноутбуком или без него?

ДЕД: С ним, с ним! не срамитесь!

ПАРИЖАНОЧКА: Тогда одиннадцать.

ДЕД: Кого-то не хватает. Нужна дюжина.

НАТАЛЬЯ НИКОЛАВНА: А мы накроем на двенадцать персон и посмотрим, не придет ли кто к лишнему прибору.

ДЕД: Ага. Пошли, я произведу смотр.

Уходит с двумя женщинами, Пол Ньюмен остается. Входит мадам Смородинская.

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ (бросается к нему): Павел Петрович! Вы несчастный отец, я несчастная мать.

ПОЛ НЬЮМЕН (поспешно отстраняется): Вы не преувеличиваете, Эстер Борисовна? Неудачный брак моей дочери – беда поправимая.

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ: Но сад на макушке… отличаться от окружающих… так явно, с вызовом! нет ничего страшней.

ПОЛ НЬЮМЕН: Мне кажется, отклоненье в хорошую сторону… живая метафора состояния мыслей… у Стефана Семеныча на голове тоже что-то крутится… покрутится и перестанет. Ваша-то трагедия в чем?

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ (с заминкой): Алексей Сеннов… тихий юноша… но ведь это тоже отклоненье… не такое заметное… и всё же я боюсь… их лучше развести подальше.

ПОЛ НЬЮМЕН: Развести… я как раз собираюсь развести одну неравную пару.

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ: Понимаю… Ваш батюшка даже назначил приз тому, кто сумеет…

ПОЛ НЬЮМЕН: Вот как… цифр можете не называть… не суть важно… и кому он достанется?

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ: Ксения такая серьезная… и Алексей Сеннов тоже… они подошли бы друг другу… Арсений шалопай.

ПОЛ НЬЮМЕН: Ваша позиция ясна – подальше от цветущих деревьев. Вы зря волнуетесь: второй брак моей дочери – не сразу и не вдруг. Она нуждается в длительной реабилитации после пережитых потрясений. Кандидатуру буду тщательно подбирать. Ее психическое состояние нормализуется, и все странности исчезнут. Разрешите откланяться.

Кланяется и остается на месте. Мадам Смородинская выметается. Входит Стивенсон.

СТИВЕНСОН (гневно): Должен Вам сказать… гипноз без согласия… при столь тонкой нервной организации… сами можете видеть последствия…

ПОЛ НЬЮМЕН: Да нет… Алексей Сеннов не въехал и вас переполошил… всего лишь игра.

СТИВЕНСОН (угрюмо): Хороша игра… на них обоих лица нет… на Ксении и Плейбое.

ПОЛ НЬЮМЕН (поднимает брови): Плейбой? Вы так называете отца? метко, метко. И за кого Вы больше беспокоитесь? (В голосе его появляются металлические нотки.) Не доверяйте фантазиям Петра Мартыныча… я не собираюсь выдавать дочь сразу после ее развода.

СТИВЕНСОН (резко): Развода? Вы разводящий? у Ксении есть и своя воля.

ПОЛ НЬЮМЕН (спокойно): Не собираюсь… ни за Вас, ни тем более за Алексея Сеннова… вовсе абсурдный вариант… да и Вы в роли жениха выглядите сомнительно. Так что деньги Петра Мартыныча вас обоих минуют. Можете быть свободны.

СТИВЕНСОН (не уходит): Начинаю догадываться о положении вещей…

Пол Ньюмен наотмашь дает ему пощечину, на глазах у входящей в дверь Ксюши. Стивенсон пошатнулся от неожиданности и силы удара. Ксюша одним прыжком становится рядом с ним, поддерживает, крепко обнимает за плечи.

КСЮША (отцу): Ты оскорбил моего пасынка… моего друга… ты опять оскорбил меня… оскорбил нас троих… мы будем драться с тобой на картонных шпагах и убьем на фиг. (Уходит в обнимку с побитым Стивенсоном.)

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

В стороне от столика, на котором стоит всё еще открытый Ксюшин ноутбук с погасшим экраном, разложен и накрыт стол на двенадцать персон. Никого. Щебечут птицы. Солнце еще довольно высоко, но сосны уж поймали его и не отпускают. Ксюшин ноутбук оживает, подмигивает зелеными лампочками. С экрана сходит то самое которое, только выглядит оно теперь несколько иначе, и сразу садится во главе стола.

ТО САМОЕ КОТОРОЕ: Мое место… мой прибор… сто пудов. Их обуревают страсти – я холодно. Они верны себе – я готово к изменениям. Я многовариантно… глюкоустойчиво… без понтов!

Входит Ноутбук.

НОУТБУК (к Тому самому которому): Было весьма любезно с их стороны позвать меня к столу… редко когда перепадут такие деликатесы… собственно, я не знал о дне рожденья Петра Мартыныча… приперся без подарка… ах, как стыдно… но я сочинил ему стихи!

Входит дед.

ДЕД (к Тому самому которому): Откуда? какими судьбами?

ТО САМОЕ КОТОРОЕ: Из своевольного, глючного, издевательского компьютера.

ДЕД: Ну ладно… всё повально виртуально… и черт с тобой… сиди, коли сидишь.

Входят Наталья Николавна с парижаночкой.

ДАМЫ (в один голос): Вот и двенадцатое!

Двенадцатое придвигает к себе салатницу и начинает трескать, даже не накладывая в тарелку.

ДАМЫ: О-о!

ДЕД: Терпите! это наше будущее.

Входит Пломбум. То самое которое перестает трескать, сидит тихо, мигает зелеными глазами.

ПЛОМБУМ: Петр Мартыныч, Вы не видали Ксюшу-Арсюшу?

ПОЛ НЬЮМЕН (появляется в середине этой фразы): Молодо-зелено, погулять велено. Старое старится, молодое растет.

ТО САМОЕ КОТОРОЕ: Пять секунд до их появления.

Входят Ксюша со Стивенсоном, держа с двух сторон корзинку весенних сморчков.

ДАМЫ: Где? где?

КСЮША СО СТИВЕНСОНОМ (хором): В березняке.

Дамы подхватываются.

ДЕД: Стоять! плевать на сморчки! собрались юбилеить – так юбилейте.

Ксюша со Стивенсоном ставят перед дедом наземь корзинку и целуют его в обе щёки. Дед милостиво поднимает корзину, отдает Наталье Николавне.

ДЕД: Спасибо, дети.

НОУТБУК: Собственно, я… я хотел… я сочинил к Вашему юбилею…не длинно… четыре строфы…

ДЕД (рявкает): Отставить! не переношу стихов на случай! (Ноутбук пятится к флигелю.) Нет, сами Вы, сделайте одолжение, садитесь, будьте дорогим гостем! Только без стихов.

Гладит Ноутбука по спине, он бесстрашно садится рядом с Тем самым которым. Ксюша со Стивенсоном подсаживаются к Ноутбуку, Пломбум еще стоит. Входит мадам Сеннова с сыном. Сеннов-Арсеньев ладит сесть возле Стивенсона, тот его отпихивает. Сеннов-Арсеньев садится напротив, ест друга глазами.

СТИВЕНСОН: Садись, Пломбир.

Усаживает отца рядом с собой. Вбегает щенок, вертится у ног деда. Дед приветливо дает ему со стола кусочек ветчины, щенок ест. Входит мадам Смородинская.

МАДАМ СМОРОДИНСКАЯ (тыча в Того самого которого): Что это? как это? почему?

ДЕД (садясь в другом торце стола): Глюки компьютерной цивилизации… приходится терпеть.

То самое которое, ободренное сим словом, берет откупоренную Полом Ньюменом бутылку вина, достает из кармана воронку, деловито заливает вино в пасть. Пол Ньюмен садится по правую руку от отца, Наталья Николавна по левую, парижаночка рядом с ней. Мадам Смородинская, не имея выбора, с опаскою села между сыном и Тем самым которым. Итак, сидят за столом в следующем порядке:

Ноутбук Ксюша Стивенсон Пломбум Пол Ньюмен

То самое которое Дед

мадам мадам Сеннов- парижаночка Наталья Николавна Смородинская Сеннова Арсеньев

ОБЩИЙ НЕСВЯЗНЫЙ ХОР: Попробуйте… положите себе… Вам какого? благодарю Вас… хватит…

СЕННОВ-АРСЕНЬЕВ (подняв глаза от тарелки, громким фальцетом): Стивенсон! что у тебя на голове?

СТИВЕНСОН (ощ упывает себя): Надеюсь, не рога?

Все поворачиваются к Стивенсону – на голове у него проросло раскидистое дерево.

ПЛОМБУМ (заикаясь): Э-это хороший знак! У тебя в голове всё выстроилось…

СЕННОВ-АРСЕНЬЕВ (шепотом, в наступившей тишине): Куда ты, Стивенсон, уходишь?

НЕСВЯЗНЫЙ ХОР (вступает с новой силой): За хозяина… светлых мыслей… семейного счастья… крепкого здоровья… душевного покоя…

Солнце быстро пробегает остаток пути до той точки, где ему положено нырнуть за горизонт. Иные блюда уж исчезли со стола, как по мановению жезла. Сидевшие за столом по одному, будто в «Прощальной симфонии» Гайдна, уходят со сцены, произнося с ничтожной вариацией и различной интонацией одну и ту же фразу.

УХОДЯЩИЕ: Надеюсь присутствовать на Вашем (твоем) столетнем юбилее.

Остаются юбиляр с женою и То самое которое.

НАТАЛЬЯ НИКОЛАВНА (мужу, не обращая вниманья на монстра): Устал? сейчас принесу снотворное.

Уходит. То самое которое зевает квадратной пастью.

ДЕД (к нему): Да, устал… необратимо. Долголетие обременительно… буду рад сдать дежурство…. мечтаю о правнуке… хочу утешиться обновленьем жизни.

То самое которое складывается и лезет в компьютер. Входит Пол Ньюмен.

ПОЛ НЬЮМЕН: Заберу ее с собой… безумие заразительно… сынок тоже поехал… не семья а Бирнамский лес на марше!

ДЕД: Забери… если сумеешь накинуть уздечку.

Появляется Наталья Николавна со стаканом шипучки. Дед пьет и уходит с женой, опираясь на ее плечо. Входит Ксюша.

ПОЛ НЬЮМЕН: Пошли, крошка, на воздух, из этого дома престарелых… как пить дать свихнешься!

КСЮША: Ты не моложе его, отец… на тебя лезут молодежные джинсы? ну и что? есть чем гордиться…

ПОЛ НЬЮМЕН: Люди не изменились со времен Эсхила и Софокла! Признай то, что есть! я требую!

КСЮША: Пломбир – пришелец из совершенных миров… сто пудов… просто он немножко замаскировался… таковы правила сказок. Наши табу мне нравятся… коллективный крепкий зарок…

ПОЛ НЬЮМЕН: А твой пасынок? Ипполит? как всё это будет?

КСЮША: Это будет второй Пломбир… просто он еще не вылупился.

ПОЛ НЬЮМЕН: Сломаешься.

КСЮША: Пусть.

ПОЛ НЬЮМЕН: Хочешь быть несчастной?

КСЮША: Мое полное право.

Между Полом Ньюменом и Ксюшей начинают проскакивать искры. Снова пахнет горелым трансформатором. Входит мадам Сеннова. Пол Ньюмен смывается с истинно молодой прытью.

МАДАМ СЕННОВА (Ксюше): Вам необходимо с помощью психотерапевта сделать правильную расстановку в обеих Ваших семьях – родительской и мужниной.

КСЮША: Да, конечно… да, непременно… (Порывается уйти.)

МАДАМ СЕННОВА: Вы просто живая иллюстрация всех комплексов… пособие для их изученья.

КСЮША: Так из меня надо сделать что-то вроде натурщицы для студентов психологического факультета МГУ… ободрать кожу с подсознанья… изготовить своеобразное écorché.

МАДАМ СЕННОВА: Ваш дедушка заказал для Вас десять сеансов психотерапии… попросил меня остаться в доме, пока я с Вами не управлюсь.

КСЮША: О, в таком случае Вы никогда не попадете домой, Анна Юрьевна! Ваши домашние растения засохнут, кошки уйдут гулять через форточку и не вернутся.

МАДАМ СЕННОВА: У меня нет кошек и комнатных растений. (На голове у Ксюши начинает расти фикус.) О, лечитесь, еще не поздно!

КСЮША (поет):

Хорошо бы сделать так –

Срезать все кудряшки,

На затылке красный мак,

А вокруг ромашки.

Если волосы растут –

Значит, их сажают,

Почему сажать цветы

Мне не разрешают?

МАДАМ СЕННОВА: Нет, кажется, поздно. (Уходит.)

КСЮША (ко всё еще открытому ноутбуку): Ты, чучелко, покажись.

Неохотно вылезает компьютерное чудо. Теперь у него четыре красных глаза.

КСЮША: Ну, заглючило… не показывайся Пломбиру в таком виде. Скажи, что я успею увидеть за свою недолгую жизнь?

КОМПЬЮТЕРНОЕ ЧУДО: Набери текст вопроса.

КСЮША: Не дури. Ответь по-человечески.

КОМПЬЮТЕРНОЕ ЧУДО: Страдание, страдание и еще раз страдание.

КСЮША: Спасибо на добром слове. Лезь обратно, я закрываю ноутбук.

Чудо нешустро лезет, Ксюша захлопывает крышку. Входит Стивенсон.

СТИВЕНСОН: Он хочет забрать тебя с собой!

КСЮША: Я же не чемодан… чтоб взять за ручку и увезти.

СТИВЕНСОН: Что, угнать самолет?

КСЮША: На кой тебе стараться? меня на борту не будет.

СТИВЕНСОН: Он утащил сегодня твои документы… рылся в столе… я видел в окно… сунул за пазуху, сел в машину и увеялся на три часа.

КСЮША: С каких это пор ты заглядываешь в мои окна?

СТИВЕНСОН: С тех пор, как всё это началось. У него на тебя билет… пошли, скажем Пломбиру!

КСЮША: Нет… у Пломбира сердце болит после того, как на меня наехала гипнотизерша. Слышишь? ни в коем случае! заклинаю березовой рощей…

Входит Пломбум.

ПЛОМБУМ: Мы поедем втроем на Азовское море. Найдем безлюдную бухту, будем отпускать тебя, Ясень-Ксень, одну купаться. Я буду варить борщ, Арсюшка мыть миски.

КСЮША СО СТИВЕНСОНОМ (в один голос): Yes.

На головах у них вырастают ясени, покрываются семенами-носиками, тянутся ветвями друг к другу, будто ветер дует на них с двух сторон. Рано зажегся фонарь за оградой. Вбегает щенок.

ЩЕНОК (на Пломбума): Р-ры! тяв, тяв, тяв! (Виляет хвостиком у ног Ксюши-Арсюши.)

ПЛОМБУМ: Пойду постелю Андрею Самойлычу… он ярко выраженный жаворонок, ему надо в девять лечь, иначе не заснет… ну, самое крайнее в десять.

СТИВЕНОН: Небось, в пять проснется, и давай петь.

ПЛОМБУМ: Это уж как водится. (Уходит. Ноутбук появляется с другого бока.)

НОУТБУК (щенку): Это Белоцерковский отравил собаку Старосельского… ему ничего не стоило… у них дачи впритык.

ЩЕНОК: Ау-у-у! (Убегает, поджав хвост.)

СТИВЕНСОН: Андрей Самойлыч, правда, что Вы знаете наизусть «Божественную комедию» в переводе Лозинского?

НОУТБУК (скромно): Теперь уж не уверен.

СТИВЕНСОН: Я родилась над теми берегами…

НОУТБУК:

…Где море, как усталого гонца,

Встречает По с попутными волнами.

Любовь пленяет нежные сердца,

И он пленился телом несравнимым,

Погубленным так страшно в час конца.

Любовь, любить велящая любимым,

Меня к нему так властно привлекла,

Что он со мной пребыл неразделимым.

Любовь вдвоем на гибель нас вела.

Ну, это-то все знают.

КСЮША СО СТИВЕНСОНОМ (вместе): Да.

ПЛОМБУМ (появляется на пороге флигеля, машет Ноутбуку): Принц на горошине! готово!

НОУТБУК (в нерешительности): Как будто еще рановато… (Идет на зов. Пломбум скрывается в дверях.)

СТИВЕНСОН (Ксюше): Мы поплывем вдвоем на байдарке… выберем реку по названью… ты что молчишь?

КСЮША: Поплывем… заметано.

СТИВЕНСОН: Река будет петлять, берега чередоваться: то правый крутой – в обрыве ласточки клювами выдолбили гнезда – левый с песчаной отмелью, то наоборот… ты рада?

КСЮША: Очень.

Входит, пошатываясь, Алексей Сеннов.

АЛЕКСЕЙ СЕННОВ: Те же и Алексей Сеннов, ранее известный как Сеннов-Арсеньев.

СТИВЕНСОН: Что с тобой? когда ты успел?

АЛЕКСЕЙ СЕННОВ (показывает на карман брюк, оттопыренный бутылкой): Со стола взял… незаметно… было много – хоть залейся!

СТИВЕНСОН: Еще и это! (Берет Алексея Сеннова за шиворот.) Пошли, я тебя отведу на веранду… там есть диванчик… с тобой в одной комнате быть не хочется! ну, шевелись.

Уводит Алексея Сеннова ко флигелю. Входит Пол Ньюмен.

КСЮША (отцу): Я всё знаю… ты купил мне билет… давай мои документы… и билет давай… летим вместе… ступай, не стой как аршин проглотил.

ПОЛ НЬЮМЕН (отдает ей документы и билет): Встаем в шесть. (Выходит.)

Входит Пломбум, на голове у него треуголка с плюмажем.

ПЛОМБУМ: Мы повезем с собой Арсюшкина щенка! Надо будет взять справку о прививке против чумки и билет на него!

КСЮША: Пломбир, я улетаю с отцом в Америку. Не бойся, выросла! сумею что хошь расставить по своим местам. Жить буду отдельно, только помощь его приму. Вы со Стивенсоном оба… я обоих… а то вам придется меня убить, чтоб не бодаться. У Кортасара? или у Борхеса? В общем, прощай. (Целует его.) Пошла собираться.

Уходит. Входит Ноутбук.

НОУТБУК: Лет двадцать назад в Переделкине Белоцерковский со Старосельским сидели за одним столом! трудно вообразить…

Пломбум отдирает майского жука с жидких волос Ноутбука.

ПЛОМБУМ: Когда всё отнято, сколько еще остается!

ПОЖЕРТВОВАТЬ ПЕШКОЙ

Короткая и довольно прозрачная детективная история

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Ольга из поселка Пустоша под Шатурой.

Ее малолетние дети-погодки: сын Миша постарше, девочка поменьше.

Ольгина мать, законченная алкоголичка.

Аня, Ольгина старшая сестра (бессловесная роль).

Женя, сначала Анин, потом Ольгин парень, отец ее детей, ударившийся в бега.

Вадим Петрович, московский бизнесмен – Ольга живет у него в прислугах.

Юлиана Аркадьевна, жена Вадима Петровича, когда-то частная преподавательница английского.

Алена, приходящая домработница в той же семье.

Олег, охранник на проходной в дом, где живут Вадим Петрович и Юлиана.

Паша, мальчик из их дома.

Алина Степанна, его гувернантка.

Глеб Игоревич Поймин, свободный художник, с бородой и в тельняшке.

Денис Подпругин, спортсмен и красавчик, бывший ученик Юлианы.

Константин Иваныч и Юрий Пустырин – следователи.

Первый митёк, второй митёк, третий митёк, четвертый митёк – художники.

Коллеги Вадима Петровича, ученики Юлианы.

Черт с рогами, копытами и хвостом, как положено, иной раз в пиджаке, а то в тулупе.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

СЦЕНЫ ПЕРВАЯ И ВТОРАЯ

Сцена разделена пополам, к зрителю обращен торец бревенчатой стены. Слева оконце, за ним голубое весеннее небо. Рослая девушка Аня стоит спиной к зрителю, неподвижно глядя в окно. Справа яркое небо, весенняя грязь, клок сухого прошлогоднего бурьяна у рампы. Спиной к зрителю уходят обнявшись Женя и худенькая низкорослая Ольга – косички, резиночки с шариками. Останавливаются, целуются (лица вполоборота к зрителю).

ЖЕНЯ: Ты классная! с Анькой хуже получается… она вон какая кобыла. К тебе больше не пойдем: Анька пялится, мать ругается. Мои квасят молча. А ребенок – на это забей… пусть родится. Вырастет… все вырастают.

Уходят в глубину сцены. Аня отворачивается от окна, понуро бредет в кулису. Весенний свет меркнет, справа в окошке сумерки, слева валит снег. У окошка детская кроватка спинкой к зрителю. Сквозь решетку видна голова засыпающего мальчика. Ольгина мать спиной к зрителю покачивает кроватку, катит бочку на Ольгу. Та, кой-как подстриженная, с обручем на голове, топчется по комнате, укачивая совсем маленькую дочку.

ОЛЬГИНА МАТЬ (показывая на девочку): Уж хоть эту не рожала бы… уж Мишу бы как-нибудь… уж я тебе говорила: твой из армии в Пустошу не придет… никто не приходит… будешь маяться как я с двумя.

ОЛЬГА (в сторону): Небось не буду.

ОЛЬГИНА МАТЬ: Двоих успел заделать – и ладно. Поминай как звали. Хорошо Анька в Черустях. Какой ни на есть, а мужик.

ОЛЬГА (сквозь зубы): Женатый.

ОЛЬГИНА МАТЬ (трясет кроватку): Поговори у меня. Пригорело!

Убегает в кулису. Ольга быстро кладет едва заснувшую дочку в кроватку к только что уснувшему сыну. Путаясь, натягивает стоптанные сапоги. Надевает пальтишко, еле попадая в рукава. Платок на голову. Поспешно достает из-под кроватки давно собранную сумку. Осторожно отворяет дверь, выходящую прямо во чисто поле. Выскакивает в правую половину сцены под снег. Так же тихо прикрывает дверь, уходит спиной к зрителю, меся наметенный сугроб. Вдали шумит шоссе. Голосует, еще не дойдя до него.

ЗАНАВЕС

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Квартира Вадима и Юлианы. Сцена так же разделена пополам, только без торцов бревен. Слева евроокно, трехспальная кровать, на которой сидит, обложась подушками, в позе мадам Рекамье Юлиана. Спиной к зрителю за мольбертом Глеб Поймин пишет маслом ее портрет, весьма непохожий. Справа прихожая с большим трюмо, перед ним спиной к зрителю модно стриженная Ольга в фартуке с завязками. Примеряет Юлианину шляпу, корчит рожи зеркалу. Кладет шляпу на подзеркальник, уходит в правую кулису. Глеб окидывает критическим взором свою мазню. Кивает на бархатный альбом, что лежит на прикроватном столике.

ГЛЕБ (смущенно): Юлиана Аркадьевна, позвольте мне взглянуть на Ваши фотографии… так сказать, развитие образа во времени.

ЮЛИАНА: Без проблем! полистайте. Я лучше, кажется, была.

ГЛЕБ (учтиво): Не верю. (Разглядывает фотографии.) Какие славные молодые люди подле Вас, Юлиана Аркадьевна.

ЮЛИАНА: Ученики. Я преподавала английский, частным образом, очень недолго. Муж сказал – не грузи себя… вон как исхудала.

ГЛЕБ: Замужней женщине лишняя морока. (Показывает на фотографию.) Вот эту бы блузку… самое то.

ЮЛИАНА: Рукав японкой. Мне всегда шло. Вроде бы цела. Пойду поищу. Оля! принеси чего-нибудь Глебу Игоревичу.

Уходит в левую кулису. Ольга спешит с подносом. Глеб опрокидывает рюмку, берет двумя пальцами длинную полоску красной рыбы, отправляет в рот, похлопывает Ольгу той же рукой пониже спины.

ГЛЕБ: У ребятишек давно не была?

ОЛЬГА (серьезно и искренне): Так давно, что стыдно и появляться.

ГЛЕБ: Боишься матери на глаза показаться? и денег не шлешь? (Ольга молча вздыхает.) Куда ты их солишь-то, горе горемычное? на свое жилье не скопишь, не надейся. Поезжай! деньги прямо с порога покажи, на вытянутой руке. Веером, крупными бумажками. Небось не убьет, пожалеет.

ОЛЬГА: Юлиана не пустит.

ГЛЕБ: А ты просилась? (Ольга опускает голову. Глеб оглаживает Ольгу.) Ладно, сменим пластинку. У тебя когда выходной?

ОЛЬГА: В субботу, с десяти утра до шести вечера. Пока Алена квартиру моет. В Пустошу туда-сюда не обернешься.

ГЛЕБ: Ну, а ко мне на Новослободскую обернешься? позировать? (Ольга слегка улыбается.) Заметано? (Пишет ей адрес фломастером на бумажной салфетке. Сует в карман фартука. Входит Юлиана в блузке – рукав японкой. Глеб изображает почтительное удивленье.) Совсем другое дело! руки видно.

Взбивает кулаком подушки. Юлиана принимает ту же позу «мадам Рекамье». В прихожей перед зеркалом Ольга пытается допить из рюмки – пусто. Входит Денис.

ОЛЬГА: Ой! я мусор выносила – дверь не закрыла!

Денис вешает свою куртку и проходит мимо Ольги как мимо пустого места. Ольга роняет на пол кусок красной рыбы. Подбирает, подтирает и долго стоит, глядя на дверь, за которой скрылся Денис.

ЮЛИАНА: А, Денис! (Подает руку для поцелуя Денису и отправляет Глеба.) Хватит на сегодня.

Глеб задвигает мольберт в угол и откланивается. В передней гладит Ольгу по голове.

ГЛЕБ (тихо): У Юлианы, небось, до них до всех очередь не доходит. Как у шаха-падишаха до наложниц.

ОЛЬГА (зло): Мне по барабану.

Денис на фоне их разговора что-то вполголоса рассказывает Юлиане, та смеется. Долетает обрывок фразы.

ДЕНИС: …без зазрения совести!

ГЛЕБ: Ну, я пошел.

ЗАНАВЕС

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

У Глеба на Новослободской. Стандартная декорация: торец стены – прихожая, только без трюмо, просто вешалка - и комната. В комнате кровать где-то в глубине, за ширмой, еле видная. Остальное почти по картине Прянишникова «В мастерской художника». Только там бородатый художник подкладывает дрова в печурку, а здесь бородатый поддатый Глеб направляет допотопный рефлектор на продрогшую Ольгу. Та, спиной к зрителю, кутается в советский платок «север» - клетчатый с бахромой. Ольгины голые ноги в больших Глебовых тапочках торчат из-под платка, криво свисающего углом. На мольберте абстрактное ню, похожее на что угодно – была бы фантазия.

ОЛЬГА: Когда похоже-то станет? я закоченела.

ГЛЕБ: Это не ты, а Венера. Немного синюшная получилась… не взыщи. Теперь по всей стране мороз, куда ни ткни.

ОЛЬГА: Если всё равно не я, то уж мог бы и не такую синюю. (Глеб не находится что ответить, только разводит руками.) У нас под Шатурой всегда немного теплей, чем в Москве.

ГЛЕБ: А то! дома теплее… съезди!

Подмалевывает картину, но лучше не становится.

ОЛЬГА: Юлиану небось похожей рисуешь. (Срывается.) Ненавижу ее… убила бы.

ГЛЕБ: Полегче, полегче! (Оставляет кисть, обнимает Ольгу с мужественной нежностью. Та, дрожа от холода и гнева, прижимается к нему, затихает.) Ты ведь умная, для меня даже слишком… скажешь, так уж припечатаешь. А и промолчать умеешь. Спасибо, что не спрашиваешь, на кой вообще натурщица для такой вот абстрактной мазни. Мерзнешь тут… а у вас там правда на два градуса теплей. Я твою Шатуру теперь на ТВЦ всегда смотрю, когда прогноз по области. Опять дрожишь как собачонка! Пошли приляжем… времени у нас с гулькин нос.

Занавес не закрывается, но свет в комнате гаснет. Софиты освещают авансцену, где идет снег. Ольгина нестарая мать – испитая, низкорослая, в черной синтетической шубе, разбитых сапогах и выношенном платке – согнувшись, тянет санки с двумя укутанными ребятишками. На снегу остается след полозьев. Мальчик засыпает на морозе, заваливается на бок.

ОЛЬГИНА МАТЬ: Не спи! Сейчас приедем. Опаздываем. Егорыч вашей бабке непутевой всыпет по первое число… а тогда вообще по уху давал, когда я с Анькой и Олькой-сучонкой вот так на дежурство таскалась, его задерживала. С вами разве поспеешь! одеваешь, одеваешь – вы из рук выворачиваетесь. Не спи, я сказала! вон окно котельной светится. Чтоб ей, сучонке, впрок не пошло! чтоб на нее и без ребятишек никто не поглядел, как на меня с ребятишками не глядели. Красивая была ваша бабка, красивей небось матери-то. Все боялись взглянуть. Вот так полюбишь – и корми чужих двоих. Чтоб ей, сучонке, такое приключилось, чего я придумать не умею. (Спохватилась.) Ладно, черт с ней.

Черт тащится за ними, оставляя в снегу следы копыт. Запахивает тулуп, скулит по-собачьи.

ЧЕРТ: У-у-у!

Все четверо уходят в кулису. Занавес где-то в середине монолога Ольгиной матери задернулся.

СЦЕНА ПЯТАЯ

Снова у Юлианы: будуар и прихожая. В будуаре темно. Ольга впускает в квартиру Дениса – у того в руке мимоза. Демонстративно чистит у него под носом Юлианин сапог.

ОЛЬГА: А хозяев нету.

ДЕНИС: А я знаю.

Протягивает ей мимозу. Ольга от неожиданности ставит сапог на подзеркальник. Стоит как вкопанная, в одной руке мимоза, в другой губка для чистки обуви. Тычет мимозу в сухую вазу, продолжает стоять с губкой в руке.

ОЛЬГА: Я хозяйке скажу, что это ей.

ДЕНИС: Но мы-то с тобой знаем, чья мимоза. У тебя когда выходной?

ОЛЬГА (роняет губку в сапог): В су-у-ббботу.

ДЕНИС: Я тебя буду ждать в машине у школы. В десять пятнадцать. О'кей?

Выходит, не притронувшись к Ольге.

ОЛЬГА (вытаскивает губку из сапога, ставит сапог на пол к другому сапогу): Это он мне… это он не ей…

СЦЕНА ШЕСТАЯ

У Дениса. Опять торец стены, прихожая и комната. Только на зеркало свешивается велосипедное колесо. На двуспальной кровати валяются джинсы. На прикроватном столике пустая бутылка и два стакана. Открывается дверь. Входит Денис, за ним робко, бочком – Ольга. Денис не раздевается и с Ольги пальто не снимает.

ДЕНИС: Ну, вот моя берлога. С восьмым мартом тебя. (Крепко целует.) Осматривайся, обживайся. Приберись – тут черт ногу сломит – а я поеду возьму чего повкусней.

Выскакивает за дверь. Ольга рассупонивается, раздевается. Начинает бегать с ведром и тряпкой – из кулисы, обратно в кулису. Моет, трет, подняв к зрителю худую задницу. Бьет одиннадцать, через малый промежуток времени – двенадцать, потом и час. Входят Денис с Юлианой. Денис на Ольгу не глядит.

ЮЛИАНА: Прибралась? молодчина. Беги домой. Сегодня Алену пораньше отпустим, ей праздничный стол накрывать. Ну, чего стоишь?

Ольга уносит ведро и тряпку в кулису. Бестолково и нерасторопно одевается в прихожей. Денис как всегда развлекает Юлиану тихим рассказом. Та хохочет, повалившись на кровать. Доносится обрывок фразы.

ДЕНИС: …и тогда она задумала…

ОЛЬГА (на пороге, одетая, повторяет за ним): Да, задумала.

Выходит. По авансцене ковыляет черт – без пиджака, но при галстуке. В лапе у него мимоза.

ЧЕРТ: Непочтенный какой-то праздник… сказал бы я…

Пока черт проходит, занавес медленно закрывается, словно за что зацепившись.

СЦЕНА СЕДЬМАЯ

Стандартная декорация «у Юлианы» - будуар и прихожая, где Ольга медленно протирает зеркало. В нем отражается подурневшее лицо, остановившийся взгляд. В будуаре по две стороны трехспальной кровати негромко разговаривают Вадим с Денисом. В домофоне слышен голос Глеба.

ГЛЕБ: Оля, открой.

Ольга нажала кнопку, впустила Глеба в подъезд и отворила дверь на лестничную площадку. Сквозняк приоткрыл дверь в будуар, оттуда донесся голос Вадима.

ВАДИМ: Ну и что ты, парень, выиграешь? Она тебя высосет раньше, чем получит развод. Заменит тебя не успевши продать завод. Не строй планов. Она не просто ненадежна – она всегда и всех предает. Без исключенья.

Закрывает поплотнее дверь. Оба уходят в кулису, не имея вида ссорящихся или чем-то огорошенных людей.

ГЛЕБ (входит, заглядывает Ольге в глаза, пытается обнять, та отстраняется): Ну чего ты?

ОЛЬГА (зло): Ты говорил – очередь не дойдет. Дошла вот.

ГЛЕБ: Сама виновата. Глазела на него, а Юлиана сразу – цоп! знаешь, как это бывает… мое не трожь.

ОЛЬГА (убитым голосом): Тут что-то не так… не как всегда… по-другому.

ГЛЕБ: Только не вздумай… я тебя как пес сторожить стану. Насквозь вижу и под тобой на три метра.

ОЛЬГА (улыбается бледной улыбкой): Колдун что ли?

ГЛЕБ: Где мадам?

ОЛЬГА: Ушла в Нотр Дам.

ГЛЕБ: Складно отвечаешь. Нашустрилась.

ОЛЬГА: На втором этаже видики смотрит.

ГЛЕБ: Так я пройду к ней?

Ольга кивает. Глеб уходит через Юлианин будуар в кулису. Ольга по авансцене туда же. Вадим через авансцену провожает Дениса в прихожую.

ВАДИМ: Ну и?

Денис делает едва заметный знак глазами: да. Вадим выпускает его из квартиры. Черт в куцем пиджаке вылазит на авансцену.

ЧЕРТ: Занавес! (В сторону, при закрывающемся занавесе.) Заговор.

СЦЕНА ВОСЬМАЯ

Снова у Юлианы. Та же декорация: будуар и прихожая. На авансцене слева проходная будка, там охранник пьет чай из рекламной кружки. Справа решетка, под нее копает детской лопаткой мальчик лет пяти. Посередине у рампы в позе «лотос» сидит черт.

ЧЕРТ: Черт подери, могли и занавеса не закрывать.

Ольга с молотком в руке проходит мимо него к Юлианиному суперложу. Со всех сил колотит молотком по подушке.

ЧЕРТ (косится на нее, качает головой с рогами): Ходят тут всякие, не здороваются.

ОЛЬГА: Пошел к черту.

Черт встает, хромает в правую кулису. Из левой кулисы выдвигается Алена, моющая пол по старинке, вручную. Разворачивается к зрителю подъятой задницей, помощней Ольгиной.

АЛЕНА (продолжая драить пол): Дура ненормальная! чего размахалась? Нашла место… метательница молота! олимпийская чемпионка.

ОЛЬГА: Тебя не спросилась.

Прячет молоток в огромный карман фартука. Он оттуда выпирает.

АЛЕНА: Ходишь распустехой. Хоть фартук сыми. У тебя выходной зазря прошел… мужики сидят горюют.

ОЛЬГА (сухо): Перебьются мужики.

АЛЕНА (поднимается с тряпкой в руке, разгибает спину): Не знаешь, куда себя девать? роди еще. Где двое, там и трое… мать-то у тебя двужильная.

ОЛЬГА: Тебя крестить позвать?

АЛЕНА: А то! покумимся. (Уходит с тряпкой в кулису, поет оттуда.) Ой, кумушки, голубушки – кумитеся, любитеся.

Ольга через прихожую удирает из квартиры. Появляется на авансцене возле будки охранника, в фартуке с карманом, оттопыренным молотком. Весенний ветер шевелит ее растрепанные волосы.

ОХРАННИК: Чаю пришла попить? Садись, налью. (Показывает на вторую табуретку, ставит вторую кружку.) Или, может, чего покрепче? (Достает бутылку.) Ни ухом ни рылом не ведет… тогда сваливай.

Ольга молча разворачивается, идет вдоль рампы к решетке. Такое впечатленье, что сейчас свалится в партер.

ОЛЬГА: Нет, через проходную нельзя. А тут кругом решетки. (Подходит к мальчику.) Тебя как звать?

МАЛЬЧИК: Пашей. Вон уже сколько подкопал… вчера еще тут лед был… скоро смогу проползти… потом отряхнусь… на мне просохнет. Через проходную охранник не пускает… Алина Степанна его просила.

ОЛЬГА: Кто такая?

ПАША: Гувернантка. Сидит дома, волосы красит.

ОЛЬГА: Ты куда собрался-то?

ПАША: В овраг.

ОЛЬГА: Там снег не стаял.

ПАША: Там тропинка к школе.

ОЛЬГА: Не дорос еще! ишь, Филипок выискался. Язык-то у тебя бойкий… с гувернантками растешь.

ПАША: Я и по-английски. Э шип – корабль. Главное, подальше от Алины… от лисы Алисы.

АЛИНА СТЕПАННА (выходит из подъезда): Паша! роешься, как крот! весь измазался! Разговариваешь с чужими. Пошли… five o'clock tea.

ПАША: Чай с английским…

АЛИНА СТЕПАННА: С молоком. Хлеб с маслом, джем. А я тебе почитаю про Алису. Фу, брось чужую лопатку.

ПАША (увлекаемый Алиною, бросает Ольге лопатку): Покопаете?

Ольга роет с азартом, как собака, углубляя Пашин подкоп – в привычной позе кверху задницей, обращенной к зрителю. Черт снова сидит на авансцене, делает куличики из нарытой Ольгой земли, стуча совочком по формочкам.

ЧЕРТ: Запуталась девчонка. Черт ногу сломит в этом бардаке. Бежать отсюда надо – к черту на кулички.

Рушит копытом свои произведения. Встает, уходит, волоча сломанную ногу. Занавес закрывается, прихватывая охранника – он сам его на себя натягивает – и копошащуюся Ольгу. Но ее тощая задница еще шебуршится под занавесом, и земля оттуда летит.

СЦЕНА ДЕВЯТАЯ

У Ольгиной матери в поселке Пустоша. Торец бревенчатой стены, дверь из комнаты во чисто поле. Во чистом поле весенний предвечерний свет, в небе нежные облачка, в глубине сцены шумит шоссе. У рампы кустик, которого раньше не было. На нем вот-вот лопнут настырные почки. В комнате детская кроватка отодвинута к окну, рядом впритык низкий самодельный топчанчик. На нем точно зверята возятся подросшие дети. Мальчик тузит сестренку. Та закрывается подолом байкового платья – и ни звука. Ольгина мать сидит спиной к зрителю на табуретке, придвинувши другую, на которой кастрюля и миска. Чистит картошку.

ОЛЬГИНА МАТЬ: Мишка, ты ей все кости помнешь. Ишь, партизанка… не пикнет. Вся в Ольгу, в сучонку. Не дай Бог дожить, как вырастет, начнет куролесить. Прям не знаю… не то жить-растить, не то сразу помирать ложиться.

Ольга подходит снаружи к двери. Достает крупные деньги, складывает веером, как учил Глеб. Набирает полную грудь воздуха, толкает ногой дверь, шагает через порог. Мать поворачивается к ней, столкнувши на пол недочищенную картошку. Ольга прикрыла дверь, стоит не раздеваясь с веером из пятитысячных бумажек.

ОЛЬГИНА МАТЬ: Дочушка! кого ограбила? (Воет, причитает.) Засудят… посадят… это я беду накликала…

ОЛЬГА (кладет бумажки на мокрую табуретку): Мам, не бойся! в Москве большие деньги ходят. У богатых людей живу, на побегушках-постирушках. Алена – та давно у них: стряпает, убирает, вдвое против меня получает. Мужа алкаша, двоих детей, свекровь – всех кормит.

ОЛЬГИНА МАТЬ (меняет тон): Ах ты сучонка! накрасилась, намазалась, вся из себя, а мы тут одну картошку!

Поскорей хватает мокрые деньги, уносит в левую кулису, не посчитав. Ольга наконец замечает детей. Бросается к ним, спотыкаясь о катающуюся по полу картошку. Дети ее не узнают, отворачиваются. Ольга силком сгребает их обоих. Садится в пальто на мокрую табуретку. Неловко расставила ноги, посадила детей на оба колена.

ОЛЬГА (шарит в кармане пальто): А вот я вам… вот, глядите! (Достает две шоколадки. Дети кусают их прямо с бумагой.) Не, не так… сейчас разверну. (Дети жадно едят, Ольга гладит их по головкам измазанными в шоколаде руками.) Как выросли-то! И что это я удумала – человека убивать? их вон ростишь-ростишь… вон какие бледненькие. Пусть она живет, жует, трахается. Не мой суд. Скушал? дай ручки вытру.

Мусолит носовой платок, вытирает мальчику измазанные руки. Входит Ольгина мать с бутылкой, на которую надеты стаканы. Вытирает свободную табуретку фартуком, ставит бутылку, рядом стаканы. Подбирает раскатившуюся картошку, ставит кастрюльку в миску – и на подоконник. Наливает водку в стаканы. Мальчик тянется к стакану, Ольга легонько шлепает его по руке.

ОЛЬГИНА МАТЬ: Ну, дочка, со свиданьицем. Теперь, ребятки, заживем – мамка отыскалась.

Пьет стоя. Ольга пьет, не спуская с колен детей.

ЗАНАВЕС

СЦЕНА ДЕСЯТАЯ

У Юлианы, всё то же, только темно. Звук ключа, поворачиваемого в двери. Входит Ольга, зажигает свет, кладет вязаную шапку на подзеркальник. Натыкается рукой на молоток, поднимает его – на нем кровь. Бросается в будуар с молотком в руке, зажигает там свет – Юлиана лежит на подушке размозженной головой, вся в крови.

ОЛЬГА (спокойно, почти не удивившись): Я убила… мой грех. Мыслью убила. Черт меня подслушал… вышло по-моему.

Черт высовывает рыло из левой кулисы и снова прячет. Опять в замке звук поворачиваемого ключа, входит Вадим Петрович – и прямо в будуар.

ОЛЬГА (тупо): Уже прилетели? а должны были завтра.

ВАДИМ ПЕТРОВИЧ (по сотовому): Милиция? убийство! Улица академика Янгеля двадцать восемь, квартира девятнадцать.

ЗАНАВЕС

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

СЦЕНА ОДИННАДЦАТАЯ

Кабинет Константина Иваныча. Он сидит за столом лицом к зрителю. Напротив него, спиной к зрителю, сидит Вадим Петрович.

ВАДИМ ПЕТРОВИЧ: Вошел в квартиру – было примерно час пятнадцать. В час с минутами шел через проходную, взглянул на часы. Олег дежурил. Я на сутки раньше… уплотнил график. Много ездил, жена всегда так скучала (закрывает лицо руками).

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Во сколько приземлились?

ВАДИМ ПЕТРОВИЧ: В десять двадцать. Из Гааги всегда такой дотошный наркоконтроль…

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Не звонили прилетевши?

ВАДИМ ПЕТРОВИЧ: Нет, скорей поехал. В прихожей горел свет… жена поздно ложится… ложилась. Застал на месте преступленья… с молотком в руке… еще кровь с него капала (снова закрывает лицо руками).

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Ну, это фигурально выражаясь. Уже не капала… подсохла. Смерть наступила двумя часами раньше – эксперт написал.

ВАДИМ ПЕТРОВИЧ (будто не слыша): И на пальто была кровь. Она так и стояла в пальто… только шапку сняла.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Куда положила?

ВАДИМ ПЕТРОВИЧ: Не знаю… не заметил.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: На подзеркальник. Под шапкой на лакированной поверхности была запекшаяся кровь. На шапке не было… шапка белая. На рукаве пальто есть немного сухой крови, на ворсе. На молотке почти уже нет… должно быть, обтерся о рукав. Вот он, молоток. (Достает из ящика, на нем бирочка.) Ваш?

ВАДИМ ПЕТРОВИЧ (неожиданно холодно): Не знаю… я у себя дома сам гвоздей не забиваю. (Снова взволнованно, поднося к глазам платок.) Не могу на него смотреть… ее висок… нет, у меня все инструменты немецкие.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Вы полагаете, Зайцева могла привезти молоток с собой? из Пустоши?

ВАДИМ ПЕТРОВИЧ: Если она вообще туда ездила. Вы у нее билет на электричку проверяли?

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (нарочито мягко): Спасибо за подсказку. Обязательно проверю. Если не выбросила.

ВАДИМ ПЕТРОВИЧ: Если такая как она вообще берет билеты.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (убирая молоток): Охранник показывает - Зайцева в тот вечер шла через проходную один раз минут за десять до Вас.

ВАДИМ ПЕТРОВИЧ: Я уж подумал, что она с молотком в руке два часа стояла над бедной… над бедной… Вы показывали Зайцеву психиатру?

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Да. Практически вменяема. Сейчас в шоке. Пограничное состояние… Вы не боялись держать ее в доме?

ВАДИМ ПЕТРОВИЧ (опять будто не слыша): Сегодня утром обнаружил подкоп под решетку за домом. Довольно глубокий… некрупная женщина проползти может… и на пальто у ней была земля.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Должно быть, обтряслась при перевозке. Погода сухая… а пятнышко запекшейся крови осталось. Пальто здесь – как вещественное доказательство. Зайцеву мы в машину сажали – милицейскую шинель накинули. Сильно дрожала. Так Вы полагаете, подозреваемая могла побывать в квартире дважды – сначала проползла на брюхе, убила, выползла обратно, а потом для отвода глаз через проходную? спустя некоторое время? хитрость сумасшедшей? не по диагнозу, в бытовом смысле, конечно. (Вадим Петрович кивает.) Когда похороны?

ВАДИМ ПЕТРОВИЧ: Послезавтра в два… на Новодевичьем… у ней там отец похоронен… я с трудом добился.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Разрешите присутствовать?

ВАДИМ ПЕТРОВИЧ (неожиданно бойко): Без проблем. (Снова вздыхает.) Приходите. Совсем не спал… еле держусь.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (встает, подает Вадиму Петровичу руку): Тогда простимся на два дня.

Вадим Петрович встает, пожимает протянутую руку, оборачивается лицом к зрителю. Уходит, вытирая платком глаза, через авансцену в правую кулису.

Константин Иваныч звонит. Впускают Ольгину мать. Та без приглашенья плюхается на освободившееся место. Константин Иваныч садится на свое.

ОЛЬГИНА МАТЬ: Я ей – дочушка! кого ограбила? поди повинись, пока не поздно. Она как пошла врать – я то, я сё. А как по телику показали – я сразу сюда. Не надо мне… я не соучастница. (Выкладывает на стол сильно поредевший веер из пятитысячных бумажек.) Черт ее попутал…

ЧЕРТ (высовывается из левой кулисы): Валят, как на мертвого. (Прячет рога и копыта в кулису.)

ОЛЬГИНА МАТЬ: Лучше я буду камень на горе бить, чем краденое возьму.

ЧЕРТ (снова кажет рыло): А денежки-то тут не все.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (черту): Исчезни. (Тот исчезает.)

ОЛЬГИНА МАТЬ: С детьми Анька осталась… из Черустей примчалась – тоже по телевизеру видела. Так, говорит, ей и надо. Сколько веревочке ни виться, а конец бывает. Черт-то он рядом ходит. Чего она не додумала – он додумает. Чего она не доделала – он доделает.

Черт удовлетворенно кивает из кулисы.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (собирает деньги, подает ей): Я вас не вызывал. Во сколько она приехала – и без Вас знаю. Две электрички были отменены. Берите деньги, езжайте к детям. Отпустите Аньку, пока она детей не прибила. Я уже слыхал – про Аньку, про Женьку. Что Ольга Вам привезла – это в Москве гроши… ее заработок за три месяца. Что Вы мне совали - это за месяц. Езжайте, не тратьте. Впереди черт те что.

Черт вылазит, скорбно помавает головой.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Обнаглел… ступай с глаз долой. (Черт тащится с глаз долой.) Ну, чего Вы расселись? чего тут забыли? я денег не прикарманил. Кру-угом шагом марш!

Ольгина мать встает. Поворачивается на сто восемьдесят градусов, прячет деньги в клеенчатую сумку и шустро убегает в правую кулису.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (один): Ну, Зайцева, и валят тебя. Тебя вытаскивать как из болота бегемота. Я им скажу – электричек не было. Они мне – на автобусе приехала. Автобусы, правда, были. А показания матери не в счет. Особенно если они в пользу этой юродивой Ольги. И мать тоже дура. Хоть не заикайся. Неужто я про билет не спрашивал. Небось не маленький. Билета нету – гони монету, монеты нет – садись в тюрьму.

Константин Иваныч опять звонит, впускают Алену.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Садитесь. Так чего было?

АЛЕНА (садится): Слабенькая она была, Ольга. Ну, и махала нарочно молотком, чтоб мускулы, значит… а то я всю работу делала… я посильней.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (не слушая дальше, достает молоток): Этим?

АЛЕНА: Не. Другим, новеньким, с красной головкой. Тот полегче, а этот ну прям кувалда.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: А этот чей?

АЛЕНА: А хрен его… то есть я не знаю. А в этом будуаре ее, хозяйкином, места много – ну вот Ольга там и тренировалась. Я ей говорю – поди, дура чокнутая, не мешай пол мыть. Нет… машет, упертая. Должно быть, и в темноте тренировалась. Я-то дома ночую… у меня дети. (Спохватывается.) Да ведь и у ней дети… Вы уж… она небось в сумерках нечаянно по башке.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (охотно): Ну да… одиннадцать часов было… темнело.

АЛЕНА (подхватывает): Она, покойница, без света лежала – занавески задернет, мечтает. Темно было.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: дело ясное, что дело темное. Можете идти. На поминках вам одной хлопотать, без Ольги.

Алена встает. Уходит, опустивши голову, в ту же правую кулису. Вдруг врывается обратно и выпаливает стоя.

АЛЕНА: Я тот красный молоток давно припрятала – в коробку от шляпы и в шкаф.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Он там еще?

АЛЕНА: Не смотрела… боюсь. Не хочу в руки брать.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Чтоб отпечатков не было? они уже есть. Или стерла? деловая колбаса.

АЛЕНА (жарко): Боюсь – тоже убью.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Ни фига себе! (Поет.) Но и я кого-нибудь зарежу под осенний свист. Кого убьешь-то? Юлиану уже того.

АЛЕНА (столь же жарко): Ну, хозяина! Вадима Петровича.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Тебя сейчас арестовать или дождаться пока убьешь?

