Молодые граждане [Нина Михайловна Артюхова] (fb2) читать онлайн

- Молодые граждане (а.с. Антология детской литературы -1953) (и.с. У пионерского костра) 756 Кб, 56с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Нина Михайловна Артюхова - Николай Иванович Дубов - Георгий Дмитриевич Гулиа - Виталий Валентинович Бианки - Сергей Фёдорович Антонов

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Сергей Федорович Антонов, Николай Иванович Дубов, Виталий Валентинович Бианки, Георгий Дмитриевич Гулиа, Нина Михайловна Артюхова Молодые граждане

Сергей Федорович Антонов Письмо


Папа и дедушка-возница пошли к директору МТС просить свежую лошадь, а Леля, уставшая от долгого путешествия, осталась в телеге.

Она сидела между чемоданами, обвязанная большущим пуховым платком, и дремала. Когда она закрывала глаза, ей казалось, что телега снова едет по длинной, дырявой от множества луж дороге, снова медленно вращается однообразная снежная равнина и по обеим сторонам торчат в ослабевших сугробах покосившиеся, ставшие ненужными снегозащитные еловые веточки.

Солнце опускалось. Было оно сверху желтое, снизу — оранжевое, словно весь его жар оплыл книзу. Наступили те неустойчивые дни, когда зима еще не кончилась, а весна по-настоящему не началась. На дорогах кое-где сошел снег. Одни еще ездили в санях, другие — в телегах.

В просторном эмтеэсовском дворе становилось тише. Все реже и реже хлопала дверь конторы, по лестнице сбегали чужие озабоченные люди, а папа все не возвращался.

В аккуратном белом домике по соседству с конторой зажгли свет. Стали видны кружевные занавески на окнах и красные рябиновые гроздья, положенные для красоты между рамами.

Хорошо бы заночевать здесь, как предлагает дедушка, а завтра ехать дальше.

Но ночевать нельзя.

Во-первых, папу еще с прошлой недели ждут в колхозе «Лесные поляны», где он будет теперь работать агрономом, а, во-вторых, утром в областном центре папе вручили письмо, адресованное одному из колхозников «Лесных полян», — срочное письмо в плотном конверте с надписью: «Отправитель Т. Д. Лысенко», и просили как можно скорее передать его какому-то Харитонову.

Проснулась Леля оттого, что ее что-то толкнуло в бок.

Открыв глаза, она увидела морду коня. Морда была огромная, со свирепыми розовыми ноздрями. Между ушей свисали у нее черные космы, и от левого уха был отстрижен треугольный кусочек. Морда легко, словно спичечную коробку, отодвинула тяжелый чемодан и выдернула из-под брезента клок сена.

— Брысь! — сказала Леля.

Морда равнодушно посмотрела на нее выпуклым, как будто наполненным чернилами глазом, фыркнула, подняв столб пыли, и выдернула из-под ног Лели еще клок сена.

— Папа! — испуганно воскликнула Леля.

— Не бойся, он смирный, — раздался спокойный голос. Возле телеги стоял мальчик лет двенадцати в ушанке, надетой набекрень, как папаха у Чапаева.

Мальчик схватил коня за ремешок, раздвинул ему рот и вынул мокрый железный стержень. Гремя удилами, страшный конь помотал головой, потянулся к крыльцу и сразу отгрыз от ступеньки щепку.

— Привяжите его, пожалуйста! — попросила Леля, подбирая ноги.

Но мальчик не слышал ее. Он полез коню под брюхо и попытался поднять его заднюю ногу. Конь не давался.

— Ну, балуй! — сказал мальчик, легонько стукнув его по колену.

Конь укоризненно посмотрел назад и приподнял ногу. Мальчик сбил с копыта наледь, отер руки о лоснящийся круп и подошел к Леле.

— Чего это тебя в платок закутали? — насмешливо спросил он. — Жарко, небось… Хочешь, развяжу?

— Пожалуйста, развязывайте, — холодно разрешила Леля, задетая тем, что мальчик разговаривает с ней, как с маленькой.

Вскоре открылось ее смуглое лицо с двумя черненькими косичками и двумя помятыми бантиками за ушами, курносое лицо ученицы третьего, а может быть, и четвертого класса. Спрыгнув с телеги, она уже не казалась маленькой.

— Вот она какая, деталь, — смущенно сказал Петя, доставая из саней треснувшую шестерню. — Варить привез…

— Это зачем?

— Для триера.

— Очень интересно, — вежливо проговорила Леля, стараясь сообразить, зачем это понадобилось варить железо.

— Тебя звать как?

— Леля. А вас?

— Меня — Петька. Ты чего Бурана забоялась?

— Ну, уж и забоялась! — Леля иронически усмехнулась. — Я даже могу его погладить. Пожалуйста.

Она подошла к Бурану сзади и, далеко протягивая руку, коснулась его мягкой, теплой шерсти.

— Видите, и погладила! — сказала она, но, к ее досаде, Петя сгребал в санях сено и ничего не видел.

Он бросил охапку сена перед конем и только после этого снова обратился к Леле:

— Хочешь — садись на него верхом.

— Ой, нет, что вы! Спасибо.

— Садись. Самой, наверно, охота…

— Мне не сесть. Высоко.

— Садись, подсажу.

— Я бы села, да у меня ноги грязные. Я его запачкаю.

— Ладно, чего там… Все равно чистить-то…

Больше отговариваться было нечем. С помощью Пети она поднялась на оглоблю саней, в которые был запряжен Буран, и осторожно полезла на его спину.

Спина была широкая и плоская, как стол. Держаться было не за что. Леля уцепилась за гриву и сидела зажмурившись.

— Хорошо? — послышалось откуда-то снизу.

— Очень хорошо, — отвечала Леля, до смерти боясь, что Буран вдруг тронется с места. — Снимите, пожалуйста! Ему, наверно, тяжело.

— Ну да! На него десять таких сядет, он и не почует. У нас он возы такие тянет, что и полуторка не свезет. Вот, во второй бригаде назем возили. Так другие лошади шесть куч везут, а он — десять. А когда со станции надо было калийные соля везти, так и вовсе он весь транспорт забил…

Леля слушала Петю и терпеливо дожидалась, когда удобно будет попросить снять ее с Бурана. А Петя между тем рассказывал про калийные соли, суперфосфаты, про какой-то сыпец и вдруг ни с того ни с сего спросил, каталась ли Леля верхом.

— Нет, почти никогда не каталась. Снимите, пожалуйста!

— Хочешь, прокачу?

— Ой, нет, что вы!

— Самой, наверно, охота… Держись крепче, — сказал Петя и тихонько свистнул.

Буран, словно на шарнирах, повернул уши и осторожно тронулся с места.

И тут, неожиданно для себя, Леля взвизгнула и заплакала. Но Буран все шагал и шагал; с каждым шагом Леля подпрыгивала на его спине, и ей приходилось чуть не ложиться, чтобы не съехать набок, и она кричала все громче и громче. А Петя стоял, удивленно открыв рот, и не понимал, в чем дело.

— Леля, что это такое! — откуда-то издали донесся голос папы. — Сейчас же останови лошадь!

— Я ката-а-юсь! — проплакала Леля.

Папа подбежал к Бурану и, раздраженно повторяя «стой» и «тпру», стащил с него Лелю, перенес на сухое место, опустил на землю и шлепнул.

Отдышавшись, папа набросился на Петю:

— Это твоя лошадь? Разве можно ездить верхом без седла? Как ты думаешь? Можно?

Петя, опустив голову, чертил кнутом на земле круги и спирали.

— Ну, и наездница! — проговорил басом усатый человек, только что вышедший на крыльцо конторы. — Это и есть ваша отличница, Александр Александрович?

— Это и есть, — сказал папа. — За каждым шагом приходится следить… Дома я ее отпускал гулять только с теткой.

— А ты откуда взялся, кавалер? — обратился усатый человек к Пете.

— Шестерню привез заварить, товарищ директор. Из «Лесных полян».

— Из «Лесных полян»? Вот это хорошо!.. Вот вам и транспорт, Александр Александрович. Этот рысак побыстрей наших лошадок вас до места доставит…

— Вы хотите, чтобы меня вез этот мальчик? — удивился папа.

— А что? У нас ребята — орлы. Мы своим ребятам и не такие дела доверяем.

— Не хочут, так не надо… — проговорил Петя.

— Да ты не обижайся, — протянул директор. — Давай-ка быстренько багаж переложим… И товарища агронома срочно надо доставить. Учти: он везет важный пакет.

Вскоре чемоданы были переложены в сани; папа неумело завязал на Леле пуховый платок и попрощался с директором.

Когда они выехали со двора МТС, было совсем темно. Леля удобно устроилась между чемоданами и снова стала дремать, прислушиваясь к ровному стуку копыт и далеким звукам идущего где-то в темноте поезда. Сани то легко скользили по снегу, то тяжело тащились по мокрой земле.

— Ты, мальчуган, не боишься вот так, один, по ночам ездить? — услышала Леля голос папы и поняла, что к нему вернулось хорошее настроение.

— А чего бояться! — спросил, в свою очередь, Петя.

— Мало ли чего! Волки, там… баба-яга, — полушутливо, полусерьезно сказал папа.

— Волков у нас всех перебили… А бабой-ягой маленьких пугают… Вот у нас…

Но дальше Леля не слышала. Она заснула, и ей приснилась улица города, где она все время жила с папой, комнатка с розовыми обоями, школа, наполненная девочками, которые называли контрольную работу «девичьим переполохом»…

Она проснулась оттого, что отсидела ногу. В темноте ничего не было видно. Только на горизонте мерцали крошечные электрические огоньки да в черном небе светлели длинные, похожие на перья облака.

Петя разговаривал с папой.

— Вот, бывает, Тынковскую ляду проезжать боязно… — говорил Петя.

— А что там? — спросил папа.

— Там воды много. Сверху снег, а под ним такая вода течет… Прошлый год Володька в эту пору ехал — провалился вместе с санями.

— Мы эту ляду тоже проезжать будем?

— А как же!

— И ноги можно промочить?

— По шейку искупаться можно — не только ноги промочить.

Наступило молчание, и Леля снова услышала, как где-то далеко-далеко идет поезд.

— А почему это, молодой человек, мы едем не по дороге? — вдруг спросил папа, и по его голосу Леля поняла, что он снова начал сердиться.

— Вы же сами велели срочно. Вот и едем напрямки…

— И в санях, а не в телеге… Всё не как у людей!

— В санях лучше. Вот она — Тынковская ляда… Буран, тормозни! — сказал Петя коню.

Леля приподнялась и посмотрела вперед. Осторожно приседая на круп, конь спускался по крутому заиндевевшему откосу оврага. Сани заносило то в одну сторону, то в другую, но Петя стоял у передка, широко расставив ноги, как припаянный.

Наконец уклон стал положе, и Леля увидела ровную снежную полосу метров двадцати шириной, расстилавшуюся по дну оврага. Конь дошел до края этой полосы, остановился и обнюхал снег. Петя хлестнул его. Конь отмахнулся хвостом, но не тронулся с места.

Слышно было, как под снегом журчала вода.

— Ну? — спросил папа.

Петя выпрыгнул из саней, потыкал снег кнутовищем. Потом потянул Бурана под уздцы. Конь упирался.

— Нет, здесь нельзя переезжать, — подумав, проговорил Петя. — Здесь глубоко. Он знает.

Петя снова встал в санях и тронул вожжи, направляя коня вдоль кромки снежной полосы. Так ехали довольно долго.

— Если бы днем, тогда сразу бы переезд нашли, — сказал Петя. — Днем видать, где снег белый, а где — серый.

— А на дорогу где выехать можно?

— Чтобы на дорогу выехать, надо обратно в МТС ворочаться… Да вы не бойтесь! Вот здесь переедем.

Петя направил Бурана поперек полосы и замахал кнутом. Но умный конь, нервно переступая ногами, пятился и фыркал.

— Давай, мальчик, лучше перейдем пешком, а лошадь поманим с той стороны, — предложил папа.

— Нет уж! Пешком скорее провалимся.

Петя хлестнул Бурана и свистнул. Конь испуганно рванул сани и ступил на снег.

Поначалу все шло хорошо. Буран спокойно прошел по дну оврага четверть пути, половину, три четверти… Снег был плотный, и по его поверхности мягко поскрипывали полозья.

Дальше все произошло так быстро, что Леля не успела даже испугаться. Раздался такой шум, как будто что-то закипело, и Буран провалился по брюхо. «Становитесь на ноги!» — закричал Петя. Потом Леля оказалась подмышкой у папы, а сани, кренясь в снежной жиже, как лодка, подплывали к берегу. А через несколько секунд мокрый, курчавый конь, сгорбившись, тащил сани вверх по откосу.

— Кажется, выплыли? — спросил папа.

— Выплыли. Вот видите, почему сани лучше телеги! И не замочились вовсе, — заметил Петя.

— Да, не замочились. Ну, теперь всё?

— Теперь всё. Если Даниловскую ляду переедем, считай — дома.

— Если бы не письмо, ни за что не поехал бы с этим мальчишкой! — пробормотал папа.

Даниловскую ляду проехали благополучно, и вскоре Леля увидела по обе стороны дороги темные очертания строений. Это и была одна из деревень колхоза «Лесные поляны».

Как приятно после долгого, утомительного пути увидеть наконец освещенные окна дома, в котором ты будешь жить, спать, учить уроки! Дом этот еще неизвестен тебе, в темноте не видно даже, каково он цвета, но окна его приветливо освещены, в палисаднике чернеют деревья, и за воротами заливается собачонка, которая завтра полюбит тебя, будет вилять хвостом и ласкаться…

Леля выбралась из саней, потянулась и, нащупывая ногами ступени, поднялась на крыльцо.

— Пожалуйста, гости дорогие! — певучим голосом сказал кто-то, стоящий в сенях.

