Легенда о заячьем паприкаше [Енё Йожи Тершанский] (fb2) читать онлайн

Енё Йожи Тершанский Легенда о заячьем паприкаше

Легенда о заячьем паприкаше

Деревушка лепилась на склонах двух соседних холмов. Разделявшая их лощина, выбежав на открытое место, превращалась в огромный луг. Звали его Заячье поле. И название это было совсем не случайно.

Ведь мало ли есть на свете всяких там Бобровых долин, Зубровых урочищ или Волчьих полян, где в жизни никто не видывал ни единого завалящего бобренка, а тем паче зубра!..

А на Заячьем поле зайцы прямо кишмя кишели. Все оно, особенно в низких местах, заросло бирючиной, марью, кустами шиповника, переплетенными ломоносом. Лучшего убежища для косого нарочно не придумаешь.

А еще потому расплодился тут заяц, что браконьерствовать в здешних местах было безнадежное дело. Окрестности деревни арендовал под охотничьи угодья один банк, а уж он, когда речь шла о сохранности дичи, шуток не признавал. Для этого был у банка на жалованье объездчик, он же егерь, с ружьем и легавой собакой. Дом объездчика стоял на вершине одного из холмов, следить оттуда, что делается на Заячьем поле, можно было, даже не выходя за дверь, из окошка.

Словом, зайцы на Заячьем поле жили и размножались в покое и безмятежности. Был в году лишь один-единственный день, когда заячьему народу угрожала опасность. Зато опасность такая, что не приведи господь.

День этот не устанавливался по календарю. Наступал он обычно после первого настоящего снегопада.

В этот день банк устраивал на Заячьем поле облаву на зайцев. Состояла облава из трех кругов — ни больше, ни меньше. Что тут творилось! Настоящая бойня. Белый снег залит был заячьей кровью. Убитых зверьков собирали на большую телегу, привязывая за задние лапы к надставленным боковинам, которые укреплялись шатром, вроде стропил двускатной крыши.

Вот в такой зимний день, в день охоты, и разыгрались события, из которых сложилась наша легенда.

* * *

Однако прежде всего мы должны познакомиться с Гажи.

Нет деревни, в которой не было бы своего Гажи. Этакого жалкого, забитого оборванца, с которым никто не считается, у которого ни родных, ни приятелей, ни зазнобы, ни кола ни двора, будто он однажды просто свалился в эту деревню с луны. На что он живет? Как ухитряется не помереть с голодухи? Откуда берет бесконечное свое терпение, добродушие, готовность услужить любому? Откуда известно ему, что именно таким, как он, нищим духом, и обещал искупитель царствие небесное? На что уповает, чего ждет от жизни такой вот Гажи, когда, изнывая от нескончаемых лишений, терзающих душу его и тело, не бросается все-таки в первый же попавшийся колодец?

Только мечты, мечты дерзкие и несуразные, способны удержать душу в телесной оболочке такого Гажи! Ведь верно же?

Словом, Гажи, который обитал в этой деревне, был убогим, сгорбленным старикашкой. Лет ему было, пожалуй, побольше шестидесяти. А вот сердце его и характер с возрастом ни капельки не состарились. Деревня это знала и, конечно, считала это святое, наивное жизнелюбие Гажи заурядной придурковатостью. Никому в деревне, даже самому распоследнему сопливому мальчишке, в голову не приходило звать его дядей Гажи. Обращались все к нему просто: эй, Гажи!.. И все это благодаря улыбчивому его миролюбию.

Не подумайте только, что Гажи сидел у деревни на шее нищим бездельником. Кто бы спим тогда хоть так разговаривал? Нет, Гажи сам себе добывал на хлеб, и добывал честным трудом.

Ну а уж что тут можно было поделать, если в деревне ему всегда доставалась такая работа, которая позволяла рассчитывать разве что на черствую краюшку!

Летом, к примеру, была у Гажи почти постоянная, настоящая должность при деревенском свином стаде — должность младшего пастуха. А надо сказать, что и старший-то пастух при свиньях не ахти какой большой пост. Что тогда говорить про младшего! Но Гажи — это Гажи: он и тут не сумел подняться выше.

И пускай за свою долгую жизнь Гажи не одного и не двух старших пастухов пережил. Его ни разу община не сделала старшим. И Гажи не только без всякого недовольства, но даже радостно, всегда готовый расплыться в улыбке, и с таким неисчерпаемым терпением, какое может быть только божьим даром, подчинялся каждому новому хозяину.

Так было летом, когда каждый куст даст тебе приют, питаться же хоть по целым неделям можно тутовыми ягодами с деревьев, растущих по краям поля. Не жизнь, одним словом, а рай!

Зимой же судьба относилась к Гажи похуже. Правда, он и тут кормил себя сам, никому не садился на шею. Дрова он ходил колоть к священнику, или к секретарю управы, или к другим деревенским жителям господского ранга. Потому что мужик, он или сам дрова колет, или батрака держит. В мужицком дворе Гажи не нужен.

Кроме того, в любой деревне всегда случается какая-нибудь неожиданная работа. Или такая, которой все брезгуют. Тут-то и вспоминали про Гажи.

Все знали, где Гажи живет. Зимним его приютом была летняя кухня объездчика.

Гажи и здесь жил как настоящий квартиросъемщик. Объездчик пускал его в свою кухню, что стояла в конце большого двора, не из милости.

За жилье Гажи платил тем, что дважды в день приносил хозяевам по два ведра воды из колодца.

Вот такой человек был Гажи!

* * *

Однажды — дело было зимой, а вернее, в начале зимы, когда выпал и лег первый снег, — выдался день, очень уж неудачный для Гажи.

Напрасно ходил Гажи по знакомым дворам, ища, где бы наколоть дров. Напрасно околачивался возле управы, вокруг деревенской лавки, корчмы, где какая-нибудь да всегда найдется работа… Все напрасно!

Голодный, усталый, подавленный, возвращался он к вечеру домой. В этот день ему оставалось только сходить еще раз к колодцу, принести два ведра воды в счет квартплаты. А потом пожевать краюшку черствого хлеба, которую он предусмотрительно оставил про запас, и лечь спать. А утром с новыми силами начать обходить деревню в поисках работы и хлеба насущного.

Судьба, однако, распорядилась совсем по-иному.

Банк по первому снегу организовал свою обычную облаву. Когда Гажи пошел домой, охота уже закончилась. И добычу уже собрали. Господа охотники как раз поднимались по склону холма, направляясь к секретарю отметить событие.

За ними на холм поднималась арба с охотничьими трофеями. Следом за нею шагал объездчик, домохозяин Гажи.

Объездчик ужасно был раздосадован и огорчен. И очень ему оказался кстати попавшийся по дороге Гажи, которому можно было высказать все накипевшее на душе.

— Ну, скажу я тебе, Гажи, уж эти мне господа! За все старания дали на чай с гулькин нос. А больше всего знаешь чем я обижен? Тем, что пожалели они для меня одного паршивого зайчонка, из такой-то добычи! Жена моя после каждой охоты уж так ждет зайчатины, паприкаш сготовить на ужин. Помнишь, раньше, когда тут граф был арендатором, я после охоты всегда нес домой зайца, а то и нескольких. И на чай получал каждый раз по десять, по двадцать форинтов. А эти теперь, из банка… эх!.. Приедут человек тридцать, все с ружьями, и три таких круга прогонят: не то что зайца — комара в окрестностях неубитого не останется. Потом уедут — и всю зиму о них ни слуху ни духу. Конечно, чего им тут делать? Я тут хоть сдохни, им наплевать… Ползайца мне пожалели, крохоборы несчастные! Да еще пересчитали, что с собой увезут. А я теперь выслушивай от жены, до чего ей заячьего паприкашу хочетс!

Вот так объездчик изливал Гажи, без всякого передыху, горькие свои жалобы. Потому как, понятно, замечаний или тем более возражений от Гажи он, как и никто другой, не ждал.

Гажи лишь согласно кивал, слушая вопль души своего домохозяина, и ласковая улыбка его стала печальной от той ужасной несправедливости, что может постичь даже такого могущественного человека, как господин объездчик.

Так и шли они, свернув с тракта, в сторону дома. И скоро уж им предстояло разойтись в разные стороны: объездчику — в свой теплый дом, где ждал его горячий ужин, а Гажи — в конец двора, в летнюю кухню, где на промерзшем полу была насыпана куча золы, на ней, завернувшись в старую, облезшую, клочковатую шубу, и спал Гажи.

Постройка эта, летняя кухня, была до того щелевата, что туда ветром снег задувало. Да Гажи ничего, жил, не жаловался. Не мог же он от семьи объездчика требовать, чтобы те его, грязного да убогого, пустили на ночлег в свою теплую кухню.

Подошли они к воротам.

И тут объездчик хватается вдруг за свой пояс.

На поясном ремне у него, как штык у солдата, всегда висел охотничий нож. Висел в кожаных ножнах с медью, на медной блестящей цепочке и желтом медном кольце. И можно было передвигать его на ремне то назад, то вперед, чтобы был под рукою.

И вот сейчас объездчик не обнаружил ножа на привычном месте. Он еще пошарил и там и сям, чуть ли не на спине у себя. Ножа не было.

— У-ух ты! Язви тебя в душу… Ножа-то нет! Потерял!..

Объездчик еще раз торопливо себя ощупал со всех сторон. Нет, это же просто вообразить нельзя, чтобы нож, висящий на крепком медном кольце, просто так отцепился и потерялся с не расстегнутого ремня.

Но напрасно объездчик оглаживал себе бедра. Сгинул нож, да и только.

Одна оставалась надежда: может, остался нож дома? Потому что с ремня ну никак он не мог потеряться.

Но и последняя эта надежда рассеялась.

Потому что объездчик яснее ясного помнил: когда зайцев со всего поля носили к телеге, он тем ножом разрезал бечевку, которой связаны были их лапы.

— А даже если и так! — вслух рассуждал сам с собой объездчик. — Не мог нож вместе с цепью потеряться с ремня. Ножны — это еще пожалуй. Но тогда куда он все-таки подевался?

Гажи с радостью направился бы уже к своим скромным апартаментам, однако чувствовал: как-то не подобает в такой момент взять и покинуть объездчика. А потому почтительно и с сочувствием моргал, глядя на своего домохозяина, который был вне себя от потери, от нового огорчения. Гажи даже почта позабыл, что замерз и проголодался.

* * *

— Хо-хо! — торжествующе завопил вдруг объездчик. — Вспомнил, где я его оставил! Вспомнил!

— Хе-хе-хе! Ну вот видите! — порадовался за него Гажи.

— Вот послушай! Теперь я точно знаю! Ах, язви его в простоквашу! Слышь, меня директор-то на поле два раза к себе подзывал, все указывал, что делать да как, тыщу мне всяких указаний надавал, и все за те паршивые гроши! — войдя в раж, толковал объездчик дрожащему от холода Гажи. — Меня и в первый раз, когда он меня позвал, зло взяло… это когда мы с возчиком зайцев к телеге подвязывали. А потом, во второй-то раз, возчик велел мне ножик ему оставить, потому как у него своего нету. Ну, я возьми да и отцепи нож. Так что он у него остался! У него и возьму. Но ведь до чего хитер: даже не заикнулся, паршивец! Или забыл?… Такой славный нож, да еще бесплатно — это никто, конечно, не против! Теперь вот бегай за ним!..

Гажи, слушая его, чувствовал уже, что будет дальше. Объездчику неловко самому бежать вдогонку за той телегой, требовать нож обратно. Он его пошлет, Гажи!

И эту маленькую услугу Гажи готов был с удовольствием выполнить, что и было ясно написано на его подобострастном лице.

Он даже сам уже предложил, видя, как раздосадован объездчик, и желая его поскорее утешить:

— Да вы это, не беспокойтесь! Я сбегаю… Принесу я ножичек-то.

Только объездчик состроил вдруг физиономию еще горше и закричал:

— Стой! Не надо бежать за возчиком! Нет у него ножа. Вспомнил я, как все было! Вспомнил, язви его в селезенку! Возчик-то быстро с моим ножом все дела закончил, когда я еще с директором разговаривал. И крикнул мне, даже два раза крикнул, теперь-то я точно помню. Дескать, ножик он в пень воткнул. Мол, там его и найдешь! Да директор своими дурацкими указаниями голову мне совсем задурил, вот мне память-то и отшибло, до этой самой минуты. Так что ножик — он там, в пень воткнут. Ах, язви тебя в пресвятого архангела! Точно, там он!..

Ну, теперь дела Гажи выглядели совсем неважно. Даже мученическая улыбка, что выражала готовность к любой услуге, исчезла с его посиневшего и сморщенного лица.

Слишком огромно и непосильно, слишком безжалостно было то, что теперь хотел от Гажи объездчик. Тащиться за несколько километров, на ночь глядя, в трескучий мороз, без дороги, вниз, потом вверх по скользкому, заснеженному склону, и без того уж едва волоча ноги, чтобы принести какой-то паршивый ножик!..

И Гажи, пожалуй, впервые в жизни проявил некоторое упрямство и сделал вид, будто понятия не имеет, чего от него хотят. Не стал он снова, как только что, когда речь шла о возчике, предлагать: дескать, он-то, Гажи, на что, он сбегает, он выручит, он принесет.

А объездчик, уже по второму разу, с явным намеком, растолковывал Гажи:

— Да точно, там он, ножик-то, в самую серединку пня воткнут, его там и дитя малое отыщет, хоть среди ночи…

— Тогда, стало быть, не потеряется ножичек, слава богу! — ответил Гажи, и в его словах тоже ясно можно было расслышать, что идти черт-те куда за ножом господина объездчика он совсем не намерен.

Но объездчик был не так прост. Он не впал сразу в отчаяние, увидев, как твердо Гажи стоит на своем. Объездчик опять начал свое:

— Да как же ему не отыскаться-то, ножику! Ты ведь и сам знаешь, где этот пень. На том конце склона, с самого краю, немного левее, вот так, смотри! Другого такого пня нету во всей округе. Есть еще тополевый, правда, этот поближе, возле ручья, да возле него ольховый, что обгорел прошлым летом. Но это не те пни, ты знаешь. А тот, он подальше, эвон там, по левую руку, где еще терновник растет в ряд да две кучи камней. Да чего я тебе толкую? Тот пень шагах в тридцати от высохшего колодца, полевей, в самой середке поля. Там рядом с ним ничего, ни дороги, ни тропки. Только межа, терн, да две кучи камней, да сам пень. Он от дикой груши. Да как ты не знаешь его? Очень даже прекрасно знаешь!

Никогда еще перед Гажи не говорили сразу столько ненужных слов. Ведь кто-кто, а Гажи знал всю округу так, что, наверно, если его прижать, сказал бы, сколько новых кузнечиков поселилось минувшим летом на Заячьем поле. Как-никак пятьдесят с лишним лет ходил он вслед за свиным стадом по окрестным лугам, холмам да увалам.

Так-то вот! А объездчик, он ведь лишь для того так старательно — а на самом деле хитро и бессовестно — растолковывал все это Гажи, что надеялся: может, Гажи за разговорами все-таки перестанет упрямиться и сам вызовется сходить за ножом.

Но все напрасно! Гажи, терпеливо выслушивая объездчика лишь головой кивал.

И даже не думал предлагать: дескать, он сбегает, так и быть, к тому пню, принесет нож.

Ничего не попишешь, пришлось менять объездчику свою тактику. Может, правда в душе у него какое-то понимание появилось. Только говорит он Гажи напоследок:

— Слышь-ка, Гажи! Я нынче, после всей этой беготни, на ногах не стою, устал как собака. Нет у меня никакого духу идти обратно за этим ножом. Но не оставлять же мне его на ночь. Если не унесет никто, так поржавеет он там. Сходил бы ты, а? А я бы тебе за это пять крейцеров отвалил. Вот, гляди!

И чтобы соблазн был сильнее, положил объездчик никелевые монетки себе на ладонь и протянул Гажи, будто какой-нибудь щедрый дар на золоченом подносе.

Твердая решимость Гажи в самом деле зашаталась, затрещала и стала разваливаться. Щедрость объездчика показалась Гажи такой огромной, что он даже стыд ощутил: ах, как неблагодарно ведет он себя по отношению к этому великодушному человеку.

Одна лишь была загвоздка. Ноги у Гажи совсем обессилели, да и весь он продрог и мелко дрожал. Сердце, казалось ему, бьется чуть слышно и неохотно, словно и не в груди у него, а в ледяной глыбе. Нос и уши совсем посинели.

И Гажи слабым, жалобным голосом запричитал:

— Не извольте сердиться, у меня с утра во рту росинки маковой не было, я целый день по деревне ходил. Уж вы не извольте гневаться…

Вот тебе раз! Много чего мог подумать объездчик, только одно он подумать не мог: что старичонка этот, тощий и жилистый, словно еловый сучок, тоже знает усталость, а сейчас едва на ногах стоит. Скорее уж он бы поверил, что Гажи просто цену себе набивает. Очень это объездчику показалось странным и даже бесчестным. Ишь как норовит использовать бедственное его положение!

И объездчик рассерженно крикнул Гажи:

— Ладно, тогда вот, держи еще пять крейцеров! Теперь доволен? За такое пустяковое дело!..

— Не извольте гневаться… — снова, еще жалобнее, чем прежде, завел Гажи.

Потому что, услышав сердитый голос объездчика, бедный Гажи готов был уже к тому, что отказ его обернется достойным возмездием: объездчик тут же откажет ему в квартире и прогонит на улицу — еще, глядишь, и пинками!

И тем не менее дело выглядело таким образом, что даже с изгнанием Гажи сейчас скорее бы примирился. Где-нибудь найдет он угол в хлеву, на конюшне, на худой конец стог или другое укрытие, куда можно забиться и там отдохнуть. Но через силу идти в поле, в снег, ветер, мороз, за несколько километров?… Это же чистая смерть!

Так что Гажи, с отчаянием растоптанной твари, которой все равно терять нечего, поднял глаза на разгневанного объезд. чика и отрицательно покачал головой.

Тут случилось совсем непредвиденное.

Объездчикова жена, с нетерпением ожидавшая мужа, вышла на крыльцо и крикнула:

— Какого ты дьявола там застрял? Гажи воду мне не принес еще! А ты сам рожу домой не кажешь, да еще Гажи там держишь!

Услышав голос жены, объездчик тут же забыл про свой гнев. Видно, понял, что лучше спокойно и трезво уладить дело, чем в сердцах взять и выгнать Гажи, который, таская его жене воду, был ей вроде полезной домашней скотины.

— Ладно, ладно, ступай себе в дом! — сказал он жене. — Гажи тут должен сходить кой-куда, за ножом. А вода и потом успеется.

На что жена ему:

— Ты давай в дом иди!

И с этим скрылась за дверью.

Объездчик же обернулся к Гажи. И сказал ему уже совсем другим голосом:

— Видишь, Гажи, жена меня домой требует. Ты знаешь сам, какая она крутая. Что мне, еще из-за этого ножа теперь с ней ругаться? Не ломайся, сходи за ним, Гажи! Тебя бог за это вознаградит!

Объездчик так был уверен в своем успехе, что даже плату обещанную не счел нужным отдать Гажи вперед. Он просто повернулся и двинулся в дом.

А Гажи почувствовал: уж коли такой солидный, уважаемый человек, как объездчик, начинает не с рукоприкладства, а с просьбы, стало быть, у него на то есть такая причина, что не выполнить его желания просто никак невозможно!

Одним словом, когда объездчик еще раз оглянулся с крыльца, Гажи только махнул рукой и просипел покорно:

— Ладно, схожу за ножом, так и быть!

И двинулся от ворот обратно по направлению к полю. Двинулся в свой мучительный, нечеловечески тяжкий путь, спотыкаясь, шатаясь, взывая на каждом шагу к богу: «Господи! Ты меня не оставишь, господи?»

