Сердца и камни [Оскар Иеремеевич Курганов] (fb2) читать онлайн

Оскар Курганов Сердца и камни

Часть первая

Глава первая

Художник Н. А. Шеберстов

Белая ночь совсем сбила меня с толку. Я приехал в Таллин, сразу же позвонил Лехту по телефону и в этот момент через стекло будки автомата увидел, что стрелка башенных часов приближается к одиннадцати. Конечно, вечера. Хоть с полным основанием можно было подумать, что дело происходит утром. На привокзальной площади было людно и светло, а серебристое небо сливалось у горизонта с легкой дымкой неугасающего дня.

В годы юности я всегда терял ощущение дня и ночи, не давал покоя ни себе, ни другим, если речь шла о делах газеты. Тогда я оправдывал себя фразой моего первого редактора: «Вы отправляетесь в путь не из-за личного любопытства, а от имени миллионов читателей». Будто бы в самом деле миллионы людей никак не могли дождаться, когда наконец я осчастливлю их новым очерком или новой статьей «от нашего специального корреспондента». Так было в годы наивной юности, когда я действовал «от миллионов читателей». Но теперь, по какому праву я теперь звоню по телефону в дом Иоханнеса Александровича Лехта в одиннадцать часов вечера в Таллине?

Я уже хотел положить трубку, но не успел — услышал далекий шум застольного разговора и веселый голос:

— Алло. Слушаю. Лехт.

Я произнес обычную извинительную фразу и сказал Лехту, что хотел бы встретиться с ним.

— Вот какая беда, — ответил он, — мы принимаем японских инженеров. Они четыре недели изучали у нас силикальцит. По-видимому, и вы приехали по этому же поводу? Может быть, вы хотите побеседовать с ними?

— Нет, я бы хотел прежде всего встретиться с вами, если, конечно, вы предоставите мне такую возможность.

— Вот как! — усмехнулся Лехт. — Тогда приезжайте через час. Не поздно?

— Нет, не поздно. Большое спасибо, — ответил я и проверил полученный в Москве адрес Лехта. — Меривалья?.. Как туда проехать?

Лехт дважды повторил весь маршрут — номер автобуса, все повороты, приметы, дорожные знаки — и спросил:

— Вы найдете? Или встретить вас?

— Нет, спасибо, я найду.

И вскоре дизельный автобус, курсирующий от центра Таллина до Меривалья, вез меня по прибрежному асфальтированному шоссе, мимо портовых причалов, мимо белоснежных домиков дачного поселка Пирита, мимо рыбачьих шхун.

Автобус проехал по редкому сосновому лесу, помчался вдоль крутого берега моря.

В открытые окна врывался шум прибоя, соленый ветер не давал покоя каким-то рыбешкам, подпрыгивавшим в ведре моего соседа по автобусу.

— Далеко до Меривалья? — спросил я у соседа-рыбака.

— Я тоже туда еду, — ответил рыбак. — К кому вы в Меривалья?

— К Лехту.

Рыбак кивнул головой, потом, помолчав, сказал больше себе, чем мне:

— Теперь все узнали, что есть такой кусок эстонской земли — Меривалья. Все теперь ищут Меривалья и Лехта. И днем и ночью. Что он, золото открыл или нефть? Как будто бы простой камень. А ведь и раньше могли бы сюда приехать, это же райский уголок, правда?

— Да, красивое место, — согласился я. — Что означает «Меривалья»?

— По-эстонски — море и лесная поляна. Кажется, непло­хо придумано — соединить в одном месте море и лес… На следующей вам сходить, — сказал рыбак и, взяв ведро с рыбой, пошел к выходу.

Дорога сворачивала в лес, подымалась по пригорку, по бокам которого стояли стройные ели — эти вечные часовые эстонских берегов Балтики. Автобус выскочил на прибрежную поляну и остановился.

Я выслушал наставления рыбака — первая улица направо, за углом первый дом, — поблагодарил и пошел по узкой каменистой улице. Мимо меня медленно прошли две длинные черные машины. Я увидел в них удивленные и, как мне показалось, грустные лица японцев. Может быть, и они никак не могли свыкнуться с белой ночью?

От Токийского до Финского залива проехали они, чтобы узнать тайну самой обыкновенной песчинки. Вряд ли они до этого знали о существовании райского уголка, под названием «Меривалья».

Впрочем, не знал о нем и я.

Глава вторая

Мы сидели в большой комнате. Лехт угощал меня чаем.

В доме царила суета уборки. Мой поздний визит не вызвал удивления — в доме Лехта к этому привыкли и считали уже естественным следствием его напряженной жизни. Вместе с первыми научными успехами появились у него в доме деловые люди, экономисты, инженеры-строители. Все чаще химические формулы уступали место экономическим расчетам. Возникли самые неожиданные связи со знакомыми и незнако­мыми людьми. Они звонили Лехту по телефону из городов Сибири, Дальнего Востока, Средней Азии. В городе Находке еще был трудовой день, когда в Таллине уже наступала ночь. Но разница во времени порой забывалась, и в доме Лехта пронзительный телефонный звонок раздавался и в пол­ночь и за полночь. Конечно, энтузиасты силикальцита изви­нялись, ссылались на чрезвычайную сложность и важность возникшей проблемы. Конечно, любой такой разговор начи­нался обычной фразой: «Простите, я, кажется, вас разбу­дил?» — «Ничего, ничего», — отвечал Лехт. Его радовал этот возраставший интерес к силикальциту, к его идее, к его делам.

Все это я понял в первой же встрече с Лехтом. Его вызы­вали к телефону, и он охотно бежал к маленькому столику под лестницей, где рядом с телефоном лежали чистые листы бумаги, карандаши и самые различные технические справоч­ники.

— Да, да, Лехт, — доносился до меня его звонкий голос. — Алло. Ах, вот как!.. Очень интересно… Нет-нет, не спал. Слушаю.

Короткая и светлая июньская ночь мчалась над северной землей; в саду пожелтели огни фонарей, предрассветный ветерок срывал пелену нового дня. А Лехт все еще встречал каждый телефонный звонок своей обычной фразой: «Алло. Да, да. Лехт. Добрый вечер».

А добрый вечер уже давно миновал. Лехт отодвигал ночь, сжимал ее, будто в его руках была не только тайна нового искусственного камня, но и власть над временем.

Это был плотный, чуть-чуть грузноватый человек. Умные черные глаза, наделенные внутренней силой; густые, слегка тронутые сединой волосы; волнистые морщины на широком лбу; быстрая, приседающая походка.

По-видимому, он был доволен только что состоявшейся встречей с японскими инженерами, но это выражалось только свойственной Лехту улыбкой — сдержанной, иронической.

— Это Ванас, — сказал Лехт после очередного звонка. — У него возникла хорошая идея. Вы знаете Ванаса? Нет? Что ж, ничего удивительного — он не любит торчать в первом ряду. А во второй и тем более в третий ряд никто не заглядывает.

Лехт посмотрел на меня пристальным взглядом: что я думаю об этом?

Я кивнул головой и попросил рассказать о Ванасе, ближайшем помощнике Лехта.

— Нет, — ответил Лехт, — для рассказа о нем мы выделим целый день и целую ночь. И этого будет мало — целую неделю. Если верно, что у бога есть запасные игроки, то Ванас был приготовлен на тот случай, если бы мне не удалось бежать из немецкого лагеря… Я бы лежал в штабеле мертвецов на торфяных болотах, а Лейгер Ванас создал бы силикальцит и без меня.

Лехт любит обращаться к спортивной терминологии. Я слышал, как он кому-то говорил по телефону: «Это чистый нокаут», или: «Ничего не поделаешь — наш мяч попал на штрафную площадку», или: «Так уж случилось — мы вне игры». Но в связи с «запасным игроком» Лейгером Ванасом я узнал о побеге Лехта из фашистского лагеря. Когда это было, как он попал в лагерь, как ему удалось бежать? Я все еще не знал, с чего начинать наш разговор. С побега из лагеря или с истории открытия силикальцита? Или с детства Лехта?

Конечно, лучше всего с детства. Так постепенно мы дойдем и до лагеря, и до открытия. Лехта снова позвали к телефону, и когда он вернулся, я предложил пойти к морю. Мне казалось, что оттуда его вряд ли будут звать к телефону. Или, может быть, он устал и ему пора отдыхать? Лехт покачал головой — нет, он не устал. Теперь он все равно не уснет.

— У меня есть более разумная идея, — сказал Лехт.

Он повел меня в дальний уголок сада, где была устроена маленькая летняя кухня. В кирпичной загородке можно разложить костер. Надо только собрать щепки, сухие ветки, старые доски.

— Надо помочь жене — она просит согреть воду, — сказал он и пошел за хворостом, лежавшим у забора.

Я же собирал щепки и думал о Лехте. Пожалуй, впервые я встретил человека, столь не похожего на мои обычные представления об изобретателях. Не то чтобы у Лехта была более счастливая и легкая судьба, чем у других его коллег. Нет, путь, предшествовавший признанию, был трудным, тяжким, горьким. Но жизненные испытания и разочарования не погасили в нем веры в людей. Может быть, отправляясь в дальнюю дорогу технических открытий, Лехт подготовил себя ко всяким неожиданностям.

Не только хозяин, но и его дом нарушили мое обычное представление об изобретательском житье-бытье. Не было здесь конуры, в которой едва вмещаются и крохотная лаборатория, и плоды длительных трудов, и детали машин.

Лехт жил в большом и хорошем доме на берегу моря, в кругу дружной семьи. Даже суета уборки после ухода гостей производила впечатление благополучия и покоя.

Потом, когда я ближе узнал Лехта и его семью, я понял, что за этим внешним и кажущимся покоем скрывается много жизненных невзгод. Но в тот вечер или, вернее, в ту ночь я увидел только большие и скромно обставленные комнаты и сад, вместивший все цветы эстонской земли.

Дом этот радовал меня и тем, что он был выложен из силикальцита, нового строительного камня, созданного Лехтом, и тем, что жил в нем ученый, исследователь, первооткрыватель. Я не мог не вспомнить о том ощущении неловкости и даже раздражения, которые я испытывал в других домах, если за их обитателями угадывались случайные или, как в старину говорили, «бешеные» деньги, или случайное возвышение, случайный пост, а не талант, не крупные заслуги перед обществом.

Лехт вернулся с охапкой хвороста и с мелкими щепками, присел на корточки, и вскоре веселый огонь осветил его лицо.

Потом мы принесли большой котел с водой, поставили его на кирпичи, под которыми уже сердито потрескивал в ночной тиши разгоравшийся костер.

Мы просидели с Лехтом у этого домашнего костра всю ночь, если только белая прозрачная пелена, подвешенная к небу, может быть названа ночью. Мы говорили с ним о самых разных событиях его жизни. Но он неизменно возвращался к одной и той же теме — силикальциту. При этом лицо Лехта становилось одухотворенным — он как бы отправлялся в одному ему известные миры. То он с гневом обрушивался на тех, кто стоял на его пути, то устремлялся в будущее и рисовал увлекательные картины распространения его изобретения.

Я знал, что Лехт родился и вырос на острове Сааремаа. Мне казалось, что я уже побывал на этом суровом и прекрасном острове, когда читал талантливые книги Юхана Смуула и Ааду Хинта. Но, может быть, мы повторим это путешествие теперь, у костра?

— Какая связь между моим детством и силикальцитом? — спросил Лехт. — Поверьте мне, я не был изобретателем ни в пять, ни в десять, ни в пятнадцать лет. Как и все дети мира, я считал, что взрослые меня не понимают, и стремился к морю, когда надо было сидеть над алгеброй.

Потом, помолчав, Лехт вспомнил:

— Когда мне было пять лет, я любил строить домики из песка. Это, как известно, увлечение детей всего мира. Но, построив домики, я начинал рубить их маленьким топориком. Мать мне тогда говорила: «Как ты мог додуматься — рубить песок топором?» Я, помнится, вполне сознавал всю бессмыслицу своего поступка. Но вот прошло с тех пор более сорока пяти лет, я стал инженером и теперь доказываю всему миру, что песок надо рубить топором. Только этот способ — рубка песка — и может открыть те тайны песчинок, которые привели меня к созданию силикальцита. Правда, я рублю песок не обычным топором, а специальной машиной, но действует эта машина, в сущности, по тому же принципу — металл рубит песчинки.

Я понял, что всю свою жизнь Лехт теперь рассматривает с точки зрения своего изобретения. Он не представляет себе, что в детские или юношеские годы могли произойти какие-то события, не повлиявшие в той или иной степени на судьбу силикальцита. Разве, будучи студентом строительного факультета, не удивлялся он слабости силикатного кирпича? А ведь именно эта мысль привела его впоследствии к созданию силикальцита. Разве, уже став инженером, не увлекался он самыми фантастическими проектами? А ведь именно эта черта его характера помогла ему создать не фантастические, а реальные проекты новых конструкций.

Глава третья

Неторопливо Лехт бредет со мной по дорогам своего детства. Александр Лехт — отец Иоханнеса — был капитаном дальнего плавания. Семья Лехта жила в маленькой деревушке на скалистом берегу острова Сааремаа.

Это была даже не деревушка, а хуторок Копля — всего шесть домиков. В одном из них жили Лехты.

Александр Лехт почти все время находился в плавании. Он появлялся на острове Сааремаа на хуторе Копля, задавал детям один и тот же вопрос: «Ну, что вы сделали для людей?»

Это было шутливое начало встречи с детьми, и отец даже не всегда интересовался их ответами. Но шутка запала в душу братьев Лехт. И не раз, уже будучи взрослыми, они с тем же шутливым оттенком спрашивали друг друга: «Ну, что ты сделал для людей?»

Итак, маленький хутор Копля, вблизи деревни Куузнымме — вот он передо мной. Суровая жизнь на суровой земле. Ветры придали деревьям причудливые формы, а каменистая почва принуждала людей действовать с неутомимостью и напористостью ветров. Соленые штормы, сероватые камни побережья, холодная зима, жаркое и короткое лето — словом, как будто неприютная земля. Разве рыбаки, ловцы угрей, не могли найти более тихий и плодородный клочок земли? Разве моряки не могли поселиться в более привлекательном месте?

Но в том-то и дело, что с точки зрения жителей острова — рыбаков и моряков, земледельцев и мастеровых — это самая привлекательная и благодатная земля на всем свете. От поколения к поколению передается эта любовь к камням, ветрам, к самобытной и суровой природе острова Сааремаа.

Если приложить труд, старание, энергию и упорство, то камни острова превратятся в плодороднейший клочок земли, и хоть каждый такой клочок приходилось отвоевывать у суровой и жестокой природы, у моря, ветров, но люди, родившиеся и выросшие на этом острове, были привязаны к нему больше, чем к самым плодородным местам мира. Они любили в этом клочке земли не только плоды своих трудов, но и эти труды. Их привязывала к нему именно эта вечная необходимость завоевывать, добиваться того, что в иных местах кажется легко достижимым и естественным.

Три брата — Ааду, Иоханнес и Константин — каждую неделю отправлялись в школу, которая была в двенадцати километрах от хутора. Каждую неделю они пешком возвращались домой. Это были веселые путешествия, во всяком случае, такими они представляются Лехту теперь, когда он вспоминает свое детство.

Еще с вечера в воскресенье мать начинала готовить их к утреннему походу. Ааду, самый старший, заменял отца и был вожаком, строгим наставником. Он вставал раньше всех и кричал: «Я уже ухожу!» Хоть младшие братья и знали, что он без них не уйдет. Только так можно было заставить их подняться на рассвете и идти по едва видимой дороге в школу.

На острове Сааремаа с давних пор живут не только земледельцы, но и рыбаки, строители, плотники. Самые лучшие рыболовные снасти делались всегда на острове Сааремаа. Этот остров воспитал лучших плотников и лучших строителей.

Иоханнес Лехт — потомственный строитель. Его прадед и дед строили на всей эстонской земле. И хоть отец его стал моряком и хотел, чтобы и дети пошли по его пути, хоть морское дело было на острове таким же почетным, как и строительное, но жизнь сложилась так, что из трех братьев двое — Иоханнес и Константин — стали строителями. «Нелегко было дать инженерное образование двум сыновьям». Эту фразу часто повторяла мать Иоханнеса. Ааду стал учителем той же школы, где учились Иоханнес и Константин. Он-то и воспитывал младших братьев.

Все это Лехт вспоминает сейчас с веселой усмешкой, не вникая в детали, не считая, что детство у них было трудным.

Нет, это обычные условия жизни для всех трудовых эстонских семей, для жителей острова Сааремаа, за исключением, конечно, тех, кто владел рыболовным флотом, кто скупал у рыбаков весь их улов морских угрей. Со всех хуторов дети шли в школу за пятнадцать, двадцать, за тридцать километров. Это была единственная возможность учиться.

— Вот, пожалуй, все, — заключает Лехт свой рассказ о детстве.

Глава четвертая

Он то подбрасывал хворост или щепки в огонь, то молча сидел, изредка обращаясь ко мне с ничего не значащими вопросами: «Вы быстро нашли Меривалья?» Или: «Почему вы хотели идти к морю?»

Я понимал, что Лехт охотно будет говорить о том, что его волнует теперь: о людях, мешающих развитию силикальцита, о больших и малых бедах новых заводов, о встречах с японскими инженерами — они назвали силикальцит волшебным камнем, не скупились на похвалы, на улыбки, поклоны, восторги.

Но как только речь заходила об истории силикальцита, как только я пытался размотать этот большой и сложный клубок и дойти до первой, начальной ниточки, Лехт умолкал. Он начинал проявлять повышенный интерес к огню, к почерневшим кирпичам, оберегавшим траву и сад от шальных искр, — словом, давал понять, что это слишком долгая история, чтобы можно было ей посвящать тихие минуты нашего ночного разговора у костра.

— Мы еще займемся с вами и этой историей, — сказал Лехт, — а теперь моя голова совсем забита, до отказа забита — поймите меня правильно — подводными рифами. Да, да, иначе их не назовешь.

— Что вы имеете в виду?

— Прежде всего — мои ошибки. Может быть, я действительно ничего не понимаю в людях.

Все это производило впечатление неожиданной ночной исповеди. И я не стал ни поторапливать, ни расспрашивать Лехта. Мы сидели и молчали, были только слышны треск сучьев в огне и далекое пение соловья.

— Я расскажу о лагере, — сказал Лехт после долгого молчания.

Глава пятая

В шестидесяти километрах от Таллина, на торфяных болотах, немецкие фашисты создали во время войны «лагерь смерти» — люди здесь умирали от голода, болезней, истощения, от нечеловеческих пыток и страшного произвола. Узники лагеря добывали торф, а брикеты его складывали штабелями у опушки леса. Отсюда торф отправляли в Германию.

Одним из этих узников был молодой инженер-строитель Иоханнес Лехт.

Он был заключен в самый страшный, четвертый блок, откуда каждый день выносили мертвых и истощенных. Тех, кто уже не мог идти на торфяные болота, пристреливали тут же у широкого рва. Мертвые тела укладывали крест-накрест, чтобы не развалились, как аккуратный хозяин складывает дрова перед своим сараем. Потом оставшиеся в живых засыпали штабеля мертвых землей.

Голодный, измученный, отчаявшийся Лехт с тревогой и болью наблюдал за очередной похоронной процессией, и то ли у него вырвалось, то ли он не заметил, что его слышат, но неожиданно для самого себя он сказал своему соседу по блоку:

— Неужели мы будем ждать, когда нас понесут в этот ров?

И в этот момент кто-то нанес ему удар кованым сапогом. Лехт упал и очнулся в карцере. Последствием этого события было то, что он еще ближе познакомился с капо по имени Янес.

Янес должен был научить Лехта ревностному послушанию, истребить в нем, как выразился капо, «активное начало», превратить его в безопасный автомат. «Мысль вредна и на том свете, — говорил Янес. — Мы не можем отправлять туда таких, как ты. Что скажет бог нашему коменданту?» Янес действовал методически и настойчиво — самый тяжелый участок торфяного болота доставался Лехту, уборка трупов поручалась Лехту, очистка лагерных уборных — тоже Лехту. Янес следил за каждым шагом Лехта, прислушивался к каждому его слову.

Лехт, однако, не оправдал надежд Янеса и его шефа. Мало того — Лехт убедился, что есть только один путь к спасению от Янеса, коменданта лагеря, от всей этой жестокой машины, которая уносила тысячи человеческих жизней, — побег.

Конечно, и до этого Лехт думал о побеге. Но раньше эта мысль пугала его — на виду у всех заключенных избивали до смерти дерзких смельчаков, пытавшихся уйти из лагеря. И все-таки Лехт твердо решил, что надо бежать, как будто не было ни охраны, ни пулеметов, ни злых собак, ни еще более злых, чем овчарки, капо.

С юношеских лет Лехт любил на досуге заниматься математическими вычислениями. Так и в лагере, отправляясь с очередной партией на торфяные болота, он подсчитывал количество людей конвоируемых и количество часовых, делил эти цифры, сопоставлял их, приходил к выводу, что пятьдесят безоружных, даже совершенно ослабевших людей могли бы справиться с двумя вооруженными конвоирами. И хоть он никому не говорил об этих своих математических расчетах, но у него все время зрела мысль об организованном побеге. Он поделился мыслью со своим соседом по четвертому блоку. Это был молодой парень Юрий Каск.

Юрий вырос в эстонской деревне, был медлителен и недоверчив. Он выслушал Лехта, долго молчал, потом тихо сказал:

— Для массового побега нужна хорошая организация. Ее нужно создать. Но на это потребуется время. А каждый день уносит все новые и новые жизни. Кто знает, может быть, нас с тобой постигнет та же участь еще до того, как мы устроим побег.

Он указал на очередные жертвы, которые лежали в нижнем ярусе барака.

Лехт предложил бежать вдвоем.

Легко сказать — бежать. Побег надо подготовить, продумать, учесть все мельчайшие детали. В случае провала их ждет неминуемая смерть. Комендант лагеря объявил: каждый, кто попытается бежать, будет повешен вниз головой.

И каждый день на лагерном плацу совершались жестокие экзекуции над «беглыми».

Бараки были ограждены тремя линиями колючей проволоки. Часовые, немецкие овчарки, яркие прожекторы, бдительные капо, шпионаж — все это помогало фашистам держать в повиновении тысячи людей.

К тому же люди были настолько истощены, что вряд ли кто-нибудь из заключенных мог пройти десятки километров по лесным тропам без запасов воды и пищи. Ведь на всех дорогах стояли патрули, и человек в лагерном полосатом костюме мгновенно был бы схвачен. Стало быть, бежать надо в какую-нибудь глубинную деревню, где можно переодеться, выждать день-два и снова бежать.

Юрий предложил Лехту пробраться в деревню Вилья, где жил его дядя. В детстве он жил у него вместе с матерью. Надо было пройти почти сто шестьдесят километров. Смогут ли они? Хватит ли у них сил?

Юрий надеялся, что в деревне Вилья их примут, приютят, переоденут, а может быть, и свяжут с партизанами. Деревня эта расположена вдали от дорог, на лесной опушке, а дядя Юрия принадлежал к сельскому активу. Если он жив — они найдут в нем верного человека.

Лехт верил людям. Он видел в них прежде всего самое лучшее, сердечное и доброе. Правда, Юрий говорил ему, что это дурная черта, но Лехт с этим не соглашался. Если не верить людям, зачем же жить среди них? Может быть, это осталось еще от детской игры: «Что ты сделал для людей?»

Еще до войны Лехт, любивший всяческие фантастические проекты, предложил своим друзьям создать общество под девизом: «Что ты сделал для людей?» Конечно, хорошо бы такое общество создать и в лагере, но для этого надо убрать часовых. Убрать? Каким образом?

Лагерные часовые отличались жестокостью. И если кто-то из них не избивал плетью падавших от истощения узников, не упражнялся в стрельбе по живым мишеням, то его уже считали «добрым и сердечным».

Во всяком случае, таким представлялся Лехту часовой, которого называли Стариком. Он угрюмо стоял в стороне, когда узники добывали торф, сжимал свой автомат и был поглощен своими думами. Юрий узнал от кого-то, что семья Старика живет в маленьком городке в Руре, а Лехт сразу сделал далеко идущие выводы — в Руре живут трудовые люди, стало быть, и наш часовой случайно попал в эсэсовцы. Лехт только ждал удобного момента для «душевного разговора» с ним. Однажды Лехт даже улыбнулся ему, когда тот проходил мимо торфяного штабеля. Но Старик не обратил внимания на эту улыбку. А вскоре Старика вообще перевели на другой конец участка.

Приближалась холодная осень. Надо было принимать какое-то решение. А у них вместо «сердечного», с точки зрения Лехта, часового теперь был новый — его все называли Волчьим Зубом. Лехт понимал, что, прежде чем назначить часовым, в нем длительное время истребляли все человеческое. Волчий Зуб испытывал истинное наслаждение при виде страданий людей. С садистским упоением ходил он от барака к бараку, от блока к блоку и подсчитывал жертвы минувшей ночи.

Утром мертвых выносили к широкому рву, а Волчий Зуб сопровождал эту печальную процессию бравурной музыкой — он никогда не расставался с губной гармошкой.

Установить контакт с Вольчим Зубом не было никакой возможности, и Лехт отказался от этой мысли.

Но вот произошло совершенно неожиданное. Волчий Зуб был переведен в другой блок, а к ним вновь вернулся Старик.

Лехт сразу же повеселел и начал готовиться к побегу.

Юрию удалось достать два лишних куска хлеба, две коробки спичек. Все это они спрятали в торфяных брикетах у дороги и назначили день и час побега.

Это был трудный день.

С самого утра оба они были в возбужденном состоянии. Они боялись, что выдадут себя неосторожным движением, слишком веселым взглядом или чем-нибудь еще, что преображает человека, когда он думает о предстоящей свободе.

Юрий все время следил за Лехтом. Он знал, что Лехт попал в тюрьму два года назад именно потому, что не умеет разбираться в людях и слишком доверяет им.

До войны Лехт был назначен в инженерный отдел городского Совета в Таллине. Там к нему приходил человек по фамилии Шинбер, из прибалтийских немцев. Он жаловался на то, что в его особняк из двенадцати комнат поселили еще одну семью. Лехт сказал ему, что наступили новые времена, и ему, Шинберу, самому было бы неудобно жить в таком особняке в то время, когда в городе так много нуждающихся в квартирах.

На этом они тогда расстались.

В первые же дни войны Лехта, инженера-строителя, направили на строительство оборонительных сооружений. Он не покинул свой пост и в ту ночь, когда немецкие танки прорвались к Таллину. Лехт перешел на подпольное положение и через своего брата Константина должен был установить связь с партизанским отрядом. И вот, совершая очередную поездку из Таллина в маленький эстонский городок, Лехт встретил человека, который показался ему знакомым. Он не мог вспомнить, где его видел. Конечно, нельзя пропустить такую возможность — встретиться и поговорить с человеком, которого давно не видел. И Лехт подошел к нему.

— Мы с вами где-то виделись? — спросил Лехт с обычной приветливостью.

— Конечно, виделись, — ответил человек. — Я был у вас, в городском Совете, когда вы убеждали меня, что наступили новые времена и я должен был будто бы уступить половину моего особняка каким-то нищим. Как видите, действительно наступили новые времена. Мой особняк опять свободен. А вы что делаете теперь?

Это был, конечно, Шинбер. Лехт решил, что на первой же станции он сойдет с поезда или уйдет в другой вагон. Но Шинбер разгадал этот замысел, и трудно даже понять, как ему удалось связаться с ближайшей станцией. Через полчаса, когда поезд подошел к вокзалу, Лехт был арестован и отправлен в тюрьму, а потом — в лагерь.

Юрий хорошо знал эту историю и, опасаясь новой встречи с каким-нибудь Шинбером, советовал Лехту ни с кем не вступать в разговоры, тем более что людей подслушивающих, шпионящих, подсматривающих в лагере было очень много. И все-таки Лехт счел необходимым прежде всего подумать о судьбе Старика. Ведь комендант лагеря предупредил, что за побег часовой отвечает своей головой.

Лехт подошел к Старику и, делая вид, что страшно занят изучением торфяного брикета, тихо сказал:

— Мы были бы очень рады, если бы вы, скажем, на один день заболели. Это возможно?

Старик, только что смотревший на Лехта спокойно и, как ему показалось, участливо, мгновенно преобразился, стал хмурым и злым, коротко спросил:

— Что вы надумали?

— Ничего, — ответил Лехт, — я пошутил.

— Не очень хорошие шутки, — сказал часовой. — Не вздумайте бежать. Вас настигнут и убьют. Вы ведь, кажется, образованные люди. Вместе с вами погибну и я.

Лехт усмехнулся, снова сказал, что пошутил. Нет, конечно, они не собираются ни бежать, ни причинять Старику какие бы то ни было неприятности. Просто ему показалось, что часовой плохо себя чувствует и нуждается в отдыхе, и он предложил ему отдохнуть, поболеть. Разве это нельзя?

Но часовой его уже не слушал. Он подозвал начальника караула и начал ему что-то долго и торопливо рассказывать.

А Юрий всего этого не знал. Он с нетерпением ждал условленного часа, когда они должны были встретиться у торфяных брикетов и в удобную минуту побежать к опушке леса. От брикетов до опушки леса — двести метров, но именно эти двести метров отделяли их от свободы. Именно эти двести метров были той пропастью, которая лежала между жизнью и смертью.

Начальник караула, по-видимому, взволновался еще больше, чем часовой, подошел к Лехту, ударил его и крикнул:

— Никаких разговоров с часовым!

Подошел еще один часовой, и Лехта увели на дальний участок.

Юрий напрасно ждал в условленном месте.

Лехт не пришел. Побег не состоялся.

Ночью, когда Лехт и Юрий легли на свои нары, все выяснилось. Юрий только сказал:

— Я так и знал, что ты пожалеешь этого Старика.

— Нельзя добывать себе свободу такой ценой, — ответил Лехт.

В ту же ночь они поклялись, что вне зависимости от создавшихся обстоятельств должны все же бежать. И, хоть за ними будут следить, к ним будут придираться и в конце концов постараются перевести в блок смертников, откуда еще никто не возвращался, — они должны бежать.

На следующий день их отправили, как всегда, на добычу торфа. Юрий мысленно представлял себе их дальнейшую судьбу. Вот они возвращаются в лагерь, их заковывают в кандалы, ночь проводят в карцере. Утренним поездом их везут в таллинскую тюрьму, там — допросы, пытки и смерть.

— Нет, мы должны бежать, и немедленно, — как бы споря с самим собой, говорил Юрий.

Начался дождь. Лехт и Юрий спрятались за торфяной скирдой. Часовой окликнул их, но они не ответили. Часовой пошел искать их к другой скирде, и они решили воспользоваться этим удобным моментом. Будто бы сама судьба помогла им в этот тяжкий для них час. И даже не сговариваясь, они побежали к лесу. По-видимому, часовой не сразу увидел две бегущие фигуры.

Лехт все время считал, и первый выстрел он услышал, когда счет дошел до сорока трех. Лес уже был близок. Послышались автоматные очереди. В них стреляли со всех сторон. Последние метры они бежали под огнем автоматов. Лехт и Юрий знали, что преследовать их сразу не будут — могут сбежать в лес и другие узники лагеря. К счастью, торфяные болота и примыкавший к ним лес еще не были ограждены колючей проволокой.

Мне показалось, что эта история связана с тем, что Лехт назвал «подводными рифами». Я сказал ему об этом.

— Точно, точно, — ответил Лехт, — и прежде всего — с Янесом.

— С капо Янесом?

— Вот именно.

— Разве вы встречались с ним после войны?

— Если бы я только встречался — это было бы полбеды. Он появился в самый острый момент борьбы за силикальцит.

— И что же?

— Ну, это уже другая история, я не хочу забегать вперед. Но запомните это имя — Янес.

Лехт ушел в дом с котелком горячей воды, потом вернулся и сказал, что хозяйка больше в его помощи не нуждается и советует нам идти спать.

— Но, может быть, мы еще посидим? — предложил Лехт.

— Если вы только не устали.

— Нет, я не устал, — ответил Лехт и, как мне показалось, обрадовался возможности посидеть в тишине у догорающего костра и вспомнить, как бы передумать и вновь пережить события минувших лет.

— Если можно, — сказал я, — расскажите, хотя бы очень коротко, что такое силикальцит?

Лехт тихо засмеялся, сквозь смех проговорил:

— Мне всегда кажется, что все уже это давно знают. Все-таки я ужасный человек. — Потом уже серьезно добавил: — Давайте вернемся с вами, скажем, на три тысячи лет назад.

— Ну что ж, это не так уж далеко, — согласился я и приготовился слушать историю сотворения мира.

— Еще в те времена, — начал Лехт, — когда сооружались египетские пирамиды, люди пользовались песком и известью. Да-да, камни древних сооружений скреплялись раствором из песка и извести и как будто выдержали испытание временем. Да? Так вот, силикальцит мы тоже делаем из песка и извести. Давайте встретимся еще через три тысячи лет и проверим — выдержит ли это испытание силикальцит. — Лехт был весело настроен. — Конечно, между египетскими пирамидами и силикальцитом в мире были еще кое-какие события, — продолжал Лехт, — в частности, в строительном искусстве. С этим трудно спорить.

Люди во все времена искали дешевые и удобные камни для своих домов. В древности эти камни резали из скал, потом начали формовать из глины и сушить их на солнце. Кирпич этот дошел до наших дней, хотя его уже не сушат, а обжигают в печах. Из глубины веков дошли до нас и камни, о которых я уже говорил.

Так было до появления цемента, — продолжал Лехт. — Да, цемент совершил подлинный переворот в строительной технике. С его помощью люди начали делать прочные камни. Сперва кустарным способом, а потом — на механизированных заводах. Сперва в виде монолитных конструкций, требовавших трехнедельного твердения, а потом — на промышленных конвейерах, где процесс твердения железобетона был доведен до одного дня или одной ночи. Все как будто хорошо. Наступил золотой век строительной техники. Слава богам железобетона, поклонимся апостолам цемента! Они действительно преобразили привычный строительный мир. Но вот беда! Цемент — слишком дорогая штука. Для его изготовления нужно создавать большие и сложные заводы. Да и далеко не всюду их можно строить, эти цементные заводы.

И как это ни странно, научная и инженерная мысль начала искать пути ниспровержения того самого бога, которому она поклонялась. В конце концов, что такое цемент? Строительный клей. Только и всего. Но разве нельзя найти более удобный и дешевый клей или вообще обойтись без него?

Так вот, силикальцит, — тихо сказал Лехт после минутной паузы, — и есть тот камень, который создается без цемента. Только из песка и извести. Правда, для этого нам пришлось (в слове «пришлось» опять прозвучала ирония) открыть в песке кое-какие тайны.

— Из песка и извести? — переспросил я. — Иначе говоря — цемент вы заменяете известью, один «клей» другим. Выгодно ли это?

— Конечно, — ответил Лехт. — Известь дешевле цемента. Даже можно сказать — намного дешевле. Но дело не только в этом. Впрочем, не будем забегать вперед. Вы убедитесь в этом, когда побываете на силикальцитном заводе. Итак, мы используем известь, как в старое доброе время.

— Стало быть, вы отбрасываете строительную науку на сто лет назад?

— Кто знает, — с усмешкой ответил Лехт, — может быть, на сто лет вперед. Вспомните — в двадцатых годах нашего века мы пользовались в радиоприемниках маленькими кристалликами-детекторами. Потом радиотехника совершенствовалась, и появились лампы, которые заменили эти кристаллики. Люди считали, что они открыли новые чудеса. Увеличивались лампы и по размерам и по количеству. Увеличивались и радиоприемники. Последние модели напоминали уже платяные шкафы. И вот теперь вернулись к тому же самому кристаллику, — правда, ученые открыли в нем тайны. Эти кристаллики называются теперь, как вы, может быть, догадываетесь, полупроводниками. И приемники стали превращаться из платяных шкафов в спичечные коробки. Маленькие кристаллики заменили лампы. А все мы восторгаемся не гигантскими, а крохотными радиоприемниками. Что же случилось, как это назвать? Мне кажется, что это процесс естественный. В том-то и сила науки, что она открывает в известных ей материалах новые и новые тайны.

Мне кажется, что и в строительном деле происходит тот же неожиданный поворот. Не так ли?

Конечно, так. Я не мог не согласиться с Лехтом. Но сидел и молчал. Я смотрел на этого человека, на его натруженные руки, на его нахохлившуюся, задумчивую фигуру и радовался своей удаче. Не так уж часто можно встретить человека, который видит дорогу, начинающуюся далеко за горизонтом. Хоть сидит он рядом со мной и мой взгляд тупо упирается в ту точку, которую Лехт уже давно миновал.

Лехт уже побывал на той далекой и невидимой для меня дороге, и, может быть, поэтому будущее представляется ему настоящим. Он уже замахнулся на того «бога», перед которым все мы с благоговением стоим на коленях или, во всяком случае, почтительно преклоняемся. Нелегкую ношу он взвалил на свои плечи, и нелегкую жизнь избрал он для себя. Впрочем, разве можно такую жизнь избрать или не избрать? Она захватывает тебя, становится властителем твоего сердца и всех твоих помыслов. Она ведет тебя по лунной дороге, соединяющей море и небо, ведет в далекие миры будущего. И счастлив тот, кто, побывав на этой дороге, весело, по-мальчишески помешивает прутиком догорающий костер и с упоением толкует о том, что он мог бы сделать для других людей. Через двадцать пять лет на земле будет жить столько-то миллиардов человек. Лехт точно знает — так должно быть. Им понадобится столько-то миллионов новых домов. Хороших, красивых, удобных, дешевых, благоустроенных. Вот тогда-то силикальцит станет «волшебным камнем» века.

Он любит, этот человек, считать на миллионы и миллиарды. Как будто на его ладони лежит земной шар с его заботами и устремленными в будущее мечтами.

— Удивительно, — произношу я наконец банальную фразу.

— Вот именно — удивительно, — подхватывает Лехт. — Я все еще не могу понять, как нам тогда удалось уйти от преследования, — эсэсовцы умели охотиться на людей.

И Лехт вернулся к истории своего побега из фашистского лагеря.

Глава шестая

Еще готовясь к побегу, Лехт продумал, как он выразился, «математическую карту» всей операции. Он лежал на нарах после тяжкого, изнурительного дня и решал самые замысловатые задачи на тему: два человека бегут, а десять человек их догоняют. Он убедил себя, что имеет дело со сложным инженерным расчетом, при котором надо учесть все мельчайшие детали — лесные завалы, густые заросли, усталость и истощение, — словом, мысленно представить себе всю картину побега.

Иногда Лехт посмеивался над самим собой — его расчеты казались ему наивными. И все-таки они помогли им в первые, самые критические часы побега.

Наблюдательный Юрий обратил внимание на то, что в погоню за беглецами обычно посылаются одни и те же эсэсовцы — по-видимому, они натренированы, подготовлены, поднимаются по тревоге. Лехт подсчитал, что от первого тревожного выстрела до появления отряда у опушки леса проходит десять минут. За это время надо пробежать по лесу восемьсот метров, а может быть, и километр. Охранному отряду придется прочесывать широкий участок леса, не бежать, а идти. Допустим, и отряд пройдет это расстояние за десять минут, но беглецы смогут удалиться еще, скажем, на шестьсот метров.

Лехт и Юрий действовали именно так: они отбежали от торфяных скирд примерно на полтора километра. Лехт все время вел счет, чтобы не нарушать разработанную «математическую карту» операции. Эта же карта предписывала им через полтора километра где-нибудь спрятаться. Они нашли заросшую травой воронку, забросали валежником, проползли под ним и очутились в мокрой норе. Здесь они должны были просидеть час. Не меньше и не больше. Лехт подсчитал, что отряд, преследующий их, может удалиться от лагеря только на четыре-пять километров, чтобы до наступления темноты успеть вернуться в лагерь. Комендант никогда не решится оставлять на ночь лагерь с ослабленной охраной. К тому же за полтора часа может подоспеть подкрепление из Таллина: отряд должен встретить автомашины с эсэсовцами и послать их в нужном направлении. Стало быть, надо выждать час, дать возможность отряду опередить Лехта и Юрия. И тогда-то они совершат новый бросок, пройдут расстояние, которое жандармы уже не смогут пройти до ночи. А ночью они, конечно, в лес не сунутся.

Вскоре мимо воронки с валежником прошел жандарм; по-видимому, он не заметил ничего подозрительного, и шаги его постепенно замерли в лесной тишине. Лехт продолжал свой счет. Конечно, был риск — их могли обнаружить, и тогда вся «математическая карта» выглядела бы детской забавой. Но даже торопливая маскировка была удачной. Они сидели и молчали. Счет вели шепотом — то Лехт, то Юрий. И вот снова послышались далекие шаги, потом внятные голоса — кто-то на немецком языке проклинал и лес, и беглецов, и лагерь. «Давно пора их всех перестрелять», — говорил не­мец. «А торф?» — спросил другой. «Черт с ним, с торфом», — ответил первый. Они прошли мимо воронки, у одного из них сапоги скрипели, и Лехт подумал: «Это Волчий Зуб». На этот раз он шел без губной гармошки.

И как только стихли скрипучие сапоги, Лехт и Юрий вылезли из воронки, прислушались и побежали в глубь леса.

— Не беги, — остановил Юрия Лехт, —теперь мы можем идти спокойно. Хоть целую ночь.

— Спокойно? — переспросил Юрий. — А в деревнях разве нет немцев? А полицаи? А старосты?

— Ничего, — ответил Лехт, — ночью все они спят.

Они пошли по лесу. Договорились, что будут по очереди считать время, чтобы приблизительно знать, на сколько километров они удалились от лагеря.

Начался дождь, и они насквозь промокли. Деревянные ботинки, надетые на босу ногу, были полны воды. Но они давно привыкли к этому — не раз их выводили на торфяные болота под дождем.

Теперь надо идти и идти. Ни минуты отдыха. Надо пройти такое расстояние, чтобы быть уверенным хотя бы в относительной безопасности.

Они вышли на тропинку, которая привела их к лесной поляне.

Дождь усилился, и Лехт решительно сказал:

— Стоп. Здесь надо пересидеть. По моим подсчетам, прошел уже час. Вряд ли немцы вернутся в лес в такое время. А нам надо беречь силы.

Так они стояли в раздумье. Прошла минута или две.

Внезапно они услышали шаги. Было уже поздно прятаться. Прямо на них с противоположной стороны леса вышел промокший эстонец с охапкой хвороста. Он посмотрел на них издали, махнул рукой, как бы показывая,куда им идти, и тут же исчез в лесу.

До сих пор Лехт не знает, кто это был. Во всяком случае, первая встреча с человеком ободрила их. Они убедились, что не все запуганы. У них будут и спасители, и доброжелатели, и сообщники.

Прежде всего надо было спрятать полосатые лагерные шапки. Лехт разгреб руками мокрую землю, уложил шапки, утрамбовал землю, прикрыл ее травой.

Без шапок им стало легче идти — они повеселели. Ветер осыпал их дождевыми каплями. Они уже не ощущали усталости.

Снова лесная тропинка, и снова маленькая лесная поляна. В лесу стало темно, но они продолжали идти. Нащупывали тропинки, присматривались к каждому кусту.

Сперва им казалось, что за каждым деревом их подстерегает погоня. Но потом они привыкли к ночному лесу, к кустам, к лесным шумам.

Вскоре Лехт и Юрий вышли из леса и оказались вблизи маленькой деревушки.

Юрий вспомнил, что именно здесь ему приходилось ночевать незадолго до войны. В деревне жили добрые люди, они не откажут им в ночлеге или хотя бы в куске хлеба.

— Надо дождаться утра, — предложил Лехт.

Они увидели маленькую часовню, осторожно подошли к ней, убедились, что там никого нет, открыли дверь, вошли.

Первые минуты привыкали к темноте, вдруг Лехт отскочил — кто-то рядом с ним зажег спичку.

Юрий рассмеялся:

— Я тебе ничего не говорил. Одну коробку спичек я все-таки приберег.

Они сели на холодный каменный пол. Решили спать по очереди. Вряд ли до утра кто-нибудь вздумает молиться в этой часовне. Но на всякий случай надо быть осторожными.

Юрий сразу уснул.

Лехт тоже хотел спать, но понимал, что надо вытерпеть. Как всегда в таких случаях, он решил чем-нибудь отвлечься. В эту ночь Лехт впервые за долгое время вспомнил, что он инженер-строитель и что ему еще придется долго возрождать города и села, уничтоженные войной. Без всякой связи с этой мыслью он вдруг спросил самого себя: сколько лет этой часовне? Сто? Двести? Из какого камня она сложена? Во всяком случае, камни скреплены известково-песчаным раствором. Он начал обшаривать стену, у которой они сидели, наткнулся на какую-то щербинку, ковырнул ее. Все это он делал без всякой цели, только для того, чтобы как-то занять себя. Потом он начал шепотом подсчитывать, сколько понадобится кирпичей для того, чтобы поселить жителей всех городов мира в хороших квартирах.

Миллионы переходили в миллиарды. Лехт шептал какие-то фантастические цифры, и то ли от этого шепота, то ли от холода проснулся Юрий. Он прислушался и спросил:

— Ты что — бредишь?

— Почему ты так думаешь?

— Ты шепчешь какие-то миллиарды. Я уже давно прислушиваюсь к твоим расчетам. У тебя есть клад?

— Я подсчитываю, сколько понадобится кирпичей, — ответил Лехт.

— Для чего?

— Для новых домов.

— Это единственное, что тебя сейчас занимает?

— Конечно, я бы отдал теперь все свои миллиарды кирпичей за сто граммов хлеба, — сказал Лехт.

— Это разумная мысль, она убеждает меня, что ты еще не свихнулся. Тебе надо поспать. Я посижу, покараулю.

Но Лехт долго не мог уснуть.

Он проснулся от яркого света и вскочил. Юрий спал. Первые лучи солнца пробивались через маленькие окошечки. Лехт разбудил Юрия. Они прислушались. Доносились чьи-то голоса. По-видимому, вблизи проходила дорога. Конечно, часовня стояла у дороги, и оставаться здесь было нельзя.

— Надо идти, — сказал Лехт.

— Нет, теперь нельзя, пусть стихнут голоса, — возразил Юрий.

Они осторожно вышли из часовни. Лехт делал вид, что осматривает это древнее сооружение. Полосатые куртки они сняли, перекинули их через руку. Конечно, в это холодное осеннее утро никто не поверит, что им стало жарко и приятнее остаться в нижних сорочках. Но и в полосатых куртках идти было нельзя. Об их побеге, конечно, сообщили во все деревни, за их головы назначили плату — пусть небольшую, но все же для подлых людей это неплохая приманка.

Они все еще не решались отойти от часовни. Лехт продолжал играть роль археолога.

— Конечно, эта часовня принадлежит к древним архитектурным памятникам.

— Какого века? — усмехнулся Юрий.

— Я думаю — семнадцатого, — серьезно ответил Лехт.

— Не может быть! Двести лет этой халупе?

— Это не халупа, — возразил Лехт. — Посмотри, какие крепкие стены. Здесь, должно быть, разорвался снаряд, но не очень их повредил.

— Часовню оберегает бог, — пошутил Юрий.

— У этого бога хорошие камни.

Лехт изучал осколок стены с таким видом, будто ему в самом деле поручили в этот ранний час определить, какого века эта часовня.

Они заметили женщину, которая шла от деревни к картофельному полю.

Она уже тоже их увидела. Как быть?

— Я подойду к ней, попрошу хлеба, — сказал Лехт.

— Нет, — ответил Юрий, — это опасно. Кто знает, может быть…

Юрий не успел договорить — Лехт побежал к лесу. Юрий едва поспевал за ним.

— В чем дело, почему ты так побежал?

— Женщина махнула рукой, указала на лес. По-видимому, в деревне немцы, — ответил Лехт.

Они углубились в лес, потом осторожно вышли на опушку, увидели в крайней усадьбе немецкий грузовик, вернулись в глубь леса, залезли в кусты, сидели и молчали.

Только в этот момент Лехт почувствовал, что рука его что-то сжимает. Это был осколок камня — маленький кусок стены часовни.

— На кой черт тебе дался этот камень! — сказал Юрий. — Давай обдумаем, куда идти.

Юрий снова начал считать время. У них не было карты, не было даже приблизительного представления, что их ждет впереди.

— Нужна какая-то ясная цель, — сказал Юрий. — Надо где-то выйти на дорогу, и тогда мы поймем, приближаемся ли мы к нашей цели или удаляемся от нее.

— Теперь я ни о чем не хочу думать, — ответил Лехт.— Я хочу наслаждаться свободой. Впервые за два года я могу идти куда хочу, могу бежать, могу сидеть, могу стоять. Никто не кричит на меня. Это уже великая победа. А голод… Ничего, мы что-нибудь найдем.

Они были истощены, измучены, голодны, но считали себя счастливыми людьми.

— Давай не будем думать ни о хлебе, ни о дороге, — предложил Лехт.

— Давай, — усмехнулся Юрий.

Они сидели на стволе сухой ели — трава еще была мокрая после ночного дождя. Перед ними оживал лес. Вот дятел возвестил характерным стуком о своем прилете. Вот появился еж. Острыми иглами он собирал пожелтевшие листья для своего зимнего логова. Летели на юг журавли. Лехт и Юрий провожали их долгим, грустным взглядом. На высокой ели сидела белка, и Лехт бросил в нее осколок камня.

— Ты расстался со своим талисманом! — удивился Юрий.

— Не смейся, Юрий, — ответил Лехт. — Еще в институте, когда я был студентом, меня привлекали стены старых замков и храмов. Их ведь много у нас, в Эстонии. Тебе приходилось бывать в них?

— Конечно, мы приезжали с нашим учителем в Таллин.

— А я ходил в эти замки со своим профессором. Он говорил мне, что люди расточительны, как нищие, а должны быть бережливы, как богачи.

— Он был умным человеком, твой профессор, — сказал Юрий.

— Да, очень, — согласился Лехт. — Он-то и приучил меня уважать камень. «Камень, — говорил он, — это самая интересная книга».

— Почему же ты бросил свой камень?

— Теперь не время читать его, — ответил Лехт.

— А после войны что ты собираешься делать? — спросил Юрий.

— Не знаю, Юрий. Надо еще, чтобы наступило это «после войны».

— Мы не знаем, что происходит на фронте, — с огорчением сказал Юрий и встал.

— Ты куда? — спросил Лехт.

— Пора умыться и переодеться к завтраку, — усмехнулся Юрий. — Пойду искать какое-нибудь болотце или лужу — хочется пить.

И ушел в глубь леса.

Глава седьмая

Прошло более суток. Теперь они думали только о хлебе; решили пробираться к дороге, к деревне.

Вдруг послышались шаги и голоса. Они бросились на землю, стараясь не дышать, не двигаться. Так они лежали в неудобной позе, прижимаясь к траве, пытаясь разобраться в приближающихся звуках. За эту минуту ожидания они пережили, может быть, больше, чем за минувшие сутки. Но ни бежать, ни прятаться уже нельзя было. Внезапно прямо на них из леса вышла корова, гремя колокольчиком, а за нею девочка лет десяти.

— Хей, Маазик! — девочка ударила кнутом по земле.

И как только корова прошла, Лехт и Юрий рассмеялись. Конечно, девочка гонит корову домой. Если пойти за ней, можно найти что-нибудь поесть. Но они отказались от этой мысли.

Сперва они двигались опушкой, а потом повернули в лес. Стемнело. Лехт споткнулся и упал в лужу. Треск сломавшегося сучка показался в этой тишине ударом грома. Вскоре они снова вышли к опушке леса, перед ними возникла маленькая деревня.

В темноте они даже не заметили, что идут задними дворами этой деревни, вытянувшейся вдоль леса. Они легли на землю и начали прислушиваться.

Вот залаяла собака, за ней другая, третья. Из-за угла избы показался человек с фонарем. Человек поднял руку над головой. Огонек подымался все выше и выше и как бы повис в воздухе, затем начал медленно опускаться, задвигался и вскоре исчез.

Должно быть, человек ушел в дом.

Лехт и Юрий решили подползти поближе. Лехт предложил войти в избу, но Юрий был осторожнее. Он продолжал наблюдать, прислушиваться. Потом прошептал:

— В этот дом идет провод полевого телефона. Видишь?

Они поползли к лесу. Тяжело было уходить из деревни, где их могли покормить, но Лехт понимал, что Юрий прав.

Считая шаги, они прошли километра три. Во всяком случае, так полагал Лехт.

Мимо них проехал кто-то на велосипеде, они успели прижаться к земле. Вскоре показалась еще одна деревня. Кто в ней — друзья или враги? Есть ли там немцы? По-видимому, в деревне все уже спали, и кто в ней, трудно было определить. Они направились было к ближайшему дому, но в это мгновение во дворе этого дома зашумел мотор автомобиля. Яркие огни автомобильных фар осветили дорогу и сразу же погасли. Вскоре смолк и шум мотора. Зайти во двор они уже не решились.

Лехт и Юрий снова оказались на опушке леса в стороне от дороги. Усталость и голод, казалось, достигли предела. Они еле двигались. Временами Лехт поддерживал Юрия.