Леля с любопытством пошла в темноту, наткнулась на бочку, но чья-то добрая рука обняла ее, легонько направила на верный путь и открыла квадратную дверь. Леля ступила в чистую горницу, в которой пахло только что вымытыми полами и теплым хлебом, сощурилась от яркого света; а добрые руки проворно развязывали на ее спине узел пухового платка.

Леля обернулась.

Перед ней стояла девушка с широким лицом, заспанная и улыбающаяся.

— Левее держитесь, Александр Александрович! — говорила она певучим голосом, прислушиваясь к шуму в сенях. — С утра вас ждем — не дождемся. В такое время к нам на машине не проехать…

— Заведующая агролабораторией? — спросил папа, появляясь на пороге. — Мне рассказывали про вас.

— Чего уж про меня рассказывать! — просто сказала девушка. — Замерзли, небось… Сейчас чайком погреетесь.

— Прежде чем греться чайком, дорогая Евдокия… забыл, как по батюшке.

— Да просто Дуся, чего там!..

— Прежде чем греться чайком, дорогая Дуся, я прошу вас помочь мне найти Харитонова.

— Харитонова? — переспросила Дуся. — У нас много Харитоновых. Вам какого?

Александр Александрович достал письмо и посмотрел адрес.

— Я не знаю, какого. Здесь написано: «П. В. Харитонову». Это письмо академика Лысенко! — добавил он торжественно.

— А ну-ка, дайте поглядеть. Верно, от Лысенко! Петька, тебе письмо от Лысенко.

Александр Александрович как вынул одну руку из рукава пальто, так и замер на месте. А Петя, только что принесший чемодан, взял пакет, осмотрел его со всех сторон и зубами оторвал от конверта краешек. Любопытная Леля подошла к нему. В конверте оказались маленький блокнотный листок, портрет Мичурина и что-то, завернутое в компрессную бумагу.

— Прислал все-таки! — сказал Петя и стал разворачивать пакетик.

— Да ты сперва хоть письмо прочитай! — укоризненно проговорила Дуся. — Давай-ка, я тебе прочитаю.

Она взяла блокнотный листок и, подойдя к лампе, стала читать своим певучим голосом:

— «Уважаемый Петр Владимирович, извините за опоздание. Вчера вернулся из командировки (ездил смотреть дубки) и увидел вашу открытку. Вы правильно считаете, что надо смелее браться за внедрение новых сортов и ничего не бояться. Но, простите меня, Петр Владимирович, килограмма нового сорта пшеницы прислать никак не могу. Пока что эти зерна мы считаем не на вес, а штуками. Шлю двадцать зернышек с тем условием, чтобы вы точно сообщили мне, какой получите урожай. Вторую вашу просьбу выполнить совсем не смог. Сняться некогда. Посылаю другой портрет — думаю, что будете довольны».

— Он, наверно, думает, что ты агроном или еще какой-нибудь начальник, — сказала Леля.

— «Между прочим, дорогой Петр Владимирович, — продолжала читать Дуся, — слово «портрет» нужно писать через «о». И я даже удивился, увидев эту ошибку в вашем толковом письме. Всего же в нем четыре ошибки, считая запятые, и если бы я показал его вашей учительнице русского языка, — она поставила бы вам двойку…»

Петя поспешно взял из рук Дуси письмо, спрятал его в карман вместе с портретом и пакетиком и спросил Александра Александровича:

— Распрягать можно?


Николай Иванович Дубов Держись, Константин! (из повести «Огни на реке»)


Зной становится все сильнее. Каждое утро на небе появляются сверкающие, как снег, клубы облаков. Словно боясь обжечься и растаять, они стороной обходят солнце и все-таки тают задолго до вечера. Ефим Кондратьевич покачивает головой и говорит, что так, без дождя, пропадут все огороды. Тимофей тревожится о своих саженцах, а Костя чувствует себя как нельзя лучше. Вот если бы только по ночам не было так душно! Просыпаясь ночью от духоты, он замечает, как где-то далеко вспыхивают немотные зарницы, и загадывает на завтра дождь, но на следующий день повторяется то же самое. Смола течет с лодок горячими черными слезами; скручиваются в трубки и шуршат, как бумажные, листья тальника.

В воскресенье Нюра, приготовив обед, уходит к бабушке, ребята почему-то не приходят, и Костя остается один. День выдается на редкость жаркий и душный.

— Как бы дождя не натянуло — больно уж парко, — говорит за обедом Ефим Кондратьевич.

— Нет, разгонит. Вот увидите! — уверенно возражает Костя.

— Побачимо… Раз хозяйка наша не пришла, придется тебе посуду вымыть.

Костя долго мучается с тряпочкой и мочалкой, которыми Нюра моет посуду, но тарелки почему-то так и остаются жирными и липкими. Тогда он складывает горкой кастрюли и тарелки, несет к берегу и принимается тереть песком. Работа оказывается долгой и канительной. Когда Костя все же справляется с ней, пухнущие на глазах облака закрывают солнце. Оно прорывается в одно, другое окошечко, но облака скоро смыкаются. С запада, от горизонта, ползет угрюмая туча. Словно убегая от нее, впереди несется тонкая гряда белых облачков, но туча медленно и неотвратимо движется следом, клубясь и погромыхивая.

Река стекленеет и, как кажется Косте, останавливается. Замирают беспокойные веточки плакучей ивы, шуршащие листья тальника. Туча приносит не прохладу, а еще большую духоту. Где-то над мохнатой сизой толщей, окутавшей небо, негромко и дробно гремит.

— Я, пожалуй, поеду. Стемнеет рано, — говорит Ефим Кондратьевич. — Оставайся тут на хозяйстве.

Он уплывает, а Костя убирает посуду, ложится на спину и наблюдает за тучами. Они затягивают все небо, громоздятся друг на друга. Смеркается, потом темнеет. Ефим Кондратьевич не возвращается, Нюра тоже. Должно быть, напугавшись туч, бабушка оставила ее ночевать. Открыв двери и окна, чтобы хоть немножко освежить комнату сквозняком, Костя ложится спать.

Будят его звон и грохот. Костя испуганно вскакивает и оторопело смотрит в темноту. Через комнату с воем и свистом несется ветер, хлопает створкой окна; со звоном вылетает стекло, дверь грохает об стену и снова отлетает. С трудом преодолевая воющий напор воздуха, Костя закрывает дверь, подбегает к окну. Под ногами хрустит битое стекло, черепки, что-то впивается ему в пятку. Он захлопывает раму, затыкает одеялом выбитую створку и, найдя спички, трясущимися руками зажигает лампу.

В комнате — разгром. Скатерть вместе с ужином для Ефима Кондратьевича сметена со стола, макароны рассыпались по всей комнате, котлета плавает в молочной луже. Вешалка у самой двери висит на одном гвозде, одежда с нее растрепанной кучей свалилась на пол. А под окном лежит груда битых черепков, стекла, земли и мятой, изломанной зелени — остатки Нюриных цветов, стоявших на подоконнике. Ефима Кондратьевича нет. В трубе зло и пронзительно воет ветер.

Костя приоткрывает дверь; она идет туго, потом распахивается, а когда он прикрывает ее за собой, сильно поддает Косте в спину, выталкивая его во двор. Упругая стена ветра прижимает Костю к дому; он с трудом отрывается и идет в черную воющую пустоту, к реке, где что-то зло бьет и хлещет. Над самой головой непрерывно перекатываются железные бочки.

Слепящее огненное дерево, перевернутое кроной вниз, распарывает темень, и все становится бело-голубым, как экран, когда рвется кинолента. Побелевший тальник прижат к земле, ивы размахивают своими руками-плетьми, черная взмыленная вода бросается на берег, яростно вскипает и бросается снова.

Небо над головой у Кости взрывается и рушится с таким грохотом, что Костя прыгает с обрыва и прижимается к откосу. Грозы он не боится. Но одно дело — в городе, где есть каменные стены, на крыше дома громоотвод, а в комнате спокойно и уютно горит электричество, другое — здесь, глухой ночью на пустынном берегу, где никого и ничего нет, кроме стылого ветра, беснующейся черной воды и грохота, от которого вот-вот лопнут барабанные перепонки.

Хуже всего, что никого нет. Ефим Кондратьевич где-то запропастился, кроме него никто появиться здесь не может, и Костя вдруг чувствует себя очень маленьким, бессильным и одиноким на огромном пустом берегу. Ему хочется куда-нибудь убежать, спрятаться, укрыться с головой, чтобы ничего не видеть и не слышать. Но сейчас же Косте становится стыдно. Он, Костя Голованов, струсил? А может, с дядей Ефимом что случилось и ему надо помочь?

Заслонив лицо от ветра согнутой рукой, пригнувшись, Костя пробирается к запасным бакенам и вехам. Дяди там нет. Несколько вех свалено ветром на землю. Костя идет по берегу вверх, потом вниз — ни дяди, ни его лодки не видно. Костя снова спускается к воде, кричит, но звонкий голос его глохнет у самого рта, как в вате.

Ветвистые огненные деревья падают со всех сторон, и вслед за каждой вспышкой наверху начинается обвал, будто черные громады туч окаменели и непрерывно рушатся на притихшую в испуге землю.

При вспышке молнии Костя видит, как что-то черное, длинное и толстое стремительно несется к берегу и бросается на него, взгребая толстым рылом кучу мокрого песка. Костя в ужасе отпрыгивает в сторону. Ему хорошо известно, что никаких чудовищ в Днепре нет, но кто его знает?.. Сейчас вся школьная наука выскочила у него из головы, и он, замирая, ждет, когда откроется пасть этого страшилища. Пасть не открывается, чудовище лежит, зарывшись башкой в песок, и только хвост его подпрыгивает и бьет по воде. Потом хвост поворачивается вправо, чудовище сползает с песка, отплывает, и при новой вспышке молнии Костя с восторгом и облегчением видит, что это обыкновенное бревно.

Костя жмурится и встряхивает головой — так ему стыдно своего испуга — и сразу успокаивается. Гроза как гроза. Ну, молнии, гром, ветер… Есть чего бояться!

Он возвращается в домик и деловито принимается за уборку. Развешивает упавшую одежду. Расстилает скатерть. Сметает макароны в кучку к порогу, сваливает в ведро битое стекло и черепки цветочных горшков. Молнии попрежнему полосуют гремящее небо, ветер пронзительно свищет и воет, но Костя уже не боится.

Окончив уборку, он садится на свою кровать и ждет Ефима Кондратьевича, поглядывая на ходики. Порывом ветра маятник накинуло на цепочку, часы остановились, и неизвестно, сколько времени прошло с тех пор. А Ефим Кондратьевич все не возвращается. И что можно делать сейчас на реке? В голову приходят такие предположения, что Косте опять становится не по себе, и он старается об этом не думать; но чем больше старается, тем больше думает.

Сначала редко, потом все чаще начинает барабанить по крыше, и громкий шум дождя наполняет комнату. Капли бьют по стеклу, дробятся и быстро-быстро текут вниз. Костя смотрит на них и жалеет о том, что сейчас ночь. Был бы день — можно бы сбегать к Гремячему яру и послушать, гремит ли он или это просто так, одни разговоры…

Дверь открывается, дождь хлещет через порог, и в косых потоках его появляется Ефим Кондратьевич. Прикрыв дверь, он проходит к столу. С торчащего коробом плаща льется вода, но Ефим Кондратьевич почему-то не снимает его, а так и садится на табуретку и осторожно кладет руки на стол.

— Не спишь? — спрашивает он.

— Ага, — кивает Костя.

Он с готовностью слезает с кровати, чтобы рассказать, как он проснулся, как ветер разбил стекло и горшки, и вдруг осекается, испуганно уставившись на дядины руки. Левая кисть его кажется огромной по сравнению с правой. Распухшая, в ссадинах, она пугающим багровым пятном лежит на скатерти. Лицо дяди бледно, дышит он прерывисто и трудно, будто долго бежал в гору.

— Бревном помяло, — говорит Ефим Кондратьевич, заметив испуганный взгляд Кости. — Наверху где-то плот разбило, что ли… бревна по всему фарватеру, как бешеные жеребцы, скакали. Кажется, все уже пронесло. Перевязать бы…

Костя хватает полотенце.

— Смочи водой.

Мокрое полотенце толстым жгутом обматывается вокруг кисти. Чтобы повязка не сползла, Костя перевязывает ее бечевкой.

— Плохо, брат, дело, — говорит Ефим Кондратьевич, глядя на обмотанную руку.

— Ничего, заживет! — Костя старается говорить как можно увереннее и бодрее.

— Я не про руку, рука заживет… Бакен погас. На Каменной гряде, у Чортова зуба… То ли ветер, то ли бревна эти… Бакен на самом стрежне стоит — они, небось, в аккурат по нему молотили… Может, и совсем с места сорвали…

— Так надо… — начинает и не оканчивает Костя.

Конечно, надо зажечь, но как это сделать? В таких потемках баржу не найдешь, не только бакен. А если его и вовсе нет, что тогда? И как до него добраться? Дядя с одной рукой не гребец, а Костя… Он вспоминает клокочущую, взмыленную воду, яростно бьющие в берег волны, и внутри у него холодеет, будто он уже оказался среди этих волн.

— А если сбегать в село, позвать кого-нибудь?

Ефим Кондратьевич поворачивается к окошку, в которое хлещет то мутнобелый, то голубой при вспышках молнии поток.

— Нет, — говорит он, — теперь через яр не пройдешь. А в обход далеко — времени нет… — Он вынимает часы, смотрит на них и громко щелкает крышкой: — Через три часа должен скорый идти на Херсон.

— Так разве в такую погоду…

— То дело капитана — идти или нет. Он у меня не спрашивает. Мое дело, чтобы бакены горели… А он вот погас!.. — На щеках у Ефима Кондратьевича вздрагивают и злыми буграми застывают желваки.