АЛЕНА (сошла с катушек): Да хоть сейчас! от вас от всех чего ждать-то? вы и невиновного посадите.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Боюсь, в случае с Ольгой именно так и будет. Ты-то как думаешь? виновна она?

АЛЕНА: Не больше не меньше меня. Ее когда брали, она кричала – вяжите меня! я убила… мыслью, злостью, завистью… черт меня молчаливую подслушал и всё за меня выполнил.

Черт горделиво прогуливается по авансцене. Никто на него не обращает вниманья. Обидевшись, уходит.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (занятый своими мыслями): Тебя ведь там не было. Или ты где пряталась?

АЛЕНА: Олег был… вы его тогда позвали. Он мне рассказал.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: По секрету всему свету. Ладно… Ольга из-под Шатуры, а ты откуда?

АЛЕНА: Не знаю… детдомовская… детдом во Мценске был.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Леди Макбет Мценского уезда.

АЛЕНА: Чего?

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: (не обращая внимания на ее реплику): Я орловский. Узнаёшь по говору? А замуж в Москву вышла?

АЛЕНА: Я и его убила бы.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Вот я и говорю: поди домой, посади детей на оба колена, дай им по конфетке, погладь по головке – авось от сердца отляжет. Ольга как сказала – их, людей, ростишь, ростишь, а тут убивать. У тебя кто?

АЛЕНА: Как у нее… мальчик старший, девочка поменьше.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Золотые детки называется. (Взрывается.) Да что я вам – поп? поди к попу, он тебе даст на орехи.

АЛЕНА: От них что от козла молока.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Атеистка хренова! Тебе скажу правду за правду. Я в Ольгину вину не верю. Даже наоборот – уверен в невиновности. Но вот что посадят ее… уйди, не грузи меня.

Алена делает несколько шагов к правой кулисе, потом опять возвращается.

АЛЕНА: Так вы ее… мне детей жалко. (Кричит во весь голос.) МНЕ ЕЕ ЖАЛКО!

Поворачивается. Убегает в правую кулису.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Да-а-а. Заварили кашу.

ЗАНАВЕС

Звучит траурный марш Шопена. По авансцене из левой кулисы в правую проносят бутафорский гроб. За гробом идет безутешный вдовец, его деловые партнеры, бывшие ученики Юлианы – все как на подбор. Из левой кулисы процессию созерцает Константин Иваныч. В правой стоит Глеб с фотоаппаратом. Дождавшись Дениса Подпругина, щелкает.

СЦЕНА ДВЕНАДЦАТАЯ

Возле дома покойной Юлианы. Занавес задернут, у левой кулисы будка охранника, у правой решетка. Паша снова один – копает, как Эдмон Дантес. Константин Иваныч подходит к будке охранника.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Добрый день. Олег. Хорошо, что я попал в твое дежурство.

ОЛЕГ: Ну, дела! эта припадочная бегала по всему двору растрепанная, без пальто, в фартуке – из кармана молоток торчит.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (показывает молоток с биркой): Этот?

ОЛЕГ: Хрен его знает. Вроде тот был полегче. Такая-то орясина фартук порвет. Если б мы ее тогда в психушку – был бы человек жив. А теперь…

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Кто-нибудь шел через проходную в тот день часов примерно в одиннадцать вечера? не свои, чужие?

ОЛЕГ: Нет, из чужих никого. Это я гарантирую.

Константин Иваныч, больше ничего не сказавши, направляется к решетке, где Паша роет как экскаватор.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Много нарыл?

ПАША: Уже на четвереньках можно. Сейчас покажу.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Ладно, верю. Тебе кто-нибудь помогает?

ПАША: Помогали… тетя Оля, которую арестовали. Она здорово помогла… а потом пропала. Теперь вот рою один. (Принимается копать.)

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Ты тут чего-нибудь находил?

ПАША (подает ему банку из-под пива, забитую землей): Вот.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Нет. Это не то. Хотя бы пуговицу. (Паша с готовностью начинает отрывать свою.) Не надо, не надо.

АЛИНА СТЕПАННА (выходит из подъезда, перекрашенная в другой цвет): Паша! я тебя чему учила? не разговаривай с чужими людьми. (Константин Иваныч показывает ей удостоверенье.) Да, да. ужасно. Она тут копалась. Я сразу заподозрила неладное. Паша. это она тебя подучила рыть подкоп? для своих криминальных целей?

Паша молчит, будто и не ему.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Вы ее хорошо разглядели?

АЛИНА СТЕПАННА: Без верхней одежды. В фартуке. Из фартука молоток торчит.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: (стандартным жестом достает молоток, задает стандартным тоном стандартный вопрос): Этот?

АЛИНА СТЕПАННА: Да, конечно. Он самый. Орудие убийства. Я видела по телевизору. Ужасно. Паша, пошли домой. Ты весь в земле.

Отряхивает его. Раскланиваются и расходятся.

СЦЕНА ТРИНАДЦАТАЯ

Кабинет Константина Иваныча. Теперь напротив него сидит Ольга.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Зайцева, они все тебя валят. Я в твою вину не верю. Ради господа Бога, говори точно. Одна беда уже случилась, ее не поправишь. Теперь другая рядом ходит. Загремишь ты в тюрьму, и чего с детьми будет?

ОЛЬГА (горячо): Я убила. Вяжите меня. Ходила и думала, как убивать буду… какуходить потом, куда бежать.

КОНСТАНТИН ИВАЫЧ: Раскольников в юбке.

ОЛЬГА: Не раскольница… в обычную церковь хожу. В церковь, конечно, в юбке. А так – в джинсах… сверху фартук с карманом, в кармане молоток.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: За что убивать-то хотела? и где решила спрятаться после убийства?

ОЛЬГА: Можно, я не буду говорить? он не виноват – зачем его припутывать? У него можно – жена полтора года как ушла.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Ну, думала убить. А чего делала?

ОЛЬГА: Ходила, молотком по подушке била. Алена видела.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Допрашивал я Алену. Она одна тебя не топит. Остальные все… даже мать. Ну, что же было на самом деле?

ОЛЬГА: Черт меня выследил… всё за мной по пятам ходил.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Упрямая, зараза, как Жанна д'Арк. Талдычит свое.

ОЛЬГА: А что Жанна? Жанна ничего не знает. Она только ходила хозяйке массаж делать.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Что ж мне теперь – чёрта на очную ставку звать? (Черт услужливо высовывается из левой кулисы.) Тьфу тебе! (Черт сваливает.)

Из правой кулисы, выпятив грудь в тельняшке, выходит всклокоченный, с нечесаной бородой Глеб, изрядно выпивши. Смахивает на черта. Становится во фрунт, отдает честь.

ГЛЕБ: Свободный художник Глеб Поймин по собственной инициативе явился для дачи показаний. По уголовному, значит, делу. Простите что прорвался. Простите что выпимши. Простите что узурпирую. (Тычет под нос Ольге фотографию Дениса. Ольга молча отворачивается. Глеб подсовывает фотографию с другого бока.) Нет, пусть скажет. Имя, фамилию, телефон, адрес. Не жалейте ее, заставьте. Тут о жизни и смерти… дура! Черт своими лапами ничего не делает. Он хитрожопый, черт. (Черт из кулисы строит обиженные гримасы.) Он, черт его подери, выбирает о-ру-ди-е. Кто был орудием? кто этот грёбаный молоток в элитную квартиру припер? кто, скажи, мог придти к хозяйке, когда хозяину еще сутки в Гааге околачиваться? Говори, кликуша паршивая, не то я сам тебе врежу… простите, что узурпирую.

ОЛЬГА (безучастно): Он меня не бьет. Наоборот, старается вытащить.

ГЛЕБ: Повезло тебе, девка… приглянулась ты ему. Вон какая – позеленела вся, волосья отвисли, глазки в кучку. Если кто тебя, кошку драную, окромя меня жалеет, скажи спасибо. В ножки поклонись. Говори, несчастье ходячее, пока я с горя не помер.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Поди, Глеб, за дверь и нас не слушай. Что сможет – расскажет. А я – никому. Вот те крест, Зайцева. Только суду, при закрытых дверях, и то не всё. Судья вроде врача. Хрен с ним, пусть знает. Потерпишь.

ГЛЕБ: Гражданин следователь, можно я там в предбаннике посижу, пока она рожает?

Константин Иваныч кивает. Глеб выходит.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Ну, говори. (Ольга молчит.) Ладно, я за тебя говорить буду. Если неверно скажу, ты головой помотай, вот так. (Мотает головой.) Я живо поправлюсь.) Вынимает из стола мобильник.) Юлианин. Как будет его номер, ты глазом моргни. Вот, сразу. Денис Подпругин. Лошадиная фамилия. Это я так… это из Чехова.

ОЛЬГА: Не из Чехова он, из Подольска. Снимает тут, в Черемушках. (Торопливо.) Я адрес не запомнила… мы на машине.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (разглядывает фотографию): Для парня чересчур красив. (Поет.) Ах, Керубино! зачем мальчишке быть таким красивым!

ОЛЬГА (поспешно): У Юлианы все такие.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Других не держим. (Продолжает, не дает ей увильнуть.) И ты на него поглядывала. За погляд денег не берут.

ОЛЬГА (резко): А за что берут? Хозяйка крупно крошила. Вот тебе на такси, вот тебе на фитнес-клуб, вот тебе на море и обратно.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Ну, хватит уже… сейчас наплетешь с три короба. Это ей муж столько денег давал?

ОЛЬГА: А хрен их… у них куры не клюют. Значит, давал.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Он что, не видел у себя под носом бардака?

ОЛЬГА: Завод ведь на ее имя.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Откуда ты знаешь?

ОЛЬГА: Они меня за дурочку… Глеб говорит, что я даже слишком умная – для него.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Тогда скажи мне, умница, почему завод был записан на покойницу – гулёну никчемную, не тем будь помянута?

ОЛЬГА: Отец был завминистра… помер. На Новодевичьем лежит.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Видел. Сколько лет хозяева были женаты?

ОЛЬГА: Тридцать. Красивая, черт. Целый день – массаж, пассаж, кавалеры. Студенткой вышла, работала без году неделю.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Фамилия по мужу. Вуз технический?

ОЛЬГА: Чего-то по металлу…

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Прихватизация. Главное, чтоб не на свою фамилию. Всё путем. Подпись, печать. Ну, хорошо. Не понимаешь – не надо. Главное, я понял. Ходит к ней Денис, запасной игрок, и ничего у них пока не было. Мотни головой, если что не так. (Ольга не шевелится.) Однажы – шел дождик дважды – он позвал тебя к себе. Вот тут я не пойму. То ли убраться он хотел тебя заставить по-хитрому, то ли что, то ли еще что.

ОЛЬГА (с обидой): Не… восьмое марта было. Он мне еще за два дня до того мимозу подарил. Тебе, говорит. Я ей потом сказала – Вам принесли. Убраться я убралась, только он очень долго в магазин ездил… я все жданки прождала. Всё уже вылизала… уже час пробило, а его нет.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Приехал он с Юлианой. (Ольга опускает голову.) Сейчас выясним. (Звонит по внутреннему телефону.) Галя, узнайте, не было ли восьмого марта часов в двенадцать, звонка с 745-1425 на 8 (903) 513-1127. Сиди, отдыхай. Сейчас ответят. Был? (Кладет трубку.) Выше нос, Зайцева. Утри сопли. Не подставлял тебя твой Денис… просто так вышло. Не для того он тебя привез, чтоб пол вымыла. Только Юлиана что-то учуяла. Сам не гам и другому не дам. Позвонила - он не посмел отказаться.

ОЛЬГА (с отчаяньем в голосе): Она их всех так, по разу, а моего… то есть этого – задержала.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: По разу? ну хоть не убивала? как царица Тамара?

ОЛЬГА: Тамара у ней маникюрша… тоже хорошая… (Прикусывает язык.) Я думаю – Юлиана мне на зло.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Прямо! нужна ты ей.

ОЛЬГА: Выходит – нужна. Глеб давно въехал, к чему дело идет… только, говорит, не вздумай… я под тобой на три метра вижу… колдун.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Нам без колдуна не разобраться, раз пошла такая чертовщина. А Глебу без поллитра. Уже для храбрости принял на грудь. Дело путаное… черт так и путается под ногами. (Упомянутый высовывается.) Сгинь! (Убрался.) Что нам тут, святой водой что ли покропить?

ОЛЬГА (не слушает): Он ей всё рассказывал, рассказывал… а она смеялась.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Прямо Шахеразада он у тебя.

ОЛЬГА (гордо): Парень что надо. (Сникла.) Отослали они меня. Убралась – ступай, отпусти Алену. И больше Денис на меня не взглянул.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Спасибо – отослали. Сидела бы в соседней комнате, как Джульетта Мазина.

ОЛЬГА: Джульетта ее стричь ходит… ходила.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Злоумышленница! всё шелешпёра ловишь.

ОЛЬГА: Никого я не ловлю… они сами – Глеб и Денис. Глеб сразу догнал, в чем тут фишка. Сторожить, говорит, тебя стану. От греха, значит… чтоб не убила. Он не по ревности. Он правильный человек, Глеб. Не вздумай, говорит.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: А ты вздумала.

ОЛЬГА: День и ночь думала. Глеб давно говорил – съезди к ребятишкам.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: И ты поехала… а то вдруг посадят. Умилилась сердцем и раздумала. Это ты мне сразу сказала.

ОЛЬГА (после долгого молчанья): Только когда я вернулась, уже всё сделано было.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Так вот Глеб и спрашивает – кем?

ОЛЬГА (гневно): Вы Дениса не припутывайте. Денис тут не при чем... они даже пожениться собирались.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Кто тебе сказал?

ОЛЬГА: Толковали – хозяин с Денисом… я совсем тютельку слыхала.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Какую тютельку?

ОЛЬГА: Про завод… хозяин говорил – она завод продаст… тебя предаст… раньше, чем получит развод… раньше, чем продаст завод. Она такая.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Не понял… что раньше – продаст или предаст? Ладно. Кричали, ругались?

ОЛЬГА: Не… миром разошлись.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Как хочешь, только Юлиана всё это не тебе назло затевала. Влюбилась.

ОЛЬГА: Она не влюбляется… даже не знает, что такое. Она от мужа освободиться… ненавидели друг друга они. Убила я… я была орудием? Только черта или хозяина? Или хозяин – черт? их, чертей, много.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Имя им легион. Господи, как всё вместе ходит. И ум твой, и простота твоя деревенская. Непростая ты девка. Утопишь ты себя1 Достоевского на тебя не хватает.

ОЛЬГА (сурово): Хватает их на мою голову. Больше мне не сватайте.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Ну, злоумышленница, все гайки отвинтила или маненько оставила?

ОЛЬГА: Это я без винтов? я пока еще въезжаю.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Тогда скажи – мог хозяин Дениса подрядить Юлиану убить?

ОЛЬГА (взрывается): Вы это бросьте! наловчились дела шить!

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (вкрадчиво, но плохо маскируясь): А что! у Дениса на Юлианку зуб был… она его с тобой разлучила.

ОЛЬГА (спокойно): Нарочно науськиваете. Зря стараетесь. Я Вам больше ничего не скажу. (Без разрешенья выходит из кабинета.)

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (в телефонную трубку): Примите Зайцеву. (Кладет трубку.) Прав Глеб… умная, черт. И не только ума – тут всего хватает.

ЗАНАВЕС

СЦЕНА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Сцена разделена пополам. Торец кирпичной стены. Слева лестница уходит вниз, там горит тусклый свет, доносятся в разнобой голоса, иной раз мелькнет тень. Справа переулочек, распускается тополь, горит фонарь. Идет Константин Иваныч, пинает ногой жестянку из-под пива.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (декламирует громко – никто не слышит): И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет.

Вдруг яркий свет фар освещает его с нег до головы. Бутафорский автомобиль выбрасывается на тротуар, как кит на сушу, с размаху прижимает его к стене. Он вдавливается крестцом не в кирпичную стену, а в озаренную светом фар железную дверь. Та не заперта! распахнулась вовнутрь, Константин Иваныч слетел на несколько ступенек вниз по лестнице, ударился о стену. Стоит, пытаясь отдышаться. Свет фар сместился, бутафорский автомобиль бесшумно умчался.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Наехали в буквальном смысле. Достаточно было одного звонка про Дениса – Юлиану. Я перешел дорогу сильному мафиози. И Гаага тут тоже… дотошный наркоконтроль. Значит, не такой уж дотошный. Взять деньги с безутешного вдовца? может, что и швырнет. Но ему проще меня убить. Зайцевой придется пожертвовать. Мне ее вытащить не аозволят. Как пить дадут осудят. И там прикончат.

Из подвала поднимается Глеб, еще пьяней прежнего.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (оторопело): Ты чего? здесь тебе не Новослободская, здесь Новокузнецкая. Галина с тебя все данные записала… ты на Новослободской… тебе что, без разницы?

ГЛЕБ (пропуская мимо ушей): Не пожертвуем мы Зайцевой. И Зайцеву отобьем, и сами живы останемся. Еще посмеемся. Посмеем… не боись. Пойдем вниз, выпьем, снимешь стресс. Это я дверь забыл запереть. Ребята всё на меня ругаются… а ты скажи спасибо. Тут моего товарища мастерская. Ну, пошли, чего стал.

Уходят вниз. Их голоса выделяются среди разноголосого шума. В открытую дверь из комнаты что-то виднеется, мелькая.

ГЛЕБ: …он его на скорости прижал… чуть по стенке не размазал… нашей, блин. Вить… а ты меня хотел бить… дверь, блин, не запираю. Бог есть!

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Хорошо бы… только я его чегой-то не вижу. Чёрта – того вижу.

ГЛЕБ: А то! мы их давно видим. Правда, Вить?

Черт крадется вдоль кирпичной стены, с улицы. Тычется в железную дверь, но та ему не открывается.

ЧЕРТ: У-у-у!

Снизу доносится нестройное пенье. Выделяется голос Глеба.

ГЛЕБ: Живет моя отрада в высоком терему!

ЗАНАВЕС

СЦЕНА ПЯТНАДЦАТАЯ

Кабинет Константина Иваныча, утро. За столом сидит Юрий Пустырин, напротив него клюет носом Ольга.

ЮРИЙ ПУСТЫРИН: Сколько ударов Вы нанесли, Зайцева?

ОЛЬГА (бормочет, как во сне): Много… Алена видела.

ЮРИЙ ПУСТЫРИН: Не прикидывайтесь слабоумной, Зайцева. Я говорю о тех ударах, что были нанесены ночью, без свидетелей, и имели летальный исход.

ОЛЬГА (тупо): Летел он ночью, входил уж когда я хозяйку убила. Не видел он… какой из него свидетель… и никогда он меня не имел. Я под дурочку не кошу.

ЮРИЙ ПУСТЫРИН: Распишитесь вот здесь.

ОЛЬГА (расписывается): Можно мне пойти спать?

ЮРИЙ ПУСТЫРИН (звонит по внутреннему телефону): Примите подследственную. Идите, Зайцева. (Ольга тычется, еле находит дверь. Уходит.) Дайте мне Родимчикова. Сделано, Александр Марленович. Можно предъявлять обвиненье. Хорошо, подготовлю. (Кладет трубку. Входит запыхавшийся Константин Иваныч.) Точен, как часы, Костик. (Встает.) Садись в свое кресло. Это я заберу – ее признанье. (Забирает бумажку.)

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Как? причем тут ты? когда успел? Сейчас без пяти девять, я уходил вчера в семь вечера.

ЮРИЙ ПУСТЫРИН: Всю ночь с ней бился. Умственно отсталая. Но вменяема, зверюга. Родимчиков мне вчера позвонил. Сказал – ты дело запутал. Пришел твой собутыльник, за тебя допрашивал, ты поддакивал. Поддатый был? что праздновали? и сегодня тоже какой-то помятый. Поди отоспись – Родимчиков разрешил. Посидел пять минут в кресле – и хватит. Освобождай место, мне поручили по твоим материалам сформулировать обвиненье.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (не слушает его набирает городской номер): Глеба Игоревич, пожалуйста. Вы кто будете? куда увезли? в Ганнушкина? а кто вызвал? так Вас там уже полтора года нет, Зайцева сказала. Зайцева! Ольга Зайцева, подследственная. (Кладет трубку). Отключилась, тварь. Бывшая жена… та еще дамочка. Юра, это не собутыльник. Вчера первый раз в жизни вместе пили, уже по окончании рабочего дня. После того, как я его допрашивал… то есть он допрашивал Зайцеву.

ЮРИЙ ПУСТЫРИН: Вот, вот… что я и говорю.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Юра, это очень ценный свидетель. Он писал портрет покойной… долго писал, много видел и слышал.

ЮРИЙ ПУСТЫРИН (поднимает Константина Иваныча с кресла, ведет к дверям): Ступай домой, пока дров не наломал… у Родимчикова тоже терпенье не бесконечное… смотри, лопнет. Я тебя прикрою… я за тебя напишу… (Выпроваживает Константина Иваныча, набирает внутренний номер.) Александр Марленович! он ушел. Я сказал – Вы отпускаете. Думаю, в Ганнушкина. Сейчас позвоню предупрежу, чтоб не давали свиданья. (Одну трубку кладет, другую поднимает. Набирает городской номер.) Тамара Петровна! Это Пустырин. Поймина получше изолируйте. И никаких свиданий, пока идет следствие.

ЗАНАВЕС

СЦЕНА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Двор больницы имени Ганнушкина. Константин Иваныч прогуливается у стен корпуса с зарешеченными окнами, напевая.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Живет моя отрада в высоком терему.

На четвертом этаже бутафорского зданья открывается форточка.

ГЛЕБ (взгромоздившись на тумбочку, выбрасывает скомканную бумажку): Лови!

ЧЕРТ (выскакивает из кулисы, перехватывает бумажку): Спасибочки.

Чиркнул зажигалкой, спалил бумажку на глазах у изумленной публики.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (невольно зажимает нос): Черт возьми, как от его зажигалки серой запахло…

Черт спокойно удаляется в кулису, чуть приволакивая заживающую ногу.

ГЛЕБ (стаскиваемый с тумбочки мощной рукой – виден белый рукав халата): Сходи к моим парням! там для тебя… (Исчезает.)

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (пока закрывается форточка): Бывай, Глеб!

ЗАНАВЕС

СЦЕНЫ СЕМНАДЦАТАЯ И ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Мастерская Глебова друга в подвале на Новокузнецкой. Сцена разделена торцом кирпичной стены. Лестница, ведущая в подвал, сейчас смещена вправо. На ней темно. В левой части комната. Стол, к которому свисает тусклая лампа. Четверо бородатых в тельняшках, с волосами разного оттенка, от светло-русого до по-татарски черного, режутся в карты и одновременно пьют. По стенам висят и к стенам прислонены картины, но их плохо видно. Железная дверь с улицы раскрывается, на несколько мгновений видно слабо освещенное внешнее пространство. Константин Иваныч вваливается с темной лестницы в комнату.

ПЕРВЫЙ МИТЁК: Ага, пришел, гражданин следователь! садись, налью.

Константин Иваныч садится на пододвинутую табуретку. Второй митёк выкладывает на стол папку. На ней жирно написано: ДЕЛО. Дальше помельче и неразборчиво. Первый митёк наливает Константину Иванычу, тот медлит пить.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Где сейчас красавчик?

ВТОРОЙ МИТЁК: В Цюрихе.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Выпустили, суки! а вдовец?

ВТОРОЙ МИТЁК: Здесь. Наши парни в комитете по защите прав человека через интерпол вышли на швейцарские банки. Получили ответ. (Вынимает из папки бумагу.) Переведи сам с английского. Но мы почти всё поняли. Вдовец открыл в цюрихском банке счет на имя красавчика. Переместил со своего счета некоторую сумму в евро.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Красавчик их уже забрал? арест в таких обстоятельствах фиг наложишь… меня отстранили от веденья следствия.

ВТОРОЙ МИТЁК: На момент отправки ответа – еще не забрал. Только какие-то пустяки. А в Цюрихе торчал уже месяц.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Ну, после тюрьмы он их не получит.

ТРЕТИЙ МИТЁК: Не кажи гоп, поки не перескочишь. Попробуй засади… ведь они повязаны… вдовец будет защищаться не на жизнь. а на смерть. (Подносит к лампе картину – синюшная Венера.) Вот, Глеб принес перед психушкой. В тот день, когда ты тут… когда они тебя… Это она, Ольга, позировала… Возьми себе, если хочешь.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ (отстраняется, разглядывает портрет, отодвигает его): Не надо… не хочу… не похоже.

ТРЕТИЙ МИТЁК: Ну, вдовцу подари. И не говори кто. Скажи - произведение искусства. Пусть рядом с портретом покойной жены повесит. Уж тот-то небось похож, а иначе бы денег не заплатили Мы пили-пили, еле пропили.

ЧЕТВЕРТЫЙ МИТЁК: Убрал жену, и концы в воду. Не как наш Глеб, блин… того бывшая – слышь, бывшая жена в психушку засадила. (Наливает Константину Иванычу, тот пьет.)

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: Организовали ее. Позвонили среди ночи… я знаю, как это делается. (Берет со стола бумагу.) Ответ интерпола забираю. Хотя что с ним делать… у меня есть друг прокурор, в другом округе…. По крайней мере посоветуюсь. Ольга-Глеб на мне. Если со мной что, их сразу того. Мужики, я пошел.

Встает, идет не очень твердо вверх по лестнице. Сцена отъезжает влево. Комната уходит за кулису, лестница остается – на ней темно. Справа появляется переулок – тополь распускается, неясно горит фонарь на столбе. Константин Иваныч выходит, захлопывает дверь. Декламирует фонарю.

КОНСТАНТИН ИВАНЫЧ: …и написал на борту – мужайтесь, мы вас не покинем.

Резкий свет фар ослепляет его, он инстинктивно заслоняет глаза тыльной стороной ладони. Автомобиль ринулся, долбанул его, отбросил к стене и боком-боком беззвучно укатил. Дверь от удара головы Константина Иваныча распахнулась. Только не на темную лестницу, а в голубое бездонное небо, плывущее по ту сторону кирпичной стены, совсем близко от чуть видного тополя.

ЗАНАВЕС

Два ангела в белых одеждах с прошивками – вроде крестильных рубашек - сложивши огромные крылья, взявши Константина Иваныча за руки с обеих сторон, выводят его кланяться. Он истово кладет поклоны в аплодирующий зал.

ИЗ КРАЯ В КРАЙ

Пьеса для семейного представленья

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Елена Быстрова, в девичестве Долганова, преподавательница детской музыкальной студии, маленького роста, инородческого типа, 45 лет.

Илюша, ее сын, 9 лет.

Лев Быстров, ее бывший муж и бывший дипломат, отец Илюши.

Дима Бахвалов, однокурсник Елены по гнесинке.

Макс Эрлих, сравнительно богатый немец.

Гюнтер, старик - шарманщик.

Непомук – его сын.

Линда – жена Непомука.

Магда – их дочь, 10 лет.

Людо – обезьянка Гюнтера.

Клаус – его попугай.

Суворов – его пес.

Австрийский полицейский.

Рука кондуктора восточного экспресса.

Официант – один и тот же актер в Москве и в Анталии.

Авторша – немолодая и всегда небрежно одетая.

Прохожие, в Москве и в Анталии, трое-четверо актеров, меняющих шляпы, очки, зонтики, а иной раз и куртки.

Саня и Ваня - московские бандиты.

Адольф и Рудольф – немецкие бандиты.

Четверых бандитов играют двое актеров. Жесткий Адольф склеен с размазней Саней, а сердечный Рудольф с сердитым Ваней. Таким образом, каждому из двоих актеров дается возможность поиграть и злого, и доброго разбойника. Адольф с Рудольфом всегда в черных очках, а Саня с Ваней без очков. Злой гангстер всегда в черной куртке или майке, добрый в желтой. Актерам частенько приходится перебегать за сценой из кулисы в кулису, быстро снимать-надевать очки, меняться куртками или майками (переодеваться не всегда обязательно, высунуть голову можно и не переодеваясь). В последней сцене появляются еще и куклы-двойники в соответствующем одеянье, так что на сцене впервые присутствуют все четверо бандитов. Куклы делаются из любой швабры – наматывается тряпка, рисуется лицо. Были бы две лишних куртки и еще одни очки. Пьеса практически детская. Не все географические подробности надо принимать всерьез.

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Москва. Перед занавесом торопливо проходят тепло укутанные люди (одни и те же актеры, слегка меняющие прикид).

ИЛЮША (поет):

Я лунный ковбой, я лунный ковбой,

Я звезд табуны приведу вам с собой.

(Тихо поет в сторону, пока мама на минуту перестала играть.)

Все проходят мимо, даже не смотря.

САНЯ и ВАНЯ (возникают): Мы Саня-Ваня! мы снова с вами! мы ваша крыша.

ЕЛЕНА (холодно): Приятно слышать.

САНЯ и ВАНЯ: Короче говоря, гоните денежки. (Синхронно наклоняются к картонной коробке.)

ДИМА (останавливается, узнав Елену): Ленка! Долганова! (Саня и Ваня смываются, не успев цапнуть денег.)

ЕЛЕНА (протягивает руку): Теперь Быстрова. (Показывает на Илюшу.) Мой сын. (В сторону.) Слава Богу, один. (Тычет в тетрадь с нотами.) Это всё его творчество. Слова, мелодия. (Илюша порывается что-то сказать, но мать делает ему знак, и он молча отворачивается.) Я только записываю.

ДИМА: Долганиха! где же муж? где господин Быстров? куда он смотрит? почему вы тут побираетесь? (Тычет пальцем в коробку с деньгами. Елена делает знак и ему, он унимается.) Ладно, пошли… здесь рядом хорошая забегаловка… угощу вас обедом.

Насильно складывает Еленин синтезатор, сует в чехол, накидывает тряпочный ремень себе на плечо, тянет Елену в кулису.

ИЛЮША (идет за ними следом и поет, дыша на озябшие пальцы): Из края в край мой пу-уть лежит…

ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ

Сидят за столиком втроем, синтезатор в матерчатом чехле прислонен к ножке стола. Официант делает пометки в блокноте и отходит.

ДИМА (Илюше): Так ты у нас вундеркинд? а самому записать слабо? Что у тебя по сольфеджио?

ЕЛЕНА (быстро): Он в музыкалку не ходит. Только ко мне в детскую студию. Он и в такую-то школу еле ходит. Очень любит петь на людях.

ДИМА (серьезно): Ну, голос у мальчика – лотерея. Не то будет, не то нет. А музыку писать он так и так станет. Ничего не поделаешь – учиться, учиться и еще раз учиться.

Официант принес тарелки. Едва успел отойти – Илюша рухнул красиво подстриженной головой в суп.

ЕЛЕНА и ДИМА (хором): Илюша!

Подбегает официант, берет Илюшу на руки. Илюшина голова безжизненно повисает.

ДИМА (кричит в мобильник): Алло! скорая! кафе-бар «Япошка»! (К официанту.) Адрес! скажите точный адрес!

ЗАНАВЕС

СЦЕНА ВТОРАЯ

ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ

Илюша спит на больничной койке. Над его головой свистящим шепотом ссорятся его разведенные родители.

ЛЕВ: Нашла тоже способ обратить на себя вниманье! учишь мальчика лгать… выдавать за свое написанное тобой. Перегружаешь его память, отвлекаешь от школы. Студишь часами в подземных переходах, эксплуатируешь. Достукалась – менингит! Скажи спасибо – обошлось… мог бы дураком остаться.

ЕЛЕНА: Если бы да кабы! а ты уже дурак! запишись на всемирный конгресс дураков… не воткнул – это для него… для его карьеры… Дима обещал – диск, конкурс… он возглавляет жюри. Вот увидишь – первое место обеспечено.

ЛЕВ: Не позволю! разоблачу! заберу его у тебя!

ЕЛЕНА (холодно): Куда? к твоей новой жене? Мы еле сводим концы с концами… у тебя нет морального права вмешиваться. Летом повезу его в Анталию.

Лев молча смотрит на сына.

ЗАНАВЕС

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Перед занавесом неспешно проходят туристы – одни и те же актеры, слегка меняющие прикид. Неутомимая Елена играет на своем синтезаторе – из Москвы тащила. Море шумит рядом.

ИЛЮША (поет):

Komm liеber Mai und mache

Die Bäume wieder grün.

На асфальте лежит бейсболка с деньгами.

АДОЛЬФ и РУДОЛЬФ (возникают): Мы – Адольф и Рудольф! мы хотим получить свою долю. Короче говоря, гоните денежки. Вы что, по-немецки не понимаете?

МАКС (подлетает): А я – Макс Эрлих! вот я с вами и поговорю по-немецки. (Бьет Адольфа и Рудольфа зонтиком, те сваливают. Обращается к Елене.) Какой прелестный мальчик! он любит Моцарта? не будете ли вы так любезны пообедать со мной?

Складывает Еленин синтезатор. Зачехлил, вздел матерчатый ремень себе на плечо. Идут втроем за кулисы.

ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ

Сидят втроем за столиком у балюстрады. Море шумит внизу. Официант записал заказ и отошел.

МАКС (тычет ботинком в синтезатор): О, вы везли это из Москвы… так тяжело… а мальчик чисто говорит по-немецки.

ЕЛЕНА: Родился в Германии. Его отец тогда работал в российском посольстве… сейчас мы разошлись.

Макс сдувает с волос Елены какую-то мошку ее волосы разлетаются, она улыбается. Илюша подходит к балюстраде, смотрит вдаль. Снизу высовываются головы Сани и Вани.

САНЯ и ВАНЯ: Ку-ку! мы Саня и Ваня. Мы тоже любим отдыхать на международных курортах. А знаешь ли ты такое слово киндэпинг? (Быстро затыкают Илюше рот, стаскивают его вниз .и, пригнувшись, убегают.)

МАКС: О! о! полиция!

ЗАНАВЕС

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ

На сцене сидят, прислонившись к толстому стволу дерева, Саня, Ваня и Илюша. Крона где-то там, вверху, ее не видно. За ними рельсы.

ВАНЯ (Илюше): Ты что-то не больно горюешь.

ИЛЮША (с интересом): Начались приключенья! здорово!

САНЯ: Да у тебя и так сплошные приключенья. Чего тебя не устраивало?

ИЛЮША (доверительно положив голову на Санино плечо): Дело не только в том, что мама приписывает мне авторство. Самое ужасное – мне не нравится та безвкусица, которую она мне впаривает.

ВАНЯ: М-м-м. Не въезжаю. А как ты думаешь, этот твой немец отчим – он богат? сколько нам за тебя потребовать? без дураков?

ИЛЮША (беспечно): Отчим! скажешь тоже… я вообще его первый раз вижу. Знаю только, что он прогнал зонтикам Адольфа-Рудольфа. Помните, тогда в Москве Дима Бахвалов вас спугнул, и вы свалили? ну вот.

САНЯ: А, конкуренты наши! значит, немчура им врезал? здорово! то есть зер гут. Так даст он за тебя хоть ломаный грош? или не даст?

ИЛЮША (смеется): Спасибо, обедать пригласил! как тогда Дима Бахвалов… только и в этот раз я поесть не успел – вы не дали. Всем обязательно надо меня накормить. (Поет.) И я всегда бываю сыт, и мой сурок со мною.

ВАНЯ (сурово): Забудь про сырок. Забей. Нам самим жрать нечего. Отчим, не отчим – дело надо доводить до конца.

САНЯ (ноет): Деловой! что ж нам теперь – и пивка не попить?

ВАНЯ (миролюбиво): Попьем, попьем. На станции. И расписанье заодно посмотрим. (Показывает на Илюшу.) Его пока не возьмем, чтоб лишний раз не светиться. Здесь привяжем. (Илюше.) Ты не против, парень?

ИЛЮША (охотно): По законам жанра. Валяй, вяжи.

САНЯ (растроганно): Мы тебе колы принесем. (Вяжет Илюшу к дереву.)

ВАНЯ (хмуро): Перебьется.

Уходят в левую кулису. Из правой появляются Адольф и Рудольф.

АДОЛЬФ (вкрадчиво): А вот и мы, Адольф-Рудольф. Ты рад слышать родную немецкую речь, мой мальчик?

ИЛЮША (озадаченно): Вообще-то я русский. Я только родился в Германии. Мой отец тогда был дипломатом. Сейчас он торгует на петровско-разумовском рынке спорттоварами, и у него другая семья.

РУДОЛЬФ (довольно искренне): О, бедное дитя! вдвойне бедное! кто привязал тебя к этому толстому дереву?

ИЛЮША (улыбается): Саня и Ваня. Соотечественники.

РУДОЛЬФ (не догнал): Кто?

ИЛЮША (спокойно): Ну, бандиты. Вроде вас.

АДОЛЬФ (сердито): Камрад Рудольф, я полаю, у этих русских бандитов нет шенгенской визы. Попадись они нам - будет им депортация.

Тузит кулаком дерево. Из-за дерева высовывается авторша, растрепанная, в нелепой длинной юбке и блузке с коротким рукавом, выпущенной поверх.

АВТОРША (испуганно): Нет-нет. Вы не должны встречаться. Вас играют одни те же актеры. Вот, если, например, отдельно Адольф побьет конкретно Ваню…

АДОЛЬФ и РУДОЛЬФ (хором): Исключено. Мы не ходим поодиночке.

ИЛЮША (торопливо): Да-да. Саня с Ваней тоже не ходят поврозь. (К Адольфу и Рудольфу, громким шепотом.) Это авторша.

АВТОРША (с глуповатым видом): Ага, я приняла к сведенью. Так – значит так. (Ковыляет в правую кулису.)

РУДОЛЬФ (развязывает Илюшу): О-о, бедный маленький певец! вставай, дитя.

Илюша шустро вскакивает, радостно машет руками.

АДОЛЬФ (деловито): Ты поедешь с нами в Германию. Мы научим тебя петь «Стражу на Рейне». Ты не боишься, юноша?

ИЛЮША (бодро): Ни капельки.

АДОЛЬФ и РУДОЛЬФ (вместе): Тогда – вперед. Deutschland über alles.

РУДОЛЬФ (обняв Илюшу за плечи): Ты когда-нибудь ездил восточным экспрессом, дружок? без билета? в багажном вагоне? будешь потом хвалиться.

Уходят в левую кулису.

ЗАНАВЕС

СЦЕНА ПЯТАЯ

На авансцене взбудораженная, но нарядная Елена стоит в кольце троих мужчин: Димы, Льва и Макса.

ДИМА (целует Елену): Я приехал раскручивать его вместе с тобой.

ЛЕВ (косится на Диму): Я приехал положить конец эксплуатации ребенка.

ЕЛЕНА (враждебно): Поздно приехали. Его украли.

ДИМА (удовлетворенно): Еще одно подтвержденье его феноменальности.

МАКС (переводя глаза с Димы на Льва и обратно): Их не понимайт их.

ЕЛЕНА (поправляет отворот рубашки Макса): Дорогой, я сейчас тебе всё объясню по-немецки. Этот человек (показывает на Диму) есть менеджер Ильи. Этот человек (показывает на Льва) есть отец Ильи. Они узнали, что Илья похищен, и поспешили сюда, чтобы помочь в его розысках.

ЛЕВ (в сторону): Весьма вольный перевод, однако сгодится. (К Диме.) Я рад, что такой серьезный профессионал как Вы принимает участие в моем сыне. Что с ним делать – решим потом. Сейчас главное найти. Время – деньги. То есть я хотел сказать деньги – время. Чем больше у нас будет денег, тем свевременней со своими евро мы освободим мальчика из лап злодеев.

МАКС: Евро – я понимайт. Все понимайт евро. Их бин глобалист.

Достает из бумажника пухлую пачку денег. Все тянутся – Елена хапнула первая. Уходит в кулису, неся добычу на вытянутой руке. Дима со Львом за нею наподобие охранников. Шествие замыкает Макс.

СЦЕНА ШЕСТАЯ

ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ

На сцене тот же ствол дерева и рельсы. Из левой кулисы выходят Саня-Ваня, тепленькие и румяные.

САНЯ (смотрит на ствол дерева): А? что? где? (Поднимает валяющуюся веревку.) Ни фига себе!

ВАНЯ (окрысился на него): Узла толком завязать не умеешь… и вообще лыка не вяжешь. (Гаркнул.) Три дня без пива! (Саня понимающе кивает. Слышен сигнал отходящего поезда.) Теперь ищи-свищи. (Берет товарища за шиворот и тащит, не очень хорошо ориентируясь, в правую кулису.) Сюда? или не сюда?

Навстречу выскакивают, не обращая на них вниманья, запыхавшиеся четверо: Елена, Дима, Лев и Макс.

ДИМА (под стук колес отошедшего поезда, весьма спокойно): Чуть-чуть опоздали. Пойдем на станцию, пусть сообщат по линии. Двое мужчин, говорят только по-русски, и мальчик, тот по-русски и по-немецки. (Спешат в левую кулису, а Саня-Ваня в правую.)

ВАНЯ (на ходу, отпустив воротник товарища): Считай – ты прощен… нам повезло, что парень успел смыться. (Уходят в кулису.)

ЗАНАВЕС

СЦЕНА СЕДЬМАЯ

Слышен скрежет останавливающегося поезда. В занавесе приоткрывается щель. Несколько сверху высовывается рука кондуктора в форменном обшлаге. Выбрасывает поочередно Адольфа, Рудольфа, Илюшу.

АДОЛЬФ и РУДОЛЬФ (поднимаясь и отряхиваясь как ни в чём не бывало, хором): Donnerwetter.

ИЛЮША (поднимаясь и осматриваясь): Ősterreich.

По занавесу проходят тени гор.

РУДОЛЬФ (Адольфу): По-моему, парень прав. Мы в Австрии. Это уже кое-что.

АДОЛЬФ (невозмутимо): Ну что ж, камрад Рудольф, пойдем осуществим аншлюс. (Берет теперь за шиворот Илюшу.) Вон машина у переезда. Сделай несчастное лицо, щенок.

ИЛЮША (радостно машет обеими руками): Сюда, сюда подъезжайте! мы не бандиты! можете не бояться. (В сторону.) Кажется, я дезинформирую порядочных людей.

У рампы останавливается открытый бутафорский автомобиль, заслоняя Адольфа-Рудольфа с Илюшей. Из авто поднимаются точно змеи из овса головы Сани-Вани.

ВАНЯ (злорадно): Недалёко удрапали, фашисты.

САНЯ (сокрушенно): Илюшечка, родненький! назвался груздем – полезай в кузов.

Втаскивают Илюшу в кузов и сами прячут головы. Из-за кузова вытягиваются очкастые головы Адольфа-Рудольфа. Они тянут Илюшу обратно через борт автомобиля.

АДОЛЬФ (непререкаемым тоном): Он не есть ваш родной Элиас. Он есть наш сын Губерт. Мы его родили от законного брака. Специально ездили в Австралию регистрировать нетрадиционный союз. Австрия - это вам не Австралия. Вы есть варвары. Сломать берлинскую стену еще не всё. Научитесь быть законопослушными гражданами хоть какой-то страны. Хоть самой отсталой. Хоть самой отстойной. Камрад Рудольф, о! как можно интегрировать в единую Европу этот азиатский народ!

Увлекшись рассужденьем, сильно дергает Илюшу за правую ногу.

ИЛЮША (жизнерадостно): Полегче, полегче! вы меня разорвете мов червяка.

РУДОЛЬФ (отпускает левую ногу Илюши): О! Адольф! оставь мальчику правую ногу. Пусть он идет пешком в Россию петь медведям Моцарта.

Адольф на мгновенье выпускает правую ногу Илюши. Как только Адольф с Рудольфом отшатнулись за борт авто, Саня с Ваней (без очков) встают в кузове и сажают туда Илюшу.

АДОЛЬФ (из-за кузова): Вы есть разбойники с большой дороги.

ВАНЯ (исчезает в кузове): От таких же слышим.

САНЯ (ныряет вслед за Ваней): Чья б телушка ни мычала.

ИЛЮША (поддерживает соотечественников со дна кузова): Не вам бы говорить, не нам бы слушать.

Адольф с Рудольфом выставляют из-за кузова очкастые морды. Переваливаются через борт в кузов. Двое актеров имитируют драку четверых мужчин в кузове.

АВТОРША (вылазит сбоку из-за занавеса, на ходу подтягивая спадающую юбку): Вот это гэг!

Илюша, не замеченный дерущимися, тем временем выпрыгнул из машины. Авторша хватает его за руку, и они рысью убегают в кулису.

ВАНЯ (кричит): Саня, газани! надо убраться с парнем подальше отсюда! нас же ищут! жми, а я немцев поскидаю.

Но немцы пока что сваливаться за борт не спешат. Автомобиль уезжает в кулису, противоположную той, куда ускользнул мальчик. Те же актеры и перемещают авто, и машут руками, изображая драку четверых.

СЦЕНА ВОСЬМАЯ

ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ

ИЛЮША (в одиночестве сидит на камне, поет плачевно): Wer nie sein Broat mit Tränen ass…

Входит Гюнтер с шарманкой и всем своим причтом: Магдой, собакой, обезьяной, попугаем.

ГЮНТЕР (к Илюше): Я вижу слезы, но не вижу хлеба.

ИЛЮША (разводя руками): Так обстоят мои дела.

ГЮНТЕР (роется в Магдиной сумке): Гамбургеры, кола. Садись, Магда.

Сидят все вместе и едят – Илюша жадней собаки.

ИЛЮША (утирая рот): Я думал, шарманки только в музее. У нас в Москве…

МАГДА (перебивает): Дедушка, он из России! как же мы сразу не догадались!

ПЕС: Гав! гав!

МАГДА (гладит пса): Он знает слово «Россия». Его зовут Суворов. Мы из Швейцарии.

ПОПУАЙ: Марш-марш через Альпы!

МАГДА (прилаживает перышки попугаю): А его зовут Клаус. А обезьянку Людо.

ЛЮДО: Лопотото.

ГЮНТЕР: Видишь ли, она на полпути. Скоро заговорит. Приматы, видишь ли. Шарманка принадлежала моему прадеду Непомуку. Я назвал в честь него своего сына, Магдиного отца. Нашел шарманку на чердаке нашего дома, и хозяин отеля, где я служил швейцаром, сказал – о! это будет приманка для туристов. Купил нам обезьяну-попугая, а пес у нас уже был. Но как только я начал вертеть ручку шарманки, во мне проснулись гены Непомука Кляйна, и я ушел бродяжничать, утянув с собой весь коллектив (обводит своих широким жестом). Родители Магды нас усердно ищут.

ИЛЮША (вздохнув): Мои меня тоже ищут, я думаю. Подольше б не нашли. И еще меня ищут бандиты – не то двое, не то четверо. Не такие уж страшные. Так что… (поет)

Wunderlicher Alter, soll ich mit dir gehn?

Willst zu meinen Liedern deine Leier drehn?

ГЮНТЕР (хлопает его по плечу): Без проблем, молодой человек.

СУВОРОВ: Гав! гав! (вертит хвостом).

ГЮНТЕР: Пошли, Суворов.

Магда скачет от радости. Вся процессия удаляется в кулису. Из другой кулисы выходят Непомук и Линда. Останавливаются посреди сцены и осматриваются. За ними из той же кулисы выходят Елена, Дима, Лев и Макс.

НЕПОМУК и ЛИНДА (вместе): Мы ищем нашу дочь.

ЕЛЕНА и компания (хором): Мы ищем нашего сына.

ДУЭТ: Вы все четверо его родители? вы не знаете точно, кто есть его отец?

КВАРТЕТ: Мы знаем, кто его отец. Вот его отец. (Все, включая Льва, указуют на Льва.)

ДУЭТ: Нашу дочь зовут Магда.

КВАРТЕТ: Нашего сына зовут Ильей.

ДУЭТ: Ей десять лет.

КВАРТЕТ: Ему девять.

ДУЭТ: Она хорошо поет.

КВАРТЕТ: У него чудесный голос.

СЕКСТЕТ: Мы должны искать их вместе.

Потоптавшись, уходят в ту же кулису, из которой пришли. Из-за того камня, на коем сидели беглецы, высовываются Адольф и Рудольф в черных очках.

АДОЛЬФ и РУДОЛЬФ (вместе): Тс-с-с!

Прикладывают пальцы к губам и прячутся. С другой стороны камня выглядывают Саня и Ваня – без черных очков.

САНЯ и ВАНЯ (хором): Атас! (Прячутся за камень.)

АДОЛЬФ и РУДОЛЬФ (вместе, подняв головы в очках над камнем): Бандиты-нелегалы! сейчас мы будем делать вам русскую войну.

Скрываются за камнем. Из-за камня мелькают руки и ноги дерущихся. Слышны голоса.

АДОЛЬФ и РУДОЛЬФ: Русские свиньи!

САНЯ и ВАНЯ: Фрицы недобитые!

АВТОРША (появляется из кулисы, растерянно поправляя очки): Хватит, хватит… это уже было.

ЗАНАВЕС

СЦЕНА ДЕВЯТАЯ

Перед занавесом на камне сидят Илюша и Магда.

ИЛЮША: Мы три дня как встретились, но я уже точно знаю – ты не такая как все, и лучше тебя я никогда не увижу. Дело не в обезьяне и не в попугае. В тебе гены бродяжки Непомука Кляйна, и они мне по душе. Должно быть, я немного цыган.

МАГДА: Мой отец тоже Непомук Кляйн, но он порядочная скотина.

ИЛЮША: Генетика сложная штука. В него не попало, в тебя попало. Лучше скажи, как мне быть? Ты меня на год старше и ростом повыше. И вообще девчонки растут быстрее. Мне надо еще прожить ровно столько, сколько я прожил, прежде чем я смогу к тебе посвататься. А ты будешь девятнадцатилетней девицей, и у тебя будет boy friend, это уж точно.

МАГДА: Конечно. В пятнадцать лет заведу и каждый год буду менять. Не допущу, чтоб меня жалели. Как ты думаешь, почему девчонки-старшеклассницы сейчас такие красивые?

ИЛЮША: Догадываюсь. Теперь все стали грамотные. Никому не хочется ходить в прыщах и не спать ночами. Мне кажется, если я до тебя дотронусь – гром громыхнет среди ясного неба и земля разверзнется, а мне уж всё по интернету показали, что я смогу с тобой через десять лет делать. Голова пухнет. У меня менингит был полгода назад. Папа говорит – потому что мы с мамой пели в подземном переходе. Но я думаю – оттого что мы все умнее чем нужно. Ну ладно. Скоро нас найдут и разлучат – мы слишком заметные. Кода я за тобой приеду, ты бросишь своего очередного парня, выйдешь за меня?