— Больше я не могу, — шептал Юрий.

Они наткнулись на стог сена и даже не сели, а упали на него. И сразу же заснули, усталые, измученные, голодные.

Конечно, это был неразумный поступок. Как потом оказалось, стог находился вблизи большого сарая, а за сараем шла шоссейная дорога. Но ночью они всего этого не видели.

На рассвете они проснулись от какого-то шума. Долго всматривались, но ничего не могли обнаружить. Может быть, им показалось или просто приснилось? Они встали и пошли в лес. Тут им впервые повезло — они наткнулись на бруснику и жадно набросились на нее. Острый голод прошел, и они сразу повеселели. Было холодно, и они пытались согреться — боролись, подпрыгивали. Но оба были так слабы, что скоро затихли.

— Давай рискнем, — сказал Юрий и бросился в лес.

Лехт пошел за ним, сразу поняв, в чем дело. Но, приблизившись, увидел своего друга, разжигающего костер.

Этот костер запомнился Лехту на всю жизнь. Он принес ему тепло и надежду, уверенность в своих силах и тот душевный покой, который помогает человеку выдерживать самые тяжкие испытания. Это был покой дома, тепло родной земли. В ту минуту маленький костер стал великим чудом. Юрий создал это чудо с помощью спички и веток хвороста.

Они сидели у костра и молчали. Свои стертые, в кровавых подтеках ноги они вытянули к огню и наслаждались тишиной, теплом, отдыхом.

— О чем ты думаешь? — спросил Юрий.

— Ни о чем, — ответил Лехт.

— И даже о своих камнях забыл?

— Не иронизируй — они еще тебе понадобятся, — сказал Лехт.

— Теперь мне нечего беспокоиться: у меня есть свой инженер, и уж он-то найдет камни для моего дворца.

— Если мы доживем до того дня, когда нам нужны будут дворцы.

— Мне не нужны дворцы — просто маленький домик для меня и моей матери.

— А жениться ты не собираешься?

— Нет, не собираюсь. С этим я обожду. Я хочу пожить с матерью в маленьком домике, таком же крепком, как та часовня. Ты обещаешь, строитель Лехт?

— Обещаю, Юрий.

Они снова замолчали. Каждый думал о своем.

— О чем ты думаешь? — снова спросил Юрий. — Ты не спишь?

— Нет, не сплю, — ответил Лехт. — Я философствую.

— Хорошее занятие для голодного человека.

— Мы затерялись с тобой, как две песчинки, но мы продолжаем жить, бороться, двигаться вперед, хоть нас ищут и пытаются поймать самые ловкие и опытные ищейки. Мы безоружны, голодны, устали, а они вооружены до зубов, сыты, бодры. И мы их побеждаем.

— Даже мечтаем о будущем, — поддержал Юрий. — Людей иногда называют песчинками, но никто еще не знает, какие силы в них таятся. Даже мы сами о себе очень мало знаем.

— Святая правда, Юрий,— сказал Лехт и снова замолчал.

Над миром начинался новый день осени тысяча девятьсот сорок третьего года, день, полный тревог, волнений, насилия и убийств.

Глава восьмая

Три дня и три ночи шли они лесами, оврагами, вдали от дорог, стараясь обходить деревни, не сталкиваться с людьми. Питались только ягодами. Голод довел их до такого отчаяния, что они уже готовы были идти в первую попавшуюся деревню и просить хлеба. Но осторожный Юрий находил все новые и новые предлоги, чтобы оттянуть этот рискованный для них шаг.

Они лежали на опушке леса, и казалось, что у них уже нет сил двигаться дальше. По расчетам Юрия, надо было пройти еще шестьдесят километров. Но выдержат ли они?

Лехт лежал на траве и думал о своей родной земле. Немцам приходится в каждой деревне ставить маленький гарнизон или отряд наемников-предателей, чтобы держать в страхе и повиновении свободолюбивых эстонцев.

Перед беглецами возникали большие деревни и хутора. Дымились печи, вместе с дымом доносился и запах еды, а беглецы шли и боялись приблизиться к людям. Что случилось? Неужели люди настолько запуганы, что смогут отказать им в самом необходимом?

Все это Лехт пытался втолковать Юрию, но тот стоял на своем:

— Нет, давай потерпим.

Тогда Лехт сказал, что отправится в деревню без Юрия. Но если он попадет в руки фашистских молодчиков, то Юрий должен прийти к нему на помощь.

Лехт принял такое решение, но не мог встать, чтобы выполнить его. Тело вдруг стало тяжелым и неуклюжим. Он прислушивался к каждому шороху. Вот синичка пролетела и начала перелетать с ветки на ветку. Он внимательно следил за ней, как будто бы от ее поведения зависела вся его судьба.

Потом они начали подробно обсуждать все детали предстоящей операции, хоть все уже было ясно и без того. Просто Лехту хотелось оттянуть минуту расставания с Юрием.

В сущности, впервые за эти три дня и три ночи они расставались. Правда, до деревни было всего сто метров, не больше, и все-таки эти сто метров казались пропастью.

Юрию не хотелось торопить Лехта, а Лехт все еще не мог подняться. Юрий сказал:

— Ну, так как же мы решили?

Лехт почувствовал в этом вопросе не то упрек, не то насмешку. Он сразу вскочил.

Прежде всего надо было спрятать полосатую тужурку. Лехт быстро снял ее и сунул в кусты. Остался в тонкой рубашке. Можно сказать, что они работают в лесу и что им почему-то долго не подвозят пищу. К счастью, брюки у них не полосатые, а обыкновенные брезентовые. Лехт сделал первые шаги, и в это время его окликнул Юрий.

— А номер?

Лехт вспомнил, что на брюках остался лагерный номер.

Юрий попытался замазать его грязью. Кое-как это удалось. И, уже не задерживаясь, почти бегом, Лехт устремился к деревне.

Он приблизился к первой избе — она показалась ему слишком богатой, кружевные занавески на окнах смущали его.

Он пошел к следующей избе, там не было занавесок, и двор производил впечатление запущенного и бедного.

Лехт постучал в дверь. Сперва осторожно, потом громче. Каждый стук отдавался в его сердце. Никто не отвечал. Он снова постучал. Так прошла долгая, томительная минута. Всё. Решимости его пришел конец.

Он повернулся и побежал обратно к лесу.

— Ну что? — спросил Юрий.

— Никто не откликается.

— Тебе надо было войти без стука. В этих деревнях двери открыты.

— Нет, я не могу входить без стука, — ответил Лехт, хоть и понимал всю бессмыслицу этой фразы.

И они снова лежали и молчали.

— Может быть, теперь пойти мне? — сказал Юрий.

— Нет. Я пойду, только чуть-чуть отдохну.

Лехт устал от этого десятиминутного путешествия больше, чем за весь дневной переход. Подумать только, ведь шел-то он не к зверям, не в дикие, неизведанные места, а к самым обыкновенным людям, в обжитую эстонскую деревню.

Он снова вскочил, Юрий только шепнул ему вдогонку:

— Не забудь о табаке.

Теперь Лехт подошел к следующей избе. Он твердо решил, что пойдет от избы к избе и уж, во всяком случае, добудет хоть немного хлеба, а если, конечно, повезет, то и молока. Лехт любил молоко, и мысль о нем все время не давала ему покоя.

Теперь Лехт чувствовал ответственность не только за себя, по и за своего друга. Он выполнял боевое задание. Если он дрогнет, отступит, не выполнит это задание, то оба они могут погибнуть от голода. Этими мыслями Лехт подталкивал себя, но шел он к деревне медленно, с трудом передвигая ноги, то останавливаясь, то вновь ускоряя шаг.

Он подошел к третьей избе и без стука открыл дверь. В большой комнате на кровати сидела бледная, изможденная женщина и почему-то не удивилась появлению Лехта.

Лехт поздоровался, но женщина не ответила. Он подумал, что она не расслышала его, и сказал громко и внятно:

— Добрый день.

Женщина кивнула головой и спросила:

— Чего вам?

По-видимому, она была больна и безучастно относилась ко всему, что происходило вокруг.

Лехт рассказал ей сочиненную ими историю о рубке леса, о плохой доставке пищи и попросил хлеба.

Женщина помолчала, как бы обдумывая все то, что ей сказал Лехт, и с какой-то злобой ответила:

— Нет у меня никакого хлеба. — Потом, увидев удивленный взгляд Лехта, добавила: — Ничего мне не оставили.

— Кто не оставил? — спросил Лехт.

Женщина долго не отвечала. Но потом неожиданно заплакала и сквозь слезы сказала:

— И вам я советую не задерживаться. Только что здесь были немцы.

Теперь уже Лехт не думал о голоде.

— А где они теперь?

— Не знаю, — ответила женщина. — Они увели моего мужа, взяли весь хлеб, а меня избили. — Она хотела показать следы побоев, но раздумала и тихо сказала: — Идите. Быстрее уходите. Вы же из лагеря — вас всюду ищут.

— Спасибо, — вырвалось у Лехта, — большое спасибо. Скажите только — когда были немцы и где они теперь?

— Не знаю, где они теперь. Они были у нас утром.

— Утром? — переспросил Лехт. — Большое спасибо… Утром? — повторил он и вышел из избы.

Именно утром Лехт уговаривал Юрия зайти сюда, в эту деревню. А Юрий сказал тогда: «Нет, мне не нравится эта деревня».

Лехт вернулся к Юрию, рассказал ему о встрече с женщиной, похвалил его за осторожность. Но Юрий не обратил внимания на эту похвалу и твердо сказал:

— Ну, если они были утром, то теперь их уже нет, и бояться нечего.

— Я и не боюсь, — ответил Лехт и уже бегом, торопясь, перепрыгивая через кочки, направился к следующей избе. Никто не ответил. Тогда он еще больше осмелел и постучал в окно. В эстонских деревнях так поступают только очень назойливые люди.

Но никто ему не ответил. Он уже хотел уйти, но в это время увидел быстро идущую к нему с огорода молодую женщину. Лехт повторил сочиненную ими историю о лесорубах. Женщина улыбнулась, вынула из кармана ключ, открыла избу и предложила Лехту войти. В небольшой и светлой комнате было чисто, и Лехт сразу почувствовал запах свежего хлеба. У него закружилась голова. Он подошел к столу и, не дожидаясь приглашения, сел на длинную широкую лавку.

Женщина догадалась, с кем имеет дело.

— Давно вы идете? — спросила она.

— Откуда? — все еще не доверяя ей, спросил Лехт.

— Оттуда, — неопределенно махнула она рукой.

И, уже забыв об осторожности, Лехт ответил:

— Три дня и три ночи.

— Без еды?

— Да.

Она достала круглую буханку хлеба, положила на стол и сказала:

— Отрежьте сами.

— Я не один. Со мной товарищ, — сказал Лехт.

— Я знаю. Возьмите и для товарища, — сказала она.

— Нет, — сказал Лехт, — отрежьте вы. Я вижу, вы не из богатых людей.

— Кто теперь думает о бедности или богатстве? Мы должны помогать друг другу.

Женщина сперва отрезала треть буханки, но потом подумала и отрезала еще один кусок.

— Вот. Больше у меня ничего нет. Утром было молоко, но мы его выпили. У меня дочь. — И, уже проникаясь доверием к нему, женщина тихо сказала: — Мы не живем в избе, прячемся в сарае. Утром были немцы, но не нашли нас.

Лехт хотел ей сказать что-то ласковое, ободряющее, но не находил нужных слов. Он трижды повторил:

— Большое спасибо, большое спасибо, большое спасибо.

И, поклонившись, пошел к двери. Но потом все же вспомнил фразу, которая все время вертелась у него в голове и, как ему казалось, могла бы подбодрить эту добрую женщину.

— Если вы позволите, — сказал Лехт, — я после войны найду эту деревню и ваш дом, и верну этот хлеб, и приведу жениха для вашей дочери.

Женщина улыбнулась и спросила:

— Вы думаете, что это будет так скоро?

— Я не знаю, но надеюсь, что это должно быть скоро. Люди не могут без конца воевать.

Женщина кивнула головой и, как бы думая о своем, сказала:

— Не очень-то много женихов будет после войны, напрасно вы обещаете.

Лехт поклонился, еще раз прошептал «большое спасибо» и вышел.

Глава девятая

Они разделили хлеб на три порции, как делали это в лагере. Две порции они спрятали, одну тут же съели. Хотелось пить, и Юрий побежал к лужице. Вслед за ним пошел и Лехт. Они легли на землю, руками зачерпывали грязную воду и с жадностью пили ее.

Теперь Юрий вспомнил о табаке.

— Все-таки это жестоко с твоей стороны, — сказал он, — до такой степени не думать о своем товарище. Ты не куришь и не понимаешь, что это значит — жить без табака.

— Хорошо, — ответил Лехт, — я вернусь к этой женщине и попрошу у нее табаку.

— Нет, — сказал Юрий, — дважды нельзя испытывать судьбу, она этого не любит.

— Ты веришь в судьбу? — спросил Лехт.

— Конечно. Кто-то же где-то вычертил наш путь, продумал все наши поступки.

— И это говоришь ты — молодой человек?

— Я же не говорю, что этот кто-то принадлежит к богам. Я не приписываю это сверхъестественным силам, но все говорят, что у каждого человека есть своя судьба.

— Может быть, — задумчиво отвечал Лехт, — но эту судьбу делаем мы сами.

Юрий расхохотался и сказал:

— Ты, кажется, решил учить меня уму-разуму?

— Помни, — продолжал Лехт, — если я говорю о судьбе, то я имею в виду совсем не то, что ты предполагаешь. Вот мы убедились, что это такое. Мы решили бежать и бежали. Мы решили идти и идти, не отдыхая, не заходя в деревни, избегая людей, обходя опасности. И делаем это. Вот мы решили зайти в деревню, всё тщательно обдумали и получили свой хлеб. Как видишь, судьба — это наша воля.

Но Юрий не хотел в эти минуты философствовать. Его клонило ко сну. Теперь, кажется, он готов был проспать целые сутки. Он лег на спину, подложил руки под голову и закрыл глаза. Лехт тоже замолчал, но не лег — он просто сидел, обняв руками колени.

Солнце скрылось за деревьями. Они поднялись и пошли. Приходилось делать большие круги — иногда лесные поляны сливались с пашнями, где люди убирали солому или копали картошку.

Вдоль леса тянулись хутора, деревни. До беглецов доносился лай собак, голоса и шумы крестьянской жизни. Но все это, казалось, было за гранью их сознания, в другом мире.

Они вышли на тропинку и наткнулись на чью-то одежду. Это было грязное и заплатанное красноармейское обмундирование. И тут же, в кустах, красноармейская фуражка со звездой. Они вспомнили августовские дни 1941 года, когда тоже носили такую же форму и были отрезаны от своих быстрым наступлением врага. Теперь бы они многое дали, чтобы вновь надеть ее.

Лехт держал в руках красноармейскую фуражку, потом надел ее.

— Нет, нет, — прошептал Юрий, — оставь ее здесь. Теперь эта фуражка может нам стоить жизни.

К заходу солнца они вышли из леса. Впереди, за открытыми полями, на расстоянии полукилометра виднелась насыпь шоссейной дороги. Картофельное поле было ограждено жердями. Впереди, слева, среди полей, стояла изба.

Еще рано было выходить на открытую дорогу. Они решили посидеть в лесу и в сумерки осторожно пройти вдоль межи к самой дальней, видневшейся впереди скирде сена.

Но это им не удалось. Присмотревшись, они увидели плотину, услышали шум воды и поняли, что перед ними не изба, а маленькая деревенская мельница. К ней подъезжали подводы, оттуда доносились громкие голоса. Нет, от этого места надо уйти, и побыстрее. Так считал Юрий, а Лехт вынужден был с ним согласиться.

Они выбрались на проселочную дорогу и, убедившись, что она проходит параллельно шоссе, зашагали вперед. У них еще оставались две порции хлеба, но они не трогали его, хоть голод уже давал о себе знать.

Решили терпеть до утра.

— Завтрак будет подан на рассвете, — усмехнулся Юрий.

Они шли всю ночь.

Действительно, на рассвете был подан «завтрак». Подкрепились, выпили воды из лужицы и забрались в кустарник. Но сидеть в нем весь день им не хотелось. К тому же земля была сырая.

Их приютила большая овсяная скирда. Они устроили удобные постели, но спать решили по очереди.

Юрий обладал удивительной способностью мгновенно засыпать в любое время и в любом месте. Лехт вызвался дежурить первым, поэтому старался не дремать. Но равномерное дыхание Юрия, мягкая солома под боком, тихий, легкий шепот ветерка в кустарнике, певучие голоса птиц — все это так подействовало на уставшего Лехта, что уже не было никаких сил бороться со сном.

Они проснулись от выстрелов. Да, сомнений не было, откуда-то слышались ружейные выстрелы.

— Что, что такое? — вскочил Юрий.

Он не сразу понял, где находится и что значат эти выстрелы. Лехт же вообще считал, что это им приснилось. Он осторожно выглянул из своего укрытия. Присмотрелся к кустарникам. Как будто нет ничего подозрительного. Тонкая макушка молодой ольхи спокойно качалась на ветру. Не вызывал подозрения и орешник. Не было никакого движения и среди уходящих к полю скирд. Только одинокая стреноженная лошадь бродила на дальнем лужке, и девушка бегала за ней, то ли пытаясь поймать ее, то ли подгоняя ее ближе к дому.

Они выбрались из скирды, осторожно пригибаясь, прошли в лес.

Подальше, подальше от этих мест.

Глава десятая

Встреча с полицейским произошла на следующий день.

Лехт и Юрий лежали на берегу реки в копне сена после трудного ночного перехода, усталые, голодные, отчаявшиеся.

Юрий собрался идти к реке. Но как только он вышел из своего укрытия, Лехт силой потащил его назад. Теперь они ясно увидели плывущую к ним лодку.

Вот лодка подошла к берегу, ударилась в песчаную косу. Из лодки вышел человек, поднял автомат и пошел прямо на них. Они лежали не шевелясь. Человек с автоматом шел мимо сарая, приглядывался, прислушивался.

Лехт, лежавший впереди, следил за полицейским. Конечно, он искал их. Потом к человеку с автоматом присоединился еще один, постарше. У него было ружье. Они ходили по лугу и переговаривались.

— Их видели вчера на лесной дороге, — сказал тот, кто был с автоматом. — Потом они исчезли.

Голоса медленно удалялись. В это время Юрий прошептал:

— У меня там ботинки.

— Где? — удивился Лехт.

— Висят на бревне.

Полицейские ушли к дальним стогам сена, а Юрий быстро пополз и вскоре вернулся со своими злополучными ботинками. У него еще были силы шутить.

— В хорошей гостинице, — прошептал он, — ботинки оставляют на ночь перед входом в номер, чтобы их почистили.

— Никто тебя не видел? — спросил Лехт.

— Думаю, что нет, — ответил Юрий. — Но как они не заметили мои чеботы?

Снова послышались шаги и голоса. И совершенно неожиданно один из полицейских снял автомат и дал длинную очередь по кустарнику. Потом он повернул дуло автомата к той копне, где они сидели.

— Не надо, — крикнул тот, кто был с ружьем. — Можно поджечь сено.

— Пусть горит, черт с ним, — ответил человек с автоматом. — Если они прячут у себя комиссаров — пусть горят.

— Не надо, — повторил другой голос.

Человек с автоматом выпустил и вторую очередь по кустарнику, потом пули просвистели над верхушкой копны, и все утихло.

Лехт и Юрий просидели до позднего вечера, боясь шелохнуться или произнести громкое слово.

Ночью они продолжали свой путь и к утру будто бы вышли к той деревне, где Юрий жил в детстве и где теперь жил добрый и сердечный человек по имени Ян.

Так казалось Юрию. Ночью он уверял, что это именно та самая деревня. Но теперь, утром, Юрий признался, что он ошибся, не там свернул, не по той дороге пошел, и хоть эта деревня во многом напоминает ту, которая носит название Вилья, но он здесь никогда не был.

— Куда же мы попали? — спросил Лехт.

Стучать в дома, расспрашивать было опасно.

Вдали был редкий лесок, и они решили идти туда. Утром оставаться в незнакомой деревне они не хотели.

В кустарнике они устроили себе уже привычное ложе и быстро заснули. В сущности, сон был их единственным спасением. Он позволял накапливать силы, переносить голод и жажду. К колодцам они не решались приближаться, так как немцы приказали на всех колодцах устроить навесы и запереть их на замки. Пили только из луж. От этого вспухал рот, не прекращались боли в животе. После каждого отдыха вставать было трудно, а идти еще трудней. Требовался по крайней мере час, чтобы «разойтись», как говорил Лехт, войти в ритм.

— Может быть, твоя деревня и твой Ян — это фантазия? — спросил Лехт.

— Нет, это не фантазия. Я жил в этой деревне, и мы сможем провести в ней день или два, осмотреться, обдумать, куда идти дальше, — ответил Юрий.

Он помолчал, выполз на поляну, вернулся и тихо сказал:

— Я даже думаю, что Ян связан с партизанами. Не может такой человек жить спокойно, когда на нашей земле происходят страшные дела.

Юрий чувствовал свою ответственность за избранный им маршрут и поэтому решился на отчаянный шаг: подняться на дерево и осмотреть окружающую местность. Для голодного, ослабевшего и усталого человека это нелегкая задача.

Но у Юрия были какие-то невидимые и непонятные Лехту силы. Неожиданно он преображался и порой совершал чудеса. Таким чудом казался Лехту медленный, но упорный подъем на высокую сосну.

Лехт все время стоял, прислонившись к стволу, чтобы подхватить друга, если он сорвется и упадет. Но, к счастью, все обошлось благополучно, и, спустившись, Юрий сказал:

— Теперь я все вспомнил. Наша деревня километрах в пятнадцати отсюда, не больше. Вдали я увидел мост, а за ним дорога сворачивает направо, именно к деревне Вилья. Да, я теперь все вспомнил. Мы просто свернули не на ту дорогу и сделали маленький крюк.

— Маленький? — переспросил Лехт.

— Ну, я думаю, километров десять, не больше.

— В нашем положении эти десять километров не пустяки, — сказал Лехт с раздражением, но тут же взял себя в руки — он понял, что такой тон может обидеть друга, и примирительно заметил: — Как бы то ни было, но мы уже у цели. Может быть, мне сходить за хлебом?

— Нет, нельзя.

— Почему?

— Я видел военные грузовики во дворах этой деревни. Всюду здесь немецкие обозы.

— В таком случае, — сказал Лехт, — мост охраняется.

— Да, — ответил Юрий, — я видел сверху полосатые будки. Но надеюсь, что мы пройдем. Ночью это не так трудно.

Потом они снова уснули и, проснувшись, снова обдумывали свой маршрут. Хотелось есть, но они не говорили о еде. Это была запретная тема.

С наступлением темноты они проползли к проселочной дороге, медленно побрели по ней и вскоре очутились на гудронированном шоссе, по бокам которого увидели белые столбы — верный признак того, что впереди мост.

По шоссе медленно двигалась длинная крестьянская телега. Они решили идти за ней.

Лошадь лениво брела к мосту. Одиноко сидевший на дощечке крестьянин, как бы опасаясь догонявших его подозрительных лиц, поторапливал свою лошаденку. Но она не обращала внимания ни на удары вожжей, ни на понукание своего хозяина — шла к мосту привычным шагом.

Лехт и Юрий сделали вид, что только что сошли с телеги и на пригорке дают возможность отдохнуть лошади.

Они вышли к мосту. Телега загрохотала на дощатом настиле. На шум вышли из будки двое часовых. И как бы продолжая давно начатый разговор, Юрий громко рассказывал о чудесном вечере танцев, который только что закончился в доме старосты, о какой-то девушке Марии, которая никак не отпускала его до позднего вечера. С огорчением Юрий говорил, что дома его ждут и за вечер танцев у старосты ему, конечно, попадет.

Лехт не совсем понимал смысл того, что говорил Юрий, да и часовые вряд ли что-нибудь могли разобрать в его болтовне.

Больше всего Лехт опасался приближения часовых. Ночь была темной, но часовые осветили бы их фонарями и сразу же поняли бы, что в нижних рубахах, грязных брюках и опорках на вечер танцев к старосте не отправляются. И их бы, конечно, задержали. К счастью, часовые не подошли к ним, а только издали окликнули возницу — они знали его и не считали нужным останавливать.

За мостом с пригорка лошадь побежала, подгоняемая своим хозяином, а Лехт и Юрий отстали.

Вскоре и лошадь, и крестьянин, оказавшийся, сам того не подозревая, их спасителем, и мост, и будки с часовыми исчезли в темноте. Все кругом стихло.

Это было удачное начало ночи. Они были возбуждены и уже не чувствовали с такой остротой ни голода, ни жажды. Они свернули на ту дорогу, которую высмотрел Юрий с высокого дерева, и быстро пошли по ней.

Неожиданно из темноты перед ними возникла большая деревня. Они остановились.

— С высоты мне казалось, что эта деревня находится вдали от дороги, — сказал Юрий. — Да, да, теперь все правильно.

И они смело пошли по длинной деревенской улице. Шли спокойно, непринужденно, стараясь не очень стучать своими деревянными ботинками. У длинного одноэтажного дома, напоминавшего барак, они услышали музыку и песни — там была какая-то вечеринка.

Лехт и Юрий хотели перейти на другую сторону улицы, но внезапно перед ними открылась широкая дверь и прямо на них вышла шумная компания.

Улица наполнилась пьяными голосами, криками. Вновь открылась дверь, и кто-то позвал:

— Вальтер, вернись.

Тот, кого позвали, остановился, что-то пробормотал, вернулся в дом. Другие же продолжали идти, кричали, шумели, громко переговаривались друг с другом.

Лехт и Юрий прижались к соседнему дому — бежать нельзя было. Пьяные фашисты их не заметили, потом свернули в какой-то двор и исчезли.

В лесу за деревней Лехт и Юрий остановились отдохнуть. Лехт отсчитал десять минут и сказал:

— Теперь — вперед!

Юрий уже хорошо узнавал дорогу. Он считал, что до цели оставалось не более десяти километров.

Говорили мало. Только подсчитывали оставшиеся километры. Больше всего они боялись, что не выдержат и упадут где-нибудь поблизости от деревни.

Лехт мысленно представлял себе, как он съест сперва маленький кусочек хлеба, потом большой кусок, наконец, будет есть без конца все больше и больше хлеба.

Мысль о хлебе звенела в мозгу, владела всем существом, и от нее нельзя было освободиться.

В то же время они не хотели останавливаться и уже не садились для отдыха. Они понимали, что после следующей остановки они уже не смогут подняться и не смогут идти.

Силы покидали их.

Идти было мучительно трудно. Правда, для Юрия это была дорога, полная воспоминаний детства. Он узнавал знакомые места, какие-то ему одному известные поляны, рощицы.

Иногда голод заглушался другим, более острым и мучительным чувством — жаждой. Пить из луж они уже не могли, да и лужи эти попадались все реже и реже. Сколько может быть в стакане капель воды? Лехт начинал подсчитывать, сбивался и снова начинал. Ему казалось в эти минуты, что все люди измеряют воду только каплями.

— Давай посидим, — предложил Лехт, — может быть, легче станет.

— Нет, — ответил Юрий, — если мы сядем, мы уже не встанем. Осталось всего семь километров.

На рассвете они вошли в маленький лесок, и Юрий сразу же упал на землю. И то ли закричал, то ли заплакал, но сквозь этот вопль Лехт услышал:

— Вот он, будь он трижды проклят, мой любимый лесок! Теперь уже всего один километр. Всего тысяча метров!

Он снова вскочил, пошел вперед, но сразу же упал. Должно быть, он израсходовал на этот крик слишком много энергии.

Лехт поднял его и до самой деревни поддерживал за руку.

Этот последний километр они шли долго, очень долго. Перед самой деревней сняли куртки, свернули их, хоть появление двух человек в нижних рубахах в это холодное осеннее утро могло бы и вызвать подозрение. Но в том состоянии, в котором они находились, они уже совершали поступки, подсказанные не разумом, а инстинктом.

К счастью, дом Яна был третьим от края, и Юрий сразу же вошел во двор, постучал в окно.

— Кто это? — спросил глуховатый мужской голос.

— Это я, Юрий.

— Вот не ждали, — сказал тот же голос.

Кто-то начал торопливо открывать дверь.

Глава одиннадцатая

Два дня Лехт и Юрий жили в доме Яна. Отдохнули, чуть-чуть окрепли, переоделись. На третий день рано утром Ян перевел их в сарай. Друг Яна, который должен был связать их с партизанским командиром, все еще не появлялся.

Ян перенес в сарай топчаны, соломенные матрацы, старые одеяла. Попросил не курить. Теперь, когда Юрий набил карман крепким самосадом, это было тяжким испытанием. Но требование Яна было категорическим — Лехт следил, чтобы оно соблюдалось.

В сарае были дрова, заготовленные на зиму, силикатные кирпичи, купленные Яном до войны, — он собирался строить новый дом, но теперь мысль об этом казалась ему смешной.

— На маленький дом хватит? — спросил он у Лехта, когда они вошли в сарай.

— Пожалуй, хватит, — ответил Лехт и начал подсчитывать, как будто ему надо было сразу же приступить к кладке.

Но Ян махнул рукой:

— Не забивайте себе голову этим, отдыхайте.

— Вот тебе целая библиотека, — развеселился Юрий, когда Ян ушел, — читай эти камни с утра до вечера.

— Нет, Юрий, — ответил Лехт, — эти камни читать нельзя, на них еще ничего не написано.

Они легли на топчан и сразу же заснули. Но Лехт вскоре проснулся. Кто-то прошел за стеной сарая, залаяла собака в соседнем дворе, и все стихло.

Лехт лежал и смотрел на сероватые кирпичи. Многие из них были с отбитыми краями, трещинами, в стороне лежали половинки, или «половняк», как привык говорить Лехт. Он поднял половинку кирпича, без видимой цели начал считать трещины. «Какая-то труха, а не кирпич», — подумал он.

Потом Лехт подошел к штабелю, выбрал прямоугольники без щербинок и трещин, отложил их в сторону, в другую сторону перенес поврежденные кирпичи — словом, произвел основательную сортировку. Ему было приятно и радостно перекладывать кирпичи — будто вот-вот начнется кладка нового дома. И опять, как до войны, он с гордостью будет со стороны наблюдать, как в построенный им дом будут переезжать возбужденные, радостные люди.

Лехт так увлекся сортировкой, что не сразу заметил возникшую перед ним горку битых камней, тех самых, которые он определил коротким словом «труха».

«Почему люди не могут научиться делать прочные силикатные кирпичи?» — не раз спрашивал Лехт своих профессоров в институте, более опытных мастеров и инженеров, которые вместе с ним строили дома в Таллине.

«Это не такая простая штука», — отвечали ему.

Эта же мысль о непрочности силикатного кирпича возникла у него теперь, когда он сидел с Юрием в сарае. Конечно, можно было отмахнуться от этой мысли, сложить кирпичи в штабель, лечь на топчан и ждать, как сказал Ян.

Но то ли потому, что впервые Лехт остался наедине с кирпичом в эти бесконечно тянувшиеся дни и ночи, то ли потому, что никто не торопил его — «давай, давай кончай дом, не тяни», — мысль о непрочности силикатного кирпича не давала ему покоя.

И вот на второй или на третий день своего вынужденного ожидания в сарае Лехт мысленно сопоставил два осколка — кирпичный, лежавший перед ним, и тот, который он нашел в часовне, а потом бросил в лесу, целясь в неожиданно появившуюся белку…

В сущности, эти камни были изготовлены из одних и тех же материалов — извести и песка. Почему же в одном случае — в старой часовне — известь и камень держатся столетиями, приобретают крепость гранита, а в другом — силикатном кирпиче — быстро разрушаются или, во всяком случае, во много раз слабее самого обычного красного кирпича?

В то время у Лехта не было ни книг, ни необходимых расчетов. Но мысль эта показалась ему увлекательной.

Он вспомнил прочитанную книгу о графите. Алмаз и графит состоят из одних и тех же атомов углерода, но алмаз является пределом прочности, а графит чуть ли не пределом мягкости. Может быть, и здесь Лехт имеет дело с такого рода явлением? Все зависит от степени давления и температуры, при которых образуются графит и алмаз. Но ведь раствор, скрепивший камни старой часовни, и силикатный кирпич сделан одним и тем же способом — люди смешивали известь и песок. В чем же дело?

— Чем ты занят? — спросил Юрий, когда увидел Лехта, склонившегося над кирпичом.

— Понимаешь, — сказал Лехт, — с довоенных лет меня интересует, почему силикатный кирпич нельзя сделать более прочным. Посмотри — разве из этого можно строить дом?

— Что ж, я отправлюсь к партизанам без тебя.

— Тебе не кажется, Юрий, что, когда война закончится, люди больше всего будут интересоваться кирпичом, а не бомбами?

— Мне это не кажется, — ответил Юрий, — вряд ли люди когда-нибудь удовлетворятся кирпичом. Им всегда нужны будут бомбы.

— Ты врожденный милитарист, — сказал Лехт и бросил свой кирпич.

Потом они весь день готовились к ночному походу, и разговор о кирпиче больше не возобновлялся.

Но даже на многострадальных дорогах войны Лехт иногда возвращался к тому, что он называл «загадкой песка и извести». Правда, в таких случаях ему казалось, что в первой же технической библиотеке ему предложат научный труд, в котором загадка эта будет разъяснена с исчерпывающей точностью. Но в лесах и на пустынных островах, где в военные годы приходилось жить Лехту, не было технических библиотек.

И все чаще Лехт думал примерно так. Неужели мир только и ждал того, чтобы сын капитана дальнего плавания с острова Сааремаа, молодой инженер-строитель, попал в фашистский лагерь, бежал из него, а во времяпобега поразмыслил над истинами, которые всем были известны?

После войны, когда Лехт вернулся домой, его брат Ааду легко убедил Иоханнеса переехать в рыбачий поселок, вспомнить о привязанности к морю многих поколений Лехтов. В конце концов, на острове Сааремаа рыбаки пользовались не меньшим уважением, чем строители. Если Ааду стал председателем колхоза, то почему бы Иоханнесу не приобрести профессию дедов — стать мастером лова угрей и сельди. У кирпича появился серьезный конкурент — рыбная шхуна. Она уносила Лехта в море, где и в штилевые дни и в штормовые люди в солдатских плащ-палатках (брезентовых костюмов еще не было) ловили балтийскую сельдь.

Но случилось так, что «зов предков» не нашел отклика в душе Лехта — романтическая, хоть и очень трудная жизнь среди морских просторов не вытеснила воспоминаний о сладостном чувстве строителя, превращающего штабеля кирпичей и бетонных конструкций в новый добротный дом.

У каждого человека, увлеченного какой-нибудь идеей, наступает момент, когда он уже не может сдерживать бушующие в нем страсти. Они помогают ему сделать жизненный выбор и даже определяют этот выбор.

Так случилось и с Лехтом.

Совершенно неожиданно для всех, кто отдавал должное его рыбачьим успехам, неожиданно и для самого себя Лехт уехал в Таллин. Он еще точно не знал, что будет делать, но не сомневался, что вернется к строительным делам.

В это время у Лехта произошла встреча, которая в известной мере помогла ему сделать свой выбор.

Лехт встал, поворошил палкой пепел угасшего костра и, как мне показалось, без видимой связи с историей побега сказал:

— С тех пор я вынужден всегда думать о «подводных рифах». Они появляются именно там, где их как будто не должно быть. Но такова жизнь. Вы в этом сами убедитесь. А теперь у меня есть еще одна разумная мысль: наперекор белой ночи идти спать.

С той ночи, когда я впервые прикоснулся к «тайне песка и извести», хоть еще ничего о ней и не узнал, прошло больше года.

За это время я услышал о Лехте самые противоречивые истории  и суждения. То говорили мне, что Лехт мягок и сдержан, то уверяли, что он человек жесткий и вспыльчивый, то называли его неуживчивым, то обаятельным и привлекательным, то напористым, то робким, то шумливым, то тихим. Но все, решительно все, называли его талантливым и признавали его жизнь трудной.

По-видимому, Лехт знал об этих характеристиках и относился к ним с философским спокойствием. Будто речь шла не о нем, а о ком-то другом, постороннем.

Ничего не поделаешь — каждый судит по-своему.

— Представьте себе, — говорил Лехт, — что я обнаружил еще один «подводный риф» и новому делу грозит опасность. Я иду в строительное ведомство, скажем, к начальнику отдела, привыкшему к тихой, размеренной жизни. Происходит первое столкновение — ему кажется, что самое главное дело для государства то, которое ему накануне или только что поручил его начальник, а я считаю, что самое главное — силикальцит. Но это еще не все. Не добившись ответа от начальника отдела, я попадаю к министру или к его заместителю. Конечно, с точки зрения некоторых людей я не очень приятный субъект…

Глава двенадцатая

Лехт вернулся в Таллин и сразу же побывал у своего старого профессора — Нуута. Известный математик, автор многих научных трудов, профессор Нуут считал Лехта своим самым способным учеником, еще в институте советовал ему посвятить себя не строительным, а математическим наукам. Лехт тогда колебался, раздумывал, а профессор настаивал.

— Вы, пожалуй, один из тех, кто не совсем уверен, что дважды два — четыре, — шутил Нуут.

Еще в школе на острове Сааремаа педагоги обратили внимание на математические способности второго сына Александра и Марии Лехт. Но в семье этой математику считали отвлеченной наукой и добивались приема второго сына в строительный институт. А здесь, уже с третьего курса, профессор Нуут, чьи блестящие и остроумные лекции привлекали студентов и с других факультетов, снова и снова напоминал Лехту:

— Вас ждет превосходная невеста — математика.

Лехт же продолжал изучать строительное дело, хоть с особым увлечением готовил и сдавал экзамены по математике. Но «превосходная невеста» не могла ждать — Лехт слишком долго раздумывал и выбирал. И в трудные минуты Лехт возвращался — правда, только мысленно — к этой мелькнувшей и исчезнувшей любви. Теперь же он пришел к ней за советом.

Профессор Нуут встретил Лехта приветливо и ласково, повел в хорошо знакомый Лехту маленький кабинет, долго перекладывал книги со стульев на подоконник, а тем временем спрашивал:

— Где вы? Что вы? Как вы?

Лехт коротко рассказал профессору о лагере, побеге, скитаниях и походах, при этом вспомнил только смешную сторону всех своих бедствий. И сразу же перешел к делу.

— Я бы хотел изредка бывать в лабораториях института. Не могли бы вы, профессор, помочь мне?

— Изредка? — переспросил Нуут и сразу же насупился, с отчужденностью взглянул на Лехта. — Изредка? — повторил он, будто только это слово и запомнилось ему из всех, что он услышал. И, помолчав, резко сказал: — В наши лаборатории изредка приходят только невежды и институтские старые девы: одни прячут свое невежество, а вторые пытаются найти женихов среди рассеянных аспирантов. А что вы собираетесь искать?

Лехта смутил этот резкий тон, и поэтому он с искренней горечью ответил:

— Не знаю, профессор.

— Не знаете? Это уже интересно. Но если у вас есть какие-нибудь идеи, то вы должны бывать в лаборатории не изредка, а всегда. Лаборатория станет вашим домом, а домой вы будете являться изредка. Есть у вас какие-нибудь оригинальные идеи?

— Мне кажется, что нет, — быстро ответил Лехт.

— Вот и отлично! — обрадовался старый профессор и легко подскочил на своем стуле, будто его подбросила пружина. — Вот и отлично! — повторил он. — Теперь я понимаю, что вы набрели на что-то большое. Не правда ли?

— Не знаю, профессор, — ответил Лехт.

— А почему бы вам не поступить в институт?

— Кем?

— Ну, не все ли равно — скажем, ассистентом.

— Что ж, возможно, — неопределенно сказал Лехт.

— Вот и хорошо. А теперь нам, пожалуй, дадут чаю. Не откажетесь? Хоть и говорят, что обед надо разделить с другом, а ужин отдать врагу, но у меня так много друзей и врагов, что я не знаю — с кем из них делить и кому отдать.

И уже в дверях, понизив голос, добавил:

— Не пугайтесь, если у вас будет много друзей и много врагов. Это тени наших удач и неудач. По правде говоря, пользу нам приносят и те и другие.

Только теперь Лехт обратил внимание на надпись на ноже для разрезания бумаги, лежавшем на столе. Это было павловское изречение из «Условных рефлексов»: «Какое главное условие достижения цели? Существование препятствий».

Лехт добрался наконец до большой технической библиотеки. Конечно, и раньше, до тех июльских дней тысяча девятьсот сорок седьмого года, он мог побывать в библиотеках Таллина. Но он почему-то находил самые различные поводы, чтобы оттянуть встречу с книгами о силикатах, песке и извести. Лехту все еще казалось, что он ищет давно найденное, пытается открыть давно открытое, бредет по еле видимым, темным тропинкам, когда, может быть, уже давно есть простая и ясная дорога, проложенная наукой.

И вот он оказался лицом к лицу с этой наукой. Он подолгу просиживал в библиотеке и читал книгу за книгой. И не только читал, но и конспектировал по давней студенческой привычке. По ночам он перечитывал свои конспекты, как бы вновь и вновь проверял себя — неужели вся техническая мудрость мира оказалась бессильной перед самым обычным силикатным кирпичом? Почему?

И хоть Лехт просиживал в лаборатории политехнического института в Таллине с утра до позднего вечера, но ответа на это «почему» так и не находил. В то время он даже не знал, где искать этот ответ: в книгах, или в лабораториях, или на заводе? Ему показалось, что он пошел по тупиковой дороге и теперь, когда перед ним возникла непреодолимая стена, надо вернуться, все начинать с первых шагов, но уже по новому пути. Какому? Он вспомнил надпись: «Какое главное условие достижения цели? Существование препятствий». В том и беда, что препятствий было много, а цель все отдалялась и отдалялась.

В этот трудный период Лехту предложили перейти на кирпичный завод. Ему показалось, что судьба бросает ему спасательный круг, и он ухватился за него. На заводе Лехт создал более разумную технологию, но ничего нового не открыл. Его все же назначили главным инженером завода, отдали должное его технической культуре. Но разве похвалы эти или высокие посты имелись в виду в тот вечер, когда Лехт пришел к профессору Нууту?

Вскоре в Таллине возник новый научный центр — строительства и архитектуры. Лехту предложили скромную должность — младшего научного сотрудника.

— Может быть, вы рассчитываете на что-то большее? — спросили у него.

— Нет, — с готовностью ответил Лехт, — я согласен.

Его поддержали и братья — Ааду и Константин. Теперь все они — братья с семьями и сестра — жили в одном маленьком доме на тихой улице Таллина. Вновь, как и на острове Сааремаа, их связывали дела и заботы друг о друге, прошлое, настоящее и будущее большой семьи Лехтов. В доме поддерживалась атмосфера суровой сдержанности — беды переносились без вздохов, радости без восторгов. Как и во многих эстонских семьях, все понимали друг друга с полуслова, взгляд, улыбка или жест выражали порой больше, чем длинные тирады. У каждого из них была своя жизнь, свой внутренний мир, свои надежды и разочарования. Но далеко не всегда они становились общими, еще реже — обсуждались. И все же в связи с поворотом в судьбе Иоханнеса между братьями возник шутливый разговор. Его начал Константин.

— Все правильно, — сказал он, — так уже у нас повелось. Лесовод едет изучать лес в Голодную степь, агроном со своей пшеницей отправляется в город, а ты с кирпичной проблемой идешь в институт.

— Куда же мне идти? — спросил Иоханнес.

— Не знаю, может быть, в лабораторию завода. — Константин уже пожалел о своей шутке — брат принял его слова всерьез.

— Я буду совмещать институт и завод, — сказал Иоханнес.

— А ты выдержишь? — спросил Ааду.

— Ну, предположим, что мне надо вновь пройти тот путь — от лагеря до деревни Вилья.

— Тогда тебя подстегивала опасность, да и бежал ты всего четыре дня. А теперь нужны годы. Я не ошибаюсь? — спросил Ааду.

— Нет, ты не ошибаешься, — ответил Иоханнес. — Но, надеюсь, воду и хлеб я всегда найду.

Братья усмехнулись, и каждый из них по-своему выразил готовность помочь.

— Ну, хлеб мы всегда добудем, — сказал Ааду.

— А я гарантирую воду, — отозвался Константин и вышел в свою комнату.

Он вернулся с бутылкой вина.

— Видите, — сказал он, — я знал, что мы примем какое-то важное решение. Есть смысл отметить.

— Не слишком ли рано? — улыбнулся Ааду.

— Нет, не рано, — ответил Константин и разлил вино в бокалы. — Если у Иоханнеса ничего не выйдет, мы снова разопьем бутылку вина. Это будет означать, что и в беде мы его не забываем.

— Ну, будем считать, — Иоханнес поднял бокал, — что игра под названием «Что ты сделал для людей?» продолжается.

— Боюсь, что это уже давно не игра, — ответил Ааду, и, как было принято между братьями, его слово было решающим. — Действуй, Иоханнес, — сказал он.

Так началась новая пора поисков и исследований, — младший научный сотрудник, инженер-строитель и начальник лаборатории завода силикатного кирпича трудились в добром согласии и, как сказал Константин, с утроенной энергией.

Глава тринадцатая

Представьте себе маленькую комнатушку, в которую едва вмещались четыре человека — Лехт и три лаборантки. Сюда забегал мастер или начальник цеха — им срочно нужны были анализы песков или только что доставленной извести. Обычный производственный конвейер требовал постоянного внимания, систематических анализов, точных наблюдений химиков. И в атмосфере этой напряженной и бесконечной суеты Лехт вел свои исследования.

Он много читал, продолжал изучать все новые и новые труды, связанные с силикатным кирпичом. Он обратил внимание, что почти все ученые, стремившиеся к улучшению силикатного кирпича, приходили к выводу о чудесных свойствах мелких песков.

Мелкие пески — это своеобразный оазис, к которому бросались все ученые, отправлявшиеся в беспокойное путешествие в неизведанный мир пустыни. Лехт находил ссылки на мелкий песок и у русских ученых, и у немецких, и у английских. Какая же тайна скрыта в этом «мелком песке»?

Лехт побывал в песчаных карьерах, привез оттуда в лабораторию пробы различных песков, пропустил их через металлическое сито. Ему вспомнились ловкие и точные движения матери, когда она просевала муку на острове Сааремаа и перебрасывала сито с руки на руку. Думал ли он, что воспользуется этой материнской сноровкой, когда станет инженером! И не ради вкусных пирогов, а для технического опыта с песком? Детские воспоминания привели его на старенькую ветряную мельницу, куда он привозил пшеницу для помола. После каждой такой поездки в доме появлялся свежий хлеб, — волнующий аромат этот он пронес через всю жизнь. Вспомнил о нем Лехт и теперь, когда просевал песок.

Далекие картины детства как бы переплетались у него с инженерными размышлениями. «Хорошо бы и этот песок отвезти на ветряную мельницу», — подумал Лехт. В этой мысли не было ничего нового и оригинального — многие исследователи пользовались для своих опытов не только мелким, но и молотым песком. Конечно, ветряных мельниц уже не было, да и не годились они для песка. Не было лабораторных мельниц и на заводе, и в институте строительства и архитектуры. Лехт вспомнил, что видел шаровую мельницу в лаборатории политехнического института.

Он наполнил песком большой бумажный мешок, взвалил его на плечи и понес к трамвайной остановке.

В трамвае он встретил мастера с завода.

— Что ты везешь? — спросил он.

— Песок, — ответил Лехт.

— Сахарный песок? Целый мешок?

— Нет, самый обычный песок.

— Может быть, ты открыл в песке золотую жилу? — продолжал подшучивать над ним мастер.

— Кто его знает — может быть, — ответил Лехт.

— В общем, какая-то загадка, — вмешался приятель мастера.

— Вот именно — загадка, — ответил Лехт.

Он поднял тяжелый мешок и пошел к выходу.

В институтской лаборатории Лехт молол песок в маленькой шаровой мельнице до позднего вечера. Потом он с тяжелым мешком вернулся на завод, где мастер ночной смены начал формовку опытной партии кирпича. Лехт ушел домой в третьем часу ночи, когда убедился, что все сделано именно так, как он хотел.

Он проснулся очень поздно — в десять часов утра.

— Проспал! — крикнул он.

— Нет, все идет хорошо, — ответила Нелли Александровна. — Я звонила на завод — мне сказали, что «хлеб в печи».

Лехту понравилось, что жена сравнила кирпич с хлебом. Он встал, позавтракал и пошел на завод.

Дул холодный осенний ветер, на море не стихал шторм. Расклейщик афиш никак не мог справиться со своим рулоном, и Лехт подошел к нему, помог, прочитал: «Премьера „Коварство и любовь“». Лехт улыбнулся: впервые он встретился с Луизой и Фердинандом еще в студенческие годы. Проходят десятилетия, войны уносят миллионы человеческих жизней, рождаются новые поколения и новые государства, но великие потрясения и великие перевороты как будто ничего не меняют ни в коварстве, ни в любви. Он вспомнил слова Нелли Александровны о «хлебе в печи» и мысленно поблагодарил ее.

Лехт загадал: если опыт будет удачным, то они пойдут в театр на «Коварство и любовь». Он даже не торопился на завод — ему хотелось, чтобы к его приходу были проведены все анализы и испытания.

На заводе директор встретил его с поздравлениями.

— Это ваша большая победа, — сказал он. — Молотый песок увеличивает прочность кирпича на сорок процентов… Вы только подумайте — на сорок процентов!

— Это не моя победа, — ответил Лехт.

— А чья же?

— Эта победа лежала в технической библиотеке — ее только надо было найти, — сказал Лехт.

— Но нашла-то ее наша лаборатория, — настаивал директор.

— Сорок процентов — это тот барьер, к которому подошли все исследователи силикатного кирпича. Я думал, что мне удастся переступить этот барьер. Только ради этого я и затеял этот опыт. Что ж, придется отменить Луизу и Фердинанда.

— Кого? — не понял директор.

— Я собирался с женой в театр, но теперь из этой затеи ничего не выйдет.

— Вы должны помнить, Иоханнес Александрович, что мы с вами трудимся на заводе, а не в академии. — Директор говорил с явным раздражением. — Для нас увеличение прочности кирпича и на сорок процентов — это великая штука.

Лехт помолчал и тихо ответил:

— Моим наставником в институте был профессор Нуут. Вы слышали о нем?

— Конечно, кто о нем не слышал — известный математик.

— Так вот, он учил: никогда не забывать простую арифметику. Без нее нет ни высшей математики, ни высшей политики. Допустим, что эти мельницы будут использованы в промышленном масштабе. К ним надо будет пристроить транспортеры, а к транспортерам — бункера. Чуть ли не второй завод. Я подсчитал, что эти сорок процентов обойдутся нам очень дорого.

— Что же делать?

— Искать, — ответил Лехт.

— И вы уверены, что найдете?

— Нет, не уверен, — ответил Лехт.

— Я буду рад, если хоть чем-нибудь смогу вам помочь, — ответил директор.

Лехт ушел в лабораторию и долго сидел над листком испытаний кирпича. Что же дальше? Он вспомнил разговор в трамвае — «тут какая-то загадка». Лаборантка Мари Рит, проводившая испытания кирпича, посоветовала:

— В таких случаях все надо начинать сначала.

— Вот именно — с чистого листа, — сказал Лехт.

До сих пор его опытами интересовались только лаборантки — они были его слушательницами, советчицами, помощницами. Теперь он хотел расширить этот круг. Разве тот мастер, которого он встретил в трамвае, не должен был знать о предстоящем опыте? Разве его рассказ не заинтересует и механика, и оператора, и формовщика? К тому же Лехт хотел подвергнуть испытанию, еще раз проверить самого себя — может быть, нет никакой тайны и все над ним только посмеиваются.

И он собрал маленький семинар. Они сидели вечерами — Лехт, мастер, химик-практикант, механик, лаборантки.

Лехт начал свою «исповедь» с истории строительного искусства мира.

— В сущности, — говорил Лехт, — люди строят уже давно, с тех пор, как они вышли из пещер.

— Это очень глубокая мысль, — иронически бросил ему мастер.

— Конечно, проектировщиков за чертежной доской десять тысяч лет назад, может быть, и не было, но строители были, — продолжал Лехт, не обращая внимания на улыбки своих слушателей. — Согласитесь, что люди во все времена должны были иметь крышу над головой. Но для того, чтобы была крыша, надо было сооружать стены. Не так ли?

— Если вы думаете, что я жертвую кружкой пива только для того, чтобы выслушивать все эти истории, то вы заблуждаетесь, — усмехнулся механик.

— Потерпите. Я пытаюсь все начать сначала, пройти весь путь, чтобы разобраться во всей этой проклятой истории.

Лехт помолчал и тем же тоном лектора, открывающего истины, продолжал:

— В далекие времена люди укладывали природные камни различной величины, скрепляли их между собой смесью извести и песка. Так было тысячи лет назад. Еще при сооружении египетских пирамид применялся этот раствор, смесь извести и песка. Примерно такой же смесью пользуемся и мы с вами на заводе, в наше время… Но вот какая беда… — Лехт встал, подошел к столу, где лежали кирпичи, с искренним огорчением склонился над ними, — вот какая беда. Известковый раствор в древних сооружениях крепок, как гранит, а наш силикатный кирпич слаб, непрочен. Почему? В чем тут загадка? Еще до войны возникала эта мысль, я думал об этом и во время войны, правда, в не очень удобном месте и в не очень удобное время.