И дело определенно выглядело таким образом, что некую непонятную силу несчастному Гажи давала единственная та мысль, что объездчик за эту его услугу обещал ему божье вознаграждение.

Было у Гажи чувство, что коли уж такой крепкий, здоровый, с красной шеей мужик, как объездчик, попросит у бога милости для него, то бог просто не сможет не выполнить его просьбу!

Выдержит как-нибудь Гажи и эту дорогу, зато вернется домой с божьей наградой. О господи, помоги, дай силы!..

Низина была уже залита сумраком, когда Гажи, проваливаясь в снег, спустился с холма. Горизонт затянуло грязно-серой, унылой дымкой, словно там, взбив тучу пыли, прошло огромное стадо. Опыт подсказывал Гажи, что это признак усиливающегося мороза. Мысль об этом внушала такую безнадежность и безутешность, которые были стократ хуже, чем даже ожидание смерти.

Заставляя себя на каждом шагу одолевать свинцовую, мучительную усталость, Гажи все твердил про себя, что объездчик, кроме десяти крейцеров, обещал ему божье вознаграждение. И мысль эта словно бы сил придавала ему, когда он, тяжко, со стоном дыша, стиснув беззубые десны, зажмурив глаза, брел, загребая ногами снег.

О, Гажи, даже закрыв глаза, даже на заснеженном, ровном поле, знал, куда надо идти. И прямиком вышел к тому самому пню.

Нож объездчика в самом деле торчал там, воткнутый острием в середину.

Гажи выдернул нож. А перед этим, собрав последние силы, продел кольцо, которым заканчивалась цепочка, в свой собственный пояс. Если можно, конечно, назвать так кусок бельевой веревки, которым были подвязаны его лохмотья… Не дай бог, еще потеряет чужое добро.

Потом Гажи рухнул на пень. И, скорчившись, замер на нем в неподвижности.

* * *

Но нет! Гажи вовсе не был намерен застревать тут надолго, дожидаясь наступления ночи. Отдышавшись немного, он поднялся.

Тело, отчаянно протестуя, тянуло его обратно на пень: полно, дай себе отдохнуть хоть немного, хоть капельку!

Но к самому себе Гажи всегда относился без всякой жалости. И отсрочку себе дал лишь на то небольшое время, пока оглядится вокруг. А потом: вставай, Гажи, вперед!

И вот, когда взгляд его, начав с унылого горизонта, обежал полукругом окрестности и стал ощупывать то, что поближе, острое зрение Гажи среди белизны вдруг обнаружило что-то.

Это что-то было как раз на линии межи, что пересекала поле, и представляло собой свежий холмик снега, в котором чернело какое-то пятно.

Само по себе это не было бы еще ни странным, ни подозрительным. Но если тут, вокруг пня, снег весь был истоптан, изборожден, испятнан кровью, замусорен бумагой и кусками бечевки, то к холмику на меже вела лишь одна цепочка следов. Вот это и бросилось в глаза Гажи.

И даже заставило его подняться с пня. Но, даже встав уже, он все-таки поколебался немного: стоит ли тратить время на эту загадку, идти специально к меже, чтобы посмотреть, что там такое?

Гажи чуть ли не досадовал на себя за то, что все-таки не удержался и двинулся вдоль следов, по направлению к меже.

Это же надо: привиделось что-то ему в обманчивом сумраке и он бежит туда, силы тратит. И что такое особенное может он там обнаружить, в конце убегающей в сторону цепочки следов под снегом? Черта лысого разве…

Так ворчал на самого себя Гажи, пока брел к меже.

И, добредя, с досадой пнул холмик ногой.

И тут глаза у Гажи от удивления полезли на лоб, а рот раскрылся.

В снегу лежал мертвый заяц с окровавленной головой.

Вконец обмякшее тело Гажи в тот же миг словно наполнилось свежей юношеской энергией. Он нагнулся и, ахая, охая и про себя, и вслух, вытащил зайца из снега.

Ей-богу, этого зайца, уже застреленного, кто-то спрятал тут, на меже, для уверенности присыпав снегом. Вон даже задние лапы связаны аккуратно бечевкой.

Да, это в чистом виде божий подарок!

Ага!.. В голове у Гажи теперь все прояснилось. Это объездчик спрятал зайца тут для себя. И его, Гажи, нарочно послал за ним. А нож был всего лишь предлог…

То есть… постой-ка! Неужто же это имел объездчик в виду, когда говорил, что бог вознаградит Гажи за эту услугу?

А почему он тогда не сказал прямо, что под снегом в меже спрятал зайца? Спрятал он его от господ, это понятно. Но откуда он взял, что Гажи обязательно на него наткнется?

Что-то здесь не очень сходилось.

Как только не напрягал бедный Гажи свой скудный, доверчивый, бесхитростный ум, пытаясь разгадать для себя загадку с этим божьим вознаграждением — найденным зайцем!

Но так у него ничего и не вышло!

Одно знал Гажи наверняка: зайца он тут не оставит, кто бы и для кого его тут ни спрятал. Объездчик, он полномочная власть, он отвечает за дичь в округе, так что, куда ни кинь, зайца нужно вручить ему.

А уж он там пускай решает, что делать дальше.

Надо сказать, что, пока Гажи так рассуждал, радостное его возбуждение слегка поостыло.

Найти краденое… Уже тут есть что-то не то. А найти, чтобы отдать какому-то дяде… Это уж совсем никуда.

Словом, к тому моменту, когда Гажи взвалил зайца себе на спину, он уже основательно скис.

И то сказать! Теперь ему подыматься по склону вверх, да еще с ношей. А какая ему будет награда за это? Еще объездчик на него же и накричит: дескать, как ты посмел брать чужое? Для тебя его, что ли, спрятали?

Вот так!.. Но хотя благосклонность судьбы уже превратилась на шее у Гажи в проклятье, ее подарки продолжали обильно сыпаться на него.

* * *

Дело в том, что дичь со связанными ногами охотники испокон веков носят, повесив на палку. У Гажи палки с собой не было.

А потому подошел он к росшему возле межи кусту, чтобы вырезать палку роскошным объездчиковым ножом.

И вот только срезал Гажи подходящую ветку и начал строгать ее, удаляя боковые побеги, как взгляд его чуть поодаль обнаружил на чистом снегу еще цепочку следов. И следы те тоже вели к подозрительной снежной кучке.

Только кучка эта была уже не на меже, а перед грудой камней.

Конечно, Гажи двинулся прямиком туда.

И вовсе не удивился уже, что под снегом и тут оказался убитый заяц. Только у этого кровь была не на морде, а на спине. Но задние лапы тоже связаны.

Гажи вздохнул. Эх, курица тебя забодай! Теперь два зайца будут ему на плечи давить, когда он станет взбираться по склону.

Гажи мог разве что утешить себя тем, что если на концы палки повесить по зайцу, то они по крайней мере будут друг друга уравновешивать.

Поднял Гажи свою добычу и устроил на плече палку, на которой, впереди и сзади, висело по зайцу, словно какой-нибудь ветхозаветный раб в Ханаане, несущий огромные виноградные гроздья.

Нет, ей-богу, это же смех просто!

Только хотел Гажи тронуться с места, как видит, еще цепочка следов на снегу. И ведут следы к новому подозрительному холмику!

Это уж слишком! Третий заяц!

То есть: какое там третий! В этом сугробе, последнем, лежал не один, а три мертвых зайца. И три эти зайца были самыми большими и толстыми из всех найденных до сих пор.

Гажи, бедняга, даже и не охал уже! А стонал, видя такую груду свалившегося на него божьего вознаграждения.

Но не мог он бросить такое сокровище, такое количество вкусного, жирного мяса и мягких шкурок. Взвалил он на плечи палку, едва ли не ломающуюся под весом четырех откормленных зайцев, пятого же взял в руку и двинулся в путь.

К сожалению, пятого зайца было так неудобно нести в руке что Гажи понял: из-за одного он рискует остальных не донести до дому.

Так что Гажи, поторговавшись немного со своей совестью зарыл пятого зайца обратно в сугроб, в котором нашел самого первого.

И затем окончательно направился к дому.

Страшным был этот путь, вот вам святой истинный крест!

Гажи вообще не мог понять, как это он, чувствуя каждый момент, что сейчас упадет и умрет, все-таки продвигался с грузом все дальше и дальше.

Взбираясь по склону наверх, он то и дело оскальзывался и падал. И сначала реже, а после чуть не через каждые десять шагов перекладывал палку с одного плеча на другое.

Но в конце концов добрался все-таки до деревни.

Сил у Гажи осталось уже так мало, что, поднявшись на холм, он тащился медленнее и останавливался больше, чем на всем расстоянии от поля до вершины.

Теперь, если Гажи пытался пройти хоть на два шага больше, чем мог, его начинало шатать, и он падал. А на обледенелой дороге подняться, да с зайцами, было куда трудней, чем на снегу. Так что он предпочел останавливаться через каждые десять шагов и, едва переводя дух, одолевая непомерную тяжесть в руках и ногах, зовя господа бога на помощь… в конце концов оказался все же у двери объездчикова дома.

И тут последняя капля сил оставила Гажи. Ноги его отказались нести безвольное тело, и Гажи, с зайцами и со всем прочим, рухнул на дверь вперед головою.

* * *

Не будь Гажи так измучен, он еще во дворе услышал бы истошные вопли объездчиковой жены, плач ребятишек и разъяренный крик самого хозяина.

Жена у объездчика была еще крепче, еще упитанней и румяней, чем он сам. Конфетка просто была, а не баба. Росли у него уже трое чудесных детишек. А четвертого она как раз носила под сердцем.

У любой женщины, когда она в положении, характер хоть сколько-то, а меняется. Объездчикова баба, та все время была в каком-нибудь раздражении. То из-за пустяковых причин на нее находили приступы ярости, то она впадала в другую крайность: в слезливую размягченность. Кроме того, ей то и дело чего-то до смерти хотелось. Если кто на глазах у нее что-то ел, а ей не давал, то она вынести этого не могла и как больная вся становилась. А в последнее время эта ее причуда стала еще сильнее. Да еще и усугубилась, потому что хотелось ей все какие-то самые невозможные блюда. То, скажем, соленое, то, наоборот, кислое, то еще черт знает что.

Про бабу эту можно спокойно сказать, что жизнь ее слишком избаловала. Была она дочерью богатых крестьян; правда, детей в семье с нею было семеро, но все равно воспитана она была так, что все время за ней прислуга да батраки ходили. Впереди светило ей неплохое наследство. Никогда и ни в чем не знала она нужды.

Конечно, кишка тонка была у объездчика, чтобы держать в узде такую бойкую, своевольную бабу. Так что в доме у них то, что хотела жена, исполнялось немедленно.

Когда в полдень объездчик получил весть, что господа из банка едут охотиться, баба первым делом сказала:

— Я надеюсь, ты и нам принесешь зайца? Мне так хочется заячьего паприкашу, я с ума сойду, если ты зайчатины не достанешь.

— Если получится! — ответил на это объездчик.

— Что это за разговоры такие мне приходится от тебя слышать? Как это так: не получится? Всегда получалось. Только в прошлом году не принес! Знаю, знаю! У тебя одна отговорка: граф давал без единого слова, а эти, банковские, жмутся. Если бы хорошо попросил, эти тоже бы дали! Так что, будь добр, постарайся! И смотри, без зайца мне не приходи!

— Ладно. Попробую для тебя поклянчить, может, дадут, — обещал объездчик. И на том спор меж ним и его своенравной женой завершился.

Но что-то подсказывало объездчику: его планы насчет зайчатины в этот день подвергаются очень серьезной угрозе. Особенно он загрустил, увидев, что жена за обедом лишь едва-едва ковыряет сочную фасоль со сметаной, в которой варилась свиная хребтина. Эге, баба всерьез, видать, на заячий паприкаш настроилась! А если он зайца не принесет? Что тут будет!..

Только дело обстояло так, что вопрос о зайчатине в доме объездчика давно уже стал щекотливым и приносил одни неприятности. До того как банк снял угодья в аренду, объездчик, конечно, всегда мог потихоньку себе настрелять сколько угодно дичи из графской, несчитанной. В доме даже приелась зайчатина, приготовленная в самом что ни на есть разном виде: и в супе, и маринованная, и всякая другая.

Чертов же банк свои права взялся блюсти до того строго, что даже в деревне завел соглядатаев, следить за объездчиком. И в первый же месяц, из-за одного или двух подстреленных зайцев, чуть не пришлось расстаться ему со своей должностью. С той поры стал объездчик ужас как строг к любителям свежей дичи. И в первую очередь — к самому себе.

Словом, что говорить: не так просто было ему просить зайца из настрелянных банком, напоминая, что бедный объездчик тоже не прочь полакомиться бегающим по угодьям вкусным паприкашем.

Здесь-то и видно, до чего велика была власть капризной бабы над своим мужем: как ни тяжко было ему, а все-таки выполнил он ее приказание.

Ну а что из этого вышло, станет ясно из разразившегося в семье скандала.

* * *

Едва войдя в дом, объездчик сразу увидел, что взгляд жены прикован к его сумке и бекеше: прячется ли там заяц для паприкаша? И еще он увидел, как на лице у жены появляется зловещее выражение. Потому что ее наблюдения в смысле наличия зайца были вполне негативные.

Объездчик, чтобы как-то спасти свою репутацию, поспешно изобразил на лице досаду и стал говорить про потерянный ножик.

— А заяц где? Ты мне про зайца скажи! — оборвала его баба.

— Рассказывать тебе, что там было? — начал объездчик оправдательную свою речь. — Я едва местом своим не поплатился — за то, что тебя послушался и стал зайца выпрашивать. Рассказать?

— Расскажи! Расскажи! — отвечала объездчица. — Давай-давай!

— Ну так вот. Когда мы с возчиком уже собирали дичь на телегу, подзывает меня директор. Зачем, думаешь? Чтобы держать меня целый час и учить, как я с этого времени должен присматривать за охотничьими угодьями.

— Ты мне зубы не заговаривай. Мне все это неинтересно! — оборвала его баба. — Зайца ты просил или не просил?

— Ты постой! — продолжал объездчик свое. — И вот в самом конце дает мне директор один форинт. Форинтом хочет глаза мне замазать! И после этого еще хватает у него, рожи, этак ласково похлопать меня по спине: ну как, довольны мы друг другом? Так точно, довольны! Это я ему, стало быть, отвечаю, а сам думаю: чтоб ты этим форинтом подавился! А директор мне: вот такой ответ мне нравится! Тут я тебя вспомнил и сразу ему говорю: дескать, нижайше осмелюсь вас попросить, нельзя ли мне одного-двух зайчишек домой отнести из этой огромной добычи?…

— Ну, а он что? Не тяни ты! Что он на это? Говори! — нетерпеливо прервала объездчикова баба.

— Что он на это? Видела б ты его рожу! — стал объяснять объездчик. — Ка-ак, из добычи, зайца? Да еще одного-двух? Дву-у-ух? Я, говорит, и до этого подозревал, что жизнь у вас слишком хорошая и вам только дичи на стол не хватает. Это дело, говорит, я возьму на заметку! Обязательно возьму!

— А ты, конечно, и вякнуть уже не посмел, что у тебя семья есть? — спросила жена.

— Я не посмел? Да ты дай досказать-то! Я ему еще и не то сказал, прямо в глаза: осмелюсь доложить, говорю, бывший-то барин, их сиятельство граф, меньше чем пять форинтов магарыч мне никогда не давали, а они иной год не один раз устраивали охоту. Это я, говорю, не то чтобы жалуюсь. Только из настрелянной дичи я у них брал столько, сколько хотел. Не такая уж, говорю, потеря, если бы господин директор мне зайца паршивенького отдал, вместо одного-то форинта?

— И что он ответил, хотела бы я знать?

— Что? Да вот что! Дорогой, говорит, мой друг, мы не какие-нибудь магнаты, у нас нету трех тысяч хольдов земли за душой, мы просто бедные служащие и не можем разбрасываться деньгами, как их сиятельство господин граф, который охотится из удовольствия и на своих землях, и где захочет. Мы за каждого убитого зайца должны отчитаться перед Акционерным обществом охотничьего хозяйства, и лишней дичи, чтобы раздаривать, у нас нету. И примите, говорит, к сведению, друг мой, что это относится даже к самому распоследнему зайцу! И еще примите к сведению, что если с этих угодий кто-нибудь захочет добывать себе дичь к столу — а я о ваших делишках кое-что уже слышал, — то это будет считаться самой обычной кражей. И мы еще примем меры, не беспокойтесь! А теперь, говорит, идите по своим делам! Ну, что ты на это скажешь?

Произнеся эту яркую речь, объездчик уже надеялся, что одержал победу. Но жена его, даже не усомнившись в сознании собственной правоты, ответила:

— Ладно! Но коли ты знал, что это за люди, и знал, чего от них ждать, ты мог бы ради меня взять и купить у них за шесть крейцеров какого-нибудь зайчишку!

— А я что, не пробовал разве? — взыграла в груди у объездчика оскорбленная гордость. — Разве я ему не сказал, что тогда я могу заплатить за зайца, потому как жене моей очень зайчатины захотелось? И чего я этим добился? Мне директор на это ответил: мы, говорит, не торговцы, а коли у вас такое материальное положение, что вы семью способны кормить зайчатиной, так есть специальные лавки, где дичь продают, там, говорит, вы зайчатины можете сколько угодно приобрести.

Однако рядом с таким всепоглощающим желанием, какое снедало жену объездчика, все это: гордость, истина, разум, достоинство — не имело никакого значения.

Перед внутренним взором объездчицы витал, исходя ароматным паром, заячий паприкаш, и казалось ей: если нынче же она его не отведает, то умрет в страшных муках.

— Ты, может, думаешь, я твоей болтовней сыта буду? — накинулась она на мужа со всей злостью, на которую только была способна. — Ты думаешь, я твоими дурацкими оправданиями наемся?

— Так что же мне было делать-то, если я у них даже за деньги зайца не мог добыть? Украсть, что ли?

— А хоть и украсть! — закричала объездчица. — Может, тебе их жалко? Лучше украсть ради жены, чем с пустыми руками домой приходить!

— И чтобы меня потом с должности погнали? — закричал ей в ответ объездчик. — Ты что, не помнишь, как я на этой дичи однажды обжегся, только милостью божьей и уцелел? Этого ты хочешь? Этого?

Поняла баба, что прямым наскоком ничего не добьешься: муж будет отчаянно защищаться. И возьмет верх, потому что в споре у него доводов больше.

И от пароксизма ярости объездчица перешла к другой крайности. Злоба, что искажала ее лицо, вдруг превратилась в плаксивую мину, и она, словно обессилев, рухнула на скамью у стола.

— Будь ты проклят, мучитель! Знаешь ведь, что в моем положении я до смерти могу заболеть, если не получу, чего хочется. Будь ты проклят, подлый, бессердечный идол!

Честно говоря, объездчику очень хотелось ответить ей: дескать, а что тогда делать мужьям, коли их несчастные женушки захотят зимой свежей черешни?

Но тут он, придя немного в себя, решил, что единственное лекарство против жениных приступов — умное безразличие.

— Ладно, ладно, считай, что ты права! И пускай буду я проклят! Я-то знаю, что сделал все, что мог. А коли это тебя не устраивает, так валяй — реви себе, беснуйся!

И объездчик, пыхтя и бормоча что-то себе под нос, снял наконец с себя ружье, сумку и положил их на место.

А тем временем жена его, уже дрожа и дергаясь всем телом, рыдала возле стола и с воем твердила свое:

— Будь ты проклят, коли ради жены, ради будущего дитяти нашего не захотел какого-то вшивого зайца, из сотни, из тысячи, домой принести! Будь ты проклят!

