Путешествие мясника [Джули Пауэлл] (fb2) читать онлайн

Джули Пауэлл Путешествие мясника Роман о семейной жизни, мясе и одержимости

Джошу и Джессике, моим друзьям, настоящим мясникам со щедрыми, крепкими и очень большими сердцами

От автора

К счастью, от автора мемуаров никто не требует объективности; он имеет право на собственную версию своей истории, в которой что-то искажено, что-то отсутствует, а что-то отполировано до неузнаваемости. «Путешествие мясника» — это на сто процентов честная и искренняя книга, хотя в некоторых деталях я вполне могла ошибиться. Возможно, другие участники событий запомнили их совсем иначе; у них и у читателей я прошу капельку терпения и понимания.

Пролог 13 февраля 2008 года

В общем-то, все не так страшно, как можно подумать.

Кровь в моей работе льется не часто, зато аккуратность и точность требуются постоянно. Я занимаюсь этим уже больше года, и о моих дневных трудах вечером обычно можно догадаться только по нескольким капелькам запекшейся крови на кроссовках, да по тонкому сальному налету на лице и руках (говорят, это страшно полезно для кожи). Но сейчас, в виде исключения, мои руки по локоть измазаны густой кровавой жижей, а на фартуке, подсыхая, превращаются в зловещие коричнево-алые пятна.

Я еще раз наклоняюсь над картонной, выстеленной пластиковой пленкой коробкой и выпрямляюсь, держа в руках скользкий, плотный и тяжелый орган, похожий на пропитанную кровью губку. Он плюхается на разделочный стол, словно еще живая рыба на дно лодки, и, кажется, готов соскользнуть на пол и удрать. Коробка глубокая, и, стараясь дотянуться до дна, я щекой задеваю измазанный край. Теперь кровавый мазок, стягивая кожу, подсыхает на щеке, но я даже не пытаюсь стереть его. Во-первых, сделать это просто нечем, а во-вторых, мне кажется, он придает моему образу законченность.

Из ножен, висящих на металлической цепи на поясе, я достаю большой тесак. Основную часть работы я делаю при помощи филейного или разделочного ножа: он гораздо меньше, у него тонкое, слегка изогнутое пятнадцатисантиметровое лезвие и деревянная рукоятка, которая из-за впитавшегося ланолина и жира на ощупь кажется шелковой. Этим малышом я легко вскрываю суставы и разделяю на составные части группы мышц. Зато, орудуя тесаком с тяжелым и длинным лезвием, я могу рассечь печень одним ударом. Получаются ровные, тонкие ломти. Филейным ножом пришлось бы пилить, и края были бы рваными. Кому это надо? Приятно, когда лезвие входит в орган, как в масло. Легко. Уверенно. Бесповоротно.

Когда немногим больше года назад я сказала своему мужу Эрику, что хочу заниматься именно этим, он меня не понял. «Стать мясником?» — переспросил он и поморщился так, будто принял мои слова за неудачный розыгрыш.

Мне стало обидно. Было время, всего-то несколько лет назад, когда в его сердце не нашлось бы места и тени недоверия. Конечно, я сама виновата в том, что все изменилось. Но объяснять что-то Эрику казалось странным и непривычным. С какой стати? Я знала его уже шестнадцать лет, практически половину своей жизни. Знала еще красивым и застенчивым голубоглазым подростком в мешковатых шортах, растянутом свитере и старых кроссовках, с вечной растрепанной книжкой, торчащей из заднего кармана. Я сама выбрала его с самого начала, сама решила, что именно он — тот, кто мне нужен. Половина школьных лет ушла на то, чтобы пробиться через толпу хорошеньких одноклассниц, которые так и вились вокруг Эрика — до того он был очаровательным и славным. Мне это удалось. В восемнадцать лет мне удавалось практически все, что я задумывала, и остановить меня было непросто. Хочу. Беру. Владею. Вот такой простой девиз. И ведь мой выбор оказался правильным. С самого начала стало ясно, что мы с Эриком — как два совпадающих фрагмента паззла. С самого начала мы не сомневались в том, что двум нашим жизням предназначено сплестись в одну.

Всего у меня получается восемь ломтей насыщенного бордового цвета. Весь стол заляпан кровью, и ее металлический привкус висит в воздухе. Я меняю нож и осторожно удаляю плотные бледные трубочки сосудов, пронизывающих мякоть. Правильно приготовленная печень бывает хорошо поджаренной снаружи и восхитительно мягкой внутри. Ни один с трудом прожевываемый кусок не должен осквернять ее кремово-нежной сути. Шесть из этих ломтей, разложенные на блюде, отправятся на витрину, а два я откладываю, чтобы упаковать и забрать домой: они станут нашим обедом в День святого Валентина. Когда-то я ждала от этого праздника только открыток с сердечками и коробок с шоколадными конфетами, но за два последних года, проведенных среди разрубленных туш и осколков разбитого сердца, научилась по-другому смотреть на жизнь. Теперь-то я знаю, что она, пожалуй, сложновата для таких милых и ничего не значащих пустяков. И еще я поняла, что меня это, в общем, устраивает.

Печень на двоих, приготовленная в День святого Валентина

1/2 стакана муки

кусок хорошей говяжьей печени, очищенной от всех

жил и пленок (нарезать ломтиками по 6 см)

соль и перец по вкусу

2 ст. ложки сливочного масла

1 ст. ложка нерафинированного оливкового масла холодного отжима

Ровным слоем высыпьте муку в широкую тарелку. Посолите и поперчите ломтики печени и обваляйте их в муке, стряхните излишки.

Поставьте сковородку на сильный огонь, положите в нее сливочное масло и влейте оливковое. Как только сливочное масло перестанет пузыриться, добавьте ломтики печени. Жарьте до образования золотистой корочки (примерно 2 минуты), потом переверните. Не бойтесь недожарить печень. Будет гораздо хуже, если вы ее пережарите.

Если приготовить печень таким образом, не устаю повторять я своим недоверчиво усмехающимся друзьям, она получается… ну, не знаю… получается страстной. Это дико сексуальное блюдо, но при этом его никак нельзя назвать простым. Есть в нем привкус какой-то непоправимой потери, как будто что-то вырвали у кого-то ради вашего удовольствия.

* * *

Мы с Эриком поженились очень рано, но наш брак не был ни поспешным, ни опрометчивым. К тому моменту, когда я, словно принцесса, нарядилась в белую органзу и, повиснув на руке у отца, двинулась к алтарю, мы знали друг друга уже семь лет. Даже тогда мы видели друг друга насквозь, до самого донышка, как видишь рыб, проплывающих под толщей воды в чистом горном озере. Нас объединяли не секс и не амбиции, хотя и того и другого в нашем союзе имелось в избытке. Нет, главное, что у нас было, — это глубокое понимание друг друга. Тот беспокойный и мучительный внутренний голос, который преследует меня всю жизнь и который можно было бы приписать просто дурному характеру, непоседливости или склонности к неврастении, если бы я не знала точно, что он существует отдельно от меня и руководит моей жизнью, не по-доброму, но все-таки заботясь о моем благополучии, откуда-то извне, — так вот, Эрик в этот голос верил. Иногда он боялся его, но все-таки верил. В две тысячи втором году, когда мы жили в Бруклине и мне исполнилось двадцать девять, и я, как в болоте, барахталась в очередной скучной, плохо оплачиваемой и безнадежной работе, и наша любовь с Эриком казалась мне единственным утешением в этом мире, которому, похоже, не было до меня никакого дела, и я уже начинала подозревать, что никогда не буду счастливой, потому что не создана для этого, — тогда Эрик сумел понять и поверить, что, если внутренний голос говорит со мной, я должна его слушаться.

— А что, если я попробую приготовить все подряд блюда, рецепты которых есть в «Искусстве французской кухни»? За год, например?

— А что, попробуй.

— Сколько там всего рецептов? Пятьсот, кажется? Даже больше. Это невозможно, да? Нереально?

— Конечно, нереально. Но ты сможешь писать обо всем этом в блоге. По-моему, дело стоящее.

Эрик даже не удивился и ни в чем не усомнился. Он всегда лучше меня знал, на что я способна.

И я это сделала: отчаянно, дерзко и совсем неплохо. И была вознаграждена. Вдруг я стала успешной. Издательство заключило со мной договор, карьера пошла в гору! Я как рычаг использовала все скопившееся разочарование и отчаяние и сумела круто развернуть свою жизнь: из депрессивной секретарши превратилась в Писателя. Я стала, казалось мне тогда, именно такой, какой всегда мечтала быть, — уверенной, смелой и хорошо зарабатывающей. Меня поздравляли с этим превращением, и я охотно принимала поздравления, потому что была уверена в себе. Но в глубине души я всегда знала, что всем этим обязана Эрику. Он верил в меня больше, чем я сама, и он показал мне путь к новой жизни. И если бы тогда вы сказали мне, что настанет день, когда Эрик не захочет услышать мой тайный голос, и, мало того, я своими руками разрушу веру этого самого преданного на свете мужчины, я бы ни за что не поверила.

И тем не менее к тому моменту, когда, послушная своему внутреннему голосу, я оказалась здесь, в мясной лавке в двух часах езды от дома, я уже успела на горьком опыте убедиться, что совершила ошибку. Теперь-то я знаю, что даже идеально подходящие друг к другу куски мозаики могут сломаться, треснуть, рассыпаться.

* * *

Нарезав печень, я иду к маленькой раковине у задней стены, чтобы немного отмыться. Мою левую руку (я левша) украшает странный браслет из необработанной кожи: он обвивает запястье и тонкой полоской сбегает по тыльной стороне ладони к среднему пальцу, охватывая его петлей. На коже еще сохранилось несколько белесых волосков, хотя большая часть шерсти успела вытереться. Люди принимают его за какое-то лечебное средство от боли в запястье или растяжения, но на самом деле я ношу браслет как напоминание о том, что мне пришлось пережить за несколько последних лет. Весь мой рассказ будет рассказом о семейной жизни, мясе и одержимости. Я пытаюсь смыть с браслета кровь, но это бесполезно — она успела впитаться в кожу. Потом я беру белую фарфоровую тарелку, украшенную маленькими подсолнухами, как будто попавшую сюда с какой-то старомодной уютной кухни, кладу на дно впитывающую прокладку, поверх нее — специальную зеленую бумагу и красивым цветком раскладываю на ней ломти печени.

Вскоре после того, как закончился тот сумасшедший, изменивший мою жизнь год, я вдруг обнаружила, что все более или менее вернулось на круги своя, и это расстраивало и пугало меня. Нет, конечно, кое-что изменилось. Было бы глупо и неблагодарно с моей стороны не замечать появившихся денег, посыпавшихся на меня приглашений на работу, контракта с издательством, новых друзей и поклонников и, разумеется, моего верного и любящего мужа. Отношения между нами стали, кажется, ровнее и спокойнее после целого года тяжелых испытаний, которые я собственноручно и сознательно создавала. У меня вроде бы имелись все основания чувствовать гордость и полную удовлетворенность. Почему же тогда все это казалось… не знаю… каким-то обманом? Почему я все время чувствовала, что если сейчас ущипну себя, то проснусь и вся эта воплотившаяся мечта исчезнет, словно облачко дыма?

Я жила как во сне, постоянно чувствовала смутное недовольство, и у меня вдруг оказалось чересчур много свободного времени. Словом, это был самый неудачный момент для того телефонного звонка, который раздался летом две тысячи четвертого, через год после того, как завершился мой кулинарный проект, в тот самый момент, когда я заканчивала свою первую книгу. Звонок от человека, не вспоминавшего обо мне несколько лет: полузабытый приглушенный голос в трубке, вдруг разбудивший память о нескольких давних ночах, которые я очень старалась забыть. «Привет, это я, — сказал он. — Слышал, что дела у тебя идут неплохо. А я вот переехал в Нью-Йорк. Может, встретимся как-нибудь днем, пообедаем?»

Я понимаю, что со стороны все это выглядит довольно подозрительно: женщина посреди мясной лавки на окраине Нью-Йорка, покрытая пятнами крови и, похоже, нисколько этим не встревоженная, умело орудует ножами и любовно перебирает окровавленными пальцами гору внутренностей. Нет, я вовсе не героиня романа, только что зарезавшая своего любовника, и не психопатка, расчленяющая очередной труп, но я понимаю, почему кое у кого могут возникнуть такие подозрения: тут все дело, наверное, в выражении моего лица. Помимо моей воли на нем проступает нечто большее, чем профессиональное безразличие, которое я изо всех сил стараюсь в себе культивировать. Не обращайте внимания на белый (когда-то) фартук, пятна крови и большие ножи у меня на поясе; вглядитесь попристальнее в мои глаза, и, признаю, что-то в них может встревожить вас. Какой-то тайный блеск. Тщательно скрываемое возбуждение. Как говорит моя подруга Гвен: «Поневоле задумаешься, куда она прячет трупы».

Мне будет трудно вам объяснить. Особенно трудно потому, что, как я обнаружила, работая здесь, люди вообще плохо понимают то, что говорит им женщина с большим тесаком в руках. Но, честное слово, блеск у меня в глазах не имеет никакого отношения ни к насилию, ни к мести, ни к жестокости. И кайф я получаю не потому — ну хорошо, не только потому, — что умею теперь так ловко рубить, резать и расчленять. Дело в другом: в спокойствии и порядке.

Мой внутренний голос, подобно фее Динь-Динь из диснеевского мультика, иногда уводит меня в сторону от намеченной дороги, заставляет плутать, что нередко кончается серьезными неприятностями или разбитым сердцем. Но все-таки я доверяю ему, ведь это он привел меня сюда. В мой личный рай. В мою мясную лавку. Я провожу здесь целые дни, разделывая мясо уверенно, нежно и сосредоточенно. В последние годы мне так не хватало определенности, и здесь я обрела ее.

Я вытираю руки полотенцем, беру тарелку с блестящими бордовыми ломтями и несу ее в переднюю часть магазина. Левой ягодицей я вдруг чувствую настойчивую вибрацию, сопровождаемую глухим пчелиным жужжанием: это ожил мобильник в заднем кармане джинсов. Телефоны у нас работают только в торговом зале, в большие холодильные камеры сзади сигнал не проходит. Хотя, если говорить честно, каждый телефонный звонок все еще вызывает у меня короткий всплеск адреналина, я стараюсь не обращать на него внимания и подхожу к Хейли, которая за кассой обслуживает пару покупателей.

— Это на витрину, — одними губами говорю я ей.

Она кивает. Перед прилавком уже начинает выстраиваться очередь — примета дневного часа пик.

— Поставь сама, пожалуйста, — просит Хейли. — Там наверху есть место.

— Где?

— Посмотри рядом с бычьими хвостами.

Я отодвигаю стеклянную дверцу витрины и переставляю товар, чтобы освободить место для новой порции. Там уже полным-полно стейков из зрелого мяса, жирных котлет из беркширской свинины, мисок с бараньим фаршем и связок сдобренных специями домашних колбас. Эта картина заворожила меня в первый раз, когда я вошла в лавку, и кажется еще более прекрасной сейчас, когда я сама принимаю участие в ее создании.

Я закрываю витрину, выпрямляюсь и оказываюсь нос к носу с одной из этих. Подобные женщины с вздернутыми бровями и презрительно раздувающимися ноздрями время от времени заглядывают в нашу лавку, и вид у них при этом такой, словно они случайно забрели в отхожее место в лагере для беженцев. Вегетарианки или просто не в меру брезгливые, они, если какая-нибудь надобность заставляет их заглянуть в наш храм сырого мяса, считают обязательным всячески демонстрировать крайнее неодобрение и даже ужас. Мне при общении с ними с трудом удается сохранять вежливость.

— Здрас-сьте, что желаете?

— Две куриные грудки без костей, пожалуйста.

Этим всегда нужны куриные грудки без костей.

— К сожалению, сегодня есть только на косточке.

Женщина шумно вздыхает, что, вероятно, должно выражать возмущение, а я не особенно стараюсь скрыть злорадство. Конечно, я вполне могла бы снять для покупательницы филе. Теперь я уже очень ловко умею отделять податливое белое мясо от кости грудины. Но мне противна сама мысль о вялой куриной плоти без кожи и костей и о вялых безжизненных женщинах, которые ею питаются. Потому-то я и не работаю за прилавком: мое умение обращаться с клиентами оставляет желать лучшего.

— Что ж, значит, придется взять с косточкой, — цедит она.

Я отворачиваюсь, чтобы надеть пару перчаток из латекса.

— П-простите…

Поднимая глаза от подноса с грудками, я вижу искаженное ужасом лицо покупательницы. Дрожащим пальцем она прикасается к своей скуле:

— У вас тут, на щеке…

Я вспоминаю о засохшем кровавом мазке и не без удовольствия представляю себе, как выгляжу в ее глазах: дикое, плотоядное существо с буйными прядями, выбивающимися из-под широкополой кожаной шляпы. Хорошо бы сейчас оскалить зубы и продемонстрировать покупательнице окровавленные резцы. Вместо этого я неторопливо снимаю только что натянутые перчатки и любезно улыбаюсь.

— Наверное, будет гораздо лучше, если вас обслужит Джесс. — Я киваю в сторону высокого очкастого юноши в бейсболке, моющего руки у раковины. — Я пока немного не в порядке.

Для убедительности я кручу перед носом у женщины руками, демонстрируя прилипшие к ним подозрительные брызги, запекшуюся под ногтями бурую корку и окровавленный кожаный браслет. Она вздрагивает, а я еще раз улыбаюсь, показывая все зубы, разворачиваюсь на каблуках и ухожу.

В кармане опять начинает вибрировать сотовый, и я достаю его, даже не вспомнив о грязных руках, которыми только что пугала покупательницу. Все равно к концу дня моя шляпа, кроссовки, обручальное кольцо, карманный компьютер и айпод, бравурно исполняющий мелодию из репертуара «Модест Маус», неизбежно покроются слоем мелких ошметков мяса и жира.

Пришла эсэмэска. Разумеется, от Эрика. «Как дела?» — интересуется он. Я работаю в мясном магазине «Флейшер» уже больше года, то и дело приношу домой мясо, и все-таки муж никак не может понять, что я здесь делаю и почему это для меня так важно. Он скучает, ему одиноко. Мне тоже. Но пока я не хочу отвечать.

Вместо этого я делаю небольшой перерыв. Уже четыре часа, значит, на кухне ждет кофейник со свежим кофе — уже третий за этот день. За время работы в лавке я превратилась в заядлую кофеманку. И дело тут не только в том, что без периодической подзарядки кофеином мне было бы трудно выдержать весь долгий день на ногах. Пожалуй, гораздо важнее то, что о горячую кружку можно согреть пальцы, закоченевшие от возни с ледяными тушами, и дать отдых распухшей руке, которая несколько часов подряд втыкала нож в сочленения костей и потом с усилием поворачивала его, разрывая ткани.

Я наливаю себе полную чашку и, сжимая ее между ладонями, прислоняюсь к кухонному столу. Из булькающей на плите кастрюли доносится упоительный чесночный запах сегодняшнего супа. Я открываю крышку и половником зачерпываю небольшую порцию на пробу. Душистая, сдобренная пряностями свинина. Посоле. Суп прогревает меня до самой глубины, там, куда не достает даже кофе. Я грею руки о чашку и, устало щурясь, смотрю на оставшийся на разделочном столе кусок печени, гладкий и блестящий, будто речной камень.

Те из вас, кто знаком с криминальной историей XIX века и слышал о Джеке-потрошителе, возможно, знают, что, согласно одной из версий следствия, по профессии он был мясником. По-моему, это вполне логично, и я даже могла бы немного развить эту теорию. Лично я, например, нисколько не сомневаюсь, что, возникни у меня желание извлечь печень у какого-нибудь прохожего, я бы справилась с этим с хирургической точностью. Более того, признаюсь, что в определенном смысле я могу себе представить, каким образом у кого-то может возникнуть такое желание. Только поймите меня правильно: я не собираюсь оправдывать убийство проституток и разделывание их трупов ни как хобби, ни как основное занятие. Но если в убийстве я вижу только проявление неистовой страсти к разрушению и безумие, то последующее препарирование трупа представляется мне отчаянной и нелепой попыткой вернуться к нормальности, разложить все по местам, соединить, как было, или хотя бы понять, как это было соединено. Когда я любуюсь на багровый срез лежащего на столе органа, такого загадочного и гармоничного, исполненного симметрии, гладкого и блестящего, то чувствую, как в душе воцаряется мир.

Мои пальцы посинели от вечно царящего здесь холода, поясница разламывается, руки ноют, а в холодильной камере висит партия свиных полутуш, которые мне надо разделать за три часа, оставшиеся до закрытия магазина. Я улыбаюсь, глядя в чашку. Я сейчас очень далеко от дома. Я сейчас именно там, где хочу быть.

Часть первая Ученица

…И будто шепчет:

«О, прильни ко мне, мы части целого,

Мы разные, но симметричны».

The Decemberists, «Red Right Ankle»

Когда же ты, наконец, поймешь это, Би? Жизнь истребителя вампиров очень простая. Хочу. Беру. Владею.

Фэйт, персонаж сериала «Баффи — истребительница вампиров»

1 Любовь и мясная лавка Полутора годами раньше, июль 2006 года

Наверное, я слишком долго живу в этом городе, раз вместе с прочими чертами коренного ньюйоркца успела заразиться необъяснимым презрением к штату Нью-Джерси. Я даже некоторое время сомневалась, перед тем как отправиться сюда. Тем не менее сейчас я еду по шоссе 202 и любуюсь неожиданно симпатичным пейзажем с пологими холмами и заброшенными амбарами. Мобильный здесь не ловит, что приводит меня в состояние, близкое к панике, — еще одна чисто нью-йоркская дурь. Я то и дело бросаю тревожные взгляды на экран в надежде, что появится название сети, но пока без всякого толка.

Окна в машине опущены, и, вместо выхлопных газов и кислых химических испарений, успевших пропитать весь салон до съезда с автострады, я с наслаждением вдыхаю ароматы клевера и скошенной травы. Эти запахи успокаивают меня. Я стараюсь дышать поглубже.

Предыдущие несколько месяцев дались мне нелегко.

* * *

Думаю, дело в том, что в присутствии мясников меня охватывает идиотская робость. Я уже давно питаю к ним слабость — такую же, какую многие женщины чувствуют к пожарным. Наверное, здоровый, перемазанный сажей ирландец — это тоже неплохо, если вы торчите от таких вещей, но лично я, так сказать, таранам предпочитаю отмычки. Выломать дверь может любой, у кого хватит решительности и мускулов. Даже я на это способна — если не физически, то психологически уж точно: назовите меня Джули-Паровой Каток-Пауэлл, и я не обижусь. Такого рода силу я понимаю и тоже ценю. Но куда больше мне импонирует мужчина, способный с легкостью взвалить себе на плечо целую тушу свиньи и с такой же легкостью в считанные минуты изящно и ловко разделать ее на великолепные порционные куски. Перед таким талантом я низко склоняю голову.

Мне нравится думать, что мясники владеют каким-то особым сокровенным знанием и их руки с самого рождения умеют ловко нарезать тончайшие котлеты. Мне нравится, что в них так явно и недвусмысленно выражено мужское начало. Они известны своими солеными шуточками и старомодной склонностью к сексизму, однако, когда человек за прилавком мясной лавки называет меня «малышкой» или «милочкой», я невольно чувствую себя польщенной. Но больше всего мне нравится уверенная властность, с которой мясники орудуют разделочными электропилами или объясняют покупателю, как правильно готовить «корону на ребре». Они знают о мясе больше, чем я знаю вообще обо всей жизни. Бугрящиеся бицепсы и квадратики на животе, конечно, хороши, но для меня суть мужественности — уверенность, а ее у мясников в избытке. Уверенность манит меня, как что-то экзотическое и чуждое, с чем я никогда в жизни не сталкивалась (или, во всяком случае, не имела дела очень давно, с самого детства, с тех пор как сама выбрала и присвоила себе Эрика; тогда я была другим человеком, совершенно не таким, как сейчас).

Наверное, именно поэтому в присутствии мясников я теряюсь и начинаю мямлить.

* * *

Если предстоящий разговор страшит меня, то я снова и снова мысленно репетирую его, и ничего хорошего из этого обычно не выходит. «Мне бы очень хотелось научиться…»… «Я подумала, может, вы могли бы…»… «Поверьте, мне действительно ужасно интересно…». Тьфу!

Это ведь далеко не первое заведение, куда я обращаюсь. Началось все несколько недель назад в «Оттомонелли», первой мясной лавке, в которую я заглянула после переезда в Нью-Йорк, и до сих пор моей самой любимой. Аккуратная небольшая витрина на Бликер-стрит, со сверкающими стеклами, ровными рядами окороков и уток и тугими красно-белыми маркизами, так удачно гармонирующими с красно-белыми ломтями мяса. Я довольно часто к ним заходила, и скоро работавшие там мясники — братья, я думаю, все лет шестидесяти-семидесяти, в неправдоподобно чистых белоснежных халатах — начали узнавать меня и тепло приветствовать.

Но когда я наконец решилась и, заикаясь, спросила, не возьмут ли они в ученицы девушку без всякого опыта работы, то есть меня, они явно растерялись, что, в общем, и неудивительно, и предложили мне поступить на какие-нибудь кулинарные курсы. Некоторое время я подумывала об этом, но потом выяснилось, что разделка туш даже не включена в программу, а выкидывать двадцать тысяч баксов на обучение ресторанному делу и выпечке тортиков — по-моему, самому дурацкому занятию на свете — у меня не было ни малейшего желания. Поэтому я продолжала заходить в немногие оставшиеся в городе мясные лавки и проситься в ученицы. Хотя, надо признаться, в половине случаев я даже не решалась открыть рот. А когда решалась, то люди за прилавком смотрели на меня, как на чокнутую, и отрицательно качали головами.

Я сжимаю губы, чтобы не начать репетировать слова мольбы вслух. И тут же вспоминаю о нем — о том, для кого, наверное, и было придумано слова «мольба», о мужчине, которого вот уже два года я только и делаю, что молю: о внимании, одобрении, сексе и любви. Единственное исключение, подтверждающее правило моего брака. Единственный мужчина, который, еще будучи юношей, щуплым, смуглым и даже не особенно привлекательным, умел по ночам открывать дверь моей комнаты в студенческом общежитии одним едва слышным стуком. И который, как выяснилось, и спустя девять лет легко смог проделать практически то же самое. В списке контактов моего телефона его имя скрывается за одной злой буквой Д.

Нет, сейчас я не стану думать о нем. Я отчаянно трясу головой, будто хочу физически вытряхнуть из нее ненужные мысли. Найди, наконец, мясника. Заставь его научить тебя всему, что он сам умеет. Сделай это сейчас. Я сама не знаю, почему так сильно этого хочу и что даст мне умение разделывать туши животных. Ну да, у меня всегда была слабость к мясникам, но ведь раньше-то я не хотела стать одним из них. Что со мной происходит?

Может, мне просто надо на что-нибудь отвлечься. Мы с Д. спим уже почти два года. Мне не понаслышке знакомы симптомы одержимости, и я понимаю, что у меня успела развиться нешуточная зависимость от этого мужчины, такая же реальная, как привычка к алкоголю, которая становится все сильнее, по мере того как накапливаются стрессы. А в последнее время в моей жизни все вообще идет наперекосяк. При одной только мысли об этом мне невыносимо хочется выпить.

Конечно, Эрик знает, что я трахаюсь с кем-то на стороне; знает почти все время, пока это происходит. Он даже знает, что я люблю этого человека. Мне ничего не пришлось рассказывать. В конце концов, у нас с ним одна душа на двоих. Когда-то я гордилась этой сверхъестественной связью. То, что мой муж так хорошо знает меня, а я его, казалось мне доказательством нашей небывалой любви. А потом случился Д. Сначала мы, разумеется, ссорились, вернее, я плакала, а Эрик орал на меня и, хлопнув дверью, уходил куда-то в ночь и не возвращался несколько часов. А потом наступили бесконечная усталость и молчание, и вот уже несколько месяцев мы об этом почти не говорим. Порой, и довольно часто, мне кажется, что все правильно, что так и должно быть. Но потом мы вспоминаем о том, как хорошо понимаем друг друга, и это понимание становится самым опасным, самым смертельным оружием в нашем арсенале. Мы легко можем заглянуть в сердца друг друга и извлечь оттуда все обрывки тайных грязных желаний, стыда и неудовлетворенности. И одним словом или взглядом ткнуть друг друга лицом в эти обрывки, как собаку тычут мордой в кучу, оставленную на ковре в гостиной.

Бывает так. Мы сидим на диване перед телевизором, приканчиваем вторую бутылку вина, смотрим фильм.

Дома я всегда переключаю свой телефон на беззвучный режим, но не забываю о нем ни на минуту и каждый раз, когда муж выходит в туалет или на кухню, чтобы помешать суп, лихорадочно выхватываю его из кармана и проверяю, нет ли пропущенных звонков или эсэмэсок. Эрик возвращается, садится на диван, и я прижимаю босые ступни к его ноге, демонстрируя, что всем довольна и вполне счастлива. Но нервное напряжение внутри продолжает нарастать, и, сама того не замечая, я начинаю нетерпеливо постукивать ступней по бедру Эрика. «В чем дело? — спрашивает он, не отрывая глаз от экрана. — Он сегодня недостаточно внимателен к тебе?» Я замираю, перестаю дышать и жду, что последует дальше. Но дальше ничего не происходит, да этого и не нужно. Мы продолжаем пялиться в экран, словно ничего не произошло, а когда Д. все-таки присылает сообщение, я не решаюсь ответить на него.

И я поступаю с Эриком так же. Иногда мой муж задерживается после работы. «Хочу выпить с ребятами, — говорит он. — Буду дома в девять». Но он не приходит ни в девять, ни в десять. Когда, месяца через два после того, как он узнал про нас с Д., это случилось в первый раз, я удивилась и встревожилась. Эрик вернулся в половине третьего, разбудил меня, признался, что был с другой женщиной, и клялся, что больше это никогда не повторится, хотя я вновь и вновь — до чего же приятно иногда быть обиженной стороной! — повторяла, что он имеет право встречаться, с кем пожелает. Теперь я уже привыкла и не жду мужа раньше рассвета. По его голосу в трубке или по словам, в каких составлена эсэмэска, я всегда безошибочно понимаю, что он сейчас у той женщины, с которой встречается с тех пор, как я начала спать с Д. Я даже не сержусь. Я радуюсь. И где-нибудь после одиннадцати посылаю Эрику ласковое сообщение: «Милый, пожалуйста, напиши, ждать тебя сегодня или нет? Я ничего не требую, просто не хочу зря беспокоиться». Иногда он отвечает мне минут через двадцать, иногда через два или три часа, но всегда одно и то же: «Скоро приду. Я знаю, что сам все порчу».

«Нет, — пишу я ему еще более ласково, — ничего ты не портишь. Приходи, когда захочешь». А потом, услышав, как поворачивается ключ в замке, я притворяюсь спящей, жду, пока Эрик разденется и виновато скользнет под одеяло, после чего легонько пожимаю его пальцы, словно утешая. А утром нарочито не замечаю, до чего же мужу хочется, чтобы я заплакала, начала кричать, обвинять его и доказала бы таким образом свою любовь. Вместо этого я с улыбкой варю яйца на завтрак и ни словом не упоминаю о прошедшей ночи. Так я наказываю его.

Когда Эрик уходит на работу, я рассказываю обо всем Гвен, она в курсе моих дел.

— Понимаешь, я правда не возражаю. Наверное, он ее любит. Ну и пусть. Он заслужил хоть какое-то утешение.

— Джули, ты это серьезно? Я к тебе очень хорошо отношусь, но я не понимаю, почему Эрик не бросает тебя. Правда, не понимаю.

Гвен говорит мне все, что должна говорить хорошая подруга, и время-от времени обещает поколотить то моего мужа, то любовника, в зависимости от того, кто в данный момент достает меня сильнее. Это приятно. Но все-таки даже Гвен до конца не разобралась в ситуации.

— Я все понимаю. Я только не могу понять, откуда между нами появилась эта озлобленность. То есть она не всегда бывает, далеко не всегда. Но…

— А ты правда думаешь, будто что-то меняется к лучшему?

У меня нет ответа на этот вопрос. Я знаю только одно: несмотря ни на что, Эрик не уходит от меня. И как бы плохо ни было нам вместе, мне страшно даже представить, какую боль я испытаю, если он вдруг меня бросит (в который уже раз я вспоминаю свой любимый сериал «Баффи — истребительница вампиров»: «Это все равно что потерять руку. Или еще хуже. Половину туловища»). Мне просто надо найти убежище, место, где я смогу иногда спрятаться от отравляющих наш дом невидимых испарений боли и гнева и от непредсказуемости Д., из-за которой я последнее время живу, словно в слишком тесной одежде. Странно, конечно, что при слове «убежище» я первым делом представляю себе блеск кафельной плитки и нержавеющей стали, влажный красный срез сырого мяса, острый запах созревающей говядины и ощущение зажатой в ладони рукоятки ножа.

Найти такое убежище, однако, оказалось гораздо сложнее, чем я ожидала. И не только потому, что в присутствии мужчин в белых куртках я теряю дар речи. Дело в том, что в этой стране осталось совсем мало настоящих мясников. В это трудно поверить, да? Ведь нас, американцев, сейчас гораздо больше, чем было, скажем, сто лет назад, и почти все мы едим мясо. Но на смену мясным лавкам пришли гигантские мясоперерабатывающие заводы, целые комплексы, которые пожирают животных и через некоторое время извергают из себя бифштексы в аккуратной вакуумной упаковке. Возможно, не слишком удачное сравнение, но все, что происходит внутри, скрыто от глаз так же надежно, как физиологические процессы внутри нашего тела. Нам известно, что на этих заводах имеется масса мощных, утыканных острыми ножами механизмов, потому что они то и дело калечат или убивают работников (в Америке мясоперерабатывающее производство считается одним из самых опасных, и, возможно, поэтому в нем заняты в основном нелегальные иммигранты). Еще мы знаем, что там работают настоящие виртуозы ножа, живые винтики бездушного механизма, которые снова и снова привычно отсекают одну и ту же часть туши до тех пор, пока у них не начнет сводить руку.

Вернее, обо всем этом я могу только догадываться, потому что, как правило, воротилы мясного конвейера не спешат расстелить красную дорожку и пригласить посторонних за кулисы своего бизнеса. В наш век нанотехнологий и неотвратимости судебной ответственности проще проследить за прохождением жвачки по пищеварительному тракту бычка, чем за его путем с пастбища на вашу тарелку. Да и в любом случае, меня это не слишком интересует. Я хочу стать ученицей настоящего мастера, а не детали конвейера.

Поэтому, исчерпав все возможности в городе, я взялась за телефон и добыла еще несколько пригородных адресов, по которым истинные профессионалы продолжали превращать животных в порции мяса старым дедовским способом. Сейчас я как раз и направляюсь по одному из этих адресов на юг штата Нью-Джерси.

Я не отпускаю педаль газа даже на поворотах и чувствую, как машина накреняется, а иногда цепляет колесами зеленую обочину. Но по мере приближения к цели скорость приходится сбавлять. Во всяком случае, я надеюсь, что приближаюсь к цели. Я живу на Восточном побережье уже пятнадцать лет, с тех самых пор как закончила школу в Техасе и поступила в колледж в Массачусетсе, то есть у меня была куча времени для того, чтобы привыкнуть к этим пейзажам с их зыбкими границами городов и переплетением поселков. И все-таки иногда я ловлю себя на том, что скучаю по широким просторам моего родного штата, на которых города стоят отдельно друг от друга и при помощи карты для автомобилистов всегда можно определить, где ты находишься.

Я люблю ездить на машине, особенно в одиночку. Похоже, я так и не переросла восторга подростка, едва научившегося водить: это ощущение полета, возникающее, когда, превысив миль на пятнадцать разрешенную скорость, легко обгоняешь других, более осторожных водителей и точно знаешь, что до нужного тебе поворота еще очень и очень далеко. Вот чего я не люблю, так это высовывать голову из окна едва ползущего автомобиля, вглядываться в номера домов на почтовых ящиках и пытаться понять, куда же я, черт побери, заехала. Подозреваю, что никто этого не любит. Как всегда, когда я не могу найти дорогу, мне хочется позвонить Эрику. Я знаю, он где-то близко и готов помочь, но телефон все еще не ловит.

Наконец я нахожу нужный дом. У него запущенный и очень деревенский вид. Я ожидала увидеть нечто совсем иное: красный кирпичный фасад, сверкающую витрину, за которой можно разглядеть прилавок из нержавеющей стали, и белую кафельную плитку. Наверное, поэтому я сперва и проехала мимо стоящего чуть в стороне от дороги дощатого домика с вылинявшей вывеской под остроконечной крышей; на вывеске — какая-то итальянская фамилия. Я сворачиваю на крошечную не заасфальтированную стоянку и, скрипнув тормозами, останавливаюсь. Всю дорогу от Квинса я просто наслаждалась ездой и радовалась тому, что впереди у меня есть определенная цель, а последние полчаса злилась, поскольку никак не могла найти нужный адрес. И только теперь, остановив машину и вынув из зажигания ключ, я чувствую, как у меня уже привычно сжимается сердце. Сейчас мне придется зайти внутрь и попросить этих парней об огромном одолжении, о милости. О работе. И то, что на этот раз мой чокнутый внутренний голос заставил меня проехать ради этого два часа, нисколько не облегчает задачу.

Около дома пахнет цветами. Собрав в кулак всю свою волю, я толкаю дверь магазина. Внутри царит полумрак и витает какой-то запах, не свидетельствующий о чистоте, но и не противный, чем-то похожий на запах конюшни. Меня охватывает неприятное, тревожное чувство, как будто я проникла в пустой заброшенный дом. В холодильнике со стеклянной дверцей громоздится неопрятная гора пакетов и консервных банок с написанными от руки этикетками. Широкие доски пола со стершейся краской потемнели, покрылись пятнами и присыпаны тонким слоем опилок. Прилавок только что не разваливается, и на нем размещаются отнюдь не подносы с горами свежей баранины и говядины, украшенной веточками петрушки, как я привыкла видеть у Оттоманелли, а кучка посеревших мясных обрезков, усталых и грустных с виду. Конец долгой рабочей недели. Из-за прилавка мне улыбается блондинка лет сорока, а за спиной у нее маячит сутулый старик с большими руками и толстыми негнущимися пальцами. Наверное, один из братьев с итальянской фамилией. Мясника сразу видно. Он кивает мне и спрашивает устало, но все-таки приветливо: «Что желаете?»

Я снова пускаюсь в рассказ о том, как мне хочется стать мясником: дескать, я готова на все ради того, чтобы попасть к ним и целыми днями наблюдать за их работой, и я битых два часа добиралась сюда из Нью-Йорка, чтобы попросить об одолжении. Мясник печально улыбается, но, как и все до него, отрицательно качает головой. «Тут и для нас-то работы не хватает. Никому больше не нужны мясники. Когда мы уйдем на покой, лавку придется закрыть», — говорит он с сочувствием, и я понимаю, что продолжать уговоры бессмысленно. Наверное, старик считает, что у меня это просто прихоть, и, возможно, так оно и есть. Не исключено, что завтра это необъяснимое и страстное желание лопнет, как мыльный пузырь, а я увлекусь чем-нибудь другим, собачьими гонками, например.

Хотя одну вещь я знаю про себя точно: если я чего-то хочу, то просто так это не проходит. В противном случае моя жизнь была бы гораздо легче.

Уже в машине мне приходит в голову, что все мясники, с которыми я говорила, чем-то похожи на мою бабушку. Она дожила до девяноста, чувствовала себя превосходно, физически во всяком случае, и внешне всегда казалась этакой крепкой, боевой старой клюшкой. И прошло очень много времени, прежде чем я поняла, что эта женщина, которая жарила самых вкусных на свете цыплят, с которой я маленькая спала в одной постели и, просыпаясь, беззубо шепелявила: «Даай сиятсся» («Давай смеяться»), всю свою жизнь ощущала в груди сосущую пустоту, чувство безмерной неудовлетворенности жизнью, которую она сама выбрала для себя, будучи еще совсем молодой и очень красивой женщиной (моя бабушка была родом из Бразории, штат Техас). Интересно, каково этим людям видеть, что их профессия — не просто бизнес или способ зарабатывать на жизнь, но вся профессия в целом! — рассыпается в пыль и постепенно исчезает с лица земли? Этого я не знаю, но знаю, что бабушка всю жизнь боролась с ощущением бессмысленности происходящего, и именно оно придавало горечь ее шуткам (с юмором у бабули до самого конца все было в порядке, просто со временем он становился все чернее и чернее) и заставляло ее все чаще прибегать к помощи хереса. Я знаю это так хорошо, потому что то же самое происходит и с моей мамой, и со мной. И из-за этого я тоже много пью, хотя пока не херес, и делаю другие глупости, иногда вредные и опасные. Мой страх перед мясниками — ничто по сравнению с ужасом перед этим родовым проклятием, которое, похоже, отравляет кровь женщин в нашей семье. И возможно, вечно подгоняющий меня внутренний голос как раз и старается ради того, чтобы я убежала от своего мрачного будущего. Одно я знаю о нем точно: мой голос считает, что лучше жалеть о том, что сделано, чем о том, что ты побоялся сделать. Я разворачиваю машину и еду домой.

За пару миль до поворота на автостраду мобильный оживает и начинает трястись в своем гнезде для стакана. Я быстро хватаю его и, как ни странно, чувствую мгновенное разочарование, оттого что опять нахожусь в зоне связи.

Двое мужчин. Два сообщения.

Первое: «Как мясо?»

Второе: «Угу».

Неужели и все остальные тоже общаются между собой при помощи кодов? Я моментально расшифровываю оба. Первый мужчина тянет меня к себе на тысяче ниток из обязательств, страха, любви, сочувствия и вины; а второй одним коротким междометием словно командует «К ноге!».

Обоим я отвечаю одинаково: «Еду».

2 Мясо и кости

И только через месяц я их нашла.

Еще один адрес, еще одна долгая поездка, теперь до Кингстона, примостившегося на склоне Кэтскиллских гор. Рано утром я отправляюсь туда в своем «субару аутбек» (да-да, теперь я принадлежу к категории тридцатитрехлетних женщин, ездящих на серебристых «аутбеках», и, заметьте, новых, а не подержанных. Как-то почти незаметно колоритные, отстойные развалюхи остались в прошлом, как и колоритные, до невозможности засранные квартиры). Я нервничаю и почти ни на что не надеюсь, но, едва распахнув стеклянную дверь магазина на Уолл-стрит, понимаю: вот оно!

«Флейшер» — это нечто большее, чем просто мясная лавка. Это почти что рынок, на котором торгуют и душистым мылом из коровьего жира, и местными овощами, разложенными в корзинах на полу, и футболками с гордой надписью: «МЕСТНАЯ ГОВЯДИНА 100 % ТРАВЯНОГО ОТКОРМА». Странное место, как будто не совсем из этого мира. С равным успехом оно может оказаться и банальной мясной лавкой, иштаб-квартирой какого-нибудь политического движения, маскирующейся под банальную мясную лавку. Это не совсем то, о чем я мечтала, потому что такого я даже представить себе не могла.

Я здороваюсь с крупным мужчиной за прилавком. У него длинная рыжая косичка и усы, как у немецкой порнозвезды семидесятых, за очками в проволочной оправе весело поблескивают голубые глазки, а на голове черный берет. Он неожиданно молод, немногим старше, чем я, и, наверное, поэтому у меня достает духу заговорить:

— Меня зовут Джули, и я… — В последний момент я обрываю тщательно отрепетированную фразу. — Хотите честно? Я мечтаю научиться превращать коров в бифштексы.

Удивленно поднятые брови:

— Жесть.

Мясника зовут Джошуа. Он приглашает меня зайти в подсобку и посмотреть, как он будет разделывать тушу свиньи. А потом угощает свиной котлетой, вкуснее которой я в жизни не пробовала.

* * *

— Ну что ж, chica^[1], для начала разделай-ка вот этих паршивцев.

Джошуа швыряет на разделочный стол еще два здоровых куска свиной туши вдобавок к тем, что уже лежат передо мной. Задние ноги еще с копытами — или у хрюшек это называется не «копыта», а как-то иначе? — и толстой шкурой, на которой видны переплетение вен, крупные поры и несколько уцелевших жестких волосков. По форме эти конечности напоминают гигантские куриные ножки, что, впрочем, и понятно.

— Смотри на Тома, — советует Джошуа, уходя в торговый зал. — Он покажет тебе, что делать.

Сегодня первый день моего ученичества в мясной лавке. Проснулась я в шесть утра. Может, для вас это в порядке вещей, но лично для меня вылезти утром из постели — огромная проблема. Иногда мне кажется, что если бы не собака, с которой надо гулять, и не кошки, которых надо кормить, я бы так и не вставала до самого вечера. И Эрик такой же. Он даже не шевельнулся, когда я выбралась из-под одеяла и отправилась в душ. В семь я уже сидела в машине, направляясь на север, и сейчас, в пять минут десятого, завязываю на спине белый фартук и снимаю с прибитой на стену магнитной полоски нож.

Мимо опять проносится Джош. Он постоянно находится в движении, курсирует из одного конца лавки в другой, от кухни к холодильнику, от заднего входа к торговому залу: раскладывает товар на витринах, подписывает накладные, подтаскивает куски туш на разделку, следит за набивкой колбас, выскакивает на задний двор перекурить. Этот здоровый, как медведь, парень с зычным голосом и неистощимым запасом грубоватых шуточек напоминает мне дикого зверя, запертого в просторной и удобной клетке: он неплохо себя в ней чувствует, но все-таки непрерывно расхаживает взад-вперед. На секунду я пытаюсь представить себе этого здоровяка одетым в костюм и галстук и втиснутым в крошечный офис и, не выдержав, громко смеюсь.

— На голову у тебя что-нибудь есть? — на ходу спрашивает он и тычет пальцем в свой берет.

— Ах да, я ведь принесла!

Я бегу в небольшой закуток за первой холодильной камерой, где стоят стол и стулья и где я оставила свои вещи. Мне приятно, что в первый же день я не забыла захватить головной убор, да еще такой изумительный — кожаную широкополую новозеландскую шляпу, которая сидит на мне так, словно я в ней родилась. Я ношу ее, залихватски сдвинув набок. Эту драгоценную шляпу я теряла и снова находила столько раз, что невольно вспомнишь поговорку: «Бог заботится о дураках и пьяницах», но мне всегда не хватало повода ее надеть. Зато теперь я буду на законном основании щеголять в этом замечательном головном уборе целый день и именно в нем лихо рассекать на части огромные туши — картина получается до того соблазнительной и сексуальной, что у меня сладко замирает сердце. Нацепив шляпу, я почти бегом возвращаюсь к столу, где Том, высокий и немного сутулый человек с черными усами и простоватой ухмылкой, подтягивает к краю уже вторую свиную ногу. Том здесь — главный мастер, он работает мясником всю жизнь, и этим же занимался его отец. Когда несколько лет назад Джош решил открыть мясной магазин, он знал об этом деле немного: только то, что сумел запомнить еще в детстве, когда несколько раз бывал в кошерной мясной лавке у своего деда в Бруклине. Поэтому он и нанял Тома: тот должен был не только рубить мясо, но и учить этому прочих работников. В число коих сейчас вроде бы собираюсь войти и я.

— Сначала отделяем ножку. — Обхватив копытце левой рукой, Том правой быстро делает сверху круговой надрез прямо по первому суставу, после чего одним ловким скручивающим движением отделяет ножку и бросает ее на стол. — Давай, теперь ты. Это просто.

Я подтягиваю ногу поближе, тщательно ощупываю ее, чтобы определить местоположение сустава, и, рассекая толстую шкуру и мясо, надрезаю по кругу. Ошибка: лезвие упирается в кость.

— Блин!

Том ухмыляется:

— Пошевели ее. Подвигай.

Ухватившись за копыто, я пытаюсь потрясти ногу и понимаю, что имел в виду Том: так проще определить, где скрывается сустав. Сделав еще парочку неверных ударов, я наконец-то попадаю ножом в хрящ и просовываю кончик лезвия в щель между костями. Несколько пилообразных движений — и копытце остается у меня в руке. Я бросаю его на стол. Задание выполнено, хоть и не слишком ловко.

— Готово.

— Теперь голяшка. Можно, конечно, отрезать ленточной пилой, но это для задротов.

— Я как раз задрот и есть! Я без претензий.

— Нет уж, посмотри, как это делают настоящие пацаны.

Он легко проводит ножом вокруг ноги, просто намечая разрез примерно в том месте, которое у человека мы бы назвали основанием ягодицы, а потом перехватывает нож по-другому: поворачивает его лезвием к себе, а рукоятку зажимает в кулаке так, что мизинец охватывает ее основание. Согнув руку в локте под прямым углом, Том втыкает нож в мясо и, держа его почти вертикально, тянет на себя до тех пор, пока кончик не упирается точно в сустав. Несколькими едва заметными движениями он вскрывает его и завершает разрез. Работа сделана, голяшка летит на стол.

— Это называется «захват пистолетиком», — поясняет он.

Я киваю, хотя и не понимаю, при чем здесь огнестрельное оружие. По-моему, больше всего такой прием подошел бы маньяку-убийце из какого-нибудь ужастика.

— А еще этот нож называют «оставляющий вдов», — хихикает Том и делает жест, как будто хочет вонзить лезвие себе в пах. — С ним надо поосторожнее. Чуть-чуть не рассчитаешь силу — и он войдет в тебя, как в масло.

— Может, лучше все-таки пилой?

— Не боись. Давай, пробуй. Не ищи легких путей. Пилой-то ты скорее покалечишься.

— Ну, раз так…

Я осторожно пробую новый захват, и он мне нравится, поскольку требует меньше усилий. Наверное, в этом и заключается опасность. Нож двигается острием к тебе, и, стоит чуть посильнее, чем нужно, напрячь бицепс, дело может кончиться плохо. Я немного отодвигаюсь в сторону, чтобы не стоять прямо напротив лезвия, осторожно делаю разрез и опять попадаю в кость. Мне снова приходится кромсать мясо, чтобы нащупать сустав и просунуть кончик ножа в кривую щель между костями, соединенными белесыми сухожилиями так крепко, словно любящие друг друга супруги (поразительно, до чего неуместные сравнения приходят мне в голову). Нож неприятно скрипит, натыкаясь на хрящи и кости, но в конце концов я справляюсь. Края у голяшки получились рваными, но все-таки я ее отрезала.

— Ну вот, — вздыхаю я. — Что теперь?

Том обогнал меня уже на два круга и заканчивает третью ногу. Подозреваю, что он немного рисуется перед новенькой.

— Теперь снимаем шкуру, а вот жир надо оставить.

Он демонстрирует мне, как это делается: подцепляет ножом краешек толстой, чуть просвечивающей кожи, зажимает его между большим и указательным пальцами, натягивает и, направляя нож от себя, одним длинным, плавным движением снимает шкуру, обнажая толстый слой белейшего жира, взбитого, как зефир. Таким образом он срезает шкуру со всего окорока — одним куском без единого пятнышка жира. Чокнутый портной из «Молчания ягнят» был бы впечатлен. А уж обо мне и говорить нечего.

Само собой, у меня получается далеко не так красиво, как у Тома. Однако эта работа мне нравится: если правильно выбрать угол наклона и рассчитать силу, она способна приносить истинное удовлетворение, причем, когда делаешь все правильно, тут же сам это понимаешь.

— Воо-от, о чем я всегда мечтала, — с удовольствием бормочу я себе под нос.

Впрочем, я не все делаю правильно: иногда нож зарывается в слой жира, несколько раз протыкает шкуру, и в итоге она сходит не одним куском, а тремя рваными лоскутами. Портной меня не одобрил бы.

Теперь мне предстоит вырезать кусок мякоти из того, что когда-то, по всей видимости, было попой свиньи. Том рассказывает мне о пленках.

— Весь секрет в них. Если пойдешь по пленкам, то сможешь разделить все, что угодно.

Так вот оно что. Оказывается, между двумя любыми мышцами (и не важно, находятся ли они в теле свиньи, коровы или, к примеру, в моем) обязательно имеется тонкий слой некоей соединительной ткани: прозрачной, состоящей из множества нитей и легко поддающейся ножу. С виду это выглядит так, будто вы склеили два куска розового строительного картона резиновым клеем, а потом, пока клей еще не совсем высох, отодрали их друг от друга, но не до конца. Не знаю, как эту штуку именуют врачи и биологи, но у мясников она зовется «пленками». И лично меня она просто заворожила. В ней — ключ к красоте профессии. Следуя за пленками, можно легко разделить две мышцы с помощью маленького двенадцатисантиметрового лезвия, а то и просто пальцами. Правой рукой я тяну кверху полукруглую нашлепку мякоти и вижу тончайшие нити, соединяющие ее с основным куском. С величайшей осторожностью я начинаю перерезать их.

— Что ты с этим мясом так нежничаешь? Это же свинина — тут нечего портить, — опять хихикает Том. У него немного гнусавый голос, вечная улыбка на лице, и в целом он очень напоминает какого-то персонажа «Маппет-шоу». — Давай, руби его, руби!

Но мне очень нравится осторожно и аккуратно разделять мышцы. Кажется, как будто с самого начала они знали, что расставание неизбежно и все кончится именно этим. Я не на шутку растрогана, но Тому об этом лучше не знать. Конечно, печально, но, с другой стороны, и приятно, что две части, так тесно связанные друг с другом, вполне могут расстаться без насилия, крови и ран.

Все, филейная часть окорока отделена. Позже она может превратиться в котлеты, или в шницели, или в рулетики иновольтини и оказаться на витрине, но пока засовывается в пакет и отправляется в холодильник.

— Ну, вот и все. Остальное пойдет в мясорубку. На колбасу.

Стоящий тут же на столе белый пластиковый ящик Том успел доверху наполнить кусками свинины, грубо порезанными на толстые полоски. К нам подходит Хуан и начинает запихивать их в прозрачные пакеты. Это невысокий, широкогрудый парень, наверное, немного младше меня. У него приятная улыбка, и он мне нравится, хотя пообщаться мы еще не успели — только поздоровались, когда утром нас знакомил Джош: «Единственный в нашем заведении, у кого есть хоть немного мозгов, — сказал он тогда. — Включая и меня».

— У тебя крутая шляпа, — говорит мне Хуан сейчас.

— Спасибо, — улыбаюсь я и неожиданно для себя краснею. Шляпа, и правда, отличная.

Том разделал уже почти все отруба, оставив мне один для практики, а сам собирается перейти к лопаточной части.

— А ты пока вытяни подвздошную кость, вот эту, круглую.

— Подвздошную?

Торчащая из мяса широкая изогнутая кость с круглой дыркой посередке напоминает какой-то культовый предмет: если на пару месяцев оставить ее в пустыне, то она высохнет и побелеет под солнцем. Джорджия О'Кифф с удовольствием изобразила бы такую кость на своей картине на фоне ярко-синего неба Нью-Мексико.

— А почему «подвздошная»?

— Не знаю. — Том пожимает широкими плечами. — Сама разберись. Это тебе домашнее задание.

Следуя инструкциям Тома, я извлекаю подвздошную кость с помощью мясного крюка. Разворачиваю «куриную ножку» широким концом к себе, вырезаю мясо из дырки посредине и зачищаю верхний конец кости. Потом вставляю в дырку мясной крюк. Это стальной прут, изогнутый в форме буквы «С», размером примерно с мои большой и указательный пальцы. С одной стороны он заточен до угрожающей остроты, с другой у него оранжевая пластмассовая ручка. Я держу ее, словно руль велосипеда — так, что основание крюка находится у меня между указательным и средним пальцами.

(Забавно, что словосочетание «мясной крюк» я знала всю жизнь, и каждый раз, когда слышала его, представляла себе что-то огромное, тяжелое и ужасное. Но сейчас, держа в руке эту тонкую и изящную полоску стали, я понимаю, насколько настоящий мясной крюк опаснее, страшнее и эффективнее того, что я видела в своих фантазиях.)

Я тяну на себя оранжевую рукоятку и чувствую, как в мякоти шевелится кость. Зажатым в левой руке ножом я подрезаю мясо вокруг нее и перепиливаю белые сухожилия, крепящие ее к кости бедра. Кость движется все свободнее и свободнее, и наконец я откладываю нож и вытаскиваю ее одним крюком.

— Нам нужны кости?

— Кости нужны! Кости всегда нужны!!! — вопит Том (помимо работы у Флейшера, он преподает в Американском кулинарном институте неподалеку от Гайд-парка, и именно там он усвоил эту манеру вещать громовым голосом).

— Не ори ты, мать твою! — ревет в ответ Джош (где он этому научился, мне неизвестно).

— Джош! А ну заткнитесь немедленно, вы оба! — Это уже Джессика, миниатюрная жена Джоша. Она сейчас разбирается в кабинете с накладными. — Что подумают о нас покупатели, мать вашу!

Мне здесь определенно нравится.

После извлечения подвздошной кости вся дальнейшая работа кажется совсем простой. В ноге осталось еще две кости — классического вида, примерно такие же первобытные люди втыкали для украшения себе в волосы, только эти, конечно, покрупнее. Начиная сверху, там, где из мякоти торчит белый конец кости, я делаю продольный надрез вдоль нее, до следующего сустава, а потом до конца. Засунув правую руку в образовавшуюся щель, я раздвигаю ее, а левой (если помните, я левша) зачищаю кость от мяса с обеих сторон и снизу. Внутри мясо совсем ледяное, и мне приходится часто вынимать руки, трясти ими и дуть на пальцы, чтобы согреться.

— Ты поосторожнее с этим, — советует Том. — Когда руки окоченеют, сама не заметишь, как отхватишь себе палец. Колбасе это, правда, только на пользу. (Это Том думает, что пошутил.)

Постепенно я очищаю и извлекаю обе кости, и в результате этой операции у меня остается истерзанный кусок мяса весом около семи килограммов. Теперь Том вручает мне огромный тесак из своей коллекции (услышав название, я с трудом сдерживаю смешок: похоже, все эти тесаки, ножны и перчатки кольчужного плетения — следствие переизбытка тестостерона у мясников), и с его помощью я рублю свинину на большие куски. Еще порция сырья для колбас.

— Готово.

— Молодец. Вот тебе еще одна нога.

Я берусь за вторую ногу и с удовольствием замечаю, что теперь дело идет гораздо быстрее. Хорошо бы и дальше набираться опыта такими же темпами. Том уже закончил работу и уходит: вечером его ждут студенты в институте. Я остаюсь за столом одна, если не считать Эрона, который то и дело пробегает мимо: сегодня он работает за прилавком, а заодно следит за ростбифом в духовке и тихо булькающим на плите мясным бульоном.

— Как дела, Джуль? — бодро окликает он меня. — Можно я буду звать тебя Джуль?

— На здоровье, я откликаюсь на что угодно.

На секунду притормозив, он с шутливым интересом смотрит на меня.

— На что угодно? Я это запомню.

Эрон — выпускник АКИ, Американского кулинарного института. Он примерно мой ровесник, у него короткие темные волосы, потрясающие синие глаза и море энтузиазма. Эрон явно очень доволен и окружающим миром, и самим собой. Чем-то напоминает выпускника Гарварда, но только не такой упакованный, конечно. Мне Эрон нравится, но в его присутствии я немного стесняюсь, хоть и стараюсь, чтобы он этого не заметил.

— Запомни, запомни, — киваю я так же игриво.

Я даже не понимаю, о чем мы говорим: так, игра словами, безобидный флирт.

Вторая нога уже почти разделана, когда в комнате появляется Джош с закинутой на плечо свиной полутушей, килограммов тридцать пять, не меньше. Не говоря ни слова, он бросает ее на стол и достает из висящих на поясе больших ножен разделочный нож.

— Эй, Дядюшка Сладкие Титьки! — кричит он Эрону, который на кухне мешает что-то в кастрюльке. — Сейчас я покажу тебе класс.

Джесс, тощий, носатый парень, который обычно работает в торговом зале, любитель умных журналов и зеленого чая, за что постоянно подвергается безжалостным насмешкам, в ожидании зрелища опирается спиной о витрину. Он явно знает, что сейчас последует. Лезвием ножа Джош указывает на циферблат настенных часов и начинает работу.

Одним взмахом ножа отрезает почки и почечный жир. Засовывает руку внутрь, а через пару секунд добывает из-под хребта вырезку и швыряет ее на стол. Толстыми, но ловкими пальцами отсчитывает сверху пять ребер, кончиком ножа мгновенно разъединяет позвонки и, перехватив нож «пистолетиком», одним движением отсекает лопатку. Меняет нож на разделочную пилу и мгновенно отпиливает кончики ребер сантиметрах в пяти от вытянутого треугольника мякоти, бегущего вдоль хребта. Разделавшись с ребрами, Джош опять берет нож и продолжает сделанный пилой надрез, закругляя его к позвоночнику и тазобедренному суставу, отделяя бок от филейной части. Потом он тянет тушу на себя, так чтобы задняя нога свисала с края стола, могучим предплечьем облокачивается на филейную часть, прижимая ее к столешнице, и другой рукой резко дергает за копыто. Раздается душераздирающий хруст, и тазобедренный сустав разлетается. Еще один взмах ножом, и отделенный окорок покачивается в толстой руке Джоша. Он бросает его на стол, смотрит на часы и вопит:

— Эй, Крохотуля! Минута двадцать пять!

— Вообще-то у нас тут покупатели, черт вас всех побери! — подает голос из зала Джессика, но на нее никто не обращает внимания.

— Чё, правда минута двадцать пять? — высовывает голову из кухни Эрон. — Ну, мать твою!

Джош с упоением трясет перед ним выставленным кверху большим пальцем. На кухне начинает пищать таймер, и Эрон качает головой:

— Ну, я еще до тебя доберусь. Берегись! Еще никому не удавалось победить Шоколадную Молнию! (Джош и Эрон, сопредседатели комитета по присвоению прозвищ, похоже, пока не пришли к согласию относительно клички последнего.)

Джессика в стеганой оранжевой жилетке и джинсах, с заколотыми на макушке буйными черными кудрями, заглядывает в комнату и, встретившись со мной взглядом, выразительно закатывает глаза.

— Черт-те что, — бормочет она с нежностью.

Мне здесь очень нравится.

Я возвращаюсь к свиной ноге и вскоре втыкаю острие ножа в подушечку большого пальца. Еще не успев почувствовать боли, вынимаю руку из мяса и трясу ею.

— Блин!

— Что, отхватила себе палец, мастерица? — поворачивается ко мне Джош.

— Да так, ерунда.

Порез совсем крошечный, но кровь из него льется уверенной струйкой.

— Ну вот, этого нам только не хватало, — комментирует из зала Джессика, — чтобы не оформленная по всем правилам и незастрахованная ученица в первый же день работы отчекрыжила себе палец.

— Да ерунда это.

— Дай-ка посмотреть. — Джош хватает меня за руку и подносит ее к глазам. — И правда ерунда.

— Я же говорю!

— Пошли.

Он ведет меня на кухню и достает с полки картонную коробку, полную перевязочных средств.

— Сначала хорошенько промой под краном, — советует он, роясь в ее содержимом.

Я мою и тщательно вытираю руки, но кровь упрямо продолжает литься. Джош капает на порез каким-то снадобьем из бутылочки с надписью «Орегановое масло».

— Это что за хрень? — интересуюсь я.

Наверное, Джош действительно умеет создать на рабочем месте непринужденную обстановку, если даже такая приличная девушка, как я, готова употреблять ненормативную лексику в первый же день работы.

— «Неоспорин» отдыхает, — заверяет меня он, заклеивая палец пластырем. — И надень-ка перчатку.

Нечего пачкать своей кровью мое мясо.

* * *

До конца дня я еще успеваю обвалять (то есть отделить от костей) одну лопатку и даже самостоятельно разобрать на отруба полутушу (только, конечно, я вожусь с этим значительно дольше, чем минуту двадцать пять секунд). Все это время я не забываю громко жаловаться, что мне неудобно в перчатке:

— Теперь-то я понимаю, почему мужики так ненавидят презервативы.

Я повторяю это несколько раз: во-первых, потому что это правда (просто удивительно, до чего неуклюжей делает меня тонкий слой латекса); а во-вторых, мне хочется дать понять им всем, что я — одна из них и при мне можно не стесняться. Палец продолжает кровоточить еще очень долго-, я то и дело переклеиваю пластырь, два раза меняю перчатку и почему-то этим горжусь.

Уже в самом конце рабочего дня я учусь работать на аппарате «Крайовак», запечатывающем куски мяса в вакуумные пакеты. В таком виде они отправляются в холодильник, а потом тщательно зачищаются и выставляются на витрину или поступают к Хуану, местному колбаснику, на фарш. Уже перед самым закрытием я чищу разделочный стол: долго тру его металлической губкой, потом намоченным в отбеливателе полотенцем и под конец посыпаю крупной морской солью и тщательно втираю ее во все трещинки столешницы. В половине восьмого я бросаю фартук в корзину с грязным бельем, вешаю на гвоздик в ванной свою шляпу и направляюсь к дверям, держа в руке тяжелую сумку с мясом, за которое Джош так и не позволил мне заплатить. Я вообще-то пыталась сопротивляться:

— Нет, ну послушай, я не могу взять его просто так.

— Иди ты… Ты сегодня проработала десять с половиной часов бесплатно!

— Но вы же делаете мне одолжение. Я у вас учусь. Я ведь торчу от всего этого.

— Если ты сию секунду не уберешь свою кредитку, я засуну ее тебе в задницу.

Я уже у двери, когда Эрон окликает меня и предлагает выпить пивка на дорожку.

— Спасибо, но я за рулем.

— Неужели в город поедешь? Ни фига себе!

Я пожимаю плечами:

— Ничего, доеду. Не так уж и далеко.

— А мы тебя еще увидим, Джуль?

— Можешь не сомневаться.

Я забираюсь в машину и понимаю, что совершенно вымотана физически: руки болят, поясница разламывается, кожа покрыта налетом свиного сала, а волосы повисли сосульками и прилипли к голове. На заправке я покупаю пару банок диетической колы, чтобы не заснуть за рулем. При этом в голове у меня лихорадочно мелькают мысли и картинки прошедшего дня, и, наверное, эта двухчасовая поездка до Квинса по почти пустой дороге — как раз то, что мне сейчас надо, чтобы успокоиться. Спидометр показывает около ста двадцати километров в час, из айпода доносится индустриальный рок, а я одним пальцем быстро набираю текст на своем мобильнике (обидно было бы разбиться в момент набора эсэмэски, хотя, подозреваю, я оказалась бы не первой). Эрику я сообщаю, что уже еду домой. Он за день прислал мне несколько электронных писем и эсэмэсок, но я так ни разу и не ответила — не было времени, да и телефон в магазине принимает паршиво. Теперь я спешу рассказать мужу о своем фантастическом первом дне работы. Он отвечает сразу же, и я представляю себе, как Эрик лежит на диване, смотрит по телевизору новости и держит телефон под рукой. Ждет меня. «Рад за тебя, детка. Смотри на дорогу».

Я пишу и Д., но с ним разговариваю совсем в другом тоне: натужно остроумном, игривом, а иногда откровенно непристойном. Когда-то и он любил эти предварительные любовные игры по телефону и отвечал мне немедленно, но в последнее время стал скуп на сообщения. Сегодня вечером он вообще молчит.

Когда в половине десятого я добираюсь домой, то все еще очень возбуждена. Наверное, кола была лишней: меня потряхивает от переизбытка кофеина, и мне срочно надо в туалет. По лестнице я поднимаюсь, перескакивая через две ступеньки.

— Мама пришла! — кричит Эрик, услышав, как я открываю дверь.

Пес Роберт, наша собака, помесь ротвейлера и немецкой овчарки весом в полцентнера, встречает меня в прихожей, как всегда сдержанно виляя хвостом. Только мы с Эриком знаем, что таким образом он выражает бурную радость. Пес Роберт с большим интересом обнюхивает мою сумку, и тут из комнаты выходит Эрик и обнимает меня.

— Бог мой, ты пахнешь, как кусок мяса.

— В самом деле? Так сильно?

Эрик чуть отстраняется и морщит нос.

— Ну, в общем, довольно сильно.

Роберт облизывает мои кроссовки.

— Ну извини. Зато я принесла свиные котлеты!

Эрик отправляется на кухню жарить котлеты, а я иду в ванную, а потом забираюсь на стул у кухонной стойки и открываю бутылку красного португальского вина. За свиные котлеты у нас всегда отвечает Эрик. У него есть любимый рецепт с соусом из сливок и паприки (худой как жердь Эрик обожает сливки и вечно пичкает ими свою склонную к полноте жену). На это блюдо идет очень много паприки, очень много жира (Эрик никогда не сливает его, хотя, надо признать, на постной свинине, которую мы обычно покупаем, жир еще надо поискать), вермут и больше чем полстакана сливок. Котлеты получаются изумительными, но сейчас не тот случай.

— Только ничего не делай с ними, — предупреждаю я. — Такого мяса ты еще не пробовал.

Поэтому сегодня Эрик жарит котлеты самым простым способом.

Свиные котлеты от Флейшера, приготовленные Эриком

1/2 ст. ложки растительного масла

котлеты из беркширской свинины толщиной примерно 5 см

соль и перец по вкусу

Разогрейте духовку до 190 °C. Поставьте на сильный огонь сковородку с толстым дном, налейте в нее масло и нагрейте его почти до дымка. (Как вам нравятся эти советы кулинаров: «почти до дымка»? Напоминает авторскую ремарку в пьесе Беккета: «Дверь незаметно приоткрывается». Черт с ним, нагревайте до дымка. Или не до дымка. Главное, чтобы оно хорошо прогрелось.)

Положите котлеты в сковородку и обжарьте до золотистой корочки, примерно по 2 минуты с каждой стороны.

Доведите их до готовности в духовке, поместив туда сковородку минут на 5–10. Готовность можно проверить при помощи специального мясного термометра — температура внутри куска должна быть примерно 45–50 °C; она будет продолжать подниматься и после того, как вы достанете котлеты из духовки. Второй способ проверки, пригодный только для опытных кулинаров, — это просто нажать на котлету пальцем: она должна стать упругой и при этом сохранить мягкость. И, наконец, можно поступить, как Эрик, хотя этот метод отдает жульничеством: сделать надрез и убедиться, что сок стал прозрачным и лишь чуть-чуть розоватым, а мякоть тоже сохранила легкий румянец.

Достаньте котлеты из духовки и дайте им дойти еще около 5 минут. Посолите и поперчите по вкусу. Съешьте вдвоем.

Пока Эрик готовит, я рассказываю ему про Джоша, Тома и Джессику, про Эрона, Хуана и Джесса, про свиную шкуру и кости, про свою первую производственную травму («Смотри!» — я сую ему под нос перевязанный палец). И про то, что сейчас мы будем есть невероятно породистую беркширскую хрюшку, и ещеиещеиеще…

— Я прямо маньяк, да?

— Есть немного, — усмехается Эрик и смотрит на меня с притворным страхом, который, возможно, не такой уж и притворный.

Я ведь так и не смогла объяснить ему, зачем мне все это надо. Да что там! Я и себе-то еще не смогла этого толком объяснить.

Хотя сегодня мы начинаем ужинать позднее обычного, но все равно выпиваем две традиционные бутылки вина. Котлеты, как я и обещала, оказываются изумительными: сочными и такими ароматными, словно это мясо какого-то неизвестного животного, совсем не похожего на тех свиней, что заканчивают свой жизненный путь на прилавках супермаркетов. Собственно, так оно и есть.

— Бог мой, — шепчет Эрик, — ну скажи, есть что-нибудь лучше в этом долбаном мире?

— Вкуснотища, — киваю я и улыбаюсь, чтобы скрыть боль от непрошеного воспоминания.

Разумеется, мне случается принимать пищу и в обществе других людей. Я сама готовлю для них или же вожу этих людей в свои любимые рестораны. Я таким образом общаюсь с ними, делюсь собой с теми, кто мне дорог. Еще один способ делиться собой — это книги. (Мы с отцом, например, обожаем друг друга, но никогда не говорим об этом прямо. Вместо этого мы вместе читаем. Одно из моих первых воспоминаний — как я читаю ему вслух страничку юмора из местной газеты, хотя сама еще мало что понимаю, а он весело смеется. И когда я в прошлый раз говорила с отцом по телефону, он первым делом спросил: «Читала последнюю вещь Ричарда Прайса? По-моему, здорово». Так мы признаемся друг другу в любви.)

Но охотнее и естественнее всего я делюсь собой с Эриком. Мы вместе едим котлеты или читаем книгу, а потом встречаемся глазами и понимаем, что делим эти удовольствия поровну. Мы как будто одна душа, живущая в двух разных телах. Ни с кем другим во всем мире у меня нет и не может быть такой живой связи.

Тогда зачем я то и дело трогаю так безнадежно молчащий в кармане телефон, зачем постоянно бегаю в туалет и там лихорадочно набираю сообщения для Д. о том, как я люблю и хочу его? Почему я так часто чувствую себя одинокой?

Для Эрика я — любимая женщина. Неуравновешенная и непостоянная, слишком сильная и слишком слабая одновременно, некто, о ком надо заботиться и кого нужно бояться, человек, от которого следует зависеть и кого приходится удерживать на поводке. Д. знает совсем другую Джули. Соучастницу в преступлении. Партнера по играм. Сексуальную и порочную искательницу приключений. Женщину, которой шепчешь на ухо в тот самый момент, когда входишь в нее: «Ну скажи, есть что-нибудь лучше в этом долбаном мире?» Та Джули, что бывает с Д., знакома мне гораздо хуже, она интригует меня, пугает, волнует, и я чуть ли не заискиваю перед ней. И я сама не знаю, какая же я — настоящая; не знаю с тех самых пор, как Д. решил вернуть меня в свою постель.

Слава богу, вино делает свое дело: мучительные мысли начинают путаться, возбуждение сменяется усталостью, и я засыпаю. День заканчивается совсем неплохо: мы лежим вместе, обнявшись, не так, как в другие вечера, когда я вырубаюсь рано, а Эрик остается в одиночестве.

Вот только ночью, когда я сплю как убитая, происходит кое-что, чего, в общем-то, и следовало ожидать: в четыре часа мой муж просыпается — последнее время это бывает с ним все чаще — и, не в силах справиться с бессонницей и ревнивыми подозрениями, на цыпочках отправляется искать мой красный мобильник…

Еще три года назад у меня, скорее всего, не могло бы начаться никакого романа с Д., и не потому, что тогда я была добропорядочной женщиной и цельной натурой. И даже не потому, что я тогда семьдесят часов в неделю проводила в тесной конуре офиса, хотя это, конечно, тоже не способствовало адюльтеру. Нет, винить во всем следует одно простое технологическое новшество, позволяющее получать и отправлять короткие текстовые сообщения с мобильного телефона — CMC.

Возможно, вы уже догадались, что я — одна из тех, кто осуществляет непропорционально большую часть межличностных коммуникаций при помощи клавиатуры и собственных пальцев. Эта мания развилась у меня относительно недавно. До этого я ненавидела телефоны, чему немало способствовали несколько лет работы на секретарских должностях. Последняя из них и вовсе приучила меня бояться телефона, как злобного дикого зверька. Вплоть до две тысячи третьего года у меня даже не было мобильника. Самое мое отчетливое воспоминание о событиях 11 сентября — это то, как я, растерянно озираясь, иду по какой-то центральной улице, а вокруг меня масса людей недоуменно таращится на экраны своих неработающих телефонов. Однако, как только телефон у меня появился, я сразу же стала горячей поклонницей прелестной услуги, именуемой в народе «эсэмэской».

Многие уверяют, что все эти и-мейлы, смс и ммс напрочь убили благородное искусство общения. Я не согласна. Наоборот, я считаю, что эпистолярный жанр переживает сейчас свой золотой век. Именно поэтому я крайне редко использую свой мобильный как телефон. Зачем запинаться и мямлить в трубку, если можно набрать тщательно продуманное, остроумное и изысканное послание? Написанным словом я могу убеждать, соблазнять, кокетничать. Слова делают меня желанной.

С самого начала весь наш флирт с Д. происходил в киберпространстве: бешеный обмен и-мейлами и эсэмсэками начинался сразу же, как только мы расставались. При помощи одних и тех же технологий я обсуждала с Эриком список покупок и делилась с ним чем-нибудь приятным или забавным («Только что видела, как Паркер Поузи наблюдает за малышами на детской площадке!., и, кстати, не забудь купить бумажные полотенца») и обменивалась с Д. непристойными обещаниями или посткоитальными признаниями. Я хваталась за телефон сразу же, как только оставалась одна. (Эрик, небось, решил, что мой мочевой пузырь уменьшился раза в два — так часто я стала бегать в туалет.) Мы подписывали свои сообщения смешными и глупыми псевдонимами; разыгрывали сцены комического отчаяния или безудержной сентиментальности; мы назначали свидания и проклинали разлуку. Мы заводили друг друга словами. Мы играли ими. Мы соперничали. На крошечном экране моего телефона то и дело мигал значок принятого сообщения — словно сигнал из далекой галактики. Моя реакция на вибрацию трубки привела бы в восторг академика Павлова: у меня немедленно начинало колотиться сердце и вспыхивали румянцем щеки. И все это делали слова. Его и мои. Заурядную супружескую измену они превращали в захватывающее приключение. Сюжет пошлого сериала — в поэзию. Эти слова я перечитывала и перебирала по ночам, когда не могла уснуть из-за непреодолимого желания выскочить из своей постели и перенестись в его.

Но в этом же крылась и проблема. То, что можно хранить, можно и найти. И слова стали уликой. Уж не знаю, продлился бы мой роман с Д. так долго (или даже начался бы он вообще без этого тайного потока слов), но в любом случае измена наверняка не обнаружилась бы так скоро. Эрик продолжал бы подозревать, не имея возможности ничего предъявить мне, и еще долго покорно выслушивал бы мои неуклюжие объяснения относительно синяков на моем теле и отсутствующего выражения в глазах. А так ему и искать-то особенно не пришлось. Муж знал пароль моего почтового ящика, потому что он был у нас одинаковым (имя нашей старшей кошки). Он в любую минуту мог заглянуть в мой мобильник: я никогда не стирала сообщения, потому что любила их перечитывать. Моя беспечность граничила с жестокостью, и, когда бремя подозрений стало невыносимым, когда Эрик уже не в силах был найти никакого разумного объяснения моему поведению, ему не составило большого труда пройти по оставленному виртуальному следу. Мой алый телефончик не умел хранить секреты.

Теперь-то я уже привыкла и смирилась с тем, что муж шпионит за мной. Я научилась заметать следы. Но тогда, в ту роковую ночь, я крепко сплю и потому ничего не знаю о пришедшем таки сообщении: «Я тоже люблю тебя, милая. Спокойной ночи, хо-ррр — Д.».

Мы давно уже добавляем эти «ррр» к традиционным кодам объятий и поцелуев для обозначения высшей степени похотливости. Но никакие коды не обманут Эрика. Ему вполне достаточно высветившегося на экране телефонного кода Портленда, который Д. так и не удосужился поменять, хотя уже два года как переехал в Нью-Йорк.

Утром я даже не подозреваю о том, что что-то случилось (в смысле, случилось этой ночью — о том, что случилось уже два года назад, я никогда не забываю), и спокойно кормлю трех наших кошек. Эрик принимает душ, мы еще не виделись. По привычке я тянусь к сотовому, хотя на дисплее и нет сигнала о новых сообщениях, захожу в меню и вижу, что у меня все-таки есть одно непрочитанное сообщение — по крайней мере, непрочитанное мною. Сердце подпрыгивает куда-то к горлу и застревает там.

Шум льющейся воды смолкает, я захожу в ванную, снимаю с крючка полотенце и протягиваю Эрику, который как раз выходит из кабинки на мокрый пол.

(В ванной у нас постоянно что-то подтекает, с того самого дня, как мы сюда переехали, и еще постоянно засоряется слив. Наша новая квартира прекрасна: высокие потолки, куски обнаженной кирпичной кладки и застекленная крыша на кухне. Но что-то, связанное с водой, все время не в порядке, и это внушает мне суеверный страх. Влага просачивается там, где ее быть не должно, застаивается там, где должна стекать. Я постоянно твержу себе, что все дело в неисправной канализации или протекающей крыше. Ведь, хотя я и слишком часто плачу: днем и ночью, терзаемая чувством вины, бессилия и беспомощности, — слезы, сколько бы они ни лились, не могут разъедать краску на стенах.)

Эрик отводит глаза, и мне уже ясно, что последует дальше. Я понимаю, что мне надо просто выйти из ванной и дождаться, пока он сам начнет разговор. Я понимаю, что я имею право сердиться и не должна облегчать ему задачу. Я знаю, что имею право сердиться, но ничего такого не чувствую. Вместо этого я, как обычно, сама делаю шаг навстречу его гневу.

— Все в порядке?

Он вздыхает и секунду стоит молча, глядя себе под ноги. Мне всегда ужасно нравились ноги Эрика, я заметила и запомнила их еще в школе. Потом он то ли рычит, то ли стонет, хватает меня за плечи и сильно встряхивает.

— Наша жизнь рушится, а мы об этом даже не разговариваем!

Мне нечего ему возразить, совсем нечего. Он абсолютно прав.

3 Скёрт-Стейк и разбитое сердце

— Имей в виду: если вместо пениса мужчина норовит показать тебе мультфильм «Команда Америка», это значит, что между вами все кончено.

Д. фантазирует: он придумывает историю о том, как мы с ним однажды расстанемся. Он прижимает меня к себе и улыбается. Я смеюсь.

— Отличная фраза, ну прямо афоризм. Я ее у тебя украду.

Все это совсем не похоже на окончательный разрыв, пока не похоже.

* * *

Я уже немного рассказывала вам о пленках, этой разветвленной сети волокон, которые одновременно соединяют мышцы и обозначают границы между ними. Проблема в том, что они могут быть и толстыми, и очень тонкими.

Например, вырезку окружают тончайшие пленки, и идти по ним крайне трудно. Извлечение вырезки — нервная работа. Если вы потеряете слой пленки, двигаясь вперед, то испортите весь кусок, а ведь вырезка — это самое дорогое мясо в туше, восемьдесят баксов за килограмм у Флейшера, и в каждом бычке ее не больше трех с половиной кило. Если потеряете его, двигаясь к средней и задней толстой части вырезки, называемой «шатобриан», то можете испортить толстый филей, еще один недешевый кусок: уважающий себя шеф-повар никогда не купит его, если он надрезан. По всем этим причинам неопытным мясникам очень редко поручают извлекать вырезку.

Мне разрешили сделать это только однажды, да и то под наблюдением Тома.

Вырезка — это длинная конусообразная мышца, проходящая вдоль позвоночника под основанием ребер. Ее тонкий передний конец находится у самого края отруба, а широкий задний плотно угнездился в толстом филее бедра. Низко нагнувшись и вытянув шею, дабы видеть что делаю, самым кончиком ножа, а больше ногтями, я с величайшей осторожностью, стараясь не повредить драгоценное мясо, рассекала короткие нити пленки. Постепенно мышца отделялась от позвоночника, но крайне неохотно. Она изо всех сил цеплялась за свою костяную колыбель. С ее толстым концом, прячущимся под копчиком, я возилась больше всего. Тут мне пришлось действовать смелее и, просунув руку в узкую щель, буквально отрывать вырезку от серебристой поверхности толстого филея. Небольшой кусочек все-таки остался. Наверное, это неизбежно, когда разрываешь две части, так крепко связанные друг с другом. Только тут я обнаружила, что вся вспотела, а рука, держащая нож, болит так, как болят руки, когда вам чудом удалось избежать аварии и вы сидите, вцепившись в руль, не в силах разжать пальцы.

* * *

Д. склонен к мифотворчеству. Я обнаружила в нем эту черту очень давно, во время тех нескольких ночей в студенческом общежитии, и заново открыла ее девять лет спустя, когда он переехал в Нью-Йорк и без особых усилий снова заманил меня к себе в постель. Он любит (или, вернее, «любил» — похоже, теперь мне придется привыкать к этому проклятому прошедшему времени), лежа на смятых, влажных простынях, еще не разомкнув объятий, порассуждать о предназначении и судьбе, которая свела нас именно здесь и именно сегодня. Я практически дословно помню одну из таких наших бесед, хотя с того времени прошел уже почти год.

— Понятно же, — завел он, — что это с самого начала была судьба.

Я в это время любовалась синяком, который оставили его зубы у меня на руке, чуть повыше локтя.

— Почему понятно?

— Ну взять хотя бы тот первый раз, когда я тебя увидел. Помнишь, как ты со своим Эриком явилась к нам домой?

В школе Эрик отставал от меня на один класс и, когда я уже училась на первом курсе, заканчивал школу и разъезжал по колледжам, выбирая тот, что придется ему по вкусу. Под этим предлогом он в первый раз и навестил меня. А Д. жил в том же городе, где я училась, и посещал соседний колледж. (Вся эта история так бесконечна и запутанна, и сюжетные линии в ней так тесно переплетены, что у меня не хватит сил и терпения изложить ее целиком. Это все равно что пытаться пересказать сюжет какой-нибудь триста сорок пятой серии «Баффи», а заодно и того, что происходило во всех предыдущих.)

— Ну так вот, мои почтенные родители имели привычку сдавать свободную комнату будущим студентам, а на меня не стесняясь взваливали всю грязную работу. И в тот день мне поручили дождаться этого Эрика. И вот я как дурак его весь день жду, а потом он является ну с о-оочень сексуальной девочкой.

Тут Д. укусил меня за плечо так, что я взвизгнула, и прижался своим голым передом к моему голому заду.

— Ой-ой-ой, — моментально отреагировала я, — а что это у нас здесь?

— Не перебивай, я же рассказываю.

Он глубоко зарывается пальцами в мои волосы и переворачивает меня на спину.

— И этот Эрик мне говорит: «Нет, нет, спасибо, мне ничего не надо, потому что я буду спать со своей девушкой». «Вот оно как», — соображаю я…

— Я этого вообще не помню.

— Ты забыла?

Он уже сверху и устраивает мое колено у себя на плече.

— О-о-о-х…

А ведь я и впрямь не замечала этого смуглого, худого паренька, которому еще предстояло стать Д., до тех пор, пока четыре года спустя кто-то не познакомил нас на вечеринке. Эрик, которому я хранила безупречную верность все это время, на год уехал учиться за границу; я писала ему длинные бессвязные письма и отправляла посылки. И совсем не думала о мальчике из соседнего колледжа.

А потом, незадолго до выпуска, я пришла в общежитие этогососеднего колледжа на очередную вечеринку, где, как и следовало ожидать, было много выпивки и (этого я, признаться, совсем не ожидала) вдобавок плотно закрытая дверь, преступные, упоительные поцелуи, голос Эл Грина со старой пластинки и, разумеется, секс. Мы с Д. так и не пришли к общему мнению о том, кто кого соблазнил: он считает, что я его, а я — наоборот. Но главный вопрос тут, наверное, не «кто», а «почему». Если бы вы спросили меня об этом тогда, я бы, конечно, ответила, что все дело в гормонах, дескать, мне совершенно не нравился этот костлявый парень с глубоко посаженными глазами, губами, как у Мика Джаггера и безвольным подбородком. Я бы даже не упомянула о том, как вдруг в два раза быстрее забилось сердце, когда в ту ночь я услышала стук в дверь и поняла, что это он, потому что никто другой не мог прийти ко мне в это время. Я бы ни слова не сказала о том, как он снова и снова заставлял меня кричать, хотя мне было ужасно стыдно, и я все время помнила, насколько тонкие стены у нас в общежитии.

Днем я с ним совсем не разговаривала, хотя по ночам мы много болтали. Слишком велико было чувство вины. Я даже не попрощалась с ним, когда закончила колледж. Случайно у меня сохранилась одна фотография. Ее сделал папа в тот день, когда я уезжала из общежития. До сих пор не понимаю, зачем он меня тогда снял. Неудачное, какое-то расплывчатое изображение: видно, как я иду к машине с кучей барахла в руках и, кажется, совсем не обращаю внимания на парня, который маячит сбоку, у самого края карточки. На самом деле у меня испуганно заколотилось сердце, когда я увидела его. Но стыд и ужас сделали меня жестокой.

Вполне естественно было бы предположить, что на этом все и кончится.

* * *

С вырезкой, конечно, намучаешься. Зато извлечь скёрт-стейк — это раз плюнуть. Кусок мяса, со всех сторон окруженный толстыми белыми пленками, на этот раз напоминающими не подсыхающий резиновый клей, а старую слоистую бумагу. Он уютно устроился на слое белого жира в люльке из ребер. Добычу скёрт-стейков поручают мясникам, которые вообще ни черта не умеют. Это совершенно очевидная простая мышца, не слишком дорогая и нежная, и для ее извлечения не требуется никакого особого искусства обращения с ножом. Собственно, можно обойтись и вообще без ножа. Достаточно покрепче ухватиться одной рукой за край мышцы, а ладонью другой прижать к столу слой жира и вырвать стейк одним резким движением. Нож может потребоваться только в самом конце, для того чтобы перерезать пару упрямых волокон. Да, скёрт-стейк — это детская игрушка. Уж я-то знаю. Всю прошлую неделю я вырывала их десятками из десятков говяжьих пашин. Чем-то это похоже на отдирание пластыря от коленки: много пластырей и много коленок.

* * *

Это не первый разрыв у нас с Д.

Первый случился — если, конечно не считать того раза, когда в день окончания колледжа я забилась в машину к родителям, даже не попрощавшись с ним, — на третий месяц нашего романа, после того как Эрик обнаружил первые доказательства измены.

Расставание происходило в баре — местном баре в Квинсе, куда мы с Эриком часто заглядывали вместе. Д. сел в поезд и примчался ко мне сразу же, как только получил сообщение. («Он все знает», — написала я, поскольку всегда имела склонность к мелодраме.) Помню, что взяла тогда с собой Пса Роберта — в качестве алиби, а совсем не из заботы о животном. Помню, что я много плакала и мы много целовались, а бармен, который знал меня и знал Эрика и понимал, что Д. — это не Эрик, смотрел на нас неодобрительно.

В тот раз инициатива разрыва исходила от меня.

— Я должна спасти наш брак, — говорила я, и Д. соглашался. Он рукой вытирал мои слезы, и мне это нравилось. — Эрик не заслужил этого, — продолжала я.

Д. кивал и прижимал меня к себе. Он, кажется, был готов заплакать.

— Мы не должны больше встречаться, — заключила я.

Мы долго стояли у входа в метро (Пес Роберт в гробу видел такие прогулки, но вынужден был смириться), обнимались, целовались и, наверное, со стороны выглядели, как идиоты. Я вспоминала, с чего все началось: одно короткое дневное свидание, потом другое — ни к чему не обязывающий дружеский перепихон. Я думала, что расстаться будет совсем не трудно, и теперь не понимала, почему мне так плохо. Когда я впервые сказала, что люблю его, лицо Д. вдруг так странно затуманилось, как будто я смотрела на него сквозь облачко выхлопных газов.

— Ну, наверное, мы можем встретиться еще один раз, завтра, — сказала я. — Раз уж договорились.

Д. не стал спорить.

— Но это будет точно последний раз.

Интересно, кого я тогда обманывала?

* * *

На каждую коровью тушу приходится четыре скёрт-стейка — они находятся в пашине, по два с каждого бока, прямо под челкой, и примыкают к грудинной кости. Еще не дописав этого предложения, я чувствую, как тысячи остекленевших глаз с укором смотрят на меня, словно говоря: «Нам совершенно ни к чему знать все эти подробности». Два стейка с каждого бока называются наружным и внутренним. Один из них толще, шире и длиннее, а другой вкуснее, но я никогда не могла запомнить, который именно (как видите, некоторые подробности бывают лишними и для меня). Джош несколько раз объяснял, но я постоянно забываю и не хочу больше спрашивать. Знаю только, что скёрт-стейки, так же как и «стейки мясника», являются мышцами диафрагмы, отделяют грудную полость от брюшной и заставляют работать легкие животного.

Главное в другом: даже одна туша (а они никогда не поступают по одной: Джош всегда привозит с бойни как минимум трех бычков) дает массу возможностей отточить до совершенства прием «хватай-тяни». При этом из айпода должна звучать хорошая музыка (отлично подходит Эминен, что-нибудь отчетливо мачистое). Работать надо этак небрежно, даже не глядя на то, что делаешь, при этом беззаботно болтать и рассказывать неприличные анекдоты про Майкла Джексона («Говорят, Майкл Джексон мечтает о двадцативосьмилетних мальчиках?» «Не совсем так: он мечтает о двадцати восьмилетних мальчиках!»). Следуя моим правилам, вы легко надергаете целую стопку скёрт-стейков. Потом их все придется зачищать, а это далеко не такая приятная работа. Увиливайте от нее как можно дольше.

* * *

Наш второй разрыв с Д. произошел примерно через год после того, как не удался первый. К этому времени вся и без того поганая ситуация изменилась и стала еще поганее. Эрик знал о моей измене, и мы уже несколько месяцев, со скандалами, криками и слезами, решали, что нам делать дальше. Другие супруги на нашем месте уже давно развелись бы, а мы периодически плакали, напивались, смотрели телевизор, а после этого вместе ложились в постель, не считая тех ночей, которые Эрик проводил не дома, потому что как раз тогда он начал встречаться с той другой женщиной. Иногда он оставался у нее до утра, даже не предупредив меня, а потом приходил домой, полный раскаяния, которое на самом деле было не раскаянием, а обвинением. Примерно в это же время я подхватила бронхит и в процессе лечения открыла для себя восхитительные свойства микстуры с кодеином. Только это лекарство и лихорадочные дневные свидания с Д. дарили мне короткие передышки, во время которых я верила, что все как-нибудь образуется. В конце концов Эрик вылил остатки микстуры в раковину.

Потом мы с ним решили, что нам надо на время разъехаться. Я сняла маленькую студию на углу Восемьдесят шестой и Йорк-авеню и целых четыре месяца вела тихую, спокойную, иногда одинокую, но в целом довольно приятную жизнь в этом отнюдь не фешенебельном районе Манхэттена. Мне нравилось, что у меня есть своя собственная территория, пусть даже и крохотная. Я радовалась, когда в мою квартирку, гораздо реже, чем мне хотелось бы, заходил Д. и оставался на всю ночь, как будто мы были самой обычной парой. Я получала большое удовольствие от обедов с Эриком, мне было приятно находиться в его компании и чувствовать, что я соскучилась. Квартируя сняла на полгода, но через четыре месяца хозяйка досрочно выперла меня, не потому, что соседи жаловались на странные крики в четыре утра, — хотя они жаловались, — а просто потому, что у нее поменялись планы. Идти мне было некуда. Мысль о том, чтобы поселиться у Д., даже не рассматривалась: во-первых, тот обхохотался бы, услышав такое предложение, а во-вторых, бутылка пива, которую он открыл для меня еще во время первого визита, так и стояла у него на подоконнике год спустя. Наверное, можно было найти другую квартиру, но почему-то это казалось мне слишком серьезным решением, куда более бесповоротным, чем переселение в первую. Я так и не смогла спустить курок и в конце концов вернулась к Эрику.

Второй разрыв отличался от первого только тем, что на этот раз я гораздо меньше верила в успех. Я решилась на него только по настоятельному требованию Эрика. Он к этому времени уже расстался со своей любовницей и, естественно, ожидал от меня того же. Я понимала, что это вполне логично, но при одной мысли о том, что придется отказаться от Д., чувствовала себя обиженной, как несправедливо наказанный ребенок. В тот день мы сидели на полу, прислонившись спиной к моему уже упакованному и готовому к отправке дивану. У меня все еще горела кожа от нашего Последнего в Этой Жизни Секса. Я опять плакала.

— Это нечестно!

Он гладил меня по волосам.

— С какой стати мне отказываться от чего-то, если я не хочу отказываться?!

Д. положил подбородок мне на голову, а я уткнулась ему в грудь и безутешно рыдала, словно мне шесть лет и я уронила на землю мороженое. Он нежно успокаивал меня и уже вовсе не собирался плакать. Наверное, догадывался, что ничего серьезного его сексуальной жизни не угрожает.

В тот раз я продержалась примерно неделю.

* * *

Так вот, как я уже упоминала, самая тяжелая, а вернее, нудная часть разделки скёрт-стейков — это зачистка. Пленка, которая покрывает эти мышцы со всех сторон и облегчает их извлечение, чересчур толстая и потому малосъедобная. Значит, ее надо удалить, но она ни в какую не хочет удаляться и цепляется за мясо изо всех сил. Правда, некоторые ее части можно без труда оторвать руками — они сходят длинными полосками, как маникюрный лак с ногтя, доставляя такое же удовлетворение. Но некоторые участки, так же как это бывает и с лаком, ни за что не желают сходить. Применять силу опасно, потому что можно повредить мясо, а в тонких местах даже разорвать мышцу. Приходится браться за нож.

Мясо у скёрт-стейка крупноволокнистое, поэтому его лучше предварительно замариновать, а нарезать следует только поперек волокон, чтобы оно не было жестким. Это вообще не самый нежный, но очень вкусный и ароматный кусок туши, в котором почему-то заметнее всего проявляется разница между говядиной из супермаркетов и мясом коров, выросших на зеленом пастбище. У него густой, концентрированный, почти печеночный вкус, который, возможно, не всем нравится, но лично я нахожу восхитительным. Первый скёрт-стейк, принесенный домой от Флейшера, я приготовила так, как научила меня Джессика. Это очень вкусно и до неприличия просто.

Суперпростой скёрт-стейк

с салатом по рецепту Джессики

3/4 стакана бальзамического уксуса

1/4 стакана оливкового масла холодного отжима

несколько веточек розмарина

3–4 зубчика чеснока (их надо предварительно раздавить)

1 скёрт-стейк

рукола, шпинат или другая салатная зелень на ваш вкус

пекорино, азиаго, пармезан или другой твердый соленый сыр на ваш вкус

морская соль и свежесмолотый черный перец

В стеклянной миске смешайте бальзамический уксус, оливковое масло, розмарин (веточки надо слегка помять между ладонями) и чеснок. Это будет маринад. Пусть стейк полежит в нем 45 минут при комнатной температуре; пару раз переверните его.

(Возможно, вам придется разрезать кусок пополам. Скёрт-стейки довольно длинные и в нормальные сковородки не влезают.)

Когда мясо замаринуется, поставьте на сильный огонь большую сковородку и нагрейте ее так, чтобы капелька воды скакала по ней как сумасшедшая. Достаньте стейк из миски, стряхните излишки (но не весь маринад) и положите на сковородку. Жарьте приблизительно 90 секунд — до коричневой корочки, потом переверните и жарьте еще столько же. Достаньте стейк из сковородки, теперь пусть дойдет еще 5–10 минут.

Возьмите две тарелки, на каждую положите по кучке зеленого салата. Нарежьте стейк тонкими ломтиками по диагонали поперек волокон и разложите его на подстилке из зелени. Сверху посыпьте тертым сыром. Мне нравится, когда сыр натерт на крупной терке, широкими длинными стружками, но это вам решать. Теперь посолите и непременно поперчите. Ешьте вдвоем, и у вас еще останется несколько кусочков на завтра.

Как видите, проще некуда. Конечно, при условии, что опытный мясник зачистит для вас кусок. Потому что это как раз не очень просто.

Чтобы зачистить скёрт-стейк, надо осторожно и медленно вести ножом вдоль волокон, срезая пленки как можно ближе к поверхности и стараясь отхватить при этом как можно меньше мяса. Работа эта невыносимо нудная еще и потому, что все время приходится прикидывать: достаточно чисто или еще нет.

Признаюсь, иногда, если этих стейков чересчур много, а погонщик рабов Эрон не маячит над душой, я говорю себе, что такого понятия, как «абсолютно чисто», на свете не существует, быстренько упаковываю кусок и укладываю его на витрину кверху той стороной, что выглядит поприличнее. Иногда у меня просто не хватает сил довести все до совершенства.

* * *

Наш последний разрыв не похож на предыдущие. Сам процесс занял всего несколько часов (вообще-то, с точки зрения Д., это, возможно, длилось и несколько месяцев), но в любом случае все произошло быстро и жестко.

Однажды прохладным октябрьским днем, возвращаясь в Нью-Йорк из Кингстона, я решаю, что надо срочно что-то менять. Мы с Д. не трахались по-человечески вот уже несколько месяцев. Он постоянно твердит, что очень занят, да, честно говоря, и мой статус замужней женщины плюс новая работа в загородной мясной лавке не способствуют частым встречам. Из последней командировки мой возлюбленный вернулся уже месяц назад, и с тех пор мы встречались в барах и парках, целовались, хихикали, обнимались и нежничали, но до секса дело дошло только один раз, да и то потому, что я соблазнила Д. номером «люкс» в вызывающе дорогом отеле, расположенном прямо напротив его работы. И что дальше? Придется платить ему наличными за то, чтобы он спал со мной? Нет уж, хватит. Я набираю категоричное сообщение: «Завтра приду в гости. Какой номер квартиры?»

(Д. недавно вытурили из старой квартиры, и он умудрился найти новую на той же самой улице в районе Мюррей-Хилл, который кажется мне непереносимо скучным. К чему только люди не привыкают. В любом случае, эту новую квартиру я еще не видела, и, значит, у меня есть повод заявиться в гости.)

На лифте я поднимаюсь в отличном настроении. Решительная женщина, не стесняющаяся своих желаний, а не безропотная, вечно хнычущая любовница. Когда Д. открывает мне дверь, я широко улыбаюсь, намеренно не замечая некоторой двусмысленности его ответной слабой улыбки. Я беру его за руку, и он ведет меня на экскурсию по своей новой, довольно маленькой и жалкой квартирке. Едва он закрывает дверь крошечной, залитой солнцем спальни, уставленной еще не распакованными коробками, мы валимся на кровать — она все та же, но в этом тесном помещении, кажется, тоже уменьшилась — и приступаем к делу. Даже после двух лет связи от его поцелуев у меня все еще останавливается дыхание; это стоит того, чтобы терпеть и мучительное чувство вины перед Эриком, и все более частые приступы отвращения к самой себе.

Но что-то явно не в порядке — в конце концов, хоть и очень неохотно, мне приходится это признать. Я тянусь к пуговицам его рубашки, к пряжке ремня, но он довольно ловко и вроде бы шутливо уворачивается. Сам он едва прикасается ко мне и даже не пытается залезть под блузку, что для него абсолютно нехарактерно: Д. из тех мужчин, которые зациклены на женской груди. Через какое-то время поцелуи иссякают, и мы переходим к разговору. К совершенно идиотскому разговору: не о тех неприличных вещах, которые мы собираемся сделать друг с другом, как бывало раньше, а о кино. А вернее, о мультфильмах. Д. никак не может поверить, что я ни разу не видела «Команду Америка». Он включает лэптоп.

Какое-то время я покорно смотрю, хотя внутри у меня все кипит. Д. громко смеется. Так он обычно смеется, когда сам себе кажется очень умным, то есть гораздо чаще, чем следовало бы, зло думаю я. Мне-то совсем не смешно. Я терплю минут двадцать, а потом с тяжелым вздохом переворачиваюсь на бок. Д. нажимает на «паузу».

— В чем дело?

— Ни в чем.

— Но я же вижу.

Он улыбается мне. Д. никогда не выходит из себя. В худшем случае он может посмотреть на меня со снисходительной досадой. И еще он всегда улыбается, как бы я ни злилась, а, надо признать, злюсь я довольно часто и требую от него слишком многого. Мне уже давно хочется уверенности и определенности. А требовать этого от Д. совершенно бессмысленно. Наверное, мы оба чувствовали себя гораздо лучше до того, как я призналась ему в любви. Зря я тогда это сказала.

Я переворачиваюсь на спину и, несмотря на свое раздражение, невольно улыбаюсь ему в ответ.

— Ну и что, черт возьми, происходит? Какой во всем этом смысл?

— В чем?

— В этом! В нашем бурном романе без всякого секса?!

Он обнимает меня, и так мы продолжаем разговаривать.

— Послушай, мне сейчас так хреново… Я не хочу потерять тебя…

— Потерять? Я и не собираюсь теряться.

— Знаешь, я сейчас больше всего боюсь не оправдать твоих ожиданий в постели: вдруг я буду скучным, или пресным, или просто ничего не смогу.

Я смеюсь и прижимаюсь к его боку:

— Глупости-то не говори.

— Или наоборот, я буду великолепен, и ты разведешься с Эриком, а потом всю жизнь станешь упрекать меня за то, что я оказался не таким, как ты надеялась, и мы будем все время ругаться, и у меня выпадут все зубы, и потом до конца жизни ты будешь меня стыдиться.

Я больно щиплю его за руку.

— Ну что за чушь ты несешь? И этот твой пунктик насчет зубов мне уже надоел.

По идее, именно теперь наступает момент для примирительного секса. Раньше, когда я обижалась, злилась или начинала выдвигать ультиматумы, Д. не оставалось ничего другого, как только повалить меня на постель и затрахать до потери сознания. За последний год это происходило несчетное количество раз, и я уже с некоторым нетерпением ждала новой ссоры. Но сейчас все иначе. Мы только говорим, говорим и говорим. И мне требуется очень много, невыносимо много времени, чтобы понять, что же происходит. Он уже произнес свою бессмертную фразу о пенисе и «Команде Америка», а до меня все еще не доходит. Но, наконец, я понимаю: Д. говорит совсем не о том, что сегодня секса не будет. Или что его не будет на следующей неделе. Или до тех пор, пока я не исправлюсь и не стану менее требовательной. Он говорит, что секса у нас больше не будет никогда. Вообще никогда.

Я вскакиваю с кровати в панике, словно обнаружила в ней мерзкое ползучее насекомое. Прижавшись спиной к окну, как можно дальше от Д., я смотрю на него не отрываясь. Он лежит на спине и все еще улыбается. Потом делает жест, к которому я так привыкла за последние два года: не поднимая головы с подушки, он тянет ко мне руки, как голодный младенец; его пальцы зовут меня, поднятые брови изображают шутливое отчаяние, темные глаза широко раскрыты, мягкие губы манят. Никогда в прошлом у меня не было сил противиться этому нежному, ленивому желанию: я успокаивалась, прощала, смеялась и возвращалась в его объятия. Но сейчас я слишком хорошо понимаю, что он означает: «Побудь со мной еще немного, если хочешь… Но только совсем немного».

О господи!

Я начинаю всхлипывать, а он не спешит подойти ко мне. Д. знает, что я наконец-то поняла то, чего так долго не хотела замечать и что он понял уже давно. Я все плачу и плачу, но совсем не так, как плакала раньше, когда чего-то ждала и даже получала удовольствие от собственных слез. Еще никогда мне не было так холодно и так одиноко.

Теперь я стану частью другой посткоитальной мифологии, столь любимой Д. Не романтической саги о том, как звезды предопределили нашу встречу, а перечня его безумных бывших. Встану в один ряд с длинноногой блондинкой-моделью, которая путала президента Герберта Гувера с директором ФБР Джоном Эдгаром Гувером. И с неприступной испанской студенткой, которая все-таки не смогла устоять перед размером его члена. И со скучной выпускницей университета, на которой Д. едва не женился. Теперь к этим его бывшим пассиям прибавится и чокнутая, навязчивая, замужняя телка.

— Я не могу. Не могу, — бормочу я. — Мне надо идти.

Я хватаю сумку, и только тогда он пытается обнять меня. Это невыносимо. Я сжимаюсь от прикосновения его рук. Я не злюсь — о, как мне хотелось бы разозлиться! Как это было бы прекрасно. Я просто… меня просто больше нет. Мне хотелось определенности, и теперь я ее получила. И задыхаюсь под ее тяжестью.

Он провожает меня вниз и ловит такси. Он вытирает мне слезы и сам плачет. Я в первый раз вижу, как он плачет, но это уже ничего не меняет. Таксист ждет, а Д. на прощанье еще раз целует меня, и мое сердце на мгновение расцветает и снова умирает.

Мой брат, когда ему было лет одиннадцать, завел маленькую игуану и назвал ее Джеральдо. Как-то вечером мы были в гостях, вернулись довольно поздно, и брат сразу же пошел к себе в комнату. Мы все еще были на кухне, когда он прибежал туда с плачем: «Джеральдо умер!»

Бедный детеныш ящерицы был серым и холодным, но все-таки еще живым. Мама взяла его в ладони и стала дуть на него, чтобы согреть. Малыш на мгновение становился зеленым и вроде бы оживал, но не мог продержаться и нескольких секунд без маминого теплого дыхания. Эту картину из детства я запомнила, наверное, на всю жизнь. Вот все мы стоим кружком, плачем и дышим на несчастную игуану, стараясь сохранить ей жизнь. Примерно так же чувствует себя сейчас мое сердце. Как та проклятая ящерица, которую без всякой надежды на успех пытаются реанимировать.

Сначала я думаю, что это я порвала с Д. Я приняла решение. Болезненное, но ясное, окончательное и бесповоротное. И даже нахожу в этом некоторое утешение. И только зачищая оставшиеся на месте разрыва кровавые ошметки, я постепенно понимаю: нет, это вовсе не я порвала отношения, а меня вырвали с мясом. Я отдираю, отдираю и отдираю все эти соединительные волокна, а они так и цепляются ко мне. Я обнаруживаю все новые и новые, и чаще всего это проявляется неожиданно. Иногда бывает достаточно визита к дантисту (Д. был зациклен на своих зубах, и эта его манерность в духе Вуди Аллена одновременно и раздражала и забавляла меня). Или витрины магазина (на тротуаре перед ней мы как-то целовались так долго, что к нам вышел продавец и предложил что-нибудь купить). Свитера или комплекта белья, который когда-то нравился ему (вот я застегиваю лифчик перед зеркалом в отеле, а он обнимает меня сзади и говорит: «Подхватывает как раз там, где нужно, да?»). Ну и «Команды Америка», разумеется. Какое уж там ясное, окончательное и бесповоротное решение, процесс разрыва оказывается бесконечно долгим. Весь город — это тело Д., и скучные кварталы, переулки, бары и рестораны будят во мне разные, каждый свои, желания. За два года (плюс-минус еще десять лет) Д. стал частью моих мускулов и костей, одним из моих суставов. Я посылаю ему сообщения, пишу электронные письма и звоню по телефону, но он никогда не отвечает. А я все зачищаю и зачищаю.

На свете не существует такого понятия, как «абсолютно чисто». Просто не существует.

4 Набивка колбас

Когда мы с братом оба учились в старших классах, — причем я уже заканчивала школу, — кто-то подарил нам игру «Стихи на магнитах». Знаете, такая большая яркая коробка, и в ней — куча маленьких магнитиков для холодильника с разными словами, которые можно по-всякому комбинировать. И мой брат, в других случаях не выказывавший ни малейшей склонности к изящной словесности, вдруг оказался большим мастером магнитной поэзии. И потом, несколько лет подряд, возвращаясь уже из колледжа, я первым делом спешила к холодильнику и искала на нем очередной шедевр (до сих пор эти магнитики валяются у нас в гараже, рядом со старым холодильником). Иногда стишки бывали смешными, иногда жалостливыми, иногда абсурдными («Кто сунул нож в кровать, мужик?» до сих пор остается одним из моих любимых), но, наверное, самые лучше вот эти:

* * *

Хуан учит меня делать сладкие итальянские колбаски. Обучение проходит в крошечной, по размеру не больше кладовки, комнатке за кухней — это владения Хуана. Главный предмет здесь — большая мясорубка из нержавеющей стали высотой примерно в полтора метра. Мясо закладывается в большой воронкообразный резервуар наверху мясорубки, а оттуда поступает в похожую на слив раковины горизонтальную трубу, внутри которой крутится перемалывающий механизм. На его открытый конец Хуан навинчивает металлический кружок с дырками, вроде насадки на душе. Мы с ним стоим, наклонившись над большим ведром, и наши руки по локоть в мясе. В мясе и льде. Мясо, нарубленное большими, приблизительно восемь на двенадцать сантиметров, кусками, мы высыпаем в ведро из больших пластиковых мешков с надписью «Свиные обрезки», а лед добываем из аппарата в углу кухни. Зачем в фарше нужен лед, я не знаю, но Хуан велит все тщательно перемешивать.

* * *

У меня отвратительное кровообращение. Это одна из тех мелких проблем со здоровьем, которые преследуют меня всю жизнь. Еще в школе мы своей компанией любили выбираться в местечко, которое называлось Голубая Яма. Кажется, оно находилось на частной земле, но владелец разбил там чахлый парк, поставил деревянные сортиры, а над рекой соорудил веревочные качели. Вода там была не особенно голубой — скорее, зеленой, что привычнее для Техаса, но зато всегда холодной. Наверное, на дне били какие-то ключи. Помню, как однажды мой друг Пол предложил отправиться туда немного раньше обычного, в марте. Март в Техасе — прелестный месяц, думаю, самый лучший: солнечные дни, прохладные вечера, голубые люпины. А, скажите, много ли еще найдется мест на Земле, которые могут похвастаться тем, что март у них — самое приятное время года? Но, как бы там ни было, купаться в марте еще рановато. Разумеется, не желая сплоховать друг перед другом, мы все храбро попрыгали в ледяную воду: визжали, ругались, брызгались, а когда я вылезла на берег, то оказалось… совершенно синей. Не бледной, не голубоватой, а именно синей. Как сказал тогда Пол, «вроде злодея из комикса».

* * *

Смесь мяса со льдом в десять раз холоднее, чем вода в Голубой Яме. Научных доказательств у меня нет и термометра тоже, но я сужу по цвету своих рук.

— И как ты только это терпишь? — спрашиваю я у Хуана.

Он лишь пожимает плечами.

— Холодновато, да? Сунь руки под струю теплой воды.

Хорошая мысль.

Вот только… Господи, какая боль! Черт! Кажется, руки сейчас отвалятся. Зато через минуту они опять могут работать. Я натягиваю перчатки и возвращаюсь к ведру. Хуан уже перемалывает мясо. Это самая простая часть работы. Он просто нажимает на большую кнопку, включает мясорубку, и мясо начинает проворачиваться через механизм и толстыми розовыми червяками вываливаться в подставленный пластиковый таз. Я стою над воронкой и подталкиваю мясо сверху, очень осторожно, потому что у меня, как выяснилось, имеется небольшая фобия относительно всяких мельниц, дробилок и тому подобного: я чрезвычайно живо представляю себе, что будет с моими пальцами, если они туда попадут.

Но, как бы робко я ни действовала, в конце концов все мясо перемолото. Когда из дырок перестают выползать розовые червяки, Хуан опять нажимает на кнопку и останавливает мясорубку, потом подхватывает таз с фаршем — килограммов тридцать, не меньше, — и снова вываливает его в воронку мясорубки. Я добавляю туда же несколько пригоршней льда и старательно перемешиваю, а Хуан тем временем меняет насадку на новую — с дырочками в два раза меньше, и опять нажимает на кнопку. Потом вся эта история повторяется в третий раз, с еще более мелкой насадкой. В четвертый раз я добавляю к мясу специи, подобранные Хуаном: высыпаю содержимое большой банки, доверху наполненной смесью шалфея, чеснока, соли, лукового порошка, базилика, петрушки, семян фенхеля и белого перца. Я снова по локоть погружаю руки в фарш, теперь напоминающий жидкое пюре, и мешаю, мешаю. Хуан уже заменил диск с дырками на конусообразную, сужающуюся к концу насадку. Он усаживается на табуретку так, что таз оказывается между его широко расставленными ногами, а насадка нацелена прямо в грудь.

Из пластикового контейнера с мутной водой Хуан достает колбасную оболочку, сделанную из тщательно очищенных свиных кишок, и легко дует на ее кончик: так в супермаркете мы дуем на край пластикового пакета, чтобы открыть его. Эту тонкую, полупрозрачную оболочку изготавливают из средней части кишечника, а ту, что предназначается для крупных колбас, вроде салями, — из нижней, более толстой части, так называемой синюги. Раскрыв оболочку, Хуан одним быстрым движением вперед-назад пристраивает ее на конус мясорубки, натягивая до самого основания. На мой взгляд, жест выглядит весьма неприлично.

(Джессика как-то заметила: «Из мужчин получаются самые лучшие колбасники: они же тренируют это движение с двенадцати лет». А у меня в последнее время до того болезненно тонкая кожа и я так чувствительна, что малейшего раздражителя достаточно для запуска очередной серии воспоминаний, на этот раз о том, как однажды днем мы лежали в постели, усталые и расслабленные: «Если считать, что половое созревание начинается с момента, когда ты наконец-то понимаешь, чего именно хочешь… — его губы лениво двигаются по моему животу именно туда, куда он хочет, — …и заканчивается, когда у тебя появляется возможность это сделать, то лично я прожил в этом аду пять лет. А когда тебе десять, жизнь вообще полный отстой. Конечно, я находил способы себя развлечь…»)

Я возвращаюсь к действительности, только когда Хуан натягивает на конус мясорубки новую кишку и нажимает кнопку. Лезущее из насадки мясо быстро заполняет оболочку, и она укладывается кольцами на дно таза. Потом еще одно короткое неприличное движение — и готовая кишка снимается с конуса, еще одно — и новая натягивается. Хуан — опытный колбасник и точно чувствует, когда пора останавливать мясорубку, но все-таки, после того как он снимает очередную заполненную оболочку, из насадки выстреливает сгусток розового мясного пюре. Хуан ловит его ладонью, отправляет обратно в воронку, нацепляет новую кишку и снова включает мясорубку.

Признаю: с тех пор как мы расстались с Д., секс постоянно занимает мои мысли, и поэтому, возможно, у меня то и дело возникают всякие непристойные ассоциации. Но ведь, наверное, и другие это тоже замечают?

— Bay! Это мне очень что-то напоминает. Хуан смеется и кивает:

— Знаю.

Ну слава богу, не я одна такая.

— Вот если бы мы делали кровяную колбасу…

— Кровяную колбасу? А ты умеешь?

— Делал пару раз. Мать научила, когда я последний раз ездил домой. Как-нибудь тебе покажу. Знаешь, когда оболочка заполнена кровью, она вся становится такая… типа вся в венах и… — Он делает неприличный, но очень выразительный жест.

— Фу, Хуан, прекрати! Хватит!

Меня мало интересует, из каких органов свиньи сделан колбасный фарш (кстати, у Флейшера в него кладут только хорошее чистое мясо и сало), и я совсем не брезглива, но, думаю, с этого момента, всякий раз, увидев колбасу, я буду думать о члене, и в первую очередь, о члене Д. Знаю, это замечание может показаться грубым, но я никогда и не претендовала на особую деликатность. Что ж поделаешь, если именно так и изготавливают колбасы.

Превратив тридцать кило фарша в целое ведро уложенных кольцами, заполненных оболочек, Хуан на время убирает их в холодильник. Позже мы вместе будем перекручивать их, формируя десятисантиметровые колбаски, а пока делаем перерыв и идем на кухню, греть руки о чашки с кофе.

Мы прислоняемся к стене поближе к плите, трясем онемевшими пальцами и слушаем диск, который поставил Хуан: смесь латиноамериканской попсы и кантри. Долли Партон поет «Маленькую ласточку», а мы молчим. Мы с Хуаном вообще разговариваем нечасто и обычно о всякой ерунде. Можем обсудить музыку. После переезда в Нью-Йорк мне редко выпадает возможность поговорить с кем-нибудь о кантри. Еще я могу попросить его понюхать разорвавшийся вакуумный пакет и проверить, не начало ли мясо портиться.

(У Хуана лучший нос в магазине, но обладать им — сомнительное удовольствие, поскольку к нему то и дело тащат всякие подтухающие куски и просят понюхать. Не знаю, может, это как-то связано с нюхом, но он еще и лучший дегустатор. У Флейшера каждый день готовят, и отвечают за это Джессика и Хуан. Как-то Джессика стряпала мясное рагу, и в нем определенно чего-то не хватало. Мы с ней вместе пробовали, обсуждали и спорили, что бы такое туда добавить, а потом позвали Хуана. Он попробовал совсем чуть-чуть, сказал «ага», погрозил кому-то пальцем, вскипятил в маленькой кастрюльке воду, бросил в нее четыре сухих перчика чили, тут же слил воду, истолок размягченные перчики в ступке и получившуюся пасту отправил в рагу, которое моментально приобрело божественный вкус.)

А еще Хуан из тех людей, с которыми приятно молчать, что мы и делаем, пока он вдруг не усмехается.

— Что? — спрашиваю я, уже улыбаясь в ожидании нового анекдота.

Он начинает рассказывать мне какую-то историю, и я не сразу понимаю, о чем идет речь. Хуан бегло говорит по-английски, но у него сильный акцент и тихий голос, и иногда я не могу разобрать слова. Что-то о том, как он долго шел по холоду, и сначала я думаю, что Хуан рассказывает, как добирался до работы.

(Я просто вспомнила, как однажды Джош спросил у Хуана, есть ли у того зимняя куртка. «Я куплю тебе куртку. У меня, твою мать, просто в голове не укладывается, как ты в такой холод топаешь на работу в этой рыбьей шкуре». И это, заметьте, говорил человек, который десять минут назад для смеха запер одного из своих рабочих в морозильной камере.)

Но тут Хуан говорит о том, как ночью сделал остановку, чтобы пару часов поспать, и я постепенно понимаю, о чем он рассказывает, и мне становится неловко, как будто я слушаю что-то очень интимное.

— Когда я проснулся, было жутко холодно, и я решил, что сейчас умру. Рук вообще не чувствовал. Лежал там, дрожал, а потом посмотрел на небо — на нем было столько звезд. Такая красота. И теперь, когда я замерзаю, то всегда вспоминаю об этом. — Он опять мягко смеется.

— Где это было? — спрашиваю я, не зная, как реагировать на подобную откровенность.

— В Аризоне, кажется.

— А, в пустыне. Там по ночам бывает очень холодно.

— Да уж.

Последние полчаса, с тех пор как из мясорубки вырвалась струйка фарша, я провела, от всей души жалея себя. Я грустила о своем разрушающемся браке, о потерянном любовнике, о том, что, возможно, до конца жизни у меня больше не будет секса. И тут Хуан рассказывает мне о том, как среди ночи он пересекал границу — приключении до того опасном и изматывающем, что богатые туристы платят немалые деньги за участие в его театрализованной версии. И рассказывает об этом со смехом. Он проделывает такое каждый раз, когда хочет проведать свою мать.

И я понимаю, что мне пора, в конце концов, взять себя в руки.

Кровяная колбаса по рецепту матери Хуана

4 л несоленой свиной крови (постарайтесь взять самую свежую)

4 стакана мелко изрубленного свиного сала

4 ст. ложки соли крупного помола

3 ст. ложки крупномолотого черного перца

1 литровая банка мелко измельченного репчатого лука

1 1/4 стакана мелко нарезанного перца халапеньо (без семян)

2 стакана мелко нарубленной мяты

1 литровый контейнер свиных кишок (закажите своему мяснику вместе с кровью и салом)

Вам также понадобятся: бечевка, разрезанная на куски длиной 8 см; ручная воронка для набивки колбас (в принципе сойдет простая миска с носиком внизу); ее либо держат в руках, либо устанавливают на специальную подставку.

Если кровь не совсем свежая, она наверняка свернулась; вернуть ей первозданный вид можно с помощью миксера, блендера и т. д. Затем просто добавьте к ней сало и прочие ингредиенты. Смесь будет очень жидкой, и вы, скорее всего, не поверите, что из этого может получиться вполне твердая колбаса. Не беспокойтесь, пока все идет правильно.

Распутайте кусок кишок длиной около 1 м и нацепите его на носик описанным выше движением. Конец завяжите узлом и для надежности чуть выше узла еще перетяните бечевкой.

Подставив вниз таз или большую сковородку, начинайте ложкой заливать кровяную смесь в воронку. Если кусочек сала застрял в носике, протолкните его деревянной палочкой. Сделать все это с помощью одной пары рук довольно сложно. Набивка колбас, как и другое похожее на нее занятие, гораздо приятнее, если в нем участвуют двое.

Прекратите наполнять оболочку, когда до конца остается еще около 10 см. Ухватившись за этот свободный кончик, поднимите заполненную кишку кверху и держите ее на весу, пока ваш помощник формирует колбаски. Для этого надо, отступив приблизительно на 10–12 см от нижнего конца, дважды перекрутить оболочку и зафиксировать бечевкой. Отступите еще 12 см. повторите, потом еще раз, и так до тех пор, пока не дойдете до незаполненного верхнего конца, который надо завязать узлом. На ощупь сформированные колбаски должны напоминать… тут ничего не поделаешь: напоминать свиные кишки, заполненные кровью.

Положите всю связку колбасок в кипящую воду и продержите там 10 минут. Тут есть одна тонкость: вода должна кипеть, но совсем чуть-чуть. Через 5 минут начинайте проверять на готовность. Щипцами достаньте колбаску из воды и для начала потрогайте: начинка должна затвердеть. Потом осторожно проткните оболочку зубочисткой: когда из прокола выступит капелька прозрачного сока, а не крови — колбаса готова. Вынимайте ее из воды, и пусть остывает при комнатной температуре.

В идеале из указанного количества продуктов у вас должно получиться около двух дюжин десятисантиметровых колбасок. Но, поскольку наш мир далек от идеального, а все вареные колбасы, и в особенности кровяные, — вещь крайне нежная, какой-то процент продукции вы неизбежно потеряете. У некоторых колбасок во время варки непременно лопнет оболочка, другие вы, скорее всего, не доварите (их, кстати, можно потом пожарить на сковородке — получится очень вкусно). Но утех колбасок, которые вам удастся довести до готовности, окажется богатый пряный вкус с неожиданной свежей ноткой мяты. Они будут так восхитительны, что вы не захотите грустить о своих ошибках.

5 Обвалка

«Можешь увернуться от гаечного ключа — увернешься и от мяча». Это из фильма «Вышибалы». Я не поклонница Винса Бона и редко цитирую комедии с его участием, но именно эта фраза крутится у меня в голове, когда я начинаю обваливать уже четвертый за сегодня задний говяжий отруб. Должна сказать, это та еще работенка. За два месяца, проведенных в магазине, сил у меня заметно прибавилось, но коровьи ноги пока даются мне с трудом. После возни с этими монстрами разделка изящных свиных задков кажется детской игрой.

Массивная тазобедренная часть коровы — это самый простой из всех основных отрубов. Во-первых, по ней сразу видно, что это коровья задница весом примерно сорок пять килограммов. Во-вторых, она состоит из множества переплетенных мышц, но тут все совершенно очевидно. У них простые, понятные формы, легко составляемые друг с другом, как части мозаики для малышей: верхушка отруба — круглая, наружная мышца — трапециевидная, круглая мышца бедра — цилиндрическая, оковалок — конусообразный. Разделка заднего отруба — работа простая и чистая, но, учитывая его вес, очень тяжелая.

Запястье моей левой рабочей руки стало заметно толще, чем у правой, — отчасти из-за разработанных мышц, а отчасти из-за того, что все время опухает. Большой палец иногда сводит, как бывало у бабушки.

(Она в таких случаях с размаха ударяла им по столу. Я вздрагивала, а бабушка хрипло хихикала. Может, она и была депрессивной алкоголичкой, но, как из личного опыта известно всем женщинам в нашей семье, это еще не значит, что у нее отсутствовало чувства юмора. Или что она была слабой и беспомощной. Кофе, например, бабуля заваривала так: бросала несколько столовых ложек в кастрюльку с кипящей водой, держала на огне пять минут, а потом выливала в свою почерневшую кружку и пила, ничем не разбавляя. И, кстати, хотя она на протяжении полувека курила, а последние пятнадцать лет жила исключительно на консервированных персиках, печенье из банок, хересе и итальянском мороженом, у нее сроду не было никаких проблем со здоровьем, не считая редких неприятностей с желудком, а умерла бабуля в девяносто лет, да и то, по-моему, из чистой вредности.)

Иногда, после целого дня работы, запястье болит так, что я не могу заснуть. Все руки у меня теперь покрыты заживающими и свежими ссадинами. И виноваты в этом, главным образом, тончайшие обломки свиных костей, которые торчат из разруба и жутко царапаются. Но я, глядя на эти шрамы, испытываю какое-то извращенное удовольствие: так же было и со следами, что когда-то оставлял на моем теле Д. Они представляются мне чем-то вроде закодированной записи жизненного опыта. В последнее время Джош подбивает меня сделать татуировку. У него все руки уже покрыты плотным синим орнаментом, и он готов сопровождать меня, если я когда-нибудь решусь таким образом увековечить память о времени, проведенном в мясной лавке.

В середине дня в среду покупателей у нас, как правило, немного, и потому Джесс встает у разделочного стола, чтобы немного попрактиковаться. Обычно он обслуживает клиентов за прилавком и с ножом работает нечасто. Пока мы с ним, младшие мясники, возимся с задними отрубами, Эрон с Томом разделывают лопатки. Лопатка — самый сложный для обвалки отруб, и Джош, Том и Эрон постоянно бурно обсуждают разные технические тонкости. Меня до лопаток пока не допускают, да я бы и не справилась с ними без посторонней помощи. Поэтому и мучаюсь с задницами. Из айпода Джоша звучит старый альбом «Джексон-5» (у него вообще очень забавная музыкальная коллекция, в которую входят и оперы, и самая откровенная попса, и Эминем, и этническая музыка. Мне лично больше всего нравитсяальбом саундтреков из порнофильмов семидесятых годов. Реально хорошие, запоминающиеся мелодии на фоне вздохов и стонов. Работающая под такое сопровождение бригада мясников — зрелище не для слабонервных).

Для начала надо отделить лодыжку. Ухватив ногу за тонкий нижний конец, я с трудом разворачиваю ее на столе и подтягиваю к краю. Теперь надо проверить, чтобы никто не маячил поблизости, и одним широким взмахом ножа от себя рассечь толстые веревки сухожилий в том месте, где они соединяются с костяной бабкой в самом низу ноги. В конце этого движения нож непременно подпрыгивает, и держать его надо покрепче. Затем, следуя по пленкам вдоль мышцы лодыжки, я двигаюсь кверху, к тому месту, где, по моему мнению, должен находиться сустав. Чтобы найти его, я берусь за торчащую снизу кость и раскачиваю ее, нажимая при этом большим пальцем на мясо с прослойкой жира. Только на четвертой за этот день ноге я с первого раза попадаю кончиком ножа именно туда, куда надо, и, перепилив сухожилия, одним движением вскрываю сустав. Есть! Лодыжка повисает у меня в руке, и на пол падает тяжелая прозрачная капля суставной смазки. Обнажившаяся полость коленной чашечки ярко-белая, влажная и невозможно гладкая, и я никогда не могу удержаться оттого, чтобы погладить ее пальцем.

— Расскажи-ка мне еще раз, где точно находится это место? Я ведь езжу там на велосипеде.

Это Джесс спрашивает о квартире, которую я только что сняла, — она расположена минутах в двадцати езды от Кингстона. Эрику это, конечно, очень не нравится, но, в конце концов, глупо изматывать себя и тратить по четыре часа на дорогу каждый рабочий день, сжигая при этом немыслимое количество бензина. А кроме того — себя-то я могу не обманывать, — я уже давно мечтала хотя бы по ночам оставаться в одиночестве и отдохнуть немного от наших ссор, совсем не похожих на ссоры, и полного невысказанных упреков молчания. Поэтому я и поселилась в этих просто обставленных, прохладных комнатах на третьем этаже порядком обшарпанного викторианского дома. Когда мы в первый раз разъехались, я так и не призналась Эрику, до чего мне нравилось жить одной, иметь собственную территорию, готовить для самой себя обеды, спать до десяти или не ложиться до четырех утра и читать в комнате, где кроме меня никого нет. Все эти маленькие радости сохранились и в новой квартире, хотя она в два раза больше, чем первая, и располагается не в центре Нью-Йорка, а в маленьком городке: почта, добровольная пожарная бригада и изгиб дороги — вот и все.

— В Рифтоне, на юг отсюда по Двести тринадцатой. Рядом с Нью-Плац, сразу за Розендейлом.

— А, ясно… Там отличные велосипедные дорожки. А у тебя есть велосипед?

— Нету.

В нашей лавке, похоже, все увлеченно крутят педали, даже Джош, которого я ну никак не могу представить на велосипеде. (Он даже продает у нас в лавке велофутболки со схемами разделки туши, так что, глядя на них, вы сами можете определить, где находятся ребра, а где грудинка. Иногда я ношу такую на работе, и Эрон говорит, что в ней я похожа на супергероя, а на самом деле ему просто нравится, что она очень тесная и я обычно наполовину расстегиваю молнию на груди.) Но в особенности любят похвастаться своими последними велосипедными приключениями Том и Джесс. Я изо всех сил стараюсь увильнуть от частых приглашений покататься вместе. Только не подумайте, что все эти ребята мне несимпатичны: просто в последнее время у меня по большей части совсем неподходящее настроение.

Тем временем, вооружившись мясным крюком, я приступаю к извлечению подвздошной кости. В принципе, она такая же, как и у свиньи, но только больше, и поэтому вытягивать ее гораздо тяжелее.

— Хочешь, как-нибудь одолжу тебе велосипед?

Правой рукой я изо всех сил тяну крюк, одновременно подрезая зажатым в левой ножом мясо вокруг кости, и даже постанываю от напряжения.

— Спасибо, но я все равно не умею на нем ездить.

— Брось ты, это все умеют.

— Ну, только не я. Я не такая, как все. Наверное, сказывается полученная в детстве психологическая травма.

— Тебя что, в детстве пытался изнасиловать велосипедист? — включается в разговор Том.

— Ну, типа того. — Я пытаюсь срочно придумать какую-нибудь сальную шутку и увести разговор в сторону от приглашения на прогулку. — А кроме того, мама всегда предупреждала: будешь много ездить на велосипеде — облысеешь в самом интересном месте.

— Я такого еще не слышал! — со слезами на глазах в восторге стонет Эрон, да и все остальные покатываются со смеху.

Все, кроме Джесса, который редко принимает участие в таких разговорах и только молча улыбается.

Я замечаю, что в последнее время на то, чтобы уклоняться от приглашений, у меня уходит масса энергии. Я и сама толком не понимаю, почему так упорно отказываюсь, если, конечно, не считать того, что и в самом деле не слишком уверенно езжу на велосипеде. Все эти ребята мне очень нравятся. Например, тот же Джесс, тихий, деликатный, и улыбка у него такая славная. Он любит поговорить со мной о политике и поделиться своими планами переустройства мира, но при этом не кажется ни чокнутым, ни фанатиком. Иногда он бывает вроде как не от мира сего: задумчивым, рассеянным, медлительным. Джоша и Эрона, энергичных и до крайности целеустремленных, это порой выводит из себя. Время от времени они запирают его в морозильной камере, выключив свет, или достают дурацкими телефонными звонками. Как-то раз Эрон, изменив голос, продержал Джесса на телефоне минут десять, притворяясь покупателем, который якобы купил в нашей лавке индейку с тремя крыльями. Кличка у него «1480» — столько баллов он набрал на вступительном экзамене в колледж. Джош явно не понимает, как человек с подобным показателем может быть таким тормозом. Зато Джесс отлично общается с покупателями, помнит их всех по именам и находит для каждого пару приятных слов даже в часы пик. Мне приятно работать с ним вместе. Обычно вокруг разделочного стола так и бурлит тестостерон, и в общем-то мне это нравится, я хорошо чувствую себя в такой обстановке. Но иногда для разнообразия очень приятно побыть в обществе тихого, ненавязчивого и деликатного Джесса. Так почему бы мне в таком случае не съездить с ним на прогулку? Или не зайти куда-нибудь вместе выпить после работы? Почему я постоянно отклоняю приглашения Джоша и Джессики на обед и отказываюсь принимать участие в своеобразных воскресных развлечениях Эрона? (В последнее время он занят организацией конкурса на лучшие усы, пока что только в рамках нашей лавки, и культивацией собственного волосяного украшения, которое он выращивает по той же методике, что и деревья бонсай. Эрон бесконечно рассуждает о достоинствах тех или иных помад, лаков, расчесок и щеточек и уверяет, что у него дома под уход за усами отведена особая ванная комната. Я склонна этому верить.) Дело тут не только в постоянной усталости, на которую я часто ссылаюсь, и не в желании поскорее поехать домой, к мужу и домашним животным. Нет, тут причина иная, и я сама пока не могу ее сформулировать.

Разделавшись с костью, я бросаю ее в специальное ведро, простеленное плотным пластиковым пакетом, и перехожу к внутренней части отруба — круглой мышце размером примерно с автомобильный колпак. Собственно говоря, это часть коровьей ягодицы, толстая там, где она примыкает к подвздошной кости, и сужающаяся по мере спуска к коленному суставу. С этой тонкой части я и начинаю: покрепче ухватываюсь за нее и, подрезая кончиком ножа пленки, постепенно отделяю мышцу. После этого снимаю слой затвердевшего белого жира и извлекаю «горбушку» — еще один круглый шматок мяса, поменьше, чем предыдущий, и внешне напоминающий… ну, как раз и напоминающий горбушку.

Я работаю гораздо быстрее Джесса, что и неудивительно. У него не слишком много практики, а я тренируюсь у стола вот уже три месяца, по десять часов три или четыре дня в неделю. Конечно, не все это время я орудую ножом: приходится работать и на упаковочном аппарате «Кровайак», и комплектовать оптовые заказы, и наводить порядок в холодильных камерах и морозилках, да и на кофе с разговорами уходит немало времени, но все-таки я уже набралась порядочно опыта. Сейчас все работают в сосредоточенном молчании. Тишину нарушают только музыка из айпода (мы переключились на раннюю Мадонну), смачные шлепки падающих на стол кусков мяса и стук брошенных в ведро костей. Я вытягиваю большую бедренную кость и легко отделяю от трапециевидной наружной мышцы круглую мышцу бедра. Удаляю толстый слой подкожного жира, достаю клиновидную мышцу. Все это (кроме подкожного жира, который я выброшу) будет в первозданном виде упаковано в вакуумные пакеты, а вот закругленную наружную часть отруба мне предстоит зачистить от серебристой пленки. Возможно, позже Эрон велит мне плотно обвязать этот кусок кулинарной нитью и приготовить из него ростбиф, а сам будет пристально следить за процессом. У него на этот случай имеется несколько рецептов, и в настоящий момент любимым считается следующий:

Ростбиф по рецепту Эрона

3 кг очищенной от пленки мякоти (нужно взять наружную часть бедра с жировой горбушкой)

соль и перец по вкусу

3 ст. ложки растительного масла

1 луковица, порезанная на полукольца толщиной около 1 см

4 зубчика чеснока (слегка раздавить)

6 мозговых костей длиной около 5 см

3 ст. ложки сливочного масла (нарезать тонкими ломтиками)

Разогрейте духовку до 150 °C. Плотно перевяжите кусок мяса кулинарной нитью так, чтобы получился аккуратный, ровный прямоугольник (это по вашей просьбе может сделать мясник). Со всех сторон щедро посыпьте солью и перцем.

На плите в большой огнеупорной сковороде нагрейте растительное масло «почти до дымка» (эту загадочную фразу я уже комментировала) и обжарьте мясо со всех сторон; убедитесь, что на жирной стороне образовалась твердая коричневая корочка. Достаньте мясо и временно поместите его на тарелку, а огонь под сковородой потушите. Используя остаточный жар, быстро обжарьте лук и чеснок и уложите на сковородку мозговые кости, соорудив из них что-то вроде решетки или рамки. Сверху на кости положите кусок мяса жирной стороной кверху. Прикройте ломтиками сливочного масла. Поставьте сковородку в нагретую духовку и готовьте примерно 1,5 часа, каждые 15 минут поливая образовавшимся на сковородке соусом — ни капли драгоценного сока из мозговых косточек не должно пропасть зря.

Ростбиф готов, когда температура мяса в середине куска достигнет 54 °C. Теперь достаньте его из духовки и остудите до комнатной температуры, а потом нарежьте на тонкие кусочки. Из них можно сделать достаточно сэндвичей, чтобы накормить небольшую армию.

Да, кстати: когда закончите готовить, выковыряйте мозг из костей, положите его на хлеб, посыпьте солью, и поверьте — лучшей закуски вы не пробовали!

Я непременно сделаю это немного позже, а пока мне надо вырезать толстые сухожилия из голяшки — она пойдет на фарш. Я молча работаю, и в моей глупой, склонной к ностальгии голове крутятся слова совсем не той песни, что сейчас звучит из айпода, а старого хита девяносто седьмого года, который я как-то в шутку назвала саундтреком Д.: «Я не хочу сводить тебя с ума. Хотя на самом деле я хочу. Признаюсь честно, у меня большие планы на тебя».

Мне нравится, что за столом мы то работаем в тишине, то начинаем короткий оживленный разговор, то опять погружаемся в сосредоточенное молчание. Это создает особый рабочий ритм и ощущение комфорта, возможное только в сплоченной, приятной тебе компании. Но в конце дня, после того как я снимаю свою кожаную пастушескую шляпу, отмываю в раковине ножи и солью отдраиваю стол, это ощущение мира и комфорта пропадает. Я выхожу на улицу, и тоска снова обрушивается на меня, как тяжелый железный лист.

— Джуль, иди выпей с нами пива. Называется «Материнское молоко». Это местное. У нас тут еще полбочонка, и требуется помощь.

Я сижу с Джессом, Эроном и Джошем в задней комнате и пью пиво, гораздо более темное и горькое, чем то, к которому привыкла. Мы болтаем о том о сем, ничего серьезного: уход за усами, предстоящие в скором времени президентские выборы. Хуану тоже налили стакан, но он пока не может к нам присоединиться. Ему еще надо вымыть посуду, разобрать и очистить ленточную пилу и мясорубку — словом, спать еще не скоро. Мне тоже, хотя и по другой причине.

— Джуль, а ты знаешь, что в Париже у мясников есть свой собственный, особый язык?

— Какой такой язык?

— Ну, вроде сленг. Как эта детская игра — «поросячья латынь». Они меняют местами слоги и могут с чистой душой посылать покупателей куда подальше.

Джош пятерней расчесывает свои длинные рыжие волосы и заново заплетает косичку.

— А как будет «Отвали, гондон!»?

— Надо посмотреть.

— А слово «чокнутая» у них есть? — спрашиваю я, с тоской думая о предстоящем долгом вечере.

— Должно быть, я уверен. По-моему, у нас намечается новая кличка.

Я могла бы пригласить любого из этих славных парней зайти со мной в соседний бар и выпить еще за компанию, но почему-то этого не делаю. Я ухожу после всего одного стакана. Магазин закрывается. Я иду к машине.

Единственное место, где я сейчас чувствую себя в полной безопасности, — это лавка. Едва я сажусь за руль, как раздается телефонный звонок.

— Я задам тебе только один вопрос. Ты с ним все еще встречаешься?

— Что? Нет! Нет… Я даже не разговариваю с ним! Он не… — Я замолкаю, потому что не могу рассказать Эрику, что Д. не хочет разговаривать со мной и это разрывает мне сердце. — С чего ты взял?

— А знаешь что? Забудь! Я все равно не поверю, что бы ты ни сказала. Не хочу знать.

— Но я ведь не сделала ничего… Прости меня. Прости.

У нас с Эриком не было секса вот уже несколько месяцев. И хотя Д. меня бросил, хотя за несколько последних недель я не обменялась с ним ни словом, потому что он не желает отвечать на мои отчаянные электронные мольбы, он все еще здесь, со мной, никуда не делся, живет в моей квартире. Эрик ко мне не прикасается. А я не могу заставить себя прикоснуться к нему. Беда в том, что сама его любовь и нежность мучительны для меня. И, если я буду спать с ним — спать, в смысле трахаться, а не просто лежать в одной кровати, это мы и так делаем каждую ночь, которую я провожу дома, — он обо всем непременно догадается. И эта новость убьет его. Я знаю, потому что она уже убивает меня. Ужасно признаваться в таком даже самой себе. Это знание гложет меня изнутри.

Но я все еще чего-то жду и чего-то хочу и никак не могу остановиться. Это как будто в подвале, в полной темноте шаришь рукой по стенам, но вместо выключателя натыкаешься только на холодные, влажные кирпичи и паутину. И дело даже не в Д. Хотя, возможно, и в нем. Я и сама толком не знаю. Потому что, конечно, я мечтаю о том, как мы помиримся и он опять позовет меня к себе в постель, но мечтать об этом слишком больно. Невыносимо больно, и я все чаще вспоминаю, что единственное надежное средство на время избавиться от головной боли — это изо всех сил прищемить себе пальцы ящиком кухонного шкафа.

Многие люди любят поиграть в легкую форму «господства-подчинения». Ничего особенного в этом нет. Я всегда испытывала к теме подчинения некоторый академический интерес. Но когда мы с Эриком немного поэкспериментировали в этом направлении, то на практике все получалось как-то ужасно глупо. Я решила, что это одно из тех желаний, которые лучше не воплощать в жизнь. А потом появился Д.:

— Пошли ко мне.

Я помню, как в первый раз поняла, что это неизбежно. Все произошло у входа в закусочную на углу Двенадцатой и Университетской площади, ноябрьским днем две тысячи четвертого года. Ланч прошел во вполне дружеской обстановке, но в конце что-то изменилось. Теперь нам предстояло разойтись в разные стороны: я и так слишком долго отсутствовала дома.

— Я приду завтра. Обещаю. Сегодня никак не могу. Мне еще надо погулять с собакой. — Я слабо попыталась вырваться из кольца его рук, но они крепко сцепились у меня за спиной.

— Если не пойдешь, то через пять минут все равно передумаешь. Лучше пошли сейчас.

Я раскраснелась и тяжело дышала, и в общем-то все было уже ясно. Позже Д. говорил, что он просто точно угадал момент, что я взрослая женщина и меня надо было уговаривать, иначе я могла передумать, но на самом деле с того самого мгновения, как он поцеловал меня там, на углу, пока мы ждали зеленого сигнала светофора, он уже точно знал, что может совершенно спокойно, приложив к тому минимум усилий, привести меня в свою квартиру в Мюррей-Хилл. Он даже не пытался скрывать эту уверенность, она светилась у него в глазах.

На протяжении всей своей юности я всегда в критический момент сама решала, кого или чего я хочу, и всегда получала это. Джули-Паровой Каток. Так я получила мужа, так получила новую жизнь. Но сейчас кто-то хотел, брал и имел меня. И я была бессильна перед его уверенностью. И кайфовала от этого бессилия.

— Хорошо. Но только ненадолго. У меня всего час.

— Ну и хорошо. Пошли.

Он весь такой: ни капли неуверенности, ни намека на угрызения совести. Те два месяца, что Эрик не догадывался о нашем романе, Д. держался с ним совершенно непринужденно. Он охотно приходил к нам в дом, когда я приглашала его на обед, охотно обменивался со мной игривыми взглядами за спиной мужа и прижимал мою ногу под столом, охотно оставался у нас ночевать, если засиживался допоздна, спал на диване в гостиной и на рассвете успевал урвать кусочек торопливого секса, а утром, как ни в чем не бывало, сидел с нами за завтраком, с аппетитом ел яйца «бенедектин» и весело болтал со своей любовницей и ее ничего не подозревающим мужем. (Его любовница! Как я смаковала это слово, как наслаждалась, как перекатывала его во рту, подписывала им свои электронные письма — хотя не забывала забрать в иронические кавычки, — но произнести вслух решалась только шепотом и только самой себе.)

— Давай, приходи ко мне.

— Уже еду.

Наконец я делала что-то, чего должна была бы стыдиться, и впервые за очень долгое время не испытывала при этом ни малейшего чувства вины. Я упивалась своим бесстыдством. У меня был любовник.

— Ну, наконец-то. — Д. открыл мне дверь обнаженным.

— Приехала, как только смогла.

Он овладел мною еще в прихожей, прижав к стене, не позаботившись раздеть. Потом понес — а я, имейте в виду, отнюдь не миниатюрная девочка — к себе в комнату мимо дверей соседей, которых (мне очень хотелось в это верить) не было дома. Швырнул на кровать, опустился на колени, чтобы расстегнуть мои черные сапоги на шпильке. И удивленно поднял брови: ирония на его лице странным образом смешалась с неприкрытым желанием.

— Рррр-р.

— Не смотри! Эти дурацкие носки в клетку… — Носки Эрика, если честно.

— Я вот о чем. — Он показал пальцем на красную кожаную подкладку сапог. — Рррр-р.

Несколько часов спустя я на четвереньках ползала по ковру, собирая свое разбросанное белье, потерянный сапог, разорванные бусы. Он вдруг схватил меня за лодыжку и потянул обратно в кровать. Шлепнул по ягодицам, больно, потом несколько раз укусил, оставив по всему телу синяки, которые мне трудно будет скрыть, — черные, отчетливые, как отпечатки зубов акулы на доске для серфинга. Он уже все про меня понял.

Это было несложно. Я раскрывалась навстречу Д., как похотливый цветок. И в тот первый раз, когда он ударил меня по лицу, мои руки были связаны веревкой, которую я сама ему дала. И даже не сама пощечина и не боль, а торжествующий блеск в его глазах и абсолютная уверенность, что он правильно угадал, вдруг сделали меня другим, свободным человеком.

Теоретически я ведь вполне успешна. Но, как ни странно, все мои успехи не смогли дать мне того, что дал Д., когда с улыбкой избивал меня, — независимости, свободы, силы.

А теперь его нет, и оказалось, что та свобода была дана мне только на время. И грызущее чувство вины вернулось. Оно засело у меня внутри, и его уже не прогнать.

Эрик звонит еще раз, когда южнее Розендейла я сворачиваю с 213-й на извилистую дорогу в Рифтон.

— Послушай, я должен извиниться за то, что наговорил тебе.

— Все нормально. Просто мне очень жаль, если ты думаешь, будто я делаю что-то плохое. — У меня в голосе все-таки слышится обида, и, наверное, это к лучшему. Обидой лучше всего маскировать угрызения совести.

— Нет, ничего такого ты не делаешь. Я знаю. Прости. Наверное, я тут один потихонечку схожу с ума. И Роберт без тебя скучает.

Вот уже два месяца я провожу в своей съемной квартире три или четыре ночи в неделю. Я всегда верила в целебную силу расстояния. Разлука укрепляет любовь и тому подобное.

— Эрик, мне жаль, что ты так реагируешь. Я просто хочу этим заниматься, хочу быть мясником, и ничего плохого в этом нет, и это никак не связано с нашими отношениями. — Я добавляю в голос эмоций и даже нотку ханжеского возмущения.

— Милая, я хотел бы это понять, но ты права, пока у меня не получается. Я стараюсь.

— Хорошо. Извини. Если бы ты мог просто…

— Да, все в порядке. Все будет хорошо. Только я скучаю по тебе и…

— Я знаю. Прости. Послушай, кажется, я сейчас отключусь. — Его голоса в трубке почти не слышно. — Спокойной ночи. Я люблю тебя. Правда, люблю.

— Я знаю. Я тебя тоже люблю.

Вечер. Я одна в своей холодной квартире: почти пустая кухня, маленькая гостиная, спальня, выкрашенная в синий и белый цвета. Я готовлю себе обед: стейк, сосиски или котлету — и открываю первую бутылку вина. Последние фрагменты простой мозаики, составляющей мой день, встают на место. Девять вечера. Я очень устала, но это та каменная усталость, которая не даст мне заснуть еще несколько часов. Левая рука ноет, но я уже привыкла к этой боли. Я прислоняю несколько подушек к стене, опираюсь на них спиной, открываю лэптоп и вставляю в него диск с фильмом, предварительно убедившись, что мой бокал полон.

«Что такое стивидор?»

Неважно, что означает эта фраза в фильме. Вернее, важно, но только для нас с Эриком, а вам не обязательно знать, почему я так часто повторяю ее без всякой видимой причины. Важно, что Эрик это понимает, потому что дурацкий, давно уже закончившийся сериал «Баффи — истребительница вампиров» стал основой особого тайного языка нашей супружеской жизни. Когда я смотрю его, мне кажется, будто я возвращаюсь домой. А после сегодняшнего нервного и резко оборвавшегося разговора, поставив диск, я словно бы прошу у мужа прощения и обещаю хранить верность. Сейчас я принадлежу только Эрику, потому что «Баффи» — это одно из очень немногих произведений поп-культуры, которые не пробуждают воспоминаний о Д., поклоннике «Южного парка». Я смотрю три серии подряд.

Они заканчиваются уже в двенадцатом часу. Я захлопываю компьютер, ставлю на тумбочку вторую, уже наполовину пустую бутылку вина, натягиваю на себя одеяло и закрываю глаза, но сразу же понимаю, что это бесполезно. Поэтому я снова открываю лэптоп, запускаю мессенджер и с радостью вижу, что Гвен в Сети.

Джули: Привет. Ты где? Надеюсь, не на работе?

Гвен: Нет, слава богу. Я у Мэтта.

После длинного ряда неудачных попыток Гвен, кажется, наконец-то нашла бойфренда, который ей подходит. Конечно, с ее характером она то и дело ссорится с ним, но они вместе ездят в отпуск и познакомились с родителями друг друга, Мэтт покупает ей одежду и чинит компьютер, и они постоянно занимаются всеми возможными видами секса. Я изо всех сил стараюсь не завидовать.

Гвен: А у тебя как дела?

Джули: Я в Рифтоне, а дела хреново.

Гвен: Болеешь?

Джули: Нет, все то же самое. Д. Несколько часов я еще могу не думать о нем, но, как только собираюсь спать…

Гвен: Ох, Джули, ну когда ты уже выбросишь этого дырявого гондона из головы?

Джули: Я просто не понимаю… Ну за что он меня так ненавидит?

Гвен: Я тебе уже все объясняла. Он. Просто. Дырявый. Гондон… Я бы с удовольствием набила ему морду.

Джули: Было бы неплохо.

Гвен: Слушай, я тут наконец-то посмотрела «Матч-пойнт». Так вот, эта девка, которую играет Йоханссон, — это в точности ты и Д. вместе взятые. Пьяные истерики — это у нее от тебя, а все то, за что ее хочется убить, — от него.

Джули: Ну оо-очень остроумно. Но, знаешь, если только он захочет, я в ту же секунду к нему вернусь.

Гвен: А вот за это хорошо бы набить морду тебе.

Джули: Спасибо на добром слове.

Гвен: Послушай, извини, но мне надо идти, мы с Мэттом тут… ну, в общем, надо.

Джули: Все поняла.

Гвен: Целую. Люблю. Будь умницей.

Джули: Спасибо. Я тоже тебя люблю.

Проклятье! Этого все равно недостаточно. Я наливаю себе еще бокал вина, надеясь хоть немного приблизить сон, и начинаю целенаправленно шарить по Сети. Я ищу особого рода картинки и дешевое видео, поскольку знаю, что они способны ненадолго отвлечь меня: связанные, беспомощные, умоляющие женщины; уверенные, властные, суровые мужчины. Эти образы излучают понятную мне, примитивную эротику. По крайней мере, мое тело соответственно реагирует на них, хотя душа брезгливо отворачивается. Я стараюсь сосредоточиться на идиотских сюжетах и грязных, ненатуральных сценах унижения. Но мозг не желает подключаться: лениво, как кот лапой, перебирает несколько картинок и снова упорно возвращается туда, где его подкарауливает боль.

Холодное, насмешливое, некрасивое лицо с широким микджаггеровским ртом. Почти затянувшаяся дырочка на левой мочке — память о юношеском увлечении роком. Неторопливая манера снимать с себя одежду, так не похожая на мое лихорадочное раздевание. Руки, по-хозяйски лежащие у меня на бедрах, не знающие сомнений губы и умение отдавать себя так, как будто берет, опустошает, использует. Голос низкий, насмешливый, густой — при одном лишь воспоминании о нем у меня до сих пор замирает сердце.

Пока Д. не бросил меня, мы иногда занимались сексом по телефону — неплохой способ скоротать время, проведенное врозь. Устраивая эти сеансы, мы не описывали ни свои ощущения, ни действия, нам вообще не нужны были слова. Это была совсем другая игра: мы только слушали, стараясь подстроиться друг под друга. Мне это давалось куда труднее, чем Д., наверное, потому, что я всегда паршиво играла в покер. Как ни старалась я быть скрытной и сдержанной, но всегда выдавала себя невольным стоном, вскриком, судорожным вздохом, и он понимал, что я уже готова. Я же могла догадываться только по тому, как иногда у него на мгновение перехватывало дыхание да ускорялся ритм влажных шлепков, едва слышных в трубке. В конце мы иногда нарушали правила, и он заговаривал — впервые, с тех пор как поздоровался. Я слышала прерывистый, почти сердитый шепот, требование, а не вопрос: «Скажи когда! Когда? Сейчас?»

«Да, да! Да, сейчас!»

Его имя вырывается вместе со всхлипом, а при воспоминании о звуках на другом конце провода тело сводит судорога. Боль из запястья ударяет в локоть, указательный палец лихорадочно дергается, а потом я долго-долго плачу и наконец засыпаю. Рука так и остается зажатой между бедрами — не ради удовольствия, а для утешения, как у маленьких детей.

На следующее утро я встаю с опухшими глазами и черными от вина губами. Вчерашняя тоска еще напоминает о себе жалкой судорожной икотой. Но я принимаю душ, натягиваю джинсы и черную футболку с надписью «НАШЕ МЯСО — ЛУЧШЕЕ!», выхожу на улицу, вдыхаю бодрый осенний воздух, сажусь в машину и там быстро успокаиваюсь. В обычный день я бы поехала в магазин, чтобы кромсать туши и обмениваться непристойными шутками с ребятами, но сегодня я направляюсь совсем в другую сторону. У меня назначено свидание с хрюшками.

6 Как отбрасывают копыта

Прекрасный солнечный день в конце ноября, и силуэт горной цепи кажется совсем черным на фоне неправдоподобно синего неба. Солнце блестит в листьях рыжих осенних деревьев, выстроившихся вдоль мокрой дороги. Я иду по ней следом за пестро одетой группой молодежи. Всем им лет по двадцать, это студенты Кулинарного института. Мы направляемся к стоящему посреди поля деревянному загону, внутри которого, весело похрюкивая, бегают друг за другом пять свиней. Когда люди приближаются к воротам, чтобы сделать фотографии или поумиляться, хрюшки двигают ушами и поднимают кверху пятачки. В стороне пожилой австриец в комбинезоне заряжает малокалиберное ружье.

На эту тусовку меня отправил Эрон. Каждый год в ноябре Кулинарный институт посылает своих студентов понаблюдать и поучаствовать в забое свиней, производимом традиционным дедовским способом. Старший здесь — человек по имени Ганс, по словам Эрона, победитель Европейского конкурса мясников (если такой действительно существует). Эрон объяснил мне, когда и куда приехать: восемь часов утра, поворот на дорогу, ведущую к Мохонк Маунтин-хаус, шикарному старому курорту с привидениями. Самому ему пришлось остаться в магазине, о чем он очень жалел, а мне сказал: «Ты просто обязана съездить. Увидишь Ганса за работой. Он настоящий художник».

Жаль, что Эрона здесь нет. Я никого не знаю и чувствую себя незваным гостем. Мне все время кажется, что сейчас кто-нибудь подойдет ко мне и спросит, какого черта я здесь делаю.

Я еще ни разу не видела, как забивают животных, хотя мечтала об этом с того дня, как начала работать в лавке. Однако воплотить в жизнь эту мечту оказалось не так-то просто. На крупных мясокомбинатах живой скот превращают в мясо в обстановке строжайшей секретности. Но даже и на маленьких бойнях, наподобие тех, с которыми работает Джош, где все делается максимально гуманно и безупречно с точки зрения гигиены, и близко не подпускают посторонних: там вообще не дают свой адрес никому, кроме проверенных клиентов. На всех бойнях патологически боятся Общества защиты животных и, наверное, не без причин. Когда в своей первой книге я рассказала, как варила живого омара, то получила после этого кучу писем от психически нездоровых и не слишком грамотных людей. А теперь представьте, что приходится выслушивать тем, кто держит скотобойни.

Прислонившись к деревянной ограде, я наблюдаю за животными, которых совсем скоро ожидает смерть. Возможно, через несколько дней я буду есть их плоть, потому что Джош закупает часть мяса именно у этого фермера. По правде говоря, я всегда питала к хрюшкам слабость. Причем не только к декоративным пузатым мини-пигам (такого я давно уже мечтаю завести), но и к самым обычным деревенским свиньям. Мне нравится, что они такие грязные и такие умные, что они бывают злобными, но очень любят, когда им чешут за ухом. Можно сказать, к свиньям у меня животная тяга. Жаль что у них такое вкусное мясо, хотя, возможно, в этом и заключается часть их обаяния.

Студенты тоже толпятся вокруг загона, и, вероятно, в головах у них крутятся примерно такие же мысли. Но поскольку все они очень молоды и хорошо знакомы друг с другом, то изо всех сил стараются демонстрировать профессиональную невозмутимость. Но меня не обманешь. Несмотря на всю видимую браваду, в воздухе чувствуются почти осязаемое напряжение и тревожное ожидание. Вскоре мы, и многие из нас впервые в жизни, станем свидетелями насильственной смерти, если хотите, убийства невинного живого существа. И потому все мы нервничаем и не на шутку взволнованны.

Повинуясь чьей-то негромкой команде, все мы, не меньше тридцати человек, уходим от загона и собираемся вокруг трейлера, приспособленного под перевозку животных. Металлической решеткой он разделен на две части, и в каждой из них хрюкает свинья. Пол устлан толстым слоем соломы. Ганс, с ружьем в одной руке и миской корма в другой, открывает дверцу и входит в отделение к первой свинке, которая и не думает пугаться при его появлении. Он ставит миску на пол и, когда животное пятачком зарывается в корм, приставляет к его лбу дуло ружья.

Выстрел напоминает хлопок пробки, вылетевшей из бутылки шампанского. Говорят, у свиней до того толстый череп, что пулей из мелкокалиберного ружья их только оглушают, а уж потом добивают, перерезая сонную артерию.

Воткнув в свинью нож, Ганс одним стремительным движением вытаскивает ее из трейлера на землю. Столпившиеся вокруг фургона зрители испуганно отскакивают назад.

Теперь я понимаю, откуда пошло выражение «кровь хлещет как из свиньи». Ноги животного судорожно дергаются, как будто оно исполняет безумный брейк-данс, из его горла фонтаном бьет кровь и тут же впитывается в сырую землю. И все это — в жутком молчании. Свинья не визжит и, по всей видимости, не страдает, а просто инстинктивно борется за жизнь. Точно так же больной, у которого уже умер мозг, жадно пытается вздохнуть, когда его отключают от аппарата.

Затихает свинья примерно через минуту, хотя мне кажется, что прошло гораздо больше времени. Ганс петлей затягивает веревку вокруг ее задних ног и кивком подзывает двух студентов из толпы: «Действуйте».

Держась за веревку, двое парней волокут мертвое животное к большой, врытой в землю фаянсовой ванне. Поперек нее по краям положены две веревки. Студенты заталкивают тушу в ванну, и веревки оказываются под ней: одна в районе лопатки, другая — посреди задней ноги. Мы все собираемся вокруг, а пара добровольцев начинает ведрами таскать горячую воду из кипящего тут же на дровяной плите чана и выливать в ванну, пока свинья не оказывается наполовину погруженной в кипяток. По команде Ганса четверо парней берутся за концы веревок и начинают дергать их, как при перетягивании каната. Туша поворачивается вокруг своей оси. К тому моменту, когда вода остывает и от нее перестает подниматься пар, шкура облезает со свиньи клочьями. Прямо под веревками уже образовалось два длинных лысых участка: кожа на них белая и мягкая. Требуются усилия четырех человек, чтобы вытащить тушу из ванны и положить ее на кусок старой фанеры.

Ганс опять вызывает добровольцев, и полдюжины человек делают шаг вперед. Меня среди них нет. Я говорю себе, что эти ребята платят за обучение деньги и, следовательно, имеют право попрактиковаться в первую очередь, но на самом деле я просто не хочу участвовать в этом убийстве; роль наблюдателя кажется мне предпочтительнее. Глупо, конечно.

Добровольцы опускаются вокруг свиньи на колени и специальными резиновыми скребками счищают с нее остатки грубых волос. Туша шевелится, жир под кожей трясется, как у бегущего трусцой толстяка, а ноги дергаются так, словно бедняга все еще пытается удрать. Но через пять минут, когда волос на шкуре не остается и свинья лежит неподвижно, белая и раздувшаяся, она уже больше похожа на мясо, чем на живое существо.

Тушу перетаскивают в стоящий поблизости сарай с крытым забетонированным внутренним двориком. Там задние ноги свиньи оплетают цепью, и при помощи прикрепленного к деревянной балке блока двое плечистых парней поднимают тушу с земли. Теперь она, покачиваясь, висит в воздухе.

Все, что происходит дальше, мне уже хорошо знакомо. Ганс берется за нож, не слишком большой, похожий на тот, которым пользуюсь я, и одним движением рассекает свинью, так сказать, от носа до кормы. Двумя руками он залезает внутрь туши и скоро вываливает в ведро груду мертвенно-бледных внутренностей. Затем вырезаются печень и сердце (последнее еще совсем недавно работало настолько эффективно, что всего за минуту выкачало из животного всю кровь), желудок, легкие с трахеей, потом отсекается посиневший язык. С удивительной легкостью Ганс отрезает свиную голову и отставляет ее в сторонку. На цепи остается висеть только опустошенное тело, разрезанное брюхо похоже на полураскрытый театральный занавес — примерно то же самое я ежедневно вижу у Флейшера.

В Кулинарном институте не обучают профессии мясника и обычно ограничиваются семью занятиями по разделке туш, да и то в основном теоретическими. Поэтому то, что давно уже стало привычным для меня, крайне интересует этих юных студентов. После того как Ганс при помощи специальной пилы разделяет тушу на две продольные половинки, ребята толпятся вокруг, по очереди заглядывают внутрь и радостно сообщают друг другу, что вот это, похоже, грудинка, а это, наверное, «бостонский край». Нет, хочется сказать мне, «бостонский край» — это часть лопатки, но я просто отхожу в сторону, чтобы не мешать. Для меня тут все кончилось. Я уже видела, как меньше чем за десять минут веселое хрюкающее животное превратилось в банальное мясо, а остальное меня не интересует.

Я все-таки заставляю себя остаться и посмотреть, как забивают еще одну свинью. На этот раз она не спешит навстречу Гансу, когда он входит к ней в трейлер, а только лежит и исподлобья смотрит на него, положив голову между копытцами. Животное не впадает в панику и не пытается убежать, но мне знаком этот взгляд: точно так же смотрит на меня Пес Роберт, когда я возвращаюсь домой и он знает, что сейчас хозяйка обнаружит опрокинутое мусорное ведро. Поэтому мне кажется, свинья понимает: сейчас случится что-то очень плохое.

Внутренний голос говорит мне, что надо бы задержаться и посмотреть все до конца — сегодня должны забить еще полдюжины животных, — но я отмахиваюсь от его советов и иду к машине. Я и так уже видела вполне достаточно.

Я еду в лавку и успеваю туда еще до открытия.

— Ну что, вернулась с полей смерти? — окликает меня Джош. — Страшно было?

— Да, впечатляет, — киваю я и делаю мрачное лицо.

На самом деле, если что меня и тревожит, так это то, что я совершенно спокойна. Я только что наблюдала, как убивают и потрошат живое существо, и не сказать чтобы очень расстроилась. Ну разве это нормально?

Я уже надеваю фартук, когда ко мне подходит Эрон, в руках у него вилка с каким-то непонятным кусочком.

— Попробуй-ка.

— Что это?

— А ты попробуй.

— Какая-нибудь гадость?

— Нет, но не скажу что.

Я послушно открываю рот, закрываю глаза и жую.

— Неплохо. Так что это?

Эрон ухмыляется:

— Сердце.

— Да ну?

— Коровье сердце, поджаренное на гриле. Нравится?

— Нравится. Знаешь, если хочешь, чтобы я блеванула, тебе придется сильно постараться.

Эрон делает невинное лицо.

— С какой стати? Я вовсе не хочу, чтобы ты блеванула. Я тебя просто учу. Образовываю!

— Угу.

— Джули? — Это Джессика.

Сегодня она одета тщательнее обычного: в хорошие джинсы, высокие кожаные сапоги и красивый черный свитерок с воротником «хомут». Темные кудряшки не стоят вокруг головы дыбом, а аккуратно приглажены. Кажется, она даже накрасилась, но вид у нее при этом не очень радостный.

— В честь чего это ты принарядилась, Джессика?

— Через пару часов надо будет смотаться в один ресторан. Мы поставляем им мясо. А Джош… он не может сегодня. Или не хочет. Поедешь со мной? Место шикарное, и нас там точно покормят.

— Конечно, хочу! — энергично киваю я, дожевывая сердце.

Дорога до ресторана занимает у нас полтора часа. Наверное, Джош на своей юркой «мини» доехал бы быстрее, но сегодня мы путешествуем в большом красном фургоне Джессики. Я опускаю солнцезащитный козырек, чтобы взглянуть на себя в зеркало.

— Господи, ну и видок!

— Брось, ты отлично выглядишь.

— Спасибо, но как-то не верится.

В магазине у меня нет сменной одежды, поэтому я так и еду в старых джинсах и фирменной флейшеровской футболке с рекламной надписью. Волосы под шляпой слежались и прилипли к голове, на лице ни грамма косметики, а щеки горят после целого дня напряженных физических усилий. Ну, и запах соответственный. Растопыренными пальцами я пробую хоть немного причесаться, но скоро отказываюсь от этих попыток и откидываюсь на спинку сиденья.

— Я вообще-то много слышала об этом ресторане. Похоже, я единственная во всем Нью-Йорке еще там не была. Даже Эрик ходил со своей бывшей.

— С бывшей? Но вы ведь вроде бы чуть ли не с рождения вместе?

— Ну да… но…

Джессика искоса смотрит на меня:

— Понятно.

Я смущенно улыбаюсь. До сих пор я неплохо держалась, но понимала, что рано или поздно все то, чем постоянно заняты мои мысли, обязательно вырвется наружу. Сказать наконец-то правду — это великое облегчение; я уже измучилась, отказывая себе в удовольствии поболтать.

— М-да, в последние несколько лету нас сложилась довольно забавная ситуация.

После того как шлюзы открыты и поток признаний вырвался на свободу, остановить его уже практически невозможно. Мы еще не проехали и половины дороги, а я успела поведать Джессике о неверности Эрика и о своей собственной, оплакать потерю любовника и признаться в том, что предпочитаю довольно жесткий секс.

— Ну и ну! Да если бы Джош с кем-нибудь переспал… Я уж точно не стала бы терпеть. Я и так-то его с трудом выношу.

— Да, кстати, что это между вами двоими происходит в последнее время? Нет, если не хочешь, конечно, не отвечай. Джесс говорит, и вчера был какой-то скандал?

Джош и Джессика даже не пытаются скрыть свои разногласия от коллег. Они орут друг на друга прямо за разделочным столом, обмениваются оскорблениями и проклятьями, а потом, продолжая возмущаться себе под нос, разбегаются в разные стороны. Позже, когда пыль осядет и напряжение немного спадет, Джош называет это: «Мамочка и папочка ссорятся прямо при детках».

— Да я все время говорю, что если муж и жена работают вместе… — Джессика выразительно закатывает глаза. — Когда я прошу его заняться чем-то, что ему не нравится, у него срывает резьбу. Вчера я сказала, что надо съездить в этот чертов ресторан, так он так разорался, будто я его на каторжные работы посылаю.

Снаружи быстро смеркается, и облака на небе наливаются пурпурным цветом. Джессика включает поворотник, и мы съезжаем с автострады.

— А я все удивляюсь, как это вы можете так ссориться. Мы с Эриком почти никогда не ругаемся, даже в самые плохие моменты.

— И что, так лучше?

— Не знаю. Во всяком случае, проще. Хотя, знаешь, как-то раз он ночью ходил во сне, а утром я проснулась и увидела, что он достал все мои ножи из подставки и аккуратненько разложил их на столе.

Джессика изумленно смотрит на меня.

— Он что, псих?

— Нет, думаю, это было просто чувство вины. Эрик накануне воткнул один из ножей в разделочную доску так, что сломал его.

— А почему?

— Ну, он здорово рассердился. Наверное, это я на него так действую. Иногда мне кажется, я его сломала. Он был такой нежный и мягкий, когда мы встретились.

— Но ты ведь понимаешь, что это ненормально?

— Пожалуй.

Мы сворачиваем на гравиевую дорожку, ведущую к задней двери просторного каменного дома. Вероятно, это служебный вход в ресторан.

— Да уж, в каждом браке свои проблемы; по-другому, наверное, не бывает, да?

Мы выбираемся из фургона и захлопываем за собой дверцы. В воздухе слабо пахнет навозом. Я снова вспоминаю о своих слипшихся волосах, заляпанных мясом кроссовках и футболке.

Джессика уверенно открывает дверь и заходит внутрь. Я бы так никогда не смогла. Мне неудобноврываться в помещение, где занятые люди делают какую-то важную работу, и искать там нужного мне человека. Вместо этого я буду молча маячить на пороге и робко озираться. Но сейчас я иду вслед за Джессикой по выложенному рыжей керамической плиткой холлу к распахнутой двери в кабинет.

— Привет, Дэн. Найдешь для меня минутку?

Шеф-повар — худой человек с полными губами, высоким лбом, длинным носом и большими темными глазами — медленно улыбается ей в ответ.

— Разумеется, найду. — Он протягивает Джессике руку с длинными пальцами, значительно смотрит в глаза, а потом переводит взгляд в мою сторону.

— Это Джули. Она у нас в учениках.

— Очень приятно. — Он пожимает мне руку и тоже заглядывает в глаза. — Присаживайтесь, девушки.

Мы садимся, и шеф-повар начинает разговор с Джессикой. Пока они обсуждают финансовые вопросы, сравнительные достоинства разных скотобоен и процедуру сертификации в Управлении санитарного надзора, я сижу молча и стараюсь казаться незаметной. Разговор продолжается минут двадцать, и, чтобы не скучать, я сквозь открытую дверь наблюдаю за пробегающими по коридору работниками кухни, а иногда для разнообразия слежу за тем, как Дэн беседует с Джессикой. Мне хорошо знакома эта манера: долгий пристальный взгляд прямо в глаза, пальцы, неторопливо играющие с разными предметами на столе, низкий, негромкий смешок. Меня бы подобный спектакль моментально выбил из колеи, но на Джессику он, похоже, нисколько не действует. Она смеется, только когда ей действительно смешно, весело парирует намеки и держится совершенно непринужденно. Я ей завидую.

— Ну что ж, мне пора возвращаться к работе, девушки. Спасибо, что приехали. Вы ведь останетесь пообедать?

— С удовольствием. Спасибо.

— Отлично. Я скажу на кухне, чтобы вам накидали в тарелку чего-нибудь вкусненького.

Когда вслед за официанткой мы идем в обеденный зал, Джессика с улыбкой качает головой.

— Ты чего?

— Сейчас увидишь, что нам накидают в тарелку!

Да уж, на это действительно стоит посмотреть. За следующие два с половиной часа мы с Джессикой съедаем неслыханное количество восхитительных и изысканных блюд: крошечные клубни фенхеля на шпажках; свиные котлеты, до того маленькие, что мы не сразу решаемся их съесть (неужели они из мяса новорожденного поросенка?); тонкие, как бумага, ломтики яблока. Я даже не берусь перечислить вам все, что съела. У меня отличный аппетит, но это слишком даже для меня. Правда, финальный эпизод этого гастрономического марафона я не забуду никогда. Свиные конфеты.

Маленький, идеально ровный квадратик размером примерно два с половиной на два с половиной сантиметра. Нам объясняют, что десерт приготовлен из свиного сердца, но оно нисколько не похоже на то темное мясо, которым меня сегодня угощал Эрон. У него нежная сливочная структура, напоминающая паштет, и он зажат между двумя хрустящими, тонкими пластинками черного шоколада. Мы с Джессикой долго рассматриваем это странное лакомство, а потом одновременно отправляем его в рот.

Вам когда-нибудь случалось испытывать оргазм во время еды? Он, в общем, мало отличается от традиционного и сопровождается протяжными стонами, довольно неуместными в общественном месте. В тот вечер нам с Джессикой удалось достичь оргазма одновременно.

— Бог мой!

— Ну-у-у-у ни хрена-а-а себе!

Джессика запрокидывает голову, а я в восторге стучу ладонями по столу. Потом мы встречаемся глазами и синхронно выдыхаем. Это что-то волшебное.

Несколькими секундами позже мы уже анализируем свои ощущения и пытаемся разгадать рецепт. Ибо тот, кто хоть раз попробует конфеты из свиного сердца, любой ценой попытаетесь пережить это ощущение снова.

— Не может быть, что там одно только сердце. Слишком уж нежный вкус. Наверняка еще печень и сливки…

— Точно. Но при этом они очень темные, и вкус совершенно мясной. И эти шоколадные пластинки до того тонкие…

— И только с намеком на сладость.

По дороге домой мы в основном молчим, благодаря усыпляющему действию обеда из пятнадцати блюд. Я прислоняюсь лбом к холодному стеклу, бессмысленно вглядываюсь в темноту.

— Знаешь, я все время думаю, понравился бы ему такой обед? Скорее всего, он даже не заметил бы всех этих кулинарных изысков.

— Кто? Эрик? А, понимаю, тот другой… как его?

— Да. По-моему, его совсем не интересовала еда. Его вообще ничего не интересовало из того, что было важно для меня. Так только, из вежливости задавал иногда вопросы.

— Сочувствую.

— Зато когда ему что-то по-настоящему нравилось, я так радовалась. Помню, как мы вместе посмотрели мой любимый фильм и он его похвалил, — это было счастье.

— Да уж, очень любезно с его стороны, — фыркает Джессика, а я пожимаю плечами. — А Эрику такой обед понравился бы? Он бы стал есть конфеты из свиного сердца?

— Шутишь? Эрик был бы в экстазе. Он бы съел все, и потом ему стало бы плохо.

— Лично я не понимаю: как можно делиться чем-то с человеком, который не хочет, чтобы ты с ним делилась? В чем тогда кайф?

— Да, наверное, ты права.

Когда Джессика останавливается у моего дома в Рифтоне, уже около полуночи.

— Спасибо тебе за обед, и за прогулку, и за все остальное.

— А тебе спасибо за компанию. Хочешь, завтра утром заеду за тобой? Ты же оставила машину у магазина.

— Хорошо бы, если тебе не трудно.

— Ну все, увидимся завтра.

Я выбираюсь из фургона и, перед тем как захлопнуть дверь, поворачиваюсь к Джессике:

— Послушай, хочу тебя попросить… если можно, пусть все, о чем мы сегодня говорили, останется между нами. Наверное, это глупо, но мне не хочется, чтобы весь магазин знал.

— Не узнают, если ты сама не проговоришься. Ну, пока.

Она разворачивается и уезжает, а я сую руку в карман и шарю в поисках ключей.

Их там не оказывается. Я открываю сумку, но там ключей тоже нет. Минуточку… Как такое может быть? Я прокручиваю в памяти весь день. Глухо. Куда они могли…

Вспомнила! Я же отдала ключи от машины Джошу, чтобы на ночь он загнал ее во двор магазина. А все ключи у меня на одной связке.

Просто поразительно, сколько раз нечто подобное уже случалось со мной. За те два с лишним года, что у меня продолжался роман с Д., я забывала ключи раз пять. Однажды я пыталась забраться в нашу расположенную на втором этаже квартиру в Квинсе через окно, поставив друг на друга два пустых ящика из-под молока, свалилась и заработала такой жуткий синяк на бедре, что даже ревнивый и склонный верить в худшее Эрик не заподозрил, что это результат эротических игр с любовником. Я совершенно уверена, что подлинная причина всех этих приступов забывчивости — разгулявшийся комплекс вины и подсознательное желание наказать себя.

Я пытаюсь звонить и стучать в дверь соседа снизу, но в результате только бужу его брехливую собачонку. Отказавшись от бесплодных попыток, я обхожу вокруг дома и обнаруживаю ржавую пожарную лестницу, ведущую на крышу. С нее я смогу достать до окна своей кухни.

К сожалению, это окно оказывается наглухо запертым. Я тяну створки, дергаю и даже подумываю о том, чтобы разбить окно, но потом живо представляю, как до кости распарываю руку острым обломком стекла, и трусливо отказываюсь от этой мысли. До этого я старалась двигаться на цыпочках, чтобы соседи случайно не подстрелили меня, приняв за грабителя, но, поскольку они молчат, начинаю ходить смелее и даже немножечко топаю. Никто не реагирует. Даже собака больше не лает.

Я сижу на крыше. Становится холодно. Очень холодно. Я вытаскиваю из кармана мобильник и обнаруживаю, что батарейка почти села. Половина первого ночи. Окоченевшим пальцем набираю номер и попадаю на голосовую почту. «Догадайся-ка, где я. Слабо? Сижу на крыше своего дома. Ключей нет. И, кажется, сейчас пойдет снег. Не представляю, чем ты можешь помочь, но все-таки перезвони мне, когда сможешь, ладно?»

Потом я набираю другой номер, на этот раз с кодом Западного побережья, и опять попадаю на голосовую почту. Я точно знаю, что Д. не спит: он никогда не ложится раньше двух, а то и трех ночи. Даже автоответчик теперь говорит не его, а каким-то чужим механическим голосом. Я бормочу несколько слов о том, что осталась без ключей и сижу на крыше. Я устала, мне одиноко и холодно. Голос мой звучит чересчур плаксиво, и, наверное, Д. решит, что я пьяна. Я понимаю, что он не перезвонит, но всякий раз, когда попадаю в какую-нибудь дурацкую ситуацию, надеюсь: может, хотя бы это растрогает его?

Эрик перезванивает, когда я спускаюсь по лестнице. Я вздыхаю: он всегда выбирает самый неподходящий момент.

— Детка, а почему бы тебе прямо сейчас не поехать в отель?

— У меня нет машины, оставила ее на работе. И телефон сейчас разрядится. Блин!

— Ну ладно, тогда повтори еще раз свой адрес. Я сейчас вызову тебе такси.

— Интересно, каким образом?

Я уже спустилась и стою в узком круге света под фонарем, в окружении медленно опускающихся снежинок.

— Слышала про такую штуку — Интернет? Сейчас найду какую-нибудь местную компанию, вызову тебе такси и перезвоню.

— Не получится. Я же говорю, батарейка вот-вот сядет.

— Ну хорошо, не буду перезванивать, просто закажу такси. Позвони мне из отеля, ладно? Я люблю тебя.

Я отключаюсь, даже не попрощавшись, как будто во всем случившемся виноват Эрик.

Такси появляется только через час. Оказывается, пришлось ехать аж из самого Кингстона.

— Привет, — жизнерадостно здоровается водитель. — Машина сломалась?

— Нет, ключи от дома забыла.

— Бедолага. Куда едем?

— Есть тут какой-нибудь отель по дороге на Нью-Плац? Поближе к трассе?

— Есть мотель «Восемьдесят семь». Туда?

— Да, — киваю я и устало валюсь на заднее сиденье. — То, что надо.

Мотель «Восемьдесят семь» похож на все подобные мотели: тусклый желтый свет в ванной, серый вытертый ковер. Зато здесь есть кровать и отопление. Когда я наконец ложусь, часы на стене показывают половину третьего. Я снимаю трубку телефона и звоню своему мужу. Он отвечает сонным голосом.

— Это я. Все в порядке, я в мотеле.

— Хорошо, детка.

— Спасибо тебе. Позвоню утром.

— Угу. — Кажется, он до конца не проснулся. — Спокойной ночи.

— Тебе тоже.

Я еще умудряюсь раздеться, но на контактные линзы уже не остается сил. Я так и засыпаю: в линзах, под скользким казенным одеялом. Только утром я принимаю душ и гостиничным мылом наконец смываю с себя запах вчерашнего мяса и крови. Шампуня здесь нет. Потом я звоню Джессике.

— Послушай, вчера, когда ты меня высадила, случилась смешная штука…

Я коротко рассказываю ей всю историю.

— Ты идиотка! Почему ты не позвонила мне? Переночевала бы у нас.

— Мне не хотелось, чтобы ты возвращалась посреди ночи.

Честно говоря, мне просто не пришло в голову позвонить ей. Интересно, почему? Почему я позвонила двум находящимся очень далеко мужчинам, а не женщине, которая была совсем близко и легко могла бы помочь?

— Ну и дурочка. Так, значит, ты в мотеле «Восемьдесят семь», у выезда на трассу?

— Да, точно. Ты уж меня извини.

— Ерунда. Часов в девять за тобой заеду.

— Спасибо, Джессика.

— Не за что. Пока.

В десять часов я уже в лавке и работаю с только что привезенными барашками. На мне вчерашняя одежда, волосы все еще грязные, и я едва двигаюсь после бессонной ночи. Только вид ждущих разделки туш придает мне силы.

7 Тошнотная глава

Эрон разделывает свиной филей на котлеты, а я зачищаю грудинку, когда он вдруг окликает меня:

— Эй, Джули, хочешь поработать на пиле?

Мясная ленточная пила — это агрегат двухметровой высоты с подвижной столешницей и тонким зазубренным лезвием, расположенным вертикально, зубьями вперед.

— Я? — Это сооружение немного пугает меня: я не очень дружу со всякими механизмами, но демонстрировать Эрону свою слабость не хочется. Поэтому я уверенно киваю:

— Конечно хочу.

Как всегда, Эрон начинает с самого начала. Он отключает пилу от сети, отодвигает заслонки вверху и внизу и показывает мне, что на самом деле лезвие — это часть большой ленты из тонкого металла, натянутой на два колеса. Каждый день эту ленту снимают, чтобы почистить, и, разложенная на полу, она образует окружность достаточно большую, для того чтобы я могла поместиться внутри, раскинув руки и ноги, как «Витрувианский человек» Леонардо да Винчи. Эрон наглядно демонстрирует мне, как снимать ленту и как надежно закреплять ее на колесах, затягивая болты и защелкивая рычажки.

(Эрон ничего не делает наполовину. Показывая, как рубить мясо, готовить идеальный ростбиф или точить нож на особом камне, он не упускает ни одной самой мелкой детали. Дошло до того, что он учил меня, в какой позе надо стоять у плиты, чтобы правильно мешать суп.)

Только убедившись, что я досконально изучила устройство машины и запомнила всю процедуру разборки/сборки (что, конечно, не так), Эрон опять вставляет штепсель в розетку и показывает мне на большую красную кнопку в верхнем левом углу аппарата.

— Когда ты нажмешь вот на эту кнопку, пила начнет крутиться. Ты при этом должна стоять так, как я сейчас, сбоку. Никогда не стой перед лезвием: не дай бог, поскользнешься или процесс пойдет быстрее, чем ты ожидала, и все — тебе крышка. Поэтому — только сбоку, поняла?

— Поняла.

— Так, теперь прислонись вот к этому краю подвижной плиты. Реально почувствуй его бедром. Встань поудобнее. — Эрон берет кусок свиной корейки и прижимает его к бровке подвижной плиты. — Убедись, что кусок, который собираешься резать, находится в максимально устойчивом положении. Всегда клади его плоской стороной вниз. — Он берет корейку, переворачивает ее так и этак, потом ставит на ребра. — Если будешь резать в таком положении, пилу может заклинить, кусок выбьет у тебя из руки, она потеряет опору, и в результате ты останешься без руки. Поэтому — только на плоскую сторону.

Не включая агрегат, он показывает мне, как бедром направлять подвижную плиту, крепко прижимать к ней кусок мяса и при этом держаться на почтительном расстоянии от работающего полотна.

— И не забывай все время отклоняться в сторону. Работай плавно, не слишком быстро и не слишком медленно. А когда захочешь остановиться, просто нажми на красную кнопку. Поняла?

— Поняла, — отвечаю я без особой уверенности.

— Хорошо, тогда пробуй.

— Ух ты! Как-то страшновато! Может, в другой раз?

Но Эрон уже отошел в сторону, а я встаю на его место, прижимаюсь бедром к краю плиты и берусь за корейку.

— Пилу не надо бояться. Ее надо уважать. Понимаешь, уважать?

— Ясно.

Я делаю глубокий вдох и нажимаю на кнопку. Пила начинает с визгом вращаться, и я осторожно приступаю к работе. Всего за минуту я напиливаю с полдюжины котлет. В воздухе пахнет жженой костью. Кусок становится все меньше, а мои пальцы пододвигаются все ближе к зазубренному полотну. На последние несколько разрезов у меня не хватает смелости, и я выключаю машину. Последние котлеты отпиливает Эрон, причем делает он это в шикарной небрежной манере, даже не глядя на пилу. Меня-то он учил совсем другому. Ну что ж, наверное, учителя имеют право отступать от правил.

Эрону вообще чрезвычайно нравится учить. А мне не меньше нравится учиться, и потому мы с ним составляем удачную пару. Особую изюминку нашим отношениям придает то, что он постоянно, хоть ни за что и не признается в этом, пытается напугать или шокировать меня, а я в ответ демонстрирую полнейшую непробиваемость и хладнокровие. Свиные головы, которые обычно доставляют в картонных коробках одновременно с тушами, дают ему массу возможностей испытать крепость моего желудка. Когда это происходит в первый раз, он вытаскивает все головы из коробок и в ряд выставляет их на столе.

(Джош, разумеется, не может пропустить такого случая, хватает одну из голов и держит ее перед своим лицом как маску. Я его фотографирую.)

— Ну вот, сейчас будешь отрезать щечки.

— Без проблем, — не моргнув, отвечаю я.

Свиные щеки похожи на наши, они тоже пухлые и круглые. Читая мое описание, можете одновременно вести пальцем по собственному лицу: у самого края челюстной кости втыкаем нож прямо под кость скулы, делаем разрез вдоль верхней челюсти, спускаемся вниз мимо уголка рта и вдоль нижней челюсти опять возвращаемся к краю челюстной кости. В результате у нас в руке окажется кусок мяса с жирком размером примерно с ладонь, неправильной формы. Джош легко продаст его в любой ресторан, потому что, как выяснилось, свиные щечки — это одна из самых вкусных на свете вещей. Если когда-нибудь вам удастся их купить, готовьте следующим образом:

Тушеные свиные щечки

2 ст. ложки растительного масла

2 ст. ложки сливочного масла

4 свиные щечки

2 крупно порезанные луковицы средней величины

6 очищенных зубчиков чеснока

6 крупно порезанных помидоров сорта «дамские пальчики»

2 веточки свежего розмарина (или 1 ч. ложка сухого)

2 веточки свежего тимьяна (или 1 ч. ложка сухого)

2 лавровых листа

соль и перец по вкусу

2 стакана сухого красного вина

Разогрейте духовку до 160 °C. Поставьте жаропрочную кастрюлю на средний огонь, положите в нее растительное и сливочное масло и нагрейте «почти до дымка». Подрумяньте щечки с двух сторон и пока отложите их. Бросьте в кастрюлю лук и чеснок и обжарьте до легкого золотистого цвета. Добавьте помидоры, травы, соль, перец и готовьте до тех пор, пока помидоры не начнут давать сок, — примерно 2 минуты. Верните в кастрюлю щечки и налейте вино. Дайте закипеть, накройте крышкой и поставьте в духовку. Готовьте приблизительно 3 часа, пока они ни приобретут неземную нежность. У вас должно получиться 4 порции.

Подавайте с полентой или яичной лапшой. Особо чувствительным гостям не рассказывайте, что именно они едят.

Первую щечку Эрон вырезает сам, демонстрируя мне правильную технику, а потом я берусь за нож и без колебаний занимаю его место. Поступив на работу в мясную лавку, я обнаружила, что у меня и в самом деле очень крепкий желудок — гораздо крепче, чем у тех, кто приходит к нам за покупками, и даже чем у некоторых работников. Но сейчас меня кое-что все-таки смущает. Поэтому, когда в очередной раз мимо стола проходит Джош, я подзываю его, предварительно убедившись, что Эрона нет поблизости.

— Послушай, срезая щечки, я не могу случайно задеть мозг? Честно говоря, это было бы не слишком приятно. Или там глаз, например?

Джош задумчиво смотрит на свиную голову. Я показываю ему, как, по моему мнению, делая разрез под скулой, я могу задеть нежелательные органы.

— Нет, это вряд ли. — Он качает головой, но, кажется, без особой уверенности.

В лавке полно покупателей: пятница, середина дня — это всегда час пик. Через плечо Джош несколько раз оглядывается на гудящую очередь. У Флейшера не принято особо прогибаться перед клиентами, но все-таки без нужды мы стараемся их не раздражать: некоторые способны поднять визг на полдня. Джессика уже потеряла счет жалобам от возмущенных мамаш, которые не знали, как объяснить своим малышам жуткое зрелище: здоровые дядьки в белых куртках, взвалив на плечи, таскают из грузовика в магазин туши ободранных баранов с оскаленными зубами, вытаращенными глазами и свисающими наружу языками (все это относится к баранам, а не к мужикам).

— А если все-таки заденешь, то делай так, — советует Джош почти шепотом, — медленно отложи нож, сними фартук, иди в туалет и там проблюйся.

— Так и сделаю.

Но мозг я так ни разу и не задеваю и довольно скоро становлюсь чемпионом по срезанию свиных щечек. Эта работа доставляет мне какое-то особое извращенное удовольствие. Мне нравится хватать свиную голову за уши и разворачивать ее мордой к себе. Нравится смотреть, как обнажаются линия челюсти и острые зубы. Нравится, какие аккуратные куски мяса в результате получаются.

— Молодец, — хвалит Эрон, и мне кажется, я вижу, как вращаются у него в голове колесики: он лихорадочно придумывает для меня новое испытание. — Теперь отрежь уши, угостим собак.

— Не вопрос.

Двумя ударами ножа я отсекаю уши, обнажая белые трубочки слуховых проходов.

— Хорошо.

Он уходит на кухню, а я возвращаюсь к более обыденной работе: упаковываю печень и почки в вакуумные мешки, отправляю их в холодильник и разделываю несколько полутуш на отруба. Пока я еще не научилась делать это за минуту двадцать пять, но все равно действую довольно ловко: отделяю плечо от реберной части, корейку от грудинки, пашины и тазобедренной; укладываю все на приспособленную для этого тележку из супермаркета, отчего та приобретает жутковатый вид, и везу в холодильную камеру.

Вскоре возвращается Эрон: у него серьезное непроницаемое лицо, но глаза предательски поблескивают, и я понимаю, что новое испытание готово.

— Так, Джули, я только что поговорил с Джошем, сейчас будем готовить зельц из свиных голов.

— Без проблем.

Я уже знаю, что для этого придется сначала сварить свиную голову, потом ободрать с нее мясо, порубить его, приправить специями и залить все это густым бульоном, который позже превратится в желе. Я действительно не предвижу тут никаких проблем, поскольку мне явно не придется иметь дело с беловатой творожистой массой, находящейся внутри черепной коробки свиньи.

— Что надо делать?

— Сначала головы недельку придется подержать в специальном растворе. Там у раковины стоят большие белые ведра, принеси сюда парочку, и я покажу тебе, как его готовить.

Под руководством Эрона я смешиваю в ведрах воду, соль, яблочный уксус и специи, потом беру первую голову, чтобы положить ее в раствор, и обнаруживаю, что она не влезает в ведро.

— Что ж, значит, придется распилить пополам. Сможешь сама?

— Конечно.

— Тут есть одна тонкость. — (Кто бы сомневался.) — Я тебе покажу.

Эрон тащит одну голову к пиле, встает лицом к зазубренному полотну (а кто-то говорил мне, что стоять можно только сбоку!), кладет голову макушкой вниз (далеко не на самую плоскую и устойчивую часть!), пастью к себе и наклоняется вперед (наклоняется вперед!), как будто собирается пилить, но вместо этого показывает мне на оскаленную челюсть свиньи.

— Вот эти зубы тверже, чем стальная пила. Поэтому, когда дойдешь до них, придется остановиться, отнести голову на стол и там доделать работу топором. Потому что, если полотно порвется и начнет мотаться по всей комнате, сама понимаешь, что будет.

Я боюсь даже представить себе, что тогда будет, и только киваю:

— Ясно.

— Хорошо. Действуй. А я Посмотрю.

Я уже собираюсь нажать кнопку, когда к нам подлетает возмущенный Джош:

— Вы что, совсем сдурели? Если вы так разрежете череп, то мозг вывалится и испортит нам весь раствор.

— Ничего, Джуль его выковыряет, — объясняет Эрон, и в его голосе не слышно и намека на удовольствие, которое доставляет ему подобная перспектива.

Брови Джоша ползут вверх, и он с сомнением тянет:

— Ну-у-у, тогда ладно.

Итак, я включаю пилу, покрепче ухватываюсь за свиные скулы и толкаю голову вперед, изо всех сил стараясь не думать о том, что будет с моим лицом, если я почему-либо упаду. Я аккуратно распиливаю голову и останавливаюсь в тот самый момент, когда, по моим расчетам, пила приближается к нижней челюсти. На разделочном столе я раздвигаю две половинки, соединенные теперь только передним нёбом да губой.

— Готово.

Распиленная голова — это довольно впечатляющее зрелище: на срезе четко, как на схеме, видны прихотливый изгиб ротовой полости, ряд зубов, невероятно толстый череп (только теперь я понимаю, что никогда не смогла бы проткнуть его и случайно угодить ножом в мозг, а еще вспоминаю слова Ганса о том, что выстрелом из малокалиберного ружья свинью не убьешь, и теперь верю ему) и две половинки мозга, очень маленькие, бледные и влажные, похожие на сидящих в своих раковинах устриц. Эрон еще не успевает ничего подсказать мне, а я уже выковыриваю их сложенными лопаточкой пальцами:

— И это готово.

Эрон смотрит на меня немного растерянно:

— Ну ты даешь…

Я на ладони протягиваю ему мозг:

— Это сохранить или можно выбросить?

— Выбрасывай, — равнодушно говорит он, и я так же равнодушно бросаю мозг в мусорный бак.

Конечно, моя невозмутимость отчасти напускная, но, с другой стороны, я не вижу ничего особенно противного в том, что только что сделала. Мозг оказался аккуратненьким и симпатичным.

— Видишь? Все очень просто. Теперь остается только дорубить ее топором.

Он перекладывает голову поудобнее и показывает мне.

— И помни, что, когда делаешь замах, свободная рука должна быть за спиной, а не где-нибудь рядом с топором.

Хоть Эрон никак не комментирует мои подвиги, мне кажется, я все-таки произвела на него впечатление. Не могла не произвести.

Таким образом я обрабатываю все четыре головы: пилю, выковыриваю мозг, разрубаю. Последняя операция дается мне труднее всего. Наверное, по той же причине, по какой мне никогда не удавалось попасть битой по бейсбольному мячу или кием по шару. Топор перерубает кости не за счет остроты лезвия, а благодаря силе удара. Чтобы хорошенько размахнуться, мне приходится закидывать его за голову, а потом надо точно попасть в то место, которое требуется разрубить. Вот совместить силу и точность мне как раз и не удается: либо одно, либо другое. Послушно заложив правую руку за спину, — конечно, гораздо удобнее было бы придерживать ею мясо, но Эрон прав: с моей меткостью лучше держать руку подальше от лезвия, — рублю и промахиваюсь. Еще одна попытка, потом еще. Сначала я орудую топором осторожно, но вскоре начинаю злиться. К счастью, головы можно кромсать сколько угодно — на качество зельца это не повлияет. В конце концов я расчленяю их все, кладу в соляной раствор, закрываю крышкой, фломастером пишу на ней сегодняшнюю дату и отношу ведра в дальний угол холодильной камеры — там они простоят неделю.

После этого в течение нескольких дней Эрон ничем особенным меня не удивляет. Один раз дает попробовать немножко сырого фарша, только что из мясорубки. Себе в рот он тоже кладет кусочек.

— Сладковатый вкус, да?

— Да, но мне нравится.

В другой раз Эрон готовит так называемый стейк «синяк»: моментально обжаривает его на очень сильном огне. Снаружи мясо становится черным как уголь, а внутри еще остается холодным.

— Я как раз такой и люблю, — улыбаюсь я и почти не вру, ну разве что немного преувеличиваю.

Потом приходит время для зельца, часть вторая. Во вторник утром Эрон первым делом достает головы из рассола. Мясо на них побелело, вздулось и издает неаппетитный кислый запах. Мы ставим на плиту нашу самую большую кастрюлю — сантиметров восемьдесят в диаметре (когда она стоит на плите, мне приходится подниматься на цыпочки, чтобы заглянуть внутрь), наливаем в нее побольше бульона и доводим до кипения. В бульон укладываем половинки голов, и они, жутко усмехаясь оскаленными зубами, смотрят на нас оттуда мутными выпученными глазами. Так они будут вариться до вечера, а перед закрытием Эрон достанет их из кастрюли и разложит на большие подносы, чтобы за ночь остыли.

На следующее утро я начинаю ощипывать с них мясо. Теперь оно отстает совсем легко. Я поднимаю черепные коробки и челюсти, собираю выпавшие зубы и съежившиеся глазные яблоки.

Откровенно говоря, когда я прикасаюсь к глазам, меня немного передергивает, но я скорее умру, чем покажу это Эрону. Он тем временем процеживает остывший бульон через марлю и опять кипятит его. Жидкость становится густой и тягучей, а когда она застынет, получится желе.

К тому времени когда зельц готов, мы уже распродали все мясо четырех последних свинок и даже их уши. Сегодня ожидается новая поставка. Когда свинину наконец привозят, я сразу же берусь за картонные ящики, вытаскиваю из них головы, расставляю на столе и начинаю срезать щечки. К завтрашнему утру нам надо подготовить большой оптовый заказ. Рядом со мной Эрон разделывает полутуши («Уложился в шестьдесят секунд, слышишь, Джош?»).

Я обрабатываю третью голову, когда нож неожиданно соскальзывает и прорывает какой-то мягкий мешочек, которого в этом месте быть не должно. Наружу прыскает струйка густой жижи, консистенцией и цветом напоминающей пюре из авокадо. Нож, который я в ужасе выдергиваю из разреза, тоже измазан чем-то зеленым. На несколько секунд я теряю дар речи.

— Я… что… что это… а?

Эрон оглядывается и замирает, как будто увидел хищника, готовящегося к прыжку. Потом преувеличенно ровным голосом произносит:

— Выброси эту голову немедленно. Потом иди вымой руки и нож.

У меня из горла вырывается какой-то тонкий писк, а нож со стуком падает на стол.

— А что это?

— Просто инфицированная гланда или… Иди выброси это поскорее.

Я так и делаю, потом бегу к раковине, долго мою нож и руки щеткой, мылом и обжигающе горячей водой и никак не могу справиться с судорожной икотой.

Когда я возвращаюсь к столу, Эрон уже смеется.

— Ты завизжала, как маленькая девочка, Джуль!

— Да брось ты. Ты сам испугался.

По его тону я понимаю, что, поддразнивая меня, он просто пытается скрыть собственное отвращение, и мне это нравится.

— Ик… ик…

— Иди ты!

8 Праздники

— Ты сладкая маленькая шлюшка.

— Заткнись. — Я стою, повернувшись лицом к крашеной стене, в прихожей этого мерзкого незнакомца. Мои ноги широко расставлены, юбка задрана до пояса. — Помалкивай и делай свое дело. Все, что тебе угодно.

Вот теперь у меня окончательно съехала крыша, думаю я, слыша, как у меня за спиной он разрывает упаковку презерватива. Несколько месяцев после того, как Д. перестал разговаривать со мной, я утешала себя этой безумной фантазией, и вот решилась воплотить ее в жизнь. Я не испытываю ни желания, ни удовольствия, ни возбуждения. Только отвращение к себе и к мужчине, у которого хватает глупости хотеть меня. Но отвращение — это все-таки лучше, чем то, что я чувствую обычно.

Незнакомец стаскивает с меня трусики и приступает к своему мерзкому, грубому и короткому делу. Он бормочет какие-то сальности мне в ухо, обжигая его своим горячим дыханием. Я крепко зажмуриваю глаза и думаю о Д. Однажды, когда у него уже не оставалось сил выносить мою острую, ежесекундную болезненную потребность в нем, когда ему хотелось просто заткнуть меня, он тоже трахнул меня прямо в прихожей у стены, но до чего же по-другому это было. И как легко и хорошо мне стало потом.

Через три минуты все кончено. Через пять я уже опять на улице, мне больно в низу живота, в трясущейся руке зажат мобильник.

«Я не знаю, что мне делать. Только что у меня был худший в жизни секс с каким-то незнакомцем, просто чтобы не думать о тебе. Не помогло. Я знаю, ты больше не хочешь меня, но мне нужна помощь. Пожалуйста. ххххоРРР — Дж.».

Вечером я дома с Эриком, рублю панчетту — на обед у нас паста. Нож не дрожит у меня в руке, я в состоянии разговаривать, улыбаться и, если особенно не приглядываться, произвожу впечатление вполне нормальной. Но внутренняя дрожь никуда не делась, и, мне кажется, даже глаза трясутся в глазницах. Когда на кухонном столе внезапно оживает мобильник, у меня останавливается дыхание: я бросаюсь к нему, едва не сшибив по дороге стул. Но это всего лишь Гвен.

— Привет.

— Привет. — У нее странный голос — неуверенный и чересчур озабоченный. — Звоню спросить как у тебя дела.

— Дела? Нормально. — Гвен не знает о моем сегодняшнем приключении. Никто не знает, кроме Д. — Почему ты спрашиваешь?

— Просто так. Вдруг захотелось узнать, как ты поживаешь. Мы ведь давно не разговаривали.

Я оглядываюсь на Эрика. Он в противоположном конце комнаты сидит на диване, смотрит телевизор, потягивает вино. Я тоже делаю большой глоток из своего бокала и отвечаю как можно более небрежно:

— Спасибо. У нас все в порядке. Мы с Эриком сейчас будем обедать. Может, приедешь? Правда, у нас только спагетти.

— Нет, спасибо. Не сегодня, но в ближайшее время обязательно. Завтра будешь в Интернете?

— Конечно. — Я догадываюсь, что она все знает, и понимаю откуда. Мне только не ясно, что это может значить.

— Хорошо, тогда и поговорим. И… я тебя люблю, Джули.

— Я тебя тоже., — Хорошего вам вечера. Будь подобрее к себе.

— Хорошо. Пока.

Я опускаю телефон и, когда нажимаю на кнопку отбоя, замечаю, что рука опять дрожит. Конечно, на новой работе она часто устает к вечеру. Эрик отрывается от экрана телевизора:

— Кто это был? Гвен? Что ей надо?

— Да просто так позвонила. На днях придет к нам на обед. Хочешь еще вина?

Я подливаю вина себе, а потом иду к Эрику и выливаю остатки в его бокал.

* * *

Я научилась очень ловко перевязывать шпагатом куски мяса для жарки, и это занятие доставляет мне большое удовольствие. Мне кажется, в нем отчетливее всего проявляется суть работы мясника. Это тонкое и иногда довольно болезненное дело. Шпагат врезается в пальцы, нарушает циркуляцию крови, но сами движения — виток, узелок, снова виток — кажутся мне изящными и женственными.

Чем ближе праздники, тем больше у меня практики. На День благодарения люди любят жарить большие куски мяса. Сезон праздников для нас — самое сумасшедшее время в году: у дверей выстраивается очередь, покупатели нервничают; все спешат получить свою специально откормленную индейку, или паштет, чтобы подавать с коктейлями, или бекон для брюссельской капусты. Каждый год команда Флейшера пытается как-то отпраздновать эти дни. Все облачаются, хотя бы частично, в маскарадные костюмы, а Джессика раздает пластиковые стаканы с пивом. В этом году дежурить за прилавком останется Хейли, совсем недавно принятая на работу, невозможно молодая, миниатюрная, прелестная и улыбчивая. Ей предстоит обзванивать наших заказчиков и успокаивать клиентов. Я с удовольствием подменила бы ее.

Но вместо этого мы с Эриком проводим праздник во Франции, в Дижоне, в компании его отца и мачехи. Эрик принимает участие в ежегодном марафоне «Божоле». Раньше он никогда особенно не увлекался бегом, но, когда наш брак начал прямо у нас на глазах разваливаться, пристрастился к спорту. Он уже участвовал в нью-йоркском марафоне и не намерен на этом останавливаться. В день забега мы встречаемся на финише, в конце довольно крутого подъема в центре одного из городков провинции Божоле, на средневековой, вымощенной булыжником улице.

— Ну, как все прошло? — спрашиваю я, целуя его в потную щеку.

— Отлично! Немного смешно. — Он плюхается на стул уличного кафе рядом со мной и своей мачехой. — В этом марафоне рекордов не побьешь. В основном мы бегали по винным погребам.

— Ты шутишь! — восторженно восклицает Джо Энн. Из всех эмоций она предпочитает радостное изумление перед чудесами этого мира.

— Я, правда, вина не пил, о чем сейчас жалею.

— Неужели они действительно предлагают вино во время марафона?

— Представь себе.

Эрик всегда выглядит удивительно бодро после таких забегов, хотя весь остаток дня соображает немного хуже обычного. Он словно создан для преодоления трудностей. Честно говоря, я думаю, что бег помогает ему сохранить остатки здравомыслия.

— Зато я получил вот это. — Эрик показывает на блестящую серебристую чашу, висящую на широкой ленте у него на шее. — Кто-нибудь знает, что это такое?

— Думаю, это tastevin — такой бокал с претензиями для сомелье.

— А у сомелье бывают бокалы без претензий?

— Верно замечено.

Мы живем в очаровательной деревенской гостинице, очень старом каменном доме со светлыми комнатами и высокомерной хозяйкой-француженкой. Нам с Эриком тут нравится. Но, хотя мы с ним и его родителями постоянно находимся вместе, большую часть времени я чувствую себя одинокой. Мне кажется, Эрик испытывает то же самое чувство. Иногда я незаметно слежу за ним и вижу, какие тоскливые у него глаза. Мы больше не сердимся друг на друга: у нас нет для этого причин, поскольку и его, и моя измены остались в прошлом. Но я часто спрашиваю себя, скучает ли он еще по той женщине, с которой порвал. Я не знаю ее, зато знаю, сколько радости приносит простой роман без заморочек и драм.

Когда в городе мне попадается кафе с выходом в Интернет, я тут же отправляю очередное электронное письмо. Это происходит независимо от моей воли, так же как, например, чихание.

«Я все время думаю о том, как хорошо нам было бы тут вдвоем, как мы бродили бы по улицам, просто так, без всякой цели… Я представляю себе, как совсем скоро ты опять начнешь разговаривать со мной, и мы будем вместе, и станем вспоминать обо всем этом, как о смешном эпизоде… хо-рр-хо-рр-хо-рр-хоррр».

Я очень стараюсь не ждать ответов на эти письма и в самом деле никогда их не получаю.

День благодарения мы отмечаем очень долгим ланчем в мишленовском ресторане. Мне никак не удается сосредоточиться на еде, и потом я не могу вспомнить ни одного из множества съеденных блюд. Слава богу, что на этот раз я избавлена хотя бы от футбола — самой ненавистной мне составляющей этого праздника. Не знаю, откуда взялась во мне эта глубокая антипатия ко всем зрелищным видам спорта, но мне неприятно даже находиться в одной комнате с телевизором, транслирующим матч. Это один из немногих вопросов, по которым мы с Эриком резко расходимся во мнениях. В этом году ему приходится то и дело выходить в Интернет, чтобы узнать счет. В таком виде футбол меня вполне устраивает.

По вечерам мы с ним гуляем по сырым улочкам Дижона, спокойного и какого-то меланхоличного города, что вполне соответствует нашему настроению. Я после долгого перерыва опять начинаю курить. Франция кажется мне подходящим для этого местом.

— Знаешь, тебе это идет. Очень сексуально.

С одной стороны, Эрик активно не одобряет моего курения, с другой — как будто вдохновляет меня на него. Я знаю, что ему кажется эротически привлекательной женщина с сигаретой в одной руке и бокалом мартини в другой. На его замечание о моей сексуальности я только скептически хмыкаю, а он немного виновато и нежно улыбается. Мы оба хорошо выучили свои роли.

— Ух ты! Посмотри-ка на них.

В витрине магазина два манекена задрапированы в мужские шарфы: напряженный цветочный орнамент, один шарф красно-оранжево-серый, другой — бирюзово-сине-серый.

— Синий тебе очень пойдет. — А красный пойдет Д. — Станешь такой носить?

— Выглядит довольно странно, но мне, пожалуй, нравится. Нет уж, дудки, я не собираюсь покупать шарф за триста долларов.

— Да, цена сумасшедшая.

Позже я возвращаюсь в магазин одна, с нежностью глажу мягчайшую ткань. Могу я себе позволить два шарфа по триста долларов? Что это, если не безумие? Наконец, прошептав про себя «Да пошло оно все!», я несу один к кассе.

— Красный — это отличный выбор, — по-английски хвалит меня красавец-продавец и заворачивает шарф в оберточную бумагу.

— Спасибо, — киваю я и думаю про себя, что это худший выбор из всех, какие я только могла сделать.

В понедельник после возвращения из Франции я решаю начать настоящее, физическое преследование Д. Мне нетрудно убедить себя, что я имею на это право, раз после стольких попыток мне так и не удалось связаться с ним традиционным, менее агрессивным способом. Я посылаю эсэмэску, заранее предупреждая его, что буду ждать и принесу подарок. Полтора часа я дежурю у дверей здания, в котором он работает. При виде его мои губы сами расползаются в умильную улыбку, и я никак не могу ее прогнать. Лицо Д. на секунду искажается, как от боли, и он быстро идет по улице, кивком головы предложив мне сопровождать его. Несколько минут мы идем в сторону центра молча. На Д. кожаная куртка, которую я никогда не видела, и знакомая мне алая вязаная шапочка; как раз в тон к ней я и подбирала шарф.

— Что тебе надо?

Он продолжает шагать. Не смотрит на меня. Он весь вибрирует от гнева, и эти вибрации дрожью отдаются у меня в груди. Я еще никогда не видела, чтобы он по-настоящему злился. Мне страшно, я начинаю мямлить, запинаться и краснеть.

— Я просто… сама не знаю. Я просто… ты все время молчишь. Мне кажется, ты меня ненавидишь, и я не понимаю почему. Я просто думала, что если я пойму, что случилось, мне, может, будет легче.

— А как ты сама думаешь, что случилось?

Д. в своем репертуаре. Вытягивает из меня ответы, а сам не дает ни одного. Я называю это сократическим методом. Когда Д. к нему прибегает, я начинаю чувствовать себя школьницей с разбитыми коленками, но, как ни стараюсь, никогда не могу изменить ход разговора.

— Я не знаю… Это ведь не может быть из-за того ужасного секса с незнакомцем, потому что этот секс был из-за твоего молчания.

— Да, ты трахалась с незнакомцем, а потом еще любезно сообщила мне об этом. Зачем?

— Я только…

— За каким чертом мне нужны такие отношения?

— Я… — Мне нечего сказать, я совершенно растеряна. Вот уж не ожидала такой реакции от Д., невозмутимого, непроницаемого Д. Несколько секунд я почти счастлива.

Мы останавливаемся на южном краю Юнион-сквер, напротив магазина «Органические продукты». На площади уже начали сооружать рождественскую ярмарку ремесел. Чтобы не мешать прохожим, мы отходим в сторонку и прислоняемся к яркому фанерному щиту.

— Послушай, на самом деле я не злюсь.

Он говорит так тихо, что мне приходится пододвинуться совсем близко. Прямо у меня перед глазами — мягкий кожаный лацкан его куртки. Мне невыносимо хочется прикоснуться к нему пальцем: бороться с этим желанием так же тяжело, как с земным притяжением.

— Нет, ты злишься.

Больше я не могу сказать ни слова, меня охватывает странная, ужасная немота.

— Гвен звонила тебе?

Я быстро киваю и заглядываю в его глаза, прекрасные, даже когда он сердится, в надежде найти там знаки прощения или сочувствия.

— Да, но она мне ничего не сказала о… просто спросила, как дела.

— Ясно, — Он пристально смотрит на носки своих ботинок. — Я хотел убедиться, что у тебя все в порядке.

— Да… да, все в порядке. Спасибо.

— Я просто не могу…

Его слова опять тонут в уличном шуме. Мне удается расслышать только часть фразы — что-то вроде «не могу отвечать взаимностью», и я тут же хватаюсь за нее, хотя она, наверное, ужасна и жестока. Но она дает мне надежду. С этим я могу жить. Я постараюсь сделать так, чтобы ему было легче ответить мне взаимностью. Я вообще могу обойтись без взаимности! Но я не решаюсь произнести эти слова, а потом слышу:

— Мне надо где-нибудь перекусить и возвращаться на работу.

Я торопливо, послушно киваю:

— Да, конечно. Иди поешь.

— Я бы хотел тебя обнять, но…

Я опять не расслышала конец фразы.

— Прости… что ты сказал?

— Я бы хотел тебя обнять, но, думаю, лучше не надо.

— А…Конечно. Ладно.

— Мне пора.

— Да, иди.

Я пытаюсь всунуть ему в руку пакет с шарфом, но Д. только смотрит на меня с недоумением, разворачивается и уходит.

Я умудряюсь пройти примерно полквартала и только потом, на западной стороне Юнион-сквер, валюсь на пьедестал памятника Ганди, захлебываясь слезами.

Классическая мизансцена.

* * *

День благодарения у Флейшера я пропустила, и теперь мне придется работать вплоть до Рождества. На праздник из Техаса приедут мои родители и брат, и я буду делить время между ними и лавкой. К счастью, они арендуют коттедж всего в пяти минутах ходьбы от моей съемной квартиры. На рождественский обед у нас будет свиная «корона на ребрах» — я собираюсь подготовить ее сама.

Но время для этого еще не пришло, и пока мне надо обвязать ростбиф для Эрона. Я ставлю на стол коническую катушку кулинарного шпагата, достаю из вакуумной упаковки прямоугольный, продолговатый кусок мяса и располагаю его короткой стороной к себе. Затем отматываю с катушки сантиметров шестьдесят шпагата и делаю петлю вокруг куска: сначала пропускаю его под куском от себя к дальнему концу, а потом поверх куска по направлению к себе. После чего, продолжая натягивать шпагат правой рукой, я беру его торчащий из-под мяса свободный конец большим и указательным пальцами левой и обвиваю его вокруг натянутого верхнего куска, образуя свободный узел; повторяю это движение еще один раз и очень осторожно и медленно затягиваю. Если поспешить, то узел может затянуться прежде, чем шпагат плотно обовьет кусок мяса. Сделав для надежности еще один тугой узел поверх первых двух, я отрезаю шпагат от катушки, и теперь два белых кончика торчат в стороны игриво, как косички у девчонки.

Вся операция занимает у меня десять секунд, и это не особенно быстро. Но тщательность и точность тут важнее скорости.

Таким же образом я делаю еще одну петлю вдоль куска мяса, на этот раз горизонтальную, не параллельно, а перпендикулярно к первой, чтобы витки шпагата не перепутались, а потом разворачиваю будущий ростбиф на девяносто градусов, широкой стороной к себе. Теперь я буду обвязывать его поперечными петлями, оставляя между витками расстояние приблизительно в четыре сантиметра, так что в итоге он будет напоминать толстую гусеницу. Я начинаю посредине куска: сначала пропускаю шпагат под ним, делаю узел, затягиваю, еще один узел, опять затягиваю, обрезаю. От середины куска я двигаюсь сначала влево, потом вправо.

Если начать обвязывание с одного какого-нибудь конца, постепенно двигаясь к другому, то эффект будет таким же, как при выдавливании зубной пасты из тюбика, но только для пасты это правильно, а для мяса нет. В итоге у меня должен получиться ровный кусок цилиндрической формы, который будет одинаково обжариваться со всех сторон.

Закончив, я первым делом смотрю на часы. Две минуты. Чтобы обвязать один ростбиф, мне пока еще требуется в два раза больше времени, чем Эрону и Джошу на разделку полутуши (недавно Джош уложился в пятьдесят шесть секунд, на две секунды побив предыдущий рекорд Эрона; теперь эти двое пользуются секундомерами, а перед соревнованием долго разминаются).

Мимо стола проходит вечно спешащий куда-то Джош.

— Отлично, Джули! Ты — богиня.

— Угу.

Я бы обрадовалась такому комплименту, если бы Джош не повторял его по десять раз на дню. Но все равно приятно. И я знаю, что у меня получаются самые симпатичные ростбифы в лавке, хотя, конечно, никогда не говорю об этом вслух. Я уношу его на кухню, прихватив несколько мозговых костей, нарубленных из большой берцовой. Там я щедро натираю мясо солью и перцем, обжариваю его на сковородке до коричневой корочки, укладываю на решетку из костей и засовываю в духовку.

Теперь можно помыть руки и налить себе чашку кофе. Тут же на кухне Хуан экспериментирует с новой колбасой из баранины и курицы, пытаясь создать нечто в марокканском стиле. Он обжарил фарш, перед тем как запихивать его в оболочку, и теперь тот остывает на большом блюде. Я кладу в рот кусочек.

— Мм-м-м. Хуан, что там? Очень вкусно!

Хуан пожимает плечами:

— Курага, чеснок, кинза, куркума, имбирь… Не знаю… кажется, чего-то не хватает.

— Да?

Он опять пожимает плечами и задумчиво трет подбородок. Хуан начал отращивать бородку для назначенного на весну Конкурса на лучший волосяной покров лица. Мы оба опять пробуем фарш и вопросительно смотрим друг на друга. Наконец Хуан кивает:

— Думаю, надо добавить корицы!

— Джуль! — Эрон жестом подзывает меня к столу; в руке у него кусок бараньей корейки. — Таймер установила?

— Да. Час двадцать, правильно?

— А при какой температуре? — допрашивает он меня, как на телевикторине.

— Сто пятьдесят градусов.

— А сколько должен показать мясной термометр?

— Шестьдесят.

Несколько секунд Эрон молча смотрит на меня, наклонив голову к плечу, и ритмично цокает языком. Я уже знаю, что такие звуки он издает, если задумал какие-то изменения в рецепте.

— Давай-ка попробуем пятьдесят четыре градуса. Мясо ведь продолжает готовиться даже после того, как его достаешь из духовки.

— Ты — как учебник с руками. Я знаю!

— Что?

— Ничего. Это из «Баффи». Шутка.

— И не забывай поливать. Весь сок из мозговых костей должен впитаться в мясо.

— Слушаюсь!

— Хорошо. А сейчас, — он шлепает корейку на стол, — будешь тренироваться для своей рождественской «короны». Пока сделаешь «полукорону»: для нее берем только один ряд ребер, а для «короны» — оба. Я буду рассказывать, а ты делай. — Он пододвигает корейку ко мне. — Сначала хребет нужно срезать. Пошли к пиле.

Под его руководством я ленточной пилой срезаю костяной гребень позвоночника и подравниваю оставшуюся кость. Потом кладу корейку плоской стороной вниз, беру ее за края обеими руками и аккуратно двигаю на пилу так, чтобы та попадала точно в соединительные хрящевые диски между позвонками. Я уже давно не боюсь стоять прямо перед работающей пилой и не воображаю себе, как она отрежет мне руку. Вернее сказать, теперь я боюсь гораздо меньше, чем раньше. В конце концов, уважать-то пилу надо. Через минуту все готово: корейка по-прежнему представляет собой одно целое, но позвоночник в нескольких местах надрезан, поэтому она становится гибкой, как аккордеон.

— А теперь «пофранцузь» кончики.

Я выслушиваю эту команду не моргнув глазом, потому что уже знаю, что такое «пофранцузить». На языке мясников это значит тщательно зачистить кончики ребер, которые позже и образуют гордую корону над мясом. На примере первого ребра Эрон показывает, как все должно быть. Сначала ножом он делает частые насечки на мясе со всех сторон ребра — плотную пленку, крепко соединяющую мясо и кость, надо по возможности ослабить. Потом кончиком ножа разрезает мясо между ребрами, начиная с того места, где начал делать насечки, и до конца ребра. Далее Эрон берет шпагат, делает из него петлю, надевает ее на ребро, насколько позволяет разрез, и туго затягивает узел. Конец шпагата он пару раз обматывает вокруг ладони, а потом с силой дергает на себя и сдирает петлю с кости вместе с мясом и пленками. Теперь из корейки торчит совершенно чистый, белый кончик ребра.

— Видишь, все просто. — Он бросает содранное мясо в ведро, где лежат обрезки баранины для фарша, и кивает мне: — Теперь ты.

У меня все получается не так гладко. Я делаю насечки, а потом разрезы между ребрами, надеваю петлю, затягиваю, дергаю, еще раз дергаю, но петля не желает соскакивать с ребра. Зато каждый раз, когда я дергаю, шпагат врезается мне в ладонь и уже оставил две глубокие борозды у основания мизинца и большого пальца. Из них немедленно начинает сочиться кровь. Я скорее умру, чем пожалуюсь Эрону, но мне больно, и я никак не решаюсь дернуть в третий раз. Потом все-таки дергаю, и шпагат рвется. Блин!

Но ругаться я стараюсь шепотом, чтобы не услышал Эрон: он в нескольких шагах от меня занимается своим делом. Я снимаю шпагат с ладони, срезаю с ребра бесполезную теперь петлю и, стараясь стать невидимой, спешу на кухню за пластырем. На обратном пути я прихватываю из бака специальную армированную перчатку. У нас ими пользуются очень неохотно: если уж тонкий латекс делает движения неуклюжими, то что говорить о стальной проволоке? Но сейчас я натягиваю перчатку и собираюсь сделать еще одну попытку. Уж не знаю, то ли Эрон заметил мое непродолжительное отсутствие, то ли услышал, как я выругалась, то ли обратил внимание на перчатку, но, во всяком случае, он оставил свою работу и теперь смотрит на меня. Я нервничаю.

Сделав новую петлю, я надеваю ее на ребро, затягиваю, дергаю. Ничего не получается.

— Черт!

— Используй инерцию. Отодвинь мясо подальше — так, чтобы рука была прямой. Потом один раз сильно дерни на себя. Вот так. — Он забирает у меня шпагат.

— Нет, я сама!

— Успокойся, я не собираюсь ничего за тебя делать. Только покажу. — Эрон действительно показывает пантомиму: вытягивает руку вперед, а потом медленно сгибает ее так, что локоть оказывается прижатым к боку. — Заметь, тянуть надо не горизонтально, а немного кверху, точно по изгибу ребра. Иначе ты не сдираешь мясо, а вроде как ломаешь кость. Поэтому шпагат и рвется.

— Угу, поняла.

Я забираю у него веревку и дергаю. С четвертой попытки у меня все получается: мясо сходит с кости, и ребро остается совершенно чистым и белым. Ура!

— В жизни ни от чего не получала такого удовлетворения! Честно.

— Ну уж, не преувеличивай.

— Ладно, соглашусь. Может, пару раз и получала. Но полностью одетой? В мясной лавке? Нет, это точно впервые.

Повторить этот успех мне больше не удается. Следующее ребро оказывается чересчур толстым. Шпагат лопается: раз, другой, третий.

Когда Эрон отлучается на кухню, ко мне подходит Джош и сочувственно советует:

— Не слушай ты этого умника. Зачищай ножом, как все нормальные люди.

И остаток работы я действительно делаю ножом: это скучно, нудно, совсем не гламурно, но зато, когда я ставлю зачищенную корейку на ребро, сворачиваю ее кольцом и перетягиваю шпагатом, туго, как корсет перетягивает талию красотки-южанки, получается корона такой красоты, что даже Эрон одобрительно щелкает языком:

— Конфетка!

Я отношу корону на витрину, и там, среди банальных котлет и стейков, она выделяется, как куртизанка на фоне скучных домохозяек. Мне кажется, каждый увидевший ее тут же поймет что-то важное и тайное про того, кто ее сделал.

— Джуль, ты поливаешь ростбиф?

— Черт! Совсем забыла. Извини.

Мне очень хочется посмотреть, кто купит мою сексуальную «корону», но в тот момент, когда это происходит, я занята на кухне: вытряхиваю на кусок хлеба мозг из выполнившей свою задачу косточки.

— Привет. Как мясо?

— Хорошо. Дико устала. Еду домой. Ну, в смысле, в Рифтон. Скоро связь оборвется.

— Ладно. Я скучаю без тебя.

— Я тоже.

Когда мы с Эриком разъехались в первый раз, то я довольно быстро обжила свою маленькую квартирку в Йорквиле: купила яркий диван, телевизор с большим плоским экраном и пару тарелок, привезла из Квинса несколько кастрюль и сковородок. Кухня в моей новой квартире была еще меньше, чем тот закуток, в котором я пару лет назад готовила пятьсот двадцать четыре блюда по книге Джулии Чайлд, но меня это не смущало: главное, что она была только моей. Два небольших окна выходили на заросший зеленью квартал таун-хаусов, и я любила наблюдать за чужой жизнью. Смотрела, как женщина в лифчике и трусиках каждое утро тщательно заправляет постель и как семья из четырех человек бурно завтракает. В гостиной у меня висели фотографии Эрика, наших животных, родителей и та, на которой много лет назад случайно оказался Д. Все эти карточки напоминали мне о связях с внешним миром, и все-таки то жилье принадлежало только мне.

У Эрика ничего такого не было. Он остался жить в нашей старой отвратительной квартире, которая за четыре месяца моего отсутствия насквозь пропиталась неопрятным мужским духом. Переспелые бананы разлагались не только на кухне, но и на полках в комнате и даже у Эрика в портфеле. Наполнитель из кошачьего туалета въелся в ковер. А на панорамном окне в гостиной появилась загадочная трещина. Стекло не покрылось паутиной, как бывает, когда в него попадает камень, — скорее, эта одиночная трещина являлась продолжением едва заметной расщелины под линолеумом, пересекающей всю комнату. Возможно, следствие какого-то дефекта фундамента, ответственного также за подозрительный скрип ведущей на улицу лестницы.

Я держу телефон возле уха и продолжаю разговор с Эриком вопреки осторожности и правилам дорожного движения:

— Какие у тебя планы на вечер?

— Да ничего особенного. Уборка. Пиво. Телевизор. А ты? Обедаешь с Джошем и Джессикой?

— Не-а. Стейк. Вино. Сон.

Но гораздо больше, чем беспорядок и трещины, Эрика угнетали воспоминания, от которых ему некуда было спрятаться. Мы с ним прожили вместе десять лет и никогда ничего не выбрасывали. Квартира была до краев заполнена памятками о нашей общей жизни. Книги, фотоальбомы, мебель, картинки, опять книги. Они окружали его со всех сторон. Я спокойно жила в своей монашеской келье, а он, куда бы ни посмотрел, всюду видел напоминания о том, что у нас когда-то было, а теперь разрушилось.

— Ты меня слышишь?

— Плохо… Сейчас связь прервется.

— Ладно, позвоню тебе попозже.

— Хорошо, милый. Увидимся через пару дней.

И сейчас я опять делаю с ним то же самое. Нет, формально мы не развелись и даже не разъехались, но я снова убегаю, а он остается.

— Я люблю тебя.

— Я тебя то…

Все, нет связи.

* * *

До Рождества остается всего несколько дней. Решено, что мы все вместе встретимся в магазине днем: мои родители и брат, взяв напрокат машину, приедут из аэропорта, а Эрик с Псом Робертом — из дома. Я устрою им экскурсию по нашей лавке. Потом на трех машинах мы гуськом поедем в коттедж, который сняли родители. Там мы вместе встретим Рождество: я буду готовить на кухне с мамой, упаковывать подарки с Эриком, разгадывать кроссворды с папой, бороться с братом, буду чесать пузо собаке, наряжать елку и снова стану частью семьи.

До тех пор я купаюсь в своем одиночестве. Мне не хочется делать ничего полезного. Иногда я просто подолгу смотрю в окно. Или с наслаждением плачу. Делаю еще одну попытку навязать себя Д., как мне кажется, совершенно невинным и трогательным способом. Шарф, который уже больше месяца лежит у меня, я упаковываю в красивую коробку, покупаю длинный леденец в виде посоха, привязываю к нему клочок белой ткани и кладу сверху: знак перемирия или капитуляции. Потом долго размышляю о том, куда лучше отправить подарок, — так долго, словно это безумие действительно имеет какой-то смысл. Домой к Д.? К нему на работу?

Домой к его матери? Последний вариант кажется мне самым разумным, если слово «разум» вообще имеет к этому отношение. По дороге на работу я захожу на крошечную местную почту и отправляю посылку в Массачусетс. Меня переполняют страх, стыд и еще надежда.

Джош и Джессика — евреи, и поэтому они не склонны особенно носиться с Рождеством, а кроме того, Джош уверяет, что в смысле бизнеса День благодарения для нас гораздо важнее. Тем не менее после небольшого затишья в начале месяца в лавке опять наступают сумасшедшие дни.

Джош с помощью Эрона, Хуана и Тома без передышки трудится над мясными и печеночными паштетами, беконом двойного копчения, запеченными индейками, копчеными свиными котлетами и бесконечным ассортиментом колбас: сладкими итальянскими, братвурстами, чоризо, мергез и куриными тайскими. Мы с Колином — огромным рыжеволосым выпускником Кулинарного института, недавно принятым на работу и тут же заслужившим мою симпатию благодаря любви к Уилли Нельсону и Хэнку Уильямсу III, — очистили от хлама большую кладовку, натянули там веревки, и теперь на них сушатся толстые и тонкие колбасы. Сейчас, в сезон предпраздничных коктейлей, покупатели расхватывают их с лету. Я вырезаю приводящие мышцы бедра, обваливаю их в специях и засыпаю крупной солью. Через неделю они становятся коричневыми и сухими. Тогда я стряхиваю с них соль, перевязываю так, как научил меня Том: одним длинным куском шпагата с петлей на конце, — и вешаю вялиться. Через некоторое время из них получится брезаола. Я беру ложку и пробую начинку для ливерной колбасы — только что из измельчителя, которым так гордится Джош: большая металлическая чаша на вращающейся подставке, а внутри с огромной скоростью крутится страшно острый нож, похожий на вентилятор. За несколько секунд мясо превращается в липкое розовое пюре. Все вместе мы решаем, не добавить ли в ливер соли, и в итоге добавляем.

Начинка для ливерной колбасы по рецепту Джоша

Джош, разумеется, делает все это в огромных количествах, но если у вас дома есть хороший измельчитель, можно приготовить и маленькую порцию, всего килограмма на полтора.

500 г свиной печенки (порезать на куски)

1 кг свиной грудинки (порезать на куски)

1/2 ч. ложки майорана

1/2 ч. ложки шалфея

1/2 ч. ложки белого перца

1/4 ч. ложки мускатного ореха

1/4 ч. ложки молотого имбиря

4 ст. ложки мелко порубленного репчатого лука

1 щепотка луковых хлопьев

2 ч. ложки соли

Разогрейте духовку до 180 °C. Печень и грудинку выложите на сковородку и подержите в духовке до полуготовности: из печени еще должна сочиться кровь, мясо пусть остается розоватым, а сок не вполне прозрачным. Теперь достаньте из духовки и немного охладите — приблизительно в течение 5 минут.

Положите мясо и печенку в измельчитель, туда же высыпьте все остальные ингредиенты. Изрубите их до однородного состояния, время от времени останавливаясь и соскребая то, что прилипло к стенкам.

Охладите при комнатной температуре, потом накройте крышкой и уберите в холодильник.

Я разделываю целые бараньи туши. Сначала отрезаю голову (Хуан иногда уносит головы домой; надо будет обязательно спросить, что он с ними делает). Потом отсекаю у животных задние ноги (а это все еще животные: ободранные, выпотрошенные, но очень узнаваемые). Чтобы сделать это, я кладу тушу на спину, так что ноги торчат кверху, а вся задняя часть свисает со стола, и прямо над бедром с двух сторон делаю разрез от края распоротого живота до позвоночника. Потом, засунув правую руку в брюхо барана, плотно прижимаю его к столу, а левой хватаюсь за обе лодыжки (или как там они у них называются) и резко дергаю вниз. Хребет ломается с приятным хрустом.

Иногда Джош делает с тушей тур вальса. Голова у барана откинута назад, на выпученных глазах нет век, и он похож на кошмарную дебютантку из фильма ужасов.

Я все режу, режу и режу мясо. Ноги, лопатки, грудинки, филе. Я удаляю кости из окороков, вырезаю пашины, разрубаю суставы и снова режу, обваливаю, зачищаю. Я стою на ногах часами. У меня разламывается спина, слезятся глаза, от холода сводит пальцы. И запястье! Мое бедное запястье.

— Джули, ты что-нибудь ела сегодня?

— Да я не хочу.

— Джули, мать твою, ты собираешься делать перерыв?!

— Я не устала.

Чуть позже Джош решает применить власть. Он встает передо мной и угрожающе шепчет:

— Джули, немедленно положи этот долбаный нож, а то я никогда больше не подпущу тебя к разделочному столу. — И тут же ревет: — Съешь наконец этот гребаный сэндвич!

Я неохотно снимаю фартук и шляпу, иду на кухню и беру сэндвич — один из тех, что Джош принес в большом белом пакете из соседнего кафе. (Он часто покупает ланч для своих работников: сэндвичи, китайскую еду или барбекю — в те дни, конечно, когда ему не удается уговорить Эрона приготовить «семейный обед». Я в таких случаях всегда чувствую себя неловко, как и когда он дает мне с собой кучу мяса и отказывается брать за него деньги. Он ведь делает для меня столько, что это я должна покупать ему ланч, а не наоборот.) Я сажусь за круглый стол в углу кухни, рассеяно жую бутерброд и запиваю его водой из большого пластикового стакана. Я за весь день не выпила ни глотка и только сейчас понимаю, что умираю от жажды. Еще я понимаю, что от усталости у меня ноет все тело. Больше всего мне хочется закрыть глаза и заснуть прямо здесь, на жестком стуле с прямой спинкой. Жаль, что ничего похожего я не испытываю по ночам.

Эрон плюхается на соседний стул. Вдобавок к сэндвичу он налил себе куриного супа, который булькает на плите в большой кастрюле.

— Ты как, Джуль? У тебя такой вид, будто ты за тысячу миль отсюда.

Я и сама чувствую, что как-то излишне пристально смотрю на ничем не замечательный кусок линолеума перед собой.

— У-у-у-у-уф, — медленно выдыхаю я, продолжая жевать.

— Сейчас всего половина четвертого. У нас еще куча работы.

— Знаю, знаю. Все будет в порядке. Уже в порядке. Ох, до чего же вкусный сэндвич.

— У тебя с чем?

— Понятия не имею. — Я долго и тупо смотрю на сэндвич. Время кажется вязким, как желе. — С чем-то белым. С индейкой.

— А, кстати! Хорошо, что напомнила. Нам еще надо снять индеек с костей. Они уже несколько дней оттаивают в холодильнике. Наверное, разморозились.

— Снять с костей индеек? Звучит… — я делаю паузу, пытаясь найти нужное слово, — …устрашающе.

— Век живи, век учись, — наставительно говорит Эрон и встает, чтобы налить себе еще супа. — А завтра займемся твоей «короной на ребрах».

— Здорово!

— Эрон, можно я сейчас сделаю перерыв? — спрашивает только что отошедший от прилавка Джесс и уже тянется к завязкам своего фартука.

— Дай мне еще пять минут, — просит Эрон, ставит грязную посуду в раковину и устремляется к заднему выходу во двор. Он явно собирается скрутить себе сигарету и выкурить ее, сидя на металлических ступеньках крыльца. — Даже три минуты.

Джесс оглядывается на торговый зал, где Хейли обслуживает единственного покупателя. Короткое затишье.

— Совсем, на фиг, задолбался, — вздыхает он и смотрит на меня: я по-прежнему сижу, уставившись в пол, и уже пару минут бессмысленно качаю головой, как китайский болванчик. — Похоже, и ты тоже.

— Угу.

Очень скоро, кажется, даже быстрее, чем через три минуты, на кухню возвращается Эрон, как всегда бодрый и свежий.

— Пора браться за индеек!

Извлечение костей из индеек — это, конечно, не прогулка в Париж на Восточном экспрессе, но, с другой стороны, ничего ужасного в этой работе нет. Помню, как в первый раз я снимала с костей утку. Тогда я натерпелась с ней страху, но зато результат вознаградил меня за всю нервотрепку. С индейками все обстоит примерно так же, но только они больше, мясистее и потому их не так боишься повредить. Для начала сделайте глубокий надрез по всему позвоночнику, потом срезайте мясо с грудной клетки по направлению к грудинной кости и при этом старайтесь направлять лезвие не наружу, а внутрь, в сторону ребер, чтобы случайно не проткнуть мясо или, что еще хуже, кожу. Когда дойдете до ножек, осторожно срежьте мясо с бедренной кости, но не отрывайте ее от основного скелета, а вот от голени отделите прямо по суставу. Потом, подрезав мясо голени снизу, можете просто выдернуть косточку через верх, как снимают через голову сорочку, выворачивая ее наизнанку. Крылья обрабатываются таким же образом, хотя здесь вытащить косточку будет немного сложнее. Повторите всю эту процедуру с другой половиной курицы, и наконец соединенной со скелетом останется только тонкая полоска вдоль кости грудины. Вот тут наступает довольно сложный момент, потому что кожа в этом месте очень тонкая и проткнуть ее ничего не стоит, а это недопустимая ошибка, особенно если работаешь на педанта Эрона. Но ничего страшного и тут нет: надо просто действовать поосторожнее. Потом кости отправляются в кастрюлю, и из них будет сварен бульон, а мясо надо только немного зачистить (все, кому доводилось праздновать Октоберфест, знают, что в ногах индейки прячутся очень жесткие сухожилия — их необходимо вырезать). Вот и все. Ничего сложного.

Не считая одной мелочи. Очень скоро выясняется, что эти оставшиеся со Дня благодарения индейки, которых уже довольно давно переложили из морозильной камеры в холодильник, все-таки не оттаяли до конца. Некоторые из них вообще оказываются твердыми, как камень, с другими мы с Колином начинаем работать, но уже через пару минут наши руки совершенно коченеют. Мне приходится делать частые перерывы, сгибать и разгибать пальцы и хлопать в ладоши, чтобы как-то восстановить кровообращение, после чего, отогревшись, кисти начинают невыносимо болеть.

— Господи боже мой! Господи! Мать твою! У-у-у-уй!

Колин сует руки под горячую воду, но ведет себя как мужчина: только морщится и глухо стонет. Из картонной коробки он достает две пары латексных перчаток и кидает одну мне:

— Другого выхода нет.

Перчатки слегка помогают, но индеек много, не меньше дюжины, и все они ужасно холодные. На четвертой птице случается неизбежное: нож соскальзывает с кости, его кончик протыкает латекс и мой большой палец. Я замечаю это, только когда вытаскиваю из индейки руку, чтобы погреть.

— Черт!

Колин смотрит на меня и сочувственно морщится. Перчатки летят в мусорное ведро, а я направляюсь на кухню за пластырем.

Как ни странно, разное мясо причиняет разную боль. Хуже всего свинина: если оцарапаться о свиную кость, ранка немедленно краснеет и воспаляется. Ужасно щиплет, когда промываешь ее водой, и заживает она очень долго, иногда неделями. А вот с говядиной не бывает почти никаких проблем. Индейки находятся где-то посредине. Я зажимаю порез, на этот раз довольно глубокий, чтобы остановить кровотечение, но кровь все льется и льется. Я ловлю себя на том, что переминаюсь с ноги на ногу, словно хочу убежать от подступающей паники. Умом я понимаю, что ничего страшного в этом порезе нет, но физически все еще плохо переношу вид собственной крови: у меня тут же начинает колотиться сердце и слегка кружится голова. Чтобы побороть эти постыдные признаки слабости, требуются серьезные усилия. Я делаю несколько глубоких вдохов и мысленно приказываю себе стоять спокойно и не подпрыгивать, как ребенок, которому не терпится в туалет. Когда кровь наконец останавливается, я мажу ранку маслом орегано — как ни странно, это снадобье действительно оказывает дезинфицирующее действие — и плотно заматываю палец пластырем. Его тут же приходится снять, потому что ранка снова начинает кровоточить. Я опять зажимаю ее и опускаюсь на стул. На самом деле не происходит ничего страшного: порез ерундовый, но просто мне лучше присесть.

Джош любит рассказывать одну байку. Это случилось, когда он еще только открыл магазин и сам едва начал осваивать профессию мясника. У него не было никакого опыта, не считая нескольких детских воспоминаний о визитах в кошерную лавку дедушки, и потому поступок его был довольно-таки донкихотским. И, кстати, заняться этим делом они с Джессикой решили отнюдь не потому, что так уж обожали мясо. Напротив, к тому времени Джош уже семнадцать лет был убежденным вегетарианцем и продолжал практиковать эту дурь еще полгода после открытия магазина, до тех пор, пока Джессика не положила этому конец. «Я не желаю быть здесь единственным человеком, отвечающим за вкус продукции», — заявила она. (Сейчас Джош, как вы, наверное, уже поняли, совершенно сменил веру и является страстным приверженцем мясоедства.) Нет, они открыли лавку главным образом потому, что были самыми настоящими хиппи. Скажем так, хиппи нового образца. Мясными хиппи, что гораздо круче, чем традиционные. Мясные хиппи характеризуются тем, что пишут научные труды о порнографии и в одиночку путешествуют по Индии (Джессика), в начале девяностых работают курьерами, рассекая на велосипеде по всему Манхэттену, и имеют друзей детства, которые в Вермонте занимаются легальным разведением конопли (Джош). Они не боятся все потерять, а если уж подобное случится, открывают мясную лавку и торгуют в ней только экологически чистым, не содержащим гормонов мясом животных, которые выросли в самых гуманных условиях и не пробовали в жизни ничего, кроме зерна и травы; но при этом мясные хиппи не скрывают надежды, что когда-нибудь этот бизнес сделает их богатыми. Они добровольно едут в гетто, для того чтобы накормить свежим мясом нищих стариков, страдающих анемией, и снабжают куртками и машинами своих работников. Они в одинаковой мере презирают плотоядных жлобов и ханжей-вегетарианцев. Это сильные, храбрые, прямолинейные и недоверчивые ребята, романтики и сквернословы. Они как раз такие, какой хотела бы быть я сама.

Но сейчас я хочу досказать ту историю. Итак, когда в две тысячи четвертом году «Флейшер» открылся, работников было только двое — Джессика и Джош; они сами разделывали мясо и отчаянно старались продать его. Позже в качестве наставника Джош нанял Тома и, благодаря его руководству и большой практике, быстро стал отличным мясником. Конечно, кое-что о мясе он знал и до этого, потому что некоторое время работал поваром, да и дедовы гены, наверное, сказывались. Поначалу он часто оставался в лавке наедине с целой горой мяса и работал сутки напролет. Так вот, Джош клянется, что как-то в конце особенно тяжелого дня умудрился воткнуть нож в тыльную сторону ладони с такой силой, что пригвоздил ее к столу. Я не особенно ему верю: во-первых, потому что Джош любит прихвастнуть, а во-вторых, я просто не могу представить, какой вид работы надо делать, чтобы добиться такого удивительного результата. Но Джош настаивает, что так оно и было, и что он сам выдернул нож из стола и собственной руки, после чего сел за руль и, истекая кровью, поехал в больницу.

Получается, что мой порез — сущая ерунда. Вспомнив об этом, я вроде бы чувствую себя лучше. Кровотечение в конце концов прекращается, и я снова заклеиваю палец пластырем.

После того, как я порезалась, мне всегда требуется определенное усилие, чтобы вернуться к работе. Я еще долго сижу на кухне с чашкой кофе, вожусь с айподом, захожу в туалет, но в конце концов меня начинает мучить совесть. Я не могу бросить Колина одного с этими проклятыми птицами, а потому неохотно возвращаюсь за стол. Через час все они сняты с костей, не считая, конечно, тех, что остались твердыми, как кусок льда.

— Закончили? — Эрон имеет привычку появляться внезапно и вроде бы ниоткуда, как учитель младших классов, у которого есть глаза на затылке. — Ну хорошо, сейчас будем крутить из них рулеты, а потом запекать — и на витрину.

Он берет одну индейку, которая теперь представляет собой лишь неаккуратный лоскут мяса — искромсанная розовая плоть с одной стороны и желтоватая пупырчатая кожа с другой, — и щедро посыпает розовую сторону солью и перцем. Потом он демонстрирует нам, как превратить все это в пухлый багет, закручивая по диагонали (так, чтобы белое мясо равномерно чередовалось с темным) и подбирая все торчащие, неровные ошметки. Сделать это непросто. Эрону только с третьей попытки удается получить более или менее ровный рулет. Теперь его надо перевязать точно так же, как я перевязывала ростбиф: один вертикальный продольный виток, один горизонтальный и множество поперечных коротких витков, расходящихся от середины. В результате у него получается длинный и идеально ровный цилиндр из индейки.

Вся работа заняла у Эрона пятнадцать минут. Значит, мне дай бог справиться за сорок пять, решаю я про себя.

С первым рулетом так и получается. Довольно скоро я понимаю, что изготавливать рулет из индейки — это примерно то же, что носить воду решетом. Птица оказывает пассивное, но упорное сопротивление. Она ни за что не желает сворачиваться, и какой-нибудь капризный ошметок крыла или кусок бедра все время норовит выскользнуть наружу.

Когда же мне удается свернуть ее в некоторое подобие рулета, выясняется, что труднее всего перевязать его шпагатом, не дав при этом развалиться. Сначала я чересчур затягиваю продольную петлю, и рулет принимает форму уродливой буквы «4». Затем, наоборот, я делаю ее слишком слабой, и шпагат просто соскальзывает. Наконец, мне удается найти нужное натяжение, и я благополучно делаю две длинные петли, переворачиваю рулет и начинаю крутить поперечные. Рулет тем временем так и норовит развалиться, и отовсюду вылезают рваные концы. Обвязывать ростбиф было не в пример проще: там я имела дело с одним мускулом, у которого имелась своя логика и форма; теперь же я пытаюсь подчинить кучу изрубленного мяса своей собственной логике.

Это одновременно нудная и творческая работа. Мясо индейки гораздо более липкое, чем свинина или говядина, и шпагат моментально покрывается скользким налетом. Узлы затягиваются на нем раньше, чем я ожидаю, и кучу веревок приходится выбрасывать. Поверх этих обрывков я кидаю в ведро несколько крупных костей, чтобы спрятать от Эрона следы своих промахов.

Но когда все наконец закреплено, подоткнуто и связано, меня охватывает чувство великого удовлетворения. Это радость не скульптора, который нашел и обнажил спрятанное в мраморе лицо, а скорее наездника, укротившего дикого жеребца.

Второй рулет идет уже гораздо легче. Обвязывать мясо я давно научилась, теперь остается только чуть-чуть подкорректировать технику, и вскоре я уже работаю в том же темпе, что и Эрон. (Наверное, даже быстрее. Меня немного пугает, насколько быстро развился во мне агрессивный дух соревнования. И еще то, как непомерно я горжусь своими маленькими победами. Боюсь, что тестостерон заразен даже для женщин.)

— Здорово у тебя получается, — одобряет Колин.

— Спасибо.

— Куда лучше, чем у меня.

— Да брось ты.

Но я рада, что он это заметил. А ведь и правда, мои рулеты гораздо симпатичнее, чем его.

— Знаешь, что я тут подумал? — вслух размышляет Колин, пока его толстые пальцы вяжут аккуратные узелки. — Вот я читаю много исторических книг, и там иногда называют каких-нибудь королей или полководцев мясниками. Когда хотят сказать, что они жестокие, кровожадные и тупые. И мне всегда бывает немного обидно. Потому что мясник — это как раз совсем даже наоборот.

Колин нравится мне все больше и больше.

— Да, я тебя понимаю.

— Это произведение искусства, Джуль, — говорит Эрон, подходя к столу, чтобы забрать два рулета. — Когда закончите, сложите остальные в вакуумные пакеты. Пусть пока полежат в морозилке.

— Ага.

До конца дня я успеваю сделать еще шесть рулетов. И награждаю себя за это стаканом «Материнского молока» и пакетом со льдом, приложенным к запястью.

* * *

Конечно, я знаю, что «Флейшер» — это место особенное, волшебное. Но когда вот уже несколько месяцев работаешь здесь изо дня в день, то волшебство становится привычным и порой его перестаешь замечать.

Иногда я гуляю с Псом Робертом, и какой-нибудь прохожий останавливается и ахает:

— Бог мой, ну и здоровая у вас собака!

И я смотрю на Роберта и вдруг понимаю, что так оно и есть. Бог мой, и правда здоровая! То же самое происходит, когда приводишь в магазин новых людей. То, к чему я давно привыкла, кажется им странным и необыкновенным. Даже простая витрина с грудами свежего мяса, корейкой, грудинкой, бараньим фаршем и разнообразными колбасами приводит их в изумление. Когда, взявшись за сверкающую никелированную ручку, я распахиваю нашу большую холодильную камеру и приглашаю гостей полюбоваться длинным рядом свиных полутуш, висящих тесно, как одежда в шкафу, то и сама вижу все это как бы заново. Сейчас, так же, как в самый первый день в лавке, мне кажется, что если я решусь протиснуться сквозь этот строй плоти, то с другой стороны мне откроется новый, ни на что не похожий мир.

— Это все… удивительно.

— Но ведь здесь хорошо, верно?

Предугадать заранее мамину реакцию практически невозможно, хотя, видит бог, и я, и остальные члены нашей семьи неоднократно пытались.

— Никогда не видела ничего подобного. Это… да, пожалуй, здесь хорошо.

Она, папа и брат, следуя за мной, обходят весь магазин. Я показываю им чулан, где вялится мясо, и машинку для набивки колбас, и всю ту еду, что готовится у нас: суп, жареные индейки, паштеты и куриный пирог. Эрон и Колин работают у стола, а Джош и Джессика за прилавком помогают Хейли и Джессу: очередь с каждой минутой становится все длиннее. Хуан раскладывает говяжий фарш по пакетам, полкило в каждом, и делает это почти без помощи весов: он лишь иногда проверяет себя. (Каждый, кто когда-либо работал за прилавком, знает, как приятно положить мясо на весы и убедиться, что ты с первой попытки угадал нужный вес. Со мной такое случалось только дважды или трижды, и мне всякий раз казалось, что вот-вот должны прозвучать фанфары. А для Хуана это вполне обычное дело.) Хоть все и заняты, никто, похоже, не возражает против бродящих по магазину экскурсантов. Им улыбаются и с ними охотно знакомятся.

— Ваша дочь тут круче всех, — сообщает Джош моей маме. — Охренительно работает.

— Вот как? — Маму ничуть не пугает лексика Джоша, но она немного озадачена его энтузиазмом. — Джули может, если захочет.

— Посмотрите-ка! — Он заставляет меня согнуть в локте руку и продемонстрировать бицепс. — Видели? Тверже камня.

— Отстань.

Я понимаю, что Джош сильно преувеличивает, но все-таки мне приятно это слышать. Наверное, при других обстоятельствах я бы чувствовала себя очень неловко, если бы мама застала меня в таком виде: покрытая жиром кожа, примятые, грязные волосы, красное лицо, ни капли косметики и мешковатая футболка под белым фартуком, в которой я похожа на сардельку еще больше, чем обычно. Но здесь, на работе, меня не волнуют такие мелочи.

— А вот это, — я открываю дверцу холодильника и показываю гостям неряшливый бумажный пакет с моим именем, написанным синими чернилами, — наш рождественский обед. Будет очень вкусно, обещаю.

Сама я не так уж в этом уверена, но Эрон заверил меня, что рецепт изумительный. Что ж, посмотрим. У нас еще очень много работы, и я не могу уйти из лавки вместе со своей семьей. Как только родители, брат и Эрик — сейчас он терпеливо ждет на улице с Псом Робертом — отправятся в свой коттедж, я опять возьмусь за нож.

В том пакете, что я показывала своим родным, два куска свиной корейки, по шесть ребер в каждом; примерно семь кило мяса и костей. Скромную «полукорону» из баранины я уже научилась делать, а теперь мне впервые предстоит создать настоящую свиную «корону». Для начала надо отрезать толстый гребень позвоночника и подровнять то, что останется. Я еще немного побаиваюсь огромной ленточной пилы и потому действую под руководством Эрона. Работа эта тонкая, и мне приходится импровизировать и постоянно менять угол распила — а это совсем не то, что прижать кусок туши к подвижной плите и тупо резать его. Покончив с излишками кости, я разворачиваю корейку ребрами к себе и осторожно делаю неглубокие надрезы между позвонками, чтобы она стала более гибкой и ее можно было свернуть в подобие пончика.

Теперь надо «отфранцузить» кончики ребер. С этой операцией я уже освоилась, поэтому смело делаю из шпагата петлю, надеваю армированную перчатку и берусь за нож.

Примерно через сорок минут, когда все двенадцать ребер зачищены, я смело могу назвать себя мастером. Правда, шпагату меня часто рвется, ладони, несмотря на перчатки, покраснели и болят, а кусочки межреберного мяса чаще падают на пол, чем на стол, однако все ребра, кроме двух самых толстых, которые пришлось зачищать ножом, «отфранцужены» самым элегантным способом — с помощью петли. Теперь остается только связать два ряда ребер вместе и соорудить из них корону. Я сгибаю каждый ряд в полукруг и, пока Эрон удерживает их вместе, обвязываю шпагатом. Принцип тот же, что и раньше: охватываем ребра петлей, напоминающей корсет, потом, натягивая шпагат правой рукой, левой делаем свободный узел, затягиваем петлю на талии как можно туже и фиксируем узел. Эрон отпускает руки, и пару секунд я со страхом жду, что шпагат сейчас лопнет, но все обходится. В диаметре корона примерно такая же, как крышка мусорного бака, сверху из нее торчат белые кончики ребер, а мясо выпирает над шпагатом, будто пончик, засунутый в чересчур узкие джинсы. Красота!

Но любоваться на этот шедевр мне некогда.

— Поздравляю, Джуль.

— Спасибо.

— Сейчас упакуй это в бумагу и засунь в холодильник. А потом хорошенько вымой стол, будем разделывать говядину.

(Свинину и говядину почему-то нельзя разделывать на одном столе. Джош говорит, что это запрещено законом, поскольку приводит к взаимному загрязнению. Я в это не очень верю, но таковы правила.)

— Отдыхать нам с тобой сегодня некогда. Давай, пошевеливайся.

— Слушаюсь.

Остаток дня мы не покладая рук работаем, чтобы заполнить витрину, а толпы покупателей ее непрерывно опустошают. Я понимаю, что должна быть дома, со своей семьей, что надо помочь родителям устроиться и дать Эрику отдых от забот о Псе Роберте. Заботы эти не слишком обременительны, потому что по большей части Роберт просто лежит на расстоянии метра от того места, где находятся хозяева, периодически пукает, да иногда просит почесать ему пузо, но Эрик и так слишком долго был ему отцом-одиночкой, и теперь я просто обязана его сменить. Но я никак не могу уйти, пока не упакованы оптовые заказы и не заготовлена впрок праздничная говядина. Канун Рождества уже послезавтра. Только в восемь мы наконец заканчиваем, убираем все в холодильники и закрываемся. Я рысцой бегу до припаркованной за два квартала от лавки машины, кладу на сиденье пакет с двумя цыплятами-гриль для сегодняшнего обеда и трогаюсь с места.

Мама уже вполне освоилась в кухне арендованного коттеджа, приготовила салат, налила себе джина с соком и теперь за обеденным столом изучает книгу рецептов: ей надо составить список продуктов, чтобы их хватило на все Рождество. (За последние годы мы с мамой научились немного умерять свой кулинарный пыл и больше не доводим себя до изнеможения во время семейных праздников. Мы больше не варим супы, не печем домашний хлеб, не делаем по шесть гарниров к индейке и по пять видов десерта на обед для шести человек. Но полностью излечиться от предпраздничного безумия нам пока не удалось.) Эрик сидит на заднем крыльце с Псом Робертом, которого, как выяснилось, нельзя впускать в дом, а мои брат и папа уже достали коробку с паззлом.

— Я привезла цыплят. Надо просто на несколько минут поставить их в духовку и разогреть, — говорю я.

— В духовке сейчас кукурузный хлеб, — отвечает мама. — Я решила сделать его пораньше, чтобы успел немного зачерстветь. Он пойдет на начинку для «короны». Но через несколько минут я его вынимаю.

— Хорошо. Чем тебе помочь?

Я открываю бутылку красного вина и наливаю себе большой бокал: мне придется постараться, чтобы догнать всех остальных.

— Помоги мне составить меню. Я хотела приготовить клюквенный пирог, как на тот День благодарения вВиргинии, помнишь? «Марта». Но никак не могу найти рецепт.

— Ну хорошо, я сейчас вернусь. Проверю, как там Эрик с Робертом.

— Иди. — Когда я прохожу мимо мамы, она поводит носом. — Гм, ты и в самом деле пахнешь, как кусок мяса.

— Да, мне все говорят.

Эрик, закутанный в куртку, сидит на крыльце в плетеном кресле и в тусклом желтом свете, падающем из окна кухни, читает детектив Дэшила Хэммета. Роберт лежит на полу, пристроив здоровенную голову между лап, и выглядит, как всегда, меланхолично. В виде приветствия он поднимает на меня глаза и три раза стукает хвостом о пол.