Лехт не любил рассказывать о своем побеге из фашистского лагеря. Никто на заводе и не знал о нем. Но сам он в этот момент вспомнил и ночь в часовне, и те дни и ночи, которые они с Юрием провели в сарае, за кирпичными штабелями. Он помолчал. Молчали и его слушатели. Лехт заинтриговал их, они ждали чего-то необычайного, а начальник лаборатории почему-то углубился в далекую историю.

Лехт был в нерешительности — надо ли им говорить о побеге из лагеря, не покажется ли он слишком назойливым? Они еще могут подумать, что именно для этого экскурса в прошлое он и собрал их в красном уголке, маленькой комнате в цехе, где стол был накрыт кумачом, а на кумаче лежали комплекты газет. «Нет, не нужно», — решил Лехт и тихо продолжал:

— Так вот — о загадке. Чем объяснить такую разницу в прочности камней — древних и наших? Теперь-то мы уже знаем, что над известковыми растворами в сооружениях тысячелетней давности лихо потрудился великий маг и волшебник — время. Да, да, в песок и известь постепенно попадал углекислый газ, который имеется в воздухе, и превращал их в крепчайший камень. Стало быть, прочность зависит от времени. Если бы мы могли, скажем, в этом году изготовить сто миллионов силикатных кирпичей и положить их на сто лет, то эти кирпичи стали бы самыми прочными искусственными камнями в мире. Но такой возможности у нас нет. Люди привыкли только лес сажать и выращивать для будущих поколений. А «сажать» камни они не хотят и разумно поступают. Не лучше ли научиться делать за одну ночь то, что природа творит за сто лет? У нас с вами нет времени, именно теперь, после войны, нужны миллионы новых квартир. Что нам скажут люди, если мы придем к ним и скажем: подождите лет сто или даже пятьдесят?..

— Можно себе представить, что они нам скажут, — усмехнулся мастер Янсонс.

— Вот именно, — продолжал Лехт, — можно себе представить.

На него уже не смотрели с иронической улыбкой. Они тоже понимали, что если можно будет за одну ночь делать со строительным камнем то, что время делает за столетие, то не только завод, выпускающий силикатный кирпич, но и весь город и все наше государство будут в большом выигрыше. Но как сжать сто лет в одну ночь?

— Два открытия в девятнадцатом веке помогли людям приблизиться к разгадке этой тайны. В начале века был создан порошок, который склеивал, скреплял песок и щебень или гравий, превращал его в прочный монолитный камень. Клей этот был назван цементом (от латинского слова «цементум» — битый камень, щебень).

Но цемент очень дорог. И не всюду он может быть изготовлен. Нужны сложные и дорогие заводы, специальные породы камня, уникальные обжигательные печи. И все это только для того, чтобы создать клей, скрепляющий искусственный строительный камень.

Другое открытие было более простым, но менее удачливым. В конце минувшего века немецкий ученый, профессор Михаэлис, поместил в автоклав смесь песка и извести и через восемь часов обнаружил, что сырая и мягкая смесь эта превратилась в камень. Весь строительный мир был поражен опытом Михаэлиса. Впервые был получен искусственный камень непосредственно из извести и песка, без цемента. И понадобилось для этого не годы, как в старину, а часы.

Но жестокая схватка между этим камнем и цементом, успевшим уже стать фаворитом строительной технологии, вынудила Михаэлиса отступить. Ученый не сумел изготовить в автоклаве более прочных и более крупных искусственных камней, чем тот прямоугольник, который принято называть кирпичом.

Эта неудача еще больше прославила цемент — его победное шествие продолжалось с возрастающей силой. Однако Михаэлис продолжал делать кирпичи из песка и извести с помощью простой и чудесной печи — автоклава. Иначе говоря, возник серьезный конкурент красного кирпича, более дорогого и трудоемкого.

Тогда уже вступили в битву фабриканты красного кирпича. Они обвинили ученого во всех смертных технических грехах.

И все же силикатный кирпич, как его назвали, пробил себе дорогу. Песок и известь можно найти всюду, соорудить автоклав легче, чем сложные печи для обжига красного кирпича, которые дошли до нас из глубины веков. Так, в сущности, возник и завод, на котором мы с вами делаем силикатный кирпич. Вы меня понимаете?

— И с тех пор ничего не изменилось? — спросил старик механик Усс.

— В том-то и дело, что поиски продолжаются в самых различных направлениях. Идет матч исследователей. Он начался, этот матч, в начале двадцатого века и продолжается до сих пор.

— И даже первый тайм еще не закончен?

— Первый тайм завершился ничейным счетом, — ответил Лехт. — Как видите — кирпич все еще дрянной, да и пора отказаться от этого прямоугольника весом в четыре килограмма. И вес его и размер были рассчитаны на главную подъемную силу древних — человеческую руку. Теперь у нас уже есть мощные подъемные краны — они могут поднять готовые стены дома.

— Все это делают из железобетона, — пожал плечами Янсонс.

— С помощью цемента! — крикнул Лехт.

— Конечно, — ответил Янсонс.

— Если мы добьемся всего этого без цемента, — сказал Лехт, — произойдет технический переворот в строительном деле.

— Но неужели до вас никто этим не занимался?

Лехт протянул стопку тетрадей.

— Это все рефераты прочитанных книг, — сказал он. — Байков, Дементьев, Курдюмов и Чаев в России, Мерер и Борман в Германии, Дербих в Англии — все они бились над одной и той же проблемой: как ускорить процесс твердения силикатного кирпича. Правда, фабриканты красного кирпича вели отчаянную борьбу с этими исследователями. Но мы-то теперь находимся вне этой борьбы. Никто нам как будто не мешает? Так?

Все закивали головой: да, никто.

— Американский институт Меллона предложил включить в смесь извести и песка тростниковый сахар, в среднем четыре грамма на каждый кирпич, — продолжал Лехт. — Оказывается, этой маленькой добавки мельчайших зерен тростникового сахара было достаточно, чтобы повысить прочность кирпича на десять процентов. Кто бы мог подумать, что сахар таит в себе такие чудодейственные свойства.

Конечно, десять процентов — это не бог весть что, и он, Лехт, отправился в путь не ради этой мелкой подачки природы. Он надеялся вырвать у нее более сокровенные тайны.

Крупные советские ученые также много лет трудились над изучением бесцементных камней, и Лехт рассказал об исследованиях профессора Некрасова.

— Возникли новые идеи, — сказал Лехт, — добавлять в смесь извести и песка соду, трепел, мельчайший силикатный порошок. В этом был какой-то логический смысл, к тому же он подтверждался серьезными опытами и не менее серьезными результатами. Но это были все те же «крохотные подачки».

Во всяком случае, ни один из найденных рецептов не стал путеводной звездой какого-то нового технологического процесса.

Как видите, многие, очень многие исследователи начинали опыты с мелкими песками, жар-птица удачи как будто была у них в руках, но проходили годы, и она ускользала от них.

Лехт снова помолчал, склонил голову над своими записями и каким-то изменившимся, как показалось слушателям, печальным голосом повторил:

— Ничего я не могу понять, что происходит с этой самой песчинкой, какая тайна в ней скрыта. Что с ней сделать? Добавлять сахар или соду? Это же невозможно. Верно?

— Конечно, это глупо, — ответил мастер.

— Дело не в том, что это глупо, — продолжал Лехт, — это дорого.

— А более дешевого способа нет? — спросил механик.

— Не знаю, — ответил Лехт, — может быть, и есть. В том-то и дело, что я не могу его найти.

Снова наступило неловкое молчание. Вот почему Лехт пригласил их — он ждал помощи. Но чем они могут ему помочь? Мастер с надеждой смотрел на механика, а механик с растерянностью — на Лехта. Почему он молчит?

Лехт же видел недоумение своих слушателей, понимал их разочарование. Конечно, они надеялись все-таки услышать о каком-то открытии, изобретении, техническом новшестве. А он, Лехт, вместо хлеба предложил им камень. Тот самый камень, все свойства которого они знают не хуже этого молодого инженера-строителя, почему-то ставшего начальником лаборатории.

От всего этого Лехт еще больше мрачнел, волновался, то вскакивал, то вновь садился. Ему казалось, что весь мир против него, против его замысла.

Впрочем, о каком замысле могла идти речь? Разве у него были какие-нибудь стройные технические идеи или ясные представления, дававшие ему уверенность, что где-то, может быть, очень далеко, но все же лежит истина, та самая тайна, к которой он стремится уже не первый год?

У каждого изобретателя или исследователя бывают состояния, которые порой граничат с отчаянием. Были они и у Лехта. Он уже готов был все бросить и вернуться в рыболовецкий колхоз. Но лаборантка Мари Рит сказала своим смешливым голосом:

— Что ж, начнем все сначала.

Все сначала?

Лехт нашел в лабораториях Таллина самые различные виды мельниц. Тихоходные и быстроходные. Ударные и вращающиеся. Вальцевые и цилиндрические. Действующие ударом и истиранием, раскалыванием и срезом. Была составлена своеобразная графическая карта, в которой указывалось, где находится та или иная мельница, когда к ней доставить мешок с песком, результаты испытаний. Если все начинать сначала, то действовать надо с точностью, осмотрительностью, последовательностью и неутомимостью, которые необходимы при научном опыте. С мешком за плечами, будто странник из далеких времен, Лехт выходил из ворот завода и отправлялся в ту или иную лабораторию, молол там песок, привозил его формовщикам, с нетерпением ждал твердения опытных кирпичей в автоклаве, потом изучал, испытывал их. Так день за днем, неделю за неделей. Но ни одна мельница не приносила ему успеха. Вернее, пески, пропущенные через все эти различные мельницы, увеличивали прочность кирпича на те же сорок процентов. Иногда на процент больше или на процент меньше.

Снова тупик, и снова отчаяние.

И в порыве отчаяния Лехт привез мешок с песком в лабораторию, где был установлен маленький дисмембратор. Это, в сущности, тоже мельница, но действует она ударами, которые наносит металлическими пластинами, укрепленными на вращающемся колесе. Обычно такая мельница применяется для измельчения угля или соли, но не песка. И Лехт не надеялся на какой-то успех и в этом, последнем опыте.

— Вряд ли эта штука может мельчить песок, — сказал он лаборантам.

Действительно, когда сравнили песок, пропущенный через колесо дисмембратора с песком, только что добытым в карьере, то не обнаружили никакой разницы. Не хотели даже тратить время и формовать очередную опытную партию кирпичей. Но Лехт настоял: опыт, даже самый неудачный, должен быть доведен до конца. И как после первого опыта в шаровой мельнице, Лехт не торопился на завод, оттягивал встречу с картой испытаний и анализов или «минуту разочарований».

И вот он пришел в лабораторию завода, взглянул на карту и замер, словно его поразил ток или внезапный удар.

— Вы не ошиблись? Все верно? Если это шутка, то очень жестокая, — сказал Лехт.

— Это сущая правда, — ответила Мари.

Прочность кирпича впервые увеличилась больше, чем при всех предыдущих опытах. Что же стало с песчинками? Ведь они как будто совсем не изменились?

Лехт повторил опыт — тот же результат. «Фантастика», — подумал он.

Потом он увеличил количество пластинок и скорость колеса, пропустил через дисмембратор новую партию песка — прочность камня еще больше увеличилась. Наконец-то он переступил через полувековой барьер — сорок процентов. Но почему? На какую тайную силу он набрел? Какую неведомую завесу природы приоткрыл?

Потянулись дни и недели, непрестанно велись опыты и наблюдения. Лехт не уходил из лаборатории ни днем, ни ночью. Он шел по пятам какой-то тайны, а она все ускользала от него.

Все дело, может быть, в ударе? Песчинку надо не молоть, а разбивать?

С того вечера, когда Лехт проводил семинар, его уже встречали на заводе не равнодушными взглядами или ироническими улыбками, а с живым, искренним интересом. Любая просьба, или поручение, или опыт выполнялись быстро и точно. Тянулись горестные месяцы неудач, но Лехта подбадривали на заводе — разве технические тайны открываются так быстро?

И вот теперь он мог уже кое-что сообщить своим давним слушателям семинара. Пусть и они порадуются его маленькому успеху или первой серьезной догадке.

— Может быть, песок надо не молоть, а разбивать? — сказал им Лехт.

— Разбивать песок? — удивился механик. — Каким образом? Чем? Эта мысль недалеко ушла от идеи сахара и соды.

— Вы думаете, что это так трудно? — спросил у него Лехт.

— Я думаю, что это невозможно. Ведь речь идет не об одной песчинке, а о миллиардах и миллиардах.

— Надо попытаться, — настаивал Лехт.

— Видите ли, Иоханнес Александрович, вы, кажется, не технолог, а строитель. Представьте себе, что сказали бы технологи, если бы мы им предложили не молоть, а разбивать песчинку.

— Интересно, что бы они сказали? — спросил Лехт.

— Они бы отправили нас с вами в лечебницу. Кажется, так когда-то поступали с изобретателями, которые всех донимали своими абсурдными идеями.

— Я бы хотел избежать этой участи, — с улыбкой сказал Лехт и поблагодарил их за ту помощь, которую они ему оказали.

— Мы только слушали вас, — пожал плечами мастер.

— Это, если хотите знать, главное.

— Что именно?

— Мне нужно было, чтобы меня слушали. Я сам себе не верил. А что касается разбивания песчинки, то я все-таки буду продолжать опыты, — с упрямой настойчивостью сказал Лехт.

— Только не очень шумите об этом, — посоветовал мастер. — Люди в самом деле могут подумать что-нибудь этакое. — Он многозначительно повертел пальцем перед головой.

Он шел по душистому и влажному лугу, среди высокой травы и ярких цветов, шел долго и беззаботно. Но неожиданно перед ним возникало бурное море, и он не замечал ни бури, ни волн и постепенно погружался в воду. Волны подхватывали его, а он вступал с ними в неравную борьбу. И в этот момент просыпался и уже не мог уснуть.

Сон этот Лехт видел и в детстве, и в студенческие годы, и во время войны. Он повторялся с вариациями или какими-нибудь новыми деталями. Казалось, что Лехт смотрит один и тот же фильм или читает одну и ту же сказку. Константин уверял, что в детстве действительно был такой эпизод — они шли по лугу и попали к скалистому берегу моря. Лехт же ничего этого не помнил. А сон все чаще и чаще повторялся. И тот же Константин уверял брата, что это к неудачам.

Лехт всегда посмеивался над отгадчиками снов, но Константин настаивал на своем: будет неудача.

А весна тысяча девятьсот сорок восьмого года оказалась для Лехта необычайно удачливой. Он испытал еще одну мельницу, действовавшую «на удар» — дезинтегратор. Дезинтегратор использовался для угля и соли, а Лехт приспособил его для песка. Пришлось изменить всю конструкцию, переоборудовать колесо, на котором были укреплены «пальцы», хотя бы приблизительно рассчитать необходимую скорость вращения. Он помнил предупреждение механика и «не очень шумел» о разработанной им конструкции дезинтегратора. Еще меньше Лехт «шумел» о том, что он собирается на этом аппаратике разбивать песчинки. Но тот самый механик, который скептически отнесся к идее «разбивания песчинок», приходил к Лехту в лабораторию и просиживал с ним над чертежами до позднего вечера. Лехт вычерчивал детали дезинтегратора, вел все расчеты, а механик проверял их. Иногда он поправлял Лехта и при этом с удивлением спрашивал:

— Наши технологи приходили к вам?

— Да, приходили.

— Ну, и как они отнеслись к вашей затее?

— Трудно сказать. Во всяком случае, никакого восторга я не заметил, — сказал Лехт.

— Это уже хорошо. Я думаю, что вам пора создать маленькое «акционерное общество».

— И вы вступите в него? — радостно спросил Лехт.

— Нет, я слишком занят. Но я знаю механика, который, пожалуй, будет вам полезен. Только не сразу оглушайте его, постепенно подготовьте его к вашей идее.

Глава четырнадцатая

Так случилось, что в самые трудные периоды на пути Лехта появлялись нужные помощники. Константин по этому поводу сказал, что есть какой-то «ангел-хранитель», наблюдающий за изобретателями и в нужную минуту посылающий им спасительную помощь.

Лехт не был склонен поддерживать эту версию брата. К тому же все дальнейшие события, связанные с его изобретением, свидетельствовали как раз об обратном: «ангел-хранитель» в тяжелые минуты просто бросал его на произвол судьбы. Но в те дни тысяча девятьсот сорок восьмого года, о которых я рассказываю, кто-то прислал Лехту самого нужного человека — механика Виктора Рута.

Он пришел на завод по своим делам. Лехт узнал, что он тоже родился на острове Сааремаа, что его деревня находится в двенадцати километрах от того самого хутора, где родился и вырос Лехт, что все его детские годы прошли на море и он, так же как и Лехт, мечтал о шхунах, парусниках, каравеллах и кругосветных путешествиях. Лехт и Рут вспоминали о каменистой и чахлой земле Сааремаа, земле, которая дает обильные плоды не потому, что идут или не идут дожди, а только потому, что она орошается потом жителей острова.

Рут, человек немногословный, только успевал вставлять словечки «да, да» или «конечно, помню», когда Лехт возвращался к своему детству и веселой жизни на берегу моря.

И, уже без всякой видимой связи с воспоминаниями о детстве, Лехт спросил у Рута:

— Скажите, пожалуйста, вы не знаете, чем можно разбивать песок?

Наступило долгое неловкое молчание. Лехт полагал, что его собеседник сейчас поднимется, подозрительно посмотрит на того, кто предложил ему этот вопрос, и, вежливо попрощавшись, уйдет. Но Рут не уходил. Он только сидел и молчал. Это уже подбодрило Лехта.

— Вы понимаете, вам, механику, легче будет определить, на каком аппарате можно разбивать песок.

Виктор Рут посмотрел на него долгим, внимательным взглядом, он как бы не совсем понимал смысл той операции, о которой говорит ему Лехт.

— Что значит «разбивать песок»? — спросил Виктор.

— Ну, как вам сказать…

Лехт вынул свою тетрадь и начал что-то чертить. Он вообще привык разговаривать, помогая себе расчетами или чертежами, которые он тут же делал на чистом листе бумаги.

— Вот, допустим, самая обыкновенная песчинка, и я хочу ее расколоть. Мне нужно знать, что там внутри. Как вы относитесь, — продолжал Лехт, — к дезинтегратору?

— Я знаю такую машину, на ней, кажется, дробят уголь или что-то вроде этого.

— Да, — сказал Лехт, — это широко распространенная машина. Она изобретена еще в середине девятнадцатого века, и с ее помощью дробят уголь, соль, иногда глину — в общем, это очень простая штука. Но, если на этой штуке дробят угольную пыль, почему нельзя попробовать разбивать песчинки?

— Конечно, — сказал Виктор.

— Это не кажется вам глупым или абсурдным?

— Нет, не кажется.

— Меня не сочтут сумасшедшим? — продолжал Лехт.

Виктор усмехнулся и сказал:

— Почему же? Эта мысль кажется мне разумной.

— Вы инженер?

— Да.

— Учились в Таллине? — продолжал свои расспросы Лехт.

— Нет. В Москве. Воевал в эстонском корпусе, был тяжело ранен, лежал в госпитале в Москве и еще до конца войны поступил в институт. Вот и все.

Лехту сразу же понравился Виктор, и он предложил ему:

— Не хотите ли помочь мне?

— В чем?

— Ну, приспособить этот дезинтегратор для песка?

— Попробую.

Так началась новая страница этой удивительной истории.

Глава пятнадцатая

Виктор мог часами сидеть в маленькой лаборатории, что-то вычерчивать, обдумывать, но все это делать молча. В лаборатории все забывали, что он сидит в уголке за крохотным столиком и упорно, настойчиво создает какие-то новые конструкции.

— Почему вы решили, что нужен дезинтегратор? — неожиданно спросил Виктор у Лехта.

— А вы можете предложить что-нибудь другое?

— Нет. Я просто хочу знать: уверены ли вы в том, что дезинтегратор откроет нам что-то новое?

— Я думаю, что он поможет нам создать новый технологический процесс, — ответил Лехт.

— Интересно, что это за процесс.

Лехт показал Рюютелю то, что он обнаружил во время длительных и непрестанных опытов. Об этом он еще никогда никому не говорил. Это казалось ему слишком неожиданным и простым, чтобы можно было на этом строить теорию или догадываться о возможных открытиях. Он помнил этот вечер, когда мысль о дроблении песчинок заставила его высыпать на стальную плиту самый обыкновенный песок и бить по нему самым обыкновенным молотком. Для человека постороннего, если бы он неожиданно вошел в лабораторию, эти удары молотком по наковальне по меньшей мере выглядели бы странными. На заводе уже поговаривали о том, что Лехт утратил свою обычную общительность, веселый характер. Он стал угрюмым, молчаливым. Все, что не относилось к песку или даже, вернее, к песчинкам, как бы находилось за гранью его интересов.

Он никому не рассказывал о том вечере, когда он впервые взглянул на песчинки через микроскоп. Вот они перед ним, разбитые им песчинки. Они никак не похожи на все то, что он видел до сих пор.

Длительное исследование песчинок убедило Лехта, что природный песок не приспособлен к быстрому схватыванию, к активному превращению в прочную каменистую массу. Все песчинки, которые доставляются на завод, напоминают маленькие шарики, треугольники, многогранники, кубики. Все они как бы завернуты в тонкую, едва заметную пленку или даже, вернее, в прозрачный колпачок. Мало того, этот колпачок кто-то закупорил и даже отшлифовал. И так каждая песчинка. Кто же все это сделал? Кто совершил эту гигантскую работу? Как могло случиться, что миллиарды и миллиарды песчинок оказались в колпачках, да еще тщательно отшлифованных, отполированных? Он очень любил гулять по берегу моря. Он совершал эти прогулки в полном одиночестве — иногда с рассвета до захода солнца. Могло показаться, что он избегает людей, боится общения с ними. Во всяком случае, все попытки отвлечь его от этих прогулок ни к чему не приводили. А он занимался, в сущности, наблюдением за песком, приглядывался к песчинкам, подсматривал за ними, часами лежал на песчаном морском берегу, особенно в штормовые дни, и следил за передвижением песчинок.

— По-видимому, — говорил он Виктору, — в мозгу есть какая-то запрограммированная машина, которой я просто дал задание следить за песчинками и думать о них. И мозг, не уставая, и днем и ночью — наяву и во сне — делал свое дело. И вот однажды я наконец понял — за миллионы лет песок совершает гигантские путешествия. Под влиянием ветра и воды, а может быть, и химических процессов каждая песчинкаоблекается в едва заметную пленку.

Я говорю — может быть, так как природа этой самой пленки еще не совсем ясна. Во всяком случае, вода — соленая, морская, горные потоки, дожди — за миллионы лет делает свое дело. Потом песчинка переносится с места на место, сталкивается с другими песчинками, обрабатывается, шлифуется, превращается в шарик, или кубик, или треугольник, которые лежат перед нами. Да и ветер, перенося песчинку с места на место, тоже выполняет функции неутомимого шлифовщика.

Все это Лехт рассказал тогда Виктору, а тот сидел перед Лехтом как зачарованный, слушал, молчал и обдумывал каждое слово.

Впервые перед ним открылся мир, с которым он сталкивался каждый день и который оказался таким таинственным и сложным.

— Это еще не все, — продолжал Лехт. — Песчинки, спрятанные в этих колпачках, как бы утратили свою активность, свою цепкость, свою «жизнеспособность». Вот почему известь не может склеить эти песчинки, и если делает это под влиянием высокой температуры в автоклаве, то прочность этой связи очень невелика. Именно поэтому человечество так восторженно встретило появление нового клея — цемента.

В тот день, когда ученые предложили заменить известь цементом, все строители мира считали, что наступил новый век строительной техники. Действительно, цемент склеивал песок и гравий или щебень в прочную массу. В сравнительно короткий срок превращал эту массу в не менее прочный искусственный камень. Словом, мы вступили в век железобетона, так как именно цемент дал возможность создавать прочные железобетонные конструкции. А какую роль сыграли железобетонные конструкции во всей мировой цивилизации, Виктор, конечно, знал… Цемент, а стало быть, и железобетон люди поставили рядом со сталью, чугуном, нефтью и электроэнергией. Цемент и железобетон вошли в арсенал волшебных сил тяжелой индустрии, без которой не может развиваться ни одно современное государство. Короче говоря, цемент стал знаменем технической мощи.

— Так вот, — усмехнулся Лехт, — теперь я хочу доказать, что известь, от которой люди когда-то отказались ради цемента, что известь, говорю я, не хуже цемента.

Виктор посмотрел на Лехта долгим взглядом, как бы пытаясь понять по его усталым глазам — серьезно ли говорит об этом его новый друг.

— То есть? — спросил он.

— Очень просто. Но надо прежде всего создать аппарат, с помощью которого могли бы разбивать песчинки, освобождать их из плена, сдирать с них пленку. Словом, вернуть им первозданный вид и первозданные силы.

— Вы уже пробовали это делать? — спросил Виктор.

— Да, конечно.

— И что же?

— Я отформовал первые кирпичи.

Лехт открыл ящик своего стола, положил на стол обыкновенный силикатный кирпич.

— Ну и что? — сказал Виктор.

— Этот кирпич отформован из песчинок, которые я разбил, обнажил лабораторным дезинтегратором. Прочность этого камня увеличилась по крайней мере в пять раз. Если мы будем выпускать силикатный кирпич из таких песчинок, то он не только затмит славу красного кирпича, но даже и бетона.

— И в этом камне нет цемента? — спросил Виктор.

— Ни грамма, — ответил Лехт.

— Ну что ж, — сказал Виктор, — ради такого дела стоит потрудиться.

— Я подумал, что лучше всего нам может подойти дезинтегратор, — сказал Лехт.

— Где же его достать? — спросил Виктор.

Он перебирал в памяти все возможные места, где мог в это время применяться дезинтегратор, но Лехт улыбнулся и сказал:

— Не будем его искать. Мы уже его сконструировали.

Глава шестнадцатая

Это очень простая машина. Она действует по принципу беличьего колеса. Но в этом беличьем колесе установлены пластинки, или, как их называют, «пальцы», о которые должны разбиваться песчинки. Все дело в скорости вращения этого колеса. Роль белки здесь играет песчинка.

Дезинтегратор состоит из двух таких колес. Они вращаются друг против друга. Изобретатели должны были определить, на каком расстоянии надо укрепить пластинки — «пальцы», с какой скоростью должны вращаться эти беличьи колеса.

И над этим они трудились почти без отдыха. Их можно было застать на заводе и в воскресные дни, когда все их друзья уезжали на пляж или на рыбную ловлю, и вечером, и даже ночью.

В это время Лехт уже не занимался ни песком, ни известью, а только металлом. Пять различных конструкций новой машины были созданы им в примитивных условиях маленького кирпичного завода. Правда, ему помогали друзья, которые оставались в вечерние часы, чтобы обработать ту или иную деталь будущей машины. Это было торжество его веры в людей. Ему помогали все: и механики, и слесари, и литейщики, и токари. В маленькую комнатушку лаборатории приходили даже незнакомые люди и спрашивали: может быть, надо чем-нибудь помочь?

Именно в эти дни Лехт хотел поговорить с Юрием. Он не видел его более трех лет, порой тосковал без него, особенно в минуты отчаяния, когда казалось, что дело, которому он отдает столько сил, энергии и времени, подвигается очень медленно, а иногда заходит в тупик.

После войны Юрий вернулся в места своего детства — в деревню Вилья, женился и был доволен жизнью. Все это Лехт узнал из редких писем, которые присылал ему Юрий. Теперь он хотел с ним встретиться, поговорить, рассказать обо всех своих делах.

Лехт приехал в деревню Вилья, где он не был с того самого дня, когда бежал из немецкого концентрационного лагеря. Здесь как будто ничего не изменилось. Правда, Ян уже построил себе новый дом. Юрий же жил вместе со своим тестем.

Лехт и Юрий отправились в тот самый лесок, где они в последний раз отдыхали осенней ночью.

Они сидели и говорили о будущем, хоть прошлое незримо стояло перед их глазами. Они почему-то не хотели возвращаться к этому прошлому, не хотели вспоминать обо всем том, что сблизило и породнило их. Может быть, это было связано с тем, что Лехт был теперь целиком занят новым делом, а война, лагерь, побег, партизаны, смертельная опасность — все это как бы ушло в другой мир. И все-таки между Лехтом и Юрием возник разговор о доверии к людям.

— Ты все такой же? — спросил Юрий.

— Не знаю, — ответил Лехт.

— Я вижу, что все такой же. Все люди для тебя очень хорошие, все они благородные, чуть ли не ангелы. Не так ли?

— Не знаю, — повторил Лехт.

— Чем ты занят? — спросил Юрий.

— Это сложное дело — я пытаюсь делать более прочный камень для домов.

— Более прочный? — переспросил Юрий. — А зачем он нужен? Разве ты собираешься жить больше ста лет?

— Не знаю, — ответил Лехт. — Не все же надо делать только для себя.

Юрий помолчал, а потом предложил:

— Не будем философствовать. Пойдем обедать.

Но Лехт торопился. Он знал, что Юрий за обедом много выпьет, будет удерживать его до самого вечера. А он не имел права тратить так много времени.

— Проводи меня до автобуса. Меня ждет Нелли.

Они медленно шли к автобусной остановке и молчали. Им как будто не о чем было говорить. Их связывало нечто большее, чем дружба. Они спасли друг другу жизнь. Их объединил не только лагерь, но и та смертельная опасность, которая сопровождала их на протяжении всего побега. И все-таки они остались разными людьми.

— Ты знаешь, Юрий, я очень дорого заплатил за это право — всем говорить только правду.

— Разве это право надо покупать? — спросил Юрий.

— Нет. Это так говорится, — продолжал Лехт. — Мы с тобой много пережили, поняли, какая это дорогая штука — жизнь, свобода, работа. И вот теперь, когда все это получили, мы просто не имеем права только жить и пользоваться свободой. Это, кажется мне, могут и животные. А вот люди должны делать что-то большее.

— Я делаю свое дело в колхозе, и как будто неплохо, — ответил Юрий.

— Конечно, конечно. Я слышал, ты много пьешь, — сказал Лехт.

— Это осталось от военных лет.

Они подошли к автобусу, где стояли женщины с корзинами, возвращавшиеся в Таллин.

— Прости, если я тебя чем-то обидел, — сказал Лехт.

— Нет, ты меня не обидел, — ответил Юрий, — но что-то ты недоговариваешь. Ты чем-то недоволен. Может быть, я тебя плохо принял?

— Что ты! — усмехнулся Лехт. — Ты меня очень хорошо принял. Но вот мы не виделись столько лет, а встретились — как будто и не о чем говорить.

— Ничего страшного, — улыбнулся Юрий, — ты весь поглощен своим изобретением, а я — своей работой. Мы с тобой теперь, как говорится, живем на разных волнах.

— Вот видишь, ты довольствуешься тем, что люди для тебя изобрели, а мне хочется что-то изобрести новое, для людей.

— Ты опять начинаешь философствовать, Иоханнес… Вот твой автобус.

Лехт вскочил на подножку автобуса, помахал из открытого окна.

— Приезжай в Таллин! — крикнул он.

— Хорошо. Спасибо, — ответил Юрий и быстро зашагал к своему дому.

Лехт понял, что они будут встречаться все реже и реже. Не о чем говорить? Но так происходит со всеми, кто не причастен к его изобретению. Даже со старыми друзьями.

Что ж, не все должны изобретать. Да и правильно ли он сам делает, что занимается всем этим, неожиданно для самого себя подумал Лехт. Может быть, разумнее было бы сооружать дома или заводы. Ведь он учился именно для того, чтобы строить, и в дипломе у него так и написано: «инженер-строитель».

Но эти мысли, навеянные встречей с Юрием, начали рассеиваться, когда Лехт подъезжал к Таллину. Вновь, как и в минувшие дни, на него надвинулась вся тяжесть забот, которая не давала ему покоя. Не только ему, впрочем, но и Виктору.

Но Виктор был механиком, в сущности, он был поглощен только удачей или неудачей конструкции дезинтегратора. В случае неудачи Виктор мог с полным основанием сказать, что дезинтегратор это не та машина, которая может рубить песок. И все. Он никому ничего не обещал и ни перед кем не должен держать ответ. А Лехт, хоть и был по натуре человек немногословный, сдержанный, но все-таки уже не раз рассказывал и своим коллегам, и своим братьям о громадных перспективах того нового дела, которым он занят. Его встречали только одним вопросом:

— Ну, как твой дезинтегратор, Иоханнес?

В эту ночь Лехт почти не спал. К обычным волнениям, связанным с его изобретением, прибавились и раздумья, которые возникли после встречи с Юрием. Ему казалось, что в мирное время они никогда не расстанутся с Юрием, что люди, испытавшие так много, прошедшие через самые различные опасности, не могут разойтись. Но оказалось, что мирные годы испытывают дружбу с еще большей придирчивостью, чем военные.

Не всякая дружба выдерживает это испытание.

Он вспомнил и других своих товарищей военного времени, с которыми он теперь редко встречался. Стало быть, не опасности сближают людей, а общность интересов, дум, надежд.

Обо всем этом он думал в ту ночь после возвращения из деревни Вилья. На рассвете, так и не уснув, Лехт отправился на завод, где, к его удивлению, он уже застал Виктора.

— Почему так рано? — спросил Лехт.

— Мы собрали дезинтегратор. Пойдемте. Мы только ждали вас, — ответил Виктор.

Они прошли через весь двор к небольшой деревянной будке, стоявшей на склоне холма. Издали эта будка напоминала скворечню. Именно в ней была смонтирована первая опытная машина, первый дезинтегратор. Другого места на заводе не было, да Лехт и хотел все делать вдали от лишних глаз. Будка показалась ему самым удобным местом для испытания дезинтегратора.

Вот он стоит — маленький, приземистый, отнявший у них целый год жизни. И какой жизни!

Виктор насыпал песок в бункер, плотно закрыл кожух и сказал:

— Ну что, можем включить мотор?

Лехт не сразу ответил. Он хотел еще все тщательно осмотреть, ощупать каждый винтик. Он знал, что за ними следит весь завод, хоть в будке этой были только он и Виктор. Обо всем, что произойдет здесь, сразу же узнают и те, кто их поддерживал, и те, кто относился к ним с явным равнодушием. Он стоял и молчал.

— Ну что, включить? — опять спросил Виктор.

— Включайте, — ответил Лехт.

Виктор повернул рубильник. Мотор зашумел, «беличьи колеса» начали вращаться. Они стояли и молча слушали эти первые звуки новой машины. Лехт мысленно представлял себе все, что происходит внутри этой машины за плотно закрытым кожухом. Песчинки ударяются о металлические «пальцы», пытаются вырваться из машины, попадают на новые «пальцы». А в это время прозрачная пленка, в которую природа облекла песчинки, разбивается, раскалывается, да и сама песчинка делится на два, на три, а может быть, на очень много осколков.

Песок после обработки в дезинтеграторе высыпался по специальному желобу, и Лехт долго не решался взять его в руки. Виктор наклонился, насыпал песок на ладонь, осторожно выгребая его из маленькой жестяной коробки. Потом пересыпал песок из своей ладони на руку Лехта.

Лехт приглядывался к песчинкам, но никак не мог понять, делает ли дезинтегратор то дело, ради которого он его создал. Он понес коробку с песком в лабораторию. Потом отправил его в формовку.

Более точный ответ даст первый кирпич, отформованный из этого песка.

Лехт шел за этим кирпичом, как мать следует за своим младенцем, только-только начинающим ходить. Вот песок смешали с известью. Вот из этой смеси изготовили кирпичи. Вот их передали в автоклав. Теперь надо было ждать восемь часов.

Только через восемь часов они получат ответ — может ли их дезинтегратор помочь сдирать с песчинок вековую пленку. И делать это не в малых дозах, а во все возрастающих масштабах, достаточных для производства тысяч и даже миллионов искусственных камней. Эти восемь часов должны решить судьбу всего изобретения. И не только Лехт и Виктор, но и все, кто был в этот день в цехе, ждали того момента, когда кирпичи с условным знаком Лехта выкатят из автоклава.

И этот момент наступил. Лехт понес кирпич в лабораторию на испытания. Нет, он не понес его. Он бежал с ним через весь двор, а за ним бежали Виктор, мастер цеха — все принимавшие участие в монтаже дезинтегратора и формовке кирпича.

Испытания показали, что кирпичи эти приобрели большую прочность, но не такую, чтобы можно было торжествовать победу. По-видимому, песчинки еще не до конца открыли свою тайну. Правда, директор завода сказал, что весь строительный мир радуется, если прочность силикатного кирпича повышается даже на десять процентов, а он, Лехт, добился чуть ли не ста процентов.

— Нет, — сказал Лехт, — это все крохи. Что-то я не додумал в дезинтеграторе.

Машина была демонтирована, промыта, каждая деталь изучена.

Лехт и Виктор почти все свое время проводили в дощатой будке, где монтировались и демонтировались, испытывались и проверялись все новые и новые конструктивные варианты машины. И только пятая модель принесла им серьезную победу. «Путь от первой до пятой модели был выложен формулами», — сказал как-то Лехт. Дело в том, что мощь, ударная сила, производительность дезинтегратора зависят от многих, очень многих обстоятельств. Толщина «пальцев» и расстояние между ними. Длина «пальцев» и их форма. Скорость вращения колеса. Величина колес. Металл, из которого они сделаны.

И среди тысяч возможностей надо было найти ту единственную, которая стала бы теоретической формулой дезинтегратора. Лехт и Виктор много дней и недель просиживали над этими расчетами, конструировали новую модель дезинтегратора и вновь убеждались, что еще далеки от цели. И только после создания пятой модели в лаборатории появились силикатные кирпичи, которые по крепости, стойкости, прочности конкурировали не только с испытанным столетиями красным кирпичом, но и с фаворитом века — бетоном.

Глава семнадцатая

Весть об этой победе пронеслась по заводу. Изобретателя поздравляли, желали ему успехов. Но Лехт понимал, что они находятся в начале пути. Ведь дело было не в кирпиче, который, в сущности, уже отживал свой век, а в более крупных блоках и конструкциях. Стена на целый этаж, перегородка на комнату, лестницы, площадки, перекрытия. Все эти крупные детали и элементы жилого дома надо научиться формовать на заводе из нового камня. А потом собирать их, как это делается на конвейере, где идет сборка машины. Не рассыплются ли эти конструкции без цемента? Выдержат ли они тяжесть дома?

Началась пора новых экспериментов, исследований и поисков.

На заводе создали первые крупные блоки, которые Лехт формовал из песка и извести, пропущенных через усовершенствованный дезинтегратор. Первые крупные блоки были прочными и могли идти в дело, как привыкли говорить строители.

В то время появилось это слово — силикальцит.

Может быть, оно не совсем точно определяло структуру нового камня, но Лехт считал, что дело в конце концов не в названии.

Потом у него спрашивали: почему камень назван «силикальцитом»?

Впервые это слово применил профессор В. П. Некрасов, который много трудился над проблемой мелких песков. Правда, до разбивания их в дезинтеграторе он не дошел, но свои исследования называл опытами по созданию силикальцита. Он умер, так и не завершив свой труд. Теперь Лехт использовал это название, как бы подхватив горящий факел, выпавший из рук талантливого советского ученого.

Конечно, первые силикальцитные блоки или камни еще не были такими прочными, чтобы из них можно было собирать дома, но Лехт надеялся, что и такие блоки будут созданы.

Теперь нужны были только увлеченные делом помощники. Дело это не мог осилить изобретатель-одиночка, какой бы энергией и каким бы упорством он ни обладал. И одним из таких помощников стал Лейгер Ванас.

Ванас приехал на завод для испытания сланцевой золы. Как известно, эстонская земля богата сланцами — они заменяют уголь. После сгорания сланца в топках остается зола, которую эстонские инженеры начали применять для формования золобетонных строительных блоков.

Ванас был увлечен проблемой использования сланцевой золы и приехал на завод, чтобы провести испытания новых камней. Лехт с недоверием посмотрел на худенького инженера. Маленький, щупленький, с певучим голоском, с недействующей левой рукой — по-видимому, последствия болезни или ранения. Весь облик Ванаса резко контрастировал с массивными блоками, которыми ворочал инженер.

— А чем вы здесь заняты? — спросил Ванас без особого интереса.

Лехт кратко, не вдаваясь в детали, рассказал о первых силикальцитных блоках.

Ванас попросил показать ему все расчеты. Он присел на край табуретки, склонился над ними. Потом, вспомнив о чем-то, подбежал к телефону и кому-то сказал:

— Я здесь задержусь.

Потом снова вернулся к столику Лехта, молчаливо продолжал изучать пухлые тетради, заполненные формулами и расчетами. Лехт наблюдал за ним — Ванас читал с жадным интересом, как будто перед ним разворачивалась увлекательная история далеких миров.

К концу дня Лехт спросил у молодого инженера:

— Все это вас не могло бы увлечь?

— Конечно, могло бы, — ответил Ванас.

— Это очень трудное дело, — предупредил Лехт.

— Да, я понимаю, — ответил Ванас.

— Я думаю, — продолжал Лехт, — что нас будут встречать не только сладкими пирогами и не только розами.

— Вы говорите «нас»… Кого вы имеете в виду — меня?

— А вы бы не возражали?

Ванас промолчал, бросил беглый взгляд на крохотную комнату лаборатории и ответил:

— Вы же слышали — я сказал, что здесь задержусь.

С этого часа он стал помощником Лехта. Самым ближайшим помощником. Самым верным помощником. Теперь уже трудно представить силикальцит без Лейгера Ванаса. Он задержался не на час или два, как он кому-то сказал по телефону, а на десятилетие, на протяжении которого силикальцит прошел путь от первых кустарных блоков до сотен тысяч кубометров строительных конструкций.

Глава восемнадцатая

Никогда Лехт не задавал Ванасу никаких вопросов, связанных с его жизнью. Только в первые дни Лехт спросил:

— Рука — это после войны?

— Нет, после болезни, — кратко ответил Ванас.

И больше они к этому не возвращались.

Лехт был поражен необычайной работоспособностью своего нового помощника. Он всегда приходил в лабораторию раньше Лехта и уходил позже его. А если учесть, что Лехт покидал завод в десятом часу вечера, то можно себе представить, как много трудился Ванас. Лехт пытался умерить трудовой пыл молодого инженера, но Ванас, как всегда, сдержанно и просто отвечал:

— Видите ли, Иоханнес Александрович, я ведь присоединился к вам не ради забавы, а для серьезного дела. В будущем, когда все нас признают, я буду уходить с завода на час раньше.

Больше они и к этой теме не возвращались. Да и не было времени у них для каких бы то ни было отвлеченных разговоров.

День за днем проходили опыты. Создавались новые конструкции дезинтегратора. Правда, основа была все та же — «беличье колесо», но менялись детали. А главное — шли непрестанные поиски наиболее точных и экономичных составов песка и извести. Не только поиски, но и находки.

В то же время Лехт выступал на заводе с популярными лекциями. «Мысли о новом камне» — назвал он эти лекции.

— Так вот, — говорил он, — немного истории и немного химии. Дело в том, что тот камень, который дошел до нас из самой далекой древности, состоит из пяти частей песка и одной части извести. Грубо говоря, без химических формул и точных цифр, дело обстоит именно так. Пять частей песка и одна часть извести. Цемент производится из минералов, которые содержат семьдесят пять процентов извести и пятнадцать процентов песка. Бетонная смесь, в свою очередь, состоит из одной части цемента и примерно пяти частей песка, гравия или щебня. Как видите, мы снова вернулись к известково-песчаным смесям далекой старины, к строительным тайнам тысячелетней давности. Мы открыли эти тайны, научились делать искусственные камни. Но какой ценой, какими сложными, обходными путями, какой бесконечно долгой и запутанной тропой подошла наука к желанной цели! Возникла естественная мысль — сократить этот путь, отказаться от обходного маневра, найти более прямую, а стало быть, и дешевую дорогу. Разбитая песчинка открыла перед нами эту дорогу; поиски новой технологии, точных составов смеси песка и извести продолжали вести нас по пути находок.

Так Лехт говорил «непосвященным», как он называл своих слушателей.

И вскоре не только Лехт, Виктор и Ванас, но и весь завод уже был увлечен новым камнем. Возникла естественная мысль — построить из силикальцита первый дом.

Конечно, ни Лехт, ни Ванас не решались строить жилой дом. Но дом все-таки нужен. Надо испытать первые блоки, первые строительные конструкции. Так возник «кошкин дом» — маленькая проходная будка у ворот завода.

Это была остроумная мысль — соорудить из силикальцита новую проходную. Она даст возможность всем, кто приедет на завод или просто пройдет мимо него, получить элементарные сведения о новом строительном камне.

— Ну, что ж, — говорил Лехт, когда в новой силикальцитной проходной появились первые посетители завода. — «Кошкин дом», кажется, стоит. Может быть, пойдем дальше?

— Пожалуй, — отвечал Ванас.

Теперь они уже думали о жилом доме. Лехт понимал, что это не такая простая штука. Нужен проект. Нужны деньги. Нужна земля. Нужна строительная бригада. Всего этого у них не было, и получить можно было лишь в том случае, если Лехт докажет, что в силикальците таятся большие возможности и большое будущее.

За первым кратким, чуть-чуть сенсационным сообщением в газете последовали статьи в технических журналах. Лехт и Ванас стали популярными людьми. Ими начали интересоваться и ученые, и государственные деятели. Но это был скорее интерес теоретический, а не практический. К ним присматривались. На «кошкин дом» поглядывали с недоверием — нет ли здесь какого-нибудь подвоха? В этих блоках нет цемента?

К тому же Лехт понимал, что это слишком маленький козырь — «кошкин дом», и почти не упоминал о нем, когда доказывал крайнюю необходимость сооружения жилого дома.

Впервые Лехт столкнулся с самым коварным врагом первооткрывателей — с равнодушием. На заводе он был избалован вниманием, предупредительностью, горячим участием. Но с той поры, когда он начал хлопотать о сооружении опытного дома, на пути Лехта все чаще и чаще появлялись люди равнодушные. Что им до Лехта и его силикальцита? Они считали, что силикальцит — это только его, Лехта, дело и пусть он им занимается, сколько ему угодно, но других людей не путает, не отвлекает от более важных дел.

Равнодушие то облачалось в строгие формы законника («не положено», «не предусмотрено»); то представлялось в виде улыбающегося болтуна, никогда не делающего того, что обещает; то обрушивалось на Лехта демагогической тирадой: «Да соображаете ли вы, что просите? Вместо того чтобы тратить народные деньги для блага народа, вы толкаете меня на что?»

Здесь проявилась еще одна черта характера Лехта — его энергия и долготерпение популяризатора. Со всеми подробностями и деталями он рассказывал о силикальците — и рядовым инженерам, и начальникам управлений, от которых зависела судьба нового камня. Он убедился в том, что доказать неоспоримые достоинства силикальцита можно только одним-единственным путем — опытом. Стало быть, нужен опытный завод.

Лехт приходил в лабораторию и на все расспросы Ванаса отвечал:

— Ничего.

— Будем считать — пока ничего, — говорил Ванас.

И Лехту становилось легче, появлялась новая энергия и новая уверенность.

В те дни Лехт впервые подумал: откуда у этого молодого человека такая воля? И вскоре он узнал историю своего помощника.

Вот она, эта история.

Глава девятнадцатая

Когда Лейгеру Ванасу было восемнадцать лет — он учился тогда на первом курсе Таллинского политехнического института, — его  поразила тяжелая болезнь — полиомиелит. Страшный недуг парализовал руки и ноги, он лежал и молчал, лежал без движения, без надежд и, казалось, без мыслей. Невероятно: отличный спортсмен, победитель в соревнованиях по бегу на длинные дистанции и по гимнастике; инициатор туристских походов, ловкий пловец; жизнерадостный и подающий надежды студент — и вдруг, совершенно неожиданно, прикованный к постели, парализованный, больной сын несчастной и без того много пережившей Марии Ванас.

Случилось это во время зимней экзаменационной сессии. Что же делать? Откуда ждать спасения? Медицина как будто была бессильна. Во всяком случае, так говорили врачи матери Лейгера.

Мать просиживала целыми днями у постели своего сына, встречалась с его печальными глазами, но ничем не могла его успокоить. И вот тогда-то Лейгер сказал матери:

— Я буду учиться.

— Конечно, ты должен учиться, — согласилась мать. — Но как?

— Тебе придется помогать мне: держать книги, перелистывать их, записывать все, что я тебе буду говорить. Ты сможешь, мама? Тебе не будет трудно?

— Нет, не будет, — сказала мать.

— Ну что ж, давай начнем.

Так Лейгер подготовил первый зачет. Мать пошла в институт, рассказала обо всем этом декану. И сразу же к нему приехал педагог, принял зачет, отметил в зачетной книжке.

— Без скидок? — спросил Лейгер у своего преподавателя.

— Без каких бы то ни было скидок. Должен вам по секрету сказать, что вы даже знаете предмет лучше, чем в то время, когда увлекались гимнастикой, а не сопротивлением материалов.

Они улыбнулись друг другу. Преподаватель пожал безжизненную руку Лейгера и ушел.

С этого дня к Лейгеру начали приходить по составленному им графику-расписанию его товарищи-однокурсники. Они помогали ему учиться, сдавать зачеты, не отставать от них. Иногда педагоги приходили к Лейгеру домой, а когда надо было сдавать экзамен, студенты приносили ему вопросы, на которые Лейгер должен был давать письменные ответы.

Так была одержана первая победа. Лейгер не покорился своему недугу. Он продолжал учиться и вскоре перешел на второй курс. Но это показалось ему малой победой, хоть могучая воля Лейгера Ванаса взволновала весь институт.

— Я должен участвовать в соревнованиях по бегу, — сказал он матери.

— Я была бы счастлива, если бы дожила до этого дня, — ответила мать.

— Ты доживешь до этого, — ответил Лейгер. — Найди мне все, что есть в библиотеке об Алексее Маресьеве.

— Кто это — Алексей Маресьев? — спросила мать.

Лейгер рассказал ей и попросил принести из библиотеки «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого, все запомнившиеся ему статьи в различных журналах: они были посвящены не только Маресьеву, но и другим волевым людям, сумевшим противостоять ранению, болезни, несчастью.

— Вот видишь, мама, — сказал Лейгер, когда он прочитал все, что ему принесла мать. — Я убедился, что это возможно. Я буду ходить и бегать.

Прежде всего надо было научиться стоять. Мать поднимала его. Мать должна была его поддерживать, чтобы он не упал. Сперва он стоял десять минут, потом двадцать, сорок минут, час, полтора часа, два, три… Три часа в день.

— Пусть эти чертовы ноги не валяют дурака и учатся стоять, — шутил Лейгер. — В конце концов, зачем они даны человеку?

Три часа — это было трудно и для сына и для матери. Но они не хотели, чтобы кто-то другой, пусть самый близкий человек, присутствовал при этом.

Через полтора месяца он научился стоять.

Когда ему удалось простоять три минуты без поддержки матери, он ликовал. Он считал это величайшей победой в своей жизни. Постепенно он увеличивал время стояния у кровати без поддержки до десяти минут. Прошло еще три недели — он уже простоял полчаса и сказал матери, что с завтрашнего дня она должна научить его держать книгу в руках.

И это оказалось самым трудным делом.

Лейгер совсем не интересовался медицинской стороной этой проблемы, хоть врачи уверяли, что именно их методы лечения в сочетании с волей больного могут творить чудеса.

Теперь весь гнев Лейгер обрушил на свои руки. Неужели они не могут держать эту тоненькую книжку? Он то отступал — приучал себя к карандашу, то вновь наступал — прижимая к себе толстый фолиант учебника физической химии.

Потом, тоже с помощью матери, Лейгер начал учиться ходить. Десять, двадцать, тридцать минут, час, два, три. Каждый день — три часа. Три месяца таких упражнений, и он впервые прошел без поддержки от кровати к столу — четыре шага. Но у стола он упал. Мать подняла его, уложила в кровать. А на следующий день все началось сначала. Новые тренировки, новая упорная борьба за нормальную жизнь.

Однажды мать ушла из дому, а когда она вернулась, то застала Лейгера не в кровати, а у окна. Целых шесть шагов!

— Как ты дошел?

— К сожалению, пока только держась за стенки.

Действительно, сперва он ходил, держась за стену, за спинки стульев, — от дивана к окну и от окна к столу. На это понадобилось еще три месяца. Вот тогда-то все поверили, что человек, его воля могут совершить чудо.

Был теплый весенний день, когда на улице Таллина появился бледный юноша.

Он медленно двигался по мостовой на костылях. Его близкие еще не были уверены в нем и шли по пятам. Это было первое путешествие Лейгера после полутора лет болезни.

Теперь он не может вспомнить, как долго он шел по улице. Он двигался медленно, каждый шаг требовал величайших усилий. И совершенно неожиданно он упал.