Так сидят они, маленький и большой, смотрят на перехлест дождевых струй и думают об одном и том же. В бегучих, брызжущих потоках Косте видится огромный белый пароход, который осторожно, словно ощупью, идет по взлохмаченной реке. Пассажиры спокойно спят, а вся команда впивается глазами в беловатую мглу дождя, отыскивая бакен. Огня не видно — значит, его уже прошли, не заметив. Все облегченно вздыхают, вахтенный по медной трубе дает команду в машину увеличить ход. Пароход, покачиваясь, ускоряет бег, и вдруг с лязгом и громом все летит на палубу, в пробитое днище вламывается позеленевшая осклизлая скала, хлещет вода, которую не остановить, не откачать. Гаснет свет, кричат сброшенные с коек пассажиры, и дальше начинается такое страшное, что Костя едва не вскакивает с места, чтобы куда-нибудь бежать, звать на помощь…

Но бежать некуда, крика никто не услышит. Чем больше Костя понимает это, тем страшнее ему становится, и он все чаще взглядывает на дядю. Ефим Кондратьевич, не отрываясь, смотрит в окно. Морщины на лбу и возле губ его становятся глубже и резче. Он приподнимается и осторожно снимает левую руку со стола.

— Придется тебе подсобить, Константин, — говорит он и испытующе смотрит на Костю.

— А как же, конечно! — готовно вскакивает Костя.

Из чулана они приносят два красных фонаря, заправляют и зажигают их.

— Оденься потеплее.

— Да я не замерзну, — возражает было Костя, но, встретив суровый взгляд дяди, умолкает, надевает штаны и куртку.

Ефим Кондратьевич протягивает ему обшитый парусиной пробковый пояс, и Костя подвязывает его на груди. Пояс для него велик, пробковые бруски упираются Косте подмышки, и ему приходится держать руки растопыренными. Дядя берет моток толстой веревки с петлей на конце и веревку потоньше, Костя подхватывает фонари, и они идут сквозь секущий порывистый ливень к реке.

Лодка на треть залита водой, но ее все равно мотает и подбрасывает. Костя черпаком выплескивает воду за борт, дядя устанавливает и привязывает на носу фонари, укладывает под банки багор.

— Я поведу бечевой, а ты будешь править. Метра полтора от берега, лишь бы на берег не наезжала. Сумеешь?

— Конечно.

— А не боишься?

— Чего бояться?!

Дядя обвязывает Костю тонкой веревкой, конец ее укрепляет у себя на поясе. Толстую он с помощью Кости привязывает к скобе на носу, петлю надевает через плечо.

— Ну, держись, Константин! — сурово и беспокойно говорит Ефим Кондратьевич.

— Ладно, чего там…

Ефим Кондратьевич отпускает нос лодки, и ее сейчас же утаскивает в шумную толчею волн и дождя. Вся Костина храбрость мгновенно улетучивается. Вцепившись в банку, он с ужасом смотрит, как исчезает дядя, берег и остается только мокрая, скользкая лодка, которую бьют и подбрасывают волны. Он понимает, что дядя близко, что нужно брать весло и грести, но не может оторвать рук от банки: ему кажется, что его немедленно сдует, стряхнет с раскачивающейся кормы в холодную черную воду.

— Готово? — доносится из дождевой мглы.

Костя отрывает руки от банки и хватает весло:

— Готово!

Лодка дергается, виляет носом, и по тому, как начинают хлестать волны под задранный нос, Костя догадывается, что она пошла против течения.

Молнии полосуют гремящее небо, и сквозь дождь видна согнувшаяся фигура дяди. Он совсем близко, метрах в двадцати, и Костя окончательно приходит в себя. В случае чего он в любой момент может повернуть лодку, и она уткнется в берег. И на поясе у дяди конец веревки, которой обвязан Костя. В конце концов, можно бы и без веревки, а то и спасательный пояс и веревка… Это уж просто перестраховка. Но как только под порывами ветра лодку начинает мотать больше обычного, Костя, не выпуская весла, прижимает локоть к боку, чтобы ощутить опоясывающую его веревку. Так проходит немало времени. Костя не знает сколько, и ему некогда об этом думать. Оказывается, вести лодку на бечеве совсем не просто. Она уже дважды прибивалась к берегу, дядя подходил и молча отпихивал ее. Дождь становится тише, в струящейся пелене его уже можно смутно различить берег. Костя так старательно вглядывается в него и работает веслом, что совсем забывает о страхе, и страх исчезает.

Лодку резко разворачивает и подносит к берегу.

— Все, вылезай! — говорит Ефим Кондратьевич.

— Да как же вы? Разве вы сами?.. — умоляет и протестует Костя, но дядя молчит, и он вылезает на берег.

Дядя отдает Косте свой дождевик, веревки, укладывает поближе к себе багор и берет весло:

— Отталкивай. И иди домой.

Разъезжаясь ногами в мокрой глине, Костя отпихивает лодку. Ему видно, как, уперев рукоятку кормового весла в локоть левой руки, дядя энергично загребает правой, лодка поворачивается, уходит в темноту, и скоро ни дяди, ни ее не видно, только тревожно пляшут в темноте красные огоньки привязанных фонарей. Ветер пронизывает мокрую куртку, штаны облипли вокруг ног; Косте холодно, но он не уходит, следит за огоньками и загадывает, на месте бакен или нет. Дядя плывет туда, рассчитывая на течение, которое должно отнести лодку к Каменной гряде. А удастся ли дяде угодить на то место? Это ведь не днем, когда видны берега, другие бакены и можно ориентироваться. Сейчас там ничего не видно, кроме беснующейся, взмыленной воды.

Огоньки быстро удаляются, сливаются в один, потом и он исчезает. Костя поднимается на взгорок — огонек появляется снова, колеблется, словно задуваемый ветром, и потом быстро начинает уходить вправо, по течению. Костя бежит по берегу, спотыкается, скользит на глине, падает, но, не чувствуя боли, сейчас же вскакивает и бежит дальше, боясь упустить подпрыгивающий на волнах огонек. Он приближается к берегу все больше и больше, неожиданно лодка оказывается совсем близко и пристает. Костя хватает веревку на носу, придерживает, чтобы лодку не унесло. Ефим Кондратьевич сидит на средней банке, опустив голову на руки. Косте даже сквозь шум волн слышно, как он тяжело и хрипло дышит.

Отдышавшись, дядя встает и замечает Костю.

— Нету… Нет бакена или не нашел — чорт его знает… Хорошо, что ты остался. Надо снова заводить лодку вверх…

Костя опять берет весло, садится на корму, дядя впрягается в бечеву, и они снова ведут лодку вдоль берега, к тому месту, откуда, по расчету Ефима Кондратьевича, течение должно сносить лодку на бакен Чертова зуба. Дождя нет, ветер немного стихает, только волны попрежнему мотают и подбрасывают лодку, но Костя уже не боится. Ему просто некогда думать о черной взлохмаченной воде, о глубине и опасности — он изо всех сил старается вести лодку так, чтобы дяде было легче и не приходилось останавливаться. Попрежнему грохочет гром, края неба опоясывают ветвистые огненные деревья, озаряя устало шагающего Ефима Кондратьевича.

Наконец Ефим Кондратьевич подтаскивает лодку к берегу и присаживается на нос — отдышаться. Костя подбирается к нему вплотную и, не веря и не надеясь, отчаиваясь, начинает горячо убеждать:

— Дядя Ефим, возьмите меня!.. Вам же трудно… Разве можно с одной рукой?.. А я помогу… Ну хоть немножечко, а помогу. Думаете, я боюсь? Я нисколечко не боюсь! Вам же надо и грести и смотреть… И мы найдем!.. А, дядя Ефим?.. Возьмите, а?

Ефим Кондратьевич ничего не отвечает и отрицательно покачивает головой. Костя принимается уговаривать еще горячее:

— Вы думаете, я буду бояться? Да я здесь один еще хуже боюсь. А с вами я не боюсь… И как же вы там с одной рукой? И опять не найдете, а скоро пароход… А, дядя? Я же теперь сильный, я же хорошо гребу!..

— А что нам твоя мать окажет?

Мама? Костя даже зажмуривается от этой мысли. Ну, если мама узнает!.. Это не Лельку за бант дернуть или сесть за стол с грязными руками…

— Так она же и знать не будет! — находит Костя выход.

— Ну нет, врать я не стану, — отвечает Ефим Кондратьевич. И после долгого раздумья говорит: — Ладно… Времени мало, а я с одной-то рукой опять могу промахнуть.

Костя садится на весла, Ефим Кондратьевич отталкивается кормовым веслом. Лодку подхватывает течение и судорожно мотает с борта на борт, с носа на корму.

Только теперь Костя начинает понимать, на что он вызвался. Это совсем не то, что грести в тихую, ясную погоду на спокойной реке. Весла дергает, бьет волной, они то загребают пустоту, то по самые вальки зарываются в воду; мокрые вальки скользят, бьются в руках, как живые, норовят стукнуть Костю в грудь, в колени, сбросить с банки и вырваться на свободу. Сцепив зубы, Костя борется с ними изо всех сил, но силы слабеют, он начинает задыхаться, а волны становятся крупнее, весла все упрямее рвутся из рук.

И откуда-то снизу по Косте идет ледяная волна неудержимого, отчаянного страха, от которого спирает дыхание и все тело немеет. Ничего они не найдут и не сделают! Волны сильнее, они вырвут весла, зальют, опрокинут лодку, разметают их, дядю и Костю, в разные стороны, потащат по беснующейся воде к Чортову зубу, с размаху швырнут о Каменную гряду и забьют, зальют в водовороте… Надо скорей, скорей, пока не поздно, выбраться из этой злобной водяной толчеи! Судорожно напрягаясь, Костя бьет по воде все чаще и торопливее.

— Спокойнее, Костя! Держись! — сквозь плеск и свист доносится голос Ефима Кондратьевича.

Костю охватывают злость и жгучий стыд. А как же настоящие моряки в бурю? Какой будет из него моряк…

— Трус! Трус! — сквозь зубы шепчет он сам себе, и по щекам его вместе с дождевыми каплями текут злые слезы.

От этих слез оцепенение слабеет, и Костя начинает приноравливать взмахи к качке, весла не так суматошно и бестолково бьют по воде и не так уже рвутся из рук. Занятый собой, он не видит, куда и сколько они проплыли, и с опозданием замечает, что боковая качка прекращается, волны начинают бить в нос. Костя догадывается, что дядя повернул лодку против течения.

— Налегай! — подает голос Ефим Кондратьевич.

Он приподнялся на самой корме спиной к Косте и при свете редеющих молний оглядывает угрюмую лохматую реку. Костя изо всех сил налегает на весла, всей тяжестью повисая на них. Лишь бы только снесло куда надо, лишь бы только не проскочить мимо бакена! На второй заезд сил у Кости не хватит…

Ефим Кондратьевич вдруг оборачивается и зло, как кажется Косте, кричит:

— Греби! Сильнее греби!

Сам он изо всех сил буравит кормовым веслом воду с правого борта, лодка отваливает влево. Костя, приподнимаясь над банкой, почти падает с веслами то вперед, то назад, слышит, как кто-то в самые уши хрипло и надсадно дышит и не догадывается, что так трудно, со свистом, дышит он сам.

Дядя, бросив весло, подхватывает багор и забрасывает его влево, в воду:

— Бросай весла!

Костя поднимает весла, лодку валит волной набок и почти сразу же разворачивает носом по течению, но не сносит.

— Нашли? Нашли бакен? — задыхаясь, кричит Костя.

— Подай кошку! Держи багор! — командует Ефим Кондратьевич вместо ответа.

Костя хватается за рукоятку багра, Ефим Кондратьевич тоже придерживает ее, прижав левым локтем, а правой рукой бросает кошку. Падает она неудачно, он вытаскивает ее, бросает снова. Теперь она вцепляется во что-то. Ефим Кондратьевич отпускает багор, привязывает веревку кошки к скобе, потом привязывает и рукоятку багра. Отерев рукавом мокрое лицо, он оборачивается к Косте и вдруг здоровой рукой крепко прижимает его к себе:

— Спасибо, Константин! Молодцом!

От радости у Кости перехватывает дыхание, но он тут же вспоминает, как в паническом страхе молотил веслами по воде, и его снова захлестывает горячая волна смущения.

— Так я что же… Разве я… — стесненно бормочет он.

— Нет, нам за такое дело медаль полагается… Или, в крайнем разе, — стопка водки! — смеется Ефим Кондратьевич.

Косте тоже становится весело и смешно. Нет, в самом деле: это же не шутка — в такую грозу, в потемках найти на ревущей, бушующей реке маленький деревянный треугольничек бакена и причалить к нему. Дядя и Костя радуются и смеются, не замечая ни снова начавшегося дождя, ни пронизывающего ветра. А он становится сильнее…

— Где же бакен? — вдруг изумленно спрашивает Костя.

— В том-то и штука! — говорит Ефим Кондратьевич. — Нету бакена, разбило его. Одна крестовина осталась. Как я ее увидел, и сам не знаю.

— А как же?.. Куда же теперь фонарь?

— Некуда. Придется нам самим вместо бакена… Ты, небось, замерз?

— Н-нет, — говорит Костя и только теперь чувствует, что ему действительно очень холодно.

Дядя распахивает свою куртку и прижимает Костю. Он так же, как и Костя, промок насквозь, но от его большого, сильного тела идет тепло, и мало-помалу Костя согревается.

Теперь, когда миновало вытеснившее страх ожесточеннее напряжение борьбы с волнами, ветром, ожившими веслами, когда делать больше нечего, остается только сидеть и ждать; треплющие лодку волны опять кажутся жуткими, а порывы ветра зловещими. Через борта переплескивают волны, льет дождь, поверх решетки в лодке гуляют маленькие волны. Костя вычерпывает воду и снова подсаживается поближе к дяде — рядом с ним ему спокойнее.