МАГДА: Нет! у тебя не будет ни дома, ни работы. И сам ты изменишься. И тот парень может оказаться таким, таким… (Неожиданно.) Ну хочешь – я дам тебе клятву? (Илюша не шевелится. Застыл в отчаянье.) Вот клянусь этими горами. Пока они стоят, буду любить тебя и ждать. О, какая страшная получилась клятва! Теперь мне придется ждать тебя до седых волос, а ты будешь уж давно женат. Кто первый предаст, тот выиграет. Не слушай меня. Вот тебе кольцо. (Снимает кольцо, легко надевает его на палец Илюше.)

ГЮНТЕР (входит с шарманкой, опираясь на дорожный посох – попугай сидит у него на одном плече, обезьянка на другом, пес идет сзади): Вы уже обручились, дети? (Ставит шарманку, садится на нее.) Или у тебя нет кольца, Элиас? Возьми мое. Я обручился им со своей покойной Мари. (Снимает кольцо, отдает Илюше. Тот надевает его на большой палец Магде.)

ПОПУГАЙ КЛАУС: Поздррравляем.

СУВОРОВ: Гав! гав! (Виляет хвостом.)

МАГДА: Уймись, Суворов.

Появляются шестеро родителей.

НЕПОМУК: О мой несчастный отец! сколько фантазий в твоей больной голове! ты уже обручил этих бедных детей, как будто ты есть пастор. Верни кольцо, мальчик.

ИЛЮША (прячет руку за спину): Ни за что. Только вместе с пальцем.

НЕПОМУК (строго): Отдай. Оно золотое.

ЕЛЕНА (протягивает Максовы деньги): Я сейчас заплачу.

МАКС (в сторону): Я сейчас заплачу.

НЕПОМУК: Никаких денег! kein. Я никогда не отдам свою дочь за человека второго сорта. За десять лет вы не станете европейской страной. Дай сюда кольцо, парень.

ИЛЮША: Лучше я проглочу его, как рыба поликратов перстень. (Сует палец в рот.)

ЕЛЕНА (нежно): Вынь пальчик изо рта, Илюшечка.

ГЮНТЕР (ударяет посохом о землю): О небо! пусть мой сын Непомук Кляйн обратится в своего прапрадеда Непомука Кляйна!

НЕПОМУК (изо всех сил вцепляется в Линду): Нет, нет, отец! не призывай беды на нашу голову! ты что, хочешь и меня увести скитаться? кто будет работать на бензозаправке, что принесла мне в приданное Линда? держи меня крепче, жена!

ГЮНТЕР (покорно): Прости, сынок. Я вообразил на мгновенье, что мой посох волшебный. Вроде того жезла, коим Моисей исторг воду из скалы. Или папского посоха, расцветшего во искупление грехов Тангейзера.

НЕПОМУК (отцепившись от Линды): Марш в школу, дочь. Сентябрь начался. И другого кольца я тебе не куплю до свадьбы.

ПОПУГАЙ КЛАУС: Марш, марш в школу!

ЛЮДО: В лапы, в лапы.

ГЮНТЕР: Молчи, Людо.

ИЛЮША: Магда! мы прикуем себя друг к другу наручниками. Их сейчас можно купить в любом секс-шопе.

НЕПОМУК: Бьюсь об заклад – ты один угодишь в наручники, паршивец.

АДОЛЬФ и РУДОЛЬФ (появляются из кулисы): Кто тут говорил про наручники? мы не любим таких разговоров.

Хватают Илюшу с Магдой и дуют в кулису. Слышен звук отъезжающего автомобиля.

СЕКСТЕТ: Скорей за ними!

Убегают в кулису. Слышится звук двух отъезжающих авто.

ГЮНТЕР (взваливает на спину шарманку): Пойдем, мои верные звери. Веселей, Людо! Выше голову, Суворов! (Уходят в ту же кулису.)

СЦЕНА ДЕСЯТАЯ

ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ

На камне сидят – в середине Илюша с Магдой, по бокам Адольф и Рудольф.

АДОЛЬФ (Илюше): Вот мы и снова вместе, маленький мошенник.

ИЛЮША (вздыхая): Барон фон Гринвальдус, сей доблестный рыцарь, всё в той же позиции на камне сидит.

АДОЛЬФ (срывается на крик): Говори по-немецки, придурок. Жениться собрался? сперва сопли утри.

РУДОЛЬФ (как бы между прочим): Мой фюрер, у детей золотые кольца. (К детям.) Вы уже обручились, молодые люди?

ИЛЮША (радостно): Да! и Магдин дедушка нас благословил.

АДОЛЬФ(рявкает): Кольца сдать!

РУДОЛЬФ (извиняющимся тоном): Видите ли, у него тоже был дедушка… служил надсмотрщиком в Дахау. Слыхали о таком месте? У них дома долго сохранялся остаток золотого запаса тех времен… ну, там колечки, зубные коронки. Но сейчас, сами понимаете, кризис. Запас иссяк.

АДОЛЬФ (хмуро): Иссяк или не иссяк…

РУДОЛЬФ (хлопает в ладоши): Кольцо, кольцо, ко мне! ведь так играют русские, Элиас?

АВТОРША (появляется из левой кулисы, заворачивая сползающий рукав мужской рубашки): Благородные разбойники! не будете ли вы так добры… у меня там на шоссе автомобиль… мотор заглох… такой кошмар! дорогая марка…

Адольф с Рудольфом, бросив детей, пустились рысью в левую кулису, на бегу придерживая черные очки. Авторша трусит за ними. Слышен глухой звук удара, стук падающего костлявого тела, шум отъезжающего автомобиля. Из правой кулисы выходят Саня с Ваней. Дети бросаются к ним.

ИЛЮША: Родные мои… дорогие мои москвичи! там, кажется, пристукнули нашу авторшу… как же мы теперь?

ВАНЯ (удовлетворенно): Туда ей и дорога! всё путем.

САНЯ: Будем делать что хотим.

Хватают детей за руки, тащат в правую кулису.

ИЛЮША (вырываясь): Бармалеи! Надо пойти посмотреть – может, она еще жива. Чего вы так вцепились в руку Магды? я из вас душу вытрясу, когда вырасту.

Все четверо скрываются в правой кулисе.

АВТОРША (выползает растрепанная из левой кулисы): Дубинка-то была виртуальная, и автомобиль тоже. Гы-гы!

АДОЛЬФ и РУДОЛЬФ (вылазят, хромая, из левой кулисы, говорят наперебой): Седая колдунья! твое авто испарилось на шоссе и улетело туда (показывают на небо). А мы отбили себе задницы о бетонное покрытие. (Колотят с обеих сторон авторшу.)

АВТОРША (спокойно): Я не чувствую. Я тоже виртуальная. (Смотрит на тихо задвигающийся занавес.) И занавес тут дурака валяет. Просто разделяет действие на отдельные сцены. Ну, давай! закрывайся.

ЗАНАВЕС

СЦЕНА ОДИННАДЦАТАЯ

Перед занавесом ссорятся шестеро родителей. Непомук с Линдой нападают на Елену со Львом. Дима пока отмалчивается. Макс мечется между двумя парами биологических родителей.

НЕПОМУК: Вы хотите внедриться! надеетесь получить гражданство. Вы отсталый азиатский народ! вы мечтаете заполучить для своего потомства арийские гены и жизненную нишу.

ЛЕВ: Опомнитесь, теоретики. Дети поиграют в колечки, закатят их под шкаф и думать забудут.

ЛИНДА: Они есть акселераты. Через три ода можно ожидать… (Поджимает губы.)

ЛЕВ: Ну да. В Вероне много есть достойных матерей ее моложе.

НЕПОМУК: При чем тут Верона? мы не в Италии.

ЛЕВ (не слушает): Джульетте было тринадцать.

ЛИНДА: Вы так плохо смотрели за Вашей дочерью?

ЛЕВ (терпеливо): Это у Шекспира.

НЕПОМУК (раздраженно): Мне нет дела до дочерей Шекспира.

ЛЕВ: И до дочерей короля Лира тоже.

ЕЛЕНА: Оставь. Они тут давно ничего не читают. Кончай базар. У них по телевиденью столько программ, что до Шекспира дело никогда не дойдет.

НЕПОМУК: Не прячьтесь за спину Шекспира. Мы знаем, кто есть Шекспир. В ваших жилах течет рабская кровь.

ДИМА (встрепенулся): Мы не рабы. Рабы не мы.

МАКС (в очередной раз перебегает от Непомука с Линдой к Елене со Львом): О, как далеко зашло! кто здесь разжигает национальную вражду? Эти прекрасные дети подружились на почве любви к немецкой музыке. Через десять лет я сам буду свидетелем на их свадьбе.

ДИМА (рассудительно): Сначала надо их найти.

Все шестеро бредут в левую кулису, на ходу тихо переругиваются, размахивая руками. Из правой кулисы появляются Саня с Ваней, подталкиваемые Илюшей и Магдой.

ВАНЯ: Ну вы, христьяне! задолбали на фиг. Показывайте, где тут валялась ваша баба Яга? ее, небось, уж черти подобрали – и прямехонько в пекло.

АВТОРША (высовывается из левой кулисы): Ах, благодетели! как вы кстати! У меня как раз сломаны правая рука, левая нога и копчик.

САНЯ с ВАНЕЙ: Чтоб тебе повылазило!

Тащатся в левую кулису. Из правой выскакивают Адольф с Рудольфом, хватают детей.

АДОЛЬФ: Сейчас старая ведьма аннигилируется в руках у этих русских профанов. А мы успеем скрыться.

И правда скрываются в правую кулису. Саня и Ваня являются из левой кулисы, изрядно намокшие.

САНЯ: Ну ты подумай! Растаяла в руках, Снегурочка долбаная! и дети тоже растворились. Тут без поллитры не разберешься.

ВАНЯ: Правда твоя. Пойдем выпьем. (Уходят в левую кулису.)

СЦЕНА ДВЕНАДЦАТАЯ

ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ

На камне сидят: Адольф, Магда, Илюша, Рудольф.

ИЛЮША (себе самому, мечтательно): Ну вот! на дежурном камушке.

АДОЛЬФ (отрывисто): По-русски не говорить! встать!

РУДОЛЬФ (удерживая Илюшу, уже почти было вставшего, обращается к Адольфу тоном извинения): Так русские играют в «кольцо, кольцо, ко мне». Надо задержать того, кто вскочил. (В сторону.) И зачем это я упомянул про кольцо! (К детям.) Ну, спойте же, мои канареечки.

МАГДА (надутая): Я привыкла петь под шарманку.

ИЛЮША (с готовностью): Я тоже уже привык. (В сторону.) Это за три-то дня!

АДОЛЬФ (грозно): Я запретил говорить по-русски! (К Магде.) Что я тебе, рожу ее что ли, шарманку! О, что со мною! Я сам заговорил на языке вчерашних оккупантов.

РУДОЛЬФ (заученно): Учиться у Советского Союза значит учиться побеждать. Помню со школы проклятый язык Льва Толстого. Старые мы с тобой гангстеры, камрад Адольф. Давно пора бы скопить деньжонок и открыть маленькую парикмахерскую. Но мы сами с тобой люди второго сорта в объединенной Германии, не только этот маленький Вертер.

АДОЛЬФ: Ты для меня слишком образованный. (Со злостью дает Рудольфу по шее через головы детей.) Черт бы побрал этого реформатора Горбачева!

РУДОЛЬФ (отшатнулся): Но не меня, не меня, мой фюрер! Пусть черт пока не забирает бедного усталого Рудольфа, чтобы он еще послужил Великой Единой Германии!

ГЮНТЕР (входит с шарманкой и животными): А вот и я со всем своим ноевым ковчегом! Счастлив видеть вас, мои славные дети, и ваших бравых спутников.

Дети бросаются к Гюнтеру, танцуют вкруг него. Адольф и Рудольф убегают.

ИЛЮША и МАГДА (поют безо всякой шарманки):

Ach, mein lieber Augustin, Augustin, Augustin…

САНЯ и ВАНЯ (возникают из той же кулисы, куда скрылись Адольф и Рудольф): Рано пташечка запела – как бы кошечка не съела. От кого это дали дёру наши конкуренты?

ИЛЮША: Должно быть, от нечистой совести.

ВАНЯ: Не умничай, молокосос.

САНЯ: Глянь-ка, Ванька! у ребятишек золотые кольца. (Поет, дразнится.) Тили-тили-тесто, жених и невеста!

МАГДА (Илюше): Что он говорит?

ИЛЮША: Он говорит правду. Что мы обручены.

МАГДА: Кто они?

ИЛЮША: Мои сограждане.

ВАНЯ: Санек, за двоих за них мы вдвойне получим. (Детям.) А кольца отдайте. По дешевке загоним – будет нам всем на пожрать, покуда не явятся ваши.

ИЛЮША: Снова-здорово! (Прячет за спину свою и Магдину руки с кольцами.)

ГЮНТЕР: Вас опять обижают, при мне, на моих глазах! как будто я старая падаль.

САНЯ: Вань, откуда он? не из богадельни часом?

ГЮНТЕР (ударив посохом, с мощным пафосом): Суворов, в атаку! взять их!

СУВОРОВ: А-гав-гав-гав!

ЛЮДО: За рукав, за рукав!

ГЮНТЕР: Уже второй раз говорит со смыслом! я знал.

Суворов теснит бандитов. Те бегут.

ПОПУГАЙ КЛАУС: Ретирррада.

МАГДА: Дедушка, ты был великолепен.

ИЛЮША: Вы были похожи в гневе на библейского пророка, герр Кляйн. (Целует руку старика.)

АВТОРША (вылазит из кулисы, заляпанная грязью – вид у нее жалкий): Что-то у вас больно хорошо… можно, я притусуюсь?

Все молчат. Авторша убралась.

ИЛЮША (вздыхает): Нехорошо, конечно. Но от нее потом не отвяжешься.

ГЮНТЕР: Ты говоришь как взрослый. Мне делается страшно.

ИЛЮША: У меня был недавно менингит. Видно, он сработал наоборот. И вообще, современная жизнь лишает невинности. Но Вы не бойтесь. Я хочу бегать, играть, болтать с Людо. (К обезьянке.) Ну, Людо, на тебя уже сошел дар языков?

ЛЮДО: Лопатопата.

ИЛЮША: Нет. еще не совсем. Только в состоянии стресса.

МАГДА: Она быстро научится – у нас сплошные стрессы.

ГЮНТЕР: Пошли, моя храбрая команда. (Уходят.)

ЗАНАВЕС

СЦЕНА ТРИНАДЦАТАЯ

Перед занавесом громко спорят Непомук, Линда и Елена с тремя кавалерами.

НЕПОМУК (взволнованно): Детей узнали по фотографиям. Их вели двое мужчин в черных очках, говоривших по-немецки.

ЛИНДА (торопливо): Не путай. Видели одну Магду с твоим сумасшедшим отцом, и при них целый зверинец.

ЕЛЕНА (неприязненно): Нет, фрау Кляйн. Встретили обоих ребят со стариком и при них, действительно, настоящий зоосад – обезьяну, попугая, собаку.

МАКС (со слезами): О, если бы так! но люди запомнили одного Элиаса в обществе двоих ужасных преступников, без черных очков, kein, и не говорящих ни слова по-немецки.

ЛЕВ (жестко): Вы ошибаетесь, герр Эрлих. Проводник в вагоне столкнулся носом к носу Илюшей, которого конвоировали двое немцев, и как раз в черных очках.

ДИМА (озадаченно): Прохожий приметил наших детей средь целого табора. Там были и дедушка-шарманщик, и животные, и еще двое взрослых бродяг без черных очков, говоривших уж точно не по-немецки.

АВТОРША (с жаром, выскочив из кулисы в одном башмаке и поскорей поджав ногу, будто цапля на болоте): Олухи царя небесного! и зачем я создала вас такими глупыми! черт меня дернул заняться сочинительством! не знамо броду не суйся в воду.

ЛЕВ (перебивая ее): Ближе к делу, мадам! что, по Вашему мненью, имело место?

АВТОРША: Да всё перечисленное, только в разное время.

ДИМА (Льву): Гоните в шею эту сумасшедшую тетку, пока она вконец не запутала действие.

Выталкивают авторшу. Та об одном ботинке шкандыбает в кулису.

ЛЕВ (к товарищам по несчастью): Ясно лишь, что за нашими талантливыми детьми идет охота. Мы должны поторопиться, пока не случилось беды.

Долго тычутся, сшибаясь лбами и меняя направленье движенья. Наконец построились и послушно зашагали в кулису, куда прогнали авторшу.

ДИМА (на ходу): А фотороботы русских и немецких бандитов совпадают. С точностью до черных очков.

АВТОРША (высовываясь из совсем другой кулисы): Не удивительно.

Все скрываются в кулисах.

СЦЕНА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ

ИЛЮША (сидит вдвоем с Гюнтером на том же неизменном камушке): Как Вы думаете, герр Кляйн, через десять лет, кода я женюсь на Магде, Россия уже интегрируется в Европу? границ не будет? можно станет на машине свободно ездить туда и обратно?

ГЮНТЕР: Ты опять пугаешь меня, мой мальчик. Тебе сейчас самое время заниматься скейтбордингом – смотри, какая отличная покатая дорога – а у тебя в голове такие серьезные мысли. Скучаешь по дому?

ИЛЮША: Не по московской квартире. Не по компьютеру, хоть я влюблен в него почти как в Магду. Не по маме… не сочтите меня чудовищем, герр Кляйн. По России – да. Представьте себе, герр Кляйн. Дом у дороги. Асфальта нет, совсем. Дорога не просыхает от дождя, глубокие колеи. Одна машина за день пройдет, и ту порой надо толкать. Дом дощатый, крашенный голубым. Узорчатые наличники – окна в белом деревянном кружеве. Низкий резной забор из штакетника – не сплошной, сквозь него видать палисадник… это такой маленький садик. Доцветают астры. За забором береза – она тут главная. Высокая, сильная. Ветви свисают, мотаются по ветру. Листья чуть тронуты желтизной. За опустевшей деревней – заброшенные поля, перелески… то есть небольшие леса.

ГЮНТЕР: И ты хочешь подобно Миньоне увести меня туда?

Входит Магда со всеми зверьми. Суворов несет в зубах тяжелый пакет с рекламным названьем продуктового магазина.

МАГДА: Поставь, Суворов. (Пес ставит пакет у ног старика.)

ГЮНТЕР: Магда, ты ходила в магазин со всем зверинцем? это слишком заметно. Нас же ищут.

МАГДА: Да нам сегодня же придется дать представленье, дедушка – я потратила последние деньги. Считай, что я сделала рекламу – люди оборачивались.

ГЮНТЕР: Ты умней меня, девочка. (Разбирает продукты.) Элиас зовет нас в Россию.

МАГДА: Ни-ког-да. Там одни медведи и бродячие собаки.

ИЛЮША: Герр Кляйн, не считаете ли Вы, что я должен расторгнуть помолвку?

ГЮНТЕР: Мне будет жаль, но, вообще говоря, это было бы разумно. Ни одна помолвка не длится десять лет.

ИЛЮША: Ах, так? ну тогда я докажу обратное. Не хочу как все. Хочу как не бывает.

ГЮНТЕР: O, mein Gott! наконец-то ты заговорил как ребенок. Я опасался, что из тебя окончательно сделали маленького старичка.

ИЛЮША: Я женюсь на Магде. Я проживу столько, сколько потребуется, чтобы дождаться коренного изменения в расстановке сил. Девяносто пять лет. Сто пять, если хотите. Все будут рваться в Россию, как сейчас рвутся всякие таджики-узбеки. Я дождусь. Я потерплю.

ГЮНТЕР (не слушая толком): Да-да. Доживем до свадьбы. Садись есть, Элиас.

ИЛЮША (продолжает стоять): Я вернусь в Россию.

ГЮНТЕР (уже жует): Да, дядя шарманщика Непомука Кляйна, дядюшка Фердинанд, служил швейцаром в Санкт-Петербурге у князя… князя… забыл фамилию. (Вдруг спохватился, перестал жевать.) А что, здесь, в горах, тебе не нравится, Элиас? (Обводит рукою.) Здесь небо обнимается с землей. Здесь они встречаются. Это всё равно как берег моря – предел, край земли.

ИЛЮША: Нравится, герр Кляйн. Но я человек равнины.

ГЮНТЕР: Ты кочевник, Элиас.

ИЛЮША: Да, если хотите… из края в край. Варвар в квадрате.

ГЮНТЕР: Не говори так умно, прошу тебя. У меня волосы на голове шевелятся… ты же не инопланетянин, надеюсь? Вот придем в город – я покатаю вас с Магдой на карусели.

ЛЮДО: Лю–дей?

ГЮНТЕР: И тебя тоже, Людо.

КЛАУС: Карррусель.

ГЮНТЕР: Магда спрячет тебя за пазуху, Клаус, и ты тоже покатаешься.

СУВОРОВ: А-аууу.

ИЛЮША: А ты вообще молчи, Суворов. Собакам нельзя… с собаками нельзя. Носи поноску. Влачи свою собачью жизнь.

СУВОРОВ: Ууау.

Из кулисы появляется полицейский, умиленно смотрит на горы вдали. Гюнтер садится на шарманку, прячет всех зверей под плащ. Те привычно лезут в укрытие.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ (мечтательно): О, какой вид отсюда! (Очнулся.) Вы не местные?

ГЮНТЕР: Мы из Таннендорфа. Шумахеров знаете? Я Отто Шумахер, а это мои внуки. (Показывает на Магду.) Шарлотта….

ПОЛИЦЕЙСКИЙ (останавливает старика жестом): Девочка, скажи мне на ушко, как зовут твоего братца. (Магда шепчет, похлопывая себя при этом по плечу.) Ну, мальчик, скажи твое имя.

ИЛЮША (бойко): Клаус.

ПОПУГАЙ (из-под плаща) Верррно.

ПОЛИЦУЙСКИЙ: Ну да, старик. Конечно. (В сторону.) Нет, это не они.

Уходит откуда пришел. Звери вылезают из укрытия и вместе с детьми танцуют вокруг старика.

ЛЮДО: Облаполапошили.

КЛАУС: Поверррил.

СУВОРОВ: А-гав-гав-гав!

А-гав-гав-гав!

ГЮНТЕР: Тихо, Суворов! (К Илюше и Магде.) Дети мои, у вас есть еще немного времени. Радуйтесь обществу друг друга. (Спохватился.) Пошли вниз! у нас сегодня представленье. (Встает, навьючивает шарманку.) Построились, бродячий цирк!

Вся честная компания удаляется в кулису.

ЗАНАВЕС

СЦЕНА ПЯТНАДЦАТАЯ

Перед занавесом полицейский, Непомук с Линдой и Елена с тремя кавалерами.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ (возбужденно машет руками): В Таннендорфе есть Шумахеры… несколько домов Шумахеров… я всегда это знал. Но старика Отто с внуками Шарлоттой и Клаусом там не оказалось. Я упустил тех, кого мы ловим.

ЕЛЕНА: Прохлопал.

ДИМА: Проморгал.

ЛЕВ: Дал маху.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Was ist das?

ЕЛЕНА, ДИМА и ЛЕВ (хором): Ничего. Всего лишь способ выраженья.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Naturlich.

ЕЛЕНА: Чтоб ты провалился, пугало огородное.

ДИМА: Никчемный дурак.

ЛЕВ: Пустое место.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Ja, ja.

МАКС: Но мы должны поторопиться. Они где-то рядом.

ЛИНДА: Скоро я смогу обнять свою дочь.

НЕПОМУК: Скоро я смогу ее высечь.

МАКС: Так поспешим… родительский долг призывает.

Построились и ушли бодрым шагом за занавес, предводительствуемые полицейским. Появляются Адольф и Рудольф. Нюхают воздух.

АДОЛЬФ: Пахнет полицией.

РУДОЛЬФ: Это не для нас. Пошли отсюда, камрад Адольф.

Становится в затылок Адольфу. Уходят туда же, куда отправилась вся родительская команда с полицейским. С другой стороны из-за занавеса появляются Саня и Ваня. Прислушиваются, развернувшись на обе стороны и приставив ладони к ушам.

САНЯ: Слышу звуки шарманки, детское пенье, собачий лай. Мы у цели, братец Ванюша.

ВАНЯ: Айда.

Направляются туда же, куда и все остальные.

СЦЕНА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ

На заднике силуэты уже не гор, а невысоких домов маленького городка. Гюнтер стоит крутит шарманку. Звучит мелодия «Сурка» (она может быть записана на мобильник). Дети и животные впятером изображают гимнастическую пирамиду. Десять человек, накрывшись шляпами, сидят на бордюре газона чуть поодаль. Шарманка умолкла, гимнасты слезли с колен и плеч своих товарищей – за исключеньем Клауса, который остался сидеть на плече у Магды.

ГЮНТЕР (снимает шляпу, протягивает ее к зрителям): Любезные зрители, вознаградите труд актеров.

ВОСЕМЬ ГОЛОСОВ: Nein! фиг тебе!

Зрители бросаются к актерам. Адольф в черных очках толкает впереди себя куклу-Рудольфа (человеческий рост, черные очки). Ваня тащит куклу-Саню. Непомук с Линдой вцепляются в Магду. Елена и трое ее рыцарей оттирают Илюшу от семьи Кляйнов, теснят его к правой кулисе.

ИЛЮША (кричит): Магда! Магда! я вернусь! я приеду за тобой через десять лет!

МАДА (вырываясь из рук родителей): Элиас! я поеду с тобой в Россию! Прямо к медведям! мы будем водить медведя по… как это называется? ярмаркам!

СУПРУГИ КЛЯЙН: Nein! мы увезем ее от безумно деда! ты ее никогда не получишь, полуграмотный беспризорник! никогда.

ПОПУГАЙ (оставаясь на плече Магды): Neverrrmorrre.

ЛЮДО (попугаю): Предадатель.

СУВОРОВ (напрыгивает на попугая): Ррры… ррры…

ГЮНТЕР: Суворов, ко мне! (Пес возвращается, старик обнимает его и обезьянку.) Мои бедные звери… как мы теперь будем жить?

АДОЛЬФ (подталкивает к нему куклу-Рудольфа): Мы пойдем с тобой, старик. Мы научим тебя играть «Стражу на Рейне».

ГЮНТЕР (печально): Шарманку ничему нельзя научить Уж что в ней заложено… как и во мне. Но всё равно пойдемте.

ВАНЯ (подтаскивает к Гюнтеру куклу-Саню): Мы с вами… если не прогоните.

АДОЛЬФ: О, ja, ia. Пусть они идут.

Бандиты, живые и бутафорские, обнимаются со стариком. Животные ластятся к бандитам. Илюша с Магдой посылают друг другу воздушные поцелуи, пока их не растаскивают по разным кулисам. На сцене остается лишь труппа бродячих актеров в новом составе – без детей и попугая, зато с четверыми бандитами. Из кулисы выползает авторша, молча глазеет на них, раскрыв рот от удивленья.

АВТОРША (считает до четырех по пальцам): Адольф, Рудольф, Саня Ваня… (Немая сцена.)

ЗАНАВЕС

ЕВРАЗИЙСКИЙ БОЕВИК

Киносценарий

Город Ходжент, апрель месяц. Плакучие деревья, русский храм, мечеть. Одноэтажные каменные дома позапрошлого века, белые и молчаливые. Горы водят хоровод, одна горная цепь навстречу другой. Настоящие, не рисованные, они движутся, заходят друг за друга, цепляются зубцами. Всамделишное живое солнце скачет как мяч сверху вниз и снизу вверх. Задержится в прыжке – в зените, и снова под линию горизонта, волнистую от гор. На минуту стемнеет, и снова рассвет. Церковь звонит, муэдзин кричит. На кладбище через посыпанную песком дорожку соседствуют памятники с крестом и надгробья с полумесяцем. Есть и обелиски с красной звездой. Очень красивый юноша таджик по имени Рустам с головой, недавно обритой наголо, теперь же поросшей иссиня-черной щетиной, стоит сложивши ладони лодочкой у мусульманской могилы. Далее все реплики со звездочкой идут как бы с дубляжем: русский текст погромче, таджикский тихо и не очень точно. Это такая кукла.

*РУСТАМ: Мама, я вернулся. Было не так уж опасно.

Рустам и синеглазый худой парень с забинтованным лбом ползут в камуфляже по камням, от которых отскакивают пули. По горной реке плывет чернобородый труп в зеленой суконной поддевке. Ангел смерти низко летит над берегом. У него печальное сиреневое лицо, длинные черные кудри и темно-серые крылья, раздерганные, точно облачные перья. Вот теперь он сидит, изящно обхватив себя руками, на могиле с новеньким крестом и красной звездой одновременно, напротив упокоения Рустамовой матери. В упор не видя ангела, высокая сорокалетняя женщина в черном по имени Анна Сергевна, шевеля губами, читает без конца надпись.

АННА СЕРГЕВНА: Андрей Арзамасцев. !5 февраля 1978 – 2 апреля 1998. Андрей Арзамасцев.

РУСТАМ: Анна Сергевна, я пришел… был у Вас в школе, не застал…

АННА СЕРГЕВНА: (не очень слушая): Эти перегородки до неба не доходят… ты же знаешь – нет Бога кроме Бога… обряды только разные… мы с тобой можем молиться вместе, Рустам…

Какие-то секунды недолгое виденье: стоят вчетвером на песчаной дорожке, будто на нейтральной полосе. Белый, как лист бумаги, синеглазый Андрей в том же камуфляже, теперь уже с намокшими кровью бинтами на голове. Мать Рустама в платке с блестками, повязанном назад узлом. Мертвенно бледное лицо, оттененное сросшимися густыми бровями. Анна Сергевна в трауре. Рустам в красной футболке, с чуть обросшей башкой, на которую падает луч света. Брови у него материнские. Те двое исчезли, эти двое остались. Ангел смерти перелетел на свежую мусульманскую могилу и разлегся в позе скульптуры с гробницы Медичи.

РУСТАМ: Наверно, уеду. Работы нет и не будет. Пошли, провожу Вас. Я всё помню. Хотите, прочту наизусть «скажи-ка, дядя, ведь не даром…»

АННА СЕРГЕВНА: Ты был в русской школе такой забавный… рядом с Андреем. Я-то никуда не уеду. Некуда и не к кому. Бабушка бежала с моей мамой на руках в тридцать седьмом. Они только и уцелели. Вышла тогда вторым браком за русского врача «из бывших». Бывшим отсюда дороги нет. Учим вас и лечим.

Рустам хочет взять у нее из рук сумки, она не дает. В дальнем конце кладбища расстаются, говоря друг другу что-то нам не слышное.

Рустам идет с кладбища по старой улице. Наперехват ему родственница лет тридцати пяти по имени Манзура. Останавливаются друг против друга. В отдаленье застывают как вкопанные Манзурины дочери-погодки шестнадцати и семнадцати лет. Младшая держит старшую под локоток. Обе в одинаковых шелковых одеждах с традиционным узором. Прямые платья с коротким рукавом и штаны до щиколоток. Косички, квадратные тюбетейки.

МАНЗУРА: Вернулся, Рустамджон, и дочери мои выросли. Выбирай, которую возьмешь в жены – Сафину или Мунис. Так завещала твоя покойная мать

*РУСТАМ (опустивши очи долу, несколько неопределенным тоном): Знаю, Манзура. Пора собирать деньги на свадьбу. Я попросил у отца разрешенья уехать на заработки. Пока он думает, поговори с ним по-родственному.

Мерцают быстрые кадры. Дочери Манзуры раскрывают ладони. У каждой в руке большой алмаз, от которого расходятся яркие лучи. Манзура удаляется, провожаемая почтительным поклоном предполагаемого зятя. Две юные девушки спешат за ней, летя рука об руку чуть повыше земли и перебрасываясь своими алмазами.

Медленно идущего Рустама догоняет его ровесник Али, в оранжевой кепке - с длинным козырьком и широкой резинкою сзади.

*АЛИ: Отпустил отец!!! раскололся!!!

РУСТАМ: Если мой расколется, будет чудо… всё равно как тебя тогда из плена отпустили, Али

*АЛИ: Я их командиру показал… вот… (демонстрирует татуировку под часами – звезда и полумесяц) … сказал – лля лла илля лла… (спохватывается, достает деньги)… пошли выпьем… водки, пива… в Коране про вино только сказано…

Ложатся на другой галс, шагают вместе. Муэдзин зовет к молитве. Останавливаются, оборачиваются к востоку, складывают ладони, проведя ими по щекам, шепчут. Отшептавши, продолжают путь к своей цели. Али рыщет взглядом по сторонам. Находит нищего, коленопреклоненного на коврике. Подает две одинаковые монеты – за себя и за того парня. Нищий кивает головой над соединенными ладонями, каждому юноше в отдельности.

*РУСТАМ: Это за меня закат или за Хусейна?

*АЛИ: За Хусейна… старик так понял, что за тебя. Руки, ноги целы – сам заработаешь… голова в порядке… сосчитаешь до пяти… сколько раз в день намаз сотворил. А Хусейн сейчас толком и помолиться не может.

Хусейн лежит на койке в госпитале. Глаза закрыты, лицо осунулось. На месте ног под одеялом пустое место. По стенам палаты развешаны арабские тексты из Корана. В несуществующих ногах у Хусейна сидит недвижно ангел смерти, приспустив над раненым темное крыло. Ждет своего часа. Снова улица. Идет мороженщик в белой куртке, несет деревянный ящик на ремне. Снимает его, ставит наземь. Али покупает мороженое себе и Рустаму. Едят на ходу. Висячие ветви деревьев в сквере исполняют слаженный танец. Парни раскачиваются ему в такт.

*РУСТАМ: Ты самолетом или автобусом?

*АЛИ: Полечу. Время – деньги. То есть денег-то у нас как раз и нет. За капсулу полечу.

*РУСТАМ: Берегись… будь осторожен…

*АЛИ: Над нами Аллах… Аллах акбар… в Коране про опий ничего не сказано… героин наш кормилец… ты ходил не в ту школу, Рустам.

Рустам смотрит на друга с уваженьем. Заходят в первую же забегаловку.

Аэропорт Ходжента. Ревут самолеты. В каком-то подсобном помещенье наглый местный мафиози невысокого ранга стоит перед пятерыми парнями – среди них Али. Показывает юношам с ладони пять прозрачных капсул. Зажимает их в кулаке.

*МАФИОЗИ: В Шереметьеве держитесь под руки. Подойдет человек в точно такой одежде (берется за полу своей куртки, черной с желтыми полосами на рукавах)… спросит: не нужна ли комната на пятерых? ответите: если только недорого. Пойдете с ним, и без фокусов… за то, что будет в вашем брюхе, вам во всю жизнь не расплатиться… за такие деньги убивают. Если у вас в животах рыбные кости или ореховые скорлупки, пеняйте на себя… живыми не долетите. Всё по инструкции? вчера не ели? всю неделю готовились? (Торопливо кивают.) Ну, глотайте. (Скармливает им капсулы, дает запить. Али давится.) Скорей, бестолочь... пора на шмон...

Али проглотил. Ангел смерти мерцает в углу, качает скрещенными, выставленными вперед острыми крылами. Раскрывает рот в безмолвном вопле, точно птица Алконост у Васнецова.

Интерьер старого дома в Ходженте. Глубокие арки в стенах. В каждой арке высокий медный сосуд. Младшая сестра Мунира собирает вещи Рустама. Отец плачет за столом.

ОТЕЦ: Кто меня похоронит, Рустамджон…

*РУСТАМ (пытается шутить): До декабря дотянешь? в декабре я вернусь.

*ОТЕЦ: Муниру сможем выдать только когда приведешь сюда жену. (Стук в дверь.) Мунира, открой.

Дочь уходит и возвращается одна.

*МУНИРА: Приходила мать Али… брат ее звонил… самолет приземлился… среди прибывших Али не было.

В блеклом небе медленно тянет самолет. Ангел смерти сидит на его крыле, картинно выставив колено и уронивши руки.

Пятерых задержанных парней возле трапа сажают в микроавтобус с красным крестом. Среди задержавших человек в черной куртке с желтыми полосами на рукавах.

*АЛИ (подавленным тоном): Земляк, куда нас везут?

*ЗЕМЛЯК (спокойно): На рентген, посмотреть, что у вас в животах.

*АЛИ (несколько бодрее): Там нет ничего, что показал бы рентген. Мы не глотали булавок.

*ЗЕМЛЯК (невозмутимо): Ваше счастье.

Больничная палата на пять коек. За окнами подозрительно тихо. Два ''земляка'' в одинаковых куртках дежурят, не спуская глаз с «пациентов».

*АЛИ (к одному из них, истомленным голосом): Земляк, когда нам дадут поесть?

*ЗЕМЛЯК (с издевкой): Зачем? ленч в самолете был что надо. Когда вы извергнете то, что нам нужно, вас вышвырнут вон. Отправлять домой и не подумают. Или там кормить. Или на рентген зря водить. Ваши капсулы нового образца. Их не обнаружишь. Знаем, у кого и когда брали.

*АЛИ (шепотом, товарищу по несчастью): Нас предали, земляк.

*ТОВАРИЩ (тихо): Похоже на раскол внутри одной и той же группировки… держись, Али, это может плохо обернуться… ориентироваться в такой ситуации у нас не хватит ума.

По окраинной московской улице медленно бредет Али, засунув руки в карманы. Сбоку от него выныривает человек в ненавистной куртке.

*АЛИ (устало): Дьяволы, сколько же вас? кто настоящий, кто поддельный? У меня нет этой капсулы… ее забрали в больнице, номера и адреса которой мне не дали разглядеть… клянусь Аллахом…

*ЧЕЛОВЕК В КУРТКЕ (приставляет нож к его животу): Все предатели в такой вот одежде (трясет себя за рукав куртки) умолкли навсегда… все должники уплатят свой долг… пойдешь со мной и будешь делать что я скажу.

Али повинуется. Человек в куртке уж держит в обеих руках по ножу. Один из них вкладывает в руку Али. Ангел смерти следует за ними на бреющем полете, аккуратно огибая встречных прохожих.

Ночью в Ходженте Рустам вместе с водителем икаруса прячет в багажник мешок. Скрывает его за другими вещами.

*ВОДИТЕЛЬ: Осторожно, парень. Повредим – весь автобус травкой пропахнет. У ментов на нее нюх. Будешь таскать главный груз по тропинкам в обход пунктов ГАИ. Окончательно расплатится за твой проезд тот, кто даст тебе работу.

Автобус контрабандистов идет по России, не по самому бойкому шоссе. Звучит мелодия Свиридова из музыки к пушкинской «Метели» – песня ямщика. Нананана, нанананана, нананНАна, нанананана. Не в автобусе звучит, витает где-то в полях. Рустам вдруг услыхал и начал подпевать.

РУСТАМ: …нанаНАна, нанананана…

Все оборачиваются, полный автобус таджиков-узбеков из мешаного Ходжента.

На окраинном шоссе возле будки гаишник шмонает пустой автобус.

ВОДИТЕЛЬ (тычет ему в нос бумаги): За товаром в Черкизово, на оптовый рынок… там подешевле… будем у себя подороже продавать – оправдаем рейс впятеро.

Гаишник вынимает из документов вложенные туда деньги, привычно прячет в карман.

По прорубленной-протоптанной тропе Рустам обносит мешок с анашой. Спереди и сзади по тропе жизни идут его спутники со своей поклажей. Неслышно повторяют суры на этот случай – на случай опасности.

*ПАРЕНЬ ВПЕРЕДИ (оборачиваясь к Рустаму): Что у тебя, земляк? у меня курага.

*РУСТАМ: У меня инжир.

*ПАРЕНЬ: Курага тяжеле. Инжир суше.

Черкизово. Автобус стоит. Рустам выходит, пошатываясь. Подымает глаза на олимпийские гостиницы.

Старый пароход у берегов Нового света. Статуя свободы в лучах.

Мешок с анашой быстро утаскивают какие-то двое.

*ВОДИТЕЛЬ (Рустаму): Кончай глазеть, парень. Пошли.

Рустам и шофер возле стенда с обувью. На узких полочках черные сапожки с узкими каблуками и рыжие кружевные кожаные босоножки. Перед стендом усатый Тохир, лет сорока пяти, мрачноватый, похожий на Джагу.

ТОХИР (шоферу): Знаю, знаю… соседи… чуть моложе моего старшего… всё дрались… ведь я здесь давно… дети без отца выросли… русская жена у меня тут… вот такая же ее дочь… уже разведена, с ребенком… замужем года не прожила… всё не по закону… да теперь уж и у нас… возьму, конечно… заплачу… отработает… (Достает деньги, протягивает шоферу; к Рустаму): Переночуешь у меня в Салтыковке, там посмотрим.

В электричке сидят Тохир с Рустамом Уткнулись в газеты. У Рустама от волненья газета вверх ногами. Идет мент, переворачивает газету Рустама. Берет под козырек.

МЕНТ: Ваши документы.

*ТОХИР: А еще выпускник русской школы… не разбираешь, где у газеты голова, где ноги. (Достает деньги.)

Рустам мечется возле стенда с обувью, пристает к прохожим женщинам.

РУСТАМ: Уважаемая, к Вашему платью пойдут рыжие босоножки… девушка, у нас сапожки на стройные ножки…

Девушка с загорелой поясницей удаляется, перебирает длинными ногами, раскачивает короткую джинсовую юбку. На миг возникают будто снизу увиденные девичьи ноги в белых носочках, босоножках и шелковых таджикских штанах. Потом такое же шелковое платье и нежное лицо Сафины, старшей дочери Манзуры, в том же ракурсе. Мягкий подбородок, волнистые черные волосы под тюбетейкой. Пушистые брови сплошным жгутом.

*ТОХИР (появляется): Стоишь столпом, пялишься на девушек… должен крутиться, как грешник на мосту через огненный ров. Лучше бы я поберег место для родственника. Давай сюда выручку, собирай товар, вези на склад. Не задерживайся, а то опустят переборки – будешь метаться хуже пойманной птицы. Найдешь меня в кафе, где были с утра. Дорогу запомнил?

*РУСТАМ: Да, уважаемый Тохир.

*ТОХИР: Шевелись, я пошел, у меня дела с нашими.

Люди сплошной стеной спешат в одном направленье. За их спиной падают с глухим стуком железные рифленые переборки. Рустам отклоняется от общего потока и попадает в китайский сектор. Тут никто никуда не торопится, все заняты кто чем. Желтолицый повар в белом колпаке склонился над кипящим котлом, мешает варево. Рустам втягивает носом запах, морщится. Подходят двое узкоглазых, бледные и вялые. Показывают, будто колются в вену. Просят жестами морфия. Рустам качает головой. В руках у одного из наркоманов появляется нож. Откуда-то сбоку выскакивает человек по имени Иннокентий Александрыч, худой, седой и длиннобородый.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ (к морфинистам): Чжэгэ жень мэйю со яоцю дэ. (К Рустаму): Натарс, бача.

Сначала исчезает нож, потом и сами нападавшие.

РУСТАМ: Я не успел даже испугаться.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: А, так ты хорошо говоришь по-русски. Тут, видишь ли, как в Китае – все люди китайцы. Инородное тело сразу заметно. Со всего рынка массовый исход, а здесь никакого свертыванья дел не наблюдается. Бурная вечерняя жизнь только начинается, тайная ночная еще впереди. Обделывают свои наркоделишки. Вспыхнет сора – не сообразишь, куда бежать. До выхода далеко, и все они друг другу свои. Пойдем, пока не влипли.

Сидят в тесной двухкомнатной квартирке панельного дома. Пьют зеленый чай с пахлавой.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: Тебе придется долго заучивать, как меня зовут. Иннокентий Александрыч. Китайский, таджикский и еще кучу языков знаю оттого, что по профессии я востоковед – специалист по Востоку. Восток дело тонкое… требует специального изученья. Район, где мы с тобой находимся, зовется Преображенка. Живу под монастырскими стенами. Сам видишь, как близко от твоего рынка. Там суета, а здесь лист не шелохнется.

РУСТАМ (протягивает руку к стеллажу, берет арабскую книгу, раскрывает): Я по-арабски красиво написать могу только бобо, остальное кое-как. Читаю быстро. Бобо учил. Можно, я почитаю? (Что-то бубнит, слышное лишь ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ)

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: У твоего хозяина есть мобильник? номер знаешь? (Рустам показывает ладонь – там записано. ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ пододвигает ему телефонный аппарат). Скажи, что переночуешь у меня и утром придешь на рынок. Дам тебе книги на фарси.

*РУСТАМ (набирает номер): Уважаемый Тохир, я переночую у одного ученого человека, которого называют ВОСТОКОВЕД. Не гневайтесь, уважаемый Тохир, я завтра приду на склад ровно в шесть (кладет трубку).

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: Этого ученого человека в сорок восьмом посадили вместе с другими такими же учеными людьми. Репрессировали целую науку. Факультет остался только у вас в Душанбе. Вы упорно пользовались двумя письменностями – кириллицей, как все соседние советские народы, и одновременно арабскими буквами. Подыми голову, Рустам – ты хранитель древней культуры. Пройденная тобой русская школа пригодится. Мы соберем твои документы и подадим на истфак МГУ. Беру тебя в ученики. Отсчет твоего ученичества пойдет с сегодняшнего дня.

Интерьер средневековой арабской школы. Узкие высокие окна, ковер на полу, изреченья на стенах. Рустам в халате и квадратной тюбетейке сидит на полу, сложивши ладони. ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ в халате и тюрбане, с длинной халдейской бородой, пишет ему на дощечке арабские цифры: 1, 2. 3…

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ и Рустам выходят как потерянные из гуманитарного корпуса МГУ.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: Я-то думал… СНГ, русская школа, блестяще сданные экзамены… служба в пограничных войсках под российским командованьем… и вдруг – платное обученье…

РУСТАМ: Учитель, всё уже договорено… по воскресеньям работаю грузчиком на складе в Черкизове… вечерами мою посуду в кафе, где проводит время уважаемый Тохир… потом убираю зданье и территорию… ем у них на кухне остатки…

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: … и ночуешь у меня… о' кей… выкрутимся.

Солнечной золотой осенью Рустам, ростом во весь кадр – красная футболка и непокрытая голова – средь шумного рынка толкает тележку, груженную обувью. Навстречь ему выбегают две хохлушки в венках, клетчатых плахтах и кованых сапожках. Заграждают путь.

ХОХЛУШКИ (хором): Посмотри на нас, красивый Рустам… кто из нас получит твоё сокровище?

Рустам опускает глаза и правит тележку наобум. Хохлушки освобождают дорогу. Теперь выскакивают две молдаванки, в тканых юбках, вышитых рубахах и платках.

МОЛДАВАНКИ (вместе): Мы ль не хороши, красавец Рустам! Кому ты отдашь свой драгоценный алмаз?

Рустам не внемлет, набычившись везет свою поклажу. Возле стенда Тохира начинает разгружаться.

*ТОХИР: Парень, ты нуждаешься в наставленье. Избранный тобой путь неверен. Твой новый хозяин - мудрец, однако мудрость в этом мире ничего не стоит.

*РУСТАМ: Простите меня, уважаемый Тохир… Фирдуси получил за Шахнаме гроши, но многие века ученые люди всех стран переводят его труд.

*Т0ХИР: Это хорошо, парень, что ты чтишь родной язык. Однако ученостью сыт не будешь. Женись на моей приемной дочке, и я тебе дам торговую точку.

На станции Салтыковка в палисаднике возле дома приемная дочь Тохира ловит за рубашонку чуть держащегося на ногах сына.

ПРИЕМНАЯ ДОЧКА: Куда, блин? вот я тебе, блин, дам поджопника!

*РУСТАМ (возле стенда Тохира): Нет, уважаемый Тохир, мена должна быть равной. Ваша уважаемая приемная дочь уже побывала замужем, и отец не даст мне разрешенья на этот брак. Я не пойду против воли отца и наших обычаев. Как бы ни повел себя муж Вашей уважаемой дочери, она по-прежнему принадлежит лишь ему.

*ТОХИР (вздыхает): Да, парень, не спорю… и моя жена в Ходженте должна меня ждать несмотря ни на что… Аллах и впрямь умудрил тебя ранней мудростью. А всё ж, пока ты сидишь тут за партой, Манзура просватала старшую дочь за соседского сына Фархода.

Солнечный свет меркнет, будто напряженье село в сети у господа Бога.

Фарход и Сафина в брачных одеждах за столом, окруженные гостями. Наемный певец сидит на столе, круглоплечий и круглоголовый. Инструмент его рубаб - с длинным грифом. Музыкант далеко отставляет руку, как на иранских миниатюрах. Звучит его игра и две записи его голоса в унисон. Погромче русский текст, потише – таджикский, соответствие приблизительное.

*ПЕВЕЦ: Фарход прискакал на арабском коне за красавицею Сафиной!

Фарход и Сафина протягивают друг другу руки с одинаково сияющими алмазами.

*ПЕВЕЦ: Играй, рубаб, для невесты, пока не настала ночь. Отдай свой алмаз, Сафина – спою тебе шашмаком.

Осенний вечер, хмурая слякоть, московская улица. Рустам бредет с рынка. Покупает жестянку пива, пьет. Сталкивается носом к носу с Али. Тот одет в черную куртку с желтыми полосами на рукавах.

*РУСТАМ ( с трудом соображает): Думал, уже тебя не увижу…

*АЛИ: (выбрасывает вперед руку): Не приближайся… не говори со мною… не кличь беду на себя…

Поспешно проходит мимо. Ангел смерти летит вослед, держит нож, что Али тогда дали.

Чуть свет новобрачная, раньше всех поднявшись, согласно обычаю своими руками готовит плов на всю свадьбу. В поддержку и прославленье ей певец исполняет сложенный специально для этого случая песенный цикл четырнадцатого века ''Шашмаком''. Опять сидит с ногами на бесконечном столе. Нам виден его крепкий загривок.

*ПЕВЕЦ:

Готовь нам плов, новобрачная,

Губы твои как цветок.

Вчера это был бутон,

Сегодня бутон раскрылся,

Для твоего супруга,

Для него одного.

Четырнадцать лет учил

Я для тебя эти песни.

Шесть циклов выучил я –

Учись послушанью и ты.

Сделай, Сафина, плов

В знак своего служенья

Двум сотням гостей, уснувших

В новом доме твоем.

Опустив ресницы, Сафина режет на другом конце стола гору желтой моркови. Устав, раскрывает ладони, но там уж нет алмаза – он отдан.

Мчатся тучи, вьются тучи. Холодный ветер треплет синие тенты в Черкизове. Али в своей зловещей куртке идет по рынку, собирая дань. Подходит к Тохиру.

*ТОХИР: Я, земляк, тебя знаю… мальчишкой ты дрался с моим старшим… как твое имя, парень? напомни, я забыл… (Али показывает нож) … дьявол, у тебя теперь нет имени… неважно, как тебя называли в детстве… сейчас твое имя – рэкетир… а лучше – змеиная куртка. (Ангел смерти возникает за плечами Али. Тохир поспешно отдает ему деньги).