К нему подбежали родные, незнакомые прохожие, подняли, хотели отнести домой, но он всех оттолкнул, снова встал на костыли и пошел.

Эти уличные тренировки продолжались все лето. Когда он появлялся на своих костылях, из всех окон следили за ним, тревожились за него. Если прогулка была удачной, то соседи тут же прибегали к матери Лейгера, поздравляли ее.

Лейгер был героем улицы. Им гордились. О нем рассказывали легенды, хоть сам он об этом ничего не знал. Он даже не предполагал, что за ним следят. Он был убежден, что ходит на костылях один по пустынной улице. Но в любую минуту ему могли прийти на помощь.

Он ходил от дома к газетному киоску — сто шагов — и обратно. Постепенно он увеличивал расстояние. Вот он уже дошел до продовольственного магазина — двести четырнадцать шагов. До кинотеатра — двести тридцать шесть. Наконец, до спортивного клуба — двести девяносто два шага. Это не его спортивный клуб, но он долго стоял у ворот и наблюдал, как школьники прыгают, играют в баскетбол, бегают стометровку. Мать все еще шла за ним.

— Почему ты идешь за мной? — спрашивал Лейгер. — Разве я все еще болен? Не беспокойся — я вернусь.

Но однажды, когда мать его отпустила одного, он не вернулся домой. И все на улице заволновались.

Лейгер же спокойно дошел до института и вошел в аудиторию.

На кафедре читал лекцию любимый всеми в институте профессор математики. Дверь скрипнула. Лейгер протиснулся, желая как можно меньше шуметь своими костылями. Но когда Лейгер перешагнул порог и поднял голову, он был потрясен — весь зал встал.

Лейгер поклонился всем, прошел на свое обычное место, где уже сидел другой студент. Но тот сразу же уступил ему место. Он еще раз поклонился и сел. И только тогда сели все студенты.

— Вы, кажется, опоздали, Лейгер, — сказал профессор, взглянув на часы. — Я уже читаю более десяти минут.

— Простите, профессор, — улыбнулся Ванас, — может быть, у меня отстают часы.

Лейгер Ванас был благодарен профессору за это будничное и привычное замечание, как будто бы не было этих полутора лет, не было тяжких испытаний, не было многомесячной упорной тренировки, не было болезни.

Лейгер успешно закончил институт, стал инженером-технологом и решил посвятить себя научным исследованиям. Диплом с отличием открыл перед ним двери академических лабораторий. Но он нашел свое призвание в маленькой заводской лаборатории. Он встретил Лехта и связал свою судьбу с силикальцитом.

Когда Лехт узнал эту историю, все беды и огорчения, с которыми он сталкивался в Таллине и в Москве во время хлопот о создании опытного завода, показались ему ничтожными и мелкими. Он сказал об этом Ванасу. Лейгер улыбнулся и сказал:

— А я остался у вас не только потому, что заинтересовался силикальцитом, но и по другим причинам.

— Каким же? — спросил Лехт.

— Мне рассказали о вашем побеге из лагеря во время войны.

— По сравнению с вашим подвигом — это чепуха, — ответил Лехт.

— А мне кажется, что я бы не смог выдержать такое напряжение во время побега, — сказал Ванас.

— Если жизнь потребует, — улыбнулся Лехт, — человек все выдержит.

И хоть они никогда больше об этом не говорили, но люди, знавшие их жизнь, не удивлялись, когда силикальцит одержал очередную победу. Не удивились в Таллине и в тот день, когда в газете появилось короткое сообщение о пуске опытного завода силикальцита на шоссе Мяннику.

Глава двадцатая

На этом маленьком заводе был установлен более современный дезинтегратор, появились точные лабораторные приборы и разработанные Лейгером технологические приспособления. Пришли сюда и новые исследователи — химики, лаборанты. Они же сами были и операторами-формовщиками, монтерами, машинистами всего производственного процесса. Словом, возник первый в мире научный центр силикальцита. Со своей крохотной индустриальной базой. Со своей программой исследований. Со своими большими и малыми заботами. И, к сожалению, со своими недоброжелателями, противниками и даже тайными врагами.

А ведь всего за четыре года до этого события никто в Таллине и в Москве еще не знал этого слова — силикальцит. Не знали о нем и те, кто трудился в невзрачном сараеобразном доме-бараке на окраине Таллина.

Новое дело начиналось в благоприятных условиях, и Лехт уже не хотел вспоминать о всех столкновениях с теми, кто встречал его тупой фразой «не положено». В дальнейшем, правда, эти люди сами напомнят о себе. Но в тот период, когда начал действовать опытный завод силикальцита, никто не хотел думать о грозовых тучах.

Лехт продолжал свое вторжение в таинственный мир песчинки. Теперь ему во всем помогал Ванас.

Они пропускали через быстро вращающиеся «беличьи колеса» дезинтегратора кубометры песка, миллионы песчинок, наблюдали за ними, изучали их структуру, пробудившиеся в них силы, происходившие в них перемены.

На заводе песчинки изучались не только в лабораториях, но и в небольшом цехе, где песок, пропущенный через дезинтегратор, смешивали с известью и водой. Потом из этой смеси формовали силикальцитные камни — панели, плиты, блоки — и отправляли на вагонетках в автоклав.

Во время сотого или тысячного опыта Лехт неожиданно сказал Ванасу:

— Мы с вами, кажется, создали идиотскую технологию.

— Ну, не идиотскую, но очень смешную, — смягчил Ванас.

— Подумайте только, — начал Лехт критический обзор своих опытов, — сперва мы разбиваем песок, потом, в другом месте, готовим известковую пыль, в третьем месте смешиваем все это с водой, наконец, в четвертом — формуем камни. Смешно. Нет, не смешно, а позорно.

Ванас, любивший мыслить исторически, напомнил Лехту:

— Все технические открытия проходили естественный процесс — от сложного к простому. Сравните первые автомашины или станки с их современными моделями — между ними пропасть.

— Все это так, — согласился Лехт, — но мы с вами даже не ищем ничего современного.

— Ну что ж, давайте искать, — сказал Ванас.

Они только что создали стройный технологический процесс. Во всяком случае, так им казалось. А теперь должны были разрушить, сломать его. Ведь опытный завод для того и создан, чтобы найти совершенную, простую, недорогую технологию изготовления силикальцита. Дорогу до самого горизонта видят все, а вот ту дорогу, которая начинается за горизонтом, не каждый представляет себе. А самое трудное лежит именно там, за горизонтом. Так или примерно так говорил своим помощникам Лехт.

Это была уже новая высота, к которой вел все тот же неизведанный путь исследований и опытов.

Лехт любил сравнивать силикальцит с живым существом. Всю историю своего изобретения он делил на периоды, когда его детище училось ходить, бегать, вступило в пору отрочества, миновало переходный возраст, как всегда самый трудный и опасный, начало взрослеть и мужать…

Для получения извести нужно обжечь известняковый камень в специальной печи, а потом, после обжига, так называемую комовую известь размолоть в мелкий порошок в шаровой мельнице. И вот после длительных опытов Лехт пришел к убеждению, что дробить или молоть комовую известь можно в том же дезинтеграторе, в котором разбиваются песчинки. Мало того, делать это в едином ритме, одновременно — разбивать песчинки и дробить комовую известь. От этого силикальцит только выиграл — он стал лучше, прочнее, дешевле.

Можно себе представить, какие воздушные потоки, какие грозные вихри бушуют в дезинтеграторе, в его плотно запертом чугунном кожухе, когда с большой скоростью вращаются «беличьи колеса». Вихри подхватывают песчинки, ударяют их о металлические «пальцы» — наковальни, разбивают, выносят осколки из дезинтегратора. И вот Лехт и Ванас использовали эти мощные вихревые потоки для дробления и смешивания песка и извести. Теперь и раздробленная, размолотая в дезинтеграторе известковая пыль выносилась той же бурей навстречу песчаным осколкам, сталкивалась с ними, соединялась, как бы впивалась в них на лету, с возрастающей энергией. Как только песчинки разбивались, а их осколки становились шероховатыми, известковая пыль как бы «прилипала» к ним, присасывалась к осколку со всех сторон. Так вместо мертвой пленки вокруг песчинки или, вернее, ее осколка возникал тончайший слой извести. И когда воздушный поток выбрасывал эту новую смесь в бункер, уже трудно было без микроскопа отличить песчаные осколки от известковой пыли.

По-видимому, этот новый успех позволил Лехту написать в маленьком трактате, который он назвал «Мысли о новом камне»: «В высокопрочном силикальците частицы песка и извести соединены почти так же, как частицы соды и песка в стекле. Отделить их одну от другой обычными исследовательскими методами нельзя. В бетоне же зерна песка и гравия не принимают участия в образовании внутренней структуры искусственного камня — они просто склеиваются цементом».

Лехта тогда обвинили:

— Вы что же, против цемента?

Нет, ни Лехт, ни Ванас, ни их новые коллеги не порочили железобетон, цемент и их апостолов. Наоборот, они продолжали их уважать. Ведь нефть, уголь, вода продолжают служить человечеству, дают ему миллиарды киловатт-часов энергии, хоть все мы признаем, что вступили в атомный век. Даже при самом большом расцвете мирного атома будут добывать уголь и нефть — их, может быть, не станут сжигать в топках, а найдут им более полезное применение. Так, полагал Лехт, произойдет и с цементом.

Глава двадцать первая

До сих пор речь шла об изобретении Лехта. Теперь надо рассказать о борьбе за его признание.

Три года Лехт посвятил теоретическому обоснованию своего изобретения. Это была диссертация на соискание ученой степени кандидата технических наук. Он послал диссертацию крупному ученому, автору многих трудов по бетону и железобетону Алексею Ивановичу Долгину.

И уже через несколько дней Лехт получил ответ. Долгин признавал талант Лехта, отдавал должное его труду. Лехт читал и перечитывал это письмо:

«С большинством ваших положений я полностью согласен, что, может быть, и понятно, так как они идут в развитие тех же выводов, которые мною даны в ряде моих работ… Любопытно и то обстоятельство, что в своем новом, подготовленном к печати труде я высказываю примерно такие же взгляды, как и изложенные Вами… Несомненно то, что мы с Вами находимся на верном пути… Необходима еще известная шлифовка материала и его редактирование. Еще раз повторяю, что работа является большой Вашей удачей. Такие работы не часто появляются. Браво, Лехт! С уважением.

Ваш А. Долгин».

Это было признание человека, которому Лехт верил, у которого он учился и чьей научной добросовестностью всегда восхищался.

Диссертация была признана блестящей, и вскоре Лехту была присуждена степень кандидата технических наук. Потом, когда в Таллине начал возводиться четырехэтажный силикальцитный дом, Лехт говорил, что и дом этот для него — своеобразная диссертация. Новый дом должен был доказать, что силикальцит пригоден для новых кварталов и проспектов наших городов.

— Ничего, мы еще доживем до того времени, когда наши лаборатории будут переведены в шестнадцатиэтажный дом силикальцитного института, — улыбался Лехт.

Конечно, до шестнадцатиэтажного дома было еще очень далеко, они ютились в тесных комнатушках того же приземистого одноэтажного барака. И все же уверенность в успехе передалась всем, кто трудился в эти дни на опытном заводе. Четырехэтажный дом был знаменем этого завода. Икогда сорок семей переехали в этот дом, все на заводе ликовали.

Теперь уже не было никакого сомнения, что силикальциту открыта дорога в большое будущее.

Лехт сообщил об этом успехе Алексею Ивановичу Долгину. Но почему-то ответа не получил. Он объяснил это занятостью ученого или капризами почты. Но во время очередной поездки в Москву Лехт все же зашел к Алексею Ивановичу.

— Поздравляю вас, Иоханнес Александрович, — сказал Долгин.

— С чем? — спросил Лехт.

— С тем, что вам удалось собрать четырехэтажный дом, хотя, как сообщили, этот дом золотой.

— Почему золотой?

— Он дороже железобетонного в три раза.

— Откуда у вас такие сведения, Алексей Иванович?

— Не беспокойтесь, сведения эти точные.

— Но вся документация у нас на заводе.

— Конечно. Именно из вашей документации следует, что силикальцит очень дорог. И знаете почему?

Лехт промолчал и с удивлением посмотрел на Алексея Ивановича.

— Ваша машина — дезинтегратор, — продолжал Алексей Иванович, — пожирает уйму металла. Ведь верно?

Лехт согласился, что в дезинтеграторе есть действительно своя ахиллесова пята — металлические «пальцы», то есть детали, о которые ударяются и разбиваются песчинки. Они быстро стираются, срабатываются, и их приходится менять. Сперва, на ранней стадии исследования силикальцита, «пальцы» эти менялись чуть ли не каждые три часа. Потом появились более твердые сплавы, и «пальцы» уже выдерживают более длительный цикл.

— Все равно, — сказал Алексей Иванович. — Приходится останавливать машину, держать весь конвейер, менять детали. Разве может существовать при такой абсурдной технологии современная индустрия?

Долгин помолчал, прошелся по кабинету, долго смотрел в окно, как бы обдумывая, что еще сказать Лехту.

— Видите, Иоханнес Александрович, — продолжал Долгин, — пока вы там игрушками занимались, вас поддерживали, надеялись на успех. А теперь вы затеяли серьезные дела — собираете многоэтажные дома, предлагаете даже строить заводы. А это уже не шутки. С промышленной технологией шутить нельзя. Давайте-ка, Иоханнес Александрович, посидим полгодика, передумаем все от начала до конца, разработаем более точную технологию, и надеюсь, что все будет в порядке.

— Я не понимаю вас, Алексей Иванович, — сказал Лехт.

— Почему же? — удивился Долгин. — Что же тут непонятного? Давайте трудиться вместе, — уже более определенно сказал Долгин.

— Вместе? — переспросил Лехт. — Разве все дело в том, чтобы мы трудились вместе или не вместе? Речь же идет о дезинтеграторе или, вернее, об одной только его детали. Вот над ней и надо трудиться. Но вы ведь, Алексей Иванович, не механик, не специалист по металлу?

— Нет, нет, Иоханнес Александрович, дело не только в металле, но и в атмосфере, которая создается вокруг силикальцита.

— Какую атмосферу вы имеете в виду, Алексей Иванович?

— Ну как вам сказать… Не очень доброжелательную.

— Почему же?

— Вы газеты читаете, Иоханнес Александрович?

— Конечно.

— О чем там речь идет? Из номера в номер, изо дня в день? О чем? Разве о силикальците? Нет. О железобетоне. О цементе. А вы что предлагаете? Отказаться, правда в далёком будущем, от железобетона и цемента! Теперь вы понимаете, почему вы попадаете, как говорится, не в тон?

— Я никогда не старался попадать в тон, — сказал Лехт.

— И напрасно.

Алексей Иванович поправил шнуры трех телефонов, склонился над аккуратной стопкой чистой бумаги, что-то написал на верхнем листе. Потом вновь вернулся к Лехту, сидевшему у длинного стола.

Лехт наблюдал за Долгиным, за его неторопливыми движениями. Пожалуй, давно уже Лехт не испытывал такого глубокого и тягостного разочарования. Он считал этого человека богом, и вдруг перед ним оказался маленький человечек, даже не ученый, а какой-то изворотливый гном. Он так и хотел ему сказать… Гном.

В детстве братья Лехт играли в гномов — пугали друг друга появлением страшных карликов. Лехт уже не помнит в деталях всю игру, но он через всю жизнь пронес фразу, которой кончалась эта игра: «Испугался гнома, побежал в лес». Это было в детстве, в детской игре, а не в большом и серьезном деле, в науке, когда речь идет о новом изобретении, о новых открытиях, о революционных преобразованиях в технике. Может ли он сейчас произнести эту фразу: «Испугался гнома, побежал в лес»? Нет, не может. Не должен.

Лехт встал и коротко сказал:

— Будьте здоровы, Алексей Иванович.

— Вы уходите? — удивился Долгин.

— Ухожу, Алексей Иванович.

— Так вы все-таки подумайте.

— О чем, Алексей Иванович?

— Обо всем, что я вам сказал.

— Лучше будет, Алексей Иванович, если я просто обо всем этом забуду.

— Вы так полагаете? — удивился Долгин.

— Убежден, что и для меня и для вас будет лучше, если мы оба забудем об этом разговоре. Я у вас не был, вы мне ничего не говорили. Все осталось, как прежде. Алексей Иванович Долгин остался для меня тем же ученым, каким он был до часу дня такого-то числа такого-то года.

Долгин посмотрел на Лехта, уловил в его взгляде яростную решимость и понял, что с этим человеком сговориться ему не удастся. И с подчеркнутой холодностью сказал:

— Ну что ж, Иоханнес Александрович, была бы честь предложена. Но помните, вы стоите на ошибочном пути. А когда зайдете в тупик, придете ко мне. Ну, а тогда уж будет разговор другой, совсем другой, Иоханнес Александрович. Будьте здоровы, — и протянул ему свою большую жилистую руку.

После секундного колебания Лехт пожал эту руку и быстро вышел из кабинета.

В тот же день Лехт вылетел в Таллин. Там его ждали Ванас и Тоом, его новый помощник.

— Ну что? — бросился к нему Ванас.

— Теперь мы знаем нашего врага номер один.

— Кто это?

— Алексей Иванович Долгин.

— Что же он — против силикальцита? — спросил Ванас.

— Нет. По правде говоря, он за силикальцит, но, как я его понял, он хочет принимать участие в победах.

— А в поражениях?

— Не знаю. Я не счел нужным продолжать этот разговор, — сказал Лехт. — Но в одном он прав. Нам нужно серьезно заняться «пальцами» дезинтегратора.

— Разве мы ими не занимаемся? — спросил Тоом.

— По-видимому, недостаточно. У меня есть идея, — сказал Лехт, — поедем в Академию наук СССР.

— Зачем? — удивился Тоом.

— По поводу этих «пальцев».

— Вы не шутите, Иоханнес Александрович?

— Нет, я серьезно говорю. Это такое дело, что им должен заниматься какой-то крупный институт. Я узнавал — над сверхтвердыми сплавами трудится много ученых. Неужели они нам не помогут?.. Поедете со мной? — спросил Лехт у Тоома, который в последние месяцы был занят только «пальцами» дезинтегратора.

На следующий день Лехт пришел на опытный завод раньше обычного. Лаборантка сказала Лехту:

— Там вас ждет какой-то человек. Он говорит, что вы его знаете.

— Пусть войдет, — сказал Лехт.

Лаборантка вскоре вернулась с плохо одетым, небритым, как показалось Лехту, грязноватым человеком. Они взглянули друг на друга и долго молчали.

— Познакомьтесь, — сказал Лехт, обращаясь к Ванасу, — это мой капо Янес.

Ванас вскочил как ужаленный. Он уже был без костылей и палочки, которой он пользовался в последнее время, и мог, как и все, вскакивать, ходить, бегать. Так вот, теперь Ванас вскочил, подошел к Лехту, как бы желая оградить его от возможной опасности.

Янес протянул руку, но Ванас ее не пожал. Не поздоровался с ним и Лехт.

— Вы все еще помните старое? — спросил Янес.

— Вы полагаете, что это можно забыть? — сказал Лехт. — Откуда вы?

— Вы, может быть, слышали, — сказал Янес, — я был осужден, и справедливо осужден. Я был наказан, и справедливо наказан. Я искупил свою вину. Вы не представляете, в каких муках я жил эти десять лет. Поверьте мне, если бы я не чувствовал, что капо наказан, я бы не пришел к вам.

В сердце Лехта что-то дрогнуло, он смягчился и коротко сказал:

— Садитесь.

Янес сел и торопливо, боясь, что Лехт его не дослушает, начал говорить:

— Я пришел именно к вам, так как теперь хочу искупить свою вину еще и перед вами. Теперь о вас говорят всюду. Я не могу забыть, что они с вами творили в лагере. Вы, конечно, не знаете, что они хотели вас расстрелять, и если я вас посылал на тяжелую работу, то этим я только спасал вас.

— Это пустой разговор, — сказал Лехт. — Зачем вам все это надо?

— Нет, понимаете, теперь меня волнует другое, — продолжал с той же торопливостью Янес. — Если бы вы тогда погибли, не было бы вашего открытия, не было бы силикальцита. Представляете, какое преступление они совершили бы перед наукой?

— Кто — они? — спросил Лехт.

— Эти страшные люди, там, в лагере, — ответил Янес.

— Вы все еще считаете их людьми?

Янес ничего не ответил.

— Что вы еще хотите, Янес? — спросил Лехт.

— Я хочу работать у вас.

— Вот как! — удивился Лехт.

— Конечно, я бы мог найти себе дело где-нибудь в другом месте, но я подумал, что лучше всего я буду служить вам. Вы видели мой позор, вы видели мое падение, и вы никогда не унизите меня. Я знаю, что вы благородный человек.

— Что вы можете делать? — спросил Лехт.

— Там я научился строительному делу.

— Вы научились строить или формовать конструкции?

— Я умею и то и другое. Последние два года я был бригадиром на бетонном заводе.

— Где? — спросил Лехт.

— На Крайнем Севере, в лагере.

— Ну, бригадиром я не могу вас назначить, но формовщиком, пожалуй, я бы не возражал. Вы согласны?

— Конечно, большое спасибо, Иоханнес Александрович.

— Хорошо. Я порекомендую вас директору завода, — тихо сказал Лехт. — Вы что-нибудь ели?

Янес вздохнул и сказал:

— Нет, Иоханнес Александрович.

— А деньги у вас есть?

— Нет, Иоханнес Александрович.

Лехт вынул деньги, подал их Янесу и сказал, взглянув на часы:

— Через десять минут откроется наша столовая, позавтракайте и потом идите к директору. Я ему позвоню.

Янес поклонился, попытался схватить руку Лехта, но тот уже повернулся.

Ванас явно не одобрял всего того, что делал Лехт, но ничего ему об этом не сказал. В конечном счете, считал он, человек в таких случаях должен поступать по велению своего сердца. А на пути сердца никто не имеет права становиться, даже самый близкий друг.

Глава двадцать вторая

Тоома в шутку называют «младшим братом Лехта». Их внешнее сходство удивительное — та же копна черных волос, такие же лучистые глаза, тот же овал лица. Но трудно найти двух человек с такими различными характерами. Лехт — горячий, порывистый, легко возбудимый, мгновенно реагирующий на любое событие, не умеющий себя сдерживать, когда речь идет о силикальците, порой ошибающийся и быстро признающий свои ошибки. А Тоом — спокойный, уравновешенный, неторопливый, иногда раздражающе молчаливый и на первый взгляд даже вялый, не увлекающийся преждевременными успехами. Словом, две совершенно противоположные натуры. И все-таки Лехт ценил своего нового помощника и прислушивался к его точке зрения.

Они впервые встретились в то время, когда появились статьи, поддерживающие и защищающие Лехта, когда силикальцитные дома уже нельзя было назвать «выдумкой прожектера» — в них жили эстонские семьи. Как Лехт и предполагал, именно они, новоселы, стали главными судьями, беспристрастными арбитрами между ним и его недругами. А новоселы присылали Лехту самые восторженные отзывы о силикальцитных домах. Иногда они звонили ему по телефону, приглашали в гости.

Но молодой человек, позвонивший по телефону Лехту поздно вечером, начал разговор с того, что силикальцитные дома — это еще не вершина мировой архитектуры, что, поскольку новое дело еще находится в начальной стадии, он хотел бы предложить свои услуги.

— Вот как, — усмехнулся Лехт.

— Вам нужен физик? — спросил Тоом.

— Теперь нам нужен электромонтер — в лаборатории погас свет, — продолжал шутить Лехт.

Но Тоом положил трубку: по-видимому, он не склонен был поддерживать разговор.

Через две недели Тоом снова позвонил по телефону Лехту.

— Не нужен ли вам физик? — спросил он. — Или вы все еще сидите в темноте?

Лехт рассмеялся и коротко сказал:

— Физик нужен. Приезжайте.

Они встретились и сразу понравились друг другу. Тоом только попросил добыть электронный микроскоп.

— Без него, — сказал он, — я вряд ли буду вам полезен.

В тот период мысль об электронном микроскопе казалась фантастической. Это было равносильно просьбе о космическом корабле. Но Лехт любил браться за дела, которые кажутся фантастическими. Понадобились длительные хлопоты — Лехт не жалел для них ни времени, ни энергии, ни сил. Пришлось и в данном случае читать пространные лекции о силикальците, о его будущем — словом, обо всем, что Лехт говорил и до этого в различных ведомствах, с которыми соприкасался.

И вот электронный микроскоп прибыл в маленькую лабораторию опытного завода в Таллине.

Тоом сразу же прослыл придирчивым исследователем. Он делил все труды Лехта и Ванаса на «две эпохи» — до появления электронного микроскопа на опытном заводе и после его установки в лаборатории Тоома. С точки зрения молодого физика, вся «первая эпоха» была, конечно, революционной, смелой, интересной, но теоретически не обоснованной. Зато «вторая эпоха» показала всем, что с силикальцитом и его первооткрывателями шутить нельзя, — новые свойства расколотой песчинки, известковой пыли, дезинтегратора изучены и подтверждены чуть ли не самым точным методом — электронной микроскопией.

Во время самого горячего спора о структуре и свойствах силикальцита поднимался на трибуну молодой физик и тоном, не терпящим возражений, говорил:

— Конечно, вы можете спорить с Лехтом, с Ванасом, со мной, но с электронным микроскопом вы не должны спорить. Поверьте мне, он не знаком ни с Долгиным, ни с Лехтом.

Лехт понимал, что Тоом в какой-то мере преувеличивает роль электронного микроскопа, но все же со всей искренностью поддерживал своего нового помощника. Ему же он поручил и волновавшую всех проблему «пальцев» дезинтегратора. Они разбивают песчинки, делают это хорошо, точно, ловко. Но при этом «жертвуют собой», как в шутку говорил Лехт, быстро изнашиваются, стираются. «Конечно, умение жертвовать собой — это героическая черта характера, но в данном случае она может погубить все дело», — тем же тоном продолжал Лехт. Надо, наконец, понять, что происходит с этими чертовыми «пальцами» дезинтегратора, когда они сталкиваются с песчинками.

— Ну что ж, — ответил Тоом, — попробуем обойтись без жертв.

Он любил эту атмосферу шутливой иронии, которую Лехт поддерживал в лабораториях в самые трудные периоды борьбы за силикальцит.

Тоом посвятил «пальцам» много дней, его трудолюбие поражало даже Лехта и Ванаса. И молодой физик уже знал, какие сплавы нужны, чтобы «пальцы» дезинтегратора не «жертвовали собой».

Но вот это уязвимое место новой машины использовал Долгин в разговоре с Лехтом. И, как это всегда бывает, угроза Долгина породила не уныние, а новую решимость и новую энергию.

Вот почему Лехт предложил Тоому поехать в Москву, в Академию наук СССР.

Человек, впервые приходящий в чуть-чуть торжественные академические апартаменты на Ленинском проспекте, ощущает какую-то робость, но Лехт вел Тоома с такой уверенностью, будто принадлежал к завсегдатаям этого дома.

Их встретила молодая женщина, которая крайне удивилась, что посетители пришли к вице-президенту «без вызова, — без приглашения и даже без предварительного телефонного разговора». Лехт же только повторял:

— Такие у нас дела. Такие дела.

— Почему же так сразу? Может быть, вы обратитесь в отделение?

— Куда? — не понял Лехт.

— В отделение, — пояснила она и добавила: — У вице-президента все дни и часы расписаны. Может быть, на той неделе?

Лехт улыбнулся и сказал:

— Мы бы хотели попасть к вице-президенту теперь, через десять минут. Мы ведь уезжаем. Ждать неделю у нас нет никакой возможности.

Молодая женщина на мгновение задумалась и сказала:

— Думаю, что из этого ничего не выйдет. Но я все-таки спрошу. Самонадеянность должна быть всегда вознаграждена, как сказал Сократ, — и вошла в кабинет вице-президента.

Хоть ничего подобного Сократ не говорил, но молодая женщина любила приписывать ему все свои мысли. Так, казалось ей, роль секретаря поднимется до научных высот.

Лехт же почему-то подумал, что именно теперь решается судьба их машины. Он даже загадал: если вице-президент их примет, то, вне зависимости от исхода этой встречи, все будет в порядке и нужный металл для «пальцев» дезинтегратора будет найден.

В этот момент открылась дверь кабинета, к ним вышла поклонница Сократа, и по ее решительному виду можно было догадаться, что ни о каком приеме не может быть и речи. Она подошла к Лехту и тем же тоном, каким она сказала, что ничего не выйдет, торжественно произнесла:

— Пожалуйста.

Вице-президент стоял на ковре в центре кабинета. Он пригласил их сесть, спросил, кто они, почему обратились именно к нему и чем он может им помочь.

Лехт считал, что в этом кабинете читать лекции о силикальците не очень удобно, тем более что молодая женщина его предупредила: «Только десять минут». Но все-таки он коротко рассказал о силикальците, о проблеме сверхтвердого металла для дезинтегратора.

— А что такое силикальцит? — спросил вице-президент. — Как он выглядит?

Лехт вынул из портфеля три кубика и положил их перед академиком. Ученый их долго рассматривал, прочитал наклеенные на них справки с указанием прочности.

— Это что — прочность равна чуть ли не граниту? — спросил он.

— Да, это так, — подтвердил Лехт.

— А из чего вы сделали эти кубики?

— Из песка и извести.

— Без цемента?

— Да, без цемента.

— Удивительно.

Лехт и Тоом улыбнулись.

— Правда, — сказал Лехт, — такая прочность не нужна для строительных конструкций.

— Иногда нужна и для строительных конструкций, — сказал вице-президент, думая о чем-то своем.

Лехт, любивший угадывать, о чем в эту минуту думает его собеседник, решил про себя, что вице-президент видит уже иное применение для силикальцита, не только для жилых домов.

— Я бы хотел узнать все, — сказал вице-президент. — У вас есть с собой какие-нибудь расчеты?

Тоом положил на стол все последние исследования по силикальциту. Академик начал внимательно читать и как бы забыл о присутствии Лехта и его спутника.

Лехту казалось в этот момент, что Тоому не следовало бы посвящать академика во все детали их исследований. «Сразу, — думал он, — академик все не прочтет, а если он попросит отложить решение этой проблемы на какое-то время — пусть даже на неделю, — новые дела и новые заботы отвлекут его от силикальцита».

Вице-президент же перелистывал пухлую тетрадь со всеми многочисленными приложениями и таблицами, задерживался то на одной схеме, то на другой, — у него был цепкий глаз, он умел мгновенно улавливать суть научной проблемы.

Он поднял голову и, подперев ее рукой, как-то по-новому взглянул на Лехта и Тоома. Потом, как бы очнувшись, вице-президент сказал:

— Это же великое дело!

— Я рад слышать это от вас, — сказал Лехт.

— Ну что же, давайте попробуем вам помочь.

Академик позвонил по телефону в Институт металлургии, коротко рассказал о силикальците, предупредил, что он видит в нем проблему большой важности, просил помочь Лехту и его сотрудникам.

— Вот так, — сказал он, — приходят два незнакомых человека и приносят в портфеле революцию в технике.

Он встал и, уже прощаясь с ними, спросил:

— Сколько же силикальцитных домиков вы построили?

— Больше тысячи.

— И они не хуже железобетонных?

— Конечно. И мы обходимся без цемента.

— В том-то и дело. Что же вы собираетесь делать с цементными заводами? — улыбнулся академик. — Представляю себе, как вас клюют наши цементные боги.

Лехт вспомнил о Долгине, но ничего не сказал о нем.

— Ничего не поделаешь, они отдали цементу всю жизнь. Мы их понимаем, — сказал Лехт, продолжая думать о Долгине.

— В том-то и состоит мужество ученого — уступить место новому, вовремя уступить. Но боги не любят признавать, что они всего-навсего простые смертные. Так что не отступайте. Если нужно — ниспровергайте и богов. Желаю вам успеха. И напишите мне, пожалуйста, какие они будут, эти успехи ваши, — сказал академик и проводил их до дверей.

— Мы были у него час, — сказал Лехт, когда они вышли на Ленинский проспект.

Вскоре они уже были в Институте металлургии. И с этого дня у колыбели их скромной и, в сущности, очень простой машины встала Большая Наука.

Вице-президент так и не узнал о разговоре Долгина с Лехтом, но в тот момент он защитил Лехта и его дело от долгиных в самом широком смысле этого понятия. «Если нужно — ниспровергайте и богов». Это Лехт запомнил на всю жизнь.

Впрочем, Долгин уже не был для него научным богом. По-человечески Лехт даже понимал его: слава, авторитет, как будто навсегда установившаяся научная репутация — от всего этого отказаться, более того — добровольно отказаться? Нет, это слишком трудно. К тому же он не один — ученики и ассистенты, помощники и коллеги, в той или иной степени зависящие от Долгина, — все они поддерживают своего патриарха.

Долгин был когда-то передовым ученым, он пробился к научному Олимпу ценой серьезных научных исследований. Его авторитет нельзя было назвать дутым. Но наступил момент, когда от его слова зависела судьба того или иного молодого ученого, той или иной диссертации.

За последние годы эта монополия на справедливость, на непререкаемую истину, на безошибочное суждение начала исчезать. Но Долгин судорожно цеплялся за нее, сохранял внешний вид преуспевающего пророка. Появлялся в президиумах деловых и торжественных собраний, заседал в коллегиях различных комитетов — судил, рядил, влиял…

И в этот-то момент появился Лехт с его силикальцитом, с его независимыми суждениями, острым умом, талантливыми исследованиями. От него отмахнуться было уже нельзя. Интерес к его изобретению все вырастал.

Долгин пытался пристроиться к новому делу, конечно, на правах главы, вершителя судеб. Лехт отверг великодушное предложение Долгина. И началась безжалостная, хоть и бескровная битва.

Долгин почти всегда оставался в тени — в нужный момент на поле битвы оказывались свои люди.

Сперва они атаковали машину Лехта — дезинтегратор. Но потом, когда узнали, что проблема «пальцев» уже решается, подвергли сомнению прочность силикальцитных блоков.

В связи с этим Лехт предложил собрать в Таллине научный семинар, пригласить инженеров и технологов из тех городов, где — пусть в кустарных условиях — наладили изготовление силикальцитных деталей для жилых домов. К семинару долго готовились, всё как будто предусмотрели. Приехали в Таллин и помощники Долгина. Они искали слабое звено в молодой шеренге талантливых энтузиастов. И, к несчастью для Лехта, нашли его.

Лехт пригласил всех, кто приехал на семинар, побывать в лаборатории опытного завода.

— На десять минут, — сказал он, — по пути в зал заседаний.

Это была разумная идея — доставить в лабораторию рядовые силикальцитные блоки и при всем честном народе испытать их прочность. Пусть, мол, на семинаре торжествует язык цифр и фактов.

И вот все собрались в маленькой лаборатории, обступили лаборантку, стоявшую у приборов, приготовились записывать. Лехт и Ванас стояли вдали. Они уже много раз наблюдали такую картину — напряженные лица гостей, спокойный голос лаборантки, объявляющей: «Тысяча двести…», всеобщее удивление, чей-то возглас: «Поразительно!», повторное испытание и тот же голос: «Тысяча двести…» Кто-то говорит: «Подумать только! В два раза прочнее самого прочного бетона». Именно на такую живую реакцию ученых и инженеров рассчитывал Лехт, когда пригласил их в это утро в лабораторию.

Но вот проходит минута, две, пять минут. Лаборантка молчит. Все недоумевают, ждут, смотрят на нее, на стрелки циферблата.

— Что случилось? — спрашивает Лехт.

— Может быть, что-то случилось с прибором, — с явной издевкой сказал один из помощников Долгина, маленький и круглый, как шар, Петр Петрович Шилин.

Все повернулись к Шилину — это была неуместная шутка. Такую фразу в лабораториях произносят в тех случаях, когда исследователя постигает неудача и коллеги хотят как-то успокоить его.

— Почему вы молчите, Аля? — спросил Лехт.

— У нас уже давно не было таких блоков, — ответила лаборантка, — двести…

— Ну что ж, — усмехнулся Лехт, — были у нас и такие блоки… на испорченные приборы мы ссылаться не будем. Мы пригласим вас к концу дня, когда приготовим новые пробы.

— Специально отформованные? — спросил Шилин.

— Нет, тоже с конвейера, — ответил Лехт.

— Чем же эти плохи? — продолжал своим тенорком Шилин.

— Не знаю, Петр Петрович, — ответил Лехт, стараясь не раздражаться. — Я разберусь и доложу семинару.

Эту фразу Лехт произнес громко, чтобы слышали все его друзья. Хоть они и молчали, но были крайне поражены. Пригласить в лабораторию и так позорно провалиться!

— Кто доставил сюда эти блоки? — спросил Лехт у лаборантки.

— Янес, — ответила она.

Лехт побежал в цех, но Янеса там не нашел. Что же случилось? Неужели по ошибке в лабораторию принесли те опытные блоки, которые Лехт просил хранить, чтобы все помнили о пройденном пути, о достигнутых за годы успехах? Нет, не может быть, Янес был аккуратным человеком. Лехт ни в чем не мог его упрекнуть. Правда, был один момент, когда Лехт усомнился в добросовестности Янеса. Но то было минутное сомнение, не больше.

На завод тогда приехал Бруно Крут, весьма влиятельный в Таллине человек. Он был горячим сторонником широкого применения блоков из сланцевой золы. Крут даже написал кандидатскую диссертацию на эту тему. Он был искренне убежден, что силикальцит для новых эстонских домов непригоден. Потом, когда были сооружены десятки и даже сотни домов из силикальцита, Крут упрямо твердил, что сланцевая зола лучше, дешевле, выгоднее.

— Пусть нас рассудит жизнь, — как всегда в таких случаях, говорил Лехт. — Она сама выбирает своих надежных спутников.

Но Крут нашел себе горячего сторонника — Алексея Ивановича Долгина. Именно опираясь на эту авторитетную в научных кругах фигуру, Крут всеми возможными мерами тормозил развитие силикальцита, хоть и сохранял самые лучшие отношения с Лехтом.

Вот почему Лехт удивился, когда узнал, что Крут приехал на опытный завод, но не зашел к нему, а сразу же направился к Янесу, который к тому времени уже стал бригадиром. Янес повел Крута по всей технологической линии, по двору, мимо штабелей, новых и старых, добротных и бракованных блоков: вот и все. На какое-то мгновение Лехт тогда задумался: что связывает Крута и Янеса? Крут, конечно, знает о прошлом бригадира. Почему именно он сопровождал его по заводу?

Но потом обычная вера в людей, в их добропорядочность быстро вытеснила это минутное сомнение.

Теперь Лехт вспомнил о нем. Нет ли какой-то связи между визитом Крута, его дружбой с Янесом и той бедой (Лехт считал это бедой), которая приключилась нынче утром в лаборатории? Откуда взялись эти старые, бракованные блоки?

Тем временем на семинаре уже делались далеко идущие выводы об ошибках Лехта, о его стремлении ввести в заблуждение не только ученых, но и государственных деятелей, от которых зависели перспективы развития силикальцита. Кто-то предложил даже создать следственную комиссию.

Факты были против Лехта. Он хотел как-то спасти положение; вышел на трибуну и предложил повторить формовку конструкций. В это время слово попросил Янес.

— Я должен признаться, — сказал он, — что два года помогал Лехту обманывать государство. Силикальцит ничем не лучше обычного силикатного кирпича.

Он оперировал какими-то расчетами, по всей видимости не им подготовленными.

Лехт сидел и молчал. Он думал в эту минуту не о грозившей катастрофе, не об ударе, нанесенном ему людьми, которым он доверял. Нет, он вспоминал в эту минуту немецкий лагерь, властный, повелительный голос капо. Конечно, Юрий прав, он слишком доверчив. Люди все чаще и чаще пользуются этой доверчивостью. Почему Янес пришел к нему? Может быть, у него были самые благие намерения, он действительно хотел искупить свою вину и помочь ему, Лехту. Но он не учел, что человек, согласившийся стать в тяжкую годину надзирателем в фашистском лагере смерти, человек, издевавшийся над заключенными, хоть он и сам, в сущности, был заключенным, рабом эсэсовцев, — такой человек не мог быть ни порядочным, ни честным. Какие у него могли быть принципы? Что ему силикальцит? Конечно, Янес без малейших колебаний предал его. Теперь участники этого семинара могут вернуться на свои заводы и рассказать о его ошибках, об обмане. Именно этого добивался Долгин или те его помощники, которые приехали на семинар. А он, Лехт, хотел сразу же после семинара, опираясь на его научный авторитет, предложить сооружать многоэтажные силикальцитные дома. Такой эксперимент открыл бы силикальциту дорогу во все наши крупные города. Но после того, что произошло на семинаре, мысль эта показалась Лехту абсурдной.

В это время к нему подошел Ванас и сказал:

— Я выяснил — Янес принес старые, бракованные блоки.

— Конечно, конечно, — как бы не слушая Ванаса, ответил Лехт.

На следующий день удалось исправить «ошибку», сослаться на чью-то злую волю. Лехт, конечно, не назвал имени Янеса. Он никого не хотел посвящать во всю историю их взаимоотношений. Он просто сказал, что при более строгой технологии можно выпускать конструкции более высокой прочности. Но тень на силикальцит и на Лехта все же была брошена.

Эта тень долгое время следовала за Лехтом.

Десять лет Лехт вел эту битву. Конечно, он не мог бы выдержать, если бы был один. У Лехта были помощники. Это не только Лейгер Ванас, Виктор Рут, Ханс Тоом — десятки молодых ученых. Лехта поддерживали люди, которых он мало знал. И как бы живым олицетворением этой опоры был Александр Басов.

Молодой инженер, худой, высокий, с воспаленными глазами фанатика. Он готов был защищать Лехта в любое время. Иногда Лехт даже боялся этой защиты: она была слишком резкой, категоричной. Во всяком случае, в самые трудные моменты Басов был непоколебим, тверд в своих убеждениях. Он настаивал на том, чтобы силикальцит стал продуктом массовым, промышленным. Но как это сделать? Как добиться этой массовости? Для этого нужно построить большой завод. Кто даст на это деньги?

— Вы забываете, — говорил ему Лехт, — что для утверждения проекта будет привлечен такой человек, как Долгин. Уж он-то сумеет доказать, что это безумная трата народных денег.

— Все-таки попробуем, — настаивал Басов.

Вскоре он сообщил, что идея крупного силикальцитного завода находит самую горячую поддержку. Басов сооружал дома на всей линии железной дороги от Ленинграда до Москвы. Он доказал, что если будут использованы песок, известь, которыми так богаты эти места, то железнодорожные дома будут дешевыми и сооружаться они будут с необычайной быстротой, добился поездки в Таллин всех, кто имел отношение к утверждению проекта нового завода. И в этом поедике победу одержал не профессор Долгин, а инженер Басов.

Глава двадцать третья

И все-таки «научные боги» не складывали оружие, а, наоборот, предпринимали все новые и новые атаки на силикальцит.

И, пожалуй, одна из самых яростных схваток с ними произошла в Ленинграде, в строительном институте, куда Лехт приехал для защиты докторской диссертации.

Лехт не случайно избрал этот город и этот институт. Ленинград с его передовой культурой и прогрессивной инженерной мыслью, с его смелыми техническими поисками и открытиями был для Лехта символом отзывчивости, сердечности и радушия. Именно здесь, вблизи Кировского завода, возник маленький — чуть ли не один из первых — силикальцитный завод. Именно здесь собрали первые жилые кварталы из силикальцитных блоков. К тому же Лехт хотел, чтобы его докторская диссертация была обсуждена и оценена с полной объективностью. А для этого надо было избежать того накала страстей, который мог бы возникнуть в каком-нибудь эстонском или московском институте.

И вот Лехт и Нелли Александровна приехали в Ленинград, прошли по шумным улицам и тихим набережным. И сразу же все их волнения как будто исчезли. Они показались им такими маленькими и ничтожными. Вечные и прекрасные ценности лежали перед ними во всем величии. Суровые камни веков напоминали им о поколениях, вложивших в этот бессмертный город свой труд, свою отвагу, свой пот и свою кровь, свои муки и свою славу, свой разум и свою победу. Лехт как бы терялся в этом бесконечном океане времени и труда.

И уже без волнения он вступил вместе с Нелли Александровной в многолюдную, заполненную от края до края аудиторию института.

Лехта проводили в первый ряд, и председатель ученого совета сразу же предоставил слово ученому секретарю.

Лехт услышал названия родных деревень на острове Сааремаа; памятные и близкие его сердцу даты — получения дипломов инженера и кандидата наук; втиснутые в холодные и равнодушные слова анкеты тяжкие периоды своей жизни.

Потом наступила тишина, и какой-то очень знакомый голос спросил:

— Меня интересует — почему соискатель попал в немецкий концентрационный лагерь и как ему удалось оттуда бежать?

Лехт поднял голову, он не сразу догадался, что речь идет о нем — слово «соискатель» еще казалось непривычным. Но в этот момент он увидел в президиуме человека, который интересовался его персоной. Это был Михаил Борисович Королев, друг Долгина и в делах силикальцитных его полный единомышленник. Лехт сразу догадался, что Королев представляет здесь не только себя, но и Долгина, и поэтому раздраженно ответил:

— Если бы мне не удалось бежать, то вряд ли я стоял бы теперь перед вами со своей диссертацией. Может быть, кого-нибудь это и устроило бы, но…

— Нас интересует факт, а не ваши размышления о нем, — перебил его Королев. — Скажите нам, пожалуйста, кто помог вам бежать? Вам, одному? Что это за чудо?

— Я бежал не один, — ответил Лехт.

Он помолчал, чтобы успокоиться. Его огорчал и провокационный допрос Королева, и то, что ему не удалось сдержать себя. Правда, он не ожидал, что защита научной диссертации начнется с разговора о фашистском лагере и его побеге. Что ж, он готов рассказывать об этом час, два, три… Он начал искать в зале Нелли Александровну или Ванаса — по их лицам он хотел понять: что же здесь происходит?

— Я бежал не один, — повторил Лехт, — а вместе со своим товарищем по лагерю. Разве побег из фашистского лагеря — это преступление?

— Я предпочел бы, — услышал Лехт властный голос Королева, — чтобы соискатель не спрашивал, а отвечал.

— Готов отвечать, — очень тихо сказал Лехт.

— Так расскажите нам, пожалуйста, о вашем побеге, — настаивал тот же голос.

— Это обычная история, — начал Лехт, — вряд ли нужно объяснять, почему советские люди убегали из фашистских лагерей или уходили в подполье, чтобы…

— Нас интересуют не все советские люди, а вы, — услышал Лехт.

И в то же мгновение весь зал начал шуметь, грохотать, кричать:

— Позор!

— Хватит!

Лехт смотрел на бушующий зал и мысленно благодарил всех за поддержку. Ему так не хотелось в этот день рассказывать о фашистской тюрьме, о побоях, о пытках, о лагере смерти на торфяных болотах, о побеге — словом, обо всем, что он пережил в те тяжкие времена.

Председатель ученого совета встал и успокоил аудиторию.

— Мы собрались, — сказал он, — чтобы обсудить докторскую диссертацию Иоханнеса Александровича Лехта и определить ее место в отечественной науке, а не для того, чтобы выяснять те или иные детали биографии соискателя, которые, кстати сказать, и без того абсолютно ясны.

И пригласил Лехта на трибуну.

Но, выбитый Королевым из того спокойного состояния, в котором он находился во время прогулки по Ленинграду, Лехт говорил вяло, слишком тихо и неуверенно. Друзья, сидевшие в зале, сочли его речь неудачной, нелогичной. «Что с ним?» — удивлялась и Нелли Александровна. Но Лехт всего этого не замечал, он говорил как будто только для того, чтобы выполнить просьбу председателя. В душе же Лехт жалел о тех трех годах, которые он посвятил докторской диссертации.

В зале явно симпатизировали Лехту. Это сразу же почувствовал Королев. После речи Лехта он вышел к трибуне и заговорил о том уважении, которое питает к нему. Потом подверг довольно объективному анализу вступительный раздел диссертации, где речь шла об истории развития науки о бесцементных бетонах. И сразу же обрушился на силикальцит, считая его во многом еще несовершенным, неизученным, сомнительным камнем.

— Как можно строить дома на песке? — спросил Королев.

— Можно! — ответил с места Александр Басов.

И когда он вышел потом на трибуну, он снова повторил эту фразу:

— Можно строить дома на песке. На том песке, который прошел через дезинтегратор. На том песке, тайны которого раскрыты.

Впервые Басов сообщил о большом промышленном конвейере силикальцита, который создан на новом заводе под Ленинградом.

— Мы уже построили кварталы многоэтажных домов, — сказал Басов, — и те тысячи людей, которые живут в этих домах, незримо присутствуют здесь и голосуют за докторскую диссертацию Лехта.

— И все-таки вы меня не убедили! — крикнул Королев. — Я отдал строительному делу всю жизнь и считаю, что над силикальцитом еще надо трудиться, прежде чем он заслужит наше признание и право его автора на получение докторской степени.

— У нас есть, — сказал председатель, — сто пятьдесят письменных отзывов, и все они положительные. Нужно ли их зачитывать?

— Нужно!

— Не нужно!

— Хватит!..

Председатель не мог понять, на чем настаивает зал, и предложил:

— Я только перечислю тех, кто прислал нам отзывы.

Лехт услышал имена людей, с которыми он переписывался последние годы, которые создали маленькие кустарные заводики силикальцита. Он не обращался к ним, перед тем как ехать в Ленинград на защиту диссертации. По-видимому, и его, Лехта, судьба кого-то интересует.

Началось тайное голосование.

И когда объявили, что за присуждение докторской степени Иоханнесу Александровичу Лехту проголосовало двадцать шесть членов ученого совета, а против только три, Лехту устроили шумную овацию.

Он спустился в зал, где в углу последнего ряда сидела Нелли Александровна.

— Чего же ты плачешь? Все хорошо, — протянул к ней руки Лехт.

Но Нелли Александровна не ответила, встала и быстро вышла из зала. Лехт пошел за нею. Он понимал, что в этих слезах были тревожные годы войны и трудные годы послевоенной жизни, годы напряжения и годы лишений, годы терпеливого ожидания и годы разочарований, вся их многотрудная жизнь.

Глава двадцать четвертая

Они вернулись в Таллин ранним утром в воскресенье.

На вокзале их встретили дети с цветами — старшая дочь Анна, младшая Пиля, сын Рейно. Все они принарядились для этого случая, — и у них начиналась новая жизнь.

Семья Лехтов переехала в Меривалья, в новый силикальцитный дом. Теперь они жили у самого моря, можно было в любую минуту выбежать из дома, спуститься по тропинке к скалистому берегу и через минуту очутиться в морской воде, или на влажном песке, или в прибрежном лесочке, где соленый ветер нес волнующие запахи йода и сосны, где мелкие рыбешки, выброшенные волной, бились о камни, где корни вековых деревьев лежат на дорожках, как мертвые змеи.

У детей уже появились излюбленные места, и они тянули отца и мать туда, к морю. Отсюда древний Таллин представал в новом свете — он как бы поднялся и плывет в безбрежной утренней дымке. Отсюда казалось, что церковь стоит на самом обрыве, и далекие мачты рыбачьих судов приобретали облик каравелл, отправляющихся в кругосветное плавание в поисках неизведанных земель и несметных сокровищ.

Нелли Александровна не поспевала за поэтической фантазией своих детей — она слишком земная, она видела вещи и явления такими, как они есть, хотя тоже много читала о каравеллах, неизведанных землях и несметных сокровищах.

Но разве Иоханнес и его друзья не нашли эти сокровища здесь, на берегу моря, или на пыльном шоссе Мяннику? Разве найти тайны в самом обыкновенном песке было легче, чем совершить далекое путешествие через все моря и океаны на парусниках или каравеллах? Разве проникнуть в песчинку было проще, чем на пустынный остров в океане?

Было время, когда дети играли в силикальцит. В маленькой комнате слышались возгласы: «Не трогай мои камни!», «Это силикальцит!», «Я вырвал его из лап дракона!» Кто бы мог подумать, что не дети, а взрослые люди будут с таким коварством, с такой яростью драться из-за камней. Не из-за драгоценных, а самых обыкновенных, строительных камней — в них всего-навсего смесь песка и извести. Впрочем, все понятия и представления о ценностях уже давно сместились.

— Давайте играть в скороговорку! — кричит Анна и идет к дому.

Это еще осталось с детства, когда Анна скороговоркой требовала: «Хочудомойхочудомойхочудомой». Теперь же играть в скороговорку означает — идти домой.

Все поднимаются и идут в новый, но еще не обжитой силикальцитный дом.

Они долго собирали деньги, чтобы купить блоки, а строили дом всей семьей. Им помогали друзья, братья, соседи.

Нелли Александровна сама хотела принимать участие в сборке дома. Ее нельзя было назвать опытным строителем, но помощником она была отличным. Многим это казалось удивительным — почему она с рассвета до захода солнца трудится на площадке, где сооружается силикальцитный дом.

Но Лехт это хорошо понимал.

