Георгий Александрович Лосьев
Вексельное право
Художник В. К. Колесников.
Западно-Сибирское книжное издательство Новосибирск, 1966.
АВТОР – ЧИТАТЕЛЮ
Расскажу, как создавалась эта книга. Детектив – слово английское, обозначает раскрытие и в русский лексикон вошло поздно, в конце девятнадцатого столетия. Так стали, для благозвучия, именовать агентов полицейского сыска – филеров, сыщиков. Словечко привилось, живет и поныне. Впервые я увидел детектива на обложке одного из тех пятикопеечных изданий, которыми кишела Россия в начале двадцатого века. Рокамболь, Фантомас, Ник Картер, Нат Пинкертон – все эти завораживающие имена так и пестрели в газетных витринах. Будучи в гимназическом возрасте, еще не достигнув высот психологической криминалистики Достоевского, мы набрасывались на «пинкертонов» с первобытной читательской жадностью и лихо тратили на это чтиво пятаки, выдаваемые родителями на завтраки. Детектив, которого я увидел на обложке, был заключен в кокетливый голубенький овал, но вид имел мужественный: лицо суровое, с обтянутыми скулами. В зубах детектив держал длинную английскую трубку с прямым мундштуком. Это был Шерлок Холмс. Его выдумал волшебник Конан-Дойл. Сколько ни убеждал меня знакомый студент-первокурсник, что Шерлок Холмс – лицо нереальное, а воображаемое, я не хотел верить. Настолько здорово был придуман этот высокоодаренный, с долей английского скептицизма сыщик, что слова студента я счел кощунством. Это произошло в 1915 году, в Тифлисе, а я – ровесник столетия. Год спустя тот же студент в увеселительном саду «Муштаид» показал мне отлично выбритого и хорошо одетого подвижного толстячка с крохотным носиком. – Запомни этого гнуса, – сказал студент. – Это сыщик. «Гороховое пальто». Ну, словом, детектив из сыскного отделения. В том году я поступал в мореходное училище. Мне сшили черную тужурку с золочеными пуговицами и оякоренными наплечниками. Я мечтал о капитанском дипломе и на этом весьма шатком основании держался высокомерно. Я ответил студенту : – Хватит врать. Кто тебе поверит, что такая брюхатая мокрица – детектив? Студент обиделся и сказал: – Дурак! На этом мы расстались навсегда. А спустя два года именно тот тифлисский толстячок с носиком пуговкой выследил меня за расклейкой большевистских воззваний, приглашавших голосовать за список номер пять, и отвел в меньшевистскую контрразведку. Это была моя вторая встреча с детективом… Начинались штормовые годы революции и гражданской войны. Капитана дальнего плавания тогда из меня не получилось. Был я простой матрос, краснофлотец, с двумя книжечками в кармане бушлата – военморской и партийной. После гражданской я отдал якорь в Новониколаевске. В 1924 году меня вызвали в губком, и заворготделом, тоже бывший матрос, заявил: – Такое дело, братишка… Из органов ЧЕКА-ГПУ ты отзываешься. Пойдешь в угрозыск, инспектором ББ. Знаешь, что это такое? Я не знал. И заворг сам не знал. – Ну, в общем, прежнего ББ у них подшибли… – Как это подшибли? – А так. На вовсе. Скажу тебе по секрету: аппарат УГРО мы коммунизируем. Там у них слишком много этих… детективов. – Ну, а меня-то за что туда? Заворг нахмурился. – Пар будешь травить? Протест вынесешь? – Да нет: велено – сделано… И я сам стал детективом. Советским… Все, рассказанное в этой книге, не выдумано. Это не похождения Шерлока Холмса, а быль 1924-1934 годов. В стране был нэп. Современный молодой читатель знает о нэпе понаслышке, да еще по учебникам, по лекционным конспектам и кинофильмам, большей частью приключенческого характера и редко по-настоящему правдивым. В учебниках написано, что нэп – новая экономическая политика, в 1921 году сменившая прямолинейные, откровенно винтовочные общественные отношения военного коммунизма, был призван стать фундаментом социалистической экономики. Ленин в 1921 году говорил: «…пролетарское государство должно стать осторожным, рачительным, умелым «хозяином», исправным оптовым купцом, – иначе оно мелкокрестьянскую страну не может экономически поставить на ноги…»{1}. Это была очень сложная штука – нэп. Время сосуществования капиталистических элементов с революционными кадрами, в руках которых находились административные высоты. Нэп подсек в деревне политический бандитизм. Питательная среда бандитов – продразверстка была заменена продналогом. Но в городе вместе с оживлением частнокапиталистического предпринимательства оживилась и уголовщина, самая разномастная: от карманной кражи до хищений по службе, растрат и экономических диверсий. С появлением в стране твердой бумажной валюты – червонцев обосновалось то самое, что у журналистов того времени было принято называть «накипь нэпа». И нам, первым советским детективам, партия и государство поручили снимать эту «накипь» в самых сложных условиях сосуществования двух миров в одной стране. О том, что собой представляла «накипь нэпа» и как мы с ней справлялись, и говорится в этой книге.«ПАФОС ЛИЧНОСТИ»
…Личность кричит потому, что, чувствуя свою двуличность, хотела бы прикрыть криком этот порок…М. Горький, «О солитере»
В субботний вечер, около одиннадцати, в квартире начальника активно-секретной части розыска Раскатова настойчиво зазвонил телефон. Это был громоздкий настенный аппарат «Эриксон», и, чтобы услышать абонента, приходилось крутить специальную ручку, приделанную сбоку. – В чем дело? – спросил Раскатов в трубку. – Докладывает дежурный Юркевич. Вооруженный грабеж… До нитки… Полагаю, Николай Аркадьевич, что действовали двое, а то и больше, и даже с лошадью… Должность, которую занимал Юркевич, называлась солидно: субинспектор, что было скопировано с французской полиции. Этому званию вовсе не соответствовало более чем скромное помещение дежурки, где Юркевич уже допрашивал потерпевших, когда туда прибыл Раскатов. Потерпевшие – владелец конфетной фабрики Кошкин и его спутница, довольно миловидная женщина, – сидели на лавке в наброшенных на плечи казенных халатах, доставленных из каптерки. – Так сколько же их было? – спрашивал Юркевич, кося глазом на мадам. – Двое или трое? Внешний вид можете описать? – Ну, что вы! – грустно улыбнулся Кошкин. – Попробуйте в таких обстоятельствах запомнить! Да и темно было… Уехали они в пролетке, было их, вероятно, трое, так как двое нас, извините, раздевали. Гм… А пролетка стояла за углом. – Попрошу повторить все еще раз, поподробнее, – сказал Юркевич и поглядел в сторону начальника, усевшегося в уголочке. Кошкин вежливо наклонил голову. – Пожалуйста!.. Мы возвращались из кинематографа и были уже буквально у ворот моего дома. Внезапно я почувствовал, что мне в затылок уперся какой-то холодный предмет и чей-то голос приказал: «Стоять на месте тихо!» Второй голос добавил: «Не оборачиваться. Раздевайтесь оба!» Тут моя э… э… спутница взмолилась. Тогда первый сказал: «Спокойно, мадам! Жизнь – единственная реальная ценность, врученная людям судьбой. И в то же время – грош ей цена. Зачем мне лишать личность жизни, этой грошовой ценности?..» Словом, целый философский трактат в двух словах. – Да, да! – вмешалась спутница Кошкина, кокетливо оправляя халат. – Они вполне интеллигентны. Особенно тот, высокий, что командовал, неправда ли, Ванюша? Кошкин кивнул. – …Ну, разумеется, – продолжала мадам, – мы сняли с себя все. Потом Иван Павлыч спрашивает: «Что же нам делать?» А высокий отвечает: «Можете повернуться». Тут мы смутно различили в проеме ворот две фигуры. Лица были, кажется, в масках… Кошкин попросил закурить и, затянувшись, продолжил рассказ: – Да-с… Раздели, свернули все в узел, и высокий э… э… заявляет: – «Заходить домой запрещаю под страхом смерти. Идите в ГПУ или в угрозыск и там обо всем расскажите». – И вот – мы здесь!.. – вздохнула мадам. – А вообще должен сказать, – взорвался вдруг Кошкин, – черт знает что! Нельзя показаться на улице. «Шубсним» какой-то! Это так они себя называли. А вы, господа, не в силах оградить население от подобных эксцессов. Безобразие!.. – Господа в Черном море, – буркнул Юркевич. Раскатов, сидевший все это время молча, поморщился и спросил будничным голосом: – Что у вас взяли? Товарищ Юркевич, запишите в протокол! – Ах, к чему это? – Кошкин безнадежно махнул рукой. – Суть не в том, что вы, может быть, и найдете наши вещи. А вот государство не может оградить нас от бандитов… Я буду писать в газету!.. При этих словах в дежурку вошел начальник угрозыска товарищ Кравчик. Был он плотен и низкоросл, и в свои пятьдесят лет обладал хорошей зрительной памятью. Всмотревшись в лицо потерпевшего, Кравчик спросил: – Если не ошибаюсь – гражданин Кошкин? Павел Иванович? По делу о взятке Протопопову в прошлом году. Так? – Гм… – Кошкин откашлялся, весь напрягся. – Иван Павлович. Но какое это имеет отношение… – А вы, гражданка? – продолжал Кравчик. – Если мне не изменяет память, вы – супруга гражданина Саббакина. Торговый дом «Саббакин и сын»… Знаю и вашего супруга. Весьма любопытная ситуация получается! Я бы сказал – эффектная. Вот бы опубликовать в газетке!.. – Гм… – снова прокашлялся Кошкин. Дама наклонилась к нему и что-то прошептала в ухо. – Не вздумайте и вправду давать газетчикам какие-либо информации, – обернулся начальник к дежурному и Раскатову. Я направился в свою комнату и, проходя мимо Кошкина, услышал, как тот вполголоса сказал начальнику: – Спасибо… Спасибо за ваше благородство. Извините меня, глупость спорол! Допрос был закончен. Дежурку заполнили вызванные оперативники и работники секретной части. У подъезда спешивались всадники – милиционеры резерва. Я хотел кое-что припомнить, сопоставить с прошлогодним делом банды Уфимцева. Сегодняшнее происшествие больше всего касалось меня, так как я работал инспектором ББ, что означало: борьба с бандитизмом. И я погрузился в свои архивные записи…
Внезапно брякнул телефон, и голос Раскатова произнес в трубку: – Спустись-ка еще раз в дежурку. Второй случай. Так и есть: в дежурке находилась еще одна полуодетая пара. И опять я выслушивал сбивчивый рассказ: было трое или двое; один очень высокий и все размахивал наганом, обещая даровать жизнь за пальто и штаны. К женщине он обращался изысканно вежливо: «Будьте добры, мадам, снимайте все! Зачем вам эта дребедень? Вещи угнетают человека, делают его скрягой, неприятным для окружающих… Ступайте немедленно в угрозыск, не заходя домой!..» Эту парочку – на сей раз супружескую – опросили и отправили на извозчике по месту жительства. Так было всю ночь: в дежурку приходили раздетые люди. Кончилось все так же внезапно, как и началось, – ровно в пять часов утра. Мы были поражены. – Двенадцать «раздевалок» за пять часов! Ты видел что-либо подобное? – спрашивал начальник Раскатова. Нет, Николай Аркадьевич, работавший в угрозыске со дня его основания, никогда не видел ничего подобного. – Правда, – отвечал он, – в двадцать втором, помню, было четыре вооруженных грабежа в одну ночь. Но тогда в городе три шайки действовали, каждая по-своему. А тут – один почерк… – В том-то и дело, что один! – недовольно отозвался начрозыска. – Кому и на какой черт эта испанская торрида-бравада нужна? – Знаете, Викентий Юзефович, я склоняюсь к следующему: хулиганство. Да, да, хулиганство, а не вооруженные «стопорки». Дилетанты, шутники-хулиганишки!.. – Хороши шуточки! – вскипел начальник. – Вот завтра в окружкоме мне пропишут ижицу за этот дилетантизм… Наши не все вернулись с облавы? – Почти все. – Ну и как? – Секретчики в один голос говорят: никого приезжих, работающих «по громкой», в городе нет и не было. Банда Уфимцева, как вы сами знаете, почти полностью перебита в перестрелке еще в прошлом году… – Тогда кто же, черт подери?..
Хотя местная газета и словом не обмолвилась о происшествии и несмотря на приказание начальника хранить тайну, все последующие три дня в городе только и разговоров было: «Вы слышали?» – «Даю слово: пятьдесят раздеваний за ночь!» На четвертый день начальник вернулся после очередного доклада в окрисполкоме в совершеннейшем расстройстве. – В кабинет! – подмигивал наш комендант Барановский, обходя комнаты. – Велено играть большой сбор. – Свиреп? – Лютует! Мне уже «отвесил» трое с исполнением… Но, вопреки ожиданиям, начальник, собрав нас, сказал лишь с невыразимой скорбью: – Если через неделю не будут опубликованы имена грабителей, дело у нас отберут и передадут чекистам. Вы понимаете, что это значит? Вотум политического недоверия! – вот что это такое. Прошу подумать. Назначаю открытое партсобрание! На собрании мы долго и с усердием ругали друг дружку: «активники» – «секретчиков» и наоборот. А когда в окна уже залезла ночная синь и все выдохлись, дежурный по розыску доставил пакет. Поверху было написано: «Срочное. Важное. Лично». Я видел, как начальник достал пенсне и стал читать, а затем грозно воззрился на дежурного: – Кто принес? – Не знаю, Викентий Юзефович. Я выходил в коридор к арестованным. Вернулся – на столе вот это… – Постовой где был? – Н… не знаю… Начальник пробежал послание вторично и передал Раскатову. – Читай вслух! А сам закрыл глаза и так сидел, слегка вздрагивая, словно ехал в поезде. «Прошлый раз я произвел эксперимент над дюжиной купчишек, и вы не сумели ни оградить их, ни выявить меня, - читал Николай Аркадьевич то, что было напечатано на старинной пишущей машинке. – Сегодня ночью я намерен произвести еще один эксперимент. На этот раз своим объектом я избрал десять экземпляров двуногих из породы совслужащих. Я начну действовать в двенадцать ночи, а кончу снова в пять утра. Попробуйте мне помешать – это было бы забавно!..» Тут Николай Аркадьевич остановился и тихо, как бы про себя, выругался. – Читай, читай! – буркнул начальник. «…Не занимайтесь дактилоскопией. Мы работаем в резиновых перчатках, и письмо написано тоже в перчатках. Вас, конечно, интересует, какие мотивы заложены в основе моих «преступлений». Смею заверить: не корысть. Позже я докажу это, сейчас же скажу лишь: я решаю вопрос – Личность или коллектив? Общество или Я? И я намерен доказать, что самый вооруженный, самый толковый коллектив бессилен против высокоорганизованной Личности. В вашем городе я со своими подручными намерен произвести три эксперимента. После этого я уеду и где-либо напишу книжку и издам ее за свой счет. Я не граф Монте-Кристо, но все же, по-современному, очень богат». Под письмом стояла подпись: «Личность», а еще ниже: «Не тратьте времени на поиски машинки. Она из другого города и здесь абсолютно неизвестна». – Вызов. Перчатку бросил! – подвел итог Раскатов. Ребята зашумели: – Расстрелять! – Контра!
По улицам города мчались конники-милиционеры и группа бойцов кавэскадрона, расквартированного здесь. Вновь затрещали двери «малин» и «хаз». Прохожих сопровождали по месту жительства военные и милицейские патрули. И тем не менее… То и дело в нашей дежурке появлялись ограбленные. Все было, как и в первую ночь. Только теперь грабители, по словам потерпевших, приказывали мужчинам снимать брюки, а женщинам – нижнее белье. И ничего мы не могли поделать с этой неуловимой «Личностью». Ничего! Вечером опять получили письмо, но уже по почте, отстуканное все на той же машинке – с ятями и ижицами: «Все снятые вещи находятся в старых кирпичных сараях, за городом, на Первой Ельцовке. Пошлите подводу и поднимите слеги с кирпичной ямы второго сарая. Еще раз предупреждаю: дактилоскопией не увлекайтесь – работаем в перчатках. Личность». – Бессмыслица! – докладывал Раскатов в окрисполкоме. – Все вещи действительно оказались там, в сарае, за городом! Грабежи, лишенные всякой логики! Преступление без смысла!.. – Не скажи, голова! – отвечал председатель исполкома. – В этой бессмыслице, как ты говоришь, заложен глубокий смысл: власть беспомощна. Дескать, я, Икс, – хозяин вашей судьбы. Хочу – казню, хочу – милую. А милиция мне – тьфу!.. Тут, брат, политика. Глубокая политика! По сути, надо дознание в ГПУ отдать. Подождем еще три дня. Но ваших всех предупреди: немощные нам не нужны. В день передачи дела чекистам назначим комиссию по проверке вашего учреждения. И тогда не взыщите, голубчики!..
Позже мы поняли, почему не могли в два-три дня нащупать странных бандитов, почему всеведущая и всевидящая секретная часть угрозыска не смогла их обнаружить. Дело в том, что розыски велись в обычной преступной среде. Раскатов и начальник секретной части Подкопаев, с самого начала предполагавшие, что тут действуют дилетанты, все же так и не могли оторваться от блатного мира: они искали там, так сказать, рефлекторно. Действия грабительской тройки были столь нелепы, что мы никак не могли поверить в ее принципиальное бескорыстие. На рассвете четвертого дня, когда все «хазы» были уже до дна проверены и наши оперативники ходили с воспаленными от недосыпания глазами, постовой милиционер Воробьев, охранявший порядок на скрещении двух не очень людных улиц, увидел лошадь, впряженную в пролетку без номера. Седоков не было. Милиционер Воробьев сказал: «Тпру-у!» – и, привязав лошадь к фонарному столбу, направился в аптеку, чтобы позвонить оттуда. Вскоре упряжку тщательно исследовали. Обнаружили под козлами прошлогодний извозчицкий номер-жестянку, а в щели между подушками – боевой патрон от нагана. К семи часам утра мы уже знали адрес извозчика Ермолаева, а в семь пятнадцать его дом заполнили оперативники. – Моя пролетка, – признал Ермолаев. – И конишка мой, то ись бывшее мое обзаведение. Я это хозяйство с месяц тому загнал. Продал, то ись. – Кому? Кто купил? – Купил-то?.. А хрен его знат, кто таков! Пристал на базаре: продай да продай… Из себя высокий, гривастый, вроде дьякон с Турухановской церквы. А матершинник – не приведи господи, и агромадный богач. Антиресуетесь, где живет-то? Ну-к, чо ж, могу и показать… Ермолаев привез нас к новенькому пятистенному дому в самом конце длиннейшей улицы. Ворота были настежь, и столь же гостеприимно была распахнута дверь во внутренние покои. В скромно обставленной комнате, куда мы попали, на голом топчане спал… голый человек. Абсолютно! «Высокий и гривастый», как и говорил Ермолаев. Человек пьяненько ухмыльнулся, увидев перед собой дуло нагана. – Не щекотите мне нервы, Холмсы и Пинкертоны! Ужасно боюсь щекотки. Вложите мечи в ножны… По натуре я весьма миролюбив и не намерен портить отношений. Признаю себя побежденным. Мои шпалеры в чемодане, а шпаги, к сожалению, не имею. Агент опергруппы рванул к себе чемодан, стоявший под топчаном, откинул крышку. Чемодан был до половины набит пачками червонцев, поверх которых лежали два нагана и кольт. Револьверы оказались незаряженными, но патроны лежали тут же, в отдельном замшевом мешочке. Натягивая брюки, гривастый заинтересованно спросил: – Каким образом? Вопрос был явно адресован Подкопаеву. И он ответил, как отвечал бандитам обычно: – Руки за голову, на затылок! – Фи! – укоризненно покачал головой гривастый. – Надо же делать разницу между вульгарным разбоем и состязанием двух систем-антиподов… В этот момент вошел и Раскатов. Ухватив последние слова, он вдруг заговорил с хозяином комнаты по-французски. Но тот развел руками: – Извините, не умудрен… – Я был в этом уверен, – брезгливо проговорил Николай Аркадьевич. – Вершки, не больше! Вышелушенная сосновая шишка! – Мерси! – наклонил голову арестованный. – Разрешите отбыть вместе с вами? В вашем обществе я бы чувствовал себя несколько удобнее, нежели с этими… парнокопытными. – Осторожно, Личность! – хмуро предупредил Раскатов. – Наши ребята в таком восторге от вас, что могут невзначай… Вас из какого класса вышибли? – неожиданно спросил он. – Студент второго курса, с вашего позволения. – Ну, ладно, шагай, гнус! – негромко, но с чувством скомандовал комендант Барановский. – Дашь драпа, – шлепну! Арестованный тряхнул лохматой шевелюрой. – В твоем воспитании, человекообразный, были существенные пробелы. – И, сильно прихрамывая, потащился к пролетке, в которой приехал Раскатов. Тут же Личность сообщила и адреса двух своих сообщников. Мы взяли их на квартирах, пьяненьких. – Надеюсь, шумового оформления не было? – спросил лохматый уже в угрозыске. – Терпеть не могу такого в спектаклях: это безвкусица. Начался допрос. К тому времени Личность окончательно протрезвела и отвечала сжато и точно: – Констанов. Евгений Михайлович. Тридцать шесть лет. Из мещан древнего града Таганрога. Атеист. Член Всероссийской партии анархистов-максималистов. – А разве есть такая? – спросили его. – Была. Федерация «Набат». Мне показалось странным, что Раскатов не проявил интереса к таким любопытным деталям. Он лишь спросил: – Намерены говорить откровенно? По душам? Констанов вздохнул. – В трезвом виде по душам – не могу. Совершенно не способен к душевным собеседованиям без жидкого топлива. А откровенен – буду. Это входит в мою программу. – Хорошо. В таком случае начнем с истоков – с вашего появления в городе…
За полгода до описываемых событий путейский рабочий Евстигнеев, проживающий в Новониколаевске, решил перебраться в Среднюю Азию на железнодорожную новостройку. Он списался с кем надо, выслал документы. Вскоре получил согласие и денежный аванс. Воротясь с почты, Евстигнеев подобрал во дворе дощечку-клепку от разбитого бочонка и вывел на ней вкривь и вкось химическими чернилами: «Продается по случаю отъезда». Прибил дощечку на углу и стал ждать покупателя. Жене своей сказал: – Бог даст, на неделе загоним барачишко и махнем искать новой доли. Лишь бы не продешевить!.. – Ох, как-то оно выйдет, Петенька! – отвечала супруга. – Живем на отшибе, от центру-то не ближний свет, кто сюда захочет? Барак действительно стоял на отшибе, на самой окраине города, и реальных надежд заполучить покупателя было немного. Евстигнеев втайне и сам думал, что придется уезжать ни с чем, и собирался все заботы по продаже владения поручить соседям. Однако он догадался дать публикацию в газете, и покупатель явился. Прибыл он в пролетке и вошел, не постучав, – высокий и сутуловатый, патлатый, с худющим лицом, на котором застыло выражение брезгливой злости. Не здороваясь, окинул жилье беглым, но цепким взглядом, носком ботинка пододвинул к себе табурет. Закурил. – Следовательно, уезжаешь, пролетарий? – Еду, – отозвался Евстигнеев. – На новостройку, в Ташкент, стал быть. – А деньги получил? – Аванец… – Евстигнеев взглянул на гостя с некоторой опаской. – Сдал в сберкассу, хе-хе! Так-то оно вернее. Патлатый усмехнулся, и без того злобное его лицо покривилось. – Не бойся, пролетарий! Еще не запродал домик? Впрочем, кому такое гнилье нужно… Ну, а вот я возьму! Барак снесу. К чертовой матери! И построю новый дом… А вот участок у тебя основательный. Мне участок требуется… – Не садик ли разводить? – с интересом спросил Евстигнеев. – Участочек и вправду подходящий. А какой фрукт полагаете выращивать? – Огурцы! – буркнул патлатый. – Огурцы и… бурундуков! Евстигнеев хихикнул в кулак. – Веселый вы человек, однако. Выдумаете же! – И еще буду ананасы выращивать. И плоды дерева манго. Видал ананасы? Их, стервецов, в шампанском жрут. Король поэтов Игорь Северянин советовал: «удивительно вкусно, искристо и остро…» Не знаком с Северяниным? Напрасно! А я вот был знаком… Ну, сколько же ты хочешь за свой землескреб? – перешел он снова на деловую почву. Евстигнеев внимательно оглядел гостя, задержал взор на его обшарпанных штанах и на огромных, сбитых ботинках. – Дак… Оно, как сказать… – ответил он неуверенно. – Владение, само собой, не то штобы… Однако вопче… – Сколько, спрашиваю? – Да ить, не наживать же. Ну… три сотни, и вся тут. Изволите осмотреть снаружи? – Не изволю! – поморщился патлатый. – Не надо. Значит, три сотни? Покупаю! Из внутреннего кармана пиджака он вытянул толстую пачку червонцев, и Евстигнеев тихо ахнул. Не спеша отсчитал тридцать бумажек и, развернув их веером, как бы в преферансе, бросил на стол. – Считай! Тут Евстигнеев изумился до невозможности. Все шло как-то наизнанку, навыворот, против общепринятых деловых норм. Разве так быстро расстаются с трудовыми деньгами?.. Евстигнеев взял со стола одну бумажку, поднес к свету, различил водяной знак. Все натурально. – Что ж считать? – сказал он, снова положив кредитку. – Видать, человек вы обстоятельный… – Считай! – с внезапной злобой выкрикнул странный покупатель. Дрожащими пальцами Евстигнеев быстро пересчитал деньги и спрятал. – Купчую-то будем делать? Может, так, без нотариса? Напишу расписку – и вся недолга? – Иди ты с расписками!.. – рявкнул лохмач. – Привыкли, дьяволы: без бумажки ни шагу. – Он показал Евстигнееву кукиш. – А вот этого не хочешь? Ты, пролетарий, смывайся отсюда. Сейчас же! Понял? Чтоб и духом твоим здесь не воняло! Вяжи узлы! На этот раз Евстигнеев возмутился. – Ну, это уж тово… Куды ты меня, на ночь глядя, гонишь? Да ведь и собраться надоть: одежа, обувка, постеля. Завтра – с нашим удовольствием!.. – Я тебе по-русски говорю: уматывай немедленно! Ты свое первородство собственника продал за мою чечевичную похлебку? Продал. Ну и пожинай плоды своего безрассудства! Впрочем, вот что: сколько тебе за все твои столы, чашки, плошки-поварешки? Евстигнеев совсем опешил и взглянул на жену. – Вот и не знаю, как и сказать, дорогой товарищ… Конечно, наше добро не князево, а все ж денежки плачены. Тут подсчитать надоть. – Подсчитывай! Даю времени полчаса. Жена Евстигнеева, до того молча наблюдавшая за сделкой, всхлипнула. – Вы, товарищ приезжий, уж не обессудьте глупую бабу! Жаль нам, поди, – сколь трудов положено… И тотчас взяла другой тон: – А как думаете куплять? И со скатерками, занавесками? У нас в кладовке еще тулуп овчинный да две шубейки… – Стоп! – зыкнул покупатель. – Не тяни, баба! Евстигнеева снова всхлипнула, но тут же утерлась подолом и, устремив на лохмача совершенно сухие глаза, выпалила: – В таком разе и в две сотельных не уложишься. Вот что я вам скажу: вещи наши по-честному нажиты и первого сорту. Две с половиной заплатишь? – Эк тебя раздирает, пролетарочка! – усмехнулся лохмач. – А ты мне нравишься, бабенция! Что ж, быть по-твоему. И он отсчитал двадцать пять бумажек. – Бери! Ты отлично оправдываешь мою теорию о людях. И у нас могло бы возникнуть родство душ, если бы… Если бы ты была менее омерзительна. Ну, хотя бы на полтинник!.. Ну, а теперь, парнокопытные, вот что: у ворот меня извозчик дожидается, скажите ему, чтобы нес сюда вещи. А вы – сматывайте монатки! – Дык вить продали мы… – недоуменно заморгал Евстигнеев. – Все, что хотите, можете взять с собой. Давай сюда возницу! Через несколько минут вошел рыжебородый мужик и поставил посреди комнаты два тяжелых чемодана старого фасона – с мягким верхом и множеством ремней. – Ты, борода, отвези этих двуногих в мои меблирашки и прихвати, что укажут. Сколько я должен? – Семь гривен. – Вот тебе, борода, два целковых! Это и за двуногих, которых повезешь. – Премного благодарствую! Однако накинуть не мешало бы: двое пассажиров, и сундук вон напихивают, – тяжесть… – Держи еще целковый! – Вот таперича так. Очень вами довольны. Жить да поживать на новой фатере! Возница взвалил на загорбок сундук и направился было к выходу, но лохмач окликнул: – Стой! Подошел к Евстигнееву и вдруг трижды крепко дернул его за огненную бороду. – Теперь ступай, сволочь рыжая!.. В дороге возница поинтересовался: – Сходно продали фатеру-то? – Продать-то продали, да кому?.. – мрачно ответил Евстигнеев. – По волосьям вроде – поп, по ухватке – бандист. А ежели по доброте… не пойму, что за человек! При этих словах возница полуобернулся и сказал с некоторой даже гордостью: – Ну, я ево сразу распознал. Как со штепенковских номерей выехали. «В бога, спрашивает, веришь?» Нет, говорю, не верую. «А в кого, кричит, ты, сатана, веруешь? Может, во всемирный коммунизьм?» И давай он меня материть! «Свобода духу нужна!» – грит он. Да вот меня за бороду-то и дернул. Купец! Как есть, купец старого режиму… С колокольни ударили в малые: к вечерней. Жена Евстигнеева перекрестилась и тихонько заплакала.
Новый хозяин евстигнеевского барака долго и угрюмо сидел за столом, вперив взгляд в стену, где висело старенькое зеркальце с отбитым уголком. Когда за окнами спустилась ночная синь, встряхнул лохмами, достал из чемодана четвертную бутыль, шпроты и черствую булку. Налив полный стакан водки, выпил в два приема, не закусывая. Несколько минуток сидел с блаженной улыбкой на губах. Потом налил еще с полстакана и осушил его медленными глотками, морщась, достал из кармана крохотную серебряную ложечку и подковырнул ею шпротинку. Потянулся было к бутылке, но, спохватившись, отдернул руку. – Что ж, – сказал он в пространство, – побеседуем, Евгений Михайлович! На чем мы остановились там, в вагоне?.. Ах, да: Метаморфозы Овидия. Тэк-с!.. Метаморфоза первая: нигилист и сверхчеловек становится домовладельцем и… обывателем… А тут, вероятно, клопов до черта. Клопы!.. Спутники человека. А? Человек? Это звучит гордо. Это Горький выразился, угу! «Гордо!..» Нет, человек – это звучит подло: «Человек из ресторана», «Человек, пару пива!..». Философ посмотрел в черный провал окна. – Люблю тебя, ночь! – продекламировал он даже с некоторым чувством. – Красавица целомудренная, ночь!.. А вот поговорить и не с кем… Он снял со стены зеркало и поставил на столе, рядом с бутылью. – Черт его знает, что бы такое устроить… Эврика! Слушай: главное отличие двуногих от прочего скота – в чем? В осмысленности. И попробуй только заспорить. Именно – в осмысленности!..
Утром следующего дня сосед, плотник Безбородов, обеспокоенный настежь открытыми дверями и окнами, заглянул в комнату. Домовладелец лежал голый на голых досках: постель была сложена в огромный узел. Констанов лежал спиной к дверям. Не оборачиваясь, глухо спросил: – Какого хрена?.. Безбородов опешил. – Шел я… Вижу, расперто все. Сказывали – новый хозяин въехал. Думаю: зайду, проведаю, може, что и понадобится, по-суседски. – Ты кто? – Плотники мы. Рядом проживаю. – Плотник? – оживился философ. – Есть дело. Вскочил, подошел к столу, твердой рукой налил в стакан водки. – Подойди, двуногий, пей!.. Безбородов, смущенный необычным видом хозяина, стыдливо отказался. – Пей! – рявкнул тот. – Пей, а то бутылкой тресну! – Ну, зачем же? Мы завсегда могим, ежели, к примеру, такой случай произошел, чтобы компанию разделить… И не без удовольствия осушил стакан. Констанов влил в себя водку одним глотком и тотчас налил по второму. – Лакай, животное! – Пошто обзываешь? – обиделся Безбородов. – Не буду пить… И направился к выходу. Но философ загородил ему дорогу. – Да постой ты!.. Подумаешь, обиделся! Подожди, я штаны надену, и ты объясни мне причины своей обиды. Кто ты есть? Стадное парнокопытное. Ну и черт с тобой! А может, выпьешь еще? – Нет. Вечером ежели… тогда, конечно… – Вечером не ходи: вечером я злой… – Ты и с утра, как погляжу… – Ладно! Вот что, плотник: сделай-ка мне постройку. Пятистенник. Все твое, мои – деньги. – Сруб, значит? – Значит, сруб. Нет, два сруба! Сколько возьмешь? Ну, не думай там долго. Я – беспартийный частник и очень добрый. Утром. – И пол, значит? – И пол. И печи. Три печи. – А пошто три-то? – Мыло буду варить. Мыловаренную фабрику открою. Идет? Ну, сколько, спрашиваю? – Ежели… ежели с печкой и все прочее… Ну, в рассуждении леса, кругляк, плахи, жерди – все мое? Констанов выругался. – Сказано, мои деньги! Все остальное твое. Тогда Безбородов выкрикнул в отчаянии: – Тыща! Задаток двести! Констанов из уже знакомой нам пачки отсчитал десять десятичервонных. – Бери, обезьяна!.. Безбородов снова обиделся и не притронулся к деньгам. – Если обзывать будешь, не выйдет у нас никаких делов. И не надо мне твоих денег! – Ой ли! – удивился Констанов, шнуруя свои громоздкие ботинки-бутсы. – А если я тебе вместо тысячи – две отвалю? А? Тоже не выйдет? – Вы, случаем, не из купцов? – ощерился Безбородов. – И за две не стану, коли обзываешь. – Не будешь? Скажи, пожалуйста!.. Да, Евгений Михайлович, жизнь таровата на неожиданности… А ведь этот человекообразный сможет. Вижу по глазам – сможет. Не возьмет… Ну, ладно, ладно, пролетарий! Я ведь это так, по-научному… Все мы от обезьяны. И я тоже. Извиняешь? – Констанов хитро подмигнул. – А тыщенку-то лишнюю возьмешь все-таки, а? – За сколь срядились, за столь и сделаем. – Ишь ты, принципиальный! – ухмыльнулся философ, и голос его словно потеплел. – Нет, чертов ты сын, я не из купцов. Купцов с девятьсот пятого года сам потрошу… Ладно! Забирай деньги и завтра же начинай. План я составлю. Да, еще вот что: жена у тебя, конечно, есть? Пошли-ка ты ее сюда, пусть заберет вот эти шмутки-монатки. Он пнул ногой узел, в который еще с ночи свалил пожитки Евстигнеевых. – Бабу не пошлю,- покачал головой Безбородов. – Может, ты и не из купцов. Не пошлю, и милостыни не надо нам. На том извиняйте и будьте здоровы! С полудня начнем возить лес и кирпич. Безбородов взял деньги, аккуратно пересчитал и, положив в карман, ушел. На другой же день работа закипела. Вечером, когда уже были привезены и сложены десятки бревен, Безбородов зашел к Констанову. Тот сидел перед коньячной бутылкой. – Ну… – Безбородов втянул в себя запах финьшампаня, – завтра будем ошкуривать бревна. Вот таперича бы не грех и пропустить стаканчик! Артелью, то ись… Времена-то нынче крутые. На бирже труда множество околачивается. Уж ты, от щедрот своих… Констанов сделал непристойный жест: – А этого не хочешь, пролетарий?
Я трудился над анализом Личности. Уже были допрошены Безбородов, его артельщики – Фомин, Лесников, Шадрин, извозчик Ермолаев. Пришло «отдельное требование» из далекого Ташкента – допросы четы Евстигнеевых. Много материалов поступило и из других городов. Все отчетливее прорисовывался на страницах дознания облик Констанова, человека сумбурной судьбы. Бывший студент Казанского университета, бывший поручик царской армии, бывший штабс-капитан у Деникина – вот путь, приведший Констанова в начале нэпа в Читу. Здесь он стал вожаком крупного анархического подполья, унаследовав большие ценности от бывших вожаков – Лаврова и Пережогина. Следствие установило, что Констанов скрылся из Читы, где жил под фамилией Каверина, разделив кассу между «штабными» и прихватив с собой львиную долю – чемодан с ценностями, которые позже превратил в червонцы. Диковатая, опустошенная душа Констанова изумляла не только меня. Совершенные им и его подручными бессмысленные преступления заставляли прежде всего усомниться в психической полноценности человека, противопоставившего личность коллективу. Прокуратура провела медицинскую экспертизу, но эксперты ответили: «Психически здоров. За действия свои несет полную ответственность». Однажды дверь моего кабинета тихонько отворилась и в нее бочком просунулся какой-то старикашка. Он отрекомендовался мастером-мыловаром. – Я к вам касательно моего хозяина бывшего, – улыбался старичок. – Касательно Евгения Михайловича. Как я у ихней милости полгода проработал, то и желал бы поговорить. – Хотите дать показания? – Так точно. Имею такое намерение. – Что ж, садитесь. Итак, фамилия, имя отчество? – Будников, Назар Иванович Будников. Будников поведал о следующем. …Спустя два месяца после продажи Евстигнеевым своего домовладения Констанову на фасаде одного из двух вновь возведенных срубов вознеслась красивая вывеска, золотом по черному:
Е. М. КОНСТАНОВ МЫЛОВАРЕННОЕ ПРОИЗВОДСТВО
И Констанов выбрал патент. Так произошла очередная метаморфоза. Будников обслуживал предприятие в качестве технорука. – Только он, хозяин-то, мало интересовался делами, – рассказывал старикан. – Все на меня свалил: и рецептуру, и вывозку отходов, и отдел сбыта. А сам-то целый день сидит, уткнув нос в книжку, аль в газеты: он массы газет выписывал! А вечером коньячище хлещет, и на дело ему наплевать. Мне, говорит, дело это не для денежного интересу, а для возвеселения души. Вопрос, говорит, не в том, что у Рокфеллера миллиарды, а у Констанова триста тысяч. Вопрос в другом: сможет ли моя душа с рокфеллеровской сблизится? Вот какой полет был!.. Несмотря на столь странный образ мыслей Констанова, заводик процветал. Однажды старик-мастер потребовал долевого участия в деле. Констанов легонько прибил его, но сказал: – Быть по сему! Зови живописца, пусть впишет на вывеске «и Ко». «Ко» – это ты, старый хрыч! Черт с тобой! Почувствуй на закате лет призрак радости обладания! Но теперь я буду тебя бить систематически. Выдержишь? – Сдюжу, – ответил компаньон. – Только ты бы мне одежу какую справил. Обносился, а жалованье ты все забываешь… – Цыц, парнокопытный! – прикрикнул Констанов, но, осмотрев его костюмишко и свою донельзя обветшалую пару, скомандовал: -Туши топки, хрен! Поедем в город!
В центре города на базаре встретили рыжебородого Ермолаева. Полушутя-полусерьезно сговорили продать выезд. Тот самый, который и привел нас к голому человеку. Вернулись домой навеселе, в новеньких добротных «тройках», узконосых ботинках «Джимми» и в соломенных шляпах канотье. При покупке этих предметов у бывшего штабс-капитана Констанова и состоялось знакомство с неким Завьяловым, приказчиком мануфактурного магазина Раздобреева. Завьялов был ярым троцкистом, исключенным из партии. Женившись на дочери крупного мукомола, он пошел по жизни другим путем, стал старшим приказчиком у тестевой родни. Несколько позже к содружеству был привлечен двадцатитрехлетний Булгаков, неудачливый сын местного дантиста, нечто в роде современного стиляги. – Завьялов и Булгаков приезжали к Евгению Михайловичу часто, – показывал старец Будников на допросе. – Выпивали, закусывали. Какого-то растратчика хозяин поминал, будто растратчик тот божий храм поджег. Я так понимаю, что кои документы изничтожить, то… Еще шибко тревожился хозяин: как бы, говорит, шарахнуть по этому гро… глобусу, чтоб навсегда память обо мне осталась. Наполеона шибко ругал: губошлеп, грит. Мне бы евонное войско, я бы, грит, таких натворил делов… узантроп. – Мизантроп? – переспросил Раскатов. – Може, и так… Выяснилось, что старичка Будникова привела в угрозыск боязнь. Услыхав, что Констанов, Завьялов и Булгаков арестованы, он перепугался и, как это часто случается с малодушными, решил забежать вперед. – Мыло, товарищи, я действительно варил. Не таясь говорю: варил. Но штоб этакую гнусность, штобы на людей налетать с наганами – энто уж извините-подвиньтесь! – Да вы с чего взяли, Будников? Кто вас обвиняет? – Покуда никто. Да ить как знать? Лучше уж я сам… Тем боле, что… – Что? – Что, что… Выгнали они меня. За пьянку, сказывал Констанов. Будто я пьянствую. – Значит, выгнали, и вы решили обратиться к советской власти? – спросил Раскатов. Старик ответил не без гордости: – Как мы завсегда советские, и от власти нашей окроме хорошего ничево не видали… – Рассказывайте откровенно, чтобы вас нельзя было ни в чем заподозрить!.. Раскатов ушел к себе, и старик продолжал свое повествование…
В один из погожих августовских вечеров в доме под вывеской «Е. М. Констанов и Ко» за столом, уставленным всяческими яствами и питиями, сидели Констанов и Завьялов. Третий собутыльник накручивал граммофон. – Закрой шарманку! – крикнул Констанов. – Иди сюда, человекоподобный! Граммофон захлебнулся. Дантистов сын присел на кончик табуретки и уставился на патрона влюбленными глазами. Констанов плеснул ему коньяку. – Римляне! Триумвират! Цезарь, Помпей, Красс… А по сути дела – тривиальная, безыдейная шпана. Ваньки, родства не помнящие, чем вас помянет Потомство, парнокопытные обезьяны? Но ничего, не унывайте: я создам вам славу, я возведу вас на пьедестал бессмертия! Мы захватим этот городишко, и я дам вызов большевистскому стаду и его пастухам. Это будет бесподобная оплеуха всем правопорядкам – и старым и новым! – Ты все о том же? – опасливо заметил бывший троцкист. – Дело интересное, и мне по душе. А только… как бы не расстреляли. Ведь бандитизм… – Балда! Верблюд! Как ты не поймешь простых вещей: законами управляет экономика. А теперь представь себе: поступок, в котором и на гран нет экономического смысла. За что ж расстреливать? – Гм… А возьми – хулиганство, групповые изнасилования – там же тоже без экономики. Но, случается, шлепают… – Э-э!.. Это из другой оперы. При всяких изнасилованиях, хулиганских актах и тому подобное личность терпит ущерб. А в моем проекте? Никакого. Ведь мы все взятое вернем. – Хорошо, но… А вдруг – вооруженное сопротивление? – Ты не знаешь людишек, приказчик, а я знаю. Я офицер и знаю, что такое внезапность. Внезапное нападение. Воля к сопротивлению сразу падает. И очень многое зависит… от манеры. – Побаиваюсь… Констанов вскипел: – Если ты, трусливый пес, и после того, что с тобой сделало ваше сатироподобное стадо, будешь сидеть в своей душевной конуре, я вышибу тебя из предприятия! Мне нужны люди гордые, свободные, наглые. Дорога в жизнь открыта только наглецам, – так говорил Заратустра… Не хотите? К черту! Я лучше нашего папашку возьму… Будников прервал свой рассказ, взял у меня папироску. – Верите ли, гражданин инспектор, как он сказал это да на меня глянул, – душа у меня не токмо в пятки закатилась, а куда-то под пол ушла. Однако сижу в сторонке, кушаю портфейное вино. Евген Михалыч уходит, значит, в свою спальную, где у его топчан стоял: он на голых досках спал, только приказывал топить, как в бане. Возвращается, и меня оторопь взяла: три маски и револьверты притащил. Два нагана, третий мне, непонятный такой… «Берите, говорит, человекоподобные!» Оружие незаряженное, а патроны не дал. «Не стрелять», – сказал. И поехали. На той пролетке, что намедни у Ермолаева куплял Евген Михайлыч. А я остался, и хозяин меня выгнал. Так что вы уж меня не вините ни в чем…
Подходила последняя стадия следствия. Был назначен день исполнения двести шестой статьи процессуального кодекса. В кабинете Раскатова собралось много народу. Дело в том, что прокуратура не соглашалась с квалификацией преступления по статье 59/3 (бандитизм), а другие настаивали именно на этойквалификации. Поэтому, когда привезли Констанова, Булгакова и Завьялова, были приготовлены тексты перекрестных допросов. Констанов был как всегда верен себе: щедро рассыпал свое остроумие. – Вещи!.. Проклятые вещи! – покачивал головой философ. – Они давят на сознание, принижают величие личности, губят человека. Я ведь хотел сперва все награбленное сжечь. Там же, в кирпичных сараях, в яме. Обратить в дым и пепел. Но раздумал: чем тогда доказать отсутствие корыстных мотивов в моих действиях? Пепел – не доказательство. Мозги у вас устроены так, что над сознанием довлеет вещь. Не та философская «вещь», о которой спорят мыслители «справа» и «слева», а реальная вещь – штаны, пиджак, браслет, часы… – Какое же ваше кредо, Констанов? – спросил прокурор. – Голый человек на голой земле! – Старо! Прудон, плюс Бакунин, плюс Кропоткин. А в итоге – бандит Махно. Вы у него не были? – Был. Нестор Иванович… бескорыстный и честный человек. Но штаб у него – мерзавец на мерзавце! Больше чем на месяц меня не хватило. А у вас что поновее есть, товарищ прокурор? – Вернемся к вопросу о вещи, – сказал прокурор. – Вот вы отрицаете необходимость вещей. А кольт и наганы? Ведь если бы не эти вещи, вы не имели бы возможности противопоставить свою злую волю обществу. – Подумаешь, логика! Наделал бы дротиков. – Но дротик – тоже вещь. И голышом в сибирскую зиму не походишь. – Шкуру, медвежью шкуру на плечи! – Предположим, шкура в какой-то степени заменит рубашку. Но ведь и шкура – вещь? – Вообще – логично, конечно. Но нельзя же так упрощенно, примитивно, по-детски… Может быть, перейдем к делу? Прокурор угрюмо сказал: – Весь этот разговор и есть дело. Нам нужно знать ваш духовный мир. Установить первопричины, толкнувшие на дикое преступление. Мы должны принять окончательное решение о квалификации преступлений – вашего и ваших соучастников. Между прочим, вы не расположены охарактеризовать своих соучастников? – Пожалуйста! Завьялов – враг так называемой советской власти, но до главнейших принципов анархии – неограниченной свободы личности – Завьялов не дорос. И никогда не дорастет: довольно пошленький тип! Вы имеете полное право рассматривать его с позиций классовой измены и предательства. Булгаков?.. Ну, тут другое дело. Этот мальчик, если вы его сразу не расстреляете, далеко пойдет. Он будет стрелять в вас. Знаете его идеал? Знаменитый клавесин Филиппа Нидерландского. – Что это за клавесин? – осведомился я. – Клавишный инструмент. Вроде фисгармонии, только начиненный живыми кошками, которых при помощи системы рычагов покалывают иглы. При всех моих экспериментах я лично всегда обыскивал его карманы, отбирал финку и кастет и брал только кучером на козлы, не больше… Прошу: не сажайте вместе со мной Завьялова и Булгакова. Я очень сильный человек и прихлопну обоих! Тогда нравственная трагедия превратится в тюремную мелодраму. Это не в моих интересах. Прокурор, подумав, спросил: – Одиночка вас устроит? – Это было бы последним счастьем, дарованным мне судьбой!