На объездчика это, по всей видимости, уже ни капли не действовало. Неприязненно хмыкая, смотрел он на бабу и наконец сказал рассудительным тоном:

_ А о том ты не думаешь, что я с самого полудня бегаю язык высунув и без крошки хлеба. У меня уже кишки слиплись от голода. Лучше, будь добра, дай мне перекусить. И сама лопай, что есть.

На эти слова баба ответила по-другому. Она вдруг смолкла, вытерла фартуком мокрое от слез лицо, подошла к мужу и умоляющим тоном сказала:

— Да что ж это такое? Нет в тебе ни капельки сочувствия! Не понимаешь ты, что ли, что я теперь на другую еду не могу и смотреть? Я и в обед-то все как есть на тарелке оставила. А ты вот ни на столечко меня не жалеешь, даже зайца на ужин не захотел принести!

Объездчик смотрел на жену совершенно бессмысленным взглядом.

— Да где же у черта в ступе я зайца тебе возьму? Да разве бы я не принес, если б можно было?

— Ты сам знаешь — где! Где у тебя брали, там и ты можешь взять! Ну сделай это ради меня, Андриш, сердце мое! Все ведь знают, что у Богдана всегда есть зайчатина…

И объездчица ласково обняла мужа за шею, намереваясь умолять его дальше.

Но объездчик стряхнул руки жены и вскочил с таким видом, будто собака цапнула его за ногу.

То, на что подбивала его жена, было очень скверным и унизительным делом. Один из лавочников в деревне в прежние времена частенько покупал у объездчика по черной цене подстреленных зайцев. На этого Богдана и донес кто-то банку: дескать, он с браконьерами дела водит, а объездчик смотрит на это сквозь пальцы, потому что ему тоже отсюда кое-что каплет.

Так что объездчик аж задохнулся от возмущения и затряс головой, стиснув кулаки и слушая неразумные бабьи слова. И в конце концов решительным и зловещим тоном сказал:

— Эй, довольно! Неси давай ужин! Я тебе не позволю петлю мне на шею надеть! Чтобы я к Богдану пошел, чтоб меня там после охоты увидели? Да о нем всем известно, что он краденое скупает. Чтоб меня из общины, из стражи вытурили из-за твоего паршивого паприкаша?… Неси ужин сейчас же! Или плохо будет!

Баба сделала еще одну, последнюю попытку. Ломая руки, она подошла к мужу.

— Андришка! Сердце мое!..

Однако объездчик был непреклонен.

— Не дашь ужин?… Ладно! Возьму сам.

С грохотом, с шумом вышел объездчик на кухню и вернулся с кастрюлей, что стояла с краю горячей плиты.

Однако этой короткой минутки было достаточно, чтобы слабая, несчастная женщина, униженно просящая снисхождения у своего повелителя, вдруг опять превратилась во взбесившуюся ведьму.

Шваркнул объездчик кастрюлю на стол и взял ложку, чтобы приняться за еду.

Только баба тут завизжала что есть мочи:

— А я? Ты будешь жрать, а я нет? Тогда и тебе не дам! Так и знай!

Схватила объездчица кастрюлю и — бац! Пока только дном, но так шарахнула по столу, что фасоль в сметане брызнула во все стороны, а свинина копченая прыгнула объездчику прямо в лицо, будто какая-нибудь живая, скользкая жаба.

Ух ты-ы! Ну дела, я вам доложу! Хоть стой, хоть падай, хоть караул кричи!

Объездчик с ревом кинулся в угол, за своей палкой. Баба же, неистово визжа, схватила вилку, которой мясо на сковороде переворачивают: дескать, посмей только тронуть, я тебе сразу кишки наружу выпущу! Детишки, все трое, что дремали уже в своем углу, тоже пронзительно завопили: батя мамку убивает. Даже объездчиков легавый пес от ужаса взвыл на кухне.

Это и был тот концерт, который Гажи мог бы услышать еще во дворе, если бы мог что-то воспринимать.

Но зато Гажи его и прервал!

Сами представьте: вдруг с шумом распахивается дверь, и в хату влетает Гажи. Влетает он головой вперед и растягивается во весь рост на полу.

От изумления, от неожиданности в хате воцарилась тишина, и только один сверх меры старательный объездчиков отпрыск продолжал тоненьким голосишком вопить: ай-яй-яй-яй!

Тут объездчик с женой немного опомнились и подбежали к лежащему Гажи.

— Ты гляди-ка! Один, два, три, четыре зайца! — подхватил первым делом объездчик палку с висящими на ней, будто груши на ветке, зайцами.

И вдруг разразился отчаянным хохотом.

— Ах ты, разбойник! — набросилась баба на мужа. — Ты, стало быть, нарочно меня заводил, а сам послал этого беднягу за зайцами, чтобы он тут у нас ноги протянул.

— Черт с рогами его послал, а не я, — запротестовал объездчик. — Я сам не знаю, где он их раздобыл.

— Ну, коли вправду не врешь, тогда надо спросить у этого, — сказала объездчица, глядя на Гажи, все еще с сомнением в голосе: не разыгрывает ли ее муж. — Смотри-ка: несчастный-то уж не помирать ли собрался? Эй, Гажи, что с тобой?

Объездчица и ее муж наклонились над Гажи, который лежал ничком, повернув голову, без сознания. Брезгливо касаясь драной его одежонки, они трясли его, дергали, хмыкали удивленно. Хоть узнать бы, прежде чем Гажи испустит дух, где он взял этих зайцев.

Объездчица поднесла теплую свою ладонь к сизым, шершавым губам Гажи и, подержав, кивнула:

— Дышит он, дышит! Слаб только очень. Скоро очухается, наверное. Дай ему палинки. Пусть понюхает — тогда очнется, а коли нет, влей ему в ротчуть-чуть. Я не буду его тут стеречь. Пойду приготовлю зайца на ужин. Ох ты, какие жирные-то! Жаль, освежевать не поможешь. Оно бы быстрее пошло…

И объездчица срезала одного зайца с палки и ушла с ним на кухню. А объездчик бутылку с палинкой притащил и попробовал оживить Гажи.

Но не успел он присесть рядом с ним, как Гажи сам очнулся. И, только глаза открыв, застонал, заворочался, потом, тяжело дыша, приподнялся, сел и плаксивым голосом сказал объездчику:

— Ничего, ничего, все в порядке! Зайцев я притащил. Это вы их в снег спрятали?

Вот таким человеком был Гажи. В святой нетребовательности своей он даже дух испустить позволить себе не мог тут, в чистой и теплой горнице, чтобы не причинить неудобства хозяевам. Попробовал он было встать на ноги, силенки напряг, но не смог, повалился обратно. И в отчаянии посмотрел на объездчика. И уж так счастлив был, что тот на него не заругался, а, наоборот, предложил стаканчик палинки.

— Ну-ка, держи, сперва выпей вот! Сразу в чувство придешь. А потом расскажешь, как попали к тебе эти зайцы!

— Благослови вас господь! — опрокинул Гажи палинку, и все его ветхое тело, измученную его душу охватила приятная бодрящая теплота.

— Ну, еще раз! Выпей-ка! — протянул объездчик новый стаканчик, и Гажи, послав его следом за первым, опять попробовал встать.

И опять ничего у него не вышло.

— Ай-яй-яй! — запричитал он, оправдываясь. — Немножечко ослабел я. С утра, с самого утра…

— Ага! Да ты есть хочешь, наверно! — догадался объездчик, и взгляд его упал на кастрюлю, сиротливо стоящую на столе. — Погоди-ка! Фасоль-то еще, может, не остыла. Это тебе будет в самый раз. Сейчас дам. ешь на здоровье!

Очень кстати явился Гажи, не придется выбрасывать ужин, который пропал бы из-за заячьего паирикаша.

Объездчик взял со стола кастрюлю и вместе с ложкой поставил на пол, около Гажи. И даже, к счастью, нашел на полу выпрыгнувший кусок копченой хребтины и незаметно кинул его в кастрюлю.

Ну а Гажи, как человек воспитанный, отодвинулся со своим нежданно-негаданно доставшимся ему царским ужином в уголок и там уплел его за милую душу.

* * *

Когда объездчик узнал у Гажи, как тот нашел зайцев, он, ясное дело, сразу же догадался, кто их припрятал. Кто же мог это быть, кроме возчика?

Когда директор позвал объездчика к себе для беседы, возчик воспользовался моментом и слегка пощипал банковские охотничьи трофеи.

Ха-ха-ха-ха-ха! И повеселились же, обсуждая это, объездчик с женой. Не иначе как сам господь бог решил нынче установить справедливость, а заодно позабавиться! Директора-жмота он наказал, отняв часть добычи руками пройдохи возчика. А у этого вора забрал краденое чистыми руками Гажи. Конечно, забрал, чтобы одарить объездчика, своего честного, не запятнанного дурными помыслами слугу!

А-ха-ха-ха-ха! Объездчик с женой чуть не умирали со смеху, когда говорили, как здорово распорядилась судьба.

Но обсуждение это шло уже на кухне, в пару и в чаду. И Гажи тоже при сем присутствовал. Он лихо расправился с остатками фасоли и теперь, обретя прежнюю силу, старательно помогал хозяевам.

Зайцев надо было освежевать, потом выпотрошить. Так что Гажи то бежал за водой к колодцу, то дрова приносил хозяйке, то заячьи тушки держал, помогая хозяину при разделке.

За все эти его старания не заставила себя ждать и награда.

— А ты бы пример брал с этого недокормыша! — сказала баба своему мужу прямо перед Гажи. — Брал бы пример, как человек из последних сил, но выполняет, что ему велено. А ты мало того, что просьбу мою не выполнил, так лодырь еще и обманщик! Только я не позволю, чтобы бедняга с этими зайцами расстался просто так, за спасибо. Сколько стоят четыре зайца, сколько мясо, сколько шкурки? Посчитай-ка все это. Пускай убогий получит, что положено. Да шевелись поскорее!

Объездчик тоже признал, что так будет справедливо.

Ну, прикинули они стоимость четырех зайцев. И даже пятого сюда прибавили, которого Гажи в поле оставил, но на рассвете сходит и принесет.

Все учли, что вспомнили. Считали, конечно, не по самым высоким ценам.

И все равно: получилась такая огромная сумма, которую они должны были уплатить Гажи, что объездчица и сама испугалась.

И тут в голову ей пришел очень даже удобный способ, как рассчитаться с Гажи и самим не остаться внакладе.

Для такого голодного да убогого дороже любых денег миска горячего супа, и чтобы каждый день! Вот объездчица и предложила Гажи в счет стоимости пятерых зайцев: пока не наступит весна и Гажи не отправится пасти свиней, он ежедневно будет у них получать миску горячей еды. Конечно, из того, что они для себя варят.

Гажи очень доволен был таким договором. Довольны были и объездчик с женой.

Вот так, к общей радости, удовольствию и с доброй надеждой, закончился этот день.

Одна-единственная обида осталась у Гажи после благословенного этого вечера, полного счастливых неожиданностей, злоключений и триумфальных побед.

Когда в объездчиковом котле уже пыхтел, булькал, наполняя весь дом аппетитным запахом, густой, жирный заячий паприкаш, хозяева и не подумали попотчевать Гажи хоть ложечкой этого дивного варева. Объездчик и его жена, хорошо к этому времени проголодавшиеся, усидели вдвоем всего зайца. Господи, как хотелось Гажи попробовать если уж не зайчатины, так хоть юшки! Но напрасно рассчитывал Гажи, что, может, хотя бы завтра дадут ему из остатков немного на ужин! Как бы не так! Хозяева так объелись зайчатиной, что больше и смотреть на нее не могли. Сразу же на другой день отнес объездчик одного зайца в подарок тестю с тещей, второго — крестному куму, а еще двух продал в лавку, которая торговала дичью.

Так что окончательно улыбнулся Гажи заячий паприкаш! А в душе Гажи осталась ныть большая заноза.

С того дня он, правда, жил без всяких забот о еде, получая у объездчицы миску супа, остатки еды, сколько влезет, то, се. Но зайчатина, которую он принес в этот дом и которую даже и не попробовал, оставила горькую зарубку в его незлобивой памяти.

Потихоньку прошла зима. Гажи заступил на обычную свою должность при деревенском свином стаде. От объездчика он на лето съехал, жил в сторожке на деревенской околице. Но, когда свиньи давали Гажи немного времени помечтать, он всегда вспоминал заячий паприкаш в доме объездчика.

Чертов тот паприкаш терзал Гажи тем сильнее, что он никому не мог даже рассказать про свою кручину. Объездчик, само собой, заставил Гажи побожиться, что тот никому, никогда Даже словом не намекнет про тех зайцев, которых нашел в снегу после охоты. А Гажи был хозяин своего слова! И не болтал.

Но в мечтах Гажи считал себя все-таки вправе придумать какое-нибудь наказание для объездчика и его жены. И приду, мал! Какое же?

С наивной своей фантазией Гажи был твердо уверен, что на охоте, которая, как обычно, состоится в начале следующей зимы, все будет точь-в-точь так, как уже было однажды. Ему даже в голову не пришло, что возчик остережется снова закапывать зайцев в снег для какого-то дяди, если уж их у него один раз увели из-под носа. Да и будет ли тот же самый возчик? Не подумал Гажи и о том, что объездчик тоже мужик себе на уме и, помня о прошлогодней охоте, сам обыщет окрестности насчет припрятанных зайцев. На сей раз он не станет у Гажи помощи просить! Это уж как пить дать!

И все-таки Гажи упорно держался за свою мечту, что именно он найдет после облавы зайчатину в сугробах.

Финал этих мечтаний всегда был один и тот же. Принеся зайцев объездчику и его жене, Гажи обязательно поставит условие и будет твердо на том стоять, чтобы ему во что бы то ни стало тоже дали немножко заячьего паприкаша!

Ах! До чего же вкусен, должно быть, паприкаш из зайчатины! Даже запах у него такой, что голова кружится! А уж на язык!..

Ей-богу, порой, зажмурив глаза и мечтая о паприкаше, Гажи почти готов был считать тот сказочный, невероятный момент, когда судьба вложит в руку ему ложку с горячим, жирным, дымящимся паприкашем, чем-то вроде райского блаженства, о котором он так много слыхал в церкви, сидя во время проповеди в самом заднем углу. Вот как сильно захотелось Гажи заячьего паприкаша.

* * *

Пролетели летние месяцы. Пришла осенняя слякоть, по утрам на траву стал ложиться иней. Свиней в такое время не выгоняют на пастбище. И объездчица не готовит уже еду в летней кухне: вот еще, насморк ей, что ли, себе зарабатывать!

Гажи снова вселился в летнюю кухню, расплачиваясь за жилье водой из колодца.

И вот наступил тот серый, пасмурный день, когда к вечеру пошел снег и падал, падал всю ночь.

Назавтра объездчик, само собой, получил через деревенскую управу извещение, что к обеду прибудут господа из банка — охотиться.

Конечно, прослышал об этом и Гажи. Но, увы, новость он встретил не с радостью, а с отчаянием.

Бедный Гажи дрова накануне колол у учителя. И ближе к вечеру один гнусный чурбак до того неудачно упал на замотанную в тряпье ногу Гажи, что серьезно ее повредил. Скорей всего проклятый чурбак один или даже два пальца сломал на ноге. Больно было ужасно.

Всю ночь не спал Гажи, не зная, куда деваться от дьявольской боли. Все баюкал, лечил, пеленал свою несчастную ногу. Но та не только не заживала, а, наоборот, становилась все хуже и хуже.

Распухнуть она распухла уже давно. Правда, резкая, невыносимая боль в ноге к утру как будто прошла. Но зато двигать ею Гажи совсем почти не мог.

Тут-то, сидя понуро в летней кухне, и узнал Гажи от сынишки объездчика: едут господа на охоту!

Такая страшная, жестокая несправедливость!.. Как с распухшей своей, в синих, зеленых пятнах ногой пойдет Гажи после охоты искать спрятанных зайцев? Как?

* * *

Вот как все неудачно сложилось, черт побери!

К обеду чуть ли не все население деревни собралось за околицей, выходящей к Заячьему полю, поглазеть, как охотятся господа.

А господа двинулись по поляне, образовав, как обычно, редкую круговую цепь, которая чем дальше, тем становилась все уже. Кое-где гремели ружья, сломя голову удирали косые, кто мог. А на холме веселилась деревенская публика.

С вершины холма прекрасно был виден весь широкий луг с черными фигурками охотников и мечущимися зверьками, которые, выскочив за пределы зловещего круга, вдруг, перекувыркнувшись, становились маленькими, неподвижными пятнышками на белом снегу.

* * *

Чем же в это время был занят Гажи? После того как сынишка объездчика сообщил ему о начале охоты, Гажи трудился над бедной своей ногой, стараясь намотать на нее побольше тряпок, чтобы как-нибудь защитить ее от холода и от толчков. Потому что Гажи твердо решил про себя, что, с больной ногой или как, он обязательно двинется после охоты искать законную свою добычу.

Так что взял Гажи старую, всю в лохмотьях и дырах, попону и стал осторожно в нее заворачивать свою поврежденную ногу.

Этим он и занимался до самого полдня. Собрал все бечевки в своем жилье, чтобы получше укрепить попону. Бечевка то резала ногу, то слишком была свободна. Пришлось повозиться ему с этим делом.

Но наконец кое-как все же получилось.

Голоса деревенских, собравшихся на холме поглазеть на господское развлечение, стали как раз доноситься до летней кухни Гажи, когда он закончил пеленать свою ногу.

Гажи приноровился, напрягся и встал, чтобы тоже пойти на холм, не пропустить редкое зрелище.

Вот здорово! Если взять еще палку и на нее опереться то Гажи, хромая, кривясь и волоча ногу, кое-как все же способен был передвигаться.

* * *

И вот он стоял в толпе деревенских.

А на них, как во время какого-нибудь гулянья, нашло-накатило веселье. До господской охоты им почти уже и не было никакого дела. Мало кто из стоящих на вершине холма еще смотрел вниз, на Заячье поле.

Зато народ вовсю принялся играть в снежки. Парни, девки с громкими криками, с визгом бросали друг в друга липкими комьями. Но веселье передалось незаметно и старикам, дряхлым бабкам, и вот уже те норовили тоже засунуть друг другу снежок за шиворот. Рядом слепили снеговика и принялись его обстреливать. А там, где склон был покруче, катились, среди визга и хохота, санки.

Среди всей этой веселой, шумной суеты топтался и Гажи. И вид у него был, ей-богу, совсем не веселый, а очень даже мрачный.

Замотанная больная нога его вела себя очень скверно. Чувствовал Гажи, вряд ли она выдержит долгий путь. Да и попона, в которую он укутал ногу, плохо держалась. Завязки на ней быстро ослабли, и она то и дело грозила свалиться.

А тут еще оказался Гажи на дороге у кучки парней и девок, которые гонялись друг за другом и бросались снежками. Бедного Гажи затолкали, свалили в снег. Какая-то девка, паршивка, споткнулась о него и упала, да при этом так саданула его по больной ноге, что он съежился и зашипел. А она еще его же и обругала: чего болтается под ногами?

Но не обиделся на нее Гажи. Что, разве не права эта девка? Они молодые, им порезвиться надо!

Только на самого себя рассердился Гажи: в самом деле, чего он сюда притащился? Только силы расходует понапрасну! И подвергает риску свою вечернюю экспедицию!

* * *

Да-да! Гажи все еще не отказался от вечернего своего плана: пойти после охоты за зайцами.

Пока он доковылял обратно к себе, в летнюю кухню, план этот у него в голове превратился в четкую программу.

Сначала он хорошо отдохнет до конца охоты. А заодно полечит еще свою ногу, заново запеленает ее. Приготовит, кроме костыля, еще одну палку, для зайцев: чтобы, как в прошлом году, не бродить за ней по кустам. И еще…

Господи милосердный! Только раз, один-единственный раз, не оставь, не обойди своей милостью!