— Покурить бы, — говорит тот.

Однако курить нечего: спички промокли, табак превратился в скользкую, липкую кашицу. Ефим Кондратьевич сосет пустую трубку, а Костя старается сесть так, чтобы сделаться как можно меньше — сидеть мокрому под порывистым ветром совсем не так весело и приятно, как выбежать в жаркий день под слепой дождик.

Так сидят они и ждут час, другой. Дождь прекращается, понемногу стихает ветер, однако все так же беснуются волны и такая же глубокая темень стоит вокруг. Давно миновал час, когда должен был пройти пароход, — парохода нет, но они сидят и ждут: Чортов зуб нельзя оставить без ограждения. И чем дольше они сидят, тем Косте становится яснее, что самое трудное — не переправа, не поиски бакена, а вот это неподвижное ожидание в холодной мокреди. Но как бы ни было трудно, ждать надо. Они сидят и ждут.

Костя на все лады представляет себе, как, гоня перед собой волну, рассыпая по реке свет и музыку, проплывет мимо белоснежный пароход, а они, дядя и Костя, укажут ему дорогу фонарями. Однако происходит совсем не так. Сверху доносится продолжительный низкий рев. Из-за острова показывается высокий белый огонь, как глаз, сверлящий темноту, потом широко расставленные зеленый и красный огоньки, а между ними еле различимая серая громада. Она идет прямо на них. Костя судорожно вцепляется в банку, замирая ждет, когда эта громада с хрустом подомнет под себя лодку. Дядя поднимает красный фонарь и держит его на вытянутой руке.

На мгновение Костя слепнет. Ему кажется, что пароход выстрелил по ним — такой ослепительный столб света падает на воду и лодку. Прожектор гаснет, с минуту Костя не может ничего различить вокруг, а когда зрение возвращается, он видит только зеленый бортовой огонь и верхний белый. Серая громадина надвигается, но берет влево, оставляя лодку по правому борту. Через поручни мостика перевешивается человеческая фигура, и искаженный мегафоном голос спрашивает:

— Что, сорвало бакен?

— Плотовищем или корчей разбило! Ничего! Все в порядке! — отвечает Ефим Кондратьевич.

Фигура выпрямляется, серая громадина, громко дыша машиной, проплывает мимо, и скоро только удаляющиеся огни да волны, подбрасывающие лодку, свидетельствуют, что пароход не привиделся, а действительно прошел мимо них.

Косте хотелось крикнуть, рассказать всем плывущим на пароходе о том, что сделали они, дядя Ефим и Костя, какие они герои. Он заранее представлял, как собьются у поручней испуганные, потрясенные пассажиры, как с ужасом будут смотреть на то место, где над Каменной грядой зыбится волна, и на Костю — с восторгом и благодарностью. Но пассажиры спокойно спят, ни о чем не подозревая, а вахтенный на мостике, может, даже и не заметил Костю.

Бледный сумеречный рассвет приподнимает небо, раздвигает обзор. Вот уже еле-еле различимо виднеется берег, остров. Теперь можно оставить Каменную гряду — скоро станет совсем светло, и она не будет так опасна.

Ефим Кондратьевич гасит фонари, отцепляет багор, кошку, и лодку подхватывает течение. Обратно Костя гребет уверенно и спокойно: при свете страшное не так страшно.

Дома Ефим Кондратьевич первым делом зажигает огонь, ставит чайник и достает четвертинку водки.

— Раздевайся! — командует он.

— Да я ж… Мне уже не холодно. Я уже закаленный, — протестует Костя.

— Ну, раз закаленный, тогда тем более не опасно. Раздевайся!

Костя раздевается, Ефим Кондратьевич наливает на руку водки и начинает растирать Костю. Рука у него шершавая, как наждак, Костина кожа сразу краснеет и начинает гореть, как ошпаренная.

— Будет! Да будет же, дядя Ефим, мне уже жарко! — упрашивает Костя.

Однако дядя продолжает натирать, потом кутает Костю в тулуп. Оставшуюся водку он выпивает и ставит на стол фыркающий чайник.

Они едят черный посоленный хлеб, пьют крепкий до черноты чай. И Косте кажется, что раньше он не ел и не пил ничего вкуснее. Кожа горит, по всему телу разливается тепло, лицо его начинает блестеть от пота. Он заново рассказывает о том,как началась гроза, как он испугался, и теперь ему почему-то не стыдно в этом признаваться. Может быть, потому, что испуг испугом, а все-таки он сделал все, что было нужно…

Ефим Кондратьевич курит свою трубку, слушает Костю и одобрительно кивает. А потом, когда язык у Кости начинает заплетаться, а голова кланяться столу, он тихонько берет его в охапку, укладывает в постель и укрывает.

— Да я же совсем не хочу спать! Я даже и не засну… — еле двигая непослушным языком, протестует Костя и тут же мгновенно засыпает.

Ефим Кондратьевич гасит не нужную уже лампу, одевается и уходит.

* * *
Костя спит долго и глухо, без сновидений. Ползущий по комнате солнечный луч подбирается к его лицу, Костя жмурится, морщится — и просыпается. В комнате прибрано, пол вымыт. За окном взапуски звенят кузнечики, кричат стрижи. Костя выходит из комнаты. На веревке сушатся его штаны и куртка, на берегу что-то полощет Нюра. Костя идет к ней, с удивлением ощущая все свое тело. Оно налито тяжестью еще не прошедшего напряжения, пальцы стоят граблями, их трудно сгибать и разгибать. На ладонях вздулись волдыри, исцарапанная кожа саднит. Косте приятно ощущать и эту тяжесть в мускулах и жжение в ладонях.

Берег прибран и умыт грозой. Еще зеленей кажется высокая луговая трава, пышнее ветлы и тальник, чище небо и голубее бегучая дорога реки. Никогда это не казалось таким радостным и красивым, никогда так хорошо и радостно еще не было Косте. Почему? Костя об этом не думает. Ему просто весело и хочется сделать так, чтобы стало еще веселее. Он разбегается и со всего разгона ныряет в воду возле Нюры. Нюра отшатывается, едва не падает в воду.

— Ой, какой же ты исцарапанный! И синяки! Вот и вот! — сочувственно и восхищенно говорит она, когда Костя выходит на берег. Она уже знает обо всем от отца, но ей хочется узнать как можно подробнее, и она тормошит Костю: — Ну же, рассказывай! Ты с тато плавал на лодке? Да? Страшно было? Мне — очень! Так гремело, так гремело — прямо ужас! А молнии так в тебя и целят! Правда! Я хотела домой, только бабушка не пустила. А то бы я с вами тоже… Да и через яр не пройти. Даже утром трудно было пройти — так и крутит, так и крутит! Тато меня на закорках перенес.

— А где дядя Ефим?

— Бакен ставит. Он утром пришел в село. Мокрый, в глине весь — через яр шел… Потом председатель колхоза выделил двух человек, вот они ставят теперь бакен… Ну, чего ж ты молчишь? Рассказывай!

Костя рассказывает, но в описании все получается не так страшно и трудно, как было на самом деле. Нюра восхищается и сама подсказывает, понукает его, но это только заставляет Костю рассказывать еще скупее и суше.

И что особенно рассказывать? Все сделал дядя, а он только помогал грести и вычерпывать воду. Ну, поехал в грозу, ну, было страшно. Вот и все. Какое же тут геройство? Важно, что пароход благополучно миновал гряду и пошел дальше, в Каховку, где его мама и много-много всяких людей будут строить гидроузел. Разве можно им задерживаться? Это же стройка коммунизма!..


Виталий Валентинович Бианки Егоркины заботы

1

— Егорка! Егорушка! — сквозь глубокий сон дошел до Егорки настойчивый голос матери. И еще что-то говорила мать, но Егорка в ответ только мычал, как теленок, пока не услышал слово «рыбалка».

Тут он сразу вспомнил, что просил мать разбудить его еще затемно, чтобы идти удить рыбу.

Егорка вскочил и протер глаза.

В окошко чуть брезжил рассвет.

В избе было еще совсем темно. Храпел старший брат, тикали на стене ходики.

Не прошло и пяти минут, как Егорка вышел на крылечко, надел на шею холстяную, всю в рыбьей чешуе, торбочку, подхватил удочки и вышел на улицу.

Только за ним хлопнула калитка, из-под крыльца вылез Бобик — лопоухий щенок непонятной породы на несуразно длинных ногах, — потянулся, зевнул, озабоченно понюхал Егоркин след — и помчался за ним.

В большой избе правления колхоза горело электричество.

«Гляди-ко! — подумал Егорка. — Анатолий-то Веденеич тоже уже поднялся. Зайду-ка проведать».

Он прислонил удочки к крыше и вошел в избу.

Председатель колхоза «Красная заря» Анатолий Веденеевич положил толстый карандаш на бумагу, где что-то подсчитывал, и поднял голову:

— Эге! Егору Бригадирычу! Что больно рано поднялся?

— А вы, видать, так и не ложились?

— Да, вишь, дела много, время-то горячее, сам знаешь — сенокос, — сказал Анатолий Веденеевич, потягиваясь и разминая отекшие руки. Он любил потолковать о колхозных делах с ребятами, особенно с сыном бригадира — Егоркой.

— А что сенокос! — сказал Егорка. — Отец говорил — сегодня последний луг кончает на сенокосилке.

— То-то вот и оно! — подхватил председатель. — Свалить-то недолго, а вот высушить… Сотни центнеров скошенной травы еще осталось на лугах колхоза. Ну, как дождь зарядит? Сено — ведь это наши коровушки, — продолжал председатель. — Их надо обеспечить кормом. Сам понимаешь: в сенокос день год кормит. Каждую сенинку надо сберечь, просушить да в скирды убрать. А еще неизвестно, как погода простоит. Давай-ка, поглядим с тобой, что барометр говорит.

С этими словами председатель встал из-за стола и подошел к висевшему на стене круглому аппарату, похожему на небольшие стенные часы, только стрелка на этом аппарате была одна, и на белом кругу под стеклом были надписи: «Буря — Осадки — Переменно — Ясно — Великая сушь». Сейчас стрелка показывала прямо вверх, на середину слова «Переменно».

Председатель легонько стукнул согнутым пальцем по стеклу аппарата.

Черная стрелка вдруг сорвалась с места и скакнула налево вниз, стала против слова: «Осадки».

— Падает! — ужаснулся председатель.

Егорка не совсем понимал, что значит слово «осадки», но он знал, что по этому аппарату как-то узнают, какая будет погода. И понял, что дело неладно. Председатель сразу забыл про Егорку, подошел к телефону и стал быстро накручивать ручку.

— Алло! Алло! Станция? Станция? Живенько дай-ка бригадира второй бригады. А? Ну да, в Заозерье.

В это время с крыльца послышался визг. Кто-то сильно скреб в дверь когтями.

«Бобик!» — сообразил Егорка и, не простившись с председателем, выскочил на крыльцо.

2
Бобик очень обрадовался Егорке, подскочил и лизнул его прямо в нос.

— Ах ты, горе мое! — притворно рассердился Егорка, утираясь рукавом. — Ну, куда со мной навязался? Рыбу мне пугать?

Егорка взял удочки на плечо и стал поспешно спускаться к озеру. Бобик, задрав хвост, побежал вперед.

Над водой стоял густой туман. Поеживаясь от холода и сырости, Егорка размотал удочки, насадил на крючки червяков — червяки у него были в кармашке на торбе. Поплевал на них. Одну удочку он положил рядом с собой поверх куста, а другую взял в руки и закинул подальше от берега.

Егорка был заправский рыбак. Все, что он делал, он делал плавно, не торопясь, как взрослый.

С каждой минутой становилось все светлее; туман, клубясь, поднимался над озером и таял. Егорка поглядывал на поплавки. Они неподвижно лежали на спокойной воде. Потом вдруг поплавок той удочки, которую Егорка держал в руках, тихонько задрожал, задергался, немножко погрузился в воду — и опять выскочил.

«Плотица клюет», — решил Егорка.

Он подождал, пока поплавок опять задергался, и неожиданно подсек: резко рванул удилище кверху. На конце лески серебром замелькала в воздухе светлая рыбка с красноватыми плавниками — плотва.

Егорка качнул удилище на себя, но в руки ему пришел пустой крючок: рыбка сорвалась и шлепнулась обратно в воду.

— У, бумажные губы! — рассердился Егорка.

Едва он успел насадить червяка и снова закинуть удочку, как поплавок нырнул под воду. На этот раз Егорка вытащил порядочного окунька. Потом неожиданно ушел под воду поплавок удочки, лежавшей на кусте. Егорка поспешно положил свое удилище на землю и схватил удочку с куста. На крючке оказался крупный полосатый окунь.

Егорке повезло: этой зарей рыба клевала необыкновенно весело. Ему даже пришлось отказаться от ловли двумя удочками: не успевал он снять добычу с одной, как поплавок другой исчезал под водой.

Видно, в этом месте подошла, на его счастье, к берегу стая голодных окуней. Прошло всего с полчаса, а Егорка натаскал уже полную торбочку.

Тут за кустами послышался чей-то негромкий разговор, и из тумана вышла большая лодка-неводник. Старик и молодой парень из соседнего рыболовецкого колхоза разматывали на ней невод. Сеть бесшумно сползала за борт. Над ней всплывали на воде легкие деревянные кружки.

— Клёв на уду! — пожелал Егорке старик. — Как успехи?

— Благодарствую, — важно сказал Егорка. — Берет помаленьку.

— Вот ты и примечай, — продолжал старик прерванный разговор с парнем: — и лягушки из озера на берег скачут. Опять же, во всех костях у меня нынче ломота, а уж это самая верная примета: быть ненастью.

Как услышал эти слова Егорка, сердце у него упало. «Дождь! — подумал он. — А сено-то как? Ведь не убрано!»