Читать свое дело Констанов отказался… В суде Завьялов и Булгаков произвели на всех отталкивающее впечатление. Булгаков, упав на колени, ссылался на свою молодость, умолял пощадить, и мне подумалось, что констановская оценка этой «личности» была не обоснована. Завьялов сказал: – Если вы меня освободите, восстановите в партии, я искуплю свою вину. Он торговался. Он ставил условием: «если…» После чтения приговора смертников окружили конники спецчасти. Усатый, рябой старшина скомандовал: – Ходи на двор!.. Да не вздумайте тикать – не доживете и до законного часу. У входа в здание окружного суда столпились люди. Констанов обвел всех презрительным взглядом, сплюнул и спросил конвойного: – Руки-то вязать будете? Старшина ответил угрюмо: – На кой ляд? В сторонку не поспеешь – пристрелим! – Видал ты его? – скривился в усмешке Констанов. – Мастера стрелкового дела!.. – И крикнул в толпу: – Пигмеи! Нищие духом! Но душу человеческую, бессмертную душу вам не убить! Встал между Булгаковым и Завьяловым и вдруг запел: «Вы жертвою па-а-а-ли в борьбе роковой…» – Замолчь! – рявкнул старшина. – Шкура барабанная!.. Ишь, шибко революционный! Констанов снова ухмыльнулся: – А что ты со мной сделаешь? Что? Зарубишь? Пристрелишь? – А вы бы, все ж, помолчали, господин! – вмешался второй конвоир. – Старшина на руку скорый: он сам у белых под шомполами побывал и такие коники страсть не уважает. Не ровен час – озлится и нагайкой благословит! – Меня?! – изумился Констанов. – Меня – нагайкой? – Тебя, вот именно: при попытке к бегству имеем право – нагайками. Констанов втянул в плечи свою лохматую большую голову и зашагал молча. Булгаков бормотал под нос: – Вот и отжили… Вот и отжили… И сын зубного врача всхлипывал. Было холодно, сыро. Ветер сметал осенние листья, с шумом кидая целые охапки под конские копыта, а конвойные, вероятно, в отместку Констанову, вели осужденных прямо по лужам. Так и добрели до железных ворот тюрьмы. На следующий день защитники дали осужденным подписать казенные кассации, нашпигованные какой-то непонятной простому смертному юридической аргументацией. В утешение сказали еще: – Если приговор утвердят в Москве, у вас остается просьба о помиловании ВЦИКу. – И больше уж ничего?.. – спросил Завьялов с тайной надеждой. Старший защитник, из бывших присяжных поверенных, развел руками. Рассказал древний анекдот о царской резолюции: «Помиловать нельзя казнить», где все заключалось только в запятой. – Но… будем надеяться. Скажу по секрету: один из членов суда написал особое мнение – он не согласен с приговором. Только меня не выдавайте, если назначат новое рассмотрение дела… – А бывает пересуд? – поинтересовался Констанов. – «Есть много, друг Горацио, на свете…» – Защитник пожал плечами и откланялся. Затем куда-то вызвали Булгакова, тот вскоре вернулся с продуктовой корзинкой и опять расхныкался: – Папаша мне в морду харкнул… Ешьте, ребята! Но первые пять дней после отсылки в Москву кассационных жалоб никто почти ничего не ел, и потому всю родительскую передачу отдали надзирателю на благоусмотрение. Так прошли две недели. На городок свалилась зима, закутала домишки в грязную бель и все подсыпала и подсыпала с мрачного неба, – оно чуть просматривалось в окно, забранное снаружи, кроме решеток, еще и ящиками. Каждый день был наполнен томительным и тревожным ожиданием. Говорить никому не хотелось. Обычно начинал дантистов потомок: – Все думаю, как это бывает? Небось, жутко очень. Есть у нас дома картина художника Верещагина: французы расстреливают в горящем Кремле русских мужиков-поджигателей… Двенадцать ружей… Залп, еще залп, – это вторая шеренга добивает, в кого еще не попали первые солдаты. А потом, наверное, офицер достреливает из пистолета… Констанов молчал. Завьялов обрывал говоруна: – Как же, держи карман! «Двенадцать ружей!», «Картина Верещагина!..» Нарисовать что хошь можно… А я на фронте повидал, все очень даже просто: берут такого кутьку, как ты, подводят под руки к яме, бац в затылок и – как не жил!.. Ишь, развел наполеоновскую романтику! Верно, господин главнокомандующий? Тут и Констанов снисходил до разговора: – Как вам сказать, парнокопытные… По-разному бывает. Иной раз в одиночку… дернет какой чекач тебе в черепушку из нагана, потом еще добавит в брюхо. Для пущей верности. Однако случается и «двенадцать ружей». Вот, например, в Иркутске Колчака расстреливали с уважением к этой исторической личности. И было за что уважать: гордо держал себя адмирал, достойно канонической дюжины винтовок! А нас – просто как псов пришибут. – А ты почем знаешь? – огрызался Завьялов. – И про Колчака – откуда? – А тебе, обезьяна, какое дело? – Эх, из-за такой сволочи, как ты, иду на смерть!.. На этом разговор обрывался до следующих суток. Иногда Констанов подходил к дверному волчку, спрашивал у коридорного надзирателя: – Скоро, что ли, нас?.. Не слыхал, есть что из Москвы? Волчок в разные дни отвечал по-разному. Иногда грубо: – Замолчь! А то – с насмешкой: – Как скоро – так сичас!.. Вишь, начальство мне не докладается. Или отвечал мрачно и спокойно, с неизбежным тюремным матерком: – Поспеешь, стерва!.. В шесть часов утра начиналась поверка. Гремел засов, в камеру входил очередной дежурный по коридору и раздавал хлебные пайки; потом приносили большой медный чайник, а после чаепития появлялся помощник начальника домзака и, сделав отметку в списке, неизменно спрашивал: – Жалобы имеются? Констанов, к вам относится! Нет? И у вас жалоб нет, Завьялов? И вы ни на что не жалуетесь, молодой человек? Тоже нет… Ну, отлично. Имею честь!.. – До чего этот помощник мне царскую тюрьму напоминает!.. – однажды с отвращением сказал Констанов, когда за поверяющим захлопнулась дверь. – А ты и у царя сидел? – осведомился Завьялов. Констанов ответил из Экклезиаста: – «Умножающий познание – приумножает скорбь», гражданин бывший коммунист! Учтите на будущее. Хотя его может у вас и не оказаться. – Чего? – не понял Завьялов. – Будущего. Тянулся нудный денек, наполненный тюремной повседневщиной: чай, обед, санпроверка на вошь и снова – чай… чай… чай… Пей – не хочу! Этим зельем баловали. А читать смертникам было не положено. Потом приходила тревожная, наполненная сторожкими звуками, ночь, и за каждым коридорным надзирательским полушепотом мнилось то жуткое и грозное, что должно было свершиться когда-нибудь между четырьмя и шестью часами утра. И заключенные с замиранием сердца ловили каждый звук, каждый поворот ключа в замке: это за нами!.. Ночи были бессонными. Только после утренней поверки от сердца отходили страшные думки. Констанов объявлял с зевком: – Ну, живем пока, млекопитающиеся! Можно и соснуть маленько. Теперь – до следующей ночки. Так прошел месяц. Москва молчала, и судейские, и тюремные диву давались, а помощник начальника домзака товарищ Карлаков как-то сказал мне при очередном посещении тюрьмы: – Слушай, хоть бы вы написали в Москву насчет этих троих дураков. Надо ускорить, надо решать. Это же прямо бессовестно! Ведь люди, люди же, а не бумажная обложка в сейфе! Я у Колчака сидел и по себе знаю, что такое ночи приговоренного к смерти. Шепни там, кому следует: пусть поторопят. Мы написали. Но Москва молчала. В следующий раз я сказал Карлакову: – Насчет Констанова и компании даже областной прокурор послал в Москву телеграфное напоминание. – Ну и что? – Все то же. Не зря сказано: «Москва слезам не верит». Молчание! Мне бы с «Колькой-чернотой» повидаться, товарищ Карлаков? – Опоздал. Вчера пришла шифровка в полночь, а через час привели в исполнение. – Вот черт! А мы еще одно убийство раскрыли, – его работа… – Ничего не поделаешь. Колька поступил к нам недавно, и Москва уже распорядилась, а вот эти три дурака все мучаются. Почему такая несправедливость?.. Бюрократичность вообще омерзительная штука, а в таких делах – особенно. – Говорят, что в Америке и Англии смертники по три года ждут. – Но ведь мы же не Америка и не Англия, слава богу! Сам дам депешу во ВЦИК.
Но товарищ Карлаков не успел дать телеграмму в Москву. Уже на следующий день произошло нечто страшное. Телефоны в угрозыске нервно выбрасывали отрывочные слова: – Говорит начальник домзака… Побег… Шестеро убитых… Шайка Констанова бежала… – Говорит начальник конного резерва милиции… В домзаке бунт… Срочно выезжайте… Посылаю на преследование… – Это из окружкома говорят. Немедленно успокойте население и узнайте, что случилось в исправдоме? Не вызвать ли войска? В городке начинался переполох. Начальник угрозыска скомандовал «запрягать» и резюмировал: – У паники есть одна особенность – паника заразительна, как холера. – И тут же сам заорал в телефон: – Отключайте всех от домзака, подключите меня! Я Кравчик! Кравчик! Понимаете? Быстрее, черт вас побери совсем, барышня! Панику разводите, а работать – вас нет! – Потом обрушился на меня: – А ты что стоишь, ББ? Бери свою группу и – в домзак! В домзак! Глядя на его багровое мясистое лицо и налившиеся кровью квадратные глаза, я подумал: вот человек – выше паники. Я пошел в свою группу и поднял всех «в ружье». А по улицам городка уже скакали с карабинами конные милиционеры, и крестьяне, ехавшие на базар, в ужасе шарахались в стороны, отводили свои санки поближе к тротуарам. И все это ничуть не походило на что-либо паническое. На пути к тюрьме повстречался наш народный следователь Танберг. Он поднял руку. Я приказал агенту «затормозить», и мы втиснули нарследа в кошевку. Танберг уже знал, что в домзаке ЧП, и, пытаясь закурить в тесноте, проговорил без всякой иронии: – Доигралась тетя Фемида! Пять наганов в руках смертников – шанс беспроигрышный. А вы знаете точно, инспектор, что в тюрьме случилось? Я ответил: – Бунт. Восстание. Мятеж арестантский! Следователь – в тон: – Чушь! Ерунда! Болтология тюремно-милицейская! Там дерзкий побег этой троицы – Констанов, Булгаков, Завьялов. Бежали и ухлопали не то пять надзирателей, не то полдюжины, и еще какого-то мужика. .. Но в тюрьме, то бишь в домзаке, было тихо. Как всегда расхаживали на четырех вышках сторожевики в своих длиннополых тулупах, наводивших на размышления – от чьего большого ума повелось часовых наряжать в долгополую овчину: ни встать путем, ни опуститься на колени, ни выстрелить быстро и прицельно! А ведь и доселе эта долгополщина царит на постах, вместо того, чтобы сократить и подолы и «часы» у часовых и сделать «разводы» и «смены» короче, но чаще… У ворот нас уже ждали, а во дворе, у входа в корпус лежали рядком… пять мертвецов. В форме, но с пустыми кобурами. Поодаль – еще труп: бородач в тулупе и в крестьянском шабуре… – Ереснинский, – пояснил Карлаков. – Вез тушу на базар. Ну, а те, убив постового у ворот и выбравшись на улицу, трахнули мужика, овладели лошаденкой и подались за город. В кабинете начальника домзака на диване лежал… Булгаков. Он был жив и стонал, пожалуй, только для форсу. Хлопотавший тут же тюремный врач сказал: – Можете допрашивать. Две пули, правда, он заработал, но раны сквозные и по сути пустяковые. Сознание отчетливое, но сказочно труслив! Феноменально! Он уверен, что его сейчас же, немедля, вынесут и «стукнут». Мой субинспектор Андрюша Петров промолвил: – И надо бы! Нарслед поморщился и коротко отмахнулся. – Эк вас разбирает, «субъективный» инспектор!.. Ну, Булгаков, расскажите: куда намеревался бежать Констанов? Все собравшиеся в кабинете переглянулись, и я понял, что Булгакова уже не раз допрашивало тюремное начальство по поводу того, как это случилось, но никто еще не удосужился подумать: а что же должно произойти дальше? Я вполголоса беседовал с Карлаковым, чтоб не мешать официальному допросу. – Все шло у нас как обычно. Только утром, часа в четыре, Констанов потребовал врача и заявил ему: «Снотворного дайте, голова раскалывается от бессонницы. Не могу я так больше… Скажите судейским, что свинью и ту внезапно стреляют: подведут к корытцу со жратвой и за ухом пощекочут, а когда хрюкнет от удовольствия, тогда уж в ухо. А мы чем хуже свиней? Даже свинячьего удовольствия – внезапности – нам не суждено познать… А ведь я ни одного нэпача из ограбленных не пристрелил, хотя мог бы десяток отправить на тот свет…» Ну, дали ему снотворного и другим обоим дал доктор чего-то… Люминалу, что ли? А утром… Надзиратель Картавцев принес кипяток и видит: не спят. Булгаков лежит на нарах и плачет навзрыд, а те двое шепчутся. Это надзиратель видел в волчок. Потом Картавцев по-обычному сказал: «Прими чай», – и приоткрыл дверь, чтобы просунуть чайник с кипятком. Тут Констанов сорвался с нар, крикнул: «А, лети, душа, в божий рай!» И крутой кипяток – надзирателю в лицо. Тот, конечно, схватился за глаза, а этот, бешеный, выдернул из кобуры наган и надзирателя – в лоб. Снял с шеи револьверный шнур и, угрожая оружием, обоих сообщников выгнал в коридор. Заметь, что те не хотели. Камера на втором этаже, по лестнице поднимался второй надзиратель, тоже с чайником, и не успел схватить наган, как и его застрелили… Тут Констанов второй револьвер сует Завьялову. «Бей, – говорит, – коридорного первого этажа, а я с дежурным помощником покончу!» Так и сделали. Дежурный помощник дремал в кабинете и не успел очухаться, как Констанов его прикончил, а Завьялов в упор застрелил надзирателя первого этажа. Все двери были открыты настежь – утро же; носили хлебные пайки и чайники… И надзиратель у ворот чаек попивал в своей будке, понимаешь? Ну, пятым трахнули и его. У ворот часовой с вышки успел два раза из винтовки в Булгакова – этот последним бежал к воротам – ну и… попал на мушку часовому. Тот ему в руку. Но врач говорит: сквозные ранения и ерундовые, кость не тронута. А револьвера ему не дали сообщники… Только Констанов, когда Завьялов возился с замком на воротах, крикнул Булгакову: «Бери у привратника наган!» А тот ответил: «Меня ранили, помираю…» Ну, бандиты сняли и пятый револьвер и с пятью наганами – через ворота. Когда на других вышках наши опомнились и стали гвоздить из винтовок по двору, этих двоих уж и след простыл. В переулке встретили они того мужика, что сейчас стынет во дворе. То ли окончательно озверели от кровушки, а может, с целью угона подводы… И – как сквозь землю! На этой подводе… – Погоню организовали? – перебил шумно вошедший прокурор. – Спохватился! – иронически шепнул мне помощник начальника домзака. А вслух ответил: – Скачут уже, весь город обложен, все ходы и выходы захвачены – никуда не денутся. Следователь закончил допрос, но подписать протокол Булгаков еле смог: правая рука действовала плохо. – Говорит, что Констанов часто рассказывал о какой-то родне в Буграх – есть такая деревня на том берегу, рукой подать… Прокурор распорядился перевести раненого в тюремную больницу. Нарследователь стал составлять протокол осмотра, а я, собрав свою группу, направился на бугринскую дорогу. Однако ни по дороге, ни в самих Буграх бандитов не оказалось. День уже подвигался к вечеру, тени становились длиннее, яркие блики на снегу и сугробные впадины с каждой минутой все больше и больше темнели. Обычная наша рецептура ночных поисков в «нормальных» бандитских «хазах» или в блатных «малинах» здесь явно не годилась: они же стали бандитами только сегодня, только пять часов назад, и привычная тяга бандита в родственное логово тут исключалась. Они не были бандитами, хотя и стали ими, и они даже не знали, где искать пристанище. А поэтому и мы не знали, где искать их… В тот час, который французы зовут «между волком и собакой», над крышами города вдруг забарабанила стрельба. Барабаны гремели где-то в районе вокзала. Наконец-то! Волк показал зубы… Есть в Новосибирске одно интересное, дожившее до наших дней, железнодорожное сооружение: тоннель на Чернышевском спуске. Давно его построили: кажется, еще во времена Гарина-Михайловского. Он – узенький, неудобный, этот тоннель, с пешеходным движением лишь по одной стороне и с грохотом поездов наверху – там проходит пучок подъездных путей к вокзалу. И поныне на стенах тоннеля сохранились пулевые борозды и щербины, та пулевая рябь, которую выбивает наган в бетоне и цементе. Встают в моей памяти минуты последней встречи угрозыска с Констановым… Когда мы, подобрав по дороге брошенную подводу, с которой уже была скинута мясная туша (а ее так и не нашли, тушу эту), очутились перед тоннелем и наганы в его пустоте загремели, как обух в железной бочке, чья-то пуля настигла Завьялова. Я не знаю – может, наша, а может, железнодорожных охранников, которые метким выстрелом ссадили Завьялова с вагонного тамбура проходившего наверху товарного поезда. Не знаю. Но когда я вскарабкался на насыпь, Завьялов уже лежал, раскинув руки, и в каждой было по нагану. В последних лучах солнца силуэтно я увидел Констанова. Он метался по вагонным крышам и бесполезно щелкал револьверами, а за ним гнался, тоже прыгая с крыши на крышу, наш агент Стасик Букаловский, комсомолец. Его звали «сыщик с усиками», и Стасик тоже щелкал пустыми револьверами, а когда и я принял на локоть свой наган, – было уже поздно. Констанов прыгнул с крыши, сломал ногу, но сумел еще подползти к тормозившему составу и положил свою лохматую голову на рельс…
И все же самое страшное в этой истории было впереди. Когда все кончилось, начальник заглянул к нам. – Зайди ко мне, ББ! В кабинете сказал сумрачно: – Зря! – Что зря, Викентий Юзефович? – Все – зря. В окружной суд пришла телеграмма кассационной коллегии Верховного суда: приговор Констанову, Булгакову, Завьялову отменен. Дело переквалифицировано на 74 статью, как злостное хулиганство, и каждому определили по пяти лет… Это и было самым страшным. Я даже сказал: – Значит, убийцы… мы? А наблюдающий за нашим учреждением народный следователь Танберг изрек: – Тетка Фемида должна шагать вровень не только с часами. Эта чертова красавица, с мечом и весами, должна себе глазки развязать и не только в формуляры заглядывать, но и в сердце смотреть… Оно же – совсем не простая штука, человеческое сердце. Оно и на баррикады человека ведет, и на преступление… – Видите ли, – начал было я, – при создании объективно благоприятных условий для субъекта, склонного к преступлению… Следователь нервно замахал руками: – Вот-вот. Даже говорить по-людски не можем! «Объективно благоприятные условия для субъекта, склонного…» Ведь вы делаете нужное, хорошее и благородное дело, инспектор. Зачем же вам эта книжно-канцелярская тарабарщина? Речь ведь не о Констанове и Булгакове, а о том московском чинуше из кассационной коллегии, что расстрельное дело промариновал больше месяца и не удосужился хоть пару строчек за казенный счет послать сюда! Заглянуть бы в его собственное, заросшее мхом, черствое, как ржаная корка, поганое сердце! Сами мы из моральных босяков, из хулиганишек «с запросами» сотворили бандитов по всей форме!
Вот я и заканчиваю этот совершенно мемуарный рассказ. За окном распевает свои песни февральская вьюга, и снег – всюду, как в тот памятный декабрьский день тысяча девятьсот двадцать пятого года. И хотя на том месте, где стояла старая новониколаевская тюрьма, сейчас вознесся огромный домина речного училища, мне все мерещится пустынный двор домзака и пять трупов, одетых в форму, с пустыми кобурами на боку, и мертвый бородач в тулупе…
ВЕКСЕЛЬНОЕ ПРАВО
С того жаркого июньского дня, когда в нашем городе покончил с собой сверстник моей комсомольской юности Володя Андреев, прошло почти сорок лет… Сейчас уже и дело «О самоубийстве судебного исполнителя Андреева» сожжено, как «не представляющее архивно-исторического значения», и могилы, в которую мы тогда опустили Володино тело, не существует: «волны жизни» размыли старое городское кладбище и нынче тут – парк. В полдень шныряют по аллеям на педальных автомобильчиках пятилетние наследники нашего полустолетия и гудят в резиновые груши-сигналы, а вечером приходят на свидания юноши и девушки, сильные, здоровые, красивые и такие непохожие на нашу комсомольскую юность, с ее классовой сторожкостью, молодежным туберкулезом и наганом в подпиджачной кобуре. Все течет, все меняется. Я прихожу в бывшую кладбищенскую рощу ежегодно – двадцать второго июня. В этом дне в памяти моей слились два события – одно грозное и всеобъемлющее для человечества – война. Второе – крохотное, не замеченное никем, кроме нас, «должностных лиц»: двадцать второго июня тысяча девятьсот двадцать шестого года застрелился Володя Андреев. Сейчас на том месте, где была могила, все еще стоят березы-близнецы, под которыми мы закопали Володю. Только тогда березки были юными, гибкими и стройными, с нежной бархатистой кожицей, а теперь стали могучими и несокрушимыми, и кора их покрыта глубокими морщинами зрелости. Я долго смотрю на близнецов, воскрешающих во мне давно минувшее время, смотрю и думаю: вам повезло, березы. Повезло больше, чем нам, людям. Хоть вы и не молоды, но ведь весна у вас – каждый год. А у человека весна бывает только раз в жизни. И я вспоминаю об одной человеческой весне: о весне Володи Андреева, которая оборвалась вместе с летним тополевым пушком в двадцать два года. Почему это случилось? Мы, работники угрозыска, хорошо знали Андреева: он часто помогал довершать экономический разгром нэпманов, изловленных на разных жульничествах. Это был замечательный парень, в шестнадцатилетнем возрасте уже повоевавший добровольцем Красной Армии; честный, прямой и правдивый. Он совершенно не представлял себе какого-либо компромисса. На комсомольских собраниях, когда братва обсуждала чье-нибудь «персональное» дело, Андреев требовал: – Исключить!.. Я не представляю, как можно быть комсомольцем, носителем идей будущего и в собственной среде терпеть примазавшуюся вонь!.. Это не было рисовкой или пуританством. Нет, Володя действительно не представлял себе, что можно ограничиться выговором за такие штучки, как бытовая связь с нэпманами, обман девушки или жульничество, даже самое размельчайшее. – Тебе бы волю дать – ты, наверное, всех бы к стенке! – как-то пошутил я с Володей. Но тот ответил серьезно: – Зачем же к стенке?.. Пусть живут. Все равно принесут обществу какую-нибудь пользу… Только мне представляется совершенно несовместимым – комсомол и негодяйство!.. Пусть себе негодяй живет… в общей среде, а нам – не надо… – Но ведь можно перевоспитать человека? Володя ответил хмуро: – Наверно, можно и перевоспитать… Но сейчас такое время: нэп нашим людям проверку делает. Как на фронте. А воспитывать будем потом – когда страна твердо встанет на ноги… – Поэтому всех «спотыкающихся» исключать? – Да. Нам «хромых» не нужно… Я чуть не сдружился с Володей Андреевым: оба были заядлыми охотниками. Но дружбе помешал один странный случай, происшедший именно на охоте. Дело было так. Все охотники знают, что добивать подранка, уже попавшего в твои руки, – дело неприятное. И повелось извечно: особо ценятся среди нашего брата, охотников, «чистые выстрелы», когда битая птица комом летит с неба и стукается оземь уже мертвой… Но бывают подранки. И их надо добивать. И, конечно, пользоваться ружьем (на суше) в таких случаях – не по-охотничьи… Делается так: зверя – ножом прикалывают; птицу просто – о пенек или – перышко в сочленение позвонков с головкой. И каждый охотник это умеет. А вот Андреев – не смог однажды. Были мы на охоте вместе. «Сидели» в разных углах большого озера, а вокруг – займище: кочкарник, лабзы, зыбуны… Вдруг – кричит Володя благим матом. Я всполошился: что стряслось?.. Уж не провалился ли в болото? Такое, хотя не часто, но случается… Путаясь ногами в кочкарнике, я поспешил на помощь… Но оказалось – ничего чрезвычайного: просто надо добить подранка. Стоит Володя, а у ног его агонизирует крупная утка… бьется, трепещет, а помереть никак не может. Я опешил: – Позволь… а сам? – Патроны у меня кончились… – Да при чем тут патроны? Не ответив, стал Андреев закуривать. Достал кожаный портсигар, спички. Чиркал, чиркал – не зажигается спичка: руки Володины, как говорится, ходуном ходят… Я переспросил: – Не умеешь, что ли? Андреев ответил глухо: – Не… могу… Птица мучается… а я – не могу… Тогда я освирепел, стукнул утчонку башкой о ствол ветлы. Не просто с безразличием, а со злостью стукнул, и очень обиделся: следовательно, этот тип считает меня морально хуже собственной персоны?.. Что он: владетельный маркиз? А я ему за егеря?.. По кочкам заставил сломя голову пробираться… Веселенькое дело! Вот такой получился у нас охотничье-психологический «нюанс». – Считаю тебя, Андреев, не охотником, а старорежимной институткой!.. Сопля ты, а не мужчина!.. Выругался я, плюнул, и ночевали мы порознь – в разных стогах… Только у меня костер скоро погас, а у Андреева все горел. До рассвета… И больше мы вместе на охоту не ездили. Тогда мне не верилось, что можно на фронте ходить в атаки и врага штыком – в горло, по самый «хомутик», или валить наступающие цепи пулеметными очередями, а в мирное время сентиментальничать над подстреленной уткой, которую от сотворения мира предоставлено человеку кушать… Но позже в жизни я встречал не однажды и не дважды людей, которые не могли зарезать курицу или утопить котят. И – странное дело – они, эти сверхчувствительные люди, были фронтовиками… А двое – каперанг и полковник – даже орденоносцы… Так вот – наша дружба не состоялась.И в этом же году Володя Андреев покончил с собой. Он выстрелил в рот из охотничьего ружья картечью, нажав пальцами босой ноги на связанные проволокой спусковые крючки двустволки, и смерть его была мгновенной, но страшной.
Мы все очень удивились, услышав телефонный звонок из отделения милиции. Андреев – и смерть?.. Пустить себе в голову заряд картечи, именно теперь, когда миновала военная гроза, жить стало легче, интересней?.. Нелепица, абсурд какой-то!.. Однако наш начальник активно-секретной части Николай Аркадьевич Раскатов напомнил прошлогодние стихи Маяковского:
…подражатели обрадовались: бис!
Над собою чуть не взвод
Расправу учинил…
…Как-то жертву я принес Диане:
Коньяку объемистую фляжку
в честь ее возлил…
И на диване скоро мертвым сном
уснул врастяжку…
И ввела меня в свой рай богиня:
Всякой дичи было там до черта!
Я такого изобилия доныне
Не встречал даже в журналах спорта!..
И ружье Диана мне вручила:
Дробомет и пулемет – все вместе.
Посмотреть – винчестера дубина,
А лупила!.. Саженей на двести!
– Тише, тише! – успокаивал слушателей чтец. – Сейчас будет самое главное.
Первый день я дивам дивовался,
На второй – сгорал от смертной скуки.
А на третий – горько разрыдался
И с мольбой простер к Диане руки:
– Отпусти меня домой, царица!..
Я в твоем раю не вижу толку!..
И ружье твое мне не годится –
Возврати мне старую двустволку!..
Дай одно лишь скудное болото,
Поиск, стойку верного Пегаса,
Чтоб, по кочкам уходясь до пота,
Четко срезать верткого бекаса…
А когда, усталый от того болота,
Я тихонько ворочусь до дому,
Дай мне книжку свежую «Охоты»
И налей-ка в чай побольше рому!..
Она рассказала. И только – хорошее. И насчет колчаковских прапоров получалось: а у какой гимназистки не было знакомых прапорщиков и поручиков? – Шпоры, сабля, лоск, положение… – говорила со вздохом Лелечка, – у любой девчонки голова закружится!.. – Ну, положим!.. Вот у вас же не закружилась… – Я – другое дело… Я еще в гимназии нелегальщину большевистскую прятала и связана была с типографией, где листовки печатались против чехов и Колчака… – Вот как? Так отчего же вы не в комсомоле сейчас и не в партии?.. – Мой папа… нэпман. Подавала я в комсомол вместе с Софьей. Ее приняли, а мне – отказали. Закричали ребята: «Тю, шляпку надела, и отец – приказчик, нэпман!» Ну и – отвод… А Софья после мне сказала: «Знаешь, Лелька, лучше нам разойтись… я, дескать, комсомолка, а ты меня дискредитируешь…» Только я уверена, что настоящей причиной тут ревность была к покойнику… – А вы знаете отца Софьи Кружилиной, Евгения Александровича? – Конечно… Он – хороший человек, только… умом тронутый – понятно: охотник!.. – Спасибо, Золотухина, я тоже охотник. – Ох, простите!.. Ведь и мой папа охотник, и я – так, без насмешки и злости. Но если сказать о Кружилине – у того только и на уме, что связано с охотой… Софья мне говорила, что охотники считают Кружилина большим спецом. И папка говорил: «Великий авторитет по охоте и добрейший человек»… Он очень добрый, Евгений Александрович. Когда я дружила с Сонечкой – никогда меня без подарка не отпускал – то домашней настоечки велит отнести моему папе, то конфет насильно заставит взять коробку, то книжку подарит с надписью… У меня сейчас уже пять книг от Евгения Александровича собралось… – Так. Спасибо за откровенное показание. Ну, об отношениях Андреева с Софьей Кружилиной вы больше ничего не знаете? – Нет, все, что знала, рассказала. А почему он застрелился? – Выясняем… Лелечку Золотухину я отпустил без видимых результатов допроса. И только после понял, что сделал огромную ошибку, непростительную для следователя; есть такая категория людей, которые на допросе никогда и ни о ком двух слов плохих не скажут – только хорошее. Такие «побельщики» (как их называли очень опытные старые следователи) сами отличные психологи: дело в том, что редко кому доставляет удовольствие беседа со следователем, с прокурором, с работником угрозыска или ОБХС. За исключением немногих любителей «жареного» (кстати – бескорыстных «любителей»), каждый посетитель поглядывает на двери следовательского кабинета, и честный, не заинтересованный в деле свидетель думает только об одном – поскорее перешагнуть за порог. И появляется в свидетельском мозгу, оправданный временем, «принцип побелки»: хвали, хвали, хвали всех и вся! Чем лучше отзываться о людях, о которых тебя спрашивают, тем лучше для тебя самого. На практике это выглядит так: когда свидетель-«побелыцик» рисует на темном фоне белилами (умеренно, не увлекаясь, со вкусом и «свидетельским тактом»), его показание теряет интерес для следователя. И еще в следовательской (не в следственной, а именно в следовательской) практике в конце допроса случаются зевок следователя и вопрос-подсказка: «значит, больше вы ничего не можете показать?» Так следователь сам отпугивает свидетеля, намекает – «можно за двери», а допрашиваемому того и надо – скорее домой. Ведь не случайно на судебных процессах на вопрос: привлекались ли к следствию? – чураются: «Боже упаси! И в свидетелях не был за всю жизнь». Считается, «побывал в свидетелях» – и уже какой-то ущерб репутации… И еще: есть в уголовно-процессуальном кодексе такая особенная статья – двести шестая. Очень, очень острая статья. Окончив следствие, следователь обязан предъявить для прочтения обвиняемому все производство по делу… Понимаете: обязан. Тут и возникает у малость искушенного в юриспруденции свидетеля законная мысль: о мести. Хорошо, если обвиняемый – растратчик, жулик, прохвост, но без финки или обреза… А если с финкой и с солидным хулиганским стажем? Или бандит-убийца? Случается и такое. Не худо бы законодателю подумать: как оградить свидетеля от мести? Хотя она и преследуется законом, но свидетелю не легче от постоянной мысли: «вот выйдет имярек из тюрьмы и как бы – не тово»… Этот свидетельский страх и родит «побельщиков». И видел, да «не видел», и вообще: «Иванов? Что вы, помилуйте! Иванов – смирнее овцы…» И все. И свидетель застрахован от повышенного интереса следователя и от многолетней навязчивой мысли: «вдруг – финка в бок?»
В те далекие годы, когда я был молодым следователем и не умел разбираться в этих нюансах свидетельской психологии, не знал я еще, что приказчик, даже старший приказчик нэпманской торговой фирмы – не нэпман, а служащий и может быть членом профсоюза, и не подлежит лишению избирательных прав. И тогда не задумался я над вопросом: почему же все-таки Лелечку Золотухину, дочь служащего, в комсомол не приняли? Даже не удосужился справиться в комсомольском окружкоме. Лелечка в следствии мне казалась фигурой приватной, и меня не интересовала. Покончив с допросом Золотухиной, я решил, что совершенно ясно: А) между неведомой еще Софьей Кружилиной и Андреевым была любовь, и, как говорит Золотухина, чувство было серьезным – вон Софья даже замуж за Андреева собиралась; Б) выводы: «причина самоубийства, – как писали в дореволюционных газетах, – «романическая». Ну, что ж… бывает. Только почему Софья Кружилина сама не зайдет к нам, почему не поинтересуется, где похоронен Володя; какая же это любовь? Вероятно – изменила, а этот мягкотелый парень не нашел ничего лучшего, как разрубить извечный узел «треугольника» – выстрелом. Самое страшное для следователя – воспитать в себе уверенность в одной версии еще до окончания расследования, развить предвзятую мысль до убеждения и «танцевать дальше только от одного печного угла». Предвзятость, возведенная в ранг постулата, приводит к самоуспокоению, к мысленной лености, иной раз даже к высшей пакости человека – самолюбованию… На вопрос моего начальника: «как дело Андреева?» – я, помнится, безнадежно махнул рукой: «Обычная история – самоубийство на романтической подкладке». «Ой ли? – усомнился начальник. – Знаешь, не такой парень был Андреев, чтобы раствориться в личных переживаниях, чтобы все вопросы жизни отошли на задний план из-за какой-то девчонки… Он же собирался вступать в партию. Ты об этом подумай, в таком разрезе: может ли комсомолец, боец гражданской войны, настолько погрязнуть в личном, что даже партия отступила в уме на задворки сознания?» Я сказал без тени сомнения: «Такой, как Андреев, – может!» И поведал об истории с беспризорником, о случае на охоте. Выходило так, что личное в этом человеке всегда превалировало над общими нормами коммунистического поведения. «Ведь партия – принципиально против частной благотворительности, – доказывал я, – а он, видите ли, растворился в филантропических чувствах к этому беспризорнику, противопоставил себя партийным установкам». «Что-то не встречал я ни у Маркса, ни у Ленина, что во имя заботы общества о детях коммунист должен теперь же отказаться от помощи в отдельном, частном случае, – возразил начальник и (он тоже был заядлым охотником) добавил: -Ты не замечал, что мы, старые охотники, никогда не отвечаем на обычное – «сколько убил?», а поправляем «не убил, а добыл». Даже деревенский неграмотный охотник обязательно поправит: «я не убивец, а добытчик». Вот так-то. Ты обо всем этом подумай еще». Конечно, я обещал подумать, но предвзятость уже взяла свое: чего там думать? Впечатлительный, экзальтированный человек закатил в себя ружейный заряд. Ревность причина – и никаких гвоздей!
Мне хотелось скорее поставить точку над «и», и я послал повестку Кружилину и его дочери, но повестки вернулись с отметками, что оба адресата выбыли из нашего города еще за две недели до самоубийства Андреева. Отправился я в дом Кружилиных. – Евгений Александрович и Сонечка поехали погостить в Энск, – сказала мне моложавая и очень интеллигентная супруга Евгения Александровича, – там у нас родня. Я спросил: – Вы знаете, что ваш знакомый Володя Андреев – застрелился? Дама всплеснула руками, опустилась в кресло и долго, долго хлопала глазами… – Володя Андреев застрелился?!! – Да. Нужно переговорить с вами, – и я полез в портфель за блокнотом протокола допроса. Она приложила к глазам кружевной платочек и крикнула домработнице: «Принеси капли!» После капель она дала показание, окончательно и бесповоротно убедившее меня в неоспоримости принятого постулата. – Володя Андреев очень любил Софью. И не стеснялся признаваться в этом, и Сонечка отвечала ему взаимностью, и даже мы помолвку объявили, месяц тому назад. Было немного приглашенных – все Сонечкины приятельницы… – А от Андреева кто был? – Володя никого не приглашал… Мне и мужу Володя очень нравился, но мы недолюбливали в нем какую-то отчужденность, нелюдимость, даже странную для комсомольца… Все один и один. Муж мой, Евгений Александрович, человек очень общительный, говорил Володе об этом не раз, но тот лишь улыбался и отмалчивался… – Кстати, Елизавета Петровна: где и у кого можно навести справки о том, что Евгений Александрович в восемнадцатом и девятнадцатом годах был партизанским снабженцем? – Господи, да кто же этого не знает! Женя состоит членом общества партизан и даже значок имеет, только не носит. Там и спросите… А в чем дело, почему вас это интересует?.. Угораздило же нас с Андреевым знакомиться!.. В ее словах мелькнули нотки раздражения, и я успокоил, как умел: – Мы изучаем всех знакомых Андреева, и ничего удивительного, Елизавета Петровна, что Евгений Александрович, которого я лично знаю и уважаю, в числе прочих привлек наше внимание, тем более, что… – Что? – По вашим же словам, можно рассматривать Кружилина как вероятного тестя. – А, да, конечно… Если бы Евгений и Сонечка знали о случившемся!.. Какой ужас!.. – Я очень надеялся на помощь Евгения Александровича… – Да, да!.. Но – почему, отчего он… зачем этот безумный поступок? – Вот в том-то и дело, Елизавета Петровна… Зачем, что толкнуло Андреева на самоубийство? Она, вытирая глаза, ответила твердо: – Нет, не могу понять: отношения у Володи с Соней – не оставляли желать лучшего, у нас Володя был на правах жениха, в лучшем смысле этого слова… Мама Володина у нас бывала не раз, и я к ней ходила – они бедно жили, и мы помогали, чем могли., И деньгами, и вещами, и продуктами… Она – болеет, наверное?.. – Умерла. Не смогла перенести… Разрыв сердца. – Боже мой, еще и это!.. Впрочем, Володя всегда говорил, что мать его недолговечна: очень больна была, и я уже готовилась заменить ему мать… Но Володя ничего не знал о наших подарках – если бы узнал, страшно обиделся бы… Он был гордый… – Елизавета Петровна, вы только сами не обижайтесь, но прошу вас ответить правдиво и откровенно: не случилось ли чего в отношениях между вашей дочерью и Андреевым в последнее время? Я говорю о ссоре: ну, ревность там, обида какая-нибудь? Она задумалась, подняла руку как бы для отрицательного жеста и вдруг спохватилась; – А ведь представьте – была ссора! Приревновал Володя Сонечку: к нам иногда заходит старый Сонечкин ухажер – Петя Гриневич. Он шахматист, они играли с мужем, а Володя вообразил бог знает что и напустился однажды на невесту, а Софья у нас девица тоже очень гордая, под стать самому Андрееву. Ну, вспыхнула размолвка, но мы с Евгением Александровичем не придали этому значения… Знаете: «милые бранятся – только тешатся…» А потом Евгений Александрович и Сонечка уехали в Энск. Я собрал свои бумаги в портфель и ушел совсем довольный. Вот и снова подтвердилась созданная мною версия: впечатлительный, экзальтированный человек застрелился в состоянии аффекта. Каждый из нас сам себе – Отелло. Но теперь в процессе расследования появилась новая фигура, и надо было все-таки установить яснее политическое прошлое Евгения Александровича, чтобы потом ко мне никто не придрался: «глубоко не исследовано окружение самоубийцы-комсомольца». Что ж… Исследуем поглубже. В местном отделении «Общества политссыльных и бывших каторжан», которое занималось тогда также и сибирскими партизанами, мне сказали: – Кружилин?.. Да, конечно, известен. Действительно, в колчаковщину скупал для партизанских отрядов разное оружие, был, что называется, «партизанским снабженцем»… Да он недавно заходил к нам: уезжал в Энск, и ему понадобилась справка о бывшей партизанской деятельности… Собирался что-то опубликовать там, в Энске… Ну, мы выдали справку… Товарищ Прохорова! – окликнул говоривший секретаря. – Принеси отпуск той справки, что выдали Кружилину… И перед моими глазами очутился документ, датированный… 24 июля. Я поразился: – Ты хорошо уверен, товарищ, что именно в этот день приходил за справкой Кружилин, а не раньше? – Прохорова! – снова позвал товарищ, ведавший делами бывших партизан. – Вспомни, когда ты печатала справку Кружилину? Та подтвердила: двадцать четвертого июля… А мы хоронили Володю двадцать второго. Значит: не «до», а «после»? Вот это здорово! Значит, Софья Кружилина еще до отъезда знала о самоубийстве, и история с обманом во времени походила на бегство чем-то заинтересованного лица, в надежде: «ничего, о самоубийцах долго не вспоминают, пройдет, забудется, тут я и вернусь обратно». Впервые мне стало не по себе от постулатной романтической версии. И оказалось, что до «Постановления о прекращении дела за отсутствием состава преступления» остается еще «дистанция почтенного размера»… Я позвонил в адресный стол: «Гриневич Петр Петрович»… Дверь мне открыл лысый толстяк, лет пятидесяти… – Вы – Гриневич Петр Петрович? Толстяк, недовольно покривясь, прочел мое служебное удостоверение, перевернул книжку зачем-то и снисходительно ответил: – Допустим… Чем могу служить? В кабинете, пропахшем лекарствами (толстяк оказался зубным врачом), он рассказал о шахматном знакомстве с Евгением Александровичем: оказалось, совсем недавно познакомились. – Софья, говорите? – толстяк рассмеялся и хлопнул себя по брюху ладонью с пальцами, похожими на сосиски. – Да вы что – с глузду съехали?! Кто это вам такую мысль мог подать? И какой такой Андреев? Не видал такого, не слыхал, и никто мне об этом Андрееве не рассказывал в доме Евгеши, и не показывал его, и вообще, мой друг, вы лишены чувства юмора, только сравните: я и Софочка!.. Ведь мне же – полсотни! Я не сдавался (сказано: «седина в бороду, а бес в ребро»): – Но ведь могло что-либо показаться со стороны? И вообще: потрудитесь подробнее рассказать о своих отношениях с Кружилиным. – Поподробнее? – он злобно раскраснелся и стал пыхтеть. – Хорошо, сейчас расскажу подробнее. Вышел из комнаты. Где-то в квартире хлопнули какие-то ящики. Потом дверь снова открылась, и толстяк появился с маленьким портфельчиком в руках. – Вот вам подробности. Он вытряхнул на ломберный столик какие-то кусочки блестящего металла. Я всмотрелся и понял – золото. – Вот вам подробности, вот подробности, вот, эта часть золотого портсигара с клеймом девяносто шестой пробы – подробность. И вот это колечко распиленное, тоже девяносто шестой пробы – подробность. И эта разрезанная старинная монета – тоже близка к девяносто шестой пробе – еще подробность. В нашем деле обыкновенное золото, пятьдесят шестой пробы, не употребляется, а Кружилин – антиквар… Что смотрите? Покупка и продажа антикварных изделий, в том числе и высокопробных, золотых, законом не запрещена… Только русскую золотую монету граждане обязаны сдавать в банк, в обмен на червонцы, которые, кстати сказать, на полтинник дороже золотой царской десятки… – Не знал, что Кружилин – антиквар, – растерялся я. – Следовательно, он доставляет для вас высокопробное золото, а вы… – Слава богу, наконец-то дошло!.. А я покупаю это высокопробное золото и делаю из него людям зубы, и они сверкают зубами, потому что ничем иным блеснуть не могут: ни умом, ни общественным положением… И не вздумайте где-нибудь обмолвиться в своих подозрениях: я человек семейный, у меня самого есть дочь на выданье, и я, сгоряча, вам челюсть сверну, не посмотрю, что вы милицейский чин или как там… Написали свою филькину грамоту? Давайте подпишу… – Не нужно, обойдусь… А насчет челюсти – у вас ведь тоже их две… До свидания. У толстяка сразу настроение улучшилось. Рассмеялся: – Молодец! Ладно, извините старика за резкость… Уж больно обидно: я и Сонька Кружилина! Что я – «прапорщик юный, со взводом пехоты»… Процитировав еще пару строчек из не успевшего потерять популярности романса, рождения девятьсот шестнадцатого года, зубодер пришел в полную благодушность. – Пойдемте в столовую, молодой человек, выпьем водочки, а потом чайку. Вы мне с первого раза понравились; только откуда у вас эти гнусные предположения касательно кружилинской дочки? От водки и от чая я отказался и на пороге, в дверях уже, ответил: – Это откровение мне сделала лично мадам Кружилина. Он остолбенел: – Лизавета Петровна?.. – Она самая. – И я съязвил: – Матери всегда виднее… Он схватился рукой за сердце, а я поспешил ретироваться… Было несомненным, что слова Елизаветы Петровны – обычная «придумка» женщины, застигнутой врасплох наводящим вопросом, когда и подумать нет времени… Просто брякнула фамилию, пришедшую в голову.