Снежное шоу. Снег еще ранний, снежинка к снежинке. Рустам идет с молодежным рюкзачком, передергивает озябшими плечами. Глядит на новое зданье музыкального детского театра, на плохо различимую во тьме легкую скульптурную фигурку. На большие черные яблони, на чугунные решетки университетской территории. На луну, пробирающуюся сквозь волнистые туманы. Опускает глаза перед редкими интеллигентными прохожими. Звучит та же мелодия Свиридова, которой он тогда подпевал. Звучит спокойно и сильно.

Каморка как коробка в университетском общежитье на Воробьевке. Полным-полна коробушка, и всё подваливают.

ЮНОША В КИПЕ: На голову, блин, не садитесь.

ПАРЕНЬ С ВОЛОСАМИ, КРАШЕННЫМИ В ОРАНЖЕВЫЙ ЦВЕТ: В телефонную будку влезает до сорока человек… согласно книге рекордов Гиннеса…

ДЕВУШКА С ПРЯМЫМ ПРОБОРОМ: Это в чью? в нашу или в ихнюю? я что-то не догнала.

БЕЛОКУРАЯ ДЕВУШКА С ДРЕДАМИ: Ладно, в тесноте – не в обиде.

РУСТАМ (подвыпивши, размахивает руками): Будущее за Россией… не за кем-либо еще, а именно за ней… гениальней нет народа… это моя страна… я ей принадлежу… моё гражданство будет честным… (Его успокаивают, оглаживают, усаживают.)

Рустам моет посуду в задней комнате кафе рядом с черкизовским рынком. Пар стоит над оцинкованной ванной, в которой он ворочает жирные тарелки. В обеденном помещенье сидят одни мужчины, таджики и узбеки. Рустам выходит туда, собирает со столов грязную посуду.

*ТОХИР (Рустаму): Парень, сегодня пришел автобус. Тебе письмо от отца.

Отдает письмо Рустаму. Тот уходит к себе в посудомоечный чулан. Вертит конверт в руках. Вздыхает и, не распечатав, прячет в карман. Снова выходит за посудой.

*ТОХИР (опять к нему): Ты не ответил ни на одно письмо из дому, парень… не посылаешь денег… платное обученье – слишком большая роскошь. Твой отец написал мне (показывает вскрытый конверт). Приказывает, чтоб ты немедленно вернулся. Собирается женить тебя на младшей дочери Манзуры. То, что я задолжал тебе, отправлю твоему отцу. Он уж готовится к свадьбе… да, на сентябрь.

Цветет урюк на алой заре, дует ветер со снежных гор. Мунис, дочь Манзуры, по ветру шлет лепестки.

*МУНИС: Спеши домой, прекрасный Рустам. Когда твоя мать умирала, она сказала при всей родне – Рустам, возьми дочь Манзуры. Только отпраздновали с опозданьем твое обрезанье. Мне было семь, а Сафине восемь – обе уже красивы. Ты сказал твердо – да, мужской разговор. Сафина полгода как замужем – скоро ли наша свадьба? Не навлеки на меня позора – яисполняла всё, что велит мулла. Не надевала чуждой одежды. Не говорила с мужчинами, кроме отца и братьев. Фотографировалась однажды, и то на паспорт. Если меня опозоришь, я с горя умру. Не перейти тебе огненный ров после смерти с таким грехом на душе. Спеши, Рустамджон, на свадьбу, чтоб не застать похорон.

Ветер дохнул на деревце и унес лепестки. Голое, оно тянет к северу темные ветки. Вслед за ветром к северу тянет руки Мунис.

Рустам сидит в квартире на Преображенке, обложившись книгами. ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ в кресле, накрывшись пледом, щурит глаза на лампу.

РУСТАМ: Учитель, настанет ли время, когда я смогу любить и Россию, и свой народ? будут ли снова жить они вместе? что же мне делать? я никого, ничего не хочу предавать.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: То, что ты и делаешь… учиться, понять до конца обе традиции… единственное лекарство от ксенофобии… больше ничем горю не поможешь.

В обеденном зале Рустамова кафе сдвинуто несколько столов. Сидят шестеро мужчин в змеиных куртках.

*ЧЕЛОВЕК-ЗМЕЯ: Тут безопаснее… пока собираемся здесь, потом будет видно. (Показывает хозяину, стоящему за стойкой, на Рустама.) Это кто?

*ХОЗЯИН: Тохир привел… соседский сын, играл с его детьми… не то дрался.

*ЧЕЛОВЕК-ЗМЕЯ: Ладно. (К Рустаму): Парень, ты глух и нем. Понял?

Играет ножом. Ангел смерти садиться во главу стола, берет пустой стакан, опрокидывает с жадностью.

*ЧЕЛОВЕК-ЗМЕЯ: Ну, так чей родственник у нас чернорабочим в белорусском посольстве?

*ДРУГОЙ ЧЕЛОВЕК-ЗМЕЯ: Мой племянник.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ и Рустам в музее восточных культур у Никитских ворот. Зал пуст, они вдвоем любуются персидским ковром во всю стену.

РУСТАМ: Учитель, я давно хотел спросить – отчего в Коране не сказано про водку, пиво, опий, анашу? мои земляки отказываются лишь от виноградного вина.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ (замявшись): Видишь ли, Рустам… мудрецы, писавшие вашу священную книгу, связали свои запреты с теми соблазнами, о которых были осведомлены. Остальные искушенья возникли позднее и в тексте Корана не отражены.

РУСТАМ: Я не привык думать о Коране как о книге, написанной рукою человека. Но теперь полагаю, что Вы правы, учитель.

И. А. (с улыбкой): Ты так и не выучил моего имени- отчества, Рустам. Я тоже учусь у тебя… мне с тобой интересно. Я стар, в экспедиции уже не езжу. Если Магомет не идет к горе, гора идет к Магомету. Восток припожаловал ко мне на Преображенку собственной персоной.

Возле панельного дома на Преображенке спит у раскрытых шатров усталый караван. Верблюды лежат, свесив на сторону отощавшие горбы. Бедуин забыл наезды, ворошит уголья костра, догорающего в песочнице. Один верблюд встал на ноги, плюется в окно первого этажа, из которого высунулся ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ в ночном колпаке.

Рустам останавливает тележку перед стендом Тохира. Там сегодня торгует молодая сероглазая женщина безо всякого следа надежды в лице.

РУСТАМ: Не Вы ли приемная дочь уважаемого Тохира? когда он привел меня однажды к себе ночевать, вся семья уже спала, и ушли мы рано.

ПРИЕМНАЯ ДОЧЬ: Ну, я… это я там храпела в соседней комнате.

РУСТАМ: Уважаемый Тохир заказал двадцать коробок босоножек ''Билитис''. Пополам – двадцать пять и двадцать пять с половиной.

ПРИЕМНАЯ ДОЧЬ: Ну?

РУСТАМ: Примите, пожалуйста. И распишитесь вот здесь.

ПРИЕМНАЯ ДОЧЬ: Перебьешься. Я всё и так помню. У меня не голова, а дворец советов.

РУСТАМ: Хорошо. Я помечу у себя, чтоб не ошибиться.

Пишет маркером на картонке: 20 БЛ.

ПРИЕМНАЯ ДОЧЬ: Ты, это, с русским языком поосторожней… я могу на свой счет принять… мне как раз двадцать.

РУСТАМ: Мне двадцать один. Я чем-то провинился перед русским языком? это не нарочно. Хотите, я прочту… разграблен пышный караван, и над телами христиан чертит круги ночная птица… кажется, опять неудачно.

ПРИЕМНАЯ ДОЧЬ: Ладно… какой с тебя спрос… еще не въехал. Пойдем, перекусим в тенечке. Меня, если хочешь знать, зовут Лена… а тебя Рустам.

Отходят два шага в тень стенда, садятся на ящик. Лена достает из другого ящика пакет с едой. И тут начинается что-то неописуемое. Люди негромко передают друг другу какое-то сообщенье. Сначала пытаются наскоро сложить товар в клетчатые мешки из синтетической рогожи. Слышны выстрелы, очень близко. Бросают всё. Беспорядочное бегство.

РУСТАМ: Разборка. Не выходи из-за стенда.

Валит еще два оставленных соседских, получается шалаш. Затаскивает туда Лену, залезает сам. Толпа бегущих редеет и иссякает. Проносятся четверо в змеиных куртках, стреляя в спины отставших. Всё стихает. Ангел смерти проходит один, усталый. Прихрамывает, крылья висят кое-как. Рустам с Леной вылезают из укрылища. Возле импровизированного шалаша лежит человек.

РУСТАМ: Жив. Надо скорей везти к выходу. Могут выстрелить откуда угодно, но делать нечего. Тебя тоже тут нельзя оставлять. Обуви у нас остатки, давай как-нибудь.

Кладут раненого на тележку, заставляют коробками с обувью, прикрывают рогожей.

Уже близко к выходу, людей ни души. Рустам везет тележку, Лена придерживает, чтоб всё это не развалилось.

РАНЕНЫЙ ПАРЕНЬ: Горячо… жжет.

ЛЕНА: Терпи, казак, атаман будешь. Ты что, случайно попал в заварушку?

ПАРЕНЬ: Кой черт случайно… было дело, да не выгорело… они, блин, знали, за кем гнались… а народ так, дуриком побежал… бараны, блин.

ЛЕНА: Передел территории. Чикаго, блин. Тридцатые годы.

РУСТАМ: Похоже, сейчас берут верх змеиные куртки.

ПАРЕНЬ: Как ты их, блин, припечатал… змеи и есть.

РУСТАМ: Не я, а мой бывший хозяин…ее вот отчим… ему патент.

ПАРЕНЬ: Мне всё равно… пусть твое будет. А вас, ребята-девчонки, я запомнил… сектор Г, стенд 264. Без этого нельзя… чай, примечай, отколь чайки летят. Меня звать Алехой. Всю Россию я объехал – с Алехой, даже в Турции бывал. Вот ты и есть турок… ладно, мне по фигу… будешь братан… чурка так чурка… где наша не пропадала, с кем не сидела… с пятнадцати лет, небось . Ты, значит, Рустам, а это Лена твоя… слышал, как вы переговаривались, пока воз везли… не боись, братан, пальцем ее не трону… расшибитесь в доску – мне не завидно. Последняя сука буду.

ЛЕНА: Закрой варежку, кровь хлыще. Вон ворота.

Снимает без стесненья колготки, перетягивает ими руку парня. Парень вскакивает, как Ванька-встанька, накидывает на плечо рогожку.

АЛЕХА: Адью, мерси (исчезает).

МЕНТ (к Рустаму и Лене, даже не взяв под козырек): Пройдемте в отделенье.

В отделенье милиции Лена беспокойно поглядывает в окно на тележку. Рустам еле косит туда глазами.

МЕНТ (Рустаму, разглядывая студбилет): Студент… зачем на рынке оказался?

РУСТАМ: Ботинки хотел купить

МЕНТ: Покажи деньги. (Рустам показывает, мент забирает. Лене, смотря в паспорт): Подмосковная прописка… товар Ваш? продавщица? (Лена кивает.) А этот тип откуда взялся?

ЛЕНА: Помог довезти… я хозяина пуще стрельбы боюсь… без товара не уйду.

МЕНТ: Ладно, пусть хозяин придет… с договором об аренде торговой точки. Вы двое ступайте… тележку с товаром оставьте.

Рустам медлит, Лена тянет его за рукав.

Мунис в европейском платье на дискотеке. Ноги подламываются на высоченных каблуках. Подходит парень по имени Алишер.

*АЛИШЕР: Мунис, тебе тут не место. Наши девушки здесь не бывают. Откуда это платье, туфли? так и домой не пустят. Пойдем со мной… ты как сестра мне… я спасу тебя… возьму замуж, если окажется, что ты еще никого не знала… скорей, не то выйдет сплетня… скорей, Мунис.

*МУНИС: Нет… я тебе не верю… себе не верю… никому не верю. Всё, что творится в Черкизове, известно у нас, и наоборот. Рустам любит женщину с ребенком, ее зовут Лена, они как одно существо. Ступай, Алишер. Я положу свой алмаз на наковальню, и пусть его разобьют.

Мокрая осенняя листва под стенами Преображенского монастыря. Лена затыкает поролоном окошко в кабинете ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ У нее новое лицо, будто актрису заменили в сериале.

ЛЕНА: Какие-то вы оба… не как все.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: От такой же слышу.

ЛЕНА: Я-то что… мать всю жизнь была непутевая… яблочко от яблони недалёко падает. Я в восемнадцать расписалась, в девятнадцать развелась.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: Нет, нет… если хочешь знать мое стороннее мненье, в тебе есть что любить… очень даже есть.

ЛЕНА: Сейчас, может, и есть, а раньше не было. С кем поведешься, от того и переползет.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: Я не шучу. Ты человек апостольского склада, способный всё оставить и следовать за тем, кто тебя позвал.

ЛЕНА: Ну куда я от ребенка… никуда.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ (поет немного надтреснутым голосом, с отменной артистичностью): Но младенец в ко-олыбе-ели, слы-ы-ышишь? слышишь, пла-ачет, пла-ачет и-и зовет. Не смущай, не смущай мою ду-у-у-ушу.

ЛЕНА: Вот и я говорю… вы оба какие-то не такие.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: А я говорю – ты не таковская. Поговорили, называется.

Рустам и Лена, взявшись за руки, подходят к дому на Преображенке. Спешат, сворачивают уже к подъезду. Из темноты выныривает Алеха.

АЛЕХА: Голубки… я на рынок-то не хожу… он не наш сейчас… до поры. Что так бежите? времени на личную жизнь не хватает? угадал?

ЛЕНА: Да нет… хотим навестить одного старика.

Старик, не будь плох, уж высунулся в окошко и, незамеченный, слушает.

АЛЕХА: Знаю… видел дедушку… проследил за вами дважды от рынка.

ЛЕНА: Какого хрена? Тебе вроде бы добро сделали. Сказал тогда – адью, мерси… стало быть, адью… проваливай… на кой ты нам сдался.

АЛЕХА: Ага… адью… адъютант… прощайте, тетенька!

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ (из окна): Ты, парень, шибко грамотный. Заходи, коли так нужно. Не стой столбом.

Сидят. Алеха в кресле-качалке, ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ с Леной на диване. Рустам на ковре у Лениных колен.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: Ну так что?

АЛЕХА (качается): Где-то мне надо пересидеть. Возле материного дома топтун, дружков забрали, а бабы мои все пуганые. Их с двух сторон достают – менты и змеиные куртки.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: Намек понял. Ладно, поживи, у нас неплохо, а я на тебя погляжу… каких только людей у нашего царя нет. Займешь ту комнату, большую… когда они тут (кивает на Лену и Рустама), тебе остается кухня. Там широкая лавка с шерстяным ковром… можешь и полежать.

АЛЕХА: Ладно, я пока добрый.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: Скорее я.

АЛЕХА: Это мы потом рассудим, дедуля, кто добрей… лично я очень даже могу озвереть.

РУСТАМ (взрывается): Учитель, гоните его… я их тут уже разглядел, блатных… они не знают, что такое благодарность.

ЛЕНА: В шею… Иннокентий Александрыч, в шею гоните!

Алеха показывает нож. Рустам тоже.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ (Рустаму): Уж и с ножом… тоже мне пацифист.

АЛЕХА (прячет нож, открывает ногой дверь): Попомните меня, голубки… адью, старый сводник… (распаляется) …кровью харкать будете!

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: М-да… непересекающиеся миры.

Рустам в темноте идет по улице. Снова снег, фонари, и ставшая родной свиридовская мелодия играет с Рустамом: то подойдет поближе, то отлетит куда-то вдаль. Улица время от времени превращается в проезжий тракт, фонари в верстовые столбы, а освещенные окна многоэтажных домов в дрожащие огни печальных деревень. Рустам не вдруг замечает, что рядом с ним идет Али.

*АЛИ: Рустам, с Мунис неладно. Пошла плохая слава, и не зря… пришлось уехать в Москву. Здесь дела еще хуже. Ну, в общем, она с нашими… (берет себя за рукав) …ну, понимаешь, принадлежит всякому, кто в такой куртке.

Как из-под земли вырастает Алеха.

АЛЕХА (Рустаму): Голубок… ты, оказывается, со змеями водишься… голубку вроде бы не пристало, а? я это запомнил… слышишь, голубок?

Сидят вдвоем – ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ И Рустам. Смотрят фотографии, привезенные ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ из экспедиций.

РУСТАМ: Учитель, я становлюсь всё более русским… угадываю, что сейчас должны сказать, сделать Вы. Лена…даже Алеха. Всё чаще удивляюсь поступкам Тохира, Али… Мунис. На мне всё больше вины перед своими. Пропасть разверзается… будто материки отъезжают друг от друга… мне страшно.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: Это называется – обрусеть. Что поделаешь… выход в открытый мир для тебя реальней всего через Россию. Ты отчалил… прыгать за борт поздно.

РУСТАМ: Но вы… мы… Россия – кто мы? насколько принадлежим Европе и насколько Азии? откуда взялась любовь, начавшаяся еще в пути? отчалил я или, напротив, причалил?

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: Мой умненький-разумненький Рустам! Ты всегда задаешь вопросы, очень похожие на ответы. Не перерезай своей пуповины. Азиатчина – составная часть нашей русскости. Ты – очень совершенный приемник… ловишь еще слабый сигнал… первым почувствовал притягательную силу воскресшей России…

Морской паром, пыхтя, под крики чаек отчаливает в тумане от берега, на котором остаются отец Рустама, Мунира, Манзура, Сафина, ждущая ребенка, Фарход, обнимающий ее за плечи, Мунис в европейской одежде с крашеными волосами, Алишер, важный располневший Тохир, водитель автобуса, Али и еще несколько змеиных курток, с различным оружьем, от ножа до автомата Калашникова. На борту Анна Сергевна в сером платье, Иннокентий Александрыч, замотанный шарфом, четверо студентов из общежитья, Лена с тяжелым сынишкой на руках, Алеха и гоняющийся за ним по всему парому знакомый зрителям мент. Рустам в одних шароварах возле поручней парома работает против двигателя – изо всех сил тянет канат, пытаясь сократить пропасть, где пенится под винтом вода. Его фигура всё растет в кадре и остается одна с канатом, обжигающим ладони, напряженными мускулами, запрокинутой головой и крупными каплями пота на лбу. Вдруг – плечи его отшатнулись, руки начали выбирать канат. Земля сдвинулась, пошла, как гора к Магомету. Выпуская дым из трубы, не ахти какой современный паром тащит, явно тащит в кадре землю, с которой Рустаму столь трудно расстаться.

В Рустамовом кафе сидит Мунис со змеиными куртками. Среди них Али.

*МУНИС (кокетничает): Парни, зачем вы одинаково одеваетесь? я вас перепутаю. (Уже серьезней): И ментам вас так проще выловить… и Алехиным дружкам подстрелить.

*ПАРЕНЬ, СИДЯЩИЙ РЯДОМ: Мы никого не боимся… пусть нас боятся.

Рустам, опустив глаза, собирает со столов посуду.

*МУНИС (неожиданно, Рустаму): Ты меня никогда не любил… ты любил Сафину, и то издали.

*ПАРЕНЬ, СИДЯЩИЙ РЯДОМ: Такая как ты должна побольше молчать.

Рустам увозит тележку.

В Салтыковке весна. Тохир вышвыривает в зеленеющий палисадник Ленины одежки вперемешку с детскими игрушками.

ТОХИР: Иди гуляй… дочь гулящей матери… сюда не приходи.

ЛЕНИНА МАТЬ (затаскивает вещички обратно): Сам ты отсюда пойдешь, таракан усатый!

Лена молча стоит в сенях. Испуганный сынок обнимает ее колени.

В темноте Рустам подходит к кафе. Ему преграждает путь Алеха.

АЛЕХА: Опять я тебя, голубок, выследил… идешь, ворон считаешь… привел меня еще вчера к ихнему логову. Ты у них шестерка… посуду моешь… даже убивать неинтересно. Кроме шуток: укажешь мне их главаря… хочу живьем взять. Коли что не так, Лена твоя – грёбаная покойница.

РУСТАМ: Я не разбираюсь в иерархии уголовного мира. И предательство – не мое ремесло.

АЛЕХА: Каких слов набрался… студент… на третий курс, блин, перешел… всё, блин, про тебя знаю. (Озлился.) Сутки срока… не на того покажешь – смотри. Лену само собой… и тебя живым дружкам в руки отдам. Их уж повыпустили… они у меня мастера… сам знаешь, каких дел.

В кафе на кухне. Посередине большая плита. Бритоголовый повар в белой куртке колдует над ней. Мунис у него под носом таскает изюм. Входит Рустам.

*РУСТАМ (наклоняется к Мунис, шепотом): Поговорить надо.

*МУНИС (громко и нагло): Надоели русские женщины?

*РУСТАМ (так же тихо): Алеха всех вас выследил… ходит рядом.

*ПОВАР (вострит ухо): Что, что? а ну-ка повтори!

Алеха разбивает стекло, отдергивает занавеску. Стреляет в Рустама. Мунис успевает его заслонить и падает. Алеха исчезает. Врываются змеиные куртки.

*ПОВАР (встает из-за плиты, отряхивается, показывает на Рустама): Парень вроде бы хотел предупредить.

*ГЛАВАРЬ (выступает вперед, глядит подозрительно): Предупредить? а разве он что-то знает? двойная игра? ну-ну. Тебе, парень, придется мне кое-что рассказать… и лучше поточней.

На убитую Мунис никто не обращает вниманья. Ангел смерти берет свою добычу и улетает, укачивая ее, как ребенка.

Большая – любовная – комната в квартире на Преображенке. Рустам положил голову Лене на колени

РУСТАМ: Давай уедем… бросим всё… университет… втроем уедем… с Мишей.

ЛЕНА: Нет… еще чего… бегать от них… много чести. Здесь вон как всё закрутилось… и в другом месте закрутится. Просто люди такие бывают… невезучие… с ними вечно что-нибудь.

Стоят вдвоем спиной к спине на маленьком, тесном земном шаре, здоровенная кривизна поверхности которого ощутима у них под ногами. Держатся обеими руками за руки. Подбирают ноги к ногам друг друга, будто от подступающей вплотную воды. Вдруг сегмент шара под их ступнями заметно распрямляется. Появляется нечто вроде линии горизонта. Кругозор стремительно ширится, просматривается несказанная красота земли, уже гораздо дальше, чем положено. Разомкнув руки, наши двое оборачиваются к югу, где встают, как счастья вестники, горы синие вдали. Там шустро катится подмигивающее им солнце.

В комнату, где сидят влюбленные, без стука врывается растрепанный ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: Ничего не нужно выдумывать… всё сладилось. Я тряхнул стариной… организовал экспедицию по мало исследованному отрезку великого шелкового пути. Дело решилось… бумаги подписаны… сейчас звонили… я получил под это грант. Рустам будет моим ассистентом, а ты, Лена, разнорабочей – на всё про всё. Вылетаем в среду, пока наш общий друг отсиживается после очередного убийства – у очередной бабенки. В Ходженте к нам присоединится мой младший коллега из Душанбе. Четвертушка таджикской крови в нем есть… говорит свободно. Сыграет роль ходатая перед твоим отцом, Рустам… расскажет кой-какие легенды о тебе… с моих слов. Лену пока предъявлять не будем… как бы чего не вышло. Прилетим в Москву – увидим… может, на рынке само собой расхлебалось… волки от испуга скушали друг друга. В общем, собираем подарки в Ходжент.

В ответ этому монологу звучит громкое продолжительное ура.

Сидят у Рустамова отца – двое ученых мужей и Рустам.

*ОТЕЦ РУСТАМА (плачет): Сын, не читающий писем отца… я выдал твою сестру без тебя и остался один в этом доме.

Остальные трое молчат, пряча подальше зачетку Рустама, которой думали похвалиться.

На кладбище в Ходженте могила с полумесяцем и красной звездой. Написано кириллицей: Хусейн Джамалов, 24.04.1978 – 19.08.1998. Ангел смерти с притворно постным видом поправляет на ней бумажные цветочки. Рустам, наделенный теперь высшим знаньем, прекрасно его видит и прямо к нему адресуется.

РУСТАМ: Ты не ангел, ты демон… скажи, исчадье сумрачных миров, кто тебе еще нужен? за кем ты прилетишь? каким оружьем с тобой сразиться?

Ангел смерти, жеманно улыбаясь, протягивает Рустаму бумажный цветок. Рустам резко отпрянул. Цветок на глазах осыпает линялые лепестки.

Вечер в горах – рериховский пейзаж. На развалинах сторожевой башни сидят ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ в шортах, Рустам и Лена. Чуть поодаль джип и две палатки. Лена бинтует старику эластичными бинтами ноги со вздувшимися венами. Старик вместе с Рустамом смотрит меняющиеся небесные миражи. На вершинах загораются звезды, от хребта к хребту шатаются высокие облачные фигуры.

РУСТАМ: Тихо в мире, словно что-то готовится. (Его товарищи безмолвствуют. Пауза.) Крыша мира… (безо всякого перехода) …крыша мира поехала.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: Должно быть, ты прав… но здесь единственное место, где этого не ощущаешь… (тоже без перехода) …знаешь, если существует жизнь после жизни, я найду способ подать тебе знак.

РУСТАМ (вроде бы и не слышит): Меня отпустили собраться с мыслями… и я собрался.

ЛЕНА (подымает голову от ног старика): Я – что… я вместе с вами.

ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ: Нет уж, давайте порознь… ложитесь спать, мы сегодня в пять поднялись. Вон мой ученый коллега десятый сон видит (кивает на палатку). Еще чуть-чуть посижу… и к нему под бок. Наше путешествие в страну Востока было удачным. Хватит одной такой находки… (любовно гладит обломок копья, воткнувшегося между камнями – на нем выбиты письмена) …твой трофей, Рустам… ты обнаружил… я так и записал в журнале. Расшифровывать будем в Москве… тут не всё однозначно. Подстережем тень воина… он был знатен. Спокойной ночи.

Раннее утро. Рустам вылезает из палатки. Из ущелья плывет туман. Облачный столб встает во весь рост совсем рядом, идет прямо в небо.

РУСТАМ: Лена… (она высовывает голову) …вон, вон, смотри… уходит! (Бросаются к развалинам, поднимают бездыханное тело, привалившееся к стене.) Он сам! сам пошел! знал дорогу… ангел смерти не прилетал! (Лена смотрит уже не на учителя, а на Рустама – в своем ли он уме.)

УЧЕНЫЙ КОЛЛЕГА (подбегает, кричит срывающимся фальцетом): В таком возрасте не ездят в экспедиции… в таком малом составе… на такие маленькие деньги… такое безумие!

Там, куда ушла гигантская фигура, загорается ослепительным сияньем снежная вершина.

Рустам с двумя рюкзаками – большой сзади, поменьше спереди – отпирает дверь на Преображенке. Понурая Лена пока поставила свой рюкзак – средний – на площадку. Входят. В кресле-качалке сидит Алеха, помахивает надорванным конвертом.

АЛЕХА: Замочили деда… ну, молодцы… вот и завещаньице нашлось… найдутся и свидетели. Слышали под окном, как вы сговаривались. (Наши двое, побросавши рюкзаки, вылетают во двор; Алеха возникает в окне – одна рука с конвертом, другая с пушкой.) Стоять! чурка, взять конверт! по-быстрому оформить квартиру на себя… мне тут другие наследнички без надобности. Будем втроем жить… тихо-мирно. Кормить меня будете… (озлился) …ноги мыть мне станете и эту воду пить! И чтоб никаких тут деток! (Дразнится): Мишенька, Мишенька!

Из кустов выскакивает Али, стреляет прямо в лицо Алехе из пушки с глушителем. Алеха падает, как фигурка в тире за рампу. Ангел смерти сидит на подоконнике, свесив к зрителю босые пятки. Демонстративно считает про себя, загибая пальцы. Пошел уже на вторую руку.

РУСТАМ (обращаясь к нему): Учителя не считай… он не твой… он не там, где все остальные. (Лена опять подозрительно глядит на своего возлюбленного.) А за мучителя спасибо… хотя что я говорю… (поворачивается) …*тебе спасибо, Али-ока!

*АЛИ (наставляет на Рустама дуло пушки): Не подходи… стрелять буду… я здесь не ради твоего спасенья. Сейчас подъедут наши… отвезем тело в лес… сожжем вместе с машиной. Ради Аллаха – прячьтесь… я обязан вас замочить как очевидцев…

Рустам тянет упирающуюся Лену в соседний подъезд. Скрип тормозов. На полном ходу останавливается старая машина volvo. Выходят двое в змеиных куртках. Идут безошибочно туда, куда нужно. Выносят тяжело провисший свернутый персидский ковер. Грузятся, отбывают.

На базаре возле стенда Тохира он сам, Лена и Рустам со своей неизменной тележкой.

*ТОХИР: Тебе привалило счастье, парень. Ни у кого нет московской квартиры – у тебя есть московская квартира. Похоже, Аллах благоволит тебе. Он знает, кому надо жить и кому умирать.

*РУСТАМ (отрешенно0: Да, уважаемый Тохир… и кому куда идти после смерти.

*ТОХИР: Вот и я говорю – кому надо жить и с кем надо жить. Когда жениться и на ком жениться. Манзура отдала Сафину другому, потому что ты медлил с выбором. Манзуру не в чем винить – ей пора было позаботиться о старшей дочери. Тебе же она оставила младшую, как и следовало поступить. Не будем говорить о том, что случилось потом. (Лена внимательно слушает, по именам догадываясь о предмете разговора.) Суть дела такова – ты лишен возможности исполнить волю покойной матери. Так сделай благодеянье… женись на моей приемной дочери… возьми ее в дом, хоть она того и не стоит.

ЛЕНА (по интонации поняв, до чего Тохир договорился): Не лезьте не в свое дело (поворачивается спиной).

*РУСТАМ: Многоуважаемый Тохир… Вы великодушно повторили свое предложенье. Я успел поумнеть… принимаю его теперь с почтеньем и радостью… только напишите сами отцу.

ЛЕНА: Что? скажи по-русски…

РУСТАМ: Я просил уважаемого Тохира дать согласье на наш брак. Обещал усыновить Мишку, если не будет отказа со стороны его отца. В любом случае буду растить твоего сына в любви.

На рынке начинается шоу, приуроченное к счастливому событью. Презренные Рустамом хохлушки и молдаванки в национальных костюмах отплясывают, размахивают вышитыми рушниками, время от времени утирая ими слезы. Сквозь толпу пробирается человек в полосатом халате и чалме. Несет на цепочке жестянку, в которой что-то курится. Кадит на мусульманские торговые точки, за что в его кадильницу бросают монеты. Уважаемый Тохир, подстелив картонку, стоит на голове, хоть кровь прилила к его усатой физиономии. Змеиные куртки построили спортивную пирамиду, как на детских утренниках советских времен. Главарь венчает ее, изображая самолетик, а ушастый русский парень с советским гербом на футболке дирижирует красным флажком вместо палочки.

ПАРЕНЬ С ФЛАЖКОМ: Даешь дружбу народов! через СНГ к СССР!

Человек в чалме обкуривает его из своей жестянки. Парень бросает туда вместо монеты флажок, тот горит ясным огнем.

Сентябрь, теплая ночь. Возле дома на Преображенке пятеро змеиных курток.

*ГЛАВАРЬ: Он еще ничего оформлять не начал… наши проверили… временная прописка у него тут, и всё. Сейчас схватим ребенка, припугнем мать. Уничтожим завещанье, выкинем их… только чтоб без свидетелей. Потом будем разбираться… дадим кому надо на лапу… наша будет квартирка.

Городят свою спортивную пирамиду. Главарь-самолетик светит фонариком в окно. Рустам, Лена и Мишка не просыпаются. Зато с пола, будто кобры при звуках флейты заклинателя, поднимают головы человек двенадцать неудобно ночующих таджиков, в том числе знакомый зрителю водитель автобуса.

*ВОДИТЕЛЬ АВТОБУСА: Мальчишки балуются, блин… не дают, блин, отдохнуть… не спал толком с самого Ходжента… сейчас, блин, выйду.

Спортивная пирамида мигом рассыпается.

В Ходженте отец Рустама ужинает в обществе ангела смерти. Отец ест чечевичную похлебку, ангел отпивает маленькими глотками из пустого стакана.

*ОТЕЦ: Я рад тебе… устал… вот сейчас доем суп. Сегодня хорошо получился… я без Муниры научился.

Ангел, махнув на него рукой, улетает прочь.

Опять зима, опять снега. Лена одевает Мишку в садик. Повязывает шарфом покойного старика. Показывает на фотографию ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ в этом шарфе.

ЛЕНА: Это твой дедушка… у тебя был очень умный дедушка.

МИШКА: Миша у-умный… папа у-умный… а мама у-умненькая!

Выходят во двор. К ним пристраивается парень.

ЛЕНА: Чего надо? Мы спешим.

ПАРЕНЬ: Алеху помнишь?

ЛЕНА: Ну? Говори скорей… я с девяти работаю.

ПАРЕНЬ: Меня когда в следственную посадили – он у вас жил. Сказал: не расколешься – через полгода выйдешь… и прямо сюда… вот, пришел.

ЛЕНА: Господи, да что вам тут – медом помазано?

ПАРЕНЬ: Алеху-то шлепнули… считай – я за него. Не Алеха, а Ленька… привыкнешь. (Задевает ветку, роняет шапку – на голове глубокая, плохо затянувшаяся рана.) Ты, это, не смотри… они меня раскалывали… не раскололи.

ЛЕНА (сует ему ключи): Номер квартиры знаешь? (Ленька кивает.) Иди, я раньше мужа вернусь… поешь там чего найдешь.

Вечером в квартире на Преображенке Ленька качает Мишку на ноге.

ЛЕНЬКА: Поехали с орехами… поскакали с пирогами.

СТУДЕНТКА (некогда с прямым пробором, ныне обритая наголо и в кришнаитском одеянье): Лена, неужто политических до сих пор так избивают?

СТУДЕНТ (прежде в кипе, теперь с короткой деловой стрижкой, при галстуке, к Леньке): Я по убежденьям анархист, но исламский терроризм, не при Рустаме будь сказано – это слишком.

ДРУГАЯ СТУДЕНТКА (раньше с дредами, сейчас – коса в локоть толщиной): Выпьем за новое гражданство Рустама…

ДРУГОЙ СТУДЕНТ (когда-то оранжевоволосый, а сегодня всего лишь с самурайской прической): …и за всё отсюда вытекающее… бесплатное обученье… именную стипендию.. ассистенство на кафедре.

ЛЕНЬКА: Ребята, мне надо уколоться… плохо мне. (Немая сцена.)

НОВОЯВЛЕННАЯ КРИШНАИТКА (поспешно достает из сумочки шприц; тоном состраданья): Сейчас, сейчас.

Еще одна немая сцена. Кришнаитка, оглядев притихших товарищей, прячет шприц и ампулу обратно в сумочку. Ленька замирает, смеживши веки. Приваливается в угол дивана подле уже спящего Мишки.

СТУДЕНТ С САМУРАЙСКОЙ ПРИЧЕСКОЙ: Так он политический или нет? какова, собственно, его партийная принадлежность?

РУСТАМ: Русская мафия… нижние чины.

СТУДЕНТКА С КОСОЙ: Ага, козья ностра.

СТУДЕНТ С ГАЛСТУКОМ: If I know anything about anything, состоящие на службе у наркобизнеса наркотиков не употребляют… или-или.

ЛЕНА: Хрен его знает… шестерка. Но битье вынес и своих не сдал.

САМУРАЙ: Попробуй сдай. До Преображенки не дошел бы. Что будем делать?

СТУДЕНТ С ГАЛСТУКОМ: Организуем вынос тела.

СТУДЕНТКА С КОСОЙ: Это идея.

Кришнаитка отворяет дверь. Студентка с косой стоит на стрёме. Рустам одевает и обувает Леньку. Студент с галстуком и самурай вытаскивают его вдвоем за руки и за ноги во двор, сажают на скамью под фонарь. Рустам нахлобучивает ему шапку. Лена укладывает Мишку в кроватку. Все снова собираются вместе. Недолгое молчанье.

САМУРАЙ: Так мы хотели выпить.

Во дворе слышен приглушенный выстрел. Рустам бросается в переднюю.

ЛЕНА (держится за ручку двери): Не ходи… уже не поможешь… они стреляют в упор.

СТУДЕНТКА С КОСОЙ: Кто?

РУСТАМ: Таджикская наркомафия… или общемусульманская… не знаю… какое-то ее боковое ответвленье… не очень сильное.

Более продолжительное молчанье. Ангел смерти проходит по комнате. Отняв у Лены дверную ручку, отворяет дверь и тает на лестнице.

В Ходженте Сафина поет над засыпающей дочерью. Под абажуром болтается праздная электролампочка. Горит керосиновая лампа, подвешенная к потолку.

*САФИНА:

Спи, Лола, твоего отца зовут Фарход.

Спи, Лола, его имя не Рустам.

Спи, Лола, мать льет слезы над тобою.

Входит рано состарившаяся, подслеповатая и глуховатая свекровь.

*СВЕКРОВЬ (приставив ладонь к уху): Что ты поешь, дочка? Я слышу – красивая песня, только слов не разберу.

*САФИНА (погромче, на ухо свекрови): Очень хорошая песня, матушка… про двух девушек, как они выходили замуж за двоих джигитов.

*СВЕКРОВЬ: Да, да, отдадим когда-нибудь и нашу Лолу… я отсюда не вижу… она не спит? Спой еще.

*САФИНА (с рыданьями в голосе):

Спи, Лола твоего отца зовут Фарход.

Спи, Лола, его имя не Рустам.

Спи, Лола, мать льет слезы над тобою.

*СВЕКРОВЬ (под конец что-то расслышала): Почему плачешь, дочка?

*САФИНА (почти кричит): Думаю, как наша птичка улетит из дому. (Потише): Ну вот, она уже спит.

Лена поправляет одеяльце на спящем Мишке. Рустам подвязывает веревочкой к старинной хрустальной люстре ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ плюшевого медвежонка- парашютиста.

РУСТАМ: Завтра проснется – увидит.

ЛЕНА: Это из-за меня черно-желтые снова тут крутятся… надо было Леньку не пускать.

РУСТАМ: И Алеху раненого не подбирать? Или наоборот – Леньку из тепла под снег не тащить… Алеху ожесточенного от учителя не отстранять?

ЛЕНА: Ага, чтоб он раскаялся, как Кудеяр-атаман. Знаешь, я доспела… давай уедем… куда глаза глядят.

РУСТАМ: Плохо без учителя… некому развязать узел.

Люстра мигает. Рустам и Лена подымают головы. Завязанная Рустамом веревка методично развязывается, аккуратно растягивая узел. Освобожденный медвежонок, немного потоптавшись и попутешествовав в воздухе, спускается прямо в Мишкину кроватку.

Снова весна. Пригрело солнышко, обсох асфальт возле университетского спортивного манежа на Воробьевке. Во второй половине дня здесь наркотусовка гуманитарных факультетов. С солнечной стороны зданье плотно облеплено студентами, подпирающими спиной облупленную стену. Вокруг слоняются по крайней мере столько же неприкаянных. У недавней кришнаитки волосы отрасли и выкрашены «под дуршлаг». Она теперь в брюках и короткой замшевой куртке ягодного цвета. К ней уже присоединился бывший самурай. Сейчас стрижка ежиком, серая безрукавка, вся в карманах – поверх футболки с надписью: I love Сola.

ДЕВУШКА В ЯГОДНОЙ КУРТКЕ: Сколько у тебя дома? у меня два грамма.

ЛЮБИТЕЛЬ КОЛЫ: Не помню… надо посмотреть.

ЯГОДКА: Поехали, посмотрим.

ЛЮБИТЕЛЬ КОЛЫ (мнется): Лучше к тебе… у меня не то есть, не то нету… потеряем время.

Проходят, держась друг за друга, два парня и две девушки.

ЧЕТВЕРО (скандируют):

Будем нюхать порошок,

Будет всё хорошо.

На краю теплого тротуара сидит молодой человек. Полная девушка в ненарядном платье лежит головой у него на коленях.

ПОЛНАЯ ДЕВУШКА:

Каждый камень может быть прекрасен,

Если жить медлительно в тюрьме.

Подходит Али без своей змеиной униформы, одет под студента.

АЛИ (уже очень прилично говорит по-русски): У меня дешево… без посредников… прямо с рейса.

Его окружают и полностью скрывают алчущие. Некто с бицепсами раздвигает круг.

НЕКТО С БИЦЕПСАМИ: Я тебя тут первый и последний раз вижу… понял? Здесь всё схвачено.

Али не заставляет его повторять дважды. Несется рысью мимо одного из гуманитарных корпусов. Парень с бицепсами – за ним, наступая ему на пятки. Навстречу им Рустам. Али бросается к бывшему другу. Парень с бицепсами сразу затесался в толпу студентов и исчез.

РУСТАМ: Али-ока, кто тебя преследовал? (Тот не отвечает.) Во всяком случае, я рад, что ты сменил одежду.

*АЛИ: Нет… всё по-прежнему. Уходи скорей… на тебе подозренье в связях с другой группировкой. Теперь уже мне опасно с тобой говорить. (Поспешно удаляется.)

Алишер сидит в квартире на Преображенке. Лена наливает гостю тарелку супа. Они вдвоем. Алишер откровенничает.

АЛИШЕР: Я ему говорил – ты мне как сестра, Мунис… пойдем со мной… он мне говорил – я тебе не верю, Алишер… (вылавливает из тарелки капсулу с героином, вскакивает, держа ложку в руке) …где? где? (Снимает с ложки шматок капусты, показывает Лене.) Где?

ЛЕНА: Капуста? Она вялая была, я из нее скорей щи сварила.

АЛИШЕР (хватается за голову): Один раз муж мог кусать… один раз сын мог кусать.

Ангел смерти синтезируется из воздуха. Деловито отодвигает стул Рустама, садится и воцаряется за столом, раскинув руки и крыла.

ЛЕНА (разглядывает капсулу): Ну, понятно… ее туда вживили прямо на грядке… пока кочан не завился. Голь на выдумки хитра.

Входит Рустам с двухлитровой бутылкой пива ''Клинское''. Лена молча демонстрирует ему капсулу, облепленную вареной капустой.

*АЛИШЕР: Мне велели передать кочан капусты Али.

*РУСТАМ: Ищи его сам. Я не хочу этим (забирает у Лены капсулу) заниматься.

Отдает капсулу Алишеру. Хмуро ставит пиво на стол. Шугает ангела смерти, будто голубя, нетерпеливым жестом. Тот живо аннигилируется. Люстра трепещет подвесками, как осинка листьями, и мелодично позванивает. Лена молча выливает щи Алишера обратно в кастрюлю, уносит ее.

Дом Лениной матери в Салтыковке. Она поит чаем Алишера.

АЛИШЕР: Я ему говорю – ты мне как сестра, Мунис… он мне говорит – я тебе не верю, Алишер.

Входит Тохир.

ЛЕНИНА МАТЬ: Вот, Тохир, парень спрашивает твоего земляка Али.

*ТОХИР: Парень, я тебя помню… ты дрался с моим старшим.

*АЛИШЕР: С Вашим старшим дрался весь Ходжент, уважаемый Тохир.

*ТОХИР: Так ты ищешь Али с нашей улицы? того, что приехал три года назад? (Алишер кивает.) Знаю, знаю… он тоже дрался с моим… (печально замолкает). Считай, что ты нашел Али… он живет у своего дяди Мухтара… тот перебрался сюда на год раньше. Сейчас пойдешь… (высовывается в уже знакомый зрителю, теперь совсем летний палисадник) …пойдешь вон до того переулка, свернешь, будет облезлый голубой домик.

В облезлом голубом домике пол в сенях провалился. Замков нет. Алишер щелкнул выключателем – никакого эффекта. Ржавая плитка с открытой спиралью, грязная посуда. Алишер садится спиной к окну за стол, кладет на него вытянутые руки. Ангел смерти сел напротив в точно такой же позе. Но Алишеру видеть его не дано. Мерцают кадры: то ангел, в упор глядящий на Алишера, то пустая облупленная стена в глубине комнаты.

Дом главаря змеиных курток в Салтыковке. Кирпичный забор в полтора человечьих роста, поверх него три ряда колючей проволоки. Хозяин сидит под деревцем в плетеном кресле. Мухтар - с проседью, в шелковой тенниске, стрижет машинкой газон.

*ХОЗЯИН: Ко мне, Мухтар! (Тот повинуется.) Где твой племянник?

*МУХТАР: Ждет. (Подзывает рукой Али.)

*ХОЗЯИН: Али, мне донесли – тебе везут кочан капусты. Ты покойник, если подтвердится, что пытаешься наладить свой канал.

*АЛИ: Хозяин, меня подставили… если ко мне придут – притащу сюда в наручниках… допытаемся, кто подослал.

*ХОЗЯИН (колеблется): Провокация? хотят сорвать нам оптовую поставку? может быть. Ступай… ты пока свободен.

На таможне в Домодедове.

ТАМОЖЕННИК (перерывает ящик с молодой капустой): В капусте, говорят, находят деток.

Разрезает один кочан, второй. Нажимает кнопку, ящик едет дальше.

Алишер всё сидит, ждет Али. Задремывает, клюет носом.

*АЛИШЕР (во сне): Я ей сказал – Мунис, ты как звезда на небе… (вскидывается, ровно кто толкнул; ясно видит перед собой застывшим кадром ангела смерти) …о, подожди, дай сотворить намаз!

Приглушенный выстрел из окна – в затылок. Алишер валится под стол.

Рождественский сочельник в доме на Преображенке. Настоящая елка со звездой, на ней горят настоящие свечки. Тихо звучит ребиковский вальс – так, неизвестно откуда. Под люстрой от подымающегося теплого воздуха кружится старинный стеклянный ангел. Мишка что-то мастерит из детского пластмассового конструктора. Рустам самозабвенно переписывает с экспедиционных фотографий фрагменты настенных надписей. Лена наливает борщ Фарходу. В половник попадает маленькая белёсая морковка. Лена беспокойно вытаскивает ее и, разглядев, съедает.

ФАРХОД (показывает Лене снимки детей): Лола… Заир… надо много денег. Работаю на завод тротуарной плитки… двадцать таджики… пять вагончики… холодно.

ЛЕНА: Ешь, пока горячее… детки хорошие.

ФАРХОД: Магомет пророк… Мусо пророк… завтра день пророк Иссо. Магомет сказал: нет Бога кроме Бога. Рустам сказал: у нас один Бог, разные книги. Рустам мудрец… Рустам будет учитель.

ЛЕНА: Твоими устами да мед бы пить.

ФАРХОД: Без выходных работаем - только завтра не работаем. Завтра Рустам придет измайловский зверинец. Все хотят слушать.

ЛЕНА: Ага, львы и тигры.

ФАРХОД: Зверей нет… завод.

МИШКА: Жалко.

Лена гасит те свечи, что догорели. Почти все уже погашены. Уводит Мишку, тот машет рукой. Незаженная люстра начинает трепыхаться и позванивать. Рустам подымает голову. Вместо стеклянного рождественского ангела на какое-то мгновенье возникает ангел смерти.

Первый день Рождества, ранние сумерки. Низко стоит зеленоватая вечерняя звезда. Дверь вагончика-бытовки распахнута, из нее валит пар. Набились, как сельди в бочку. Рустам говорит тихо, почти уткнувшись в лица слушателей.

*РУСТАМ: Мы тоже чтим пророка Иссо – он искупил чужие грехи.

Тиха сегодня земля христиан – слушайте тишину.

(С удивленьем прислушивается к непонятно откуда возникшему шуму. Высовывается в дверь и, залюбовавшись звездой, продолжает чуть громче.)

Это звезда пророка Иссо – стоит над домом, где он рожден.

(Шум нарастает. Пробегает молодой таджик. Потерял башмак, драпает по снегу в одном.)

Парень, куда? подбери башмак.

*МОЛОДОЙ ТАДЖИК: Бритоголовые здесь!

Ворота дрожат от ударов, наконец не выдерживают. Вваливаются полсотни человек. Скинхедов всего пять-шесть, остальные просто заводские рабочие. Впереди ангел смерти и здоровенный наголо обритый детина в тулупе, распахнутом на голой груди, где сияет преувеличенных размеров золотой крест. Все с железными арматурными прутьями, включая ангела.

РУСТАМ (в бытовке, по мобильному): SOS… ноль один… МЧС… милиция…

Скорей на улицу Измайловского Зверинца!

*ТАДЖИКИ (галдят):

Не надо милиции… лучше скрыться…

Фальшивая регистрация… депортация…

Рустам в одной красной футболке выходит на крыльцо вагончика – он уж осажден вражднбной толпой.

СКИНХЕД С КРЕСТОМ (оглядев Рустама):

Вы, черножопые всё загадили.

Вас, черножопых, пора давить

Рустам спускается со ступенек, становится один перед нападающими. Недоброе молчанье.

РУСТАМ:

Крестоносцы в этот день не сражались.

Не омрачайте святого дня.

Фарход выскакивает из бытовки, становится за спиной Рустама. Ангел смерти поднимает арматурный прут, точно жезл. Рустам хватается за прут широко расставленными руками. Ангел тоже берется второй рукой за прут. Борются со страшным напряженьем, две фигуры во весь кадр. Потом эта картинка слетает в правый нижний угол экрана и остается там как окно. В кадре теперь огромная фигура скинхеда с крестом. Он замахивается железным прутом. Удар приходится на голову Фархода.

*ФАРХОД: Мама… Сафина… Лола… Заир… (Падает.)

Опять во весь экран Рустам с ангелом. Ангел уступает прут Рустаму, отступает за спины погромщиков. Погромщики прячут свои прутья за спины и сами пытаются спрятаться за спины товарищей.

ПОГРОМЩИКИ (негромко): Хватит… пускай запомнят… пойдем.

Вываливаются на улицу. Их голоса затихают. Невдалеке слышны сирены милицейских машин.

В проходной завода мент смотрит паспорт молодого таджика, так и не нашедшего второго ботинка. Рустам стоит на пороге за спиной мента.

МЕНТ (звонит по телефону): Квартира девять, Якорная шесть? Живет кто-либо из Таджикистана? Нет? депортация. Пять лет без права въезда.

Кладет трубку. Ставит штамп в паспорт. Таджик поджимает ногу в драном носке.

РУСТАМ: А убитого депортируют?

МЕНТ (не расслышал): Что?

РУСТАМ: Тело отправят на родину?

МЕНТ (Рустаму): Ты можешь идти… чего стоишь?

Мать Фархода сидит на полу. Закрыла ладонями и без того глухие уши, опустила сморщенные веки на глаза, и без того еле зрячие. Раскачивается из стороны в сторону, тихо поднывая.

МАТЬ ФАРХОДА: А-ах… а-ах…

Сафина ходит взад-вперед по комнате, простирая к ней руки.

*САФИНА:

Матушка, снова родите мне молодого Фархода.