Егорка живо стал сматывать удочки. «А Бобик где?» — тут только вспомнил он о своем друге.

— Бобик! Бобик! — закричал он.

Щенок вылез из-под опрокинутой на берегу лодки.

— Бежим скорее!

И Егорка помчался на гору, в деревню. Длинноногий щенок с лаем опередил его.

3
Когда Егорка поднялся на гору, он увидел встающее из лесу солнышко. Но тут его оглушил громкий рев стада: пастухи выгоняли коров на пастбище. Коровы в колхозе «Красная заря» были замечательные: все одна к одной — крупные, черной масти с большими белыми пятнами на боках, спине и морде — чистокровные холмогорки.

«Сено — это наши коровушки», — вспомнились Егорке слова председателя.

Теперь Егорка по-настоящему испугался: неужто и вправду польет дождь и колхозники не успеют убрать сено? Но в эту минуту Бобик, поджав хвост и отчаянно визжа, кинулся Егорке под ноги: сразу три коровы, громко фыркая и опустив к земле головы, нацелились на щенка рогами. Егорка подхватил Бобика подмышку и грозно закричал:

— Но, но! Куда! Втроем на маленького?

Коровы немножко подумали и шарахнулись в сторону. Так, с Бобиком подмышкой, и пришлось Егорке идти до дому: коровы не любят собак. Они могли поднять щенка на рога.

4
Отца Егорка не застал дома: отец был бригадиром и всегда вставал раньше всех в деревне.

В избе громко говорило радио: передавали «последние известия», потом утреннюю гимнастику. Старший брат — колхозный шофер — и сестра — заведующая колхозным огородом — только еще умывались, а мать возилась у печки. Егорка передал ей торбочку с рыбой.

— Ай да сынок! — сказал мать улыбаясь. — Всех накормил!

Сестра помогла матери очистить рыбу, и через десять минут на сковородке шипели Егоркины окуни и плотицы.

— Давеча Никанорыч-рыбак говорил, — сказал Егорка, садясь за стол: — ненастье будет. Как бы сена не загибли…

— Слыхали, — отозвался брат-шофер. — Веденеич заходил, предупреждал. Да, авось, раньше ночи дождя не будет — управимся.

После завтрака мать укладывала Егорку спать. Но Егорке казалось: заснешь, а тут дождь и польет. Как же без него, без Егорки-то?

Он отказался ложиться, сказал, что совсем не хочет спать.

— Ладно уж, — согласилась мать. — Тогда на вот, сбегай наперед, снеси отцу завтрак.

И она подала Егорке еще теплый, завернутый в чистое полотенце пирог-рыбник и бутылку молока.

5
Минут через десять колхозная бригада в полном составе вышла из деревни. Егорка с Бобиком проводил мать до Сенькиной речки, а там свернул по тропке — к отцу в Дальний лог. До этого места было не близко: километра три. Но Егорка добежал туда быстро. А Бобик еще и мышковал по дороге. Найдет мышиную норку, сунет в нее нос и нюхает: там вкусно пахнет мышкой. А где увидит в траве мышку, кинется на нее обеими передними ногами сразу, как это делает лиса. Да ведь глупый еще, разлапистый — где ему шуструю мышку поймать!

6
Скоро Егорка услышал стрекотанье машины и увидел отца на пароконной косилке. Отец сидел на высоком желтом сиденье и помахивал кнутом на лошадей. А сбоку от него острые пальцы длинного стального бруса хватали траву и резали ее под корень, как стальные гребеночки машинки для стрижки волос. Срезанная трава покорно, ровными рядами ложилась позади этих прямых стальных рук.

Завидев сына, отец остановил лошадей и взял у Егорки завтрак.

Егорке очень хотелось сесть на место отца и покосить машиной.

— Тять! — сказал он смущенно. — Ты бы сел под кустик завтракать-то… Вишь, рыбы-то я какой тебе наловил! Вкусная! А я бы пока маленько покосил. Хоть один бы круг…

— Рыбка отменно вкусная. Спасибо тебе. А на машину не заглядывайся. Молод еще на таких ездить, подрасти надо.

Егорка подумал про себя: «Рыбу ловить — так я им не молод… Жалко, что ли, на машину-то пустить!»

Увидев, что Егорка надулся, отец сказал:

— Чего набычился? Беги вон к матери в бригаду — она тебе даст на конных граблях поработать. Сейчас последний лужок кончаю. К обеду сам подъеду.

Услышав про конные грабли, Егорка повеселел. Он взял у отца полотенце, в котором принес ему пирог, и пустую бутылку из-под молока, лихо свистнул Бобику и побежал назад, к Сенькиной речке.

7
Широкие луга за Сенькиной речкой напоминали издали болото, они были сплошь в копёшках сена, как в кочках. Женщины разбрасывали эти копёшки и ворошили сено граблями: сушили его на ветру и на солнышке. Мать Егорки работала тут же на конных граблях: сгребала уже высушенное сено в новые копны. Она охотно пустила Егорку на свое место и присматривала только, чтобы он аккуратно подбирал сено. Но Егорка и так работал на совесть. Он подъезжал к началу прокоса, опускал к земле полукружья граблей и пускал лошадь шагом по прокосу, то и дело оглядываясь назад. Когда большие грабли набирались полные сена, он нажимал ногой педаль, — грабли поднимались и опускались, сено оставалось на лугу, — а он все так же медленно ехал дальше.

Бобик в это время носился по прокосу, совался всем под ноги, расшвыривал своими длинными ногами сено, всем мешал и был ужасно доволен, когда кто-нибудь из работающих на лугу мальчиков бросался его ловить.

Солнце стояло уже высоко в безоблачном небе. Работать становилось все жарче и жарче, и Егорка обрадовался, когда подъехал отец и стал собирать свою бригаду на обед.

— А вы, ребята, — обратился он к собравшимся парнишкам, — распрягите коней да сведите выкупайте их, пока мы обедаем. Да смотрите не гоните коней: не горячите их.

8
Егорке повезло: не каждый день доставалось на его долю такое счастье, как ехать с ребятами купать лошадей. Егорка быстро выпряг из граблей молодую крутобокую кобылку Звездочку, попрыгал около нее, ухватившись за холку, пока ему наконец не удалось взобраться на нее верхом. Егорка был лихой наездник, хотя никогда еще не ездил в седле. Широко расставив ноги, он бил пятками по крутым бокам лошади, как по барабану, и покрикивал на нее, как богатырь в былине:

— Но! Но! Волчья сыть, травяной мешок!

Кобылка добродушно потряхивала ушами и шла шагом. Кругом Егорки, также без седел, ехали другие ребята. Но когда они подъехали к озеру, то, как по уговору, погнали своих коней в воду. Первым доскакал долговязый Володька. Его высокий рыжий конь был уже по брюхо в воде, когда Егоркина кобылка подбежала к берегу. И как Егорка ни понукал ее, дергая за повод и шлепая по бокам голыми пятками, добрая лошадка остановилась на берегу, сперва опустила голову, понюхала воду, фыркнула раза три и только тогда потихоньку вошла в озеро.

Бобик с визгом носился по берегу, но в воду за Егоркой пойти побоялся. Впрочем, он скоро нашел себе интересное занятие: напал на прилетевших на берег ворон и с громким лаем начал их гонять с места на место.

Пока лошади нюхали воду, ребята успели скинуть с себя рубахи и штаны, остались в одних трусах. Весело перекликаясь, они гнали лошадей все дальше от берега. Лошадям была приятна прохладная вода озера. Они охотно зашли в воду по брюхо, по грудь — и поплыли.

Вдруг дружный хохот заставил Егорку оглянуться. Оказывается, это долговязый Володька насмешил всех. Поторопившись, чтобы всех обогнать, он не снял с себя одежды. Когда лошадь поплыла, он встал ногами ей на спину. Вдруг он поскользнулся, мелькнул в воздухе руками и ногами и плашмя шлепнулся в воду.

Это никого не испугало, потому что все деревенские ребята плавали, как лягушата, и утонуть Володька не мог. Просто неожиданно нырнул и выплыл.

Егорка соскользнул со спины своей кобылки в воду и, одной рукой держась за повод, поплыл с ней рядом. Однако долго сидеть в воде не пришлось: ребята знали, что родители ждут их в поле обедать. Одна за другой почерневшие от воды лошади выходили на берег, фыркали и отряхивались. Ребята натягивали на себя рубахи и, прихватив штанишки, помогали друг другу забраться на лошадей. Въехав на гору, ребята соскочили с лошадей, стреножили их и побежали в поле обедать.

9
Был полдень. Солнце стояло прямо над головой. На небе попрежнему ни одного облачка. Не было ни малейшего ветерка. От раскаленной земли струилась в воздухе марь.

Бригада расположилась обедать в тени кучки берез среди поля. Освеженные купаньем, ребята присоединились к взрослым.

Старики уже кончали обедать, когда на дороге показалась велосипедистка с туго набитой сумкой на боку. Это была кольцевой письмоносец Нина.

Бобик с лаем помчался ей навстречу и чуть не попал под колесо.

Нина соскочила с велосипеда и повела его рядом с собой.

Все вышли на дорогу, окружили ее. Нина порылась в сумке и раздала колхозникам письма, а бригадиру вручила целую пачку газет. Поболтав немножко с колхозницами, она вскочила на велосипед, дала звонок и так быстро покатила в другую деревню колхоза, в Заозерье, что Бобик не мог за ней угнаться.

Егоркин отец развернул газету и только было принялся читать вслух «Последние известия», как на дороге раздался быстрый топот копыт. Через минуту подъехал Анатолий Веденеевич. Он осадил коня около деревьев и торопливо заговорил:

— Ну-ка, товарищи, кончай чтение, живо берись за работу! Барометр еще упал — показывает прямо на «бурю». Не иначе, как через час-другой дождь хлынет. У тебя сколько еще незаскирдованного сена осталось? — обратился он к Егоркиному отцу и оглядел с коня широкие луга. На них вдали возвышались большие темные скирды, а ближе стояли копны и кое-где лежало разбросанное для просушки сено.

— Да к вечеру, поди, как-нибудь уберемся, — нерешительно ответил бригадир.

— Какой тут вечер! — закричал председатель. — Через два часа, а то и через час может туча нагрянуть. Я в Заозерье — во вторую бригаду, а тут чтоб в час управиться! Иди объяви: всех с работы снимаю, всем грабли в руки дай. Или постой… нечего тебе отлучаться… — Тут взгляд председателя упал на Егорку: — Вот, Егор Бригадирыч сбегает в деревню. С огорода всех снимешь, с птицефермы. Трактористы картошку окучивают, в кузне кто работает — им скажешь, шоферу скажешь, да и конюху в деревне делать тоже нечего — живо чтоб лошадей сюда пригнал! Всем будешь говорить: председатель велел. Ну, беги! Одна нога тут, другая — там…

Через минуту место под березами опустело: бригада рассыпалась по полю, председатель ускакал, а Егорка с Бобиком мчался в гору к деревне, гордый полученным им важным поручением.

10
Дорога в деревню шла краем картофельного поля. На поле фыркал и стучал трактор. На нем работали двое трактористов: они окучивали картофель.

Кабы не было у Егорки такого срочного и ответственного поручения, его не оторвать бы от этого места: уж очень интересно работала машина. Трактор тащил за собой культиватор — окучник с пятью блестящими стальными плужками. По бокам у каждого плужка были крыльца. Двигаясь вперед, плужки резали землю в межгрядье и своими крыльцами отваливали ее вправо и влево на грядки.

Машина окучивала сразу пять грядок. Впереди трактора грядки были чуть видны, позади окучника они поднимались ровными высокими холмиками.

Когда трактор подошел к дороге, Егорка окликнул трактористов и передал им наказ председателя.

— Вот еще! — сказал один тракторист помоложе. — Не обязаны мы за колхозников работать. Мы свой план выполняем.

Сердце у Егорки так и упало. Как же быть? Ему не выполнить приказа председателя! И зачем его, а не отца послал Анатолий Веденеевич собирать народ?

Но пожилой тракторист остановил молодого.

— Постой, постой, — сказал он. — Не горячись. Не знаешь разве, что председателям дано право в таких вот случаях снимать с работы и нас, работников МТС. Все равно как на корабле перед бурей.

Он остановил трактор, и оба тракториста слезли на землю.

Убедившись, что они пошли в луга, Егорка побежал дальше.

11
На склоне горы у самой деревни раскинулся большой колхозный огород. Заведовала им Егоркина сестра. С ней работало еще несколько девушек, и вокруг них вились, как мухи, девочки всего колхоза. На огороде как раз поспевала вкусная, необыкновенно крупная и сладкая ягода виктория.

Егорка передал сестре слова председателя. Пока девушки кончали работу, Егорка успел угоститься прямо с грядок сочной викторией. Одну большую ягоду он предложил Бобику, но щенок, к удивлению Егорки, понюхал ее и не стал есть.

— Урод какой! — сказал Егорка. — Мышей ест, а вкусную такую ягоду бросает! Мыши тебе слаще земляники? Вот чудилка-то!

Когда девушки пошли в луга, Егорка побежал в кузницу.

12
Кузнец с двумя подручными чинил и приводил в порядок жнейку и сноповязалку. У Егорки глаза разбежались при виде этих машин. Скорей бы уж наступала уборка хлебов! Тогда все эти новенькие машины выйдут в поле и поднимут на нем веселую трескотню. Может быть, ему удастся самому поработать на какой-нибудь из них. Разглядывая машины, Егорка чуть было не забыл поручение председателя. Спохватившись, он сказал кузнецу:

— Дядя Осип, идите скорее пособлять с сеном. Скоро буря будет.

Кузнец посмотрел на небо и сказал спокойным голосом:

— Тоже выдумал! Какая там буря! На небе, почитай, ни облачка.

— Верное слово, сам Анатолий Веденеевич говорил!