Сидя вечером в кабинете, я суммировал впечатления дня. Итак, Кружилин действительно партизанский снабженец. И он же – антиквар, приторговывавший золотом… В этом, по временам нэпа, не было ничего преступного, но все же к личности эрудита охотоведения примешивался какой-то неприятный привкус… Мадам Кружилина врет: и дочь и муж уехали не до, а после рокового выстрела. Почему? Зачем было уезжать, а главное, почему мадам скрывает истину? Да и в чем же именно эта самая «истина»?..
Очень мне не хватало допросов отца и дочери Кружилиных… Пока что вызвал повестками Софьиных подружек, тех, что были на вечеринке-помолвке. Пришли пять типичных «Олечек», средь них – ни одной комсомолки. Все щебетали на допросах одно и то же: – У них была большая, настоящая любовь, знаете… Такая, как в романах пишут… – Володя ее на руках носил… – Он был очень добрый, как и тесть Володин, Евгений Александрович… – Она даже в комсомол записалась из-за Андреева… – Все уже приготовились к свадьбе, и вдруг такой страх!.. На вопрос о какой-либо ссоре, вспышке ревности, как сговорясь, отмахивались: – Что вы?! Никогда Софья ничего об этом мне… – Нет, нет, нет!.. Я же вам говорю: у них, как у Ромео и Джульетты, была такая безумная любовь!.. – Какая ревность? К кому?.. – Нет, ничего этого не было! Софья – моя задушевная подруга по гимназии. Она ничего от меня не скрывала – сказала бы… «Задушевную» я стал особо тщательно «разматывать». Выяснились новые любопытные вещи: оказалось, что вспыльчивый и экзальтированно-отходчивый дантист Петр Петрович Гриневич знаком с семьей Кружилиных давно, уже лет десять, и еще оказалось, что в свое время Гриневич ухаживал… за Сонечкиной мамой, Елизаветой Петровной, потом отношения превратились в дружеские… «Вот чертова баба!» – подумал я об интеллигентной даме. Зачем ей понадобилось «с больной головы – на здоровую»? И почему толстячок соврал, что знакомство с Кружилиным короткое, как заячий хвост? Я раздумывал, размышлял над этими ребусами, а Кружилины – отец и дочь – все гостили у кого-то в Энске, а время шло…
Подошло десятое августа – открытие летне-осенней охоты. Мы, охотники, – люди одержимые: когда подходит сакраментальная дата – самые волевые из нас отпускают тормоза «сдерживающих центров», как говорят медики. Охота!.. И забыто все: работа, семья, нерешенные задачи, даже ее величество Любовь – отходит на задний план… Охота, охота!.. Мое ружье было в ремонте у местного оружейного мастера Петра Павловича Русанца. Тот задержал ремонт, и я вспомнил о вещдоке по делу Андреева, и хоть пользование вещественными доказательствами строго запрещено, но… охота – есть охота. Нельзя же отказаться от охоты в день открытия, потому что ружье у тебя будет… чужое! Да и какое оно «вещественное доказательство»? «Вещественное доказательство – это доказательство преступления, а здесь – застрелился человек. Сам застрелился, а не его застрелили из «Голланда»; что же этот «Голланд» может доказывать? Что Володя Андреев сам застрелился?! – Давно знаем, что сам и что именно из этого ружья. После недолгой мысленной драки со «сдерживающими центрами» я «отпустил тормоза». Пошел в камеру хранения вещественных доказательств и выписал… Вот оно опять передо мной: ружье-сказка, ружье – мечта охотника, вещь потрясающей красоты, где оружейная техника уже превратилась в искусство, где только отделка, гравировка и микроскопические рельефы отбирают у мастеров годы упорного труда… Потому и стоят эти шедевры эквивалентно тысячному дому, табуну породистых лошадей или стаду коров… Рядом с двойной гравировкой завода: «Голланд-Голланд», по планке тянулось длинное, витиеватое славянское золото другой надписи: «По заказу великого князя Николая». И еще – золотая пластинка на ложе: «Из охоты Его Императорского высочества наследника-цесаревича, великого князя Николая. Ливадия». М-мда… Царское ружьецо!.. Девятого августа я уже стоял на борту дачного парохода, уходившего в заветные места… Впереди был целый день, не связанный с грабежами, убийствами, самоубийствами и еще со всякой кровавой пакостью человеческой, которую приходится распутывать инспектору группы «ББ» угрозыска. «ББ» – расшифровывается грозно: «борьба с бандитизмом». Три зорьки впереди… Лодка, озера, тихие закаты и восходы… И год – не комариный. Хорошо!.. Пароход опоздал, и мне досталась только «утрянка». Знаете тот чудесный час рассвета, когда первые лучи солнца чуть касаются верхушек тальника и озеро окутано голубым туманом, а сонная гладь темных вод еще не сбросила с себя ночного очарования?.. Обласок скользил вдоль кромки камыша. Ружье-сказка, ружье – мечта охотника лежало со взведенными курками наготове, и когда с хриплым кряканьем свечой взмыл из камышей первый матерый «крякаш», я ударил по увеличенному туманом силуэту птицы шагах в пятнадцати. Но не услышал характерного всплеска падающей в воду птичьей тушки. Неужели «пудель»?.. Странно – стрелок я неплохой! Да, промах. Задел, верно, только крайними, боковыми дробинами – вот и на воде плавает утиный пух, который выстегала из кряквы ослабевшая дробь… – Промазал, черт! – я обругал себя вслух и взялся за весло. Существует такое охотничье поверье: если первую не стукнешь – так и пойдет: будешь всю охоту «мазать». И не помогут ни умыванье, ни проклятья, ни заклятья, ни выпивка «для глазу». Охота, знаете ли, вещь таинственная, загадочная… И очень несамокритичная штука – охота: всегда виноваты или порох, или ружье, внезапно потерявшее бой. Как бы то ни было, но в тот раз так и пошло! Утки поднимались и справа (невыгодно для охотника), и слева (выгодно для охотника), мои дуплеты гулко отдавались в ближнем бору, но… птицы не падали. Туман стал редеть. За излучиной речки, поросшей ряской и кувшинкой, открылась прогалина чистой воды. Там плавал табунчик… – Ага! Сидячие! Ну, тут уж без промаха!.. – Прижав лодчонку к берегу, я тщательно выцелил и спустил один за другим оба курка. Но табун вспорхнул и улетел. Опять на воде остался только утиный пух. Напрасно я веслом раздвигал камышную стенку: нет. Только пух. Так продолжалось всю охоту, выстрел за выстрелом. Даже пух – редко. Ни одного перышка, и все было соответственно известному пожеланию… Солнце уже стояло высоко, когда я раскис, причалил к берегу и в тоскливом изнеможении опустился на росистую траву… И первый червячок страшного охотничьего сомнения шевельнулся в моей груди. Поднялся, воткнул в ил весло и, отойдя на двадцать шагов, пальнул в белую лопасть. Раз и два пальнул. Потом побежал к цели. Лопасть сияла девственной чистотой отмытого водой дерева, и лишь в одном углу виднелись слабые отпечатки двух отскочивших дробинок. Я стал здесь же перезаряжать патроны: уменьшал пороху и добавлял дроби. И стрелял. Потом уменьшил и заряд и снаряд. И стрелял. Увеличивал оба компонента, менял пыжи, менял дистанцию и – стрелял, стрелял, стрелял… Пороховой дым стлался по озеру, и встревоженные табуны уток носились в поднебесье… Но весло оставалось не тронутым дробью. К полудню я вполне удостоверился: прекрасное, «штучное» ружье – не имеет боя. Я слыхал о таких ружьях… Теперь я обрадовался: слава богу, что «Голланд» не мой, а вещдок. Продолжать с этим ружьем охоту не было смысла. Оставив лодку в камышах, в условном месте, я побрел лугами к поселку. Уже на обратном пути у меня мелькнула мысль о том, что… между плохим боем «Голланда» и смертью Володи может существовать какая-то связь… Как и почему появилось в мыслях такое, я смог бы объяснить только словом «интуиция»; но я не верил в действенность этого слова и считал словечко «интуиция» пережитком, анахронизмом сознания. Утром в понедельник, прихватив с собой «Голланда», я отправился к оружейному мастеру Петру Павловичу Русанцу. Русанец жил на тихой улочке, где днем щипали травку обывательские козы, а ночью захлебывались злобным лаем дворовые псы. Над воротами беленького домика Русанца висела непропорционально дому огромная ржавая вывеска с плохо различимыми рисунками двух скрещенных ружей, двух револьверов, пишущей и швейной машинок и примуса, а венчали всю эту технику выписанные бронзой пять «золотых» медалей, якобы полученных Русанцом на Парижской, Брюссельской и Петербургской выставках, во времена Очакова и покорения Крыма. В тысяча девятьсот двадцать пятом году Русанцу стукнуло шестьдесят пять лет. Он был высок, тощ, носил козлиную бородку и всем обликом походил на Дон-Кихота. Петр Павлович был серьезным эрудитом по части охотничьего оружия и мог бы затмить даже Евгения Александровича Кружилина. Но авторитету Русанца мешала пагубная страсть. Он тоже считался охотником, даже вел породу подсадных уток, имел пса, которого сам же называл «системы кабыздох», и иногда, после долгих сборов, даже выезжал на охоту. Однако всегда получалось так, что ему не удавалось уехать дальше пароходного буфета, и к вечеру он, тем же пароходом, возвращался в город, входил пошатываясь к себе во двор, вешал на гвоздь ружье какого-нибудь заказчика (свои ружья были давно пропиты) и кричал копавшейся на огороде супруге, Устинье Сергеевне: – Утка!.. Бойся меня – сёдни я пьяный! Это было попыткой застраховать себя от угрожавших репрессий. Но желаемого результата не получалось. Заслышав грозное предупреждение, Устинья Сергеевна медленно вытирала о подол оборчатой юбки крепкие руки и, прихватив валявшийся на огороде черен от сломанной лопаты, начинала сквозь густую ботву неторопливо пробираться к мужу. Дородная, крепко сколоченная и неумолимая. Если Русанец был пьян «до изумления», он, закрыв лицо руками, вставал спиной к подруге жизни и с достоинством, без брани и протестов принимал возмездие. Если же ноги престарелого мастера еще сохраняли способность к передвижению, отступал к сеновалу, взбирался по ступенькам приставной лестницы наверх и, втянув лестницу за собой, продолжал угрозы: – Бойся! Бойся! Я дом сожгу!.. Устинья Сергеевна не могла взять приступом сеновальную твердыню. Единственной возможностью ее было запустить вверх черен, но получались вечные недолеты. Она молча удалялась. Петр Павлович, сидя в безопасности, начинал петь тоскливые песни, потом на сеновале раздавался храп с захлебом… Утром Русанец спускался к жизни. Жалкий, опухший, с красным носом и с мешками под глазами. Трясущимися пальцами принимал из рук жены стаканчик «опохмелки» и мрачно вставал к верстаку. – Так, – сказал Петр Павлович, когда я рассказал ему о неудачной охоте, – так… Ну, доставай с чехла, кажи это диво… Увидав «Голланда», Русанец всплеснул руками: – Так это же Евгешкин штуцер!.. Гляди, хитрый черт, высверлил, снял нарезы… Да глыбко как!.. Чтоб у того, кто высверливал, руки отсохли! Изгадили вешш!.. Уж не тебе ли он загнал его за двенадцатый калибр?.. Да как же ты оплошал, милый человек?! Я рассказал о смерти Володи Андреева. Петр Павлович выслушал меня молча, а когда я кончил, достал из верстака полбутылки и, покосясь на дверь, налил полстакана. – За упокой души! – сказал Петр Павлович, вытирая губы и пряча полбутылки обратно. – Знавал я Андреева. Безвредный малец был… Приходил, случилось, меня описывать, да пожалел. А я оправился и долг свои через три дни вернул мелколавочному-то кредитованию… Слыхал про такое? Не дай бог связаться: ешь, пьешь, и все – ничего. Даже интересно: пришел в магазин, скомандовал – вон, мол, того и этого заверните. «Пожалуйста, гражданин Русанец, кушайте с вашим удовольствием!..» Завлекательно научились нынешние приказчики работать, ничуть не хуже старого режиму… В книжечку запишут и – иди, гуляй, душа!.. Хошь коньячку, а хошь рябиновой – ни в чем не отказывают, дьяволы… – Лучше, чем при царе-то, Петр Павлович?.. – Болтай! При царе такого баловства не было! При царе, ежели кто в долг затребует, сей же час хозяин кликнет квартального, а тот – по шеям. Наличными, не в кредит какой… При царе порядок был!.. Русанец снова покосился на дверь и нагнулся было к верстачному ящичку, но я испугался дальнейшего экскурса в историю и вернулся к прерванной теме: – Что же с этим ружьем, Петр Павлович? Петр Павлович сплюнул в угол. – Ну, слушай, сыщик. Этта штука, – он ткнул своим черным, «слесарным» пальцем в лежавший на верстаке «Голланд», – этта штука, братец ты мой, называется, значит, сверленый штуцер. Понятно тебе? Старинный нарезной штуцер: под черный порох и свинцовую балаболкудвенадцатого калибра… А кому теперь такая хреновина нужна, когда нынче «экспрессы» появились?.. «577», скажем… И бездымка-порох и пуля в оболочке, и поронно и уносливо… Вот, чтобы избавиться, Евгеша, стал быть, и высверлил. Снял нарезы, да так, что и не догадаешься – видишь, как блестит: верно, неделю полировали, и получилось, сыщик… А ничего не получилось!.. Был он в естестве своем – двенадцатого калибра, а нынче стал… Патронник-то остался двенадцатый, а стволы – тю-тю! За десятый калибр уехали!.. Какой уж тут «бой»!.. После Русанца княжеское ружье побывало в руках моего приятеля-лесника, славившегося умением «доводить» ружья. Лесник промыл стволы «Голланда» сулемой и, выйдя во двор, грохнул дуплетом в дверь амбарушки. Оба мы бросились к двери, взглянули и перевели глаза друг на друга. На двенадцать шагов ружье принесло в сарайную дверь четыре полузастрявших в сухом дереве дробины. – Кочерга – она кочерга и есть! – угрюмо сказал лесник. – Хушь ты ее брильянтами осыпь – она все кочерга. Купил, штоль, Лександрыч? Я снова рассказал историю «Голланда». – Царство небесное! – лесник поскреб затылок. – Оно и верно: еслив куплено – от энтакова чуда и впрямь в себя пальнешь. Кто же у нас такой пакостник завелся? Башку б отвернуть ему!.. Я не объяснил, кто «пакостник», и направил стопы еще к одному нашему охотничьему авторитету – инженеру Туренко. Тот, увидев ружье, обрадовался, как родному. – Батюшки, светы!.. Он!.. Честное слово – он!.. Молодой человек, ружьецо-то – мое!.. То есть, простите, – было моим!.. Мне его один красноармейский комиссар презентовал – большой душевности был человек!.. Он этот штуцерок в Крыму завоевал, в павильоне императорской охоты, в царском имении – Ливадии. Надо сказать: замечательной работы вещица, только никакой не «Голланд-Голланд», а самая обыкновенная наша родная тулка… Кто же его в «Голланда» перекрестил? Неужели Евгений Александрович?.. Ведь этот штуцер я ему в прошлом году удружил за пятьдесят рублей… Перед тем в два музея посылал фотографии и описания – отказались. Ответили, что исторической ценности не представляет, ну я его и благословил Кружилину всего за полсотни… Красивая вещь, изумительная, и сделана теми же тульскими «левшами», которые блоху подковали… Но – абсолютно бесполезное ружье в наш век бездымного пороха и оболочечной малокалиберной пули… Ба-ба-ба! А Евгений-то свет Александрыч, оказывается, высверлил нарезы! Ну и окончательно, бесповоротно угробил эту «реликвию»! – Никакого боя у него нет, – сказал я угрюмо. – Еще бы!.. Откуда и быть бою! После этих разговоров понятие «интуиция» перестало мне казаться только мистическим анахронизмом, дошедшим до нас по наследству от пещерных предков. Утки же улетают за тридевять земель, а возвращаются прямехонько к месту рождения, без компаса. Лошадь в самый страшный буран – выходит в деревню. Человек обладает даром предчувствия. Чутье, догадка – вот она, интуиция. И никакой тут мистики. А великокняжеское, то бишь царское, ружье меня, кажется, ведет верным путем. Теперь о прежней предвзятой любовной версии мне уж и вспоминать не хотелось. Теперь можно было сделать кое-какие новые неоспоримые выводы:
1. Замечательное с виду, но никуда негодное ружье до перехода в руки Андреева находилось в руках Кружилина. 2. Андреев был в доме Кружилиных своим человеком. Кружилин не нэпман, но приторговывает: почему бы ему не использовать Андреева в качестве комиссионера-подручного?
И все это казалось вполне вероятным, обоснованным. Значит, Володя Андреев был замешан в какую-то, по-видимому, темную историю… Но и вокруг этой новой гипотезы был туман. Туман, туман… Я уже подумывал: не выехать ли самому в Энск, разыскать там милейшего Евгения Александровича и… Нет, нет: для ареста оснований мало. Ну, подделал надпись на ружье, пытался сбыть подделку за оригинал – это в торговом мире считается закономерным… Теперь не восемнадцатый год, и за торговлю антикварией не привлечешь: торгуй, сделай милость, укрепляй государство, продавай золотишко зубодерам и всяким любителям – и никаких арестов! Только… только почему же они все врут? И мадам Кружилина врет, и дантист Петр Петрович врет… Старушка – домохозяйка Андреевых сказала на повторном допросе, что никогда не было посещений Володиной квартиры мадам Кружилиной. Может, и эта врет?
Опять думы, думы… Но никаких больше интуиций: на этой стадии расследования только – логика! Однако логика пока не выручала, а делать разные перекрестные допросы и очные ставки не хотелось: могут совсем уйти в себя, замкнуться, и тогда – пиши пропало!.. В эти часы раздумий выручила меня знакомая Лелечка Золотухина. Встретились мы с ней случайно на почтамте. Лелечка сияла: – Здравствуйте!.. Поздравьте: меня в комсомол все же приняли! – Поздравляю, поздравляю, Леля Золотухина. А как же папа-нэпман? – А он вовсе не нэпман, оказывается?.. Знаете, как я рада! Сегодня скажу этой гордячке Соньке Кружилиной: что, взяла? А на дружбу с ней мне – наплевать! – А разве Софья Кружилина вернулась аз Энска? – удивился я. И пришло время удивиться Золотухиной: – Из какого Энска? Никуда Софья не уезжала, с чего вы взяли? Они в деревне Мочище живут, на даче… И мы там же, рядышком. И часто ездим в город вместе на моторке. – Гм… А Сонина мама живет там же? – Елизавета Петровна? Да разве вы не знаете – Елизавета Петровна не мама Сонькина, а мачеха, а до того была замужем за этим толстым дураком Гриневичем… Ну, зубной врач… Нет, Елизавета Петровна сидит в городе: боится квартиру оставить. У них добра много… – И поддерживают знакомство все трое? – снова подивился я. – А что ж?.. Гриневич – страшный богач, перед ним все заискивают… – И Кружилин дружит с прежним мужем своей жены? Чудеса! – Никаких тут чудес нет… все они – сволочи! Вы о Кружилине и Гриневиче… поговорите с моим папой: он многое расскажет. – Обязательно, Золотухина, обязательно. А вы, девушка, не могли бы подготовить к этому разговору вашего папашу? – Папка у нас на курорте. Скоро приедет… Ну, до свиданья. Пойду дам телеграмму ему. Обрадуется, что дочь теперь полноправная стала. А Соньке – вот! – Она сделала длинный нос из десяти пальцев и исчезла. Я стоял пораженный: новость! Почему же я не догадался обо всем этом поговорить с подругой Софьи Кружилиной раньше, раньше?.. Дачное сельцо Мочище – двенадцать верст от города, и дорога лесная; так роскошно пахнет там медоносными цветами, что я не удержался: приткнул велосипед к березе и повалился в траву. Смотрел в синее-синее, бездонное небо и курил… Так-с… следовательно, к прежним догадкам добавились новые открытия… Очень может быть, что Елизаветой Петровной, назвавшей мне Гриневича, руководила не растрепанность чувств женщины, застигнутой внезапным вопросом следователя… А что же? Что? Озлобленность: прежний муж и падчерица. Несмотря на семейную идиллию, есть основания думать, что Елизавета Петровна Кружилина и Петр Петрович Гриневич не испытывают друг к дружке нежных эмоций… А падчерица Софья – она и есть падчерица! Почему бы не повесить на ее шею жернов любовного обмана жениха?.. Да, верно: почему нет?.. Что Гриневич на тридцать лет старше Софьи – не резон: мало ли лысых брюханов-«любителей»!.. Но самое любопытное, что обнаружился новый обман мадам Кружилиной – оказывается, никуда не уезжала Софьюшка!.. Решительно Софья начинала мне нравиться: умная девица!.. Только забыла, что шило из любого мешка вылезет!..
Она вышла меня встретить за калитку палисадника, будто знала, что я приеду, и у меня мелькнула мысль о Золотухиной: вероятно, уже посекретничала… Пока Софья читала мое служебное удостоверение, я разглядывал ее наивнимательнейшим следовательским взором: да, хороша, черт побери! Зря Олечка сказала презрительно: «Только коса да глаза»… А разве этого мало, чтобы влюбиться? Глаза огромные, голубые, такие же бездонные, как небо. Коса, русая, русская коса, мало не до пят… Руки – я вспомнил красивейшие руки Евгения Александровича! – Пройдемте в дом, гражданка Кружилина. Ваш отец здесь, в Мочище? – Отец в отъезде… Ставьте велосипед к террасе… Итак – допрос. Начал я с другого конца. – Почему вы вступили в комсомол? – А разве это имеет значение? – Отвечайте на вопрос… – Я… я давно сочувствую. – И когда флиртовали с белогвардейцами? – Это ложь!.. Мой отец – партизан красный. И я не буду отвечать на такие вопросы! – Будете отвечать на все мои вопросы. Иначе… Сколько вам лет? – Двадцать четыре… – Поздновато спохватились… Я чувствовал в себе нараставшую злость, и она обращалась в отвратительное, а у следователя даже преступное, издевательство над допрашиваемым. Наконец подавил в себе это… – Почему вы скрываетесь, Кружилина? – Я?.. Я не скрываюсь. – Вам была оставлена повестка у мачехи (она вздрогнула). Почему лжет ваша мачеха? Почему вы глаз не кажете, не присутствовали на похоронах Володи? Что значит в вашей жизни Андреев? Ну, отвечайте! Она смотрела мне в глаза, и я подивился внезапной перемене: оказалось, что глаза уже не бирюзовые, а поблекли, куда-то запали; губы синеватые, и одета совсем неряшливо… Вон даже чулок висит складками… Разъяснил положение девяносто пятой статьи Уголовного кодекса. – Будете врать – тюрьма! – уже прямо предупредил я, хотя некрашеные губы, и бессонные глаза, и спущенный чулок немного пригасили злость: значит, переживает все же, чертова дочь! А она спросила: – Можно, я сама напишу показание? – Пишите. И вот что: дайте мне все письма Андреева. – Письма? Они в городе… – Так ли? Где ваши вещи – ну, чемодан, корзина? – Будет обыск? Вон там, под кроватью. Пожалуйста – ключи. Писем там нет. Я оставила все в городе… Да, писем в корзинке не оказалось. Но лежал сафьяновый бумажник с документами о партизанской деятельности Евгения Александровича, и в нем – два векселя. Форменные векселя: с советским гербом в левом углу хрусткой продолговатой бумаги, с водяными знаками. На первом векселе значилось: «Повинен я, Петр Петрович Гриневич, уплатить Кружилину Евгению Александровичу или приказу его две тысячи рублей в сроки, им, Кружилиным, назначенные…» Я читал и глазам не верил: вот так «богач»!.. А впрочем, может быть, временно не было денег уплатить за купленное у Кружилина золотишко?.. Задолжал, а для верности – векселек. Ведь у буржуазии – векселя даже в одной семье… Второй вексель я перечитал трижды. – Что это, помилуйте, Софья Евгеньевна? – И застыл пораженный. «Повинен я, Андреев Владимир Андреевич, уплатить Кружилину или приказу его в сроки, им, Кружилиным, назначенные, восемьсот рублей». Вексель был датирован мартом нынешнего года… – Что же это, Софья Евгеньевна? Андреев занимал деньги у вашего отца? Зачем ему понадобилась такая сумма? И как вы допустили? – Это же «бронзовый» вексель… понимаете – не настоящий!.. – Тут Софья разрыдалась. Плакала долго… Когда в рыданиях зазвенела истерика, я спохватился и грубо окликнул: – Молчать! Слышите: прекратить истерику! Такие окрики на нервных людей в патетические мгновенья действуют двояко: или слезы переходят в ярость (но это редко), или истерика прекращается… Было очевидно, что она не в состоянии писать, и еще в комнату заглянули хозяева: это совсем не входило в мои расчеты! – Извольте завтра в полдень явиться в город – Угрозыск, комната восемь, и принести все документы и письма, все, что у вас есть по делу Андреева. Слышите – я верю вам и поэтому делать обыск в городской квартире не буду. Не стану позорить вас перед соседями… Вот вам расписка на бумажник отца. Вот повестки – вам и отцу. Она ответила тихо: – Спасибо… Все будет, как вы скажете. Я вывел велосипед со двора…
В городе вспомнил, что в бумажнике, лежавшем теперь в моем портфеле, есть любопытный для советского служащего документ: «Предъявитель сего Кружилин Е. А. является членом «Общества Взаимного кредита» и юрисконсультом такового, что подписом и приложением печати Кредитного товарищества удостоверяется». Да, еще и эта новость! Что ж, заедем… Повернул руль. Сейчас в этом доме на углу проспекта и улицы, носящей имя великого писателя, – «Гастроном». Тогда сидели и щелками костяшками счетов и вертели ручки арифмометров благообразные старички, некоторые в мундирных сюртуках, оставшихся от империи… Над фасадом дома была вывеска: «Общество Взаимного кредита». Полукооперативный, получастный банк. Главбух встретил меня как родного: дал как-то старичку заработать на одной сложной экспертизе бухгалтерской. – А-а! Сколько лет, сколько зим!.. Садитесь, садитесь, пожалуйста… Курьер – чаю!.. Что прикажете: ромца или коньячку? В частных предприятиях – свои порядки… – Кружилин? Да, Евгений Александрович, «Евгеша» – его так многие зовут – служил у нас, но потом расстались: очень уж любил бронзовые векселя и дважды пытался учесть, да я не проглядел… – Выгнали?.. – Да, как вам сказать?.. У нас ведь нет в обращении такой грубой терминологии, как в вашем государственном банке… Всегда надо помнить, что человек – сегодня не подходит, а завтра может оказаться пользительным. Просто – расстались по-хорошему… – Что такое «бронзовый вексель»? – А-а… Это такая штука, вот, глядите сюда, – старичок достал из ящика стола заполненный вексель, – взгляните на этот, с позволения сказать, документик: «Лихачев Михаил Никитич повинен уплатить по сему векселю Смирнову Павлу Николаевичу или его приказу триста рублей в сроки по указанию заимодавца»… Видите? А знаете, кто такой этот Лихачев? То-то и есть: мелкий служащий в кооперации, получает тридцать целковых в месяц, обременен семьей и никакой собственности, кроме пары потертых штанов. Под такое «обеспечение» мы вексель принять к учету или акцептовать не можем, конечно!.. – Что же, Кружилин – ростовщичал? – А уж это бог его знает! – благодушно рассмеялся главный бухгалтер кредитного. – Икс выдавал Игреку, тот акцептовал векселек у Зэта, а очутился документ у Евгения Александровича! Вот и делайте какие хотите выводы. Но смею повторить: все векселя у него были – «бронзовые»… Чем еще могу служить?.. – Спасибо. Всего хорошего. – Взаимно… Что же, арестуете Евгения Александровича? – Помилуйте, за что? – Да, знаете, двадцатый годок на нас такого страха нагнал, что до сих пор невесть что мерещится… – Тут старый главбух подмигнул мне. – Заходите, если вам лично понадобится ссуда, под векселек – милости просим. В разумных пределах, разумеется, ну, скажем, рублей двести… – Так ведь и мой вексель будет – бронзовый? – Не скажите… У вас служебное положение… особенное. – Значит – под служебное положение? – А как же? Те же денежки. Заметьте: о-со-б-е-н-н-о-е служебное положение – всегда и ныне, и присно, и во веки веков, если не дурак – доходное дело… Заходите; коли что – спротежируем. – А после – опротестуете вексель? – Ну, что вы!.. Умные люди всегда найдут выход из самого безвыходного положения!.. – Еще раз: всего хорошего!.. – Взаимно…
Кружилин с Софьей явились аккуратно в назначенное время. Он, как всегда, по-молодому, высокий, стройный, подтянутый, радушный, но без тени фамильярности. На левом рукаве – повязка: черный траурный креп. И Софья – в глубоком трауре, даже с вуалью, которые нэп возродил к жизни. – Здравствуйте… мы ведь немного знакомы. Помните? – Помню, помню. Садитесь, Евгений Александрович. А вас, Софья Евгеньевна, прошу подождать на диванчике в коридоре… Письма принесли? – Да… – сказала и держит пачку писем, прижимая к груди, как сокровище. – Вы ведь отдадите мне их обратно? – Вполне возможно… Кружилин вмешался: – Не нервничай, Сонечка, возьми себя в руки. Ничего уже не поправишь. – И мне: – Мы сейчас прямо с кладбища… – Нашли?.. – Да, сторож указал… Как все это ужасно!.. Я так любил покойного… А Софья – если бы сейчас были монастыри – как в омут головой кинулась бы… Иди, иди, Сонечка, походи часок. Он брал на себя «руководство» служебной встречей. – Итак, приступим, товарищ Кружилин. – Я раскрыл дело, когда Софья вышла. – Для начала следующий вопрос: может быть, вам известно – откуда у Андреева было вот это ружье? – я кивнул на смежный столик, где лежала «кочерга, осыпанная бриллиантами». – «Голланд»-то?.. Он что же – из него?.. Как ужасно!.. – Да, из него. – «Голланд» – мой подарок Володе в день помолвки… – Так, отлично. Значит, ружье номер 453 – ваше? Откуда оно у вас? – Мне продал инженер Туренко. Знаете его? Вот-вот, он самый. – Когда? – В колчаковщину… Точнее – в тысяча девятьсот девятнадцатом. А он что, отнекивается? Вы же были у него? – Был. Туренко утверждает, что продал вам это ружье в прошлом году. За полсотни рублей. Врет? – Безусловно! – А какая ему цель врать? – Просто: о самоубийстве Андреева уже ходит по городу много слухов. Кому охота служить мишенью для сплетников? – А-а!.. Что ж – возможно, возможно. И еще сведущие лица утверждают, что «Голланд» – не «Голланд», а тулка, и что это не гладкостволка от рождения, а сверленый штуцер. Ну, как?.. – «Сведущие лица»! Пьяница, выживший из ума, Русанец, и лесник Потапов!.. Нашли авторитетов!.. – А все же? – Говорю вам: чушь, ересь!.. У «Голланда» великолепный бой! Бесподобный бой, только ружье старинное, под черный порох, и требует применения концентраторов: ведь мастер Голланд сделал эту двустволку задолго до бездымного пороха. Я опять сказал: – Возможно, возможно, – и всматривался в его глаза, показавшиеся мне теперь рысьими. А Кружилин наглел с каждой минутой. – Не «возможно, возможно», милейший мой, а так точно!.. Если бы я не был стар и Володя Андреев не был моим зятем, я бы не расстался с этим сокровищем! Я бы в гроб с собой его унес, пусть черви источили бы его, как скоро источат меня самого!.. Мы помолчали. Я соображал: значит, уже побывал и у Туренки, да там не сговорились, и у Русанца побывал. И Потапов оказался честным малым. Итак – один на трех! Мужественный старец!.. Он становился наглее, я – злее: для меня уже было совсем ясно, что охотовед Кружилин, милый и добрый Евгений Александрович – прохвост!.. Я сказал ласково-ласково: – Мы решили отправить этот… эту тулку на экспертизу, на Тульский оружейный завод. Кружилин рассмеялся: – А что вам даст такая экспертиза? Ну, предположим, что я ошибся при покупке ружья, еще во времена колчаковщины. Спешка, знаете ли: снабжение партизан – дел, пахнувшее тогда виселицей… Учтите: снабжение партизан. Что меняет экспертиза? – Вот что, дорогой Евгений Александрович… Помните кремневый пистолет, принадлежавший «порутчику Лермонтову» без твердого знака?.. «Кинжал Шамиля», припоминаете? И еще: нож, «изготовленный Артари Коломбо»? И вот эта старинная пороховница с автоматической меркой – я изъял ее из комиссионного магазина. Сдана – Кружилиным. На медяшке вырезано: «1823 год. Некрасов»… Этакая многозначительная игривость мысли у покупателя: «Неужели сам поэт? А может – его отец? Беру. Заверните»… У меня порядочно накопилось… И все – по новой орфографии. Без твердого знака. Он рассмеялся. Своей прежней, добродушно-милой улыбкой… Мне сразу так и вспомнилось: «Спасибо, спасибо, роднуля, за приглашение: но – не могу, решительно- не могу… Хлеб насущный добывать надо». Но глаза – бирюзовые глазки Софьи Кружилиной- еще больше позеленели: совсем стали кошачьими. – Ну-те-с? Что еще скажете, милейший инспектор? Я открыл Уголовный кодекс на статье о мошенничестве. – Прочтите, Евгений Александрович, статью сто шестьдесят девятую… Система, антиквар, система… – Попробуйте только!.. Продажа антикварных предметов законом не карается… даже, допустим, поддельных. Попробуйте: теперь не двадцатый год – слава богу, есть в мире несколько золотников справедливости… И еще – прокуратура есть! Попробуйте!.. В интонациях голоса его всякое подобие радушия мгновенно исчезло: злобно вкрадчивой стала речь… «Партизан» Кружилин выпустил когти. Я ответил: – Хоть и прокуратура, попробую все ж… И позвонил коменданту: – Пришли милиционера… Пришел милиционер. Скомандовал: – Арестованный, встать! Руки назад… Кружилин вскочил: – Не имеете права без санкции!.. – На сутки имею право. – Я не выношу насилия!.. Повешусь на подтяжках в камере!.. – Шпана не позволит, Евгений Александрович… Они очень не любят таких демонстраций и могут отколотить. – Меня – со шпаной вместе?! – А куда же? В музей? Милиционер опять повторил: – Встань, сказано! Замолчь! Прямо иди! – И вытянул из кобуры наган. Я крикнул вслед: – Скажи коменданту: подтяжки не отбирать! Евгений Александрович на пороге обернулся. Он улыбался: – Оказывается, вы – юморист, инспектор!.. Завидное качество! А если я все же повешусь? Ведь – тюрьма, дорогой!.. Вам, вам – будет тюрьма!.. Свидетель-то есть!.. – Шагай швыдче! Сказано – замолчь, не вертыхайся! – уже грозно рявкнул «свидетель».