Для Нелли Александровны силикальцит был не только камнем, искусственным строительным камнем. Со словом «силикальцит» связывалось у нее слишком многое в жизни. В сущности, как только Лехт вернулся домой после войны, как только они начали жить той тихой семейкой жизнью, к которой она всегда стремилась, началась «эпопея силикальцита».

Вместе с мужем Нелли Александровна несла все тяготы и лишения, связанные с многолетними опытами и исследованиями. Лехт приходил домой усталый, всегда чем-то взволнованный, всегда с кем-то спорящий, кого-то убеждающий. Потом появились друзья и недруги. Каждый день новые друзья и каждый день новые недруги. Одни оказались мнимыми друзьями, а другие мнимыми недругами. Все это день за днем накапливалось, и к вечеру выплескивалось нервной вспышкой, молчаливой угрюмостью, неожиданным решением все бросить, пойти вместе с Константином строить дома, не думать осиликальците.

Нелли Александровна знала: для Лехта силикальцит — это нечто неизмеримо большее, чем камень. Это трудный и сложный период жизни, который определил их судьбу.

Лехт стал популярным человеком, его имя было у всех на устах, и все-таки Нелли Александровна как бы обходила внезапно нахлынувшую славу. Как будто эта слава не касалась ее, к тому же она побаивалась ее. Нелли Александровне казалось, что вместе со славой приходит и зависть, и горечь, а порою и разочарование.

Она знала, что в силикальцитных домах живут тысячи людей. Она знала, что силикальцитные дома — одноэтажные, многоэтажные — легко и быстро собираются в Нымме, другом уголке Таллина, и во многих городах. Но это все для других, вернее, для людей, которым силикальцит принес только жилье, удобные и теплые квартиры, а не совершил переворот в их судьбах, в их жизни. Может быть, и поэтому Нелли Александровна не отходила от строителей, была их помощником, а после завершения кладки стен и сооружения крыши целиком взяла на себя штукатурку, окраску и побелку дома: в юные годы ей приходилось учиться малярному ремеслу.

Они переехали в этот дом тихо, без обычного праздника новоселья, без ненужной суеты и восторженных гостей. Им казалось, что они все еще не имеют права на этот дом, и они как бы стеснялись неожиданного простора комнат, маленького, но уже цветущего сада, тишины и кажущегося благополучия.

Только Ааду и Константин, тоже помогавшие собирать дом, пришли вечером, принесли вино, вспомнили о том дне, когда Иоханнес получил от братьев напутственное «добро» — морское словечко, оставшееся в доме от отца. Нет, братья не ошиблись, все как будто идет не очень плохо.

— Даже удовлетворительно, — сказал Ааду, как и подобает сдержанному и скупому на похвалы педагогу.

Но по-прежнему, как в тех маленьких комнатах, в которых они прожили все послевоенные годы, здесь, в большом доме, бушевали штормы человеческих страстей, не стихали яростные споры, продолжалась упорная и настойчивая борьба за силикальцит.

Впрочем, Лехт считал, что битва за новый искусственный камень уже выиграна, и речь шла главным образом о его будущем.

Глава двадцать пятая

Лехт вернулся из Ленинграда в Таллин молчаливым и грустным. Это случалось с ним редко за последнее время, но теперь он задумался над своей жизнью, над окружающими его людьми. В поезде, на вокзале, на берегу моря, где он сидел и молчал, Лехт не переставал думать об одном и том же: почему у него так много врагов? Чем он обижает людей? Может быть, он просто не умеет вести себя и восстанавливает их против себя?

Эти мысли возникали у него и раньше, но запал борьбы, непрестанная потребность в отражении самых различных атак не позволяли ему с достаточной придирчивостью допросить себя. Наставления, которые он так часто слышал в детстве — от отца, матери и старшего брата — почаще с пристрастием допрашивать себя, — эти наставления он вспомнил теперь, когда стал доктором наук. Так в чем же он ошибается?

Он знал все, что о нем говорили. Да, да, у него трудный характер, он порой бывает упрямым, нетерпеливым, вспыльчивым. Он горяч и необуздан в тех случаях, когда речь идет о защите силикальцита. Он приходит к какому-нибудь вершителю судеб строительной техники и говорит ему, что не уйдет из его кабинета, пока то или иное дело, связанное с силикальцитом, не будет решено.

Не просто решено, а в том направлении, о котором говорил Лехт.

Он вторгается в привычный ритм деловой машины, и, конечно, многих тихих и прилежных чиновников это шокировало. Он не заискивал, не просил, а требовал.

В конце концов люди смирились с его горячностью и настойчивостью и уже не упрекали его, когда он нарушал привычную тихую атмосферу в каком-нибудь строительном комитете или академическом институте.

Лехт знал, что все это создает ему не очень лестную репутацию. Но все это помогало двигать то дело, без которого он не мыслил себе жизни. К тому же — он убеждался в этом не раз — люди умные, истинно деловые, хорошо знающие свое дело, умеющие пользоваться своей властью, а не злоупотреблять ею, — такие люди всегда становились его друзьями, наставниками. А люди глупые становились его недругами, избегали встреч с ним, прятались от него, а порой тайком даже действовали против него, а стало быть, во вред силикальциту.

Но вот во время защиты докторской диссертации он понял, что на суд были вынесены не его характер, не поведение, не его вспыльчивость или горячность, а его знания, опыт, научные взгляды.

И там его поддержали.

Ему уже давно не удавалось так спокойно, неторопливо обдумать и обсудить с самим собой все события своей жизни. Он вышел на улицу, хотел снова спуститься к морю, но неожиданно для самого себя свернул к автобусной остановке. В это время подошел автобус из города, из открытого окна Лехта окликнул Ванас.

— Куда вы собрались? — спросил Лейгер.

— На завод, — ответил Хинг.

— Не на завод, а в институт, — сказал Лейгер и протянул Лехту телеграмму. — К тому же там теперь никого нет.

Они пошли по тропинке к морю, и на ходу Лехт прочитал телеграмму: «Опытный завод преобразован в научно-исследовательский и проектный институт силикальцита».

Они добивались создания института больше года. Сперва их просьбу назвали наивной. При этом сослались на точку зрения Долгина. Лехт и его помощники продолжали настаивать.

И вот — быстрое и разумное решение. Лехт читал и перечитывал телеграмму, пытаясь в каждом слове найти какой-то особый смысл. Он сел на камень и начал чертить на песчаной глади схему будущего института.

В те дни произошло еще одно событие — изобретателям присудили высшую научную премию.

Церемония вручения дипломов и медалей происходила в Академии наук Эстонской ССР. Отсюда лауреаты вместе с женами, друзьями и коллегами отправились в кафе «Старый Тоомас». Там был устроен маленький праздник. Впервые за многие годы, пожалуй, с тех пор, когда Ааду и Константин благословили своего брата на трудный путь в науку.

Пора и нам с вами, читатель, побывать в таллинском кафе. Мы бродили с вами по живописным улицам и площадям, по узеньким старинным переулкам этого древнего города и ни разу не заглянули к прославленным эстонским кондитерам в кафе «Таллин» или к не менее уважаемым кулинарам в кафе «Старый Тоомас». Правда, старика по имени Тоомас не сразу можно найти среди его более пышных и молодых собратьев по профессии. У «Старого Тоомаса» совсем не броская вывеска, ничем не примечательные ступени, ведущие вниз, в подвал. Там нет ни красного дерева, ни серебра, ни хрустальных приборов: удивительно скромная, спартански строгая обстановка. Если мы с вами только что бродили по средневековым улочкам Вышгорода, то, попав в кафе, как бы продолжаем путешествие в мир далеких и добрых традиций. Нас будет всюду сопровождать поэтическая фантазия эстонских художников, так называемых «прикладников», деятелей прикладного искусства, хоть неизвестно и непонятно, к чему именно это искусство «прикладывается». Но мы с вами не станем придираться к терминам, а обратимся к приветливым и доброжелательным официантам, которые сделают все возможное, чтобы мы засиделись в кафе. Нет, нас никто не упрекнет, что мы будто бы прожигали жизнь, — в таллинских кафе встречаются с друзьями. И, представьте, при этом пьют не водку, не вино, а превосходный кофе.

Вот такую-то встречу друзей устроили творцы силикальцита в кафе «Старый Тоомас». Правда, ради торжественного праздника, в нарушение традиции, было откупорено шампанское, и Лехт коротко и просто сказал, что эта премия присуждена не ему, не Виктору, а всем, кто нес и несет на своих плечах бремя силикальцита, — она присуждена тому новому делу, которому они посвятили свои жизни.

Глава двадцать шестая

Такой же тост произнес в своей квартире в Москве Алексей Иванович Долгин. Авторам и создателям силикатобетона, посвятившим этому бесцементному камню почти тридцать лет, тоже присудили такую же премию. В гостях у Долгина были в этот вечер все его помощники по институту, все ассистенты и друзья. Жена Долгина, уже пожилая женщина, но выглядевшая моложе своих лет, маленькая, хрупкая и все еще миловидная Татьяна Сергеевна, была в декольтированном платье. Это шокировало жен великовозрастных учеников Долгина, но умиляло влюбленного в свою жену Алексея Ивановича. Сама же Татьяна Сергеевна не обращала внимания на косые взгляды своих располневших и обрюзгших сверстниц, хлопотала у стола, бегала из столовой в кухню, приносила на больших блюдах то пирог с капустой, то крохотные пирожки, «фирменное блюдо» этого гостеприимного дома. Во главе стола сидел Королев, а в середине — Туров, на самом почетном месте напротив Долгина, словом, все было предусмотрено по самому «строгому протоколу». И конечно, первый тост о путеводной звезде, которая отныне будет вести их к новым победам, произнес Долгин. И уже потом, после выпитой первой рюмки, в наступившей тишине Долгин крикнул:

— Даже самая красивая и умная женщина может стать рабыней своих страстей, — посмотрел на своих недоумевающих коллег и пояснил: — Я имею в виду Лехта. В науке одержимость — это полезная штука, но все же нужна и оглядка. Если зарываешься — вернись назад, подумай. А Лехт ничего не видит, никого не слышит.

— Ну, ну, — перебил Долгина Туров, — хватит об этом — Лехт тоже лауреат, и я бы охотно выпил за его здоровье. Кто присоединится ко мне? Михаил Борисович, Петр Петрович…

— Правильно, — согласился Королев и тоже поднял свою рюмку.

Но после тоста за Лехта, за его здоровье Долгин, не желавший выпускать инициативу, продолжал:

— Вот теперь самое время выпить за мудрость Сергея Александровича Турова.

Все встали со своими бокалами в руках, выпили за Турова, который благосклонно улыбался, но не выпил. «За себя не пью, — пояснил он, — пришлось бы спиться…» Но признание его мудрости, даже за столом, под влиянием выпитого вина, его радовало. Именно таким человеком он хотел прослыть, и это ему как будто удавалось. И чтобы «сохранить равновесие», как он полагал, Туров заговорил о заслугах Долгина, Королева и их коллег, отдавших полжизни бесцементному камню, о высокой оценке этих заслуг. И хоть над их детищем — силикатобетоном — еще надо много трудиться, но он, Туров, убежден, что не силикальцит, а силикатобетон будет фаворитом строительного века. Туров искренне верил в это. Правда, под строительным веком он разумел тот период, во время которого он будет заниматься или руководить производством бесцементных бетонов. «На мой век хватит и силикатобетона», — думал он про себя. «Так что же — после тебя хоть потоп?» — слышался в таких случаях голос другого Турова, который в былые годы с азартом и самозабвением налаживал дела на отстающих заводах, «выбивал план», как любил он говорить. Внутренний спор еще больше обострялся у Турова, когда ему приходилось с «резковатой откровенностью» говорить с Лехтом. Не давал он покоя и теперь, за столом, где были сторонники только одной школы — долгинской.

Туров знал, что золотая середина — это самая разумная позиция, которую всюду поддержат. Но Туров считал, что Лехт своими поступками, несдержанностью, оскорбительным тоном как бы сбивал его с этой позиции, склонял его в сторону Долгина и Королева. Так оправдывал себя Туров и постепенно уверовал в разумность и целесообразность своей точки зрения — отдавать предпочтение силикатобетону и по возможности сдерживать напор Лехта с его силикальцитом.

Но совершенно неожиданно событие «смешало все карты» Долгина и Турова — силикальцит перешагнул границы СССР и начал завоевывать мировой строительный рынок. Лицензии на право производства силикальцита по методу Лехта купили крупные концерны Италии и Японии.

Среди многих экспортных и импортных объединений в нашей стране есть и такое, которое занимается «экспортом технических идей», продажей лицензий на право производства в той или иной отрасли индустрии по методам или изобретениям советских инженеров, ученых, исследователей. Естественно, что мировой технический рынок интересуется только новым, сулящим большие прибыли, действительно перспективным. Именно так и оценили итальянские и японские деловые люди дезинтегратор Лехта и силикальцит.

Вскоре эти деловые люди приехали в Таллин. Их сопровождали химики и строители. Им показали всё — от первых лабораторных опытов до многоэтажных домов. За три дня они прошли путь, на который Лехт, Ванас, Рут — вся плеяда советских инженеров, химиков и исследователей — затратили почти двенадцать лет. Итальянские и японские инженеры понимали, что у изобретателя был нелегкий путь.

Теперь они покупали плоды многолетних трудов, идей, пачку расчетов и чертежей.

Так появились международные торговые договоры, которые разрешали итальянскому и японскому концернам производить силикальцит по методу Лехта. Первые лицензии на силикальцит. Итальянские газеты сообщили: из русского силикальцита будут строиться дешевые и удобные итальянские дома.

В таллинских лабораториях появились ящики с песком, на которых значился пункт отправления — Неаполь. Первые испытания и исследования, первые детали домов были отправлены в Италию.

Потом начали поступать посылки из других стран — в них опять-таки был всего лишь песок. Самый обыкновенный песок вдруг стал дорогим продуктом. Его аккуратно распаковывали, бережно переносили с места на место, оберегали от каких бы то ни было внешних влияний.

И никто уже не удивлялся, что иностранные фирмы платят сотни тысяч долларов не за лес, не за машины, не за нефть, не за руду, не за золото, а за самые обыкновенные технические таблицы, чертежи. Такова великая сила технических идей.

Теперь Институт силикальцита должен был помогать не только советским, но и иностранным заводам. Лехт и Ванас совершили длительную поездку в Италию и Японию, где помогали крупным химическим концернам и строительным фирмам налаживать силикальцитные конвейеры.

Они вернулись в Таллин и сразу же собрали своих друзей и коллег.

— Какие новости? — как всегда, спросил Лехт.

— Приехал президент крупного итальянского концерна. Хочет купить монополию на право продажи силикальцита в восьмидесяти странах. Вы только посмотрите на этот чертов камень — он им всем вскружил голову! Как вы думаете, это выгодно для нашего государства? — спросил Тоом.

Лехт неожиданно помрачнел.

— Теперь у нас другие заботы.

— Какие?

— Прежде всего люди, которых я бы назвал «или-или»… Они считают, что в мире должно быть только одно — или силикатобетон, или силикальцит. Или цемент, или известь. Или то, или другое. Почему? Разве они не могут уживаться?

Лехт открыл пухлый портфель, с которым он не расставался, нашел листки с расчетами и продолжал:

— Вот посмотрите. Если верно, что население нашей планеты за двадцать лет увеличится на миллиард человек, то надо будет построить примерно двести пятьдесят миллионов квартир. Я считаю по четыре человека на квартиру в среднем. Так? Но не всюду есть цемент и не всюду он будет. Вот тут-то и сыграет свою роль силикальцит. Иначе говоря, хватит дела для всех заводов — и железобетонных, и силикальцитных, и силикатобетонных, и кирпичных. Как будто все ясно? Но является человек и говорит: «или-или». И его слушают. Теперь всех нас должно тревожить будущее, — вы же знаете: птица покидает свое гнездо.

— Что вы имеете в виду? — спросил Тоом (Лехт любил загадочные фразы).

— Вы когда-нибудь принимали участие в спортивных соревнованиях? Скажем, в беге на тысячу метров?

— В школе и в институте, — сказал Тоом.

— Я хорошо помню до сих пор это необычайное напряжение, ощущение собранности, внутреннего подчинения всех помыслов единой цели. Каждый из бегунов приготовился, пригнулся, боится пропустить тот момент, долю секунды, когда прозвучит выстрел стартового пистолета. Я все это хорошо помню. Так вот в ту минуту, когда мы подписывали соглашение о продаже иностранным фирмам лицензий на силикальцит, я слышал выстрел стартового пистолета. Поверьте мне, он отзывался в моем сердце.

— Ну что ж, если мы продаем, то идем впереди.

— Вот видите, — вскочил Лехт, — даже вы не хотите взглянуть за горизонт! Теперь-то мы впереди. У нас ещё нет ни конкурентов, ни соревнования. Сама жизнь как бы поставила нас впереди.

— Или изобретение?

— Допустим. Но теперь мы уже начинаем соревноваться и с итальянцами, и с японцами, и с американцами… Это мирное, очень благородное соревнование. Мы стоим теперь не очень далеко друг от друга. А стартовый пистолет уже прозвучал. И соревнуемся мы не с любителями в технике, а с мастерами высокой технической культуры.

Вот где должны с особой силой проявиться все преимущества нашего общества.

И снова путешествие в будущее или «по дороге за горизонт», как говорил Лехт. Все с трудом поспевают за его расчетами, за его фантазией. Теперь уже никто не сможет остановить то новое дело, которому они отдали все послевоенные годы. Лехт уже видел большой научный центр. Да, да — вблизи шоссе Мяннику, в Таллине должен вырасти такой центр, комплекс лабораторий, который будет открывать все новые и новые тайны в силикальците. И уж конечно никому не уступит первенства — ни итальянцам, ни японцам, ни американцам. Стартовый пистолет прозвучал, и надо идти, нет, не идти, а бежать, сберегая силы и дыхание, не увлекаясь, но и не задерживаясь. Как всегда, Лехт был во власти своей одержимости.

Ночью он разбудил Ванаса, уговаривал его никуда больше не ездить, спрятаться в лаборатории, и пусть все наконец поймут, что они находятся в начале пути. «Алло, алло, — кричал на весь дом Лехт, — в восемь утра встретимся в институте. Алло, алло, спокойной ночи, Лейгер».

Уже начинался рассвет, но Лехт не мог уснуть. Он был возбужден и звонил своим помощникам, просил их подумать о том и о том-то, к восьми утра прийти в институт с новыми идеями.

Вся многообразная человеческая жизнь, все заблуждения и прозрения, все страсти и увлечения, благородство и подлость, честь и бесчестие, величие и низость — словом, все, с чем Лехт сталкивался, имело для него только один смысл, одно-единственное мерило — силикальцит. Все поддерживающие силикальцит — хорошие люди, все даже сомневающиеся в нем — плохие, дурные, а чаще всего — просто глупые. Такая точка зрения на людей и окружающую жизнь порой отталкивала от него даже сторонников, но чаще — привлекала своей одержимостью, фанатичностью. «Изобретателей не любят, — думал он, — они раздражают людей с так называемым широким кругозором, раздражают своей сосредоточенностью, своей страстной увлеченностью, нежеланием и неумением понимать и даже слушать то, что выходит за пределы изобретения. Я сам иногда чувствую, что становлюсь назойливым, неприятным, отталкивающим. Всем надоевшим просителем. Нежеланным посетителем. Все это так. Но уйти я не могу. Пусть думают обо мне что угодно — я вижу только свое дело и помехи на его пути. Конечно, это не легкий путь, но именно он привел нас к победе».

С этими мыслями он заснул.

Часть вторая

Глава первая

У каждого изобретателя, даже не претендующего на крупные открытия, есть и друзья и недруги. Это кажется естественным. Не все могут сразу понять и оценить новое. Особенно когда речь идет о сложных проблемах техники. Или — науки. Или — новых явлениях природы, впервые разгаданных. Но вся беда в том, что друзья только сочувствуют изобретателю, по мере сил своих помогают ему. А вот недруги — они всегда или почти всегда активны, напористы, бесцеремонны, не жалеют ни энергии, ни сил, ни времени для борьбы с тем, кто, по их мнению, покушается на установившийся и вполне устраивающий их порядок.

Так случилось и с Лехтом.

К тому времени, когда он и его друзья считали, что бой выигран, собрались с силами и начали действовать недруги силикальцита и его изобретателя. И их научными идеологами, лидерами по-прежнему были Алексей Иванович Долгин и Михаил Борисович Королев.

Конечно, и до этого Лехт сталкивался с их противодействием, когда возникал разговор о более широком промышленном использовании силикальцита или о более разносторонней программе его исследований.

Но за последнее время они с молчаливой сдержанностью и удивлением, даже с растерянностью наблюдали, как Лехт неумолимо движется к «пьедесталу славы». А Петр Петрович Шилин — тот вообще готов был пересесть на лехтовскую тележку. «Ведь расстояние между нами и Лехтом все больше и больше увеличивается, как бы успеть вскочить на эту тележку», — не без цинизма говорил Шилин. Однако очень скоро ему пришлось пожалеть об этой своей опрометчивой фразе. «Не торопитесь, Петенька, — предупредил его Долгин, — может случиться, что вы окажетесь между тележками — это опасно!» И все вновь увидели Шилина, сопровождающего Долгина и Королева на симпозиумах, тогда только входивших в моду (хоть многие по простоте душевной и не понимали разницы между симпозиумами и обычными научными семинарами). Своим острым, никогда не подводившим его нюхом Шилин уловил перемену в настроении своего патрона — то он посылал своих ассистентов на силикальцитные заводы, то требовал очередные статьи Лехта, то просиживал целыми днями с Королевым — в это время Долгин уже никого не принимал. Его секретарь неизменно отвечал: готовится к докладу. И как ни тяжело было Шилину отказаться от мысли о возможных поездках в Рим, Токио, Вену, даже в Бразилию — пришлось нарушить возникший контакт с Лехтом. При этом он не преминул подчеркнуть, что его новая должность — главного специалиста по бесцементным бетонам — требует от него постоянного общения и с Лехтом, и с Долгиным, и с Королевым. И уехал на всю неделю в Институт силикатобетона — именно с ним была связана научная деятельность всеми уважаемых профессоров Алексея Ивановича Долгина  и Михаила  Борисовича  Королева.

Что ж, пора и нам побывать в этом институте. Его труды занимали не последнее место в строительной науке. В его лабораториях разрабатывались многие оригинальные технические идеи. Исследования его ученых находили путь на заводы строительной индустрии. Короче говоря, институт с хорошими традициями. Но за последние годы в его научной жизни что-то переменилось. Он стал центром междоусобной борьбы двух направлений в строительной науке — силикальцита и силикатобетона.

В сущности, Долгин и Королев начали здесь изучать бесцементные бетоны еще до создания силикальцита.

В письме, которое впервые написал Алексей Иванович Долгин после прочтения кандидатской диссертации Лехта, есть весьма прозрачный намек на то, что Лехт, собственно, идет тем же путем, которым шел все время Долгин. В этом намеке содержалось в зародыше все то, что впоследствии превратилось в острую и непримиримую борьбу.

Конечно, человека, переезжающего в новую удобную квартиру, не очень-то волнует этот спор, и ему, в сущности, все равно, по какому методу изготовлены конструкции его дома. Ведь тот и другой камень называют бесцементным, в том и другом камне применяется песок и известь. У грешного новосела не идут из головы другие мысли — будет ли холодно или тепло, услышит ли он разговор соседа за стеной или квартира его во всех смыслах изолированная, отдельная. Все это так. Но для промышленной технологии этот спор имеет глубокий и серьезный смысл.

Дело в том, что при изготовлении силикатобетона применяется не дезинтегратор Лехта, а шаровая мельница. Песок не разбивается сильными, следующими друг за другом ударами, а размалывается шарами. Так не все ли равно, из-за чего копья ломать? Это резонное восклицание вырвется у читателя, которому, может быть, и без того наскучили все эти технические дебри.

Вы, конечно, помните, читатель, что Лехт тоже начинал свои исследования с шаровой мельницы. Да и вся мировая строительная наука многие годы топталась вокруг шаровой мельницы. И прорыв, который совершил Лехт, был связан прежде всего с тем, что он создал, пусть еще несовершенную, но новую машину — дезинтегратор. И вот уже более пятнадцати лет идет своеобразная скрытая борьба между сторонниками шаровой мельницы и дезинтегратора. Выход силикальцита на мировой рынок, сооружение силикальцитных заводов в Италии и Японии как будто подтвердили прогрессивность и громадные перспективы, которые открываются перед дезинтегратором.

В то же время сторонники шаровой мельницы не уступали своих позиций, а продолжали действовать — создавать новые заводы, новые технологические процессы, а в последние годы — и строить жилые дома. Лехт считал это естественным, закономерным, разумным. Бесцементный бетон только-только начинает завоевывать право на жизнь, дело новое, сложное, со многими еще не раскрытыми тайнами. Так пусть развиваются оба направления. Еще явится высший судья — опыт. Он рассудит, применив свое извечное мерило — экономику, рубль, выгоду. К тому же Лехт был уверен, что всем хватит места на земле — нужда в строительных конструкциях превеликая. С этой точки зрения как будто примирились и Долгин, и Королев, и их помощники, и ученики. Но это была кажущаяся тишь, она оказалась предвестником бурь.

Сергей Александрович Туров, как ему казалось, слишком медленно и долго взбирался по трудным ступеням иерархической лестницы. На каждой ступеньке его задерживали. Присматривались, как бы давали отдышаться, собраться с силами. Потом — новый шаг, новая передышка. Идти становилось все труднее и труднее, но Сергей Александрович продолжал свой путь.

Он слыл человеком настойчивым и справедливым, твердым, даже крутым, не щадящим ни себя, ни других. За ним утвердилась такая репутация, и она не была ни надуманной, ни дутой. Он умел быстро находить верных помощников и всегда сторонился людей заносчивых, «с отсебятиной», как назвал их Туров. Он считал, что они помогали не ему, Турову, а «чужому дяде». Под этим неопределенным понятием он разумел всех, кто хотел бы воспользоваться его успехами, приписать их себе, даже в нужный момент обойти его. Нет, этого он никогда не допускал. Он уверенно нес свое грузное тело от ступеньки к ступеньке и к тому времени, к которому относится это повествование, он уже занимал в строительной индустрии один из влиятельных постов. И здесь он решил быстро, со свойственной ему энергией, показать, на что он способен. Перелом в одном деле, подъем в другом, резкий рывок в третьем. Конечно, были у него и ошибки, и просчеты. И немалые. Но как уже повелось у Турова — и это считалось само собой разумеющимся — в ошибках и просчетах этих всегда оказывались повинными только его заместители или помощники: за каждым не усмотришь. И если того, будто бы виновного, наказывали или даже смещали с должности, то он, Туров, только разводил руками и сокрушался — в большом наступлении жертвы неминуемы.

Естественно, что успехи и победы связывались с именем Турова. Разве не он внес в дело свою, свежую струю?

И тот день, когда Турову подчинили строительные научные институты и предложили ему поинтересоваться бесцементными бетонами, можно назвать переломным в душевном равновесии Долгина и Королева.

Туров пригласил их для короткого разговора на два часа дня, и они пробыли у него до позднего вечера. Веселый и обаятельный Королев завоевал сердце Турова. Сдержанный Долгин, произносивший каждое слово с подчеркнутой значительностью, представлялся Турову неисчерпаемым кладезем научной мудрости. Кроме этого, выяснилось, что ученики Долгина были хорошими помощниками Турова, а однокашники Королева поддерживали Турова в самую трудную пору его жизни, когда тот только начинал двигаться по крутой лестнице строительной иерархии. Короче говоря, они поладили — теперь их объединяла общая дорога и общая цель. И вывел их на эту дорогу Алексей Иванович Долгин.

— Ну хорошо, — сказал он, когда вся история силикатобетона и силикальцита была рассказана и обсуждена,— хорошо, давайте подойдем к предмету по-деловому. Вы, Сергей Александрович, хозяин, а мы — ваши работники.

— Ну, ну — какой я хозяин? — усмехнулся Туров.

— Нет, серьезно, — настаивал Долгин, — вы хозяин — это точно. Так что же вам выгоднее? В короткий срок дать миллионы кубометров силикатобетона и без цемента понастроить разного жилья? Заманчиво? Или же все это время устранять пороки дезинтегратора? Что для вас лучше? А?

— Все это еще надо доказать, Алексей Иванович. — Туров прошелся по кабинету и задумался.

— А что ж тут доказывать? Шаровая мельница всем известна — налаживать ее не нужно. Технология как будто отработана. Так, Михаил Борисович?

— Так, — согласился Королев.

— Ну вот, дадите миллион кубометров силикатобетона — и Сергей Александрович Туров на коне, и народ доволен, а если дадите тот же миллион силикальцита — только Лехт на коне. К тому же — до этого миллиона силикальцитного еще лет десять надо ждать. А время, Сергей Александрович, это ведь очень серьезная штука. Что же вам выгоднее, вам, хозяину?

— Конечно, я за миллион сегодняшний, а не завтрашний, — твердо сказал Туров.

— Теперь я вижу, что не ошибся, — вы хозяин, и, что важнее всего, умный хозяин. Что же касается доказательств, то вот они. — Долгин вынул из бокового кармана своего темного мешковатого пиджака вчетверо сложенный лист бумаги и подал его Турову.

— Что ж, — Туров бросил беглый взгляд на расчеты Долгина, — если сумеете доказать… Не только мне, но и кое-кому повыше. — Он ткнул коротким пальцем вверх.

— Нет, нет, увольте, Сергей Александрович, я за это не берусь, — Долгин с хитрой улыбкой посмотрел на Королева,— это не наше дело — доказывать, убеждать. У нас, Сергей Александрович, есть технический совет. Он все и докажет. Разве не так? Глас народа — глас божий. Как решит совет — так и будет.

Туров пристально посмотрел на Долгина, потом на Королева:

— С вами легко — вы деловые люди. Когда же совет?

— Его надо подготовить, — отозвался Королев.

— Разумеется, — подтвердил Туров, — вот вам мы это и поручим, Михаил Борисович.

— Как прикажете, Сергей Александрович, — улыбнулся Королев.

— Ну, вот — сразу и приказ, — улыбнулся Туров.— А вы, Алексей Иванович, поручите-ка поглубже изучить дезинтегратор и силикальцитные дела. В чем там дело?

— А как же — с заграницей? — неожиданно спросил Королев.

Туров помолчал, подумал и решительно ответил:

— Мы ведь не осуждаем, а только выбираем. Сегодня нам выгоднее делать одно, а завтра — другое. Но ни в коем случае не осуждаем — ни Лехта и ни его силикальцит. Так?

— Безусловно, — согласился Долгин.

Туров посмотрел на часы, начал собирать бумаги со стола.

— Вы на машине? — спросил он. — Подвезу вас. — И, вызвав секретаря, коротко бросил: — Машину.

Вскоре Лехт, Ванас, Тоом и Краус получили приглашение приехать в Москву на технический совет, который должен был обсудить все проблемы бесцементпых бетонов. Лехту же предстояло выступить с докладом о силикальците.

Глава вторая

Тихий зимний день. Накануне прошел снежок, чуть-чуть подмораживало. Лехт, Ванас, Тоом и Краус медленно шли из гостиницы «Москва» к дому, где собирался технический совет. Все они были в легких пальто, а Ванас в своем неизменном коричневом берете.

Их большие желтые портфели были набиты. Портфель Ванаса из-за обилия бумаг нельзя было застегнуть, он нес его под мышкой, придерживая левой, больной рукой. Были они весело настроены, смеялись, шутили.

Технический совет был назначен на десять часов утра, а часы на телеграфе показывали только без двадцати десять.

Лехта обогнал  какой-то человек, обернулся, сперва помахал рукой, а потом остановился, чтобы поздороваться.

Это был Алексей Иванович Долгин.

Он приветливо протянул руку Лехту, потом — Тоому, Краусу и Ванасу. Повернулся к Лехту, спросил о его здоровье, о настроении, сказал, что очень рад их видеть, потрепал Лехта по плечу, признал, что он помолодел, что годы его не берут, — словом, вел себя как истинно светский человек. Потом подмигнул Лехту: ему, мол, надо еще забежать в одно местечко, как бы давая понять, что это местечко не имеет ничего общего с предстоящим техническим советом.

Для Лехта это был серьезный сигнал бедствия. Он всегда боялся, когда кто-нибудь из недругов встречал его с таким веселым видом. Он начинал искать — в чем он ошибся, где поступил не так, как нужно было, и где, как он выражался, его успели уже «подловить». Еще большее волнение у него вызывала приветливость Долгина. Правда, последняя встреча — минувшей осенью — не омрачалась такого рода приветливостью, но в это зимнее утро веселье Долгина  не сулило ничего хорошего.

— Не будем себя терзать раньше времени, — пожал плечами Краус.

В пухлом портфеле Лехта лежал доклад о силикальците. Ему казалось, что в этом докладе исчерпаны возможные сомнения и недоумения и отпарированы все возможные удары. И все-таки он понял, что предстоит острая дискуссия и Долгин к ней хорошо подготовился.

Они дошли до многоэтажного серого дома, молча поднялись на второй этаж, сняли пальто и в том же молчаливом напряжении вошли в шумный, уже наполненный людьми холл.

Лехт встретил в холле своих давнишних недругов, он называл их всех — «кандидаты наук», вкладывая в это понятие более широкий смысл. Это были вечные кандидаты наук. Долгин и Королев не были заинтересованы, чтобы их ассистенты, помощники, ученики двигались к докторской степени.

Лехт подошел к ним, улыбнулся:

— Будете выступать?

— Посмотрим, — неопределенно ответил один из них — кандидат наук Головин.

— Ну что ж, — поспорим, — так же неопределенно проговорил Лехт.

Ванас и Тоом спрашивали друг друга о каждом входящем:

— Кто это?

— Не знаю.

— А это?

— Кажется, из Института цемента.

— Вряд ли он будет нас поддерживать.

— А это кто?

— Не знаю.

— Вот — Афанасьев.

— Его пригласили?

— Нет, это я ему звонил из Таллина, — сказал Ванас.

Михаил Васильевич Афанасьев подошел к ним, поздоровался, по привычке пригладил свои седые волосы и тоже начал присматриваться. Он не нашел в холле ни одного директора, или главного инженера, или даже технолога силикальцитного завода. Как будто и не было двадцати заводов или эти люди не могли рассказать совету о своем опыте.

— Разве их не вызвали? — спросил Афанасьев.

— Удивительно, но это так, — пожал плечами Лехт.

— Я бы тоже не знал — спасибо Лейгеру Симовичу. Но может быть, еще не поздно? Давайте позвоним на заводы — прилетят к концу дня. Главные инженеры или технологи. Как вы думаете?

— Вряд ли это что-нибудь изменит, — ответил Лехт, — я вижу здесь только сторонников силикатобетона. Ну и, конечно, равнодушных.

— Вот и надо растормошить равнодушных, — горячился Афанасьев.

— Может быть, вы и правы, Михаил Васильевич, — заколебался Лехт, — но разрешат ли нам пригласить с заводов… Начнутся упреки — оторвали людей от дела.

— А это — не дело? — настаивал Афанасьев. — Переговорите с Туровым, он, кажется, человек объективный. Вот он пришел. Вы с ним знакомы, Иоханнес Александрович?

— Да, я с ним знаком, — сказал Лехт.

Он вдруг почувствовал ту накаленную атмосферу, которую более опытный глаз приметил бы с первой же минуты. Еще больше встревожило его появление Сергея Александровича Турова, который обычно не бывал на технических советах.

Ученый секретарь зычно крикнул: «Прошу в зал!» Лехта пригласили в президиум.

Туда же поднялся и Алексей Иванович Долгин. Лехт наблюдал, как вдоль прохода быстро идет Сергей Александрович Туров, в двух шагах от него, едва поспевая за ним, Михаил Борисович Королев. Эту процессию завершал Петр Петрович Шилин, но Лехт остался сидеть в зале.

Сергей Александрович сразу занял председательское место, привычным жестом постучал карандашом по графину с водой и коротко сказал:

— Разрешите открыть технический совет.

Он напомнил, что строительные камни, изготовленные без цемента, но при этом сохраняющие свою прочность, привлекают внимание строителей всего мира. Эти новые материалы сулят нашему народному хозяйству огромную выгоду. Нам надо только навести должный порядок («любимое слово Сергея Александровича — „должный порядок“», — отметил Лехт) в этом важном деле. Какое направление лучше, экономичнее, перспективнее? Что рациональнее для промышленной технологии — уже известная нам шаровая мельница, которая применяется для производства силикатобетона, или же дезинтегратор, с помощью которого Иоханнес Александрович Лехт делает свой силикальцит? Давайте разберемся.

Сергей Александрович помолчал, посмотрел на Королева и Долгина, потом — в притихший зал и объявил:

— Разрешите предоставить слово для доклада о силикатобетоне доктору технических наук Михаилу Борисовичу Королеву.

У Королева был хорошо отработанный и проверенный ораторский прием — он начинал свои доклады и лекции с остроумных афоризмов. Он сразу, с первой же минуты, завоевывал внимание слушателей. Он умел просто, популярно, доходчиво и интересно рассказывать о самых сложных предметах. В строительном институте, где Королев занимал весьма солидное место, даже злословили, что втайне он поклоняется не Платону, а Демосфену. Королева прельщали не науки, а доклады о них. Эту-то склонность Королева в свое время усмотрел Долгин и подружился с ним. Сам Долгин выступать с речами и докладывать вовсе не умел. Более того — он, как и подобает опытному режиссеру, предпочитал пребывать за кулисами, оттуда наблюдать за игрой актеров. И уж если ему казалось, что спектакль удался, он появлялся на сцене, выходил к рампе, принимал поздравления и овации.

Так и здесь — Долгин скромно сидел в третьем ряду президиума, сложив пальцы на животе, сидел и молчал. Изредка он вынимал какую-то книгу карманного формата, углублялся в нее, читал, посмеивался, качал головой, вздыхал. И трудно было понять — относилось ли все это к оратору, который в этот момент стоял на трибуне, или к книге. Он отложил книгу, когда на трибуну вышел Королев.

— Будем помнить, — начал Королев, — наставления Саади — «Если бы громким голосом можно было бы построить дом — осел построил бы два дома в один день». Я буду стремиться к спартанской краткости, попытаюсь убедить вас не декларациями, а фактами.

Вступление понравилось, все заулыбались, притихли, в задних же рядах кое-кто даже встал, чтобы лучше разглядеть и услышать оратора.

Весь смысл доклада Королева сводился к тому, что технология производства силикатобетона с применением шаровой мельницы — при всех достоинствах и недостатках этой технологии — дает широкую возможность уже теперь, сегодня, выпускать бесцементные строительные камни. В больших масштабах. В каждом городе. Конечно, плотины, мосты или сложные промышленные сооружения еще нельзя сооружать из силикатобетона, но жилые дома — вполне возможно.

Лехт хотел спросить Королева — верно ли, что в бесцементный силикатобетон все же приходится добавлять цемент для прочности конструкций. Но сдержал себя, написал в блокноте одно слово — «цемент». Туров как бы угадал мысль Лехта — он перебил Королева репликой:

— Все это хорошо, Михаил Борисович, но злые языки утверждают, что вы и цемент добавляете при формовке? Так?

— Нет, Сергей Александрович, — спокойно ответил Королев, — вернее — теперь уже нет.

— А раньше случалось?

— Иногда.

— Это ваш минус, Михаил Борисович, — осудил Туров и жестом дал понять, чтобы Королев продолжал.

— Я и не собираюсь здесь говорить об одних плюсах, — он многозначительно переглянулся с Долгиным — реплики Турова убеждали всех, что он вполне объективен и добивается, мол, только одного — торжества истины. Но Лехта этот прием не мог обмануть. Он слушал Королева, слушал хорошо знакомые ему цифры испытаний силикатобетона — на прочность, морозостойкость, звукопроводимость, слушал и перебирал в памяти свои встречи с Туровым. Нет, Туров никогда не взвешивал на весах справедливости все плюсы и минусы, все достоинства и пороки силикальцита и силикатобетона, никогда не сравнивал их с разных точек зрения и, прежде всего, с экономической. 

Глава третья

Лехт вспомнил летний знойный день. В кабинете Турова все стулья были расположены вдоль стен и вокруг длинного стола, покрытого зеленым сукном. Сам же хозяин кабинета сидел за большим письменным столом, перед которым не было ни стульев, ни кресел, так что Лехту пришлось все время стоять. Впрочем, не только ему, но и Королеву, и Алексееву, и другим помощникам Сергея Александровича, которых он вызвал в связи с приходом Лехта. Речь шла тогда об ассигнованиях на исследования новой конструкции дезинтегратора. Королев отказал в этих ассигнованиях. Лехт не нашел поддержки и у других начальников управлений и, по своему обыкновению, нарушая все привычные условности, направился к Сергею Александровичу. И услышал от него барственную и пренебрежительную фразу:

— Вам же сказали, что вам еще нужно?

Лехт вспылил:

— Теперь мне ясно — вы даже не хотите вникнуть в суть нашего спора, Сергей Александрович. И вообще…

— Оставьте этот тон, товарищ Лехт, — резко сказал Сергей Александрович. — В этом кабинете не принято говорить таким тоном.

— В любом кабинете, — ответил ему Лехт, — можно защищать правое дело, тем более в вашем.

— Что значит — тем более? — Сергей Александрович не допускал, чтобы кто-то мог говорить с ним, как ему казалось, неуважительно, да еще в присутствии подчиненных.

— Ведь вам поручили управлять важным делом, почему же вы не помогаете тем, кто хочет улучшить это дело? — уже не сдерживал себя Лехт.

— Всем кажется, что они хотят улучшить дело.

— Что же, по-вашему, я ухудшаю? — спросил Лехт.

— В этом мы еще разберемся, — ответил Туров и встал, давая понять, что разговор окончен. По-видимому, это был условный сигнал, и Королев тут же направился к выходу. В кабинете остался только Лехт. Он не хотел уходить, не решив того дела, ради которого приехал в Москву.

Теперь они стояли друг против друга, Туров и Лехт.

И, желая найти какую-то примирительную формулу, Лехт предложил:

— Приезжайте в институт, Сергей Александрович. Вы ведь у нас никогда не были — как же вы можете решать?

Туров промолчал, прошелся по кабинету, посмотрел на Лехта, будто впервые его увидел. Какая сила стоит за ним? Кто его поддерживает? Почему он решается так говорить с ним, Туровым? Держится просто, не только не заискивает — к этому Туров уже начал привыкать, — но даже покрикивает. Верно о нем говорят — одержим, помешан насвоем силикальците.

— Представьте себе голодного человека, — неожиданно сказал Туров, — ему сегодня предлагают теленка, а завтра целого быка. Что бы он предпочел выбрать? А?

Лехт горько улыбнулся. Эту примитивную загадку он уже слышал от Королева. Неужели они не придумали ничего нового?

— Я бы взял и теленка и быка, — ответил Лехт.

— А если человек беден?

— Тогда ему придется голодать, — усмехнулся Лехт, — но мы-то не бедны. Нет, нет. Мы только безумно расточительны. И только такая великая страна, как наша, может все это выдержать.

— Что — это? — спросил Туров.

— Даже ваше пренебрежение новым бесцементным камнем, нежелание поглубже вникнуть в наше дело. Поглубже и пошире. Ну, хотя бы чуть-чуть «за горизонт»…

— Вы зарываетесь, товарищ Лехт, — оборвал его Туров. — Будьте здоровы.

Туров сам пошел к дверям, еще раз напоминая, что Лехту пора уходить.

Лехт вернулся в гостиницу, крайне недовольный собой. Он всегда огорчался, когда ему приходилось вести разговор в подобном тоне, и утрачивал контроль над собой. Конечно, не надо было говорить Турову о его нежелании глубже изучить силикальцит. Что значит — глубже применительно к технике? Разве он, Лехт, может утверждать, что уже обладает глубокими знаниями? Нет, надо идти к Турову и извиниться. Нет, надо успокоиться, еще раз попытаться уговорить Сергея Александровича. Конечно, это будет не очень приятный визит. Но ничего не поделаешь.

После обеда он вернулся в управление и, к своему удивлению, узнал, что сразу же после ухода Лехта из кабинета Туров приказал выделить Институту силикальцита все необходимые ассигнования. Лехт ликовал. Он уже все забыл. Дело было выиграно. И в радостном возбуждении он тут же поехал на аэродром: самолет на Таллин отправлялся через два часа.

Лехт вспомнил о другой, не менее трудной встрече.

Однажды в Институт силикальцита в Таллин приехал Петр Петрович Шилин.

Они пошли по лабораториям института. Побывали в цехах опытного завода. Во время этого путешествия Лехт не переставал напоминать, что в кустарных условиях нельзя дальше развивать силикальцит, что для его совершенствования нужны хорошие лаборатории, хороший опытный завод, новая аппаратура, словом, все необходимое для создания первоклассного научного института. Потом посоветовал Шилину изучить силикальцит, посвятить этому не один день, а более длительное время. Может быть, постоять у формовки, у автоклавов.

— Только тогда, — сказал Лехт, — вы сможете управлять нами.

Петр Петрович помолчал, переменил тему:

— Вы, кажется, собираетесь в Италию и Японию? Я бы вам порекомендовал — попросите возглавить эту группу Сергея Александровича Турова. Поверьте мне — он умеет ценить такое…

— Если Сергей Александрович действительно хочет возглавить эту группу, — перебил его Лехт, — то ему тоже надо изучить все это дело, — Лехт показал рукой на цехи опытного завода. — Знать силикальцит не хуже меня. Ведь мы едем за границу не учиться, а учить. А Сергей Александрович даже не был в нашем институте. Не так ли?

Петр Петрович ничего не ответил. В тот же день он уехал в Москву. А вскоре туда вызвали Лехта.

Прием у Сергея Александровича был назначен на девять утра. Лехт, как всегда, пришел без пяти девять. Но Туров прошел через приемную и сделал вид, что даже не заметил его. В кабинет вошли его заместители и помощники. Началось какое-то совещание. О Лехте как будто забыли. Он уже хотел уйти, но миловидная девушка-секретарь, понимая всю неловкость положения, по-видимому тоже нарушая какие-то условности, вошла в кабинет, пробыла там короткое время и вышла смущенная, извиняющаяся.

— Сергей Александрович, — сказала она, — просит вас не уходить. Он обязательно хочет вас видеть.

— Но я жду уже два с половиной часа.

— Неожиданное задание министра, — неопределенно сказала девушка и села к своему столу.

Прошло еще полтора часа. Сергей Александрович пригласил Лехта.

— Я вызвал вас в связи с поездкой для наладки заводов в Италии и Японии, — сказал Туров, не извиняясь за столь длительную задержку Лехта в приемной и, как всегда, не приглашая сесть. — Вы, кажется, сказали, что вместе со мной не поедете?

— Не совсем так, — хотел уточнить Лехт.

— Я пригласил вас только для того, — поднял руку Туров, — чтобы сообщить вам, что вы будете выполнять наше задание с теми людьми, с какими мы сочтем необходимым. Теперь можете отправляться в Таллин.

— Все это вы могли мне сказать по телефону, Сергей Александрович, — сказал Лехт. — Я очень жалею, что тот раз я погорячился, и приношу вам свои извинения. — Лехт даже протянул ему обе руки.

Но Сергей Александрович не обратил внимания на этот жест Лехта.

— Оставим это для детского сада, — сказал он. — Мы с вами на государственной службе и трудимся в интересах государства. Каждый поступает по своему разумению. У вас есть еще какие-нибудь дела ко мне?

— Мне кажется, Сергей Александрович, — начал Лехт, — что ваше отношение ко мне в какой-то мере переносится и на силикальцит. А мне бы не хотелось быть помехой…

— Нет, — перебил его Сергей Александрович, — все наоборот — мое отношение к силикальциту переносится и на вас.

— Вот как, — удивился Лехт, — вы все еще не признаете силикальцит?

— Признаю — не признаю, оставьте это, Лехт, — ответил Сергей Александрович, — это еще не религия и не догма, ваш силикальцит.

Туров прошелся по кабинету, как бы не решаясь продолжать разговор. «Не рано ли открывать карты?» — прочел в этом раздумье Лехт. Впервые он обратил внимание на походку Сергея Александровича. Грузное тело его переваливалось с боку на бок, ему было уже за пятьдесят, но густые волосы только слегка были тронуты сединой.

Сергей Александрович неожиданно остановился перед Лехтом и, по-видимому решив не раскрывать карт, резко спросил:

— Что еще, Лехт?

— Я бы все-таки хотел знать — почему же вы против силикальцита?

Сергей Александрович еще раз прошелся по кабинету и спросил:

— Сколько силикальцитных заводов уже действует?

— Двадцать.

— А я должен думать о судьбе сотен заводов, — резко проговорил Сергей Александрович, — ясно?

— Что ж, — не сдавался Лехт, — думая о сотнях, можно не забывать и о двадцати.

— Можно. Но нужно ли? — усмехнулся Сергей Александрович.

— Нужно, Сергей Александрович, поверьте мне, нужно, — с горячностью повторил Лехт. — Если бы удалось развязать инициативу маленьких городов — с вашей помощью, конечно, — создать в каждом из них силикальцитный завод — и проблема дешевых строительных камней уже не была бы такой острой. До каких же пор нам быть в плену у цементного бога, Сергей Александрович?

— Это все красивые слова, Лехт, — холодно ответил Туров. — В плену, у бога. Я не могу отвергнуть и другое направление — силикатобетон.

— Ну и что ж — пусть сама жизнь, строительная практика рассудит — что лучше, экономичнее. Вы же знаете, что в Эстонии, например, уживаются и золобетон, и силикальцит, и силикатный кирпич.

— «Уживаются», — думая о своем и уже не слушая Лехта, повторил Сергей Александрович, — а вот с Долгиным и Королевым вы ужиться не можете. Почему?

— Но их шаровая мельница — это уже вчерашний день…

— Вчерашний? — впервые повысил голос Сергей Александрович.— А ваш дезинтегратор? Полагаете — сегодняшний? Или завтрашний? А нам нужно строить. Люди ждут квартир. Строители ждут материалов. Все просят, требуют. Не у вас. У нас.

— Вот мы и хотим помочь вам, Сергей Александрович.

— Все хотят помочь нам, а по сути дела требуют от нас — дай то, дай это, избави бог от таких помощников.

— Разве Долгин и Королев не просят?

— Нет, не просят. Они делают свое дело тихо, без шума, без поездок за границу, без газетной рекламы… Делают, Лехт.

— Я не просил, чтобы меня посылали за границу, это несправедливый упрек, — ответил Лехт, — что же касается вашей поездки, Сергей Александрович…

— Я не собираюсь ехать — у меня есть более важные дела. И напрасно Шилин затеял этот разговор — никто его не уполномочивал. Никто. Во всяком случае — я не собираюсь. Все, Лехт. Будьте здоровы, — и протянул свою большую, загорелую руку.

Лехт пожал ее и медленно пошел по ковру, покрывавшему весь пол туровского кабинета.

Все это Лехт живо и как бы в новом свете вспомнил, когда слушал Королева на заседании технического совета. Устами Королева говорил Туров.

Глава четвертая

Королев говорил, что силикальцитные заводы это всего лишь маленькие кустарные цехи. Они выпускают все еще дорогие строительные конструкции. Далеко не все у них ладится.

Ванас вспомнил те дни, недели и даже месяцы, которые он провел в этих цехах. Действительно, всюду царил самый элементарный любительский подход к делу. И все-таки, думал он, эти маленькие заводики (будем так их называть) принесли свою пользу. Именно на этих заводиках были изготовлены тысячи кубометров силикальцитных конструкций, из которых были собраны жилые дома. Именно в таких силикальцитных домах живут сотни тысяч советских семей. Конечно, «это начало пути», как говорит Лехт. Никто не выдает эти цеха за передовые индустриальные гиганты.

Но Ванас мысленно переносился и в Лодейное поле, и в Петрозаводск, где действуют уже крупные силикальцитные заводы, более совершенные, более организованные, более передовые, а главное, выпускающие прочные дешевые конструкции. Но почему же Королев не упоминает об этих заводах?

— Дикая подтасовка фактов, — шепнул Ванас сидевшему рядом с ним Тоому.

— Конечно, — согласился Тоом, продолжая записывать речь Королева в своем большом блокноте.

Ванас не всегда соглашался с Лехтом. Он не одобрял его вспыльчивость, чрезмерную прямолинейность, манеру защищать силикальцит. Ему казалось, что всего этого можно было добиваться более гибким и тонким путем. Он знал о столкновениях Лехта с Туровым, советовал Лехту уладить этот конфликт. Ванасу казалось, что можно в чем-то уступить Сергею Александровичу. Ведь он не один. За ним — Долгин, Королев, собравшиеся в этом зале ученые и инженеры. Они все идут за ним не только потому, что Туров занимает высокий пост. Нет, дело здесь не в страхе перед ним, а в чем-то более серьезном. Ведь силикатобетоном тоже заняты сотни и даже тысячи людей, весьма уважаемых и серьезных. Это их работа, их жизнь. Им нет никакого дела до Лехта и его изобретения.

Ванас думал не только о Лехте, но и о силикальците, с которым он связал свою судьбу. Он вспомнил разговор с Шилиным перед его отъездом в Москву.