— А он откуда знает?

— Он по стрелке. Стрелка совсем вниз упала, «бурю» показывает.

— Вот оно что! Машинка-то, пожалуй, не соврет… Ну-ка, ребята! — обратился кузнец к подручным, снимая с себя фартук. — Ложи струменты по местам — в луга пойдем.

13
Из кузницы Егорка побежал на птицеферму. Он не стал забегать во двор фермы. Там расхаживали важные белые петухи с высокими красными гребешками и большими красными бородами, белые, с такими же красными гребнями, курицы и копошились маленькие цыплята. Опасно было заходить туда с Бобиком: глупый щенок мог кинуться на птиц. Егорка просто передал заведующей птицефермой тете Даше наказ председателя. Она сейчас же собрала всех своих работниц.

14
Грузовик, на котором работал брат, стоял у скотного двора. Брат Геша лежал под ним и что-то чинил. Егорка подбежал к машине, сел рядом с ней на корточки и возбужденно сообщил брату:

— Геша! Председатель сказал: сейчас буря будет. Велел всем бежать пособлять с сеном.

— Буря? — удивился Геша. — Плохо наше дело! Сейчас кончу.

Еще немножко постучав инструментами, он вылез из-под машины, отряхнулся и бросил инструменты под сиденье в кабине.

— Садись — прокачу! — предложил он брату, заводя мотор.

Егорке стоило большого усилия отказаться от такого соблазна. Но ведь он еще не сказал конюху… Геша залез в кабину, дал гудок и покатил по дороге под гору.

Егорка долго смотрел, как вьется за машиной пыль. Наконец его внимание привлек Бобик. Он громко лаял на лошадей.

Больше десятка их собралось в тень под широкий навес у конюшни: они прятались там от палящего солнца. Сами стояли неподвижно и только лениво потряхивали гривами и отмахивались хвостами от мух.

Около лошадей хлопотал высокий старик. Это и был колхозный конюх дед Савелий. Он осматривал, нет ли царапин на шеях и холках лошадей.

— Цыц, Бобик! — подходя, крикнул на щенка Егорка. — Дедушка Савелий, председатель наказал всех коней в поле гнать.

— Что так? — удивился старик, с сомнением глядя на чистое небо. — Неужто дождя скоро ждет?

— Ой, дедушка, ливень будет! Я сам видел в правлении, как стрелка на машинке аж под самую «бурю» прыгнула, — приврал Егорка.

— Ах ты, напасть какая! Посиди, сынок, минутку, сейчас справлюсь. Только домой загляну — старухе сказать.

— А на лошади дашь проехать? — поспешил спросить Егорка.

— Да уж как же, сынок! Вместе с тобой и поедем.

Удивительно был счастливый этот день для Егорки: разные удовольствия так на него и сыпались. Дед ушел, а Егорка подозвал к себе Бобика, усадил его рядом с собой на землю в тени от крыши конюшни. Бобик набегался и очень устал. Он с удовольствием растянулся в холодке и начал сладко, аппетитно позевывать. При этом он жмурил глаза, раскрывал рот до ушей и высовывал розовой стружкой язык. Глядя на своего дружка, и Егорка стал позевывать. Потом потянулся. Потом положил голову на теплое розовое брюшко Бобика…

Дед Савелий вернулся к лошадям очень скоро. Егорка крепко спал, слегка похрапывая.

— Сморило паренька, — улыбаясь, сказал дед. — Ишь ведь какая жарынь-то! Не стану его будить — замаялся, пусть отдохнет.

Дед пошел к лошадям, взгромоздился верхом на одну из них и погнал остальных перед собой с горки.

Как раз в это время появились первые признаки приближающегося ненастья. Несколько маленьких белых облачков, с утра неподвижно стоявших высоко в небе, незаметно растаяли. Солнце немилосердно жгло. Воздух стал тяжелым, в нем глохли все звуки. Замолкли кузнечики в траве. Низко над землей пролетели несколько ласточек и неизвестно где потерялись.

Курицы не клевали зерен, только тщательно смазывали свои перья жирком из копчика. Ворона, прилетевшая на скотный двор, уселась на плетень, раскрыла клюв, да так и осталась сидеть, сонно прикрыв веки.

От стены конюшни доносилось тихое похрапыванье Егорки.

Солнце медленно спускалось по небу. Ясная даль затуманилась, и вдали над озером обозначилась темная туча. Она стала медленно расти; похоже было, что кто-то за два конца поднимает над горизонтом одеяло. Чем выше вставала туча, тем ярче, ослепительнее сверкало солнце. Еще немного спустившись вниз, оно отодвинуло тень от конюшни и осветило веснушчатые щеки и нос Егорки. Егорка почувствовал его сквозь закрытые веки.

В эту минуту ему приснилось, что трактористы решительно отказались идти в луга и, сердито крича, направили прямо в глаза Егорки яркий свет фар. Будто была ночь, и резкий свет ломил Егорке глаза, как студеная вода родника ломит зубы. Будто он побежал от трактористов в деревню, но и здесь никто не хотел идти помогать убирать сено, все прятались от Егорки по избам и направляли ему в глаза ослепительный свет из окошек.

Наконец Егорка проснулся и сел. Он очень удивился, увидев себя перед стеной конюшни, и сразу вспомнил, как он сюда попал.

Против него сидел Бобик, умильно смотрел на него и вилял хвостом. Егорка встал, размялся, но и тут еще не сразу сообразил, как было дело. Самое худшее, что он теперь не мог вспомнить, исполнил ли он наказ председателя до своего сна или только трактористов послал в луга, пришел сюда, да так и свалился.

Но тут он заметил на небе тучу и увидел, что под навесом нет ни одной лошади.

С высокой крыши колхозного клуба громкоговоритель что-то хрипло кричал простуженным голосом.

Тут Егорка понял вдруг, что он проспал долго, и ужасно рассердился на Бобика.

— Это ты меня заснул! — крикнул он, кинувшись к щенку. — Зевака несчастный!

Хотел со зла поддать щенку ногой, но Бобик увернулся. Егорка полетел на землю и больно расшиб себе коленку. От обиды и боли нижняя губа Егорки задрожала, подбородок задергался и из глаз хлынули слезы. Егорка заревел, да так, со слезами, и побежал по дороге в луга.

А деревня как вымерла, и не было в ней ни одного человека, чтобы расспросить Егорку, что у него за горе, и утешить его.

15
Добежав до горки, откуда открывался широкий вид на луга, Егорка остановился и с удивлением протер кулаками глаза.

Луга уже не напоминали издали кочковатого болота. Частые кочки-копёшки исчезли с них, взамен их выросли большие редкие скирды — зароды.

Одна — последняя скирда — еще не была готова. Со всех сторон работники подгоняли к ней лошадей, лошади волокли за собой копны сена. Егорка уже раньше видел, как это делается, и потому не удивлялся, как это копна сена сама собой едет по лугу за лошадью. Он знал, что под копну подкладывают жерди и обвязывают ее веревкой.

На невысокой пока еще скирде стояло восемь парней. Снизу мужики и женщины на вилах подавали им сено из подвезенных копен. Парни наверху принимали охапки сена и крепко уминали его ногами. Скирда быстро росла вверх.

Но не ждала и туча. Она заходила из-за озера, и рваные края ее быстро приближались к солнцу.

Егорка видел, как на дороге из Заозерья примчался Анатолий Веденеевич на своем высоком рыжем коне. Он показывал на что-то рукой и отдавал приказания громким голосом. Но слов Егорка на таком расстоянии не мог разобрать. Он припустил дальше и через несколько минут подбежал к скирде. В горячке работы никто не заметил ни его, ни бежавшего за ним Бобика. Работа здесь была не по плечу маленькому Егорке. Он успел только помочь одной девочке подвезти к скирде последнюю копёшку сена.

Туча между тем уже скрыла под собой солнце. На луга набежала тень, и с каждой минутой кругом становилось все темнее. Казалось, среди бела дня настает ночь.

Но колхозники уже вершили последнюю скирду. Они прикрыли ее сверху сеном поплоше и тяжелыми, густыми ветками, которые принесли ребята из ближнего кустарника. Председатель крикнул, чтобы еще почаще накрыли сверху жердями.

Внезапно из-под тучи рванул ветер. Оставшиеся на земле клочья сена взметнулись на воздух. Но повредить плотно утоптанной и прикрытой сверху скирде не мог даже этот вихрь. Видно было, что председатель обо всем заранее подумал, обо всем позаботился. Пока парни слезали сверху, один из колхозников уже опахивал скирду неизвестно откуда взявшимся плугом: делал вокруг нее канавку для стока воды.

Работа была кончена. Все сено было спасено.

Но тревога еще не успела улечься. Колхозники беспокойно переглядывались молча, точно силясь вспомнить, что такое ими еще не доделано.

В это время раздался негромкий сухой звук — плятц! — и ослепительно сверкнула молния. Почти сразу же за ней ударил и раскатился оглушительный гром. Все вдруг задвигались, закричали и побежали к дороге. Кто был при лошадях, садился верхом и мчался в деревню. На дороге стоял Гешин грузовик, и Геша созывал к нему всех частыми гудками. В одну минуту в кузов грузовика залезли мужчины и женщины. Они наклонялись через борт и, схватив за руки ребят, втаскивали к себе в кузов. Наконец Геша дал последний гудок, и машина, битком набитая колхозниками, с шумом тронулась к деревне.

Грузовик укатил, и в лугах настала зловещая тишина. Слышался только отчаянный голос Егорки: «Бобик! Бобик!»

16
Напуганный близко ударившей молнией и страшным грохотом грома, щенок забился куда-то в кусты. Егорка не захотел оставить его одного и не поехал со всеми на машине.

— Бобик! Бобик! — несся его тоненький голос из кустов.

Но Бобик не показывался.

Все больше и больше темнело. Вдруг опять сверкнула молния и раскатился оглушительный гром. Жуть взяла Егорку.

«Вот брошу его тут, — подумал он про щенка, — и пускай его волки съедят!»

Но сразу же стало стыдно этой злой мысли.

«Он ведь маленький, глупый еще… Напугался, дурашка».

Егорка прошел весь кустарник и остановился на опушке:

«Вернуться? Еще раз обыскать все кусты?»

Но тут вдруг в траве зашевелилось что-то черное, длинное. Егорка даже вздрогнул: «Гадюка?..» И вдруг понял: «Да ведь это же Бобкин хвост!»

Щенок сейчас же был вытащен за хвост из-под куста и получил строгий выговор от хозяина. Медлить, однако, было нельзя: уже ударили первые тяжелые капли дождя. В невысоком, жидком кустарнике нечего было и думать спрятаться. Егорка огляделся и с Бобиком подмышкой помчался к скирде. Он с подветренной стороны прижался спиной к скирде. И пора было: дождь полил, как из бочки. Зачастили молнии, гром сливался с громом в сплошной грохот. Бобик повизгивал от страха и жался к Егорке. А у Егорки страх совсем прошел: здесь, в этом превосходном укрытии от дождя и ветра, с несмышленышем-щенком на коленях он чувствовал себя совсем большим и спокойным. Ведь он должен был заботиться о маленьком, как это делают взрослые.

— Ну, что дрожишь, дурашка? — ласковым голосом говорил он Бобику, гладя его по шелковистой спинке. — Плохо тебе разве тут? Что вздрагиваешь? Грома боишься? Да ведь он вон уж куда укатился…

И правда, гром стал тише, гроза отдалялась. Но ливень был такой, что за сплошной стеной воды потерялись даже ближние кусты. Всюду стояли лужи, из них выскакивали большие пузыри и тут же лопались. По канавке, сделанной плугом, бежал быстрый ручеек. Ветер со всей силы налетал на скирду, но ничего не мог ей сделать и только гнул гибкую стену ливня.

Тучу пронесло неожиданно быстро. Разом кончился ливень. Опять стало светло и на небе ослепительно засверкало солнце. Дышать было легко и радостно. И все кругом — трава, кусты, сено в скирде, — все сияло неисчислимыми звездочками дождевых капель.

17
По дороге из деревни, разбрызгивая лужи, мчался грузовик. Поравнявшись со скирдой, он остановился. Геша открыл дверцу кабины и крикнул Егорке:

— Ты куда ж это запропастился? Сам Анатолий Веденеевич забеспокоился. «Поезжай, — говорит, — привези братишку». Я говорю: «Бензин только зря тратить: не пропадет Егорка, не маленький». Так и есть: ишь ведь, даже не вымок нисколько!

— Я под скирдой сидел, — сказал Егорка, подхватил Бобика и полез к брату в кабинку.

Председателя колхоза Егорка встретил только вечером того дня, после ужина. Анатолий Веденеевич о чем-то беседовал на крыльце правления с конюхом — дедом Савелием.

— Эге, Бригадирыч! — крикнул он Егорке, завидев его издали. — А ну, топай сюда!

И когда Егорка подошел, сказал, обращаясь к деду Савелию:

— Молодец он у меня нынче: весь народ собрал на помощь, на сеновицы-то! Наградить надо парня. Возьмешь его нынче в ночное?

Ехать с дедом Савелием в ночное считалось у ребят большим счастьем. Можно было и верхом прокатиться и сказки послушать: дед был мастер сказки рассказывать.

— Что ж не взять, — согласился дед Савелий и подмигнул председателю: — Он у нас наездник лихой, с седла не свалится. Поскольку седел у нас и в заводе нет…

Егорка помчался домой.

— Мам! — крикнул он еще с порога избы. — Дай шубачок! Я с дедушкой Савелием в ночное — председатель велел!

— Еще чего выдумал! — рассердилась мать. — Наряд тебе председатель дал! Утром на рыбалку, теперь в ночное, — отдыхать-то когда же?

— Да-к ведь на рыбалку-то я же вчера ходил… — начал было Егорка и осекся.