Я углубился в письма Андреева… Их оказалось тринадцать. «Чертова дюжина». Но что это были за письма!.. Можно ли найти в мужском сердце столько беспредельной любви и нежности, столько ласки словесной и жемчужин душевной щедрости, разбросанных по страничкам почтовой бумаги?!. В этих письмах был весь Володя Андреев: человек, не умевший находить компромиссов в жизни, не знавший «золотой серединки», не признававший никаких уклонов и не умевший прощать… Ни другим, ни себе. Перечитав письма, я протянул их Софье и вздохнул: – Эх вы, женщина!.. Она опять разрыдалась, как в первое знакомство, но у меня рука не поднималась к графину с водой… Пройдут годы, десятилетия, постареет русоволосая, обрюзгнет, потолстеет, детей народит… Как дым исчезнет краса былая, и голова оплешивеет. Может, тогда поймет, что прошла мимо того счастья, о котором мечтает женщина, о котором романы пишут… И сам, на свои мысли, заметил вслух: – Мимо… Она еще горше заплакала – поняла… – Ну-с, хватит, Кружилина, дождика! Выкладывайте все, как на исповеди: вам легче будет. Отчего застрелился Андреев? Предупреждаю: ваш отец, Кружилин Евгений Александрович – арестован. Тут я сказал насчет откровенного показания и прочее, что принято считать «штучками-дрючками» следователя: дескать, «заманивает, силки ставит»; никак люди понять не могут, что, когда допрашиваемый не лжет, он действительно духовно ближе следователю… Она ответила: – Клянусь: всю правду… Измучилась я, исстрадалась… Сама уже думала… о веревке. – А разве это поможет?.. Не надо об этом думать. Рассказывайте, Софья Евгеньевна. Я слушаю. Вместо ответа она достала из сумочки еще одно письмо Андреева. – Это – последнее. Я получила уже после его смерти… – Следовательно, вы уезжали из города все-таки? До смерти Андреева? – Я уехала в Мочище, на дачу, двадцатого, а папа приехал двадцать четвертого и рассказал… Вернулась в город, а меня уже ждет Володино письмо… посмертное… А его – уже похоронили. Думала, что с ума сойду… В Мочище у одного охотника стрихнина купила за большие деньги, но тот обманул. Провалялась в постели неделю и решила – веревку надо, да тут вы появились… Читайте письмо, в нем все сказано. Я не хотела отдавать вам – ведь оно посмертное…
«Счастье, радость моя единственная в жизни!.. Не тревожься, не бойся за отца: никто и никогда ничего не узнает… Ради твоего спокойствия, пусть все будет само по себе. Я ухожу из жизни, ухожу от тебя, любимая моя. Мне больше жить нельзя: обмарался я перед комсомолом, перед партией, и – не имею права на личное счастье и на существование. Сегодня я покончу с собой. Я пристрелю себя, как собаку, нагадившую в хозяйской комнате. Но об отце не беспокойся – он может спать спокойно, если сможет… Вексель сейчас у москательщика Кошкина. Я уже продал все из дома, даже вещи мамы, и мне теперь один выход… Прощай. И в гробу – твой Владимир»…
Софья успокоилась, сидела тихая и бледная, но видно было, что стоит ей огромного напряжения эта реакция после истерики. – Какой вексель? – спросил я, складывая письмо. – Какой вексель? Чей? – Вексель Володи, который вы взяли в Мочище. Меня озарило: – Значит, фактический тесть Кружилин продал фактическому зятю Андрееву ружье, фальшивый «Голланд-Голланд»? И потом тестюшка опротестовал векселек у Кошкина, потом выкупил, а зятю платить нечем? Так? – Нет, не совсем так… – А как же?.. Она поморщилась, как бы досадуя на мою непонятливость… – Сначала, по моей просьбе, Володя написал папе вексель. Такие необеспеченные векселя называют «бронзовыми». – Знаю уже. Дальше?.. – Дальше было так: папа нашел возможность реализовать Володин документ и получил за него какую-то сумму… А тот, купивший, предъявил Володин вексель ко взысканию и не оговорил сроки. Получилось: в любой момент с Андреева могут взыскать деньги… – Понимаю. Продолжайте. – Ну, вот, тогда папа с Володей написали соглашение о покупке этого проклятого ружья с оплатой векселем, и папа сказал Володе: «Продай «Голланда», его всякий с удовольствием отхватит, это же уникальная вещь», – и я Володе сказала то же… Так и получилось, что сперва «бронзовый вексель», а после уже ружье… – Тоже – «бронзовое»? Она молчала. – Знаете, просто в голове не укладывается: как же так, за здорово живешь, Андреев выдал Кружилину долговое обязательство на огромную для нашего брата сумму, выдал «бронзовый» вексель, по сути – сделал мошенничество? Так ведь?.. Она потупилась. – У папы тогда были очень тяжелые обстоятельства: ему задолжал крупную сумму дантист Гриневич, мамин хороший знакомый до брака с папой, и папа попросил меня… – Что, о чем? – Чтобы я попросила Володю написать вексель… – И Андреев? – Он очень любил меня… И всю нашу семью любил… Папа сказал: всего на одну неделю, а потом он отдаст вексель Володе обратно. – Так, так… дальше!.. Ну, рассказывайте дальше!.. – Потом… Общество Взаимного кредита отказалось учесть Володин вексель, и папа был вынужден обратиться к одному человеку… – Фамилия?.. – Проскуряков… Галантерейщик Проскуряков. Тот учел вексель в половине стоимости… – Почему же нэпман Проскуряков сделал великое одолжение вашему отцу? За какие красивые глаза?.. – У него с папой были какие-то расчеты… он был должен нам. – Но в письме Володя пишет, что вексель сейчас находится у Кошкина – москательщика, а практически – лежит в моем столе. Ничего не понимаю!.. И почему Кружилин не опротестовал вексель дантиста Гриневича? – Гриневич, я же вам говорила, – старинный друг нашей семьи… – Значит, вы с папой решили отыграться на зяте, или вернее, на кандидате в зятья?.. Где же у вас совесть, Кружилина?.. – Но папа же, после, выкупил вексель у Жихарева… – Какой еще Жихарев? – Жихарев купил вексель Андреева у Кошкина… – Да почему же, все-таки, вексель Андреева стал ходить из рук в руки? Что Андреев – Ротшильд, что ли? – Не знаю… Так и есть: добрался до кульминации допроса и не сумел все же найти столь необходимый следователю «контакт со свидетелем…» Груб я, груб… Вот и расплата: замкнулась Софья Кружилина, выплакалась и ушла в себя… Теперь – слова не выжмешь… Спросила только: – Вы отца освободите или в тюрьму отправите? И тон совсем отчужденный, безразличный… – Ну, зачем же!.. Если будет откровенным – освободим. Нам ведь немного надо узнать: почему Андреев застрелился? А коммерческие дела Евгения Александровича – это компетенция финорганов… Знаете что, Кружилина? Напишите отцу записку: пусть будет откровеннее, правдивее. Она сказала со злостью: – Ничего я ему писать не буду!.. Умел и себя и семью запутать, пускай выпутывается, как знает! А вам я больше ничего сказать не могу. Просто – ничего. Сама не знаю, не ведаю, хоть убейте!.. Мне можно идти или и меня посадите? Ни гордости, ни вызова в голосе нет. Только горечь. Попросил ее зайти завтра… – К двенадцати, Софья Евгеньевна… Я вас кое о чем еще поспрашиваю. – Хорошо…
Ночью вызвал из камеры Евгения Александровича. – Как самочувствие? Шпана не обижает? Хотел было «Почему не повесились?» Но вовремя удержался. Он подал бумажку: – Заявление прокурору. Благоволите вручить срочно. – По истечению суток, Кружилин. Сейчас – преждевременно. Закон. А может, и так договоримся, без прокурора? – Гм!.. Софью допросили? – Да. – Освободили? – Да. – О векселе Андреева говорили? – Безусловно! А вы на эту же тему – не расположены? Он пожал плечами: – Почему же?.. Извольте, готов. Что именно вас интересует? – Пока – немногое: почему вы учли вексель Андреева у Проскурякова? И почему вексель начал кочевать: Кружилин – Проскуряков – Кошкин – Жихарев – Кружилин? Он улыбнулся. – Надо же знать вексельное право, молодой человек, хотя бы в основных его нормативах! Вексель является не только долговым документом, но и возможным объектом купли-продажи, и каждый вправе передать этот документик другому лицу, а поскольку – вы, наверное, осведомлены – основа жизни – выгодная торговля, каждый обладатель векселя старался перепродать документ повыгоднее, то есть заработать на нем деньги… Вот и все. Что вас еще интересует, мон шер ами?.. – Меня интересует: почему вы избрали объектом этих… финансовых операций именно вексель Андреева, а не вексель Гриневича? Вас не смутило, что Андреев на положении зятя? – Будущего, – поправил Евгений Александрович, – будущего… Я очень любил покойного, и мне сейчас, представьте себе, нелегко… Да, очень, знаете ли, нелегко… – Кружилин поправил нарукавный креп. – Но нужда меня ухватила за горло в те дни, и я не имел другого выхода, как привлечь к этой операции, как вы изволили выразиться, Андреева. Именно Андреева, будущего члена нашей семьи… Впоследствии дела мои поправились, и я, разумеется, выкупил вексель, но не успел предупредить Володечку, а он… – Кружилин достал носовой платок, благоухающий «шипром», и поднес к глазам… – Еще вопрос: подробнее об отношениях Гриневича с вами и с вашей семьей? – А что ж?… Отношения – хорошие. Дружим даже… – Верно ли, что Елизавета Петровна была раньше замужем за Гриневичем? – Ну и что ж?.. Обязательно биться надо на саблях или стреляться из пистолетов?.. Мы, люди новой человеческой морали, относимся к таким вещам терпимее. Ну, была замужем за хорошим человеком, разошлась, вышла замуж за другого хорошего человека, почему второй должен враждовать с первым? Почему избегать встреч? Что вы, батенька, мы же не дикари и не средневековые рыцари, а вполне современные люди… И Елизавета Петровна очень достойная женщина… – М-да… Слушайте: вы золотом торгуете? – А какое вам, собственно говоря, дело? Намерены уличить меня в продаже поддельных антикварных вещей – ну и изобличайте, а до прочего вам и дела нет!.. У нас, в РСФСР, теперь, слава богу, разрешено торговать чем угодно, кроме ядохимикатов, лекарственных препаратов и военного оружия, и вы совсем зря, молодой чело… – Подождите! – перебил я. – А патент у вас есть? – Вы сперва изобличите. Известный вам случай с дантистом – единичная случайная продажа редкого, антикварного золота, а не система. Вот, когда изобличите в системе – поговорим о патенте… Извольте или освободить меня, или доложить прокурору, если в вашем полупочтенном учреждении есть еще честные люди! – С прокурором – я уже сказал – погодим. И с патентными делами – обождем. А вот текущий вопрос, Евгений Александрович: кто вам подделывал надписи на старинных вещах, ну «Лермонтов», там, «Некрасов», «Голланд» и прочее? – Вы, молодой человек, опять гнете свою линию?.. Никто не подделывал! Понимаете – никто! Это подлинные вещи, принадлежавшие некогда великанам мысли. Я – коллекционер. Знакомы вы с этим словом?.. – Кто высверливал штуцер великого князя Николая? – Решительно, вы – юморист!.. Никто! Таким я купил ружье у этого кретина Туренко. – Зачем вы ездили в Энск? – А какое вам дело? К любовнице ездил. Там у меня любовница живет. Замечательная женщина!.. Хотите съездим вместе: познакомлю? Ее адрес, – он назвал адрес и даже порекомендовал: – Запишите, а то забудете. Предупреждаю, что следующая наша беседа состоится только в присутствии прокурора или народного следователя. А засим, избавьте меня от удовольствия вообще отвечать на ваши, не очень талантливые вопросы. Я, по-видимому, «обвиняемый» и, как таковой, по советским законам вправе отказываться от ответов, а вы не вправе угрожать и применять насилие. Так? Он явно издевался надо мной, над моей молодостью, неопытностью, следовательской угловатостью, неотесанностью… Я ответил: – Так. Не имею права… – Ну вот – договорились. Он сидел, нагло заложив ногу за ногу, смотрел на стену и пускал кольца папиросного дыма. Аккуратные, концентрические кольца. Я крикнул за дверь: – Милиционер! Уведи! Наблюдавшему за угрозыском нарследователю Танбергу я доложил о деле и попросил санкцию на арест: – Разрешило начальство трехдневную командировку: еду в Энск. Все равно размотаю этого гада!.. Следователь ответил: – В нашем деле патетические угрозы еще вреднее предвзятости. Желаю успеха… Так, говорите, не хочет с вами разговаривать без присутствия следователя или прокурора? Что ж… прокурора беспокоить нет оснований, поскольку я на месте и правомочен разрешать жалобы на милицию, но беда вся в том, что я в течение недельки не имею ни одного спокойного часа. Так и передайте этому гражданину, так и скажите: нарследователь освободится для беседы с ним через недельку, а пока пусть поразмышляет в одиночестве… Десять дней вас устроит, инспектор? Давайте ваше постановление о заключении под стражу… Ну, вот, получайте санкцию, только обязательно объявите под расписку подследственному… А все-таки: он – жук на палочке, этот арап не превзойденный!.. Вы его спросите еще: кому он загнал вторую половину золотого портсигара, часть которого вы видели у дантиста Гриневича? Зубному врачу Ласкину или технику Блюмбергу?.. Я выпучил глаза: эти люди в моем материале дознания не фигурировали и, ровным счетом, ничего я не говорил Танбергу ни о золотом портсигаре, ни о Гриневиче. Кажется, сам Танберг – изрядный «жук на палочке». Поездка в Энск не состоялась. Утром следующего дня появились Лелечка Золотухина с моложавым старичком, одетым вполне по-европейски. Лелечка держалась с ним как старшая приятельница. – Ну, вот: выполнила я свое обещание. Знакомьтесь: мой папка. Золотухин Егор Кузьмич… садись сюда, Егор Кузьмич, напротив товарища инспектора и отвечай всю правду! Слышишь? Как условились… Егор Кузьмич вздохнул и мигнул мне – дескать: не обессудьте, балуется ребенок. Но вслух сказал: – Пожалуйста, Ольга Егоровна, с полным нашим удовольствием удовлетворю все интересы товарища начальника, как я вполне понимаю, что вы теперь комсомолка – иначе вам нельзя, а я… Что ж, я завсегда оправдаю свою фирму, то бишь – фамилию нашу… Говорок – ярославского типа: под такой говорок обвешивают, обмеривают, околпачивают… Я строго спросил: – Вы – пайщик фирмы, в которой работаете? – Упаси бог! Приказчик-с, продавец, как говорится на нонешнем, значит, диалекте-с… – Образование? – Почти окончил коммерческое училище. И пошел по коммерческой части… – Имели собственную торговлю при царском режиме? Где, в каком городе? Служили у белых? – Упаси боже!.. Всю жизнь по торговой части, но лишь – в приказчиках. И у белых – не пользовался: по причине плоскоступия был забракован в белую армию, и у красных не довелось… На мои вопросы следовали ответы, украшенные обычной приказчичьей витиеватостью, стремлением не ударить лицом в грязь – де, мол, и мы не лыком шиты. Иногда начинал привирать, уклоняться в сторону, тогда Лелечка – я позволил ей остаться – замечала строго-престрого: – Егор Кузьмич!.. Мы же условились. А я все любовался странными отношениями взрослой дочери со старым отцом. Занятно. – Касательно Кружилина? Да, боже ж мой, кто из торгующих Евгешу не знает!.. Это – фруктик-с!.. – Что: делец, орел? – Нет, в орлы ему далеко! Но – прыткий воробушек, очень, представьте себе, прыткий! Не упустит, где котях лежит с зернышком, хваткий… клещом вопьется и не отдерешь!.. Что говорить – умеет. Он на партизанах здорово нажился: когда Колчак, его превосходительство, свои денежки выпустил. Однажды партизаны поезд пустили под откос, а там был вагон денежек. И разбогатели партизаны, а Евгеша – тут как тут. «Мое вам почтеньице, не пожелаете ли за сходную цену обзавестить ружьями, револьверами, хоть не боевого образца, но вполне приличные вещицы». Братец ихний – Николай Александрович в Жиганске оружейный магазинчик имел, торговал помаленьку с инородцами от известной оружейной фирмы «Битков и Евдокимов с сыновьями». Не слыхали?.. Ижевская фирма, как же… Ну, колчаковцы того Кружилина не беспокоили: ружья его были – больше шомполки зырянские, да остяцкие. Переменил вывеску, заместо «Оружейного» написали ему «Магазин офицерских вещей», и – торговал… Колчаковцы жиганские – уездный воинский начальник да батальонные офицеры – все ему низко кланялись: Евгений Николаю деньги колчаковские чемоданами привозил, чуете?.. То-то же… – Следовательно, Евгений Кружилин был посредником по продаже оружия партизанам, а сам не имел запасов? – То-то, что имел и сам… У Евгеши не только древние шомполки бывали… Возле Софьюшки-то офицерье вилось, как мухота круг туеса с медом. Таскали револьверы-то… – За Софьину любовь? – А бог их знает!.. Может, и так, может, и за «языки» колчаковские… Мне эти дела – без особого интересу. Своего хватало: моя Лелька с подпольщиками связалась; у нас на квартире и бомбы хранились… – Так… скажите, Егор Кузьмич, какие связи у Кружилина с торговцами Кошкиным, Жихаревым, Проскуряковым?… Егор Кузьмич помрачнел: – Вот мы с вами и до дела дошли… отсюда и начинается самая сказка, а то все присказка была. Должен вас уведомить: я сейчас у господина Жихарева кончаю службишку, а ране-то стоял за прилавком в «Магазине-конфексион» господина Проскурякова… И в обеих фирмах, при моем очевидстве, случились два одинаковых случая: первый был весной. Пришел однажды в магазин хозяин наш до того веселый-развеселый, что я и младший приказчик диву дались: с каких доходов возрадовался? А дела нашей фирмы были из рук вон плохи: до того доторговались, что накопилась за нами громадная недоимка по налогам. Не налог, а прямо скажем, хозяину – разорение, банкротство!.. Мы с мальцом, младшим приказчиком, ходим, будто по лимону скушали, а хозяин – петух петухом!.. Подошел ко мне, похлопал по плечу, говорит: «Ну, Кузьмич, радуйся: безработным не останешься. Свет не без добрых людей. Выручили» – и тащит из кармана акт о несостоятельности. Банкротство, по-нашему, или еще говорили при старом режиме: «вывернул шубу»… А к акту пришпилен вексель. Обыкновенный вексель, только я – глазастый – успел прочесть: подписан тот вексель был… Андреевым. Вот так, товарищ инспектор. А спустя полгода повторилось все у нового хозяина – Жихарева. И слухом я пользовался – побывал и у Кошкина – «москательная и железо-скобяная торговля» – товарищ судебный исполнитель Андреев, и был после того объявлен в Кредитном обществе Кошкин – банкротом… А векселек-то – кружилинский. – И с Жихаревым такое же? Вместо ответа Егор Кузьмич развел руками, мол, что спрашивать? Я записал показание… Чего ради этот холуй разоткровенничался?.. Но тут Лелечка сказала: – Молодец, папка Золотухин!.. – и обернулась ко мне: – Его на днях собрание пайщиков Кривощековской пригородной потребиловки председателем выбрало… Уходит он из частного сектора. Совсем уходит. Стало ясно: вот почему пооткровенничал. Золотухины удалились… Я направился в нарсуд, где работал судисполнитель Андреев. На сердце у меня была ночь… Темная, темная. Нарсудья Мудрецов был не очень грамотен – недавний выдвиженец, считал, что единственное его назначение в жизни – карать. Он встретил меня тяжелым взглядом исподлобья: – Ты верно по делу этого дурака Андреева? Он долго копался в ящиках своего стола. – Вот, полюбуйся!.. Это было заявление Андреева с просьбой об увольнении. Я прочитал. – Ну, и что же? – Как что?!. Раз хотит увольняться – значит замарался! Нонче время-то, сам знаешь, какое!.. На бирже труда очереди сотельные, а он, видишь, увольняться задумал!.. Возьми-ка эту цедулку, да проверь его связи, знакомства… – Проверили уже… И ревизию назначили. Никаких грехов у Андреева не найдено. Ты же знаешь сам. – Плохо проверяли. Доложи своему начальнику – считаю, у Андреева хвост был замаран. Так и доложи – я официально заявляю! – Да почему ты так уверен, товарищ Мудрецов? – Нюх у меня. Понимаешь? Нюх. – Гм!.. А ты не пробовал поговорить с Андреевым, почему он решил уволиться? – У меня на судебных заседаниях разговоров хоть отбавляй! Еще я на исполнителей буду золотое время тратить!.. Принял это заявление, запросил окружной суд, а ему сказал: «Скатертью дорога!»… Буду я цацкаться! Не хотит работать – катись, милый человек, колбаской по улице Спасской!.. Задержал я увольнение до документальной проверки, да не поспел, как тот дурень себе в рот заряд картечи закатил!.. Ну-к, что ж… Секретарь!.. Дай етому сыщику все дела покойника… Я перечитал «Производства» по иску горфинотдела к крупным оптовым торговцам Проскурякову, Кошкину и Жихареву… Да – в делах акты о несостоятельности. А вывезти в укромные местечки товарную наличность – не велик труд… Вот тебе и «любовная версия», вот тебе и «бытовщина», вот и «ненависть к нэпманам». Докатился Андреев…
– Прошу санкционировать арест нэпманов Проскурякова, Кошкина, Жихарева, товарищ Танберг! Но товарищ Танберг не торопился. Разгуливал по своему кабинету и сосредоточенно курил. Я повторил. Танберг, наконец, обернулся. Лицо его светилось беззлобной хитринкой. – Видишь ли… уже поздно. – Сбежали? – испугался я. – Будем искать! Угрозыск не успокоится, пока не найдем! – Да, нет… Я арестовал их еще неделю назад. Сейчас мой практикант ищет товары, спрятанные этими торгашами от описи… Вот, читайте! Танберг положил передо мной довольно толстую следственную подшивку. Я перевел дух. – Выходит, вы параллельно со мной работали?.. – Обязательно! Только я вашу первоначальную версию с историей Ромео и Джульетты отверг с самого начала… – А меня не предупредили… – пробормотал я не без горечи. – Видите, инспектор… У немцев говорят так: «ейн майстер – полмастера, драй майстер – нет мастера, цвай майстер – лях майстер»… Ты же, в основном, вел дознание правильно и только вначале сбился… Но потом поправился. – Это ружье менявывело на правильную тропу… – Я еще на осмотре обратил твое внимание на эту штучку… – Как же!.. Значит – вы говорили с Русанцем, с Туренко, с лесником Потаповым?.. Почему же они мне ничего не сказали? – Надо, товарищ инспектор, правильно выражать свои мысли: не «говорил», а «допрашивал». Говорят кумушки в гостиной… И еще: у следователя и у органа дознания есть одно мощное оружие, о котором мы забываем: у любого допрошенного следователь вправе отобрать подписку о неразглашении допроса, «повесить замочек на уста»… Я перелистывал следственный материал Танберга… Все допрошены. Все!.. Не доверяет мне… А он, как бы поймав мою мысль и продолжая ходить, бросил: – Помните ленинское: доверяй, но проверяй? – это прямо для нашего брата, следователя, Владимир Ильич дал рабочую программу… Ну, забирайте материалы, присовокупите к своему дознанию, составьте обвинительное заключение и – в суд, Мудрецову. Он справит тризну по Андрееву. Я вспомнил про «нюх». – Мудрецов мне сказал, что у него – интуиция об Андрееве… – Что нарсудья Мудрецов не очень интуитивен и не полностью оправдывает свою фамилию – мы знаем, но это – дело наживное. А вот то, что он работал бок о бок с Андреевым и проглядел, как того сосали клещи – непростительно для судьи… Я уже сделал представление в окружной суд – хоть и выдвиженец, а спротежировать ему выговор прямо необходимо. – Помолчав, Танберг продолжил: – Именно – «клещи»! Они впились в хорошего парня и высосали из него все, что было: веру в людей, в коллектив, честь и совесть… Знаете, как все это происходило? Кружилин открыл прокатный пункт: он давал вексель Андреева напрокат, по мере нужды, «негоциантам», и получал с них денежки. А прохвосты впились в мальчишку-судисполнителя… Я пристально изучил личность Андреева и пришел к выводу – такой парень, честный и порядочный, просто не мог не застрелиться. Понимаете: не мог! Он дорого заплатил за любовь, дороже, чем она стоит – любовь офицерской потаскушки и дочки мошенника… – Какова же роль в этой истории зубодера Гриневича? – В этой истории – никакой… А вообще любопытна: Гриневич так задолжался Евгению Александровичу за систематически получаемое золото, что думал откупиться… женой. Не удивляйтесь: это в мире подлецов совсем не редкость. Кружилин жену дружка на «свой баланс» принял, однако и вексель придержал, на случай, мол, не сойдемся характером с Елизаветой Петровной, все может быть, а вексель пить-есть не просит… Нарследователь перестал мерять кабинет и взялся за телефон. – Нарсуд второго участка, барышня… Это ты, товарищ Мудрецов?.. Слушай, дело кружилинской шайки почти закончено: ждем последнего обвиняемого, его уже этапируют. На днях передадим дело тебе. Что? Жаль парня?.. Конечно – дурак, и конечно – очень жаль, да что теперь сделаешь?.. Одно нам остается: на всю катушку этим мерзавцам отвесить, по миру подлецов пустить, дома отобрать! Разумеется, и я возмущаюсь до глубины души!.. Подлости вокруг нас еще очень много, товарищ судья… Да, чтобы не забыть, я представление сделал, в окружном партии написал, чтобы тебе самому… того, вливание сделали… выговор получишь, судья. Как за что? За то, что ты, сорокалетний коммунист, проглядел, как на твоих глазах пили кровь у двадцатидвухлетнего парнишки!.. А ты как думал?.. А кому же отвечать, как не нам?.. – И, положив телефонную трубку, скомандовал мне: – Забирайте оба дела и проваливайте, работать надо… – Товарищ нарследователь, а не съездить ли все же в Энск?.. – Зачем? Его уже везут по этапу… Там мой практикант все сделал, что надо было… – Кого везут? – Последнего обвиняемого: Кружилина Валентина Александровича… Третьего брата… Ювелира и гравера. Когда я уходил, в голове стучало молоточками древнее: «Мертвые срама не имут», «не имут…», «не имут»… Хорошо Володе Андрееву – мертвому!.. А мне, живому? Стыд и срам!.. Стыд и срам!.. Стыд и срам! – не мог дело довести до конца без помочей…
Прошли годы, годы… десятилетия… Отмерли в Советском Союзе нэп и вексельная система, исчезли с наших горизонтов ласковые и вежливенькие деятели «от охоты» – Кружилины, Проскуряковы, Кошкины, Жихаревы… А я все еще хожу к березкам-близнецам иногда и, сидя на садовом диванчике, вспоминаю Володю Андреева…
ДЕМИДОВСКИЕ БРИЛЛИАНТЫ
В 1925 году у кассира Льнопенькотреста Макара Ивановича Макарова случился юбилей: стукнуло пятьдесят. Это значительное событие Макар Иванович, будучи по натуре своей необщительным и бережливым, ознаменовал весьма скромно: чокнулся коньячной рюмкой с квартирным соседом, Досифеем Ерофеевичем Демидовым, и только. Даже сослуживцев не пригласил – расходно. Проводив соседа, Макар Иванович предался раздумьям о прожитой жизни. Так была она переполнена серятиной обыденности и столь монотонна, что собственное свое существование представлялось ему некими странными часами. Будто кто завел во вселенной эдакие особые часы для него, Макарова: тик-так – восемь утра, пора облачаться в сатиновую толстовку и отправляться на службу; тик-так – полдень, час термоса и бутербродов; тик-так – уже четыре. Можно сдать кассу охраннику и шагать домой… Макар Иванович жил бобылем. В гражданскую войну сыпняк унес в могилу жену и сына, а обзаводиться новой семьей Макаров не пожелал, рассудив так: жена – только сырость в дому разводить, а дети – это же пеленочная вонь, бессонные ночи и утренняя мигрень. Нет уж, увольте!.. Обед себе Макар Иванович готовил сам. Это был ритуал, почти священнодействие, программа которого тщательно обдумывалась загодя, с вечера, назавтра и на послезавтра. Он кулинарил по особому рецептурному справочнику, составленному во времена боксерского восстания в Китае некой штабс-капитаншей Еленой Молоховец, как значилось на обложке книжечки. Кулинарил с толком, с чувством, с гастрономическими догадками и соображениями. Потом вкушал свою самодеятельность опять же один на один, с наслаждением, клоня голову набок, будто прислушивался к благости пищеварения. Отобедав, ложился на продавленную и скрипучую тахту и предавался мечтаниям. Да, при всей несложности такого существования Макар Иванович был мечтатель. Правда, мечты его носили сугубо односторонний характер, они укладывались – мягко и быстро – всего лишь в одно слово: богатство. По мысли Макарова, богатство должно было явиться к нему способом экстраординарным: допустим, вдруг помрет американский дядюшка, бежавший за океан в гражданскую войну в возрасте семидесяти лет и уже тогда богач. То мнилось Макару Ивановичу, что советская власть возродила знаменитый царский заем-лотерею с духсоттысячными выигрышами, – пять этаких билетов хранилось и у него. Наконец в его распаленном воображении возникали царские сторублевки с портретом пухленькой царицы, которым, возможно, совнарком разрешит «ходить» наравне с советскими червонцами. Что ж, Макар Иванович вполне мог мечтать об этом, так как имелся у него на всякий случай чемодан, набитый пятисотрублевыми «Петрами» и «катюшами» – примерно, около миллиона отмененной валюты. Но шли годы. Известий из Америки не поступало, и советский червонец шагал по стране уверенно и твердо, не нуждаясь в царских золотых и серебряных костылях. Правда, в жизни Макарова случилось однажды, что мечты его едва не сбылись…В декабре 1919 года Макаров служил кассиром-артельщиком на железной дороге и в особом вагоне развозил получку. Тогда она выплачивалась колчаковскими казначейскими билетами, которые именовались «краткосрочными обязательствами». На этих дензнаках было по приказу «верховного правителя» напечатано, что «обязательства» подлежат оплате в мае 1920 года. В какой валюте будут оплачивать – не говорилось. Как известно, дожить до мая двадцатого года ни самому Колчаку, ни его правительству не довелось… Уже тысячеверстной лентой протянулись в восточном направлении колчаковские поезда; уже валялись под откосами паровозы и сожженные теплушки, и магистральные станции, одну за другой, занимали новые коменданты – в буденновках или с алыми партизанскими лентами на папахах, а вагон путевого артельщика продолжал катиться на восток. И Макаров уже почитал себя единоличным владельцем адмиральских банкнот: и впрямь, авось удастся в суматохе повального бегства достигнуть в «своем» вагоне Харбина, а там объявить охранника большевиком и сдать в контразведку за солидный куш офицерне. Вот тогда и ищи-свищи Макара Ивановича Макарова, новоявленного харбинского миллионера!.. Такими думками и был переполнен остаток длинного пути, покуда вагон катился до станции Иннокентьевской. Там отвели его на запасный путь, как это случалось всегда. Ночь прошла спокойно: на станции никто ни с кем не воевал, а утром охранник, взяв винтовку, ушел на вокзал – узнать, что к чему и чья тут нынче власть. Вскоре он воротился, однако, без винтовки и в сопровождении рябого парня в грязно-белом полушубке, перекрещенном ремнями. К чему-то подмигнув Макару Ивановичу, рябой сказал вполне миролюбиво: – Здрасьте, папаша! Оружие имеется? Сдавай! Я от совдепа, комендант станции. Украсив свой поясной ремень пятой или седьмой по счету кобурой, безропотно переданной новой власти Макаром Ивановичем, комендант пошел было к выходу, но тут кассир-артельщик кротко осведомился: – А меня-то отправят когда? – Тебя? – удивился рябой. – А какие у тебя, папаша, деньги? Макар Иванович достал из железного ящика пачку пятидесятирублевок – сто штук – и подал рябому, подмигнув ему в свою очередь. Но тот, повертев пачку, сощурился с усмешкою: – «Языки» колчаковские? Эх!.. А других нету? Советских, то ись? А може, керенки, али царские сотельные? Макар Иванович развел руками. Комендант вздохнул и проговорил с некоторой даже печалью: – Тогда, папаша, катись отсель колбаской! Я тебя до дому до хаты отправлю. А в вагоне сам буду жить. У тебя тепло. Понял? – А… деньги? – ужаснулся Макаров. – Теперь ими, папаша, замест лопуха середь зимы только и пользоваться! Ан-н-улированы! Ну, бывай!.. Макар Иванович побледнел и опустился на табурет. Так он просидел некоторое время, осмысливая случившееся. Наконец, покончив с первоначальными эмоциями, облачился в шинель и отправился на станцию. Мела поземка и уносила с загаженного перрона разбросанные повсюду «краткосрочные обязательства «верховного правителя». Бывшие деньги… Это уже было сверх всяких сил. Макар Иванович свернул влево, вошел в распахнутую дверь клозета и там, прислонясь к стене, долго и беззвучно плакал… Спустя малое время Макаров вернулся в Новониколаевск пассажиром, похоронил жену и сына и вступил на новую стезю своего бытия, прикованный к чемодану, где были «петры» и «катюхи». (Впоследствии угрозыск все это нашел в квартире Макара Ивановича, но установить пути-дороги, кои привели сюда чемодан с царским миллионом, так и не удалось. Да мы, впрочем, и не очень-то старались!..) Так, с девятнадцатого года в сердце Макара Ивановича поселилась глухая тоска… В двадцать втором заблестел в стране новый, невиданный серебряный рубль со звездой вместо царского профиля и зазвенели полтинники, на которых спервоначалу чеканилась тоже пятиконечная звезда, а затем – кузнец с искрами, летевшими из-под молота. Появились пятирублевые «сертификаты», на них был изображен локомотив истории с пояснением, что эти сертификаты обеспечиваются всем железнодорожным достоянием республики. За сертификатами начали порхать по РСФСР беленькие бумажки: в левом углу стоял сеятель, сбоку было древнее русское слово – червонец. Макаров воспринимал все эти новшества с естественным недоверием кассира и даже перепробовал сколько-то рублевок на зубок: оказалось серебро, без фальши. Потом с тысчонку червонцев проверил на свет, и снова оказалось: водяные знаки налицо. Большевики, прихлопнувшие царские и колчаковские кредитки, не сфальшивили. Очень хорошо! Зато все фальшивил в жизни сам Макар Иванович. В послеобеденные часы одолевали его те же мечтания о богатстве, которое должно было свалиться либо с американского неба, либо путем компромиссных денежных реформ советского государства… К тому времени у Макарова появился новый знакомый – сосед по квартире, Досифей Ерофеевич, человек бурной жизнеспособности и почти свободной профессии: был он агентом-распространителем печатных изданий на процентах, да еще художественным фотографом. В этом объеме Досифей Ерофеевич и заказал себе визитные карточки. Сблизились соседи на почве общей страсти к шахматам. Досифей Ерофеевич тоже был закоренелым холостяком и человеком философской складки. Он постоянно развивал мысль о бренности земного существования и, сидя за шахматной доской, часто мурлыкал под нос древнюю студенческую песенку:
На свете все пустое – богатство и чины,
Было б винцо простое, кусочек ветчины…
В ресторане «Россия» к ним тотчас присосались две пиявки в черных бархатных платьях. Одна – крашеная блондинка, вторая – крашеная брюнетка. Утром Макар Иванович очнулся в своей комнате, с недоумением скосил глаза на край постели: женщины уже не было, но подушка, казалось, еще хранила ночное тепло. Макар Иванович бросился к заветному чемодану, но все было на месте. Потом он осмотрел карманы, но и здесь все оказалось в целости, до перочинного ножичка включительно. Правда, от ста рублей остались только три червонца, но тут уж ничего не поделаешь: настолько тогда расчувствовался, что по тридцатке сам отвалил красулям. Одной, конечно, за дело, а второй за что? Решительно не мог вспомнить, какая же из них утепляла его холостяцкое ложе? А в дверь уже стучался сосед: – Пора! Служба зовет, умывайтесь! Я уже все приготовил. В большой, со вкусом обставленной комнате соседа уже пили кофе с коньяком вчерашние дамы. Они благосклонно улыбнулись Макару Ивановичу, но держались с достоинством, и никаких фамильярностей не было, чему Макар Иванович очень обрадовался: он терпеть не мог никаких «пупсиков», «котиков», «папашек». На службу Макаров пришел с мешками под глазами, но в благодушнейшем настроении. Он не журился: надо же встряхнуться, черт побери, а то окончательно закиснешь! И хотя опять пошло каждодневное тик-так, тик-так, Макар Иванович словно преображался на глазах сослуживцев: стал как-то разговорчивее, добрее и однажды даже предложил счетоводу Кузьме Фомичу червонец взаймы до следующей получки. В общем характер у человека менялся в лучшую сторону. Он даже сказал помглавбуху ни с того ни с сего: – До чего же есть хорошие люди на свете, Пал Палыч! Пал Палыч оторвался от костяшек на счетах и очки опустил на нос, ниже их штатного места. – Чего это вы?.. Может, жениться собрались? Позже, докладывая патрону о делах, Пал Палыч намекнул: – Должен сообщить, Зосима Петрович, Макар наш… – Несколько отмяк? Да и я заметил. Что ж, и для кассира непредосудительно, лишь бы кассовые отчеты не задерживал, а там его дело. Пусть хоть Есенина читает! – Пить начал, – вмешался счетовод Кузьма Фомич. – Намедни я в кассу зашел – платежку относил, а от Макария того… разит! – Спиртным? – помрачнел главный бухгалтер. – Нет, гвоздикой… – Ну, это не одно и то же, – сказал помглавбуха, а главный изрек: – Да это ты, Фомич, сам того, через край хватаешь! Кто богу не грешен, жене не виноват? А гвоздичка – мероприятие пользительное. Или вот еще – чаёк. Ежели пожевать – начисто отбивает. А орлеанские девственницы средь нашего брата счетного работника – понятие немыслимое. Так что, не осудите ближнего своего, и вас не осудят… Тебе бы, Кузьма Фомич, понять сие особо следовало, ибо лично состоишь у Макария в дебиторах. Так бухгалтерия одобрила перемены в характере Макара Ивановича, произошедшие в результате частого общения с потомком князя Сан-Донато. А потомок, как-то сидя за шахматами с Макаровым и цедя сквозь зубы свою неизменную философскую песенку, вдруг поставил пешку на старое место. – А ведь мы расстаемся, Макар Иваныч. Решил я перейти на оседлый образ жизни, хотя это, конечно, не в Питере и не в Екатеринбурге, а в сибирской дыре. Я открываю свой магазин. Ювелирный. Одним словом, становлюсь нэпманом. Если не погнушаетесь – будем продолжать наши симпатичные встречи… – Досифей Ерофеевич пожевал губами. – Кстати, сосед, как ваши денежные дела? Не поправились? Я к тому, что сейчас все свои финансы собираю. Впрочем, вы могли бы рассчитаться со мной и чем-нибудь другим. Ну, например, извлечь какое-нибудь золотишко или камешки. В нашем ювелирном ремесле всякая вещь может сгодиться: поплевал, почистил мелом, щеточкой потер – ан заиграла, засверкала, товарный вид приняла вещица!.. Затем он спросил загадочным шепотом: – Возможно, у вас сохранилась царская валюта? Бумажки сотенные или пятисотки? – Гм…- промолвил Макар Иванович и заерзал на месте. – Разумеется, – продолжал кредитор, – я не смогу царскими принять, как говорится, баш на баш, но в пятидесяти процентах от номинала – извольте! В Харбине и в Монголии крупные царские кредитки все еще ходят, голубчики! А почему, спросите? А потому, что за рубежом никто в серьезность советской власти не верит, и большевики, кстати, сами это неплохо доказывают: ввели же нэп с частным капиталом. Отсюда недалеко и до реставрации. Понимаете? Тем более, что и Англия, и Франция, и Америка требуют уплатить царские должишки… Надежда, надежда, дорогой Макар Иванович, и вера горами двигают! Да-с… Дальновидный человек, сохранивший сейчас «петьки» и «катеринки», уже теперь может большие дела делать. Так что учтите, соседушка! А должок ваш, батенька, могу принять или современной валютцей – червонцами по номиналу, или царскими купюрами: две сотенки царских за сотню червонцами. Только это – ни-ни: между нами! До полуночи Макар Иванович перебирал дрожавшими пальцами тугие пачки сторублевок, обандероленные бумажными лентами с царским двуглавым орлом. Миф оборачивался реальностью, но реальность была какая-то половинчатая, «пятидесятипроцентная». Утром Макар Иванович решился на поверочный эксперимент. Он пришел к соседу и выложил на стол перед своим кредитором две кучки кредиток. В одной было десять белых бумажек с сеятелем; в другой лежали две сторублевки с пышным бюстом императрицы Екатерины. – Прошу, Досифей Ерофеевич: хотите – эту кучку, а желаете – вот эту… – Ага! – подмигнул кредитор. – Значит, долг платежом красен? Ну, в таком случае, с вашего позволения возьму… – Он чуть поразмыслил, стоя над столом. – Возьму вот эти две «катеньки». А «мужичков» советских, сеятелей этих, оставьте себе на развод. Между нами: скоро поеду в Монголию за серебром, уже и командировка имеется от кредитного товарищества. Так что, если у вас царские имеются, – приберегите. Чуете, батенька?..
Миновала неделя. Демидов заарендовал дощатый павильончик-киоск, заказал столяру оборудование – столик-прилавок и шкафчик-витрину; выбрал в финотделе патент, положенный всем кустарям, водрузил вывеску:
ЮВЕЛИРНАЯ И ГРАВЕРНАЯ МАСТЕРСКАЯ РЕМОНТ ДРАГОЦЕННОСТЕЙ ♦Д. Е. ДЕМИДОВ♦ наследник известной уральской фирмы.
Еще через несколько дней Досифей Ерофеевич (он возвращался теперь домой поздно, засиживаясь в своей мастерской) постучался к Макарову. – Ну, готовьте царские накопления: еду на днях в Улан-Батор, пропуск уже имею и даже дали разрешение на скупку серебра. А у потомков Чингис-хана этого добра полно!.. Понимаете существо операции? Я скупаю рублевки серебряные и прочие там «тугрики» за царские бумажки, везу металлы сюда для переливки, отливаю серебряные чайные и столовые ложки и… открываю уже не мастерскую, а свой магазин… Сибирский Мюр и Мерилиз. Каково? – Завидую вам… Сколько же вы у меня, Досифей Ерофеевич, возьмете царских-то? И почем сотня пойдет? – Цена-то на прежних условиях: полсотни червонных советских за сотню царских, а сколько… Тут надо исходить из соображений безопасности перевозки. Поездом и думать нечего: в Соловьевске или в Борзе – таможенный досмотр, пограничники. Надо продумать, потолковать с нашими людьми из Внешторга… Но, ориентировочно, если крупные купюры, пожалуй… миллиончиков десять прихвачу. Найдете, вероятно? – Де-десять? – опешил Макар Иванович. – Вы сказали – десять миллионов? – А что – мало, считаете? Не жадничайте, Макар Иванович, это же начало, первая операция. – Да у меня такой суммы нет… – Ну, готовьте, сколько найдется. На днях… Впрочем, до переговоров с внешторговцами ничего детализировать не будем. Согласны? Макаров только хлопал глазами, но бес сквалыжничества уже цепко схватил его за сердце. Подумать только: десять, деленное пополам, – пять миллионов!.. Пять миллионов червонцев! Сидя дома, не сходя с места, ничем не рискуя!.. Досифей Ерофеевич ушел. Началась ночь – страшная ночь надежд, колебаний, опасений многоопытного, не раз проученного жизнью человека, кассира, профессионально скованного осторожностью: «не фальшь ли?»… «А вдруг? – размышлял Макар Иванович. – Вдруг таможенники перехватят «внешторговский груз», или… или пограничники найдут тючок с банкнотами? А что, коли и сам Досифей Ерофеевич сжульничает, присвоит их? Ведь все в его власти, в милицию не заявишь. Ведь это – последний шанс, а жизнь подходит к рубежам…» Утром Макаров встретил соседа в кухне. Прошептал застенчиво: – Решил рискнуть половиной состояния. То есть, полмиллиона. – Тю!.. – протянул Демидов. – Значит, вам – двести пятьдесят тысяч всего? Эх, нет у вас коммерческого размаха, Макар Иваныч!.. Ну, хорошо, быть по сему! Только, смотрите, потом не пожалейте. Впрочем, я еще не раз съезжу в Монголию. Да, еще вот что: разъездные расходы пополам. Согласны? – Конечно! По справедливости. Макар Иванович пошел на службу. Компромиссное решение несколько успокоило его. Если уж рисковать, так рискнуть полтинником, нежели целковым. Осторожность, осторожность и еще раз осторожность!.. А Досифей Ерофеевич из дому прошел в аптеку, покрутил телефонную ручку, вызвал Льнопенькотрест и спросил главбуха Пал Палыча: – Можно сегодня за сданную пеньку расчет получить? Я из кооператива. – Приходите, – ответил Пал Палыч. – Сегодня будем рассчитываться со всеми артелями. – Нам около четырех тысяч причитается, – на всякий случай предупредил Досифей Ерофеевич. Ему ответили: – Не беспокойтесь, дорогой контрагент! Сегодня и на десять артелей хватит. Приходите после двух… Досифей Ерофеевич поблагодарил фармацевта за телефон, вернулся в мастерскую, вывесил табличку «закрыто на учет» и принялся тщательно вырезать на серебряном бюваре замысловатый вензель какого-то юбиляра. За окном шли люди…
…И Макаров тоже шел с чемоданчиком в банк, чтоб получить двадцать тысяч. Двадцать тысяч советскими червонцами. Следует попутно отметить, что в тысяча девятьсот двадцать пятом году был установлен так называемый партмаксимум – 116 рублей, и ни один коммунист-руководитель не имел права получать больше. А дойная корова-«ведерница» стоила тогда тридцатку, и пятистенный дом можно было приобрести за семьсот – восемьсот рублей. Такое было время. Таким был этот самый беленький червонец с отпечатанным на нем сеятелем с лукошком в руках… Получив в банке тугие тысячерублевые пачки и уложив их в чемоданчик, Макар Иванович возвращался домой, когда к нему подошел незнакомец с иссиня-бритым лицом, худой и желтый. – Простите меня, – сказал незнакомец с сильным акцентом. – Почитайт, пожалуйста, эта бумажка… Недоумевая, Макар Иванович взял листик в руки. Он прочитал, что гражданин Вацлав Цибульский, поляк, был осужден фильтрационной комиссией губчека в тысяча девятьсот двадцать первом году за службу в карательных частях Польской армии на три года и освобожден по истечении срока. Поставив многотысячный чемоданчик между ног, Макар Иванович полез за кошельком, но Цибульский мягко остановил его. – О, нет, не милостыня! Я шляхтич. Что вы! Вот если можете… Как это по-русскому?.. Если скажете мне хороший честный покупатель, я буду говорить вам спасибо. Я имею, что продать. Вот эта вещь, прошу пана!.. Гордый поляк вытянул из кармана массивный серебряный портсигар, густо осыпанный золотыми монограммами. Глаза Макара Ивановича загорелись. – Сколько? – хрипло спросил он, сразу переходя на деловую почву. Подумав, поляк ответил: – Двадцать пять… О, нет, если позволите – тридцать рублей. Макар Иванович молча полез в чемоданчик, нащупал там пачку червонцев и, сорвав бандероль, вытащил бумажку достоинством в десять червонцев: такому же портсигару цены нет! – О… о! – отшатнулся поляк. – Это большой деньги! У меня нету это., как-то говорить?.. – Сдачи? – подсказал Макаров. – Да вот сюда зайдемте, разменяем… Они направились в мастерскую Досифея Ерофеевича. Тот, выложив на стол десять червонцев, пожал плечами: – Купили что, Макар Иванович? Макаров показал портсигар. Ювелир даже присвистнул. – Ого! Вещица! Чудная, старинная работа. Неужто, всего тридцатку? Шутите, сосед, хе-хе!.. Даю полсотни. – Сами шутить изволите! – в свою очередь осклабился Макаров. – Я мог носить еще разный вещи, – сказал поляк, скромно стоявший в уголку. – Имею диамант: бриллиант, алмаз… Могу продавать дешево, как честный дворянин… Досифей Ерофеевич с интересом посмотрел на него. – Бриллианты, говорите? В этом мы кое-что смыслим. Крупные? – Четыреста… – ответил шляхтич. – Не карат, а… как это? Четыреста грамма. По-русскому – фунт, английски – паунд. – Фунт бриллиантов? – ужаснулся ювелир. В руке его резво забегал карандашик в золотой оправе. – Английский карат – двести пять и тридцать сотых миллиграмма. Французский – на пятьдесят сотых больше. Русский карат – округленно – ноль две десятых грамма… – Демидов с шумом перевел дух. – Берем русский карат и перемножаем две десятых на четыреста. Получаем… Нет, вру! Четыреста граммов, говорите? Так… В одном грамме общего десятичного веса – пять каратов: в десяти граммах – полсотни; в ста граммах – полсотни на десять – пятьсот. В четырех сотнях общего – две тысячи каратов! Изрядно!.. Досифей Ерофеевич пронзительно взглянул на шляхтича. – Камешки у вас с собой, гражданин? Пройдемте-ка сюда, в чуланчик. Мастерскую я закрою на ключ. Глянем, Макар Иванович?.. В полутемном чуланчике шляхтич раскинул на столике черную бархотку и высыпал на нее из старинной золотой табакерки сверкающий каскад бриллиантов. Макаров даже глаза прикрыл на мгновенье. Демидов деловито осматривал каждый граненый камешек и причмокивал от удовольствия: – Какая прелесть! Чудесные камешки! Правда, на многих оправа осталась. Прежде чем положить на весы, надо освободиться от оправы, снять золото… – Фронт… – пролепетал шляхтич. – Я воевал… – Ну да, понятно: рубили пальцы с кольцами, вырывали серьги из ушей. Впрочем, это не мое дело. Так вот что: сколько вам за весь этот фронтовой грабеж? Без веса? Буду откровенен: тут, примерно, тысяч на семьдесят. Но я человек деловой, а номинал в торговых сделках касается только валюты. Итак, предлагаю вам… тридцать тысяч червонцами. Устраивает? И я вас не знаю, и вы меня не знаете. Если согласны, прячьте камешки в свою тряпицу и ждите меня здесь: я пойду за деньгами. – А вы скоро, Досифей Ерофеевич? – встревожился вдруг Макаров. – А вам-то что? Ауфвидерзейн! – И Демидов строго бросил поляку: – Ждите, никуда не уходите. Понимаете?.. Макар Иванович чувствовал себя не в своей тарелке. Он переживал, он беспокоился о судьбе бриллиантов и уже был не в состоянии уйти, не дождавшись окончания чужой сделки. Блеск диамантов, лежавших сейчас в кармане этого незадачливого интервента, тревожил воображение… Нет, Макар Иванович никак не мог уйти! Сверкание камней отодвинуло на задний план все, встающее на пути к богатству: честь, чувство долга, страх перед возмездием… Возмездие? Какой же дурак, имея в руках целый фунт бриллиантов, думает о возмездии! Два-три камешка – и милиция, прокурор, ГПУ – все в кулаке. Только бы добраться до Москвы!.. Фунт богатства, и никакой возни с громоздкими кипами денежных знаков! Огромное состояние в серебряной табакерке!… Размышляя так, Макар Иванович сидел на табуретке, зажав свой чемоданчик между ногами, и думал, думал, думал… Он чувствовал себя Наполеоном перед Ватерлоо, Цезарем у Рубикона. А время шло… Большие часы в мастерской пробили три. У Макара Ивановича мелькнула приватная мыслишка: «Ну, и кутерьма сейчас в тресте: исчез кассир с крупной суммой. А я – вот он! И сумма цела. Сегодняшние выплаты я обеспечу, а завтра… Завтра – дело другое. Да, завтра – дело другое. С утра взять билет на поезд, сойти где-нибудь между Новониколаевском и Омском, пересесть на дальневосточный, курьерский, в Чите за крупную взятку устроиться в служебном вагоне – мол, тороплюсь, ждать пассажирского нет времени…» И так, путая следы, делая «сдвойки», заячьи «сметки», меняя поезда и условия поездки, добраться до обетованных московских землиц… Все это хитроумие показалось Макару Ивановичу столь реальным и столь близким, что… А часы с медными гирями пробили между тем половину четвертого, и продавец бриллиантов начал вопросительно поглядывать на Макарова. Наконец, спросил тревожно: – Он – человек честни? – Черт его знает!.. Я недавно познакомился. – Я пойду. Я бардзо боюсь… Я приду завтра. Шляхтич поднялся. У Макара Ивановича захолонуло сердце: богатство, богатство уходит! Опять злодейка-судьба, опять девятнадцатый год!.. – Постойте! – резко окликнул поляка Макаров, и, набравшись решимости, предложил: – Хотите пятнадцать тысяч? – Как?.. Вы тоже будет покупать этот ценность? – Да! И я могу купить. Расплачусь здесь же, не сходя с места. – Не сходя с места? – Решайте: пятнадцать. Вы мне вручаете бриллианты, я вам – деньги, и все – шито-крыто. – Шито-крыто… шито-крыто… – вслух раздумывал шляхтич; потом резонно заметил: – Тридцать больше пятнадцать. – Но никакого ж риска, – продолжал искуситель. – Никакого страха, ни ГПУ, ни тюрьмы. Решайте скорее, и выйдем с черного хода. – Двадцать! – истерично выкрикнул бывший интервент. – Пятнадцать! – твердо заявил Макар Иванович. Продавец бриллиантов изобразил на лице страдание и махнул рукой. Макаров открыл табакерку, развернул бархотку, убедился в наличии алмазного сокровища, сунул коробочку во внутренний карман и, сняв со стены базарную сумку Досифея Ерофеевича, стал складывать в нее сточервонные пачки… Потом, пожав друг другу руки, Макар Иванович и бриллиантовый король потонули в уличной толчее: занятия в учреждениях уже кончились и служилый люд спешил по домам. Из аптеки Макаров позвонил на квартиру главбуху: – Это я, Пал Палыч! Звоню, чтобы вы не беспокоились. – Чего ж беспокоиться? – Главбух зевнул в трубку. – Мне уже звонили из банка, что сегодня нам денег не дадут… Ну, до завтра, дорогой, отдыхайте!