Верните его мне ценою страшных мучений.

Вам больше жизнь не нужна – родите опять Фархода.

Матушка, приведите Фархода обратно на землю.

Я стану любить Фархода больше дневного света.

Я никогда не взгляну в лицо другого мужчины.

Я никогда не вспомню другого мужского имени.

Матушка, Вы одна можете всё исправить.

Свекровь протягивает руки к невестке, сама ища помощи и защиты.

Фирменный магазин детской обуви. Февральский вечер, время перед закрытьем. За стекляннымидверьми темно. Посреди зала дерево Корнея Чуковского, увешанное башмачками. Лена – продавщица в униформе: синий халат с вышитым башмачком.

ЛЕНА (роется в коробках, бормочет): Лоле красные на пуговках… Заиру шерстяные, подшитые кожей. (Входит мужик в грязной телогрейке.) Вам чего? мы закрываемся.

МУЖИК: Считай до трех. Двоих моих корешей спихнула… Алеху, Лешку… вот те третий… Толя я.

ЛЕНА: Ну и что? Толя и Толя.

ТОЛЯ: Обовшивел я… на вокзалах-то… мне бы помыться.

ЛЕНА: Кто о чем – а вшивый о бане. Ладно, поговорим. Выйди, посиди на лавочке… там, возле качелей. А то тут детям вшей напустишь.

ТОЛЯ: Детям вшей не надо. Меня во как заедали в пеленках… мать в лагере родила. Барак был для мамок… все вши туда… у детей кожица тонкая.

ЛЕНА: Пошел, куда послала. Сейчас приду.

Наголо остриженный Толя в красной футболке Рустама и тренировочных штанах завалился без задних ног. Спит без постели на хозяйской тахте. Мишка в пижамке серьезно перечитывает афишку «Синей птицы».

МИШКА: Пес Тило…

ЛЕНА: Пошли, пошли… баиньки.

Забирает его. Возвращается.

РУСТАМ (смотрит на люстру, где мягко покачиваются, играя бликами, подвески): Душа света… учитель весь ушел в свет.

ЛЕНА (кивает на Толю): Опять я не выдержала… как его вши в пеленках заели… в бараке для мамок.

РСТАМ: Я уж привык к России. Она такая и есть… вроде тебя.

ЛЕНА: Угу… юродивая.

Толя – мусорщик. Ходит в оранжевой куртке и рукавицах по стриженому газону возле олимпийских гостиниц. Накалывает бумажки на острие палки, спускает в мешок. Подходят двое в змеиных куртках, берут его в коробочку.

ЧЕЛОВЕК-ЗМЕЯ: Говори, кто тебя послал к Рустаму.

ТОЛЯ: Алеха дал адресок, когда мы с Ленькой садились. Только вам ни Алехи, ни Леньки уж не достать. Их давно Господь на место определил – в самое пекло. А с Рустама вашего взятки гладки… чурка, да еще блажной… и вы тоже чурки.

ВТОРОЙ ЗМЕЙ: Молчи… говорить будешь, когда спросим… докладывать, кто у него бывает.

ТОЛЯ: Опоздали, кумовья. Я второй день в общежитье.

«Кумовья» дают Толе по уху.

Общежитье для мусорщиков. В комнате семеро «чурок» и один Толя.

ТОЛЯ (любовно разглаживает рабочие рукавицы): В тюрьме шито… сразу видно… да что вы понимаете. Одно слово – чурки. (Свирепеет.) Встать! («Чурки» вскакивают возле кроватей.) Надеть униформу! (Кидаются к оранжевым жилетам.) Взять рабочий инвентарь! (Хватают палки с железными наконечниками.) Сесть-встать… сесть-встать… сесть-встать! («Чурки» повинуются.)

Весна пришла, не обманула. Четверо студентов, товарищей Рустама по группе, уже в полном сборе под стенами манежа на Воробьевке. Правда, стаж у них разный. Все они продолжают эволюционировать, сохраняя тем не менее какие-то достаточные для идентификации черты.

Юноша в кипе, после с галстуком, нынче носит ковбойскую шляпу со шнурком. Стабильно еврей – голубоглазый брюнет.

Оранжевоволосый, трансформировавшийся в самурая, далее остриженный ежиком, был одет в футболку с надписью «I love Cola». Сейчас – зачес и конфуцианская бородка. Неизменно курнос, кареглаз и веснушчат.

Девушка с прямым пробором, сделавшаяся кришнаиткой и ради того остригшаяся наголо, в дальнейшем покрасила отросшие волосы «под дуршлаг», ходила в куртке ягодного цвета. Сегодня – небрежная самодельная стрижка, залысины на висках. Однако всегда сероглаза и высоколоба.

Блондинка -дреды, потом коса до пояса – теперь короткая стрижка и темные очки. Эта хранит на лице тонкие длинные губы.

КОВБОЙСКАЯ ШЛЯПА: С востоковеденья всегда был отсев… девять-то человек да не выпустят… уж как-нибудь… оставь немножко.

КОНФУЦИАНСКАЯ БОРОДКА (передает ему раскуренный чинарик с марихуаной): Держи.

ВЫСОКОЛОБАЯ ДЕВУШКА С ЗАЛЫСИНАМИ): По Китаю что хошь… а по Тибету всё закрытое.

ЧЕРНЫЕ ОЧКИ: Вон…гляди… пошел!

Устремляются за Али, мелькнувшим в змеиной куртке – довольно далеко. Вслед ему потянулась целая процессия.

Позади столовой гуманитарных факультетов, на задворках астрономического института имени Штейнберга, при входе в его поэтичный парк Али ведет свой торг. Со стороны столовой приближается парень с бицепсами, пасущий университетскую наркотусовку – пушка наготове.

ПАРЕНЬ С БИЦЕПСАМИ: Кому было сказано?

Студентка с залысинами делает нервное движенье, будто порываясь бежать, но не въезжая – куда. Пуля угодила в ее умную продолговатую голову. Девушка падает на дорожку. Али и стрелявший в него смываются.

ДЕВУШКА С ЗАЛЫСИНАМИ (к своим троим друзьям, склонившимся над нею): Мне всё равно пришлось бы… уже втянулась.

Ангел смерти спешит из парка. Отнимает ее у товарищей, удаляется по тропинке с добычей на руках, танцуя вальс. Появляется между двумя башенками с телескопами на крыше астрономического института, похожего на замок. Там продолжает танец, кружа свою жертву. Длинная прозрачная терракотовая юбка развевается на весеннем ветру. Внизу деревья в зеленом пуху и решетка сада.

Стоят шеренгою восемь человек, защитивших дипломы по отделенью востоковеденья. Пятеро юношей, все в костюмах и при галстуках. Из них трое известны зрителю – Рустам и двое его друзей. Три строго одетые девушки, в том числе тонкогубая, что впервые появилась в кадре с дредами.

ДЕКАН ИСТФАКА: Особо отмечена работа Рустама Таджибаева «Миграция народов по территории современного Таджикистана с XI по XIII век». Она отослана на общеуниверситетский конкурс, и автор ее получил рекомендацию в аспирантуру.

В квартире на Преображенке празднует окончанье университета вся группа востоковеденья.

ВЕСНУШЧАТЫЙ ПАРЕНЬ (бывший самурай): За Рустама! За победу на общеуниверситетском конкурсе и грант!

ТОНКОГУБАЯ ДЕВУШКА: За Лену! За десятого (поперхнулась, продолжает уже не так весело) …девятого члена нашей группы.

Под окном какой-то стук. Лена выглядывает. Видит Толю, свалившегося вместе с трухлявым пеньком, на который он было влез.

ЛЕНА: Ты чего тут стучишь, Толя?

ТОЛЯ (смущенно): И правда стучу. Только стучать-то мне нечего… материала нет. Они меня прижали… змеиные куртки… их тогда твой чурка так припечатал… при Алехе. Алеха мне в тот же день рассказал. А вечером меня забрали. Ну уж я их по всей тюрьме ославил… змей…их теперь все наши так зовут… с чуркиной легкой руки.

ЛЕНА: Наши - это кто?

ТОЛЯ: Нашего пахана ребята… много будешь знать – скоро состаришься. Где наш пахан прошел – там чуркам делать нечего.

ЛЕНА: Что ж он тебя не оборонит?

ТОЛЯ: Он сейчас в отсидке… ненадолго… так надо.

ЛЕНА: Надо – значит надо.

КРИКИ В КОМНАТЕ: Мы уже налили! кончай разговоры!

ТОЛЯ: Ты, мамка, напиши мне на бумажке, только покрупней, кто у вас сегодня… чтоб я от себя не выдумывал. А то плету что придется… они уж с утра меня трясли… иди, говорят, посмотри. Сама знаешь – мое общежитье в двух шагах.

ЛЕНА: Как не знать… я ж тебя туда и устроила.

ОРУТ ИЗ ОКНА: Хватит уже! иди!

ТОЛЯ: Завтра, сказали, бить будут.

ЛЕНА: Писать некогда, запоминай: восемь человек гостей (быстро поправляется) …семеро… из университета. Подожди, сейчас пирога тебе дам.

Метнулась в комнаату, протянула ему кусок пирога и опять исчезла. Толя ест пирог на поваленном пне. Потом громоздится на него, напрягается, вслушивается.

ГОЛОСА РЕБЯТ: Пьем память Иннокентия Александрыча… не чокаться. Светлая была личность… помолчим под живой люстрой.

Толя тянет шею. Видит, как затрепетала зажженная люстра под потолком. Слышит в тишине легкий звон.

Утром на газоне человек-змея держит Толю за ворот оранжевого жилета.

ТОЛЯ: Они люстру слушали… все молчали… у них там передатчик.

ЧЕЛОВЕК-ЗМЕЯ: Один раз врешь… какой передатчик? Теперь мобильник… не нужно передатчик.

Наподдает Толе для порядка. Толя вытягивается во фрунт и ест ''чурку'' глазами. Поодаль стоит второй в такой же куртке. Попробуй не вытянись.

Рустамова отца нынче навестил гость, что появляется всё чаще и чаще – ангел смерти. Сидят за столом друг против друга. В тарелке у хозяина пустовато. Гость обрывает лепестки голубой розы в пиалу с водой. Отпивает воду, предварительно сдув лепестки к другому краю пиалы.

*ОТЕЦ РУСТАМА: Мой сын станет мудрецом… учился десять лет, потом еще пять… теперь его оставили учиться еще на три года. Я подожду, пока он выучится… можно?

Ангел снисходительно улыбается.

В интерьере средневековой школы, где некогда ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ в халдейском обличье учил с юным Рустамом арабские цифры, теперь сам Рустам в халате, в чалме и с бородой поучает троих юношей. Те сидят на полу в халатах и тюбетейках, почтительно сложивши ладони.

*РУСТАМ: Земля покоится на трех слонах.

Дождливое осеннее утро. Рустам ведет Мишку в школу. У того на спине рюкзачок с прицепленным сзади старым медвежонком-парашютистом.

МИШКА:

Ласточки пропали,

А вчера с зарей

Всё грачи летали

Да как сеть мелькали

Вон над той горой.

Анна Сергевна стоит у доски в классе ходжентской школы. Окна распахнуты, на полу квадраты солнца, птичка сидит на подоконнике. Таджикских детей в русской школе теперь довольно много. Все ребята легко одеты.

АННА СЕРГЕВНА:

С вечера всё спится,

На дворе темно.

Лист сухой валится,

Ночью ветер злится

Да стучит в окно.

Мокрый палисадник возле дома Лениной матери. Валится сухой лист, ветер с дождем стучат в низкое оконце. Ленина мать выходит в платке, накинутом на голову и плечи поверх ситцевого платья. Выплескивает ведро.

Рустам дергает вверх Мишкину лапку, чтоб он перепрыгнул через лужу.

РУСТАМ: Выйдешь поневоле – тяжело, хоть плачь… нет, нам с тобой не тяжело, нам с тобой уютно.

Поправляет на Мишке рюкзачок. Звучит привязавшаяся к Рустаму свиридовская мелодия – утешно и тепло. Подходят к школе. На крыльце стоит то Анна Сергевна, то другая, молодая учительница.

РУСТАМ: Анна Сергевна… то есть Лидия Иванна… мы не опоздали?

Ленина мать, Мишкина бабушка, задержалась на пороге. Дождь стучит в пустое ведро.

На газоне возле олимпийских гостиниц мокрая жухлая листва. Толя докладывает что-то змеиным курткам. Нам не слышно, они от зрителя далеко. Змееныши отходят от Толи. Один из них на прощанье показывает ему кулак. К Толе приближается знакомый зрителю парень с бицепсами.

ПАРЕНЬ С БИЦЕПСАМИ: Ты, недоумок, я тебя знаю… ты Ваньки Шестопала шестерка… почему, мразь этакая, со змеями разговаривал?

ТОЛЯ: С-спрашивали про черный ход в гостиницу… я не показал… они осерчали… а что Ванька?

ПАРЕНЬ С БИЦЕПСАМИ (сам, по-видимому, не выше семерки, но не упускает случая покуражиться): Еще интересуется, тля. Шестопал, к твоему сведенью, вчера вышел… если что, тебя к ногтю.

Идет Рустам. Видит обоих. Парень с бицепсами отворачивается и проходит.

РУСТАМ: Вот, отвел сына в школу, зашел тебя проведать. Лена яблочко прислала… материно… из Салтыковки. А этого молодчика (кивает в ту сторону, куда ушел парень с бицепсами) я видел… знаю где.

ТОЛЯ (не особо думая, с кем разговаривает): Ладно… свои, небось, лучше чурок. Ванька Шестопал вчера вышел. (На лице Рустама обозначается вопрос.) Пахан это наш. Крыша у меня теперь. Больше мне под твоими окнами шею не тянуть. Спи спокойно, дорогой товарищ. (Закусывает яблоко.)

Рустам отходит несколько шагов. На него как коршуны падают трое. Один зажимает рот, двое заталкивают в машину.

Подвал без окон. Лампы дневного света. Ванька Шестопал сидит в кожаном кресле. Зеркальные очки, холеные волосы. Не скажешь, что из тюрьмы. Скажешь, что с курорта. Двое, что заталкивали Рустама в машину, ставят его перед паханом.

ШЕСТОПАЛ (своим): Ступайте. (Рустаму): По-твоему, кто я?

РУСТАМ: Думаю – Ванька Шестопал.

ШЕСТОПАЛ: Правильно думаешь. Рассказывай, что знаешь. Как братан мой Алеха погиб, как Ленька. И кому на тебя Толян стучал. А я буду делать выводы.

РУСТАМ: Знаю, что русские напрасно ушли с нашей земли. Знаю, что мои земляки как брошенные дети. Знаю, что в героине смерть и вырожденье. Знаю, что делающих на этом деньги покарает Бог, как его ни назови. Знаю, что могу пойти к Нему прямо отсюда. Знаю, что мы с тобой в глубоком бункере. Тридцать девять ступенек с завязанными глазами. Но учитель мой ушел не весь. Быть может, я узнаю тайну раньше тебя.

ШЕСТОПАЛ (ревниво): Ты в чужое-то не лезь… Христа перед Пилатом из себя не корчи… доиграешься. (Кричит): Толян! (Вталкивают немного побитого Толю.) Чего там про люстру?

ТОЛЯ: Люстру они слушали… звенела… отзывалась на имя…

ШЕСТОПАЛ: Чье? (Толя силится вспомнить.)

РУСТАМ: Учителя.

ШЕСТОПАЛ (раздраженно): Тьфу… Богом убитый… Тебя даже убивать неинтересно.

РУСТАМ: Алеха тоже так говорил… в другом контексте.

ШЕСТОПАЛ: Парни! (Входят те же двое.) Чурке завязать глаза, отвезти в Черкизово и вытолкать в шею. Толю пока придержать.

Растрепанный Рустам подбегает к школе.

РУСТАМ: Я не опоздал, Лидия Иванна?

ЛИДИЯ ИВАННА: Да нет… вон он куртку надевает.

В ходжентской школе еще открыты окна, ученики все с короткими рукавами.

АННА СЕРГЕВНА (у доски, увлеченно): Тогда Гринев ответил Пугачеву…

Ребята исподтишка стреляют друг в друга жеваной бумагой.

На рынке в Черкизове Али подходит к Тохиру.

*ТОХИР: Змееныш… мало тебя бил мой старший.

Взглянув в жесткие глаза Али, поспешно отдает деньги. Из-за стенда напротив Тахирова выходит один из тех парней, что заталкивали Рустама в машину и ставили на ковер. Целится из пушки в затылок Али. А он в это время быстро наклоняется и трогает кожу рыжих мужских ботинок – понравились. Тохир видит дуло, открывает рот. Пуля прямо туда залетела. Тохир падает, Али смывается, а убийца Тохира и не думает.

Паническое бегство с рынка. Бросают товар.

БЕГУЩИЕ: Ванька в Москве… Ванька Шестопал.

Проносится человек в змеиной куртке, сдирает ее на ходу, отрывая рукава, и бросает в лужу. Ангел смерти со смехом подбирает.

Ранние сумерки в Салтыковке. Ленина мать кладет пятаки на глаза Тохира. Лена раскатывает тесто. Рустам чистит картошку. Ангел смерти лупит крутые яйца артистичными руками. Стучит каждым яичком о крышку гроба.

РУСТАМ: Старшего зовут Далер. Всегда любил драться. Его сейчас в Ходженте нанимают для разборок. (Слышен мощный выстрел.) Из гранатомета… берут приступом дом змеиного главаря.

В сгущающейся темноте братва Шестопала лезет через образовавшийся пролом в стене. Бегают по дому, зажигают свет – никого. Змеи уползли.

Утро. В облупленном голубом домике хлопает открытая дверь. Уважаемый Мухтар лежит на полу с дыркой в черепе. Мышка горюет над ним. Ангел смерти уходит с брюзгливым видом врача, которому не дали спокойно позавтракать. В издевку надел белую шапочку и прихватил старинный чемоданчик с красным крестом.

Чуть подморозило поверх темной опавшей листвы. Али шагает по лесной дороге. Не в змеиной куртке – в обычной утепленной джинсовке. Выходит на захолустную шоссейку. Останавливает жигуленка. Сразу вынимает тысячу рублей.

АЛИ: На Казанку… на любую станцию.

Весенняя экспедиция на Памир, возглавляемая Рустамом. Цветут высокогорные луга. Пешком по каменистой дороге поднимаются Рустам, сильный драчливый Далер и трое однокашников Рустама, много раз появлявшихся в кадре.

*РУСТАМ: Далер, возьми у Вики рюкзак, она еле ползет. Устанешь – не будешь ко всем задираться, когда придем в селенье на той стороне. И следи за дорогой, не пропусти тропинки наверх. Башня будет видна сразу за перевалом.

Далер, бурча себе под нос, берет рюкзак у тонкогубой девушки Вики. Вешает его спереди. В досаде бьет рюкзак с обеих сторон кулаками. Долго бьет.

Возле одноэтажного каменного дома Рустамова отца. К садовой ограде, сложенной из неотесанного камня, подходят с рюкзаками Рустам и Далер.

*ДАЛЕР: Мы пришли на неделю раньше… уважаемый Собир обрадуется. (Пинает ногой скулящего пса.) Чего не радуешься?

Ангел смерти встает на пороге. Прикладывает палец к губам в знак молчанья. Медленно тает. Из дома выходит Мунира.

*МУНИРА (брату): Ты опоздал… его три дня как положили в землю… мы тебе звонили на мобильный… ты был с той стороны хребта… там не берет… хорошо, что вы повидались меньше месяца назад.

Гигантская фигура Рустама уперлась руками в горный хребет.

*ГОЛОС ОТЦА: Рустам… убери гору… я хочу еще раз услыхать твой голос по телефону. Ты так редко звонил мне из Москвы, Рустамджон.

Рустам шатает гору, слышен гул лавин. Они катятся с вершины двумя снежными клубками.

В Салтыковке Лена выпускает Мишку в палисадник,

МИШКА: Мама, сколько бывает дедушек?

ЛЕНА: Вообще говоря – у каждого человека по два. А у тебя было аж трое. Дедушка Собир, дедушка Тохир и дедушка Иннокентий.

МИШКА: И все-все умерли? (Лена кивает.) Хоть бы один остался… ну, этот, добавочный… который живет в люстре.

ЛЕНИНА МАТЬ (выглядывает из оконца – занавески с петушками, цветущие гераньки): Да полно тебе, Миша, сказки сказывать. Вот она я, твоя бабка. Погости маненько у бабки-то… тебя редко когда залучишь.

Мишка в Салтыковке спит на кровати с кружевным подзором. Ему снятся трое странных дедушек, не родных ему по крови, но вошедших в его, Мишкину жизнь. Дедушки-таджики сидят в квартире на Преображенке, в халатах и чалмах. Забились в разные углы дивана и важничают. Эти кадры мерцают вперемешку с милым зрелищем спящего Мишки.

ДЕДУШКА ТОХИР (к дедушке Собиру, сердито топорща черные усы): Уважаемый Собир… моему Далеру ничего не стоит поколотить Вашего Рустама. (Становится на голову возле дивана.)

ДЕДУШКА СОБИР (обиженным голосом): Уважаемый Тохир… мой Рустам в экспедиции был начальником Вашего Далера. (Снимает с ног стоящего на голове дедушки Тохира узорчатые востроносые туфли, бросает их на пол.)

ДЕДУШКА ИННОКЕНТИЙ (спускается с люстры в виде стеклянного ангела, подбирает туфли уважаемого Тохира, аккуратно надевает на его торчащие кверху ноги – задом наперед): Взрослые люди не дерутся. (Запнулся.) Ох, неправда… дерутся, еще как.

Тихий сентябрьский вечер. Рустам идет домой мимо Преображенского монастыря. Под старыми стенами, под желтеющими тополями – ни души. Али встает у него на пути с пушкой в вытянутых руках.

*АЛИ: Ни с места… я видел тебя… ты выходил из машины… тебе отворил дверцу парень Ваньки Шестопала. Предатель… наши давно тебя подозревали… поганый христианин… как ты проповедовал в вагончике… мне рассказывали. Читай суру, если еще помнишь.

*РУСТАМ: Али-ока… наши пути разошлись лишь потому, что ты летел самолетом, а я ехал автобусом. Я никого не предавал… брось оружье, Али-ока. (Делает шаг ему навстречу. Али стреляет.)

Весь экран становится красным. Потом появляется горный пейзаж. Розовеющая снежная вершина, куда ушел учитель – в точности тот же абрис. Над нею замкнутым венчиком – с дюжину облачных столпов, такой небесный Стонхэндж. К вершине трудно бредет одинокая фигура. Прямо рядом с нами слышен голос Рустама, без таджикского фона-дубляжа.

РУСТАМ (с мукой и сомненьем):

Брат мой… ты метко стрелял, не промазал,

А я еще не готов идти.

Анна Сергевна! где небо в алмазах?

Я не знаю пути…

Из-за вершины встает солнце, луч ложится Рустаму под ноги. Теперь его фигура занимает весь экран. Ступни тяжело проламывают наст, губы запеклись, обожженные солнцем глаза устремлены к вершине.

ТРИНАДЦАТЬ НЕВЫДУМАННЫХ ИСТОРИЙ ИЗ ЖИЗНИ МОЕЙ СЕМЬИ И МОЕГО НАРОДА

1. Своя ноша не тянет

Сын Митька в 15 лет шел на лыжах по полю Тимирязевской академии. Нашел пьяную худую бабу лет 50-ти. Снял лыжи, поднял бабу, стал спрашивать, где живет. Баба отвечает членораздельно: «На Красностуденческом». Переволок Митька бабу через снежное поле. Баба узнала дом, подъезд, этаж, квартиру. Открыл такой же пьяный муж. Митька сдал ему бабу, и баба сказала: «Сынок, я в cтуденческой столовой работаю, ты приходи, я тебе и первое, и второе ...»

2. Отец убьет

Сижу на 9-ое мая в Тимирязевском лесу. Рядом тусуются пьяные подростки. Тут одна девка вскричала: «Меня не тронь, тебя отец мой убьет». Видя такую ее добродетель, я растолкала обидчиков, крепко держу пьяную девку. – «Пойдем, дура, домой». – «Не, не пойду, отец убьет». – «Пусть лучше тебя отец своей родительской рукой убьет». Тащу к выходу, спрашиваю, где живет. Девка отвечает членораздельно: «На Красностуденческом». Переволокла я девку через зеленое поле. Девка узнала дом, подъезд, этаж, квартиру. Открыл такой же пьяный отец. Я сдала ему девку, и отец сказал: «Ты вот нажралась, а учительница!!! должна тебя тащить».

3. Господь не дозволил

В войну девятьсот четырнадцатого года мать была гимназисткой младших классов. Приходит горничная диктовать письмо жениху на фронт: «Ангел мой Петя, хотя розы юности цветут на моих щеках, но я буду себя соблюдать, пока Господь дозволит». Письмо отослали, однако ж потом вышло так, что Господь не дозволил.

4. Смертный пирожок

К дедушке в именье Дмитровское приходит очень старая нищенка. Бабушка подала ей денежку и кусок пирога. Через малое время приходит другая, еще того старше. «Матушка барыня, дай-кось ради Христа смертного пирожка». – «Что ты, милая, какого тебе смертного пирожка, окстись, Господь с тобой!» - «А вот ты третьего дня подала Матрёне, так она лёгко померла...»

5. Бог милости прислал

Возле Дмитровского была деревня Истомино. Пошла из деревни бабка внучку крестить. Приходит назад. – «А вот Бог милости прислал, а я вам Нюшу принесла». – «Бабка, так у нас уж есть Нюша! - «А кто ж вас всех упомнит...» Так и вижу дюжину детских голов на печи и кучу валенок в углу.

6. Жалко Николашу

В старости мать жила в коммуналке на Хуторской улице. Приходит участковый арестовывать на 15 суток соседа Николашу. Не застал его, зашел к матери посоветоваться. Мать сказала: «Жалко Николашу». Участковый ее послушал. Вечером приходит Николаша, как всегда пьяный, жмется у дверей. – «Позвольте ножку, мерочку снять, я Вам тапочки сошью».

7. Загадка

Кузина Марина Скурская выросла сиротой. Отец погиб в Белой армии, потом мать померла скоротечной чахоткой. Марина выучилась в Орле в ветеринарном техникуме. Послали работать в сибирскую деревню, поселили у хозяйки. Та пригляделась и сказала: «Никак не пойму, не то ты очень простая, не то ты очень благородная». И впрямь загадка.

8. Своя своих не познаша

Переехала я в хрущёвку на улицу Тухачевского. Вскорости приходит соседка, спрашивает, когда у нас Троица. Я сочла семь недель от минувшей Пасхи, говорю ей. Но хитрая баба не хуже моего знает Троицын день. После проверки на православное вероисповеданье она разговорилась. Ее зовут Марья Ивановна Решетникова, она из села Девицы Воронежской губернии. – «А Вы, верно, учительница, так чисто ходите» (то есть, это я чисто одеваюсь).

9. Отче наш, или шпиономания

В 60-тых годах я ходила пешком по северу от монастыря к монастырю с малыми деньгами в подкладке куртки и зубной щеткой в кармане. В деревне Пристань бдительные бабы поймали меня за шпионку. Свели к бригадиру - единственному мужику на всю деревню. Тот сидел обедал. Заставил меня прочесть «Отче наш» и велел отпустить.

10. Неудобно без электричества

Летом в Дмитровском взяли в услуженье девушку из деревни. Она вошла в барский дом и всплеснула руками: «Сколько народу в этих комнатях положить-то можно!» Потом съездила на зиму с господами в Москву. Вернулась в тот же недавно так поразивший ее воображенье деревенский барский дом и посетовала: «А неудобно без электричества».

11. Больно неохота

К деду пришла за советом и помощью недавно овдовевшая крестьянка. Забота ее крестьянская - не стало мужика в хозяйстве. – «Нюшку выдавать жалко, а самой уж больно неохота». Нюшке, как потом выяснилось, было еще только пятнадцать.

12. Вежество

Орловский деревенский обряд угощенья таков: «Ешьте, ешьте, нешто нам жалко». – «Спасибо, дома прискучило».

13. Роды наши не такие

В бытность деда мировым судьей судили бабу-однодворку за кражу. Баба оправдываться не хотела, только хмуро повторяла: «Роды наши не такие, чтобы красть». Насилу дед ее оправдал, с него семь потов сошло. Баба спасиба не сказала, но повторила с удовлетворением: «Роды наши не такие...» Дед был счастлив.

P.S. Надеюсь, читатель углядит из моих заметок, что русский наш народ и в нонешних ненормальных условиях многое сохранил от былого своего простодушия.

СОТВОРЕНЬЕ МИРА

Миша спрашивает: «А может Бог так сделать, чтобы была горная цепь, а за нею еще горная цепь?» Я отвечаю с готовностью: «А Он так и сделал». Миша долго молчит. Попробуйте объять разумом Божье мирозданье, когда вам четыре года. Потом снова спрашивает: «А может Бог так сделать, чтобы плавал кит, а рядом маленький кит?» Я отвечаю радостно: «Он так и сделал!» Через несколько лет на чье-то замечанье, что де человек произошел от обезьяны, Миша сам отвечает с учтивой уклончивостью: «Есть такая теория».

УТРЕЧКО

Утром в троллейбусе еду. Вошли трое троллей с нестрижеными разноцветными волосами - зеленый, синий и красный тролль. Чтобы не потерять в толчее друг друга, они сплели волосы вместе в косицу, в три разноцветные пряди. Было не так уж и тесно, они даже сели. Старший, зеленый, обросший, как елка, сидел на кондукторском месте, и двое пристроились рядом. Косица стояла колом на натянутых прядях, как радуга, только витая. А пассажиры, еще не проснувшись как следует, дружно решили, что это во сне. Сон лежал мягким туманом на крыше троллейбуса, как вот в Хибинах на каждой плоской горе лежит облачко теплой перинкой. Солнце водителю било в глаза и сушило ночную росу. Облачка расходились барашками. Вдруг - затарахтело, и всё встрепенулись. Над нами завис вертолет, посыпался целый десант эльфов в мелких кудряшках. Захлопали крылышки, пятки зашлепали мягко по крыше. Водитель строго сказал: «Конечная, Сокол». Тучка закрыла солнце, всё приняло спешно обыденный вид. Лишь церковь сияла крестом, на него не хватило тени. Крест выбивался из тучи, как светлая прядь из косынки.

ОХРАННИК

Денис делает разводку воды на ветхой чужой даче в отсутствие хозяйки. Сидит сегодня весь день скрючившись под полом. Тусклая лампа на длинном хлипком проводе опущена в погреб и подвязана к верхней перекладине короткой лесенки. Там, наверху, догорает знойный августовский день. Денису сегодня исполняется семнадцать лет. Ребята, наверное, уж ждут в конце ихней, по неписаной разметке, улицы. На старой свалке, которую недавно заровняли бульдозером и обнесли изгородью из тонких сосёнок. Сейчас Денис отнесет наверх в светёлку свою пилу-болгарку, и на волю. Над открытым люком подвала мелькнуло что-то белое. Хозяйка приехала? Нет, тихо. Померещилось в полумраке. Вылезает, пошатываясь, из затхлого холода. Не сразу соображает – в чулане, что он сам же сгородил под лестницей, светло вовсе не от подземной лампы. Лампу он отключил еще подымаясь по лестнице, едва лишь рука дотянулась до розетки. Светло от ангела, переминающегося босыми ногами в душевом поддоне. Денис своими руками вмазал вчера раствором этот поддон в дальний угол чулана. У ангела обычная тинэйджерская прическа, очень русское лицо и большие светящиеся крылья. На вид ему лет семнадцать. Похож на самого Дениса. Нет, на Денисову трогательно красивую мать. Нет, больше на Дениса. На обоих.

Денису, по юношескому поэтическому легковерию, да еще после дня, проведенного в этом земляном мешке, всё нипочем. Что сейчас увидеть белые флоксы чужого палисадника, растворенные в вечернем свете, что ангела в душевом поддоне – всё едино. Для верности он всё же спрашивает – ты ангел? Тот кивает с тихой серьезностью. И как же тебя зовут? «Дионисием», отвечает ангел застенчиво. Его крылья цепляются об низкий потолок. Так ты мой ангел-хранитель? «Угадал» в первый раз улыбается ангел. Не вполне надеясь на пониманье, добавляет на всякий случай: «Охранник». Вот так взял и пришел? «Нет, - уже вовсю сияет ангел тонкогубой улыбкой, - у тебя там наверху дверь чердачного люка на шпингалет не закреплена, просто так к стене прислонена. Cейчас пойдешь, лестница качнется, дверца упадет, как раз тебе голову снесет». – «Ну и ну, - удивляется Денис, хлопая себя по макушке, - такую голову садовую оторвать не жалко, туда ей и дорога. Дверь с весны от отопительной трубы перекосило. Пошел утром за молотком – вбить шпингалет в петлю – и забыл, за чем шел. Вот бы сейчас отнес болгарку! ладно, я мигом». Хватает молоток, бросается наверх. Только молоток ничего не весит, а ноги не чувствуют ступенек. Полное ощущенье, будто только что снял тяжелый рюкзак. С чердака не пышет жаром из-под раскаленной крыши, а плывет прохладными струями небо. Да, правда, дверь свободно откинута к стенке. Денис удивительно складно забивает шпингалет невесомым молотком в неудобную петлю. Кричит ангелу – о' кей! Сразу земное притяженье и дневная духота набрасываются на Дениса. Он ссыпается вниз по крутой лестнице, врывается в чулан – там темно. Ангел сделал свое ангельское дело и отлетел. Спрятать болгарку Денис тоже забывает – память у него девичья, и девичий румянец на щеках, прозрачных, как у того Дионисия.

Наконец-то запирает Денис чужую дверь, прячет ключ, берет хозяйский велосипед – свой рабочий транспорт. Перед ним расступаются желанные белые флоксы. Денис катит сразу к лесу, чтоб не проезжать мимо собственного дома. По опушке сворачивает к своей улице и – прямехонько к свалке. Застает друзей в полном сборе и в сильном подпитии. Ребята галдят, наливают ему штрафной стакан. Только над головой Дениса вместо пыльного облака с засыпанной свалки – высокий хрустальный купол, а в стакане вместо водки райский нектар. Мальчишки оставили имениннику «план» - приплюснутый чинарик с марихуаной. Денис осторожно берет его двумя пальцами, но тот падает на пласт свежей глины, и неведомо чья босая нога затаптывает его в грязь. Денису чинарик не нужен – ему и без того маза. Но обкуренные парни лезут его бить, поскольку «плана» больше нет – весь вышел, пока он там мытарился в подполе. Денис отмахивается, отнекивается, я де не затаптывал. Товарищи насильно поднимают его ногу и показывают на толстой подошве грязный раздавленный чинарик. Окончательно сбитый с толку Денис садится верхом на велосипед и отваливает.

Едет домой. Сейчас мать будет его поздравлять. На столе лежит подарочная рубашка. Денис надевает ее, и они с матерью вдвоем смотрятся в зеркало. Похожи так, будто у Дениса вообще никакого отца не было. Лучше бы и впрямь не было. Он сейчас в наркологическом отделении кучинской психбольницы. Когда придет, всё равно будет жить не у них, а у пьющей бобылки с соседней улицы. Ой, в зеркале третьим отражается ангел. Денис катит пробный шар – дескать, как нас много. «Да, - грустно отвечает мать, много, ты да я». Ей еще нет тридцати семи, она учительница младших классов в поселковой школе. Любоваться мать любуется Денисом в новой рубашке, а сама думает – с таким лицом и через год в армии показываться нельзя. Денис виновато опускает глаза. Он только что завалил экзамены в строительный институт. Мать проходит сквозь ангела и идет собирать на стол. Ангел сконфуженно тает в воздухе. Денис подходит к окну, опирается ладонями о подоконник. Тут с нагретого асфальта потянуло морским бризом, а пальцы Дениса сжали письмо, положенное с улицы на подоконник неведомо когда и кем. Вместо марки штемпель – мытищенский лесной институт. Денис уж знает, что в письме. Читает: на факультет деревообработки зачисляются без экзаменов лица, не добравшие одного балла для поступления в строительный институт. Сшибая мебель, несется к матери. Не зажигая огня, забыв об ужине, сидят они за столом, и уже настоящая вечерняя прохлада веет над их легкими головами.

Конец августа летит так, что в глазах мелькает. Денис уж ездит в Мытищи по схеме электричка – метро – электричка. Таскает ящики с армейскими консервами во внушительном бомбоубежище института. С удивленьем слушает речь ректора: «Некоторые из вас станут космонавтами». Оказывается, там спрятан секретный факультет. По выходным Денис работает на той же пустой даче. Через дорогу наискосок – дом небезызвестной пьющей бобылки. Отец пришел, сидит на лавочке. Не пришел, сбежал из больницы. Пьет поверх ихнего леченья. Лицо совсем безумное. Денис притаился в сиреневом кусточке, позадь хозяйского забора, смотрит на отца. Тут в пыльной жесткой листве заклубилась голубиная синева, и на плечо Дениса легла невесомая рука Дионисия. «А где его, отцов ангел?» - спрашивает Денис. «Его ангел – Иоанн, вон, еле виден. Жалеет его, целует». Да, возле губ отца плывет облачко, хоть он и без папиросы. Шла мимо с сумкой почтальонша, да как закричит: «Ой, у Ивана в нутре спирт загорелся!» И понесла эту новость по всему поселку. Только в школе накануне первого сентября тихо, туда еще не дошли последние поселковые новости. Денисова мать Светлана Петровна у окна считает буквари. Ее рыжеватый ангел Фетиния стоит осенним жавороночком над спортплощадкой, посыпанной толченым кирпичом. Поет серебряным горлышком: «Кто-то вспомнит про меня и вздохнет украдкой». Допел, сложил крылышки вроде ласточки и – пулей через пылящую цементом дорогу в сосновую рощицу – к спецгоспиталю. Там проходят реабилитацию моряки с атомных подлодок. От них такая прет радиация, что медсестры все облученные, и облученные ангелы носятся вкруг не случайно пристроенной новенькой часовни.

И у Дениса в Мытищах то же самое. Город Королев, бывший Калининград, еще раньше – вовсе не бывший. Того гляди, поступишь на деревообработку, а выйдешь космонавтом. Вылетишь космонавтом. Денису с его неуставным лицом и телосложением это не грозит. У него только мать Светлана, а бабушку Светланину звали Варварой Аполлоновной. В альбоме фотографии какие-то прекрасноликие. Только всё выцвело, стерлось, пожелтело, как измученная долгим летом трава. Всё растворилось в грубости окружающей жизни. Денисова отца избили чужие подростки на станции. А через месяц он и вовсе исчез. Пропал без вести. Хотя с этой войны похоронок не носят. Откомандированный в догляд за ним ангел, порядком измучившись, должно быть, уж вернулся с виноватым видом обратно на небо.

По воскресеньям Денис теперь перестилает линолеум на той же даче, снова в полном одиночестве и в собачьем холоде. Хозяйка, уезжая, слила на зиму воду из батарей отопленья. В сторону бобылкина дома Денис не ходит и не глядит. Ходит через проулок, где становится молочная бочка и где дом крутого. Идучи обедать, поднял глаза от земли немного пораньше поворота и стукнулся взглядом об девчонку лет семнадцати, только что вышедшую из ветхой калитки Прасоловых. Стукнулись глаза в глаза, аж искры посыпались. Такой девчонки раньше тут не стояло. У девчонки было ангельское лицо. Просто неприлично расхаживать с таким лицом по улице, когда кругом крутая жизнь и никто никого не любит. Девчонка встала в полном шоке на дороге и не сразу сообразила, в какой стороне станция. Денис резко свернул за угол и прибавил шагу. Хватит с него ангелов. Не фига топтаться в душевом поддоне, когда всё так скверно устроено. Это Денис так думал, а охранник его думал иначе. Но это уже другая повесть.

СОЗДАДИМ AРХИВ ВРЕМЕНИ, ИЛИ ЖИЗНЕОПИСАНИЕ НИКОЛАЯ МУХИНА

Описывай, не мудрствуя лукаво,

Всё то, чему свидетель в жизни будешь.

Снимок сделан ФЭДом. Мостки на пруду в Сокольниках. Неловко приткнулись в кадр с натянутыми лицами худущие парни в треугольных сатиновых плавках. Руки положили на плечи девушкам. Те в черных атласных лифчиках бельевого фасона, в каких загорают, лёжа на подоконниках. Так и загорают – под спиной подушка, косы корзиночкой свешиваются на улицу. Маленькая, с кулачок, голова Николая на фотографии торчит выше других. Слабые от голодных лет волосы зачесаны назад. Ухмыляется несмелой ухмылкой. Единственная радость в жизни – эти темные кусты за его спиной. Только что закончил школу, не отстал от ровесников – два года все не учились. В напряженном взгляде Николая сквозит плохо залеченный туберкулез. С двенадцати лет копался в земле на ветру по окрестным колхозам - руки в цыпках, на глазах слезы сохнут. Мать сейчас – уборщица в медицинском институте, отец заводской рабочий. Пьет как все, гуляет свыше меры, по бедному, полному забот времени. Трое детей. Как Николая доучили – можно диву даться. Он старший, мать ему же и жалуется, и он на отца, на любимого, мысленно держит нож за пазухой. Сам весь в отца, вылитый фабричный – узкогрудый, долгорукий.

Второй сын в семье – Алик. Оболтус, рожа круглая, глаза наглые. Родители оба из-под Тулы, но истинный туляк именно Алик – круглоплечий, быстроглазый, с презрительными ужимками. Пальца в рот не клади. Вот теперь, через сорок с лишним лет, придет электричка из Тулы, и из нее вываливаются такие Алики. Тула, Тула, что ж ты Тула… Тула, Тула, это ж я – Тула, родина моя… Поет Алик в подворотне:

Ну что ж, не любишь – так и не надо.

Зато я сам тебя люблю.

Ну что мне стоит подняться в воздух

И сделать мертвую петлю.

Младшая, Зинка, в школу пойдет, веснушчатая ябеда. Через полтора месяца и Николай поступит в авиационный. Дружков, подружек, карты, кустики – как отрежет. Как рукой снимет. Поступил, натянулся из последних сил. Далеко, с неземным каким-то упованьем, смотрят его глаза с затертой зачетной книжки. Принимай, нелегкая большая жизнь, нового интеллигента.

Ученье не свой брат. Об отцовских прадедах Николай по сиротству отцовскому ничего не знает. Бабка Николаева с материнской стороны в Москве в прислугах от юности жила. Тут Николаю всё в преданиях известно. Материны прадеды – дворовые люди. Что дворовому раздумывать – в голове поискаться да барину на глаза не попасться. Николаю же никто новой головы, качественно отличной от ихней, не приставил. Какая есть, с той и надо грызть зубами гранит науки. Что в двадцатых годах, что в конце сороковых – всё одно трудно. Но только увидит – летит в небе – весь зайдется, аж шею открутит. На лётном поле стоит кукурузник на растянутых стальных канатах. Николай как сел, да как вцепится в штурвал. Газанул – задрожала машина, канаты натянула, того гляди улетит. Инструктор – матом, да по шее ему. Целый месяц к занятиям не допускал. Николай терпит, уважает ученье. Ходит в походы с серьезными товарищами обоего пола – пятеро парней, две строгие девушки, одна с косами, другая стриженая. На привале подруги кашеварят – парни им слова лишнего не скажут. Вот такой оборот дела.

Алик той порой в армию пошел. Зинка вытянулась, отец помер. На фотографии – стоят у гроба. Отец отгрешил свое. Ждет, куда его теперь определят. Тело – вещь неважная. В землю так в землю. Важно, куда душа. Это так во гробе думается. Раньше думалось иначе. Николай вот в печали похорошел. Идет ему печалиться. Даже волосы на ветру встали ангельским крылом. Мать в пуховом платке, на лице написано – на всё Божья воля. Младшая сестра отцова Марья уж напричиталась – на кого ж ты нас покинул? Молчит, лицо длинное, спина сутулая, губы спрятаны в скупой складке. Дядька, материн старший брат. На лице читай: ничего, как-нибудь.

Алик из армии пришел. Гуляет с треском - не может нагуляться. Поступил на курсы крановщиков. Тоже понимает. Зинка всё шушукается с подружками на лавочке. Николай окончил институт, женился. Офицерская дочь, молчаливая Люська. Воды не замутит. Красоты особой не видно, но что-то притаилось в серьезных глазах хорошее, Николаю непонятное. Отец Люськин в гарнизоне в Серпухове, мать при нем. Бабушка была старая москвичка, вдова инженера, но ее уж восемь лет как нет. Свадьбу гуляли у Николая. Дядька больше всех старался - за покойника отца. Поникнет головой в тарелку с винегретом – одна возлю… - выдержит паузу, потом воскреснет – бленная пара всю ночь гуляла до-о утра.

Поехали жить к Николаевой бабке на Электрозаводскую улицу. Тут, у Николаевой матери, все в одной комнате – и Алик, и Зинка. У бабушки тоже одна комната, тоже в коммуналке, еще и поменьше. Но ей, старой, не обидно. Только Люське не в радость всё это. Что-то невесело ей в двадцать три года становиться мужней женой. С бабкой дико, и скудно всё, и скаредно.

Оттаяла Люська только когда с Вадиком ходила – сына ждала. Такая была довольная – довольная. Родила Вадика, и всё по новой. За пеленками бутылочки, за бутылочками ясельки, за ясельками сопельки. Из Николая на работе масло жмут. Уже пошло – поехало на космос. Он гироскопист, гироскопы стали сложные, не то что маятник качается или маховик вертится. Приносят блок. Все нервничают, как совместится. Соединили по всем разъемам – ничего, встал. А порадоваться забыли. Николай всё время на взводе. Вадик болеет, спать не дает. С Люськой не клеится. Николай загремел в нервный санаторий. Как приехала смена, так все друг в дружку вцепились. Разбились на пары, только их и видели. Одному Николаю никто не понравился. У него мечтание появилось в голове. Всё леченье как мертвому припарка. Вернулся такой же дерганый, как уезжал.

Ну, нервные у них все. Друг Крутолобов тоже психованный. Страшён, как смёртный грех. Туда же, развёлся и снова женился. Говорит – всё у меня было: жена, сын. Нет, понравилась молодая девчонка. Теперь ходит сам не свой, с чего - поди знай. Пришел с работы весь зачуханный. Надумал стирать комбинезон в бензине. Налил в ванну и устроил взрыв. Дом, слава Богу, устоял, только все стёкла вылетели. В рубашке он родился. Всё равно потом целый год из зарплаты вычитали. Ночью не спит, психует. А под балконом пьяный – ну орать. Крутолобов, не долго думая, жахнул ему на голову цветочный горшок. Хорошо – не очень точно попал. Опять Крутолобову дали условно, на этот раз побольше. Первый раз прощается, второй запрещается, а на третий навсегда закрываем ворота. Другой их товарищ той порой стал топор под подушку класть. Говорит жене – не подходи, а то… Начальник давай звонить в свой же филиал в Перми. Посадил его, горемычного, в поезд и трудовую книжку выслал вдогонку с первым же командировочным. А топор жена из-под подушки прибрала. Нелегкая это жизнь, когда в большом доме все до единого окошки светятся. Тянется она годами, и только по девятилетнему Вадику видно, сколько воды утекло.

Долго ли, коротко ли, к ним в отдел пришла девушка из техникума. Эх, ухни, кума, да не эхни, кума – я не с кухни, кума, я из техникума. Лет девятнадцати, звать Ларисой. Сидит, паяет как все. На белокурых волосах химия. В комнате сразу стало светлее. Как-то раз в удачную минуту похвалил Николай ее платье. Слово за слово, пошли в театр. Николаю билеты в профкоме бесплатно дали за то, что всегда не в очередь вызывался ехать в совхоз на картошку. Так вот, он эти билеты до дому не донес. Люська работала в другом отделе и вообще была бессловесная. Кого бы стал Николай бояться, только не ее.

Понравился ли Ларисе спектакль, про то ничего неизвестно. А вот Николай ей понравился. Пришлось тут Люське выслушать с сухими глазами, какая она есть жена. Люська долго не спорила. Развелись, да не вовремя. Тут-то на работе очередь на жилье подошла. Тогда еще вместе они работали. Это потом Люська ушла от сраму подальше. Дали им, развёденным, на троих двухкомнатную квартиру и сказали – делитесь как знаете. Две квартиры вам давать за ваши раздоры больно жирно будет. Николай махнул рукой, женился и ушел в примаки. Всё сияло. На свадебной фотографии он не на се6я похож, а на всех советских киноактеров вместе взятых.

Их тогда деньгами просто осыпали. Тут как раз Хрущева сняли. Глядь - вроде деньги на космос идут, а до Николая больше не доходят. Только он разохотился. Мотоцикл купил – давняя мечта была. Посадит Ларису – и за город купаться после работы. Лариса уже работу бросила, поступила в дирижерско-хоровое училище. Мать у нее зубной врач, отец руководитель хора. Работает как-то нескладно, в Егорьевске. Полнедели там, половину здесь. Нету его, а появится – Ларисе рукой такт отбивает, кричит строго: не так, не так. Смотрит сквозь зятя, будто он стеклянный. У них музыка, а Николаю темный лес. Алик – тот еще может спеть «Шаланды, полные кефали…», Николай же вообще по нулям. Теща уж пошла на Николая бочку катить: на столько лет старше, а себя с женой не обеспечивает. Ну, это смотря по каким меркам. Они с Люськой у бабки на Электрозаводской куда беднее жили, и Люська молчала, не говоря уж о бабке – кто ее спрашивал. Новая теща уж не поворачивает в сторону Николая гордой головы с прической «хала». Обиделась раз и навсегда в тот воскресный день, когда Николай с утра мыл мотоцикл и до завтрака не успел пропылесосить квартиру. Только-только с Ларисой вдвоем покупали Вадику на десять лет велосипед. А теперь Николай воскресные гостинцы для него прячет по карманам. Получает свои стандартные пятьдесят копеек на обед – неписаный советский норматив.

Ладно, молодой сотрудник Николая комментирует эти факты философски: никогда не знаешь, когда лучше потерпеть – днем или ночью. Первый раз в жизни у Николая с женой отдельная комната. Полгода не прошло – его уже ветром шатает. Лариса тотчас превратила эту комнату в уединенное место для выяснения отношений. Камера пыток теперь эта комната.