Помощь неожиданно пришла от отца:

— Ишь ведь: вчера, думаешь! Длинен же для тебя день выдался! А всё заботы да хлопоты. И соснул ты среди дня — вот и разбил себе сутки надвое. Ну, ничего… Пусти его, мать, в ночное. Это ему премия за утрешнюю рыбку да за сеновицы. Он у костерка поспит. Дедушка Савелий за ним присмотрит.

Поворчала мать, поворчала, потом все-таки дала полушубок, да краюху хлеба, да молока бутылку.

Солнце уже село в далекий лес, когда Егорка прибежал в конюшню. Дед Савелий положил полушубок на спину невысокой лошадке мышиной масти и посадил на него Егорку. Выпущенные из конюшни кони, хорошо зная дорогу, сами побежали на берег озера, где для них был огорожен большой выпас. Дед и Егор ехали сзади и степенно беседовали. Они уже выехали за околицу, когда их с обиженным лаем догнал Бобик.

— Верный у тебя дружок, — усмехнулся дед. — Вырастишь — добрым сторожем тебе будет.

— А то как же! — с важностью сказал Егорка. — Чай, волкодава рощу.

18
Подъехав к выпасу, дед и Егорка слезли с лошадей и закрыли за собой протру. Через пять минут на песке у берега озера весело затрещал, запылал костер, а за ним и другой, рядом. Другой костер очень быстро догорел: он был нарочно сложен из сухих вересковых веток и еловых лап. Они разом вспыхивали, отчаянно дымили и живо гасли.

На месте догоревшего костра дед уложил Егорку: сырой после дождя песок здесь хорошо прокалился, и Егорке было тепло лежать на нем. А в первый костер дед положил толстые сухие поленья, чтобы горели всю ночь.

Ночь обступила небольшой круг, освещенный костром, — точно шатром из темноты прикрыла его. Над дальним лесом гасла заря. Тихо было кругом, только позванивали колокольцы да изредка приглушенно ржали лошади. Над озером вставал густой туман.

Лежа на своем полушубке, Егорка задумчиво смотрел в костер. Там рассыпались и вспыхивали золотые, как зорька, угли. Столбушкой поднимался над ними густой белый дым.

— Расскажи чего-нибудь, дедушка Савелий, — попросил Егорка.

Дед молча набил трубку, достал палочкой из костра золотой уголек, положил его в трубку и придавил своим большим корявым пальцем. Раскурил табак и не спеша начал:

— Расскажу тебе, сынок, про одну малую травку. А ты слушай да смекай, о чем тут речь.

Была в одном колхозе луговина, или, сказать, — пожня. Много разных трав росло, и всё самые для скотины едомые, самые что ни на есть кормовистые. Была тут и тимофеевка-трава, и мятник, и пырей, и костер-трава, и ежа, и лисохвост. И был еле малый колосок — так себе травка, простая былиночка: ни красы от него, ни проку.

Ну, хоть он и невелик был ростом, высокие травы на него не обижались.

«Пусть растет, — говорили тимофеевка-трава и лисохвост, покачивая своими мягкими цветочками, похожими на ламповые ежики. — Так приятно смотреть на малышей!»

«Маленько он похож на меня, — говорил мятлик. — И листочки у него узенькие и прическа метелочкой. Подождите, он еще покажет себя!»

А жесткий пырей и костер-трава на него серчали.

«Какой с него прок! — говорили они. — Только под ногами у нас путается да нашу пожню бесславит. Наше сено человеку по колено, а этот малыш — что ландыш».

«Как есть ландыш! — добавляла колючая ежа. — Только без запаха. Какой с него толк?»

Пришел сенокос, застрекотала на пожне сенокосилка — полегли травы на землю — и стали сеном.

Свезли то сено колхозники в район, сдали государству. От государства благодарность получили:

«Спасибо, колхознички! На удивленье у вас сено приятное. Прямо из него хоть духи делай».

Накормили тем сеном колхозники лошадей да коров; жуют лошади да коровы — не нажуются, нюхают — не нанюхаются.

Набили тем сеном колхозники сенники себе; спят на нем — не нахвалятся: уж больно дух от того сена легкий да приятный, уж больно сны на тех сенниках сладкие снятся!

А все от того колоска от малого: как скосили его, так и взялся от него дух, что от ландыша весной.

Вот ты и примечай, сынок: где на лугу тот простенький колосок имеется, где ему среди высоких трав хорошо расти, — там сено будет самое лучшее, славное будет сенцо, духовитое! А нет на лугу душистого колоска, простой малой душицы-травки, — и нет от сена того духа, нет от него людям той радости.

Тут дед Савелий кончил попыхивать своей трубкой, вынул ее изо рта и взглянул на Егорку.

Подперев голову рукой, Егорка крепко спал.

Дед Савелий встал и плотно прикрыл его свободной полой полушубка.

Подбежал Бобик; он долго гонял на берегу лягушек и притомился.

— Ну, волкодав, — посмеиваясь, сказал дед, — садись, карауль хозяина! Такая уж твоя собачья должность.

Бобик весело замахал хвостом в ответ, как будто соглашаясь бодро нести всю ночь караульную службу. Но когда дед, поправив поленья в костре, опять перевел на него глаза, щенок тоже спал, прикорнув к ногам Егорки.

— Нахлопотались, — прошептал дед Савелий. — Малыш-Ландыш.

И опять запы́хал своей трубкой.


Георгий Дмитриевич Гулиа Ванин папа


У Феди Кравцова появилась небольшая тайна. Он никому ее не открывал, ни с кем о ней не говорил.

Нельзя сказать, что Федя — мальчик скрытный или тайна его такая, что ему, ученику четвертого класса, неудобно рассказать ее своим товарищам. Нет, это не так…

У каждого человека бывает своя хорошая тайна, пусть даже маленькая. Многие не говорят о ней из скромности. Федя принадлежал именно к числу тех, которые молчат о своем, сокровенном, именно из скромности…

Однажды после уроков Федю отозвал в угол Ваня, по фамилии Сергеев.

Федя и Ваня дружили, но той особенной дружбой, которая чаще всего встречается среди взрослых мужчин. Мальчики меньше всего говорили о своих чувствах.

В классе иногда поговаривали, что Федя и Ваня не очень-то дружат. Но дружба была, и крепла она с каждым днем. А почему бы ей и не крепнуть? Оба мальчика прилежно готовили уроки, во всем помогали друг другу. Разве этого мало для хорошей и прочной дружбы?..

Подошел, стало быть, Ваня Сергеев к Феде и отозвал его в сторону.

— Пойдешь со мной? — спросил Ваня, понизив голос, чтобы не услышали другие.

— Куда?

Мальчики обычно возвращались домой вместе. Поэтому Ванин вопрос показался Феде странным. Вот почему он переспросил еще раз:

— Куда?

Ваня смущенно уперся взглядом в носок собственного ботинка. Его худое смуглое лицо в эту минуту казалось еще более худым.

— Вот что, Федя, — едва слышно продолжал Ваня. — Я хочу показать тебе своего папу.

— А где он?

Федя знал, что Ванин папа погиб на войне еще в сорок третьем году. Он был храбрым командиром, бесстрашно бросался в атаку, о нем не раз писали в газетах. Ванин папа каждое утро смотрел на сына с большой фотографии. На портрете был изображен человек с прядью светлых волос над высоким лбом, с горбинкой на носу, в дубленом полушубке. Глаза у Ваниного папы были большие, с темными зрачками…

Ваня нынче был бледнее обычного. Он опасался, что их могут услышать, и поэтому испуганно озирался вокруг.

— Да говори же! — прошептал Федя. — Не бойся.

— А ты никому не окажешь?

Федя подумал и ответил:

— Если нельзя — не скажу.

Ваня отрицательно покачал головой: дескать, нельзя.

— Ну и не скажу!

— Вот что, Федя… — Ваня говорил озабоченно. — Хочешь, я покажу тебе моего папу?

— А где он?

— В метро.

Федя насторожился. Он покосился на товарища, словноразгадывая, не шутит ли тот. Но Ване было не до шуток.

И Федя согласился. Он не только согласился, но и торопил дорогой своего друга:

— Скорее же!

Они спустились в московский метрополитен и минут через десять вышли на новой, совсем недавно построенной станции.

«Так и есть!» — подумал Федя и поджал нижнюю губу: это был знак того, что он серьезно озадачен.

Ваня посмотрел на потолок. Высоко над головой вытянулся длинный, покрытый лепными украшениями свод. Под сводом висели большие, многоламповые люстры, и от них было светло, как днем. Между люстрами, на потолке, помещались большие мозаичные картины. Картины изображали различные моменты из истории нашей Родины…

— Сюда, — сказал Федя и пошел направо.

— А разве ты знаешь где? — спросил Ваня и посмотрел на товарища с нескрываемым удивлением.

Федя коротко кивнул и ринулся вперед. За ним побежал и Ваня. Федя остановился под большой картиной, сложенной из разноцветных камешков.

— Здесь, что ли? — спросил он, уверенный, впрочем, что надо остановиться именно здесь, а не где-нибудь в другом месте.

Картина изображала бойцов-автоматчиков, уходящих на фронт. Их командир стоял на коленях и целовал красное знамя, перед тем как принять его из рук Сталина. У командира волосы светлые, нос с горбинкой, одет в полушубок, через плечо — ремень, на боку — полевая сумка…

— Это мой папа, — шепчет Ваня.

Федя, запрокинув голову, глядит на потолок.

— Видишь? И нос вылитый его, и волосы похожие… Настоящий портрет!

— А твой папа видел Сталина? — спрашивает Федя, не отрывая взгляда от картины.

— Видел, коли знамя от него принял… И благодарность ему объявлял Сталин… И в газетах печатали…

Федя едва верит своим ушам… Неужели Ваня думает, что на картине изображен его папа? Между тем это совсем не так. Федя твердо убежден, что на картине не Ванин папа, а его, Федин, отец. В этом не может быть сомнения. Это и была Федина тайна, которую он никому не открывал. Однако Федя не хочет огорчать своего друга. Нет, он не огорчит Ваню, который видит в этом командире своего папу! Федя не откроет своей тайны, и никогда ее не узнает Ваня!

А Ваня доволен. Он совершенно уверен, что это его папа, тот самый папа, который жизни своей не пощадил, но клятву, данную Сталину, выполнил.

— А я знал, что его нарисуют, — говорит Ваня. — Героев всегда рисуют.

Федя молча отходит к колонне. Нет, он не откроет тайны… Пусть Ваня думает, что это его папа, но Федя хорошо знает, кого изобразил художник на картине. Вот приедет из командировки папа, Федя его обязательно потянет сюда и спросит: не он ли изображен на картине?

Мальчики медленно поднимаются по гранитным ступенькам. Розоватый свет заливает подземный дворец. Федя кладет руку на Ванино плечо и говорит:

— Хорошо быть героем, правда?

— Правда.

Ваня идет с высоко поднятой головой. У него из-под шапки выбивается вихор волос точно такого же цвета, как и у того, на картине, который принимает знамя…


Нина Михайловна Артюхова Новые соседи


— Девочки, вам задавали что-нибудь на каникулы?.. Задачи? Ну, вот и хорошо, расскажите мне…

Елена Павловна обвела взглядом класс.

Сорок незнакомых девочек. Они еще почти неотличимы друг от друга. Сорок незнакомых фамилий в классном журнале. А впрочем…

— Северцева Наташа!

Где-то она слышала эту фамилию… совсем недавно.

Румяная девочка с длинными светлыми косами радостно улыбнулась и вышла к доске.

«Хорошо выучила урок», — подумала Елена Павловна.

Но где же она встречала эту девочку раньше?

Особенно знакомыми были глаза — светлосерые, какие-то очень ясные и приветливые.

Мел поскрипывал о доску, буквы и цифры выстраивались правильными рядами, как хорошо обученные солдаты, без торопливости, но и не медленно.

Елена Павловна перелистала журнал. Против фамилии Наташи Северцевой почти одни пятерки, редко-редко четверка попадется.

Наташа провела через все черное поле своих аккуратных солдатиков. Вот и скобки благополучно раскрыты.

Она написала ответ.

В глазах нетерпеливая просьба: «Ну еще! Еще что-нибудь спросите!»

Елена Павловна сказала, усмехнувшись:

— Очень хорошо. Садись. Достаточно.

После уроков Елена Павловна немного задержалась в учительской. Набралась порядочная стопка тетрадей, даже в портфель не поместились.

На улице было мало народу. На весеннем шоколадном снегу — бесчисленные следы маленьких ног, веером разбегающихся от школы.

Кудрявился дым над заводской трубой. Новые дома стояли лицом к солнцу, поблескивая широкими окнами и балконными дверями.

«Совсем иначе стали строить, — подумала Елена Павловна. — Заводской поселок, а какие дома: красивые, разнообразные!..»

Она остановилась у перекрестка, чтобы поудобнее взять тетради, но мешал портфель.

— Елена Павловна, давайте я тетради понесу!

Торопливые шаги. Наташа Северцева решительно и осторожно завладела тетрадями.

— Вам нравится наш город? — спросила девочка.

— Очень! Наташа, послушай, мне знакомо твое лицо. Где-то мы уже встречались с тобой. Ты не заходила в школу во время каникул?

— Нет, я на всю неделю к бабушке уезжала.

— Тебе по дороге со мной?

Они перешли улицу и уже подходили к новым домам.

— Все-таки, мне кажется, я тебя уже где-то видела. Или ты похожа на кого-нибудь…

Наташа засмеялась:

— Это вы моего папу видели. Я на него, говорят, очень похожа. А я вчера от бабушки приехала поздно и сейчас же спать легла. — Она пояснила: — Ведь мы с вами в одной квартире живем!

Елена Павловна тоже засмеялась:

— Так ты Александра Михайловича дочка? То-то, я смотрю, и фамилия как будто знакомая!

Ей вспомнилось, как четыре дня назад она с помощью сынишки Вовки тащила по лестнице тяжелый чемодан.