Спустя пять дней в кабинете начальника Омского губернского уголовного розыска зазвонил телефон. – Говорит Иоселевич. Ювелир Абрам Львович Иоселевич, которого вы же знаете, товарищ начальник!.. – Слушаю вас… – Ко мне приходил человек с бриллиантами. Фунт бриллиантов! – Ну?.. – Ну, и что же вы нукаете? – озлился Иоселевич. – Мы сторговались за семьдесят тысяч. Он ждет меня в «Бристоле», номер четвертый. Можете его взять с потрохами! – Не выйдет, Абрам Львович: драгоценными камнями торговать разрешено. – Чтоб я так жил, как тот жулик! – снова взорвался ювелир. – Они же фальшивые, бриллианты!
Четвертый номер в гостинице «Бристоль» был закрыт изнутри. Взломали дверь. Макаров сидел, уткнувшись головой в ломберный столик. На полу, у столика, валялся изящный бескурковый револьвер «Велодог». – Ясно! – качнул головой старший сотрудник опергруппы. – Позвоните кто-нибудь нарследователю, пусть выезжает с врачом. В этот момент Макар Иванович густо всхрапнул. Старший агент разглядывал револьвер. – Все патроны целы… А ну-ка, трите герою уши как следует, пока не очухается! От этого протрезвительного приема Макаров быстро пришел в себя и, увидав людей с зелеными петлицами, вяло показал рукой: – В чемодане под койкой… И захрапел снова. В чемодане обнаружили четыре тысячных пачки, массивный портсигар с множеством монограмм и старинную табакерку, наполненную камешками. Поверх всего этого имущества лежали гринсбоновые кальсоны и клеенчатая тетрадь. «…И в Чите, и в Иркутске, и в Красноярске – ничего, – писал в тетради Макаров. – За всю кучу дают – кто сто, а кто сто двадцать рублей. Опять не вышло! И тут, в Омске, пошел, да без толку. Договорился с одним за семьдесят тысяч, а по глазам вижу: врет. Если он из гепеу и за мной придут – живым не дамся, напьюсь – и пулю в лоб. Растрата нескольких тысяч – это пошло, а Ротшильда из меня не получилось. Сволочь ты мелкотравчатая, Макаров!..» Вскоре этот несостоявшийся Ротшильд давал показания. От суммы, найденной у растратчика, отсчитали положенные пятнадцать процентов в пользу Омского угрозыска, после чего Ротшильд отправился этапным порядком по месту совершения преступления – в Новониколаевск. Была доставлена (уже из Барнаула) и вся шайка Демидова, который оказался еще и Досифеевым и Ерофеевым. За ним значились две дюжины дактилоскопических карт в различных угрозысках страны. Это был вполне интеллигентный аферист.
Я дежурил по управлению, когда доставили жуликов. Ночь как будто не сулила никаких неприятностей, и я решил произвести некоторые психологические изыскания, к чему давно не имел возможности. И я вызвал Демидова из камеры предварительного заключения. Передо мной стоял сорокалетний человек высокого роста и с высоким лбом, с зачесом назад. Я предложил ему рассказать в подробностях историю с Макаровым. – С чего позволите начать? – учтиво осведомился Демидов. – Сперва представьте мне свой «ансамбль». – Пожалуйста! – Демидов слегка поклонился. – Мой старший помощник – блондинка «Бетси», она же «Китти», смотря по обстоятельствам. Второй помощник – брюнетка «Сусанна», она же «француженка Жанна» – тоже смотря по обстоятельствам. Этот триумвират – я и девочки – «управленческий» в моем ансамбле, как вы изволили удачно выразиться. Солист – «поляк» Цибульский. Кстати, он действительно интервент двадцатого года, только не поляк, а моравский жулик. Впрочем, небольшого масштаба и совершенно лишен инициативы. Вот и все исполнители. Остальное – психология… – То есть? – То есть пятый участник ансамбля, – мне нравится это ваше определение «ансамбль», – пятый участник – невидим. Это и есть психология. Способность нащупать в человеке такие, знаете, мозговые загогулины и умение их использовать… Ясно? – Вполне. Продолжайте! Демидов облизнул губы. – Разрешите водички? Не торопясь, он отпил из стакана, сказал: «Благодарствую!» и продолжил рассказ: – Этапы нашей работы такие. Первый этап: воспитание у клиента уважения к моей личности. Тут широкий простор для всякой фантазии и никаких преград. Второй этап – развитие у клиента жадности, стяжательства. Труднее всего, знаете, бывает с молодежью: это ведь идеалисты, они полагают, что червонцы всю жизнь будут им сыпаться за пазуху, и насчет обеспеченной старости и не помышляют… Третий этап – самый сложный: создание благоприятственной обстановки. Знаете, как ловят «на живца»? На него хватает самая хищная рыба, когда у нее «жор» начинается, и самая крупная… Так вот цель: создать такой омуточек, тихую заводь, и пустить туда «живца» с крючочком… Замечу, что «живцы» разные бывают, не только портсигары серебряные: тут и старые, давно утраченные родственные и просто дружеские связи, тут и политические взгляды, если позволите. Иными словами, даже эмоции могут стать «живцом»… – Теперь – о частностях, – сказал я, выслушав демидовский рассказ. – Вот, например, эта «Бетси» или «Жанна»: какова их функция? Демидов слегка улыбнулся. – Девочки-то? Это – наркотики для клиента. К тому же в данном случае «Бетси» была поручена ответственная роль: напоить Макара до положения риз, обшарить жилище и сделать вывод – на какой крючок насадить «живца». Чемоданчик с царскими деньгами девочка нашла в платяном шкафу и поняла – проницательная! – что эта штука притягивает: все старые дураки надеются на реставрацию. Между тем, позволю себе заметить, ваши большевики говорят правильно: «все течет, все изменяется». – Да… «психология»!.. А кто же звонил в трест, что банк задерживает выдачу денег? Демидов в удивлении откинулся на спинку стула. – Так я и звонил! Между прочим, звонил именно из банка, на людях, даже в присутствии двух милицейских. И никто, зная, что банк оплачивает без ограничений, никто не вмешался, не поправил меня. Кому какое дело?.. Кстати, – наклонился он ко мне, деликатно кашлянув в кулак. – Порекомендуйте следователю выяснить, почему этот идиотский трест льна и пеньки взял за правило посылать кассира без охраны? Следует взгреть за подобную глупость… Ну-с, чем еще изволите интересоваться? – Скажите по совести, Демидов, вы настоящий Демидов, князь Сан-Донато? – Да, настоящий. Потомок тех самых Демидовых, и на сей раз играл под своей настоящей фамилией. Ну-с… А что касается княжеского титула, то он ведь не жалованный, не родовой, а купленный еще прапрадедом, и не потомственный. Так что я по-настоящему из самых доподлинных купчишек, а вот реквизит мой вправду подлинный, демидовский, в том числе и бриллианты. Они были вывезены из Франции кем-то из предков, но их украли, и фирма ТЭТА – слыхивали про такую? – изготовила дубликаты драгоценностей из фальшивых камешков. Я и пустил в мир легенду о военной добыче Цибульского. Это оказалось куда убедительнее, нежели правда. Это же романтика!.. – закончил со вздохом князь Сан-Донато, Лицо его чуть посерело. – Ну-с, ежели я больше вам не нужен, отправьте меня на отдых: устал я…
ЛЮБОВЬ И МЕШКОТАРА
Шел тысяча девятьсот тридцать первый год… Однажды секретарь Крайрозыска принес мне пухлое дело. «О хищении мешкотары кладовщиком конторы Заготзерно Свиридовым П. И.», – прочитал я безо всякого интереса. Всего-навсего статья 162, п. «д» Уголовного Кодекса. – На доследование, – сказал секретарь. – Начальник велел предупредить: очень серьезное дело. Так что благодари за оказанное доверие и – начинай срочно. – Мешкотара – серьезное? Что вы, оба – не выспались, что ли? – Мое дело маленькое. Расписывайся! А между прочим, краевой прокурор интересуется. – Гм… Не было печали! Какой следователь любит «чужие дела»! Да еще с надзорным производством в прокуратуре. Кто-то напортачил, а ты, изволь, отдувайся за чужой грех. На обложке первого тома – лиловый штампик: «Арестантское». – Один человек в домзаке. Зачислили за нами… – Спасибо!.. – Не на чем! Читай себе на здоровье! – И секретарь ушел. Нехотя я стал перелистывать двухтомник. Добрался до обвинительного заключения: «…На основании изложенного гражданин Свиридов Петр Иннокентьевич, рождения тысяча восемьсот девяносто восьмого года, имеющий низшее образование, беспартийный, женатый, ранее, со слов, не судимый, обвиняется: в том, что, состоя в должности кладовщика базисного склада Заготзерно, систематически расхищал имевшуюся у него на подотчете мешкотару и таким образом похитил всего…» Ого! Две тысячи мешков! А, впрочем, что такое – две тысячи мешков? Две тысячи по четвертаку, по двадцать пять копеек – «казенная» цена – это пятьсот рублей. Ну, допустим, сплавил по базарной цене – сорок копеек мешок, – тогда восемьсот. Зарплата кладовщика, материально ответственного, триста рублей. Охота же администрации Заготзерно возбуждать уголовное дело! Начет на зарплату, иск – и вся недолга. Подумаешь, мешки! Взыскали бы стоимость, выгнали воришку, и дело с концом. А теперь, изволь, копайся!.. На последнем листе печать краевого прокурора и резолюция: «Направить в УР для доследования. Тщательно выяснить социальное происхождение обвиняемого Свиридова, его связи, знакомства прежде и в настоящее время; умонастроения». Подумать только: «умонастроения»! А в анкетных данных протокола допроса записано: «образование – два классаначального училища»… Обыкновенный, малограмотный недоучка. Ба! Да ведь и недостача-то по складу погашена: к делу приобщена квитанция о внесении в кассу пятисот сорока трех рублей. Чего это начальство так взъелось на этого воришку?Вызвал Свиридова из тюрьмы. И удивился. Каждая профессия оставляет свой отпечаток на внешности человека. Кладовщик в те времена – это обычно такой живчик средних лет с начинающимся брюшком и низкорослый. У него бегающие глазки и точно рассчитанные движения, и всем своим видом он как бы спрашивает: «Ну-с, что требуется? О чем пойдет речь?» Это – один тип. И второй – флегматичный, безбородый старикан с ревматическими пальцами, перепачканными химическим карандашом, и в очках, скрывающих глаза, уже выцветшие от долгой, но бессодержательной жизни. Но Свиридов не походил ни на того, ни на другого. Передо мной стоял чисто выбритый, высокий брюнет, красавец с густыми вьющимися волосами и черными подстриженными усиками: видать, и в тюрьме следит за собой. Глаза его смотрели на меня прямо и внимательно, не было в них ни обычной настороженности, ни угодливости. – Садитесь, Свиридов! Ваше дело обращено на доследование и поступило ко мне. – Знаю… – Я не в восторге от нашей встречи. Как это вас угораздило? Уж если падать, так с высокого коня, а вы… – А я не падал. Ни с «высокого», ни с «низкого»… – Как это понимать? Не признаете себя виновным? – Как вам сказать… Прочитайте на листе дела сто первом… Вот-вот, здесь… «…Использование мешкотары на складе носило обменный характер. К нам приезжало много колхозников и на складе всегда вертелось множество сторонних людей, особенно весной и осенью. При отсутствии в Заготзерне контрольно-пропускной системы похитить тысячу и более мешков не составляло особых затруднений…» – Так! Следовательно, не признаете себя виновным? Спрашивается: зачем же вы уплатили стоимость недостачи – пятьсот рублей с лишним? Если уже следовать логике, оплата – есть признание вины. – Деньги не я внес, а моя жена, без моего согласия. Вы взгляните на квитанцию – там не моя фамилия… Да, правильно: деньги уплатила Е. Логинова. – Вы что ж, с женой под разными фамилиями живете? – Да. Она под девичьей. – А почему? – Ну, это к делу никакого отношения не имеет. – Хорошо-с! Вернемся к началу. Что вы хотели сказать еще по поводу признания или непризнания виновности? – Как советский человек, считаю себя немного виноватым. – В чем же? – В недосмотре. Не догадался настоять перед начальством на организации контроля за отпуском и приемкой мешкотары. Вот если вы меня привлечете по сто одиннадцатой, то есть за халатность, вину свою признаю. Хочу предложить компромиссное решение: вы привлекаете меня не по сто шестьдесят второй, а по сто одиннадцатой, я признаю себя виновным. Музыка играет туш, и народный суд воздает мне по заслугам, а вас начальство увенчает лаврами… Ну, что скажете, гражданин инспектор? – Свиридов с веселой издевкой глядел на меня. – Между нами: дело выеденного яйца не стоит. Это все – принципиальность краевого прокурора: я нагрубил старику при тюремном обходе. А так – сами понимаете… Все это походило на какую-то сделку. Ведь преступник часто готов вставить голову в петлю поменьше, чтобы не быть захлестнутым большой петлей. – Прокурор интересуется вашей биографией, – ответил я уклончиво. – Прежде всего я должен выполнить указания прокурора. – А… а! Ну, здесь у меня все в порядке. Известно многим: сам – рабочий, сын рабочего, внук рабочего и правнук рабочего… – Доказывайте! – Нет ничего легче: при деле имеется пакет с моими документами личного права – куррикумом витэ. Вскройте и убедитесь. В пакете была старенькая истрепанная метрика, из которой следовало, что отец и мать новорожденного, нареченного Петром, происходят из крестьян и являются рабочими какой-то путевой дистанции Сибирской железной дороги. Были и еще документы. Получалось – рабочий класс. – Хорошо, назовите адреса ваших знакомых, приятелей, друзей. Он назвал десятка полтора. Тут были и беспартийные, и комсомольцы, и два-три коммуниста из числа колхозников, приезжавших в Заготзерно. – Но ведь это ваши служебные знакомства, Свиридов? А вы мне просто ваших приятелей дайте, таких, с которыми у вас обычные человеческие отношения. Ну, возможно… выпивали вместе? – Я не пью. – Совершенно? – Абсолютно. – И никто к вам в гости не ходит? И вы ни к кому? – Да. Мы с женой – домоседы. – Ну, ладно, распишитесь! Вот здесь… И я прекратил допрос. – Долго намерены меня держать в тюрьме? – Нет, недолго. Выполню указания прокурора и освобожу вас под поручательство или подписку. – А жена может являться поручателем по закону? – Может.
Отправив Свиридова, я призадумался. Судя по материалам дела, Свиридов в течение последних двух лет работал на складе один, если не считать грузчиков. Там не было даже охраны. Неудивительно: мог недоглядеть, вот и растащили по десятку мешков. Привлекать его за хищения? Пожалуй, тут больше виноваты администрация, бухгалтерия, создавшие такие удобства для воришек. Только… если Свиридов не виновен, какого ж черта он напрашивается на «компромиссную» сто одиннадцатую?! Зачем ему это? Почему не хочет добиваться полной реабилитации? Однако не следует упускать из виду и то, что Свиридов уже четыре месяца в заключении. Не шутка! За это время можно вообще утратить веру в социальную справедливость и любой «компромисс» предложить. Может, ученые когда-нибудь придумают такой просвечивающий прибор: наложил следователь на лоб и на сердце обвиняемого пластинку, вроде фотографической, включил прибор, потом проявил пластинку в особом составе и – пожалуйста: чистый негатив, белый – значит, обвиняемый невинен, как агнец. Серая пластинка, мутная – получай статью! Может быть, и появится в будущем такая «криминально-психологическая рентгеноскопия», а пока ничего такого в распоряжении следователя не имеется. Только тщательный, внимательный отбор фактов, мысленное их процеживание. А после – анализ и выводы. И все это – чертовски трудное дело! Вот и со Свиридовым: с одной стороны – обыкновенный кладовщик, рабочий с двухклассным образованием. С другой – словесные изыски: «вы, вероятно…»; «компромиссное решение»; «увенчивают лаврами…» Да и собственноручно написанные показания Свиридова блистательно грамотны. Нет, не зря прокурор требует «покопаться» не столь в деле, сколько в личности обвиняемого!.. В таких розмыслах я и проводил вечер, когда в дверь несмело постучали и вошла… – Логинова? Катюша?.. – Как видишь, я… Смотрел и глазам не верил: Катя Логинова! Друг комсомольской юности… Ну и ну!.. В девятьсот двадцатом году была Катя Логинова в нашем городке видным комсомольским работником, членом губкома, секретарем районного комитета… – Ну, никогда б не поверил, что доведется еще встретиться!.. Тебя ведь ЦК куда-то на юг перебросил, а ты – опять здесь? – Да… Много воды утекло. Ты очень изменился: повзрослел… – Еще бы! Десять лет… Ну, садись, бывшая любовь!.. Замужем? – Ага, а ты? – И я «замужем». Сыну уж девять. – Как время летит, Гошенька!.. А я к тебе с горем. – Ну и правильно сделала, что пришла, – выкладывай!.. – Я… жена Свиридова. Я опешил. – К…какого Свиридова? – Того самого. – Постой… Да ведь он беспартийный. Что у вас общего?.. – Я тоже беспартийная. – Вот как!.. Да… Нэп многие биографии изменил. Значит, это ты погасила недостачу, внесла деньги за мешки? – А как же!.. Заглянул в Катюшины, по-прежнему прекрасные, глаза, опушенные густыми ресницами. Бедная, бедная моя Катя!.. – Ну, рассказывай, все рассказывай про своего благоверного! Из слов Катюши Логиновой можно было составить такую характеристику Свиридова: чудесный муж, золотой человек. Умница, но не любит выделяться и не стремится к житейским благам. И слишком доверчив. Вот и результат: оклеветали, обманули, опутали. – В Заготзерне все злы на него за то, что он умнее и честнее всех, благороднее, – в волнении рассказывала Катюша. – Они спали и видели: как бы Петю сжить со света, убрать с дороги, чтобы можно было безнаказанно жульничать. Особенно этот Павлов, бухгалтер… Наверно, сам и воровал. Петя часто выезжал в деревню за тарой и ключи от склада оставлял Павлову. – Павлов? Он сейчас в командировке. Но, думаю, ты ошибаешься. Вот его показания… Павлов, учетчик материальной группы бухгалтерии базисного склада, дал по делу объективные правдивые показания. Он заявил, что у Свиридова в течение двух лет не проводилось снятия остатков, не было документальных ревизий в складе, и доступ к таре имели многие, в том числе и бригады грузчиков. Львиную долю ответственности за все эти нарушения Павлов брал на себя. Так и было сказано в протоколе: «…За все эти нарушения правил складского учета ответственность должен нести я. Правда, бухгалтер я молодой и только недавно пришел из армии, но все равно – считаю себя виновным». – Видишь, Катюша, вовсе не хочет Павлов гибели твоему мужу, напротив, – старается выгородить. – Неправда! Он – хитрющий. Человек с мелкой душонкой. Лишь притворяется другом, а сам только и делал, что наушничал краевому начальству. – А зачем бы ему это? – Он мне прохода не дает… – потупилась Катюша. – Вот что!.. Был четверг. Мы условились встретиться с ней в воскресенье. А в субботу я опять вызвал Свиридова. – Видел вашу жену. Мы с ней, оказывается, старые знакомые, друзья по комсомолу. Хотите свидания? – В вашем присутствии? – Конечно! – Нет. Не хочу… Вот когда я почувствовал в его тоне вызов. – Дело ваше. Ну, расскажите о своей жизни, Свиридов, подробно и с хронологическими датами. – Значит, где учился, где лечился, как женился и почему прабабушка не была декабристкой? – Вы производите впечатление вполне интеллигентного человека, Свиридов. Как-то неубедительно звучат анекдоты и… двухклассная школа. – Я много занимался самообразованием, постигал премудрость, так сказать, эмпирическим путем… Ну, слушайте! Он начал рассказывать спокойно, плавно, уверенно. Это была обычная биография любознательного рабочего человека. Кончив рассказ, он снова поинтересовался: – Так когда же вы меня освободите? – Я же говорил вам: выполняю требование прокурора. Не следовало дерзить ему… – Да, погорячился… – Свиридов задумчиво поглядел на меня и вдруг спросил: – Вы сами никогда в тюрьме не сидели? – Сидел. У белых. – Это совсем другое дело. А вот когда у своих сидишь… – Да, у своих, конечно, и вовсе невесело… Вы в Красной Армии служили? – В документах есть военный билет, – прочитайте! Да, служил добровольцем, даже участвовал в событиях на КВЖД. После допроса, отправив его в тюрьму, я снова подумал: не освободить ли? Разве какие-то старые мешки стоят человеческой жизни? (Двух жизней – вспомнил я о Катюше). И чего это прокурор взъелся? Но – прокурор есть прокурор.
В воскресенье поехал я к Катюше Логиновой, на квартиру Свиридова. Я ожидал увидеть – ну хотя бы внушительную библиотеку, но ничего подобного не было, лишь на этажерке стояло несколько запыленных книг. – Слушай, Катя, давай мне твоего Свиридова! С потрохами давай! Как на комсомольском собрании: все его письма, книги, которые он читал и любил, фотографии – словом, все человеческие штрихи. Понимаешь? Забудь на часок, что он – муж, покажи мне его беспристрастно, объективно. Особо – в быту: пьет, курит, распутничает, картежничает, бьет тебя, не любит и не хочет детей?.. – Какую ты гадость плетешь на Петра! И не стыдно? – Нет, не стыдно. Вот если бы пьянствовал, картежничал, изменял, все было бы намного проще. Увы, Катюша ничего не поняла, взглянула на меня искоса и улыбнулась не без самодовольства, по-бабьи: эге, мол, уж не прошлое ли зовет? Да, ничего не поняла. И я разозлился: – Предлагал твоему суженому-ряженому свидание с тобой – отказался. Наверное, стесняется… Ну, давай, что у тебя имеется. Есть семейный альбом? С него и начнем. Принесла альбом, а у самой руки дрожат. Видать, очень хочется ей спросить, о чем мы говорили со Свиридовым касательно свидания, да бабья гордость мешает: ведь сам же отказался! Открыла альбом – нарядный, с бархатным верхом. Нервничает, однако овладела собой и больше о свидании – ни слова. – Вот, смотри, это Петя. Правда, забавный ребятенок? Совсем крохотуля, а смотрит серьезно-пресерьезно!.. А это – когда он учился. Гимназическая форма… Шести-семиклассник… Так вот откуда словесные изыски в свиридовской лексике! Вот оно – «куррикулюм витэ»! Классическая гимназия и латынь – неразрывны. И это – уже открытие. Маскировочка! Но… зачем? Однако «двухклассное начальное» значится не только в протоколе допроса, но и в анкете, написанной три года тому назад при поступлении Свиридова в Заготзерно. Нет, все это не так просто… – Ты где же его встретила-то? – В Барнауле. Случайно, в театре. – У вас брак официальный, зарегистрированный? – Нет. Петя говорит: надо пожить лет пять, узнать друг друга получше, а зарегистрироваться никогда не поздно. – Гм… – Чего ты хмыкаешь? Тут нет ничего особенного. – Значит, сошлись, а думаете о разрыве? Не узнаю тебя, Катюша! Была ты комсомолочкой, – по-другому рассуждала: брак, мол, дело очень серьезное. Помнишь? – Ну, все это юношеские бредни! Мы тогда были очень уж хорошие. – А теперь плохие стали? Впрочем, это дело твое. – Я Петю очень люблю! – сказала она с силой. – Прикажи он под поезд броситься – ни секунды раздумывать не буду! Это уже было слишком. Я назвал ее бабищей, потом взял с ней официальный тон. Достал бланк «Протокола выемки» и уложил в портфель все Петины семейные реликвии. Катя обиделась и заплакала.
На многих фотографиях в альбоме стоял штампик-факсимиле какого-то фотографа из Иркутска. Карточек было много, и я решил, что солидная клиентура должна бы фотографу запомниться… Так и оказалось. Через десять дней передо мной лежало отношение Иркутского угрозыска: «Присланные вами фотографии Свиридова в действительности являются снимками семьи купца второй гильдии Карасева Василия Фомича. В гимназической форме снят сын купца Николай Васильевич Карасев. В гражданскую войну семья Карасевых бежала из Иркутска в Харбин. По непроверенным сведениям, там сейчас и находится. Личность Свиридова нам неизвестна. В адресном столе Свиридова не значится». После такого сообщения дело Свиридова, казавшееся мне малозначительным, предстало в другом свете. Мешкотарное дело становилось интересным. Значит, Свиридов и Карасев – одно лицо? Почему Свиридов-Карасев скрывает свою биографию? Зачем ему это? Служил у белых? Но тогда – как же Красная Армия, конфликт на КВЖД? Уравнение со многими неизвестными… Как быть? Попробовать взять Свиридова в лоб? Мол, вы Карасев, а не Свиридов, и никакой не рабочий, а купчик. А он заявит, что альбом купил на барахолке, для «представительности». Таких случаев немало. Почему-то в те годы было много дураков, которые от своего рабочего первородства открещивались и лезли даже в незаконные графские сыновья. Надежда на гражданское мужество Катюши Логиновой? Ерунда! Ничего в ней не осталось от прежнего комсомольского деятеля. Нет, если что и знает, все равно останется при ней. Хватит и того, что Петеньку своего в гимназической форме показала. Но сдается мне, что есть еще где-то его фото с золотыми погонами на офицерских плечах. Провести экспертизу на базисе двух фотографий? Ох, сомнительно! Одно дело – пятнадцатилетний юнец, другое – зрелый мужчина. Думай, инспектор, думай! И вдруг… Хмурым, дождливым утром в кабинет вошел с решительным видом худощавый молодой человек лет двадцати трех. На нем был военный плащ, под которым я увидел старенькую гимнастерку с воротником без петлиц. Выправка военная. – Разрешите? Я – Павлов… – Из Заготзерна? Бухгалтер Павлов? Очень кстати. Я вызывал вас, да ответили, что вы в командировке. – Сегодня лишь вернулся. Вот, пожалуйста… – И он протянул сложенную вдвое бумажку. «…Не могу больше молчать, – читал я, – когда по моей вине гибнет человек. Мешки со склада похищал я. Продавал их на базаре, пользуясь отсутствием Свиридова. Свиридов исполнял обязанности экспедитора и часто выезжал в районы для сбора мешкотары, а ключи от склада и пломбир оставлял мне». – Вот тебе раз! Почему же вы не пришли с повинной в начале следствия? – Не так просто это… – Ну, доказывайте!.. – Что доказывать? – Что вы похищали мешкотару. – А разве признания недостаточно? – Нет, недостаточно, нужны доказательства. Отвечайте на вопросы: лично сами выносили мешки со склада? – Когда как. Иногда сам, иногда поручал случайным возчикам из «летучки». – Куда отвозили? – Ко мне на квартиру, а потом договаривался и продавал. – С кем договаривались? Фамилии? Даты? – Н…не помню… – Где хранили мешки до реализации? – У себя, я же сказал… – Вы женаты? – Нет. Только мать у меня. – Мать может подтвердить, что мешки хранились у вас на квартире? – Какая мать подтвердит преступление сына! Да зачем вам это нужно? Кто будет на себя наговаривать? Меня начинал забавлять этот курьезный допрос, где следователь шел «от обратного». Постепенно я укрепился в мысли, что тут самооговор. Но для чего, с какой целью? В следственной практике самооговоры не столь, правда, часто, но встречаются. Главным образом они имеют целью скрыть другое, более серьезное преступление, хотя бы на время пребывания в тюрьме. А там, глядишь, и вовсе удастся избежать разоблачения. Бывают и другие самооговорщики: «страстотерпцы» – по религиозным мотивам – или нанятые за крупные деньги отсиживать за другого. Так нанимали в старину рекрутов. Бывает… А здесь – что? Хищение – грошовое. Павлов не похож на религиозника-«страстотерпца». По словам Кати, он добивается ее благосклонности и, казалось бы, должен обратить создающуюся вокруг Свиридова конъюнктуру в свою пользу. Что-то странное. Очень странное. Наконец я принял решение и позвонил, чтобы прислали конвойных. – Арестуете? – угрюмо посмотрел на меня Павлов. – А под подписку нельзя? – Нельзя. – А Свиридова освободите? – Ни в коем случае. – Как же так? Говорю вам: Свиридов не виноват. Он честный человек, и его надо немедленно освободить. Вы не имеете права держать под замком невинного, если нашелся настоящий преступник. Можно ведь и прокурору обжаловать. Я жестко оборвал: – Вы арестованы, пойдете в тюрьму! Тогда жалуйтесь хоть прокурору Республики! Пришел милиционер, я отправил Павлова во внутреннее арестное помещение, а через час уже вел в доме Павловых душевный разговор с его матерью. – Что заставило, Мария Никитична, вашего сына принять такое самообвинение? Может, подкупили его? – Что заставило?.. А вот, батюшка, что заставило… И старушка протянула мне распечатанное письмо. – От Катьки Свиридовой недавно получила. Читай, читай, сынок!.. Вот что писала Катюша: «Уважаемая Мария Никитична! Уже два года мы работаем вместе с вашим сыном Владимиром Николаевичем Павловым в одной конторе, и нет мне покоя от него. Владимир Николаевич любит меня, неоднократно объяснялся, упрашивал порвать с мужем и выйти замуж за него. Я очень уважаю чувства Павлова, но не могу ответить ему взаимностью: я люблю своего мужа. Как-то нужно сделать, чтобы Владимир Николаевич образумился. Он сказал, что ради моего счастья пойдет на все, но мне от него ровным счетом ничего не надо. У меня и так сейчас большое горе, а тут еще и эта история… Воздействуйте на вашего сына, ведь я не могу полюбить нелюбимого, не могу!..» Мария Никитична снова вложила письмо в конверт и сказала со вздохом: – Дурак!.. Как есть – круглый дурак. Ради замужней женщины решил своей свободой пожертвовать. И на меня ему наплевать. Доказывает, вишь, любовь!.. Вы бы, товарищ начальник, подержали его в тюрьме месяца два – авось, поумнеет. Я взялся за фуражку. – Нельзя, мамаша! За любовь тюрьмы не полагается, такой статьи нет… А Свиридов-то знает об этой истории? – Нет. Кабы знал – пришиб бы Вовку. У него, у Петьки-то, не заржавеет, недаром офицер бывший… – Позвольте, Свиридов… офицер? – А как же! Только они скрывают это. – Но ведь Свиридов служил в Красной Армии? – Служил, батюшка, служил!.. И на китайской чугунке воевал от красных. Это все было. А только он – офицер белый. Я снова присел к столу. – Как же это стало известно, Мария Никитична? – Слухом земля полнится… А ты разыщи, батюшка, такого человека – Лихонин его фамилие. Командир Миша Лихонин, то бишь, Михайло Михайлыч. Он все про Петьку выложит, как на ладошке… Все это я занес в протокол, но когда предложил старушке подписать, она отмахнулась: – Нет! Я ни с которой стороны к этим делам непричастная. Вернувшись к себе, я прошел в одиночку, где находился добровольный узник. – Хороший вы человек, Павлов!.. Но если будете сбивать следствие с толку, можете вправду очутиться в тюрьме. По обвинению в сознательном попустительстве Свиридову. У меня есть все основания привлечь вас за безобразия на складе, но я не сделаю этого, учитывая, что вы недавно демобилизованы и бухгалтер еще неопытный. Но, повторяю, если будете болтаться под ногами со своей неумной филантропией… У вас же мать, об этом вы подумали? Ведь помимо любви существует еще и чувство сыновнего долга. Сейчас вас освободят… Между тем у меня на столе лежало напоминание прокурора: все законные сроки по делу Свиридова вышли. Увы – это так. Но ведь в резерве есть еще Лихонин. – Смир-р-рна! Товарищи командиры!.. – Здравствуйте, товарищи! Продолжайте занятия! – Тут к вам, товарищ комбат, командир из милиции… – Товарищ Лихонин?.. – Так точно: комбат Лихонин. – Я инспектор Крайрозыска. Вот что я узнал в тот день от Лихонина. 10 июля 1929 года белокитайские войска, в числе которых были две дивизии русских белогвардейцев, стали обстреливать нашу пограничную территорию. Была захвачена КВЖД. Наркомвоенмор приказал сформировать Особую Дальневосточную Армию. Начались жестокие бои… В те дни к командиру одной из наших частей явился небольшой отряд китайской охраны КВЖД, укомплектованный бывшими русскими белогвардейцами. Командир отряда, некто Свиридов, от имени всех принес повинную, просил применить амнистию, зачислить отряд в Красную Армию. Так и было сделано. После ликвидации конфликта на КВЖД новоявленных красноармейцев демобилизовали. Все они стали обладателями советских военных билетов и разъехались – кто куда. Тогда-то и произошло знакомство командира роты Лихонина со Свиридовым. – Позже я получил письмо от бывшего прапорщика Васильева, – закончил свои воспоминания Лихонин. – Тот сообщал, что их командир, Свиридов, покончил самоубийством и что якобы он, Васильев, присутствовал на похоронах. А теперь получается, что Свиридов жив. Интересно взглянуть на него… Дело скромного кладовщика становилось все интереснее, и я, вызвав Свиридова, решил взять быка за рога. – Почему и при каких обстоятельствах вы превратились в Свиридова, гражданин Карасев? Зачем понадобилось такое превращение «карася» – в «порося»? Вздрогнув, он взглянул на меня с лукавым одобрением. – Ловко!.. – Не даром свой хлеб едим, Николай Васильевич!.. Ну-с, как? Расположены к воспоминаниям? – Могу отвечать на вопросы – не больше. – Хорошо. Так давайте по поводу превращения… – Хотелось учиться. Мечтал о горном институте, а сыну купца попасть в институт – что верблюду в игольное ушко. – Одну минуту! Где же вы документы Свиридова приобрели – в Москве на Хитровке, или… в Харбине? – Ах, вы и о Харбине осведомлены? – Как видите. – Документы купил в Харбине у русского босяка, курильщика опиума. Наркоман. – И весь китайский период вашей деятельности так и жили по документам Свиридова? – Так и жил. – Фамилия Лихонина вам ничего не говорит? Он снова одобрительно посмотрел на меня и качнул головой: – Ну и ловкачи!.. – А прапорщика Васильева не припомните? – Черт его знает! Мало ли их было, – не помню… – Допускаю, запамятовали. Тогда скажите: за каким лешим вам все это понадобилось? Я имею в виду превращение офицера Карасева в офицера Свиридова еще до перехода в советское гражданство, затем «умерщвление» Свиридова в письме к Лихонину и, наконец, место кладовщика взамен рабочего факультета? Чтобы облегчить вам процесс воспоминаний, я представлю вам сейчас одного человека… Я постучал в дверь, и на пороге появился Лихонин. – Позвольте, Михаил Михайлович, представить вам Свиридова! Узнаете? Комбат недоумевающе глядел на Карасева. – Это… это не подпоручик Свиридов… – А кто же? – Кажется, этого человека я видел в составе перешедшего к нам тогда отряда. Но фамилии не помню. – Карасев? – Н…нет… Не помню. Их было человек двадцать. Свиридова помню отлично, он жил со мной в палатке. Да, чуть не забыл: письмо прапорщика Васильева, о котором вам говорил, я отыскал. Порывшись в полевой сумке, Лихонин протянул мне конверт. Я бегло пробежал написанное. – Вот вам перо и бумага, – сказал я Карасеву. – Пишите: «…должен с прискорбием сообщить вам, Михаил Михайлович, что приказал долго жить наш общий знакомый, бывший комвзвода вашей роты Петр Свиридов. Я был на его похоронах…» При этих словах Карасев засмеялся и положил ручку. – Хватит! Увольте меня от лицезрения бравого комбата! Пусть старый благородный рубака отправляется восвояси, а ваша настойчивость будет вознаграждена. Раскрою карты: это дурацкое письмо, что я составил в пьяном виде, окончательно испортило всю игру…
Утром я был у краевого прокурора. – Выяснил биографию? – спросил он. – Свиридов – это Карасев. Сын купца, бывший белый офицер. Одно время жил под фамилией Васильева. – Так я и предполагал, – кивнул прокурор. – Карасев показал, будто воспользовался документами Свиридова после его смерти. Но мне сдается, что Свиридов был… убит Карасевым. Иначе зачем ему понадобилось посылать Лихонину письмо о смерти Свиридова? – А разве было такое письмо? – Вот оно… – Так… Февраль тридцатого года… Значит, убил и с его документами… что делал? Как думаешь? Что делал Карасев в Заготзерне? – Воровал. – Э, нет! Ты понимаешь, что такое кража мешков? – Ну, мешки… мешкотара… – Вот именно: «мешкотара»! Хищения мешкотары в колхозах и в системе Заготзерна наблюдаются повсеместно. В чем дело? А вот в чем. Бестарная перевозка хлеба на пункты Заготзерна очень неудобна: тут и потери, и невозможность вести точный учет. А мешков нет. Почему нет? Потому что воруют вот такие Карасевы, которым, собственно говоря, эти мешки и ни к чему, но навредить неокрепшим колхозам можно основательно… Передавай Карасева в ГПУ! В таких делах социальное лицо обвиняемого и его прошлое – решающий фактор обвинения. Помнишь, Ленин говорил относительно вора и контрреволюционера? – Как не помнить!.. – Вот-вот! А этот прохвост в убийстве Свиридова не признал себя виновным? Ну, ладно, передавай дело.
Через некоторое время в Чите был обнаружен труп действительного Свиридова с пулевой дырой в затылочной части черепа, а в складе местного отделения Заготзерна вновь назначенный кладовщик, когда меняли подгнившие половицы, нашел хорошо смазанный наган. Член антисоветской вредительской организации, бывший подпоручик Карасев, он же Васильев, он же Свиридов, был расстрелян… Однажды навестила меня старушка Павлова. – Сын-то совсем сдурел!.. Пьет – не просыхает. Боюсь, руки на себя наложит. Посадите вы его, сделайте милость! Катька уезжат к своей родне, а Павлов мой все к ей липнет… – Ничего, Мария Никитична, не волнуйтесь, обойдется! Эту повестку вручите сыну. Я ему внушение еще раз сделаю… Да, вот что: скажите, каким образом вы узнали о знакомстве человека, выдававшего себя за Свиридова, с Лихониным? – Это в лагерях началось. Мой-то дурак нонешний год оставался на сверхсрочную – он старшиной служил у этого Лихонина. Тот и спроси как-то: мол, не примет ли мать, я то есть, на постой после лагерей? А у нас тогда, в аккурат, Свиридовы квартировали. Владимир и скажи Лихонину: мол, постоялец Свиридов сулился съехать, тогда – пожалуйста, ежели одинокий. Только Лихонин-то детный оказался, а мне такое беспокойство вовсе даже без надобности. Шутка – двое ребятишек! Не вышло дело у нас. А у Свиридовой Катьки началась любовь с моим Вовкой. Я и отказала Свиридовым, тьфу, Карасевым… Никак не могу привыкнуть!.. И, видя такое ихнее дело, я и стала Свиридовых-Карасевых сживать с квартеры и сказала Катькиному супругу, что, мол, въезжает к нам родня, Лихонин. А супруг Катькин, услыша такое, аж с лица переменился, и когда Павлов мой на короткую побывку из лагерей приехал, Свиридов и спроси Вовку: мол, не служил ли Лихонин на китайской чугунке, не воевал ли в двадцать девятом? Павлов обещал поинтересоваться, а Карасевых-Свиридовых после этого разговора из моего дома словно ветром сдуло. И я понимать стала, что у их с Лихониным что-то есть, какой-то секрет…
В 1951 году возвращался я с далекого Севера в родную Сибирь. От Владивостока моим единственным попутчиком в двухместном купе старомодного вагона – «международки» оказался уже пожилой офицер – майор, с орденской колодкой и с лицом, отмеченным ожогами войны. В первый же день путешествия он заметил: – Люблю помолчать в дороге… Так мы и молчали четыре дня: молча читали, молча пили пиво и чай, и курили молча, хотя давно узнали друг друга. Наконец, перед какой-то станцией майор стал собираться, подтянул подпруги офицерского чемодана и подал мне ладонь. – До свидания, и прошу извинить. Не хотелось ворошить прошлое… Мне тоже не хотелось, но я решил узнать судьбу Кати Логиновой. – Она – моя жена. – Вот как! Что ж… Передайте привет от меня. – Не нужно. Вас она ненавидит. – Гм… В какой-то мере правильно. Ну, тогда кланяйтесь матери. – Умерла… Давно, еще до войны. – А вы счастливы, майор Павлов? – Иногда жалею, что вернулся домой с войны. Я одинок. Катя меня не любит, порой даже ненавидит. Так же, как и вас… Промелькнули домики пригорода, колеса загремели на стрелках, вагон качнуло; поплыло за окнами многолюдье перрона; состав дернулся и остановился. Я выглянул из тамбура и увидел широкую спину Павлова. Он медленно шагал по перрону, и его никто не встречал.