Слезные, идущие от сердца, молитвы Гажи неслись в пустое, угрюмое зимнее небо, пока он, вернувшись в свою нору, усердно занимался ногой и прочими своими делами.

Беда только в том, что после бессонной ночи, измученный болью и переживаниями, Гажи чувствовал, как все сильнее его охватывает неодолимая, свинцовая вялость.

Напрасно разжигал себя Гажи сладостными мечтами о заячьем паприкаше. Тело его как бы начало постепенно неметь. В глазах метались какие-то странные искры и сполохи.

Лечь, укрыться и спать! Каждая клеточка, каждая жилка старого его тела кричала об этом.

Встряхнулся Гажи, пытаясь прогнать сонливость… Дело-то уже идет к вечеру! Еще проспит время, когда пора будет идти за зайцами. Нельзя, никак нельзя ему задремать!

Нельзя-то нельзя! Только неодолимая дрема, как омут — выбившегося из сил пловца, затягивала и затягивала несчастного Гажи.

И увидел он вдруг, что стоит посреди снежного поля, а вокруг, словно какие-то диковинные цветы, алеют свежие пятна крови… И каждое из алеющих пятен прячет в себе черное ядро: застреленного и спрятанного в снегу зайца… Но тщетно подходил Гажи к каждому из бесчисленных пятен, тщетно разгребал ногой снег… Ничего там не было, кроме снега, пропитанного заячьей кровью… Господи боже! Ты оставил-таки меня!

И казалось Гажи: вокруг, в чистом поле, клубится серый, грязный туман, а в нем рыскают хитрые, злобные, хищные существа. И существа эти то й дело выскакивают из тумана, чтобы утащить зайца из окровавленной снежной кучи… Вон один выпрыгнул! Вон другой… Каждый раз, когда Гажи направляется к красному пятну, его со злорадной улыбкой опережает проворный вор… Если бы поспешил Гажи, если бы обогнал вора, то сумел бы, наверно, схватить хоть одного зайца. Вон сколько их, кровавых пятен, краснеет еще на снега. аж до самого горизонта!

А ну-ка нажми, Гажи!.. И Гажи бежит, сломя голову, из последних сил… Все напрасно! Воры быстрее, чем он… Мечется Гажи туда, сюда, делает обманные движения, как играющие в салочки ребятишки, чтобы хоть раз, хоть у одной кучки опередить своих мучителей… И каждый раз — жестокое разочарование!.. Под красным снегом нет ничего, ничегошеньки не кроме мерзлой травы…

Он бы рад уже сдаться, прекратить эту страшную, бесполезную гонку. И — не может!.. Что-то толкает его, заставляет бежать с неистово бьющимся сердцем, задыхаться, проваливаться в снег… сходить с ума от боли и от душевной муки… метаться между кровавыми пятнами, хотя ноги уже — как свинец…

* * *

Любой, даже самый пустяковый, охотник, да и вообще любой человек знает, в какой странной, неразумной традиции воспитаны все старые зайцы.

Непревзойденной вершиной заячьей тактики считают старые зайцы правило: ни за что на свете не вскакивай, услышав подозрительный шум или шорох! Ни в коем случае! Напротив: если уж ты, то есть заяц, почуял вблизи угрозу, замри, затаись в своем убежище. Потому что лежащего, слившегося с окружающей местностью зайца очень трудно заметить; двигающегося же, бегущего увидит каждый. А ружья в руках у людей, как известно, бьют далеко, да и палка, камень иной раз бывают опасны.

Эта наука старых зайцев, которая переходит от отца к сыну и которую заячья молодежь повторяет, как «Отче наш», вещь в общем нужная, мудрая и проверенная. И с ней было бы все в порядке, если бы не второй пункт.

Ибо второй пункт той науки, которую старые зайцы передают молодым, гласит: когда затаившийся заяц почувствует, что опасность его миновала, он должен тут же вскочить и — давай бог ноги! На всякий случай нужно удрать как можно дальше от того места, где его потревожили, где ходит человек.

В теории это все, конечно, прекрасно. Но на практике старые зайцы предоставляют каждому самому решать, в зависимости от темперамента, когда наступает момент уносить ноги. И самая большая ошибка всех зайцев именно в том, что они слишком рано считают опасность прошедшей, а потому и мудрое выжидание. как правило, оказывается напрасным.

Одним словом, заячья мудрость не лучше любой другой жизненной мудрости. Лишь правильно применяя ее, узнаешь, стоит она чего-нибудь или же ни черта не стоит. И, как мы увидим дальше, жизнь иной раз красноречиво доказывает совсем противоположный тезис: бывает, разумнее не соблюдать правила, чем строго им следовать.

* * *

Дело в том, что в этом году одна мамаша-зайчиха из населяющих Заячье поле очень поздно познала радости материнства.

Особенно неудачным вышел один из ее сыновей, по порядку пятый Сколько хлопот он доставил матери, просто не приведи бог. Был он слабым, глупым и сонным. Братья и сестры его давно уже стали нормальными, здоровыми зайдами, а этот пятый все нуждался в родительской заботе.

Вообще этот пятый, с глупой, пустой его головенкой, целыми днями от матери не отходил, даже в подростках все за мамину шубку держался. Как должна поступать в таком случае хорошая мама-зайчиха? Да никак: терпеливо нести свой крест, ласкать, миловать своего малыша в меру сил. Даже если уверена, что не далее как этой зимой сделают из него паприкаш.

И слов бы, пожалуй, не стоило много тратить на этого кандидата в котел. Даже когда выпал первый настоящий снег и господа приехали на охоту, он, представьте, все еще висел на маминой шее.

Ситуация, если быть совсем точным, выглядела вот как.

Кандидат в паприкаш затаился вместе со своей мамочкой под кустом терновника, в самой близкой к деревне части Заячьего поля. Как раз там, где господа со своими страшными ружьями образовали большой круг, чтобы затем все сильнее сужать его.

И вот началось избиение заячьего народа. Такое жестокое, такое ужасное, что из рокового круга едва находили возможность удрать даже самые мудрые зайцы.

Вот цепь охотников приблизилась к тому терновому кусту, под которым сидел Паприкаш вместе со своей матушкой. И что бы вы думали: этот простофиля Паприкаш преспокойно дремал в своей ямке. Пускай мамаша дрожит от страха, которым переполняет каждого порядочного зайца вид приближающегося охотника и грохот ружей.

Матушке даже не пришлось напоминать этому балбесу первый пункт заячьих правил о том, как важно затаиться перед опасностью. Паприкаш, при полной его бестолковости, и внимания не обращал на охотников. Спал себе без задних ног?

Гак, без сучка без задоринки, миновал самый опасный момент, когда охотники шли мимо тернового куста, где прятался прикаш и его мамаша. Не заметили их охотники.

Теперь должен был вступить в силу второй пункт: скачи, косой, подальше от того места, где ходят люди!

Охотники еще не успели отойти достаточно далеко, а мамаша глупого Паприкаша решила уже, что пора удирать. Конечно «как любящая мать, она не забыла и о своем увальне сыне.

Толкнула зайчиха Паприкаша в бок:

— Эй, подымайся, бежим скорей! Шевелись!

И, выпрыгнув из-под тернового куста, во весь дух помчалась по заснеженному полю.

* * *

Тут и произошел тот знаменательный случай, когда Паприкаш полностью пренебрег законами заячьей мудрости и оказался тем не менее в выигрыше.

Паприкаш и так был ленив, а тут еще спросонок, — где ему сразу послушаться матери! Он сперва зевнул, потом потянулся, а потом уж стал неуклюже, хныкая, выбираться из ямки, чтобы потрусить следом за маменькой.

Но тем временем мать Паприкаша, улепетывающую по всем правилам, то есть во все лопатки, заметили сразу трое охотников и взяли ее на прицел. И убийственный заряд дроби, с грохотом вылетевшей из ружья, увы, уложил зайчиху.

Теперь этот малахольный Паприкаш в самом деле не знал, что делать. На всякий случай остался он сидеть под терновым кустом, потихоньку точа слезы по матери.

Это в конце концов и спасло жизнь Паприкашу. Эта его бестолковость, это преступное невнимание к заячьей мудрости.

Цепь охотников ушла в дальний конец Заячьего поля, чтобы образовать там еще один, второй круг.

* * *

После того как удалились охотники, на снежном поле, усеянном заячьими трупами, забрызганном заячьей кровью, осталось лишь два человека.

Один из них был объездчик. Второй — возчик, приехавший с телегой из города. Не прошлогодний возчик. Другой. Занимались они, разумеется, тем, что собирали по всему полю подстреленных зайцев и сносили их в кучу, примерно в середине круга.

Пока что они далеко были от того места, где сидел Паприкаш. Но наверняка придут и сюда. Ведь труп его матери, в луже замерзшей крови, лежал тут, неподалеку.

Паприкаш на всякий случай не вылезал из-под своего куста. Куст этот внушал ему чувство полной безопасности. Так что лежал он под ним и не шевелился.

Судьба распорядилась таким образом, что приблизился к Паприкашу, бродя туда-сюда по полю, возчик. Что касается объездчика, тот собирал жертвы в другой стороне.

И той же судьбе угодно было, чтобы именно в ту минуту, когда возчик был близко от Паприкаша, у него появилась очень даже практичная мысль.

Что, если он, как бы совершенно случайно, забудет тут, в поле, одного-двух зайчишек, а завтра за ними вернется? Так подумал про себя возчик, держа в руках мать Паприкаша и еще трех зайцев. Потом возчик дальше стал мозгами раскидывать. Потому что тут выходила одна маленькая загвоздка. Ну, насчет того, что ни одна живая душа до завтра в заснеженном поле не появится и никто чужой припрятанных в снегу зайчишек не отыщет, можно было не сомневаться. Но вот как он их сам-то найдет? Кругом все так однообразно: лишь терн, да сухие стебли лебеды и дурнишника, да кочки. Завтра он сам сто раз в этом поле заплутается.

И пришла тут возчику в голову очень умная мысль. А что, если взять да договориться с объездчиком? Он эту местность знает, как собственные пять пальцев, а главное — хоть сегодня сможет вернуться за зайцами. А завтра они их разделят.

И возчик, не долго думая, приложил ко рту руку и закричал:

— Э-ге-ге-ге! Кум, поди-ка сюда на минутку!

Объездчик, в руках у которого тоже было три заячьих трупа, подошел к городскому возчику.

Объездчик, само собой, прекрасно помнил охоту прошлого года. А потому с самой первой минуты зорко следил за возчиком: не сунет ли тот под куст, с преступными намерениями, зайца-другого? Если бы он его в этом заметил, он, конечно, не стал бы кричать-разоряться!.. Есть способ таких воров по-иному наказывать!.. Он сам придет вечерком за этими зайцами. Запомнить, где они спрятаны, легче легкого… И снова окажется в выигрыше! Да и вора накажет примерно! А заодно и скупердяев из банка!

Так рассуждал про себя честный объездчик. Не говоря уж о том, что в своих рассуждениях легко дошел вот до чего: в худшем случае, коли возчик не догадается закопать в снегу пару зайцев, так он сам забудет на поле, где-нибудь в незаметном местечке, одного или двух убитых зверюшек, а вечером, выйдя на поле, ненароком на них же и наткнется.

И весь его замечательный план опрокинул теперь этот возчик, предложив ему вступить в сговор.

— Слышь-ка, кум! А не оставить ли нам пару-другую зайцев в снегу? Вон их как много: невпроворот! Господа не заметят даже. А ты бы их вечерком подобрал… А? Чтобы между собой разделить. Я бы завтра проехал мимо.

Тут объездчик и разозлился, и растерялся. Как быть? Вступить в сговор с этим вором, который в городе найдет тысячу способов выгодно сбыть краденую зайчатину?… Или стоит изобразить честного служаку и возмутиться?… Но тогда надо начинать сразу…

К счастью — для объездчика к счастью, — в эту к минуту случился неожиданный инцидент.

* * *

С объездчиком, конечно, была и его собака.

Это был прекрасный, чистопородный легавый кобель желтой масти. Лихорадка охоты совсем вывела бедняжку из равновесия. Кровь, выстрелы… Уфф!

Но объездчик, само собой разумеется, должен был держать пса во время облавы на поводке… Еще не хватало, чтобы тот носился по полю как вздумается и прежде времени вспугивал дичь перед носом господ охотников. У такой круговой облавы другая техника, чем у охоты с загонщиками… Да и горе-стрелки из банка ненароком еще подстрелят бедного пса…

Одним словом, тут, в поле, пес был нужен вот для чего: если хозяин в самом деле не заметит какого-нибудь подстреленного зайца, то пес тут же лаем ему сообщит об этом. А для этого опять же лучше, если собака на поводке. Она прямо подтаскивает хозяина к каждому зайцу.

Очень умным, дисциплинированным животным был этот желтый легавый пес. По крайней мере с десяток команд понимал и выполнял с первого слова.

Вот сейчас, например, во время облавы, ему по суровому приказу хозяина нужно было полностью воздерживаться от лая. Чтобы панику среди окрестных зайцев не вызвать и не вынудить их перебраться на соседние охотничьи угодья.

Псу было разрешено лишь тихонько скулить на поводке у объездчика.

Зато скулил он без перерыва и так жалостно, что у объездчика сердце сжималось. А пес еще временами подымал на хозяина измученный взгляд и только что не говорил человеческим голосом: ну пожалей же меня, отпусти немного побегать, ведь ты прекрасно знаешь, для меня неистовая погоня за дичью — это верх наслаждения, а ошейник, да еще с поводком, который в иное время я терплю совершенно спокойно, сейчас — адская мука.

* * *

Ну вот, ситуация была такова: объездчик подошел к возчику для переговоров, и случилось это как раз возле трупа Паприкашевой матери.

Паприкаш хорошо слышал человечью речь неподалеку. Но это ничуть не мешало ему и дальше дремать в своем укрытии. Однако был там кое-кто третий, куда более страшный для зайца. Легавый пес! Близкое присутствие этого врага затрагивало уже совсем другой пункт заячьего устава.

Когда перед тобою собака или, положим, волк, ни в коем случае нельзя лежать, затаившись, и ждать. Ибо собака по запаху и по следу все равно обнаружит зайца. От собаки и волка нужно сразу же удирать, и чем дистанция больше, тем лучше. Услышав лай, учуяв залах собаки, тут же вскакивай и мчись во всю прыть! Так гласит заячий устав!

Что же произошло в нашей истории?

За те несколько секунд, пока возчик предлагал объездчику вступить в безнравственный сговор, желтый пес, чей нюх притупился от множества крови, учуял все-таки Паприкаша, уловил запах живой, теплой дичи. И издал тот особый, ни на что другое не похожий звук, которым легавые дают знать, что поблизости затаилась дичь. Не заскулил, не залаял, а тихо так тявкнул. Каждому охотнику звук этот хорошо знаком.

После этого происходит такая вещь: собака сама ложится на землю. И медленно ползет в ту сторону, где находится дичь. Охотник же осторожно шагает следом. Хорошая легавая еще и оглядывается время от времени на хозяина, поджидая его, если нужно. И, лишь подведя его на расстояние выстрела, с громким лаем вскакивает, чтобы вспугнуть дичь под выстрел.

* * *

И вот как раз в тот момент, когда объездчик пришел в полную растерянность от слов возчика, легавый пес рванул поводок и тявкнул тихонько, давая понять, что учуял живую дичь. Скулить, разумеется, он уже не скулил.

— Что, что такое? Что с тобой? — обернулся объездчик к собаке, избежав тем самым необходимости ответить немедленно возчику. — Ты что там учуял?

Легавый же пес точно выполнял все, что в таких случаях требует собачья наука.

Первым делом он лег на снег, мордой в том направлении, где лежал под терновым кустом Паприкаш. Этим он показывал, куда надо идти. А поскольку дичь находилась уже в пределах ружейного выстрела, то умное существо ожидало лишь, чтобы хозяин обратил на него внимание и изготовился. В следующий момент пес вскочил и громко залаял.

Ух ты-ы! Что тут началось!

А началось вот что: объездчик, стоя спиной к кусту, под которым прятался Паприкаш, и лишь успев повернуть туда голову, от рывка потерял равновесие. И — хлоп! С ружьем, с сумкой, с тремя зайцами в руках так и ухнул на землю.

А потому и не видел, как Паприкаш выскочил из-под куста и со всех ног понесся через поле.

Объездчик видел только, как возчик с хохотом швырнул своих зайцев наземь и закричал:

— Ну, дела! Вон еще один, гляди-ка!

А совсем обезумевший пес плясал и рвался с поводка, лая на всю округу так, что в ушах звенело.

Конечно, Паприкаш в это время был уже далеко. Правда хорошее ружье в руках опытного охотника, пожалуй, и сейчас бы достало косого. Да только объездчик, придя в себя на снегу и вспомнив, какую обиду нанес ему возчик, настолько расстроился, что даже забыл, как с ружьем обращаться.

Возчик же в охотничьем азарте накинулся на подымающегося с земли объездчика.

— Ай, комар тебя задери! Что ты за охотник такой, что заяц у тебя из-под носа убег! Ты собаку-то хоть спусти!

И тут возчик хватает поводок и сам отцепляет карабин на поясе у объездчика.

Пес в совершенном экстазе подпрыгнул в воздух и, волоча поводок за собой, устремился за Паприкашем, сменив неистовый беспорядочный лай на мелодичное, звонкое пение, с каким легавые гонят зверя.

Гон зайца для охотничьей собаки такое святое право, да что право — священный долг, что ожидать от хозяина специальной команды и вообще думать о чем-то другом, коли уж ты спущен на зверя, — это чистой воды малодушие и халатность.

У объездчика же легавый пес был не каким-нибудь там дворовым барбосом, а благородным, чистопородным животным с длинной родословной.

Но объездчику было пока не до пса. Он вообще позабыл обо всем от переполнявшей его злости: как посмел этот вшивый городской хмырь его попрекать, да еще псом распоряжаться без его согласия!

— Эх, язви тебя в крапиву, жеребячья твоя душа! Это меня ты вздумал учить, как вести себя на охоте? Меня, который десять лет егерем служит? Ты зачем собаку спустил, недоносок? Ты конюшней своей занимайся, а охоты касаться не смей! Будешь теперь отвечать перед господами, что охоту им всю испортил! И мне еще ответишь, жук ты навозный, если эти безрукие мне собаку подстрелят… Принесло ж тебя на мою голову, мерин вонючий!

Ну, на это возчик свое, еще хлеще!

Но, пожалуй, для нас уж не так и важно, как выясняли друг с другом отношения двое бравых мужей и чем кончилась их содержательная беседа.

* * *

Даже самый что ни на есть распоследний заяц, спасая шкуру, умеет бегать так быстро, что если его и способна догнать собака, то разве что только гончая. У Паприкаша же перед легавым псом была еще фора, так что, если ничего непредвиденного не случится, дела его выглядели неплохо. Не говоря уж о том, что собачьи лапы на снегу — все равно что костыли, заячьи же — настоящие лыжи. А сверх всего на шее у пса болтался, хлестал его по спине, цеплялся за что попало мерзкий тот поводок.

Словом, дистанция между Паприкашем и псом не то что не уменьшалась, а даже наоборот — все время росла.

Вот если б еще Паприкаш взял сразу верное направление, через низину, забирая все время вправо, и там в открытую степь. Уж тогда пес очень скоро позорно остался бы позади.

Но Паприкаш был самым глупым зайцем из родившихся этим летом. Сперва его понесло прямиком на охотников, которые уже начали разворачиваться в новую цепь.

Потом, заметив охотников, он, конечно, шарахнулся влево, на луг.

