Сказки о русском слове [Сергей Иванович Котков] (fb2) читать онлайн

Сергей Котков Сказки о русском слове

Памяти младшего брата Анания, студента — историка по призванию, погибшего на фронте Великой Отечественной войны, посвящаю эти страницы

Введение

Замысел этой книжки навеян пожеланием А. М. Горького, с которым он обратился к писателю Л. Никулину.

«…Есть у меня к Вам вопрос, — писал Алексей Максимович, — который можно понять как деловое предложение. Почему-то мне кажется, что Вы могли бы написать одну весьма нужную книгу, это фактическую историю европейской культуры…

Зачем нужна такая книга?

Молодежь наша, вооруженная более или менее сносно теоретическим, марксистским освещением процесса развития культуры общечеловеческой, совершенно лишена представлений о том, как люди жили, о будничной жизни прошлого, о тех условиях древнего феодального городского быта, в которых, медленно и трудно, вырастал, воспитывался современный сложный человек — сложный и тогда, когда он безграмотен. Замок и город, церковь и еретики, цеха и торговцы и пр. и т. д. — вся мелкая, ежедневная борьба роста, вся история развития материальной, а также интеллектуальной культуры, все это нашей молодежи — неизвестно. Ее надобно вооружить фактами, ей необходимо знать историю творчества фактов. „Жизнь есть деяние“ — вот эпиграф книги».^[1]

Пожелание А. М. Горького современно и сегодня. Мы задаемся скромной целью — осветить отдельные «обыкновенные» факты истории русской культуры, и материальной и интеллектуальной, главным образом с той стороны, как отразились эти факты в истории языка. Естественно, книжка адресована не только молодежи, а всем, кто любит русское слово, его живую душу.

Сказка складка, а песня быль — говорят в народе. Действительно, в наше время сказкой называется повествовательное произведение устного народного творчества о вымышленных событиях. Но всегда ли было так? Заглянем в русскую старину. Когда-то под сказкой понимали вообще любое оказывание, а содержание того, о чем говорилось, могло быть и вымышленным, и действительным. Так называли, между прочим, и любые достоверные сведения — устные и письменные. Достоверные сведения из старинной письменности, книг старой печати, народных говоров и литературного языка и составят наше повествование о судьбах русского слова. Вот почему и дано этой книжке заглавие «Сказки о русском слове». Но прежде, чем о нем рассказывать, познакомимся с былой русской письменностью, где закрепленное в письме веками оно обитало.

Истоки письма, которым владели наши далекие предки, основу которого мы находим и в современном русском, теряются в глубине веков. Оно непосредственно восходит к письму, по преданию, связанному с именами славянских просветителей Кирилла (Константина Философа) и Мефодия, а также их учеников, деятельность которых протекала в IX в. Как сообщают древние источники, они «устроили» азбуку для славян и, применив ее, перевели для них богослужебные книги с греческого языка на одно из древних наречий южных славян. Язык этих переводов и известен как старославянский. Старое русское письмо ведет свое происхождение от одной из азбук старославянского, которая носит название кириллицы.

Самые ранние рукописи, дошедшие до нас из древней Руси, относятся к XI в. В основном это богослужебные книги (Остромирово евангелие 1056–1057 гг. и др.), списанные со старославянских. В обращении, кроме этого, находились и книги иного содержания. Таковы, например, Изборники Святослава 1073 и 1076 гг. Эти религиозно-нравоучительные сборники содержат также сведения из различных областей знания и житейского опыта. Язык старославянских книг и древнерусский были близки, поэтому наши предки могли понимать старославянский и в какой-то мере пользоваться им.

В первые века существования на Руси письменной культуры писали на пергамене — выделанной коже, по преимуществу телячьей. Помимо других грамотных людей, занимались этим искусные писцы книжного дела. Готовили их в монастырях и школах. Красивое, тщательное писание книг требовало большого труда и уменья. Например, упомянутое евангелие для посадника Остромира дьякон Григорий переписывал около семи месяцев. Окончание своей нелегкой работы мастера книжного дела иногда отмечали приписками, вроде, скажем, таких: «Радуется купець. в домъ свои пришедъ. а корабль в тихо пристанище пришедъ. якоже отрѣшится волъ от ярма, так писатель, книги кончавъ»^[2]. «Якоже радуеться женихъ о невѣстѣ. тако радуеться писець видя послѣдьнии листъ». Пергаменные книги были дороги. И все же их охотно приобретали и заказывали. Русские люди хорошо понимали пользу «учения книжного». Книги, по которым велось богослужение, использовались и для обучения грамоте. К чтению относились с уважением. Недаром в Изборнике 1076 г. говорится: «Добро есть… почитанье книжное», то есть чтение книг. В других произведениях того времени книги называют источником мудрости, сравнивают с глубиной морской, откуда выносят драгоценный жемчуг, а ум без книг уподобляется птице, лишенной крыльев. На пергамене излагались законы-так называемая «Русская правда», велись древнерусские летописи, переписка с иными странами и между русскими князьями, составлялись документы на владение землей, духовные завещания и т. п.

С развитием политических, социально-экономических и культурных связей в Русской земле, а также русских с иными странами возрастала потребность в письменном общении и применении более доступных материалов для письма. Такими материалами явились береста и бумага. На бересте писали не чернилами, а продавливали или процарапывали буквы острием. Береста в древней Руси служила для повседневного письменного общения, на ней писали и разнообразные документы. О широком употреблении ее для письма стало известно в результате открытия А. В. Арцнховским в 1951 г. новгородских берестяных грамот. Самые ранние из этих грамот принадлежат XI–XII вв. Сведений о русском письме на бумаге ранее XIV в. нет. Применение этого писчего материала отвечало возраставшим нуждам общения, развитию духовной культуры и, в частности, литературного языка. Многие памятники письменности, пергаменные оригиналы или списки которых почему-либо были утрачены, дошли до нас только потому, что в свое время неоднократно копировались, переписывались на бумаге. К кругу их, например, относится знаменитое «Слово о полку Игореве» — художественное произведение XII в.

В XVI в. на Руси возникло книгопечатание, первыми деятелями которого явились Иван Федоров и Петр Мстиславец. Это был коренной переворот в истории письменной культуры, одно из важнейших условий дальнейшего усовершенствования и обогащения русского литературного языка, а вместе с тем и его определяющей в то время народно-разговорной основы. Введение в начале XVIII в. Петром Первым гражданской азбуки знаменовало переход от старых форм письма и печати к современным.

Многовековая история русского письма дает нам картину постепенного изменения строя и состава тех начертаний, которые в нем применялись. Долгое время писали сплошь, не отделяя слова от слова. По начертанию букв, их связному или раздельному написанию, а также расположению их частей по отношению к линии строки выделяются три основные разновидности письма — устав. Полуустав и, наконец, скоропись. В общем в такой последовательности сменялись они на протяжении веков. Эта смена определялась распространением письменности и в конечном счете была обусловлена общественно-экономическим развитием Руси.

Устав, или уставное письмо, отличает пергаменные рукописи XI–XIV вв. Буквы в нем писались обыкновенно прямо, то есть без наклона, отдельно одна от другой, между ними соблюдалось более или менее одинаковое расстояние. Образующие их прямые линии и округления выводились правильно. Буквы обычно не выходили за верхнюю и нижнюю линию строки. Довольно заметные черты сходства с уставным письмом на пергамене обнаруживает письмо берестяных грамот.

Устав, XI в. (Изборник 1076 г., л. 191)

Полуустав, XVII в. (Псалтырь, 1640 г. — ГПБ, Кир. — Бел. № 18/23, л. 764 об.)

Скоропись, XVII в. (Сказка ельчанина Сидора Смыкова, написанная ельчанином Федоской Рудневым, о том, что в приход крымских татар и других воинских людей семья его, двор и гумно остались целы, а отогнан скот и потолочено в поле всякого хлеба три десятины. — ЦГАДА, Разр. приказ, Бел., стлб. 412, л. 764)

На XIV в. приходится зарождение полуустава. Буквы его более мелки, нежели уставные, при этом писались они и с наклоном. Расстояние между буквами могло быть неодинаковым. Образующие их прямые линии и округления выводились менее правильно. В полууставе в сравнении с уставом несколько увеличивается количество букв, выносимых из строки вверх, в междустрочное пространство.

Появление скорописи почти совпало с зарождением полуустава. Ею пользовались прежде всего в деловой письменности — при составлении разного рода документов и ведении записей практического характера, например хозяйственных и торговых, а также в личной переписке. Ранняя скоропись мало чем отличалась от полуустава, а затем, постепенно изменяясь, значительно отошла от него и, тем более, от устава. В XVII в. она уже господствовала, причем не только в деловых, но и в литературных текстах. Как показывает самое название, это «скорое», беглое, размашистое письмо. Вполне развитая скоропись имеет такие признаки: допускаются связные написания букв, употребляются различные начертания одной и той же буквы, нередко отдельные элементы букв выходят за пределы строки; наблюдается еще больше случаев написания букв между строк и сокращенных написаний слов.

Мы познакомились с некоторыми сторонами развития русского письма. Теперь попытаемся выяснить, в каком отношении к его развитию находятся судьбы русского слова.

Без письма совершенно немыслимо существование литературного языка. Письмо составляет необходимое условие его возникновения. Литературный язык в своей основе представляет собой не что иное, как усовершенствованную в письменном употреблении, обработанную народную речь. В процессе подобной обработки складываются свойственные литературному языку правила образования слов, изменения их при сочетании с другими и правила литературного произношения. Литературные правила, или нормы, во многом, естественно, совпадают с нормами устной народной речи, в том числе и диалектной, но имеют в отличие от нее и некоторые существенные особенности.

Постепенная замена пергамена бумагой в связи с возраставшими потребностями в письме и переход от устава к полууставу, а затем и скорописи способствовали распространению письма. Однако заметим, что распространению письма способствовал не только и не столько переход к бумаге и скорописи, сколько прежде всего процесс социально-экономического развития России. Да и смена материала для письма и смена разновидностей последнего в конечном счете были обусловлены именно этим развитием.

Социально-экономические изменения и изменения в области письма не проходили бесследно для истории слов. Одни слова из народно-разговорных возвышались до уровня литературных, другие, выпадая из литературного языка, либо вовсе предавались забвению, либо оставались только в говорах. Когда в материальный и духовный мир сменявших друг друга поколений входили новые предметы, явления и понятия, возникали или заимствовались, иногда вместе с предметами и понятиями, и новые слова для их обозначения. А когда какие-либо предметы, явления и понятия с течением времени уходили в прошлое, отмирали и их названия.

Некоторые слова русского языка являются общими для него и других славянских языков. Объясняется это общностью происхождения данных языков. Все они родственны между собой, однако не в равной степени и по признакам ближайшего родства делятся на три группы: восточнославянские языки — русский, украинский и белорусский; южнославянские — сербохорватский, словенский, болгарский и македонский; западнославянские — польский, чешский, словацкий, серболужицкий и полабский. Поэтому в ряде случаев рассказ о русском слове, естественно, будет рассказом о слове, знакомом и другим славянам, но в русских условиях пережившем особую судьбу.

Былые родственники

В наше время слова мешок и мех служат названиями предметов, которые не имеют ничего общего ни по внешнему виду и материалу, ни по назначению. Короче, по смыслу (семантике) данные слова различны. Да и самый облик их совпадает только в начальной части и форма множественного числа образуется неодинаково: мех-а, но мешк-и. Иначе говоря, здесь перед нами — разные предметы и разные слова. А между тем история их уводит нас к одному предмету и одному слову. Речь идет о мехе или шкуре животного и соответственном названии. Заметим, кстати, что в старину писали не мех, а мѣхъ; буква ѣ означала звук, отличный от е, а ъ — особый краткий гласный, довольно рано утратившийся. Наши предки шили из меха, помимо одежды и обуви, и такие вещи домашнего обихода, которые мы назвали бы мешками, кулями или мягкой тарой — вместилища, ёмкости для соли, зерна и других сыпучих веществ. По материалу, из которого они изготовлялись, ёмкости подобного рода тоже носили название мѣховъ. Мѣхъ — «шкура животного» и мѣхъ — «ёмкость, изготовленная из меха», полностью совпадая в звучании, являлись разными словами. Меховая тара с давних пор употреблялась у многих народов, и не только для сыпучих веществ, но также и для жидкостей, например вина. «Нельзя вливать новое вино в старые мехи», — гласит дошедшее до нас в составе евангельского текста из далеких времен выражение. Аналогичными ёмкостями у тюркских народов являлись кожаные бурдюки.

Когда на Руси упомянутые ёмкости делали из меха, слово мѣхъ, употребляемое в этом специальном значении, сохраняло живые смысловые связи с именем-тезкой, названием шкуры животного. Родство между именами-тезками поддерживалось и большей, нежели впоследствии, их грамматической общностью: форма множественного числа в обоих случаях образовывалась одинаково: мѣх-и. Ёмкость, изготовленная из меха, могла быть разных размеров. И если обычной являлся мѣхъ, малая получала название мѣшькъ — с уменьшительным суффиксом — ьк-, впоследствии в нашем языке приобревшем облик — ек- (мѣшекъ) и затем — ок- (в современном виде: мешок). Аналогичные факты в русском языке: дух — душок, пух — пушок, слух — слушок, стих— стишок и т. п.

Известен древний каламбур, такая игра слов: «Воронъ воронъ сорокъ сорокъ воз коз а мух мѣх»^[3]. Первое слово воронъ — старинное название числа, означает десять миллионов, а первое сорокъ — ёмкость вроде мешка (в него клали сорок шкурок пушного зверя, например соболя или белки, — набор на одну шубу). Из содержания ясно, что и слово мѣхъ служит названием ёмкости. С подобным значением слово мѣхъ встречаем и в старой пословице: «Шила в мѣху не утаить»^[4]. Теперь она звучит иначе: «Шила в мешке не утаишь». А Даль приводит добавление: «кончик наружу выйдет» (Даль, Слов.). У него же записаны пословицы: «Век изжить — не мех сшить»; «Пустого меха не поставишь» (Там же). В украинском и белорусском языках напоминание о старом названии мешка таится в одном из прилагательных: в соответствии с русским мешковатый «похожий на мешок, неуклюжий», в белорусском известно и мехаваты, то есть «меховатый», образованное от мех, а в украинских говорах — міхуватий: в украинском мех называется міх. Напоминает о старом названии мешка и белорусское мехавата. Приведем иллюстрацию из русского повествования, в которое попало это слово: «…мы… увидели человека, входящего в двери, во фраке серосветлого камлота, волосы у него закачены в пучок с полфунтом пудры, лет и росту средних, хорошо раскормленного, лица белокурого и не сухого, и собою красика. Он поклонился несколько меховато и с нерадением»^[5].

Ныне плохой портной не назовет свое произведение мешковатым, а его далекие предшественники, которым доводилось шить рубахи, понятно, меховые, так и называли их мешками, не видя в этом наименовании ничего предосудительного^[6]. Эти факты хорошо иллюстрируют и вековое развитие вещей, и изменения в отношении к ним людей, и сдвиги в семантике присвоенных данным вещам названий.

Мехи, о которых ведется речь, широко использовались в домашнем хозяйстве, в торговле и воинском обиходе, В них хранили и перевозили различные товары, продовольствие и военные припасы. Потребность в мехах была большая и мехи иногда употребляли немалые, наподобие кулей. Соли, читаем в монастырской книге XVII в., было куплено восемь мехов, «в них весом сто пят(ь)десят шесть пуд»^[7]. И невольно вспоминаются былинные мехи:

В русском переводе «Книги, зовомой Земледелател(ь)ная», то есть сельскохозяйственная, хотя в ней говорится и о врачевании, излагается любопытный способ хранения в мехах муки: «Мука же хранима бываетъ многое время и не вредится, егда разщепиши лучину сухую и положиши в ню малыя частицы в различная места меха»^[9]. В мехи обыкновенно ссыпали и пушечное зелье-порох. Летописец повествует, как русские юноши в бою под Казанью приползли подобно змеям и, «мѣхъ зелия пушечьного принесъше», подложили его под стену казанского острога (крепости) и зажгли острог, помазав серою и смолою (Каз. лет.). Известно: в одном из монастырей царю Алексею Михайловичу подносили хлебы и мехи с медом^[10]. В мехах небольшого размера хранили деньги и различного рода документы: «мѣхъ невеликъ а въ немъ… челобитные о всякихъ полковыхъ дѣлахъ»^[11].

С развитием русской экономики возрастала потребность в мягкой таре, удовлетворять которую изготовлением мехов становилось все труднее. Постепенно все более развивалось изготовление ее из других материалов — рогожи и холстины. А так как рогожные и холщевые ёмкости служили для тех же надобностей, что и кожаные мехи, и они назывались мехами. О рогожных мехах говорится, к примеру, в текстах начала XVII в.^[12] «Куплено холстовъ на кошули и на мѣхи» — записано в книге Дорогобужского монастыря в конце XVI в.^[13] «Куплено халъстины на мехи, — читаем в расходной воронежской книге 1657 г., — что на винакурнехъ солод носет»; там же сказано, что на мехи для солода куплено двадцать аршин «толстья» — простого, грубого холста (Ден. № 319, л. 33 об.). Дешевизна мехов из такого холста нашла отражение в старинной пословице: «Изжилъ вѣкъ за холщовой мѣхъ»^[14] — жил, трудился едва ли не даром. Холщевый міхъ одно время являлся столь обычным названием, что в Лекс. 1704 г. наряду с мѣшецъ и мѣшекъ встречаем мѣхъ холщевый. Шитые из менее прочного материала, нежели кожаные мехи, их рогожные и холщевые заменители, разумеется, не были большими, напоминающими былинные. Отличие их по размеру, ёмкости от богатырских кожаных собратьев, а по материалу — вообще от кожаных мехов привело со временем к закреплению за ними наименования мешки с последующей утратой этим словом значения уменьшительности. Утрата последнего объяснялась тем, что большие кожаные мехи выходили из употребления, а вне сравнения с ними мешки уже не считались малыми. В этих условиях явилась необходимость в новом, уменьшительном названии для небольшого мешка. Родилось слово мешочек. Слова мех, с одной стороны, и мешок, мешочек, с другой, некоторое время сосуществовали. Донские казаки, например, в челобитье своем писали, что им привезли однажды муку в мехах больших и малых, что многие мешочки были в осминку, а четвертные мешки были также «скудны»^[15].

Утрата словом мешок значения уменьшительности наглядно обнаруживается в тех случаях, когда названия мех и мешок употребляются безразлично, служат обозначением одной и той же вещи. В посвященной царю Василию Шуйскому «Воинской книге немецкой» упоминается крашенинный мех (из крашеного холста), а далее рекомендуется повесить этот «мешок з зельем»^[16]. В судебном деле читаем: казаков Урывского острога по дороге на мельницу ограбили — «взяли шеснатцат(ь) мешков», а в другом месте сказано: «и мехи взяли» (Прик., стлб. 1661, л. 121, 130).

Люди все более и более забывали о былом материальном родстве вещей, именуемых мешком и мехом (в качестве ёмкости и тем более в качестве шкуры животного), об одинаковом хозяйственном назначении мешка и меха (ёмкости). С этим связано и так называемое забвение внутренней формы слова, его строения, его структуры или, иначе говоря, того, что слово мешок образовано от мех. Забвение внутренней формы слова, или ее утрата, — явление языковое, однако в данном случае его реальные предпосылки, как можно было убедиться, — внеязыковые, лежат за пределами языка — в области материальной культуры и хозяйственной жизни народа.

Именно об именно

Слова, как и все в мире, бывают старыми и молодыми. Немало в нашем языке и относительно молодых слов. К разряду последних принадлежит и слово именно. В современном русском языке оно в одних случаях является частицей, в других — пояснительным союзом. Употребляемое как частица, оно усиливает, подчеркивает слово, к которому относится, или выделяет его: «Как хорошо, что вы приехали именно сегодня! — восклицала она, здороваясь с гостями» (Горький, Варенька Олесова). А в виде союза в смысле «то есть» оно помогает уточнению и раскрытию значений: «В этом отношении случилось даже одно очень важное для них обоих событие, именно встреча Кити с Вронским» (Л. Толстой). Если бы мы попытались раскрыть внутреннее строение этого слова или, как говорят в науке, его внутреннюю форму, мы, возможно, и угадали бы в нем какое-то отношение к имени, но отношение только внешнее — по звуковому, хотя и неполному, совпадению с последним. Смысловое родство соотносимых слов, родство по содержанию осталось бы нераскрытым А объясняется это тем, что в течение трех столетий значение слова именно существенно изменилось и родство его по смыслу с именем утратилось. Зато оно приобрело большую самостоятельность, и наш язык обогатился более тонким, нежели прежде, средством уточнения, а помимо того и усиления. Обитавшее ранее в одной деловой письменности, именно стало употребительно в устном культурном общении и в разных видах письменной речи, кроме, пожалуй, поэтической.