Одна радость – с товарищами по советским праздникам в походы ходить. Далёко ездят. Потом на вокзале бегают, собирают билеты – профком оплачивает. В байдарке Николай сидит на руле. Лариса впереди – спина сбитая, волосы густые. Весло держит не для виду – гребок сильный. Берега бегут, березки в клейких листочках, деревеньки нахохлились. Только – впереди идет в одиночку на байдарке двойке парень лет двадцати пяти, некто Олег. Хорошо, зараза, идет. Рожа смазливая, губы красные. Загорелый, гад, и плавки идут ему, если можно так выразиться. Красивые импортные плавки, не то, что в Николаевой юности – с тесемочками. После Николай говорил: кто-то не захочет, кто-то не вскочит. Когда женился – никто ему не молвил: ой же ты, Николай Иванович, не за свой ты кус принимаешься, ты этим куском подавишься. Хватило его женитьбы на два года с хвостиком. Николай даже на другую работу перейти не может – стоит в жилищной очереди, надеется. Встречаются с Олегом, здороваются. Николай сразу занял такую позицию – парень не виноват. Поди удержись, когда кругом пошла сплошная раскачка.

Да, от Николаевой юности ситуация здорово отличается. На работе девчонки не глядят, кто женат, кто нет. Так ведь и Лариса не посмотрела. Спасибо, что не посмотрела. Полгода в жизни был счастлив. В отделе женщины вокруг сорока, пребывающие от мужей в полном небрежении, нещадно теребят Николая. У того на душе муторно, а отбиваться и трудно и совестно. Вот такой советский учрежденский бардак. Николай чувствует себя загнанным зверем. Живет с матерью в ее новой квартире в Матвеевском. Там прописан Алик, который на самом деле обитает у Риммы, швеи из ателье, на восемь лет его старше. С ними Риммина дочь, подросток Маринка, и старая нянька баба Настя – ей идти некуда. Всё ворчит на выросшую девчонку: «Молодежь – с вечера не найдешь, утром не разбудишь». К ним еще прибивается красивая Риммина племянница Регинка, продавщица из булочной, разведенная и разбитная. Хорошо Алику в этом малиннике, он в Матвеевское редко заглядывает. А вот Николаю мать надоела хуже горькой редьки. Была неумна, сейчас вовсе сдурела. И что она ему так обрыдла – даже нехорошо, грех. Николай всё норовит сбежать на дачу, в Икшу.

Этот участок записан на дядьку. Ему, строителю, когда-то дали, он для племянника взял, сам не захотел. Еще при Люське Николай построился, она с Вадиком жила рядом в деревне Хорошилово о двух дворах, за дубравкой у карьера. Алик помогал - тащил что ни попадя со стройки. Николаю во время разводов даже спокойнее было, что этот скворечник не на него записан. Болотистую землю переупрямила мать – она там всё торчала до недавнего времени. Теперь не хочет. Ей и в Матвеевском хорошо глядеть из окна на заросшие лесом овраги. Вроде и помирать не надо. Теперь Николай и осенью, пока еще ничего, сидит в Икше. Придет по глинистой дороге со станции, уж темнеет. Взгромоздится на лесенку в резиновых сапогах и резиновых перчатках, подключится зажимами–крокодилами к проводам мимо счетчика. Нагреет дощатую свою будку печкой с подъемного крана – зверь печка. Тихо, и душа отдыхает. Утром в темноте чешет свои 3 км на станцию, и опять на работе те же лица. Все всё про всех знают, всё обсудили, все темы закрыли. Сиди, паяй – на паяльнике твое имя выжжено. А начальник бегай, мети хвостом там наверху. Назвался груздем – полезай в кузов.

Дядька написал в дачный кооператив заявленье, что ему уж не по возрасту. Племянник ведет хозяйство, и просит он на племянника переписать участок. Переписали. Тут дядька помер, и мать вскоре за ним. Мозг как пошел вразнос, так всё разладилось. Ходила по соседям, плакала – где Николай? А Николай вот он, рядом. Перестал от нее бегать. Видит – дело плохо.

И Зинка померла. Вот бы кому жить и жить – костистая, жилистая, ну просто двужильная. Учительница в школе – тоже выучилась вслед за Николаем. С первым мужем развелась – гулял почище ее отца покойного. От чего ушли, к тому и пришли. За второго вышла. Какой-то он скользкий, Анатолий. Отец был начальник, а чего – скрывают. Сам Толик никчемный, разве от отца что осталось – у матери по углам рассовано. Мать последние годы почему-то жила в коммуналке, Зинкина соседка. Анатолий с первой женой – отдельно. Считай, Зинка его отбила. Ладно, стала рожать – и никак не встанет после родов. Одна инфекция, другая. Повели через двор куда-то в другой корпус, простудили. Не сразу заметили отёк легких – им ни к чему. Не вышла Зинка за больничные ворота.

Николай еще пуще осунулся. Взял на лето в Икшу сироту Дашу с Толиной матерью. Та еще чернявая, глаза бессмысленные, катается, как шарик. Это такая порода вывелась при советской власти - невысокие, чтоб не высовываться, пустоглазые и скрытные. Где-то что-то при ком-то, а где и что, не говорят.

Любил Николай советскую власть, да разлюбил. Побелели голубые его крестьянские глаза, ушли внутрь. Обтянулись поредевшие виски. Тут взял да и бухнул: «Верно это они, солидарность, паровозы с рельсов поскидали». Брякни он такое у себя в ящике – целое дело бы завели. А то улыбнется криво и анекдот выдаст. Дескать, Муслим Магомаев строит дачу и поет: «Нам песня строить и жить помогает». А рабочий идет мимо и тоже поет: «И где мне взять такую песню…» Николай и сам не рад становиться таким антисоветчиком. По ночам ему снятся кошмарные сны. Будто бы бегут за ним страшные безликие враги народа – диссиденты. Орут вражескими голосами: «НиколАЙ! НиколАЙ! Вот мы тебя завербУЕМ!» И отдается эхо в жутком ледяном космосе: ай… уйм… Николай просыпается в ледяном поту. Звездная осенняя ночь выстудила его скворечник. Фосфорицирующий циферблат говорит ему, что спать уж не стоит – скоро запетушится будильник. Николай засовывает ноги в рукав телогрейки и говорит в неприветливую тьму: «Ну, Николай! Ты, Николай, хорош! Ты, сукин сын, у меня достукаешься!» И так-то до раннего подъема с Николаем Николай николается.

Римма жалуется: Алик со стройки приходит злой как черт. На днях кому-то ногу плитой чуть-чуть не отдавил. Чуть-чуть не считается. А изувечит кого – всю жизнь платить будет. Мало того, что человека жалко. С вечера пить боится. Не знает, когда и пить. Пьет по дороге с работы. И всё равно приходит злой.

Николай по-прежнему ходит на байдарке. Его младший товарищ Борис женился на Любе с дочерью. Еще одну родили. Там всё наоборот. Борис из богатой шибко грамотной семьи, Люба из рабочей. Бывало, говорит, только я читать, так мать – иди белье гладь. Теперь Люба как сядет пить, так оправдывается: «Ну, если еще и в этом себе отказывать!» Не больно-то им от Борисовой семьи перепадает. Гнилую картошку, и ту срезать подумают. Люба смеется: «Что дома-то, готовить да посуду мыть». Любит она эти походы – на людях быть. Поет-заливается: «В этом зале пустом мы танцуем вдвоем, так скажите ж хоть слово – сам не знаю о чем». Тоже была с Борисом любовь и вся вышла. Поехала, значит, в санаторий, взяла там какого-то с севера, уехала с ним за полярный круг. Двух дочерей увезла. Пожила полгода – и назад. Борис принял. Люби, покуда любится, терпи, покуда терпится, прощай, пока прощается – и Бог тебе судья. А Николай всё мрачнеет – народ кругом мотается, точно дерьмо в проруби, аж в глазах рябит. Тоже моралист выискался. Вот Толик новую жену взял, учит Дашу звать ее матерью. Николай не одобряет, а что толку. Уж кто взялся сироту растить, то и спасибо.

Люська с годами всё хорошеет. Вместе с надеждой отлетает неловкая застенчивость. Всё прямее глубокий светлый взгляд. Не сгибается, а разгибается в полный рост высокая, не лишенная изящества фигура. На Николая она ворчит голубиной воркотнёй – не столько по конкретному поводу, сколько так, вообще, за разбитую свою жизнь. В квартире ее, на которую Николай никогда рта не разевает, поселились Николаю не знакомые лары старых московских домов. В коммуналку на Электрозаводскую Люська их не принесла. Чуткий к тонким материям Николай ведет себя в Люськином обиталище очень осторожно. Вот так в церкви он боязливо подымает взор, ощущая десятым чувством всё свое языческое несовершенство. Этот прозрачный, ускользающий взгляд Николая – откуда? От какого такого родства? Водяной ли долго не отпускал мельничиху из купаленки? Леший ли подстерег девку в малиннике? Или, может быть, лиса ударилась оземь перед охотником и оборотилась пригожей молодицей? С лисьей опушкой на красной душегрейке, с прозрачными, сведенными к носу глазами? Удивительно, но на лице у Димки те же прозрачные Николаевы глаза глядят как Люськины. Более поздняя, христианская постановка взгляда. Иная глубина, иная стихия. Шаг вперед на целую эпоху. Вадик студент, у него культурные друзья. Николай в сына буквально влюблен, зазывает в Икшу. Вадик норовит приехать с товарищами, Николай жмется. В конце концов приезжает один. Николай сажает его на лесной опушке с букетом ночных фиалок или с корзиной грибов, по сезону, и фотографирует. Потом смотрит диапозитивы и балдеет.

У Николая уже вторая собака. Первая была Найда, неказистый черно-белый спаниель. Ее дочь Умка уже и по экстерьеру ближе к породе, и толковее. Николай купил книгу «Охота со спаниелем», всё по науке. К ружью у него чисто фрейдистское отношение – как к продолжению самого себя. Вскинет на плечо, и пошел чавкать сапогами по развезённой грузовиками глинистой дороге. Купил мотоцикл с коляской, ему сто лет в обед. Завяжет Умку в рюкзак, одна голова торчит, и за Дубну, в охотничье хозяйство - для лосей веники вязать.

Еще радость – пчёлы. Они Николая любят. Наденет черный сатиновый халат, в котором покойница мать химические лаборатории убирала. Шляпу с вуалью на полях. Резиновые сапоги и резиновые перчатки на все случаи жизни. И лезет в свой единственный улей. Сейчас время, когда пчёлы роятся. Улетит рой – семья ослабнет. Надо им задать работу, чтоб было не до того. Устроить раскардаш в улье. Вот Николай им там дров наломал - долго не разберутся.

Когда Николай качает мед, сажает всех родных за стол пробовать. Регинка дуется: сейчас за эти полстопочки майского меда заставит сутки работать. Май – знай землю ткай. Июнь – на лопату плюнь. Николай мастер задания раздавать. Бодливой корове Бог рог не дает. На работе до седых волос - старший инженер, а тут небось командовать мастак. Как завидит землю, хозяйская жилка в нём просыпается. Столыпинского призыва человек. Не умом, а инстинктом – еще ценнее. Сейчас сидит за столом под цветущей яблоней. Курит, балагурит. Как ямщик барина везет и полостью не укрыл – нету у него полости. Барин зябнет, а ямщик нет, даром что рваный зипун. Барин – как так? У меня, ямщик бает, ветер в одну дырку влетает, в другую вылетает. Родные смеются. Ну, погутарили – айда работать.

Зимой Николай живет по-прежнему в Матвеевском. Алик так рассудил: одну комнату оставил Николаю, другую сдал от себя студенту–армянину. Но Николай не велел армянину никого к себе водить, и тот съехал. Той порой Маринка вышла замуж за тридцатилетнего киргиза. Живут у Риммы – квартира трехкомнатная. И такие Алика завидки взяли, что он ушел и ударился в разгул. Нагулялся, пришел к Николаю в Матвеевское и зовет туда Римму. Та скорей согласилась, пока Алик вовсе не истаскался. Волк, коза и капуста. Теперь уходить Николаю. А куда, спрашивается? Старая сотрудница пустила его в свой заколоченный дом в Лосинке, на грани сноса. Кругом город Бабушкин. Забора уже нет, а яблони остались. Живет там Николай зиму, топит печку. На садовых участках средневековый закон – без труб. А тут какое-никакое тепло. Спит Николай у промерзшей стены. Курит, кашляет. Моется в темноте из чайника, гол и бос. Большие дома смотрят на него глупыми окнами. Воры к нему залезали, пока был на работе, унесли простыни – дефицит. Дошло и до слома. Кинулся в местком. Там ему говорят открытым текстом – женись. Мы тебе десять вариантов на выбор предложим. Николай – в штыки. Мне, дескать, не двадцать лет. У меня уже свои привычки. А нам, отвечают, на твои привычки то-то и то-то.

Тут Римме Николая жалко стало, и она сосватала ему форнарину Регинку. А что был ли Николай счастлив в третьем браке, про то не знаю, потому что лег он на дно, как подводная лодка, и даже сигналов не передавал. А уж как бы ему сейчас пошло быть фермером. Или уже опоздал? Поди, стар стал. Правда, молодой человек не счастливей старого. Всем поровну дано молодых лет, зрелых и преклонных. А уж что один начал свои колебания в такой фазе, а тот в другой, так это никакой разницы с точки зрения мировой революции. Кто-то из них, рабов Божиих, жив, кто-то помер, уж тому четверть века. Пусть теперь на этих страницах друг с другом разбираются. Недаром многих лет свидетелем Господь меня поставил и книжному искусству вразумил.

СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ

Коснись моего слуха, легкое дыхание юности. Из чего только сделаны девочки, из чего только сделаны девочки? Из конфет и пирожных, из сластей всевозможных – вот из этого сделаны девочки. Наполни мои ноздри, аромат ванили. Слети с конфетной коробки столетней давности, сладкая улыбка маленькой мамы, девятнадцатилетней Любы Кутиковой. Если самоё ее можно смело уподобить воздушному кондитерскому пирожку, то какова ж должна быть ее сахарная почти что четырехлетняя дочка? Кутик достает из кожаного рюкзачка фотографию чудо – ребенка. Беспечно хвастается. Кукла с витрины, в гипюровых юбочках. Крошка Мэри Пикфорд отдыхает. Не попадись на глаза цыганам, потенциальный объект киндэпинга, голливудская звезда в локонах! Владелица сокровища охотно показывает рост девочки зачехленной ручкой, перчатка шестого размера. Безумица, не подавай знака завистливым силам зла, не открывай им дороги к своему кладу! Опусти руку, сейчас же… немедленно отдерни, слышишь? Да, вот досюда мне. Кутик благосклонно делает отметку на своей сладостной особе. Сама Кутя современным долговязым стандартам не отвечает. Крепко не дотянула, не успела. Вписывается в квадрат, как породистая лаечка. В иллюстрациях к народным колыбельным – такие низкорослые юные матери. Это не босоногие сестренки – няни, нет, тут другое. У кота-то, у кота колыбелька золота… так, видно, Бог судил – мой Ваня моложе был меня, мой свет, а было мне тринадцать лет. Рост – Бог с ним, с ростом. И вообще Бог с ним со всем. В Вероне много есть достойных матерей ее моложе.

Что мы тут имеем? Мы имеем двойную звезду, парную фотомодель. Потянет на большой плакат над бесконечным потоком машин: папа, не гони… мы тебя терпеливо ждем… ты – наше всё… Никакие ураганы, налетевшие с неожиданной стороны без штормового предупрежденья и заставшие врасплох ко всему привыкшую Москву, не в силах будут смахнуть такой плакат на голову оторопевшим москвичам. Обрушившись всей своей дьявольской мощью, исчерпав всю свою сатанинскую злобу, не смогут поколебать крепкой станины такого плаката. Есть, есть непоколебимые устои. Кто что ни говори, а есть.

У обеих девочек Кутиковых, мамы и дочки, зеленые виноградные глаза, точеные марципановые носики. На щеках розы, как на хорошем торте. Локоны младшей феи похожи на витые трубочки с кремом. Пепельные волосы старшей взбиты и заколоты по моде серебряного века – Серов, Серов. Ее головка напоминает чуть подгоревшее безе, что прямо при гостях торопливо отдирает с противня ножом самоотверженная хозяйка эпохи пустых прилавков. Яичный белок, сахар и – вилкой, вилкой! Медовые, чуть припухшие губки взрослой Кути будто раз и навсегда ужалены пчелкой. Пчелочка златая, эх что же ты жужжишь! О Кутик! ты, должно быть, живешь в пряничном домике вместе со своей рожёной-бережёной белорозовозефирной малюткой. Да, и самодельным трюфелям той же прилежной кулинарки времен глобального дефицита – какао, каленая мука, сливочное масло и сахар, сахар – этим вожделенным, тщательно вылепленным трюфелям уж что-нибудь да подобно в подарочной персоне Любы Кутиковой.

Светло-шоколадное платье Кутика, наивной длины до колен, незамысловатого покроя, шелестит сороковыми годами. Литые ножки просят деревянных калош, и будет как раз хозяйка той уютной печи, или, в другом переводе, того уютного камина, где квартировал сверчок, свидетель домашних таин. О Кутик, многообразный и разноплановый! В тебе наложение многих стилей. Ты эклектичен, как сама жизнь. Ты подобен слоеному торту из самодельных коржей, промазанному вареной сгущенкой – изделию догадливой женщины семидесятыых годов. Торту, торжественно разрезаемому в большой советский праздник на шатком кухонном столе под алчными взглядами трех супружеских пар. В тебе, Кутик, как в углубленном русле реки времен, что медленно уносит песок, обнажены выносы пород всех геологических формаций. Ты – вечная женственность, ты – непреходящая ценность. Приди, художник Шилов, накинь павловскую шаль на крутые плечи Кутика и напиши его, ее с дочерью у круглых колен, аккуратно приложенных одно к одному.

Но кто же нечаянный творец всей этой роскоши? Какой пигмалион, в обход законов, создал феномен Любы Кутиковой из обыкновенной маленькой паршивки? Ларчик просто открывался. Этот счастливчик – вполне современный молодой человек, с плеером, мобильником и всеми атрибутами своего двадцатилетнего возраста. Правда, с обручальным кольцом. Не претерпев столь разительных биологических изменений, как его юная жена, он весел, нагл и неприлежен ко всем своим обязанностям без изъятия. Кто ж нянчит живое произведение искусства – прелестную миниатюру, списанную с ненаглядной матери? Нянчит сорокалетний летчик, отец Любы Кутиковой, в девичестве Шагаевой. Сутки в полете, с тяжелым сном посередине в гостинице чужого аэропорта. Потом трое суток дома. Это у него глаза – уральские самоцветы, нос высечен умелым резцом из хорошего камня, а на щеках - отсвет большого пожара. Вот откуда пошла есть красота в этой короткой серии. На детской площадке ему кричат: «Куда смотрите? Куда ваша дочка лезет?» Куда надо, туда и лезет эта будущая Марина Раскова. А вы не лезьте не в свое дело. Висит вниз головой, локоны болтаются. На локоны пилотку, и будет как в предвоенных фильмах. Лезь, милая, лезь повыше. А когда вырастешь, бей наотмашь всех этих сопляков.

Можете себе представить, как матерый волк жалует щенка – зятя. Вы думаете, может недоросль, недоумок сунуться к тестю в логово? Не, и не пытается, хоть и живет на той же площадке высокой зеленоградской башни, где вместо сто сорок первой квартиры вмонтирован пряничный домик. А Люба Кутикова, вместе со своей умильной деточкой, вы полагаете, может ступить ногой на территорию очень молодой, да еще очень молодящейся свекрови? Ни Боже мой. Брак несовершеннолетних оформляли с помощью врача, юриста, депутата и черта в ступе. Летчик добавил от себя – убью и на каторгу пойду. Разница в возрасте была, но не криминальная. Года полтора. Окольцевали парня и забыли. Не все, сказал Финдлей. Любина молодая мать пока что играет роль бессловесной статистки, и что она себе думает – неизвестно. Но сюрприз еще преподнесет, будьте благонадежны. Сама Кутинька всякий раз как натягивает перчатки, чувствует свое обручальное кольцо. Ах, любовь, ты дала ей имя, и ты же теперь оставляешь ее в небрежении. Пчелочка златая не жужжит больше возле мармеладных губок. У злопамятного летчика в планшете тоже имеются кой-какие запасные варианты полета. Впереди по курсу грозовая туча. Приближается атмосферный фронт. Но пока что молодой дед стоически отмалчивается, а длинноногие девушки по высшему классу утешают студента – мужа в его горестной судьбе.

Летчик – молодец уносит под облака свою обиду, а Кутя садится караулить ce beau fruit d'amour. Подружка – доброхотка в этот четвертый високосный день каллиграфическим почерком пишет лекции в Кутину тетрадь. А себе как-нибудь. Редкий пример благородства. Знаем мы этаких подружек. Недоверчивый авиатор зыркнул малахитовым глазом и после сессии потихоньку отнес вещественную улику в переход метро к гадалке. Та расписала как размазала – почерк аккуратного, скромного, безнадежно влюбленного юноши. Безнадежно? Точно? Без дураков? Та кивает с авторитетным видом. Щедро вознаградив находчивую сивиллу, летчик Шагаев шагает по своим мужским делам – в детский мир.

Из чего только сделаны мальчики, из чего только сделаны мальчики? Из улиток, ракушек и зеленых лягушек – вот из этого сделаны мальчики. Костя Плуталов не исключение. Век скоростей, вибраций, перегрузок наложил на него свой отпечаток. Еще во чреве матери, вечно скрытый подносом со стандартным завтраком в тесном пространстве авиасалона, он вобрал в себя профессиональный фатализм и бесстрашие. Его честная щербатая улыбка, приветливый взгляд сквозь очки и взъерошенные в задумчивости волосы очень и очень располагают. Шурик из фильмов Гайдая. Только у Шурика волосы были погуще и плечи пошире. Что делать, с тех пор экология окончательно скурвилась. Ловит память клювом острым резкий оклик в детсаду: Плуталов, Шагаева, возьмитесь за руки! О, счастливое детство в спецгородке Шереметьево, сполна наделенное ветрянками и ОРЗ. Если бы он мог тогда последовать судьбоносному указанию воспитательницы на всю оставшуюся жизнь! Нет, даже отъезд Шагаевых в Зеленоград остался для Плутишки незамеченным за возрастным отчуждением. Теперь перед ним стоит ни на что не похожая маленькая женщина, и прелести ее секрет разгадке жизни равносилен. Плутик отчасти философ, но не до такой степени, чтоб решить для себя загадку века: всегда старая его знакомка была такой классной или стала в предложенных форс – мажорных обстоятельствах. Перенапряженный стремительным развитием компьютерной цивилизации мозг Плутика не въезжает и сам себе дает команду – забей. Сосредоточься на том, как заместить в этой молекуле безликого монстра – мифического соседосупруга, властелина обручальных колец.

Пока что Кутики и Плутики едят в студенческой столовой из одной тарелки. Кутик экономит на булавки, а Плутик на мобильник. Он уже работает по вечерам в какой –то фирме, где без мобильника – как без брюк. Подколодный летчик тоже экономит. Обойдется без булавок эта Любушка – голубушка. Должна же она когда-никогда, хоть после двадцати, жить как все добрые люди, в своей квартире, с холодильником, телевизором, мужем и ребенком. Небось не какая-нибудь, а отецкая дочь. Квартира продается напротив, через двор, но зять отнюдь не рвется – позор, позор, позор. Не оглядываясь на крутую сватью, летчик в одностороннем порядке выкупает квартиру. Стиснув зубы, вдвоем со вторым пилотом затаскивает туда всё необходимое простому советскому человеку – холодильник, телевизор, тахту. Зять на запоздалое приданое не клюет, нейдет даже взглянуть. Страшнее Риголетто разгневанный отец, а зять плевал на это – подлец, подлец, подлец. Сама Кутька с непонятным отцу самообладанием снимается с родительского гнезда и перелетает в свое – конечно, с маленькой Машей. Кто ж ее, Любушку, одну туда запустит. Не без колебаний летчик берет морской бинокль и, едва настроив, видит, как чужой очкарик перво-наперво сверлит стенку, затем поспешно вбивает кронштейны, в мгновение ока вешает занавеску – и всё. Кудесник, ты лживый безумный старик! А ты, ясновидящая в хорошей шубе, ты… ты… нет слов. Дальше летчику уже всё по фигу, когда этот хмырь в очках входит в подъезд и когда выходит. Зять, сволочь, утверждает, что их там целый взвод, и тут же возбуждает развод, развод, развод. Пока суд да дело, Кутики и Плутики счастливы в меру сил и опыта.

Кутик как-то резко сменил облик. Он сейчас больше похож не на сливочную тянучку, а на жареную индейку. Что-то поросячье в нежной рожице, а от филейных частей Кутика хочется отрезать хороший кусочек, как у благоразумной Кадиги. По утрам, когда звонит тиран – будильник, Плутику снится всё один и тот же страшный сон: будто зулусы привязали его к мачте и жарят, жарят Кутика! И такой стоит вкусный запах! Плутик просыпается в поту. Живой и невредимый Кутик собирает в детсад зареванную Машу. Не успев позавтракать, Плутик несется в Москву, в свою фирму – уже на полный рабочий день. Всюду деньги, деньги, деньги - всюду деньги, господа. Летчик устранился от дальнейших забот о семье не вполне известного ему состава. И жене дал команду – ни ногой. Поставил ее перед дилеммой: или кровь из носу рожай, или я просто не знаю. Жена поднатужилась и родила, осечки не дала. Родивши, снова ушла в тень. Теперь у подурневшей Маши есть дядя на пять лет ее моложе. Летчик качает его в племянницыной коляске и поет повеселевшим голосом: первым делом, первым делом – самолеты. Не зарывайся, зеленая молодежь, не дери носа, не бери на себя много, не навязывай нам свой way of life. Сколько имущественных коллизий предвидится в потомстве этой семьи, какие разыграются комедии ошибок! В саду корь. Остриженная Маша по-прежнему висит вниз головой, но на другой детской площадке. Уже усвоила, что пересечь двор и покачать свою коляску нельзя. Вряд ли и потом будет можно.

Плутик резко повзрослел и превратился в настоящего ловкого плута. Носит замшевую куртку, ездит в командировки в Тверь. Из какой-то по счету поездки в Зеленоград не возвратился. Сменил в рекламных целях модель мобильника, а заодно и номер. Люба, скажи, Костя в Шереметьеве? Оба они на дипломе. Какой у него теперь сотовый номер? – Не знаю. Вообще ничего не знаю. Ничего не знаю о жизни. Что до Плутика, то он после всей этой детективной истории окончательно и бесповоротно похорошел. Досужие подружки объяснили ему на наглядных примерах, что в Кутике ничего такого особенного нет. Да и впрямь, есть ли? Было или не было? Опять загадка века. Просияло и отлетело. Кутик быстро спал со бела лица долой и стал какой-то жестоковыйный. Мой друг Андрей Миленин бывало говорил: ё моё, скоро мне в небытиё, а я ведь так не написал с неё. Теперь уж не напишет – он такой привередливый. Придется откопать, отрыть какого-нибудь художника – соцреалиста, вздеть ему на нос очки, сунуть в дрожащие руки палитру. Пусть пишет Кутика в белом халате – медсестра в госпитале промеж двумя ампутациями.

Хуже того, у Кутика на глазах развивается синдром советского истерического материализма. Изнанка гиперженственности – стервозность – выглядывает изо всех складок знакомого светло-шоколадного платья. Прокурорский блеск зеленых глаз, квадратные плечи народного заседателя, комиссарский печатный шаг. Подписывает приговоры девической твердой рукой. Теперь в Кутике новая – старая чекистско – энкаведешная романтика. О Кутик, ты неисчерпаем. Жареным тут больше не пахнет. Вернулся хорошо узнаваемый аромат булочной – кондитерской с наклонными лотками, из которых в прежние времена так хорошо было выгребать вороватой рукою сухой изюм и арахис после того как стоящие впереди тебя расхватали калорийные булки. Шоколадная куколка на витрине раздавлена под фольгой другой, небрежной рукою – внутри пусто. Зачерствелое пряничное сердечко третья, шкодливая рука подмешает к мягким. Четвертая, торопливая рука, схватит его, но уже в общей куче.

Легкое дыхание юности застынет колкими кристаллами на стеклах булочной, и во всю долгу зиму никто не поскребет иней теплой рукой без перчатки. Весной ледяное кружево и растает, и высохнет, и смешается с городской пылью, и канет на тряпке в дымящееся ведро. Сломанная шоколадная куколка упадет в плохо заделанную щель, где проваляется не так уж много вёсен. Скоро, скоро – стучит в Любином зацикленном мозгу – из нее вылупится прекрасная бабочка, развенчанная принцесса Маша Кутикова, и полетит на легкое дыхание свечи. Я стою на мосту, по которому уходит поезд. Покидающие юность машут мне с крыши рукой. Поют – они, а не я, остающаяся по сю сторону: мы видели то и это, а больше не на что смотреть.

НЕФТЬ

есть там, где ее ищут. Сначала окаменеют останки доисторических лесов, населенных тиранозаврами. Накопятся в провалах перед нарождающимися горными хребтами. Задавятся тяжелой чашей наступающего моря. Растолкутся в порошок, смочатся прорвавшейся водой, подогреются поднимающейся магмой. Вот стряпня и закончена, не прошло и трех-четырех геологических эпох. Это уже нефть, упорная в своем стремлении наверх. Подпираемая снизу грунтовыми водами, она тычется в поры жесткого песчаника, прикрытого глинистыми отложениями. Где-то застрянет в тупике, где-то просочится. И, наконец, притащится в купольную структуру-ловушку, пещеру горного короля. От глубинной вулканической активности недра корежатся, вспучиваются кой-где такими бухарскими куполами. На водной поверхности покоится гигантская капля нефти, а над нею шапка газа. Шапку на брови надвинул и навек затих. Это залежь, и никто о ней не знает. Месторождение, которое надо открыть. Джиоконда, которую надо украсть. Царица ночи поет под землей свои сердитые фиоритуры.

Как так никто не знает? А если это всё в насквозь просматриваемых прериях? Бывает, и верхний слой почвы встанет дыбом – торчит шишка на ровном месте. На вершине холма сидит царь горы с собственной буровой. Кругом стоят лагерем гангстеры. Бури, крути маховик, покуда жив. Спеши перфорировать, простреливать слои – авось попадешь в нефтеносный раньше, чем в тебя попадут. Когда (если) забьет нефтяной фонтан, умоешься нефтью и, сверкнув зубами, скажешь: пойдет по столько-то за галлон. И тут фонтан опадет самым что ни на есть предательским фрейдистским образом. Лагерь молниеносно снимется, гангстеры слиняют, и только мусор, мусор метет жесткий ветер Оклахомы.

Как открывали Самотлор – это целая поэма. Сначала выявили несколько далеко разнесённых мелких ловушек. Во всех них был вскрыт один и тот же нефтяной пласт. Не сразу и не вдруг нащупали параллельный ему на большой глубине. Невысокий купол, верхушка огромного шара. Гигантский контур нижней залежи съел, поглотил все ранее найденные рассредоточенные плевочки верхних. Мысленному взору явилось месторождение таких масштабов, что страшно стало. На поверхности – помесь болота с озером на многие и многие километры. Глаза бы не глядели.

Ну да, где ее ищут, там она и есть. Долго ли, коротко ли, Среднее Приобье всё прочесали. Летом по Оби можно завозить буровые, а иначе их надо тащить зимой, волоком, по тайге, брея ее подобно сибирскому цирюльнику. Как собирают грибы? Правило простое – найдя один, не уходи, ищи рядом еще. Скоро район покрылся на карте теснящимися друг к другу черными пятнами находок. Полная корзинка грибов. Нечто вроде игры в морской бой. Но такого четырехклеточного линкора, как Самотлор, в игре больше не было предусмотрено.

Проект разработки Самотлора был полностью составлен на нашей коммунальной кухне за много долгих ночей. Бледный, желчный, мрачный, замученный, непререкаемо компетентный Олег Сучков присасывался, как осьминог щупальцами, к кухонному столу собственного изготовления с распиленными пополам катушками от ниток вместо ручек - на дверцах и ящиках. Раскладывал локти пошире и незримо пристегивал себя наручниками. Переместить его вместе со столом было теоретически возможно, но хлопотно. Сын Дима еще грезил в туалете о спортивных победах и, забывшись, выкрикивал: Дмитрий Сучков! Советский Союз! Жена Валя над мужниной головой убирала посуду в висячую полку с такими же распиленными катушками – явно от того же дизайнера. Но муж уж ничего не слышал. Призрак великой нефтяной удачи реял под потолком нашей шестиметровой кухни, смяв неслышные крыла.

Посидит товарищ Сучков этак дней десять, потом подхватит паршивый портфель ли саквояж, вздувшийся навроде утопленника, и трубку с чертежами. Подвяжет ушанку изношенными тесемками, с трудом застегнет на разноцветные пуговицы плащ с цигейковой подкладкой и – в Домодедово. Ночью приедет поспать часа три – вылет отложили. И так до пяти раз. Откуда бралось хмурое терпенье на бедность, бестолочь, бессонницу и бессмыслицу – уму непостижимо. Не отлынивая, выпьет иной раз наскоро с друзьями, чтоб от него не отвыкали. Потом долго мучается – ему не в кайф было. И снова прикует себя цепями коммунистической сознательности к выщербленной кухонным ножом доске стола.

Друзья тихо спивались без него. Ну, не так уж и тихо. Процесс пошел семимильными шагами. Спускалась сверху, из такой же коммуналки, учительница, жена Ворохова, получившего ленинскую премию за Ромашково. Последним в списке, после всего начальства. Почетное последнее место, чтоб все знали, кто на самом деле всё сделал. Так вот, жена Ворохова брала меня за рукав и говорила на ходу: я больше не могу. Позднее Ворохов научился пьянеть от одного кефира, а после лег в гроб. Уж сколько их упало в эту бездну, разверстую вдали. И зачем нам не живется на немытых лестницах? не бегается вприпрыжку вкруг сетки сломанного лифта? невесело глядится в его заплеванную шахту? Отчего не спасает покорившееся нашей воле дело? не радуют жена и подросший сын в уютной, обжитой шестнадцатиметровой комнате? Что нас так томит в удаче и неудаче? Север ли глядит на нас ранней темнотой сквозь тюлевые занавески? встает в снах, привезенных из суровых командировок? Может быть, нам достались места, не утвержденные как среда обитания? в особенности, если Москву сложить с Западной Сибирью и поделить пополам? Мы, может быть, хотим туда, где ни шуб, ни свеч совсем не надо? Какого рожна нам нужно? и успокоимся ли, получив это то не знаю что?

Свидетельствую – мой сосед Олег Сучков не посрамил небреженьем сказочного успеха геологов, которых знал на ты. Контур нефтеносности Самотлора по сей день стягивается тютелька в тютельку согласно его расчетам, хотя там осталось всего ничего. Мне ли не знать – моя подружка Люда Бутырина за ним программировала. Ленинскую премию товарищ Сучков получил, замыкающим в еще более длинном списке, чем по Ромашкову. Всё путём. Осуществлял авторский надзор за ходом разработки. Опять подвяжет тесемочки у подбородка, и своим ходом на городской аэровокзал. Среди ночи возвращается к любящей жене Вале по причине отмены рейса. Теперь уже до шести-семи раз. Маразм крепчал. Бывало, табло задержанных рейсов переполнится, только не чаша терпенья советского человека.

Я в своей комнате за стеклянной дверью, замазанной белой масляной краской, как во врачебном кабинете, тоже считала. Летчик, двоюродный брат моего тогдашнего мужа, учился в Жуковке. Я рассчитывала ему на диплом профиль сопла – точно такой же, какой лежит на каждом столе в буфете моего теперешнего института гражданской авиации. Я еле удерживаюсь, чтоб не подсказать студентам-механикам годную на все времена формулу экспоненты. Так вот, я считала, летчик в ожидании оптимального диаметра сопла курил в коридоре. Валя же Сучкова, прикрутив мясорубку к историческому столу, пела сдобным голосом: не улетай, родной, не улетай. В словах песни изначально была заложена двусмысленность. В самом деле, если муж, поехавший в четвертый по счету раз на аэровокзал Динамо, не улетит – будет непорядок. Одновременно жена летчика Вика, воспитательница детского сада, звонила мне по телефону от дочерней кроватки и порицала неуспешность мужа в науках буквально следующими словами: своей головы не приставишь. Я представляла себе, как изящно будет выглядеть ее завитая головка, помещенная поверх летной формы и увенчанная фуражкой. Класс! Отпад! Беру назад – это сленг новейшего времени. Во всяком случае, расчеты подвигались бойко. Жизнь продолжалась. Освоение Самотлора шло полным ходом.

Ага, вахтенным методом. Две недели не мывшись и не раздевамшись в вахтенной бытовке, потом на вертолет – и к семье. Бригады из Татарии-Башкирии, где добыча падала. Кто привез семьи в Нижневартовск, так этим семьям приходилось несладко. К подъезду пробирались по узкой бетонированной дорожке. Шаг вправо, шаг влево – считай утонул. Если дорожка за ночь просядет в подтаявшую от давления мерзлоту – пиши пропало. Сиди под домашним арестом. Мерзлота перекусывала трубы, крошила зубами панельные стены оседающих домов. Но тут уж витал другой, хорошо узнаваемый призрак золотой лихорадки. Déjà vu. Бедные, как они там застряли! Люди, простодушно намеревавшиеся купить в родных краях квартиру. Ладно, хватит! нет, нет, еще машину! кончай грязную работу! нет, нет, еще чуть-чуть! После гайдаровского обвала не наскребли денег вывезти семьи.

Искать, искать. Ищите и обрящете. В Восточной Сибири магма поднялась по трещинам в кристаллическом щите. Долго гудели подземные пожары и выжгли большие месторождения нефти. Была и вся вышла. Нужда гонит дальше на север, где бродит с горящими голодными глазами рокуэллкентовский призрак полярной ночи. Вот они появились на картах в кабинетах геологов, месторождения-эллипсы, вытянутые по меридиану. Чем дальше к северу, тем крупнее. Нижняя, зачерненная часть – доля нефти. Верхняя, белая – газа. Чем выше по широте – тем доля газа больше. На берегу Ледовитого океана лунки, срезанные линией берега. Краешки, но хорошо видно, от чего. От почти что чисто газовых месторождений обалденной величины. Шельф подстелен газом. Как земной шар не взорвался на фиг в момент, когда Новая Земля раскололась от ядерного испытания! Океан спит, весь во льдах, на газовой подушке, и белый медведь тревожно нюхает воздух. Газопровод Ямбург-Гамбург трещит по швам, будучи проложен по вечной мерзлоте. Прежний хозяин моей дачи, специалист по неразрушающему контролю, ездит вдоль него с рентгеновским аппаратом, определяя слабые места.

Шельфы. У тех же геологов на стенке карта морского дна. На расплющивающих глубинах, в темно-синих впадинах навек умолкнет любая тайна. Архипелаг слагается из вершин подводной горной цепи. Возле молодых складчатых хребтов всегда нефть. Спор о передаче южных Курил на самом деле вопрос разработки богатейшего курильского шельфа. Юридический статус Охотского моря и без того с проколом – оно не чисто внутреннее. Отсюда все инциденты, вечные пробные шары, катаемые с обеих сторон, вплоть до сбитого южнокорейского пассажирского самолета. Если отдать южные Курилы, ситуация усугубится. С комической скоростью разворачивается кру – гом и поспешно драпает серенький российский морской охотник, по ошибке заскочивший на японский остров, лишь завидит в бинокль чужой флаг.

Ну да, нефть не только царица ночи. Доллар поет хорошо поставленным оперным голосом: и будешь ты царицей ми – ира, подруга вечная моя. Уже есть. Любовь миром более не правит, голод постольку поскольку. А ее величество нефть я видела. И кошка может смотреть на короля. Поначалу пялилась на пробирки в тесных комнатушках вдоль галерейки – внизу фырчала модель погружного насоса в натуральную величину. Потом, по жизни, у меня ее, нефти, было хоть залейся. На черном Апшероне, где тикают подобно маятникам старые качалки. В Ухте она хлюпала под ногами в теллуровой шахте. Рабочие в резиновых сапогах гребли ее совковыми, не в обиду никому будет сказано, лопатами.

На Самотлоре я ее не увидала – запрятана. Только факел газа, еще не забранного в трубу, мотался, метался, крутился, будто турбину вращал. Толстый жгут огня – жирный, черный, ровно покрышки жгли. Бетонная дамба приводит к бетонированной площадке, посреди которой торчат, прижавшись друг к другу, как дома темноликих корсаков в дельте Волги, восемь бетонных столбиков – окошечки с приборами увеличивают сходство. Это куст наклонных скважин, сосущих далеко окрест. Нефть сразу уходит в трубопровод, а труба есть вещь в себе. Только очень и очень посвященные знают, сколько и куда по ней перекачано. Пока светлая самотлорская нефть подтянется к терминалу в Новороссийске, в не много всякой дряни намешается. Нефтедоллары потекут еще более тайными, еще труднее отслеживаемыми путями. И снова лихорадочно искать. И сосать, сосать, пока есть.

УГРЮМЫЙ КРАЙ, ТУМАННЫЙ КРАЙ

Покидая его на год ли, больше ли, выхожу в Лубяны к первому автобусу, чтоб потом вволю разгуляться в Нижнем, до которого еще ехать и ехать. От зари роскошный холод пробирает через десять одежек. В рюкзаке сиротливо мотается пара обуви. Главное сейчас – донести на ногах до остановки рваные резиновые сапоги, отнимая их у глины шаг за шагом. Эта земля просто так не отпустит. Возле перелеска хватают за полы подсохшие сосёнки, вышедшие воевать непаханое поле. Велено проходу не давать – дань не плачена. Чем берут-то, не слыхали? Не гребешками, не поясочками? Слезами, матушка, слезами. Так что, на мне разве недоимка? Споткнешься о тонкую, не упавшую толком до земли валежину. Навернёшься, запашешь носом. Ни одна кикимора не высунется и не возьмет на себя ответственности. Бранись хоть до самого шоссе. Кто слышит, тот по-нашему не разумеет. Шаманская энергетика северо-восточной земли, ждущей и требующей нас к себе, в себя столь властно, в утренний час чувствуется яснее ясного.

Переобувшись наасфальте, прячу сапоги с пудом грязи в бурьян позадь бетонного навеса остановки. Мишка днями заберет на багажник велосипеда, а дотоле их моют дожди, засыпает их пыль и ветер волнует над ними – что придется. Что пробилось через засохшую корку суглинка. Взгляну и взвою. Там всходила люта печаль-трава, вырастало горе горючее. Нечто колючее, режущее коровий язык, более подходящее для верблюда. А как верблюд-то пришел в город Тамбов, тут ему и сказали - преподобная загогуля, не ешь нашего славного города Тамбова, вот тебе саламата. Ага. По реке текёт вода, в ней сигают верблюда, в моей милке семь пудов, не боится верблюдов. Открывай ворота – с юга Азия идет. Здесь дышит холодом через Урал. Мы на самом севере Нижегородской губернии, на границе с Костромской, раньше в ней и были. Кострома, Кострома, а чтой-то ты тут делаешь? Да вот, помирать собралась. Дед Мороз как подхватится – по ветерку умчусь к сибирским тундрам, так через нас полетит. В лесу поляны, от природы вымощенные камнем, затянуты белым мхом. Стекают к югу по карте названья, с какой-нибудь Лабытнанги до нашей речки Лапшанги. Под горой, отсюда не видать, именье Лапшанга графов Мусиных-Пушкиных. Двухэтажный барский дом, деревянный, почерневший, больше похож на деревенскую школу. Где тут смесь французского с нижегородским – всё своё. Разве наездом кто бывал – больно сурово.

Три бабы вышли на шоссе, молча разглядывают меня – я как кочан капусты. Некрасивые бабы, что греха таить. От такой же слышим – думают чуткие бабы. Угро-финский нос прочно уселся на лицах затерявшихся в мордве и чуди русичей. Откуда мы – ищи в песнях. Там весело – селезень ты мой касатый, молоденький, кудреватый, поплывешь ты вдоль Дунаю, вдоль Дунаю погуляю, там старушки скачут-пляшут, ссутулёмши, сгорбатёмши. Вот они – ссутулёмши, сгорбатёмши, а им едва пятьдесят. Дунай-река не примат, ко бережку прибиват. Рядом – немногословные малые народы. Челн ээ, снасть уке. В вагоне электрички будет хоть одно волжское русское лицо. Голова запрокинута, крупные черты и взгляд, захлебнувшийся пространством. В Нижнем на вокзале их уже будет целое нашествие. Пришли, докатились от одной большой реки до другой. Глаз не отведешь. Сколько сидишь, столько любуешься. Доехать, дотерпеть до Нижнего. Под конец по дамбе. Озёрца, разлив, ивняк, осока, отмели, мост и – кремль. Твердыня, твердая земля. Уфффф.

Бабы, вишь, не хороши. Вишь, не угодили замусоренные буреломом перелески, съедающие пашню, некогда с трудом отбитую у леса. В темном лесе, за лесью распашу ль я пашенку. Нелюбы и низенькие, прижавшиеся к земле избы Лубян. Не здешней стати, не для таких лесных мест. Переложены из старых, больших. Вот в Фалине, на глубоко размытой дождями крутой улице, где вечно оступаешься в извилистую канаву - такие северные избищи! Крыша высоким коньком. Гвозди на толе – что звезды на небе. Скат возвышенности такой махины не держит. Изба распадается надвое, точно Титаник. Дворы отъезжают – впору хворостиной стегать. Обнажается чисто тёсанный сруб горницы. Это ниже Лубян. Дальше за обрывом, не на 180 градусов по горизонту, а больше, видна заречная пустынюшка, лесные дали. До Ветлуги, за Ветлугу и, незримо – до Урала и за Урал. Там отрада, туда и глядеть. Глазной хрусталик сольется гранью с трепещущим воздухом, легкие станут легки. Внутренний голос скажет – все часы, что налетал во сне, зачтены, и встанешь на крыло.

На весь горизонт один дымок – смолокурение в Глухом, кульки на соснах. А так – нигде не блеснет, не аукнется, не воскурится. Лапшанга прижимается щекой к Ветлуге – идти можно напрямки, наперерез. Круглым полем, освистанным ветром. Налитым по дну водой овражцем. Наполовину снесённым в паводок мостом. Мелководная струя тянет, чешет гребнем речную траву. В тесных омуточках бултыхается не ищущая встречи с человеком северная застенчивая нежить. Вот сейчас плескался, весь заросший зеленью – я видела боковым зреньем. Оглянешься – уж и нету, охолонулся и убёг, вывернув плоские пятки. Следы запутывает. Под корягой стоит с невинным видом полосатый щуренок.

За мостом – жесткий луг. Косят, но как коровы это выносят. Через луга не рукой подать – мачтовый лес, которым тянется к небу хранящая упорную надежду земля, отдавая все силы этому стремленью и не досягая вышних. Сосны день-деньской сигналят туда качающимися сучьями. Жадно ловят оттуда молнии, исходя благодарным гулом. На подлесок бор не разменивается. Словно забором острога, закрывает даль плотно пригнанными в глазах стволами. Виляя меж них, уходит уклончивый леший неопределенного возраста и занятий. Удаляется задом наперед, не из какого-то там низкопоклонства. Просто спина у него напрочь отсутствует, это давно проверенный факт.

Чуть левее колкие луга пойдут «копытцами» – речка Лапшанга петляет, переправ нету, и в лесу ничего не стоит заблудиться. Я нейду и не слушаю, ночь темна и немесячна, реки быстры – перевозов нет, леса тёмны – караулов нет. Выберешься в Крестах – они в полукруге леса, туда стекаются все тропинки. Чтоб в стогу не спать, пойдешь ночью мимо заброшенных лагерей, пугаясь накренившихся вышек и спутанной проволоки. Если прошлое прицелится холодным дулом тебе промеж лопаток - ущербный месяц не вступится. Ржавое оружие находят в трясинах, здесь, где война не ночевала.

Автобус идет. Лёня едет на велосипеде, везет рыбу в садке. Лицо как на замок замкнуто. Не юродивый, просто полностью погруженный в жизнь лугов и отмелей. Отстает от автобуса и остается в моей памяти. Город вытеснил Лёню. Неудалому там сейчас не прокормиться. Тут старухи и накормят, и напоят, и скажут, что делать. Лезь-ка, Лёня, на столб. Вишь, они нас отключили. Подсоедини обратно. Леня лезет в кошках и резиновых перчатках с протекторными наклейками. Зависает наверху, глядя на речную долину, где стойма стоит короткий обрубок радуги. И, сквозь нее – в далекие синие дебри, откуда подступает в непонятном обличье, вроде бы женском, а вроде и нет, вольная волюшка. Как волка ни корми, он всё в лес смотрит.

Не было печали – черти накачали. Слез со столба, объятый неясным мечтаньем, и видит третьим глазом – едет участковый на велосипеде, как путный. Лёня едва успел кошки с перчатками в крапиву откинуть. Участковый спрашивает его, Лёню. А чего его спрашивать – вот он весь тут. Развернулся от крапивы, к лесу задом, к Дусиной избе передом, и своими двумя обыденными честными глазами ест участкового. Тот ему про Витька. Витёк завсегда идет к такой старухе, чтоб ей пора было получать компенсацию по вкладу. Сядут, сочтут года по пальцам, поговорят про похороны – где, как, в чём и на какие шиши. Вот баба Нюра позавчера получила тысячу – сегодня рожки да ножки. Витёк показывает – пропил. Но участковый сам знает, сколько человек может пропить за сутки, по большому счёту. Витёк кивает на Лёню. Ну, Лёня с ним выпил пополам одну бутылку. Участковый загибает палец. Пузан прослышал, принес огурцей – Витёк его поворотил. Пузан по злобе с утра пораньше побалакал с бабой Нюрой и – на велосипеде в Михаленино, к участковому.

У Лёни неисповедимый ход мыслей. Говорит, глядя в небо – если в деньгах не нашлось, то, может, найдется в бутылках. Поехали в Лубяны – два велосипеда, все четыре колеса. Приехали, заляпанные глиной. В бутылках, правда, нашлось, однако что-то не сходилось. Три дня считали, под конец с Пузаном – он бутылки из погреба доставал, у самих уж сил не стало. Когда запас иссяк, как раз всё сошлось. Вроде как в точку попали. Участковый присудил как припечатал – Витьку носить бабе Нюре безденежно хлеб из Селиванихи в течение года, начиная с сегодняшнего дня. Подсчитать никто не пытался, но, главное, обе стороны остались довольны и с приговором полностью согласны. Так даже лучше вышло. Деньги в избе всё равно не убережешь. Приедет сын из Нижнего – скорее пропьет, да еще как бы не помер. И в кассу теперь класть боязно. Витёк к трехдневному совещанию допущен не был, а только к вынесению окончательного вердикта. Отсиживался в Селиванихе у новой подросшей старухи, лишь недавно заговорившей с хорошо узнаваемой ласковой старушечьей интонацией. Про компенсацию больше спрашивать не приходится, а думать никто не запретит. Что Бог даст, загадывать не след, загад не бывает богат. Участковый взял велосипед за уши и поплелся по шоссе в Михаленино, ни шатко ни валко.