СОБОЛИНАЯ ИСТОРИЯ
Жители нашего города любили вечерами прогуливаться по центральной улице. Среди фланирующих часто можно было встретить довольно приметную пару. Он – высокий и худощавый, с сухим выхоленным лицом, в пенсне с золотым ободком, одет всегда в пальто-пыльник, на голове – жесткий котелок, какие сохранились теперь только в театральном реквизите. Именно этот котелок сразу выдавал иностранное происхождение владельца. Его спутница была так же высока, умеренно красива и весьма элегантна. То был германский консул герр Адольф Клейнкопф и его супруга Эльвира. Германские консульства в Сибири появились неизвестно к чему: начиная еще с 1914 года все немцы, не пожелавшие почему-либо принять русское подданство, репатриировались на родину. Оставшиеся же – после ликвидации колчаковщины – стали советскими гражданами, проживали в своих Блюменфельдах и Мариенталях в Славгородском округе и в двадцатых годах вряд ли нуждались в защите своих интересов со стороны Веймарской республики. В нашем городе германское консульство помещалось в двухэтажном кирпичном особнячке, на дверях которого висел выпуклый овальный щит, покрытый белой эмалью, с черным орлом и надписью: «Дейч консулат». Выглядело это внушительно. Перед зданием консульства расхаживал милиционер. Чету Клейнкопф часто сопровождал хорошо одетый человек неопределенного возраста, с глазами алкоголика или наркомана. Он водил за собой на ремешке огромного дога, похожего на знаменитую собаку Баскервилей, которая так ярко описана Койан-Дойлем. Звали этого человека Альфред Розенталь, он занимал пост секретаря консульства. Однако знакомые чекисты уверяли, что он – никакой не Розенталь, а принявший германское подданство бывший белогвардейский штабс-капитан Розенберг. Вся эта троица, видимо, не была особенно обременена делами государства, которое она представляла, так как с утра и до вечера толкалась в магазинах. Однажды я поинтересовался у приятеля из ГПУ, что покупают у нас эти иностранцы, которые довольно сносно владели русским языком. – Меха покупают, – ответил приятель. – Мягкой рухлядью увлекаются. Сибирь!.. Купят здесь за червонец, а у себя в Германии десять сдерут. – Значит, спекуляция? – Ну, нельзя все мерить нашими мерками. Нам известно только, что этот самый бывший колчаковский Розенталь то и дело путешествует в Берлин с багажом.Как-то меня вызвал начальник. – Есть у тебя партикулярное платье? Костюм приличный? – Нет, Викентий Юзефович. Не шибко приличный есть: по третьему году… – Черт вас знает, куда вы жалованье деваете! Вот, видишь, понадобился костюм, а у тебя и нет. – Семья же, Викентий Юзефович… – У всех семья! Ступай к коменданту, пусть подберет подходящее в гардеробной. Два костюма. – А второй для кого? Кравчик мгновенно вскипел. Была у него такая способность – бурлить, как самовар, но и быстро остывать, как дорожный чайник. – Кому, кому… Конюху Дормидонту! На мой рост нужен костюм, понятно? – И добавил уже миролюбиво: – Ты ведь, кажется, языки изучаешь? – Да, немецкий и французский. – Можешь что-нибудь по-немецки? – Что-нибудь могу. – Фразу связать можешь? Ну, скажем: «Разрешите вас заверить, что будут приняты все меры к розыску похищенного…» Можешь это? – Не смогу. Могу «гутен таг» или «гутен абенд». А можно узнать, товарищ начальник, для чего это требуется? – Германского консула обокрали. Международный скандал!
Моего сомнительного знания немецкого языка и не потребовалось. Мы сидели в консульском кабинете и беседовали по-русски, причем герр Клейнкопф применял по адресу похитителей довольно энергичные выражения. Выяснилось следующее. Консул самолично приобрел соболиную подборку, уплатив за нее солидную сумму. – Я пиль намерен стелать фрау Эльвира шупу, – пояснял консул. – Такой редкий покупка и – пошалюста!.. В кабинете царил полумрак, и я не сразу приметил Альфреда Розенталя. Секретарь сидел в углу, в массивном кресле, откуда торчала лишь одна голова да видны были руки, лежавшие на подлокотниках. Из рассказа консула выходило, что двадцать три шкурки соболя Баргузинского кряжа сорта «головка» исчезли при совершенно загадочных обстоятельствах. Фрау Эльвира Клейнкопф ехала к портному-меховщику. Соболя – легкий, но объемистый сверток – лежали под сиденьем пролетки. Показав шкурки портному, фрау приказала кучеру отнести их и положить на прежнее место, а сама осталась еще на некоторое время, чтобы вручить портному задаток. Как истая немка, она потребовала расписку. Закончив все дела, фрау Эльвира направилась к пролетке, и тут произошла неприятность: подвернулась нога. О дальнейшем в протоколе было сказано: «Когда кучер Шульце и горничная Маргарита помогли мне войти в дом и уложили меня в постель, я спохватилась, что оставила в пролетке меха и приказала горничной принести сверток. Вернувшись, она сказала, что сверток исчез…». – Нефероятно! – пожимал плечами консул. – В мой дом ошень честный прислуга. Майн хунд… мой собак – честный немецкий собак… – Загадка! – сказал я, когда мы с Кравчиком возвращались к себе. – Понимаете, Викентий Юзефович, через такой забор-брандмауэр, которым обнесен консульский двор, не сразу перелезешь. Серьезный заборище, и высота, и битое стекло наверху, и гвозди… – Прислуга! – уверенно ответил на это начальник, который был скор на открытые подозрения. – Безусловно, прислуга. Этот кучер показался мне подозрительным старичком. Заметил, как у него руки тряслись, когда протокол подписывал? То-то!.. А может, и горничная. Она ведь дочь старика? – Дочь. – Ну, все ясно! Только вот с какого боку эту парочку взять? Тут, голубок, надо очень и очень осторожно. А главное – выяснить, где сейчас соболя… Черт!.. Как бы консул не учинил скандала. Надо бы обыскать помещение, но для такой операции необходимо согласие немца и нашего Наркоминдела. Понимаешь, какая складывается ситуация-конъюнктура? Ладно, начинай все же с агентурной проверки торговцев, скорняков, всех комиссионок и так далее. Понял?
И началась охота за соболями Баргузинского кряжа. В дело включилась наша секретная часть. Она провела тщательную агентурную проверку, выяснила то, что касалось прислуги. Но все оставалось по-прежнему: соболей закапканить не удавалось. Прошло две недели. Как-то к нам в комнату зашел начальник секретной части Подкопаев с агентом Петровым. В руках у начальника был добротный, желтой кожи, чемодан. Поставив его на стол, Подкопаев повернул в замке ключ, и крышка эффектно откинулась. Чемодан был набит баргузинскими соболями сорта «головка». – Пишите расписку, инспекторы! – подмигнул он. – Опять активная часть в «хвостистах», а мы, секретчики, – на высоте, как всегда! В комнату набились сотрудники. Пришел и Кравчик. Восхищенно мял роскошные шкурки, встряхивал, любуясь игрой черного меха. – Докладывай! – наконец приказал он Подкопаеву. – Сперва методика… – Ну, это уж, товарищ начальник, только вам одному. С глазу на глаз… А как получилось – сейчас скажу. Однако без методики. Так вот… Зашли мы с Петровым в международный вагон московского экспресса уже за Омском. Надо было дать время ворюге успокоиться и почувствовать себя в полной безопасности. Ну, заходим в вагон, проводнику показали служебную бирку. Подошли к третьему купе, открыли, а он, гадюка, пиво пьет и сардинами закусывает! Никакого понятия: ну, кто же пиво – сардинами?.. – Без деталей, – нахмурился начальник. – Слушаю!.. Так вот, таким образом. Пьет пиво и абонировал все двухместное купе. Мы проводника – за дверь и купе на защелку. Я и говорю: отложите, мол, сардины и откройте свои чемоданы. А он с таким, понимаете, акцентом… Ну-ка, Петров, изобрази! – Ви пришель дипломатический фагон. Исфольте упираться фон! Я есть дипломатический курьер, – изобразил Петров довольно удачно. – Да кто он, черт подери? – не вытерпел Викентий Юзефович. – Кто? – А разве я не сказал – кто? – удивился Подкопаев. – Я же сказал… Кравчик встал и вразвалочку подошел к столу секретаря розыска. – Пишите проект приказа, Нина Семеновна: Подкопаева за фокусы с начальником и сослуживцами… – Ну, вот! – вздохнул Подкопаев. – Сразу и – в приказ… Хорошо, буду без фокусов… Говорю этому Альфреду: бросьте, мол, язык ломать, неужели не понимаете, что ваше инкогнито весь город разгадал? Давайте, мол, по-хорошему: вы – жулик, я – сыщик, ну, чего мы будем друг перед дружкой выламываться? Не солидно. Открывайте-ка свой «дипломатический» багаж. Тем более, говорю, что заявки на перевозку его вы не подавали и правом «персона грата» не пользуетесь…
Петров подхватил: – Тут он встал и на чистейшем русском: «Какого черта вам надо? Денег хотите? Много не могу, но солидно дам. Четыреста устраивает?» А Подкопаев и говорит: давно бы, мол, так, по-доброму. Давайте, говорит, денежки. Тот и достает четыреста, да опять спрятал в бумажник. «Дудки, говорит, все равно и взятку припишете, и меха заберете. Не дам денег. Вот вам ключ, вот чемодан. Пользуйтесь моей простотой, берите…» Открыли мы чемодан, а там – эта благодать! Продолжил Подкопаев: – Стал я протокол составлять, пригласил понятых – проводника и какого-то нэпача. Подписались. Жалоб на обыск заявлено не было. Ну, все как полагается. Когда понятые ушли, Альфред спрашивает: «Как вам удалось?» Я отвечаю: интуиция, детективные соображения, и так далее. Он одно башкой качает: «Врете, кто-то меня предал…». «Теперь, говорю, вы мне скажите – как вам удалось?» Он смеется: «Случай… Когда пролетка въехала во двор, я в туалете сидел. У консула их целых два: один для персонала, в доме, другой – для прислуги. А ключа от домашнего не оказалось на месте, я и пошел в тот, во дворе. Вижу, Эльвиру под ручки ведут по черному крыльцу. Тут меня и озарило. Соболя под сиденьем в пролетке, это я хорошо знал, а с Рексом, собакой, мы друзья…» В общем, взял Альфред сверток, припрятал до вечера за конюшней, а потом к себе перетащил. Ну, когда я его прижал, говорит: «Арестуете?» Я пояснил, что, мол, не имеем права: кража, совершенная частным лицом у частного лица, квалифицируется по статье сто шестьдесят два пункт «а» и карается исправработами на срок всего до трех месяцев. Для нас, говорю, вы лицо частное и известное, имеете определенное местожительство. Но подписку о невыезде соблаговолите!.. – Ну, он подмахнул нашу филькину подписку, – вмешался опять Петров. – Мы взяли чемодан и распрощались. Кравчик поморщился. – Надо было… Но, не досказав, удалился из комнаты. Мы намеревались вручить владельцу пропажу в торжественной, точнее – официальной обстановке. Пригласили представителя Внешторга, юрисконсульта крайисполкома и директора пушно-сырьевой базы Сибторга. – Ваши? – спросил Кравчик, предъявляя шкурки немцам. – О… о! – изумился консул. – Ви нашель? Когда мы рассказали об обстоятельствах, при которых были похищены соболя, герр Клейнкопф зло взглянул на супругу: – Этта мерзафец Розенталь пиль ваш протеже! – Можете получить вашу собственность, – сделав широкий жест, сказал представитель Внешторга. – Только небольшая формальность. Разрешите прочитать? В тщательно составленном заключении экспертов было сказано: «Специалистами пушно-сырьевой базы установлено. Первое: все экземпляры соболей, принадлежащих господину Клейнкопфу, приобретены помимо государственной монополии на торговлю мехами и подверглись безлицензионной охоте и выделке частными лицами, что запрещено законами СССР. Второе: в соответствии с этим компетентные советские органы решили, что соболя могут быть выданы их нынешнему владельцу при условии оплаты стоимости каждой шкурки по средним ценам, установленным на данный кряж Комитетом ленинградского пушно-сырьевого Международного аукциона…». Выслушав все это, герр Клейнкопф надменно спросил: – Вифиль? Сколько? Когда представитель Внешторга назвал сумму, фрау Эльвира щелкнула серебряной сумочкой, достала пахитоску и закурила. Начальник розыска поглядел на консула. – За раскрытие хищения у частного лица вы обязаны выплатить еще пятнадцать процентов от суммы, заявленной представителем Внешторга. Это составит… – Цум тойфель! – мрачно отозвался консул. – Кшорту! Может запирать этта шкура себе! Представитель Внешторга учтиво поклонился. – Должен заметить, господин консул: дабы избежать кривотолков, Внешторг будет вынужден обратиться к господину послу и требовать компенсации за охоту без лицензии. – Карашо, – кисло улыбнулся герр Клейнкопф. – Я буду платить. Но вы арестоваль тот негодяй? – Вы имеете в виду секретаря? Нет. По нашим правилам, изоляция частного лица, совершившего кражу у частного лица, необязательна, имея в виду, что карательная санкция, предусмотренная статьей сто шестьдесят второй, незначительна. – Прафила… – прошипела фрау Эльвира, гася пахитоску. – Альфред надо гонять каторга, галера! Я пуду писать Берлин… На другое утро консул появился у нас. Он выложил на стол два чека – один Сибторгу, второй – нам: законные пятнадцать процентов за раскрытие кражи, совершенной частным лицом у частного лица.
Спустя несколько дней я встретился в магазине с консульской горничной. – Ну, теперь вы избавлены от всяких подозрений, – сказал я девушке: – Рад за вас! Она вспыхнула: – Я ошень боялся. Фрау Эльвира говориль, что этта делаль мой… фатер. И хотель выгоняйт с рапоты. Я написал герр Подкопаев… Я убираль комната господина Альфред и нашел в печка бумага… Он жигаль этта бумага от пакет. А потом он купиль чемодан и храниль на вокзал… – Да вы настоящий Шерлок-Холмс, Маргарита! – Нет… Я очень люблю мой папа Шульце.
В тот же день я сказал Подкопаеву: – Повстречался сегодня с твоей «Методикой», она же – мадам Интуиция. Просила передать тебе привет, главный сыщик! – Ну, ну, ты не очень! – грозно ответил Подкопаев. Но глаза его блестели весело и по-доброму.
НЕУДАЧА БУРДУКОВА
Был январский день 1926 года. На улицах бушевала пурга, затянув все окрест белым пологом. Ветер гремел крышным железом, свистел в водостоках и рвал с петель ставни, швырял в лица прохожих охапки колючего снега. В тот день дежурила по угрозыску группа инспектора Автономова. Сам он сидел за столом, листая какое-то дело и попивая чаек с печеньем «Альберт». Внезапно с шумом распахнулась дверь и вместе с буранным облаком в дежурку вбежал, весь облепленный снегом, смешной старикашка, похожий на сказочного гнома. – Сидите? – выкрикнул он жиденьким фальцетом. – Сидите? А там – убивство! Кровь текет рекой. Стрельба… В таких случаях надо сразу привести в чувство. И Автономов рявкнул: – Молчать! Помолчи две минуты!.. Старикан захлопал мокрыми ресницами и… умолк. Потом инспектор спросил: – Где? – Ну… Общежитие которое, для эр-ка-пе… – Что именно вы там видели? В конце концов выяснилось следующее. Проходя мимо общежития совпартшколы, старикан услышал чьи-то крики, а затем и выстрелы. Он остановился ни жив ни мертв, и в этот момент из ворот вынеслась упряжка, за ней другая. Один из сидевших в первой кошеве пальнул в старика из нагана, но промахнулся. Гном кинулся во двор, к сеням, и на пороге остановился, дрожа от ужаса… – Кровь увидел! – снова заголосил он. – Кровушка людская – на койках, на стенах… Поспешайте скорей, поспешайте!.. Пока старикан причитал, инспектор Автономов восстанавливал в памяти картины, навеянные только что прочитанной им «Неделей» Либединского: «В город ворвалась банда…» И – метнулся к телефонам.Спустя несколько минут по улицам промчался конный резерв милиции и понеслись наши упряжки. Начальник угрозыска Викентий Юзефович Кравчик был большой знаток лошадей, и с нашими могли соперничать только самые лихие упряжки конокрадов, а знаменитые пожарные кони всегда оставались «за флагом». Тем не менее, наши санки прибыли на место не первыми. Здесь уже стояли кошевки горкома и, несмотря на буран, толпились любопытные: весть о вооруженном нападении на общежитие молнией облетела город. С револьверами в руках мы бросились вперед. Но – увы – поздно! Всюду – настежь раскрытые двери с филенками, пробитыми пулями. Всюду – щепа; в столовой – опрокинутый стол и сломанная мебель; в спальных комнатах – сдвинутые койки без одеял, подушки сброшены на пол. А главное – кровь. Сказочный гном говорил правду. На брошенной скатерти, на простынях и матрацах, на полу – всюду красные лужи. Все здесь говорило о недавней жестокой схватке. Но где жертвы? Были они или не были? В помещении, что называется, – ни души. Ан, нет! Вот тоненькая струйка крови повела от покалеченной койки на кухню и тут исчезла в щели подполья. Вот оно что! Скинули убитых туда… На западне подполья стояла огромная кадка с квашеной капустой. Мы начали сдвигать ее, и вдруг из подполья послышался слабый стон… Сколько раз я замечал, что посторонние лица, оказавшиеся случаем на месте происшествия, обязательно считают себя приобщенными к «сыщицкому» делу и потому не скупятся на всевозможные замечания и советы. Это очень нервирует, подчас сбивает с толку, ибо встречаются, на первый взгляд, и дельные советчики, однако они уводят тебя в сторону от твоих собственных выводов и догадок. В работе советского детектива опыт и умение разобраться в «почерке» преступника всегда очень важны. Талантливых пинкертонов в природе не существует. Они выдуманы писателями, а успех любого агента уголовного розыска находится в прямой зависимости от его личного опыта и умения распутать сложное хитросплетение уловок преступника. Кадушка была сдвинута и западня поднята. Перед нами открылся черный зев подполья, где среди множества каких-то баночек, склянок, мешков и горшков лежал человек – полураздетый, в кальсонах. Грудь у него была залита кровью, а руки связаны за спиной проволокой. Лежал он головой вниз, а ноги были наверху, на лесенке… Подобные зрелища нередко можно было видеть в городах с деревянными строениями, с домами-пятистенниками и с обязательным подпольем в каждом. В подполье сажали и живых во время грабежей. В землю, под полом, закапывали убитых. Хранили в подполье и винтовки, и револьверы. На случай, ежели переворот. Наш враг обладал завидным терпением: он умел ждать. После двадцатого года он, затаясь, ждал новой интервенции. Когда интервенции не получилось, он возложил надежды на нэп: авось, настанет реставрация! Но… лопнули и эти мечты. Однако, он все еще не терял надежды. Он полагал, что советскую власть подорвет коллективизация. И тут не вышло!.. В нашем городе было много подпольных тайников. Мы находили там ротаторы и шапирографы, антисоветские листовки, разобранные пулеметы и офицерские погоны с царскими вензелями «Н-II», американские доллары и мешочки с царскими полтинниками, цианистый калий и патроны. Однажды в одном таком подполье обнаружили замурованный винный склад, портативный, роскошной отделки, самогонный аппарат и сюртук с петлицами действительного тайного советника. О, эти хранилища тщетных надежд и мечтаний – обывательские подполья двадцатых годов!..
Мы осторожно подняли наверх окровавленного парня. Было ему лет восемнадцать. Развязав ему руки, вытащили изо рта тугой кляп – носовой платок, положили беднягу на койку, перевязали грудь, вкривь и вкось изрезанную ножом. Парень перестал стонать и все порывался что-то сказать, но язык не повиновался ему. – Сильнейший шок, – определил врач. – Нервно-психическая травма. Немедленно в больницу! Парня увезли. Он оказался сыном здешней поварихи, которая была по совместительству также и сторожем. Парень только два дня как приехал из деревни, проводил мать на лесозаготовки, а сам остался домовничать. И вот – угодил в такой переплет!.. Составив протокол осмотра, инспектор Автономов отправился в больницу, но ему не разрешили свидания: раненый был еще слишком слаб. Допрос начался спустя три дня. – …Когда подъехали сани, – через силу рассказывал паренек, – я подумал: кто-нибудь из начальства. Заходят трое, в черных масках. Наставили на меня наганы. Я – шасть в спальную: там у курсанта Твердохлебова револьвер был под подушкой – Смитильсон… – Смит-Вессон? – строго спросил Автономов. – Откуда знал о нем? – А в прошлый раз Твердохлебов сам мне показывал. – Значит, ты и раньше приезжал к матери? – Осенью. Гостил с недельку… – Ну, продолжай! – …Значит, схватил я тот Смитильсон, и по бандюгам: рраз, рраз!.. А они – из наганов, да не угадали. Одного я задел, а тут двое на меня накинулись, Смитильсон выбили, связали, и на койку. Один бандюга кричит: «Говори, сволочь, где коммунисты деньги прячут?» А другой, мордастый, в смушковой папахе, вроде офицерской, стал чемоданы да сундучки ломать. Потом кричит товарищу: «Распиши его перышком!» Это меня, значит. Тот вытащил финку и давай меня полосовать. Я света невзвидел! Изловчился и… ногой его в причинное место. Тогда его товарищ вынает наган – и меня по голове рукоятью… Больше ничего не помню. Очнулся, когда вы кадушку с западни стаскивали, а после опять ничего не помню… Застонав, он упал на подушку. Допрос пришлось приостановить. Наглый вооруженный налет всполошил город, только об этом и судачили: кто такие? Разумеется, этот вопрос больше всего касался нас, и мы приняли все «соответствующие и зависящие от нас» меры, как было сказано в официальном сообщении окружному исполкому. Да, «зависящие» меры были приняты, а вот толку – никакого. Милицейские конники, сразу отправленные в поиск, воротились на второй день без результата. – Прощупали все пути отхода, а также по деревням, – докладывал начальник резерва. – Никаких следов! Буран перемел все дороги – одна целина снежная лежит да холмы саженные. На третий день к Автономову зашел начальник секретной части Подкопаев. – Проверили все хазы и малины. Агентура утверждает, что работающих «по громкой» в городе нет. Была осенью шайка Рубинчика, но она уже давно перебазировалась в Читу. Не знаю, что и думать… – И я не знаю, – отозвался инспектор Автономов. Но то была неправда: он как раз думал. О самом себе. И нехорошо думал. Было одно важное упущение: в горячке позабыли допросить единственного очевидца ЧП – старика, похожего на гнома. Кто он? Где живет? Доступная нам проверка установила, что среди блатных старикана нет и не было. Автономов тщательно восстанавливал в памяти внешние его приметы. Одежду не определишь, – вся была залеплена снегом. На ногах… А черт его теперь знает, что у него имелось на ногах! Только и осталась в памяти карликовая фигурка.
С лесозаготовок возвратились курсанты и с ними повариха Лукерья Степановна Бурдукова. Начали проверять имущество: недосчитались одеял, нескольких пальто, двух костюмов и коробочки из-под шприца, в которой один из жильцов хранил старинные серебряные монеты. Обнаруживались и вовсе мелкие пропажи – стираные рубашки, латаные сапоги. Но кому и зачем это потребовалось? Был нэп, магазины ломились от обилия разных товаров. Очевидно, бандиты хватали впопыхах что попадет под руку. Однако через два дня выяснилось, что преступники взяли не только «Смит-Вессон», из которого отстреливался боевой парнишка, но и еще два револьвера – наган и «Стейер», принадлежавшие курсанту Изотову, бывшему чекисту из Красноярска. – Почему у вас было два револьвера? – спросили Изотова. – И кто вас надоумил держать оружие в сундучке под койкой? Оказалось, что австрийский автоматический пистолет «Стейер» – очень громоздкий и неудобный, к которому нипочем не найдешь патронов, Изотову подарил бывший сослуживец, проездом в Москву. Случилось это за неделю до чрезвычайного происшествия. – Хотел я один револьвер сдать в милицию, но пришлось выехать на лесозаготовки, так и остался «Стейер» без последствий. – Ну, положим, «последствия» мы все видели… Патроны были? – Четыре штуки. Самодельные, из гильз японской винтовки «Арисака», а пули отливал прежний владелец Виктор Прохоров из Красноярского ГПУ… – Придется вам отвечать в партийном порядке, Изотов! – предупредил Автономов. – Что ж… Я понимаю. Сам чекист… Мы осмотрели изотовский сундучок: крышка была взломана, топором или отверткой оторваны шарниры-петли. При осмотре выяснилась интересная деталь: сундучок не был закрыт на замок. «Язычок» внутреннего замка – заподлицо с торцовой плоскостью стенки'. – Сами открыли? Ключ у вас? – Ключ – пожалуйста, вот он. Но сундук, вообще, был не закрыт: мы не прячем свои вещи под замок – у нас это не принято: все – коммунисты. Живем коммуной, и мой сундучок всегда стоял открытым. – Так, так, интересно! Весьма любопытно, товарищ Изотов! Автономов не стал вслух излагать свои мысли, хотя ему было о чем подумать: зачем, например, понадобилось взламывать открытый сундук?
Исчезновение трех револьверов нас огорчило больше всего. Правда, в те времена можно было, предъявив партбилет, купить в магазине «Динамо» барабанный револьвер за тридцать – сорок рублей. Взяли «на пушку» все наиболее подозрительные хазы, провели серию обысков: нашли два револьвера, но… не те! И вдруг телефонный звонок из общежития: – Товарищ Автономов! Говорит курсант Твердохлебов. «Смит» нашелся. Стала наша стряпуха капусту из кадушки доставать, а там он и лежит. Ох, и рад я, товарищ инспектор!.. – В капусте? – Так точно. – Не поржавел? – Как был,- новенький! В клеенку завернули, прохвосты! Обрадовался и Автономов. Старинная американская фирма «Смит и Вессон» выпускала два типа револьверов – гражданские, никелированные, с эбонитовыми или фибровыми рукоятками, и военные, длинноствольные, так называемые «железнодорожные», 44-го калибра. У этих рукоятки деревянные, но без насечки, как, например, у нагана. На его рукоятке попытки «проявить» отпечатки пальцев всегда безрезультатны – рифленость мешает. А на «Смитах», особенно на «военных», где щечки рукоятки гладенькие, да и на «гражданских», фибра прекрасно сохраняет отпечатки. «Чудно! – подумалось Автономову. – Минимум, четыре отпечатка – большой палец, средний и безымянный. Указательный не в счет, он на спусковом крючке. Мизинец – еще бог весть как, вышел или не вышел: на «гражданских» типах этого оружия рукоятки маленькие…» – Товарищ Твердохлебов, развертывали клеенку? – Что вы! Я ведь знаю про отпечатки… – Молодец! Посылаю лошадь, везите сюда вашу «пушку», но не развертывайте ни в коем случае!.. В барабане оказалось пять стреляных гильз, в стволе – свежий пороховой нагар. Несомненно: тот самый «Смитильсон», которым отстреливался паренек. Рукоятку исследовали под лупой: да, имеются отпечатки. И поехал «Смит» с нарочным в Омскую криминалистическую лабораторию. Автономов снова направился в больницу. Но врачи – в один голос: – Нельзя допрашивать. Натура очень экзальтированная. Состояние депрессии, может повториться шок. Инспектор обозлился и ушел. На следующий день Автономова вызвал начальник розыска. – Даю неделю сроку. Не найдете эту шпану – пусть вся твоя группа пишет заявление и – до свидания! А ты давай тогда в распоряжение райкома. Возражать не будем. Правильно народ говорит – хлеб даром жрем!.. И тут… «хлеб»! Ведь и до сих пор милицию еще попрекают этим «хлебом», хотя многое изменилось. Обидно бывает слышать: «Стоит на посту день, словно пень, – палочкой помахивает, а зарплата – инженерская!». Обывательский скепсис трудно поддается истреблению именно потому, что – обывательский…
К инспектору Автономову снова пришел курсант Твердохлебов. В руках у него был сверток. – Здравствуйте! Черепки принес… – Черепки? Что еще за черепки? – Бутылочные… Хорошо сохранились отпечатки пальцев, как на моем «Смите». Из Омска ответа нет? – Пока нет. Ну, выкладывай черепки! Э… э… тут жидкость какая-то! Где нашел? – У нас сегодня аврал был, снег убирали. Ну, мой участок пришелся как раз возле уборной. Копнул раз, копнул два… Звяк! Ну, откопал вот да спрятал… – Спасибо, студент! А ты уверен, что не ваша бутылка и отпечатки – чужие? – Наша бутылка, наша, инспектор! Вино было в ней, курсант Николенко покупал. Все держал до приезда жены, а нынче сказал: пропала, мол, бутылка еще до налета. – Гм… А ты не оттаивал жидкость, что осталась на донышке? Вино тут или…? Автономов передал бутылку субинспектору Смирнову. Тот наскреб ножиком со дна и положил крошки на раскаленную печурку. Нет, не похоже на вино. Автономов попробовал на язык и сплюнул: соленое. Кровь!.. – Слушай-ка, – обратился он к курсанту. – Ты сыну Бурдуковой не показывал револьвер? Не говорил ему – где хранишь? – Ну… говорил, показывал. Осенью, когда он впервой приезжал. Автономов разочарованно вздохнул. – Ну, а зимой я упрятал «Смита» в сундучок под кроватью. – А когда на лес уезжал, где он был у тебя? – Натурально, в сундучке. Тут инспектор вздохнул с облегчением и отпустил Твердохлебова с миром. Смутные подозрения, которых Автономов и сам стыдился, все более укреплялись в сознании, и перед официальной версией – грабеж с тяжким насилием над личностью – встал барьер. Снова, уже в который раз, инспектор отправился на место происшествия: он решил выверить оси пулевых траекторий. И тут выяснилось черт знает что! Получалось, что стреляли из трех пистолетов, но… из одной точки – из кухни. Как будто двое палили через дверь сперва в одну торцовую стенку, а потом начали палить в другую. Двое… Впрочем, двое ли? И пули ложились рядышком. Автономов выковырял из торца три пули, сидевшие в подмерзшем бревне, одна к одной, и зеркало на стене отразило торжествующую инспекторскую улыбку: на его ладони лежали – «смитт-вессоновская», 38 калибра, свинцовая и без оболочки, вторая – обычная пуля от нагана и третья – подрезанная штуцерная самоделка к «Стейеру». А вот гильзы, сделанной из патрона «арисаковской» винтовки, инспектор нигде не мог обнаружить. «Стейер» же был полуавтомат. Так смутное подозрение становилось твердым убеждением. Но все же Автономову было немножко стыдно: слишком уж пакостная мысль одолевала его… В тот же вечер Автономов созвал свою группу. – На завтра назначаю обыск в известном вам общежитии, – сказал он. – Все обыскать, подчистую! Комнаты, кухню, надворные постройки.
Утром начался повальный обыск. Такие операции лучше осуществлять летом – непременно найдешь что-нибудь. А вот зимой… В сугробах можно и быка запрятать. Тут главное – дворницкая работенка: поделить всю дворовую площадь на квадраты и каждый квадрат, что называется, перелопатить до земляного основания. Работенка не очень веселая в декабре или январе, тем более, что двор общежития – огромный. Но помогли курсанты. Субинспектору Смирнову Автономов поручил заняться надворными постройками, агенту Маркину – перенести на другое место поленницу, а сам отправился на кухню, к поварихе Лукерье Степановне Бурдуковой. Однако не успели разговориться: прибежал агент Маркин. – Нашел! – Что нашел? В полузанесенной снегом поленнице был обнаружен мешок, а в нем – костюм и пальто. Не успели разобраться, чьи вещи, как в дверях сарая показался Смирнов с двумя револьверами в руках. – Продаю по сходной цене! Наган пустой, с расхлопанными гильзами, и «Стейер» с тремя патронами и стреляной гильзой: застряла в патроннике. – Где взял? – Да недалеко, в каретнике, под козлами ходка. – Ищите, ребята, ищите! – потребовал Автономов. – Мне нужно двенадцать одеял, на меньшее не согласен! Но одеял так и не обнаружили. Зато у забора нашли какие-то полуистлевшие тряпки и металлическую булавку от галстука. Курсант Соколов повертел булавку в руках и признал за свою. Все становилось на место. Второй вопрос: зачем это понадобилось? Инспектор отправился к начальнику. – Разрешите выписать ордер на арест? – Кого? – Бурдукова, сына поварихи. Кравчик даже привстал со стула и постучал пальцем по лбу: – У тебя тут… как? Все в порядке? – Конечно! Я никогда не просил у вас безосновательно ордеров… – Спятил! Не ордер, а орден этому парнюге надо дать! – Но вы послушайте… – И слушать не буду! Ищите бандитов! Ишь, ловкачи какие: Шемякин суд хотите устроить? «Шапка-то чья? Сеньки? Стало, Сенька и тать, стало, Сеньке и дать таску!» – Позвольте рассказать… – Выводы, разумеется? Да меня за эти «выводы» и горком и прокурор… Нет уж, уволь, голубчик! Уходи, сделай милость! От таких «открытий» у меня в печени приступы. – Слушаюсь!.. Очень обиделся Автономов и пошел к себе. А в группе – опять Твердохлебов. Сидит и терпеливо ждет. – Что у тебя еще? – А вот, взгляните… Он выложил на стол какие-то обгоревшие железки. – Сегодня утром повариха попросила вынести золу из печки. Я понес к помойке, стал вытряхивать, смотрю, что-то блеснуло. Цоп – угольники от портфеля! То есть, значит, портфель сгорел, а угольники остались. Вот, думаю, оказия! Начал всю кучу разгребать, вот – результаты раскопок… – А это что еще за металл? – Этот слиток – коллекция монет. Вот знаменитый рублевик с крестом. Наполовину расплавился, а если потереть – крест видно. – Спасибо, Твердохлебов!..
Собрав все данные, Автономов направился к наблюдавшему за угрозыском народному следователю Танбергу, и тот выписал ему ордер на арест Бурдукова. После этого Автономов отправился в больницу – в полной форме с зелеными петлицами. Там он сразу прошел в палату, не надевая халата и не отвечая на вопросы дежурного персонала. Бурдуков, сидя у окна, играл в шахматы. – Ну-с, как мы себя чувствуем? – участливо спросил инспектор. – В шахматы сражаешься? – Да, маленько… – Тогда готовься к мату. Выходи в коридор! В коридоре Автономов предъявил главврачу ордер на арест Бурдукова. – Предлагаю выбор: либо откровенность и подписка о невыезде, либо – немедленно за решетку. Для начала сообщите, Бурдуков, где, в каких закромах находятся двенадцать одеял и прочие вещи, кроме сожженных вами? В поленнице не оказалось, а в сарае – только револьверы. Бурдуков побелел. – К… какие одеяла? – Шерстяные. Ну?.. Тут парень взвыл по-волчьи. – Брось! Ишь, артист! Где одеяла, спрашиваю? Хватит нам цацкаться с тобой, жертва бандитизма! – В Ересной одеяла… – опустив глаза, пробормотал Бурдуков. – Яснее! – Ну, у дядьки… – Фамилия? – Лоштаков фамилия… – Это что ж – магазинщик? – Брат евонный… Автономов доставил арестованного прямо в кабинет Кравчика. – Товарищ начальник! Бурдуков признался в симуляции вооруженного грабежа. Вещи и оружие найдены… Не желаете побеседовать? Викентий Юзефович молча подвинул к себе графин с водой и, меланхолично постучав по нему толстым карандашом, проговорил с мольбою в голосе: – Уйди, пожалуйста! Оба уйдите! После… Я поглядел на Бурдукова. – Вот до чего ты довел начальника! А ведь он – пуще твоего нервный… Эх, Ленька, Ленька, и не совестно тебе? Он потупился. – Маленько совестно… Вообще… – Ну, ладно! Побудешь у нас денек-другой, побеседуешь с начальником… Сдав арестованного коменданту, Автономов вызвал субинспектора Смирнова: – Скажи, чтоб запрягали. В Ересную поедем.
Деревня Ересная находилась тогда в пригороде. Сотрудники угрозыска разыскали председателя сельсовета, и он повел их к обширному пятистеннику с застекленным крыльцом-верандой. Со двора послышался заливчатый лай – видимо, собака была не одна, и на пороге крыльца появился… гном. Тот самый! – Вот и есть Лоштаков, – представил хозяина председатель. – Родион Степаныч… Радушно улыбаясь, гном засеменил вперед. – Пожалуйте, пожалуйте!.. Сейчас графинчик спроворю… С холодка-то. Уж не обессудьте!.. – Я тебе покажу графинчик! – загремел Автономов. – Где одеяла? Не переставая улыбаться, Лоштаков поочередно оглядел нас, и в глазах его читалось удивление. – Одеялы? Какие одеялы?.. А, Ленькины-то? В целости, в сохранности. У нас, милые, и спичка зря не пропадет. Все в наличности! А ить говорил Ленька, будто подарили ему… – Хватит болтать, божий старец! Показывай! – А в сараюшке, в сараюшке, – захлопотал гном. – Все в целости. – Смирнов! – скомандовал Автономов. – Пойди с ним! Одеял было десять. Они лежали в ящике из-под папирос и были переложены сверху и снизу пачками махорки. – А это зачем? – полюбопытствовал Автономов. – Махорочка-то? От моли, от моли, мила-ай! От всякого гнуса. – Откуда столько махорки? – наседал на гнома инспектор. – У… у!.. Еще с Колчака осталось. При нонешной-то власти не ахти как разживешься! Вот и храню, шестой годок пошел… Двое одеял сняли с кроватей, а похищенные вещи нашли в кладовке. – Ить подумать только! – сокрушался Лоштаков по поводу племянничка. – Каку комедь выломал и меня втравил! Я ведь ни сном ни духом… – Почему же в угрозыск пришел, если сам не участник? – Было, было, – не моргнув глазом, ответил гном. – Как в меня пальнули бандисты-то, я свету невзвидел и к вам побег. – Хватит врать, Лоштаков! И не стыдно на старости лет? Тут даже спокойный всегда Смирнов не выдержал: – Ух, как охота его по лысине съездить! – шепнул он Автономову. Тот так же в тон ответил: – Думаешь, мне не охота?.. Ну, гражданин Лоштаков, одевайтесь!
На следующее утро инспектор Автономов возобновил допрос Леньки Бурдукова. – Как ты затащил на западню кадку с капустой? – Так пустая была кадушка-то. Как я в подпол спустился, дядька с другой кадки капусту таскал, что в сенях была. Тогда и Смитильсон… Я из его попалил и в клеенку обернул да в пустую кадушку и сунул: ну хотел, значит, себе оставить, когда все кончится. А дядька начал ведрами таскать капусту-то и второпях недоглядел, да и темно было… – А почему ж наган и «Стейер» в капусту не спрятал? – На что они мне? Я не бандит какой… Я мамке наказывал после всей заварухи побросать револьверы в прорубь. Да не сделала мамка, а где Смитильсон – не знала. Когда энтот револьвер отыскался, в кухне курсанты были: грелись. Мне мамка уже в больнице рассказывала… – Для чего же ты столько вещей пожег? – Да мне они ни к чему, старье все! – Кровь где взял? – Дядька боровка забил, как раз… – Вино с дядей вылакали? – Не… е… Еще раньше в деревню увез, а оттуда кровь доставил. Автономов вздохнул и покачал головой. – Н-да!.. Значит, давно хозяйничал в курсантских вещичках? Тут Ленька Бурдуков попросил закурить и твердо сказал: – Боле ничего не знаю. Хочь убивайте! – Пули на тебя еще не отлили, парень! Не будем убивать. – А… бить? – И бить не будем. Ты сам себя… убил. Вот в газете пропечатаем… Ну, а на кой черт все это понадобилось, Бурдуков? Славы искал? Ленька поперхнулся дымом, оскалился и стал похож на хорька. – Ничего боле не скажу! – Ну, что ж, и на том спасибо. Отведите его!.. Вечером к инспектору Автономову явился комендант: – Бурдуков хочет показание дать. Привели Леньку. Он всхлипнул: – Куды хочете, только из этой каморы уберите! – Чего так? – Их там десять душ: ширмачи-карманники. На мне ездют… – Как это ездят? – Зануздают и ездют. Катаются. Игра у них такая. А я слабый, невмоготу мне… – Видишь ли, Бурдуков, места у нас нету. Перенаселение. Вот, хочешь – свобода под подписку? Но тогда – разговор начистоту. – По дурости я… Людей послушал и… мамку. И Ленька Бурдуков «открыл душу»… Дом, в котором находилось общежитие совпартшколы, некогда принадлежал династии Лоштаковых – Бурдуковых. Советская власть конфисковала владение. И тогда родилась мысль: кому-то надо свершить нечто героическое и потом начать ходатайствовать о возврате недвижимого имущества. Такое во времена национализации и денационализации домов встречалось не раз. – И ты решил отличиться? Орел! – У нас и бумага была заготовлена: прошение-заявление. Опосля думали справку взять из уголовки и приложить, а дядьку в Москву отправить… Как думаете, вернули бы дом? – Не знаю, Бурдуков. Ну, а одеяла? – Да что ж, бросать их, что ли?..
Суд приговорил младшего представителя домовладельческой династии к двум годам лишения свободы; старшему, Родиону Лоштакову, определили год, но по старости заменили принудработами. Если полистать подшивку газеты «Советская Сибирь» за 1926 год, в ней можно отыскать заметку под заголовком: «Неудача Бурдукова». Так я и назвал этот рассказ. Но дело не в фамилии. Дело в другом: может ли такое случиться теперь, в наши дни? Думаю – нет. А вы как полагаете?..
У ЧУЖИХ БЕРЕГОВ
Повесть
В середине лета моря Тихоокеанского театра величаво прекрасны. Чарующая прелесть нежно-розовых зорь, изумрудные волны и россыпи солнечных дорожек, бегущих в синюю даль, – этого забыть нельзя, как нельзя забыть первую любовь… Бывают летом и штормы, но они коротки и не страшны. Налетит шквалистый «свежак», разбойным свистом пройдется по вантам и начнет швырять соленые охапки белой пены. Небо, потемнев, трахнет пушечным залпом, опрокинет на корабль недолгий водопад ливня. Смотришь, уже все прошло, словно мимолетный сон. Лишь летящий в голубом небе белый пух из туч, распоротых молнией, да мертвая зыбь остаются свидетелями сердитой вспышки природы. А потом – опять: море словно сапфир; небо цвета бирюзы, и за кормой – сверкающие стежки-дорожки, и ни Айвазовский, ни нынешний Нисский не в состоянии передать это великолепие на холсте, ибо нет на земле тех красок, какими одарила природа дальневосточные моря летом. В такие июньские и июльские дни идут к далеким – своим и чужим – берегам корабли. На кораблях – ослепительная белизна шлюпок, взлет стройных мачт, блеск надраенной латуни и алый сурик спасательных кругов. На палубах – яркие пятна женских платьев, пижам, свежеотглаженных матросских форменок и командирских кителей с золотыми шевронами. Идут корабли… И жизнь идет там – размеренная, ритмичная. Певуче отбивают склянки этот ритм, и каждый матрос, каждый командир знает свое место, которое отведено ему корабельными расписаниями и штатной ведомостью, носящей именно такое официальное название: «Судовая роль». Царствуют на корабле уставы и традиции. Давно вошли даже в сухопутный быт слова: «морской порядок», «морская дружба», «морская чистота». А над традициями, над судовой ролью, над каютами – капитан: ум, воля и сердце корабля. Чаще всего это – сухощавый человек с седоватыми висками, сдержанно отзывчивый к людским горестям и беспощадно суровый в вопросах дисциплины и долга. Советские капитаны обычно не речисты: слово капитана на корабле – закон, а закон всегда лаконичен… Час за часом, вахту за вахтой режет волны морской корабль. Уходит жаркий день, наполненный работой, солнцем и соленым ветерком. Скоро солнце, позолотив спокойные воды, быстро начнет тонуть в огромных глубинах. Вахтенный матрос спустит кормовой флаг. Попозже совсем стемнеет и загорятся глазки иллюминаторов. Из открытых дверей салонов польется музыка, и какое-нибудь колоратурное сопрано в образе девчушки с наплечниками геолога схватит за сердце… Но вот гаснет свет в салонах, чернильная ночь заливает все вокруг. Только немеркнущие искры топового «созвездия» да красно-зеленые точки отличительных указывают путь, которым идет корабль. В полночь начинается капитанская вахта. Капитан, не торопясь, поднимается на мостик, бросает беглый взгляд на компас, проверяет прокладку и затем удовлетворенно кивает сменному штурману: – Вахту принял. Отдыхайте! И до утра в полутьме мостика – размеренные шаги, силуэт рулевого у штурвала. Слышится: – Три – вправо. – Лево не ходи. – Так держать! …Тишина… На мостике, на всем корабле – безлюдье. Разве лишь возникнет из тьмы фигура старпома. Легкой упругой походкой пройдет он по палубам, еще раз проверит походные крепления шлюпок и лючин, подымется на прогулочные галереи и, обнаружив позднюю парочку, деликатно отработает задний ход, чтобы не смутить. Дальневосточные старпомы – опытные. Они знают, что полярники едут на Крайний Север по договорам, на три года, и без любви им никак нельзя. Прочее население спит. Похрапывает подвахтенная смена в кубриках; спят пассажиры в своих каютах, неправдоподобно-голубоватых от света ночных ламп; спят буфетчики, коки, стюарды… На теплой плите в камбузе, развалясь, дремлет корабельный котище Васька. Он знает, что строгие традиции запрещают спанье на плите, поэтому глаза его хоть и закрыты, но ухо, нацеленное в дверь, чуть подрагивает, движется. Все спят. Кроме командиров. В штурманских каютах вместо синих ламп – яркие бра. Здесь царит вечная морская бессонница: между вахтами есть «свободное время», и его нужно использовать, превратить в служебное. Штурману времени никогда не хватает: нужно составить новые судовые расписания, выверить коносаменты, подготовить тайм-шиты и чартеры, лишний раз посидеть над каргопланом. Только днем удается вздремнуть часика два-три, свернувшись на коротком диванчике, и постельное белье на койках не разбирается по неделям. А когда спит капитан? «Морская практика» показывает, что выгоднее всего спать после ночной вахты. И притом – в ванной: если капитан принимает ванну, никто не постучит.