Посмотрим, как это происходило, как развивались функции слова, которые мы наблюдаем ныне. Слово имя — общеславянское, живет с незапамятных времен, а именно в памятниках письменности известно примерно с XVI в. Его родство с именем, происхождение от имени ясно обнаруживается в одной записи конца XVI в. В ней выражается сожаление, что русские люди, которые «храбрствовали» и побиты под Казанью, а также мученики Иван, Стефан и Петр в синодике (куда вносили имена умерших для поминовения в церкви) не написаны «и память имъ вѣчная именно не поется» (Каз. лет.). О прямой словообразовательной зависимости именно от имени говорят, к примеру, такие строки в письме конца XVII в.: «Посмотри в переписныхъ книгахъ… за Никитою Ивановым сыном Арцыбашевым дворовые люди по имяном за ним в усадище его в большем дворе написаны л(ь) и буде написаны хто имены выпиши именно все» (ГПБ, ф. 164, № 62). Отголосок далекой старины слышим мы в причитании, которое жило на Севере. Мать, оплакивая сына, обращается к попам:

Легко заметить, что именно значит «поименно», то есть «по именам», а также и «по имени». Образования вроде именно были тогда довольно обычны. Например, выезжать на войну феодалам полагалось конно, людно и оружно — со своими конями, людьми и оружием.

Поименная запись являлась точной и потому записанным именно со временем стали называть вообще все точно записанное, вплоть до того, что могло быть выражено словосочетанием и даже предложением. Это было вполне естественно, так как нередко в одном ряду с названными именно упоминались предметы и понятия, явления и события, для наименования которых имени было недостаточно, а требовалось словосочетание или предложение. Вот пример употребления именно в этом, более широком плане. Иван Грозный был в обиде на шведского короля Иоанна, потому что тот писал свое имя «наперед» имени русского царя. Предлагая Иоанну привести доказательства своего высокого достоинства, Иван Грозный писал: «а сказываешь отца своего вотчину Свейскую землю, и ты б нам известил, чей сын отец твой Густав и как деда твоего имянем звали, и на королевстве был ли, и с которыми государи братство ему и дружба была, укажи нам то имянно, и грамоты пришли, и мы по тому уразумеем»^[18].

Как видим, Грозный предлагал Иоанну, который называл своей вотчиной, иначе говоря, наследственным владением Свейскую, или Шведскую, землю, указать не только имя деда, что было бы в самом деле именно, но и был ли тот на королевстве, что сделать именно невозможно, а можно лишь с помощью глагола.

Когда именно записывали имена, например собственные имена людей, сохранялась прочная, живая связь между этими словами. При именной записи предметов эта связь не прерывалась, поскольку и название предмета — имя. Однако не все в мире действительности, как было уже сказано, поддавалось именному обозначению, обозначению просто именем. Некоторые предметы и понятия, а также явления и события обозначались описательно — посредством целых выражений. Употребление в одном ряду обозначений того и другого рода ослабляло родственные связи между словом имя и производным именно и вело к углублению и расширению иных связей — между образованием именно и обозначениями-выражениями. Вследствие этого слово именно все более и более утрачивало значение «поименно» и наполнялось новым содержанием: «достоверно, точно, подлинно». Первоначальное и более позднее, не связанное с записью имен употребление слова именно или, иначе, имянно уживалось в нашем языке довольно долгое время, до XVIII в. Вот, например, что полагалось, помимо иных дипломатических поручений, сделать имянно Савве Сандыреву, подьячему Посольского приказа, посланному с царскими грамотами в Польшу в 1684 г.: написать имянно имена сенаторов и высоких чиновников, которые будут присутствовать во время его приемов польским королем, а также имянно проведать, намерен ли французский король помогать в войне римскому цесарю, а если не намерен, — почему^[19]. Во втором случае имянно и означает, собственно говоря, «достоверно, точно, подлинно». По мере того как в слове именно развивалась подобная семантика, оно начинало сочетаться все с большим и большим кругом глаголов. Прежде оно обыкновенно выступало с глаголом писать и производными от него, у Грозного в ладу с глаголом указать, а в наказе Савве Сандыреву и с глаголом проведать.

Употребляемое в смысле «точно, подлинно», образование именно приобрело и обычное ныне значение «как раз». Семантика слова развивалась и в другом направлении. Когда являлась необходимость в точном перечислении чего-нибудь, обобщенно уже названного, прибегали также к именно. В этих случаях данное слово означало не просто «поименно», а равнялось по смыслу выражениям иными словами (именами) или иначе говоря и, затем, пояснительному союзу то есть. Такая семантика слова именно — явление заведомо не раннее, но и не последнего столетия. В указе петровского времени о «строении светлиц и изб» на дороге «по случаю шествия государя», где мог бы он останавливаться, звучит, например, повеление: «чтоб в тех избах была чистота, и гаду, а именно: тараканов и сверчков не было б»^[20].

Родившись наречием узкого значения (только «поименно»), слово именно с течением времени, как можно было видеть, становилось все более и более ёмким в семантическом отношении, а вместе с тем, естественно, и более отвлеченным: совмещение в слове ряда значений ослабляло их определенность. А наделенное отвлеченным значением слово в определенных условиях становилось не только пояснительным союзом, но и усилительно-выделительной частицей. Подобная «служба» слова именно — явление тоже не особенно новое. К эпохе Пушкина это явление уже вполне сложилось: «Он имел именно тот ум, который нравится женщинам» (Пушкин, Метель); Гринев приказывал отписать о сыне: «…да в какое именно место он ранен и хорошо ли его залечили» (Пушкин, Капитанская дочка). Все современные значения именно у Пушкина находим.

Такова краткая история именно. Она хорошо показывает, что развитие отвлеченности в слове не только не обедняет его, но делает более совершенным, более гибким средством общения.

Почему не все чистое называется опрятным

В исторической жизни языка иногда бывает так: значения отдельных слов со временем сближаются, совпадают, становятся тождественными. Слова, различающиеся по звучанию, но тождественные или близкие по значению, образуют синонимические ряды (от греч. synonymos «одноименный»), например: глаза, очи; отважный, смелый, храбрый; вернуть, возвратить, воротить; и т. д. В современном русском языке в синонимических отношениях находятся и прилагательные опрятный и чистый. Опрятный объясняется так: «чистый, аккуратный; тщательно прибранный» (Слов. Акад., VIII, 1959). Семантическая общность этих образований все же не беспредельна. Если чистую комнату называют и опрятной, то чистую воду — нет. Воротничок — и чистый и опрятный, а глаза — только чистые. На первый взгляд подобные факты — «капризы» языка. Однако история слова опрятный раскрывает их правомерность. Воссоздать ее помогают нам памятники письменности и материалы народных говоров.

Оказывается, прежде в русском языке был употребителен глагол опрятывать, семантически более или менее близкий к убирать и хоронить. Приведем один пример. Писцы, посланные в Соль Вычегодскую в 1645 г., получили указание: хлеб в деревнях, отписываемых «на государя» за ослушание их обитателей, «велѣть пожать и съ поль опрятать и обмолотить»^[21]. Власти города Борисоглебова просили прислать «для хлѣбного опряту (уборки хлеба. — С. К.) ратных людей»^[22]. И в русских народных говорах с опрятывать связывалось значение «у(при)бирать, класть и ставить все и на свое место» (Даль, Слов.) Опрятывали — убирали, хоронили хлеб, опрятывали и умерших. Напомним несколько строк из Никоновской летописи. Получив известие о смерти матери, князь Константин Всеволодович, «возрыдавъ и возплакавъ, рече: „увы мнѣ! Каковаго богатства лишихся, яко не опрятавъ рукама святое тѣло матере своеа, и гробу не предахъ“»^[23].

С погребением было связано обмывание и одевание покойника, а поэтому опрятывать стало означать не только «погребать», но и «обмывать» и «одевать». Еще в минувшем столетии в народной речи опрятывать (сов. вид опрятать) употреблялось в смысле «хоронить покойника, обмыть, одеть его и погребсти» (Даль, Слов.). А обмытый, одетый, естественно, получал название опрятного. Разумеется, кроме похорон, могли быть и другие случаи, когда опрятывание чего-либо сопровождалось приведением его в чистое, прибранное состояние. Краткая форма опрятно в необычном как будто значении — «скромно» внесена в Лексикон славеноросский, составленный П. Берындой в XVII в. Но, в сущности, такое значение являлось вполне оправданным: опрятывание чего-либо, скажем, непрочного, хрупкого, и особенно опрятывание тайное, например каких-либо ценностей, производилось осторожно, осмотрительно. А от понятий «осторожно», «осмотрительно» до «скромно» — один шаг. Отголоском этого последнего значения явилось толкование слова опрятно в Лекс. 1704 г.: «уборно, чинно или стройно». В XVII в. бытовало и опрятство в смысле «осторожность», «скромность». Протопоп Аввакум рассказывал: «И виде меня печал(ь)на, протопопица моя приступи ко мне со опрятъством, и рече ми: „что, господине, опечалился еси“»^[24]. Впоследствии, утратив эти значения, опрятство некоторое время прозябало в литературном языке, но исключительно в виде синонима к образованию опрятность (Слов. 1847). Видимо, о таком опрятстве и поется в песне, относимой к 1780 г.:

В дополнение к сказанному заметим: опрятанное было опряткой. Сельский поп жаловался: «хлѣба на дорогу възят(ь) нечава каторая была опрятка (запас хлеба. — С. К.) и тое проѣлъ» (Источн. XVII — нач. XVIII в., 124).

Отметим и несколько особое употребление глагола опрятывать — опрятатъ: «Опрятатъ битое животное, обеловать, освежевать; снять шкуру, выпотрошить, обмыть» (Даль, Слов.). О том, что оно не новое, узнаем из повести о Ерше — сатирического произведения XVII в.

Ерша опрятывали — «разделывали» для варки.

Как видим, появление слова опрятный не было одиноким. Ему сопутствовало, по данным памятников, появление других образований, входивших в состав того же самого словопроизводного гнезда. К нашему времени в литературном языке остались только опрятный, — ая, -ое, опрятно и опрятность. Очевидно, эти слова обладают такими смысловыми оттенками, которые не свойственны их синонимам чистый, — ая, -ое, чисто и чистота. В противном случае они оказались бы излишними и вышли из употребления. В чем же их семантическое своеобразие в сравнении с перечисленными ближайшими синонимами? Вернемся к глаголу опрятывать. Выражаемое им действие по отношению к тому, что опрятывали, являлось только внешним, так сказать, поверхностным. Это сказалось и в прилагательном опрятный, и в производном от него образовании опрятность. Опрятный — не вообще чистый, и внутренне и внешне, а только по наружности, по внешности, на лицо. Опрятность означала состояние лишь поверхностное. Можно думать, что еще в XVIII столетии синонимические связи имен прилагательных чистый и опрятный были слабыми. Полагаем, их синонимическое сближение только намечалось. В «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищев, например, писал: «Будьте опрятны в одежде вашей; тело содержите в чистоте, ибо чистота служит ко здравию, а неопрятность и смрадность тела нередко отверзает неприметную стезю к гнусным порокам». Представление об опрятности в этом случае связано только с одеждой, с наружным видом человека, точнее, с его «прибранностью», а представление о чистоте — с таким его состоянием, которое внешним образом могло быть и не выражено. В инструкции 1766 г. полковнику конного полка предписывалось: «…разодранной обуви и мундира конечно же не терпеть, и приучать рядовых, чтобы они сами опрятность за необходимую должность почитали»^[27]. Любопытный пример из казенного наставления того же времени: «Кормилиц выбирать, сколько возможно, здоровых, добронравных, без притворства веселых, имеющих десны алые, зубы белые, чистоплотных, опрятных и проворных, а рыжеволосые исключаются»^[28]. Как видим, отдельно говорится об опрятных и чистоплотных. Итак, в не столь отдаленное время обозначение, с одной стороны, внутренней, а с другой, поверхностной чистоты на почве русского языка заметно отличалось. Нечто подобное встречаем и в украинском языке.

В украинском языке прилагательное чистий обладает значениями «чистый» и «прозрачный», «подлинный» и «истинный», а в соответствии с русским прилагательным опрятный употребляются охайний, чепурний, и кукібний, способные, впрочем, выражать и значения «чистый», «чистоплотный». Выражая значение «опрятный», прилагательные охайний, чепурнйй и кукібний характеризуют и некоторые другие, исключительно внешние особенности человека, которые сводятся, собственно говоря, к его внешней прибранности: охайний — «порядливый (подтянутый), подобранный»; чепурний — «аккуратный, красивый, нарядный, щеголеватый, щегольской». Кухібний означает «бережливый» и «рачительный», а затем — «старательный» и «приятный на вид». Основанием и этих характеристик во многих случаях мог явиться наружный, внешний вид человека, например, в опрятной, аккуратно носимой одежде.

В белорусском значение «опрятный» выражают ахайны и чысты.

Особенности происхождения слов опрятный и опрятность надолго определили их судьбу, их семантические способности. Исходная связанность этих образований с обозначением именно прибранности, внешней чистоты ограничивает возможности их употребления в переносном значении. Приведем редкостный случай употребления в подобном значении наречия опрятно: «Исполнили музыку мою довольно опрятно, но пьеса не удалась и выдержала только три представления» (М. Глинка, Записки). В сравнении с опрятный и опрятность образования чистый и чистота обладают более широкими возможностями. Они привлекаются для обозначения, помимо наружной, внешней, и глубокой, внутренней чистоты, иными словами, чистоты по сути, по содержанию. Поэтому чистым можно назвать не только лицо или стекло, а и то, что внешним обликом вообще не обладает: совесть, помыслы, душу. Так, П. П. Вершигора назвал свое произведение о героях Великой Отечественной войны «Люди с чистой совестью».

Итак, употребление слов опрятный или чистый, опрятность или чистота подчинено известному правилу, или известной норме, которая никем не устанавливалась, а сложилась исторически. Становится ясным, почему далеко не все чистое именуется опрятным. Получивший свое начало три столетия назад процесс семантического сближения слов чистый и опрятный и производных образований и поныне не завершен, да и вряд ли будет завершен, так как язык всегда нуждается в сохранении и развитии смысловых и стилистических оттенков. В современной материальной и духовной культуре в связи с ее усложнением необходимость в детальном обозначении качественных различий, в том числе и характера чистоты, становится все более существенной.

Приспешник приспешнику рознь

Соучастник в дурном, неблаговидном деле называется ныне приспешником. О приспешниках говорят с презрением, справедливо их осуждают. А старинная письменность знакомит нас с приспешниками иного рода — мастерами доброго дела.

В минувшем веке упоминания о них встречались в народных говорах. Слово приспешник было не одиноко. Бытовали и другие слова того же самого корня и семантического круга. Обратимся к народной речи. Вспомним известную пословицу «На чужой каравай рта не разевай, а пораньше вставай, да свой затирай (затевай)». В курском селе Первое Скородное мы слышали несколько иное: «На чужой каравай рот не разевай, а пораньше вставай, да себе приспевай». Значение глагола приспевай в составе этой пословицы проясняет первоначальный смысл образования приспешник, хотя оно к глаголу непосредственно и не восходит. В Словаре Даля приспевать, приспеть объясняется, между прочим, так: «приготовить, припасти; добыть; изладить, сделать», а кроме того, «сварить, изжарить, испечь, доспеть, изготовить кушанье». В орловских говорах, как нам известно, приспевать означает «приготовлять, запасать что-либо на зиму». В этих говорах в употреблении было и слово приспех «приготовление», «запас хозяйственный», а в курских отмечалось и приспятье «припасы», «приготовление»^[29].

Место, где готовили приспех, естественно, называлось приспешным. В Словаре Даля находим слова приспешная, приспешня «кухня, поварня, стряпная». В рассказе писателя-орловца: «Весь домик Ионы Пизонского, к которому пришла Ксюша, состоял из одной крошечной горенки и еще меньшей приспешной» (Лесков, Котин доилец и Платонида). Человек, который готовил приспех, каким являлось и кушанье, считался приспешным мастером, почему и назывался приспешником. В качестве старинных названий слова приспешник и приспешница Даль приводит с такими значениями: «повар, повариха, кухарь, кухарка, стряпуха; хлебник, пекарь, пирожник». Приспешничать, по Далю, означало «стряпать, кухарить, поварить, готовить кушанье», а приспешничество — «поваренное искусство, кухонная стряпня». Некоторые из упомянутых слов всего сто лет назад являлись и литературными. В Словаре 1847 г. в ряду литературных приводятся слова приспешная «пирожня», приспешник «умеющий готовить хлебенное; пекарь, пирожник», приспешница «умеющая готовить хлебенное; пекарка, пирожница», приспешничать «заниматься приготовлением хлебенного».

Все эти факты, вне сомнения, — отложившиеся в русском языке пережитки далекого прошлого. Оно оживает перед нами в памятниках письменности. Глаголы приспевать, приспеть и другие слова того же корня и семантического круга были когда-то вполне обыденными, привычными в русском языке, народном и литературном. Вот хозяйственные записи XVII в.: приспешника старца Феофана вознаградили полуполтиной за то, что он приспевал «рыбные яди» для патриарха «по гречески», «отпущено…приспешником, которые стоят у кушанья, пиво»; «поваров и приспешников поили… пивом и медом довольно»^[30]. «А у поваровъ бы и у хлѣбниковъ, — говорится в Домострое, — у всяких приспѣшниковъ была бы вся порядня и котлы и сковороды и горьшки». Приспѣхи встречаем в поучении Домостроя, обращенном к знатной госпоже: «И всякие пироги и всякие блины и всякие каши и кисели и всякие приспѣхи печи и варити все бы сама государыня умѣла, ино умѣетъ и слуг научити, и все сама знает». В исторической песне о Гришке Расстриге последний кричит поварам-приспешникам:

Менее, чем приспевать, приспеть в смысле «готовить, сготовить кушанье», употреблялось доспевать, доспеть, отмеченное в Словаре Даля с целой гаммой значений: «поспевать, дозревать, доходить… сделать, сработать, устроить, изготовить, смастерить, состряпать; добывать, доставать». «Поводись ты со людьми со таможенными, — поучало Садко Ильмень-озеро. — А и только про их ты обед доспей…»^[32]. Забавное для современного читателя употребление глагола доспеть встречаем в любовных грамотках XVII в., писанных подьячим из Тотьмы Арефой Малевинским. Умоляя сестру дьякона Анницу выйти на тайное свидание, повеса горько сетовал: «Ты надо мною насмеялась вечер и не вышла, я ждал долъго доспела ты надо мною хорошо»^[33]. Укоризна «доспела ты надо мною хорошо» ныне звучала бы приблизительно так: «Хорошо же ты со мною сделала!» «Доспела ты меня, — сокрушался соблазнитель, — на всякой час слезами не могу терпит(ь)»^[34]. В этом случае вместо доспела в переводе на современный лад появилось бы допекла, воспринимаемое лишь в шутливом плане. Доспеть — кого-либо «допечь» в прямом значении невозможно. Употребляемый так глагол доспеть имел переносное значение. В народной песне, записанной в конце XVII в., задорно обыгрывается доспех «кушанье, угощенье»:

Слово доспех в данном значении не получило заметного распространения и вследствие наличия синонима приспех — иного слова с той же семантикой, и вследствие существования в языке омонима доспех «вооружение воина». И то и другое обстоятельство в какой-то степени затрудняло употребление слова доспех в упомянутом значении. Гораздо ранее, чем приспех, оно утратилось, не оставив потомков, если не считать слова доспешник «работник, ремесленник, искусник, мастер» (Даль, Слов.), которое тоже в конечном счете не удержалось в языке. И слова с приставкой при- выпадали из обихода. Усложнение кулинарной специальности и появление новых средств обозначения связанных с ней понятий и предметов приводили к вытеснению старинных слов вроде приспевать, приспех, приспешный, приспешник и т. п. Однако название приспешник, вытесненное из кулинарии, обрело новую семантику и осталось в языке. История его семантического преобразования и составит дальнейший рассказ. Преобразование было обусловлено не только изменениями в языке, но и такими причинами, которые лежат за его пределами.

Так как в глаголе приспевать уживалось несколько значений, образования приспешник и приспешница могли быть неоднозначными или по меньшей мере таили в себе вероятность развития нескольких значений. Между прочим, и как названия людей, которые варили и пекли, слова приспешник и приспешница, употребляемые в разных условиях, не имели вполне одинакового значения. В одних условиях они являлись наименованием людей по профессии, а в других — по домашнему занятию. В старину в большой крестьянской семье приспешницей звали любую женщину, постоянно или в очередь с другими приготовлявшую пищу для семьи. О прилежной дочке пелось:

Словом, в названии приспешник (а также и приспешница) таились задатки полисемии, или многозначности. А это вело к распространению наименования приспешники на людей, непосредственно связанных с теми, кто в барском доме варил и пек, — на прислугу у барского стола (у простого народа прислуги не было), на всю столовую челядь, а потом вообще на барскую прислугу, на любого барского работника. Именование приспешниками работников намечалось еще в XVII в., а может быть, и раньше. В старинной росписи расходов читаем, например: «Приспешнику, что он делал в колодезь, что у патриарша двора, у задних ворот, трубу насосную для воды к каменному церковному строению, за дело ему рубль»^[37]. Изменения в судьбе слова приспешник определялись и другими обстоятельствами. Применение его иногда ограничивалось употреблением синонима повар, образования давнего в русском языке и при этом однозначного, почему и более приемлемого, а также использованием в ряде случаев названий пекарь, пирожник, кухарь. С появлением в быту богатых людей европеизированной кухни вошли в обиход иностранные названия вроде кухмистер, кулинар, кондитер и т. п. Помните, небезызвестный Сучок из тургеневского рассказа «Льгов» служил у барыни в поварах, а затем в кофишенки попал — имел какое-то отношение к кофе: «при буфете состоял».