— Поймите, что мы можем развивать силикальцит и без Лехта, — сказал Шилин.

— Возможно ли это? — удивился Ванас.

— Все возможно, если докажут, что Лехт мешает этому делу.

Что же побудило Шилина затеять этот разговор? Чем им помешал Лехт? Ванас имел в виду прежде всего Долгина и Королева; он не сомневался, что Шилин повторял их слова. Ванас хорошо знал Лехта и был убежден, что тот не задумываясь отойдет в сторону, если поймет, что мешает делу. Если даже дело им самим создано и ему отдана вся жизнь. Но нужно ли, чтобы Лехт уходил из института? Конечно, нет, — продолжал свои размышления Ванас, — он по-прежнему воодушевляет всех в институте, самые сложные технические проблемы уже не кажутся такими сложными, если в их исследовании принимает участие Лехт. Его внутренняя убежденность, энергия, неутомимость, умение выдвигать самые неожиданные и даже дерзкие идеи, наконец его широкий технический кругозор — не мешали, а помогали всем исследователям силикальцита. Так в чем же дело? Ванас все время возращался к озадачившему его разговору с Шилиным. Несомненно одно — Лехт с его одержимостью мешает не Институту силикальцита, а Долгину и Королеву.

Ванас прислушался к гладкой, хорошо отшлифованной, будто пропущенной через шаровую мельницу, речи Королева. Он говорил о своей научной совести, о долге, о чести. С высоты этих понятий Королев обрушился на Лехта и его изобретение.

— «Силикальцит», — в голосе Королева послышались иронические нотки, — это слово придумал не Лехт, а Некрасов. Бесцементный бетон? Над ним трудится весь научный мир. Задолго до Лехта. Что же еще остается у Лехта? Дезинтегратор? Но это далеко не совершенная машина, и ее промышленное значение еще надо доказать. Стало быть, нет никакого силикальцита Лехта, а есть все тот же силикатобетон, созданный многолетними трудами исследователей, которым я хочу в пояс поклониться.

Королев подошел к рампе, поклонился — в зале ему зааплодировали. Ванас оглянулся — конечно, это были его последователи, сторонники, ученики. Нелегко будет говорить Лехту, подумал Ванас.

А Королев своей быстрой и уверенной походкой прошел к своему месту в президиуме. Но не сел, а продолжал стоять, все еще улыбаясь и показывая всем, что у него хорошее настроение, что он весьма доволен своим докладом и всем происходящим в этом зале.

Был объявлен маленький перерыв. Лехт воспользовался им и подошел к Турову.

— Вы знаете о визите профессора Шадена на завод силикатобетона? — спросил Лехт.

— Что-то слышал, — ответил Туров.

— Что-то? — Лехт протянул Турову сколотую большой скрепкой стенограмму беседы с профессором Шаденом. — Почитайте, пожалуйста, Сергей Александрович. Вы узнаете все. Это хороший ответ профессору Королеву.

— Вы собираетесь с этим выступать здесь? — помрачнел Туров. Он неохотно взял стенограмму, которую уже читал, но не хотел говорить о ней с Лехтом.

— Нет, Сергей Александрович, — покачал головой Лехт, — сегодня у нас внутренний спор, и я бы не хотел ставить в неловкое положение профессора Королева. К тому же у меня есть более убедительный свидетель.

— Более убедительный? — переспросил Туров. — Какой?

Лехт уловил в голосе Турова тревогу и коротко сказал:

— Опыт. Только опыт, Сергей Александрович.

Может быть, и нам воспользоваться перерывом и рассказать ту историю, о которой Туров будто бы слышал только «что-то». Тем более что и у нас есть стенограмма беседы с профессором Шаденом.

Как-то в Таллин позвонили из Москвы и сообщили, что в Институт силикальцита хочет приехать австрийский профессор вместе с директорами венских строительных фирм. Очередные гости. Правда, это были необычные гости, так как до этого велись переговоры о покупке лицензии на производство силикальцита в Австрии. Стало быть, должны были приехать покупатели и их консультант. Как потом выяснилось, профессор Шаден — крупный специалист по строительным материалам, и он с необычайной придирчивостью и скрупулезностью изучал всю технологию производства силикальцита. Он никому не доверял — этого требовала фирма, купившая лицензию. Вместе с профессором Шаденом всегда был один из двух директоров этой фирмы. Потом состоялась беседа, о которой Лехт заговорил с Туровым.

— Мы были здесь десять дней, — сказал профессор Шаден, — и можем сказать, что это были очень радостные дни. Я думаю, что любой техник, встречающийся с чем-то новым, испытывает такую радость. Я хочу поздравить вас, не только вас, присутствующих здесь, но и советскую науку, с изобретением силикальцита. Раньше я только слышал о нем по статьям и рассказам. Теперь я увидел силикальцит. Мало того, принимал участие в его производстве: за десять дней я прошел всю технологию на вашем заводе. Теперь мне совершенно ясна вся ценность и перспективность этого нового камня. Да, я должен признать, что мы имеем дело с новым строительным камнем, и те свойства силикальцита, которые я здесь наблюдал, убеждают меня, что это может быть хороший строительный камень и по морозостойкости, и по тепловой и звуковой изоляции, и по водопоглощению.

Шаден вынул свою записную книжку и прочитал:

— «Прочностные показатели изделий высокие и варьируются в зависимости от их объемного веса. Долговечность силикальцита не вызывает сомнений. Армированный сталью, он работает так же хорошо, как и бетон. Таким образом, свойствам силикальцита можно дать самую высокую оценку».

Эта запись, — продолжал Шаден, — войдет в мой официальный отчет и в мой доклад, который я, возможно, прочту для интересующихся прогрессом в области строительной техники. Теперь я хотел бы высказать несколько соображений критического характера. Не думайте, что силикальцит — это одна сплошная добродетель. В нем еще есть пороки, и мы не должны закрывать на них глаза. Но я считаю эти пороки естественными. Если вспомнить годы, последовавшие за неожиданным открытием французского садовника Монье, впервые соединившего бетон с металлом и положившего начало великой эпохе железобетона, — если вспомнить это минувшее столетие и представить себе, что строительная наука испугалась бы пороков железобетона, то у нас не было бы теперь тех великих инженерных сооружений, которыми гордится человечество. Я считаю, что нужно уделить больше внимания проблемам внешней отделки силикальцита — у нас в Вене такой силикальцит, который вы выпускаете на заводе, не найдет себе сбыта. Надо продолжать изучать проблемы, связанные с выпуском более легких изделий из силикальцита. Все это дело будущего. Я уверен, что они могут быть решены. Во всяком случае, я сделаю все возможное, чтобы способствовать этому успеху, если только речи, доклады и восторженные слова могут помогать делу.

А теперь я хотел бы рассказать вам одну странную историю, она вас должна позабавить, — сказал Шаден и начал листать свою записную книжку. — Дело в том, что в Москве мне предложили поехать сперва в Красково. Мне сказали, что самый лучший силикальцит делается именно там, на красковском заводе. Я принял приглашение. Осмотрел технологию изготовления изделий, или того, что они называли силикальцитом. Спросил: где же здесь дезинтегратор? Мне ответили, что дезинтеграторный способ это уже отсталый способ, а тот, который применяется на заводе в Краскове, — прогрессивный. Я извинился, поблагодарил и уехал в Москву.

Теперь я хочу, чтобы вы мне ответили: неужели меня хотели ввести в заблуждение? Я допускаю, что господа, сопровождавшие меня или посоветовавшие показать мне завод в Краскове, не читали моих книг и не знают о моих работах в области строительных материалов. Это вполне естественно. Я не могу претендовать на популярность. Но даже если бы я был просто инженером, то я обязан был бы знать разницу между тем новым камнем, который делаете вы, камнем, называемым силикальцитом, и тем, который делают в Краскове, — силикатобетоном. Не могли бы вы мне сказать, чем все это объясняется?

Наступило неловкое молчание.

— Это какое-то недоразумение, — сказал Лехт.

— Я буду рад, если это именно недоразумение, — ответил Шаден. — Я бы не хотел уезжать из гостеприимной страны с ощущением, что кто-то хотел меня обмануть. Я уже не молод, как вы видите, а в таком возрасте мы всегда чувствительны к подобным недоразумениям.

Именно об этом хотел сказать Лехт, когда передал Турову стенограмму беседы с профессором Шаденом: призадуматься. «Опомнитесь, ведь вы все интеллигентные люди» — этой фразой Лехт даже собирался заключить свою речь. Но, взглянув на Сергея Александровича, на его едва уловимую самодовольную улыбку, Лехт сдержал себя. Теперь нужны были документы, факты, цифры, точные доказательства. Даже самые разумные призывы, упреки и назидания не достигнут цели.

Глава пятая

После перерыва с содокладом выступил Петр Петрович Шилин. Высокий, худой, с впалыми щеками и каким-то сероватым цветом кожи, он производил впечатление человека болезненного. Но, пожалуй, единственный недуг, которым страдал Шилин, относился к его научным способностям. Он был когда-то хорошим инженером-строителем, потом решил встать на научную стезю, защитил кандидатскую диссертацию, связанную с силикатобетоном. И на этом задержался. «Вечный кандидат наук», как и все окружавшие Долгина и Королева, Шилин преуспевал в сфере административной. Что ж, для многих его коллег кандидатская степень была лишь ступенью в административной карьере: собственно наукой никто из них и не хотел заниматься. Переход из лаборатории в кабинет был для них не только желанным, но и само собой разумеющимся. Разумное стремление назначать на административные посты людей из «клана знающих» породило и это племя «вечных кандидатов». Старая истина — наши пороки являются продолжением наших добродетелей.

Петр Петрович Шилин не был исключением. Он был превосходным исполнителем, никогда не выступал с докладами, почти всегда — с содокладами. Делал это умело. Он был хорошим оратором, но сдерживал себя, чтобы не выходить за рамки научной аргументации. Он все чаще и чаще обращался к своим папкам, которые держал перед собой, цитировал чьи-то мысли, оглашал результаты анализов, сравнительных расчетов — словом, оперировал большим количеством научной информации.

Ванас слушал этот громкий, даже слишком громкий для этой аудитории, командный голос и все время возвращался к разговору с Шилиным в первый же день его приезда в Таллин.

Шилин пришел к Ванасу в лабораторию, чтобы отдать «дань восхищения», как он выразился, его мужеству, силе воли, с которой он победил свою тяжелую болезнь. Ванас не любил об этом говорить даже с очень близкими людьми, и напоминание Шилина его покоробило. На лице его появилась болезненная гримаса, будто его ударили, он сжался, опустил голову и ничего не ответил. А Шилин, приписав это скромности Ванаса («все герои скромны»), продолжал говорить о том уважении, которое он питает к людям мужественным и, конечно, к Ванасу.

— Вы, кажется, во время войны были офицером? — перебил его Ванас.

— Да.

— В какой дивизии?

— В самой прославленной — дивизия Панфилова, — не без гордости ответил Шилин.

— Под Москвой?

— Да, под Москвой. Потом был ранен. А после госпиталя снова вернулся в эту же дивизию. И всю войну уж конечно с нею.

— Интересно, — сказал Ванас, — это дивизия с большими и прекрасными традициями.

— Большими и героическими, — подчеркнул Шилин.

— Конечно, с героическими, — согласился Ванас.

Потом добавил:

— Я хотел бы рассказать вам одну историю, тоже героическую.

Шилин кивнул головой, закурил и устроился на табуретке перед столом Ванаса.

— У меня есть друг, юрист, он живет теперь в Ленинграде. Во время войны он в чине капитана юридической службы был в военной прокуратуре армии. Однажды командующий армией — человек крутой, а порой и несдержанный — предал суду командира полка. По мнению командующего, генерал-лейтенанта, этот командир полка — подполковник — неумело атаковал врага, два дня бился с его превосходящими силами и в результате — большие потери. Даже слишком большие. Командующий передал дело в трибунал, и подполковнику грозил расстрел. Вы лучше меня знаете — время было суровое, и законы были суровые. И вот, мой друг капитан Смирнов был послан в полк для подготовки и оформления всего дела. Он приехал к подполковнику, выслушал его показания, вместо одного дня, который был ему дан на все дело, он пробыл в разбитом полку неделю и убедился, что подполковник, командир полка, подлежит не расстрелу, а награждению. Дело в том, что полк оказался на направлении сильного удара врага и выдержал то, что предназначалось всей армии. Иначе говоря, своим героизмом и своими потерями он не предал армию, как утверждал командующий, а спас ее. Как должен был поступить капитан Смирнов?

Ванас посмотрел на Шилина, уже начинавшего догадываться, к чему клонит его собеседник.

— Доложить командующему, — ответил Шилин.

— Так он и поступил. И спас человека, дело, а главное — справедливость. Хоть капитану Смирнову очень трудно было доказать, что прав он, капитан, а не генерал-лейтенант. Во время войны, когда человеческая жизнь не так уж дорога. Сперва его самого хотели судить, вместе с подполковником. Но потом вмешался член Военного совета — и справедливость восторжествовала. Добавлю, Петр Петрович, что мой друг Смирнов награжден за это орденом Красного Знамени, а подполковник (теперь он уже генерал-полковник) — орденом Ленина. И, конечно, все его офицеры и солдаты. Теперь поступок Смирнова назвали бы принципиальностью, а я бы сказал — это порядочность.

— Так, — произнес Шилин после минуты молчания, — кто же здесь, в институте, капитан Смирнов?

— Вы, Петр Петрович.

— Разве в институте кто-то предан суду и нуждается в моей помощи? — с наивной улыбкой спросил Шилин.

— Вот именно, — подтвердил Ванас.— Вот уже не первый год судят силикальцит. Теперь, как я понимаю, вас прислали, чтобы подготовить, аргументировать все дело. У вас есть полная возможность доказать всю несправедливость такого положения. Даже высокопоставленным людям. Ведь традиции дивизии Панфилова к чему-то обязывают. Простите меня, Петр Петрович, если что-нибудь…

— Нет, нет, Лейгер Симович, — ответил Шилин. — Я вас хорошо понял. Вы правы. Но в мирное время…

Шилин запнулся, замолчал.

— Разве в мирное время другие критерии порядочности? — спросил Ванас.

— Нет, нет, — Шилин нервно зашагал по лаборатории, — в мирное время и в этом деле все сложнее. Но поверьте мне, что я сделаю все возможное, чтобы убрать этот дамоклов меч. Истина и здесь восторжествует, — заключил Шилин, пожал руку Ванасу и ушел.

На следующий день Ванас узнал, что Шилин убеждал лаборантку исправить, уменьшить показания приборов, определяющих морозостойкость силикальцита.

Лаборантка прибежала к Ванасу взволнованная, возбужденная.

— Как это понять?

— Успокойтесь, — сказал ей Ванас, — он пошутил. Он всегда шутит. Надеюсь, у вас еще есть чувство юмора?

И теперь, слушая Шилина, его громкий, даже слишком громкий голос, Ванас снова обращался к чувству юмора. Шилин оперировал подтасованными фактами и очень старыми цифрами, чтобы доказать правоту Королева и неправоту Лехта.

Ванас вздохнул и опустил голову, как поступает человек, когда он видит что-то постыдное, недостойное.

— Печально, — шепнул Тоом, по-своему поняв вздох Ванаса.

— Смешно, — сказал Ванас. 

Глава шестая

Туров не слушал Шилина — он был увлечен бумагами, которые ему принес референт. К тому же речь эту он читал и одобрил. Он знал, что Петр Петрович не скажет «никакой отсебятины». Он посмотрел на Лехта, их взгляды встретились. Туров понял, что Лехт не считает себя побежденным. Наоборот — он подготовился к атаке. Но Сергея Александровича это не смущало. Он был убежден, что та единственная фраза в уже подготовленной резолюции, ради которой, собственно, и был собран технический совет, будет одобрена. А опираясь на эту резолюцию, он сможет действовать решительно, твердо, неумолимо, пустить в ход именно те качества своего характера, которые всегда приносили ему наибольший успех. Разве те люди, от которых зависела его судьба, осуждали когда-нибудь Сергея Александровича за эти качества? Наоборот — они его хвалили. «Круто, но с пользой для дела» — сколько раз эта формула превращалась в ступень его нового возвышения.

Никто в зале, пожалуй, не подозревал, как неожиданно переплелись пути Лехта и Турова. Даже Королев и Долгин только догадывались об этом, но всей правды не знали.

Между тем история с силикальцитом оказала не очень добрую услугу Сергею Александровичу. Многие утверждали, что столкновение с Лехтом отразилось на всей его карьере. Действительно, в то время, когда возник спор с Лехтом, Туров был уже на пути к новому, давно ожидаемому назначению. По натуре человек тщеславный, он чувствовал себя ущемленным, обойденным. Он ждал с душевным нетерпением и тревогой назначения на более высокий пост. Два года не уезжал в отпуск, а во время командировок на заводы звонил оттуда по телефону в Москву, к информированным людям: «Никто не ищет меня? Могу приехать, если понадоблюсь, в любую минуту».

И вот наступил момент, когда у него попросили необходимые документы. Два дня он никого не принимал, сидел запершись в кабинете, писал автобиографию (в который раз!), длиннющую анкету, «объективку» (слово, придуманное кадровиками, — взгляд на человека как бы со стороны, сухие объективные сведения о нем) он любил писать сам — не будет ошибок. (У него был четкий каллиграфический почерк, выработанный еще в детстве.) Все это он уложил в мягкую красную папку, а папку — в конверт. Все делал сам, никому не доверял. Вызвал секретаря.

— Елена Петровна, машина здесь?

— Конечно, Сергей Александрович.

— Садитесь на машину, мчитесь к Андрею Васильевичу, к четвертому подъезду. Там спустится девушка, возьмет этот пакет. Дело чрезвычайной важности и срочности. Никому — ни-ни.

— Конечно, Сергей Александрович, я все понимаю.

— Все понимать — тоже ни к чему, — усмехнулся Сергей Александрович.

— Ну, будем считать — в пределах моих способностей, — тоже улыбнулась Елена Петровна.

— Кто меня спрашивал? — переменил тему Сергей Александрович.

— У меня целый список, я принесу.

— Нет, нет — потом. Важного ничего?

— Как будто ничего. Вот Лехт все добивается. Изобретатель силикальцита.

— Знаю, знаю. Пусть идет к Королеву.

— Был у него. Просит у вас приема.

— Хорошо, напомните с утра. Езжайте, Елена Петровна, езжайте.

Потом позвонил по телефону:

— Отправил, Андрей Васильевич. Через десять минут. Ну, будьте здоровы.

И как бы между прочим:

— Кстати, Андрей Васильевич, в нашем озере рыба тоскует. Да, да. Серьезно. Ну — дела! Может быть, воскресным утром. Или в субботу — на ночь. Оборудуем палатку и еще кое-что — в общем, не замерзнем. Пожалуйста, с вашими друзьями. На всех места хватит. Так я в субботу вечером позвоню домой. Можно? Ну, есть, договорились. Да, да, уже уехала моя Елена Петровна. Должно быть — у вас уже. Будьте здоровы.

Сергей Александрович положил трубку, облегченно вздохнул: «Великое изобретение — рыбалка. Все там можно между делом решить, любое дело устроить».

В понедельник утром, после удачной рыбалки и хорошего обнадеживающего разговора с Андреем Васильевичем, Туров вошел в свой кабинет ровно в девять, и в тот же момент зазвонил — резко и неприятно, как ему показалось, — телефон.

— Слушаю, Туров, — с неожиданной подвижностью подбежал к телефону Сергей Александрович.

— Добрый день, Сергей Александрович, — Туров узнал голос человека, возглавляющего строительное ведомство, — читали газету? Критикуют нас с вами — прижимаете силикальцит. Что вы о нем скажете?

— Дело находится в самой начальной стадии. А уже появились шальные головы — хотят строить заводы, тратить миллионы, — ответил Туров.

— А в капиталистических фирмах тоже действуют шальные головы? Они-то купили у нас лицензии на силикальцит. Почему?

— По-видимому, у них есть свой расчет, — неопределенно заметил Туров.

— А у вас его нет?

— В том и дело, что мы учитываем не только достоинства силикальцита, но и его пороки.

— Какие же?

— Силикальцитные конструкции для нас дорогие.

— Ну, это естественно на первых порах. Мы же с вами строители и знаем, что цена во многом зависит от массового выпуска и от степени механизации. Так?

— Это верно, — согласился Туров, — но в главной машине, которую создал Лехт, дезинтеграторе, быстро срабатываются «пальцы» — их приходится каждые два часа менять. А в промышленной технологии это недопустимо, — выложил главный козырь Туров.

— Ну, в каждой новой технологии были свои пороки. Дело не в этом. Если силикальцит перспективен — денег не жалко. Все окупится сторицей. А ваши ученые — что они говорят?

— Они считают силикальцит не очень… перспективным… Хотя могут быть и необъективные суждения в научной среде. Я могу еще раз…

— В этом главное — перспективное ли это дело или бесперспективное. Я вижу, что и вы колеблетесь. Подготовьте короткую записку. Мы обсудим на Комитете. Если газета права — ее надо поддержать.

— Конечно, — согласился Туров.

— Но вы же молчите. А молчание — это тоже ответ. Пренебрежительный. Так? Ну, давайте обсудим. Будьте здоровы, Сергей Александрович.

Сергей Александрович вызвал к себе Долгина, Королева и Шилина, вместе они сочинили «Справку», как они называли свою бумагу, в которой все добродетели силикальцита ставились под сомнение, а пороки преувеличивались.

Вскоре вся эта проблема обсуждалась на заседании Комитета. При этом присутствовал Лехт. Были приглашены директора заводов, более объективные и более доброжелательные ученые и строители, были, наконец, оглашены отзывы тех, кто живет в силикальцитных домах — в Таллине, в Ленинграде, Средней Азии и на Дальнем Востоке, в Прибалтике и Белоруссии. Лехт с волнением слушал все это. Но, к его удивлению, на это заседание не пришел Туров. Спасительная болезнь лишила его возможности прибыть для разговора с Лехтом уже не с глазу на глаз, а в присутствии весьма уважаемых и компетентных людей. Как всегда в таких случаях, Туров послал докладывать Михаила Борисовича Королева.

Теперь-то Лехт понимал силу Турова. Уж он-то знает, кого куда послать, кто где должен выступить и какую карту бросить в той или иной игре.

Но как неузнаваем был Королев, какие нашел тонкие и нежные интонации, какие гибкие слова и выражения вдруг полились из его уст!

Он коротко рассказал историю возникновения силикальцита, попутно отметил и успехи тех, кто создает силикатобетон. Правда, силикатобетон не столь прочен, но он, Королев, надеется, что все еще впереди, исследования продолжаются. О Лехте и Долгине, людях, представляющих различные направления в строительной науке, Королев говорил, как о нашкодивших мальчиках.

— Иногда удивляюсь, почему эти люди не могут помириться, не могут взять друг друга за руки и идти дружно по широкой научной дороге.

Королев был в хорошо сшитом сером костюме, белой крахмальной рубашке, черных модных ботинках. Со вкусом подобранный галстук и платочек в верхнем кармане пиджака дополняли этот чуть щеголеватый облик ученого. Всем своим видом Королев давал понять, что он хорошо настроен, уверен во всем, что говорит, и с искренней убежденностью желает успеха силикальциту и его изобретателю. Он напомнил, что уже действуют силикальцитные заводы, строятся силикальцитные дома, словом, дело идет в гору. И кто знает — может быть, скоро, очень скоро появятся маленькие заводы во всех районах, где есть песок и известь, где выгоднее строить дома не из железобетона, а, скажем, из силикальцита или силикатобетона.

Доклад Королева всем понравился. Именно этого он и добивался, хоть Туров и советовал только зачитать сочиненную ими «Справку». (Королев мало верил в болезнь Турова.) Размышляя над этим внезапным недугом накануне заседания, Королев понял, что Сергей Александрович просто не хочет встречаться с Лехтом при высоком начальстве. К тому же, по-видимому, он не хотел  себя связывать  ни  обещаниями  помогать Лехту, ни согласованными с ним решениями о силикальците. Вот почему он уклонился от участия в обсуждении, полагая, что Королев достаточно авторитетен и умен и сможет найти верный тон и нужную аргументацию. Разве не для подобных сложных ситуаций он держит Королева и даже назначил его своим заместителем?

Все это понимал и Королев. И решил действовать в манере «третейского суда», как бы подняться «над схваткой», пойти по золотой середине. И силикальцит и силикатобетон имеют достоинства и недостатки. Но строительных площадок хватит для всех. Нам еще строить и строить. Миллионы советских семей, сказал он, ждут квартир. Миллионы семей еще возникнут. Есть ли смысл спорить? Все это импонировало настроению присутствующих на заседании. Его позицию поддержали, на его научный авторитет не раз ссылались.

Председательствующий противопоставил Королева его шефу — Сергею Александровичу Турову. В наше время, говорил председатель, каждый организатор промышленности должен обладать способностью заглянуть далеко вперед, ведь прогресс техники опережает наши самые смелые фантазии. Он не должен быть отягощен предрассудками, необъективными влияниями, мотивами симпатий или антипатий. Он должен, наконец, уметь легко улавливать новые идеи. Вот каких организаторов промышленности мы будем поддерживать и выдвигать. К сожалению, Туров не всегда стоит на такой позиции, развел руками председатель и рассказал о своем телефонном разговоре с Сергеем Александровичем, о его странной и, попросту говоря, вводящей в заблуждение «Справке».

— Вы читали ее, эту «Справку»? — спросил он Королева.

— В  последней  редакции — нет, — ответил  Королев.

— А надо было Турову посоветоваться с вами, да и со всем техническим советом. Действует он у вас, этот совет, собирается?

— Конечно, конечно, — отозвался Королев.

— Что ж теперь? Подготовим конкретные меры помощи силикальциту. Выведем его из бесправного состояния. Не так ли?

Лехт тогда шел по Москве воодушевленный, окрыленный, торжествующий. Он бродил по многолюдным и шумным улицам, пытаясь спокойно осмыслить все события дня. Ноги сами понесли его к Главному телеграфу на улице Горького, откуда он обычно звонил в Таллин. Надо прежде всего сообщить обо всем Ванасу, Тоому, Краусу и, конечно, жене. Но на улице Горького его окатили первым ушатом холодной воды.

— Добрый день, Иоханнес Александрович, — окликнули его.

Он повернулся и увидел пробирающегося к нему Георгия Ивановича Алексеева, директора крупного завода железобетонных изделий под Москвой, тоже присутствовавшего на заседании Комитета.

— Торжествуете? — спросил он Лехта.

— Все еще не верится, что наступил такой день, — ответил Лехт.

— Слышал — кажется, хороший разговор, да и меры помощи вам солидные. Словом, поздравляю. Но и предостерегаю вас, Иоханнес Александрович.

— Предостерегаете? — не понял Лехт, он был еще слишком возбужден.

— Ну как же, — сказал Алексеев, — приказ будет хороший, а исполнять его поручат кому? Турову, Королеву, Долгину. Без них — никуда. А они-то уже попытаются кое-что затормозить. Или, во всяком случае, сманеврировать.

— Но Королев как будто занял достойную позицию? — удивился Лехт.

— Королев есть Королев, — усмехнулся Алексеев, — посмотрим, что он запоет в кабинете Турова. Да и вообще, помните — приказ, даже самый лучший, еще не все. Надо, чтобы он попал в хорошие руки.

— Как же можно не выполнить такой государственный приказ? Это же… вероломство, — Лехт все еще не хотел расставаться со своей победой.

— Видите ли, Иоханнес Александрович, — наставительно заговорил Алексеев, — у этих людей есть формула: государственный приказ попирать нельзя, его обходить должно. Вот и обходят. Разными путями. Могут забыть, а потом — через год — наказать за нерадивость какого-нибудь стрелочника. Могут не так трактовать — дорогое время уйдет на споры, уточнения. Могут доложить — возникли новые обстоятельства. Короче говоря, есть тысяча путей и тысяча возможностей. Вот почему советую вам — не обольщайтесь речами. Даже приказами. Туров, Королев и Долгин не откажутся от силикатобетона. В этот банк они вложили весь свой капитал. И уж конечно не допустят его банкротства. Ясно?

Деловой язык многоопытного Георгия Ивановича вернул Лехта к реальной действительности. Он уже не торопился звонить в Таллин.

— Что же вы мне советуете? — спросил Лехт.

— Не уступать, как говорится, стоять насмерть, — улыбнулся Алексеев.

— Это я и делаю все эти годы, — сказал Лехт.

— Вот и отлично. И кажется, достигли многого. Очень многого, Иоханнес Александрович. Желаю успеха. — Алексеев пожал руку Лехта и быстро ушел вверх по улице Горького.

События того дня оказали неожиданное влияние и на судьбу Турова. Хоть он и одобрил позицию Королева и принимал деятельное участие в подготовке приказа, но рассеять «неприятное впечатление», как выразился его друг, не удалось. Ему вернули мягкую красную папку с анкетами и «объективкой», дали понять, что теперь не время докладывать его дело. Пусть успокоятся страсти. Пусть забудут о Лехте и его силикальците. И тогда можно будет вернуться к предполагавшемуся назначению. 

Глава седьмая

— Вы будете выступать? — Туров повернулся к Лехту.

— Пожалуй, — ответил Лехт и медленно пошел к трибуне, неся с собой тяжелый портфель, словно он был наполнен не бумагами, а силикальцитными камнями.

— Может быть, прежде всего вы расскажете нам о силикальцитных  заводах  в  Италии  и  Японии? — предложил Туров. — Вы не возражаете, Иоханнес Александрович?

— Конечно нет,— ответил Лехт, — охотно расскажу. Но что именно вас интересует?

— Ну, все ли там в порядке? — спросил Туров.

В зале наступила напряженная тишина. Туманная фраза Турова достигла своей цели. У всех создалось впечатление, что Туров что-то знает, но не хочет говорить. Или главный его козырь припасен к финалу?

Лехт открыл свой портфель, начал искать в ворохе бумаг нужные записи и фотографии. В зале прислушивались к бумажному шелесту, словно в туго набитом портфеле происходила какая-то химическая реакция, имеющая самое непосредственное отношение к силикальциту. Но вот шелест прекратился — Лехт вытащил схемы, чертежи, фотографии и показал притихшему залу.

— Три советских инженера, — начал Лехт, — отправились в Италию, в город Каяццо, для наладки первого итальянского силикальцитного завода. Это вблизи реки Валтурно. Надеюсь, вы знаете, что на берегах этой реки дрались солдаты Гарибальди.

Лехт поднял над трибуной схему завода и фотографии.

— Я хочу, чтобы вы представили себе этот завод. Вот здесь, на третьем этаже, — весовые дозаторы непрерывного действия: они снабжены высокочастотными вибраторами. При частоте вибрации в сорок тысяч колебаний в минуту песок и известь становятся как бы текучими. Отсюда непрерывная струя идет в дезинтегратор,— его загорелая и напряженная рука задержалась на этой точке. — Должен заметить, что на первый завод в Италии поступает не очень хороший песок. Он добывается из реки Валтурно, в нем много примесей. И все-таки силикальцит получился красивый.

Теперь давайте спустимся на один этаж ниже. — Лехт приглашал своих слушателей, как он это делал в Италии, когда к нему приезжали итальянские инженеры или делегации из Америки, Англии, Франции. — Пройдемте на второй этаж, — повторил он. — Вот здесь установлен дезинтегратор. Он изготовлен не в Италии, а в СССР, в Таллине, но доставлен в Каяццо, собран там, смонтирован, налажен. Спустимся на полэтажа ниже, — продолжал свою экскурсию Лехт. — Как видите, в этом месте происходит процесс приготовления смеси и заливка ее в формы. Я хочу обратить ваше внимание, что всем этим процессом управляет только один человек. Согласитесь, что мы в Таллине создали не такой уж плохой проект. Конечно, я мечтаю о том времени, когда на силикальцитном заводевообще не будет людей. Всё должны делать автоматы, как на крупнейших бетонных заводах. Но это дело будущего. Итак, один человек управляет процессом, формует строительные конструкции, отправляет их в автоклав. Вот и все. Я рассказал о заводе так подробно, — улыбнулся Лехт, — только потому, что в Италию отправилась советская техника, ее честь, ее прогрессивный дух. Мне кажется, что и вы, советские люди, собравшиеся здесь, должны радоваться вместе с нами.

И в зале ему зааплодировали.

— Как же действует этот завод? — поднял руку Туров, чтобы прекратить аплодисменты Лехту.

— Я могу только представить отзывы фирм, купивших в СССР лицензии на силикальцит. Я передал вам эти отзывы, Сергей Александрович, как только мы вернулись из Италии.

Лехт показал на фотокопии отзывов всем в зале, обратил внимание на то, что они очень пространные, и он не хочет задерживать внимание слушателей. И зачитал только последние фразы:

— «Фирма благодарит советских инженеров, наладивших четкий процесс дезинтеграторного производства бесцементного строительного камня — силикальцита. Дезинтегратор, доставленный из СССР, работает хорошо. Весь технологический процесс не вызывает никаких претензий». Может быть, достаточно, Сергей Александрович?

Но Туров еще не был удовлетворен. Он продолжал допытываться:

— А из Японии есть какие-нибудь отзывы?

Лехт понимал, что имеет в виду Туров, улыбнулся и спокойно ответил:

— Конечно, Сергей Александрович. Вот, пожалуйста, — Лехт передал Турову фотокопию японской газеты и перевод сообщения из Токио:

«В связи с пуском первого завода по производству силикальцита в Японии директор фирмы „Асахи кемикал индастри“ господин Курода сообщил корреспондентам, что, считая силикальцит чрезвычайно ценным по своим качествам материалом, фирма планирует в ближайшие два-три года построить в Японии заводы по производству силикальцита ежегодной производительностью до одного миллиона кубометров. Фирма рассчитывает довести ежегодное производство силикальцита в Японии до двух миллионов кубометров».

Туров бросил беглый взгляд на листы, переданные ему Лехтом, и отложил их в сторону. Лехт, по его мнению, избегал разговора о дезинтеграторе, и поэтому Туров уже с нескрываемой иронией спросил:

— А «пальцы» дезинтегратора они признали идеальными?

— Вот теперь, Сергей Александрович, можно кое-что рассказать и об этих злополучных «пальцах».

Еще во время пребывания японских ученых и инженеров в Институте силикальцита в Таллине (они приезжали по поручению японского концерна, купившего в СССР лицензию на силикальцит) Лехт обратил их внимание на «пальцы» дезинтегратора. Они со скоростью и силой тайфуна в сто метров в секунду ударяют в песчинку, разбивают ее, но в то же время и сами стираются. Их приходится менять. В первых дезинтеграторах — каждые два часа. Но после применения более крепких металлов — каждые четыре часа. Операция замены «пальцев» продолжается пятнадцать минут, но и они дороги в промышленной технологии; конечно, в дезинтеграторе будут испытаны «пальцы» из различных износостойких сплавов, и он не сомневается в успехе. Все это с полной откровенностью, рассказывал Лехт, было сообщено японской фирме еще до покупки лицензии на силикальцит.

— Нас это не интересует, — тогда ответили ему японцы.

Потом, когда Лехт и Ванас попали в Японию, в маленький город Мацудо, где был создан первый силикальцитиый завод по советской лицензии, разговор о быстро стирающихся «пальцах» возник вновь. Лехт сам напомнил покупателям о свойствах «своего товара». Он опять услышал, теперь уже от старшего японского инженера, ту же фразу:

— Это нас не интересует.

Лехт пришел на завод и увидел, что в дезинтеграторе установлены самые плохие «пальцы», примерно такие же, какими пользовались в Таллине в первый год производства силикальцита. Лехт пошел к инженеру Курода, директору завода, и спросил его:

— Вы что же, хотите скомпрометировать силикальцит?

Курода усмехнулся, и Лехт уже в третий раз услышал эту фразу:

— Не волнуйтесь, «пальцы» нас не интересуют.

Как потом выяснилось, японские исследователи создали новый материал, из которого они изготовили «пальцы» дезинтегратора. Сперва Курода и его помощники говорили Лехту, что «пальцы» эти еще находятся в лаборатории, где они испытываются. Потом, что их проверяют на опытной установке, и только после этого они попадут на завод. Лехт и Ванас понимали, что Курода не хочет посвящать их в тайны нового сплава. Наступил день отъезда из Японии, а таинственные японские «пальцы» так и не появились на заводе. Японец-инженер, сопровождавший Лехта и Ванаса, так и сказал — это секрет японской фирмы.

Но вот прошел год, и та же японская фирма и тот же Курода шлют в Москву жалобу на дезинтегратор, упрекают советских изобретателей в крайне быстром износе «пальцев». Лехт предложил послать в Японию советских наладчиков-инженеров, они установили бы новые, усовершенствованные «пальцы» — это общепризнанное элементарное условие любого технического договора. Но японская фирма отклонила предложение Лехта, в наладчиках она будто бы не нуждается. «Пальцы» плохи, и все. Поверьте нам на слово, делу конец. И при этом японцы аккуратно, без малейшей задержки, платят солидную сумму долларов, предусмотренную лицензионным договором.

— Не кажется ли вам, — спросил Лехт, обращаясь к Турову, — что мы столкнулись здесь с обычной коммерческой хитростью? Японская фирма знает, что говорят на подобных советах о силикальците. Они следят за нашими научными спорами. Почему бы им не воспользоваться нашими же собственными «междоусобными войнами», чтобы погреть на них руки и в нужный момент выторговать более дешевую цену, сбавить сумму взносов? Мне кажется, что это единственно возможное и разумное объяснение. 

Глава восьмая

Ванас слушал Лехта, оглядывался, видел смущенные лица. Многие в зале испытывали неловкость от всего того, что происходило на заседании технического совета. Внутренняя вера, убежденность Лехта передавались и им, как бы они ни относились к его изобретению. Может быть, не раз они повторяли эту излюбленную и ставшую банальной фразу: «Наука требует всего сердца, всего человека». Вот перед ними такой исследователь — у него нет ничего, кроме силикальцита. По-человечески эти люди понимали Лехта, восхищались его мужеством и одержимостью, отдавали должное его упорству, настойчивости, умению вести борьбу. Сколько лет могущественные «боги науки» пытаются затормозить развитие силикальцита, а дело это идет и идет, не считаясь ни с какими конъюнктурными «рифами», подводными течениями, невидимыми и сильными влияниями.

Ванас тоже вспомнил поездку в Италию.

Лехт, Ванас, Краус приехали в Рим и сразу же попали в атмосферу «делового дружелюбия», как выразился итальянский инженер. Их встретили президент, главный инженер, инженеры фирмы, которая купила лицензию па силикальцит. На автомобилях они тогда совершили чудесное путешествие по Италии. Но Лехт как бы пребывал в другом мире — он не замечал ни голубого неба, ни гор, ии прославленных площадей, ни дворцов, о которых бредят все туристы мира. Лехт был поглощен своими мыслями. В машине во время поездки Лехт говорил только о силикальците. Порой Ванасу казалось, что увлеченность Лехта приобрела некую ненормальность. Но именно этот высокий душевный накал Лехта привел в восхищение итальянских инженеров и деловых людей. Они поняли, что перед ними не случайный изобретатель, которому в ночной тиши улыбнулась судьба, а подлинный ученый, исследователь, первооткрыватель. Он не знал ни дня, ни ночи. Весь его мир лежал у него в руке — это был маленький кубик силикальцита. О нем он говорил всю дорогу, и итальянские коллеги слушали его, затаив дыхание.

Нельзя сказать, что Лехт во время этой поездки, да и в последующие дни и недели пребывания в Италии, восторгался силикальцитом. Нет, он все чаще и чаще поругивал его. Если Ванас произносил какую-нибудь ничего не значащую фразу о достоинствах нового камня, Лехт обрывал его:

— Хватит о достоинствах. Их у нас никто не отнимет, а вот пороки — они еще дадут о себе знать.

Ванас вспомнил удивительный эпизод. В нем была вся атмосфера их взаимоотношений с итальянскими инженерами. Лехт узнал, что в одном из силикальцитных домов в Средней Азии появилась трещина. Конечно, этим воспользовались его недруги. Лехт рассказал о трещине итальянским инженерам — эти ошибки надо изучать. Но главный инженер завода усмехнулся:

—  Видите ли, синьор Лехт, мне когда-то пришлось участвовать в расследовании обвала одного из железобетонных мостов Италии. У меня не было даже мысли, что после этого повсеместно запретят железобетон. Я вам предсказываю, синьор Лехт, что силикальцитные дома еще будут рушиться, а мосты проваливаться в воду, если начнут сооружать мосты из силикальцита. Все еще будет. Но атака требует жертв. Это мне сказал мой командир еще в первую мировую войну. Я видел на своем веку много атак и много жертв. И все-таки победа достается только атакующим. Не так ли?

Лехт согласился с этой мыслью, но хотел бы, чтобы было поменьше обваливающихся домов или поврежденных стен. Он знал, какие это страшные и убедительные козыри в руках Долгина и Королева.

Ванас прислушивался к тихому голосу Лехта — он говорил о лицензиях. «К чему это? Какое это имеет отношение к силикальциту? Ах, не надо было». Ванас слушал с огорчением.

— Даже самые передовые концерны покупают лицензии на то или иное изобретение с единственной целью — выиграть время, — говорил Лехт. — А это очень важно при современных стремительных темпах технического прогресса. Японская фирма «Тойе Кейон» купила у американского концерна «Дюпон де Немур» лицензию на способ производства нейлона. И выиграла одиннадцать лет, которые понадобились американцам для исследований. За семь миллионов долларов японцы вышли в «нейлоновой борьбе» на одну стартовую линию, на один уровень с американцами. В дальнейшем эти миллионы долларов окупились во много раз.

Лехт почувствовал, что его внимательно слушают, и уже более уверенно продолжал:

— Так повелось теперь в мировой индустрии, — покупают лицензии не слабые, а сильные. Покупают большие и малые изобретения. Так случилось и с нашим силикальцитом. Мы не скрывали наши трудности, не утверждали, что решили проблему износа «пальцев» дезинтегратора. Мы открыто признавали, что ищем пути создания силикальцитных конструкций с наилегчайшим весом. И все-таки лицензии на силикальцит покупали, не скупились на доллары. Дело все в том же: иностранные фирмы знали, что мы уже затратили на исследования больше десяти лет, и платили деньги, чтобы «купить эти годы», встать с нами на одну дорожку, на одну линию. А стартовый выстрел уже прозвучал, — Лехт коснулся своей излюбленной темы.

— Какой выстрел? — не понял Туров.

Но Лехт продолжал свои размышления об экспорте технических идей и открытий.

Было время, когда мы только учились, покупали лицензии, но не продавали. Теперь иностранные концерны вынуждены признавать наши успехи. Они выражают эти признания не улыбками и высокопарными фразами, а миллионами долларов. Нелегко платить миллионы долларов за десяток страниц технических расчетов, за пачку чертежей. Особенно если капиталистической фирме приходится платить социалистическому государству. Но иного выхода нет. Если в мирном соревновании один из партнеров вырывается вперед, надо пересаживаться на его же машину, воспользоваться его же опытом, чтобы догнать, «не сойти с круга». Это так. Ничего не поделаешь. Это плата за бессонные ночи, за мучительные поиски и находки.

— Так почему же вас, — Лехт посмотрел в зал, потом повернулся к Долгину и Королеву, — почему вас не радует этот факт?

В зале кто-то зааплодировал. Туров потянулся со своим толстым карандашом к графину, но сразу же отдернул руку. Прекращать такое выражение чувств было бы бестактно. И по многолетней председательской привычке начал беззвучно хлопать своими мягкими ладонями. Потом поднялся и бросил гневный взгляд на Лехта:

— Мы собрались сюда для разговоров о силикальците, товарищ Лехт.

— Да, да, — подтвердил Лехт, — именно о силикальците. Почему же капиталистические фирмы купили эту как будто еще не совершенную технологию? Почему? Если фирма верит в промышленные перспективы изобретения, то она покупает лицензию и сама его совершенствует. Иногда с учетом своего уровня техники, своих возможностей. Японские инженеры даже не скрывали от нас этот свой принцип. Они хотели только побыстрее встать рядом с нами. Теперь и нам нельзя медлить, надо продолжать исследования, чтобы не отстать, не «сойти с круга».

Лехт взглянул на Сергея Александровича, на его каменное лицо, на его холодные, будто стеклянные, глаза и с горестной улыбкой сказал:

— Все это вы должны были говорить мне, Сергей Александрович, а не я — вам. Простите, если я задержал ваше внимание. А теперь давайте оставим в покое силикальцитные заводы, действующие за границей. Им еще предстоят самые жестокие испытания конкурентной борьбы. И кто знает, выдержат ли они эти испытания. Но безжалостная конкурентная борьба в капиталистических странах не должна нас в этот день занимать — у нас с вами спор научный, технический.

— И экономический, — бросил Туров.

— Конечно, Сергей Александрович, и экономический.

Именно поэтому я призываю вас прислушаться к голосу жизни. В нашей строительной индустрии известны два бесцементных камня — силикатобетон и силикальцит. Всем известно также, — я имею в виду строителей, — что наша строительная наука поддерживает силикатобетон, но не поддерживает силикальцит, что люди, возглавляющие ведомственные управления строительной индустрии, отдали свое предпочтение силикатобетону, а не силикальциту. Всем, наконец, известно, что силикатобетону покровительствуют весьма уважаемые ученые Алексей Иванович Долгин и Михаил Борисович Королев, что они у нас представляют и науку и ведомства, что в их руках — деньги, технические журналы, научные институты и даже — Сергей Александрович Туров.

— Вот не знал!— воскликнул Туров и неестественно засмеялся.

Все же знавшие самолюбивого и мстительного Турова поняли, что одной этой фразой Лехт приобрел ловкого и хитрого врага. Но Лехт был в том состоянии запальчивости, которое не одобряли его друзья и которое отталкивало многих искренних его сторонников.

— Всем известно, — продолжал в том же тоне Лехт, — что силикатобетон — любимое детище, а силикальцит — только Золушка. И все-таки, несмотря на все это, принц избрал Золушку. Почему? Под принцем я разумею практику, опыт, жизнь. Вот уже более пятнадцати лет к нам, в Таллин, приезжают инженеры из самых разных мест — от Ленинграда, где был создан первый силикальцитный завод, до бухты Находка на Дальнем Востоке, от Белой Церкви на Украине до Средней Азии, где в Голодной степи сооружаются силикальцитные дома. Приезжают они к нам, требуют чертежи дезинтегратора, схему технологии, консультантов. Платят за проект, за копировку чертежей, иногда привозят копировщиков с собой, требуют, торопят, если что-то у них не ладится — звонят по телефону мне или Лейгеру Ванасу, днем, ночью в любое время вызывают к себе, и если мы отказываемся, жалуются на нас, обвиняют меня в том, что я срываю выпуск нового бесцементного камня — силикальцита. Вот как решительно действует современный принц.

— Это все анархия, — крикнул Туров, почувствовавший, что логика и непоколебимость, даже запальчивость Лехта действуют на многих сидящих в зале с какой-то магической силой.

— Вы называете это анархией, а я — инициативой, — ответил Лехт. — Да и можно ли их в чем-нибудь винить? Строить надо — люди ждут квартир. А стеновых блоков, конструкций не хватает. Ведь не всюду можно применять железобетон. И вот, перед ними два камня — силикатобетон и силикальцит. Люди думают, подсчитывают, проверяют, судят-рядят — и выбирают силикальцит. Почему? Чем он их прельщает? По-видимому, у силикальцита есть какие-то могущественные силы, даже более влиятельные, чем те, которыми располагают доктора наук Долгин и Королев. Это — силы экономические.

— Но мы делаем дешевые конструкции и с помощью шаровой мельницы, — впервые вмешался в спор Долгин.

— Меня это только радует, Алексей Иванович, — ответил Лехт, — но нужны не только дешевые, но и прочные, добротные конструкции.

— Прочные, прочные, — махнул рукой Долгин, — и ваш силикальцит не такой уж прочный, как вы изображаете.

— Я ничего не изображаю, а только рассказываю о нашем опыте. Все дело в том, что в дезинтеграторе каждая песчинка получает не менее пяти мощных ударов с ураганной скоростью примерно ста метров в секунду. Вот в результате этих ударов возникают механо-химические реакции, над которыми теперь трудятся крупнейшие ученые мира. После такой обработки смесь быстро формуется и схватывается. В этом одна из тайн прочности. Именно о такого рода процессах мечтали русские ученые, а вы хотите вернуть нас к шаровой мельнице; она-то не дает такого эффекта.

Я покидаю эту трибуну с надеждой, что вы не будете нам мешать, Алексей Иванович. Я не прошу, чтобы вы нам помогали, — это было бы с моей стороны чудовищной самонадеянностью.

И не торопясь Лехт собрал бумаги, подхватил свой тяжелый портфель и пошел не в президиум, а в зал.

Туров быстро взглянул на Долгина, потом — на Королева и после этого короткого молчаливого совета объявил на два часа перерыв.

— После обеда будем продолжать с новыми силами, — попытался он пошутить.

Но его уже никто не слушал — все устремились к выходу.

В холле Лехт подошел к ожидавшим его Ванасу, Краусу и Тоому.

— Где будем обедать? — спросил Лехт.

— Лучше всего в «Центральной», — предложил Тоом.

— Идите заказывайте, — попросил Лехт, — а я забегу на телеграф — переговорю с Таллином.

Лехт свернул с Советской площади на улицу Горького, остановился, чтобы переждать поток машин и перейти на другую сторону. В этот момент его тихо окликнули.

— Простите, Иоханнес Александрович, — услышал он женский голос, — можно вас задержать на минуту?

Лехт повернулся и увидел рядом с собой миловидную женщину в коричневой дубленке. Женщина прятала лицо в воротник, хоть день был солнечный, мягкий. Молодые люди, проходившие мимо них, повернулись, с улыбкой взглянули на женщину в дубленке, высоких сапогах.

— Ради бога, простите меня, — вновь повернулась она к Лехту, — я должна сказать вам, Иоханнес Александрович, очень важное для вас… Поверьте мне, очень важное, — настаивала женщина в шубке. Ее миловидное лицо, ее большие лучистые глаза как бы гипнотизировали его.

Лехт же был так поглощен и взволнован своими делами, что не сразу понял, о чем говорит ему эта симпатичная и привлекательная женщина, на которую проходящие молодые и даже не молодые люди бросают веселые взгляды.

— Вы меня слышите, Иоханнес Александрович? — еще раз повернулась к нему женщина. — Я прошу выслушать меня, для вашей же пользы, поверьте…

Она задыхалась от волнения и, казалось, готова была расплакаться тут же на улице, на виду у восхищавшихся ею людей. «Господи, что за увальни эти ученые», — как бы говорил ее вид. Только теперь Лехт услышал слова, обращенные к нему, заторопился, переложил портфель в левую руку, участливо спросил:

— Чем я могу вам помочь?

— Не вы мне, а я вам хочу помочь, — ответила женщина в шубке, — где бы мы могли поговорить?

— Очень жаль, — растерялся Лехт от такого напора, — я должен переговорить по телефону с Таллином. Потом мои друзья ждут меня обедать.

— Где? — спросила она.

— В ресторане «Центральный».

— Нет, — решительно ответила она, — в ресторан я не пойду.

Лехт развел руками.

— Может быть, вечером? — спросил он.

— Нет, — с той же решительностью сказала она, — вечером я занята. Да и для вас это будет слишком поздно.

Лехт был явно заинтригован и начал быстро перебирать различные возможности — отказаться от телефонного разговора или от обеда? Просто пойти в скверик, к Юрию Долгорукому.

— Хорошо, — уже успела за него решить женщина, — я провожу вас на телеграф. Не сразу же вам дадут Таллин — там и поговорим.

Улыбнулась и пошла па другую сторону улицы Горького. Лехт со своим тяжелым портфелем едва поспевал за нею.

Глава девятая

— Вас вызовут, — хмуро сказала ему в окошке девушка, принявшая заказ на телефонный разговор с Таллином.

Лехт прошел со своей спутницей в зал ожидания, в самом дальнем углу нашел столик, на полированной доске которого было нацарапано: «Люда + Сережа».

— Давайте познакомимся, — сказала его спутница и начала стягивать перчатку с руки, — меня тоже зовут Люда, — она кивнула на надпись на столе, — Людмила Ивановна Ковалева.

Лехт пожал ее руку, усадил, предложил снять шубку — в зале ожидания было жарко; но она только расстегнула пуговицы, сняла шарф, под которым Лехт увидел белый тонкий свитер.

— А меня зовут… — начал Лехт.

— Я вас хорошо знаю, — перебила его Людмила Ивановна, — вы, конечно, меня не помните, а я вас — хорошо запомнила.

— Мы разве встречались? — удивился Лехт, он считал, что у него хорошая зрительная память.

— Не то чтобы встречались, — поправила его Людмила Ивановна, — но виделись.

— Когда?

— Помните тот день, когда ваш силикальцит обсуждался на Комитете? Я сидела за маленьким столиком — правда, спиной к вам — и стенографировала. Но вы были так возбуждены, что никого не замечали. К тому же, если женщины хотят — они могут быть незаметными.