В октябре Тихий океан уже никак не назовешь тихим. Гремят стогласые ветры; над гороподобными волнами носится колючая водяная пыль, и взбесившееся море швыряет громады кораблей вверх и вниз, вправо и влево. Через палубы перекатываются водопады ледяной воды, смывая шлюпки и сокрушая все на своем пути. Так бывает на неделю, и на две случается. На палубах уже нет белоснежных кителей, цветастых маркизетов и тигровых пижам. Пассажиры не показываются наверх, и лишь матросы, перепоясанные леерными концами, чтобы не смыло за борт, скалывают ледовые напластования да кроют в печенку и селезенку ошалевшую стихию. В недрах судна вместо мандолин и баянов слышны удары волн о стальную обшивку да жалобный скрип деревянных переборок. Салоны пустуют, и вместо самодеятельных сопрано – рев детей и стоны взрослых, измотанных морской болезнью. Если пройтись по пассажирским помещениям, наполненным неистребимым тошнотным запахом, вспомнится злой и веселый насмешник Гейне:
…Молитвы, стоны и ругань
Слышны из закрытых кают…
В каютах, смертельно напуганы,
Молятся, плачут, блюют…
Это случилось в тридцать четвертом, глубокой осенью. Именно тогда, когда море начинает разбойничать и на память приходит Гейне. Это было ЧП. Морское ЧП, в котором герои отдавали свою жизнь спокойно и просто, а трусы и подлецы сеяли панику. В истории человечества героизм и подлость всегда шли на параллельных курсах, а где-то меж ними болтались обывательщина, трусость, бесхребетность. И всегда так получалось, что мечется-мечется трусливая душонка меж двух полюсов, и в конце концов притянет ее течением к низости, подлости. Случилась беда с танкером «Дербент» и с танкером «Туапсе». Так случилось и с пароходом «Свердловск». Только о «Дербенте» и «Туапсе» уже написаны книги и выпущены кинофильмы, а о «Свердловске» еще ничего нет. Я делаю это впервые, спустя тридцать с лишним лет после события, о котором лишь упомянуто в одном из морских учебников. Прошедшие годы позволяют мне назвать корабли их подлинными именами, но фамилии участников трагедии всюду вымышленные. В 1934 году началось планомерное освоение северных морских путей. Последние могикане капиталистического предпринимательства из породы Чарли Томпсона в срочном порядке отбывали с насиженных мест восвояси – в Америку, Англию, Японию. На место Алитетов, уходивших в горы, появлялись новые и новые отряды следопытов и, воспетую писателем Фраерманом экзотику Чукотки и Камчатки, превращали в нормальный северный советский быт. 1934 год по праву может быть назван «морским годом» нашей родины. В этом году советские моряки развенчали легенду о несуществующей Земле Санникова. К северу от архипелага Норденшельда открыли и нанесли на карту острова Кирова; доказали, что земля Джиллеса выдумана иностранными честолюбцами; открыли остров Сидорова и в проливе Шокальского еще восемь островов, назвав весь архипелаг Красноармейским. В тридцать четвертом знаменитый «Сибиряков» впервые в истории полярного мореплавания без зимовки прошел от Архангельска до Берингова пролива. Рекордно короткое плавание совершили наши моряки и ученые на ледорезе «Литке», покрыв расстояние Владивосток – Мурманск за 63 дня. Трагическая эпопея «Челюскина» дала стране первых героев-звездоносцев. И еще многое было свершено на морях и океанах нашими моряками в тысяча девятьсот тридцать четвертом… Это был стиль эпохи, стиль времени. Для освоения необжитых мест, для новых открытий были нужны корабли. Много кораблей. Старый русский торговый флот белогвардейцы почти полностью угнали за границу и, продав его за бесценок иностранным пароходным компаниям, пооткрывали опиекурильни и кабаки с продажей фальшивой «русской» водки и песенками Александра Вертинского. Первый начальник первого советского дальневосточного пароходства, капитан дальнего плавания и прекрасный морской писатель, беспартийный большевик Дмитрий Лухманов четыре года судился с заграничными скупщиками краденого, но так ничего и не высудил. Уведенные белыми пароходы были потеряны для России. Советское правительство начало строить новые суда, получившие обобщенное название «серии северняков» (название исходило из назначения этих судов: плавание в Арктике и суб-Арктике). «Северняком» новой отечественной постройки был и «Свердловск» – отличный корабль, конструктивно отработанный для плавания в тяжелых условиях высоких широт, полугрузовой-полупассажирский, поставленный на линию Владивосток – Магадан – Петропавловск-Камчатский.
«Свердловск» вышел в обратный рейс из Магадана во Владивосток в ноябре. Пароход шел в балласте, то есть без груза, но имел на борту больше девятисот пассажиров. Это были рабочие с предприятий колымской горнодобывающей промышленности, демобилизованные красноармейцы и небольшое количество интеллигентов, окончивших трехлетний договорный срок работы на Севере. Кроме них, в твиндеках находилась значительная группа освобожденных с мест заключения и людей с авантюристическими склонностями, любителей длинного рубля. В Петропавловск пароход зашел для бункеровки и забора пресной воды. Служил я тогда в военной прокуратуре флота и в те дни тоже находился в Петропавловске, завершая длительную командировку. Вдруг – телеграмма от магаданского прокурора: «…Порядке статьи сто двадцать третьей УПК прошу зпт выехав пароходом «Свердловск» Владивосток закончить расследование делу арестованного Магадане второго помощника капитана Расторгуева зпт частности произвести следующие действия двтч…» Следовало подробное описание моих действий. Расторгуев обвинялся в крупной и систематической спекуляции продуктами. Насколько я понял из текста телеграммы, у Расторгуева на «Свердловске» были соучастники. Требовалось доказать их виновность и привлечь к ответственности. Ну, что ж! Вместо предполагавшегося скоростного рейса на военном корабле придется отправиться «торгашом»… Стояла мокрая и мозглая камчатская осень, полная липких туманов, тоскливого дождя и тяжелых снежных хлопьев. Нахлобучив фуражку и подняв ворот шинели, я шел в порт. Знаменитая Авачинская бухта сердито шипела и сплевывала на берег сгустки пены, словно негодуя на непогоду и жалуясь, что ей, окруженной со всех сторон горами, никак не удается хватить по городу настоящим штормом. Пустынно было на рейде. Уже ушли все корабли, и только два запоздавших логгера на якорях клевали носами воду. В свинцовом небе не реяли чайки, и лишь один орел памятника Славы, стоявшего тогда на песчаной косе бухты, распростер над Авачей свои бронзовые крылья. Знакомый капитан порта сообщил: – «Свердловск» штормует. В море 9 баллов. Если все будет в порядке, должен подойти завтра утром. Моряк никогда не ответит безусловно на вопрос о времени прихода судна в порт. Он, например, не скажет: «Будет в порту ровно в десять часов». Помолчав минуту-другую, моряк обведет хмурым взором тусклый горизонт и скажет: «Должны прийти завтра утром». Если же еще не позавтракал и после вахты зол на весь мир, то съязвит: «Рельсы по океану все еще не проложили. И чего только ученые смотрят?..» Капитан Камчатского порта не нес ночной вахты и не был особенно загружен работой: навигация кончалась и рейд был почти пуст. Вероятно, поэтому он не упомянул про рельсы и не ругнул ученых за техническую отсталость флота от железной дороги. Однако от дальнейшей беседы уклонился и внезапно предложил мне прогулку на катере – полюбоваться штормовым океаном.
«Свердловск» пришел в Петропавловск на вторую ночь. Утром, уложив свой багаж в чемодан и портфель, я отправился на судно. Капитальной стенки в те времена в Петропавловском порту не существовало и обычно суда отдавали якорь на рейде, а сообщение с берегом поддерживалось шлюпками. Но «Свердловск» шел в балласте, имел небольшую осадку и ошвартовался у какой-то шаланды, неподалеку от портовых пакгаузов. Поставив чемодан на палубе шаланды и оглядев пароход, я невольно поморщился: грязное, запущенное судно, с облезшей краской и рыжими следами масла и помоев по бортам… Глаз военного моряка, привыкшего к флотскому порядочку, заметил еще многое. Неприглядный вид! А пароход новый. Отличный «северняк», не столь давно сошедший со стапелей… – Эй, на «Свердловске»!.. Вахтенный! В ответ – безмолвие. Подошел часовой, охраняющий пакгаузы. – Напрасно кличете, товарищ начальник: они все ушедши на берег. – Есть же кто-нибудь на борту? Вахтенный, черт его побери? Хлопнула дверь кают-компании, и на палубе показался пожилой, полный человек. Был он без фуражки, но в форменном кителе с четырьмя засаленными и потускневшими нашивками. Попыхивая могучей трубкой, он не спеша подошел кпоручням. – В чем дело, товарищ? – Дело в том, что я – следователь. Потрудитесь дать команду вывалить парадный трап. Штормтрап в порту меня не устраивает. – А-а… Сейчас! Он скрылся в других дверях и появился только минут через десять в сопровождении двух матросов, тоже без головных уборов. Меня эта деталь особенно покоробила: появляться на палубе без фуражки по флотским понятиям – неприличие. «Свердловцы» стали вываливать парадный трап, причем и толстяк старательно трудился вместе с матросами. Наконец я поднялся по трапу. – С кем имею честь? – Капитан Петр Степанович Корганов, – отрекомендовался человек в затрапезном кителе. В глазах его светилось неизбывное добродушие, и голос был восковой мягкости. – Вижу, вижу, голубчик, что недовольны, но все же не горячитесь: команду я отпустил на берег – развлечься, отдохнуть. Все измотались в шторм ужасно, трепало самым безбожным образом. Пассажиры и сейчас все еще не могут очухаться, – отлеживаются. – Гм… Уставное нарушение, товарищ капитан! Вахтенная смена должна быть на борту полностью. Вас ли учить? – Да полно, не сердитесь, не портите себе нервишки. Право, не стоит: вахтенные обедают. – И поэтому вы сами на талях трапа? – А что за беда, голубчик? Капитан – всему пример. – Только не на талях. Слишком уж… демократично. – Эх, молодо – зелено, спорить велено!.. Не успели познакомиться, а вы сразу со своей прокурорской строгостью… Ну, пойдемте ко мне, – поговорим, закусим. Я вас таким ромцем угощу – пальчики оближете! Ямайский, с негром на этикетке. Чуете? О вашем прибытии меня предупредили, каюта приготовлена, так что все – оллрайт! Вот поживете у нас, осмотритесь, познакомитесь, побываете в настоящем морском рейсе. Море – оно, знаете ли, прекрасно воспитывает человека… Улыбчивый взгляд его скользнул по моему новехонькому флотскому кителю. Я решил осадить капитана. – Между прочим, Петр Степанович, я не только следователь, но еще и военный моряк. С шестнадцатого года. Штурман. Мой демарш произвел совсем неожиданное действие: Корганов привскочил и всплеснул руками: – Да что вы! Ну, обрадовали старика, обрадовали! В таком случае – совсем дорогой гость. Васенька! – ласково подозвал он здоровяка-матроса, стоявшего у трапа в довольно разухабистой позе. – Васенька, голубчик, отнеси вещички товарища следователя в каюту второго. Да попутно вели буфетчику, чтобы послал нам перекусить. И воротись к трапу, потом я скажу, чтобы тебя подменили. Васенька нехотя потащил мой чемодан вниз. – Ну, давайте, давайте ко мне, голуба! Вот сюда, пожалуйте, на этот трапик, а теперь на этот, и будьте как дома, дорогой!.. Следователь редко сталкивается с откровенной грубостью, вызовом, недоброжелательностью. Чаще истинные эмоции собеседника маскируются фальшивым, наигранным радушием, дружелюбием… Я шел и размышлял: что это такое? «Липа»? Многолетний опыт уверенно подсказывал: нет, не фальшивит старикан. Видать, действительно такой характер «кунацкий». Странный капитан!.. Много я повидал и кораблей и капитанов, сам командовал. Давно составилось определенное представление о капитане как таковом: сдержанно вежлив, внимателен и предупредителен, но без этакого аффектированного радушия. Словом, я впервые встречал такого представителя капитанской корпорации. А за столом Петр Степанович был еще радушнее, будто с сыном встретился после долгой разлуки: угощал без конца различными яствами и искренне обижался, когда я отказывался. – Да ну же, родненький, нельзя, нельзя! Обижаете старика. Вот этого салатика попробуйте: хорош, подлец! Пассажирский кок у меня превосходный, прекрасно готовит. Старый повар, еще со времен «Доброфлота». На пассажирских кухарит. И буфетчик отлично знает дело. Впрочем, весь экипаж подобрался на славу, толковые, знающие морячки. Тридцать три богатыря, и с ними «дядька Черномор» – так меня зовут хлопчики: я ведь черноморец. Вот только со старпомом не совсем… – Не ладите? – Что вы! Превосходный моряк! И человек весьма неплохой. Но дело в том, что в последнем градусе чахотки. Так я стараюсь уж его на ходовых вахтах не беспокоить, все сам да сам. Да и на стоянках тоже. А теперь еще эта грустная история со вторым помощником. Ну, кто бы мог подумать? Тоже – отличный морячок, и вдруг такой, представьте, камуфлет: спекуляция, арест, тюрьма… – Как же вы просмотрели? – Виноват, виноват… Я и магаданскому прокурору так же доложил: виноват. Куда ж уйдешь от ответственности? Вероятно, будут мне фитили за Расторгуева. Как думаете, будут? Мне стало жаль старика, но я не мог не ответить откровенно: – Будут, Петр Степанович! – Простой или строгач? А может быть, и снимут?.. – Ну, я не Пифия, а это – частность. – Хороша «частность»! Ведь в ней, в частности этой, судьба человеческая. Жестокий все же вы народ, судейские! Да, кстати, голубчик: мне предстоит взять в рейс еще одного оригинального пассажира. Некий Самарин, «со свитой». Что это за личность? Фамилия громкая. Не родня тому? – Да, родня. Самарин и вправду был личностью незаурядной. Родной брат виднейшего партийного и советского деятеля, Самарин работал главным инженером начавшейся тогда стройки Петропавловского порта. За полгода до описываемых событий главинж отбыл с Камчатки в далекую Москву и другие промышленные центры Союза для закупки портового оборудования, на что ему и был выдан один миллион рублей на банковских счетах и сто тысяч личными аккредитивами. Возвратясь в Петропавловск через три месяца, Самарин явился в окружком и, положив на стол свой партбилет, заявил секретарю: – Слушай… Сто тысяч казенных денег я пропил. Прокутил с… – Он назвал с десяток известных тогда фамилий из артистического мира. – Да, брат, такой со мной произошел случай. Прошу исключить из партии, судить и расстрелять. Я бы, конечно, и сам мог расправиться с собой, но это – трусость. Нужно, чтобы меня покарала партия. И чтобы опубликовать об этом… Секретарь окружкома расхохотался. – Брось меня разыгрывать! Кто тебе поверит? Лучше давай садись и выкладывай: что купил, что отгрузил? Но тут не было розыгрыша: Самарин сказал правду. Камчатский окружной суд рассматривал дело в течение нескольких дней. Самообвинение подтвердилось. Был вынесен беспощадный приговор. Однако Верховный суд затребовал дело и самого Самарина в Москву, настолько все это было необычно. И вот теперь Самарину предстоял рейс на «Свердловске», и этот рейс мог стать для него последним в жизни… Выслушав меня, Корганов изумился: – Позвольте! Сколько же ему годков-то? – Шестьдесят, или чуть больше. – Вот уж поистине: седина в бороду – бес в ребро. Ну, и камуфлет! Ведь у нас в кают-компании портрет его брата висит. На судне чуть не тысяча человек, и, представьте, такой конфуз!.. – А что особенного? Брат братом, и не нами сказано: в семье не без урода. – Это, конечно, а все же, диковато… – Корганов поднялся с кресла. – Пройдем по судну, познакомитесь с комсоставом. В коридоре у дверей каюты старшего механика нам встретился рослый, крепко сбитый человек, лет сорока пяти, с простым, открытым лицом. Он был одет лишь в прозрачную сетку, и сквозь нее виднелись узоры разноцветной и замысловатой татуировки, несомненно, заграничного происхождения. Японская, подумал я. Корганов меня представил. – Приветствую! – улыбнулся моряк. – Будем знакомы: Волков Сергей Семенович. Стармех. Вот неожиданный случай: давно хотел потолковать с юристом кое о чем. Разрешите как-нибудь заглянуть к вам? – Когда угодно, Сергей Семенович. Между прочим: в каком состоянии главная машина и вспомогательные механизмы? – Нормально. Все нормально. Вот примем уголек, запасемся водичкой и – полный вперед!.. Однако, извините, надо спуститься в шахту. – Превосходный механик! – с пафосом воскликнул капитан, когда Волков, не по годам быстро и ловко, скользнул по трапу в машинное отделение. – Дело любит и упорно работает над собой. – Именно? – Изучает кучу языков – английский, французский, японский… Вообще, молодчина! Машина у него всегда в десятиминутной готовности, пар на марке. За своим стармехом я как за каменной стеной. Придем во Владивосток, обязательно представлю к премии… И второй механик, Литвак, тоже не подгадит. Словом, прекрасные товарищи, мастера своего дела. Ну, третий, из машинистов выдвинутый, слабоват. Ничего, поплавает, поучится у старших – человеком станет.
На следующий день «Свердловск» бункеровался. Над палубой висела дымка от угольной пыли, и пассажиры прятались в каютах, но команда работала аврально, лихо, и лица у всех были черными. Матросы, помогая грузовой стреле, ловко орудовали огромными угольными корзинами. – Славно работают! – невольно сказал я старшему помощнику капитана Сергееву, с которым накануне обменялся первым рукопожатием. Но лицо Сергеева оставалось сумрачным. Он ответил с нескрываемой злобой: – Славно!.. Скажите лучше – пьяно. – Как?.. – А так. Волков выдал команде водку. Пока по четвертинке на брата. А Петр Степанович после аврала еще обещал добавить от себя по бутылке. – Да что вы! С каких же доходов такие расходы? – Не беспокойтесь, в казенный карман не полезут. Волков оплачивает. Наш стармех – человек состоятельный. – Но ведь это нравы царских хозяйчиков. – Эх! – махнул рукой старпом. – Побудете у нас – и не такое увидите. Возмущенный, я разыскал старшего механика. Он принимал непосредственное участие в аврале, сам стоял на приемке корзин, перепачканный углем и совершенно трезвый. – Да что ж тут плохого, товарищ следователь? – удивился он. – Работа каторжная, надо людей подбодрить. – Ну, знаете ли, это не советский метод – подбадривать сивухой… – Слова, слова, товарищ следователь! Вы уж простите, – русский человек выпить не дурак. А на море оно даже необходимо. Да вы не беспокойтесь, ребята отлично знают меру. – Гм… А вы-то почему трезвый? – Сердце… Сердце… Вы не смотрите на мое телосложение: с виду здоровяк, а вот сердце… – Выздоравливайте, товарищ Волков! – сказал я с ударением: поймет ли? И все же залюбовался этим человеком: стоит на мозглом холоде, в одной тончайшей сетке; грудь, пожалуй, метром не охватишь. Семипудовыми корзинами играет, как мячиком, – так и мелькают в могучих, испещренных татуировкой руках; волосы на непокрытой голове вьются кудрями. – Зайди вечерком ко мне, Сергей Семенович. Попьем чайку, потолкуем… – Есть зайти!.. А ну, навались, ребята-ребятишки! Скучаю! – И с подчеркнутым восточным акцентом пропел великолепным басом: «Нэ смотри ты мой фигур, а смотри на мой походка…»
Корганов моментально отменил водку. Ни слова против. – Вы правы, – сказал он, – это все наши чертовы морские традиции! – Разные бывают традиции, Петр Степанович. – Конечно, конечно… И вместо вчерашнего оптимизма он вдруг преисполнился пессимистической горечью, стал жаловаться, сетовать на свое положение. – Да, голубчик, вот такие у меня дела!.. Старпом – еле жив, второй – в тюрьму угодил. Третий, штурманец, недавно из училища, – несмышленыш еще. А в море сейчас – сами убедитесь – весьма прескверно. Так, говорите, сделали Волкову служебное замечание? Ха-ха-ха! – Корганов снова повеселел и опять показался мне благодушным старичком философского склада мыслей. – Хорошо! Прекрасно! Превосходно! Моряк и механик он отличный, – человек – сама простота. Как на ладони. Но… – С «традициями»? – Вот, вот! Изволите видеть, и меня было втянул в эту самую «традицию». Спасибо вам, что вовремя удержали… Знаете, что? Имею к вам нижайшую просьбу: поговорите, пожалуйста, с моим комсоставом. О дисциплине, о чувстве ответственности, служебном долге, ну и так далее… И построже, построже, пожалуйста! Ведь такое удачное сочетание: моряк, штурман и… следователь. Значит, и терминологию нашу знаете и корабельные порядки-распорядки. Очень обяжете, голубчик, а?.. Что за чертовщина? – думал я, спускаясь по трапу на шаланду, чтобы дать телеграмму во Владивосток (радист «Свердловска» все еще пребывал на берегу). Что за капитан? Ни капитанской лаконичности, ни принципиальности, ни уверенности. Флюгер какой-то. Но с комсоставом у него действительно положение пиковое… По швартовому концу двигалась здоровенная рыжая крыса. Этого еще не хватало! Крысы уходят на берег – плохая примета. Тут не пустое суеверие, достаточно распространенное среди моряков: крыс гонит с корабля инстинкт, «шестое» чувство. Возвращаясь на родину после зимовки, птицы пролетают тысячеверстные расстояния без компасов и опускаются именно там, где они были когда-то птенцами. Собака воет в предвидении несчастья. Курица пурхается в пыли – быть дождю. Если волк катался по снегу – охотник, возвращайся домой: будет буран! Лошадь нипочем не идет вброд через реку, чуя большие глубины, и, напротив, безбоязненно шагает в таких местах, где человеку мнится опасность. Инстинкт… Звериное чувство, утраченное человеком окончательно с тех пор, как он облачился в штаны и рубаху… По набережной ходил сторож-охранник. Я спросил его, много ли крыс ушло со «Свердловска». – Не дивно, – ответил тот, наверно, помор или сибиряк. – Однако, идут помалу. И чево им тут нужно? Хлеб с пакхаузов уже повывезли. Только ящики с консервами остались, а банку, известно, не прогрызешь… Я поднял палку и запустил ею в крысу – авось, повернет обратно, на судно. Крыса сорвалась в воду, но, вынырнув, продолжала курс на берег. – Н-да-с!..
Приняв топливо и пресную воду, Корганов пошел в море. Вопреки прогнозам, только что бушевавший шторм прекратился. Океан гнал пологие волны. Дул ровный, потеплевший ветерок, и небо, ставшее безоблачным, сияло голубизной совсем по-летнему. Берега, от которых мы с каждым часом уходили все дальше, долго еще просматривались пятнами нежных акварельных тонов… Я окончательно перезнакомился с комсоставом и с командой «Свердловска». В общем, кажется, капитан не переоценивает: люди неплохие. Расторгуев и те его однодельцы, которых придется еще допрашивать, – не в счет. Как водится, в семье не без урода. А есть здесь и прямо замечательные парни. Например, комсомолец Дорогин, кочегар Казанцев. Да и Волков – чем плох?.. Он долго сидел у меня в каюте. Пришел уже не в сетке, а в добротном синем костюме. При всем параде, так сказать. Оказалось, весь свой век проплавал. Еще десятилетним мальчишкой-юнгой, «зуйком», как их называли, ходил на старинных беломорских промысловых «раньшинах». Сказал: – Многое повидал на белом свете. Был в Норвегии, Швеции, Дании, в Японии и в Китае. Ходил в Америку, Португалию, Англию, а о Германии и говорить нечего – раз десять побывал. Даже, представьте себе, в Австралию черт носил. Но потом, после Октября, решил твердо: хватит! Больше на иностранную землю – ни ногой! Теперь для нашего брата, старого моряка, и на родине места хватает, есть где развернуться. Одни географические открытия чего стоят. Да и некогда бродяжить. Я ведь в оккупацию в Архангельском подполье был, а после во Владивосток перебрался. Архангельцы для связи послали, да так и остался у партизан: выколачивал из Приморья интервентов и белых. – Вы ведь не в партии, Сергей Семенович? Почему, простите за нескромный вопрос? – Да, собственно, нипочему. Так, леность… А биография у меня – дай бог каждому! Однако собираюсь вступить, – нужно же. Человеку с такой биографией в итоге жизни без партии – нельзя. Может, я не прав, товарищ следователь, вы откровенно скажите, прямо… – Да, пожалуй, правильно, товарищ Волков. Но… ладно, уж если прямо – то прямо… – Что – «блох» из меня еще надо выколачивать? – улыбаясь, перебил механик. – Надо. – Сам знаю… Да не могу справиться. Нет-нет, а прорвется старая закваска. Еще от прежних хозяев, черт их забодай! Как нас воспитывали при царе-кесаре? Нас, моряков-специалистов, хозяева баловали. Купец Окладников – из беломорских воротил – своим капитанам да и механикам бесплатно дома строил и дарил. – Что же вы от такой благодати в большевистское подполье подались? Волков в изумлении воззрился на меня. – И вы спрашиваете! Я же потомственный пролетарий. И дед и отец – слесаря. Куда ж мне? С интервентами, что ли? Нет уж, увольте! В Октябрьскую сколотил я революционную группу и захватил окладниковский пароход. Пришел в порт, в ревком: пожалуйста, товарищи, берите, пользуйтесь! Об этом случае тогда писали в газетах. До белых я так и плавал на этом шипе, а после переворота господина Чайковского ушел к Павлину Виноградову. Слыхали про такого? Геройский был человек!.. Вот такая моя биография. Но «блох» во мне еще много, сознаю. Взять, хотя бы, эту историю с водочкой. После вашего замечания я поразмыслил: откуда во мне это? Дескать: робь, братцы, ставлю за свой счет три ведра. Купеческое воспитание… И стало мне стыдно. Не так чтобы очень уж, а все ж не по себе… Он болезненно поморщился. – Вот жду не дождусь, когда к нам замполита пришлют. Чтобы было с кем поговорить, посоветоваться… – Да, замполит нужен, – ответил я. – Сергей Семенович, вы моряк бывалый. Скажите, какого вы мнения о Петре Степановиче? – Корганов человек золотой. И судоводитель очень грамотный, таких в бассейне раз-два и обчелся. Но администратор слабый. Добряк. – Верно подмечено. А старпом? – Ну, что ж сказать о старпоме… Во-первых, больной вдребезги. И знает, что жить осталось всего ничего. Во-вторых, прошлая жизнь сложилась неудачно: служил на царском флоте, старший лейтенант, дворянин, потом у белых командовал миноносцем… – Что-о-о? У белых?.. – А что ж? Жизнь – штука хитрая: то вознесет до клотика, то трахнет до жвакогалса. Так и с нашим старпомом. Правда, с белыми за границу он не ушел, остался во Владивостоке, отсидел там сколько-то в советском фильтрационном лагере. Ну… освободили, допустили к плаванию. Однако капитаном ему никогда не бывать. Отсюда и зол на весь свет. Знает, что скоро умрет, а судна не дадут. И правильно: чем черт не шутит – возьмет да и даст драпа, хотя бы в Японию… – Ну, уж это вы загнули… – Чужая душа – потемки! Особенно белогвардейская. Если будет на Корганова лить помои, вы ему особенно не доверяйте. Спит и видит: сбросить Петра Степановича, а самому, хоть перед концом, в капитанской каюте пожить, походить с четырьмя нашивками. Семьи у него нет, человек одинокий. В общем, простите, не мне вас учить, а все же вы с Сергеевым поосторожнее… – И Волков добавил многозначительно, полушепотом: – Им уже интересовались. Со мной была беседа, как со старым партизаном. И еще кое-кого вызывали… – Спасибо, учту. Очень неодобрительно отозвался Волков и об арестованном втором помощнике капитана Расторгуеве: – Одна слава что – моряк! Сачок и заядлый спекулянт. Раньше он суперкаргом ходил. Бывал в Японии и вообще… очень подозрительный тип. Со штурманами Петру Степановичу не повезло. О третьем, Рулеве, что рассказать? Пока нечего. Мальчонка! Еще не определился в жизни. А вот расскажу я вам о лучших людях нашего экипажа. Начну с матроса Дорогина… Много интересного и хорошего рассказал мне о людях «Свердловска» механик Волков…
Через два дня у меня уже был собран большой материал о преступных делах Расторгуева. Волков очень помог мне в расследовании – сообщил некоторые факты его спекулятивной деятельности, охарактеризовал соучастников и сослался еще на двух свидетелей, коих можно было допросить во Владивостоке. – Почему вы раньше не рассказали, где следует, о Расторгуеве? – Эх!.. Вы же моряк, сами знаете о старой морской традиции: «На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся». Говорят, адмирал Ушаков после знаменитой встречи на острове Корфу с Суворовым это изречение приказал вырезать большими буквами на батарейных палубах флагмана. А ведь если вдуматься, – прекрасные слова! Обязывают к скромности и к дисциплине. У нас, моряков, так: сам с доносительством не высовывайся, но если спросят – выкладывай все начистоту. Мне оставалось только сказать: – Гм… Эту «традицию» я очень хорошо знал и часто сталкивался с ней в работе. Впрочем, не только на флоте. Ведь и до сей поры живет поговорка: «Моя хата с краю». Таких любителей глядеть на мир сквозь щели своего забора немало и поныне, но на допросах они – словоохотливы и откровенны. К сожалению, часто бывает слишком поздно… Я отпустил Волкова и вышел проветриться на палубу. Шел третий день рейса. Пароход, оставляя за собой пенную борозду, легонько покачивался на длинных и пологих волнах, которые пригнал сюда шторм… Безветрие и яркое солнечное небо выжили пассажиров из твиндеков и кают на прогулочные галереи. Еще многолюднее было на баке и на юте. Где-то звенела мандолина; приятный тенор пел:
Ты баюкаешь нас в тихой гавани,
Катишь грозный вал в дальнем плавании…
Палуба была заполнена пассажирами. На полуюте, образовав круг, столпилось человек сорок. В кругу под гитарный перебор и две мандолины отплясывали лезгинку какой-то восточный человек и яркая блондинка, умело подкрашенная и, несомненно, тоже под градусом. К танцорам тщетно пытался пробиться молодой морячок. – Радист Серафимов, – шепнул мне Барабанов. – Похоже, что и этот пьян. Серафимов бесцеремонно расталкивал зрителей и кричал: – Кланька! Кланька! Сейчас же в каюту! От толпы отделился здоровенный детина и враскачку направился к радисту. – Взгляни повнимательнее на этого субъекта, – улыбнулся чекист. – Ни дать ни взять – Филька Шкворень из шишковской «Угрюм-реки». Как бы он не накостылял шею этому радио-Отелло!.. «Филька Шкворень» подошел к радисту и мрачно осведомился: – Тебе, што, больче других нужно? Радист, отталкивая его, продолжал кричать: – Кланька, Кланька! Прочь отсюда! Тебе говорю, прочь! Иди в каюту! Верзила поднес к его лицу могучий волосатый кулак. – Оставь женчину! Выматывайся отсель сам, пароходский, а то будешь зубы три дни разыскивать. Назревал скандал. Барабанов встревожился. – Черт дикий. Отделает Серафимова под лазарет, а второго радиста на судне нет… Вмешаться, что ли? Мы стояли на ботдеке. Боцман и матрос из брандспойта окатывали палубу, и я решил использовать ситуацию. – Боцман, дайте струю под ноги вон тем петухам! Боцман скользнул взглядом по четырем нашивкам на моем кителе. – Есть! И не без удовольствия выполнил распоряжение. Когда «Отелло» и «Филька», подпрыгивая, бросились в стороны, боцман, уже по собственной инициативе, ударил тугой струей по всему полупьяному кругу. Ют мгновенно опустел, остались только восточный человек и его партнерша. Они громко возмущались. Я опустился с ботдека и подошел к блондинке. – Ваша фамилия Березницкая? – Да, Березницкая… А что? Она смотрела, прищурясь, чуть вызывающе. – Завтра в четыре часа зайдите в каюту второго помощника капитана. – А что я там забыла? – Вы позабыли, что снабжали деньгами спекулянта Расторгуева. Хочу об этом напомнить… Рот ее открылся. Она беспомощно оглянулась, отыскивая кого-то, – быть может, восточного человека, быть может, Серафимова. Потухшим голосом сказала: – Хорошо.
На следующий день мы с Барабановым снова делились впечатлениями о «Свердловске». – Манилов в морском издании, – сказал Барабанов про капитана. – Распущены все до безобразия! Действительно, «папаша», как говорит этот чахоточный. Бабы снабжают жулика деньгами для спекуляции, а капитан устроил у себя в каюте камеру хранения. Буфетчик оптом и в розницу спаивает народ, словно дореволюционный шинкарь, а капитан поощряет сукина сына! Уши корабля – радиорубку – заложило сомнительной любовью… – Знаешь, на всем этом фоне отрадное впечатление производит старший механик Волков. Правда, и он не без греха, любитель «традиций», но в общем – человек прямой, честный, бывший партизан. – Видал… Черт его знает! А ты до «Свердловска» был с ним знаком? Я не успел ответить. В каюту вошло несколько человек. Первым торжественно шествовал стюард пассажирского салона с подносом на вытянутых руках. На подносе стояло мельхиоровое ведерко, из которого выглядывали бутылочные головки. – Коньячок-с… Холодненький! – угодливо склонясь, проговорил стюард. За его гибкой спиной стоял уже известный мне буфетчик, далее перешептывались две напудренные девицы, в одной из них я узнал Березницкую. Группу замыкал неопределенных лет человек в новеньком, но очень помятом костюме мышиного цвета. – Неси закуску! – приказал стюарду буфетчик, умело сервируя столик. Мы с Барабановым еще не опомнились от этого зрелища, как человек в костюме протянул руку. – Заборский, Исидор Иосифович! Судовой врач. Очень приятно!.. Наконец я пришел в себя. Не подавая руки, ответил: – Не разделяю ваших эмоций. К знакомству сейчас не расположен. Тем более, что в меню этого обеда, кажется, не включен столь любимый вами консервированный виноград. Заборский был человек интеллигентный и понятливый: он немедленно ретировался. Я обратился к Березницкой: – Сколько помнится, наше свидание было назначено на шестнадцать часов, а сейчас только полдень. Вы слишком торопитесь… Когда мы остались в каюте втроем с буфетчиком, я открыл коньячную бутылку и, налив полный стакан, поднес ему. – Вот так-то лучше. Без лишних людей, – подмигнул чекист. – Ну, начнем с тебя, дорогой товарищ. Пей, не стесняйся, – свои люди! Буфетчик попятился к двери. – Что вы! Я при исполнении служебных обязанностей не пью-с… – А почему вам взбрело в голову, что мы будем пить при исполнении служебных обязанностей? – спросил я. – И что это за торжественный обед с дамами? Сами выдумали или Березницкая? – В рассуждении услужить хорошим людям… – Так… Выстрел направлен верно, гражданин Калугин, только малость обнизили. Ну, вот что: торжественный обед отменяется. Обедать мы будем в кают-компании на общих основаниях. Дальше: запрещаю продажу спиртных напитков на судне. Поняли? Никому! Без всяких исключений. Сложите все свои бутылки в винный погреб, в присутствии председателя судового комитета закройте погреб на замок и ключи доставьте мне. Я их опечатаю своей печатью. И не вздумайте хитрить: если увижу хоть одного пьяного, вы будете арестованы. Немедленно! – Помилуйте-с, за что же… – За соучастие в спекуляции Расторгуева. – Я? – Вы. – Оно конечно, – вздохнул Калугин. – Один бог без греха-с… – Вот и давайте равняться на бога. Уносите все, а в шесть утра явитесь ко мне. – В шесть утра?.. – Отправляйтесь! Барабанов грустно посмотрел на мельхиоровое ведерко, уплывавшее из каюты, потом перевел взгляд на стакан с янтарной жидкостью, понюхал и скорчил гримасу. После общего обеда он ушел к своим. Березницкая явилась точно в назначенное время. Она держалась скромно и просто, рассказывала все, что ей было известно о Расторгуеве, и когда я предъявил ей статью сто седьмую, заплакала. – Ничего, погрустите немножко, – напутствовал я. – О вашем веселом образе жизни слишком много говорят на корабле. На ваш чемодан, где лежат деньги, я пока что наложу арест. Статья сто седьмая предусматривает конфискацию имущества…
Замки от винного погреба были опечатаны. На корабле наступила трезвость. Вечером ко мне постучали. Вошел веснушчатый паренек лет девятнадцати, суровый и сосредоточенный. – Матрос первого класса Тимофей Дорогин. Комсомолец… – Проходи, Тимоша, садись! – Слыхал разговор сегодня. Буфетчик со старшим коком беседовал. – Ну, и что же? – Кок говорит буфетчику: «Ты, Калугин, расторгуевские балыки да копчености убирай с камбузной кладовой. Мне, говорит, вовсе ни к чему с этой язвой объяснение в любви иметь…» – С какой язвой? – Про вас это он… – Значит, кок тоже участвовал в деле Расторгуева? – Нет, только на хранение принял. Я не хотел говорить – знаете, как у нас водится… – Знаю: традиция… Комсомольская совесть заставила? – Да. – И много у них товару? – Не менее двух тонн. Грузили под видом судовой провизии, а только никто эту провизию на столе не видал – ни пассажиры, ни команда… На Колыме-то всякую снедь за спиртное можно нипочем взять, а во Владивостоке – ого! Побегать надо… Дорогин был прав: с продуктами во Владивостоке было туговато. – Сколько вас, комсомольцев, на «Свердловске»? – Десять человек. Своя организация имеется… – Это ж сила, Дорогин! – Какая там сила! Кто с нами считается? – Огромная сила. Я ведь тоже бывший комсомолец. Двадцатого года комсомолец. Мы, брат, такие дела творили… – Ну, в то время, конечно… Я читал. А теперь – другое. Только и подвига, что пассажирскую блевотину швабрить. – Получается, что у нас было: «Погибаю, но не сдаюсь», а у вас: «Настроение бодрое, идем ко дну». Так, что ли? Вошел Барабанов. – Чего смеетесь, граждане? – Да вот комсомолец Дорогин о подвигах тоскует. – А что ж! Очень хорошо! – Голос чекиста стал строгим и серьезным. – Правильно, дорогой товарищ Дорогин! Человек всю жизнь должен думать, мечтать о подвиге. А когда придет время – свершить этот подвиг. Свершить скромно и так, чтобы сам не догадывался. Это и называется – большевик, коммунист… Вот что, следователь, мне бы нужно побеседовать с радистом, а там в каюте у него эта дама ревмя ревет. Ты ее довел до слез? – Каюсь… – Бессердечный мужчина! Такого штурмана наш капитан и дня бы не стал держать… Слушай, Дорогин: сходи-ка, дружок, за радистом. Сейчас у него, кажется, сеанса нет. Пригласи его сюда. – Есть! Радист пришел мрачный. – Что у вас нового, Серафимов? – Только что получил штормовое предупреждение. В проливе Лаперуза десять-одиннадцать баллов… – Ого! Капитану доложил? – Все сделано. Капитан на мостике. Боцман тянет на палубе штормовые леера. Товарищ следователь… Вы уж меня простите, я о своем: что будет Березницкой? Она ведь моя невеста… – Зачем вы так торопитесь, Серафимов? Мало ли встреч бывает на море. – Нет, тут другое… Она плачет, а я места себе не нахожу. Работа на ключе требует спокойствия. – Сколько тебе лет, радист? – Двадцать один. – М-да… Серьезный возраст. Ну, можешь работать спокойно!.. В следственном процессе до сей поры существует одна довольно нелогичная, чтобы не сказать больше, мера пресечения. Это – подписка о невыезде. Если глубоко вникнуть в эту «меру», то невольно подумается: на кой черт этот нравственный замок, практически бесполезный и рассчитанный лишь на человеческую совесть? Но, если уж рассчитывать на совесть, то незачем скреплять договор следователя и подследственного каким-то нелепым долговым обязательством. Прохвост все равно сбежит, хоть завязывай его десятком нравственных векселей, а честный человек… Что ж, честному человеку достаточно и слова. Подписка о невыезде – излюбленная «мера пресечения» – существует очень давно и, может быть, когда-то, в малограмотной России имела значение. А теперь, когда неизмеримо выросло сознание масс, в обществе людей, строящих коммунизм, это – своеобразный процессуальный анахронизм, и давно следует от него отказаться, как сделал наш советский суд, исключивший из процесса всякие присяги и подписки… Я достал из дела Расторгуева подписку о невыезде, отобранную у Березницкой. – Отдай, пусть порвет… Радист просиял. Барабанов долго читал ему какие-то телеграммы, которые следовало отправить. Пароход основательно покачивало, я задремал и не слышал, как оба ушли из каюты.