И вдруг хлопнула дверь на третьем этаже; ее будущий сосед быстро сбежал им навстречу, приветливо сказал: «Позвольте, я отнесу!» — и решительно взял чемодан.

Он не случайно встретился с ними на лестнице: он вышел нарочно, услышав или увидев из окна, как подъехала машина к дому.

Вместе с заводским шофером он носил вещи, а поставив последнюю корзину в коридоре, около двери Елены Павловны, сейчас же исчез в своей комнате.

Да, девочка очень похожа на него. И глаза, и манера говорить, и милая готовность помочь, не дожидаясь, когда попросят об этом.

Войдя в переднюю, Наташа положила стопку тетрадей на столик около зеркала, улыбнулась еще раз и убежала к себе.

Елене Павловне нравились город, и школа, и новая квартира в новом доме, и очень понравились новые соседи.

* * *
Вовка сидел на подоконнике, смущенно болтая ногами. Елена Павловна разглядывала Вовкин табель и укоризненно качала головой.

Вовка принес первую отметку: три с минусом по арифметике — бесславное начало последней четверти. Особенно унизителен был этот минус. Он как бы намекал в деликатной форме, что Вовка заслуживал откровенной двойки, но двойка не была поставлена просто из снисхождения, для первого раза.

Может быть, и мама думала так; она горестно сказала:

— И тебе не стыдно? Так начинать на новом месте! А еще сын учительницы!

Вовка ответил, водя ладонью по гладкому белому подоконнику:

— Что же делать, мама? Ведь это только так говорится: сын учительницы. Вон Наташин отец — токарь, а гораздо больше пользы ей приносит!

— То-есть как это — больше пользы приносит? — недоуменно переспросила Елена Павловна. — Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

— А то хочу сказать, что ты за меня арифметику никогда не делаешь, а твоей хваленой Наташе Северцевой папа каждый раз задачи по алгебре решает и за нее изложения пишет.

— Какую чепуху ты говоришь, Вова! — возмутилась Елена Павловна. — Наташа — одна из первых учениц в классе.

— Потому и первая, что все с папиной помощью, сама никогда не готовит уроков. Ты, мама, не видишь, потому что дома мало бываешь, а мне-то все видно!

— Что видно? Про что ты говоришь?

Но Вовка уже вспомнил, что Наташа не только соседка, которую ему за три дня знакомства уже несколько раз успели поставить в пример, но и ученица в маминой школе, даже в мамином классе. Он устыдился, что так разоткровенничался в минуту раздражения, и больше Елена Павловна не могла вытянуть из него ни одного слова.

На следующий день она нарочно опять вызвала Наташу к доске. Уверенные, толковые ответы. Елена Павловна с досадой вспомнила вчерашний разговор с сыном. Нужно же выдумать такое! Но вечером, снимая пальто в передней, она услышала через дверь, как Наташа говорила отцу:

— Папа, изложение дописал? Давай скорее! Ведь еще переписывать долго, ошибки проверять!

Елена Павловна была поражена. Конечно, может иногда отец проверить ошибки в домашней работе, но самому писать изложение вместо девочки — это уж никуда не годится! И каким требовательным тоном говорила Наташа!

И Наташа и ее отец легли в этот вечер очень поздно.

В школе после занятий, увидев на столе в учительской тетради с домашними изложениями, Елена Павловна спросила Наташину классную руководительницу:

— Ольга Васильевна, разрешите полюбопытствовать — прочесть изложение моей соседки Наташи Северцевой.

Ольга Васильевна придвинула ей тетрадь:

— Пожалуйста.

Шесть страниц, исписанных ровным, аккуратным почерком. Ни одной ошибки, даже запятые все на своих местах — не больше и не меньше, чем требуется.

Впрочем, приглядевшись, Елена Павловна заметила несколько поправок: вот здесь «а» переправлено на «о», а на следующей странице добавлены тире и точка с запятой.

Значит, даже списать не могла внимательно, отец поправил потом.

Впрочем, это понятно, поскольку Наташа переписывала изложение поздно вечером.

— Немножко по-взрослому она выражается. Вы не находите? — осторожно заметила Елена Павловна.

— А это ее манера. — Ольга Васильевна улыбнулась, видимо гордясь своей ученицей. — Вообще она очень развитая девочка. Да вы, наверно, это и сами заметили. А ведь ей нелегко учиться! Мать у нее умерла… вот уже три года. Все хозяйство на ней. Хорошо, что отец заботливый.

«Заботливый — это, конечно, хорошо, — подумала Елена Павловна. — Но как часто родители, желая избавить ребенка от забот, приносят ему не пользу, а вред!»

Елена Павловна преподавала первый год. Ей очень хотелось поделиться своими сомнениями со старым, опытным педагогом. Но… может быть, лучше сначала разобраться самой?..

Домой она вернулась поздно. Вовка уже давно спал.

Заглянув в кухню, Елена Павловна увидела Наташу и ее отца. (Кухня была такая новенькая и симпатичная, что вполне заменяла столовую.) Александр Михайлович сидел, подперев голову рукой. На круглом обеденном столе рядом со стаканом недопитого чая лежали тетрадь и Наташин учебник — задачник по геометрии для шестого класса.

Наташа, зевая, сидела тут же, посматривала в тетрадь и медленно вытирала тарелку.

— Так вот, Наташенька, треугольник этот равнобедренный. Это будет у нас высота, а это — основание… — Александр Михайлович написал несколько цифр, тоже зевнул и сказал виноватым голосом: — Основание-то у нас какое-то неосновательное получается! Да и высота не на высоте положения! И с ответом, Наташенька, не сошлось.

Наташа переспросила сонным голосом:

— Не сошлось?

Она наклонилась над тетрадью и вдруг, засмеявшись, стала теребить отца за плечо:

— Папа, да ты заснул! Папа!

Елена Павловна хотела возмущенно сказать: «Да как же тебе не стыдно, Наташа? Разве не видишь, что папа устал? Неужели не могла сама днем приготовить уроки?» — но как раз в эту минуту девочка, услышав ее шаги, повернулась к ней:

— Елена Павловна, не ставьте чайник — у нас есть кипяток. Вот, пожалуйста!

Потом ласково приподняла голову отца:

— Папа, ты совсем спишь. Давай лучше утром встанем пораньше.

«Усталый он, — подумала Елена Павловна. — Да и поздно уже». Она решила поговорить с девочкой отдельно, не при отце.

* * *
Елена Павловна случайно проснулась ночью, взглянула на часы. Было еще очень рано. За стеной, у соседей, вдруг еле слышно задребезжал будильник и сейчас же осекся, не отзвенев своего завода. Должно быть, его торопливо прикрыли чем-нибудь или остановили.

Потом в передней послышались осторожные мужские шаги. Плеск воды в ванной, осторожное движение в кухне. Эти звуки скорее угадывались, чем были слышны.

Опять наступила тишина.

«Нет, — возмущенно подумала Елена Павловна, — в школе или дома, но сегодня же поговорю с Наташей! Отец ни свет ни заря встает перед работой, чтобы за нее задачи решать!»

Она сама не заметила, как задремала опять.

Ее разбудили голоса в передней. Вовка уже оделся и, по своему обыкновению, выходя из комнаты, неплотно закрыл дверь.

Наташа говорила с упреком:

— Папа, ты что же не разбудил меня? Как же треугольники-то?

И веселый голос Александра Михайловича:

— Треугольники на высоте положения! Все в порядке! Тетрадь на письменном столе. Чай я уже пил, сейчас убегаю!

Когда Елена Павловна вышла в переднюю, они уже стояли у выходной двери.

У Наташи в руках была тетрадь с вчерашними треугольниками. Александр Михайлович, в пальто и шапке, энергично чертил пальцем невидимые углы в воздухе и на стене около двери.

Наташа радостно кивала головой. Потом она привстала на цыпочки, а он наклонился. Прощальный поцелуй — и дверь захлопнулась.

Елену Павловну всегда трогало, как нежно провожала Наташа отца каждое утро.

Вовка вступал как раз в самый неуютный возраст, когда мальчики уже стесняются быть ласковыми. Поэтому Елену Павловну очень удивило, когда сынишка выбежал из кухни ей навстречу со словами:

— Мама, чайник уже вскипел! Я нарочно тебя не будил, чтобы ты хорошенько выспалась. Ты не думай, я не сам зажигал, — мне Наташа.

И он, приставив к буфету стул, начал вынимать чашки, хлеб и сахарницу. Несомненное влияние соседки. Слов нет, милая, внимательная девочка. Но все равно, как это ни неприятно, поговорить с ней придется.

* * *
В этот день математика была на последнем уроке. После звонка, когда одни девочки еще списывали с доски заданные примеры, а другие уже вставали, укладывая в портфели книжки, Елена Павловна спросила:

— Девочки, а как вы делаете домашние задания? Как дома распределяете свое время? Помогает вам кто-нибудь заниматься или сами справляетесь?

— Мне мама помогает иногда, если задачи трудные, — откровенно призналась Люся Воронова, сидевшая на передней парте.

— А мне бабушка проверяет ошибки в домашних работах, — сказала ее соседка.

Девочки, которые были уже в дверях, приостановились, некоторые опять присели за парты.

— А мы с Галей Федоренко всегда вместе готовим уроки!

— А я сама, мне никто никогда не помогает!

— Елена Павловна, а как нужно?

Наташа Северцева молча сидела на своем месте у окна и как-то очень настороженно прислушивалась к разговору. Она не спорила и не переспрашивала Елену Павловну, как другие девочки, но было видно, что слова учительницы очень задевают ее и волнуют.

Почему-то Елена Павловна была уверена, что домой они пойдут вместе.

Простившись наконец с девочками, она зашла в учительскую, потом спустилась в раздевалку.

Так и есть. За окном мелькнули светлые косы и пестрая вязаная шапочка. Наташа поджидала на крыльце.

— Ты что же это, Наташа? Подружки все ушли, а ты одна осталась.

Наташа ответила:

— Я вас ждала. Я знала, что вы сегодня рано уйдете… Вы прямо домой?

Несколько минут они шли молча, осторожно обходя голубые сияющие весенние лужи.

Наташа как будто собиралась с духом.

— Елена Павловна, — сказала она наконец, — вот вы говорите, что домашние задания рассчитаны на самостоятельную работу… Ну, а если кому-нибудь трудно, неужели это нехорошо — попросить помочь?

— Отчего же нехорошо? Обязательно нужно помочь, если трудно. Бывают, например, неспособные ученики…

— Отчего же только неспособным может быть трудно? — видимо, задетая, возразила Наташа. — Может быть, просто устают… если, например, много пропущено…

— Если много пропущено, тогда, конечно, нужно помочь. Наташа, я же говорила: помогать нужно так, чтобы научить обходиться без помощи. Если, скажем, трудная задача, можно попросить кого-нибудь объяснить, как ее делать, но не ждать, что кто-то сделает ее за тебя. Например…

— Мама, здравствуй! А я сегодня по чтению пятерку получил!

Вовка бежал им навстречу, гордо улыбаясь. Разговор оборвался. «Ничего, — подумала Елена Павловна, — завтра воскресенье, мы обе будем целый день дома. Найду время — обо всем поговорим».

Вечером Наташа не хлопотала, как обычно, в кухне. Александр Михайлович сам поджаривал что-то на сковородке. Тут же, около плиты, лежали неизменный Наташин учебник (на этот раз алгебраический задачник) и тетрадь.

— Где же ваша молодая хозяйка?

— К бабушке уехала. Бабушка у нас за городом живет.

Елена Павловна покосилась на тетрадь:

— Александр Михайлович, я все хочу вас спросить… про ваши вечерние занятия с дочкой…

Он ответил с виноватым видом:

— Я понимаю, конечно, что не дело это… Устает она очень.

— Отчего же? Я думаю, устает не больше, чем другие девочки…

Его лицо стало грустным:

— Не все девочки в тринадцать лет — хозяйки в доме.

Елена Павловна смутилась:

— Я про занятия, про домашние задания… Она что, хворала у вас? Много пропустила?

Он удивился:

— Нет, она очень редко хворает. По-моему, в этом году ни одного дня не пропустила.

«Что же это значит? — подумала Елена Павловна. — Неужели Наташа мне говорила неправду?»

Она продолжала:

— Так я хотела сказать про ваши занятия по вечерам…

— Вы, разумеется, правы, — сейчас же согласился он. — Наташа мне рассказала про ваш разговор… Трудновато, конечно, будет после такого большого перерыва…

— Позвольте, — перебила его Елена Павловна, — какой перерыв?

— Да ведь сколько лет не занимался! Так как-то сложилась жизнь. Даже семилетки не кончил. А теперь чувствую: не хватает теоретических знаний. Тут как раз у нас при заводе вечерняя школа открылась. Вот и стали мы с дочкой одноклассниками. Хочется потом в заочный техникум поступить. Самое трудное, конечно, с математикой. Да, признаться, и ошибки в домашних работах она мне тоже проверяет каждый раз. Ну, да ничего, как-нибудь выкарабкаюсь самостоятельно! А нашим совместным занятиям, не беспокойтесь, конец…

— Нет, нет, отчего же? Зачем же? — опять перебила его Елена Павловна. — Занимайтесь с дочкой на здоровье, обязательно занимайтесь! Ничего, кроме пользы, ей это не принесет. А если что нужно или ей некогда, я сама всегда с удовольствием помогу.

Елена Павловна вдруг засмеялась, увидев его удивленное лицо:

— Хорошая у вас девочка!



Оглавление

  • Сергей Федорович Антонов Письмо
  • Николай Иванович Дубов Держись, Константин! (из повести «Огни на реке»)
  • Виталий Валентинович Бианки Егоркины заботы
  • Георгий Дмитриевич Гулиа Ванин папа
  • Нина Михайловна Артюхова Новые соседи