Нужда в употреблении слова приспешник на кухне все более отпадала. Зато укреплялись в нем значения «слуга вообще», «помощник». Его развитие в этом направлении — явление сравнительно новое. Еще в середине минувшего века слово приспешник толковали так: «1) Умеющий готовить хлебенное; пекарь, пирожник. 2) Подготовщик, помощник при каком-либо производстве, подготовляющий материал, или занимающийся начальною работою. Лаборант есть приспешник химика, производящий опыты под его руководством» (Слов. 1847). В художественной литературе XIX в. слово приспешник во втором значении употреблялось довольно свободно. [Художник] «…расположился ожидать терпеливо, пока не раздались, наконец, позади его шаги парня в синей рубахе, его приспешника, натурщика, краскотерщика и выметателя полов» (Гоголь, Портрет); «В его доме он не приспешник, не мелкий приказчик, а доверенное лицо». (Боборыкин, Перевал); [Домна Платоновна: ] «…хорошо этими любвями заниматься у кого есть приспешники да доспешники, а как я одна, и постоянно я отягощаюсь, и постоянно веду жизнь прекратительную, так мне это совсем даже и не на уме и некстати» (Лесков, Воительница).

Однако называние приспешником любого слуги или помощника пошло вскоре на убыль. И это неудивительно. Для общего нейтрального их наименования оказалось вполне достаточно иных лексических средств. К тому же обусловленное промышленным подъемом и дальнейшим развитием специализации формирование названий лиц по профессии вообще ограничивало возможности применения слова приспешник в качестве общего их названия: многие из этих профессий становились наемными, «свободными», переставали быть характерными для столовой и другой прислуги, профессиями барской челяди, или были вообще несвойственны, вроде фабрично-заводских. И слово приспешник, исторически связанное с называнием в условиях феодального строя людей главным образом лично зависимых — дворовой прислуги, челядинцев, а то и приживальщиков, получило в этих новых условиях эмоционально окрашенное значение, превратилось из названия слуги или вообще помощника в название угодливого прислужника в дурном, неблаговидном деле. Теперь оно в одной компании с такими порицательными словами, как прислужник, прихлебатель, прихвостень. Глубоко верно замечание М. М. Покровского: «…нужно искать первоначальную причину изменения значений слов в соответствующем изменении условий жизни и в реальном окружении, в которых находятся данные предметы и люди»^[38].

Итак, в истории слова приспешник мы наблюдаем расширение («слуга повар или пекарь» — > «слуга вообще, помощник»), а затем, уже на новой основе, сужение его значения («слуга вообще, помощник» — «слуга в дурном, неблаговидном деле»). С названием приспешник случилось то, что нередко бывает в языке: слово обрело вторую жизнь, бытует в новом значении, но уже не в виде нейтрального, а с отрицательной оценкой. Оболочка слова осталась прежней, а содержание стало иным — родилось новое слово. Описанное нами лишь в общих чертах изменение семантики слова приспешник было в действительности более сложным, зависело не только от обстоятельств, более или менее очевидных, о которых уже сказано, но и менее очевидных, о которых можно лишь догадываться.

Несколько слов об одном из таких вероятных обстоятельств. К устаревшему слову у людей устанавливается особое отношение, как к чему-то старомодному, не отвечающему духу времени, и потому иногда окрашенное эмоцией нерасположения — от снисходительно-иронической до явно пренебрежительной. Это, по-видимому, может благоприятствовать применению слова подобного рода в качестве названия, обозначения такого предмета или понятия, к которому в обществе сложилось неодобрительное отношение.

Все элементы, все звенья языка неразрывно связаны, взаимодействуют. Именно этим и образуется строй языка его система. Поэтому неудивительно, что утрата словом определенного значения при сохранении в жизни соответственного предмета или понятия влечет за собой усиление или развитие этого значения в другом слове, в другом элементе системы языка. Угасанию в глаголе приспевать старинного «поваренного» значения сопутствовало развитие нового, восполняющего эту утрату значения в ином глаголе — стряпать. В ранней русской письменности стряпать значило «медлить», «работать, занимать должность», «улаживать дело». Слово стряпчий означало должность при великокняжеском дворе. Еще в XIX в. чиновников по судебным делам именовали стряпчими. В современном русском языке слово стряпать имеет значение «готовить пищу, кушанье», которое вместе с иными жило в нем со времен Домостроя.

Об одном «городском» слове

Слово дворник является главным образом «городским». Можно было бы полагать, что оно вообще недавнее, появилось вместе с развитием современных городов. Однако это слово глубоко историческое. Памятникам древнерусской письменности оно знакомо с XV в. Образование его прозрачно — от прилагательного дворный, а последнее — производное от существительного двор. Последуем за дворником по памятникам письменности. В духовной грамоте — завещании — Панкратия Ченея, написанной в 1482 г., упоминается дворник Савва: «Дати ми Саве дворнику две гривны»^[39]. О дворниках читаем и в жалованной грамоте примерно той же давности, данной Троице-Сергиеву монастырю. Монастырю принадлежал в Угличе двор, а в нем обитали дворники. Наместники, говорилось в грамоте, «дворников не судят ни в чем… а ведает и судит тех их дворников прилуцкой посел(ь)ской» (управитель вотчины. — С. К.)^[40]. Неясное в этих записях значение слова дворник раскрывается в других памятниках письменности. Прежде всего устанавливается: у крестьян дворников не было, они имелись только у состоятельных людей и во дворах, устроенных церковными и светскими властями. Упоминаются дворники, которые были в осадных дворах крепостников. Осадные дворы сооружались в городах. В них во время военной опасности укрывались с чадами и домочадцами владельцы поместий и вотчин, в обычное время обитавшие в своих деревенских владениях. Дворников, далее, встречаем в загородных дворах, принадлежавших московской знати и иным крепостникам, где бывали, скажем, охотничьи и другие увеселения. Свои дворы по городам и селениям ставили монастыри и держали в них дворников, как в том же самом Угличе. Обыкновенно это делалось там, где их торговая и хозяйственная деятельность становилась регулярной. Имелись также дворники на монастырских скотных дворах. Сидели они и на рыбных и ямских дворах. В их ведении находились загородные огороды. Встречаем их на гостиных дворах, где останавливались купцы, по-старинному гости, а кроме того, и на съезжих дворах. Словом, на любом некрестьянском дворе жилого или хозяйственного назначения ставились дворники.

В соответствии с разнообразием этих дворов разнообразны были и занятия и обязанности дворников. Последние являлись скорее домоправителями, а не дворниками в современном смысле. Вот какими, например, делами занимались тогда дворники: «… на Колмогорском посаде есть двор, для монастырьского приезду, а на дворе держат дворников для дворового обереганья, а по усольям держат для соляного промысла»^[41]; в разрядной книге 1617 г. читаем: «А сделати в Новегороде гостин двор, чтоб гости приезжая мимо тово двора нигде не ставились. . а еству и питье всякое на тех дворех держати для заморских немец для торговых людей дворником тех дворов»^[42]. На них возлагалось и наблюдение за тем, как приезжие торговые люди выполняют правительственные установления. «А станет торговати на торгу, а не у дворников, — гласила таможенная грамота 1551 г., — а не послушает дворников, а не поедет к ним со многим товаром на гостин двор стояти, и дворником тех приезжих людей с товаром за наместничим приставом (при помощи пристава. — С. К.) ставити у собя на гостине дворе»^[43]. Выходит, триста лет назад они не только оберегали дворы, но и занимались промыслом, и выполняли роль содержателей своего рода гостиниц, и следили за исполнением распоряжений центральной власти. Для многих из них дворничество являлось не основным, а дополнительным занятием. Например, в Туле в XVI в. осадными дворами уездных дворян и детей боярских ведали в качестве дворников многие ремесленники. В числе их были иконник, кожевник, мельник, мясник, портной мастер, плотник, сапожник, скорняк, хлебник и даже скоморох. Этот факт свидетельствует о том, что дворничество в ту пору не было чем-то вроде современной профессии дворника. Дворничали обыкновенно по найму, гостиные дворы сдавались и на откуп.

Слово дворник было ёмким — обозначало самых разнородных по своим занятиям дворников, почему и назревала необходимость в различении их по группам, выполнявшим более или менее однородные обязанности. Это стало возможным в связи с обновлением административной терминологии, которое сопутствовало изменениям в различных областях жизни в XVIII в. и позднее. Скажем, почтовый стан, именовавшийся прежде ямом, сменялся почтовой станцией, и ямской дворник уступал место станционному смотрителю. В других случаях дворники заменялись управителями и т. д. Заметим кстати: название управитель было известно и ранее, но имело другие значения: «вождь, направитель» (о боге), «кормчий», «возница». Постепенному закреплению слова дворник за более определенным кругом лиц способствовало и другое обстоятельство: с отнесением границ государства от центральных районов России и устранением в них военной опасности, а также с иной организацией армии отпадала необходимость в осадных дворах и соответственной группе дворников. В результате этих перемен круг лиц, называемых дворниками, сузился до двух групп — владельцев, или содержателей, постоялых дворов и работников, которые охраняли дома и держали их в чистоте.

В первом значении слово дворник не отмечено в словарях литературного языка первой половины XIX в. (Слов. Акад. 1809; Слов. 1847), но было обычным в художественной литературе этого столетия: «В городе у разнощика был издавна знакомый дворник, или содержатель постоялого двора» (Даль, Напраслина); [Овсяников о племяннике: ] «Крестьянам просьбы сочиняет, доклады пишет, сотских научает, землемеров на чистую воду выводит, по питейным домам таскается, с мещанами городскими да дворниками на постоялых дворах знается» (Тургенев, Однодворец Овсяников); «Таким образом на шестой день к вечеру они добрались до Н-а и остановились ночевать на постоялом дворе у какого-то орловского дворника» (Лесков, Житие одной бабы).

Хозяйку постоялого двора и вообще любого дома характеризовало такое присловье: «Какова дворница, такова у нее горница».

Пока важнейшими путями в России являлись большие дороги с их постоялыми дворами, слово дворник с соответственной семантикой было в активном употреблении. С развитием более совершенных путей значение этих больших дорог и их постоялых дворов упало, а вместе с тем, вполне понятно, стало более ограниченным и употребление слова дворник в таком семантическом плане. К тому же и в городских условиях, с появлением гостиниц, названия постоялый двор и соответственное дворник выпадали из употребления. Далее, слишком глубокими были социально-имущественные различия между собственником двора и работником при доме, чтобы и того и другого равно называть дворником. За собственником, в его привилегированном положении, закреплялись наименования купец, хозяин, домовладелец и т. п.

В общем, так или иначе слово дворник оказалось свободным не только от ранних значений, но также и от более поздней семантической двойственности. Произошло это вследствие исчезновения осадных и прочих средневековых дворов, а затем и постоялых, и круга ведавших ими людей, то есть вследствие утраты реальной основы значений слова, кроме одного. Из наделенного несколькими значениями оно превратилось в однозначное. Случай этот в языке — частный, незначительный, а сколько сложных изменений скрывается за этим фактом в исторической действительности!

Кто работал и кто служил

Мы привыкли говорить: на заводе, в колхозе работают, в учреждении работают и служат, а в армии служат. Между тем характер труда в современных советских условиях при его оснащении техникой, при отсутствии в нашей стране социального неравенства иногда на службе и на работе мало чем отличается, а то и вовсе одинаков. Недаром, скажем, военную службу называют и ратным трудом. Однако, если говорить о ней, то это различие в словоупотреблении обусловлено в главном коренным различием между гражданской и армейской организацией и, далее, характером ратного труда. А вне сферы армейской жизни встречаем такие случаи: характер труда одинаковый, а словоупотребление разное. Очевидно, здесь мы имеем дело с унаследованным от прошлого, пережиточным словоупотреблением с его еще не «подновленной», довольно давней нормою. В языке в силу традиции — непременного условия его функционирования — не сразу устанавливается полное соответствие словесных средств выражения новым явлениям действительности. Такое «отставание» языка более или менее обыкновенно. Именно с этим и встречаемся мы в подобного рода случаях.

О том, как складывались на русской почве упомянутые различия в наименовании видов человеческой деятельности, дошедшие до нашего времени, рассказывает история языка и русского народа. Не вдаваясь в историю происхождения слов, отмечаем: робота и работа, а также работати, работьникъ и работьница и иные образования с тем же корнем представлены в самых ранних памятниках восточнославянской письменности (Срезн. Матер.). Кроме значения «рабство, неволя», в слове робота — работа заключалось и значение, каким оно обладает и сегодня. Наличие первого значения было неудивительно: когда применялся рабский труд, слово робота — работа означало и рабство, неволю. Отношение к работе-неволе обрело художественное выражение в замечательном литературном памятнике XIII в. «Слове Даниила Заточника»: «Лучши вода пити на своей воли, неже медъ в работѣ; луче единъ воробышекъ в своихъ рукахъ, нежели лебедь йс чюжих рукъ»^[44]. И глагол работати значил «находиться в рабстве, в неволе», а затем — «служить», «трудиться». Работьникъ — это «раб, невольник» и вместе с тем — «слуга, работник» и, далее, «служитель», а работьница- «служанка, раба» (Срезн. Матер.).

Когда рабовладение отжило, отпали и обусловленные им значения, и в памятниках более поздней эпохи они не встречаются.

О том, какого свойства труд подразумевали под работой, когда подобное название носила и неволя, узнаем из тех же древних текстов. «Служебник Варлаама», XII в. содержит моление о тех, кто томится «въ лютахъ работахъ, и во всякой скорби и бѣдѣ». Нет сомнения, что речь идет о тяжком физическом труде, переносимом в одной чреде страданий со скорбью-болезнью и бедой. Основным исполнителем работы, основным работником на Руси являлся, конечно, крестьянин. Работа была уделом и ремесленников, мастеровых.

Знакомое ранним памятникам древнее значение глагола работати «находиться в рабстве, в неволе» выступало не только в земных условиях, но и в предполагаемых отношениях между людьми и богом, которые людям представлялись наподобие земных. Так же, как на земле были рабы и господа, все люди считались рабами божьими. Эта религиозная догма настойчиво проводилась в поучениях. Обратимся к примеру в «Изборнике 1076 г.»: «вьсею дшею своею работаи гви. иерѣомъ его покаряи ся» — всей душой работай для господа, духовенству его покоряйся. Работай здесь — не просто «трудись», а «трудись как раб, невольник, то есть раб божий», что особенно и подчеркивается недвусмысленным повелением покоряться духовенству.

О том, как приходилось работать крестьянам в эпоху русского средневековья, «сказывает» мрачная история крепостнической эксплуатации. Не говоря уже о нищете и голоде, над ними вседневно, постоянно висела угроза расправы, которая в хозяйственных распоряжениях, или «указах», их владык облекалась в зловещие формулы, вроде излюбленного обещания крупного вотчинника А.И. Безобразова «снем (сняв) рубаху, ободрать». Об условиях труда ремесленников дает известное представление жалоба иконописца. «Посадил ты меня, — взывает он к барину-нанимателю, — в такую погибел(ь)ную и худую избу что ни дела в ней ни покою тол(ь)ко мукою замучилис(ь) и глаза выкурили и совсем огноилис(ь) от поту и мокреди иконные дела портятся и делат(ь) и писат(ь) в ней невозможно хлеба и соли от милости твоей и харчю довол(ь)нова нет хлебом и солью и дровами заставил ты меня скитатца и хлебом по деревням побиратца», и далее горестно восклицает: «всяк дивится чем мы живимся кто лапти плетет тот слаще нас пьет и ест… ис сапогов в лапти обуваюсь и кожи х костям присушили» (Источн. XVII — нач. XVIII в., 45).

Для древних писцов-профессионалов их занятие было ремеслом и поэтому, разумеется, именовалось также работой. Неудивительно, что впоследствии и дьяки и подьячие, писавшие в старинных учреждениях, тоже в них работали, а не служили. Ограничимся одной иллюстрацией: «А в роспросе донские станичники… про нево, Михайла, сказали, что он у них на Дону человек знатной и у государевых дел и у войсковых писем работает войсковым дьячьим имянем давно» (1650 г.)^[45]. Особенно охотно приказные дельцы работали за так называемые почести и другие взятки деньгами и натурой. В частной переписке XVII. в связи с вершением дел в приказах, нередко толкуют о гостинцах, потчевании и почестях, необходимых для задабривания этой приказной саранчи. «Помочь в твоем дѣле по моему челобитью учинилась Ларивоном Дмитриевичем», — пишет некий радетель одному из своих «добродеев» и многозначительно советует подумать о почести Лариону и дьякам Казанского приказа, чтобы и в дальнейшем было «лутчи и прочнее» (ГБЛ, ф. 29, № 1641). В другом письме читаем: «В Судном Московском приказе с под(ь)ячими говорил и они хотели тебе дружбу учинить да нечим попотчиват(ь)» (Пам. XVII ст. 39).

Не исключалось и странное, на первый взгляд, употребление в среде духовенства глагола работать (в церкви) вместо глагола служить, казалось бы, в таких условиях единственно нормального. Например, дьячок при Церкви в Ливнах, прося об утверждении в этой должности, в 1692 г. писал преосвященному Евфимию: «Работаю я, богомолец твой, у той церкви во дьечках, а новоявленной памяти мне, богомольцу твоему, не дано»^[46]. Один из именитых москвичей обращался к духовному владыке за позволением молиться в церкви на его московском дворе, когда бывает «досужно», так как, занятый службой при царе, он иногда и «поиспоздается». «И ты государь, — писал проситель, — прикажи вели (священнику. — С. К.) поджидат(ь) потому что мы вселды живем при государьскои милости извесно то тебе государю моему что мы не досужны а за труды государь священнику со вторицею буду за роботу подаяние подават(ь)» (ЛОИИ, ф. 117, л. 294). Духовенство работало не потому, что богослужение походило на физический труд крестьянина. Употребление глагола работать здесь определялось иными причинами. Уменье читать и писать составляло профессиональную черту духовенства. По этому признаку оно сближалось с древними писцами-профессионалами. Читая и списывая церковные книги, писцы занимались богоугодным делом — работали для бога. Предполагаем и влияние церковной книжности, в которой служение людей господу понималось именно как работа смиренных рабов божиих. Служение в церкви к такой работе относилось прежде всего.

Вероятно, сходное значение глагола отозвалось в бунинских «Сказках». [Яков: ] «Было так-то, не хуже нашего, село с плохим приходом, и никогда, значит, священники эти там не жили, потому как не могли себя обрабатывать, а жил один поп в большом селе в трех верстах от этого, — один, стало быть, на два села: раннюю обедню, положим, тут служит, а позднюю едет туда служить. Один и потребности все справлял — и похороны и причастие».

Вместе со словами робота — работа, работати и работьникъ образования служьба, служити, слуга знакомы древнерусской письменности с самых ранних памятников. Однако между этими лексическими рядами в первые века русской письменности существовало глубокое различие. Служба в то время могла состоять в исполнении богослужения, именуемого, впрочем, и работой, в несении воинских обязанностей, в выполнении самых разнообразных господских поручений, в прислуживании господам в походах, в пути, на охоте, за столом и т. п. В основном под службой в те века разумели служение богу, служение князю и другим владыкам в самых различных проявлениях. С ней не связывалось представление о земном, реальном рабстве, обычное для слова работа в раннюю эпоху. Отдельные виды феодальных повинностей могли носить название службы, однако в общем не те, что именовались тогда работой. Безусловно, к физическому труду служба не относилась. Различие между службой и работой проведено, к примеру, в ханском ярлыке 1379 г., выданном митрополиту Михаилу: «не надобе ему, ни его людем… ни служба, ни работа, ни сторожа»^[47]. И в более поздних источниках, даже когда работой и службой занимались одни и те же люди, эти виды деятельности продолжали разграничиваться: «а те государь люди служат тебе великому государю на Дедилове всякия твои государьския службы… и в Богородицком работают у твоей великого государя десятинные пашни и железную руду копают на твои государьския на тул(ь)ския и на каширские заводы» (ЛОИИ, Акты Дедиловской воеводской избы, № 78). Сочетание службы и работы у военнослужилого населения на юге Русского государства в XVI–XVII вв. было характерно. Сегодня эти люди пахали, завтра плотничали, потом воздвигали городовые укрепления, затем отправлялись в военный поход, несли сторожевую службу в необозримом диком поле, курили вино, водили пчел, торговали и т. д. Так жило, конечно, не дворянство, а низший, рядовой состав военнослужилого населения.

Словом, все крестьяне и ремесленники работали; дворяне только служили; низшие военнослужилые люди и служили и работали, притом работали и в своем хозяйстве и на государство, сооружая крепостные стены, земляные валы и засеки, обрабатывая землю «на государя», добывая руду и т. д.; духовенство в церквах и монастырях служило, или, по старинным воззрениям, работало на бога. Между прочим, можно было работать и на дьявола. Работой на дьявола считались деяния, осуждаемые православием.

Так, в общем, было на Руси с употреблением глаголов служить и работать три столетия назад. Заметим только: служить могли и любые простые люди, однако не по-дворянски, а быть слугой у барина. Вековечной службой на господ рождена бытовавшая в народе ироническая байка: «Будем мы и на том свете на бар служить (они будут в котле кипеть, а нас заставят дрова подкладывать)» (Даль, Слов.).

По мере того, как в служилой среде служба из личной (феодалу) с укреплением централизованного государства и развитием в нем бюрократии все более и более превращалась в службу государственную и военнослужилое дворянство становилось просто служилым, в образованиях служба и служить развивались более общие значения. Слова эти стали относиться, помимо службы военной, к любой гражданской, чиновничьей деятельности, а впоследствии распространились и на общественную деятельность. Изменение их смысла в таком направлении в дальнейшем было связано и с изменением состава служивших, который заметно расширялся за счет других социальных групп, в позднее время — разночинцев. Служили уже не только дворяне, но и выходцы из торговых слоев, мещанства и крестьянства. Еще ранее развитие деловой письменности в приказах и частном предпринимательстве превратило официальную переписку из ремесла в наемную службу. Вследствие этого в канцелярском мире глагол работать в значении, унаследованном от древнерусских писцов, постепенно был утрачен, в употреблении осталось только служить. В речевом обиходе духовенства глагол служить (для бога), вытеснив работать (для бога), стал безраздельно господствовать. Глагол служить по-прежнему сохранял значение «прислуживать» — быть слугой, прислугою.

Обрастание слов служба и служить разными значениями приводило к необходимости выражения последних при помощи дополнительных средств — определенных форм сочетания с определенными словами: военная служба, гражданская служба, служба у барина, служить в солдатах, служить прислугой и т. д. Например:

В сельской среде, менее знакомой с различными видами службы (знали главным образом военную и церковную), в большей степени, нежели в городе, обходились без дополнительных средств выражения значения.

В общем служба и служить к началу XIX в. характеризовали непроизводительную деятельность людей, иными словами, такую, которая не создавала материальных ценностей. Напротив, одновременно наблюдалось более строгое закрепление образований работа и работать за производительною деятельностью. Это главное семантическое различие между сопоставляемыми словами получило отчетливое отражение в словарях. Например, Слов. Акад. 1822 слово работа объясняет как «труд, употребляемый или употребленный на совершение какого дела, какой-нибудь вещи», и далее — как мастерство, а также — сделанная вещь; а службу характеризует как «состояние и исполнение должности слуги», «отправление воинского или гражданского звания» и свершение церковного обряда. Работать в том же словаре, исключая устаревшие значения, толкуется следующим образом: находясь в работниках, что-либо исправлять из платы, трудиться над чем- нибудь, заниматься каким-либо делом, наконец, — уметь делать: Он работает башмачное, столярное, кузнечное; а служить означает: «повеленное, предписанное исполнять по обязанности, званию и должности», «оказывать услугу из учтивости, из усердия, почтения; вспомоществовать чем», «совершать какую-либо церковную службу».

Вместе с тем необходимо заметить, что в XIX в. употребление слов работа и работать в сфере умственного труда несколько расширяется, что могло быть связано, между прочим, «…не общим ростом уважения к труду, с горячей проповедью которого выступила демократическая литература, и с развитием политико-экономических представлений о труде как общем источнике народного богатства»^[48].

Октябрьская социалистическая революция, уничтожив старый социальный строй, открыла необъятный простор Для интеллектуальной деятельности народа в тех областях Жизни, которые в условиях капитализма были для него запретными. В органы государственной власти, руководства хозяйством и культурой, где, бывало, служила прежде всего привилегированная публика, пришли рабочие и крестьяне, для которых производительный труд являлся основой существования. Они привыкли работать, а не служить наподобие чиновников. Поэтому и новые свои обязанности в области управления они, естественно, считали работой, а не службой. И в самом деле это была интеллектуальная творческая работа, а не старая казенно-равнодушная служба, смысл которой заключался в исполнении «повеленного и предписанного» «по обязанности, званию и должности». Огромную интеллектуальную работу по строительству нового общества развернули Коммунистическая партия, профсоюзы и другие общественные организации. В результате всех этих перемен, в результате приобщения народных масс к интеллектуальной деятельности в новых сферах употребление слов работа и работать из области физического труда все шире и шире распространялось на область интеллектуальных занятий. Характерное до Октября противопоставление слов работа, работать и служба, служить, отражавшее в языке различия между физическим и умственным трудом, в основном было нарушено. В расширении области применения слов работа и работать, в интенсивном проникновении их в сферу умственного труда большую роль сыграло формирование новой советской интеллигенции, особенно технической, которая непосредственно занималась инженерным обслуживанием труда, тем более, что кадры этой интеллигенции в значительной мере пополнялись из среды рабочего класса.

Уже забываются слова слуга и прислуга — названия лиц, которые прислуживали, выполняли по найму домашнюю работу. Слуг для дома вовсе нет, а домашняя работница — не приниженная прислуга. И глагол служить в значении «прислуживать в доме» выпал из обихода. В применении к сотрудникам учреждений и учебных заведений служить заметно уступает место образованию работать. Если иногда и слышим: служит в банке, в конторе, притом, пожалуй, исключительно от старшего поколения, то служит в сельсовете, в школе — явно неприемлемо.

Незаменимость в армейских условиях образований служба и служить определяется особыми обстоятельствами, о которых упоминалось.

В истории слов работа и работать, служба и служить, как в капле воды, отразилась история сложных изменений в положении классов русского общества и его отдельных социальных групп в течение минувших веков и особенно в революционную эпоху.

Хотя в языке и действуют свои законы развития, которые находят воплощение в тех или иных нормах, история языка в конечном счете всегда обусловлена историей народа — его творца и носителя.

О похвальных и непохвальных борзописцах

Еще в раннюю пору развития нашей письменности появились искусные писцы, настолько опытные и сноровистые, что слыли в народе борзописцами — мастерами борзого письма: прилагательное борзый, как и впоследствии, означало «скорый, быстрый», но пользовались им гораздо шире, чем в более позднее время. Определение борзые относят ныне к известной породе собак. Из фольклора и художественных текстов прошлого века мы знаем о борзых конях (напомним строки Пушкина: «По дороге зимней, скучной Тройка борзая бежит»), а тогда приемлемы были и «борзое шествие», и «борзые ноги», и, кроме борзописца, слова борзоход и борзоходец, и другие образования с основой борз. Название борзописец было уважительным. Так величали образованного по тем временам грамотея, специалиста высокой выучки. С борзописцами встречаемся, например, в изложении одного эпизода из истории славянской письменности в Новгородской пятой летописи: «Мефодии же посади два попа борзописца вел(ь)ми и преложи вся книгы исполнь отъ гречьскаго языка въ словеньскыи языкъ». В том же самом пересказе на страницах Лаврентьевской летописи упомянуты два скорописца, а не борзописца. Словом, было время, когда искушенных грамотеев, обыкновенно профессионалов, именовали борзописцами или скорописцами. Если эти названия и другие образования от тех же основ находили применение в эпоху устава и полуустава, то с появлением беглой скорописи оснований для их употребления стало еще больше. Не случайно в народном эпосе эпитет скорописчатый оказался популярным. Вспомним: былинный Василий Буслаев писал ярлыки скорописчаты. В старинной письменности отмечено и образование борзописечьский.

Все мы, носители русского языка, пользуемся скорописью, только современной, причем пишем быстрее, проворнее наших далеких предшественников: современное русское письмо, как правило, является связным (индивидуальные отклонения не в счет), тогда как в прежней скорописи связное начертание букв было непоследовательным. Несмотря на то, что современники пишут быстрее древних писцов, никому не приходит в голову звать их скорописцами, как нарекали в старину грамотеев-профессионалов. Дело в том, что былая скоропись в сравнении с уставом и полууставом — действительно беглое, ускоренное письмо. А современную скоропись сравнивать не с чем: у нас нет разновидности письма вроде устава и полуустава. К тому же и профессия писца, который переписывал книги, а в более поздние времена — казенные бумаги, как бедный Акакий Акакиевич из гоголевской «Шинели», задолго до наших дней отмерла. Было предано забвению и самое слово писец. Поэтому и слово скорописец, естественно, утратилось. Однако слово борзописец не разделило судьбы скорописца и, претерпев семантическое изменение, осталось в русском языке. Для этого были свои причины.

В поздний период своей деятельности скорые, или борзые, писцы в сравнении с древними борзописцами — носителями книжной образованности, способными и «прела- гати» книги с одного языка на другой, находились в ином положении, превратились в обыкновенных копиистов, работа которых не имела и тени самостоятельности, подчинялась неукоснительному канцелярскому шаблону. С другой стороны, еще в середине XVIII в. писцами всерьез, без иронии, кроме служителей канцелярий, именовали и писателей. В «Наставлении хотящим быти писателями» А. П. Сумароков сетовал:

Употребление слова писец и в значении «писатель» могло, разумеется, препятствовать снижению слов скорописец или борзописец до «титула» плохого, недобросовестного литератора. Однако в XVIII столетии в основном не это обусловило сохранение в них старого значения, а то, что новая литература лишь только зарождалась и необходимость в развитии иного значения не была еще социально острой. Позднее, когда она обострилась, сравнение со скорописцами или борзописцами литераторов, лишенных дарования, какой бы то ни было оригинальности, писавших быстро и много, явилось вполне правомерным. Вот один из таких случаев: «Господствующий ныне дух промышленности отвратил людей гениальных и даровитых от истинного их назначения и сделал из них скорописцев, небрегущих о пользе своих читателей и о собственной славе» (Греч, Путевые письма). Заметим: слово скорописец в таком употреблении не удержалось в языке, выжило название борзописец. К тому времени прилагательное борзый, приемлемое в качестве определения к собакам и, менее, к лошадям, в каких-либо иных ситуациях, в том числе и в борзописец, осознавалось как архаическое. Да в целом и слово борзописец в его традиционном смысле считалось уже устаревшим. Вполне устарелое в этом значении, оно еще сто лет назад не обладало иной семантикой: в Словаре 1847 г. отмечено только: «Борзописец… Стар. Скорописец». Но уже приблизительно в это время в слове намечается переход к новому значению — под борзописцем понимают совсем не скорописца, а способного писать скоро и бегло автора: «Ты был бы лихим борзописцем, выучился бы писать скоро и бегло и написал бы горы» (Белинский, Письмо В. П. Боткину 31 марта—3 апреля 1843 г.).

Проходит четыре десятилетия, и в Словаре Акад. 1891 г. регистрируются два значения, причем в качестве первого выступает новое: «Плохой автор, пишущий много, но поспешно и небрежно», а далее идет старое значение «скорописец». В атмосфере борьбы прогрессивных кругов с самодержавною реакцией, когда появилась необходимость в убийственном, уничтожающем прозвище ее литературных лакеев — беспринципных, продажных писак, слово борзописец наполнилось новым содержанием. Борзописцем стали именовать не просто плохого автора, а именно такого, который в своей литературной практике руководствовался выгодой, неблаговидными соображениями.

Развитие новой семантики слова отражено в современных словарях, притом не столько в определениях, сколько в иллюстрациях к ним. В Словаре Ушакова это слово приведено с пометкой «ирон<ическое>» и имеет такое определение: «Писатель, который пишет охотно, но небрежно, наспех (обычно о журналисте). Присяжные борзописцы „Руля“ подняли очередную кампанию против советской интеллигенции». В Словаре Акад., I, 1948 г. находим такое толкование: «Плохой автор, пишущий быстро и много». В Словаре Ожегова 1953 г.: «Тот, кто пишет быстро, наспех и поверхностно. Продажные борзописцы буржуазной прессы». Эпитеты присяжные и продажные для борзописцев становятся типичными, свидетельствуя о том, что борзописцы — это не просто те, кто пишет небрежно и поверхностно, а главным образом злопыхатели и клеветники. В самом деле, автора плохих, поверхностных творений борзописцем не обзывают, а в худшем случае аттестуют только как графомана.Современное значение и условия употребления слова борзописец иллюстрируют следующие примеры: «Подписи советских людей под Обращением Всемирного Совета Мира служат новым подтверждением подлинно миролюбивых устремлений нашей страны. Напрасно продажные борзописцы и политиканы из империалистического лагеря пытаются выдать белое за черное и обвинить Советский Союз в агрессивных намерениях» (Известия, 8 сент. 1951 г.), «Как бы ни расхваливали борзописцы капиталистической прессы „прелести“ буржуазной демократии, им не скрыть всевластия капиталистических монополий» (Правда, 4 окт. 1957 г.).

Закрепление названия борзописец за писакой-злопыхателем было закономерно: в русском языке устарелые слова нередко используются как названия, окрашенные отрицательной эмоцией. Не исключаем известного влияния и такого экспрессивного момента, как сравнение злобствующего писаки с борзою собакой. Так, в предисловии к сборнику «Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне» Герцен клеймил бумагомарателей, служивших жандармскому отделению, как «борзых и гончих публицистов».

Откуда пошли деловые люди

Образование прилагательного деловой прозрачно. Оно произведено от существительного дело, которое содержит ряд значений. Наиболее общие из них и ныне и в далеком прошлом — «труд», «работа», «деятельность». Заметим: делом называют и специальность, вид работы — литейное дело, столярное дело и т. д. Подобное значение слова дело известно с давних пор. В прошлом дело в этом смысле употреблялось довольно широко. Древняя письменность сообщает нам, к примеру, о таких делах: дело ручное (рукоделье), дворовое (выполнение различных работ по двору), острожное (возведение острогов, то есть крепостных оград), валовое (насыпка крепостных валов), засечное (сооружение засек), каменное (возведение построек из камня и кирпича), башенное (строительство башен), хамовное (выработка полотен, холстов, скатертей), седельное (изготовление седел) и т. д. Наемным работникам платили за дело, обыкновенно писали: от дела. Приведем строки из расходной книги 1629 г., которая велась в Ельце: «Делано к мел(ь)ничным колесам два подпятника куплена укладу (стали. — С. К.) и от дела дано и всево денег изошло на подпятники воем алтын две ден(ь)ги»; «Делоли к мел(ь)нице колотовке новое колесо куплено дубу и от дела дано плотнику и работником и всево денег изошло рубль дватцат(ь) два алтына пять денег»; «Збивали на винокурни приимочныя два дщана дано от дела семнатцат(ь) алтын з ден(ь)гою» (Р. в. I ', № 16, л. 24, 27 об. — 28, 32 об.).

Не каждый занятый трудом, делом числился в деловых людях. Крепостные крестьяне по обыкновению так и слыли крестьянами. Деловыми людьми являлись работники, выполнявшие определенное дело либо по вольному найму, либо вследствие личной зависимости от барина, хозяина, на которого они работали. Во вторую группу входили кабальные и дворовые люди. Лично зависимые работники были частной собственностью и считались по головам: «…десять деревень зятю же моему, князю Данилу Васильевич(ю), да десять го(ло)в людей служних и дѣловых»^[49]. В первые века существования разряда деловых людей он охватывал работников и квалифицированного и неквалифицированного труда. Наряду с мастерами- живописцами или тонкими вышивальщицами деловыми людьми являлись, например, и землекопы и пахари. А самое определение деловой было многозначным. Деловой была рабочая пора и рабочие лошади — деловыми. Объем понятия «деловые люди» не оставался неизменным. Иногда он ограничивался лишь наемными людьми. Впоследствии Словарь Акад. 1809 г., касаясь названия деловые люди в Уложении 1649 г., объяснял его таким образом: «Люди рабочие, или исправляющие работу по найму».

Семантическая специализация названий деловой человек, деловые люди намечалась и в другом направлении— постепенно они все прочнее связывались с категорией ремесленников: мастеров, ловких и сметливых умельцев; приблизительно так и толкуется название деловые люди в современном историко-терминологическом словаре: «Люди деловые — холопы-ремесленники, мастеровые»^[50]. Этот сдвиг оставил следы в старой русской письменности: определение деловые (люди) дополнялось вторым, характеризующим опытность работников, вроде слова мастеровые: «…и на дворе бы кроме очередных деловых мастеровых людей никто не ночевал»^[51].

Значительная часть работников, известных под именем деловых людей, как выше было отмечено, принадлежала к числу наемных. Закрепление за ними нового названия, а таким, начиная с XVII в., преимущественно на юге России, становится прилагательное рабочий, также благоприятствовало «выветриванию» в слове деловой его старинного смысла и развитию в нем нового значения — «мастер, умелец» и т. п. Приведем некоторые ранние свидетельства о бытовании названия рабочий в южновеликорусской области в XVII столетии.

В 1631 г. о выходцах из-за рубежа из Путивля писали: «А вестей они никаких не ведают, и не слыхали, потому что рабочие люди опричь работы ничего не знали и нигде не бывали»^[52].

Проходит шесть лет, и воевода г. Севска обращается за разъяснением по такому вопросу: «Из Ноугородцкого, государь, уезду Северского из розных сел и деревень пашенные литовские и руские мужики приходят в Севской уезд в Камарицкою волость в порубежные и не в порубежные в села и в деревни найматца у крестьян для всякой работы. А приходя, государь, живут и работают у комарицких крестьян недели по 3, и по 4, и больши. А в твоем государеве Цареве и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии наказе у меня, холопа твоего, и в прежних твоих государевых указных грамотах о таких статьях не написано. И примеритца мне, холопу твоему, о том не х чему, что таких, государь, литовских и руских рабочих мужиков из-за рубежа в Камарицкою волость х крестьянам наймоватца для работы пущать ли или не пущать. И о тех, государь, о новгородцких о зарубежных о литовских и о руских о рабочих мужиках мне, холопу своему, как укажешь»^[53].

В 1659 г. один новосилец «сказывал», что в полон у него татары взяли «робочего человека Асташку», осталось у него «робочих людей Ѳет(ь)ка Гришка да робочея жонка Ул(ь)ка»; другой поведал об уводе в полон рабочего человека Якушки да рабочей женки Марьицы (Бел. стлб. 419, л. 22–23, 30). В 1692 г. солдаты-селяне Комарицкой волости просили облегчить их повинности, заявляя: «мы люди рабочия» — занятые работой, крестьянским трудом (Сев. стлб. 52, л. 95).

Выражения севского воеводы «В прежних… указных грамотах о таких статьях не написано» и «примеритца мне… не х чему» позволяют предполагать: появление названий рабочий человек и рабочие люди на русской почве, прежде всего на Юге, относится к началу XVII столетия.

В укоренении у русских образования рабочий известную роль могло сыграть появление на русском Юго-Западе бежавших от гнета польской шляхты пришельцев с Украины. «Среди украинских переселенцев существовала и прослойка так называемых наймитов, или „рабочих (работных) людей“. Они были выходцами из самых различных социальных групп, В расспросных речах они называют себя „казачьими сыновьями посадцких и пашенных мужиков“, „торгового человека“ детьми, сыновьями ремесленников… Все они, попадая в Россию, работали „из найму“, „всякие работы“ у помещиков, зажиточных крестьян, селитренников, мельников и др. Значительная часть „наймитов“ оставалась в России навсегда, некоторые проводили в России от нескольких недель до нескольких лет»^[54].

Человека, работавшего по найму, на Руси звали не только деловым, но также и работным. Чем ближе к нашему времени, тем более и более работный вытеснялось названием рабочий. Наконец второе возобладало и вместе с тем из прилагательного, употребляемого в этом смысле, превратилось в существительное, или субстантивировалось (лат. nomen substantivum — имя существительное), и ныне в роли существительного способно иметь определение, например: потомственный рабочий.

В общем в составе названий деловой человек, деловые люди вследствие всех указанных обстоятельств исторически менялся и самый характер прилагательного. Прежде оно в приложении к человеку являлось только относительным, потому что указывало лишь на то, что последний имел отношение к делу, но не характеризовало его как способного, опытного в этом деле. К XIX в. второе значение в прилагательном деловой вполне определилось. Приводимое в форме деловый это прилагательное в Словаре Акад. 1809 г. сопровождается толкованием: «Искусный в приказных делах. Он человек деловой». Аналогичное толкование и в Словаре Соколова (1834). У Даля деловой, относимое к человеку, объясняется как «сведущий в письменных делах». Это значение оставило след и в художественной литературе. Например: «Куролесов… заметил… Пантюшку… предложил взять его к себе для обучения грамоте и для образования из него делового человека, которого мог бы мой дедушка употреблять, как поверенного, во всех соприкосновениях с земскими и уездными судами» (Аксаков, Детские годы Багрова-внука). Словарь 1847 г. отмечает более широкое значение: «Прилежный и искусный в делах» — не только в письменных, но и в других. Словарь Акад. 1895 г. определение деловой в применении к человеку раскрывает в общем так же, впервые, впрочем, отмечая его смысловое тождество с дельный: «Прилежный и искусный в делах; дельный, основательный».

В Словаре Ушакова деловой человек относится к выражениям разговорным и объясняется как «дельный, знающий дело». А Словарь Акад. III, 1954 г. после основного толкования «знающий свое дело» выделяет оттенки значения: «выражающий деловитость, знание своего дела» и «знающий толк в коммерческих делах» (о дельце). «Глубоко зная психологию деловых людей, Василий Терентьевич уже считал делом решенным — новый и весьма выгодный лично для него выпуск акций» (Куприн, Молох); «Деловой человек, привычный к постоянному обдумыванию практических действий и сложных расчетов, помаленьку начал пробуждаться в нем» (Боборыкин, Вас. Теркин). В последнем случае деловой человек по значению отождествляется с образованием делец. На том основании, что в современном русском языке синонимом слова делец является бизнесмен (англ. businessman), последнее образование легко соотносят и с названием деловой человек. Возникает представление: деловой человек — не что иное, как параллель слова бизнесмен. Не исключая возможности влияния на смысл названия деловой человек иноязычного слова бизнесмен, мы тем не менее утверждаем, что его современное значение сложилось в качестве первичного все же на русской почве, а влияние слова бизнесмен могло быть только вторичным. Об этом говорят и памятники письменности и данные словарей.

Родословная волокиты

Вникая в слово волокита, легко устанавливаем родство его по корню с глаголом волочить, характеризующим вполне конкретное действие. Волочить означает: «тащить, таскать по низу — по земле, по воде, по полу и т. п.; вытягивать металл в нить, в проволоку», (Слов. Акад. II, 1951). Однако в названии волокита конкретности не обнаруживаем: волочение, скажем, ковра по полу волокитой не назовешь. «Волокита, — гласит современный словарь, — бюрократически медленное исполнение судебного или административного дела, задержки в его законном решении из-за мелочных формальностей или же происходящая из-за бездействия власти медленность в решении дел; проволочка» (Там же). Не являлось ли слово волокита в прошлом названием действия более или менее конкретного, близкого к действию, выражаемому словом волочение? Корневое родство этих образований, а также и глагола волочить не исключает такой возможности. На более конкретное значение волокиты в сравнении с ее современным значением намекает прилагательное волокитный в смысле «переходящий с места на место» (Слов. 1847), а в былине о Ставре волокитным луком назван дорожный, путевой.

Как показывают памятники русской письменности, в глаголе волочитися или волочиться в ряду с иными уживались значения «идти, брести» или «ехать», вообще «передвигаться» или «тащиться», унаследованные из более древней эпохи, когда усовершенствованным видом передвижения являлось волочение — тащились на волокушах. Волокуша представляла собой повозку без колес и полозьев из двух волочащихся по земле жердей. Волочение подобного рода, когда люди волочились или когда их везли — волочили, и называлось волокитой. Конечно, такое передвижение было очень медленным. И в наше время глаголу волочиться не чуждо значение «передвигаться, ползти медленно, с трудом», но в применении к людям оно не главное и преимущественно переносное, тогда как в далекую эпоху, передвигаясь в примитивных повозках, люди действительно волочились в прямом значении этого слова. Потом ездили на санях и на телегах, а говорили по-прежнему— волочились, плыли на лодках — волочились, брели пешком — тоже волочились. Об этом узнаем из памятников письменности. «В прошлых, государь, годех, — писали мастера серебряного дела, — волочились мы, холопи твои, во многие городы, своею охотою, для сыску всяких руд, своими харчами… и никаких руд истинных не сыскали»^[56]. Об одном челобитчике с Двины, с Севера, говорилось, что он «волочился к Москве трижды; и против де того ево челобитья даны ему наших великих государей три грамоты, велено де теми местами владеть ему Федьке»^[57]. Соотнесенность волокиты с глаголом волочиться в смысле «передвигать(ся)» или «тащить(ся)» наглядно обнаруживается в следующих текстах: «…поденной корм в Приказе Мастерские полаты нам холопем твоим не дают и волочимся мы холопи твои за тем кормом четвертой месяц, и твоего великого государя хамовного (ткацкого. — С. К.) дела за тою многою волокитою отбыли и помираем мы голодною смертью»^[58]; о волоките как дальнем походе в Крым упоминается в пожаловании духовенству «за крымскую службу и за дальнею волокиту… по байбереку человеку московского дела, мерою по 10 аршин»^[59]. Платили за дорожную волокиту: «Дано слугам за дорожную волокиду сем рублев 3 алтына 2 ден(ь)ги» (ЛОИИ, Акты Тихвинского монаст., карт. 414). Речь идет об издержках, расходах во время пути. Когда волокитой называли любые способы передвижения, по значению соотносились с этим словом и глаголы ездить и ходить: «…у нас, государь, у сирот твоих, в подводах ездячи и ходячи, голодною смертью и нужною с волокиты лошаденка помирают»^[60].

Дорожные условия были нелегкие, иногда и довольно тяжелые. Волокита, была ли она ездой или пешим волочением, являлась нередко тягостным, изнурительным путешествием. Можно думать, уже и тогда употребление слова волокита явственно окрашивалось отрицательной эмоцией. Едва ли менее изнурительной волокитой было и хождение по приказным учреждениям, связанное с хлопотами по тем или иным делам. Приказные — дьяки и подьячие — «волочили» просителей не спроста: проволочками в решении дел они вымогали у них взятки, называвшиеся тогда почестями или гостинцами. Не случайно в народе взяточника обзывали приказным крючком или приказною строкой. Особенно часто обращались в приказы за решением спорных, судебных дел. Вымогание почестей и гостинцев было повальным бедствием. Недаром в поговорке брюхо сравнивали с судьей: «Брюхо что неправеднои судья и молча просит»^[61]. Иногда и тяжущиеся стороны стремились друг друга «волокитою изволочить и изубыточить». Неудивительно, что слово волокита постепенно наполнялось новым содержанием, приобретало значение «проволочка». Это развивающееся значение долгое время уживалось в слове с его первичным значением. Сооружение больших дорог, введение регулярных сообщений, в частности почтовых, появление железных путей изменяло характер передвижения, делало его непохожим на волочение. А потому и слово волокита в смысле «передвижение» постепенно выпадало из употребления. Разрастание в послепетровской России чиновничьего аппарата с его «волокитными» традициями благоприятствовало усилению в слове волокита вторичного значения. Однако прошло немало времени, прежде чем последнее утвердилось в слове волокита в качестве единственного. Заметим: это единственное значение далеко не сразу обрело тот семантический объем, который для него характерен в современном языке.

На рубеже XVIII–XIX вв. под волокитой еще понималась не вообще любая проволочка в исполнении любого дела, а только «продолжение, протяжка тяжебного дела» (Слов. Акад. 1806).

В украинском языке волокита (проволочка) известна как тяганина — от тягати «волочить»; в белорусском соответственно— цяганина и цягаць. Как видим, несходные наименования одного и того же понятия, с одной стороны, в русском языке, с другой — в украинском и белорусском образованы одним способом, по одной модели. Можно было бы сопоставить и польские факты zwloczenie «волокита» и zwlekac ze sprawa «оттягивать дело», чешские protahovani «волокита» и protahovati «тянуть (дело)». Все эти случаи показывают, что родство языков заключается не только в известной общности их словарного состава, но и в общих закономерностях их словообразования.

Того, кто медлит с исполнением дела, допускает в нем проволочку, обзывают волокитчиком. Образование это сравнительно новое и является соотносительным со словом волокита, но только взятым исключительно в его позднем значении. В древнерусском языке такого образования не существовало, и на это была своя причина: в то время слово волокита обладало более широкою семантикой и его вторичное значение все еще продолжало сохранять ощутимые связи с первичным.

В нашем, Советском государстве любым проявлениям волокиты объявлена война. Мы пользуемся словом волокитчик как резкой, осуждающей характеристикой ее носителей.

И спутники и не спутники

С незапамятных времен люди делали метки на деревьях, когда пытались обозначить путь, пролагаемый в лесу. Восточные славяне топором или режущим орудием высекали на деревьях зарубки — рубежи. Рубежами, порой в комбинации с другими высеченными знаками, обозначали и пределы угодий, владений. Подобные знаки, по-древнему знамена, наносили и на деревья, в дуплах которых водились пчелы. Так означали принадлежность деревьев определенным владельцам. Колода для пчел у наших предков называлась бортью, а потому и деревья с пчелами и занятые ими угодья, как тогда говорили — ухожья, носили название бортных. Изображения и бортных и других владельческих знамен встречаем в писцовых книгах и иных старинных текстах. Они дают наглядное представление и о виде рубежей и об их расположении: «знамя три рубежи ; знамя Тихоновское: соха, в верху рубеж, с исподи два рубежа ; знамя Уюжское: мотовило лежачее, под исподом два рубежа» (Срезн. Матер.); «а знамя тому бортному ухож(ь)ю куцыр с нижним рубежом »; «а знамя в том ухож(ь)ю куцыр с верхним и с нижним рубежом » (ГКЭ, № 7/9587, л. 16–17). Изображения знамен показывают, что рубежами были черты. Слово рубеж в таком значении сохранялось очень долго, но только в народных говорах, а не в литературном языке. Толковали его так: "зарубка, насека, рубец, знак от тяпка или нарезки" (Даль, Слов.). В украинских говорах рубеж и рубіж — "нарез, вырезка, зарубка" (Гринченко, Слов.).

1 — белка, векша	17 — ключ амбарный	33 — пробой
2 — бугор (багор)	18 — крылья луневые	34 — рог олений
3 — буки	19 — ладони	35 — росомаха
4 — буки (скорописный вариант)	20 — лапа сорочья	36 — соха с откоски
5 — буков	21 — лопата	37 — соха
6 — быков	22 — лыч	38 — топор
7 — вески	23 — лук	39 — тренога
8 — вилы на обе руки	24 — мотовило	40 — тяглище
9 — воробы	25 — моторса — муторса	41 — хвост орлиный
10 — городец	26 — ночвы	42 — хмелинки
11 — грабли по четыре клеца колодками вместе	27 — орик	43 — хомутец
12 — гребенка	28 — орь с двумя рубежи, хвост пересечен	44 — чеботки
13 — ель	29 — осока — осуко	45 — чересло
14 — змейка	30 — островка	46 — черепки
15 — калита	31 — полоз санный с копылом и с ветвиною	47 — шеломец
16 — квакшина	32 — престол	48 — я

Среди знаков на деревьях находим также грани. По мнению М. Фасмера, первоначальным значением слова грань, вероятно, было «острие»^[62]. Элементарно изобразить его на дереве можно было в виде угла — двумя рублеными или резаными чертами. Элементарной меткой, характер которой ясен из названия, являлся и тес. В поземельных документах в качестве меток, устанавливающих пределы различных угодий, иногда одновременно упоминаются тесы и грани. Совершенно очевидно, что в этих случаях за гранями можно видеть только рубленые знамена. Однако в древних русских текстах есть и такие описания граней, которые позволяют предполагать, что гранью именовалась и метка в виде теса, плоскости. Распространение названия грань на плоскость легко объясняется тем, что реально простейшее острие образовывали плоскости, сходящиеся под углом. Эта старая двойственность значения слова находит рельефное продолжение в современном русском языке: грань — и «ребро, образуемое двумя пересекающимися плоскостями», и «сторона плоскости или твердого тела, пересекающаяся с другими сторонами под углом» (Слов. Акад., III, 1954). Встречающиеся в старых текстах выражения «по межам грани потесати» или просто «грани потесати» указывают на грани-тесы. Различие между тесаными гранями и рублеными рубежами выразительно проявилось в записи: «межю учинил, грани тесал и рубежи клал»^[63].

Грани обыкновенно насекали на деревьях. Об этом говорит запись: «а граней розъезщики по той земли не клали потому, что по тому месту лесу нет»^[64]. В тех местах, где не было леса, «стоячего деревья», там разъездные межевщики намечали черту между владениями копаными ямами или иным способом — приказывали вкапывать столбы и на них насекали грани. О гранях на вкопанных столбах узнаем, например, из документа, в котором ярко отразилась борьба крестьян за землю. Крестьяне деревни Полянской Темниковского уезда «… отняли у монастыря тое вотчинную землю… и межю воловую старую перепахали и грани, столбы, повыметали, а которые были грани набиты на стоячем деревье и те грани деревье повыжгли»^[65]. Уничтожение граней и перепахивание меж, означавших угодья феодалов, влекло за собой суровое наказание. С жестокой выразительностью сказано об этом в Судебнике 1497 г.: «А кто сореть (спашет, или перепашет. — С. К.) межу или грани ссечет из великого князя земли боярина и манастыря, или боярской или монастырской у боярина, или боярской у монастыря, и кто межу сорал или грани ссек, ино того бити кнутием, да исцу взяти на нем рубль».

Из начертаний, приведенных выше, где показаны рубежи, видно, что грани именовались также сохами или куцерами. Насекая на деревьях грани, сохи или куцеры, люди могли, сбиваясь, с размаху одну черту знамени пересекать другой. Получались грани иного вида. Употребление их со временем стало также обычным. Начертания их тоже встречаются в старых текстах. Вот примеры из рукописей конца XVI в.: «знамя гран(ь) да два тны — X—» (тны не отличить от рубежей. — С. К.), «знамя соха в сохе грань под сохою два рубежи »; «знамя грань наверху куцерь » (ГКЭ, № 3/446, Л. 5, 22, 23).

Границы, видимо, являлись знаменами того же вида, что и знакомые нам грани. «А завод той земле, — писалось в одной из грамот XV в. — от Коркорова поля по сосновую границу отчины их (владельцев, продавших землю монастырю. — С. К.) от сосновой граници по ручеек по межник»^[66]. Граничить значило тогда «насекать границы»: «Наши царского величества межевые судьи… той спорной земли досматривать и граничить учнут со свидетел(ь)ством старожилов» — писал царь Алексей Михайлович шведскому королю в связи с намечавшимся «разводом» — установлением черты между некоторыми русскими и шведскими владениями^[67]. Заметим, кроме граничить, говорили еще назначивать, то есть «наносить знаки»: «на иве грань, а та грань… высечена мала, не так, как писцы (межевщики. — С. К.) на деревьях грани назначивают»^[68].

Непрерывная линия рубленых или резаных рубежей, граней или границ воспринималась как сплошной рубеж, грань или граница. На этой основе и складывалась новая семантика, для слов рубеж и граница характерная и сегодня, а для слова грань возможная в не столь далекую пору. То, что названия этих знамен, а не иных рубленых и резаных знаков превратились в названия пограничной линии, территориального предела, легко объясняется тем, что именно эти знамена были наиболее простыми и поэтому наиболее распространенными. Все другие знаки были более сложными. Слова, родившиеся как верные спутники, в течение последних двух столетий несколько разошлись в значениях и в некоторых из них перестали быть спутниками. Характерно, например, что пределы государства — рубежи или границы — не называют, однако, гранями, что еще два века назад вовсе не исключалось. Так, в одном из «хождений» XVII в. о границе между Персией и Турцией читаем: «тут грань шахове земли от турсково» — и далее: «тут была грань индейская от шаха»^[69]. Воссоздавая в «Борисе Годунове» речевой колорит минувшей эпохи, Пушкин включает это слово в реплику Годунова:

На Юге, в заокских местах воспоминания о рубежах и гранях помещичьих владений держались очень долго. Еще в прошлом столетии там межа, рубеж и грань осознавались как синонимы, о чем узнаем у писателей — уроженцев этого края — Лескова, Эртеля, Бунина. Народное понимание названных слов отозвалось в таком диалоге: [Леонтий: ] «Выскочила было лисица, да скатилась в овраги и сразу понорилась, ушла в свое нырище, не стали мы на нее и время терять. Потом подозрил я русака, хлопнул арапельником — заложились за ним Стрелка с Заирой по грани, сладились…

— По грани? Это по рубежу, значит?

— По меже, по рубежу…» (Бунин, Ловчий).

А вот у Лескова и Эртеля: «Она [Настя] перешла живой мостик в ярочке и пошла рубежом по яровому клину» (Лесков, Житие одной бабы); [Кумовья] «…отправились исследовать мансуровские владения. Мальчик указывал им грани» (Эртель, Смена).

«Долголетие» в южновеликорусской области слов рубеж и грань, наделенных подобным значением, полагаем, было в конечном счете отдаленным образом обусловлено ее исторической судьбой. В течение столетий она являлась важнейшим форпостом нашей родины. Значительная часть ее населения была военно-служилой — несла охрану порубежной черты, полевую дозорную службу, наблюдала за передвижением татар и иных «воинских людей», вторгавшихся в Россию. В этих условиях названия, прямо связанные с порубежной службой, в том числе рубеж и грань (синоним граница был менее употребителен), являлись особенно значимыми, существенными, можно сказать, «не сходили с языка». Но дело не только в этом и, пожалуй, не столько в этом. С XVII в. черноземный Юг становится житницей России. Борьба за ее плодородные земли в среде крепостников, а также между крепостниками и прочим населением приобретает ожесточенный характер. Бесконечные разделы и переделы, обмен и продажа земельных угодий и нередко насильственный захват сопровождались самым тщательным, до мелочей, размежеванием, ревнивым установлением новых и подновлением старых рубежей и граней. Все это благоприятствовало активному и длительному существованию названий рубеж и грань как обозначений межевых примет в южновеликорусской области.

В литературном языке подобный смысл они утратили ранее. В начале XIX в. в словаре литературного языка грань еще объяснялась как «знак, показывающий межи земли, леса, владения; также знаки, на межевых столбах зарубленные» (Слов, Акад. 1806), а первоначальное значение слова рубеж уже не отмечалось. Современные словари литературного языка подобных значений не указывают. На первый взгляд и в наши дни в современном литературном обиходе старые спутники рубеж и грань остаются по-прежнему спутниками. Но это первое впечатление не совсем верное. Общее в их смысловом содержании стало менее значительным (скажем, границу государства гранью не называют), зато отдельное, особенное — более заметным. Понятно, грани — плоскости мы здесь не касаемся, а говорим лишь о линейной грани. Возможности употребления слова грань в смысле «линия раздела» за последние три столетия несколько расширились. Например, сегодня гранью назовут и горизонт. Тождественное значение подозреваем в таком случае:

Развивались и переносные значения слова грань. Однако его семантическое развитие в общем было более ограниченным, нежели развитие слова рубеж. Современные значения последнего: 1. Линия, черта, разделяющая смежные области, участки и т. п.; граница. 2. Государственная граница. 3. Линия обороны, укреплений (Слов. Акад., XII, 1961). И слово граница вслед за гранью, утратив значение межевой приметы, со временем стало более богатым в семантическом отношении. Под границей подразумевают и естественную (как ров, река) и условную линию, разделяющую смежные земли, области и т. п., и государственный рубеж, а в переносном смысле и меру, предел дозволенного, принятого (Слов. Акад., III, 1954).

Возвращаясь к истории рубежа, грани и границы, в их взаимных отношениях отмечаем следующее: они и прежде были спутниками, однако не с точки зрения смысла (именовали знаки разные, а не одинаковые), а по назначению, функции — служили названиями межевых примет; утрата этими словами значений межевых примет и приобретение нового значения («линия раздела») сделали их синонимами— спутниками по смыслу. А далее грань переживает специализацию: отпадает значение «государственная граница». Напротив, рубеж становится многозначным, как было отмечено выше. В значении «государственная граница» рубеж и граница совпадают, а слова, образуемые с их основами, обнаруживают осязательные расхождения. В употреблении — слово пограничник, а не порубежник, пограничная, не порубежная застава, пограничный, не порубежный инцидент; заграничный, а не зарубежный паспорт, однако — зарубежные, а не заграничные страны, зарубежная, а не заграничная литература. Как будто намечается такое различение: слова, соотносимые с границей, служат названием того, что более или менее непосредственно связано с пограничной чертой, а слова, соотносимые с рубежом, означают обыкновенно то, что за этой чертой находится, но непосредственно с ней не связано. Это различение, можно думать, свидетельствует о начале пока сокровенного, неуловимого семантического расхождения между рубежом и границей как синонимическими образованиями. Если расхождение в их семантике лишь косвенно угадывается, их стилистическое различие проступает сравнительно явственно. Так, в торжественной, патетической речи мы предпочитаем говорить о защите священных рубежей Родины. Границы с таким определением здесь менее подходят.

Итак, слова встречаются, сопутствуют, разлучаются. Все это происходит не само по себе, а в ладу с новыми потребностями общения, с новыми требованиями жизни, которые она предъявляет к языку. Подобные встречи и расставания на смысловых путях и перепутьях в сложной системе языка знаменуют ее извечное беспредельное усовершенствование.