А слева, в глубине низины, вдоль подножия холмов, проходил, поднимаясь к деревне, наезженный тракт. Путь в ту сторону был свободен. Только на телеграфных столбах сидело несколько нахохленных, грустных ворон. Следя за охотниками, они заранее облизывались, думая о пропитанном кровью снеге и клочках заячьей шкуры, которые достанутся им после этой охоты.

А те из ворон, у которых воображение было более буйное, надеялись, конечно, и на целые заячьи трупы, позабытые на снегу.

Паприкаш храбро скакал прямо к тракту.

Встретить ворону, по заячьим суевериям, дурная примета. В то же время для косого любая птица — союзница. Воздушная почта быстрее всего даст знать об опасности.

Стоп!.. Паприкаш, готовый уже пересечь тракт, вдруг замер на месте.

Вороны предупредили его, что на дороге что-то неладно. Самая крайняя из ворон взлетела, за ней остальные, и все они неохотно, лениво отлетели подальше.

* * *

Дело в том, что тракт делал здесь крутой поворот и окаймлен был тесным рядом разросшихся тополей. Но не на всем протяжении, а лишь там, где пересекал графские земли. Если ж смотреть вдоль тракта, тополя эти полностью закрывали вид.

По тракту в сторону деревни катилась коляска. Была она уже в ближнем конце тополевой аллеи. Ее и заметили взлетевшие со столбов вороны.

Вот коляска выехала на открытый, только одними столбами окаймленный участок тракта.

Ехала коляска медленно-медленно. Почти как похоронная карета. У кучера даже руки в толстых шерстяных рукавицах свело, так он натягивал вожжи, удерживая в степенном шаге двух застоявшихся, горячих лошадок.

Издали даже могло показаться, что лошади, будто в турецкой сказке, пляшут в воздухе. Красавицы грызли от нетерпения удила, и белая пена, смешавшись с кровью, уже выступала в углах их ртов.

Должно быть, ветер, несущий с Заячьего поля запахи пороха, крови и грохот стрельбы, больше обычного будоражил и без того неспокойных лошадей. Случалось, легкая коляска, то устремляясь вперед, то тормозя, вставала вдруг поперек дороги и ехала наискосок, как старая борона в борозде.

Почему же коляска тащилась по тракту с такими муками? Причина была в том, что в коляске сидела молодая графиня. У графини были больные нервы. Невероятно сложные невротические боли терзали бедняжку контессу. Ее мучили какие-то вегетативные невралгии, местные параличи и тики в самых разных частях ее тонкого организма. Ей не давали покоя секреторные нарушения. Ну и, конечно, она страдала такими запутанными душевными комплексами, в которых сам черт ногу сломит.

Одним из необъяснимых ее капризов было и то, что сейчас, в разгар зимы, молодая графиня захотела уехать в деревню, в тишину глухой усадьбы. И совершала тут такие вот прогулки в коляске. Прогулки эти она желала совершать исключительно в одиночку, даже без компаньонки, забившись в угол коляски. В ее распоряжении был большой, закрытый, комфортабельный лимузин, а кроме него — маленький спортивный автомобиль, быстрый как дьявол! Были у нее и романтические сани с колокольчиком. Но какое это имело значение, если все эти средства передвижения надоели ей, опротивели и она хотела кататься только в этой нелепой, напоминающей о старых добрых временах коляске! В конце концов, коли есть у тебя такая возможность, разве это зазорно?…

Итак, коляска с графиней вынырнула из тополевой аллей на открытый участок тракта.

* * *

Паприкаш же замер на поле, перед самым трактом, остановленный неведомой какой-то опасностью, о которой сигналили ему вороны.

И вот оказалось, что глупые вороны испугались коляски. Экипажи, телеги Паприкаш видел на тракте не раз — и издали, и вблизи. Никогда они зайцу ничем не грозили.

Так что прикинул Паприкаш расстояние до приближающейся коляски, ширину дороги, разделил все это на свою скорость и — фьюить! — перескочил на другую сторону.

О, коляска была еще далеко, а Паприкаш давно уже скакал дальше по целине.

Лишь кучер оборотился назад и сказал графине доверительно и фамильярно, как говаривали с господами слуги в старые добрые времена:

— Ах ты леший! Не к добру это, барыня! Заяц дорогу перебежал!.. У нас, мужиков, стало быть, чтобы несчастья не вышло, надо сделать так: сплюнуть влево, сплюнуть вправо и сказать: «Чесночок душной! Пошел, зайчик, домой!» И тогда всю порчу как рукой снимет.

Кучера, этого темного мужика, сама графиня к такому обращению приучила, чтобы он, значит, по-простецки с ней разговаривал. Очень ее забавляли дремучие рассуждения такого примитивного существа, как этот кучер.

Вот и сейчас графиня снисходительно улыбнулась и сделала вид, что приняла этот эпизод с зайцем близко к сердцу. А кучеру ответила: «Да-да, я тоже слышала что-то про такую примету. Но вы все же поезжайте дальше, Михай!»

Ну, кучер-то в самом деле охотно бы сплюнул вправо и влево, чтобы несчастье предотвратить. Да как-то постеснялся плеваться перед графиней… И теперь у него до самой смерти никто уже не выбьет из головы, что все то, что произошло немного спустя, произошло не почему-нибудь, а из-за проклятого зайца.

* * *

Потому что по следу Паприкаша мчался, гавкая, роя снег, желтый легавый пес. И как раз в той точке, где он должен был пересечь тракт, оказалась коляска.

Что тут зря говорить: уважающая себя охотничья собака, да еще во время гона, плевать хотела на какую-то там господскую коляску. Она только и сделала небольшой вираж на бегу, чтобы на лошадей не налететь. Причем пересечь дорогу ей, конечно, требовалось обязательно перед ними. И ей вполне это удалось! То есть…

Пес пролетел буквально на волосок перед мордами благородных, нервно бьющих копытами лошадей.

Те фыркнули, вздернули гордые головы, украшенные султанами. И этим, пожалуй, инцидент был бы исчерпан.

Если б не чертов тот поводок, что метался и бился по сторонам и, когда пес миновал уже пристяжную — хлоп! — ударил ей по передней ноге и даже на нее намотался. Только на каких-то пол мига. Тут же и размотался.

Но этого было достаточно, чтобы все пошло кувырком!

Легавый от неожиданного рывка оказался под упряжкой. Лошади взвились на дыбы. Пристяжная прыгнула влево, коренная помчалась вперед.

Пусть кучер на облучке готов был к этому собачьему цирку. Руки его, от постоянного натягивания вожжей, потеряли чувствительность. А лошадь, она ведь только делает вид, что покоряется воле кучера. Уж коли она понесет, то человек ей что пушинка!

Словом, осатаневшие кони так рванули вожжи, что кучер вперед головой полетел с облучка. И хорошо еще, что не меж лошадей упал, а в сторону, на замерзший тракт. Руки его так и держали вожжи, не разгибаясь. Так что упряжка проволокла его добрый кусок по льдистой, словно усыпанной битым стеклом дороге. Кровь брызгала во все стороны… Ужас!

О ужас!.. Потом вожжи вырвались все же из рук, и он остался лежать в луже крови. И еще остался на тракте, жалобно воя зализывая свои раны, желтый легавый пес.

Коляска же бешено мчалась по тракту, влекомая потерявшими голову лошадьми. А в коляске — графиня с больными нервами!

О ледяная реальность кошмара!..

Расширившиеся зрачки графини еще зафиксировали вздыбившихся, рванувшихся вскачь лошадей и падающего кучера… Спустя минуту в несущейся по дороге коляске лежала несчастная, потерявшая сознание женщина…

Что же в это время было с Паприкашем?

Косой прямиком скакал на противоположный край долины. Однако там, на противоположном краю, был тот крутой склон, где каталась на санках деревенская детвора.

Выскочив из-за маленького пригорка, Паприкаш чуть не наткнулся на ребятишек, которые как раз в эту минуту скатились вниз.

— О-ёй! Заяц! — завизжал один крохотный деревенский житель. Следом за ним подняла вопль прочая мелочь, одетая в маленькие полушубки, сапожки и меховые шапки.

Отшвырнули они санки и толпой бросились за Паприкашем. Ладно! Эта опасность для Паприкаша была еще не опасность. Десять прыжков — и охотничьи амбиции ребячьего войска развеялись как дым.

Но здесь-то и началась та знаменитая гонка, о которой после говорила не только деревня, но и вся округа, весь комитат, да что комитат — вся Венгрия. А может, даже и заграница на нее обратила внимание.

О том, как это произошло, и рассказывается дальше.

Увидев толпу ребятишек, загородивших ему дорогу, Паприкаш впал в панику. Рекорд по части паники давно держит заячье сердце. Паника Паприкаша оставила далеко позади все рекорды. установленные заячьими сердцами.

Среди визга и воплей Паприкаш прижался к земле под каким-то кустом на склоне. Он понятия не имел, в каком направлении ему теперь бежать.

Внизу, на Заячьем поле, за спиной у него, гремели смертоносные выстрелы. Справа был тракт, там, впряженные в графскую коляску, мчались обезумевшие графские лошади. Слева приближалось орущее ребячье войско с рогатками.

Лишь одно направление было еще свободным. Вверх по склону холма. Там еще не появилась опасность.

Паприкаш совсем забыл в панике, что в том безопасном направлении лежит деревня.

И — жми-дави! — прямиком помчался в ту сторону.

Надо сказать, что если уж ему так захотелось попасть в деревню, то обстановка ему в этом очень благоприятствовала. Ребячья орава с санками была на одном холме, толпа деревенских, собравшихся поглазеть на облаву, — на вершине другого. Перед Паприкашем открывалось широкое пустое пространство, откуда, конечно, он не мог пока видеть дома деревни.

Эх, поддай, поддай еще жару! Паприкаш мчался вперед без оглядки.

Разумеется, в тот момент, когда он выскочил из-под куста, ребятня его снова заметила. И заверещала, заулюлюкала еще громче:

— Ой-ей-ей-ей-ей! Заяц в деревню бежит! Уй-юй-юй-юй! Глядите, глядите!

Тут и взрослые, околачивающиеся на другом холме, навострили уши. И вот уж там тоже поднялся невероятный гвалт.

Им как раз надоело в снежки играть да друг за другом гоняться. Так что новое развлечение пришлось очень кстати. Побежал народ вниз по склону, чтобы с фланга на Паприкаша напасть.

Но положение все еще выглядело таким образом, чтоединственный путь, куда мог Паприкаш направиться, вел к деревне.

Если он даже вздумал бы повернуть обратно, ему преградил бы дорогу бегущий по склону народ. Так что Паприкаш, хоть и зигзагами, бежал все же прямиком к деревне.

Перед ним уже появились крыши первых домов. Но дома, хоть они и вздымались так устрашающе, были все-таки неживыми предметами. В то время как за спиной у косого свистел, орал, улюлюкал живой, неуемный враг.

Старые бабки в ужасе закрывали руками лицо: господи Иисусе, видать, погибель идет, коли уж заяц, дикий зверь полевой, силой хочет деревню занять! Батюшки светы, глядите-ка: вся деревня с палками да с камнями не может прогнать антихриста!

И ведь верно! На околице сумасшедшая эта погоня уже до того дошла, что толпа почти догоняла бедного Паприкаша. Одна-две палки пролетели со свистом почти рядом с ним. Кое-кто уж и шубу снимал, чтобы накрыть ею косого, и тому удавалось лишь чудом прошмыгнуть меж прыгающими, орущими добрыми христианами.

Хорошо еще, что собаки со всей деревни не устремились за Паприкашем. Накануне рассыльный из сельской управы ходил по дворам и строго-настрого приказывал всех собак привязать, чтобы те не вздумали помешать господской охоте. Арендная плата за Заячье поле в бюджете общины занимала совсем не последнее место.

Одним словом, Паприкаш добрался уже до крайних домов. Там ему пришло в голову, что деревня, пожалуй, для длинноухого все ж не самое надежное место. Лучше все-таки проскочить куда-нибудь в сторону, вдоль околицы, по направлению к полю.

Посоветовавшись с самим собой, опять проголосовал он за левое направление. И тут же, не долго думая, влево и поскакал.

Чудесно! Не считая двух-трех ребятишек с санками, слева действительно не было видно серьезных препятствий.

Зато впереди показался одиночный, тихий дом с широким двором и садом. Стоял он на отшибе деревни. Это было жилье объездчика.

Дальше, за ним, снова были дома, деревня спускалась там немного пониже, к пашням. В той стороне виднелись люди, слышался лай собак и прочие сельские звуки.

Паприкаш на бегу раскинул мозгами. И впервые принял решение, которое смахивало на умное. Что делать: безвыходность — самый большой педагог.

Зачем ему рисковать, мчаться опять неизвестно куда? Пока опасности непосредственной поблизости вроде нет. Надо где-нибудь здесь затаиться, выждать немного, чтобы уж точно знать, куда бежать от деревни.

И намылился Паприкаш прямо к объездчиковой усадьбе. Возле дома найдет он себе стог какой-нибудь или копну, куда можно будет забиться на время. Конечно, к дому он зайдет с тыла, со стороны сада.

Дом объездчика казался таким неживым! Да и был таким в самом деле. Хозяйка ушла на холм чесать язык с бабами. Детишки катались на санках. Дом был закрыт на замок.

И Паприкаш, ничтоже сумняшеся, шмыгнул в открытые настежь ворота на двор.

Прыгнул он туда, прыгнул сюда. Принюхался, поднял уши, опустил их. Все тихо! Возле шелковицы во дворе Паприкаш даже умылся передними лапками, по заячьему обычаю.

И стал искать себе временное убежище понадежней.

В углу двора увидел он весьма привлекательную, огромную открытую настежь берлогу. Пойдем поглядим, что там такое' Он скользнул внутрь.

Но в тот момент, когда он допрыгал до середины берлоги и начал осматриваться вокруг, в нос ему ударил близкий, страшный человеческий запах. И послышался какой-то прерывистый шум, вроде ветра в кустах.

Караул! Бросился он обратно во двор и помчался к воротам, чтобы удрать отсюда сию же минуту, и как можно дальше.

Только вот беда: в раскрытых воротах Паприкаш вдруг увидел двух дико храпящих, взмыленных, бьющих копытами в землю коней.

Что ж теперь?… Ах, разве можно предугадать, что сделает в непредвиденной ситуации насмерть перепуганный человек? То есть заяц…

Паприкаш заметался, сломя голову кинулся в самый дальний угол двора. И, махнув на все, снова прыгнул в полутемную, пахнущую человеком берлогу.

Из угла ее все еще доносился ритмичный шум.

Но в остальном все было спокойно.

И Паприкаш с колотящимся сердцем затаился возле стены, за кучей пепла.

В нос ему снова и снова били волны адских запахов. Запахи пепла, угля, табака, запахи керосина, одежды, вареной еды — все, что означает близость врага, человека. Но со двора доносились еще более страшные звуки. К тому ж там стоял ясный день, здесь же была полутьма…

* * *

Пока народ гонялся за Паприкашем, коляска графини, несомая осатаневшими лошадьми, домчалась по тракту к подножию холма.

Где было деревенским увидеть издалека, в какой опасности оказалась коляска! Если кто-то из них и заметил скачущих по дороге коней, то в азартной охоте за зайцем на них и внимания не обратил. Сто или тысячу раз уже видели деревенские, как летят по дороге господские экипажи.

Лишь когда упряжка достигла точки, где налево от тракта, к дому объездчика, отходила тележная колея, несколько мужиков, неторопливо бредущих по тракту, заметили, что на облучке нету кучера, вожжи тащатся по земле, а лошади, потеряв голову, несутся вскачь сами по себе.

Мужики, махая руками и палками, бросились наперерез, пытаясь остановить упряжку.

Только лошади, заметив перед собой препятствие, свернули, не долго думая, влево и поскакали по проселку.

Поворот был таким стремительным, что коляска приподнять на одном колесе, едва не опрокинувшись набок. И тут наши бравые мужички разглядели, что в коляске, на заднем сиденье, откинувшись на подушки, мирно дремлет сама молодая графиня.

Ух, елки-палки! Не может такого быть, чтоб графиня просто слала в летящей без кучера, без вожжей коляске! Что-то тут случилось, видать!..

И мужички, крича во всю глотку, помчались следом за граф. ской коляской. Те из них, у кого фантазия была поживее, уже видели новенькие, хрустящие банкноты, которые посыплются им в руки, если они окажутся спасителями графини.

Так что: вперед, ребята, лихие мадьяры! Заходи с боков не жалей кулаков! Жми-дави, деревня близко!..

Между трактом и домом объездчика на холме был бугор, за ним — небольшой уклон, потом — снова подъем перед объездчиковыми воротами.

Так вот: ретивые мужички взбежали на бугор в тот момент, когда мчащаяся упряжка вдруг остановилась как вкопанная перед воротами объездчика.

Остановиться-то она остановилась, но только лишь на одну минуту. Потом влетела во двор и там пропала.

Фантазия мужичков живо представила им ужасную сцену, как лошади бьют разогнавшуюся коляску о колодезь, о шелковицу, об угол сарая, о крыльцо…

Разлетающиеся в щепки оглобли… окровавленные, храпящие кони, запутавшиеся в постромках, пораненные обломками… И — несчастная контесса!.. Господи упаси!.. И все это вперемешку, одной страшной грудой!..

Храбрые мужички сломя голову бросились под уклон по проселку. Но когда они были уже в двух шагах от объездчиковых ворот, у них аж дух захватило от удивления.

Чинно, будто так и надо, из ворот выезжает графская коляска. На облучке сидит сама молодая графиня. Ручкой своей крепко держит вожжи. А другой-то, другой — лихо помахивает кнутом. Да еще сигарета горящая вместе с кнутом зажата в графининых пальчиках. Подхлестывая коней, она еще успевает затянуться табачком. Вот это да! Не хуже самого молодцеватого кучера-лихача.

Бравые мужички, готовые бежать, хватать, держать, жизнь спасать, только глаза таращили.

Но, разумеется, ни у кого не хватило духу поинтересоваться у могущественной помещицы: а что это за наваждение было, померещилась, что ли, им несущаяся коляска с потерявшими голову конями?

Скинули мужички шапки перед графиней. Та им милостиво кивнула в ответ.

И вот уж коляска катит по проселку в обратную сторону. Да как катит! Потому что графиня кнута не жалеет. И-эх! Как врезает с размаху по резвым и без того коням!

Но чудеса на этом еще не кончились.

Бравые мужички, прибежавшие, чтобы спасти жизнь графине, смотрят и видят, как со всех сторон появляются и бегут в их сторону люди. А первыми — орава ребятишек с санками.

Тоже, должно быть, заметили взбесившуюся упряжку. Тоже бегут, спасители, графине на выручку!..

Черта с два!.. Все до единого — и детишки, и седобородые старики — кричат про какого-то зайца. Что-де заяц какой-то прямехонько прискакал в деревню. И кинулся вроде сюда, к объездчиковой усадьбе.

— А вы не видели? Не видели, куда он делся?…

Вот те раз!.. Ну кто тут что поймет?… Этим тоже, что ли, наваждение было?

И все эти люди даже слушать ничего не хотят, только бегают взад-вперед, зайца ищут. Тут и сама объездчикова баба с младенцем на руках, объездчиковы дети волокут санки — и этим тоже зайца вынь да положь.

Уж не спряталась ли хитрая бестия где-нибудь возле дома? Ведь за домом, в заснеженном поле, никто никакого зайца не видел.

Стали люди вокруг дома рыскать. Вошли и во двор. Стучат вовсю палками, улюлюкают. Откуда-нибудь да должен паршивец выпрыгнуть!

Только все понапрасну! Пропал заяц, растаял, как радуга-дуга в поднебесье. Был, был — да весь вышел!