— А почему вы тогда этого хотели? — спросил Лехт.

— Я участвовала в спектакле, а главным актером тогда был Михаил Борисович Королев. Вы помните?

— Хорошо помню, — согласился Лехт, — но, признаться, я в тот день не сразу понял, что профессор Королев преобразился в актера Королева.

— Искусство, — усмехнулась Людмила Ивановна, как показалось Лехту, с нескрываемой горечью, — но не будем терять времени. Разговор у нас пойдет именно о Королеве. Что вы о нем знаете?

Лехт с удивлением отметил, что никогда не интересовался ни жизнью Королева, ни жизнью Долгина. В свое время он только читал их научные труды, вернее — учебники, в которых обнаружил много компилятивного, элементарного. Но, по-видимому, учебники для высших учебных заведений такими и должны быть, полагал Лехт.

— Ну что ж, послушайте, — сказала Людмила Ивановна, — история Королева вам многое объяснит. А может быть, придаст новые силы для борьбы с ним.

Лехт промолчал. А Людмила Ивановна быстро, как заученный урок или что-то выстраданное и много раз передуманное, начала рассказывать.

В сущности, это был не рассказ о Королеве, а бегло нарисованный его силуэт, причем человеком хорошо знающим, а может быть, подумал Лехт, и близким. В рассказе этом не было ни хронологии, ни логики. Только штрихи, черты характера, судьба, даже трагедия преуспевающего человека, ученого.

Когда Королев читал сообщения о поездках Лехта и его помощников в Италию, Японию, Австрию, он с гневом отбрасывал газеты. Почти всю жизнь Королев мечтал о таком успехе, но почему-то всегда победа ускользала от него.

В свое время он много трудился над проблемой напряженного железобетона. Он уже был близок к серьезным открытиям. Во всяком случае, так ему казалось. Но в это время более удачливый и более ловкий, с точки зрения Королева, а на самом деле более талантливый ученый опередил его. Этого ученого сразу пригласили на международный конгресс в Соединенные Штаты Америки, о нем заговорил строительный мир. Его рефераты и доклады перепечатывались во всех специальных изданиях. А Королев продолжал только надеяться и ждать какой-то новой удачи и нового успеха. Он никак не хотел мириться с мыслью, что во всем повинны не люди, которые, по его мнению, ловчат или родились с бриллиантовой серьгой в ухе, как он любил выражаться, а его, Королева, леность, ограниченность. Он всегда опускал простое и великое слово — талант. Конечно, никто никогда не решился бы сказать Королеву, что он не талантлив, как, впрочем, нельзя это было бы сказать и Алексею Ивановичу Долгину.

Может быть, в те годы, когда и Королев и Долгин только начинали свой научный путь, их работы были отмечены печатью таланта. Но талант — это же не вечный спутник. К нему нужно бережно относиться, его нужно всегда шлифовать, или, как говорят люди сведущие в этом деле, талант нуждается в постоянном и неустанном труде.

Но разве Королев не трудился? Конечно, и немало трудился. Но случилось так, что его труды концентрировались не вокруг какой-то определенной научной проблемы, а как бы расплывались, рассыпались по многим важным проблемам. Но ни к одной из них он не подошел с той степенью одержимости, с которой начал Лехт, когда столкнулся с новым строительным камнем, названным им силикальцитом.

Королева увлекла административная карьера. Что ж, нет ничего удивительного в том, что молодой ученый, делающий первые успехи на научном поприще, привлекается к административным делам, к управлению институтами или лабораториями. Но одержимость Королева проявилась именно в административной сфере, а не в научной. Он стал директором института, потом одним из тех, кто возглавил строительную академию, и, наконец, научным консультантом многих строительных комитетов, управлений. Его день был расписан по минутам. Его ждали то в одном, то в другом месте. Его календарь на каждый день напоминал расписание студента, который должен от такого-то до такого-то часа слушать такую-то лекцию, сразу же другую, третью, четвертую… С той только разницей, что Королев должен был не слушать, а сам читать эти лекции, наставления, консультации в самых различных институтах и комитетах. Конечно, появилась большая квартира, благоустроенный быт, персональная машина, дача — все то, что сопутствует успеху.

Но Королеву всего этого было мало. Он понимал, что наступит момент, когда об его административных успехах будут сказаны весьма скупые слова или написаны весьма скупые строчки. А когда обратятся к научным трудам, то, может быть, этих слов не найдется. Оставаясь с самим собой наедине, он не мог не понимать, что когда-нибудь его спросят:

— Профессор Королев? А почему — профессор? А что он такое сделал? Ах да, бетон и железобетон. Но ведь ничего серьезного, ничего выдающегося.

А к образу середняка он не привык и мириться с ним не хотел.

Фортуна пройдет мимо него раз, другой, третий, и постепенно его забудут. А больше всего он боялся именно забвения.

По опыту своих друзей, учеников и давнишних помощников, которые теперь уже далеко опередили его, он знал, что нетленным и незыблемым является только научное исследование, пусть не увенчанное великим открытием, пусть не овеянное всемирной славой, но все-таки исследование. Только оно приносит удовлетворение в жизни, только им дорожат люди, связанные с наукой. А он, Королев, причислял себя к этим людям и не мог не считаться с ними.

Вот почему успех Лехта был для Королева одним из тяжких ударов судьбы. Ведь и он, и Долгин много, много лет посвятили мелким пескам, силикатобетону, автоклавному твердению бесцементного строительного камня, совершенствовали шаровую мельницу, просиживали над силикатным кирпичом, добивались создания крупноразмерных силикатных конструкций. Как будто бы на сей раз старуха фортуна уверенно вела их по дороге к прочному успеху, к победе.

И в это время появился Лехт со своим дезинтегратором. Королев был глубоко убежден, что Лехт придумал дезинтегратор только для того, чтобы обойти его, Королева, как бы подчеркнуть, что его исследования не имеют ничего общего с королевскими или долгинскими. Королев не хотел мириться с простейшей мыслью, что Лехт нашел что-то новое, увидел какой-то новый путь, быстро вышел на этот путь. Он искренне верил, что увлечение силикальцитом за границей это своеобразная дань моде. Правда, иногда друзья спрашивали его:

— Ну, хорошо, допустим, что это мода. Но кто станет платить миллионы долларов за моду?

Королев только пожимал плечами и молчал.

— Он ведь фантазер, — Людмила Ивановна вынула из сумки сигареты, закурила, — ему рисуются радужные картины — поездки в Рим, Токио, Вену, встречи, приемы, долгожданная слава. Но я-то убеждена, что все это — мираж. В лучшем случае его обойдет Туров. Ведь верно, Иоханнес Александрович?

— Все может быть, — уклончиво ответил Лехт. Он все еще не мог догадаться о цели этой встречи, не мог понять — чем хочет ему помочь эта маленькая, очаровательная и, как он успел убедиться, умная женщина.

Наступило молчание. Монотонный голос в микрофоне вызывал Харьков, или Красноярск, или Тбилиси. Но о Таллине почему-то забыли. Лехт уже хотел подойти к окошку и напомнить о себе. Но Людмила Ивановна задержала его легким прикосновением руки и тихо сказала:

— Теперь о самом главном — я принесла вам победу.

Людмила Ивановна пристально посмотрела на Лехта, как бы наслаждаясь тем впечатлением, которое произвели на него ее слова.

— Что вы имеете в виду? — не понял Лехт.

— Не торопитесь — сейчас все узнаете, — спокойным тоном продолжала Людмила Ивановна, — только вы должны мне обещать, что воспользуетесь этой победой. Обещаете?

Лехт инстинктивно отодвинулся, весь разговор показался ему несерьезным и ненужным. Что ей нужно, этой женщине? И кто она? Отступница? Мстительница? Или просто искательница приключений? В этот тревожный день, думал Лехт, не надо было встречаться с ней.

— Ну, хорошо, — улыбнулась Людмила Ивановна, — я вижу — вас смущает мой таинственный тон. Да, признаться, я сама его не люблю. Послушайте, Иоханнес Александрович, я не шучу. Позавчера утром — за два дня до сегодняшнего совета — Туров и Королев продиктовали резолюцию — она должна быть утверждена советом и послана сегодня же вечером высокому начальству. Вы сами понимаете, что единодушная точка зрения авторитетного технического совета — это уже не частное мнение Королева или Турова. Речь идет в этих двух документах, в сущности, об одном и том же — силикальцит и дезинтегратор признаются бесперспективными. Я много раз читала и перечитывала документы — как видите, я их уже почти знаю наизусть, — думала, решалась и не решалась. Понимаю, что мое навязчивое поведение может вызвать у вас подозрение — что-то тут не так… Это ваше право, Иоханнес Александрович.

«Не так…» Он не мог прийти в себя и молчал.

— Так, интересно, — произнес Лехт только для того, чтобы что-то сказать. Он вкладывал в эти слова самый неопределенный смысл.

Он и раньше догадывался, что Туров, Долгин, Королев попытаются использовать авторитет технического совета, что, опираясь на этот авторитет, на будто бы беспристрастное, объективное суждение людей науки, постараются найти форму достаточно убедительную, чтобы парализовать любую возможную помощь и поддержку силикальциту. Теперь его опасения оправдались, и он уже по привычке заглядывал вперед, представлял себе последствия такого поворота событий. И уже думал не о Людмиле Ивановне и ее рассказе, а о многих и многих друзьях, сторонниках, помощниках, поверивших в него, разделявших с ним и тяготы и успехи. Что он им скажет? Поймут ли они его? Не сочтут ли человеком с помутившимся разумом, этаким изобретателем «вечного двигателя»?

Лехт уже хотел отказаться от телефонного разговора с женой. Все неопределенно, трудно предвидеть, как развернутся события. Вот все, что он может сообщить Нелли Александровне. Не очень много. Конечно, надо отказаться от разговора с Таллином.

— Понимаю, что огорчила вас, — услышал он голос Людмилы Ивановны, — но есть превосходный выход, Иоханнес Александрович.

— Какой же? — поднимает голову Лехт.

— Выйти на трибуну, теперь, сразу же после перерыва, зачитать эти документы и рассказать, что они сочинены за два дня до совета, до научной дискуссии, до обсуждения. И, поверьте мне, ни у кого не поднимется рука голосовать за них. Даже у самых ничтожных подхалимов… Я же знаю эту среду — десять лет варюсь в ней.

— Так, — согласился Лехт, — кто же это сделает… зачитает?

— Конечно, вы.

— Я? — Лехт даже привстал от неожиданности. — Но у меня же нет этих документов. Где я их возьму?

— Вот они, — просто сказала Людмила Ивановна и положила перед ним конверт с бумагами.

— А как они попали к вам?

— Мне передала их моя подруга. Мы иногда оказываем друг другу такие маленькие услуги, когда речь идет об интересующих нас бумагах. Если, конечно, на них нет грифа «секретно», — поспешила она поправить себя.

— Интересующих вас? А почему эти бумаги вас интересовали? — спросил Лехт.

— Это сложная история, Иоханнес Александрович, вряд ли она должна вас занимать.

— Простите, — сказал Лехт, он понял, что затронул туго натянутую струну.

Вынув из конверта вчетверо сложенные листки, Людмила Ивановна протянула их Лехту.

Он молча развернул их, прочитал, снова сложил, с неумолимой, упрямой жестокостью сказал:

— Нет, Людмила Ивановна, я не воспользуюсь этим. Это не мой путь. Большое спасибо за доверие, Людмила Ивановна.

— Вы все еще сомневаетесь в достоверности этих бумаг?

— Нет, я верю вам. Но повторяю: я не хочу идти таким путем. Если мой камень плох, то никакие бумаги ему не помогут. Никакие, даже самые ловкие и умные.

— Но иногда бумаги оказываются сильнее камня — я в этом не раз убеждалась, — усмехнулась Людмила Ивановна.

— Возможно. Но время все же уничтожает бумаги, а камни… Хорошие камни служат вечно… В конце концов, победа за ними…

— Время? — Людмила Ивановна спрятала в сумку конверт, решительно встала. — Время сохраняет камни, но не щадит сердца. Даже самые хорошие.

— Таллин. Два пять тридцать шесть пять семь. В седьмую кабину, — вызывал голос в репродукторе.

— Простите, — бросил Лехт и пошел через весь, уже наполненный людьми зал ожидания в седьмую кабину.

Глава десятая

«Жены всегда должны ждать», — думала Нелли Александровна, поглядывая на часы. За все эти годы она стала незримой соучастницей всех дискуссий, споров, всей борьбы вокруг силикальцита. Именно — незримой. Все, что происходит с Лехтом вдали от дома, она переживает сама здесь, в этой комнате, примыкающей к кухне и веранде. Господи, сколько в этом доме пережито, передумано, сколько часов, дней пришлось ждать и ждать.

Сперва казалось, что ей не следует вмешиваться во все тонкости технических споров, она даже выходила из комнаты, когда они возникали, эти споры; если же попадала на шумное собрание, где слышала не только сторонников, но и противников силикальцита, то приучала себя с одинаковой сдержанностью относиться и к похвалам и к порицаниям. Но постепенно сфера борьбы как бы увлекла ее, стала смыслом и ее жизни. Вот почему она просила Лехта позвонить из Москвы и теперь с нетерпением ждала. Неужели все так плохо, что он не хочет ее огорчать? И она переходила из комнаты в кухню, не находила себе места.

В доме уже появилось три семьи. Просторный силикальцитный дом стал тесным. Вышла замуж старшая дочь Анна. Кажется, совсем недавно она кричала своим детским голосом: «Хочудомойхочудомойхочудомой». Эта скороговорка уже не слышится в доме. Анна стала фельдшером и целиком поглощена своими врачебными делами. Она два года пробыла на острове Сааремаа, где родился и вырос ее отец, где жили ее деды и прадеды. На этом настоял Лехт. Это была не очень легкая жизнь, но Анна благодарна отцу — здесь она познала суровую атмосферу рыбачьего быта, жила среди людей, которых Лехт называл тружениками Сааремаа.

Через два года Анна вернулась в Таллин уже не одна, а с мужем — техником-строителем. Еще один строитель появился в доме. Еще одна точка зрения на силикальцит. Еще один повод для споров, идей, размышлений, надежд и фантазий.

Вскоре женился и сын Лехта. Правда, он, только-только закончил среднюю школу, но уже трудился на силикальцитом заводе, был ревностным помощником отца, прошел весь путь от формовщика до лаборанта и был, в сущности, уже взрослым человеком. Конечно, думал Лехт, — он слишком рано начинает самостоятельную жизнь. Но разве я сам не поступал так же? Мне тоже мать когда-то говорила, что я слишком рано отправляюсь в плавание. А отец хоть и редко появлялся в доме, но требовал, чтобы сыновья сперва получили образование, «вышли в люди», как он говорил, а потом уже обзаводились семьей. Но ведь и Лехт тогда не послушался отца и матери. Что ж, наступает момент, когда дети уже должны идти своим путем и жить своим умом.

И вот в доме Лехта появилась еще одна молодая женщина, дочь рыбака из далекой эстонской деревушки, маленькая непоседливая труженица, аккуратная, умная, тактичная. А в доме Лехта больше всего ценили это природное качество — такт. Конечно, никто этому не учит, и трудно понять, как прививается человеку это великое достоинство. В доме привыкли к сдержанности. Никто не вмешивается в жизнь друг друга, не пытается поучать или наставлять. Только Нелли Александровна иногда как бы мимоходом, вскользь, дает понять своей невестке, что она вошла в семью, как хороший друг. Она говорит об этом без сентиментальности, без лишних слов, чтобы не обидеть трудолюбивую жену своего сына.

За последнее время Лехт все чаще жалуется на сердце. По-видимому, дают себя знать и лагерь, и побег, и напряжение многолетней борьбы за силикальцит, и обиды, — словом, все, что сопутствовало ему в жизни.

Впрочем, думала Нелли Александровна, в каждой семье есть свои заботы и свои горести. Да и кто знает — без них и радостные дни не казались бы такими радостными.

Нелли Александровна поднялась в комнату мужа, на второй этаж. На письменном столе, как всегда, лежала пачка писем от знакомых и незнакомых людей. Нелли Александровна нередко читала эти письма. Все они, решительно все, были посвящены силикальциту. Кто-то поддерживал Лехта, кто-то поругивал его, кто-то сомневался в его успехе, кто-то подбадривал его в трудные минуты. Но вот она увидела мягкую папку, на которой было крупными буквами выведено: «Вена». Она что-то слышала о венских письмах, о них говорил Лехт. У нее не было возможности вникнуть в эту историю, но теперь для этого было, пожалуй, удобное время. Она не так часто будет поглядывать на часы. «Почему же он не звонит?» Она углубилась в чтение писем из Вены. Они были написаны одними и теми же людьми. Она не знала их — Лехт говорил, что это австрийские инженеры и коммерсанты. По-видимому, их заинтересовал силикальцит. Конечно, не Нелли Александровне судить о замыслах австрийских коммерсантов. Но, сами того не подозревая, они раскрыли в своих письмах всю подноготную отчаянной борьбы различных фирм, банков, финансовых и коммерческих воротил — борьбы, вызванной появлением силикальцита. Все письма были рукой Лехта пронумерованы — «первое письмо», «второе письмо», «третье письмо»… В таком же порядке их начала читать Нелли Александровна.

Первое письмо

Многоуважаемый господин доктор Лехт! Мы очень обрадованы Вашими успехами во время поездки в Японию и Италию, — мы читали о них в газетах. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы содействовать успеху силикальцита и закрепить полагающееся ему первое место в консервативной Австрии.

Мы должны Вам сообщить, что со стороны цементных, кирпичных и бетонных фирм делается все возможное, чтобы преградить путь развитию силикальцита в Австрии. Вы, конечно, знаете, что здесь существуют сильные монополии и высокие цены на строительные материалы, а силикальцит может оказаться большой опасностью для этих монополий.

Однако нам удалось отбить все нападки и практически ознакомить с силикальцитом всю строительную и коммерческую Австрию. Все теперь знают, что сулит нам Ваш новый камень. И сразу же началась борьба. Наши противники (это, конечно, подставные лица, за ними стоят цементные и бетонные фирмы) опирались в своих нападках на три отрицательных свойства силикальцита: слишком малую прочность на сцепление, слишком большой расход металла при замене «пальцев» дезинтегратора и на трудность получения легких конструкций. Мы понимаем, что эти отрицательные свойства не являются органическими и постепенно будут исчезать, во всяком случае, мы надеемся на это. Мы воспользовались опубликованными результатами Вашей работы в Италии и Японии и перешли в контрнаступление. Как видите, живется нам нелегко, но сейчас мы идем по верному пути. Конечно, все это стоит немалых усилий и немалой траты наших нервов.

Мы создали нашу фирму для того, чтобы иметь возможность открыть дорогу силикальциту в Австрии. Мы уже выслали полный отчет о нашей деятельности в Москву с надеждой, что с нами будет заключен лицензионный договор на право производства силикальцита в Австрии.

Мы бы хотели более подробно рассказать Вам о том, что делают различные коммерческие группы и фирмы — как бы за кулисами, — чтобы захватить силикальцит, вырвать его из наших рук, исключить нас из дела. Вы думаете, для того, чтобы двинуть силикальцит и быстро развивать его? Или строить из него дома? Или продавать дешевые силикальцитные квартиры? Конечно нет. Они хотят положить силикальцит в сейф. Это старый излюбленный метод монополий — купить изобретение и не дать ему хода. Именно вокруг этого идет сейчас жестокая битва. Ведь монополии знают, что мы не положим силикальцит в сейф.

Вы должны знать, что одним из наших главных противников и конкурентов является крупная фирма «Корк» и ее директор. О, это сложная и весьма колоритная фигура на венском небосклоне. Мы можем с полным основанием отнести на его счет все препятствия, которые возникли перед нами при заключении договоров на строительство силикальцитных заводов с различными финансовыми группами. То этот директор обещает финансировать нас, то оглушает нас неожиданным сообщением, что денег он нам не даст, то пытается затянуть нас в ловушку, то создает вокруг нас атмосферу недоброжелательства. Мы узнали, что фирма «Корк» пытается добраться до силикальцита, и это наше письмо является своеобразным предостережением. Мы просим Вас, ввиду этого, не посылать этой фирме какие-либо существенные данные, с помощью которых она могла бы уверять, что владеет всеми секретами нового камня.

Но мы имеем хороших влиятельных друзей, которые помогают нам, и мы надеемся, что, несмотря на все препятствия, нам удастся «пробить» это новое дело в Австрии. Если же Вы хотите нам помочь, то просим Вас повлиять на Ваши лицензионные органы, чтобы мы в последние минуты не потеряли право на распространение силикальцита, чтобы какая-нибудь другая финансовая группа или фирма не отняла бы у нас это право, так как вэтом случае все наши труды были бы напрасными.

Мы проводим теперь последние переговоры по поводу строительства первого завода силикальцита в Австрии и были бы признательны, если бы Вы могли приехать в Вену. Мы будем очень рады, и это было бы для нас большой честью — приветствовать Вас в Вене. Мы знаем, что Ваше время уже расписано вперед, но выкройте для нас хотя бы одну неделю.

Второе письмо

Многоуважаемый господин доктор Лехт! Мое второе письмо связано с той борьбой, которую нам приходится вести. В центре этой борьбы — Ваш силикальцит. Против нас выступают по-прежнему главари строительных монополий, которые видят в силикальците серьезную опасность для себя. Вынужден посвятить Вас в некоторые особенности нашей экономики.

Дело в том, что строительные фирмы Австрии находятся в руках немногих лиц. Это те же группы, которые благодаря своим хорошим связям с политическими деятелями, крупному капиталу и банкам получают подрядные работы на общественное строительство. Между этими группами и предприятиями промышленности строительных материалов существует тесная взаимосвязь. Эти люди поддерживают друг друга, чтобы еще больше повысить и без того высокую стоимость строительства и получить большую прибыль за счет тех, кто нуждается в квартирах. Вы, конечно, знаете, что нужда в жилищах в Австрии очень большая. Именно поэтому мы взялись за силикальцит. Мы увидели в нем путь к созданию дешевых, доступных квартир. Мы изучили эту проблему во всем мире и убедились, что наибольшие успехи имели те фирмы, которые сумели создать тип дешевой и удобной квартиры. У нас в Австрии сейчас положение такое, что ни один человек, не имеющий серьезного достатка, не может приобрести квартиру, а рабочий или служащий практически должен всю жизнь трудиться для того, чтобы заработать такие деньги на свое жилье. Я знаю, что и у Вас квартиры не дешевы, но у Вас есть прекрасные перспективы широкого распространения силикальцита.

К сожалению, наши официальные органы в Вене обращаются за консультацией о силикальците к злейшим его врагам, а именно к тем же лицам, которые владеют цементными, кирпичными, бетонными заводами. Можете себе представить, какую оценку они дают. Достаточно сказать, что появилось сообщение, по-видимому кем-то инспирированное, что силикальцитные дома промокают во время дождя и в них невозможно жить. Самое удивительное, что так пишут люди, побывавшие в силикальцитных домах в Таллине и знающие, что это ложь. Я не имею права вникать в причины, побудившие этих людей писать заведомую неправду. Но факт остается фактом. Все это в высшей степени неприятно с точки зрения самой элементарной человеческой этики. Я уже не говорю о государственных интересах Австрии или об интересах многих людей в Австрии, нуждающихся в квартирах. Но что им до всего этого!

И все-таки ложь и клевета делают свое дело. Пока ни один банк не дает для силикальцита денег. Нет кредитов. Как видите, положение очень серьезное. В связи с этим мы хотели бы получить от Вас хотя бы короткие соображения обо всем том, что пишут Ваши недруги в Австрии. К сожалению, они ссылаются на критику силикальцита некоторых советских ученых. Но мы не хотим вмешиваться в ваши внутренние дружеские научные дискуссии. Все эти нападки мы могли бы отбить одним ударом, если бы Вы, уважаемый господин доктор Лехт, приняли приглашение города Вены и как гость нашего города приехали бы к нам и выяснили бы все проблемы в беседах с официальными людьми города Вены.

Третье письмо

Многоуважаемый господин доктор Лехт!

На днях я получил Ваше любезное письмо и благодарю за сердечные слова. Хотя я ни на одну секунду не помышлял о капитуляции и отлично знаю, что все является лишь вопросом выдержки и сильных нервов, особенно когда речь идет о борьбе с монополиями, все же Ваше письмо дало мне новые силы воспрянуть духом. За все это я благодарю Вас и приношу глубокое признание Вам и Вашему труду.

Вы правильно расцениваете положение дел. Силикальцит сам рассеивает все сомнения, и поэтому борьба против него не так уж существенна. Как и всякое новое дело, силикальцит встречает противников, и постепенно они отпадут.

Теперь, однако, наступил новый этап борьбы. Если раньше каждая фирма дралась с нами в одиночку, то теперь они объединились против нас. Если раньше каждый банк как-то противодействовал нам по-своему, то теперь заключен какой-то негласный союз. У этих монополий теперь одна цель — получить в свои руки силикальцит. Я уже писал Вам, что они хотят его купить, чтобы спрятать в сейф, объявить его еще не совершенным материалом. При этом, конечно, будут платить Вам и Вашему государству деньги за лицензию. Но это настолько ничтожные деньги по сравнению с теми прибылями, которые они получат, если силикальцит не будет развиваться и все вынуждены будут покупать у них цемент, железобетонные конструкции и кирпич.

Сейчас все наши усилия направлены к тому, чтобы рассеять то впечатление о силикальците, которое создано в Вене ложными отзывами титанов строительства. А если Вы еще согласитесь посетить Вену, то я уверен — победа будет за нами. Сегодня мне позвонил председатель австрийского союза бетонщиков, и мы договорились с ним встретиться для переговоров. Этот господин желает обсудить со мной возможность применения силикальцита в сборном строительстве и проявляет большой интерес к этому делу. Союз бетонщиков является очень влиятельной организацией, и его помощь для нас очень важна.

Четвертое письмо

Многоуважаемый господин доктор Лехт! Нам сообщили, что Вы дали согласие приехать в Вену, что Вы любезно приняли приглашение городского управления Вены. Мы благодарим Вас за эту любезность. В Вене все подготовлено к Вашему приезду.

Теперь мы хотели бы проинформировать Вас, что акционерное общество «Корк» по-прежнему действует против силикальцита. Оно связано с крупнейшим банковским концерном Австрии и умеет влиять на все строительные дела, происходящие в Австрии. Мы узнали, что в банковских кругах действует циркуляр, который предлагает не давать денег для производства силикальцита. Теперь мы выяснили, что все это делает банковский концерн, который наполовину принадлежит фирме «Корк». Но все это закулисная сторона деятельности фирмы «Корк». Видимая же сторона совсем иная. Фирма всячески пытается убедить нас, что она поддерживает силикальцит, хочет его купить, даже готова строить завод. Но это все обман. Мы в этом убедились. У нее есть только одна цель — купить силикальцит и спрятать его. Мы решили раскрыть Вам двойную игру этой фирмы, как мы это уже сделали в Вене. Правда, в ответ на это подставные лица или те, кто действуют от имени фирмы «Корк», распространяют всевозможные слухи о том, что все технические показатели силикальцита являются фальсификацией, что даже фильмы, которые мы демонстрируем, кем-то фальсифицированы, что фактически нет ни дорог, ни гидротехнических сооружений, ни жилых домов из силикальцита. Но все это уже только жалкие попытки противостоять напору серьезных и неопровержимых фактов. Есть даже какая-то польза от того, что вокруг силикальцита развернулась такая яростная и острая борьба, — все узнали об этом новом строительном камне. Должен Вам сообщить, что наши враги тоже следят за Вашей деятельностью в Италии и Японии, так же как и мы, они прочитали в наших газетах статьи об успехах первых японских и итальянских заводов. Теперь наши враги наконец поняли, что время для силикальцита наступило и что может случиться, что они вообще окажутся за бортом нового дела, а это их тоже волнует. Вот почему они уже начинают менять тактику — внедряют своих людей в те органы, которые могут оказаться соучастниками распространения силикальцита.

Пятое письмо

Многоуважаемый господин доктор Лехт! Все больше и больше людей обращаются ко мне с просьбой рассказать им о силикальците. Это не любопытные люди, а опытные строители, мастера своего дела. Мы надеемся, что как только Вы приедете, Вы встретитесь с ними и расскажете сами им о возможностях, которые открываются в Австрии для Вашего изобретения. Мы знаем, что и Вам приходится отстаивать свою правоту, когда Вы сталкиваетесь с теми, кто всю жизнь занимался цементом или бетоном. Во всяком случае, об этом мы читали в Ваших газетах. Мы следим за всем, что пишется о силикальците во всем мире, и пришли к убеждению — силикальцитное дело идет быстро вперед. Во всяком случае, ни один новый материал за всю историю строительства не приобрел с такой быстротой столько союзников, не получил такое быстрое распространение. Я думаю, что это случилось только по одной-единственной причине. Силикальцит изобретен не в капиталистической стране, а у Вас в СССР, где нет монополий, где никто не может попытаться купить новое изобретение и спрятать его в сейф, где все новые дела находятся в руках великого государства. Вы должны быть счастливы, доктор Лехт, что изобрели этот камень именно в СССР. В этом мы видим главное преимущество того успеха, который сопровождает силикальцит во всем мире. Ждем встречи с Вами.

Нелли Александровна еще раз прочитала письма, с тревогой и волнением задумалась над ними. До нее донесся далекий гул яростной борьбы, жестокой схватки финансовых воротил. Обо всем этом она раньше только читала в книгах, у Драйзера, у Синклера, видела, наконец, в фильмах. Но теперь она вдруг увидела в центре этой отчаянной борьбы близкого ей человека, сутулого, уже не молодого, усталого, даже изнуренного вечными спорами и трудами — Лехта. И все из-за этого простого камня, из которого собран и их дом. Ей даже казалось, что, не будь этого дома, вся жизнь их сложилась бы по-иному, и уж конечно никакие коммерсанты из Вены не втягивали бы Лехта в свою извечную финансовую борьбу. Впрочем, она знала, что Лехт и не хотел вмешиваться в борьбу венских монополий и фирм, они были далеки от него.

И все-таки эти письма могли бы Лехту чем-то помочь. Почему же он не взял их с собой, в Москву? Или просто забыл? Они были собраны в папке, пронумерованы, лежали на столе. Он выехал неожиданно, торопился. Почему же он не звонит? Она бы могла послать эти письма в Москву первым же самолетом — вечером они уже будут у него, в Москве. Она спустилась вниз, постояла под лестницей, где на столике в углу стоял телефон. Подошла, проверила — не испорчен ли? Нет, все в порядке. В руках у нее были письма, она хотела положить их обратно на стол мужа. И в этот момент продолжительный телефонный звонок вернул ее с лестницы.

— Алло, алло, — крикнула она, — да, да, это я, Иоханнес. Почему ты так долго не звонил? Я прочитала письма из Вены. Ты забыл их? Мне кажется, ты мог бы их зачитать, и все бы убедились, что ты прав. Почему ты смеешься? Я говорю глупости?

— Нет, дружок, ты говоришь умные вещи, но теперь это не имеет никакого значения. Не в этом дело, Нелли.

— А что там происходит?

— Ничего особенного, — ответил Лехт.

— Все-таки?

— Обычная борьба, — сказал Лехт и опять рассмеялся.

— Что же ты веселишься?

— Я не веселюсь. Приятного здесь мало, но я думал, что мне уже не придется выслушивать весь этот вздор.

— Ты выступал? — спросила Нелли Александровна.

— Да, конечно.

— Тебя слушали?

— Кажется, не очень.

— Зачем же ты выступал?

— Но мне предложили выступить — я и выступил.

— Что же ты говорил?

— Я думаю, что пересказ моей речи обойдется нам очень дорого.

Теперь уже рассмеялась Нелли Александровна.

— Ну хорошо, — сказала она, — не волнуйся и не переживай. Так эти письма тебе не нужны?

— Нет, они уже ничего не изменят.

— Вот как? — удивилась она.

— Пойми — мне не нужны свидетели из Вены. У нас своих хватает, — веселым голосом сказал Лехт.

Лехт попрощался и положил трубку. Он вышел из кабины, усмехнувшись обычному напутствию жены: «Не переживай и не волнуйся».

Он подошел к Людмиле Ивановне — она склонила голову над столом и как будто проникала в тайный смысл нацарапанных ножом слов: «Люда + Сережа».

Людмила Ивановна увидела Лехта, быстро поднялась и пошла из зала, на ходу застегивая шубу.

В вестибюле телеграфа остановилась и протянула руку Лехту.

— Извините меня, — сказала она дрогнувшим голосом.

Лехт пожал ее руку и задержал в своей.

— Извинить должны вы меня, — сказал он, — действовать методами моих недругов я не могу — я бы опустился до них…

— Желаю вам победы, Иоханнес Александрович. Будьте здоровы, — быстро сказала Людмила Ивановна и заторопилась к выходу.

Лехт повернулся, чтобы посмотреть на часы, висевшие в зале, и увидел стоящего в вестибюле Тоома.

— Мы уже пообедали, — сказал он.

— Я задержался, — улыбнулся Лехт.

Тоом протянул ему сверток:

— Ваш обед, — бутерброды, ростбиф и фрукты. Нам пора — Лейгер и Краус уже там.

Они вышли на улицу Горького. Над городом нависло свинцовое небо, наступали сумерки, всегда наводившие грусть на Лехта.

Его не покидало тревожное предчувствие беды. Удар, нанесенный в пылу борьбы, казался незаметным и нечувствительным. Но вместе с успокоением приходила и боль, тупая, давящая боль. С нею Лехт вошел в холл перед залом заседаний, где его и Тоома ждали Ванас и Краус.

Глава одиннадцатая

Когда Туров объявил перерыв и сказал, что после него заседание будет продолжаться с новыми силами, он имел в виду не только обед (Сергей Александрович ограничивал себя в еде, чтобы приостановить ожирение), но главным образом — новых ораторов.

Один за другим поднимались они на трибуну и доказывали, что изобретение Лехта бесперспективно, что в технологическом процессе производства силикальцита есть много таких слабых или даже порочных узлов, которые практически делают его невозможным для использования в промышленном масштабе.

Лехт отметил про себя, что выступают люди, с которыми он уже не раз сталкивался.

— Это уже хорошо, — шепнул он Тоому — новые враги не появились, а старые нас уже не интересуют. Все это мы слышим от них много лет.

Лехт не хотел спорить с ними. Но Тоом все же решил выступить. Конечно, после рассказа Лехта о его встрече с Людмилой Ивановной он уже не рассчитывал на успех. Но все-таки пусть поразмыслят над его аргументами дома, когда уйдут отсюда и будут, может быть, допрашивать свою совесть — правильно ли они поступили, не слишком ли погрешили против истины?

Тоом готовился к своей речи. Он даже выходил из зала и, положив блокнот на подоконник, написал вступительные ударные фразы. «Давайте будем вести честную научную дискуссию. Поедем на силикальцитный завод и там, опираясь на факты, поспорим. Кстати, почему здесь нет ни одного директора силикальцитного завода? Ни одного практика? Почему?»

Все это Тоом написал в своем блокноте. Но, поднявшись на трибуну, он от всего этого отказался. Всю заготовленную речь он отложил в сторону, а говорил только о дезинтеграторе.

Он с улыбкой повторил цифры расхода металла, которыми пользовался Королев.

— Да, я помню эти цифры, — сказал Тоом, — они соответствуют действительности. Но они относятся к далеким временам. Теперь об этих цифрах мы уже забыли. Могу еще напомнить, что этими цифрами снабдил вас в свое время человек по фамилии Янес. Вы, конечно, не забыли о нем. Он уже давно не имеет ничего общего с силикальцитом, а вы все еще пользуетесь его услугами или, во всяком случае, его старыми рассказами. Теперь мы ушли далеко вперед.

Тоом огласил цифры последних испытаний дезинтегратора, проведенные на заводах.

— Согласитесь, что это уже серьезный прогресс, — сказал он, — и если говорить о принципе, применяемом в дезинтеграторе, то пора понять простую истину — мы имеем здесь дело с могущественной силой, которая находит себе все новые и новые сферы применения. Руда, пропущенная через дезинтегратор, становится более «активной». Из муки, размолотой в дезинтеграторе, выпекают более вкусный хлеб, к тому же он долго не черствеет. Короче говоря, мы проникли в тайны таких сил, о которых раньше даже не догадывались. Но, к сожалению, нам почему-то запрещают изучать эти проблемы — они, видите ли, относятся к другим ведомствам. Не кажется ли вам, — Тоом повернулся к Турову и Королеву, — что вы поступаете, как удельные князья?

Сергей Александрович поднял голову, гневно посмотрел на Тоома, но сдержал себя. Дело уже шло к концу, он не сомневался в своей победе — излишние споры только нарушат плавный ход заседания совета. Он любил именно такие заседания — все действовали без «отсебятины», как хорошо пригнанные детали машины, а сама машина двигалась без скрипа и грохота, отлично смазанная и направляемая опытным водителем — Сергеем Александровичем Туровым. Вот почему он сделал вид, что не обратил внимания на упрек Тоома. Наоборот — он сразу же после него предоставил слово Ванасу. Все в зале должны были убедиться в его полной беспристрастности. Правда, никто не знал, что главный и, пожалуй, решающий оратор — впереди: он уже приготовился, сидел в заднем ряду — это всегда производит должное впечатление.

Ванас сравнивал два процесса, два искусственных бесцементных камня.

— Я уже не говорю о простоте всего технологического процесса, — сказал он, — о той самой простоте, которая имеет первостепенное значение в любом индустриальном производстве.

Ванас поднял над головой тщательно вычерченную сравнительную таблицу.

— Пожалуйста, — говорил он, — запишите эти цифры. Подумайте над ними в лабораториях, на заводах, дома. Не торопитесь с выводами. Еще и еще раз посчитайте. Взгляните на эти цифры не только глазами, но и сердцем, совестью. Пожалуйста, запишите. — Ванас громко, внятно, как диктант в школе, зачитал акты испытаний силикальцита и силикатобетона. Именно эта бесстрастная сухая цифирь, определяющая удельный вес, прочность, себестоимость, морозостойкость того и другого камня, произвела на всех наибольшее впечатление.

Туров встал, проводил взглядом уходящего на свое место щуплого, бледного Ванаса и сразу же объявил, что слово просит Владимир Владимирович Гурин.

Гурин шел по проходу зала медленно, по-медвежьи переваливаясь с боку на бок, мягко ступая по красной ковровой дорожке. Он знал, что здесь он — звезда, коронный номер, который обычно припасается на конец вечера, когда все уже устали и как будто ничем их нельзя удивить. И конферансье представляет эту звезду коротко, сдержанно, без лишних слов. Ничего, мол, не могу прибавить к этому имени. И публика обретает новые силы, сбрасывает с себя усталость, затихает, с нетерпением ждет. Все опытные устроители концертов знают, что без такой звезды нечего тратить силы, собирать публику, все уйдут неудовлетворенными, в чем-то обманутыми. Будто пригласили на форель, а угостили тюлькой. Все это хорошо знал и Туров. И припас к финалу заседания Гурина.

Владимир Владимирович Гурин когда-то занимал высокий пост в ведомстве строительных материалов, многих из присутствовавших в зале назначал или перемещал. Одни помнили его благодеяния, другие — его тяжелую руку. Но при этом и те, и другие хорошо знали, что на любых постах, на всех ступенях своей административной карьеры Гурин служил верой и правдой только одному человеку — Владимиру Владимировичу Гурину,— и делал он это так, что невольно вызывал уважение. Любимым и чаще всего употребляемым словом его был «народ». «Мы служим народу», «народ нам не простит», «народ нас осудит», «народ нас поддержит» — всеми этими великими понятиями и формулами Гурин пользовался в различных обстоятельствах. Но все окружавшие его люди понимали, что имеет он в виду, конечно, себя.

И может быть, поэтому он не удержался на своем высоком посту. Но ушел Гурин не просто «на другую работу», как принято говорить, а на специально учрежденную для него должность генерального директора. В конечном счете, Гурину было безразлично, в каком месте быть генеральным директором. Его технические знания не выходили за рамки общих сведений, приобретенных при окончании заочного (ох, эти спасительные заочные знания!) строительного института. Надо полагать, что именно по этим причинам его назначили генеральным директором научного и проектного института. Кстати, сочетание слов этих — генеральный директор — больше всего импонировало Владимиру Владимировичу. Это означало, что есть еще просто директоры, не генеральные, которые несут всю ответственность за дела в институте.

Беглый набросок портрета Владимира Владимировича был бы неполным, если бы мы не упомянули о его взаимоотношениях с Туровым. Владимир Владимирович просто не терпел Турова, в кругу друзей называл его невеждой, карьеристом, беспринципным человеком, который, конечно, не служит интересам народа. Но в то же время он пригласил сына Турова в институт, в аспирантуру. И представьте себе, сам предложил молодому Турову тему кандидатской диссертации — силикатобетон. И научными руководителями его утвердил Долгина и Королева. Мало того — оказалось, что молодой аспирант внес неоценимый вклад в науку о бесцементных бетонах и еще до защиты диссертации был включен в группу ученых, представленных на соискание научной премии. После этого Гурин мог приходить к Турову и просто говорить ему:

— Вот, Сережа, проект приказа — подпиши, пожалуйста.

Вот какого оратора Туров приберег к концу заседания технического совета, обсуждавшего судьбы силикальцита в тот мягкий зимний денек.

Гурин поднялся на трибуну и сказал, что он, генеральный директор крупнейшего научного института, является сторонником силикальцита. Это произвело впечатление разорвавшейся бомбы. А Гурин, спокойно взирая на осколки этой бомбы, начал доказывать, что труды Лехта и его помощников будут по достоинству оценены народом. Силикальцит — это камень будущего. Дезинтегратор — тоже машина будущего. Над ними еще надо работать и работать.

И, повернувшись к Лехту, спросил:

— Скажите честно, Иоханнес Александрович, вы-то сами убеждены, что дезинтегратор это уже совершенная машина, а силикальцит уже стал лучшим строительным камнем?

Наступила тишина. Лехт поднялся и ответил:

— Нет, не убежден.

— Вот видите, — улыбнулся Гурин.

— Да, не убежден, — повторил Лехт, — я уже говорил, что мы находимся в начале пути. В этом наше преимущество перед многими исследователями, которые полагают, что они уже прошли весь путь.

В зале возник едва сдерживаемый смешок. Туров постучал карандашом по графину и обратился к Гурину:

— Продолжайте, Владимир Владимирович.

— Вот видите, — повторил Гурин, — сам изобретатель, всеми уважаемый доктор технических наук Иоханнес Александрович Лехт признает, что они находятся в начале пути. В начале пути. А мы все, люди науки, хорошо знаем, что это означает: силикальцит еще не созрел для массовой промышленной технологии.

Лехт поморщился от этого «мы», но промолчал.

— Все это так, — продолжал Гурин, — нам надо посмотреть правде в глаза. Именно этого ждет от нас народ, доверивший нам такое большое дело. Итак, как же быть?

Гурин был как будто искренне озадачен. Лицо его стало грустным, он был как бы во власти боли и сострадания. Но он нашел в себе силы приободриться и найти, как говорят, — «выход в трудную минуту».

— Мы должны быть мудрыми, — сказал он назидательно, — иначе говоря, думать и решать на уровне государственных деятелей, а не узколобых эгоистов. Стало быть, надо избрать тот путь, который испытан, может дать наибольший эффект. Уже сегодня. Ведь народ наш хочет жить в новых квартирах теперь, а не в будущем.

Иностранные фирмы покупают лицензии на силикальцит — честь и хвала Лехту. А у нас есть выбор. Мы — народ богатый. У нас талантов не занимать. Всем наш народ, наше государство дает возможность искать, творить, открывать новое. Но мы должны отдать предпочтение тому камню, который имеет наибольшую перспективу. Я имею в виду силикатобетон.

— Я должен вам напомнить, — Лехт встал, прошел мимо длинного стола президиума к трибуне и громко повторил: — Должен вам напомнить, что именно так рассуждали немецкие фабриканты красного кирпича, когда они затормозили выпуск силикатного камня, созданного Михаэлисом.

— Ну, это уже слишком, — вступился за честь Гурина вскочивший с места Королев.

— Я хочу поздравить Владимира Владимировича с трогательным единением с этими немецкими фабрикантами начала двадцатого века. — Лехт не обратил внимания на выкрик Королева и быстро вернулся на свое место — к торцу стола.

В зале кто-то крикнул: «Это уже не технический совет, а бог знает что», все зашумели, заговорили. Туров размахивал своим карандашом, как дирижерской палочкой, стучал им по графину, но успокоить никого не мог.

Гурин тоже покинул трибуну. Он понял, что дальнейшая полемика с Лехтом не принесет ему славы, а может сорвать с него те радикальные одежды, в которые он обычно рядился, когда выступал. К тому же Гурин не хотел брать на себя всю ответственность за подготовленное Туровым решение. В этом деле не все было сделано по-умному, «по-игроцки», как любил выражаться Гурин, и он предпочел не садиться с Туровым, Королевым и Долгиным в одну тележку. Гурин любил сравнивать свою деловую жизнь с охотой. Страстный охотник, он по себе знал всю горечь разочарования, когда облава оказывалась неудачной, а дичь ускользала в чужую сумку. В конце концов, все, что Гурин мог, он сделал. И с достоинством, той же походкой вразвалку вернулся в зал.

Туров провожал его гневным взглядом — не на такую помощь он рассчитывал, когда пригласил его в кабинет, показал проект решения, попросил поддержать, выступить. Нет, не тот уже Гурин, трусоват, стар, мягкотел. Пора бы ему и на пенсию. «Сколько ему лет?» — не мог вспомнить Туров.

В это время в заднем ряду зала он увидел седого человека, поднимавшего руку. «Прошу слова», — слышалось оттуда. И лицо и голос этого человека показались Турову знакомыми, и он решил, что сама судьба посылает ему спасительную помощь.

— Пожалуйста, проходите, — крикнул Туров и показал рукой на трибуну.

Седой человек торопливо прошел через весь зал и как-то неожиданно для всех — шумящих, говорящих, спорящих — появился на трибуне.

— Слово имеет… — запнулся Туров.

— Афанасьев, — подсказал человек на трибуне, поглаживая свои волосы.

— Слово имеет товарищ Афанасьев, — повторил Туров, и сразу же в его острой памяти возникла сухонькая фигура, загорелое, будто сдавленное лицо, виноватая улыбка, быстрый взгляд. Конечно, он встречал этого Афанасьева на железобетонном заводе на Волге, где тот был, кажется, главным технологом. И еще вспомнил Туров — хорошим технологом, его представили приезжему высокому начальству с обычной в таких случаях покровительственной похвалой — познакомьтесь, мол, с нашим богатырем, инженером-технологом, расскажите, Афанасьев, как мы с вами добились ритмичности. Афанасьев вскинул тогда глаза на своего директора и с той же виноватой улыбкой сказал:

— Обычное дело — ничего примечательного.

— Ну, не будем скромничать, — большая рука директора легла на плечо Афанасьева.

Афанасьев отодвинулся от директора — рука его сползла и как-то неестественно повисла.

— Никогда не скромничаю, — отозвался Афанасьев, — но признаюсь — хвалиться нечем. Только начинаем. До ритмичности еще далеко, Сергей Александрович. Простите, если что-нибудь не так.

— Вот они, наши богатыри, — заключил директор, повернувший весь разговор в свою пользу, — дело сделают большое, а рассказать не могут.

Туров вспомнил эту встречу с Афанасьевым и с улыбкой смотрел на него. Если он сам попросил слова, то уж конечно у него есть что-то хорошо проверенное и убедительное. Да и вряд ли этот человек, отдавший всю жизнь железобетону, станет поддерживать силикальцит. Какой прок ему от этого лехтовского камня?

— Я исповедую силикальцит, — вдруг услышал Туров чей-то громкий и звучный баритон и не сразу понял, что это голос Афанасьева. — Да, я исповедую силикальцит, — повторил Афанасьев, — уже шесть лет я тружусь на силикальцитном заводе.

— На каком? — резко спросил Туров.

— Он находится в сорока минутах езды от дома, где мы заседаем, на берегу канала имени Москвы. — Афанасьев поднял фотографию, которую он держал в руках, — как видите, самый обыкновенный речной пароход. Вот-вот, на старом пароходике, отжившем свой век, был оборудован силикальцитный завод. Дезинтегратор, формовка, автоклав, механизация — все, как полагается. Завод выпускает силикальцитные блоки, панели для стен и потолков, лестничные марши и площадки, словом, все необходимые конструкции для жилых домов. Вот они, целый поселок, — Афанасьев поднял еще одну фотографию, — в нем уже живет больше тысячи семей речников. И стоят они, эти конструкции, на десять процентов дешевле железобетонных. Вот и все. Простите за мое вторжение на это высокое собрание. Меня на него не приглашали — я сам приехал. Но мне поручили пригласить всех вас — приезжайте на завод и посмотрите. Посмотрите и убедитесь.

И с той же торопливостью, будто боясь кого-то задержать своим присутствием на трибуне, Афанасьев спустился в зал.

Не так-то просто вести собрание, быть его председателем. В особенности если оно должно двигаться по заранее очерченному фарватеру, принять заранее предусмотренное решение и в то же время прослыть демократичным. Председатель должен быть готов к мертвой зыби, когда никто не хочет выступать, а нужно, чтобы собрание прошло живо и активно. Преседатель не должен теряться и во время шторма, когда вокруг бушуют волны, страсти, а стихия вот-вот зальет капитанский мостик. Председатель, наконец, должен действовать твердо, но без нажима, решительно, но и осмотрительно, создать атмосферу волеизъявления, инициативы, и мгновенно пресекать малейшее отклонение от курса, от вычерченной штурманом линии движения корабля. Всем этим Туров владел в совершенстве. И когда Афанасьев (референт Сергея Александровича уже успел молча положить перед ним справку — Михаил Васильевич Афанасьев, инженер, 58 лет, русский, на силикальцитном заводе — шесть лет, подчинен речному пароходству, стало быть, другому ведомству) вернулся в зал своими легкими шагами — чуткое ухо Турова уловило не шаги эти, к тому же заглушённые ковровой дорожкой, а далекие громовые раскаты. Корабль неумолимо двигался к минным полям, и, только совершив умный, ловкий и точный маневр, можно избежать столкновения и взрыва. И в этот момент Туров показал, что председательская слава его — не дутая. Он встал и громко, спокойно сказал:

— Прежде всего я должен поблагодарить — может быть, и от вашего имени — опытного технолога Михаила Васильевича Афанасьева за его интересное сообщение.

В зале зааплодировали — не столько Афанасьеву, сколько Турову за его находчивость.

— Мне довелось встретиться с Михаилом Васильевичем Афанасьевым, — продолжал Туров, — когда он был главным технологом на нашем Волжском железобетонном заводе и творил там — без преувеличения — чудеса. И я твердо убежден, что успехи, о которых говорил здесь Михаил Васильевич, никак не связаны ни с силикальцитом, ни с силикатобетоном, ни с каким другим камнем, а главным образом с высоким инженерным искусством самого Михаила Васильевича Афанасьева. Это как раз тот случай, о котором у нас принято говорить — хороший технолог даже из воздуха сотворит камень. Так что сообщение Михаила Васильевича — надеюсь, он простит меня, — не может повлиять на наши убеждения. Ведь мы с вами должны рассчитывать не на таких выдающихся технологов, как Афанасьев, а на рядовых инженеров на тысяче заводов. И рекомендовать им дезинтегратор, о котором и в шутку, но все же говорят, что в нем не металл разбивает песок, а песок мелет металл, рекомендовать им такую технологию — по меньшей мере легкомысленно. Еще раз благодарю Михаила Васильевича. Теперь как будто все ясно, мы выслушали самые различные точки зрения и можем перейти к решениям. Нет возражений?

— Нет, нет, — послышалось со всех сторон.

— Меня крайне удивляет ваш комментарий к моим словам, — отозвался из зала Афанасьев.

— Как всегда скромничаете, — улыбнулся Туров, — правильно, товарищи?

— Правильно, правильно! — крики заглушили новую реплику Афанасьева.

— Есть ли какие-нибудь предложения? — спросил Туров тоном наивного человека, ничего не знающего о подготовленном и даже напечатанном на ротаторе решении.

Лехт почувствовал неловкость оттого, что и он участвует в заранее отрепетированном представлении. Он уже пожалел, что не воспользовался предложением Людмилы Ивановны. Впрочем, Туров бы ловко сманеврировал, как после речи Афанасьева, и ничего бы из этого не вышло. Лехт услышал знакомые фразы, — Шилин стоял на трибуне и читал резолюцию, именно этот текст показывала ему Людмила Ивановна.

— Ну вот, кандидат технических наук Шилин, — сказал Туров, — вносит предложение — признать дезинтеграторный способ и силикальцит бесперспективными. Можно голосовать?

— Разве научный спор решается голосованием? — спросил Лехт.

— У нас есть совет, а раз так, то должно быть и голосование, — ответил Туров.

— Кроме всего, у вас должен быть хотя бы здравый смысл, — сказал Лехт.

— Ну это уж вы напрасно. — Туров уверенно повел корабль к берегу: — Голосую. Кто за то, чтобы принять предложение кандидата наук Шилина?