Как слово-жалоба превратилось в требование

Старославянское наследие в русском языке довольно значительно и составляет большой культурный вклад. Одно из его частных проявлений — наличие в русском языке слов с такой приметой, как сочетание жд (из древнего dj): нужда, надежда, одежда, рождать и т. д. Собственно русские слова имеют в этих случаях ж: нужа, надежа, одежа, рожать и т. д. От тех и других возможны были параллельные производные образования. Все, что связывали с нуждой, называли когда-то нуждьнымъ, а от русского слова нужа — нужьнымъ. В прилагательном нуждьныи согласный д впоследствии мог утратиться, и оно в результате этого могло совпасть с нужьныи (в современном русском — нужный). Так или иначе, прилагательное нужный исторически родственно и нужде и нуже. Употребление старославянских образований было характерно для книжного языка, а русских — для народной речи и деловой обыденной письменности. Но такое распределение в связи с проникновением книжных слов в народную речь и обыденную письменность со временем нарушилось. Вследствие этого славянизм нужда, как и многие другие славянизмы, вышел за рамки книжного языка, а нужа, по современным данным, — на грани исчезновения.

В сознании современников слова нужда и нужный между собой не связаны. И это объясняется не только тем, что ныне в семантическом отношении между словами нужда и нужный нет точек соприкосновения, но и утратой образования нужа, с которым в качестве производного прилагательное нужный легко соотносилось. О былой употребительности в народной речи образования нужа свидетельствовали пословицы: Горька нужа и вчуже; Нет, хуже нужи да стужи; Добьет нужа до худого мужа (Даль, Слов.). Еще в середине прошлого века в отдельных народных говорах соотнесенность прилагательного нужный с нужей была очевидной: «Нужный, стар., а иногда и доселе в народе: бедный, нищий; убогий, скудный; нужливый, связанный с нуждою, нужей; тяжкий, стеснительный, изнурительный… Он нужно живет, бедно. Нужный год, голодный» (Даль, Слов.). В Тверской и Псковской губерниях нужен означало «беден», вместо ни беден, ни богат говорили ни нужен, ни богат; в Новгородской губернии нужной по значению равнялось словам небогатый, скудный, убогий — Мужик-то нужной: ни двора, ни кола нету; в тех же северных местах нужиться значило «нуждаться», а нужье — «недостаток, бедность» (Доп. к Опыту).

Отмеченная наблюдателями сто лет назад в качестве диалектной, семантическая зависимость слова нужный от нужи в письменности XVII в. выступает необыкновенно ярко, осознается всеми русскими людьми. К прилагательному нужный тогда обыкновенно прибегали при описании нужды и лишений, бедственного положения и трудностей.

В 1614 г. в отписке с Кавказа сообщалось, что служивые люди на Тереке «все нужны и бедны и голодны», — испытывают нужду, бедность и голод^[70]. «С Анандыри реки осенью, — рассказывали русские землепроходцы в 1655 г., — ходили мы холопи и сироты твои государевы на новую захребетную (за горным хребтом. — С. К.) реку Пенжин, и у нас на ту реку Пенжин ведомых вожев (опытных вожаков, проводников. — С. К.) не было, и ходили мы три недели, а реки той не нашли, и видя нужную голодную смерть, воротились назад на Анандыр реку»^[71].

Нужная смерть — подразумевается смерть от нужи (нужды), лишений. О небогатом кузнеце писали: «был он кузнечишко самой нужной, скудной»^[72]. В «Чертеже Сибирской земли» трудный морской путь характеризовался таким образом: «а за море перебегают до усть Тазу реки парусом в 4 сутки: а путь нужен и прискорбен, и страшен от ветров»^[73]. Речь идет о трудном пути, сопряженном с нуждою и опасностями. В конце XVII в. стольник В. А. Даудов писал царю: «И будучи я, холоп твой, в Бухарской земли, в степи безводной, и от тех нужных посылок приключились мне каменная да чечуйная болезни, и головной оморок бывает непрестанно»^[74]. Нужные посылки — служебные поездки, связанные с преодолением всяких нужд, трудностей и лишений. В записках Н. Рычкова о путешествии в Киргизию в особом, несовременном смысле говорится о нужной пище: «К голоду, угрожающему нашему войску, приобщилась еще и опухольная болезнь, которая показалась по всему телу многих военных людей; и сие приводило нас больше в страх и отчаяние. Причиною сей опасной скорби была сколько нужная пища, столько горькия и соленыя воды, коими принуждены мы были питаться несколько дней…»^[75]. Нужная пища в этом случае имеет значение «скудная», — в которой испытывали острую нужду, острую необходимость.

Образованное от основы прилагательного в употреблении было и наречие нужно. Его обстоятельственное значение являлось, понятно, производным от значения прилагательного. Если, скажем, нужный путь или нужные посылки понимались как «трудный» путь или «трудные» посылки, то нужно соответственно обладало значением «трудно».

Такое словоупотребление было живым и в литературной и в народной речи. В рукописи священника И. Лукьянова (нач. XVIII в.), где прихотливо переплетались черты и той и другой, читаем, например: «Аще бы не случился с нами на пути добрый человек… то бы нам пути не найти ко граду; нужно сильно было: везде воды разлились, а ему путь ведом; так нас обводил нужные места». О том, что в Орле нуждались и в лесе и в дровах, достать их было трудно, Лукьянов писал: «лесом и дровами зело нужно». На пути в Комарицкую волость «зело была замять велика, ветры были противные, нужно было конем, и самим посидеть нельзя». А близ Нежина, по его словам, «дорога уже стала зело нужна»^[76].

Перед нами — грамотка сельского старосты, посланная господину-вотчиннику в конце XVII в. Сначала староста пишет барину, как тогда водилось, что в вотчине «все, дал бог, здорово», то есть благополучно, а потом жалуется на людей соседнего владельца, которые мужиков побили и пограбили и от которых «стало тесно и нужно» (Источн. XVII — нач. XVIII в., 23). Тесно легко сравнить по значению со старым притеснительно и современным стесненно, а нужно — скорее всего, с трудно.

Прилагательное нужный, помимо значений «нуждающийся», «скудный», «трудный», обладало в древнерусскую эпоху еще и значениями «необходимый», «надобный». Связь между ними вполне закономерна: именно то, в чем испытывали нужду, и было особенно необходимым, надобным. И тем не менее слово нужно в основном являлось словом-жалобой; значение необходимости, порою облеченное в форму требования, возобладало в нем позднее. Значение, заключенное ныне в наречиях нужно, необходимо, три века назад выражалось словами надо и нужно (относительно редко), а также посредством надобе, а позднее — первыми двумя и, чаще, словом надобно, сегодня почти забытым. Но еще у Пушкина оно преобладало: на 35 случаев употребления надо, 84 нужно и 15 необходимо приходится 147 случаев надобно (Слов. яз. Пушкина). Разумеется, эти наречия по значению далеко не всегда были вполне тождественными. Между ними были и некоторые стилистические различия. Например, наречию надобно уже и в пушкинское время был свойствен оттенок просторечия. «Чего тебе надобно, старче?» — вопрошает золотая рыбка в чудесной пушкинской сказке.

Вернемся к более ранней эпохе. Как сказано, старославянское наследие составляет в русском языке большой культурный вклад. С распространением письменности и литературного языка отдельные старославянизмы входили в общенародный обиход и начинали восприниматься как собственно русские слова. Это обстоятельство сказалось и на судьбе наречия нужно. Утрата им первоначального значения была, помимо прочего, обусловлена вытеснением нужи старославянским нужда. В результате этого слово нужный, а вместе с тем и нужно переставали осознаваться как производные от нужи и все в большей степени наполнялись иным смысловым содержанием — «необходимый», «необходимо». К закреплению за ними такой семантики имелась существенная предпосылка: в качестве попутного значение «необходимый» в прилагательном нужный обнаруживалось и ранее. К тому же и это прилагательное в применении к человеку («неимущий, крайне бедный») уступало место слову нищий, усвоенному из старославянского, но ставшему общерусским. Далее, по мере укрепления в нужно значения «трудно» ослабевало его смысловое родство с прилагательным нужный, понимаемым в старом его значении. Да и самое это прилагательное изменялось в сторону сближения по смыслу с прилагательными надобный и необходимый. Следствием этих изменений и явилось вначале несамостоятельное употребление наречия нужно в новом для него значении, то есть в сопровождении слов надобно или надобный (необходимый, необходимо еще в XVIII столетии были малоупотребительны). Примерыподобного употребления встречаем в текстах петровского времени. Так, предлагалось проверять «ежели где повелено будет сделать вновь, или старыя возобновить городовыя крепости или тражаменты, и редуты, и мосты нужно-надобные… в каковом те дела содержатся исправлении»^[77]. Один из сановников Петра Первого полагал: «Надлежит учредить от главной нашей армеи до руского рубежа почту, чтоб правил(ь)но ходила, и о сем дать указ фелтьмаршалу и министром, чтоб безвестно не держали; сие зело нужно надобно»^[78].

Впрочем, и в это самое время и даже несколько ранее самостоятельное употребление наречия нужно в смысле «необходимо» полностью не исключалось. Царица Прасковья Федоровна писала, например: «…а письмы твои, Катюшка, чту и всегды плачю, на их смотря. Очень нужно нам видетца; от меня проси зятя, своего любезного супруга, чтобы… приехал»^[79]. Здесь как будто явственно значение «необходимо». Однако лишь в XVIII столетии оно в наречии нужно становится главенствующим, а позднее и единственным. Происходит расширение круга слов, выражающих значение необходимости, и вследствие этого углубляется их специализация, в частности родное Пушкину надобно постепенно утрачивает литературность и превращается в просторечное.

Современные словари литературного языка наречие нужно объясняют так: «надлежит, необходимо, следует, надо что-нибудь сделать»; а в качестве разговорного оно означает «требуется, необходимо иметь что-нибудь». Поэтому в эмоциональном, решительном высказывании оно и приобретает характер требования. Семантическая история слова нужно говорит нам прежде всего о том, что изменение значения отдельного слова не является обособленным. Оно неразрывно связано с изменениями в строе, системе значений того словарного круга, в который данное слово входит, с которым оно в семантическом отношении ближайшим образом связано.

В канцелярии и в поэзии

Слово забвение унаследовано русским языком из старославянского. Его отмечают уже в самых ранних памятниках русской письменности. Но это не слово-иноземец, а слово близкородственное, вначале вполне тождественное по семантике забыванию. Появление в языке двух слов, наделенных одним и тем же значением, обыкновенно приводит в тому, что одно из них утрачивается или получает иное значение. В данном случае произошло второе: забвение удержалось в русском языке, но приобрело несколько иной по сравнению с забыванием смысл. Слово забвение в семантическом отношении со временем несколько отдалилось и от слова забытые (или, позднее, забытьё), когда-то в полной мере совпадавшего с ним по значению, хотя и образованного от глагола забыти, а не от забывати, производным от которого является забывание. Однако с точки зрения семантики и в современном русском языке забвение, забывание и забытьё да конца не разграничены. В словаре литературного языка они определяются так: Забвение—1. Забывание чего-либо, пренебрежение чем-либо. 2. Состояние забывшегося; забытьё. Забывание — действие по глаголу забывать. Забытьё — дремотное состояние, полусон (Слов. Акад., IV, 1955). Совпадая порою в своих значениях, забвение, забывание и забытьё вполне разграничиваются по условиям и сферам употребления.

В русском языке немало слов, употребляемых только в литературной сфере и даже, более того, по преимуществу в поэзии. Одним из подобных «строгих» слов, не допускающих вольного с ними обращения, и является забвение. В противоположность словам вроде воздух, земля, человек, идти, высокий и т. п., приемлемых и в обыденной речи, и в науке, и в поэзии, забвение во многих случаях было бы не к месту. Несмотря на то, что слово забвение по обыкновению связывают с забывать, в наше время никто не скажет: не сделал чего-либо по забвению, а только — по забывчивости. Напротив, вместо предать забвению невозможно предать забыванию, хотя забывание и происходит от глагола забывати. Далее, легко заметить: забытьё в таком, например, выражении, как больной впал в забытьё, не тождественно забвению.

Листы старинных рукописей знакомят нас с другим забвением — семантической ровней слова забывание. Забвение было вполне приемлемым в официальной канцелярской переписке. «И яз, то все слыша от тебя, цесарского величества посла Миколая, все до государя своего, Шах Аббасова величества, без забвенья донесу», — уверял в конце XVI в. один дипломат другого^[80]. Забвенье в этом уверенье — то же, что забыванье. Аналогичное значение несомненно и в другом случае. В 1707 г. «начальный» (начальствующий, главный) комедиант московского театра, не желая сполна платить актрисам за «спеванье по-немецки», утверждал вначале, что они находились «в действе» лишь полгода, а затем был приведен к признанию: «А что он в прежнем допросе сказал, бутто они в действе были тол(ь)ко полгода, и то он сказал в скорости з забвения и не справясь подлинно с своею запискою»^[81]. В грамотках — частной переписке XVII–XVIII вв. встречаем просьбы к адресатам не оставить в забвении пишущих, где забвение также означает «забыванье»: «Челом государь бью за премногую твою… милость что ты по милости своей меня работника своего в забвение не учинил»; «И впред(ь) о том же у тебя государь милости прошу дабы своею милостию меня убогова в забвении не учинил», (Пам. XVII ст., 26, 86). Даже в начале XIX в. забвение «забыванье» было обычным. Так, Словарь Академии Российской, по азбучному порядку расположенный, толкует это слово приблизительно в том же духе: «Забвение… Непамятование; состояние того, у кого вышло что-нибудь из памяти, потеряние из памяти. Предать вражду, обиду забвению. Сделать упущение чего по забвению». Из того, что вместо предать забвению теперь невозможно предать забыванию, видно, насколько за полтора века изменились и смысл этого выражения и условия его употребления.

Почему легок на помине

Восклицанием легок на помине! встречают обыкновенно того, кого только что вспоминали, по-народному — поминали. Отсюда и старинное помин, задержавшееся в этом выражении да еще едва ли не в двух: и в помине нет, на помин души. А легок на подъем говорят о человеке, который легко «поднимается», когда ему необходимо пойти, поехать куда-либо, с готовностью берется за дело, проявляет решительность к действиям. И то и другое выражение в ходу в живой, разговорной речи. Оба они на первый взгляд одинаково ясны. Но если можно себе представить легкого на подъем человека (бывают и тяжелые на подъем), едва ли возможно уяснить, почему говорят легок на помине, а не как-нибудь иначе. Иными словами, в первом случае выражение мотивировано, или обоснованно, его образование поддается объяснению, во втором — не мотивировано, не поддается объяснению. Ни в современном русском литературном языке, ни в народных говорах объяснения не находим.

Обратимся к памятникам письменности, скажем, XVII в. Из них особенно любопытны грамотки, или письма. В грамотках, писанных близким людям, иногда довольно подробно рассказывалось о всех мелочах повседневной жизни, о событиях семейного круга, вроде крестин или именин, а по этому случаю родственников и друзей приглашали в гости. Вот как излагались эти приглашения. Некий Митька Яблочков писал своему «благодетелю»: «прошу государь милости твоей пожалуй не отставь моево прошения облехчись ко мне… именинои пирох скушать»; «прошу государь твоево жалованья, — взывал брянский помещик, — пожалуй дай свои очи видеть у меня в деревнишке Ревнах а я тебя государя буду дажидать к преидущему воскресенью пожалуй одолжи меня своим жалованьем пожалуй облехчись ко мне и о всем… перегаворим»; а в третьем письме читаем: «и естьли милость твоя ко мне будет изволь облегчитца февраля двадесятого числа» (Источн. XVII — нач. XVIII в., 20, 106, 173). Значение глагола облегчиться в подобном употреблении несколько разъясняет такая запись: «Пожалуй государь батюшка изволь облехчитца побывай у нас» (Там же, 196). Изволь облехчитца в этой записи, полагаем, можно толковать: «будь легок на подъем», «соберись» или «поспеши», потому что, собственно, просьбу приехать выражает форма побываи. Отмеченный здесь побудительный смысл угадывается в облегчитесь, знакомом когда-то тверским говорам и понимаемом в то время как «потрудитесь сделать что» (Даль, Слов.). Пожелание быть легким на подъем осознавалось и в качестве пожелания доброго, легкого пути, и глагол облегчиться приобрел значение «приехать легко, вскоре, немедля», а затем и просто «приехать, прибыть» и, далее, «прийти», как, например, в таком контексте:

«…Груздок сидел возле мостика, ловя в мутном омуте гольцов на удочку..

— Подь-ка поближе сюда! — крикнул ему Самоквасов.

— Сам облегчись, видишь, за делом сижу, — грубо ответил Груздок» (Мельников-Печерский, В лесах).

Когда облегчиться имело значение «приехать легко, вскоре, немедля», выражение легок на помине являлось мотивированным: кого-либо только что поминали, а он уж тут как тут — приехал, или облегчился, объявился легким на помине, а не как-нибудь иначе. За три столетия глагол облегчиться утратил подобное значение и выражение легок на помине потеряло свое обоснование, превратилось для наших современников в такое образование, внутреннее строение которого, несмотря на прозрачность построения и значения его составных частей, не поддается объяснению, короче, не мотивировано. Такова история присловья легок на помине — порождения бойкой народной мысли.

Отвечать и быть в ответе

Нам, носителям русского языка, слова и выражения, которыми мы владеем, представляются словно созданными для современного употребления — настолько они соответственны современному строю мысли. А между тем, собственно говоря, его основные лексические средства мы унаследовали из прошлого. Значение отдельных слов и выражений прежде было иное, и возникли они по другим поводам, а не так, как мы предполагаем, в связи с иными условиями и потребностями жизни. Любопытно в этом отношении сравнение глагола отвечать и выражения быть в ответе. Первый встречаем в русских памятниках самой ранней поры, второе обнаруживается в более поздних текстах. Глагол отвечать (отвѣчати) употребляли в значениях «давать ответ (вообще)», «давать ответ перед судом», а также «давать отчет». Его современная семантика богаче: 1. Давать ответ на заданный вопрос или обращение; 2. Совершать какое-либо действие в ответ на что-либо; 3. Нести ответственность за кого-, что-либо; 4. Соответствовать чему-либо, быть годным для чего-либо (Слов. Акад., VIII, 1959). И все же в условиях «высокой» речи глагол отвечать уступает место выражению быть в ответе. «Высокая» семантика последнего исторически обусловлена. Выражение быть в ответе сложилось в дипломатическом мире средневековой Руси. Оно означало «находиться в посольстве» и объясняется таким образом: когда снаряжали послов за границу, давали им наказ, состоявший из ряда вопросов-«статей», на которые следовало ответить. Ответы послов на эти статьи и наблюдения их за рубежом составляли посольские отчеты, называемые статейными списками. В них и находим упоминания о пребывании дипломатов за границей — в ответе или в ответах. Под ответами, видимо, мыслились и дипломатические переговоры. Недаром их участники слыли ответными людьми, а палата, где происходили переговоры, носила название ответной.

Пребывание русских дипломатов в ответах обставлялось сложной системой правил, соблюдение которых было необходимо для поддержания достоинства России. Правила эти были строги и обстоятельны, о чем свидетельствуют такие строки из наказа русскому посольству, направленному в Персию в 1601 г.: «А во всех государствах послы и посланники бывают в ответех у государей на дворе… а того нигде не ведетца, что великих государей послом для государских дел и для ответу ездити ко ближним людем по подворьем и шах бы Аббас новых причин всчинати не велел, велел им быти в ответе у себя на дворе, а к ближним людем шаховым им не езживать. О том послом отказати накрепко, и к шаховым ближним людем однолично на двор не ездити»^[82]. Короче, русских послов должен был принимать шах, они являлись гостями шаха, а не его приближенных, переговоры следовало вести только «на высшем уровне». Характерное для дипломатической службы выражение быть в ответе применялось и в тех случаях, когда говорили об иностранных послах: «Того же дни были у бояр в ответе цесарские послы»^[83], «Того же дни были в Золотой полате в ответе пол(ь)ские послы, а в ответе с ними сидели: боярин… Ордин-Нащокин да посол(ь)ские думные дьяки»^[84]. В дипломатической практике оно держалось довольно долго, еще в конце XVII в. к нему прибегал Петр Первый: «а призвати б в тот ответ для договору, — писал он венецианскому дожу, — …посла вашего, при дворе его цесарского величества в Вене обретающегося»^[85].

Хорошо осведомленный в старых текстах, воспользовался этим выражением поэт:

Ведение переговоров было сопряжено с государственной ответственностью. А так как пребывание в ответе связывалось с несением большой ответственности, выражение быть в ответе стало также означать и «нести ответственность». Проникновение в русскую дипломатическую практику с XVIII в. новой терминологии, европейского происхождения, сопровождалось утратой элементов старой. В числе последних оказалось ненужным и выражение быть в ответе с «дипломатической» семантикой. Зато в значении «нести ответственность» оно получило применение в общем русском языке, но несколько ограниченное, потому что сходное значение содержалось в глаголе отвечать (за что или за кого). Ограничение сказывалось и в другом: выражение несло на себе печать «высокого» происхождения и потому в обиходной речи было малоупотребительно, предпочиталось в более или менее официальной или несколько «приподнятой» речи, в частности поэтической.