Наконец, возбужденно переговариваясь, кое-как разошелся народ кто куда.

А объездчица осталась дома. Время-то не стоит, пора ужин готовить. Муж с охоты скоро вернется, усталый, голодный.

Ах, ну да!.. А какого же дьявола приезжала коляска-то графская? Вон и след ее: видно, как въехала и развернулась на просторном дворе.

Не нашла графиня хозяев. Вот и уехала.

Ну, не беда! Раньше, пока Заячье поле принадлежало графу, к объездчику часто из имения приезжали. Должно быть, по тем же делам и сегодня была коляска. Сходит муж в имение сам, спросит, чего хотели.

На том объездчица и успокоилась.

Поглядела она и в конец двора, в сторону летней кухни. Вдруг Гажи дома сидит? Может, он что расскажет насчет господской коляски?

И вправду, Гажи дома был. Да только спал убогий на своей подстилке. Даже шум во дворе не смог его разбудить, так истерзала беднягу больная нога.

Знала объездчица, что с ним случилось. Потому и не стала его беспокоить. Только дверь прикрыла, отгребя с порога нанесенный ветром снег.

И с тем обе истории: с зайцем и с графской коляской — пока для объездчика завершились.

* * *

Но как же все-таки вышло то чудо с графиней?

Молодая помещица без сознания находилась примерно до той минуты, когда коляска свернула с тракта.

А там у нее появилось сразу много причин, чтобы срочно очухаться.

Мужички, что орали и прыгали перед коляской, и крутой поворот, и, главное, очень даже заметная разница между трактом и проселком — все это и заставило барышню очнуться от обморока.

Проселочная дорога, ведущая к дому объездчика, была вся в ухабах, с глубокими колеями. Коляска на быстром ходу так подпрыгивала на них, что бедную графиню, и без того измученную жизнью, кидало на сиденье, будто теннисный мяч на ракетке. Когда коляска подъехала к объездчикову двору, графиня уже была в полном сознании. И сознание это переполнено было инстинктом сохранения собственной жизни.

Не смешно ли? Тридцатикилометровая скорость какой-то паршивой упряжки — в конце концов, это вовсе не та скорость, которая может испугать человека. Особенно если человек на своем спортивном автомобильчике по хорошей дороге носился порой и на ста с лишним. Трясясь в коляске, графиня уже совсем решила было, что выпрыгнет на ходу. Она даже знала, что прыгать надо вперед, по движению.

Но потом нашла выход лучше. Потому что знала: в каком бы взвинченном состоянии ни находилось животное, а на голос хозяина оно как-то должно реагировать. И графиня, набрав побольше воздуха в грудь, пронзительным голосом, привстав с сиденья, завизжала:

— Алё!.. Ласточка, Фея! Дуры бешеные!.. Алё!.. Сами же, идиотки, убьетесь, если на что налетите!.. Алё! Фея! Ласточка!.. Стойте, тпру, дряни паршивые!.. Ну что еще! Стоять, вам говорю!

В тот же момент обе лошади вдруг как вкопанные остановились в раскрытых воротах объездчикова двора. Но причиной тому был не голос графини. А маленький, выпрыгнувший откуда-то и тут же бросившийся прочь зверек! Паприкаш!

На лошадей такие неожиданности очень действуют. И на сей раз подобная впечатлительность оказалась как нельзя кстати.

Короче говоря, в воротах лошади пришли в себя. Сообразили, канальи, что, пожалуй, не стоит ломать себе шею из-за минутного помрачения разума.

Так что, когда они ворвались с коляской во двор объездчика, им уже оставалось совсем немного, чтобы утихомириться и, замедляя скорость, спокойно развернуться во дворе.

Общеизвестна способность неврастенических дам полностью подпадать под власть своего настроения. Если они расслаблены, то уж так, что еле-еле душа в теле; если настойчивы, то эта настойчивость переходит в маниакальность; если трусливы, то собственной тени боятся; если смелы, то…

Словом, молодую графиню уже невозможно было узнать. За какие-то пять минут плаксивое, нервическое существо превратилось в бесстрашную амазонку со сверкающим взором!

Спрыгнув с коляски, она подобрала запутавшиеся вожжи, схватила кнут.

И сказала себе: где-то там, на дороге, лежит в крови человек, ее кучер, пострадавший из-за нее. Может, он там умирает уже; надо сию же минуту мчаться к нему на помощь. Это сейчас самое главное ее дело.

И такова была собранность и решимость графини, что она даже вспомнила первую заповедь любого лошадника: если ты имеешь дело с капризным животным, то в первую очередь укроти его, отбей желание своевольничать, иначе командовать им будешь не ты, а его собственные капризы и прихоти.

Графиня вскочила на облучок и повернула упряжку в угол двора, откуда не было выхода, нельзя было броситься ни вперед, ни в сторону. И там изо всех сил врезала лошадям кнутом. Да еще вожжи при этом дернула. Лошади аж присели, потом взвились на дыбы, но в конце концов пришлось им смириться. Однако влетело им основательно!

Конечно же, жестокая и мучительная это процедура. Но с такими закормленными, застоявшимися животными нельзя ласково обращаться, это лишь к безобразиям приведет, а то, пожалуй, и к катастрофе.

Графиня раз пять повторила свою экзекуцию. И даже нежный ее, мелодичный голос стал иным, когда она лошадей поучала.

— Ну, тихо! Тихо, Ласточка, негодяйка паршивая! А ты, Фея, толстая дура! Зажрались, мерзавки! Кровь играет? Ну так вот вам, твари! Кучера сбрасывать вздумали? Получайте!.. Еще!.. Я вам покажу, где раки зимуют…

С тем графиня развернула упряжку и отправилась со двора.

Натянув вожжи, ехала она назад, на то место, где произошел несчастный случай. Лошади, явно чувствуя угрызения совести, с готовностью напрягая мышцы, охотно выдерживали нужный темп.

Тем более что дорога шла под гору. Так что упряжка за считанные минуты оказалась на месте прискорбных событий.

Кучера как раз подымал за плечи хозяин какой-то проезжавшей мимо телеги. А тот все еще не пришел в себя.

Еще час назад графиня разрыдалась бы и забилась в истерике, если кто-нибудь у нее на глазах уколол бы палец иголкой. А теперь? Она быстро спрыгнула с облучка, изнеженной своей ручкой стерла кровь с лица кучера и, смочив одеколоном носовой платок, протерла ужасные ссадины с клочьями содранной кожи.

Потом велела крестьянину взять кучера за ноги, сама подхватила его под мышки. Так они вдвоем подняли бедолагу и положили его в коляску.

Графиня же, сев с ним рядом на заднее сиденье и придерживая его одной рукой, другой ухватила вожжи и погнала упряжку в деревню, к врачу.

Конечно, никто и понятия не имел, что случилось.

Но лишь до того момента, пока, вскоре за коляской, не прибыл тот мужик с телегой, что помогал графине спасать кучеру жизнь.

Мужик до сих пор не пришел в себя от восторга и рассказывал встречным и поперечным, как гордая помещица, перед которой заискивала вся округа, проявила невиданное милосердие к лежавшему возле тракта несчастному. Конечно, мужик полагал, что кучер просто перебрал лишнего и разбился, упав на скользкой дороге. Так и поведал об этом народу, толпившемуся возле амбулатории.

Говорил он, правда, еще о какой-то желтой собаке. Будто видел ее поблизости от того же места: легавая, жалобно воя и волоча заднюю лапу, ползла куда-то по снегу, будто преследуя зверя.

Но кому была интересна какая-то там собака?

Деревенские только хотели побольше знать про графиню, спасшую человека. Ну и, пожалуй, про то еще, как получилось, что кучер лежал на дороге в луже крови.

Об этом мужик с телегой, увы, рассказать ничего не мог. Он кучера без сознания у дороги нашел, а потом коляска графская из деревни подъехала, графиня кучера забрала и вернулась с ним назад в деревню.

Однако немного позже вся эта история стала, как говорится, достоянием гласности.

Дело в том, что окружной врач был на охоте вместе с господами из банка. За ним, по приказу графини, послали гонца на лошади. И врач в скором времени прибыл.

Но к тому времени начинало уже смеркаться, охота и так закончилась. Банковские господа, как обычно, поднялись в деревню к секретарю, удачную охоту отметить.

А среди них был один сочинитель, местная знаменитость, секретарь литературного кружка в соседнем городе, да и сам поэт, журналист-любитель и т. д. и т. п.

И вот господин этот напросился к врачу, чтобы взять у молодой графини интервью насчет несчастного случая. Благодаря ему тайна дорожного происшествия в тот же день стала известна всей деревне.

Во всяком случае, народ, что толпился перед амбулаторией, разразился приветственными криками, когда графиня, выйдя от врача, села в коляску и уехала вместе с перебинтованным кучером.

На другой день газета, выходившая в соседнем городе, расписала, захлебываясь, прекрасный, гуманный, героический поступок графини. Но, естественно, происшествие освещалось и в других статьях. Один конкурирующий провинциальный листок напечатал псевдоинтервью с графиней, в котором «собственный корреспондент», весьма остроумный парень, называя графиню чуть ли не лапочкой, вел с ней за сигаретой и рюмкой коньяка воображаемую доверительную беседу.

Материал этот охотно взяло у своего корреспондента в провинции и столичное агентство. И во всех вечерних газетах появилось двадцатистрочное сообщение о том, как графиня спасла жизнь своему кучеру. А для двух вечерних и одной утренней газеты, которые ловко тянули денежки из графских касс, случай с графиней и ее кучером стал просто лакомым кусочком. В репортажах на целый столбец, в выдуманных интервью чего только не читала про себя графиня.

Но главное — все это были вещи очень лестные и полные восхищения.

И графиня, в общем-то, это восхищение заслужила. Когда врач обнаружил у кучера опасную для жизни трещину лобной кости, требующую неотложной операции… словом, графиня не мешкая усадила кучера в свой автомобиль, в тот же день отправилась в путь и через несколько часов, уже глубокой ночью, подняла с постели знаменитого профессора-хирурга. Так что, собственно говоря, если кучер не отдал богу душу, то исключительно благодаря энергичной графининой помощи.

А приходилось ли вам когда-нибудь слышать, что внезапная необходимость решительных действий, встающая перед неврастеническим, страдающим душевной немочью человеком, способна полностью исцелить его от апатии, навязчивых страхов и даже телесных недугов, имеющих психическое, невралгическое происхождение?… Именно это случилось с нашей графиней!

Если толпа устраивает вам овацию, восторгаясь вашей смелостью и великодушием, если печать с ее таящейся в буквах гипнотической силой воздействия на общественное мнение превозносит вас как образец твердости духа, как человека, способного в критическую минуту преодолеть страх и слабость, то, даже если подобные качества вам никогда не были свойственны, вы невольно постараетесь стать таким, каким вас изображают.

Молодая графиня в известном смысле тоже должна была быть благодарной печальному происшествию, которое на какое-то время избавило ее от душевной неполноценности.

* * *

Вот так!

После той роковой, но в конечном счете имеющей благотворные последствия прогулки графиню долго еще не оставляли в покое.

Но события полагается описывать по порядку. Нарушать же порядок допускается только ради того, чтобы в повествовании не оставалось загадок. Ведь главная прелесть литературы как раз в том, что она распутывает все тайны жизни, тайны души человеческой.

Что же стало с Паприкашем? Ведь он сыграл не последнюю роль в этой истории. Более того, в конце концов его роль окажется самой что ни на есть главной. Он приведет события к достойному завершению; если угодно, возложит венец на строящееся здание. Это мы можем сказать уже сейчас… Но не более!

* * *

Испугавшись коляски и убежав обратно в летнюю кухню, Паприкаш вовсе не собирался надолго обосновываться там.

Навострив уши, он прислушался к доносящимся снаружи звукам.

Вот уехала со двора коляска. Стало тихо.

Паприкаш выждал немного и прыгнул к двери летней кухни. Все спокойно! Во дворе пустота и безмолвие.

Правда, где-то слышны были крики. Но деревня ведь и не может быть совсем безлюдной. Паприкаш привык уже, что вокруг все время раздаются беспорядочные человечьи голоса.

И он поскакал через двор к открытым воротам.

Но что за чертовщина такая? К объездчикову дому опять толпой бегут люди.

Паприкаш во все лопатки кинулся назад, в берлогу, то есть в летнюю кухню.

И там с бешено бьющимся сердцем слушал, как люди, ворвавшись во двор, стучат по ограде. Как улюлюкают, ухают. Паприкаш хорошо знал: люди ищут его… И он, замерев, напряженно прядая ушами, ждал.

Боже, заячий боже! Вот к летней кухне приближаются чьи-то шаги… звучит голос человечьей самки.

Паприкаш, весь подобравшись, готовый на все, хотел было выпрыгнуть в дверь и, какой угодно ценой, пробиться через людское кольцо.

Так-то оно так! Только в следующий момент дверной проем закрыла широкая юбка самки. Как прыгать на нее зайцу?

Это были минуты всепоглощающего, леденящего ужаса.

Спасло Паприкаша лишь то, что по натуре своей он был склонен скорее к пассивности, чем к активности. Свинцовый страх безысходности сковал его, отняв последние силы.

Так он и сидел, ожидая самого худшего, в полутьме, которая стала еще гуще, когда самка встала в дверях.

Что-что-что такое?… Ведь человечья самка, что-то проверещав и совершив какие-то движения передними лапами, уже покинула вход в берлогу. Но от этого мрак в берлоге не стал слабее.

Тут Паприкаш широко раскрыл глаза. Выход загораживало что-то твердое. Доска!

О горе!.. В нудных поучениях старых зайцев был и такой пункт: ловушка!

В памяти Паприкаша тут же всплыло: «Берегись, подрастающий заяц, если увидишь тесаное дерево, доски, и от них будет пахнуть человеком. Не трогай там ничего, какая бы вкусная пища тебя ни манила. Это — приманка! Избегай даже приближаться к таким местам!»

Но было уже поздно! Паприкаш заперт был в летней кухне.

* * *

А Гажи тем временем, широко раскрыв рот и дыша жаром, спал горячечным сном на своей подстилке.

Пятна крови на снежном поле превратились в красные воротники служек, и вот уже преподобный отец в кружевном стихаре благословлял склоненную голову Гажи. Но что за чудеса! Гажи один был паствой, зато преподобных отцов стало не меньше тысячи. Тысяча служек звонили в колокольчик, и тысяча канторов выводили псалом, и тысяча пастырей духовных благословляли единственного верующего, его, Гажи. А Гажи и в голову не приходило удивляться, что ему одному досталась такая масса божьей благодати.

Потому что у Гажи во время этой горестной мессы голова была занята одной мыслью: чем же ему смазать свою пилу. Пила эта так визжала, что кухарка священника с проклятьями, руганью прибежала в дровяной сарай и набросилась на Гажи: он что, с ума хочет всех свести своей немазаной пилой? Ну, Гажи тогда, конечно, немножко старого сала попросил, пилу смазать. И, пока мазал пилу, все думал, как бы немного себе этого сала припрятать. Иных, избалованных, от этого нутряного сала, которым только сапоги мазать, может, и затошнило бы. А Гажи был бы рад и такому.

Но — что за черт? Кухарка-то, она вовсе и не кухарка, а совсем другая какая-то баба, а в миске со старым салом, которое она вынесла Гажи — господи всемилостивый! — горячий заячий паприкаш… Это — порция Гажи!..

И Гажи стал есть заячий паприкаш. Он ел его, ел, ел, ел. От наслаждения слезы текли у него из глаз, пот на лбу выступал. Вот как уплетал он тот паприкаш!..

Вот это да! Так хорошо он еще в жизни себя не чувствовал… Каждая клеточка его тела, исполненная довольством, словно пела, мурлыкала… и Гажи…

* * *

И Гажи с тихим, приятным ощущением радости проснулся в летней кухне.

С минуту он пустым взглядом смотрел в темноту. Потом вдруг содрогнулся от ужаса.

Сладкие, баюкающие образы его сна куда-то исчезли, а вместо них в ночной тьме проступила страшная, непоправимая реальность.

Он тут дрыхнет, забыв обо всем, вместо того чтобы, дождавшись конца охоты, пойти искать припрятанных зайцев! Гажи пошевелил больной ногой. Нога не болела, но до того распухла, что стала будто слоновья. С такой ногой Гажи и шагу не сделает.

Господи Иисусе! Всемогущий, всемилостивый! Ты оставил меня!

И от огромного, невероятного горя слезы полились у бедного Гажи. Кое-как поворачивая больную ногу, он встал на колени и, сложив ладони, взмолился:

— Отец небесный! Помоги рабу твоему! Сделай чудо, как совершил ты его для столь многих несчастных!

Но что это? В углу летней кухни послышался вдруг странный шорох.

Что там такое?

Уж не крыса ли забралась в его обиталище?… Что-то там, в углу, живое, в этом нет никакого сомнения… И кажется, больше, чем крыса!.. Может, бездомная кошка?…

— Брысь отсюда! — крикнул он и бухнул рукой по шероховатой, в сучках и заусенцах, стене летней кухни, чтобы прогнать кошку туда, откуда явилась.

Замерший в своем углу Паприкаш, испугавшись этого грохота, в панике ничего не видя, прыгнул куда-то во тьму. Аж голова его стукнулась о деревянную стену. Но даже это дурачка не остановило. Он снова прыгнул вслепую, сам не зная куда… И угодил в тот угол, где находился Гажи… Прямо ему на голову шлепнулся сумасшедший заяц!..

Эй-й, бес тебя забери!

Гажи тоже стал молотить кулаками куда-то туда, где находилось это бешеное невесть что… Молотил, а сам трясся от страха… Будто с нечистой силой сражался…

А этот полоумный Паприкаш и остановиться уже не мог, прыгал и прыгал в темноте как заведенный… Бац!.. Хлоп!.. Шлеп!.. Бумм!.. Каждый раз на что-нибудь налетал, и чем сильней стукался, тем ожесточеннее прыгал.

Гажи все-таки оказался чуть-чуть умней: первым понял, что не годится это — драться в темноте неизвестно с кем.

Потихоньку нащупал он в кармане своего драного-передраного полушубка спичечный коробок, в котором гремело несколько спичек.

Был у Гажи в кухне и свой светильник. Старый, ржавый фонарь, какие на стену вешают. Очень берег его Гажи и зажигал редко-редко, чтобы масло не кончилось.

Сейчас Гажи решил все же его зажечь, чтобы увидеть, что за чертовщина забралась в его апартаменты.

И Гажи, озираясь осторожно по сторонам, зажег свою лампу.

Едва он первый раз чиркнул спичкой, как неведомо что прекратило дьявольскую свою пляску. Любое животное замирает, увидев огонь.

При слабеньком, мерцающем свете, сощурившись настороженно, Гажи рыскал взглядом по кухне, ища затаившееся чудовище.

И наконец в углу, меж двумя деревянными кадушками, увидел две светящиеся точки. Конечно же, это были круглые, глупые, перепутанные глаза Паприкаша… Пресвятая дева Мария!

Да ведь у него в летней кухне живой, настоящий заяц!.. Что же это еще за загадка?…

Ну, каким бы придурковатым ни считали Гажи в деревне и каким бы он ни был набожным, суеверным, как ни верил он в чудеса… все же первой трезвой, разумной мыслью его обо всем этом было предположение, что наверняка это дело рук объездчика и его жены.

Паприкаш в свете фонаря не шевелился, забившись между кадушками. А Гажи все думал и думал, вздыхал и опять принимался думать… Странно все-таки, что объездчик запер зайца здесь, у него, когда у них есть для этого сотня других мест: клетки, хлев, кухня… Хм-хм!

Еще немного подумал Гажи, потом задул свой фонарь, кое-как поднялся на ноги, подковылял к окошку и выглянул.