Лёня конопатит рассохшуюся деревянную бадью и покрепче сбивает штурвал, с помощью коего вытягивают её, тяжелую, от далекого водяного пласта на высокое плоскогорье. Видит таинственный вход в подземное темное царство, где водяной считает дневные тусклые звезды. С плеском тяжелым бадья на срез воды опустилась, ворот назад крутанулся, по срубу цепь зашуршала.

Лёня удит – один, на песчаном бугре, близ кусточка ракитова. Снизу видны две деревни. От Фалина стадо бредет, и пьяный пастух кувыркается с бабою в поле. Бердничиха выступает к реке разваленною банькой, за буйно заросшим оврагом. Вблизи заколоченная свиноферма, уже по дороге в Лапшангу. Свиней всех раздали, они верещат по деревням под каждой избою. В Лапшанге остался один племенной боров, по прозвищу Черномордин. Еще год назад шла баба запоздно с фермы, а волк толкнул ее серым бочком, повалил и, не глядя, пошел себе дальше. К Лёне сюда подойти можно совсем незаметно, по зарослям тростника, не только что волку, а здоровенному парню. Но незаметно подходит из-за реки, с пустынных лугов, оголтелая воля, и закрывается длинными волосами, и вроде поет, или ветер шумит, и вброд переходит без платья. Ушла и пропала, и только венок на сосне висит, где кончается тропка.

Деревни пустуют. В рушащиеся избы страшно войти. Смелые москвички-опрощенки лазят по чердакам за ткацкими станками, их собирают и ткут, и старух-комсомолочек учат. Wir weben, wir weben. Бывает, одна какая изба и сгорит, по пьяному делу. Ну, самое большее две. В какие-то годы всех, кто не упирался, переселяли на центральную усадьбу в Михаленино. Там, при впадении Лапшанги в Ветлугу, рейд, кой-какие судёнышки. Крайние дома на таком стоят угоре, что после дождя старому человеку нипочем не влезть, хоть держись за хвост кобылы, а кобылы-то нету. Как покойный дед Меркурий крышу перекрывал, одному Богу известно. С его избы в ветреную погоду всё железо улетает, и никто никогда еще его не находил. Угор – это угор, а усад – это огород. Земли – завались, лишь стало бы силушки. Усады у кого где, иной раз возле старой избы, сгоревшей или повалившейся – где издавна ухожено. Тетя Катя идет с огурцами в переднике – так пёс подол оборвал. Чей пёс-то? А пёс его знает. Адамыч каторжный выбежал с ружьем – пёс уж обернулся вороном и во-она где. Какой я пёс – я ворон! А тетя Катя кружит в исподнем подле чужой избы и голосит.

Сады редко у кого. Яблони на севере легко дичают, вишни горчат, сливы мельчают. Зато этого дичка во чистом поле не оберешься – на месте бывшего жилья. Есть и не совсем еще погибшие сады около много лет заколоченных изб. На них надо слово знать. Полезешь вместе с детьми через забор – обстрекаешься по уши. Повянь, повянь, бурь-погодушка, во мой зелен сад. Ох уж она и веет. Со головки цветы рвет, ретивое сердце жжет.

Хорошо, приветно рядом с обитаемым жильем. Весело глядеть в Мишкин бинокль, не вывесил ли Стасик флага на своем новом доме-скворечнике, приглашая нас в гости. Славно сидеть у него на стожке, глядя на сильную березу-камертон. Заглядывать в Антонинушкин цветник – зеленейся, зеленейся, мой зелененький садочек. Набирать из ее скважины воду в Стасиков бачок с крантиком. Неплохо тоже с Сашиной высокой изгороди смотреть в верховья Лапшанги. Или со Стасикова чердака скользить взглядом вниз по долине. И ковылять по насыпи за стенкой его светлой баньки. Но это уж всё про таких не местных, что не всякий год приезжают. Кто из Америки, кто из Германии. Вот – говорили и договорились. Живите в доме, и не рухнет дом.

Зима белая и неспешная. День короток, дела не больно много. Мороз в Волго-Вятском районе уж всегда будет. Волки подойдут поближе, а за хлебом восьмидесятилетняя Дуся пойдет на лыжах в Селиваниху. В овраг кто спьяну забредет – назад не выберется, потонет в рыхлом снегу. Старая северная изба велика, как целый мир. Тут клеть, там подклеть. Крыльцо крытое, с оконцем и лавкой над высокой крутой лестницей – тоже помещение. К церкви люди не приучены в этих старообрядческих селеньях, а церковный календарь держат и тихо радуются в святки. Звезда всходит с вечера пораньше и мирит небо с землей, кончая давний спор. Из тех изб, где зимуют, поднимается редкий дым – еще живем. И Кто-то там, наверху, ведет свою перепись.

ЮНГФРАУ

Это ее большая комната. Вот этой кудрявой девушки, запечатленной со снежными Альпами за спиной. На девушке короткий белый жакет из стриженой овчинки с отложным воротничком и застежкой сзади. Без горничной не снять. Шерстяная юбка, покрывающая высокие ботинки со шнуровкой. Большой суконный берет. Лицо гимназистки на каникулах. Она сидит на длинных санках вместе с женихом лет двадцати пяти, не больше. Жених – венгерский граф Петер Тороцкай. Опереточная фамилия, но из песни слова не выкинешь. И от сходства с фамилией Троцкий тоже не отречешься. Да, это ее шелковая ширма с лилиями, ее фарфоровый, до сих пор не разбитый умывальник. Ее письменный стол, придвинутый к широкому подоконнику – за окном Кривоколенный переулок. Ее пресс-папье с бронзовым пастушком в шляпе, лежащим на малахитовой травке. И целая стенка зимних альпийских фотографий, сделанных ее умным туберкулезным братом. Больших контактных снимков, где каждая крупинка снега на горной дороге, каждая шерстинка добродушного сенбернара тщательно проработана старинными драгоценными реактивами – в них так много серебра. Брат был привязан к двум камерам: Резерфорда, в группе которого работал, а также старинной фотокамере на штативе и с гармошкой. Тюремной камеры ему изведать не довелось. Приехал на родину вызволять сестру и умер в голод. Эти снежные фотографии, должно быть, охлаждали постоянный двойной жар его выпуклого лба. Эти нежные фотографии напоминали ему сестру в бесконечные санаторные месяцы на волшебной горе. Вот она тащит санки по разбитому копытами склону. А здесь на лыжах, в белой войлочной шляпе с полями и белом суконном приталенном жакете. Вместе с женихом – тот в кепи и галифе. Или на ступеньках братнина санатория, в большой компании. Всё она. Зимой девятьсот четырнадцатого года. Перед долгой разлукой с братом и вечной разлукой с женихом.

Борис живет теперь тут один. Мать отнервничалась, отмолчалась, отмечталась и ушла туда. Обе они – хозяйка комнаты и облагодетельствованная ею мать – приходят по ночам, хоть Борис их не вызывает, не умеет, не пытается. Приходят порознь и вместе, иногда даже взявшись за руки. Но мать приходит шестидесятилетняя, усталая, большеглазая, с прямым пробором в седых волосах. А попечительница ее является молодой, из того давнего года, и всё смеется своему невообразимому счастью. Отнимает маленькую руку у Борисовой матери, как у докучливой бабушки. Бросает на стол берет и долго умывает светящееся лицо в умывальнике с зеленым фарфоровым плющом вкруг зеркала. А утром в нем вода с серебряной пыльцой, будто выливали тогдашние фотореактивы. Иное дело мать. В тесной самодельной юбке садится боком за стол. Что-то торопливо пишет на пожелтевшей бумаге с вензелем и прячет под пастушка. Утром, как зазвонит будильник, Борис первым делом бросается искать материнское посланье – и не находит. Вот такие разные призраки. Юнгфрау дано оставить след, сохраняющийся при свете дня, а матери не дано.

У Бориса нет сил на реальную жизнь. Всё, на что его хватает – это терпеть своего начальника пять дней в неделю по восемь часов. Чистить там ботинки или картошку –c' en est trop. Обед на работе в столовой, об остальном лучше не спрашивать. Раздеваться тоже особенно не для чего. За окнами еще не смерклось, и тысяча девятьсот восемьдесят девятый год бесцеремонно в них глядит. Борис поворачивается лицом к стене, зябкой спиной – к альпийским пейзажам. Две стройные Юнгфрау, одна в сыпучих снегах, другая в костюме начала века, видят его бедную событиями жизнь. Борис пытается представить себе хозяйку такой, какой она умерла перед его рожденьем, испугавшись грядущего существа. Добрая к матери, она не смогла собраться с силами принять нового пришельца с его неизбежным криком и прочими прелестями. Унесла в гроб дореволюционную английскую блузку с застрочками и любимую камею – как просила. Легла на бархатную подушку желтовато – седыми волосами. Подняла к сумрачному небу обтянутые сухой кожей виски. И на немецкое кладбище, безо всяких на то оснований по крови или вере. В Альпах сейчас садится мартовское солнце, и сиреневый цветок закрывает пушистые лепестки. Мир успокаивается, как большой ботанический сад под колпаком божественного провиденья, вместилище прекрасных растений, приют диковинных животных, исполненных кротких очей.

Темные тени уже заглядывают в овальное зеркало умывальника. Толстые стены не пропускают робких звуков. Но Борис знает – для привидений еще рано. Соседи пока бодры и деятельны. Всё дальние родственники снежной девы Альп. В ее большую квартиру за годы послереволюционного террора их набилось много. По сиротству своему и охранной грамоте Луначарского, что успел выправить недолговечный брат, она смогла всех приютить. Последнюю – Борисову будущую мать, в одиночестве вернувшуюся из эвакуации, селила уже к себе за ширму. Сейчас по стертым ступеням лестницы с пустым мусорным ведром тяжело поднимается тетушка Августа. В полотняном балахоне – на длинных рукавах мережка – и пуховом платке до пят. Полуистлевший балахон трещит от непосильного напряжения ходьбы. Ее молодая фотография (спокойная голубоглазая волжанка-поповна) улыбается на стене в заставленной ненужной мебелью комнате. Неимоверная глупость тетушки Августы вдохновила клан родственников ее разведенного мужа на созданье серии очаровательных анекдотов. Вообще-то постоянные обитатели квартиры мало чем отличаются от таинственных ночных визитеров. Их появленье непредсказуемо, занятия эфемерны, источники существования спорны. Вот Никита Давыдов, тремя годами старше Бориса, идет домой, где давно не ночевал. Натыкается на юнгфрау и говорит – пардон. Отпирает дверь, как ни в чем не бывало. Хозяйка квартиры проскальзывает за ним в коридор аки тать в нощи. Не к Борису, в другую комнату. Весь второй этаж по завещанию принадлежал ей, а брату первый. Летом девятьсот четырнадцатого, за два месяца до своего назначенного венчанья, она приехала сюда к одру отца и застряла в России на полвека.

На самом деле ее видели все, кто хоть сколько-нибудь ей родственен, и все скрывают. Это не обсуждается – не принято между членами разрозненного сообщества. Но косвенные приметы того, что их объединяет некое знанье – есть. Лично у Бориса такое ощущенье, что лишь только он нарушит неписаный закон молчанья – больше юнгфрау не увидит. Мать является ему одному, он уверен. Ее записки не исчезают в бермудском треугольнике между чернильницей с двумя собаками, пузатой ножкой фарфоровой лампы и толстой тетрадью в сафьяновом переплете. Возникают потом в сознанье Бориса – бесконечной вереницей грез. А у юнгфрау замашки Лорелеи. Поет. При жизни ей запрещали, подобно девушке Агнес в ''Сказках Гофмана'' Жака Оффенбаха. Как и ее бедный брат, на фотографиях юнгфрау узкогруда. У этой возлюбленной тени странный голос. Не очень высокое, но удивительно легкое сопрано. С матовыми, фарфоровыми обертонами. Борис слышал ее не только у себя в комнате. В коридоре, на лестнице, под окнами. Какая-то старофранцузская песня о рыбаках Нормандии. Невесты ждут их на берегу в туманную погоду и молятся. Прелесть что такое. Себя не помнишь. Никита Давыдов, если когда здесь бывает, отворяет настежь дверь и играет на гитаре ту же всеми узнаваемую мелодию. К кому сегодня юнгфрау? А ни к кому. Умывает фосфорицирующее лицо на коммунальной кухне. Тетушка Августа невозмутимо осеняет себя крестом и продолжает полуночную готовку, пока плита свободна. Бесплотная краса долго моется, как кошка лапкой – хочет смыть с себя всю грязь окружающей жизни. Серебряное сиянье исходит потом от облупленной жирной раковины. Тося, невестка тетушки Августы, даже еще и поглупее ее, утром счистит всё пемоксолью. И струя из расхлябанного крана будет холодна, словно берет начало с альпийского ледника. У Бориса сегодня нет гостей. Но перед закрытыми глазами он видит дрожащий горный воздух и юное лицо на фоне снежной вершины. Постепенно вокруг виденья начинает сгущаться еле ощутимое тепло. Любованье обреченного брата и тоже обреченного, по другой статье приговоренного, о чем известно лишь всеведущей судьбе – жениха.

Счет времени идет на месяцы. Меняется расположенье светил. В Альпах осень, серый туман ползет в долины раздерганными клочьями. Никита Давыдов прекратил свои долгие отлучки. Закрылся в комнате и выходит только по неотложным надобностям, из которых питейная едва ли не самая необходимая, и к тому же трудно реализуемая. Не слыхать гитары. Напрасно юнгфрау поет свою песню в том конце коридора. Последний куплет – рыбаки услыхали звон за завесой тумана. К Борису она нейдет, всё вьется там, под Никитиной дверью. А здесь новости. Мать побывала. Ничего не написала, искала что-то на пыльном столе. Нашла и засунула в свой привычный тайник, где любая бумажка аннигилируется. Необычно было то, что Борис утром спрятанное нашел. Поднял ленивого пастушка – вот листок, на листке его собственный почерк. Стихи, давние, последние из написанных им, еще до болезни матери. Вдруг они показались Борису такими совершенными – как та туманная песня у запертой двери, о рыбаках и их невестах. Весь день в голове его творилось что-то невообразимое. Шел, шел стих. Прорвало плотину. Уже на работе Борис начал записывать, как под диктовку. Дома сел править, тянуть стих в свою, ему одному ведомую сторону.

Снова пошел крутиться счетчик времени. Может быть, юнгфрау и пела где-то в соседних комнатах, расчесывая светлые волосы перед бездонными зеркалами, но Борис не слыхал. Он числил себя в трудах по гармонизации нашего несовершенного мира. А серебряный зазеркальный скользил мимо, якобы не нуждаясь в его попеченье. Очнулся глубокой зимой, как есть всё проморгавши. В коридоре долбят стамеской по дереву – милиция взламывает дверь Никиты Давыдова. Притихшие соседи толпятся рядом. И высокий звон стоит за февральским туманом, от маленькой церкви в переулке.

ИРКУТСКАЯ ИСТОРИЯ, ИЛИ СВЕТ КЛИНОМ

Иркутск, не ближний свет, губернский город. Дворянский след, музеи декабристов. Поляков ссыльных русские потомки. Байкал, через холмы прорвавшись Ангарой, безудержно уходит к Енисею. Догнать, вернуть! Наставили плотин. Пред первой же плотиной Иркутской ГЭС река пошла в разлив. Такой она видна с обзорной вышки.

Это в иркутском академгородке. До Байкала еще пилить 70 км вдоль широченной, на себя не похожей Ангары. Раз уж плотина ГЭС рядом, первая ступень каскада, то и тон здесь задает сибирский энергетический институт. Есть еще иркутский геологический, у него музей. Там серебряные деревья с висячими ветками, выросшие в пещерах от капающей воды. На них в царстве ночи должны садиться светящиеся синие птицы. В другой витрине из прозрачной глыбы кварца торчит кристалл горного хрусталя – сокровище горного короля. По форме – отточенный карандаш, размером со старый советский огнетушитель. На самом Байкале, в Листвянке – лимнологический, сиречь озерный институт, тоже с музеем. В академгородке построено сколько-то жилых пятиэтажек. Небольшой микрорайон Иркутска, только на отшибе.

Всё же замкнутость дает себя знать. Уж как там живут в Листвянке, а в академгородке довольно своеобычно. С молодыми всё ясно – гитара, песни, походы. Каждые выходные на Байкал. Старшие хранят молодую дружбу, плавно переходящую в собутыльничество. Как темнеть, начинается шарканье тапочек по лестницам и бесконечные звонки во все двери. А Тане Сарматовой чуть за сорок. Двадцать лет была душой компании. Свет не производил такой славной женщины. Сын здесь вырос и отсюда уехал. Когда свалил муж, прежде всю душу вымотавши, Таня мгновенно включилась в режим ожиданья. Оно затянулось в оцепененье ограниченного круга людей. Скоро обнаружилось, что веселый нрав – хрупкое достоинство. Парадный фасад Таниной личности рухнул, и обломков было не собрать. В голове замелькало бесконечное поминанье женатых друзей. И свет клином сошелся на единственном неокольцованном, на Жене Безруких. Вейся, вейся и пади на его голову, заговор.

Но таков был заговор высших сил, что заговор по назначенью не попадал. Стекал куда-то на поколенье вниз и там кружил, складывая новые пары двадцатилетних. Утром на спортплощадке играли в футбол. В одной из двух мужских команд нападающим была Валя Пармёнова, детдомовка, с лицом, чуть тронутым полиомиелитом. В СЭИ она числилась дочерью полка. Коренаста, крепконога, упряма и сердита, как волчонок. Ладно. Хоч воно i хмарнесеньке, а всеж теплесеньке. И Танин наговор, провисевши всю ночь в ветвях суковатой березы, сел, как хорошая шапка, на лопоухую голову вратаря. Сработал, только не сразу и не вдруг. Коленки, разбитые при отраженье мощных Валиных ударов, до свадьбы успели десять раз зажить. И то чудо, что сработал. Валя Пармёнова слыла таким непарнокопытным – караул кричи.

Вот уж год прошел Таниного пока еще безобидного волхованья. Ершистые футболисты ясной осенью съездили вместе на капусту. В Москве из НИИ всю жизнь посылали на картошку, а здесь только так – на капусту. И в учрежденческих столовых у нас всю дорогу к дежурной котлете было стандартное картофельное пюре, а в Иркутске к бледному от хлеба шницелю для контраста – темная тушеная капуста. Дальше, мягкой зимой вся эта молодежная команда по воскресеньям ходила на лыжах туда, в сторону Слюдянки. В раскрытых, как книга, распадках щетинились рисованные тонким пером лиственницы, на полгода лишенные хвои. Бурной весною, сбегающей с гор, те же и оне же чапали пешкой – здесь так говорят – без ночевки, по шпалам заброшенной байкальской дороги. Там раньше вечно происходили крушенья, пришлось рельсы от берега здорово отодвинуть. Вратарь с нападающей теперь всякий раз несли вдвоем казенное сэишное ведро с уже начищенной картошкой и нашинкованной капустой – для варева. Наконец, пришло футбольное лето. Поездки на Ольхон, с палатками и полуночными кострами. Наши двое сидят рядом, глядя в огонь. Поют не Бог весть какими голосами, но довольно стройно:

В комнате давно кончилась беда,

Есть у нас питье, есть у нас еда,

И давно вода есть на этаже –

Отчего ж тогда пусто на душе?

Неправда, на душе не пусто, совсем наоборот. Рассветает, теплые клубы тумана катятся с одного берега узкого острова на другой. День настает яркий – прилежный взор следить бы мог полет Тани Сарматовой на раздутой юбке над каменистым плоскогорьем, где в расщелинах качаются желтые маки. Она довольно громко на неведомо у кого перенятом шаманском наречии посылает к шайтану и неподатливого Женю Безруких, и всю нашу мало оборудованную для веселья планету. Уже к вечеру, озирая сверху пустынную местность вблизи переправы на Ольхон, замечает – Валя Пармёнова с парнями лезет в пещеру. Во-он, заползает на брюхе тесным лазом, по уши вымазавшись глиной. А Женя Безруких в этот день не попался на глаза неопытной ведьме. Он еще на острове. Стоит с другом у подножья водопада. Спорят, заглушая шум воды, и голоса отражаются скалой, скрывающей их от Таниного неусыпного досмотра.

Теперешние Танины проклятья точно так же не досягали Жени Безруких, как раньше ее же приворотная ворожба. И не заметно было, чтобы обрушились на чью-нибудь голову вблизи. Вот разве овцы у бурятов дохли в то лето. Весь бурный период Таниного соломенного вдовства и самодеятельного ведовства Женя Безруких жил своей обычной, безгрешно размеренной жизнью. Реализовывал как умел гражданскую свободу одиночества. Бегал в шерстяном динамовском костюме холодными утрами по мокрым листьям. Читал самиздат, привезенный из Ленинграда. Без паники ждал утвержденья докторской. Обменивался на ходу приветствиями с недавними выпускницами иркутского университета. А уж они, при всей скромности одежд, были крепки той откровенной сибирской красотой, до которой Ренуару во всяком случае слабовато. Так или иначе, Женя Безруких подогрел ненависть Тани Сарматовой до такого градуса, что, ежели б узнал, то не в шутку встревожился.

Вот уж вторая безмужняя осень наступает Тане на пятки. Шелестить пожовкле листя, гаснуть очи, заснули думи, сердце спить. Тут ВАК (переводится как высшая аттестационная комиссия) снес яичко в Женин почтовый ящик – пришло извещенье об утверждении. В СЭИ пили, всяк согласно своему обыкновенью. То есть в основном допьяна, виновник же торжества весьма умеренно. И опять он, триклятый, ни ккк кому не присватался. Сразу за этим праздником приспел другой: на деньги из директорского фонда сыграли пышную футбольную свадьбу. Будто сорок отцов в полном согласии отдавали дочь. От общего вздоха облегченья повалился забор на спортплощадке, уж давно расшатанный высокой энергетикой игроков. В порядке величайшего исключенья молодым поднесли на блюдечке с голубой каемочкой ключи от двухкомнатной квартиры. Жаловать так жаловать. Да и было что дарить! Таня Сарматова уезжала насовсем, нянчить раннего внука. С нами крестная сила! Каково-то ей будет, без метлы полетавши, люльку качать! Ой горько будет, ой горько! Нет, это гости за столом кричат. А сами думают хором: получила эта девочка свою норму бед или жизнь догонит и еще добавит?

Хорошо ли, плохо ли, все фигуры разведены. Опять ложится черно-белая зима в лиственничные распадки. Встает поздняя заря, и четкой тушью проступают хрупкие ветви с шишечками, завязанными, как узелки – на память о событиях минувшего года.

ПОД ДЕРЕВОМ ЗЕЛЕНЫМ

Старую яблоню-антоновку видно от леса. Она накрывает ржавую крошащуюся крышу худшего по всей улице дома. Вот хозяин, зовут Петром. Враль, гордец, выдумщик. По призванью изобретатель, по профессии алкоголик. Лицо широкое, как лопата. Стоит, крутит крестообразный штурвал, нарезает трубы. Латает соседям разорванный в ложбинках летний водопровод. Второе мая, через забор канючит еще один дачник-неудачник: «Петь, а Петь…» Так и будут петь все праздники… пьешь урывками… Цыгановатая, нагловатая Петрова жена Зина, повариха из детсада, смотрит темным глазом – ходячим сглазом. Любовное согласие между несхожими супругами изначально обещало быть недолгим. Природа на всякий случай распорядилась сразу воспроизвести оба образца в близнецах Наде и Насте. Надя черноглаза, смазлива и увертлива. Настя дурнушка со смышленым взглядом и улыбкой клоунессы. Обе тут, темная головка и светлая. В первых строках нашего рассказа им лет по восьми. А вот и собака с наследственным именем Пальма. Стоит на крыше своей будки величиной с маленький сарай. Хотя, вообще говоря, красоваться нечем. Потомственная дворняга, букет кровей.

Петрова мать была малярка и рано померла от вредности красок. Петр в нее неприхотлив и ухватлив. Отца не было. То есть он, конечно, был, и, должно быть, очень и очень непростой. На два поколенья уж хватило этой загадки. Настасья Петровна намного интересней Надежды Зиновьевны. Стоят, шмыгают носами. Отец проверил пальцем резьбу, достал левой рукой из кармана початую бутылку. Открыл зубами, хлебнул. На закуску набрал в рот гвоздей. Не выпуская бутылки, пошел с молотком в правой руке. Набивает гвозди поверх заборов ближайших соседей. Их участки, нарезанные тонкими ломтями в результате нескончаемых разделов, переделов, продаж и перепродаж, являются сообщающимися сосудами. Петр утверждает, что к нему в сарай повадился ночевать черт. Эти гвозди – противобесовская оборона. На крыше сарая сохнет трава, накошенная для непасомой козы. Там же стоит чужая детская коляска, используемая для транспортировки травы из лесу. Если бы аист летел над поселком, он мог бы легко положить дитя прямо в коляску. Но Петр всегда идет домой с трудной алкогольной службы слишком поздно. Жена заперла дверь, и Петру остается провести ночь на сене в обществе неприветливого чёрта.

Сейчас еще не вечер, магазин открыт. Петр идет на площадь. У прилавка задумчиво говорит продавщице: « Ты-ко попей с мое…» Получает ответ: «Кто те неволит…» На стенке магазина написано по трафарету: «Бросиш! Отташиш домой!» Автор надписи, пожилой грузчик-татарин, сидит на ящике. Друг Кастрюлин где-то пiдхопив бочку и перегоняет ее домой котма, пиная нетвердой ногой. Петр провожает его до калитки. Втаскивают бочку вдвоем и садятся обмыть.

Отслужив Бахусу и дружбе, Петр впотьмах крадется домой. Береза стоит не за забором, как ей положено – в палисаднике стоит. Стало быть, ходит в гости к яблоне. К Петру же один черт. Вчера при полной луне сидел верхом на заборе – тьфу! И еще раз тьфу – калитка заперта. Это что-то новое. Петр орет басом на всех соседей: «Ат-ва-ри патихо-оньку калитку!» Потом сам лезет не хуже чёрта через забор с гвоздями, раздирая порты. Пробирается под окошко к дочерям – не откроют ли. Но там уж сидит кот Баюн, светя лютыми глазами, и Петр дает задний ход. До утра в сарае черт его давит, да коляска на крыше скрипит, катается взад-вперед, разбрасывая недосохшую траву. А огнеглазый Баюн перед рассветом оборачивается безымянным старым котом, давно отложившимся от каких-то скупых хозяев. Он бросает дерзкий взгляд на угомонившуюся коляску, задирает драный хвост. Уходит по ведомой кошачьему племени тропе в тот единственный сарай, где еще остались мыши, поскольку некогда стоял мешок с семечками.

Середина лета, девчонкам уже лет по двенадцати. Вяжут на поляне березовые веники для козы, которая смотрит нехорошими глазами и тянется тут же, не отходя от кассы, всё объесть. Отец пошел вроде бы по грибы, но свалился в дальнем конце поляны. Дочерям ни к чему. Они ушли, две скромные пастушки. Ночь легла, земля остыла. Петр на ножки поднялся и довольно точно вышел на свою улицу. В конце ее кирпичный дом цыган, обгоревший изнутри. Сейчас костер полыхает прямо на улице. Цыгане разъедают кремовый торт и безо всякой разумной последовательности собираются потом варить кулеш, не то здесь, не то в доме. При беспокойном свете огня ощипывают Петрову рябую курицу, которой Зина не досчиталась в обед. Петру бы надо курицу изъять – она чернилами помечена – и принести в семейный котел. Но рядом сидит черт. До поры до времени занят карточной игрой с цыганом, а дальше можно ожидать чего угодно. На всякий случай Петр спешит опасное место миновать. В своем палисаднике видит, как метла стучится к Зине в стекло, и давай Бог ноги в сарай. А там уже залег черт, тот или другой, поди знай. Петр залазит на сушильную крышу. Растягивается на пышных березовых вениках – в запахе жасмина и фантастических снах.

Осень, девчонки уже где-то классе в восьмом. Приходят, долговязые, с учебником геометрии. Я взываю к здравому смыслу: «Настя, если рама не косая, смерим веревочкой крест накрест с угла на угол, что будет?» – «Одинаково», - отзывается Настя. «А если углы не прямые, тогда как?» – « Тогда разное намерим». Яблоня, покровительница Петрова дома, низко опустила обремененные ветви. Антоновка поспела до прозрачности, что бывает не часто. Видно семечки насквозь. Так сошлись погоды. Ежик не может сдвинуть с места эти разросшиеся до неправдоподобных размеров восковые плоды. С шумом падает очередное яблоко, расталкивая уже лежащие на земле. Они, как бильярдные шары, катятся к дыре в заборе. Иные сразу, без дураков, падают на улицу, и никто их не подбирает. В каждом саду горой лежит падалица. Вот разве забеглый Петров товарищ, кабацкая голь пригородного поселка, обтерев какое яблоко о штанину, охотно им закусит. Березовые рощи стоят ярче яркого. Только сердце сжимается и твердит – недолго уж… недолго…

Петр говорит: в сентябре все дела отложи и только езди. Как он держится на велосипеде при такой его жизни – загадка. Возит и возит с полей – на всю семью, на всю зиму. Бодрый ветер дует в просторное Петрово лицо. Издали видны синие, глубоко посаженные глаза. Месяц непрерывного воровства – самый осмысленный в жизни Петра. Он, кажется, даже просыхает на утренние экспедиционные часы. Всю дислокацию нонешних посевов и посадок знает назубок: возле зверофермы кукуруза, картошка левей. Черт же натягивает поперек светлых просек невидимые канаты, чтоб Петр покрепче навернулся. Путает в лесу тайные тропы, пересеченные узловатыми корнями. Нет нужды! они уж надежно размечены ободранными зелеными капустными листьями.

Стоит зима, темная малолюдная зима. Москвичи в Москве, местная голытьба в отключке. Петровы дочки недавно закончили школу. Надя живет где-то в общежитии. Настя здесь, работает на почте. Петр один бредет домой. Собаки лают, ветер носит. Холодный ветер, выдувающий душу из надоевшего, никак не изнашивающегося сильного тела. Не знавшая утоленья духовная жажда жжет привычной питейной. Глумливый черт вьется в непонятной черной поземке, хватая за полы бушлата. И светится дочернее оконце, выходящее на север, в чужой палисадник.

Приезжаю весной, трубы лопнули. Где Петр? весь вышел. Замерз в начале марта, не дошед до дому всего ничего. Огонька не было в северном окошке – Настя там, через два дома, хороводилась с парнями. Вот она зеленым майским утром идет мне навстречу, держа их двоих с двух сторон за руки, чуть повернув голову в сторону какого-то одного. К вечеру отворяет окно, из него вовсю шпарит радио Орфей. «Настя, ласточка, тебе разве такая музыка нравится?» - «Что, громко? – робко спрашивает Настя. – Сейчас сделаю потише». – «Нет, как раз. А сама ты это любишь?» – «Ага, люблю». Я ей десять лет долбала по мозгам такими мелодиями – сработало привыканье. Прилетел соловей, сел промеж нашими двумя тесно поставленными домами на тонкую вишенку и завел свою музыку. Вишневые дрова, заготовленные Петром для самогонения, сладко пахнут в костре – Настины ухажёры разложили.

В Петров день кукушка подавилась колосом. Замолк ее легкомысленно-наивный голос, живший в лесу. Черт пришел помянуть неблагодарного друга Петра. Спокойно перелез через забор. Гвозди вчера вынул Настин boy-friend, с разрешенья притихшей Зины поселившийся в доме и на радостях вкалывающий изо всех сил. Тот ли это малый, кого Настя отличила тогда, в мае, легким наклоном русой головы? Черт сел под яблоней, закинул копыто на копыто, откупорил бутылку и меланхолично булькал, пока донце не задралось к звездному небу.

УРОКИ РУССКОГО

Май идет, несет майское деревце в лентах. Дожди сокрушительно обрушиваются на него. Сады цветут, лягушки квачут, над ними тучи горько плачут, и соловью, пока поет, вода за шиворот течет. Как няня Паня рассказывает: первый день дождь льет сорок днёв и сорок ночёв… второй день дождь льет сорок днёв и сорок ночёв… Наконец вся вода вылилась. Погода излютовалась. Тут и занятия в гимназии кончились. Лёля, на волю! Эгей! Школяры, врассыпную! Бросим все премудрости, побоку учение, наслаждаться в юности наше назначение.

Настало Вознесенье. Рванулись ввысь погожие облака. Нюта привезла Лёлю домой, повидала матушку и скорей обратно в госпиталь. Незачем Бога гневить – отец на фронте, двое братьев под его началом. Лёля с утра отсиживается на сундуке в гардеробной, поджавши ноги под не совсем еще длинную юбку. Свыкается с тишиной и безлюдьем. Кто-то вошел, сел за шкафом. Села – в доме сейчас только женская прислуга. Лёлина подруга по меланхолии подала голос, сначала глубоким вздохом. Потом запела и мало-помалу разошлась во всю мощь своей печали. Горничная Глаша, тремя годами старше Лёли. Какую придумала балладу, понабравшись у господ:

Во Франции, во Франции

Жил да был король.

У короля две дочери,

Красавицы собой.

Старша была смуглянка,

Как темная ночь.

Меньшая – красавица,

Как царская дочь

Ну конечно. Наша царская дочь лучше ихней королевской.

За младшую красавицу

Посватался король.

Старша сестра меньшую

Сманула потайком.

Пойдем, пойдем, сестрица,

На бережок морской,

Посмотрим, родная,

Чем моря убрана.

Убрана вся моря

Сребринскою парчой,

Еще моря покрыта

Парчою гробовой.

Заныли все реки,

Проснулись все леса –

Старша сестра меньшую

Столкнула с бережка.

Плыви, плыви, сестрица,

Ищи у моря дна.

Родимая сестрица,

Водица холодна.

Под конец баллады Глашина беспредметная тоска улеглась, и Лёлина заодно. Лёля вышла из укрытия – пошли, Глаша, на речку, я ее с лета не видала. Пошли, пошли, я матушке скажу – одной мне нельзя, там берег осыпается.

Шагают вдвоем по проселочной дороге, петляющей, как сама речка Поворя. А та, радуясь свиданью, синеет впереди. Все горести взлетели в высокое небо, где на них есть управа. Даль в ровных березовых рощах так ясна, что больше походит на ограду рая, чем на край света. В голове вертится строфа, пока ничья: вы могилку ройте в поле, вон у той реки, чтоб качались надо мною летом васильки. Светлая смерть, еще не знаемая в лицо, привечает Лёлю из-за церковной ограды. Вон и высокий обрывистый бережок. Смотри не столкни меня, Глаша, не возьми греха на душу. Что Вы, барышня, я Вам не сестрица лютая. Окститесь широким крестом. Это всегда пожалуйста. Рука сама знает. Не сестрица, так дальняя кузина. Мы Полтевы, деревня Полтево и все крестьяне пишутся Полтевы. У них у всех легко узнаваемые полтевские глаза. Да и не только глаза. Когда-то в деревню попала наша кровь и на диво прочно закрепилась. Встретишь мужика на меже и невольно сделаешь кникс. Захочешь отказаться от родства и не откажешься. Лёля взглянула через плечо на идущую позади Глашу – как в зеркало. Что, барышня? Ничего, приходи вечером буквы учить. Приду.

Вечер синий-синий. Майские жуки летят в открытое настежь окно. Глаша, голубка, ты же в школу ходила. Аз, буки, веди – дальше ни с места. Глаша, что ж ты из школы-то помнишь? А всё помню, барышня. Помню, батюшка Ваш в метель домой не пускал. На колокольне звонарь прозвонит – не выходите за околицу ребятишек встречать. Дядя Парфён настелит нам соломы, дров из сенцов принесет – в печь подкинет. Барский Гнедко возле школы стоит. Дядюшка Игнат сгружает парного молока флягу и хлеба горячего мешок. Подсаживает в санки учительницу Софью Афанасьевну, шубейку под нее подтыкает. Вьюга за окошком то-оненько поет. Дядюшка Парфён молочко по кружкам разливает, хлебушек ломает, фитиль в лампе подкручивает. Читать уж не надо, а мимо рта небось не пронесем. Бог напитал, никто не видал, кто видел – тот не обидел. Нам приказано спать – дяде Парфёну караулить, чтоб не угорели. Ты, Глаша, как по писаномуговоришь. А буквы-то, буквы? Ну-тко! Я, барышня, всё помню – Отче наш, Свете тихий, Достойно есть, Богородице дево радуйся, Иже херувимы… Глаша, аз, буки, веди… твоя-то буква глагол. Господь как пишется? в церковных-то книгах? Вспомнила, барышня. Вот такая кочерга. Типун тебе на язык, Глаша. Сама ты кочерга. Грех. И грех с той же буквы, барышня. И в кочерге она есть, правда? Есть, есть. Ну благо ты поняла. Я уж думала – не в коня корм. Иди-ко ставь самовар, матушка зовет. И Глаша выносит из комнаты свое удивительное лицо – серьезно, будто икону подымает.

Старенькая Валерия Андревна просыпается на раскладушке в коммуналке. Не со всеми виделась во сне, но всё же – с матушкой, Нютой, Глашей. В коридоре пляшет обычно мрачная Полина по прозванию Грейс Пул: зарплату получила я, чекушечку купила я… Ох не надолго эта зарплата. У Лёлечки всегда лежит спасительная трешка на тот конец, когда Полина озвереет.

Синий был вечер. Жуки гудели. Почту со станции передали с оказией. В одной перевязанной бечевкою пачке для именья и деревни. Открытки с красным крестом вместо марки. Прочли свои – офицерские, без дурных вестей. Потом долго разбирали солдатские, две из госпиталя, пока не убедились, что ничего худого нет. Завтра Лёле идти по избам всё это читать. Хорошо-хорошо лететь вестницей без единой тяжелой вести. На ногах крылья – с аттического барельефа. Ветер надувает юбку, будто не Лёля, а рыбачья фелюга идет под плотным коричневым парусом. Пачка писем спешит вперед, отрывая карман. Впереди за развилкой маячит молодая баба. С утра пораньше косить ходила – где трава подросла. Немножко с сеном не дотянули. Лёля бабу обходит с осторожкой, поберегаясь вострой косы. Наша баба, полтевская. Точеное лицо, узкие ладони. Ты чья? Полтева Марья. Это ни о чем не говорит. В деревне их шестеро. У тебя на фронте кто есть? Муж, Иван. Это тоже дела не проясняет. Таких пар Иван-да-Марья у нас четыре. Отец к каждой свадьбе корову дарил, то и счет вел. Мой раненый лежит. Ага, уже легче. Сейчас найдем. Из двух госпитальных открыток одна от Ивана с наказом к Марье, как ей жить. Лёля, войдя в транс, исполняет перед бабой импровизированный танец Меркурия. Машет открыткой, разгоняя запах пыли пополам с росой. Марья, пляши! Марья пляшет на пригорке, а зеленые перелески теснятся кулисами позадь деревни. Лёля читает звонко, эхо возвращается издалека. От воина Ивана поклон отцу-матери, сёстрам-невесткам и жене Марье. Живи, Марья, честно. Много не убивайся, меня на выписку. Свечку поставь за исцеленье раба Божьего Ивана. Баба закрывает лицо передником. Лёля удаляется танцующим шагом навстречу застенчивому солнцу, унося с собой открытку, читать отцу-матери, сёстрам-невесткам. А Марья всё медлит, опершись на косу, застясь уже целой юбкою. Над ее удлиненной головой, покрытой клетчатым платком, стоит чуть приметное сиянье.

Нейдут письма от гимназических подруг. Никто гостить не едет. Все притихли. Юности не до наслаждений. Матушка в свалившихся на нее заботах об именье немногословна. Няня Паня, Глаша да кухарка Евдокия – вот и вся Лёлина компания. Идет июль шестнадцатого года, и Лёлиного шестнадцатого года тоже. Эти молодые глаза – как теперь Валерия Андревна сказала бы: просветленная оптика. Выйдешь в поле, небо накинет на тебя невесомый покров – кажется, взгляд достает далее горизонта. Там, за синими лесами опять равнина, подвластная ветру. Тени облаков бегут по жнивью. Незваные-несеяные васильки не просят на бедность. Колокольни колосятся крестами. Не надо и глаз, всё в тебе с рожденья. Слепой узнает любую пядь. Зимой в Москве Лёля, не окончив французского сочиненья, закроет под лампой глаза и станет виться над этой рожью, доколе не скрипнет дверью приехавшая из госпиталя Нюта. Тогда лишь вернется мыслью в зиму, и то не московскую. Там, на снежной равнине, матушка коротает одинокие вечера над своей двойной бухгалтерией. В девичьей няня Паня вяжет чулки, прикладывая один к другому. Неспешно рассказывает молодой пряхе Глаше: первый день дождь льет сорок днёв и сорок ночёв… второй день дождь льет сорок днёв и сорок ночёв… Ворочается в школе совсем оглохший Парфён, крестя спросонок темные углы. Курятся дымком избы прекраснолицых крестьян Полтевых, не бахвалящихся родством. Наконец допишет Лёля сочиненье о Гийоме Оранжском. Еще останется полчаса на милые беседы с Нютой о близких. Это пока не завопит в коридоре сорвавшаяся с цепи Полина, требующая трешку с кроткой Валерии Андревны.

ПРИХОДИМ, УХОДИМ, ПРИХОДИМ ОПЯТЬ

Моей любезной внучке Анюте

Летний день пылит в стёкла первого этажа. Тому, кто не видел жизни лучше этой, уже рай. Мелкие цветы жимолости рябят на подстриженных кустах - ах, хорошо. Инженерша Верочка – ее недавно ушли на пенсию- выдает одежду из химчистки. Пробирается боком между вешалок, в белом халатике, рукава обрезаны. Мотает с большой бобины синтетический шпагат. Ловко придерживает бумагу острыми локтями, заворачивая сложенную вещь. Через дорогу Верочкина пятиэтажка – ну очень удобно. Там, на остановке, крепко стоит торчащими из шортов ногами загорелая Юлька, средоточие ее любви. Между ними двумя было промежуточное звено – Верочкина дочь, мать Юльки. Ее вроде бы больше нет на свете. В доме, теперь обреченном на слом, куда поменялись уже вдвоем, не считая собаки Жульки, никто имени этой третьей женщины не слыхал. Вот тут мне подсказывают, в ноосфере записано – была махровая альтруистка. Тогда понятно. Верочка витает в своих мыслях, склонив к стопке наколотых квитанций легкую голову, не то седую, не то белокурую. А Юлька той порой уж ходит на серфере в заливе возле Строгина, упершись в доску обеими ступнями, пропустив парус меж колен – низкорослая и суперустойчивая.

Дома никого нет. Жулька сдохла в декабре своей смертью. Была так стара, что ее, вежливую, никак не согласную обойтись без выгуливанья, Верочка с Юлькой выносили во двор на полотенце. В молодости красавица, колли, черная с ярко-рыжей каймой, выбивающейся из-под густой шерстистой попоны, как солнышко из-под тучки. Умненькая. Не выпускала провинившуюся школьницу – Юльку из дому, если получала такую инструкцию. Читала Роберта Бернса в переводах и в подлиннике, по свидетельству Верочки, якобы заставшей ее за этим занятием. Господь, властный остановить солнце в небе, дабы свершилась победа иудеев, продлил Жулькины дни до той поры, пока у Юльки не появились крутые друзья с машинами. Petit maître Павлик, двадцатилетний владелец мастерской по ремонту бытовой техники, явился в дутой куртке поверх жилета с карманами для денег. Рожа у него была слегка опухшая. Еще двое парней ждали в машине. Юлька с Павлином вынесли Жульку в старом саквояже, отданном ей насовсем. Отвезли в лес под Крюково. Развели костер, оттаяли землю. Дали залп из охотничьего ружья, хоть порода была не охотничья. После погребенья поставили столбик, чтоб знать, где собака зарыта. Так что когда на той неделе средь сонного жаркого дня по водосточной трубе в открытое окно под прикрытием тополя залез вор, и тявкнуть было некому.

Вор быстро побросал на пол Верочкины тряпки из шкафа и, должно быть, чертыхаясь, взял единственное, что было нового – Юлькин свингер. Юлька первая вернулась. Встретила Верочку в дверях новостью – был вор с хорошим вкусом. Та поинтересовалась, что же вор у них нашел. Покачала головой: скажи лучше – у тебя с вором сходный вкус; а впрочем, доброму вору всё впору. Так или иначе, вор не поленился запихать объемистую одёжку в Юлькин кожаный рюкзачок, отпер изнутри дверь, порядком натоптав в прихожей, и был таков. Закрыв следственное дело, Верочка удалилась на кухню, а Юлька во двор, куда вышел вор. Гремел гром, сигнализация в машинах пела на разные голоса. Ласточка метнулась над доминошным столом, за которым в одиночестве сидел человек, ранее здесь не виданный. Изможденный, на вид лет тридцати пяти. В чуть прикрытых лихорадочных глазах сквозила дерзость пополам с усталостью. Выложил на обитый клеенкою стол татуированные руки с искалеченными пальцами. Юлька хмуро уставилась на предполагаемого пахана. «Чего тебе, голощелка?», - сказал тот не очень вежливо. Употребленное им слово, по-видимому, указывало на незрелость той особы, к которой было обращено. «Пойдем, - процедила Юлька сквозь зубы, - посмотрим, богатую квартиру обворовали или бедную». Пахан без возражений встал и оказался очень долговязым. Пришли. «Ну», - настаивала Юлька. «Бедную», - констатировал пахан. «Вот и дай им по шее». Кивнул ей в ответ и пошел – из квартиры, из подъезда и со двора. Больше его тут никто никогда не встречал. Выслушав пересказ беседы, Верочка нашла, что Юлька обратилась как раз по адресу.

В тихой химчистке остановились часы. Верочка тотчас включила радио. Время посмеялось ее наивности и обратило свое циферблатное лицо к шестидесятым годам. К Верочке в общежитие МАИ приехала из Калуги мать посмотреть, как устроилась. Привезла перелицованное перешитое зимнее пальто, внушительное – ну просто гоголевская шинель. Полюбовались, повесили на гвоздь, пошли смотреть Москву. Вот им Москву и показали. Сравненье с шинелью было не к добру. Подруги приходили, уходили, оставили открытым окно. Вор долго бросал в него рябину, потом залез и увёл Пальто. Мать с Верочкой вернулись в грозу под сломанным зонтом с праздно торчащими спицами. Ветер выгибал его наизнанку, меняя ориентацию репера. Ввалились, мокрые. Видавшая виды, как будто бы закаленная жизнью мать тут ни с того ни с сего дрогнула. Повалилась ничком на аккуратно заправленную Верочкину койку, заломив худые руки, с криком «последнее, последнее». Верочка скакала на одной ноге, вытирая казенным полотенцем длинные волосы и приговаривая: «Фуй, мама… как тебе не ай-яй-яй… побереги слёзы… нечем станет плакать… будут еще беды…» Девица вещая, она оказалась права. Господь наслал такие утраты, что и плакать было неуместно, а лишь думать о гневе Его. Но пока гроза миновалась, солнце село не в тучу. Мать с Верочкой спят валетом на узкой постели, старшая на подушке, младшая на скатанном свитере. Обеим снится Ока, песчаные обрывы и потемневший от дождей двухэтажный деревянный дом.

Юлька, голоногая и голопузая, прямо из Строгина, не заходя домой, едет на одну из своих тусовок. Их у нее штук пять – есть и крутые, и всмятку. Соскочив с двадцать восьмого трамвая, ныряет в метро Щукинская. Как эскалатор услужливо тянет людей ей навстречу! Юлька играет, будто у нее на плече кинокамера. Нету, а хочется. Ага, парень попал в кадр. Вести, вести, не упускать. Заметил взгляд, помахал рукой. Уже сверху обернулся, бросил к ней, тоже оглянувшейся, банку от пепси. Банка проскакала мимо и брякнула – привет! Сойдя с эскалатора, Юлька пошарила в пакете. Купальник тут, а мобильника нет. Только купила, заработала – возила на море группу детей. Вот так, побаловались.

Часы в химчистке пошли, но не в ту сторону. Опять какой-то шестьдесят затертый год. Верочка стоит на эскалаторе в блузке, сшитой из белого школьного фартука. Та немного съехала набок, образовав в костюме своей хозяйки трудно извиняемый беспорядок. Верочкой владеет устойчивое заблужденье, что лишь она смотрит на окружающих, а на нее никто не глядит. Комплекс невидимки. Будто экран поставлен меж нею и людьми, проницаемый лишь в одну сторону. Жадно разглядывает едущих навстречу, воображаясь режиссером. Ищет актера на роль. Вон, вон. Нет, тот, высокий. А кудрявый будет дублером. Уже садясь в вагон, замечает – ей разрезали бритвой сумку. Взяли кошелек, в котором один проездной. Всё равно жалко, месяц едва начался.

Старенькая Верочка идет с работы домой. Ей кажется – она летит подобно горнолыжнику, разгрузившему пятки в передней стойке, вся сместившись к цели. Но, поймав на миг боковым зреньем свое отраженье в витрине химчистки, составляет несколько иное представленье о своем четырехмерном облике. Оказывается – сгорбилась, вытянула по курсу движенья длинную шею. Плохо заколотые волосики торчат смешными рожками. И вообще ползет как улитка. А Юлька, рано пришедшая на квартиру Таси Монаховой, мерит перед зеркалом классный прикид. Ловит на плече радужного зайчика. Спрашивает – как? Слышит в ответ чистую правду: ты на свете всех милее, всех румяней и белее. Победно хлопает себя по сильному брюшному прессу. Верочка засыпает, объятая сумерками, убаюканная шумом тополей. Юлька уж позвонила – домой не будет, уезжает на Истру с тремя ночевками.

На Истре дым коромыслом. Проснулись поздно. В багажнике заранее заготовленный фарш, тесто для мантов и две мантышницы с дырками. Надо только лепить. Лепят, шумят, нажгли жарких углей от больших бревен. Вода давно уж кипит, и скоро долгожданные манты – первый блин комом – опрокидываются наземь. Их едят, нацепив на прутики, сплевывая еловую хвою. Перезваниваются по мобильным, ездят в деревню встречать прибывающих, заодно – в магазин. Собрали большой катамаран с парусом, и самая шустрая четверка, заняв места на раме, отчалила от берега. Кто-то шпарит вдогонку на серфере. Северный ветер рябит темную от солнца воду. Снова падает вечер, все тусовки колобродят возле своих костров, не замечая друг друга. Стоит сплошной тяжелый рок, с ведрами вместо ударных. В Москве жара долго не спадает. Верочке снится, как она, в возрасте уже за тридцать, идет на водных лыжах. Развернулась, и по своей волне, как по стиральной доске: др-др-др. Душа в легких снах отдыхает от пережитых страданий и радуется – так, должно быть, в камере пыток человек радуется обеденному перерыву палача. Утром привыкшая бить тревогу мысль вскидывается: что там, в этих тусовках? Вон – она, дурно хранимое сокровище, уж заявляет непререкаемым тоном, что анаша продукт натуральный, и вреда от нее быть не может. Верочка робко возражает – и белена натуральный; тут грань очень и очень размыта, лучше к краю не подходить. Дитя молчит, таит свои упрямые резоны: какого тогда лешего все эти стертые до полного безличия люди учили нас в школе – есть упоение в бою и бездны мрачной на краю?