Если быть в ответе — «нести ответственность», то ответ означает «ответственность». Такое значение слова ответ, понятно, в ряду с иными, указано, например, у Даля: Отдаю дело на твой ответ, а я его на свой ответ не принимаю; Пьяного грехи, да трезвого ответ; Хорошо жить на почете у миру, да ответ большой (Даль, Слов.). Бытовало и выражение попасть в ответ:

Софья

Счастливые часов не наблюдают.

Лиза

Не наблюдайте, ваша власть;

А что в ответ за вас, конечно, мне попасть.

Грибоедов, Горе от ума

Прилагательное ответный могло означать не только «отвечающий на вопрос», но также и «ответственный».

Выражение быть в ответе и ныне не обиходное. Примечательно, скажем, его употребление в современной советской поэзии, когда говорится о гражданском долге, о высокой гражданской ответственности. Его встречаем, например, в стихах о заветной думе юности:

В устах героя народной поэмы:

В судьбе выражения быть в ответе мы видим пример того, как расширение значения словесного оборота раздвигает область его применения, а затем, при наличии в последней образования с той же семантикой (в данном случае отвечать), приводит к закреплению оборота за определенным стилем речи. Перед нами — один из многих случаев обогащения стилистики языка за счет таких лексических элементов, которые в современных условиях в обычном, нейтральном употреблении были бы избыточными. Говоря об отдельных словах, можно было бы отметить, что, скажем, глагол утекать (о человеке) когда-то не имел оттенка просторечия, каким обладает ныне в сравнении с убегать. Повторяем, подобных случаев наблюдается немало.

О старинных названиях недуга и слабых их отголосках

Все виды полезной человеческой деятельности мы называем трудом. Труд — основа нашей жизни, ее великий творческий смысл. И слово труд и другие образованные от него слова постоянно крайне необходимы нам в процессе общения. Мы свыклись с этими словами и находим их обыкновенными. Между тем в истории упомянутых слов немало любопытного и необычайного. В зависимости от характера труда (подневольный, относительно свободный или свободный) менялось отношение к нему людей, а вместе с тем и семантический объем соответствующего названия. Например, ныне совершенно невозможно наименование недуга трудом, а в условиях древнего эксплуататорского строя, в частности феодального, когда изнурительный труд народа был сопряжен с болезнями и страданиями, слово труд вдобавок к основному значению «работа» имело еще и иные — «болезнь», «страдание», «скорбь» и «горе», причем наделенное этими значениями оно бытовало как общепринятое, а не только в среде подвластного, подневольного населения. Выступая в качестве синонима слов болезнь, страдание, скорбь и горе, которые тоже издавна знакомы были восточным и, частью, иным славянам, слово труд, по-видимому, несло особый смысловой оттенок. Как будто оно означало не просто заболевание, а болезнь особенно тяжкую, порой с печальным исходом. Во всяком случае, древняя письменность не лишает это предположение известных основании, а более поздняя история слова подтверждает его со всей очевидностью. Не случайно в одном из текстов XI в. в одном и том же месте говорится о труде Ефрема и болезни Иуды (Срезн. Матер.). Ермолинская летопись сообщает о Траяне, что он царствовал девять лет, «отек водным трудом» и умер. Целебным от этой болезни считали камень топаз: «Топазий есть камень черлен… сок же его целит очные болезни и водяные труды»^[86]. Как видим, и здесь речь идет, с одной стороны, о болезнях, с другой стороны, о трудах. А в «Слове о полку Игореве» с трудом связывается представление о горе — Святослав говорит о смутном сне: «чръпахуть ми синее вино съ трудомь смѣшено», то есть «черпали мне синее вино, с горем смешанное».

Пораженный недугом-трудом, понятно, звался трудным. Переяславльский летописец повествует, например, как пришли на Русь половцы, и князь Владимир, быв «при немощи», сказал своему сыну: «Се азъ труденъ… поиди противъ сыроядець сихъ». Автор «Слова о полку Игореве» взволнованно вопрошает: не начать ли старыми словами трудные повести о походе Игоря? Здесь эпитет трудные означает «скорбные, печальные». Прилагательное трудный как «больной» долго сохранялось в письменной и устной речи. В «Житии протопопа Аввакума» о роженице, которая занемогла, написано: «гораздо трудна, трясется вся». Подозреваем связь с трудом «болезнью» прилагательного трудный и в такой фразе Петра Первого: «Я половину уже лечебных трудных дней препровадил и так лекарство сил(ь)но, что обезсилел как младенец»^[87]. В былине о Госте Терентьище о молодой жене рассказывается:

В песеннике 1780 г.:

В записи 1790 г.:

Вероятно, со свойством слова трудный означать не вообще заболевание, а именно тяжкий недуг связано 9 этих случаях характерное для народной песни употребление синонимов (труден-болен, трудна-больна) или уменьшительной формы (трудным-то труднешенька).

В литературном языке XIX в. слово труд в значении «болезнь» относили к словам церковным (Слов. 1847). Конечно, к этому времени оно осталось только в церковных книгах, но в более раннюю эпоху в значении и «работа» и «болезнь» воспринималось не как церковное, а было исконным достоянием и устной народной речи, представляя собой лексический элемент общеславянского наследия. На это, кроме пережитков в восточнославянских говорах, указывают и такие факты, как, скажем, именование трудним больного в украинском языке и сходным образом — беременных женщин в языках болгарском (трудна жена) и сербохорватском (трудна жена). В последнем — и трудови «родовые боли». В начале прошлого века в словаре русского литературного языка слово трудный, помимо толкования «неудобоисполнимый, не легко совершаемый; с трудом производимый, понимаемый, постигаемый», сопровождалось и другим: «Очень болен. В сем смысле употребляется усеченно. Он очень труден, т. е. очень слаб, отчаян в болезни» (Слов. Акад. 1822). И в середине прошлого века второе значение было обыкновенным: трудный — «очень больной» (Слов. 1847). Да, собственно, и теперь, хотя и с ограничительными пометами «устар<елое>» и «разг<оворное>», слово трудный еще отмечают как относимое к больному, который находится в тяжелом, опасном положении (Слов. Акад., XV, 1963).

Когда понятия «болезнь» и «скорбь» при наличии своих, особых обозначений объединялись еще названием труд, вполне нормальным оказалось называние болезни, страдания скорбью, а больного, страждущего скорбным. Словоупотребление подобного рода, наряду с таким, которое свойственно и современному русскому языку, по данным древних памятников, идет от истоков русской письменности, что и неудивительно: скорбь (в древнерусском скърбь, скъръбь, скьрбь и другие варианты) — из общеславянского лексического фонда. Пример из Остромирова евангелия: когда женщина рожает, испытывает страдание, а когда родит дитя, «не помьнить скъръби за радость» (за радостью, по причине радости. — С. К.), так как родился человек в мир. В тексте конца XVI в. (Срезн. Матер.), где излагаются условия службы священника в церкви, говорится о скорби «болезни»: «Вечерню, заутреню к часы пети по вся дни, оприче того, коль скорбь или отъездка придет» — служить все дни, за исключением тех, когда болезнь или отъезд случится. Для деловой письменности XVII в. такое словоупотребление является обычным. Приведем характерный пример: «Служил я холоп твои пре[ж]ним государем и тебе государю тритцат(ь) пят(ь) лет и ныне государь оскорбел и устарел… пожалуй мен[я] холопа своего за мою скорбь и за старость вел[икую] быт(ь) в своей царьскои светлости в Мастерской полате на мое место сынишку моему Елизарке в ст[оро]жех и вели государь меня холопа своего за мою ско[рбь] и за старость отпустит(ь)» (Ф. 396, оп. 1, ч. 3, № 2593, л. 1–1 об.). А в 1700 г. в Землянске некий Федька Далматов обвинял свою невестку в том, что она свекрови давала «в пойле» пить ужовой выползки, то есть змеиной кожи, из которой уж выполз, «чтоб ана от того тасковала и умерла а заловки своей Мар(ь)и травы давала чтоб ана от той травы сохла и ныне государь женишка моя и дочеришка животом съкорбят и кончаютца смертью» (Прик. стлб. 2346, л. 1).

Привычными были подобные случаи и в народно-разговорном языке XVII в. Вот примеры из писем-грамоток: «У сына моево Ива[на] девачка мален(ь)кая зело скорбна»; «Моему акаянству господь бог терпит з женишкою и с робятки в печалех своих и в скорбе еле жив» (Источн. XVII — нач. XVIII в., 20, 165–166). «А что государь изволил ты ко мне писат(ь) про литавры и я за скорбью своею по се число и не делол а как господь даст милость свою мне от скорби излутчать и литавры конечно велю зделать»; «Я в Нижнем в скорби своей лежу шестую неделю чут(ь) жив» (Пам. XVII ст., 61, 96). «Не стало сего ж числа… княгини Федос(ь)и Алексеевны, а скорбь государь ей была от родов» (Прик. стлб. 640, л. 15 об.).

Любопытен пример одновременного употребления в письме XVII в., с одной стороны, слова скорбь, а с другой — образования с корнем труд: «Брат Тимофей Володимерович еще в прежней скорби тружаетца а Роман и сестры твои и зят(ь)я по се число живы» (ГБЛ, ф. 29, № 1641).

Оскорбел означало «заболел», а когда, скажем, избивали, причиняли кому-то боль, приводили в скорбное состояние, говорили: его оскорбляли. Так оскорбил однажды в гневе своих близких протопоп Аввакум. Пока он спорил с противниками о вере и законе, в дому его «учинилося неустройка: протопопица з домочадицею Фетиниею побранились». Не утерпя, винился Аввакум, «бил их обеих и оскорбил гораздо в печали своей. Да и всегда, — казнился протопоп, — такой я окаянный сердит, дратца лихой»^[91]. А. Курбатов доносил Петру Первому, что князь Федор Юрьевич насильно взял его подьячего и «оскорбил тако: сняв рубаху, батогами, яко бы самого вора, и бил тростью»^[92]. Вполне определенно подобный смысл глагола оскорбить выступает в народной песне, в строках о грозном муже:

Однако с давних пор оскорблять означало также «причинять нравственные страдания, муки». Оно выжило до наших дней. Значение физической скорби утратилось, оставив слабый отголосок в медицинской терминологии в виде названия скорбный лист — больничный листок со сведениями о ходе болезни и о лечении ее, так же, как древнее трудный «больной» оставило после себя выражение трудный больной.

От молоченного к современному опыту

Можно ли обмолачивать то, что называют опытом? Всякий ныне скажет: «Нет». А в прошлом было возможно. Вот как это делалось и в эпоху русского средневековья, и в более поздние времена. В начале уборки урожая необходимо было изведать, испытать или опытать, как в ту пору, говорили, каков получится выход зерна, каков будет урожай в зерне. Взятое для такого опытания определенное количество снопов и называлось опытом. Опыт молотили и замечали, сколько из него намолачивали зерна. Зерно, получаемое в результате опытания, именовали также опытом. Пользуясь этой нехитрой пробой, легко прикидывали, подсчитывали валовые сборы зерна. Особое, строго контрольное значение придавалось пробному обмолоту в помещичьем хозяйстве. Господа ревниво следили за тем, чтобы из барского зерна — а в сущности крестьянского (обрабатывали землю крестьяне) — и крохи не попадало на мужицкий стол. Поэтому опыт молотили при барине или под неусыпным надзором приказчиков и старост. Если помещик обитал в городе, опыт везли к нему, чтобы он самолично убедился в качестве хлеба. Крупные владельцы иногда поручали контроль такого рода своим приказным людям. «А что ты писал и опыт ко мне ржи прислал, — выговаривал приказчику боярин Морозов, — и то ты зделал негораздо: ко мне было опыту и не посылать, а послать было опыт к приказным моим людям»^[94].

К учету посредством опыта прибегало и государство. Например, тобольский воевода послал такой наказ об уборке с полей хлеба, запаханного «на государя»: «Быть у государева десятинного хлеба у ужину беспрестани, неотступно, и над приказщики и над крестьяны того смотреть и беречь накрепко, чтоб крестьяне государев хлеб с поль жали дочиста, и в копны клали бережно, и того государева хлеба приказщики с поль не крали б», — а далее предлагалось: «да сколько… сотниц снопов добрыя и середния и плохия ржи и овса выжато будет, и из того… хлеба, изо ржи и из овса, велеть учинити опыт при приказщике и при старостах и при целовальниках и при десятниках, сколько по опыту в умолоте четьи ржи и овса будет»^[95]. Как видим, здесь под опытом понимается самое опытание. Копны для опытного обмолота брали с разных участков поля. В инструкции приказчику монастырской вотчины обстоятельно разъяснялось: «Когда опыт делать, что из копны умолоту будет, то не из единой нивы, а из разных: бывает и на единой ниве, да не единаковый хлеб, кольми ж паче на разных великую разность имеет»^[96].

Опыт как проба контрольного характера применялся и в иных отраслях хозяйства, например в рудном деле. Рудознатцы в разных местах России находили полезные ископаемые. В Москву, обычно в кожаных мешках, доставляли опыты железа, меди, олова, свинца, соли, селитры и т. п. Так, один из посланных для поисков селитры писал: «Я, сыскав в Кромах селитряную землю, опыт учинил и прислал тот опыт к тебе, государю, к Москве»^[97]. В фантастическом показании «тюремного сидельца» о золотой руде в Темниковском уезде встречаем и упоминание об опыте: «Тот серебряник, который яму копал, той золотой руды нагреб в подол да сказал товарищу своему кузнецу: „вот де золотая руда!“ и кузнец де той золотой руды взял же да с тем серебряником опыт чинил; а как де того серебряника и кузнеца зовут, и как де они опыт чинили, и какими снастьми, и много ль золота плавили, и где то золото дели, и я того не ведаю, потому что де меня в те поры тут не было»^[98].

С Юга везли виноградный опыт — виноградные вина, на опыт ловили рыбу в реках, а из дров учиняли опыт «угольному зжению» — выясняли, сколько получится угля. Воеводам, бывшим на Тереке, повелевалось установить: «во что тот шелковой завод станет, и сколько из заводу шелку выйдет, и чаять ли вперед в том шелковом деле государеве казне прибыли… и роспись всему и шелковой опыт прислать ко государю, к Москве»^[99].

Название опыт с давних пор носило не только такое опытание, посредством которого выяснялись определенные нормы выхода, получения продуктов, веществ и материалов, но и не связанное с подобной задачей простое опытание качества тех или иных товаров. Слово опыт во втором значении в употреблении было, между прочим, у Ивана Грозного. Уличая шведского короля Иоанна в неродовитом происхождении, Грозный запальчиво писал: «Да и по тому нам то ведомо, что вы мужичей род, а не государской: коли при отце при твоем, при Густаве приезжали наши торговые люди с салом и с воском, и отец твой сам, в рукавицы нарядяся, сала и воску за простого человека место опытом пытал… И то государское ли дело? Коли бы отец твой был не мужичей сын, и он бы так не делал»^[100].

Факты, с которыми мы ознакомились, указывают на то, что долгое время под опытом понималось не только опытание, но и результат его — количественный и качественный: определение выхода или качества продуктов, веществ и материалов. Ныне значения результата в этом слове не содержится. Зато расширились его возможности для выражения процессов опытания, по современному, испытания, и, главное, в нем получили развитие новые отвлеченные значения. Как это случилось? Предполагать, что нужда в контрольных пробах описанного характера, а вместе с тем и в назывании их материального итога впоследствии отпала, не имеем оснований. Пробы берутся и поныне, лишь более совершенными способами, а называются все же не опытами, а именно только пробами.

Причина утраты словом опыт указанного значения другая. Дело в том, что проба-проверка из сферы простого материального производства распространялась и на другие стороны человеческой деятельности. Применяемая вначале для количественных измерений, она все более и более становилась средством измерения качества. В конечном счете обусловлено это было главным образом усложнением экономической основы человеческого бытия. С развитием капиталистического хозяйства и капиталистической конкуренции повышался технический уровень производства, возрастали требования к качеству материалов и изделий. Вместе с этим возрастала и роль их качественной проверки. В этих новых условиях опыт как простейший способ количественного учета постепенно терял свое значение, уступая место техническим и экономическим расчетам. Фабриканту было, например, известно, сколько и какого хлопка пойдет на выработку 1000 аршин сатина или ситца. В то же время экономическое развитие и в стеснительных рамках помещичьего строя способствовало развитию науки, которая так или иначе обслуживала нужды промышленности и сельского хозяйства, науки, основанной на эксперименте — опыте исследовательского характера. Этот опыт, в отличие от старого способа количественного и качественного учета, служил иной задаче — воспроизвести какое-либо явление в искусственно созданных условиях с целью его исследования, проверки лабораторным путем.

Приобретение словом опыт значения «научный эксперимент» было связано с именем М. В. Ломоносова, с его разносторонней деятельностью в области естественных наук. Предпосылки к развитию в слове опыт этого нового значения сложились в недрах XVII в.

Привлекает внимание, например, его употребление в ответе казаков туркам: «А красной хорошей Азов город взяли мы у царя вашего турского не разбойничеством и не татиным промыслом, взяли мы Азов город впрямь в день, а не ночью, дородством своим и разумом для опыту, каковы его люди турские в городех от нас сидят. А мы сели в Азове люд(ь)ми малыми, розделясь с товарыщи нароком надвое, для опыту ж — посмотрим мы турецких умов и промыслов»^[101]. Казаки с достоинством отвечали туркам, что взяли у них крепость Азов не разбойным и воровским образом, а мужеством и смекалкою, для испытания, насколько противник способен оборонять крепости, а засели в ней небольшим числом, нарочно разделившись надвое, также для испытания «турецких умов и промыслов». Здесь в опыт вложено не конкретное, а отвлеченное значение — «испытание». Развитие семантики слова опыт в этом направлении протекало исподволь уже в то время, когда оно в основном являлось обозначением материального результата опытания, или испытания.

Позднее в старых текстах появляются упоминания об опытах с элементами начального, простейшего исследования, удовлетворявшего, впрочем, не собственно науке, а требованиям чисто практического характера. «Когда сътрелять, — заносил Петр Первый в учебную тетрадь по артиллерии, — отведать перва так: скол(ь)ко положишь пороху записать, такъже на скол(ь)ких градусах мортир поставишь записать же, потом съмерять съколь далече бомба… пала»; далее говорится, как по этим данным «на уреченное» — назначенное место стрелять, взяв дистанцию и «те гърадусы, которыя при опыте на къвадранте были», а в заключение сказано: «Порох числом и силою б был равен, какоф был и при опыте»^[102].

Пока в России, до Ломоносова, экспериментальной науки не было, значения «научный эксперимент» это слово, понятно, не имело, хотя и могло означать испытание с элементами простейшего исследования. Утверждение его в языке науки в качестве названия эксперимента составляет в основном заслугу Ломоносова. Под его пером обыденное слово в одном из своих значений превратилось в научный термин — в такое слово, которое обозначает строго определенное понятие. Рисуя состояние академических учреждений, Ломоносов упоминает об опытах «для исследования натуры», об опытах физических и вместе с тем об экспериментальных лекциях^[103]. Во второй половине XVIII в. слово опыт распространилось и на сельскохозяйственный эксперимент. «Небольшой опыт, которой мне предприять случилось, — писал знаток помещичьего хозяйства, — подает мне великую надежду. Посев малаго количества одной иностранной травы доказал мне, что и в нашем климате можно б было с одной десятины более полуторы тысячи пуд наилучшаишаго… сена получить»^[104].

По мере того как в отечественной науке распространялись опытные исследования и посредством опыта добывали все новые и новые знания, в слове опыт развивалось еще одно значение — «совокупность знаний, навыков». А поскольку знания, кроме научных, могли быть и житейскими, под опытом понимали и простой житейскии опыт. Упоминания о нем встречаются в назидательных рассуждениях: «Мне опытами известно, сколь много молодых людей, завидными дарованиями от природы наделенных, губят время в позорном мотовстве, и сколь многие от тово приходят в бедность, от бедности в крайность, а от крайности в дела предосудительныя…»^[105] «А опыты любви сея суть, ежели муж жене верен, к ней кроток, и милостив бывает, о неисправностях, и недостатках ея долготерпит, и в самом деле, а не на словах, любовь свою к ней являет, печется о ней, в печалех утешает, разговаривает, и веселит»^[106]. Здесь в слове опыт выступает значение «доказательство», в XVIII в. более или менее обычное.

Отвлеченная семантика слова опыт, начиная с XVIII в., вообще значительно расширяется. Впоследствии ее обогащению содействует развитие в России вместе с естественными науками и философской мысли. Накопление знаний и познание мира, то есть природы и общества, неразрывно связаны, поэтому значение «совокупность знаний» послужило основой для формирования еще более отвлеченного значения, и в слове опыт нашло выражение философское понятие. Материалисты под опытом понимают отражение в человеческом сознании объективного мира, получаемое восприятием; отражение в сознании общественной практики, направленной на изменение мира (Слов. Акад., VIII, 1959).

Вот каким необыкновенно ёмким оказалось слово опыт. Возникнув как сельскохозяйственное название, оно с течением времени в одном из своих значений возвысилось до философского термина.