Лехт с надеждой посмотрел в зал — явное большинство голосов. Он настоял, чтобы голосовали только члены технического совета. Туров согласился. Но и при втором голосовании большинство было на стороне Турова. Семнадцать «за», три — «против».

— Я прошу, — сказал Лехт Турову, — записать имена этих трех смельчаков. Уверен, что им отдадут должное, когда будут изучать историю силикальцита.

— Вы думаете, что у силикальцита будет история? — вмешался Королев.

— Она уже есть, — сказал Лехт и торопливо пошел в зал, где его ждали Ванас и Тоом. И больше всего Лехта удивило то, что люди, которые, может быть, голосовали против силикальцита, подходили, пожимали руку, уверяли, что все это никак не повлияет на его, Лехта, судьбу. Разве он думал теперь о своей личной судьбе?

Они молча спустились в гардероб, взяли свои пальто, молча вышли на улицу. Там их уже ждали — Афанасьев и Рязанцев, один из тех, кто голосовал против предложения Шилина.

— Спасибо за поддержку, — пожал им руку Лехт.

— Я очень недоволен собой, — сказал Афанасьев, — не подумал, с кем имею дело.

— Не все ли равно, — усмехнулся Рязанцев, — у них все было решено еще до начала заседания. Формальности. И только. Ну, ничего — придет конец и туровым, и королевым.

—Они живучи, — махнул рукой Афанасьев.

— Всё, всё, хватит о них! — воскликнул Лехт.

Они возвращались в гостиницу тем же путем, по которому шли утром, — мимо больших зеркальных витрин, теперь уже освещенных яркими огнями, мимо выцветших игрушек в магазине «Подарки», молча, неторопливо. По-прежнему падал снег, и легкая поземка заметала их следы.

Тоом предложил подняться на пятнадцатый этаж, в ресторан. Свободных столиков не было, и им пришлось подождать в вестибюле.

Николай Васильевич Рязанцев, главный инженер домостроительного комбината, сидел на длинном плюшевом диване и возмущался:

— Ну, как они могли на это решиться? Я же знаю Сергея Александровича — он человек осторожный. Да и заместителем министра мечтает стать. Что же он думает — за такое по голове погладят?

— Как доложить, — поглаживал свои седые волосы Афанасьев. — Все можно повернуть. Совет, мол, решил, ему видней. Вот так.

— В конце концов, технический совет это только совещательный орган, — вскочил Рязанцев. — Вряд ли он может повлиять на судьбу Института силикальцита.

— Нет, я слышал, — сказал все время молчавший Краус, — что именно для того и затеяли совет, чтобы прикрыть наш институт.

— Ну, это не так просто, — махнул рукой Рязанцев.

Потом, когда уже сели за стол, он поднял бокал с вином и сказал:

— Именно теперь выпьем за процветание силикальцита и за здоровье всех энтузиастов, собравшихся за этим столом.

Все поднялись и стоя выпили бокалы.

Глава двенадцатая

Лехт привык ложиться спать рано — в десять или в половине одиннадцатого, но вставал на рассвете летом и не позже пяти утра — зимой: «утренние рабочие часы» были для него самыми дорогими и самыми продуктивными. А в этот вечер, после всех горестных волнений, обрушившихся на него бедствий, после всего пережитого в этот день, он не мог уснуть. Ворочался, лежал с закрытыми глазами, вскакивал, опять ложился, думал, перебирал все нанесенные ему незаслуженные удары, искал свои ошибки.

В таких случаях он оказывался более строгим, суровым и придирчивым судьей, чем все его враги. С пристрастием допытывался: что же такое произошло? Что дало повод Турову, Королеву и Долгину вновь обрушиться на силикальцит? Мало того, объявить его бесперспективным? Где же допущена ошибка?

Лехт вспомнил о своем итальянском «дневнике». Будучи в Италии, он диктовал в свой «электронный блокнот», как называл маленький магнитофон, который всегда носил с собой в боковом кармане пиджака. Диктовал рано утром в гостинице, по пути на завод, в поезде во время переездов из Рима в Неаполь, из Неаполя в Милан, словом, обращался к своему «дневнику» в самое различное время и различных условиях, даже на прогулке по острову Капри.

Теперь они лежали перед ним, эти маленькие кассеты с пленками. Он так и не собрался передиктовать их Нелли Александровне.

В этот вечер он заряжал одну кассету за другой, включал магнитофон и слушал, слушал самого себя, свой голос — то грустный, то веселый, то усталый, то бодрый. Он как бы заставил того Лехта отчитаться перед Лехтом, полулежащим в маленькой комнате гостиницы «Москва» и пытающимся найти «подводные рифы», свои ошибки.

Он согласился и с упреками, связанными с легкими ячеистыми силикальцитами, но ведь все строители мечтают о легком камне. С тех пор как люди начали пользоваться камнем для сооружения своих жилищ, они хотят перехитрить природу и облегчить камень. Господи, сколько усилий понадобилось многим ученым мира для того, чтобы облегчить бетон и железобетон. К каким ухищрениям прибегала вся строительная наука, чтобы снизить вес камня хотя бы на десять процентов. На это тратились усилия сотен ученых. Они трудились не год, не два, а многие десятилетия. Неужели Туров и Королев этого не понимают?

Лехт слушал свой «дневник», пропускал описание итальянской природы, голубого неба, живописных гор, добирался до сути дела.

7 октября

Приехали в Каяццо. Нас встретили инженеры Боттани и Мерканте. Там уже были подготовлены силикальцитные блоки. Я склонился над ними, долго изучал через лупу. Впрочем, и без лупы можно было обнаружить большие трещины. По-видимому, они вызваны какими-то внутренними напряжениями. Сразу же Ванас, Краус и я превратились в формовщиков и начали делать две серии опытных конструкций.

8 октября

Все вновь собрались у блоков, изготовленных уже с помощью советских инженеров. По-прежнему в них были трещины.

Осмотрели завод. Он был сооружен по проекту, разработанному в Таллине, и мы рады были отметить, что все задуманное нами выполнено, что завод, пусть небольшой, но производит хорошее впечатление с точки зрения компактности и технического оборудования.

12 октября

Продолжалась заливка форм, подача их в автоклавы, ожидание выхода форм из автоклавов, контрольные проверки, испытания. Трещины не давали нам покоя. Они то исчезали, то вновь возникали.

13 октября

Мы все вновь поехали к реке Валтурно, где добывался песок для итальянского силикальцита. Конечно, на вид не очень хороший песок, но лабораторные исследования и в Таллине и в Каяццо убеждали, что песок этот вполне пригоден для силикальцита. Нет, не будем гневить бога, песок тут ни при чем.

15 октября

В свободные часы от опытных заливок силикальцитных блоков нас приглашали в гости, возили в Неаполь, в Венецию. Мы сталкивались со многими итальянцами — богатыми и бедными, крупными промышленниками и рядовыми строителями. У всех у них на устах было это слово, вошедшее в итальянский язык с тем же произношением, к которому я привык в Таллине, — силикальцит. Кто бы мог подумать, что слово это, найденное мной в трудах профессора Некрасова, совершит такое путешествие по миру?

Все связывали силикальцит с новыми домами, с дешевыми квартирами. В каком-то маленьком городе меня просили начертить схему будущих квартир. Я объяснил им, что не собираюсь строить. Я только привез сюда идеи, формулы, расчеты, машины. Мы разработали проект завода и должны его пустить. В сущности, он уже действует, но нужно его еще наладить, а потом итальянские промышленники и итальянские строители уже сами сделают все, что нужно. Скоро, очень скоро появятся многоэтажные силикальцитные дома и в Италии. Так я говорил своим собеседникам.

17 октября

Все-таки хорошо, что мы решили отдохнуть, как бы отойти от этих блоков с их трещинами. Сегодня обнаружили причину брака. Вот откуда появились эти проклятые трещины. Они мучили и итальянских и советских инженеров чуть ли не три недели. В автоклав, оказывается, попадал воздух. Как же итальянские технологи не проверили? Нет, нет, не итальянские технологи, а мы сами должны были проверить. Мы полные растяпы. В этот день я не щадил ни себя, ни своих помощников. Я так кричал, что потом мне было стыдно смотреть моим товарищам в глаза. Я ведь не люблю создавать трудную атмосферу, я предпочитаю веселое подтрунивание друг над другом. При всем при этом стараюсь сохранять точность, деловитость, внутреннюю собранность.

19 октября

Все внимание было сосредоточено на автоклаве. Мы просидели на заводе два дня. Теперь, наконец, все в порядке. Мы сами залили формы и к вечеру получили опытную серию силикальцитных блоков. «Это уже дело!» Блоки не вызывают претензий со стороны итальянских инженеров. Но это только первые блоки, да и то они сделаны опытными инженерами, приехавшими из Таллина. Пусть попробуют то же самое сделать сами итальянцы.

21 октября

Директор завода, уже немолодой инженер-строитель, уверенно сказал: все будет в порядке. Но прошел день, и все было не в порядке. Я не упрекал в этом своих коллег, итальянских инженеров. Нет, это просто обычный процесс освоения.

22октября

Всем опять отдых, всем забыть на день о силикальците. Надо устраивать эти «зигзаги», чтобы вырвать всех инженеров и формовщиков из того напряжения, которое порой приводит ко многим ошибкам. Давайте спокойно разберемся, что у нас не ладится.

26 октября

Снова пошли хорошие конструкции. Итальянцы похлопывают их по ребрам, разговаривают с ними, как будто это не мертвые камни, а живые существа. Я их хорошо понимаю — все специалисты на земле одинаковы, — я тоже когда-то вел длинные беседы с первыми силикальцитными блоками.

27 октября

Началась самая трудная пора — наладки дезинтегратора. Не сразу был найден нужный металл. Слишком часто приходилось менять роторы, «пальцы» изнашивались. Расход металла слишком большой.

29 октября

С дезинтегратором все еще плохо. Вот бы сюда Королева и Долгина — как бы они обрадовались!

В свое время я предлагал для первых иностранных заводов изготовить дезинтеграторы в Таллине. Меня не поддержали, хотя здравый смысл был на моей стороне. Ведь это же новая возможность экспорта, самого обычного экспорта машин. Странно, что наши деловые люди еще не научились коммерческому искусству. В любой стране радуются малейшей возможности расширения экспорта. А у нас вокруг каждого маленького дела возникают споры и дискуссии. Все время думаю о людях, подобных Турову. Их поступки, касающиеся силикальцита, лишены государственной целесообразности. Все больше убеждаюсь, что они продиктованы только личными соображениями. Все помыслы таких людей — кто и куда будет назначен, а великие категории — «родина», «коммунизм», «государство» — не очень-то у них в ходу. О них вспоминают только на митингах, а в кругу близких — разговор только о должностях, окладах и личных делах.

У меня нет личных обид, я забываю о них. Я сам бываю несправедлив. В состоянии запальчивости говорил и говорю бог знает какие дерзкие слова, о которых потом жалею; наконец, не обращаю внимания на гневный, раздраженный или грубый тон Турова. Во имя силикальцита можно все стерпеть. Но не могу простить ему неосведомленность, пренебрежение своими обязанностями, своим общественным положением.

Мне кажется, что Туров должен был действовать так, чтобы каждое его слово и поступок могли бы быть названы коммунистическими — ведь он много лет занимает крупные посты. Государство дает ему все. Но платит ли Туров государству той же мерой? Он обязан государству всем, а государство, обязано ли оно чем-нибудь ему, Турову?

6 ноября

Канун праздника. Мы все готовимся к нему. Каждому из нас, советских инженеров, хочется получше отметить этот праздник. И вот я получил праздничный «подарок» от Турова. Он, оказывается, на большом собрании в Москве сказал, что Лехт со своим силикальцитом уже провалился. Не хочу об этом думать — приедем в Москву, разберемся. Но нейдет из головы мысль о той роли, которую каждый человек может и должен играть в нашем государстве. Когда-то людей называли «винтиками» или даже «песчинками». Но ведь какие великие возможности таятся в этой песчинке! Не раз Туров мне напоминал привычную формулу: «У нас незаменимых нет».

Конечно, любого человека можно заменить, это естественный процесс жизни, но новый человек, даже очень талантливый, не может повторить своего предшественника. Он может быть лучше и хуже, и умнее и глупее, но одинаковых людей нет. Формула о заменимости связана с формулой о человеке-винтике. Конечно, винтики можно заменить, они все одинаковы, все выточены на одном станке, нарезаны одной и той же резьбой, а может быть, и изготовлены из одного и того же металла. Да, винтики можно заменить. Но людей заменить нельзя. Взаимозаменяемость людей, с их многообразными натурами, индивидуальными склонностями, характерами, увлечениями, высокими порывами и слабостями, не только невозможна, но и вредна. Я могу уйти, вместо меня могут прийти другие люди. Все это так, но другой человек это будет уже не Лехт.

8 ноября

Сегодня говорил об этом с Лейгером. Он понимает, что любая наша ошибка послужит поводом для отстранения нас от силикальцитных дел. В чьи же руки они попадут? В капиталистической стране в таких случаях конкурирующая фирма может купить изобретение или открытие. Если оно невыгодно — спрятать его. В нашей стране это невозможно. Конечно, Туров, Королев и Долгин не прячут открытия в сейф. У них нет и не может быть такого сейфа. Но они пользуются чьей-то слабостью, чьей-то некомпетентностью, чьей-то неосведомленностью и душат или тормозят то дело, которое должны по роду своей деятельности развивать.

9 ноября

С дезинтегратором все еще не ладится. Найден наконец нужный металл. Привезли нужный узел. Теперь пойдут дни упорной наладки.

Сегодня пошли в кино на итальянский фильм. Но вскоре меня попросили уйти — я всем мешал разговорами о предстоящем испытании дезинтегратора. Ванас и Краус предпочитают в этот момент следить за Софи Лорен. В самый неожиданный момент я отвлекал их размышлениями о прочности металлов. Ванас шепнул мне: «Попробуйте поспать». Я действительно начал дремать, но ненадолго. Новая мысль о том же металле вынудила меня отвлечь Ванаса от поразительной игры актеров. Ванас не выдерживает: «Почему бы вам не пойти в гостиницу?» Конечно, они правы, — я совершенно невозможный человек. Впрочем, трудно сказать, возможный я человек или невозможный. Всю ночь я мысленно представлял себе, как будем налаживать дезинтегратор, с каким вниманием будем следить за каждой деталью. Под утро заснул. Но вскоре меня разбудил по телефону портье: пора ехать на завод.

14 ноября

Испытания дезинтегратора прошли хорошо. Но самое трудное еще впереди. Надо, чтобы итальянцы научились работать без нас.

Вечером получил телеграмму от Турова — торопит нас, мы слишком засиделись в Италии. Можно подумать, что я нахожусь в туристской поездке и кто-то просит меня побыстрее вернуться домой. По-видимому, для Турова любая поездка за границу — это увеселительное путешествие. С какой радостью я сидел бы теперь в Таллине и беседовал с Нелли, Анной, Рейно, со всей своей семьей. С какой радостью я бы сидел в своей лаборатории в Таллине, а не торчал в Каяццо на берегу реки Валтурно, пусть и прославленной подвигами Гарибальди. С какой радостью я бы покинул эти прекрасные пейзажи. Все, что я видел в Италии — а наши гостеприимные хозяева старались показать нам все, что можно в этой древней стране, — вызывало у меня одну и ту же мысль: это очень интересно и красиво, но я не буду на это смотреть. Без Нелли Александровны я как будто все это не вижу. В такие дни я превращаюсь в тупого кретина— все прекрасное перестаю чувствовать, воспринимать, оценивать. Мой проклятый характер — без любимого человека я не испытываю никакой радости от встреч, если они не носят делового характера, от путешествий, от зрелищ.

Во время поездки в Венецию я, конечно, раздражал моих друзей — за всю дорогу не произнес ни одного слова. В лучшем случае — мычал что-то неопределенное. Перед глазами все время Нелли с ее удивительным умением все спокойно осмыслить и обсудить, с ее неторопливой походкой, быстрым и точным взглядом. Мы шли по площади святого Марка, мимо Дворца дожей, мои спутники перебегали с места на место, фотографировали друг друга, а во время прогулки на гондолах без конца тараторили: прекрасно, прекрасно, прекрасно! Но я всего этого не замечал. Я хожу среди этого сказочного веселья с видом отрешенного.

Я знаю — у Нелли немало недостатков, но всегда нахожу им оправдание. У нее нелегкая жизнь. Все одна и одна, все наши невзгоды переносит без меня — я ведь редко бываю дома. Ее одиночество передается и мне. А после войны и лагеря одиночество вызывает во мне самые тяжелые муки. Еще мучительнее переносит одиночество Нелли Александровна.

Вспоминаю всегда нашу совместную поездку в Будапешт. Мы много трудились, но не уставали. Потом вместе с Нелли гуляли по городу, поднимались на гору, сидели на набережной Дуная, просто шли, без всякой цели, по узким улицам, заходили в маленькие кафе, отдыхали там, словом, ничего особенного не делали. Но каждый день и каждый час были для нас праздником.

Я еду по широкой автостраде из Венеции в Милан. Над шоссе, как перекидные мосты, возвышаются дорожные рестораны, магазины, станции обслуживания. Хорошо бы остановиться и посидеть здесь, у окна, с Нелли. Сидеть и смотреть на потоки машин, на живописные склоны холмов.

— О чем вы все время думаете? — Это спрашивает меня наш спутник, молодой итальянский инженер. — Неужели о силикальците?

Не сразу до меня доходит этот голос, я пристально смотрю на итальянца, смущенно улыбаюсь. Он застал меня врасплох. И я только улыбаюсь и молчу. Я нахожусь в другом мире, далеко отсюда, в Таллине, и с большим трудом возвращаюсь на эту суетную землю, на грохочущую дорогу в Милан. Я все-таки не решаюсь сказать, что не испытываю никакой душевной радости, когда один, без жены, совершаю эти поездки по Италии. Я молчу и улыбаюсь.

Лехт выключает магнитофон-блокнот на полуслове. Нет, дело в другом — только теперь догадка, как вспышка молнии, осветила то, что он называл «подводными рифами». Почему он поехал в Италию? Или в Японию? Почему он ездит туда-сюда, а не сидит в лаборатории? Вечная суета, игра страстей, интриг, что все это дает силикальциту? Весь год показался ему бессмысленным, потерянным, вычеркнутым из жизни. Разве можно довольствоваться однажды найденным или открытым? Техника стремительно мчится вперед. Ни с кем и ни с чем не считается: Лехт уехал в Рим, Токио, Вену — бог с ним, обойдемся без него. Вперед, вперед. Двадцатый век не любит ждать. Этот жестокий приговор выносят Лехту не Туров, не Королев, не Долгин, а неумолимое время.

Лехт начал подсчитывать — сколько месяцев он уже не заглядывал в лабораторию. Разве самые высокие награды могут ему заменить те крупицы научного опыта, которые он накапливал день за днем? Даже самая богатая копилка может внезапно оказаться пустой, если ее не пополнять. А что нового он принес в эту научную копилку за последний год? Он только щедро расточал то, что накопил в первые пятнадцать лет своих научных поисков.

Лехт вскочил, начал ходить по длинной и узкой, как пенал, комнате, продолжая этот жестокий и нелицеприятный суд над самим собой. Он вспомнил, с каким трудом он приучил свой мозг сосредоточиться на одной идее, одной мысли, не отвлекаться даже беглым взглядом в окно лаборатории. Теперь ему придется все начинать сначала, тренировать свою волю, мозг, нервы?!

Если бы весь этот год, думал Лехт, он провел бы не в Италии и Японии, не в Средней Азии и на Дальнем Востоке, а в лаборатории на шоссе Мяннику, в Таллине, Королев и Долгин никогда бы не решились устроить это судилище над силикальцитом. И уж конечно появились бы легкие силикальцитные камни, безупречные «пальцы» дезинтегратора, столь желанные для строителей конструкции.

Во всяком случае, так ему казалось, и, как всегда, он во всем, решительно во всем, винил себя и свою недальновидность.

Лехт стоял у окна и с высоты наблюдал за пробегающими по проспекту Маркса редкими машинами и пешеходами. Господи, сколько часов, дней и даже недель провел он в машинах, поездах, самолетах, перелетая с одного континента на другой, как много можно было за это время сделать. Конечно, он много трудился, иногда не только днем, но и ночью — все это так. Но главным своим делом — научными исследованиями — он почему-то пренебрегал. А ведь истинного уважения заслуживает лишь тот, кто знает свое главное дело и занят им, даже в те периоды, когда обстоятельства лишают его этой возможности. Вот, вот, думал он, ведь мог я заниматься главным делом во время побега из лагеря и в сарае, когда перебирал выщербленные силикатные кирпичи, потом — в крохотной лаборатории завода на шоссе Мяннику, в будке, где испытывался первый опытный дезинтегратор, на площадке, где собирался «кошкин дом». А теперь, когда создан Институт силикальцита с многообразным современным лабораторным оборудованием и опытным заводом, когда ему сопутствуют и всеобщее признание и слава, теперь он, как ему в эту минуту казалось, почему-то занят не главным, а второстепенным делом. Наладка заводов, даже за границей это дело не его, Лехта, а опытных технологов. Когда-то в шутку он сравнивал наладчика на силикальцитом заводе с воспитателем в детском саду. С той только разницей, что наладчик должен прививать хорошие манеры, знания, приучать к самым разнообразным навыкам не шумливых детей, а мертвые машины. Вот именно, он должен вдохнуть живую душу в эту на первый взгляд мертвую груду металла, пусть и собранную в виде компактной машины. Но сможет ли воспитатель успешно выполнять свои сложные и разносторонние функции, если сотни его воспитанников будут разбросаны по всей планете или будут в разных районах СССР? Конечно нет, убеждал себя Лехт.

Не обрушатся ли на них новые бедствия, если в технической помощи будут нуждаться десятки или даже сотни силикальцитных заводов — Лехт вполне допускал такую возможность, ведь нужда в добротных и дешевых строительных камнях так велика. Может быть, разумнее было бы создать один хороший завод, пусть не очень большой, но с автоматикой, электроникой, «кнопочным управлением», довести его до совершенства, до современного уровня техники, словом, завод-образец, и по нему равнять уже действующие и вновь создаваемые заводы. Именно так поступили в Японии. Разве это не разумно? И тогда-то ему, Лехту, не придется спорить с Королевым и Долгиным, не понадобятся его удачные или неудачные речи в защиту своего изобретения. Хороший садовник никогда не расхваливает выращенные им яблоки или груши, а молча срывает с дерева плоды и просит попробовать. «Ну, как?» — как бы спрашивают его смеющиеся глаза.

Новая идея уже не давала ему покоя. Он позвонил Ванасу, тот еще не спал. «Я сейчас приду», — сказал Лехт, быстро оделся, вышел в полутемный коридор. Ванас жил в одной комнате с Тоомом, на том же этаже, в боковом крыле гостиницы «Москва». Увлеченный своими мыслями, Лехт не обратил внимания на человека, стоявшего на площадке и, по-видимому, ожидавшего лифт, не заметил, что человек на площадке приветливо поднял руку, желая остановить Лехта, а потом решительно пошел за ним.

— Вот что я подумал! — крикнул Лехт с порога, но, увидев своих полуодетых друзей, мрачно сидящих за двумя бутылками вина, с улыбкой остановился. — Ну, ну — еще рано спиваться, дела наши не так уж плохи. Послушайте, что я надумал. Хватит нам ездить, давайте уединимся в лаборатории, откроем тайну песчинки, создадим такую штуку — дезинтегратор, и, кто знает, может быть, у нас получится этот проклятый камень — силикальцит.

Его шутливый тон никак не действовал на мрачных молодых людей, тянувших из бокалов красное вино, и поэтому Лехт крикнул:

— Правильно я говорю?

— Правильно, — услышал он чей-то веселый голос в дверях и с удивлением обернулся.

На пороге их комнаты, не решаясь войти, стоял Михаил Борисович Королев.

— Прошу извинить, — сказал он, шагнув в комнату, — увидел вас в коридоре, Иоханнес Александрович, вы промчались мимо, и я решил пойти за вами — и вот попал на ночной пир. Еще раз прошу извинить…

Лехт молча кивнул головой, как-то неестественно улыбнулся, взглянул на Ванаса и Тоома — они чокнулись, пригубили бокалы, словно никого, кроме них, в комнате не было. Молчание становилось тягостным, и Лехт подвинул стул, сняв с него пиджак Ванаса, пригласил Королева сесть.

Королев покачал головой, поправил платочек в боковом кармане своего элегантного синего костюма, слишком яркий для вечернего времени галстук и, положив руки на спинку стула, как он обычно делал на кафедре, сказал:

— Конечно, ночной нежданный гость — не самое приятное явление. Но таковы обстоятельства, Иоханнес Александрович, — он почему-то обращался только к Лехту, — да и дверь была настежь открыта. Я постучал, никто не ответил. Впрочем, оставим все это… Версаль… Давайте по-простому, по-мужски, не так ли?

— Садитесь, пожалуйста. — Теперь уже Ванас становился учтивым хозяином.

— Я весь вечер искал вас, Иоханнес Александрович. — Королев продолжал стоять и только кивнул Ванасу.

Лехт ничего не ответил, только посмотрел на своих друзей, сидевших за столом без пиджаков, без галстуков, с расстегнутыми воротами белых рубашек, — оба они с интересом наблюдали за Королевым.

— Теперь, — вздохнул Королев, обошел стул, за спинку которого держался, и сел, — дела, как говорят, не очень приятного свойства… Все равно, узнаете об этом утром…

— Мы вылетаем в Таллин в восемь утра, — перебил его Лехт.

— Прошу вас задержаться — может быть, полетим вместе?

— Вместе? — переспросил Лехт.

— Конечно, — как о чем-то уже решенном сказал Королев. — Или вас это не устраивает?

— Что ж, мы будем рады принять вас, Михаил Борисович, но, позвольте узнать, с какой миссией вы поедете?

— Миссия ясна — институт, — ответил Королев и встал. — Сергей Александрович Туров поручил профессору Долгину и мне выехать и подготовить всех… к новым темам, к новым исследованиям… Иначе говоря, к новому профилю…

— Что вы имеете в виду? — все еще не понимал Лехт.

— Силикатобетон, — как о чем-то само собой разумеющемся сказал Королев.

— В Институте силикальцита? — улыбнулся Тоом.

— Видите ли, други мои, такого института, в сущности, уже нет.

— Нет? — как эхо повторил Лехт.

— В том-то и дело, Иоханнес Александрович. Именно это я и хотел сообщить вам, как говорится, неофициально… По-дружески. Туров уже все согласовал, приказ подготовлен, но, конечно, нужны еще кое-какие формальности. Комиссия, согласование, то да се… Но вы сами понимаете — за всем этим дело не станет…

— Быстро же вы орудуете, — не удержался Тоом.

— Ну, у Турова на это есть свои причины, — игнорируя кольнувшее его словцо «орудуете», сказал Королев. — Помните, Иоханнес Александрович, когда мы с вами докладывали на Комитете, Турову тогда сильно попало, хоть и заочно, но ему все передали. Теперь он полностью оправдался и даже взял реванш.

— Реванш, — повторил Лехт, — реваншист Туров. Так, что ли?

— Ну, не будем цепляться за слова — дело не в них.

Королев помолчал, подошел к окну, вновь вернулся к столу и тихо, вкрадчиво, с опаской предложил:

— Бог с ним, с Туровым, оставим его. У нас с вами более важные заботы — наука, новый бесцементный камень. Почему бы вам всем не остаться в институте, мы дадим вам лучшие лаборатории, создадим условия… Но изучать вы будете, естественно, не дезинтегратор, а шаровую мельницу, не силикальцит, а силикатобетон. Вы представляете, какой вы нанесете удар своим недругам таким мудрым шагом…

— И друзьям, — сказал Лехт.

— Как? — не понял Королев.

— Не меньший удар — и друзьям силикальцита, — повторил Лехт и потянулся за бутылкой грузинского вина, начал почему-то внимательно читать этикетку на ней.

— Мы тоже это советовали Лехту, — неожиданно весело заговорил Тоом, — убеждали его, но он почему-то не слушает нас. В конце концов, что можно было получить от этого силикальцита, он уже получил, — не обращая внимания на свирепый взгляд Ванаса, продолжал он, загибая один палец за другим, — премию, звания — доктора технических наук и заслуженного деятеля науки, интересные заграничные поездки, чуть ли не мировую славу в строительном мире, большой хороший дом вблизи Таллина, в Меривалья, машину… Что еще? Ну, конечно, уважение и благодарность людей, живущих в силикальцитных домах. Что еще нужно Лехту? — Тоом вплотную подошел к Королеву, и тот невольно начал пятиться к стене.

Лехт же вспомнил рассказ Людмилы Ивановны о мечтах Королева и по достоинству оценил иронию Тоома. Но, увидев свирепое, искаженное злобой лицо своего друга, вскочил со стула, налил вино в бокалы и пошел с ними к Тоому и Королеву.

Тоом схватил бокал и, наседая на Королева, крикнул:

— Давайте выпьем за силикальцит.

В эту минуту Королев пожалел, что после ужина с друзьями в ресторане он пошел искать Лехта. Вот что он получил за свое великодушие. Даже не Лехт, а его помощник, начальник лаборатории, еще ничего не сделавший в науке, ведет с ним разговор в ироническом, издевательском тоне. Они хотят прослыть мучениками, а его и Долгина представить инквизиторами. Но кто им поверит — разве их сомнительные друзья, вроде Афанасьева и Рязанцева. А Лехт, тот все время молчал. Не счел нужным снизойти до разговора с Королевым. Какие-то ничего не значащие междометия, короткие фразы, улыбки — так обычно он, Королев, беседует с третьестепенным ассистентом в своем институте, где каждое его слово передается из уст в уста, воспринимается как непререкаемый закон. Ничего, он еще покажет и Лехту, и этому Тоому, и Ванасу, как надо держать себя с ним, профессором Королевым, они еще пожалеют об этом ночном балагане.

— Тост за силикальцит, — настаивал Тоом.

Королев отстранил его руку с бокалом.

— Все равно от этого тоста вам всем не уйти, — Тоом улыбнулся, — ну, не теперь, так через год, через… через десять лет. Но вам придется…

— Оставим это, — вмешался Лехт, — в любых случаях и в любое время отступничество — это последняя степень человеческого падения.

— В споре о простых камнях, — Королев уже стоял в дверях, собираясь уйти, — вряд ли уместно это слово — отступничество… Не будьте фанатиками…

— Нет, Михаил Борисович, — Лехт нервно зашагал по комнате, — нет, вы должны знать, что только фанатики своего дела могут добиться каких-то успехов… Не только в науке.

— В данном случае мы говорим о двух камнях — и только, — Королев пытался вернуть Лехта на ту твердую землю, на которой сам стоял. — Иногда самые невероятные предложения могут оказаться и самыми разумными. — Он помолчал и кивнул головой в сторону Тоома: — Ваш друг, кажется, довольно точно, по пальцам, перечислил всё… Именно всего этого вы можете лишиться… А я предлагаю вам…

— Вы знаете, как в джунглях ловят обезьян? — перебил его Лехт и, увидев недоумение на лице Королева, с добродушной усмешкой продолжал: — Я вам напомню, Михаил Борисович. В большой ящик с узким отверстием, чтобы обезьяна могла только просунуть ладонь, насыпают много сладостей. Обезьяна их очень любит, подбегает к ящику, просовывает руку, набирает полную горсть, но кулак уже через отверстие не проходит. Она может, конечно, отказаться от всех лакомых вещей и снова обрести свободу. Но обезьяна не может расстаться со сладостями — она цепко держит их. Вот тут-то и приходит охотник, водворяет обезьяну в клетку. Иногда, более крупным и капризным обезьянам, ставят в клетку и весь ящик со сладостями. Вот так, Михаил Борисович. Неужели мы вам чем-то напоминаем обезьян? Поверьте мне — вы ошибаетесь.

— Простите, Иоханнес Александрович, — Королев был поражен решимостью Лехта, — я не думал, что разговор наш примет такой оборот. Желаю успеха.

И, уже открыв двери, властным и жестким тоном напомнил:

— Жду вас в десять утра.

— Нет, для меня это поздно, — ответил Лехт, — без пяти девять буду у Турова.

На этот раз Туров предложил Лехту сесть, поинтересовался его здоровьем, благополучием семьи и как бы между прочим, как о чем-то не существенном, сказал:

— Мы тут посоветовались и пришли к выводу, что, поскольку силикальцит и дезинтегратор признаны бесперспективными… У нас, конечно, и на данном этапе… каждая фирма, как говорится, выбирает то, что ей по душе… Поскольку это так, то нет смысла содержать такой большой институт… Я имею в виду Институт силикальцита…

— Я пришел к вам по этому поводу, Сергей Александрович, — начал Лехт подготовленный вместе с Ванасом и Тоомом разговор, — именно теперь больше всего нужен крупный научный центр… Мы будем на полной самоокупаемости — ни одного рубля не просим у государства. Будем проектировать и налаживать заводы, а на эти деньги — содержать лаборатории и продолжать исследования… В самое ближайшее время вы убедитесь…

— Постойте, постойте, — перебил его Туров, — вы так рассуждаете, будто никакого технического совета никогда не было. Но раз все признали, что дело бесперспективное, то о чем может идти речь… Я уже доложил, — Туров поднял палец вверх, — совершенно объективно, можете не сомневаться… Так какой же теперь смысл в том, что вы мне скажете или я вам скажу…

Туров причислял Лехта к тому «опасному племени неуправляемых людей», которые способны в любой момент на «отсебятину». «Отсебятиной» же Туров называл не только неугодные ему речи, но и совершенно неожиданные поступки. Вот почему он с опаской говорил с сидевшим в кресле человеке с «отсебятиной», — кто его знает, на что он может решиться. Но Лехт слушал его терпеливо и сдержанно. И Туров продолжал:

— Так вот — о судьбе Института силикальцита. Мы расширим его профиль, пусть себе занимается силикатобетоном, золобетоном, да и вообще мало ли проблем в строительной индустрии. А вам, Иоханнес Александрович, я бы посоветовал… Поверьте — я добра вам хочу… Поищите себе местечко в каком-нибудь академическом институте. В том же Таллине. Или — если хотите — я позабочусь о вашем трудоустройстве.

Лехту стоило много сил сдержать себя. Но он обещал Ванасу и Тоому, что не произнесет ни одного опрометчивого слова.

— Я не знаю этого понятия — трудоустройство, — сказал Лехт.

— Это значит, — начал популярно объяснять Туров, — что я позабочусь о том, чтобы у вас была какая-то должность. Может быть, вы даже для облегчения дела напишете заявление об уходе? И мне меньше мороки, и вам это будет удобнее. И прямо скажу — как-то пристойнее. Договорились, Иоханнес Александрович?

— Нет, — резко ответил Лехт и встал, — никакого заявления я писать пе буду. Силикальцит — это дело моей жизни, и освободить от него меня может только одна-единственная сила: смерть. К счастью, она не подвластна ни вам и ни мне.

Туров вздрогнул, нервно повел плечами, прошелся из угла в угол по кабинету и вернулся к столу. С удивлением посмотрел на очень спокойное лицо Лехта, хотел что-то сказать, но передумал и только вздохнул.

— В каждом новом деле, — продолжал Лехт, — есть свой критический барьер, как в атомной цепной реакции. Если процесс достиг этого барьера — он необратим. Цепная реакция будет развиваться с лавинообразной силой. Вы понимаете меня, Сергей Александрович?

Туров кивнул головой.

— Так вот, — Лехт старался говорить медленно и внятно, будто имел дело с человеком глухим или не очень понятливым, — так вот, силикальцит уже миновал этот критический барьер. Перешагнул. И никакие приказы или административные меры уже не смогут остановить этот процесс. Вы очень скоро убедитесь в этом, Сергей Александрович.

— Какая-то чертовщина! — растерянно воскликнул Туров.

— Может быть, — поддержал его Лехт, — меня только волнует судьба многих молодых исследователей силикальцита — вместе с ними я трудился все эти годы. Что с ними будет?

— Вот поедут к вам Королев и Долгин — разберутся. — Туров вновь овладел собой.

— Ничего хорошего я от них не жду,— сказал Лехт.

— Они и не должны там делать ничего хорошего и ничего плохого, а только — разумное.

— Представляю себе, — усмехнулся Лехт, подхватил свой тяжелый портфель, пошел из кабинета, но в дверях, вспомнив, что не попрощался, он повернулся, молча кивнул головой и вышел.

В тот же день Лехт, Ванас и Тоом вылетели в Таллин. 

Глава тринадцатая

1

Академия наук СССР — Совету Министров Эстонской ССР

В связи с Вашим запросом о перспективах развития силикальцита и дезинтеграторной техники сообщаем, что проблемы эти обсуждались в Академии наук СССР Научным советом по проблемам физико-химии и технологии неорганических материалов… Производство высококачественных автоклавных бесцементных бетонов — весьма актуальная проблема народного хозяйства СССР. Дальнейшее развитие этого производства должно основываться на разработке, в тесном содружестве с наукой, усовершенствованной технологии, приближающейся к оптимальной. Это в равной мере относится к силикальциту и силикатобетону.

Дезинтегратор, предложенный и в дальнейшем усовершенствованный доктором технических наук И. А. Лехтом с сотрудниками, вследствие высокой производительности и специфических особенностей может быть весьма ценной машиной… Это подтверждается продолжающимся использованием дезинтеграторов на заводах силикальцита. Улучшение конструкции дезинтегратора за последние годы убеждает, что он может быть в дальнейшем еще более усовершенствован…

2

Академия наук СССР — ЦК Коммунистической партии Эстонии

…В итоге надо признать, что в соответствии с решениями Научного совета по проблемам физико-химической механики и отделения физико-химии и технологии неорганических материалов Академии наук СССР дальнейшая исследовательская работа по усовершенствованию конструкции дезинтеграторов и технологии производства силикальцита весьма актуальна и перспективна.

Все это приведет к широкому производству дешевых и эффективных строительных изделий из местного сырья с заданным объемным весом, достаточно высокой прочностью и долговечностью, к удешевлению строительства и к повышению его качества…

3

Афанасьев — Лехту

Дорогой Иоханнес Александрович, теперь уже можно надеяться на успех и новую Вашу победу. Я был в Академии наук СССР и узнал, что там Вас поддерживают и не дадут в обиду. «Всем врагам назло». Да и бог с ними, с Вашими врагами, — без них было бы скучно жить. Правда, у Вас уже слишком «веселая» жизнь, но, как говорят в народе, — по славе и зависть. Всегда помню нашу с Вами встречу на заводе и бессонную ночь — Вы до утра не уходили из цеха и налаживали дезинтегратор. Помнится мне и Ваш рассказ о старом профессоре математики, у которого был нож для разрезания бумаги с надписью из Павлова: «Какое главное условие достижения цели? Существование препятствий». Вот они — препятствия. Стало быть, и близка цель. Видите, как я ловко развожу чужую беду. Но, поверьте, если бы я мог чем-то помочь Вам — не задумываясь, бросил бы все и поехал бы к Вам.

Дело это — я имею в виду силикальцит — удивительно интересное. И если я на старости лет так увлекся, то уж сомнения нет — «девица» хороша. Насколько я знаю, до Ваших исследований никто не принимал во внимание удельную поверхность песка, а тем более активную. Сейчас эти деятели, вроде Королева и Долгина, у Вас кое-чему научились и начинают глубокомысленно рассуждать на эту тему, заглядывая потихоньку в Ваши труды. Меня даже не очень волнуют «пальцы» дезинтегратора — прочность металлов так быстро увеличивается, что горевать по этому поводу не стоит. Важен сам принцип, выдвинутый Вами, — раскалывание зерна и активное взаимодействие свежей поверхности с известью.

У меня тоже был добрый старый профессор — мой отец, тоже инженер и тоже строитель, — он мне говорил, и не раз: любое открытие всегда кажется абсурдом, оно идет от попытки взглянуть на то или иное явление с неожиданпой точки зрения. Ну, кто бы мог подумать, что древнейший материал — известь вступит в единоборство со спесивым фаворитом двадцатого века — цементом. А вы вот до этого додумались. Или же — кто бы мог догадаться, что песок лучше разбивать серией быстро следующих друг за другом ударов, а не размалывать в той же старой шаровой мельнице. Ну, чем не абсурд? А ваш дезинтегратор это делает, и как здорово! Господи, сколько этих абсурдов было в коротком промежутке времени между египетскими пирамидами и космическими кораблями и как много великого и прекрасного они принесли человечеству. И у каждого такого абсурда были свои туровы, королевы, долгины, и даже шилины. Вот так, Иоханнес Александрович. Как я выгляжу в роли горьковского Луки? Как будто не плохо? Это я так развеселился, узнав, что и лаборатория у Вас есть, и завод в Аравете вот-вот должен быть пущен. Напишите о нем. Обязательно приеду, отпрошусь у своего силикальцитного начальства и получу силикальцитную командировку в Аравет. Где это? Далеко ли от Таллина?

Наш завод по-прежнему хорошо работает, выпускает силикальцитные конструкции для жилых домов, и, конечно, растут эти самые дома. Хорошо, что мы в другом ведомстве — приказы Турова вызывают у нашего начальства только усмешку. А как на других заводах? Одно из печальных последствий ликвидации Института силикальцита — отсутствие обмена опытом и информацией между заводами. Но это все будет, уверен, вернется.

4

Лехт — Афанасьеву

Дорогой Михаил Васильевич, получил Ваше хорошее письмо, премного благодарен за него. С такими друзьями, как Вы, унывать не приходится. Да и некогда — я ведь, кроме всего прочего, и снабженец, и строитель, и консультант, и отец взрослых дочерей.

Дела наши действительно улучшаются — новый завод в Аравете начинает выпуск силикальцитных строительных конструкций, уже получили хорошую лабораторию, где Вы снова можете увидеть наших ученых — тружеников Лейгера Ванаса и Ханса Тоома. Меня приглашают самые уважаемые люди и говорят самые приятные для человеческого (впрочем, не только для человеческого!) слуха слова. Словом, мы не можем гневить бога жалобами на его коварную подругу — фортуна к нам опять милостива. Но сколько нервной энергии, дорогого времени и жизненных сил унесли эти споры с Туровым, Королевым и Долгиным, эти сменявшие друг друга комиссии, — как правило, не порядочные люди в этих комиссиях брали верх. Это вполне естественно, непорядочные люди всегда более активны, более бесцеремонны, более услужливы и охотно делают любое черное дело. Им приказывают доказать, что силикальцит слишком дорог, — пожалуйста, они ловко манипулируют цифрами и представляют нужные Турову или Королеву расчеты. Им приказывают «обнаружить» слабую морозостойкость камня, — пожалуйста, они готовы даже исказить показания приборов, как это было в Таллине, нарушить святая святых любого научного исследования. Да и есть ли у этих непорядочных людей что-нибудь святое? Кроме, конечно, своего оклада. Вы правы, что без этих смен доброго и злого, без подъемов и падений было бы скучно жить, а наука вроде бы и не двигалась вперед. Все это хорошо придумано. Но за мою жизнь, особенно последние двадцать лет, люди так много сделали, чтобы мне не было скучно, что можно только удивляться — откуда силы берутся, не из камня ли устроено сердце?

И пока еще есть время, могу Вам сказать со всей откровенностью — не легко мне было расставаться с институтом, с опытным заводом, с большим двором-складом и хорошими лабораториями. Все это собиралось по крупицам; с каждым уголком связаны воспоминания — хорошие и плохие, но они же теперь одинаково волнуют. Конечно, такие вещи не должны трогать взрослых людей. Но все-таки трудно было покидать этот уголок на шоссе Мяннику. Я никогда не говорил об этом с Ванасом и Тоомом, но по глазам их видел, что и им не легко. Вы, конечно, уже знаете, что не все мои друзья по силикальциту присоединились к нам. Краус ушел, теперь и у силикальцита есть свой отступник. Он не услышал от меня по этому поводу ни одного слова — люди испытываются именно во время таких крутых поворотов. Бог с ним, это все пустяки. Вас, конечно, больше всего интересует Аравет.

В шестидесяти километрах от Таллина есть такой городок — Аравет, вокруг него — богатые эстонские колхозы. Теперь наступили новые времена — эстонская колхозная семья хочет жить в хорошем, благоустроенном доме, с городским комфортом, с обязательным выделением каждому члену семьи отдельной комнаты. Кроме этого, деревне нашей нужны Дома культуры, больницы, механизированные колхозные усадьбы, кинотеатры, фермы, а кое-где и маленькие колхозные заводики. Словом, началась целая строительная эпоха. Вот почему у нас возник, как и в других районах СССР, межколхозный строительный центр. И он прежде всего обратил внимание на силикальцит. Да, да, в самый разгар яростных атак на наш камень, грозных «научных» приказов Турова и административных «побед» профессора Королева к нам пришла колхозная делегация с просьбой — помочь строить силикальцитный завод. Вот уж поистине — у судьбы всегда есть в запасе добрый ангел. У ангела этого были деньги, он раздобыл материалы, даже металлы, мы сразу же засели за проект: в Аравет переселились Ванас и Тоом. И представьте себе — за четыре месяца завод был готов. И не простой завод, а тот самый, о котором все мы мечтали, — механизированный, с автоматикой, с «кнопочным управлением» всем технологическим процессом. По секрету скажу — завод уже действует, дома из крупных силикальцитных конструкций уже собираются и скоро будут заселяться их хозяевами — эстонскими колхозниками-крестьянами. Мы только не очень шумим об этом — уже появились здесь инженеры из самых дальних мест, хотят, чтобы Ванас и Тоом поехали к ним, создали такой же завод. И мы поставили перед собой цель — довести прежде всего один-два завода до совершенства, а тогда уже… Впрочем, не будем гадать, что будет тогда. Кто знает, на какие сумасбродные поступки еще способен Туров.

Итак, приезжайте, Михаил Васильевич, посмотрите. Теперь тот же межколхозный строительный центр начинает строить еще один, более мощный, силикальцитный завод. На шестьдесят тысяч кубометров. Можно сказать — великан. Тоже с автоматикой, да еще — с электроникой, с самым современным техническим оборудованием. Вот тогда посмотрим — чего стоят всяческие запреты технических идей и «репрессий» научных направлений. Кстати, когда для нового завода понадобился металл — шестьсот тонн, не шутка — я позвонил в ЦК КПСС, в отдел строительства. Меня там сразу же приняли, опять говорили плохие слова о Турове и хорошие слова обо мне и тут же начали хлопотать о металле. Позвонили одному, другому министру, объяснили, что металл нужен для силикальцитного завода, и что же вы думаете? Металл уже есть и скоро прибудет на новый Поливерский завод, это в пятидесяти километрах от Аравета.

Я еще Вас не утомил? Еще два слова о себе. Не могу не рассказать.

В самую горячую пору моей деятельности, связанной с Араветом, я неожиданно получил предложение Академии наук СССР — поехать в Кольский филиал академии на год. Я колебался. Но в академии мне сказали — для вашей же пользы, уйдете от бюрократических дел, глубоко влезете в науку. И мы с Нелли поехали. Могу теперь сказать — слава тому, кто это придумал. Жили мы в маленьком городке, за Полярным кругом, в хорошей комнате с походной мебелью, но зато — полная свобода научных исследований силикальцита и дезинтегратора, в частности, связанных с ними процессов механо-химии. Именно там, на Кольском полуострове, я чувствовал, как в моей голове постепенно отмирают бюрократические, административные клетки и оживают «научные», я просто преображался. (Пусть простит Ваш сын-биолог такой вульгаризм!) Первые дни я все еще был во власти административной суеты, споров, хлопот, раздражительных обид, то есть всего того, что сопутствовало моей жизни в Таллине. Я набрал много книг, главным образом иностранных, по интересующим меня предметам (там прекрасная научная библиотека) и не мог ничего прочитать. Сидел один-одинешенек в большой комнате, в лаборатории, читал, но мысли как бы отскакивали от меня, бюрократические клетки моего мозга их просто не принимали, мысли эти были чужды им, привыкшим к общению с Туровым. Вот тогда-то я взялся за себя, и понадобилось немало силы воли, чтобы «оживить», вернуть к нормальной деятельности «научные» клетки. Эту перемену даже замечали Ванас и Тоом, когда я раз в месяц приезжал для консультации в Аравет, на завод.

Теперь я уже снова в Таллине и тружусь в лаборатории, которую создали в крупном научном институте. Более глубокие исследования проблем механо-химии буду вести на кафедре физики Тартуского университета. И конечно — на Араветском и Поливерском силикальцитных заводах. Я не признаю строительной науки, если она не опирается на опыт, на заводы.

Ну, теперь как будто — всё. Уже шесть утра — мой «письменный час» истек. Да и Ванас сейчас заедет за мной — отправимся в Аравет.

Глава четырнадцатая

Если выехать из Тарту на юго-запад, свернуть на Отеппя, а оттуда по живописной и хорошей дороге на юг, то через полтора часа можно попасть к лесным озерам — Кярикку. Посреди векового леса, на берегу большого озера, воздвигнут спортивный комплекс Тартуского университета — на склоне холма двухэтажные каменные дома — комфортабельная гостиница, столовая, баня, кинозал, спортивные залы, — над каждым уголком здесь трудились талантливые зодчие и мастера эстонского прикладного искусства. Стеновые панели этих корпусов — из силикальцита. Вот почему Лехт здесь — самый желанный человек. Он обходит все этажи, зорким глазом смотрит на стены: «Ну, как — все в порядке?» В каком-нибудь углу в гардеробе переодевается и уже в резиновых сапогах, в старом стираном-перестираном походном костюме идет в лес по тропе вдоль тишайшего озера Кярикку, все дальше и дальше, в первозданную темень и прохладу лесных лабиринтов. И где-нибудь на поляне, усеянной черникой, а поздним летом — брусникой, завязывается долгий и неторопливый разговор.

— Верно ли, что силикальцит испытывали в Антарктике? — спрашиваю я.

— Не совсем так, — оживляется Лехт, он рад, что не он первый заговорил об этом — ведь мы пошли в лес с твердым обещанием друг другу: ни слова о силикальците. — Не совсем так, — повторил он, — на полярных станциях в Антарктике действительно построили силикальцитные дома. Все блоки для них и стеновые панели изготовили на заводе в Таллине. Но мы ничего не собирались испытывать. Потом уже нам написали из Арктического института и с полярных станций, что дома наши хорошо выдерживают страшные морозы, прислали всякие благодарности… Вы только подумайте — нас же обвиняли, говорили, что силикальцит чуть ли не деформируется, разваливается во время морозов… И даже не таких, как в Антарктике… Ну, что вы скажете? Или — эта история с Институтом гидротехники. Там не посмотрели на все запреты, создали целую научную бригаду для изучения силикальцита. Прислали мне сборник статей — видели его? Так и называется — «Силикальцит — новый материал для энергетического строительства». Это же не шутка, не клубы или спортивные комплексы, а плотины, шлюзы, каналы. Доказали, что не хуже железобетона, даже прочнее, но при этом дешевле навосемь рублей кубометр. Вот эти скромные рубли сметут на своем пути все административные преграды. Ведь формуле «хочу — не хочу» приходит конец. Появилась новая — «выгодно — не выгодно», которой нет никакого дела — нравится Лехт какому-нибудь «деятелю» или не нравится, хорошие речи произносит Королев или плохие… Да, да, все должно перемениться — с экономикой не шутят… Цепная реакция началась, и ее лавинообразную силу уже нельзя остановить.

Лехт с яростью, сам того не замечая, бил палкой по высокой траве, как бы подчеркивая каждое свое слово… Потом успокоился, вскочил:

— Ну, что вы опять затеяли этот скучный разговор о силикальците — мы же условились. Да и вообще в мире есть еще много хорошего, кроме камней…

И может быть желая скрыть свое твердое убеждение, что для него ничего другого в мире нет, Лехт поднял голову, посмотрел на небо и по-мальчишески, громко закричал: «о-го-го-го, о-го-го», будто звал кого-то притаившегося в лесу. Но только эхо, извечный спутник одиночества, отвечало ему безучастным смешком и уплывало куда-то вдаль, в бесконечность.

*   *   *

Что ж, на этом можно, пожалуй, закончить эту историю, хоть в жизни она только-только начинается. Но кто знает — куда поведет наших героев столь изменчивая тропа. И мне остается только просить у вас прощения, читатель.

Может быть, я утомил вас техническими подробностями. Но в наш век технических переворотов можно ли обойтись без этих подробностей? Может быть, я не рассказал о чьем-то коварстве, не упомянул о чьей-то недальновидности или чьем-то невежестве; может быть, я преуменьшил чью-то славу и преувеличил чьи-то добродетели; может быть, я упустил какие-то события, острые столкновения, важные факты. Это ведь не история силикальцита и силикатобетона, а повесть о первооткрывателях, об их одержимости и отваге, об их страстной любви к своему делу и вечном стремлении что-то сделать «для других».

В сущности, пытливостью их ума и щедростью их сердца преображается наша земля. И они, эти первооткрыватели, светят нам, когда «дорога за горизонтом» теряется в предрассветной мгле.

Москва—Таллин

1964—1967

Оглавление

Часть первая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

Часть вторая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая