Свет солнечный [Анатолий Сергеевич Карташкин] (fb2) читать постранично, страница - 3

глупых.

Потом уж он сюда приезжал — на графин взглянуть. А я уж таких восемь штук надул, мне Сережка помогать начал, да и Настюшка просила для рисования. Он говорит:

— Мы массовый выпуск твоего стекла наладим. — И графин подарить попросил. Я говорю:

— Кокнешь ненароком в дороге. Обожди до массового выпуска.

Он вздыхает:

— Э, у нас от идеи до реализации лет пять проходит, не меньше. Ждать-то сколько… А я в свободное время порисовать люблю.

Подарил я ему графин. Он и уехал.

Потом письма были. Мно-ого. Я целый архив собрал. Писали, что послана заявка, что собираются включить в план, потом — что временно отложено, потом — что направили повторный запрос… И пошла канцелярия. Знаешь, я иногда думаю — неужто есть такие мужики, которые целиком на одной только переписке и содержатся? Чудно…

Тем временем у меня, милок, дело-то шло. Часто вспоминал наказ Ивана Веригина — начни да не бросай, вот и весь секрет производства. Заполонили меня стеклянные дела. И однажды словно прозрение нашло. Почему бы, думаю, ольмень-цвет в расплав не кинуть? Где раньше такая мысль гуляла, не знаю.

А тут Вовка на чердак полез и лестницей окно высадил. Я оконных стекол никогда не вытягивал, но раз оказия, решил попробовать. Получилось. Неровное, правда, разнотолстое, но вполне пригодное для чердака. С растворенным ольмень-цветом. За это стекло мне награду после дали.

Ну, вот, а летом Алексей Борисович приезжает. На дворе солнце печет, птицы надрываются, а он хмурливый какой-то и в шляпе.

— Никак случилось чего? — спрашиваю. Он кивает и сразу бухает:

— Отказали тебе, Денис, — на пень садится и в землю смотрит. — Решение принято.

— Как же так? — говорю, хотя в момент все понял и объяснять не надо.

— Суглинок этот, — отвечает, — в других областях ищут, да пока нету. Стало быть, запасы его ограничены. Это раз. Потом — графины у нас производятся? Производятся. А краски? Тоже производятся. Для чего же их в один гибрид объединять, а? Вот и все. Я извиниться перед тобой приехал.

Жалко мне его стало. Помолчали мы. Наконец говорю:

— Ты, Алексей Борисович, до завтра побудешь или как?

— Побуду, — кивает.

— Тогда, — говорю, — пошли.

И на чердак его повел. А гам у меня медный таз наполовину солнечным светом налит. Луч-то солнечный, что из окна идет, прямо в таз упирается. На чердаке яркость — углы зажмуриваются.

Алексей Борисович даже руку от света поднял.

— Это что же? — бормочет. — Эффект внутренних переотражений?

— Нет, — отвечаю, — не эффект это. А вот что… Давай-ка его вниз снесем, он тяжелый.

Вынесли мы таз к огороду, там я его один перехватил, взял крепко, пристроил на боку. Алексей Борисович стоит и молчит. Смотрит.

Я горсть света из таза зачерпнул и на огород размашисто бросил. Зернышки яркие на землю упали. Лежат и светятся, будто капельки. Я еще шагнул — еще горсть. Еще шаг — еще. И так — по всему огороду. Шагаю и бросаю.

— И что будет? — Алексей Борисович как был в шляпе, так и взопрел.

Вытряхнул я остатки и говорю:

— Все. Идем, поешь. Проголодался, поди?

Наутро проснулся он, поднялся — и бегом к огороду, смотреть. А там за одну ночь колосья поднялись. Тяжелые колосья пшеницы спелой. Все ладные, высокие да золотые — дети прекрасные матушки-земли нашей да яркого света солнечного!..