История слова опыт — яркий пример развития от конкретного значения к отвлеченному, абстрактному. Изменение семантики в этом направлении характеризует любой развитой язык, в том числе и русский. Недаром еще Ломоносов, восхищаясь им, писал: «Карл Пятый, римский император, говаривал, что ишпанским языком с богом, французским — с друзьями, немецким — с неприятельми, италиянским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италиянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка»^[107].

Особенно интенсивно протекает обогащение русского языка и возрастает его международная роль в советскую эпоху.

Заключение

Мы познакомились с отдельными эпизодами исторической жизни языка — его отдельных слов и форм. В истории этих слов и форм в известной мере раскрываются законы его развития, которое тесно связано с развитием общественного мышления. А развитие последнего происходит не само по себе, а в связи с развитием общества — его социального строя и материально-технической основы. Изменения в словарном составе языка в конечном счете вызываются потребностями общения, но их направление и характер определяют сложившиеся в языке семантические, словообразовательные и другие отношения, а выражаясь более обобщенно — внутренние законы его развития. Каждый из нас говорит по-русски в соответствии с этими законами и в то же время вольно или невольно своим участием в общении оказывает какое-то влияние на судьбы языка.

Являясь великим творением предков и современного поколения, язык объединяет нас, славно служит для выражения наших мыслей и чувств. О его боевой и задушевной силе народ удивительно сказал: «Слово не стрела, а к сердцу льнет» — то есть хотя и не стрела, а стрелою в сердце бьет, или образно: к сердцу льнет. Стрела здесь — символ боевого начала, а льнет навеяно задушевностью, обаянием русского слова. От мудрой, бессмертной книги до заветной лирической песни — все исполняется на этом чудесном языке. Владеть им — большое счастье. «…Я верю, — сказал однажды Тургенев, — что у народа, выработавшего такой язык, должно быть прекрасное будущее»^[108]. Это прекрасное будущее ныне стало явью, и значение русского языка, особенно литературного, еще более возросло. Современной культурой языка, его словарным богатством овладевают миллионы. Овладение это связано с элементарным познанием его прошлого. Приглашением к такому познанию и являются «Сказки о русском слове».

Список сокращений

БАН — Библиотека Академии наук СССР (Ленинград)

ГБЛ — Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина

ГПБ— Государственная публичная библиотека им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (Ленинград)

ЛОИИ — Ленинградское отделение Института истории Академии наук СССР

ОИДР — Общество истории и древностей российских при Московском университете

ОРЯС — Отделение русского языка и словесности

Бел. — ЦГАДА (Центральный государственный архив древних актов). Разрядный приказ, Белгородский стол

ГКЭ — ЦГАДА. Грамоты Коллегии экономии

Гринченко, Слов. — Гринченко Б.Д. Словарь украинского языка, т. I–IV. Киев, 1907–1909

Даль, Слов. — Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка, т. I–IV. Изд. 2. СПб. М., 1880–1882

Ден. — ЦГАДА. Разрядный приказ, Денежный стол

Доп. к Опыту — «Дополнение к Опыту областного великорусского словаря». СПб., 1858

Источн. XVII — нач. XVIII в. — Котков С.И., Панкратова Н.П. Источники по истории русского народно-разговорного языка XVII — начала XVIII века. М., 1964

Каз. лет. —Казанский летописец

Лекс. 1704 — Поликарпов Ф. Лексикон треязычный, сиреч речений славянских, еллино-греческих и латинских сокровище. М., 1704

Пам. XVII ст. — «Памятники русского народно-разговорного языка XVII столетия» (Из фонда А. И. Безобразова). Издание подготовили С.И. Котков, Н.И. Тарабасова. М., 1965

Прик. — ЦГАДА. Разрядный приказ, Приказный стол

Р. в. — ЦГАДА. Разрядный приказ, Разрядные вязки

РИБ — Русская историческая библиотека

Сев. — ЦГАДА. Разрядный приказ, Севский стол

Срезн. Матер. — Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам, т. I–III. Дополнения. СПб., 1893–1912

Слов. Акад. 1806, 1809, 1822 — Словарь Академии Российской по азбучному порядку расположенный, ч. I–IV. СПб., 1806–1822

Слов. 1847 — Словарь церковно-славянского и русского языка, составленный Вторым отделением Академии наук, т. I–IV. СПб., 1847

Слов. Акад. 1891, 1895 — Словарь русского языка, составленный Вторым отделением Академии наук, т. I, вып. 1. СПб., 1891; т. I, вып. 3, СПб., 1895.

Слов. Акад. I, 1948; II, 1951; III, 1954; IV, 1955; VIII 1959; XII, 1961; XV, 1963 — Словарь современного русского литературного языка, т. I–XVII. М.—Л., 1948–1965

Слов. Ожегова 1953 —Словарь русского языка. Составил С.И. Ожегов. Изд. 3. М., 1953

Слов. яз. Пушкина — Словарь языка Пушкина, т. I–IV. М., 1956–1961

Слов. Соколова — П.С… Общий церковно-славяно-русский словарь, или собрание речений…, ч. I–II. СПб., 1834

Слов. Ушакова — Толковый словарь русского языка под ред. проф. Д.Н. Ушакова, т. I–IV. М., 1934–1940

Ф. 396 —ЦГАДА. Ф. 396

Карт. — картон

оп. — опись

стлб. — столбец

Примечания

1

Цит. по кн.: Лев Никулин. Люди и странствия. Воспоминания и встречи. М., 1962, стр. 18–19.

(обратно)

2

Цитаты из древних источников передаем в упрощенном виде, в основном средствами современного письма. Буквы, написанные над строкой, вносим в строку, а восстанавливаемые заключаем в квадратные скобки. В круглых скобках в необходимых случаях вводим букву ь. Сокращенно написанные слова воспроизводим полностью. Пунктуацию источников сохраняем. Список сокращений помещен в конце книги.

(обратно)

3

«Старинные сборники русских пословиц, поговорок, загадок и проч. XVII–XIX столетий. Собрал и приготовил к печати Павел Симони». СПб., 1899 «Сборник ОРЯС», т. LXVI, № 7, стр. 86.

(обратно)

4

Там же, стр. 157.

(обратно)

5

«Истинное повествование, или жизнь Гавриила Добрынина, им самим писанная. 1752–1823». Ч. II. «Русская старина», т. IV, 1871, стр. 6.

(обратно)

6

Мешок — «меховая рубаха» упоминается в русско-английском словаре начала XVII в. [Б. А Ларин. Русско-английский словарь-дневник Ричарда Джемса (1618–1619 гг.). Л., 1959, стр. 284].

(обратно)

7

«Приходо-расходные книги Богословского монастыря…» — «Труды Рязанской ученой архивной комиссии», 1903, т. XVIII, вып. 1, стр. 111.

(обратно)

8

«Песни, собранные П. Н. Рыбниковым, ч. I. Народные былины, старины и побывальщины». М., 1861, стр. 19.

(обратно)

9

«Книга, зовомая Земледелател(ь)ная…». Перевод с венецианского печатного издания 1674 г., сделанный в Новгороде в 1705 г. Хранится в Рукописном отделе Библиотеки Академии наук СССР (БАН. 34. 5. 23), стр. 17.

(обратно)

10

С. А. Белокуров. Дневальные записи Приказа тайных дел 7165–7183 гг. «Чтения ОИДР», 1908, кн. 1, стр. 106.

(обратно)

11

«Записные книги Московского стола 1636–1663 г.». — РИБ, т. X. СПб., 1886, стр. 573.

(обратно)

12

«Акты, относящиеся до юридического быта древней России», т. II. СПб., 1864, стр. 591, 834.

(обратно)

13

РИБ, т. II. СПб., 1875, стр. 299.

(обратно)

14

«Старинные сборники русских пословиц, поговорок, загадок и проч. XVII–XIX столетий», стр. 109.

(обратно)

15

«Донские дела», кн. V. — РИБ, т. XXXIV. Пг., 1917, стр. 578–579.

(обратно)

16

Рукопись хранится в Рукописном отделе Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина (Г. IX. 19).

(обратно)

17

Е. В. Барсов. Причитания Северного края, ч. I. М., 1872, стр. 109–110.

(обратно)

18

«Грамоты царя Ивана Васильевича к Иоанну, королю шведскому» — «Летопись занятий Археографической комиссии», вып. V. СПб., 1871. Материалы, стр. 34.

(обратно)

19

«Дополнения к Актам историческим», т. XI, СПб., 1869, стр. 144–145.

(обратно)

20

«Воронежские петровские акты, хранящиеся в архиве Воронежского губернского статистического комитета», вып. 1. Воронеж, 1872, стр. 171.

(обратно)

21

«Акты писцового дела. Материалы для истории кадастра и прямого обложения в Московском государстве», т. II, вып. 1. «Чтения ОИДР», 1916, кн. 3. М., 1917, стр. 461.

(обратно)

22

Записная книга Московского стола 7173 года. — РИБ, т. XI. СПб., 1889, стр. 15.

(обратно)

23

Полное собрание русских летописей, т. X. СПб., 1885, стр. 50.

(обратно)

24

«Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». — РИБ, Т. XXXIX. Л., 1927, стр. 43.

(обратно)

25

«Великорусские народные песни. Изданы проф. А. И. Соболерским», Т. V. СПб., 1899, стр. 547.

(обратно)

26

В. П. Адрианова-Перетц. Очерки по истории русской сатирической литературы XVII в. М.—Л., 1937, стр. 161.

(обратно)

27

«Полное собрание законов Российской империи», т. XVII, СПб., 1830, стр. 489

(обратно)

28

Там же, стр. 1050.

(обратно)

29

Е.Ф. Будде. О говорах Тульской и Орловской губерний. «Сборник ОРЯС», т. LXXVI, № 3. СПб., 1904, стр. 133; М.Г.Халанский. Народные говоры Курской губернии. — Там же, № 5, стр.372

(обратно)

30

«Материалы для истории, археологии и статистики города Москвы. Собранные и изданные руководством и трудами И. Забелина», ч. I, М., 1884, стр. 796, 1161.

(обратно)

31

«Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым». Издание подготовили А. П. Евгеньева и Б. Н. Путилов. М.—Л., 1958, стр. 79–80.

(обратно)

32

Там же, стр. 186–187.

(обратно)

33

Н. П. Панкратова. Любовные письма подьячего Арефы Малевннского «Труды Отдела древнерусской литературы», XVIII. М. — Л., 1962, стр. 366.

(обратно)

34

Там же.

(обратно)

35

«Великорусские народные песни». Изданы проф. А. И. Соболевским, т. VII. СПб., 1902, стр. 122.

(обратно)

36

В.И. Стрельский. Песни, частушки, заговоры и малопонятные слова деревни Конево Курского уезда. «Известия Курского губернского общества краеведения», 1927, № 3, стр. 67.

(обратно)

37

«Материалы для истории, археологии и статистики города Москвы, по определению Московской городской думы собранные и изданные руководством и трудами И. Забелина», ч. 1, М., 1884, стлб. 239

(обратно)

38

М. М. Покровсккй. Избранные работы по языкознанию М., 1959, стр. 44.

(обратно)

39

«Акты юридические, или собрание форм старинного делопроизводства». СПб., 1838, стр. 439.

(обратно)

40

«Акты, относящиеся до юридического быта древней России. Изданы Археографическою комиссиею», т. I. СПб., 1857, стлб. 135.

(обратно)

41

«Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею», т. III. СПб., 1841, стр. 64–65.

(обратно)

42

«Книга, а в ней писан рязряд 125 года», стр. 78. — «Временник ОИДР», 1849, кн. 3.

(обратно)

43

«Архив П.М. Строева», Т. I. — РИБ, т. XXXII. Пг. 1915, стр.328

(обратно)

44

«Слово Даниила Заточника по редакциям XII и XIII вв. и их переделкам, приготовил к печати И. Зарубин». — «Памятники древнерусской литературы», вып. III. Л., 1932, стр. 105.

(обратно)

45

«Донские дела», кн. IV, — РИБ, т. XXIX. СПб, 1913, стр. 509.

(обратно)

46

Н.А. Соловьев. Сарайская и Крутицкая епархии, вып. III М., 1902, стр. 144.

(обратно)

47

«Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел», ч. II. М., 1819, стр. 14.

(обратно)

48

Ю. С. Сорокин. Развитие словарного состава русского литературного языка. 30—90-е годы XIX века. М.—Л., 1965, стр. 397.

(обратно)

49

«Архив П. М. Строева», т. I. — РИБ, т. XXХІІ. Пг… 1915, стр. 263.

(обратно)

50

Г.Е. Кочин. Материалы для терминологического словаря древней России. М.—Л., 1937, стр. 179.

(обратно)

51

«Наказная память наборщикам Московского печатного двора Ф. Дементьеву и Ф. Минину», — «Чтения ОИДР», 1891, кн. 2, стр. СXXІV.

(обратно)

52

«Воссоединение Украины с Россией. Документы и материалы в трех томах», т. I. М., 1954, стр. 126.

(обратно)

53

Там же, стр. 176.

(обратно)

54

Е.М. Апанович. Переселение украинцев в Россию накануне освободительной войны 1648–1654 гг, «Воссоединение Украины с Россией. 1654–1954. Сборник статей». М., 1954, стр. 85–86.

(обратно)

55

«Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым», стр. 94–95.

(обратно)

56

«Дополнения к Актам историческим, собранные и изданные Археографическою комиссиею», т. VII. СПб., 1859, стр. 53.

(обратно)

57

«Сборник грамот Коллегии экономии», т. II. Л, 1929, стлб. 242.

(обратно)

58

«Крепостная мануфактура в России», ч. III Л., 1932, стр.130.

(обратно)

59

«Дополнения к Актам историческим, собранные и изданные Археографическою комиссией», т. X. СПб., 1867. стр. 152.

(обратно)

60

Г.Ф. Миллер. История Сибири, т. II. М.-Л., 1941, стр.152.

(обратно)

61

«Старинные сборники русских пословиц, поговорок, загадок и проч. XVII–XIX столетий». Собрал и подготовил к печати Павел Симони. СПб., 1899. «Сборник ОРЯС», т. XVI, № 7, стр. 84.

(обратно)

62

Макс Фасмер. Этимологический словарь русского языка, т. I. Перевод с немецкого и дополнения О. Н. Трубачева. М., 1964, стр. 452.

(обратно)

63

«Акты юридические, или Собрание форм старинного делопроизводства». СПб., 1838, стр. 46.

(обратно)

64

«Акты XIII–XVII вв., представленные в Разрядный приказ представителями служилых фамилий после отмены местничества». — «Чтения ОИДР», 1898, кн. 3, стр. 153.

(обратно)

65

«Акты юридические, или Собрание форм старинного делопроизводства», стр. 179.

(обратно)

66

«Грамоты Великого Новгорода и Пскова». М.—Л., 1949, стр. 178.

(обратно)

67

«Дополнения к Актам историческим, собранным и изданным Археографическою комиссиею», т. VI. СПб., 1857, стр. 471.

(обратно)

68

С. Шумаков. Сотницы. «Чтения ОИДР», 1902, кн. 2, стр. 28.

(обратно)

69

М. П-ий. Хождение на Восток Ф. П. Котова в первой четверти XVII в. «Известия ОРЯС», 1907, т. XII, кн. 1, стр. 117, 119.

(обратно)

70

«Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею», т. III. СПб., 1841, стр. 18.

(обратно)

71

«Дополнения к Актам историческим», т. IV. СПб., 1851, стр. 14.

(обратно)

72

«Акты Холмогорской и Устюжской епархий», ч. I. — РИБ, т. XII. СПб., 1890, стр. 1104.

(обратно)

73

«Список с Чертежа Сибирския земли, заимствованный из рукописного сборника XVII века и объясненный примечаниями… Г. Н. Спасским», стр. 6. — «Временник Московского общества истории и древностей российских», кн. 3. М., 1849.

(обратно)

74

Н. Селифонтов. Очерк служебной деятельности и домашней жизни стольника и воеводы XVII столетия Василия Александровича Даудова. Приложения, стр. 140–141. «Летопись занятий Археографической комиссии», вып. V. СПб., 1871.

(обратно)

75

«Дневные записки путешествия капитана Николая Рычкова в Киргиз-Кайсацкой степе, 1771 г.». СПб., 1772, стр. 67.

(обратно)

76

«Путешествие в Святую землю священника Лукьянова». — «Русский архив, 1863». М., 1866, стлб. 27, 30, 31, 35.

(обратно)

77

Н. Павлов-Сильванский. Проект реформ в записках современников Петра Великого. СПб., 1897, II, стр. 54.

(обратно)

78

«Письма и бумаги императора Петра Великого», т. VII, вып 1 Пг., 1918, стр. 229.

(обратно)

79

«Письма русских государей и других особ царского семейства. II. Переписка царицы Прасковьи Федоровны». М., 1861, стр. 25.

(обратно)

80

«Памятники дипломатических сношений с империею Римскою», т. I. СПб., 1851, стлб. 1293.

(обратно)

81

«Московский театр при царях Алексее и Петре. Материалы, собранные С. К. Богоявленским», стр. 139. — «Чтения ОИДР», 1914, кн. 2.

(обратно)

82

«Посольство в Персию князя Александра Федоровича Жирового-Засекина». — «Труды Восточного отделения Русского археологического общества», т. XXI, СПб., 1892, стр. 32.

(обратно)

83

С. А. Белокуров. Дневальные записки Приказа тайных дел. «Чтения ОИДР», 1908, кн. 1, стр. 117.

(обратно)

84

Там же, кн. 2, стр. 262.

(обратно)

85

«Письма и бумаги императора Петра Великого», т. I. СПб., 1887, стр. 99.

(обратно)

86

«Алфавит иностранных речей». Рукопись БАН, XVII в., Арх. Д., № 446, л. 231 об.

(обратно)

87

«Письма и бумаги императора Петра Великого», т. VII, вып. 1. Пг., 1918, стр. 166.

(обратно)

88

«Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым», стр. 17.

(обратно)

89

«Великорусские народные песни. Изданы проф. А. И. Соболевским», т. V. СПб., 1899, стр. 548.

(обратно)

90

Там же, стр. 550.

(обратно)

91

«Житие протопопа Аввакума, им самим написанное», стр. 221.

(обратно)

92

«Письма и бумаги императора Петра Великого», т. IV, ч. 2. СПб., 1900, стр. 697.

(обратно)

93

«Великорусские народные песни. Изданы проф. А. И. Соболевским», т. II. СПб., 1896, стр. 502.

(обратно)

94

«Материалы по истории феодально-крепостного хозяйства. Вып. 1. Хозяйство крупного феодала-крепостника XVII в.». Л., 1933, стр. 98.

(обратно)

95

«Дополнения к Актам историческим, собранные и изданные Археографическою комиссиею», т. VI. СПб., 1857, стр. 355.

(обратно)

96

А.С. Лебедев. Вотчинный быт монастырей Курско-Знаменского и Белгородско-Николаевского, по архивным документам. «Сборник Харьковского историко-филологического общества», т. 4. Харьков, 1892, стр. 157.

(обратно)

97

«Акты Московского государства», т. II. СПб., 1894, стр. 246.

(обратно)

98

Там же, т. I. СПб., 1890, стр. 295.

(обратно)

99

«Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею», т. IV. СПб., 1842, стр. 139.

(обратно)

100

«Грамоты царя Ивана Васильевича к Иоанну, королю шведскому». — «Летопись занятий Археографической комиссии», вып. V. СПб., 1871, Материалы, стр. 39.

(обратно)

101

«„Поэтическая“ повесть об азовском осадном сидении в 1642 г.» — «Воинские повести древней Руси». М.—Л., 1949, стр. 67.

(обратно)

102

«Письма и бумаги императора Петра Великого», т. I. СПб., 1887, стр. 10.

(обратно)

103

М.В. Ломоносов. Полное собрание сочинений, т. X. М.—Л., 1957, стр. 265.

(обратно)

104

«Сельской житель, экономическое в пользу деревенских жителей служащее издание», ч. I. М., 1778, л. 4, стр. [Г₇].

(обратно)

105

«Сочинении и переводы Владимира Лукина», ч. I. СПб., 1765, стр. V–VI.

(обратно)

106

«Флоринова экономия с немецкого на российский язык сокращенно переведена…». СПб., 1738, стр. 8.

(обратно)

107

М.В. Ломоносов. Полное собрание сочинений, т. VII. М.—Л., 1952, стр. 391.

(обратно)

108

С. Лаврентьева. Знакомство с Тургеневым. «Исторический вестник», 1896, № 9, стр. 688.

(обратно)

Оглавление

Введение

Былые родственники

Именно об именно

Почему не все чистое называется опрятным

Приспешник приспешнику рознь

Об одном «городском» слове

Кто работал и кто служил

О похвальных и непохвальных борзописцах

Откуда пошли деловые люди

Родословная волокиты

И спутники и не спутники

Как слово-жалоба превратилось в требование

В канцелярии и в поэзии

Почему легок на помине

Отвечать и быть в ответе

О старинных названиях недуга и слабых их отголосках

От молоченного к современному опыту

Заключение

Список сокращений

*** Примечания ***