Приходит холодная осень. Юлька бегает в шапочке, связанной шлемом, закрывающей уши, а заодно и зубы от пронзительного ветра. Похожа на Сольвейг. Вообще вид у нее такой, будто за ней и грехов не водится. Ходит в институт (не очень прилежно). Носится там по лестницам, ловко ставя ноги в башмаках на платформе и никогда не оступаясь. В ее походке слышно эхо других шагов. Это молодая Верочка прыгает через две ступеньки в МАИ. Срок установки кожимитовых набоек на ее босоножки давно упущен. Деревянные каблуки наполовину стесались, она щелкает ими, как козочка копытцами: цок-цок-цок. Время свершило один круг, и мне очень хотелось бы увидеть, как свершит второй. Души, ушедшие в мир неизведанный! Дайте мне увидеть Юльку в будущем! В ней есть нечто, подобное сильному ростку. То малое, из чего потом разовьется большое. Вижу, слышу, знаю! Вот она идет. Только не такая, какой я мечтала ее застать – в расцвете сил и разума. Ладно, уж какую показали, на такую и погляжу с немым удивленьем.

Лица не видно, на нем легкая тень, будто от проплывающего воздушного корабля. Но это она – узнаваемая резкая отмашка «шатуном», как при спортивной ходьбе. И кто-то держится за ее юбку, кто-то непонятный, еще не явившийся. Не ее дитя, не может быть – осанка у нее немолодая. Внук или внучка. А Верочка? существует ли она еще хоть в каком-нибудь другом измеренье? витает рядом с этими двумя или нет? Ложится ли ее неприметная тень на песчаную дорогу, когда они быстро походят мимо мокрых кустов? Нет, не ощущаю ее присутствия. Ушла, и с концами. Тут Юлька говорит новым, более низким голосом: «Верочка!» Маленькое существо, будучи названо, сразу же обретает явственные черты девочки и откликается – что? Надо же, перевоплотилась. Тогда всё хорошо. Лучше не бывает. Пойдем, моя недоверчивая муза. Ну же, левой, правой. Сено, солома.

ПЕРИОД ПОЛУРАСПАДА

И шмели, и цветы, и трава, и колосья,

И лазурь, и полуденный зной.

Срок настанет – Господь сына блудного спросит,

Был ли счастлив я в жизни земной.

И забуду я всё – только вспомню вот эти

Полевые пути меж колосьев и трав -

И от сладостных слез не успею ответить,

К милосердным коленам припав.

Иван Бунин

Звоню Ване. Ага, дома, уже выписался. – Ваня, это Варвара. – Не знаю такой (голос холодный). – Ваня, вспоминай… Варвару, Алевтину… - Алевтину знаю (тон отстраненный). – Ваня, помнишь, я еще на дерево лазала? – Зачем? (Недоуменье. Пауза.) – Ваня, выздоравливай (кладу трубку).

Алевтина здесь. Ее вспомнил – уже хорошо. Хочу сесть в кресло рядом с ней и чуть не плюхаюсь на колени к Ване. Только не такому, как сейчас, а лет на пять помоложе. Он занял свое привычное место справа от Алевтины. Именно она у нас уполномоченная по Ване. Видит ли она эту тень Банко? Видит, налила третью чашку чаю. А он не пьет, лишь сияет благодарной улыбкой. Теплый пар делает его черты неясными, и скоро кресло пусто. Должно быть, он сейчас не совсем точно локализован. Временами на том свете, временами на этом. Как шредингеровская частица.

Потом приехала сестра из Хотькова и Ваню забрала. Поселила жильцов в его квартиру. Жильцы нам с Алевтиной ответили, что он жив, что туда можно звонить, только по междугороднему. Ваня сказал сухо и коротко – здоров, и сразу гудки. Так что мы, жалея денег, это дело прекратили. На бывшей общей Ваниной и Алевтининой работе доподлинно знают, что Ваня еще скрипит. Там по давнему решенью общего собранья акционеров всем ушедшим на пенсию (а на самом деле снова работающим где придется) ежемесячно выплачивают какие-то гроши. Так что мы держим ситуацию под контролем. В общем, на проводе другой человек, уже наполовину отчаливший. А прежний, привязчивый, позарез нуждающийся в нас Ваня вьется поблизости, пробиваясь к нам всякий раз, как только его отпустят из неведомых сфер.

Мы с Алевтиной ковыляем в Переделкине вдоль железной дороги, глядя на белое поле. Проходим мимо еще не совсем облетевшего старого дуба с огромным дуплом, заколоченным листом кровельного железа. Здесь Ваня когда-то подначивал нас ходить босиком по снегу, а сам и не думал. Мы, две голубки, перемигиваемся, снимаем походные ботинки и деревенские носки. Шлепаем по первой пороше и темной прелой листве разбитыми ступнями. Из-за дуба появляется тот, о ком мы думаем. Давится смехом, притопывает огромными резиновыми сапогами с толстой подкладкой из синтетического ватина. Говорит с затаенной нежностью: «Мне с вами хорошо!» Спешащая мимо девчонка в короткой кожаной куртке с удивленьем уставилась на троих рехнувшихся стариков, исполняющих под деревом диковинное pas de trois. Тут на меня находит сомненье: а вдруг она видит pas de deux? Я кричу ей вслед – скажи, сколько нас? «Двое, старая пьянь, - бранится та на бегу, - у меня, блин, в глазах еще не двоится».

Сидим – с кем? с Алевтиной, конечно. На дом-учёновской лыжной базе в Мичуринце. Склонились, пыхтим, шнуруем ботинки. Поднимаем головы, как по команде – Ваня стоит уже готовый. Нелепо одетый, в безобразной жовто-блакитной шапочке. Красивые черты лица уже немного расплылись. Голова Шаляпина на туловище Дон Кихота. Дает нам веселую отмашку и идет к дверям. Лыжи заранее воткнуты в сугроб, чтобы снег не лип. Выходит во двор, склонив голову. Ныряем за ним – его нет. Вышел в другое измеренье. Вот Ванины длинные лыжи торчат из снега, на фоне двух огромных елей в нарядных шишках. Заносим их в дом, ставим между лавкой и скамьей. Уходим вдвоем на десятикилометровую лыжню.

Зима миновалась. Мы, разумеется, с Алевтиной (мы с Тамарой ходим парой) сейчас возле Москвы-реки. По Усовской ветке, хоженной-перехоженной нашей троицей. Поля – непаханы, несеяны – всё равно дымятся. Песчаная почва давно впитала талую воду, и Алевтина чапает разувши – ей только дай. Жаворонки стоят в воздухе, между небом и землей. И наш друг будто с неба упал. Проявился внезапно, освещенный сверху солнцем. Встал столбом посреди дороги, заливается во всё горло: лейся, песенка моя, песнь надежды сладкой… Вдруг поперхнулся звуком и как сквозь землю провалился.

Неделя-другая проходит. Теперь сидим обе-две в овражке под распускающейся березой, на большущем пне, где всегда хватало места троим. Обуваемся, собираясь идти на электричку. С Алевтиной вечно так – разуваться, обуваться… Поём двумя некогда очень хорошими голосами: то было раннею весной, трава едва всходила, ручьи текли, не парил зной, и зелень рощ сквозила. Мягкий тенор присоединяется к нам. Мы подвинулись, дали место худой заднице нашего названого брата. И ручьи текут, и зной не парит, и сквозит зелень рощ.

Едем домой в электричке. Напротив нас, у окна, свободное место. Никто его не занимает – на него потусторонняя бронь. Вот, вот он. Прижался к стенке, подобрал длинные ноги. Смотрит на нас с немым обожаньем. Назябся душой где-то там. А где - рассказать не можно. Подъезжаем. Тестовская. Становится грустен, потом еле виден, и после Беговой окончательно исчезает. Мы встаем, машем в опустевший угол: прощайте, прощайте – пора нам уходить.

Начало лета, у нас, стало быть, с Алевтиной привал над круглым прудом. Это на месте затопленного картофельного поля, близ Барвихи. Она говорит – а слабо тебе залезть на ракиту для меня одной, старой дурочки? Я охотно лезу, это мой обычный цирковой номер. Слезаю – они уж вдвоем заворожённо ждут, как я прыгну с развилки наземь. Алевтина мечтает вслух: в следующий раз пойдем на Москву-реку и будем плавать под мост. Добавляет: ЕБЖ (если будем живы). Ее обычная аббревиатура. Говорит – почерпнула из дневников Льва Толстого. Ваня, услыхавши, погружается в себя. Думает, наверное, о своем новом нездешнем обиталище. Пока что он еще на двух стульях. Мы его не теребим. Переглядываемся – где он сейчас? что там? он слышит райские напевы? или ежится в холодном вихре? Ну что, неделя прошла. Мы с Алевтиной живы. Плывем под мост, по теченью, довольно далеко. Она посередине, я ближе к берегу. А вот и Ванина седая прилизанная голова, промежду нашими. Значит, еще не ушел. Но уже задумывается. Держи ухо востро.

Троица, высоко поставленная церковь звонит. Мы, подруги, идем туда полями, колыша юбками сорную ромашку. Колокола в небе, колокольчики на обочине проселочной дороги. Выбрались на нее. Ну, ну, где Ваня? Только в церкви он к нам присоединился. На полу свежескошенная трава, алтарь в цветах. Кто-то сзади так складно хору подпевал. Обернулись одновременно – он. Дышит нам в затылок. Всё время отвернувшись от алтаря стоять неловко. Когда я во второй раз взглянула, его уж не было.

Июль. В песчаных обрывах ласточки вырыли отверстия. Мы, читай с Алевтиной, премся в самый жар, сминая пыльный подорожник. Топаем на слиянье – Истра впадает в Москву-реку. Там такая струя, что утаскивает - еле выгребешь к берегу. Речная трава треплется бахромой по теченью. Сидим над водой на травянистом карнизе, болтаем ногами, попадая пятками в ласточкины гнёзда. И видим – Ваня идет к нам по берегу, с рассеянным лицом. Увидал, расцвел. Шел, шел – не дошел. Исчез в мареве.

Осень. Желуди под дубами, чуть поеденными гусеницей. Что делаем? правильно, сидим. С нею, с Алевтиной то есть, на стульчиках, прислонясь друг к другу спинами. Нету Вани. Не является больше. Не кружит по воскресеньям над нашими привычными маршрутами. Не ездит в электричке по Белорусской дороге. На его место супротив нас усаживается кто попало. И новая зима, зима без Вани, совсем на носу.

Ну что, после того первого инсульта года ему хватило, чтобы со свету убраться. В январе Алевтина позвонила на ихнюю работу, и ей сообщили новость, уже трехмесячной давности. С кем я стану долгу зиму коротать, с кем я стану тёпла лета дожидать? А как же – с Алевтиной. Летом пойдем снова и снова разучивать полевые пути меж колосьев и трав. Увидим Ваню – далеко впереди, оторвавшегося от нас. Алевтина, ходкая, скоро с ним поравняется. А там и я, младшая, их догоню, и мы уйдем втроем в блёклое от жары небо.

СТАРИК И ГОРЕ

До чего же они все худые – участники войны. Испитой старик, портки висят. У него в Ессентуках лицензия на торговлю скобяными товарами, ларек на рынке. Так уж ему повезло – был с Брежневым под Новороссийском. Его гвозди, шурупы, дверные петли мирно соседствуют с ребристыми тыквами и крапчатой фасолью. Другие, тоже поджарые и загорелые лицом старики вечно толкутся подле его будки. Импровизированный клуб. Глядишь – и веселей. Сейчас приехал в Москву посмотреть кой-какого товару, чего на месте не достанешь. У него раз в году бесплатный билет.

Сын на вокзале его не встретил. Старик немного подождал, потом деловито повесил через плечо сумки с жаренными на сковороде пирогами. Такие же сын скоро привезет с его стариковских похорон. В этом деде, уроженце натеречной станицы, семнадцатого года рожденья – ничего казацкого не заметно. Может, и есть, но так затерлось, что не различишь. Долго и упорно полоскала его жизнь. Вытащил бумажку с адресом. Разглядел хорошими глазами, но разобрать не смог. Попросил молодую девушку, расспросил ее про метро и поехал на неприветливую окраину. Сын только что заимел комнату в коммуналке. Оттягал при разводе у третьей по счету законной жены. Старик знал, что ему определено там недолго пожить. Потом сын пустит квартирантов, как он сам делает в Ессентуках. Сын обитает на одну остановку ближе у четвертой, незаконной жены – адрес на другой стороне. Дед пошевелил мозгами под кроличьей шапкой и послал себя по этому адресу, написанному незнакомой теткой незнакомой четкой рукой.

Так, без мороки, ничего не выходит. Старик проехал на остановку дальше, чем намеревался, и вышел там, где ему предстояло поселиться. Рыжие кирпичные дома с белым узором-бегунком теснились к самой мостовой, будто боялись не попасть, не сесть на невиданный супертранспорт сумасшедшей городской жизни. Фабрики в глаза не лезли, но дышали где-то рядом. Лица у людей были типичные-фабричные. Старик в этом немного разбирался. С пирогами на плече пошел обратно через мост, поверх великого множества железнодорожных путей. Собака увязалась за ним, нюхая промасленную спину. Ушлый, он легко нашел длинный дом на шоссе, зашел с тыла и позвонил в дверь квартиры на втором этаже.

Открыла женщина с отсутствующим взглядом, и старик со вздохом облегченья узнал домотканые шерстяные половики со своего же базара. Зеленые с красным или красные с зеленым, они лежат там скатанные на прилавке рядом с толстыми узорчатыми носками, невесомыми пуховыми платками и прочими предметами привычного обихода. А с прилавка напротив светит яркая, слипшаяся сладким комком курага, набравшая запас солнца на всю зиму. Вслед за половиками старика обступила тьма-тьмущая знакомых вещей, что сын наживал из года в год и упорно таскал от жены к жене, втискивая по тесным московским углам. Старик потыкался между стен, почитал по слогам чудные названья книг на корешках: Ма-хаб-ха-рата… Лао Дзы… Русскими буквами, но не по-русски. Это у нас есть такие народы. Даже на деньгах написано – бир манат.

Пришел сын, правда – не сразу. С резко выраженным горским типом, хоть в родне напрямую такого не просматривалось. С бородой и бегающими глазами. Абрек. Сразу кинулся к магнитофону, выломанному из чего-то более крупного, и включил свою беспокойную музыку. После ужина, за которым сам не ел, отвел старика на ту квартиру. Больше они до старикова отъезда не виделись - только звонили друг другу. Но их жизни в течение десяти дней шли близко и параллельно. От этого было никуда не уйти.

Старик, привыкший сам возле себя росу обивать, приладился к распорядку работы пельменной и пункта приема стеклопосуды. Отчужденье шибко грамотного сына – беда давнишняя, сто раз оплаканная. Покупки предстояли немудрящие, в конце концов хватило универмага на трех вокзалах. Времени было навалом. В облупленной куртке до колен старик раза три на день ходил по мосту, провожая взглядом шмыгающие внизу поезда. Куда пошли? не к вам, не к вам. А что, у нас как раз неплохо. У нас осенью рясные сады. У нас река Подкумок быстрая. У нас далёко видно – всё в горы и в горы. А здесь грязный туман – лица не отмоешь. У нас таких и холодов нет. Вон, баба мимо прёт – гляди, как упехтерилась.

Сын ходил в шапке пирожком, скупо поджавши губы. Укрывал шапкой раннюю седину и преждевременную лысину. Лечил кого-то наложением рук, будучи при этом вконец больным. Скорее, сам таким путем лечился – забирал энергию. Приносил с ксерокса эзотерические книги. Пять страниц про циклы солнечной активности, а уж потом текст, никак с содержаньем первых страниц не связанный. Сын голодал по строгой системе, а старик, видавший настоящий голод, дивился. Одно у старика было чадо, и то чудное. Наглядевшись на проворно змеящиеся поезда, старик перемещался по мосту ближе к сыновнему дому и силился разглядеть в талой мгле три окошка над плоской крышей магазина. Напротив них теснились к железнодорожному полотну малюсенькие огороды за спинками от железных кроватей. Время летело, как летит в старости, и сквозь городскую гарь уж проступала весна. Где-то там, за много шпал, пересыпанных щебнем, на другом конце Москвы жил Миша, которого старуха тринадцать лет назад потайком окрестила в Ессентуках.

То есть старуха была тогда еще не совсем старуха. По-станичному уже старуха, а по-городскому еще бабёнка. Несла в церковь довольно тяжелого, почти двухлетнего Мишу. Тот, тыча пальцем по сторонам, спрашивал –чо? чо? Благорастворение воздухов было вроде как сейчас – предвесеннее, только здесь это март, а там февраль, и веет слаще. С гор шли сырые серые облака, но крест всё равно сиял, такой утешный вблизи чужих народов. Батюшка разбранил, что поздно принесли крестить. Старуха отмалчивалась, не желая валить на сына, которого рядом не было. Миша той порой ухватился за поповский крест. Батюшка усмехнулся и велел наливать воду в купель. Миша хорошо у них погостил, до самой осени. Сын зимой привез его на долгую побывку и отчалил в Москву. Когда забирал, тайный Мишин крестик остался в старухиной коробке, обклеенной ракушками. До следующего свиданья, которое так и не состоялось. Теперь, через два сыновних развода, Мишу не то что в Ессентуки не залучишь, а и сюда на шоссе.

А что Миша? Миша захлопнул том «Всемирной литературы», дочитав «Тэма О'Шентера». Поглядел с девятого этажа на разбросанные огни полупустого, не заполненного жизнью Конькова. Невольно послушал телефонный разговор деда – министерского чиновника. Двое зануд на проводе. Подумал про приехавшего, экзотического деда – пьянчужку из ларька с южного базара. Отец упомянул вскользь про этот визит. Миша дождался, пока московский дед положит трубку, и стал звонить по номеру, тихонько списанному накануне, при встрече, из отцовской телефонной книжки. Старик в это время открывал дверь непривычным ключом и всё боялся не успеть. Но мальчик звонил долго, с настойчивостью новичка в мире поступков. Старик ворвался в дверь, не зажигая света, поднял трубку. Дед, это я, Миша. Ты что, оглох? Чего ты там копаешься? Старик, уронивший от неожиданности бутылку пива, шарил в темноте. Кажется, не разбилась, стукнулась о носок ботинка. Дед, я к тебе в Ессентуки приеду. Старик ощупывал бутылку дрожащими руками. Ну, ты что, дед? Телефон на том конце отключили. Чуждый мир сомкнул оборону, не впуская старика. Так однажды, не в Москве, не в Ессентуках, еще где-то, на Пасху не мог войти в церковь. Стояли намертво, плечом к плечу. Вот и сейчас - глухо, как в танке.

Утром встал затемно. Последний нонешний денечек. Поезд в ночь, билет в кармане. Дожидаясь открытия пельменной, стоял на мосту, как на посту. Что-то в мире изменилось за ночь. Сильный южный ветер сломал фронт, прорвал низкие тучи, явил синеву. Тамошний ветер, горный, горний. Летели облака, которые просто так не летят. Не облака, а крылья. Они подняли тяжелое горе и понесли аж до Ледовитого океана, где умеют его привычно горевать смирные северные народы.

К вечеру пришел сын. Взял в обе руки старикову поклажу, запер дверь, положил ключ себе в борсетку на смешной петельке. Велел старику достать билет из кармана пиджака, проверил день и час. Отвез на вокзал, посадил, помахал рукой в перчатке. Старик бросил на него прощальный взгляд, время сделало свою зарубку. Платформа подалась прочь от старика – к северу. Там остался, как в погребе, холод. А старик поехал доживать оставшуюся жизнь – немногим менее года – в отзывчивой суете рынка. До того самого дня, когда остановятся над его головой белоснежные облачные крылья.

ТАРУССКИЕ СТРАНИЦЫ

Ока течет, оглядываясь за поворотами. Несет надкушенные яблоки – на них в это лето никто глядеть не хочет. Течет, заносит илом низкорослый ивняк. Передвигает тихонько песчаные отмели. Берег высокий – Танька и сама хотела бы тут лежать. Прямо сейчас умереть и не встать, до того хорошо. Отойдешь от реки в рощу – там старые коленчатые березы. Сядешь, как в кресло. Ишь, вытянули всю влагу из долинки – сухая земля прогрелась. Васёк идет босиком с удочкой, остановился. Танька, тебе чего завтра подарят? - Не знаю… а тебе? Им исполняется пятнадцать, они близнецы. Двухлетнюю Таньку при разводе забрал отец-художник, с него тогда и копейки было не взять. Васёк достался матери. И по виду – высокая большеглазая Танька похожа на Ростислава, веснушчатый востроносый Васёк на Тому. Лишь к лету теперь приезжают на машине – отец с женой, бабушка Рита, что растит Таньку, и она сама. Тома работает здесь в столовой, Васёк ходит в школу. Пошли, Васёк, к нам, тебе от бабушки Риты тоже что-нибудь перепадет. – Да ладно, мне уже от бабушки Фроси по шее перепало. – Пошли, пошли. Идут по мосткам через овражек, заросший бальзаминами. Бабушка Фрося, легка на помине, загоняет свинку. Та уклоняется, оступаясь в канаву. «Вот и ноги перломаешь», - отмечает бабушка Фрося с удовлетвореньем. Наставив свинку на путь истинный – на торную тропинку – наконец реагирует на Таньку: «Эк вымахала девка». Потом снова обращается к свинке: «Погибели на тебя нет». Брат с сестрой прыскают. Получается, что на Таньку нет погибели. Покинув эту бабушку, взбираются на горку к другой. Таруса на колесах высоко стоит. Красивая бабушка Рита под яблоней печет оладьи на дровяной садовой печке. Яблоки, падая, разбиваются о чугунную плиту и сами пекутся, издавая заманчивый запах. А, Васёк, здравствуй, милый… сейчас будем есть оладьи с печеными яблоками. Васёк садится на краешек стула. Вежливо поевши оладьев, сматывает удочки.

Вваливается отец с женой и гостями. Набивают березовые поленья в три багажника и кортежем отправляются на Оку жечь костер, прихвативши Таньку и оставив бабушку Риту сумерничать в саду. Стоит великая сушь. Дрова на берегу, на ветру, так и полыхнули. Затрепетало, загудело пламя, рванулось лоскутьями ввысь. Молодая переводчица с испанского взяла гитару и запела по-испански. Знаменитый текст – начинается плач гитары, разбивается чаша утра. Не надо знать каждого отдельного слова, понятно по интонации. Кругом заклубилась мгла, а огонь поет свое: у меня светло, у меня тепло – красно летечко! Танька отходит в сторонку, издали смотрит в очерченный круг света. Какие-то ничейные стихи, которые она не смеет еще назвать своими, начинают звучать в голове:

Костру, человечьему голосу в темной ночи, что так легко звучит –

Огня сияющий столп летящий звук освещает, будто Господь из огня вещает –

Костру, человечьему голосу отдайте мои слова,

И темным теням затихающим справа и слева

Тени моей затихающий трепет отдайте, и не рыдайте,

Когда лишь пепел холодный его сохранит поутру.

Тише – когда умру.

Танька глядит на звезды – они в августе на небе плохо держатся. Не успевает придумывать желанья, твердит одно и то же: чтобы бабушка Рита подольше прожила. Чтоб она, Танька, была при ней и к мачехе в дом не попала. Это желанье не сбылось Танька перестаралась в своих просьбах к звездному небу – нечаянно спугнула судьбу. Но сейчас она об этом еще не знает. Хотя кто поручится. Может быть, такая настойчивая мольба – уже догадка.

Васёк с товарищами шатается в темноте. У матери шофер, он потом уйдет. Пока что курят утащенные у шофера сигареты. Дразнят собак, те никак не уймутся. Трясут яблони, свесившиеся через забор. А чего трясти – земля и так усыпана. Закапывать не поспевают. На базаре яблоки дешевле картошки, и то ни один приезжий не берет. О своих и говорить нечего. Странное дело – дождей всё лето нет, а грибы в лесу пошли кольцами от каждой грибницы. С кольца по полведра. Жарили, солили, теперь и на них не глядят. Люди говорят – к войне. Капуста завилась плотными кочнами – не унесешь. Крали и красть устали. Куры высидели Бог знает сколько цыплят, они подростками бегают по дальним оврагам. Лови – не хочу. Такому шею свернуть – милое дело. Жгут свои пацанячьи костры, поджаривают цыплят на листах железа. Носят соль в кармане. Цыплячья кожица хрустит на зубах.

Что дерево трясти – само в срок яблоко спадает спелое. Маргарита Александровна замаялась подбирать свою коричневку в тонких прожилках – гости ордой ходят топчут мягкие яблоки. Стоит, усталая, провожает взглядом падающие звезды. Загадывает без уговора Танькино желанье. Чтоб ей, старой переводчице, посидевшей, пораженной в правах, приютившейся тогда за сотым километром – еще пожить. Чтоб Таньке к мачехе не идти. А тайная опухоль растет как гриб в это буйное лето.

Полночь упала – так падает занавес. Отец чокнулся с женой и гостями. Поздравил Таньку с днем рожденья. Васёк поглядел на них из кустов, потом тихо свистнул друзьям, и побежали в темноте купаться. Вышла из тумана стреноженная лошадь. Стали подсаживать друг друга к ней на спину, она брыкалась. Танька слушала тихое ржанье и жалела, что их с братом поделили так, а не наоборот. Однако же зависть в дворянском дитяти посеять нам было бы жаль. Когда Васёк пришел домой, шофер еще был там, сидел выпивал, и Ваську досталось за позднее возвращенье. Сами посудите, мог ли он придти раньше. Васёк был человек тактичный. Не стал спорить, только стрельнул из кармана не очень трезвого шофера еще полпачки сигарет.

Мать не сообразила, что завтра уж настало, и Васька можно поздравить. Васёк и на это не обиделся. Лег зубами к стенке смотреть свои сны. В них лошадей было явно больше, чем наяву. А утром мать рано ушла – подарка теперь надо ждать до вечера. И это Васёк проглотил. Оделся почище, чтоб днем заглянуть в тот, верхний дом. Вышел на берег и получил свой подарок. За ночь цыгане встали табором над Окой, растянувши цветные польские палатки – такая мало у кого есть. Вот откуда вчера взялась лошадь. Забегали близ воды цыганята – в рубашонках без порток, с непременной соплей до земли. Лошадей оказалась две, одна вчерашняя, другая с пегим жеребенком. С телег еще сняли не весь скарб. Цыганки в многочисленных юбках разбирали самовары и чашки, перекликались гортанными голосами, напевали обрывки песен. Что-то их было очень уж много. Ясно одно – на телеги сажали только ребятишек, сами же шли пешком. Девочки лет по десяти показывали подругам какие-то танцевальные движенья, прищелкивая пальцами. Васька окружили темнолицые мальчишки, стали клянчить сигарет. У него сколько-то было в заначке. Долго жался, потом отдал. Взрослых мужиков было совсем не видно. Должно быть, не вернулись еще с небезопасного ночного дела.

Дома Васёк достал огромную тетрадь и акварельные краски, подаренные той, верхней бабушкой в прошлое лето. Налил воды в баночку из-под майонеза. И вдруг рука пошла сама рисовать и нарисовала больше, чем увидели глаза. Не просто тенты палаток и оборки юбок. Движенье, воздух, звон голосов, дрожь натянутых веревок. Васёк высушил рисунок, выполненный по мокрой бумаге – подсмотрел у отца – и спрятал. Спрятал все улики своего нового занятья. Кисточку, краски, альбом, на обложке коего великолепным почерком бабушки Риты было написано: тетрадь сия принадлежит и никому не подлежит. Никому не подлежал непонятный дар, полученный Васьком в день пятнадцатилетья. Никого не касался внезапно открывшийся в нем врожденный талант к изобразительным искусствам, развитью которого интеллигентность даже вредит. Васёк погляделся в зеркало, причесался и пошел наверх к отцу как равный. Впереди над холмом стоял облачный столп с крыльями и нимбом.

НОЖ

Здесь с ножом в груди он лежит,

И никто его здесь не знает.

Из Федерико Гарсия Лорка

Четырехэтажный кирпичный дом на станции был один, стоял торцом к рельсам, темный от старости, похожий на большой ломоть ржаного хлеба. И еще три двухэтажных оштукатуренных барака – три ломтя поменьше. Дач в сорок восьмом году еще не было, появились позже. Рельсы лежали на соплях, шпалы приплясывали, когда шел товарняк. Цвела сирень, Колька с Аликом играли в ножички, и Колька прошил ножом рант Алькиной сандалии, пригвоздив ногу брата к земле. Еще чуть-чуть, и поранил бы. Но чуть-чуть не считается. Вытащили нож, Алька помотал ногой в дырявой сандалии и сказал старшему брату с улыбкой: бросай еще раз. «А то я тебя не спросился», - посмеялся Колька. Бросил удачно, оттяпал большую часть братнина земельного надела. Вышла из барака тетя Нюра, позвала Альку привязать веревки для белья. Безотказный Алик тут же побежал. После тетя Нюра увела его к себе – дать печеньица. Кольке стало завидно, он сложил ножик и ушел без брата домой, в четырехэтажку. Бабушка спросила: «А где Алик?» – «Что я, сторожить его что ли стану», - буркнул Колька. Старая пристала с ножом к горлу: «Возьми слова назад… скажи – это не я… я такого не говорил». Но тут Алик пришел с печеньицами, себе и Кольке, и всё забылось. А ножик куда-то запропастился. Искали и не нашли, ни вечером, ни утром. Колька кружился на одной ноге, приговаривая: «Черт, черт, черт, поиграй и отдай». Не сработало. Потом и это забылось.

Старое старится, молодое растет. Бабушка стала плохая, всё лежит на диване под зеркальцем и половинкой целлулоидной утки, прислоненной к стене. Укатали сивку крутые горки. Кольке уже пятнадцать, работает учеником в вагоноремонтных мастерских. Лязг с утра до поздней ночи. Бегает на новенького за водкой. Немного и пьет, когда взрослые нальют. Худой, будто дикий гусь, и весь как обсыпанный – веснушка на веснушке. Круглолицый Алик доучивается в семилетке. Пятый раз читает под партой «Графа Монте – Кристо» без начала и конца. Еще в войну разорвали на самокрутки. После уроков хозяйничает как умеет. На нем огород – длинный, в низинке, возле железнодорожного полотна. Народу на станции мало, земли в полосе отчужденья всем хватает. По весне Алик жжет старую ботву и мусор, что набросали из окон проезжие. Обгорает дочерна склон, горечь дыма смешивается с запахом угля от разноголосых паровозов. Алик ворочает лопатой тяжелый суглинок, поезда идут над его головой. Видно их брюхо, со всеми причиндалами. Рельсы приподымаются, пугаяпроносящийся скорый: а вот скинем. Птицы подождут, пока состав покажет хвост, и опять за своё: фьють да фьють. Алька режет на четыре части жухлую, проросшую в погребе картошку, тычет ее в землю бледными ростками вверх. Меркнет дневной свет. Колька волочит на сбитых дощечках с приделанными колесиками мешок угля для домовой котельной – в мастерской мужики дали и велели поскорей забрать, пока мастер не хватился. Их тут, ремонтников, в четырехэтажке до фига. Затащил в подвал, высыпал на кучу, уже почти подчищенную совковой лопатой. Подгребая поаккуратней, наткнулся на нож. Тот сперва звякнул, после сверкнул в свете тусклой лампы. Поднял -– не детская игрушка, финка с прозрачной наборной рукоятью. Отнес к насыпи и незаметно от еще копошащегося Альки зашвырнул в медленно идущий открытый вагон с углём. Пусть уйдет, откуда пришел. Потом пекли с братом прошлогоднюю картошку, какая получше, на угольях от прогоревшего костерка. После залили огонь по-свойски. Алик понес бабушке горячие картошки, а Колька пошел обратно в мастерские, на всю ночь. Чего-то там не поспевали в срок. Идти километра полтора. Немного не доходя наткнулся на тот же нож. Торчал в деревянной просмоленной шпале, так же угрюмо блестя рукояткой. Колька со всей злостью вырвал холодную финку из рассохшегося бруса и забросил в колодец. В глубине плеснуло, булькнуло, будто рыба ушла на дно.

После смены Колька спать не лег, а ушел искать сморчков – вчера дядя Витя принес полную корзинку. Глупый весенний гриб, похожий на извилистый человеческий мозг, повылазил величиною с кулак, только надо знать места. Снег еще не везде стаял, медуница проглянула, темно-голубая с темно-розовым в одном цветке. Брать грибы Колька был проворен. Быстро спустился в темный овражек. Там сохранился сугроб, весь облепленный еловой хвоёй и обнаживший полосатую рукоятку финки. Уж показалось и острое лезвие. Птицы кругом испуганно молчали. Колька к ножу не притронулся, пустился бегом, унося на подметках слипшиеся пласты осиновых листьев. На опушке разорались вороны – держи, держи – и уж было не до сморчков. Дома Алик рылся в тумбочке. Перебирал учебники, тоже наполовину ободранные. Нет сморчков? на нет и суда нет. Нашел какую-то срамотную алгебру Киселева, облитую бензином, и уткнулся в нее. Ему за семилетку сдавать.

Алик в Москве, живет у тети Раи – покойной матери сестра. Учится в радиотехникуме, работает в мастерской по ремонту радиоприемников. Ездить к бабке с отцовской стороны, у которой Колька остался, не поспевает. Чинит радиолы «Латвия». Чтобы проверить, не плавает ли звук, ставит одну и ту же обколотую по краям пластинку на 78 оборотов: «Давно ли роскошно ты розой цвела, но жизни непрочной мину–у–ула весна». Идет запоздно к тете Рае, то же самое и поет: давно ли роскошно. Давно. Давно горел костерок на пригорке, постукивали колеса на стыках рельсов, а Колька заливался художественным свистом: соловьи, соловьи, не тревожьте солдат.

Автомобили с ЗИЛа нынче запирают на платформе товарняка в железную клетку и везут, ровно диких зверей напоказ. Раньше везли в открытую. Они забирались колесами друг другу на спину, будто молодые бычки в стаде. Было их не так уж много, бензину – залейся. Открыть с инструментом в руках кран цистерны – милое дело. Главное не зарываться. Колька успел взглянуть на встречный состав с «москвичами», пока наливал канистру. Закрепил ее на багажнике старого мотоцикла и скорей свалил. Товарняку дали зеленый, человек с флажком на подножке проходящего через переезд вагона матюгнулся Кольке в спину. Мотоцикл припечатывал колесом сор с цветущих берез, резал надвое густо настоянный воздух. Кольке было куда спешить – в женском фабричном общежитии его ждали. Железная дорога уж скрылась из виду, когда он остановился заправиться. Из канистры вместе с льющимся бензином выпал нож, проскользнул мимо бака и упал наземь. Не тот, что преследовал Кольку три года назад. Такой, из которого лезвие выскакивает со щелчком. Колька скривил губы, обтер нож об землю, засунул в карман и хорошенько застегнул.

Ночью Колька проснулся не дома и с тяжелой головой, неведомо отчего. То есть неведомо отчего проснулся, а голова раскалывалась от вчерашнего питья. Девушек в комнате не было, только быстро одевался в редеющей мгле долговязый парень – с вечера вроде такого не видал. Снизу доносился приглушенный шум драки. Колька живо сунул ноги в брюки, а чужой парень выхватил из нагрудного кармана нож. Щелкнул, лезвие выскочило, и парень выскочил – на лестницу. Там что-то мягко упало. Колька, уже одетый, нащупал в правом кармане куртки свой нож и сиганул в окно, на куст боярышника. Чуть левей был запрятан его мотоцикл. Газанул, рванул напрямки сквозь ветки. Почувствовал асфальт и – без оглядки. Лишь на переезде разглядел: куртка не его. Нож? нож чужой, хоть и с такой же кнопкой, как у того, чисто отмытого в цистерне. Проезжая через поселок, мимо своих мастерских, выбросил нож долговязого в колодец, где уж три года лежала не ржавея неотвязная финка. Воскресным утром, на райской заре подъехал к дому и залег спать.

В полдень милиция колотила в дверь. Бабушка долго шаркала отекшими ногами, покуда открыла, и долго плакала, собирая Колькины вещички. Отпечатки пальцев на ноже нашлись не только Колькины, однако фабричные парни все как один показывали – он. А долговязого мы тут не видали. Никаких долговязых не знаем.

Кольке дали всего два года. У того, кто споткнулся на лестнице об нож, пахнущий бензином, уже была судимость за вооруженное ограбление, и, убитый, в одервеневшей руке он сжимал настоящую финку. Кореши прозевали, не перевернули тело до прихода милиции. Колька срока не досидел – освободили пораньше за хорошую работу. Пришел весной, к новой сирени. Бабушка померла сразу после его ареста, Алика забрали в армию. Новенькие голубые вагоны скорого катились, катились мимо четырехэтажки.

В чисто прибранной комнате Кольку поджидал долговязый парень. Перед ним на столе лежал детский складной ножик, некогда пропоровший Алькину сандалию. Где нашел? – За образами, бабка твоя запрятала. Меня Саней зовут. Я денег искал, надо было отсидеться – здесь моей физиономии не знают. Нашел маленько. Три долга я тебе должен. Вот, держи за бабкино наследство – вдесятеро. И выложил на стол пухлую пачку денег. Вот тебе за тот нож, что бензином вонял. Бросил рядом с перочинным ножичком ту, заговоренную, вставшую из колодца финку. Потом обнял Кольку за плечи сильной рукой. Еще ты за меня полтора года отсидел. Мне бы десять как пить дать намотали, я личность известная. За эту услугу будешь мне братан. Сам тебя к делу пристрою и сам прикрою. Первое наше приключенье будет… ты автомобили любишь? Колька кивнул, глядя как завороженный на костистую руку, стиснувшую его плечо. Вместо застенчивого младшего брата Александра рядом стоял всемогущий старший брат Александр, учитель по жизни, полной опасностей, что усмехнулась ему в окно тюрьмы отчаянной усмешкой.

Ночью вблизи узловой, за шесть часов езды от дома, на платформе переформированного товарняка Саня с Колькой готовили «москвичей» к угону. Через сто километров… всё по плану… там ждут свои. Тут к платформе подошел солдат с винтовкой. Стоя в профиль к парням, смотрел на автомобили и втягивал носом воздух. Учуял запах бензина… заподозрил неладное… сейчас подымет тревогу. Нет, всё было не так. Солдат только что сменился с поста, шел сдавать табельное оружие. Загляделся на блестящие крылья «москвичей», пахнувшие лаком. Прямо с конвейера, окраска «белая ночь». Саня вложил Кольке в ладонь дарёную финку и подтолкнул его со спины к солдату. Проверка нового братана – без этого воровское дело не живет. Колька не успел ничего взять в толк. Плечи сами собой развернулись, рука описала полукруг, нож вонзился Сане под ребро. Аховый Саня повалился не ахнув. Часовой, уже отстоявший вахту, так ничего и не заметил. Задрал подбородок к звездному небу и затянул: «Давно ли роскошно ты розой цвела…»

Кольке и на этот раз дали всего два года, ровно ему бабушка ворожила. Из них скостили те полтора, что он отсидел раньше. Следствие установило: автором мокрого дела в женском общежитии был убитый теперь Колькой многократный рецидивист Александр Клячин. Дело – сложное, двойное – тянулось полгода. И эти полгода КПЗ Кольке зачли. Выпустили условно. Чуть было не убитый им Алик, отслужив в железнодорожных войсках, вернулся домой. Не к тете Рае, успевшей найти себе мужа, а в четырехэтажку, где на столе его ждал безобидный детский ножик. Колька, как пришел, раскрыл его и сильным броском всадил в столешницу. Ему почудилось: проклятая финка в этот миг от него отвязалась. А может быть, размагнитилась, пока суд да дело, лежа на виду, с биркой, в качестве вещественного доказательства. Или там, в преисподней, согласились взять заместо одного Александра другого. По-любому ножей Колька больше не находил. Шастал за грибами, истоптавши все сапоги, греб уголь в подвале до полного почернения рожи, топал всякий день по шпалам на работу. В общем, от судьбы не бегал. И пересилил ее.

ДЕСЯТЬ ПОЛОВИЦ

Весна на радость не похожа…

Сергей Есенин

Вымыла пол до середины девятиметровой комнаты, выжимает тряпку в ведро. Как бы не забрызгать постелей. Она, Галя, спит на узкой кровати с матерью, Нелька точно так же со своей. Матери не разговаривают, а когда заговорят, Галиной не поздоровится. Во всяком случае, пузырек с кислотой Галя находила в той, ихней тумбочке. Дым пошел, как открыла, а вылить не решилась. Потом флакон исчез – небось, Нелька потихоньку выбросила, но спрашивать страшно. Девочки идут от школы вместе, возле барака расходятся. Развесила мокрую мешковину по батарее. Батарея одна, зато здоровенная, стены – фанерка да штукатурка. Из приемника слышна музыка, далекая и строгая. Мать на дежурстве в метро, вернется ночью, трамваи ходят долго. Вагон будет вздрагивать, нечаянно позванивая, мать начнет клевать носом на жестком сиденье. Нелина тоже придет заполночь – станки работают в три смены. Засыпая, Галя протянет руку в темноту, пожмет Нелькину уже вытянутую руку. Нет, больше так не будет. Стоит беспокойная весна, всё меняющая, независимо от того, пойдет ли Галя на фильм в клуб «Коммуна». Уходя, Нелька молча выложила перед ней билет. Галя вымыла пять половиц из десяти, как велит мать. Хорошо, что их четное число, всё бы так легко делилось. Звуки незнакомых инструментов стараются сделать стыдное не стыдным, обидное не обидным.

Оторванный контроль выброшен, билет засунут в неглубокий карман. Осталось прижаться к одному из редко поставленных домов, не со стороны подъездов, а с другой, и глядеть в освещенные окна. Играют на пианино, женщина поет правильно, как по радио: видишь, как прелестно море, как волнуется оно. У матерей теперь никого нет, а раньше, если редко кто притащится, они, еще не поссорившиеся, в две глотки выгоняли дочерей гулять, а там уж сами разбирались. Хорошо было ходить с Нелькой под окнами, тыкать пальцами в оранжевые абажуры, хихикать на редко где попадающихся дядек в трусах и в майках. Нелькина мать вроде бы держится, Галина совсем притихла.

Весна хороша сама по себе, можно ничего от нее не ждать. Море волнуется где-то очень далеко, а здесь налетевший южный ветер захлопывает рамы. Стёкла не вылетели, обошлось. Чужая жизнь интересней кино. В ней есть ковры с загадочным узором и шкафы с зеркалами, из которых глядит мрак окраины. Велюровые шляпки отдыхают на вешалках, будто дама сняла легкую голову, не нужную ей до утра. Синие стеклянные вазочки на комодах оберегают хрупкие сухие цветы. Полуторные никелированные кровати со свинчивающимися шишечками притаились до ночи. Вызвездило, и Галя уж не Галя, а приёмыш бездонного неба. В квартирах ведомственного дома всё идет своим чередом. Раздеваются, укладываются люди, тушат свет. Несколько девичьих голосов в стороне прокричали нестройно из песни: то ли луковичка, то ли репка, то ль забыла, то ли любишь крепко – и смолкли. Постучала в окно своего барака. Иди гуляй – ответил ломающийся голос. Обила с ног глину и пошла, поднявши глаза – там, в вышине, свершается отстраненное течение светил.

Здесь, внизу, происходят свои события. Вот палец прошила на швейной машинке – посылали от школы на фабрику «Вымпел». Ноготь сходил три раза. А то позапрошлой весной Нелька придумала таскать у матерей мелочь. После матери спохватились, но Нелька успела с шиком сводить Галю в парк Горького. Переростки, они наконец узнали, какова кирпичная крошка красных дорожек. Нелька воровато сорвала полкисти бледной сирени. Везучая, живо нашла счастье и великодушно отдала Гале. Лодки толкались боками на тесном пруду, цепляясь веслами. Беседку, выдвинутую к воде, несла река – смотри хоть до головокруженья. На карусели им достались лебеди с выгнутыми шеями, кабинка колеса обозрения раскачалась на ветру, мороженое таяло во рту крупинками. Через год муж старшей сестры Тамары Вознесенской покатал их, трех малявок, на темно-сером «москвиче». Проехали с ветерком мимо группы парней, и Нелька выплюнула шелуху от семечек в лицо самому наглому. Зимой с осторожкой пролезали на каток в казармы. Раз отправились в сумерках за Духовской переулок на мусульманское кладбище. Могилы с полумесяцем – жуть. Сейчас у Нельки парень, как у матерей было в той же девятиметровой комнате. Не смея больше встревать, Галя спустя полчаса села на ящик. Прижалась спиной к стене барака – та пропускала тепло изнутри. Наконец выглянула Нелька: иди, дура, домой. После буркнула, пока Галя ложилась: завтра он и для тебя приведет. Всё решилось само собой, без Гали. Время обошло по кругу, поколенье сменилось. Теперь уж не матери, а они с Нелькой будут делить жизненное пространство в десять половиц, тьму, пахнущую штукатуркой, и однажды кого-то не сумеют поделить. Знакомые Нелькины пальцы вцепятся в Галины волосы, и ничего нельзя будет ни объяснить, ни поправить. Галя высунула руку из-под одеяла, нащупала встречную и, успокоенная до поры коротким прикосновеньем, уснула. О завтрашнем дне не успела подумать, его злоба – завтра.

День пришел со своей злобой. Парни встретили их поодаль от женской школы, только прямо взглянуть им в лицо Галя побоялась. Кудрявый, что повыше, облапил её, другой, невысокого росточка, весь какой-то уцененный, взял под руку Нельку. После первых же произнесённых фраз до Гали дошло: с ней идет вчерашний, пославший ее – иди, гуляй. Расстались не доходя барака, кавалеры обещались придти, чуть стемнеет. Нелька всю дорогу молчала, дома молча вытирала три стакана и поллитровую банку. Потом разговорилась, учила, как пить водку: зажми нос, и залпом, вот и вся наука.

Нет, не вся. Остальная дышала теплым туманом – пришел со вчерашним южным ветром. Почки успели раскрыться, и хорошо, что успели. Сидели вчетвером, сумерничали, подвинув тумбочку на середину, Галя с кудрявым, Нелька с прилизанным. Разлили водку, Галя зажала нос, как велели, Нелька сунула ей питье. Галя бойко опрокинула свои четверть стакана и тут же повалилась снопом. Ломкий голос орал над ее головой: ты что делаешь, сука! и Нелька отчаянно пела фабричное:

Не кичися, девушка

Своей красотой,

Бог тебя накажет

Серной кислотой.

Но Галя уж видела рай – не дальше соседнего дома. Качели-лодочки с намалеванными цветами, бетонные лягушки вкруг пруда, плакучие ивы. Тележки с газированной водой, лестница к бегущей воде, омывающей райский сад.

ДВА ПРАЗДНИКА

На майский праздник легкой теплой дымкой подернут двор. Две женщины гуляют в раздутых ветром офигенных платьях и звонких одинаковых туфлях. Мужья, два летчика, недавние соседи, как и недавние же москвичи, на них в одно окошко сверху смотрят – на венчики диковинных причесок, на юбок трепетные лепестки. На облачко чуть-чуть зеленой кроны едва держащейся за землю липки, на лишь вчера привезенный песок в песочнице, с утра еще безмолвной. Один из них кричит своей Тамаре, мол, не пора ли накрывать на стол. Но та, Викторию под локоть ухватив и кверху приподнявши подбородок, ему довольно дерзко отвечает, что, может, дашь порадоваться? Ладно, пусть радуются. Музыку включают погромче, а точнее – на весь двор.

Май течет рекой нарядной

По широкой мостовой…

Ноябрьский праздник хмурый и печальный. Не слышно музыки – закрыты окна. Виктория теперь одна гуляет в пальто провинциального покроя. Погиб ли муж или нашел бойчее в большой Москве, не верящей слезам? Никто ее из окон не окликнет – страшней войны непарная краса. Во тьму кромешную навеки ввергли. Дорога – от учительской до класса, под шепот, заглушающей звонок. Лежит всей тяжестью набухших туч на шляпке неприветливое небо. Засохла липка летом от жары. Паршивый кот в песочнице скребется. Жизнь обернулась мрачной стороной. Я открываю форточку пошире, и слышно со второго этажа:

Wie anders hast du mich empfangen,

Du Stadt der Unbeständigkeit!

Но бедная Виктория не знает, о чем поет печальный этот немец. А он поет о том же, это факт.

Оглавление

Наталья Ильинична Арбузова МЫ ВСЕ АКТЕРЫ

РАЗВОД И БРАК В ОДНОМ ФЛАКОНЕ, ИЛИ ДВОЕЖЕНЕЦ ПОНЕВОЛЕ

БЛИН

ПУГАЮЩИЙ ПУГАЧ

ЭЙ, ТАМ, НА ХУТОРЕ!

ЮНЫЕ ЖЕНЫ, ЛЮБИВШИЕ НАС

ПОЖЕРТВОВАТЬ ПЕШКОЙ

ИЗ КРАЯ В КРАЙ

ЕВРАЗИЙСКИЙ БОЕВИК

ТРИНАДЦАТЬ НЕВЫДУМАННЫХ ИСТОРИЙ ИЗ ЖИЗНИ МОЕЙ СЕМЬИ И МОЕГО НАРОДА

СОТВОРЕНЬЕ МИРА

УТРЕЧКО

ОХРАННИК

СОЗДАДИМ AРХИВ ВРЕМЕНИ, ИЛИ ЖИЗНЕОПИСАНИЕ НИКОЛАЯ МУХИНА

СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ

НЕФТЬ

УГРЮМЫЙ КРАЙ, ТУМАННЫЙ КРАЙ

ЮНГФРАУ

ИРКУТСКАЯ ИСТОРИЯ, ИЛИ СВЕТ КЛИНОМ

ПОД ДЕРЕВОМ ЗЕЛЕНЫМ

УРОКИ РУССКОГО

ПРИХОДИМ, УХОДИМ, ПРИХОДИМ ОПЯТЬ

ПЕРИОД ПОЛУРАСПАДА

СТАРИК И ГОРЕ

ТАРУССКИЕ СТРАНИЦЫ

НОЖ

ДЕСЯТЬ ПОЛОВИЦ

ДВА ПРАЗДНИКА