Проснулся, будто выкинула меня на пол рука великана. Каюта ходила ходуном. На полу валялись осколки графина, ползал мой чемодан, внезапно получивший свойства современной кибернетики. В щель плохо закрытого иллюминатора море поддавало снопы колючих брызг. Довернув барашки иллюминатора, я бросился на палубу, но вместо открытого горизонта увидел справа и слева гороподобные волны, доходившие до клотиков. Валы гуляли по палубе, и двух шлюпок уже как не бывало. Еле прошел на мостик. Здесь, мрачно наблюдая за волнами, стоял Корганов. – Скверно, Петр Степанович!.. Где мы? Капитан пожал плечами. – Да, штормяга… Кажется, в тайфун угодили. Баллов десять-одиннадцать. Мы в Лаперузе, а вы сами знаете, или слышали: пролив – сквозная дыра. Но это бы еще – ерунда. Однако не смею скрывать: сложность положения в том, что судно не слушается руля почему-то… Боюсь, волна повредила баллер: могло покривить, заклинить. Но, ничего, исправим… Ребята у меня – орлы! Вот немного стихнет, начнем… Оптимизм Корганова мне не понравился… В тот же день я встретился со стармехом Волковым. – Как с машиной, Сергей Семенович? – Молотит! Вот, палубные справятся с рулем, и пойдем нормально. Здешние тайфуны свирепы, но не долги: побушует дня три-четыре и – амба! – Пароходу? – невесело пошутил я. – Ну, ерунда какая!.. Бывает, что сорвет все шлюпки, смоет за борт какого-нибудь зеваку, только и всего. А потом – тишь да гладь… Увы, и этот оказался оптимистом. Что ж, море оптимистов любит. А пароход кидало словно щепку. Трещали переборки, кренометр выписывал чудовищные кривые. Мы лежали в дрейфе, и судно было без управления. Об этом никто не хотел говорить, но все хорошо знали, что если баллер руля свернут и заклинился, без докового ремонта ничего не сделаешь. Жизнь на судне притихла, только изредка хлопали каютные двери… К полудню следующего дня пришла новая весть: в машинном отделении забортная вода, На вопрос, где течь, Волков ответил спокойно и, как мне показалось, благодушно: – Ну, нельзя же так сразу… Аллах ее ведает, наверно, где-нибудь в обшивке заклепки выскочили! Ищем повреждение, ищем, вся машинная команда на ногах. И я сейчас полезу в шахту, а палубные по трюмам шарят… На всякий случай я приказал погасить топки. – Как! И в котельном вода? – Немного, но есть. Под пайолами. Да вы не беспокойтесь, – откачаем. Вот поищем еще маленько, а потом сразу пустим вортингтона и все донки. Полчаса не пройдет, как станет сухо. Лишь бы палубные с рулем справились… К пяти часам в каюту без стука вошел Сергеев. Заявил, держа руки по швам, сухо и официально: – Как представителю прокуратуры обязан доложить: пробоину или щель найти не можем. В машинном и в котельной вода уже в человеческий рост. Ни одна донка не работает… – А что же с рулем? – Проверили проводку штуртроса: все в порядке. – Значит, действительно, свернут баллер? Старпом пожал плечами. – Что же вы намерены делать? – Капитан запросил помощи из Владивостока. Наша рация работает. Доложили наркому. Из Владивостока направлены три корабля – «Ола», «Уэллен» и «Красин». – Где мы, скажите точно? – Не могу: счисления не ведем. Определиться нельзя – небо заложено. – Пойдемте наверх, старпом! Корганов ходил по мостику, нервно зажигая и бросая в урну одну за другой недокуренные папиросы. Отсюда, сквозь стекла, были видны все те же зеленые водяные горы и облака белой пыли. Водяная пыль била в окна, стекла дребезжали и слезились. Заглянув в боковой открылок мостика, я увидел силуэты двух мощных буксиров, дрейфовавших с подветренной стороны «Свердловска». – Японцы, – пояснил Корганов. – Имею с ними двустороннюю связь. Предлагают помощь без всяких условий, из человеколюбия. Сообщают, что никаких судов поблизости нет. – Что же вы ответили? – Пока ничего. Буду ждать… – Где мы – японцы сообщают? – Да. Мы в Аниве, на траверзе спасательной станции Отомари. На мостике появился Волков. Посмотрев на буксиры, похвалил: – Прекрасные моряки! Вот у кого нам нужно учиться! Не уйдут до самого наикритического момента и подадут руку помощи каждому погибающему. Уж я-то их знаю! – Да, вам, я думаю, известно! – со сдерживаемой злобой заметил старпом Сергеев. А Корганов вдруг визгливо закричал: – Товарищ Волков, чего вы торчите здесь? В конце концов, почему не работают водоотливные средства? Я требую! Требую! Требую!.. Он так и не досказал – чего требует. Волков ответил флегматично: – Да что вы волнуетесь, Петр Степанович? Уймем течь. Но, все же, с джапанами связи не теряйте. На всякий случай. Подмигнув мне, Волков ушел. Я так и не понял, что обозначало это подмигивание, – смеется, что ли, над стариком? Но ведь положение серьезное…
В сохранившемся у меня от того памятного рейса путевом дневнике записано: «… 3 ноября 1934 года. Скоро великий праздник, но не для нас. Терпим аварию в проливе Лаперуза. Ураган от зюйд-оста 12 баллов. Пароход заливает прибывающая забортная вода. Мы в японских водах. Японские спасатели радируют, что «Свердловск» в полусотне миль от Камня Опасности…» Камень Опасности… Кто из тихоокеанских моряков не знает этой предательской скалы! В «Лоции Охотского моря» сказано: «…Пролив Лаперуза расположен между островом Сахалин на севере и островом Хоккайдо на юге. Наименьшая ширина пролива… на юге 23 мили. Берега пролива обрывистые и высокие, бухт для отстоя судов нет. Ветры муссонного характера, к зиме – от норд-веста. Частые снегопады. Глубина от 720 м до 120 м. В 8,5 мили, 135° от мыса Крильон стоит скала Камень Опасности. Район скалы чрезвычайно опасен в навигационном отношении. Здесь неоднократно отмечались случаи аварий и гибели судов. К норду от скалы начинаются рифы… Вследствие сильных течений приближаться к скале Камень Опасности не рекомендуется. Если будет измерена глубина менее 38 метров, то это означает, что скала совсем близко, хотя можетбыть невидимой (туман, снег, дождь)» и т. п. Камень Опасности… И поныне стоит проклятая скала, окруженная подводными рифами, и морской грунт у ее подножия усеян обломками погибших кораблей. Из столетия в столетие подстерегает скала потерявший управление корабль, чтобы поднять его на гребень гигантской волны и ударить об острые рифы. Не случайно именно в этих местах и держали японцы свою «спасаловку», собирая обильную жатву. Ведь в международных установлениях Морского права испокон веков существует незыблемое: «Без вознаграждения – нет спасения, без спасения – нет вознаграждения». И здесь, как и везде в чужом нам мире, царит чистоган: Доллар. Фунт. Иена. Франк… Без вознаграждения никто не станет спасать. А разве вспомнишь, сколько чужих судов спасли наши советские моряки! Бескорыстно, безвозмездно… Следующая страница моего дневника: «…5 ноября. Наших судов все еще нет… Забортная вода в машинном и котельном отделениях еще поднялась. Трапы смыты. Паро-динамо и аварийная повреждены. Сидим без света, жжем свечи и пиронафт… Ураган все свирепствует, и положение безнадежное. К капитану уже приходила делегация от пассажиров с требованием принять японскую помощь, но Петр Степанович соврал, будто наши на подходе. Волков устроил ему скандал, угрожал разоблачением. Поведение Волкова кажется мне странным: он абсолютно не верит в реальность прихода наших кораблей и, кажется, возглавил оппозицию среди пассажиров и некоторой части команды. При встрече со мной сказал: «Не о себе думаю, – о людях». Что это – величие души или маскируемая трусость? Корганов прямо заявил: «Знаете, боюсь, что наши опоздают. Тогда, разумеется, конец! Страшно, страшно…» Этот хоть откровенно боится. Похоже на Корганова. Но чтобы Волков струсил – не может быть. Не таковский. Значит, величие души? А почему бы и нет? Надо, однако, его предупредить, чтобы никаких оппозиций не устраивал. Все же капитан есть капитан, и если решил держаться до самых крайних пределов – это ему в плюс. А положение все же отчаянное: водоотливные средства не действуют. Баллер руля свернут на десять градусов. Наших радист «нащупать» не может. И до Камня Опасности осталось совсем немного. Впрочем, Сергеев говорит, что ветер «заходит». Может, отожмет нас…»
В радиорубке – тусклый блик огромной радиолампы, чуть ли не метровой высоты. Слышен писк морзянки. Худые длинные пальцы радиста безостановочно выстукивают позывные «Красина», «Олы», «Уэллена», посланных на помощь… Радист снял наушники. – Ну, как? – По-прежнему: не отвечают. – Так… А японцы? – Читайте, товарищ следователь! На русском языке. «Капитану парохода «Свердловск» Корганову тчк Ваше поведение бесчеловечное уважающий Петр Степанович тчк Мы крайне сожалеем о вашу бесполезную гибель если не примете помощи тчк Мы будет еще ожидать ваше разумное решение тчк Мы знаем что груза у вас нет и не будем настаивать на вознаграждении тчк Ветер не переменился и не переменится вас сильным течением несет на Камень Опасности на плаву продержитесь еще часов шесть-восемь зпт потом погибнете и погубите сотни невинных людей зпт женщины дети тчк Внемлите голосу разума забудьте национальную рознь примите нашу бескорыстную помощь тчк «Олу» выбросило на камни зпт «Красин» и «Уэллен» сами погибают и запросили нашей помощи тчк На помощь к вам вышли три бота подумайте уважающий Петр Степанович пока не поздно тчк Ваш уважаемый Архип Петрович Накамура-сан зпт капитан спасательного судна станции Отомари…» – М… да. Почему Архип Петрович? А… Крещеный. Православный японец. Такие у них есть. Именно эти крещеные Накамуры во время оккупации Дальнего Востока больше других, некрещеных, расстреливали наших моряков, красных партизан, их семьи. Тех самых женщин и детей, о которых сейчас так трогательно заботится господин Архип Петрович Накамура-сан. Но все-таки… А если о «Красине», «Уэллене», «Оле» – правда? Однако почему же такая удивительная, более чем странная настойчивость? Бескорыстная настойчивость. В чем дело? Ведь груза на «Свердловске» действительно нет. Если даже и последует решение Международного суда об оплате за спасение, то это будет мизерная сумма, так как фрахта не было. В чем же дело, черт побери?.. – Товарищ следователь! Вы эту РД не забирайте, я обязан сдать капитану. – Вам сообщали, Серафимов, когда вы учились, кто имеет право изъятия корреспонденции? – Прокуратура… – Вот именно! Продолжайте искать наших. От наркома ответ на вторую РД есть? – Повторяет о посылке судов. Обращаться к японцам запрещает. – А об этом ты доложил капитану? – Так точно. – Хорошо, молодец! Не отрывайся от ключа. Как у тебя с энергией ? – Аккумуляторы новые. – А с личной? – Есть и личная, – усмехнулся Серафимов. – Только бы найти волну. Владивосток не отвечает, и вообще связь поддерживается односторонняя, через один наш крейсер, военный корабль, то есть… Только бы найти волну «Красина»! Я ответил шуткой: – Вон их за бортом сколько – все наши. Радист ответил серьезно: – Нет, товарищ следователь. Здесь чужие волны! Серафимов был прав: вода еще была чужой, японской. Я положил «человеколюбивое» послание Архипа Петровича в карман, решив потолковать с Барабановым: любопытно ведь! Качка уменьшилась, но резко увеличился риск пойти ко дну от затопления: где течь – так и не обнаружили. Нужно что-то предпринимать. И я направился к Барабанову. – Есть разговор, химик! – Конкретно? – Надо взяться за судно. – Конкретнее? – Создать аварийную тройку, что ли, и взять пароход в свои руки. Как смотришь? – Пиратский акт? – Законный. Коргановские богатыри растерялись, а пароход тонет. Японцы шлют сентиментальные телеграммы. Вот, прочитай! Барабанов прочитал японскую депешу. – Да… Накамура… Накамура… Знаешь, мне этот Архип Петрович вспоминается в связи с одним делом. Впрочем, может быть, и не он. А ты не задумывался – нет ли какой-либо скрытой пружины у господина Накамуры? – Думать уже некогда, надо действовать. Решай быстрее. – А снестись с начальством не удастся? – Нет, связи с Владивостоком не имеем. – Так… значит, захват корабля пассажирами в чужих водах, у чужих берегов? – Слушай, я тебе серьезно говорю: дело дрянь, пойдем ко дну. – …Конкретно? – Корганова – в каюту, под замок, или комиссаром к нему твоего работника. – Дальше? – Девятьсот человек сидят в твиндеках, в каютах. Сидят и бездельничают, а мы ждем паники. Всех работоспособных – на ведра. У пассажиров есть шайки, ванны детские, – все в ход. Четыре коридорных конвейера из людей с ведрами. Прямая всеобщая мобилизация. Понял? – Понял. – Продолжаю: рацию под наш контроль. Сажай туда своего чекиста с «пушкой» для устрашения. – Ладно, быть по сему. А третий кто у нас? – Думаю, парторга, матроса Загоруйко… Да вот он и сам, собственной персоной!.. Вошел Загоруйко и сказал: – Я назначил закрытое партийно-комсомольское собрание… Среди пассажиров нашлись еще три коммуниста. Пойдем, обсудим положение. – Поздновато спохватился, парторг. Ну, ладно, пошли!..
Бурным было это партийно-комсомольское собрание на «Свердловске». – Стыдно признаться, товарищи, – говорил кочегар Казанцев, – но коль уж на правду, так на правду! Я считаю, что никакой пробоины нет и заклепки все целы, а просто кингстоны недовернуты. Да! Еще в Магадане я стармеху докладывал, что в правом кингстоне резьба местами сорвана, нужно было что-то сделать – может, свинцом залить. А Волков отмахнулся… – Правильно! Было такое! – поддержал Казанцева масленщик Егоров. – Говорили Волкову, а ему все некогда: разные языки учит да политграмоту читает. С мест закричали: – А у вас что, своих рук не было? – До чего довели судно, маслопупы! Палубные отвечали: – А вы сами? Где управление? – Баллер свернули! – А почему? – заорал Дорогин. – Потому, что какой-то черт в машине, когда еще все нормально было, самовольно дал задний ход, а руль от нуля аксиометра вбок лежал, волна ударила – вот и своротила. – Сам ты вбок смотрел! Загоруйко рявкнул басом: – Тише! Все хороши. И ваши и наши, и мордва и чуваши. Пораспущались до безобразного виду! Имейте в виду, я спрашиваю машинных, и помолчите! Вот ты, машинист Сидоренко, скажи: могет такое дело, чтобы скрозь кингстон вода в таком количестве перла? – А почему нет? – ответил седенький машинист. – Положит судно на правый борт – вода и поступает. Давление-то, сами понимаете… А мы все время на правом боку лежим. Вот и штука. Опять же, почему донки не работают? Все забило. Кто-то крикнул: – Сколь говорили Волкову, что надо аврал сделать, с-под пайолов мусор выбрать! Машинные поддержали: – Верно! – Правильно! Мусор весь рейс не выбирали. Вот и результат: горловины донок забило. – Теперь все под водой – поди прочисть! Зотов стармеху докладывал… – Верно! – снова закричали с мест. – Зотов не соврет! Я слушал и диву давался. На собрании, чем больше говорили, тем больше доставалось комсоставу. Особенно негодовали на старпома Сергеева: груб, нетактичен, человеческого слова никому не скажет. А Волкова хоть и ругали крепко, но с оттенком дружелюбия. В конце собрания я поделился своими соображениями: нырять! Надо нырять в машинную шахту и в котельную. Задраить наглухо клинкеты, любой ценой закрыть кингстоны, начать немедленно откачку воды ручными помпами, ведрами. Особенно – работать под водой. Выбрать мусор, очистить горловины донок. Пусть возьмутся за это лучшие ныряльщики, пловцы… Вдруг от двери послышался густой, но полный горечи голос: – На смерть людей посылаете? Это был Волков. Стоял за дверью и… подслушивал. – Собрание закрытое, товарищ Волков, – с нескрываемой неприязнью сказал Загоруйко. Выпестованный мною образ Волкова, беспартийного большевика, сразу потускнел. Дверь захлопнулась. Загоруйко постучал костяшками пальцев о столешницу: – Кто согласен нырять? Десять комсомольских рук поднялись как одна. – Хорошо. Руководит авралом в машине… – секретарь комсомольской ячейки Казанцев. Против нет? Начинайте!.. Один за другим комсомольцы выходили из столовой. Спускаться в заполненную ледяной водой многометровую шахту, да еще и работать там. Ни скафандров, ни легководолазных костюмов нет… А что же придумать другое? Но тут инициативу перехватил Барабанов: – Товарищи партийцы! Нас на корабле – я посчитал – одиннадцать человек, включая здесь присутствующих пассажиров. По твиндекам, коммунисты! По каютам! Мобилизуйте всех работоспособных, ставьте в коридорах людей с ведрами, начинайте откачивать воду. Предлагаю по сто человек с двухчасовой сменой на каждый коридор. За дело, товарищи! Помощь придет, но сидеть сложа руки – позор! Кто против?..
Сменяя друг друга, люди качают ручные насосы. «Альвееры» глотают воду и выплескивают ее за борт широкими струями. В освещенных свечами и фонарями коридорах встречаются знакомые лица. Вот «Филька Шкворень»… Эге, да у него целая бригада – видимо, он главарем. А вот и «восточный» человек: оказывается, и этот не только плясать умеет. На фланге левокоридорного конвейера – женщина с растрепанной прической: конечно, Березницкая! И следа не осталось от вчерашней «красули». – Загоруйко! – Есть! – Чаще меняй людей на ведрах. Ну, как вода? – Загляните в машинное – на глазах поддается. Не думал, что паршивый «альвеер» такая сила! – Не в насосах сила, парторг, – в людях. – Есть в людях!.. Подвахтенные второго конвейера, приготовиться!.. Вот это аврал. И без водки! Правда, на этот раз никому не весело: смерть слишком близка. Только мой «химик» улыбается: – Итак, корабль захвачен? «Шестнадцать человек на ящике мертвеца, и-хо-хо! И бутылка рому!» Помнишь «Остров сокровищ», черт соленый? – Помню. Посмотри, как дела у ныряльщиков? Я не могу: на моей совести… – Ты сентиментален, пират! Был уже у них, – ныряют. Тоже посменно. Спускаются на веревках, то бишь, на концах, по-нашему. Пока все благополучно. Говорят: правый кингстон, или, как его, действительно, не довернут. На двенадцать оборотов. На каждого ныряльщика приходится четверть оборота. А есть и такие, что ныряют, а сделать ничего не могут. Трудная, оказывается, работенка! Холодина адская, вода ледяная. Между прочим, я распорядился было, чтобы ныряльщикам… «бутылку рому», но наш друг буфетчик категорически отверг, ссылаясь на твою печать. – И правильно сделал. Не смотрел, мусор выбирают? – Так точно! Таскают мусор ведрами сквозь водную толщу. Пока все идет… ну, конечно, не скажешь – «нормально»… – Давай-ка, сходим к механикам!
– Разговор официальный, товарищ Волков. Почему не были своевременно задраены клинкеты в машинных кофердамах и вода получила доступ в соседние отсеки? – Все клинкеты были закрыты. Потом убедитесь сами, когда откачаем воду по вашему рецепту… ко второму пришествию. – Серьезнее, товарищ старший механик! – Да уж куда серьезнее!.. Да неужели вы не понимаете сами, что вода поддается только потому, что «Свердловск» сейчас имеет крен на левый борт? Зайдет ветер, перекрутит судно, положит на правый борт, и так поддаст, что никакой силой не вычерпаешь! – Значит, вода все же поступает через правый кингстон? А вы искали течь в обшивке. Как же так получилось, Сергей Семенович? Потеряли драгоценное время… – Ну, хорошо, отлично! Пусть я виноват. Судите, расстреливайте! – Ну, от вас уж я истерики не ожидал. Давайте, поспокойнее! Следовательно, вы не рассчитываете, что своими силами удастся откачать воду. – Да поймите, тысячи тонн воды нужно с корабля выбрать. Тысячи! Ведрами, допотопными «альвеерами»… – Что ж, по-вашему, делать? – Мое мнение я уже докладывал капитану и вам готов повторить: принять японскую помощь. Чего тут в принципы играть, или искать правых и виноватых?.. Ну, виноват я, недосмотрел, недоглядел. Но ведь не в этом сейчас суть. Гибнем! Пусть бы один стармех Волков погиб – поделом ему, старому растяпе! Но ведь – тысяча человек. Наши советские люди, женщины, дети… Вот о чем надо думать. Да и думать-то поздно. Вы пришли спросить: что делать? Дайте указание – принимать буксир от японцев. «Свердловск» без фрахта, мы ничем не рискуем, если постоим в Отомари, пока приведем судно в порядок. Дайте такое указание! Корганов вас послушается. Он давно бы уже согласился со мной, но страшно боится советского начальства. А эти… владивостокские и московские бюрократы разве могут представить себе, в каком положении мы находимся? Больше мне сказать нечего. Расстреливайте, судите!.. Может, я сам приведу над собой приговор в исполнение, еще до трибунала, но… спасите людей! Спасайте, пока еще японские буксиры не ушли. Им-то ведь тоже нелегко приходится… Извините, иду на судовой совет: Корганов приказал собрать. Будем принимать решение сообща… Волков вышел, хлопнул дверью. – До чего расстроился! – бросил ему вслед Барабанов, и в тоне его было что-то непонятное. – Слушай, дядя, – продолжал он после краткого раздумья. – Ты не обратил внимания на одно мелкое обстоятельство? Помнишь, как сказал Волков: «Корганов страшно боится советского начальства». А теперь подумай и ответь: ты бы такую формулировку в разговоре допустил? Особенно, находясь «в состоянии аффекта»? – Гм… Я бы, наверно, сказал так: «боится начальства». Может быть, снабдил прилагательными – «московского» или «владивостокского». А вообще, на кой черт тут прилагательные? – Вот то-то и есть! Странно, странно… – Ну, давай пойдем ко второму механику… Второй механик «Свердловска» пятидесятилетний Литвак весь рейс держался незаметно, нигде не высовываясь на глаза. Вот и сейчас Литвак скромен и разговаривает почтительно. – Конечно, все мы допустили халатность. И придется понести заслуженное наказание. Я лично готов… – Не о том речь! Мы пришли как члены аварийной тройки. – Какая тройка? – Аварийная, по спасению «Свердловска». Мы взяли на себя руководство. – Извините, но… не понимаю. И управление судном? – Можно взять и управление. К сожалению, управлять нечем: ни хода, ни управляемости судно не имеет. – Что же будет делать тройка? Японцы, пожалуй, не согласятся на договор с тройкой. Японцы признают только капитана и старшего механика. По Международному праву. – А на кой нам черт их признание? Вы, что же, думаете, что «Свердловск» пойдет на японском буксире? – А разве может быть иначе? Советские корабли не придут. Спасатели предупредили о гибели «Олы», о тяжелом положении «Красина» и «Уэллена». – Откуда вам это известно? – Волков сказал, он получил сообщение. – Лично? Через нашу рацию? Откуда? – Нет. Японские буксиры семафорили клотиком. Чему вы удивляетесь? Японцы всегда считаются со старшим механиком. Иной раз больше, чем с капитаном… Виноват, вынужден оставить вас: иду на судовой совет. – Одну минуту! – Да? – Что вы сами намерены предложить на совете? – Разумеется, я за японскую помощь. Смею заверить, что японцы совсем не так плохи, как заведено о них думать. Критерии и мерки девятьсот пятого года и гражданской войны сейчас надо пересмотреть… – Переродились? – легонько усмехнулся Барабанов. – В какой-то степени – да. Время меняет людей и их отношения. Потом, не следует забывать об извечной традиции морской дружбы и взаимопомощи. Приведут нас в Аниву, в Отомари, откачают воду, помогут в доке выправить руль, пустят машину, и вы же сами будете благодарить за дружескую услугу… Простите, должен идти!
– Идиллическая картина, – усмехнулся я, – особенно заманчиво для нас, военнослужащих! – Да, нам с тобой в Отомари, как врачи говорят, особо противопоказано. Между прочим, обратил внимание на словесные изыски Литвака: «критерий», «смею вас заверить»… Механик-самоучка, а какая интеллектуальная личность! И тут – странное дело. Очень странное, гражданин прокурорский надзор… Ну, пойдем к тебе, поразмышляем! Однако наши размышления прервал вбежавший в каюту секретарь комсомольской ячейки Казанцев – полуголый, мокрый, всклокоченный. – Дорогин погиб!.. – Как так? – Когда нырял, концом в машине запутался. Еле нашли в воде. Вытащили наверх – мертвый… У тела Дорогина уже колдовал врач Заборский. – Мортус эст, – доложил он. – Воду из тела я экстрагировал, но искусственное дыхание… Словом, отказало сердце. Мне вспомнился Дорогин живой. Вот он, твой подвиг, Дорогин!.. – Фронт, следователь, фронт! – скрипнул зубами Барабанов. – Идем на этот самый… совет. Займем ключевые позиции, а то, чего доброго… Продолжайте работу, ребята, спускайтесь осторожнее, по два сразу. Вода помаленьку убывала…
Судовой совет собирается капитаном в особо исключительных случаях. Решение совета не обязывает капитана, но в большой степени освобождает от ответственности за это решение. Хотя последнее слово все равно остается за ним. Наше появление в кают-компании было встречено враждебно. Стармех Волков запнулся на полуслове и вдруг выкрикнул: – Протестую! Категорически протестую против присутствия на совете пассажиров. Это против правил. И Литвак стал нас урезонивать: – Товарищи, мы, конечно, понимаем, что вас привело сюда не праздное любопытство, и ценим содействие, оказанное аварийной тройкой в проведении судовых работ. Но… неудобно. Противоречит всем положениям и традициям… Старший помощник капитана Сергеев чему-то смеялся. Боцман угрюмо разглядывал окна салона. Третий помощник – худенький юноша Рулев не отрывал глаз от Корганова. Тот привстал и довольно несвязно пробормотал: – Ну… почему же? Пусть товарищи останутся с совещательным голосом… Продолжайте, пожалуйста, Сергей Семенович! Я шепнул Рулеву: – Разыщите матроса Загоруйко, парторга. Попросите его сюда. Штурман повертелся на винтовом стульчике и вышел. – Мы – моряки, – продолжал Волков, – и каждому совершенно ясно, что как бы ни велика была наша вина в этой аварии, дело не в этом. Дело в том, что нужно любой ценой спасти судно и людей. Только об этом нужно думать. Только об этом и говорить. Только это делать. Надеяться на смехотворные мероприятия так называемой «тройки» может только технический неуч. Наши корабли не придут, или придут, чтобы погибнуть здесь. Там ведь тоже люди. Это ясно, как божий день, ясно, что мы в двенадцатибалльном урагане. Короче: предлагаю отказаться от неуместной в данном случае политической принципиальности, от проявления шовинизма и принять протянутую нам японскими моряками руку помощи. Прошу высказываться за или против, буду записывать, Петр Степанович. Торопитесь, товарищи! Сейчас – или будет поздно. Капитан Накамура сообщил, что мы в пятнадцати милях от Камня Опасности. В дверях появился Загоруйко и громко сказал: – Сбило кормовой штурвал! Матроса Гладкова смыло за борт… Корганов вскочил. – Да, да! Уже гибнут люди, и пусть мы все виноваты, но людей надо спасать. Пусть запрещает начальство, но это, как говорит товарищ Волков, кабинетный бюрократизм. Неуместная и ненужная шовинистическая принципиальность… Волков громко бросил с места: – Осужденная Лениным! – Да, именно, осужденная товарищем Лениным. Я считаю – принять японский буксир. По долгу совести не могу говорить иначе. По небритому лицу Корганова скатилась крупная слеза. Трубка его, зажатая между пальцами, дрожала. И сразу поднялось с полдюжины рук, – почти все, кроме старпома Сергеева да Загоруйко. Но и тот смотрел испытующе на капитана, и правая рука его тянулась кверху. – Абсолютное большинство! – веско резюмировал Волков. – И капитан. Капитанское слово – решающее. Прошу командовать, Петр Степанович! Но тут поднялся Сергеев. Вцепившись в край стола длинными костлявыми пальцами, слегка наклонясь вперед, он посмотрел на Корганова с ненавистью. – Торопитесь, милые? А я еще не высказался. Подлецы, негодяи, а не русские моряки!.. Ох, какие же вы мерзавцы, сволочь трусливая! Ну, слушайте меня! И ты, швабра с нашивками, слушай! Настало время сказать тебе все, о чем я передумал в этом рейсе. Не русским кораблем тебе командовать, а чухонской лайбой. Швабра! Лапша! Кабатчик с морским дипломом! – Молчать! – взвизгнул Корганов, бледнея. – Нет уж, хватит, помолчал! А вам, гниды машинные, одно скажу: не видать ни вам, ни японцам русского золота! – Глядя в нашу сторону, Сергеев бросал тяжелые, как гири, слова: – Эти мерзавцы скрывают от вас: на корабле груз. На «Свердловске» – колымское золото, большая добыча… – Разглашаете государственную тайну? – завизжал Корганов. – Под суд пойдете! – И пойду. Вместе с тобой, сволочь трусливая! По мне лучше в советской тюрьме издохнуть, чем стать предателем. Нет, и вам не позволю! Весь народ взбулгачу, подниму всю команду, пассажиров, но не допущу! Пусть потонем все, но и наше золото, русским потом и кровью добытое, с нами на грунт пойдет. От Камня нас отжало, здесь глубины порядка 600-650 метров, не вдруг достанешь-то!.. Сергеев злобно расхохотался и закашлялся. Мы с Барабановым сидели молча, ошеломленные этим новым открытием, которое вносило ясность во многое. Так вот оно что! Вот почему кое-кто так стремится в Японию. Но ведь это… На языке вертелось страшное слово. Я склонился к уху Барабанова: – Ты понимаешь, что это может быть? Тот ответил взглядом: «Понимаю». А члены совета кричали, стуча кулаками по столу: – Демагогия! Ложный патриотизм! – Ленин сказал: из золота сортиры строить! – А у нас – люди. Что дороже? – Белогвардеец! Провокатор! – гремел Волков, оборотясь к Сергееву, который надрывался в кашле. – К чертовой матери таких липовых патриотов! Советской власти люди дороже всех сокровищ мира. Не слушайте золотопогонника-белогвардейца! – Время, химик! Давай или я… Барабанов вынул из кобуры наган. – Тихо! Именем государства объявляю осадное положение. Предупреждаю: обращение к японцам без разрешения Москвы буду рассматривать как прямое предательство интересов родины, как экономическую контрреволюцию, и виновных немедленно расстреляю. Судовой совет считаю распущенным. Приказываю всем заняться полезным делом – откачивать воду наравне с командой и пассажирами. – Узурпаторы! – яростно выкрикнул Волков. – Детоубийцы! Он направился к выходу, но в дверях столкнулся с Серафимовым. Тот размахивал желтым бланком РД. – Товарищ капитан! Товарищи! Наши на подходе! Сейчас разговаривал с «Красиным». У них все в порядке, идут к нам полным ходом. Милях в двенадцати отсюда. Волков отпихнул Серафимова и перешагнул через коммингс. – Вам, товарищ Барабанов, шифровка… Зайдите, надо в книге расписаться. Мимо нас, раскачиваясь, прошел Корганов; казалось, он ничего не видел перед собой. Мне даже почудилось, что, дойдя до стенки-переборки, он нащупывал, где дверь. Известие о подходе наших кораблей распространилось молниеносно и вызвало новый прилив энергии на палубных «конвейерах». Только комсостав отсиживался по каютам, и не понять было, что это значит.
– Ну-ка, прочитай! Барабанов протянул мне радиограмму: «На «Свердловске» шпионско-диверсионная группа, имеющая задачей сдать японцам пароход со всем секретным грузом точка Немедленно примите меры изоляции старпома Сергеева скобка бывший белый скобка запятая механика Зотова скобка бывший пароходовладелец скобка запятая радиста Серафимова скобка сын попа скобка точка Группа вооружена действуйте решительно и смело». Я не верил своим глазам. – Подписано и твоим и моим начальством, – пожал плечами Барабанов. – По сути дела – приказ-санкция на арест. – Если бы… – Вот то-то и есть, что если бы! Волков и Литвак… Тут я и минуты бы не думал, а то… – А шифр верный? У тебя ключ правильный? – Шифр наш… Предположим, арестуем. Куда их девать? И как без радиста?.. Ну-ка, пойдем к нему…
– Серафимов, кто ваш отец? – Отец? Сельский священник. Это – мой крест, меня и в комсомол поэтому не приняли. – А почему вы не порвали с отцом? – Так ведь… отец же! – Оружие есть? – Ружье. Дома, во Владивостоке… – Вы серьезно хотите жениться на Березницкой? – Конечно! Глаза, говорят, зеркало души. У Серафимова они большие, карие, какие-то детские. Нет, не может быть, чтобы такие глаза лгали! – А у вас нет, Серафимов, какого-либо… ну, нравственного, что ли, груза, который может помешать женитьбе? Барабанов, сидя за спиной радиста, поймал мой взгляд и укоризненно покачал головой: дескать, и дурак же ты, братец! Такую глупость сморозил. Вслух же Барабанов сказал многозначительно: – Да… Психология – наука сложнейшая. Тут в радиорубку вошли двое, по виду – демобилизованные солдаты. Один из них протянул Барабанову бумажку. – Я уже второй раз сюда. Радист без вашей визы не принимает: телеграмма о сохранности спецгруза. – А вы кто же, братцы? – Фельдъегеря при спецгрузе. – Вон что! А чего ж вы сидите, как мыши? На пароходе кутерьма творится, и не удосужились носа показать? Удостоверение имеется? Сколько вас? – Четверо. – Старший предъявил документы. – Вооружены хорошо? – Всего хватает… – Ладно! Отправь телеграмму при первой возможности, Серафимов. А из вас кто-то один должен безотлучно находиться при мне. Ясно? Приказываю как старший начальник. – Есть! – Слушай, Серафимов, – сказал я, – можно проверить подачу шифровки? – Нет, связь пока односторонняя. – Пойдем, Барабанов! У меня в каюте мы долго смотрели друг на дружку. На столике лежала расшифрованная Барабановым РД. Я взял дешифровку и… фамилию Серафимова вычеркнул. Чекист пожал плечами. Я снова взял химический карандаш и вместо Сергеева вписал Волкова, а вместо Зотова – Литвака. И опять Барабанов пожал плечами. И мне стало вдруг зябко, и я чуть ли не физически ощутил, как на меня наваливается огромная тяжесть. Тяжесть ответственности, не предрешенной свыше… Черт с ним, буду действовать! – Пойдем, химик, подготовим все для операции. – Прокуратура – око государево. Пожалуйста!
– Спокойнее, Волков, не горячитесь! Прошу, лицом к переборке, рук не опускать. Записывайте, товарищи: зажигалка японская, портсигар французский, карманный словарик англо-японский… Одну минутку, товарищ уполномоченный! Так… Добавьте в протоколе: словарик… словарик… крапленый. Вероятно, свой собственный кустарный шифр. Этого не записывайте. Приступим к сапогам… Тише, тише, Волков! Помните, на вас наведены два нагана… Ага, вот оно: пистолет «Парабеллум-намбу», новенький. Японский. Как мне благодарить вас, Сергей Семенович, за этот подарок!.. Я и в самом деле почувствовал нечто вроде признательности механику: огромный груз сразу свалился с моих плеч. – Товарищ следователь, я хотел бы поговорить с вами наедине. – Иены или доллары, Волков? – Да нет, что вы! Я же вижу, с кем имею дело. Другое… – Через час, Волков! Товарищи, ведите его куда условлено. – Куда вы меня хотите посадить? – В канатный ящик левого станового якоря. – А если придется отдать якорь? Ведь это же гибель! – Что вы! Разве мы допустим? Вы для нас дороже золота, которое вы готовили японцам. – Тут какое-то недоразумение. Конечно, я проявил малодушие, но обвинять меня, красного партизана… – Возможно, возможно… Ступайте вперед! Придется бежать через палубу – держитесь за леера. Прыгать за борт не рекомендую, – пристрелим… – Привет, Литвак! Ну, как настроение? Слышали – наши подошли? Серафимов наладил двухстороннюю связь с «Красиным». Все идет хорошо. – Да, да… Очень важно, что вы не поддались этим отсталым настроениям и нас удержали от необдуманного шага. – Вот, вот… С места не вставайте, руки на стол! Ладонями вверх, пальцами можете шевелить. Впрочем, мы быстро. Записывайте, товарищи: бумажник с документами, пистолет «Намбу», две запасные обоймы… Где получали, Литвак? В Токио или Иокогаме? А иены где? В каюте?.. Литвак дрогнул и молчал, пока я тщательно обшаривал его одежду. Когда личный обыск был закончен, он сказал со вздохом: – Иены обменял на доллары. В рундуке они, в правом углу, под бельем… Ничего не буду скрывать, для меня все уже понятно. Только не разберусь – как и почему? – Я так и думал, что мы найдем общий язык. Вы – человек воспитанный и достаточно умный. – Спасибо за комплимент! Я – офицер генерального штаба. – Японского? – Нет, русского, царского. Хотя знаком и с некоторыми японскими штабистами. Из второго отдела. Черт побери!.. Как все это глупо! Безбожно глупо! Собственно, я предвидел. И камчатскому консулу докладывал: авантюра. Меня не послушали, и вот – результат… – Сообщите состав группы, Литвак! – Не Литвак, а подполковник Николаев. Волкова взяли? Тогда остается кок Рожков. Начальник группы – я. Ничего скрывать не намерен, прошу учесть… – Безусловно. Капитан Корганов? – О, нет! Просто бесхарактерный тип. – Так. Старпом Сергеев? Радист Серафимов?.. – Да нет же!.. Что это вам пришло в голову? Чувствовалось, что о телеграмме-шифровке он ничего не знал. – Товарищи, отведите! Идите вперед, Литвак-Николаев! – Учтите, – арестованный предупреждающе поднял руку. – У них еще будет эсминец. Так, для демонстрации и психического воздействия… Возможно сообщение, что Россия и Япония начали войну… – Поздно, наши корабли подошли. Литвака-Николаева увели, и тогда я сказал Барабанову: – Проверь, как шифр оказался у японцев. Чего смотришь? Вот, взгляни: с «Красина» ответили. Я передал Барабанову только что сунутую мне Серафимовым РД – ответ на нашу «поверочную». «Шифровка номер 608 дробь С нами не посылалась тчк Шифр исключен из кода тчк Дальнейшем не считайтесь». – Так, – сказал Барабанов. – Очевидно, Токио позаботилось? И я ответил: – Так, очевидно. Ну, пойдем к знаменитому пассажирскому коку! – Что на обед, товарищ повар? Рожков, кажется? – Так точно! Рожков мое фамилие. Арестуете? За расторгуевские балыки? – А вы что думали? Хранили спекулянтское добро – извольте отвечать. Снимите фартук. Руки – за голову, на затылок! Не шевелиться! Записывайте… Сверток с пачкой долларов… Тысяча, или уже распочали? – Девятьсот шестьдесят… – Так и запишем: девятьсот шестьдесят. Доходное дело – кетовые балыки! Оружие, Рожков? – Зачем мне? Человек мирный, и мухи не убью… Впрочем, все равно каюту перероете. – Обязательно! – Под койкой… вон в том чемодане. – Давайте чемоданчик, ребята! Сюрпризов нет, Рожков? Учтите: я успею всадить вам пулю в затылок. – Да нет, ей-богу! – Хорошо! Еще доллары? Ага! Чекисты извлекли что-то тяжелое, завернутое в суконку и в пергамент. Это был третий пистолет «Намбу». – В «убежище» номер три его! – Это куда? – насторожился кок. – В канатный ящик кормового якоря. – Не имеете права. Закон запрещает. – Ну-ка шагай, сволочь законная! – прикрикнул на него конвоир.
Шли пятнадцатые сутки страшного рейса. Тайфун начал сдавать, терял силу. Час за часом стихал ветер, и все чаще среди тяжелых громад свинцовых туч появлялась солнечная дорожка. Тогда светлел горизонт и чашечки анемометров кружились уже не в бешеной коловерти. Только волны все еще были гороподобны. К нам подошли все три советских корабля, и Корганов по радио согласовывал методику спасательных работ с капитанами «Уэллена» и «Красина». Мы с Барабановым разбирали документы, когда страшный удар потряс корабль. Миноносец? Снаряд?.. В каюту вбежал старпом Сергеев. – Буксир «Уэллена» приняли на кнехт, но корабль положило влево, а нас – вправо, и кнехт вырвало! Буксирный трос как бритвой прошел! Часть мостика срезало, девять человек смыты за борт… – Кто распорядился принимать буксир на кнехт? Неужели вы, военный моряк, не знаете заделки через клюзы? – Я говорил Корганову, но он раскричался и прогнал меня. Он после того судового совета меня ненавидит. – Где он? – В каюте: ногу повредил… – Принимайте командование! – Есть! В коридорах шла все та же напряженная работа. Люди с ведрами шатались от усталости, помпы хрипели, и их поминутно приходилось чистить, но воды в машинном отделении все же убавилось наполовину. – Казанцев, как дела? – Кингстон довернули. Резьба была сорвана лишь в одном месте, посередине… Донки еще не работают. – А вообще – много мусора выбрали? – Уйму! Казанцев махнул рукой. Вторая засунута за матросский пояс. – Что у тебя с левой? – Кажись, сломана. Когда нырял, двинулся обо что-то… – Так какого черта не идешь в лазарет? – Там и без меня полно. Трос много народу перекалечил. У верхней аварийной динамо возились двое с гаечными ключами – огромный старик с длинными волосами и обвисшими брылями на щетинистых щеках и молодой человек в форменном флотском кителе. – Ну что, Владимир Владимирович? – спросил старика Барабанов. – Если дадут пар – гарантирую свет. Якорь динамо перемотали, повреждения устранили. Вот с мотором ничего не получается: поршневые кольца полопались, а запасных нет. Да тут никто никогда и не заглядывал в мотор. – Спасибо, Владимир Владимирович! Напишу обо всем. Быть может, зачтется… – Кто это? – спросил я чекиста. – Да Самарин же! Он по профессии инженер-электрик. А второй судовой электрик – Балахонов, кажется, по фамилии, пьянствовал весь рейс в своей каюте. Самарин разыскал его и избил как Сидорову козу. Вдвоем и работали. Ты представляешь, что это за труд: сделать перемотку якоря в полутьме, при свечах, в наших условиях. – Да, труд, так сказать, многометровый… Ну, давай наверх, на мостик! Но мостика не было. Остался левый открылок, и только. Всю лобовую разнесло в щепки. Теперь долетающая сюда соленая пена то и дело покалывала лицо миллионами невидимых иголок. Обледеневший Сергеев указал рукавицей куда-то вправо. Ага, вот оно что: от японских спасателей отделилось узкое длинное тело эскадренного миноносца. Он начал описывать циркуляцию вокруг «Свердловска», непрерывно мигая клотиковой лампой. «Требую покинуть территориальные воды Японии», – перевожу я Барабанову. Сергеев, стряхивая с дождевика комья мокрого снега, кричит вахтенному: – Сигнальщиков – на фалы! Бего-о-ом! Наверное, впервые раздалась такая команда на «Свердловске», потому что вахтенный недоуменно посмотрел на старпома. – Бего-о-ом, сволочь! Вот и сигнальщики. Что он задумал, этот больной, неврастеничный человек?.. Ползут вниз сине-шахматные сигнальные флаги аварийной двухфлажки ЭН-ЦЕ, а вместо них подняты три буквенных флага Международного свода. Только не найти в «Своде сигналов» этого сочетания. Тут и случилось чудо. «Свердловск», мрачный «Свердловск», отдавший стихии столько безвинных жертв, – засмеялся. Смеялись матросы и кочегары-ныряльщики, взглянув на три трепетавших по ветру флажка. Хохотали пассажиры, получившие разъяснение смысла этих флажков. Хохотал Барабанов, когда я шепнул ему на ухо древнерусское словечко, адресованное японцам бывшим белым офицером, старпомом Сергеевым. – Прекрасно! – сказал Барабанов.- Тонус корабля поднят… Что это наши на носу делают? – Принимают бочку с буксирным концом «Красина». – Отлично! Аварийная тройка самораспускается!
В моем путевом дневнике значится: «…Архип Петрович Накамура прислал телеграмму: «Это есть очень русское невежливость тчк Желаю счастливо утонуть тчк». Новый капитан «Свердловска» Сергеев, прочитав это пожелание, тут же, на остатках мостика, продиктовал радисту целый цикл еще более пышных выражений в адрес Архипа Петровича. Но Серафимов наотрез отказался выстучать их. – Не имею права. Все сильные выражения запрещены инструкцией… Тем более, что судовой телеграф на советских судах – правительственный. И еще записано в моем путевом дневнике: «…На буксире «Красина» подходим к Русскому острову. Долгожданный Владивосток – рядом. Заканчивается двадцатидневный сумасшедший рейс. В затопленных отсеках сейчас сухо. Все донки работают. Новый старший механик Зотов приготовил к пуску машину. Пар и электричество уже имеем. Сегодня тихо и незаметно умер на мостике капитан Сергеев: прислонился к торцовой уцелевшей переборке и вдруг начал сползать на палубу. Изо рта хлынула кровь, и когда я прибежал, доктор Заборский снова снял свою морскую фуражку. Что ж, дай бог каждому из нас такую смерть: не на больничной койке, а на боевом посту!..»
К «Свердловску» подошел ледокол «Добрыня Никитич». У трапа стояли люди с ромбами на кирпичных петлицах и с золотыми галунами на рукавах черных флотских шинелей. Трое переходили со «Свердловска» на «Добрыню» в тесном кольце конвоя. Второй день шло закрытое заседание военного трибунала. Волкову (он же Волин-сан, он же Зверев, он же Серж Вольф) пришлось давать подробный отчет о своей жизни – с момента вербовки его японской разведкой в период оккупации Приморья – до эпопеи «Свердловска». Он держался развязно. – Раскаиваетесь ли вы в своей многолетней преступной деятельности? – спросил председательствующий. Волков усмехнулся: – Единственное, чего я не могу простить себе, – почему не перестрелял ваших? Время у меня было… Сел на свое место и больше не открывал рта. И его перестали допрашивать. В конце допроса бывшего подполковника генерального штаба царской армии, ныне агента второго отдела генерального штаба японской императорской армии Литвака-Николаева был задан вопрос: – Чем вызвана ваша откровенность и правдивость показаний на предварительном и судебном следствии, Николаев? Раскаиваетесь? Подполковник ответил: – Очень. Но не из боязни смертной казни, – я ведь человек военный, много раз был у смерти в лапах и не боюсь. Дело в том, что после выступления на судовом совете покойного Сергеева у меня словно пелена с глаз спала. Я вспомнил, что ведь и я – русский офицер, а не японский. Я бы сам пришел с повинной, но тут же вслед за роспуском судового совета последовал мой арест. Вот все, что могу ответить на ваш вопрос. Не знаю, поймете ли, но яснее выразить свои мысли не могу. – Понятно, – кивнул председатель, – садитесь! И бывшему пассажирскому коку Рожкову было задано несколько вопросов. – Ваша настоящая фамилия Козлов? – Так точно, Козлов! – Вы были вахмистром в белобандитских формированиях Семенова? – Так точно-с, был… – Расстреливали красных партизан, матросов, железнодорожных рабочих? Следствием установлены восемь случаев участия вашего в расстрелах. Вы не отрицаете этого? – Никак нет, не отрицаю. Случалось. Приказывали – и… делал. – Раскаиваетесь, Козлов? – Никак нет… Красные в тую пору у меня корову зарезали и подсвинков двоих забрали. Ограбили начисто! В перерыве я встретился с прокурором. – Слыхал Волкова-то? – иронически усмехнулся старик. – На краю жизни, а сожалеет, что вас с Барабановым не кокнул. Сильная личность! Не то, что этот Корганов, – тюфяк, сопля! Вот такие Коргановы и создают «вегетационные» условия для почкования Волковых. Я спросил: – Сколько вы потребуете для Корганова, Василий Петрович? – А нисколько, пусть сами трибунальцы решают. – Я бы все же больше трех лет не дал. – Аптекарь! Три, пять, десять… Ведь это ерунда! Разве измеришь человека мерой тюремного заключения? Возьмем, хотя бы, компанию «Фильки Шкворня», как ты его назвал. Рецидивисты-уголовники, отбывшие значительные сроки, а, сам знаешь, как вели себя во время аварии, как работали. Они были в курсе всех событий «Свердловска». Мне «Филька» заявил: если бы, говорит, начальнички стакнулись да решили наше золото сдать япошкам, мы бы всех пароходских устукали, а золота все равно бы не отдали, мол, на этом золоте пять лет горб гнул. Ничего не имею, – заслужил, пущай на моем горбу новый русский завод построят, а на японцев батрачить мы, говорит, не в согласии. И их было около сотни! Русские люди!.. А ты, говорят, поучал, воспитывал… Кого? Господина Волкова? Силен, силен!..
Все это было в тысяча девятьсот тридцать четвертом году. В том году, когда к нам особенно лезли закордонные гады с расцветкой ужа, но с зубами гадюки.
Последние комментарии
7 часов 59 минут назад
16 часов 51 минут назад
16 часов 54 минут назад
2 дней 23 часов назад
3 дней 3 часов назад
3 дней 5 часов назад