Смотри-ка! Окно в доме объездчика светилось, отбрасывая желтое пятно на заснеженный двор.

И тут Гажи, собравшись с силами, осторожно держась за стену, допрыгал на одной ноге до двери.

Осмотрительно, чтобы, чего доброго, заяц не взял да не выскочил, приоткрыл Гажи дверь и протиснулся в щель. Но Паприкаш даже не шелохнулся в своем укрытии.

Гажи заковылял по снегу к кухне хозяев.

А это еще что такое? На белом снегу Гажи заметил вдруг темное пятно и, приглядевшись, увидел, что перед дверью летней кухни лежит легавый объездчиков пес.

Вот те на! Лежит пес неподвижно, точно как в тот момент когда дичь обнаружит. Голова — на снегу, меж передними лапами.

Нет, такое не может померещиться человеку!.. Подходит Гажи к собаке ближе.

— Габи, ко мне! Эй, Габи! Ты чего здесь?

Но собака внимания не обращает на Гажи… Тот наклоняется — и тут понимает, что собака-то — дохлая… Ай-яй-яй! Не собака, а статуя: окоченела уже на морозе.

Охо-хо! Что-то скажет на это объездчик?

Теперь Гажи с двойным усердием тащит свою больную ногу к хозяйской кухне.

* * *

Но когда Гажи стукнул в дверь и вошел, хозяева будто ходячего покойника увидели: так вздрогнули, с таким ужасом уставились на него.

Был в кухне, кроме жены объездчика, еще один, чужой человек, с кнутом. Но и он в испуге воззрился на Гажи.

Гажи, конечно, тут же смекнул, откуда этот непонятный испуг. Посреди кухни лежит на полу груда мертвых, окровавленных зайцев. Перед домом же стоит телега. Ясное дело, объездчик стакнулся с возчиком, и теперь они переправляют в город трофей от своей, отдельной охоты.

Но Гажи никому зла не хочет. Он только улыбается подобострастно, без всякой задней мысли, когда объездчик рявкает на него:

— Тебя какая нелегкая принесла?

— Скажу я, скажу! — отвечает Гажи.

Но объездчик, совсем разъяренный, и слушать Гажи не желает. Оборачивается он к жене и, многозначительно сощурив от злости глаза, показывает на Гажи:

— С этим сама разбирайся! Это ведь ты его на дворе у нас держишь! Иди давай!

Баба тут же подскакивает к Гажи и выталкивает его за дверь. И сама выходит за ним на крыльцо. А там, угрожающе качая пальцем у него перед носом, говорит:

— Вот что я тебе скажу, Гажи! Ты ведь знаешь, я к тебе по-хорошему относилась и в прошлую зиму. За тех зайцев, что ты принес, я тебя сколько времени поила-кормила. Так вот: коли будешь держать язык за зубами, и сейчас будешь иметь от меня каждый день миску горячего. Но попробуй только проговориться, что ты сейчас видел в кухне! Так и знай, получишь тогда от мужа заряд в брюхо. Выбирай, что тебе лучше!

— Да разве я хоть раз проговорился кому-нибудь? И никогда не проговорюсь! — заскулил в ответ Гажи.

— Вот так-то! — И тут у объездчицы появляется дьявольская идея. — Вот так-то! Я тоже думаю, что ты не проговоришься. Сам подумай: на этот раз мы подобрали зайца-другого после облавы, а в прошлом-то году это ведь ты был главный вор! Мы бы сами и не додумались до такого!..

Господи! Гажи толком и не понимает уже, чем грозит ему баба. Неужто же, кроме ежедневной миски еды с объездчикова стола, нужно еще что-то, чтобы заставить Гажи держать язык за зубами? Да для Гажи это ее обещание — проявление самого чистого милосердия и доброты.

Господи! Гажи и так уж сама покорность. И с радостью соглашается быть главным вором. Раз надо!..

Видит это баба прекрасно. И уже собирается возвратиться в дом. Тут все будет в порядке.

Но Гажи с таинственным видом останавливает объездчицу:

— Скажите-ка… А может, вы еще и живого зайца поймали. Поймали, а?

— Живого зайца? Ты что, тронулся? — глядит на него объездчица.

— Нет? Не поймали? — серьезно допытывает ее Гажи.

Объездчица только рукой на него махнула. Будет она разбираться с бреднями нищего придурка! Она бы просто над ним посмеялась, не будь у нее сейчас другого, куда более важного дела.

Она опять поворачивается, чтобы уйти. Но Гажи кричит почти с отчаянием:

— А собака?… А Габи-то?… Окочурился Габи! Видели вы уже?

Да-а, это уже никакие не бредни… Объездчик чуть не пристукнул возчика из-за пропавшей собаки… Одна была у него надежда: может, Габи в погоне за зайцем куда-нибудь на запретную территорию забежал и там его изловили. Найдется, разве что штраф надо будет небольшой уплатить, а может, и так…

Спустя две минуты. объездчик уже топал ногами и орал будто резаный возле мертвой собаки. И с возчиком они чуть снова не подрались, а уж изругали друг друга на чем свет стоит.

Но что же случилось с несчастным Габи?

Объездчик установил, что какой-то ужасный удар переломил псу хребет. И бедный пес, превозмогая невероятную боль, со сломанным позвоночником, до последнего вздоха гнал поднятого им зайца. Проклятый заяц бежал куда-то сюда, в эту сторону, и пес, преследуя его, добрался-таки до хозяйского двора и здесь испустил дух.

Да, величие, благородство, упорство прекрасны, даже когда их питает кровожадный инстинкт.

Объездчица громко ревела, жалея умную, дорогую свою собачку. Объездчик и сам глотал слезы. Даже кругом виноватый возчик качал сочувственно головой возле собачьего трупа.

А Гажи, испуганный и озадаченный, смотрел, ничего не понимая, на странные эти события.

Конечно, постепенно и он начал улавливать какую-то связь между гибелью пса и косым, обнаруженным в летней кухне. Особенно когда кое-что услышал в разговорах объездчика и его жены.

Но, несмотря на то что некоторые очевидные вещи складывались в довольно целостную картину, Гажи твердо держался за свое убеждение, что здесь не иначе как вмешалась рука Всевышнего, покровителя всех слабых и убогих, и вмешалась в ответ на его молитву!

Гажи, с неизощренным его умом, нашел способ как-то связать чудо с реальностью. Да-да! Господь не всегда ведь являет вечную свою сущность при помощи сияющих облаков или неопалимых купин. Но, самым причудливым образом сталкивая зверей, растения, предметы, ветер, снег, человеческие страсти, время, пространство, он даже в самых будничных буднях помогает тем, кому хочет помочь, и ставит палки в колеса надменным и гордецам… О повелитель всего сущего!

Вот, пожалуйста!.. Как мечтал он, нищий старик, о заячьем паприкаше! А объездчик и его жена не дали ему попробовать паприкаша, даже когда сами им объелись до отвращения. Причем благодаря ему, Гажи… Да разве теперь, когда вовсе не он принес им зайчатину, дадут они ему хоть кусочек?…

И вот вам! Заячий паприкаш, которого ему так хотелось, и хотелось по праву, сам пришел к нему с поля по воле вездесущего провидения.

Что это, если не чудо?

* * *

Гажи, оберегая ногу, вернулся в летнюю кухню и снова лег на подстилку. Свой трофей, подарок небес, косого, он, конечно, не видел, потому что было темно: время шло понемногу к рассвету. Но он знал, что заяц где-то тут, поблизости.

И Гажи снова предался давней своей мечте о заячьем паприкаше, придумывая все новые подробности и варианты, которые тем отличались от прежних, что становились уже довольно конкретными.

Словом, так! У объездчика зайцев теперь навалом, но Гажи они наверняка зайчатины не дадут. Так что он завтра изловит этого своего зайца, отнесет его хозяйке и скажет: вот, глядите, я тоже зайца принес, чтобы вам за вашу доброту отплатить, но прошу нижайше, угостите и меня тарелочкой паприкаша, который сделаете из моего зайца!..

Уж эту-то просьбу они никак не посмеют не выполнить. И тогда, после черствого хлеба, похлебок и всяких там каш да картошки, завтрашний обед будет у него праздничный… Заячий паприкаш!

Ой-ёй-ёй! Ц-ц-ц! Это же настоящий пир будет!

* * *

Такие мысли бродили у Гажи в мозгу, пока он лежал на своей подстилке, а в ноге у него то стреляло, то ныло. И вот наконец рассвело… Гажи открыл ставни.

Пора было браться за осуществление плана.

Где ж этот заяц?

Гажи подобрался к кадушкам, между которыми прятался заяц. Там его не было!.. Гажи обошел кухню, держа в руке свою суковатую палку, постучал по стенам, по пустой бочке из-под капусты, по треснувшему ушату, по верстаку. Нету косого нигде!

У Гажи стало тревожно на сердце. Может, и вправду нечистая сила шутила с ним, обернувшись зайцем?

Да нет, нет! Когда Гажи заглянул напоследок даже в печь, в ней, в самой глубине, он увидел две блестящие точки.

Н-да… Мало того, что дичь сама приходит к тебе домой, она еще и в печку сама залезает. Такую предусмотрительность в самом деле можно ждать только от всемогущего провидения.

Даже Гажи посмеялся над этим.

А теперь должна была последовать совсем нетрудная палаческая работа, которую тысячи и тысячи человеческих рук совершают что ни день, без малейших уколов совести, над бьющимися в ужасе, не желающими расставаться с жизнью животными.

Заколоть зайца в тесной топке в самом деле было пустяковой задачей. Или задушить дымом, а потом вытащить.

Но Гажи стало вдруг почему-то стыдно и тошно от предстоящего убийства.

Может, вы думаете, какие-то нравственные принципы породили у Гажи чувство вины, когда он думал, что должен для своего насыщения убить живое, слабое существо? Ничего подобного. Просто по какому-то совершенно стихийному внутреннему побуждению он вдруг, уже приготовившись убить несчастного зверька, ощутил в душе некое незнакомое еще ему удивление и растроганность.

Заглянул Гажи в печку еще раз и увидел в глазах у зайца неизмеримую, отчаянную мольбу. Не отнимай у меня жизнь! Она дорога мне, как тебе дорога твоя жизнь! Ты ведь так же несчастен, как я. Не обижай меня!

Если б еще этот чертов заяц удирал от него, боролся за свою жизнь! Тогда и Гажи легче было бы ожесточить свое сердце. Но зайчишка сидел, съежившись, и смиренно ждал смерти; лишь в глазах его была тихая мольба.

Гажи! Небо послало тебя сюда и вручило в руки твои мою жизнь. Но, может, небо хочет лишь испытать, с моей помощью, твое сердце… а, Гажи? Ты помнишь, ночью, когда я тебя разбудил, тебе удалось отвоевать у объездчицы ежедневный обед. Так, может, не надо желать моей смерти?… Будь ко мне милостив, Гажи, как другие, более сильные, оказались милостивы к тебе именно сейчас, когда ты с поврежденной ногой мог бы с голоду помереть в этой берлоге…

И Гажи вдруг взял и поставил в угол свою суковатую палку. Он отказался от намерения убить зайца.

* * *

— Большая, ох, большая дурость с моей стороны, что я тебя не трогаю! Сам подумай: что мне после этого делать с тобой, милый ты мой Паприкаш? Я тебя буду так звать, ладно? Чем я буду тебя кормить? Ведь ты у меня, поди, хлеб отнимешь, глупое ты животное? Ты уж гляди не подохни мне с голоду, пока я пользы еще от тебя никакой не увидел! Тогда, значит, все ж таки бог напрасно послал мне тебя!.. Ну на вот кусочек хлеба, пожуй, Паприкаш!.. Не надо?… Даже не хочешь пошевелиться?… Может, ты пить хочешь?… Ладно, принесу тебе воды в блюдечке… Ага-a! Вот так-то! Видно, в самом деле пить хочешь, а, Паприкаш? Что, нюхаешь блюдечко?… Так мы, глядишь, с тобой скоро подружимся. То-то чудо будет!

С этого дня, если бы кто-нибудь захотел подслушать, что делает Гажи у себя в летней кухне, он все время слышал бы вот такие странные речи.

Гажи мало-помалу приучал к себе зайца, посланного ему небом и облюбовавшего жильем печку. Он сделал ему постель из тряпицы, а уже к вечеру первого дня настолько продвинулся в приручении, что Паприкаш в самом деле пожевал немножечко хлебных крошек. А когда Гажи сообразил, что этому зайцу надо, и, ковыляя и охая, принес из сада молодую веточку, Паприкаш уже без боязни грыз ее прямо у него на глазах.

Во как! Гажи чувствовал, что в самом деле правильно поступил, оставив Паприкаша в живых. Ведь для него зверек этот будет чистое развлечение. Он может сделать его совсем ручным… И, если надо будет, всегда успеет выручить за эту забавную скотинку, подаренную ему небом, столько, сколько захочет!..

Объездчику и его жене он, конечно, не стал сообщать, кто у него прячется в печке.

Да тем что? Тем было мало дела, чем занимается Гажи зимой в летней кухне! Они и не заглядывали туда… Разве что объездчиковы детишки разговаривали иногда с Гажи… Но и они никогда не заходили к нему. А уж чтобы еще в печку лезть!..

Утром и вечером Гажи, даже с больной ногой и хромая, приносил хозяйке, а заодно и себе, дневную норму воды из колодца. В полдень он являлся на кухню к обьездчице со старой побитой кастрюлькой за остатками от обеда.

А вообще Гажи с тех пор жил только для Паприкаша. И в этом никто ему не мешал. Особенно пока больная нога не давала ему уходить из дома.

Вообще все как-то так складывалось, что Паприкаш, этот посланец неба, обязательно должен был оставаться в живых. На радость Гажи.

Собаки у объездчика уже не было, некому было учуять рядом, во дворе, живого зайца. Нога у Гажи заживала долго и трудно. Не очень-то он мог ходить в деревню, даже если бы и хотел.

К тому времени, когда Гажи стал выбираться из дому, Паприкаш, воспитываемый Гажи, не просто стал совсем ручным, ученым, домашним зверем, но проявил такие феноменальные способности, какие имеются разве что у дрессированных зверей в цирке.

Честное слово! Например, в летней кухне Паприкаш расхаживал как хотел, в открытую дверь разве что осторожно выглядывал, но на волю не убегал. Заслышав голос или шаги, он тут же прятался в печку, в самую что ни на есть глубину.

Это был первый урок, которому он обучился. Первый и самый главный.

Кроме того, Паприкаш по команде Гажи прекрасно «служил». По команде «Умывайся!» тер морду лапками. Но это еще что!

Гажи, скажем, брал в руку прутик, а Паприкаш плясал вприсядку, точно выдерживая такт. Еще он умел прыгать вперед и назад, и через прутик, и просто.

Гажи ему аккомпанировал, напевая веселую мелодию. Что-нибудь в таком роде:

— Хайя-хайя-тра-ла-ла! Тра-ла-ла-ла-хайя-я! Хоп-хоп-хоп!

Удивительно легко удалось Гажи научить Паприкаша всем этим штучкам. Ведь он, по простодушию своему, добивался, чтобы Паприкаш делал по команде все то, что делал и так, без команды.

И еще Гажи все время играл с Паприкашем: когда кормил, когда спать укладывал, когда звал из укрытия. Он ему пел, он с ним разговаривал, и цокал, и свистел, и крякал на том наречии, основы которого освоил за пятьдесят лет, проведенных рядом со свиньями.

Так Паприкаш стал самым лучшим, самым преданным другом Гажи, а Гажи — Паприкашу.

* * *

Объездчик мог бы привлечь банковского возчика к суду за своего погибшего пса, да и сгоспод из банка мог за него потребовать деньги.

Вот только возчик прочно держал его за глотку как сообщника в похищении зайцев. Судиться же с банком, который ему хлеб давая… Нет, не мог пойти на это объездчик.

Словом, немного облегчив душу пятью тысячами самых отборных ругательств, объездчик совсем было смирился с потерей легавого пса. Но, на свою беду, он читал иногда газеты — и как-то, из одного интервью графини, узнал с удивлением, что причиной несчастья, которое произошло с нею ранней зимой, была желтая легавая собака, напугавшая лошадей. А тут еще довелось объездчику поговорить с мужиком из соседней деревни, который ехал тогда с телегой и помог графине спасать кучера; мужик тоже ему рассказал про какую-то желтую собаку. Объездчику после этого стало ясно, что собаку его погубила графская упряжка. А потому подумал он и решил потолковать с одним адвокатом.

Адвокат же ему объяснил как дважды два, что графиню следует обязательно привлечь к суду, так как это ее понесшие лошади сломали хребет его обученному, породистому, дорогому охотничьему псу, который тихо-мирно гнал себе зайца и никого не трогал. Готовое свидетельство уже есть: интервью графини в газете.

Теперь надо было установить лишь точную стоимость пса.

И объездчик с помощью некоторой хитрости добился этого.

Дело в том, что желтый пес к объездчику попал как раз с графской псарни. Сам граф подарил ему в свое время щенка.

Значит, родословная пса занесена была в какие-то книги. Имя, возраст, имя отца и так далее, как уж водится. Там даже записано было, когда и за сколько купил граф первых собак этой породы.

Так что объездчик, много лет состоявший у графа на службе и потому частенько бывавший в усадьбе, за какую-то пустячную услугу добыл у одного писаря бумагу насчет предков своего пса.

К графу эта порода легавых попала аж из Германии, и цена одного экземпляра, конечно уже натасканного для охоты, была, страшно сказать, двести форинтов.

Вот из эту сумму и предъявил адвокат иск графине.

Задумано все это было великолепно. Да только ведь у графиня тоже был адвокат. И графский адвокат не просто оборонялся против иска объездчика.

Графский адвокат быстро докопался, что объездчиков пес бегал где попало как раз во время установленного властями строгого ареста на всех деревенских собак. Так что иск объездчика никакого веса заведомо не имеет.

Более того, как показала графиня, лошади в графской упряжке понесли как раз потому, что их напугала шляющаяся в нарушение закона собака объездчика. А потому объездчик несет всю ответственность за этот несчастный случай.

Таким образом, против объездчика возбужден был ответный иск: пускай возместит расходы на лечение кучера, такую-то и такую-то сумму, все документально подтверждено.

Это тоже была сумма нешуточная.

Два параллельных иска; для адвокатов это было дело очень запутанное, увлекательное и к тому же весьма доходное. Для объездчика же ничего, кроме волнений, огорчений, хлопот, потерянного времени да бесконечных расходов.

В конце концов объездчик был несказанно рад, когда полюбовное соглашение положило конец тяжбе: обе стороны отказались от иска, оплатили собственные судебные расходы, а объездчик, вместо утраченного охотничьего пса, получил бесплатно щенка с графской псарни.

Надо ли говорить, что щенок этот обошелся объездчику дороже, чем если бы он сам заказал его за границей?

* * *

Читатель, возможно, начинает уже ворчать, кому это нужно, следить ad infinitum^[1] за сухими перипетиями какой-то судебной тяжбы. Смею уверить, читатель глубоко не прав.

Перипетии этой тяжбы имеют прямое отношение к нашей Bö-вероятной истории. Ведь у графини благодаря им все время были какие-то неотложные хлопоты.

Но графиня вовсе и не сердилась, что на нее наседают с каким-то там иском. Если некое дело отбрасывает на вас особый, благоприятный отблеск, то вас даже наглые наскоки не так раздражают.

Графиню эти судебные перипетии горячо интересовали и волновали.

Она с готовностью давала адвокату новые и новые пояснения, касающиеся несчастного случая. А после с воодушевлением выступала и на суде как главный свидетель по обоим процессам. Вся эта волокита оказала на самочувствие графини какое-то необычное, бодрящее действие.

А показания пострадавшего кучера, получившего сотрясение мозга и трещину в черепе!.. Они каждый раз приводили графиню в сильнейшее возбуждение.

Этот болван кучер, когда у него брали показания, упрямо твердил, что несчастье с коляской случилось из-за какого-то зайца. Ведь если заяц тебе дорогу перебежит, значит, жди беды, это ясно, как божья заповедь! Он еще там, на дороге, об этом барыне говорил.

Кучер больше ни о чем не хотел помнить! Ни о какой собаке он и понятия не имел.

Это и приводило графиню в отчаяние. Какое невероятное, дремучее невежество! Чтобы заяц — да перебежал им дорогу перед коляской, да еще где-то далеко впереди, да еще чтобы это как-то подействовало на лошадей!.. Но ведь вот она-то ничего подобного не помнит.

Удивительно, до чего странное действие оказывает суеверие на души таких вот простых людей из народа!.. У графини действительно что-то такое брезжило в памяти… вроде бы кучер за минуту перед несчастным случаем рассказывал ей про забавный, невежественный обычай… какое-то заклинание против дурного влияния зайцев… Иначе она в самом деле подумала бы, что тот бред, который упорно несет кучер, лишь следствие сотрясения мозга!..

Это феноменальное свойство крестьянской души весьма занимало графиню даже после того, как процесс, связанный с несчастным случаем, завершился.

* * *

Ну так вот! Была уже поздняя весна, буйная, щедрая, полная зелени. Как-то утром, выехав из усадьбы, графиня остановилась выкурить сигарету на том самом месте, где она зимой спасла своего кучера… Говорят, преступника вот так же неодолимо тянет на место совершенного им преступления.

В то время у графини появилась новая привычка: одна, в мужском пуловере она на стокилометровой скорости носилась по дорогам на своем мотоцикле с коляской.

Словом, останавливает графиня, просто так, без всяких особых намерений, свой прекрасный английский мотоцикл на обочине и оглядывает окрестности.

Конечно, было чистой случайностью, что мимо как раз проходил, осматривая Заячью поляну, объездчик со своей новой рыжей легавой.

— Спаси Христос, ваше сиятельство! — самым естественным тоном приветствовал объездчик графиню, широким жестом приподняв шляпу.

— Добрый день! — дружелюбно кивнула графиня и добавила. — Это ведь вы тот егерь, чья собака, не эта, другая еще, зимой столько бед моему кучеру причинила? Как интересно: на этом самом месте.

— Да, ваше сиятельство, вот тут вы и раздавили своей коляской мою дорогую собачку! — полностью согласился с ней объездчик.

Но уж коли ему представился случай пожаловаться такой важной особе на свою судьбу, на ущерб, им понесенный, он, не теряя времени, завел:

— Ведь кучер-то ваш сам показал на ваше сиятельство, что лошади из-за зайца того взбесились, а уж потом на собачку мою наехали, будто осатанели… Она, бедняжка, и отскочить не успела.

Графиня и на этот раз вся взволновалась, услышав про зайца.

— Послушайте, егерь! — ответила она. — Я знаю, во время судебного разбирательства нельзя обижаться, если одна сторона в глаза уличает другую во лжи. Но уж коли мы с вами не судимся больше, вы мне, без свидетелей, поверите, думаю, если я слово дам, что к тому несчастному случаю, к лошадям, которые кучера сбросили, никакой, совершенно никакой заяц не имел ну ни малейшего отношения. Иначе бы я ведь его хоть как-нибудь да увидела… Ведь увидела же я собаку, как она лошадям под копыта бросилась. Заяц только померещился моему суеверному кучеру, который уверен, что если заяц дорогу перебежит, значит, будет беда…

Тут графиня вдруг замолчала, почти в отчаянии, видя, как объездчик упрямо, убежденно трясет головой и говорит:

— Не так это было, ваше сиятельство! Потому что насчет зайца все чистая правда: иной заяц несчастье приносит. Вот и этот заяц такой был. Пятнистый. Об этом не только кучер говорит, а и другие! Я сам не видел, как тут все было, да и не посмел бы я в глаза вашему сиятельству говорить, что вы врете. Только я побожиться могу, да и не один я.

— Нет, это просто фантастика! — возмутилась графиня. — Чтобы люди, в наше-то время, верили в такую бессмысленную примету! Но объясните мне, очень вас прошу, откуда вы это берете, что тут вообще заяц замешан? Ведь если он и пробегал, то где-нибудь в стороне, и лошади его не испугались, тогда как собака… еще раз вам говорю…

Объездчика так распирало, что он непочтительно перебил графиню:

— Коли вы, ваше сиятельство, ни кучеру вашему, ни мне, ни всей деревне не верите, что в этом зайце бес прячется, или оборотень, или черт знает кто… и что он силой в деревню ворвался и слушает только деревенского дурачка и все понимает, как человек… так вы своими глазами в этом можете убедиться… Я раньше и сам не верил, что в животину лесную лукавый может вселиться… и порчу на людей напускать…

Графиня, конечно, улыбалась, слушая эти речи… И все-таки ее очень заинтриговал фанатизм объездчика. В этом его фанатизме она угадывала нечто совсем другое, чем то суеверие, которое тесно переплелось с происшествием, оказавшим на нее столь сильное действие.

Так что она с удовольствием и с вниманием слушала объездчика, который увлеченно толковал про своего зимнего квартиранта Гажи, старого деревенского свинаря, и про летнюю кухню, и про зайца, который зовется Паприкаш и умеет плясать… ну и так далее.

* * *

— Так ведите же меня к этому вашему полоумному пастуху. Мне ужасно все это интересно. Особенно заяц! Где он сейчас?

В ответ на просьбу графини объездчик оглядел местность.

— Сию минуту, ваше сиятельство!.. Сейчас рано, стадо еще далеко где-нибудь. Я так думаю, оно как раз около графского леса. Здесь напрямик надо идти, чтобы быстрее добраться. Только машину эту в такую даль с собой волочить — дело ой какое нелегкое».

— А вы что, сесть в нее не хотите? — спросила графиня.

— Как? Вы на ней поедете? Без дороги, прямо по пастбищу? — не поверил объездчик. — Разобьете только машину.

— Посмотрим, что выйдет. Садитесь-ка!

Объездчик забрался в коляску и вздохнул. Примерно так вздыхает человек, приготовившись отдать богу душу.

Пастбище сплошь заросло репейником, дурнишником, терном. Не говоря уж о кочках и ямах. Больше трясти могло разве что на проселочной дороге, где колея глубиной в полметра.

Графиня, махнув рукой на всякую осторожность, помчалась прямиком через пастбище. Мотоцикл, рыча и фыркая, прыгал, словно взбесившийся козел. Объездчик на всякий случай стиснул зубы, чтобы не поплатиться за эту прогулку собственным языком.

И все равно из него чуть душу не вытрясло, пока добрались они до деревенского стада.

Но самое грустное было не это. Если графиня тряслась затем, чтобы увидеть волшебного зайца-оборотня, то ужасную эту дорогу она проделала зря.

* * *

Когда Гажи с первым весенним солнышком от объездчика перебрался в летнюю свою резиденцию, в сторожку возле деревни, жизнь у него там стала совсем другая.

Дверей у сторожки вообще не было. И внутри — никакого укромного уголка. Например, печурки, куда Паприкаш, пока Гажи нет дома, мог бы забиться. Какое там!

Вот и приходилось Гажи, куда бы он ни направился, таскать зайца с собой, чтобы с ним ничего не случилось. Да это бы еще ничего!

Паприкаш был так предан Гажи, что за ним бы попрыгал на край света. Но ведь надо было оберегать его от бродячих собак, да и от котов посмелее, которые считали своим долгом кидаться на Паприкаша, едва только его увидят.

Короче говоря, Гажи сшил для косого специальный мешок и сажал в него зайца там, где было опасно.

Ну а на пастбище, пока Гажи стерег свиней, Паприкаш, ясное дело, что хотел, то и делал. Вел себя свободно.

Даже слишком свободно! До того свободно бродил Паприкаш по лугу, что иной раз на два-три часа, а то и на полдня пропадал с глаз. А Гажи и не тревожился насчет зайца. К тому времени, как стадо домой гнать, Паприкаш всегда сам находился.

Гажи, конечно, поругает чуть-чуть Паприкаша, будто мальчишку-неслуха. Шкурка у Паприкаша в грязи, в репьях. Гажи чистит его, оглаживает.

Порой бродячие собаки нападали на Паприкаша. Гажи их прогонял прочь.

А то еще… и это случалось все чаще и чаще… Гажи видел, что следом за Паприкашем прыгает похожий на того, дикий заяц. И никак не хотел тот заяц от Паприкаша отстать.

Гажи быстро догадался, в чем тут дело. А дело было в том, что Паприкаш оказался зайчихой и был как раз невестой на выданье. Появляющиеся же с ним косые были, конечно, ухажерами.

Гажи из деликатности не обращал внимания на эти увлечения Паприкаша, как и на другие его проделки.

Однако что факт, то факт: Паприкаш (или уж как его теперь звать: Паприкашиха, что ли?) даже своих ухажеров бросал ради Гажи.

Зато уж и Гажи любил своего Паприкаша так, как еще никого не любило человечье сердце. Ни за что в жизни он с ним не расстался бы. А у него уж просили продать зайца… и всерьез, и ради шутки…

Но к чему растравлять незажившую, кровоточащую рану?

Шлялся где-то Паприкаш, шлялся, да и не вернулся однажды… Что с ним стало, один бог знает…

Горько плакал Гажи по своему Паприкашу… И каждый день молил бога, чтобы вернул он ему своего посланца… Прямо в черную тоску впал Гажи из-за косого…

Но что делать: сгинул Паприкаш бесследно. Как раз за две недели до того дня, когда объездчик встретил на тракте графиню. И когда они совершили то безбожное путешествие на мотоцикле по целине, чтобы посмотреть на Паприкаша.

Вот какие дела!

* * *

— Так у тебя уже нету зайца? Старый ты, проклятый осел! Знал я, что ты его потеряешь тут со стадом! Чтоб тебя черти за это на вертеле жарили! — сердито кричал объездчик, размахивая своей палкой над бедным Гажи.

Дело в том, что к Паприкашу объездчик относился немного как к своей собственности. Ведь как-никак это его пес пригнал зайца к его летней кухне, куда тот, по свидетельству Гажи, таинственным образом проник через закрытую дверь.

— Да разве ж мне не жалко его? Разве я его не искал? Разве не ждал каждый божий день? — вертел Гажи в руках драную свою шапку, стоя перед объездчиком, и крупные слезы капали у него из глаз.

— А… — махнул на него рукой объездчик. — Пойди вот к барыне, расскажи ей, какой это был заяц. А то я вроде как ей все наврал.

Графиня остановилась со своим мотоциклом в сторонке.

Потому что истоптанное, изрытое свиньями пастбище было к тому же все в лужах. Да и вонь от свиней, если нюхать ее вблизи, не всем по вкусу.

Так что объездчик, все еще насупленный, направился вместе с Гажи к графине.

И вот стоят они перед ней. А графиня, будто в каком-то странном экстазе, глядит за их спины, на луг.

Объездчик смущенно откашливается и принимается объяснять барыне: дескать, заяц-то… он у Гажи… того…

Но графиня, не давая ему говорить, показывает куда-то:

— Ах, смотрите!.. Конечно же!.. Как интересно!..

Объездчик оборачивается — и вдруг рот его и глаза широко раскрываются, он стоит как остолбенелый.

Невдалеке от них спокойно, как ни в чем не бывало, скачет по травке, направляясь в их сторону, Паприкаш. Время от времени он останавливается, торчком поднимает уши, опять прижимает их. Садится на задние лапы, умывается. Снова делает пару скачков.

Сразу видно, держится он так не из страха. А из вежливости. Он ведь пришел к Гажи, к хозяину, а тот беседует с посторонними, и воспитанному зайцу в такой ситуации негоже встревать.

Но… смотрите-ка! Это еще что такое?

Ведь Паприкаш не один. Позади него прыгают, резвятся на травке еще четверо-пятеро крохотных, с детский кулак, зайчат.

Господи Иисусе! Да ведь Паприкаш-то семьей обзавелся!

Вот почему он на две недели покинул Гажи! Ему, то есть ей, предстояли материнские радости, и Паприкаш, из стыдливости или из осторожности, не хотел причинять хозяину лишних хлопот. Да и то сказать: где бы Гажи устроил его на это время?… Паприкаш предпочел найти себе какое-то надежное и укромное место, как делают другие зайчихи.

— Так ты вернулся ко мне? — кинулся к Паприкашу Гажи. — И детишек своих мне привел… А я, старый дурень, не верил, что ты меня больше всех любишь, даже больше, чем своих зайчат… О-о, о-о! Ну, иди ближе!.. Тут как раз посмотреть пришли на тебя… Мне уж влетело, что ты пропал!..

Гажи своим намотанным на кнутовище кнутом весело манил Паприкаша и хохотал во весь рот… Захохотал и объездчик… Захохотала следом за ними графиня… Хохотал весь луг, залитый солнечным светом раннего лета…

— Ну давай, покажи ее сиятельству, что умеет твой заяц!

И Гажи с Паприкашем послушно продемонстрировали все свои незамысловатые достижения.

— Поклонись, Паприкаш!.. Та-ак!.. Теперь попляши вприсядку! Хайя-хайя-тра-ла-ла! Хоп-хоп-хоп!..

Объездчик с торжествующим видом обернулся к графине:

— Ну что, может сделать такое зверь, если лукавый в него не вселился? Видели вы такое где-нибудь, ваше сиятельство? Видели?

А графиня и в самом деле забыла, что в ослепительном свете цирковых арен и душных варьете в больших городах она видела сотни куда более поразительных номеров, настоящие чудеса дрессировки, когда звери говорили, считали, отплясывали канкан, катались на велосипеде, курили сигары, играли в карты.

Графиня стояла в сиянии ласкового, но не палящего еще солнца, завороженная совсем иным чудом. В голове у нее всплывали слышанные или читанные в детстве мифы, легенды о святых старцах с незапятнанной, детской душой, к которым без страха приближались лесные звери и которые возглашали слова добра и милосердия птицам небесным… Казалось графине, что она видит сияющий нимб над седыми, редкими волосами старого, блаженно улыбающегося свинаря в лохмотьях.

— Скажите мне, милый дядюшка, чего бы вы хотели?… Чем я могу вам помочь? — спросила вдруг Гажи графиня.

Но Гажи лишь бессмысленно улыбался, глядя ей в глаза.

Потому что уже непривычное обращение это растрогало Гажи… Неловко было ему просить что-нибудь… Все желания, что приходили ему в голову, не простирались дальше десяти крейцеров на табак… Ну, может, двадцати…

Объездчик же, видя беспомощность Гажи, впервые в своей жизни ощутил, как жалость щиплет ему глаза, жалость и сочувствие к ближнему своему, к этому отвергнутому другими людьми нищему старику, которому бог не дал большого ума.

— Ваше сиятельство, — сказал он, повернувшись к графине. — Уж коли я говорю, что этот полоумный лучшей доли заслуживает, стало быть, оно так и есть! Он любое дело делает хорошо, вы мне поверьте, ваше сиятельство, я ведь его с детства знаю. И все равно вперед никогда не вылезет, такой уж он есть, простофиля то есть, все только улыбается и всем доволен. Его бы в имении где пристроить… Заслужил он, чтобы хоть на старости лет получше пожить: вон какая душа в нем, чистая добрая, он даже в звере лесном укротил лукавого…

* * *

Так оно и было дальше! Графиня сама увезла Гажи, вместе с нехитрым его барахлишком, в коляске своего мотоцикла. Паприкаш тоже прыгнул в коляску и сел там в ногах у Гажи. А объездчик кое-как собрал семью Паприкаша, рассыпавшуюся по лугу, и посадил их к матери.

И стал Гажи, по строжайшему наказу графини, одним из графских работников, уважаемым человеком. Служил он при свинарне, делая дело, к которому был приспособлен… И жил долго и счастливо, пока не помер.

Эпилог

Знаю я, такого вот Гажи никогда не считают достойным того, чтобы видеть в нем образец душевного благородства, миролюбия, жертвенности, справедливости, веселого и покладистого характера!.. Хотя я со всей ответственностью могу вас спросить: а почему, собственно говоря, не считают, если у него есть для этого все, что нужно?… Потому я и назвал, в назидание прочим, историю эту легендой…

1936

Об авторе

Енё Йожи Тершанский (1888–1969), выдающийся мастер венгерской прозы, известен у нас сравнительно мало. Может быть, свою роль здесь сыграло одно его качество, а именно органическая несовместимость писателя с любыми привычными рамками, будь то рамки идейно-художественных течений, жанровых форм или даже сугубо человеческих проявлений.

По свидетельствам современников, в своей жизни Тершанский меньше всего походил на писателя. Этот неунывающий, крепкий телом и духом человек, увенчанный литературными премиями, вечно что-то изобретал, мастерил, конструировал, был душою компании, играл на всех мыслимых инструментах (даже выступал в кабаре в роли куплетиста и музыкального клоуна!), дорожа этими своими талантами едва ли не больше, нежели многочисленными романами, рассказами и повестями, которые он писал как бы между прочим.

В начале века, когда в прозе преобладали символика и тонкий интеллектуализм, Тершанский, прибыв из провинции в Будапешт «в поисках заработка и, может быть, мировой славы», заявил о себе рассказами, сюжеты которых словно подсмотрены были в жизни. Причем в жизни людей, до этого и близко не подпускавшихся к порогу венгерский литературы — бродяг, мелких воришек, бедноты, — сущих парий тогдашнего общества. Необычность Тершанского состояла, однако, не в открытии новых героев как таковых (как-никак венгры знали уже и Диккенса, и Золя, и раннего Морица), а в той доверительной, без тени сентиментальности или обличительного пафоса интонации, с которой эти герои заговорили с читателями.

Мастерство безыскусного внешне повествования, равновесия идиллии и иронии, глубина всепонимающего, мудрого гуманизма — вот те качества, которые заставляют нас с увлечением и симпатией следить за перипетиями жизни героев Тершанского — таких, например, как бедняга Гажи, свинопас из «Легенды о заячьем паприкаше».

Поистине всенародную популярность и неувядающее признание принес Тершанскому цикл повестей под названием «Марци Какук». В этом цикле, написанном в 20 — 30-е годы, автор, ничуть не смущаясь ни жанровыми канонами века, ни фарисейскими представлениями о нравственности, создал оригинальнейший образец плутовского романа, в котором поведал о похождениях «профессионального бездельника» и «блистательного прохвоста», бродяги и жизнелюба Марци по кличке Кукушка, невольно разоблачающего ханжество «благородного» буржуазного общества.

С этим романом, выдержавшим в Венгрии уже полтора десятка изданий, нам, надеемся, еще предстоит познакомиться. Что касается предлагаемой читателю книги, то в нее кроме «Легенды о заячьем паприкаше» и обширной подборки, демонстрирующей мастерство Тершанского-новеллиста, включена также повесть «Приключения тележки», уже публиковавшаяся на русском языке. Несмотря на обманчивое, быть может, название, она — о трагических страницах истории, о времени, когда, по словам самого писателя, «кровь, ужасы, низменные инстинкты, позорные даже для животного, беспримерное вырождение Человеческого Духа властвовали над земным шаром». Но и здесь, повествуя о разгуле фашистского террора под занавес второй мировой войны, о том, что было им лично пережито в дни штурма Будапешта, Тершанский остается верен себе: в трагическом опыте он отыскивает зерна нелепого и смешного, доказывая, что, пока человечество сохраняет способность смеяться, дух его неистребим.

В. Середа

Примечания

1

До бесконечности (лат.) — прим. Переводчика.

(обратно)

Оглавление

Легенда о заячьем паприкаше

  Эпилог

Об авторе

*** Примечания ***