— Привет, малыш. Как вы здесь?

— Нормально, — отвечает Эрик.

Я треплю его волосы, а он трется виском о мое бедро.

— Принести тебе выпить?

— Принести.

— Вина? Водки с тоником? «Уэллер»?

«Уэллер» — это любимый папин виски. Когда он едет на север, то всегда захватывает его с собой, потому что здесь такого не достать.

— «Уэллер», пожалуй.

— Угу, я сейчас.

Я возвращаюсь со щедрой порцией виски в красном пластиковом стаканчике.

— Послушай, это не дело: не можем же мы все праздники по очереди сидеть здесь на холоде с собакой.

— В дом Роберта пускать не разрешили. А одного его в Рождество я не оставлю.

— Он не знает, что сейчас Рождество. Я думаю, надо наплевать на запрет и пустить его в дом.

— А потом у твоей мамы будут неприятности с хозяйкой.

— Но он же не станет там гадить или грызть мебель.

— А шерсть?

Эрик наклоняется, чтобы почесать подставленное Робертом пузо. Он делает это гораздо охотнее, чем я, он вообще куда более нежный родитель — и на ладони у него действительно остается клок собачьей шерсти. Я вздыхаю. Думаю, вы уже успели понять, что я довольно послушная девочка, но рядом с Эриком иногда кажусь себе этаким хулиганом типа Джонни Роттена.

Осенний теплый вечер, Гринвидж-Виллидж. Мы стоим на тротуаре, ожидая, пока освободится столик в итальянском ресторане, и непрерывно обнимаемся, целуемся и улыбаемся друг другу именно так, как улыбаются люди, которые через пару часов будут заниматься сексом. К нам несмело подходит незнакомая мне женщина средних лет.

— Простите… Вы случайно не Джули Пауэлл?

— Я… да. Привет.

Очень редко, но такое случается. Кто-то прочитал мою книгу и умудрился узнать меня по фотографии. Как правило, это очень приятно. Проблема только в том, что в первой книге я немало страниц посвятила своему практически святому мужу и нашему нерушимому семейному союзу. Это не было ложью, но с тех пор многое изменилось. Хотя, возможно, и тогда у нас хватало проблем, просто я не желала их замечать. Как бы то ни было, но люди считают нашу семью образцовой, и, естественно, я прихожу в ужас, когда меня застают в объятиях другого мужчины перед входом в итальянский ресторан. Я панически ищу выход из неловкой ситуации, а женщина тем временем продолжает болтать. Ей так понравилась моя книга, и она дала ее почитать своей лучшей подруге, и интересно, чем я занята сейчас… Я начинаю надеяться, что, возможно, она просто не заметит Д.

Но она, разумеется, замечает и протягивает ему руку со словами:

— А вы, наверное, многострадальный…

Он с энтузиазмом пожимает ей руку, расплывается в самодовольной улыбке, такие похожей на милую, смущенную улыбку моего мужа, и охотно подхватывает:

— Эрик, он самый. Кто же еще?

Я испытываю такое облегчение, что мне с трудом удается не рассмеяться прямо в лицо этой женщине. Наверное, у меня сейчас дурацкий вид: испуганные глаза и приклеенная на лицо улыбка. Д. не назовешь безбашенным парнем, он не принимает участия в нелегальных уличных гонках, не затевает драки в барах и не раскатывает кокаиновые дорожки на задницах стриптизерш (во всяком случае, мне об этом ничего не известно). Зато, когда в моем присутствии он так вот двусмысленно улыбается и непринужденно лжет, у меня начинает кружиться голова от ощущения какой-то беспредельной свободы. Я вся дрожу. Мне не терпится оказаться с ним в постели.

На минуту я с головой погружаюсь в воспоминания, а выныриваю оттуда опустошенной и больной. Эрик выпрямляется и стряхивает с коленей собачью шерсть.

— Ну, значит, надо что-то придумать, — раздраженно говорю я. — Не можем же мы постоянно тут торчать.

— Хорошо, хорошо. — Конечно, он чувствует эту злость в моем голосе и знает, как быстро меняется у меня настроение. Когда-то он был снисходителен ко мне и называл «капризной красавицей». Сейчас снисходительности поубавилось, что вполне естественно. — Может, устроим его на площадке перед лестницей в подвал? А дверь заслоним стулом.

— Хорошо. Да, так и сделаем.

Я сама себя ненавижу, когда срываюсь на Эрика, даже если он этого заслуживает, и уж особенно — если нет. И дело не только в том, что я веду себя некрасиво. Просто точно так же иногда поступает моя мать, и мне неприятно узнавать в своем голосе ее интонации. И, опять же, дело не в том, что в таких ситуациях я всегда жалела отца и вставала на его сторону, хотя именно так оно и было. Хуже всего, что во время таких срывов я особенно ясно чувствую в себе нашу семейную, хорошо мне знакомую, глубокую и щемящую неудовлетворенность.

Поэтому я резко меняю тон и говорю уже виновато:

— Очень хорошая идея.

— Джули? — зовет меня мама. — Ты идешь? Мне уже нужна твоя помощь.

— Да, мама, иду. Мы тут решили, что Роб может посидеть на площадке. Как ты думаешь?

Мы ведем Пса Роберта на площадку, и он покорно плетется за нами, хотя вид у него недовольный, как бывает всегда, если в его жизни случаются неожиданные перемены. Мама успела достать из духовки кукурузный хлеб, убавить огонь и положить туда цыплят. Уже почти девять. Я сажусь за стол напротив нее, и мы обсуждаем, сумеем ли мы на этой маленькой чужой кухне испечь традиционный яблочный пирог с масляной корочкой и что лучше приготовить на гарнир: зеленые бобы с луком-шалотом или брюссельскую капусту с орехами-пекан и чесноком. Только теперь я чувствую, как устала за день. Ноги гудят, спина разламывается. Я беру ручку, чтобы на обороте конверта написать список покупок, но она вдруг выпадает у меня из пальцев, а я хватаюсь за запястье, в котором, кажется, что-то лопнуло.

— Ох, блин!

— Да что с тобой?

— Черт, как больно!

Я трясу рукой и пытаюсь пошевелить пальцами. Ощущение такое, будто между их кончиками и локтем туго натянуты вибрирующие фортепианные струны.

— Похоже, моя рука решила, что с нее хватит.

— Дай-ка я посмотрю.

Я протягиваю маме обе руки, она берет их в ладони и пристально рассматривает. Изящными мои руки никак не назовешь. Левое запястье намного толще правого и заметно бледнее. Когда мама нажимает на то место, где бьется пульс, средний и указательный пальцы судорожно дергаются в сторону ладони. Я моргаю от боли.

— Милая, да у тебя запястный синдром.

Я пожимаю плечами:

— Ну и как же теперь быть?

— Во-первых, разумеется, надо срочно прекратить делать то, что ты сейчас делаешь. Но, как я понимаю, это невозможно.

— Невозможно.

Мама встает, идет к холодильнику и насыпает в пластиковый пакет кубики льда. (У нашей семьи, где бы мы ни оказались, всегда имеются большие запасы льда. Мы включаем лед в список первоочередных покупок наряду с апельсиновым соком, смесью разных орехов и широким ассортиментом алкоголя: «Уэллер» или, на худой конец, «Джек Дэниэлс» для папы, джин «Танквери» для мамы, водка или красное вино для нас с Эриком.)

— Ну тогда хотя бы прикладывай лед. Ты ведь знаешь, у меня дело кончилось операцией. Это не шутки.

— Знаю, знаю.

Даже за обедом я прижимаю к запястью кубики льда. Маму приводят в восторг цыплята. Они и правда очень хороши и восхитительно пахнут: Хуан натирает их смесью трав, состав которой держит в тайне. Надо будет непременно вызнать у него.

После обеда родители, брат и Эрик рассаживаются на полу вокруг низкого столика и сосредоточенно рассматривают две тысячи пятьсот крошечных фрагментов паззла. В этом году им досталась открытка с полинезийским пейзажем: вроде бы все просто, но со всеми этими бесконечными оттенками воды и тенями от пальм придется повозиться. Я никогда не разделяла неумеренной семейной любви к паззлам, а кроме того, каждый раз, когда я пытаюсь поднять со стола крошечный кусочек картона, запястье сводит болью, отдающей в локоть. Поэтому я удаляюсь на диван и лежу там с книжкой и уже пятым за вечер бокалом вина до тех пор, пока глаза не начинают слипаться. Я вздрагиваю и просыпаюсь, только когда чувствую, как бокал начинает опасно крениться у меня в руках. Это сигнал: пора спать. Я допиваю вино, отношу бокал в раковину и при этом больно стукаюсь бедром о кухонный стол.

— Эрик, по-моему, нам пора домой.

Мы поспешно и рассеянно прощаемся. Оказывается, глаза слипались не у меня одной.

На улице Эрик чересчур сильно сжимает мой локоть, и это меня сердит, хотя без его поддержки я, скорее всего, давно поскользнулась бы на льду. Роберт трусит рядом и иногда хватает пастью снег.

— Обязательно надо так напиваться? — сердито бросает Эрик.

— Что я тебе сделала? Что? Почему ты злишься на меня?

— Ладно, забудь. Скоро придем.

Не успев как следует замерзнуть, мы поднимаемся по темной лестнице в мою квартиру, и я сразу же валюсь в постель. Эрик едва успевает всучить мне две таблетки аспирина с большой кружкой воды.

К трем часам ночи действие алкоголя слабеет, и я просыпаюсь. Запястье по-прежнему ноет, и я никак не могу найти для него удобное положение. Мысли в голове мечутся между этой болью, обрывочными фрагментами минувшего рабочего дня и ненасытной физической тоской — обычное мое состояние для этого времени суток. В семь часов Роберт начинает зевать и царапать дверь. Глаза у меня покраснели и чешутся, желудок то и дело сводит судорогой, а рука продолжает болеть. Я с трудом поднимаюсь с кровати, чувствуя себя столетней старухой. Короткая прогулка с собакой по утреннему промозглому холоду, ледяная пепси-кола прямо из бутылки, горячий душ. Вчера вечером я не мылась, и, наверное, всю ночь от меня пахло мясом. Я этого больше не замечаю, особенно после нескольких бокалов вина. Интересно, Эрик тоже привык или просто молчит из вежливости? Мне пора на работу.

— До вечера, детка, — сонно бормочет он, когда перед уходом я целую его в плечо.

— Блин, да что с тобой сегодня?

Нож выскальзывает из пальцев и падает на пол, едва не воткнувшись мне в ногу.

— Ничего, — морщусь я и массирую левую ладонь. — Что-то с рукой. Сейчас пройдет.

Джош хватает меня за руку:

— Покажи.

Опять мою левую кисть рассматривают и изучают со всех сторон.

— Ни хрена себе, да это серьезно!

— Не очень, — мотаю головой я. — С утра все было нормально. Просто я немного устала.

— Тогда топай на кухню и сиди на жопе ровно, пока не отдохнешь.

— Да я уже почти закончила…

Джессика, которая всегда все слышит, подходит к нам и тоже разглядывает мою руку.

— Это у тебя давно? Пробовала массаж? И еще иглоукалывание здорово помогает.

— Ничего я не пробовала. Само пройдет.

— Послушай, когда ты подашь на нас в суд из-за производственной травмы…

— Успокойся, ни в какой суд я не подам.

— Я знаю, но ты все-таки меня послушай. Сядь. Успокойся. Поешь супа. Приложи к руке лед.

Джош силой усаживает меня на стул и решительно заявляет:

— На сегодня завязывай с работой. Все, хватит.

— Да со мной все в порядке. Сейчас только два часа, и без помощи вам не…

— И ты правда считаешь, что можешь меня переспорить? — щурится Джош. — Ну, ты даешь!

Я вздыхаю и покоряюсь. Сжимая чашку с горячим бульоном, я сижу за столом и жду, когда онемевшее запястье начнет оживать. Пожалуй, ребята правы: с этим шутить нельзя.

— Послушай, тебе по-любому надо провести этот день с семьей. Иди, наряжай елку, пей эггног, как все нормальные люди.

Я понимаю, что сопротивление бесполезно. А может, Джош и прав. Нехорошо прятаться от родных в канун кануна Рождества.

Стоп. Я ведь не прячусь. Я работаю. Я хотела сказать, «нехорошо работать» и т. д.

— Ну хорошо, пойду. Так завтра я вас жду к обеду?

— Жди, куда мы денемся. Что принести?

— Да как всегда. Алкоголь. Закуски.

— Отлично. Так Стеф с Мэттом тоже могут прийти? Это вас не напрягает?

Стефани и Мэтт — старые друзья Джоша и Джессики. У них здесь дом, и они приезжают каждые выходные. Поскольку я обычно провожу уик-энд в городе, то встречалась с ними от силы пару раз.

— Нет, конечно. Чем больше народу, тем веселее. Джесс уже сказал, что точно придет.

Я пригласила всех, с кем работаю, и уже вывесила на стене самодельную карту, обозначив на ней красным крестиком наш коттедж.

— А ты, Хуан, что решил? — кричу я в сторону разделочного стола. — Придешь?

— Куда?

— Ко мне. Завтра.

Он вытирает руки белым вафельным полотенцем.

— Постараюсь.

— Мы можем за тобой заехать, — предлагает Джош.

— Или я! — кричит из торгового зала Джесс. — Мне по дороге!

— Спасибо. Я постараюсь.

* * *

В свою квартиру я возвращаюсь с огромным пакетом: в нем свиные отбивные и почти три кило баранины для рагу. Пес Роберт встречает меня у дверей, а Эрика, как выясняется, нет дома. Наверняка помогает моим родным закупать продукты, елку и прочее. Я посылала ему пару эсэмэсок, но ответа так и не получила. С трудом засунув мясо в холодильник, я насыпаю в пакет льда и решаю прилечь ненадолго. Пес Роберт тут же прыгает на кровать и устраивается у меня в ногах. Его надо бы согнать, но сил на это нет.

— Джули? Ты дома?

Я открываю глаза и вижу, что в комнате уже темно. Конечно, зимой солнце садится рано, но часа три я, наверное, проспала. Лед в пакете совсем растаял. Я сажусь и почему-то чувствую себя виноватой, так же как по утрам, если накануне напилась и не помню, чем кончился вечер: идиотским пьяным звонком бывшему любовнику или ссорой с мужем.

— Да, я здесь.

Эрик заходит в комнату, не снимая куртки.

— Спишь? А мы гадали, куда ты подевалась.

— Извини. Я тебе посылала эсэмэски.

— Да, у меня телефон разрядился. И связь здесь все равно паршивая.

— Ну, я так и подумала.

Мы с Робертом с трудом поднимаемся с постели. Рука по-прежнему болит.

— А мы купили елку. И все продукты. Хотим сегодня вечером куда-нибудь сходить.

— Куда?

— Мы думали, ты что-нибудь предложишь.

— Да тут же полная задница. Даже пиццу не закажешь.

— Ладно, что-нибудь придумаем. Все равно сейчас надо идти в коттедж, наряжать елку и пить эггног.

— Иду, иду, иду! Я что, и помыться не успею? Сколько сейчас времени?

Я все еще в своей рабочей одежде: грязной, пропахшей мясом футболке и джинсах.

— Половина шестого. Прими душ, если хочешь. А потом придумаем что-нибудь с обедом.

Эрик наклоняется и чешет Роберта, который уже успел подставить пузо. Стыдно признаться, но иногда меня раздражает все это внимание, которое он уделяет собаке. Я сдерживаюсь и говорю с ласковым упреком:

— Ты испортишь пса.

— Каждому приятно, когда ему чешут животик. Правда ведь, нам нравится? Нравится? — Носом он игриво трется о мокрый нос Роберта.

— Покормим его здесь или там?

— Я сам накормлю. Ты иди мыться.

— Нет. То есть да. Кажется, иду. Упс.

— Откуда у тебя это «упс»? То и дело повторяешь. Дурацкое слово.

Бог мой, до чего же странная вещь — супружеская жизнь. Все подразумевается, ничего не говорится вслух.

— Не знаю. Подхватила у кого-то.

Я точно знаю, почему Эрик об этом спрашивает. И он знает, что я знаю. Но ни он, ни я никогда не признаемся в том, что он думает, будто я подхватила это словечко у Д. (это, кстати, неправда, но любое новое слово в моем лексиконе немедленно попадает под подозрение).

— Ну хорошо, я кормлю собаку, ты идешь в душ. Может, тебе полегчает.

— Может, и полегчает.

Я снимаю грязную одежду и бросаю ее куда-то в сторону мешка с одеждой, который пока заменяет мне шкаф. Мы с Эриком никогда не стеснялись расхаживать друг перед другом нагишом, да и спим всегда без одежды. Когда-то давно я считала, что это знак нашей близости, а теперь боюсь, что дело просто в привычке и равнодушии. Даже не взглянув на меня, Эрик с Робертом уходят на кухню, а я отправляюсь в ванную.

И там целую вечность жду, пока согреется вода.

* * *

На обед мы готовим пасту и сдабриваем ее магазинным соусом. Елку мои родные купили забавную: с лысинами и кривым стволом, у нас в семье такие любят. Мама вовремя вспоминает, что иголки от нее могут навечно втоптаться в хозяйский ковер, и потому мы ставим елку на крыльце и украшаем фонариками, блестящими гирляндами и немногочисленными игрушками, которые я отыскала в кладовке нашей городской квартиры. В куртках мы неуклюже топчемся вокруг дерева и с трудом протискиваемся между колючими ветками и стеной дома, чтобы повесить украшение. Результат получается немного странным, но симпатичным. Через десять минут, когда мы уже сидим за обедом, елка с грохотом падает — ее опрокинуло ветром. Папа с братом бегут на крыльцо и еще минут двадцать крепят елку с помощью веревок и проволоки к перилам.

Канун Рождества мы с мамой, как обычно, проводим на кухне. Пока мальчики — папа, брат, Эрик и Роберт — играют во дворе в футбол, я жарю на газовой горелке перцы поблано, а на сковородке в оливковом масле подрумяниваю бараний фарш с беконом. Мама в духовке жарит орехи-пекан и крошит кукурузный хлеб — чтобы стать начинкой для «короны», он должен быть совершенно сухим. Я по-прежнему прикладываю лед к запястью. Сегодня боль опять разбудила меня посреди ночи. Я лежала, глядя в потолок, слушала сонное дыхание Эрика и Роберта, а по моим щекам без всяких видимых причин катились слезы и затекали в уши.

Джесс приходит на пару часов раньше остальных гостей.

— Привет! У вас отличная елка. А я не видел елок уже несколько лет.

— Привет. Хорошо, если ее опять не сдует. А где Хуан?

— Я ему звонил, он не отвечает.

Честно говоря, я и не ожидала, что Хуан придет, но все равно немного разочарована. Мне хотелось, хоть я и не говорила об этом вслух, чтобы все, с кем я подружилась у «Флейшера», собрались сегодня в нашем доме.

— Ты давай, заходи. Выпьешь что-нибудь? Есть вино, эггног, куча всякого разного алкоголя и минералка.

— Эггног выпью с удовольствием. И, если можно, стакан воды.

— Располагайся. Мы с мамой еще на кухне, разумеется.

— Разумеется.

Джесс точно такой же, как в магазине: немного заторможенный, тихий, милый. Он предлагает нам свою помощь, и мама тут же усаживает его крошить хлеб. За работой они болтают о махинациях, которые творятся в избирательной комиссии, и о шансах демократов выиграть выборы в две тысячи восьмом году.

Уже в темноте, после долгих поисков и одного опасного заноса на обледеневшей дороге, до нас добираются и остальные гости — Джош с Джессикой, Стефани и Мэтт и еще один их приятель Джордан. На плите булькают, наполняя коттедж дивными ароматами, баранье рагу с чили и глинтвейн. Роберт одиноко сидит на площадке, но, поскольку в доме полно народу, все время находится кто-то, готовый почесать ему пузо. А ближе к ночи, когда уже немало выпито, гости, незнакомые со строгой хозяйкой и не любящие подчиняться чужим правилам, все-таки уговаривают нас впустить пса в дом.

Баранье рагу получилось острым и очень вкусным. Мы с мамой часто делаем это блюдо, но обычно только для своей семьи и наших друзей из Техаса. Изнеженные ньюйоркцы плохо переносят такое количество острого перца. Но я не сомневаюсь, что мои гости его оценят.

— Фантастически вкусно, Кей! — хвалит маму Джессика, и все остальные с энтузиазмом ее поддерживают.

В нашей семье с подозрением относятся к комплиментам и считают их по большей части неискренними. Мне-то известно, что в Джоше и Джессике нет ни капли лицемерия, но я всегда чутко улавливаю настроение и тайные мысли всех членов своей семьи, в особенности мамы, и сейчас с досадой вижу, что она этого пока не поняла. Мой брат, и так-то не отличающийся особым красноречием, сейчас совсем замолчал, хотя слушает очень внимательно, и по слабой улыбке, которая играет у него на губах, я понимаю, что он уже включил свой дерьмометр и сейчас сканирует им всех присутствующих, ожидая характерного пощелкивания. И мама улыбается точно так же, как он: они очень похожи, хотя мама, в отличие от брата, не замолкает ни на минуту.

Она могла бы часами разговаривать даже с козой, и люди, как правило, находят ее очаровательной, даже когда она думает о них плохо, а такое время от времени случается. То, что мама с первой минуты не оценила и не полюбила Джоша, Джессику, Стефани, Мэтта и Джордана так же, как я, меня огорчает и немного злит.

Но в конце концов, эти пятеро — старые друзья. Они принесли с собой в наш дом свою историю, свои отношения, свои шутки, понятные только им. Они веселые, шумные и разговорчивые. Скоро начинает казаться, что в коттедже гораздо больше людей, чем есть на самом деле. И, хотя мне очень хотелось познакомить свою семью со своими друзьями из лавки, я понимаю, что знакомство прошло не слишком гладко: мои вежливые, ироничные и сдержанные родные слегка шокированы этой шумной и отчасти бесцеремонной компанией. И эта неловкость усугубляется еще тем, что Рождество считается чисто семейным праздником. Я чувствую, что гости немного раздражают маму, хотя, конечно же, она никогда не даст им этого понять. Позже, когда я спрошу, что она думает о моих друзьях, выяснится, что, как я и ожидала, на сто процентов ей понравился один только Джесс. О Джоше и Джессике она скажет: «Они очень славные. И мне, конечно, нравятся все, кому так нравится моя дочь, а ты им явно нравишься. Но, по-моему, они чересчур… как бы это выразиться… ньюйоркцы». Мама и сама не понимает, что означает эта характеристика. Я сержусь, и обижаюсь за своих друзей, и начинаю с ней спорить, но потом просто машу рукой и замолкаю. Какой в этом смысл? Если, конечно, не считать смыслом то, что я почему-то до сих пор по-дурацки огорчаюсь, когда моя мама не любит то, что люблю я.

Вскоре после переезда Д. в Нью-Йорк, еще до того, как он стал моим любовником, но когда дело уже явно идет к тому, мои родители приезжают к нам в гости. Как обычно, программа визита состоит из театров, дорогих ресторанов и большого количества алкоголя. Я по такому случаю купила билеты на римейк «Безрассудных» с Мэри-Луиз Паркер, а на вечер заказала столик в «Имперо». Случайно у нас оказывается лишний билет, и я решаю пригласить Д. Это вполне естественно, убеждаю себя я. В конце концов, в настоящий момент он является официальным другом дома.

На самом деле, разумеется, я просто представляю его на суд своих родных. И они охотно судят его. Еще бы, ведь даже мой собственный дерьмометр непрерывно щелкает, как будто у Д. в кармане лежит кусок урана.

— Терпеть не могу Скорсезе!

(Мама любит делать подобные заявления. Она может несколько лет ненавидеть кого-нибудь, например Николь Кидман, — «Похожа на белую крысу!», — а потом та вдруг сыграет удачную роль или ее бросит этот безумный киборг, ее первый муж, и внезапно мамино отношение кардинально изменится, повернется на сто восемьдесят градусов. Причем она будет горячо уверять, что всегда прекрасно относилась к прелестной, талантливой девочке. Эта черта забавная и довольно милая, и у нас в семье часто подшучивают над маминой склонностью к радикальным оценкам, кроме тех случаев, конечно, когда спор о Билле Мюррее доводит родителей чуть не до развода, или когда вследствие незначительных разногласий относительно теории Дарвина вам в голову летит сковородка.)

— Уверен, что это не так.

— Нет, я его правда ненавижу. А что он снял путного? «Таксиста»? Или «Славных парней»? Полное говно, снятое тупым мачо.

— А «Алиса здесь больше не живет» вы видели?

Прямое попадание!

— О, «Алису» я люблю. Там молодой Крис… Это что, тоже Скорсезе?!

Так Д. поймал ее в свои сети. Позже он говорил мне, что, как только увидел мою мать и высокого, седого, такого типично техасского отца, сразу же понял, что она должна обожать Криса Кристофферсона.

После этого случая я ни разу не упоминаю при маме имя Д.: мы становимся любовниками, и я боюсь, что голос выдаст меня. Но в тот день я поняла, что он может играть ею так же легко, как играет мной. Мы обе видим, что он опасен, но не слишком умен, и самодоволен, и при этом почему-то совершенно неотразим. Втайне я этому радуюсь, как будто мама благословляет меня на то, что я в душе уже готова совершить. А через год я опять радуюсь, когда случайно знакомлюсь с матерью Д., а после слышу от него: «Ты очень понравилась маме». Хотя, согласитесь, странно, что мне, тридцатитрехлетней женщине, до сих пор требуется разрешение родителей на то, чтобы жить своей собственной жизнью.

День Рождества проходит гораздо спокойнее, чем предыдущий. Мы всей семьей возвращаемся к своим привычным занятиям: готовим, читаем, собираем паззлы и выпиваем. Утром, после того как папа и Эрик снова устанавливают елку, опрокинутую ветром, мы открываем подарки. Для меня, брата и Эрика родители приготовили туго набитые чулки и еще несколько неупакованных подарков «от Санты» — так бывало каждый год, с тех пор как я родилась. К полудню мы снова налегаем на эггног, мальчики садятся за паззл, а мы с мамой готовим гарниры к жаркому.

— Ну разве не красавица? — восхищаюсь я, разворачивая «корону». — Я сама ее приготовила!

Я хвастаюсь ею, как детсадовец хвастается самостоятельно нарисованной картинкой, и совершенно не могу скрыть свою детскую гордость.

— Она великолепна, Джули. Просто не верится, что ты такое сделала.

— Это не так уж и сложно, — скромно говорю я, но в душе ликую.

Чтобы правильно зажарить «корону», достаточно несколько часов продержать ее в духовке, пару раз измерить температуру внутри куска специальным термометром, который я принесла с работы, и вдоволь наволноваться. Я одинаково боюсь и пережарить, и недожарить свое прекрасное творение. Я очень стараюсь не нервничать и держать себя в руках, но, когда иду в туалет, совершаю ужасную, мазохистскую и уже привычную ошибку: посылаю Д. эсэмэску. Я желаю ему веселого Рождества и тут же начинаю без всякой надежды мечтать о том, как он мне ответит и поблагодарит за прекрасный шарф, который он обязательно будет носить, хотя и понимает, что это неправильно, но шарф так подходит к его любимой алой шапочке и так понравился его маме. А потом я никак не могу решить, готова «корона» или еще нет. От нее исходит фантастический аромат, и кости уже потемнели, и на противень капает ароматный жир, и температура внутри правильная, но почему-то сок кажется мне еще слишком розовым, и я не знаю, что делать, и Эрик смотрит на меня с подозрением, чувствуя неладное, а мне кажется, будто какая-то тяжесть давит на легкие, и я не могу дышать, и меня охватывает паника, поскольку я знаю, что отвечаю и за это праздничное жаркое, и за то, чтобы все были веселы и довольны, но ничего не могу с собой поделать, а из глаз уже текут слезы, запястье сводит судорогой, и термометр выскальзывает из онемевших пальцев и падает на пол.

— Джули, да что с тобой такое?!

Мама, как и все остальные, уже привыкла к моим странным истерическим вспышкам, хоть и не догадывается об их причине.

— Я… я не знаю… не знаю, что делать с этим! Я испортила праздничный обед! Мне уже тридцать три года, а я даже не могу удержать этот долбаный термометр!

У каждого члена нашей семьи — свой способ справляться с такими припадками.

Мама кричит на меня до тех пор, пока я не начинаю рыдать, а потом гладит по руке и ласково заглядывает в глаза:

— Не понимаю, зачем так себя изводить, но ты всегда была такая.

Эрик обнимает меня за плечи, со страхом смотрит мне в глаза и говорит медленно и внушительно:

— Джулия. Успокойся. Пожалуйста. Успокойся.

Брат закатывает глаза к потолку и поспешно уходит.

Но больше всего мне нравится, как действует папа.

Он берет меня мертвой хваткой, прижимает к себе, гладит по волосам костяшками больших пальцев, так похожих на мои, и смеется:

— Ох, Джули, ты точно чокнутая.

И постепенно я успокаиваюсь, снова начинаю дышать, и даже какое-то время мне не кажется, что я отвечаю за всех и все, за каждую тайную мысль и едва уловимую вибрацию.

«Корону» я пережариваю. Но мои родные не замечают этого, во всяком случае, хвалят изо всех сил: возможно, берегут мои нервы после недавнего срыва. И она все-таки получается очень вкусной. У «Флейшера» торгуют замечательной свининой: ее можно недожарить или пережарить, и вы этим не погубите ее, как обычное мясо из супермаркета. Мы съедаем гораздо больше, чем надо бы, а потом мама режет пирог, и мы едим и его. В конце концов папа откидывается на спинку стула и кладет салфетку себе на голову — он иногда делает это после слишком уж обильных обедов.

— Что ж, дорогие мои, все было чудесно, но меня сейчас вырвет.

— Да, милая, все правда было очень вкусно. — Эрик берет меня за руку и целует.

Я улыбаюсь ему и одновременно чувствую болезненный укол, потому что вспоминаю о своем мобильном, который не звонил весь вечер и, наверное, не зазвонит уже никогда. Ну почему все так неправильно устроено? Почему все похвалы Эрика, его благодарность и любовь значат для меня меньше, чем одно-единственное слово от Д.? Это жестоко и несправедливо. И я тоже целую Эрика так нежно, как не целовала уже много месяцев, как будто тайком прошу у него прощения.

Ночью, лежа в постели и баюкая свое запястье, я вдруг вспоминаю один давно забытый случай из своего детства. Тогда я каждый год ездила в летний лагерь, и письма мне всегда писала мама — два или три раза в неделю — и прикладывала к ним маленькие посылки с подарками: книжками, играми и кассетами. За все семь лет было только одно исключение. Восьмого августа тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года свое единственное письмо прислал мне папа. Он написал, что ему очень захотелось это сделать, потому что дата была такой замечательной: 8.8.88.

Я храню в душе это редкое воспоминание о том, как отец продемонстрировал мне свою любовь. Он почти никогда не говорит мне, что любит меня; ему и не надо это делать. Я и так знаю. Я знаю, что дорога ему, когда он так щедро делится со мной всем тем, что доставляет ему радость. Чем-нибудь нечаянно увиденным, любимой книгой, фильмом, птицей, прилетевшей на кормушку за окном. Все это согревает меня. И я не хочу, чтобы этих доказательств стало больше. Тогда я просто не знала бы, что с ними делать. Мне нравится, когда они бывают дозированными. Заслуженными.

Я не сплю, уставившись в потолок, потом поворачиваю голову и смотрю на мобильник: он лежит на тумбочке, как камень. Я смотрю на него, чувствую тянущую боль в запястье и жду, жду, жду, пока на рассвете наконец не засыпаю.

9 Еда, очень похожая на нас

Каждый бычок прибывает к нам в лавку уже разрубленный на восемь частей, которые называются «отруба». Для того чтобы представить себе каждый из отрубов, лучше всего использовать собственное тело. Прежде всего подвесьте себя вверх ногами на крюк, выпотрошите, отсеките голову и распилите себя вдоль позвоночного столба. Первый отруб вы будете делать, ведя ножом вдоль широкой закругленной стороны лопатки. В него войдут рука, плечо, половина шеи и груди. Следующий отруб — это ребра, все, кроме самых верхних. Далее идет поясничная (или филейная) часть, отделяем ее на уровне копчика. Теперь на крючке остались висеть только ваши ноги и ягодицы, иначе говоря, тазобедренный отруб. Признаюсь без лишней скромности: его я научилась разделывать очень ловко.

Лопаточная часть, однако, совсем другое дело. Это самый большой и тяжелый отрубов, и в нем полно костей странной формы и корявых позвонков, и, в отличие от поясничного и тазобедренного отрубов, все это надо удалить, чтобы добраться до мяса. А кроме того, имеется лопаточная кость, с которой вам придется вести самую настоящую войну. Возможно, наступит счастливое время, когда я научусь разделывать шейно-лопаточный отруб за пятнадцать минут, и тогда я смогу назвать себя настоящим мясником, но пока это занимает у меня, кроме шуток, не меньше полутора часов.

— Послушай, Эрон, ты, конечно, извини, но не мог бы ты еще раз проделать все это вместе со мной? Я понимаю, что уже должна бы все запомнить, но…

— Ты займись этой лопаткой, а я возьму другую. Когда будешь сомневаться, смотри на меня.

Итак, мы выкладываем на стол две лопатки, становимся рядом, и, прежде чем начать, я пару минут наблюдаю за Эроном. Он, как и я, левша, и это заметно облегчает дело. Всю жизнь, обучаясь какой-нибудь работе, которую следует выполнять руками, мне приходилось мысленно переворачивать картинку, отчего у меня развилось своего рода косоглазие. С Эроном этого, слава богу, делать не надо.

— Интересно, сколько у нас в магазине левшей?

— Ну, во-первых, Колин. Еще Том и, кажется… Хейли! — кричит он, не отрывая глаз от лопатки. — Ты левша?

— Нет.

— Очень жаль. Могла бы войти в нашу команду.

Хейли качает головой, прикидываясь огорченной.

— Джуль, ну-ка назови мне семь президентов Америки, которые были левшами, — требует Эрон голосом ведущего телевикторины.

— Гм-м-м. — Я подтягиваю лопатку поближе, располагаю ее грудной полостью кверху и основанием шеи от себя и начинаю с самого простого: вырезаю цилиндрическую мышцу, прозванную «жгутом», которая начинается в спине и поднимается в шею. Операция примерно та же, что с извлечением вырезки, но только менее нервная, потому что «жгут» стоит недорого и обычно идет на фарш или отправляется домой к мяснику: мы все любим дешевое мясо, которое иногда оказывается очень вкусным; из «жгута» получается отличное рагу. — Так, считай: Клинтон, это я точно знаю. И Буш.

— Который?

— Старший, конечно. Придурок левшой быть не может. Рейган.

— Пока всего три.

— Форд. И Трумэн?

Я бросаю «жгут» на стол, откладываю нож и беру пилу. Теперь мне предстоит перепилить ребра в двух местах: сначала вдоль позвоночника, а потом — вдоль грудины. Грудина — это то место, где у вас спереди сходятся ребра, образуя хрящеватый гребень; именно по нему проходит распил при делении на полутуши. На другой стороне этого гребня имеется большой нарост желтоватого жира — в том месте, где находилась бы одна из грудей, если бы у бычков были такие же груди, как у нас. Пилить не особенно удобно, потому что из лопатки все еще торчит рука (если продолжать аналогии с человеческим телом), и она не желает лежать на столе ровно: ее дальний край с верхними ребрами расположен гораздо выше нижнего. Если вы не желаете повредить прячущееся под ребрами мясо, вам придется приседать на корточки и выгибать руку, а это очень неудобно.

— Пока правильно.

— Все, больше я не знаю.

Эрон выпрямляется и, сжимая в руке нож, загибает сначала большой, потом указательный палец:

— Гувер, Гарфилд.

— Не самые выдающиеся из президентов, надо сказать.

Я опять берусь за нож, на этот раз захватив его «пистолетиком», и вдоль внешнего края верхнего из ребер делаю надрез до толстого, белого слоя жира. Потом точно так же, до линии жира, надрезаю мясо по сделанным ранее распилам.

— А ты знаешь, что Барак Обама — левша?

— А чего вы так радуетесь, ребята? — кричит от прилавка Джесс. В этот будний день середины февраля покупателей совсем мало, и, чтобы не заснуть, он лениво протирает тряпкой прилавок. — Было бы чем гордиться: уровень несчастных случаев со смертельным исходом и количество самоубийств среди левшей значительно превышают норму.

— Да и черт с ним! — парирует Эрон. — Зато интеллект у нас тоже превышает норму! А еще мы склонны к творчеству и изобретательны! И у нас мятущиеся души!

Я не вмешиваюсь в их спор и только молча улыбаюсь.

— Ну надо же! А мне казалось, ты левша.

Я сижу за столиком в ресторане напротив Д. и впервые замечаю, что вилку с куском омлета он подносит ко рту правой рукой. Как же так? Я четко помню, как пару недель назад заметила, что он — мой товарищ по леворукости. Правда, в тот момент я была связана и озабочена совершенно другими вещами, поэтому никак не прокомментировала это открытие, но тем не менее хорошо его запомнила.

Д. сразу же понимает, откуда могло взяться подобное заблуждение, и на его лице появляется уже знакомая мне плотоядная полуулыбка: «Нет, левой рукой я делаю только одну вещь».

Вот теперь очередь дошла до моей самой любимой операции. И я имею в виду не только разделку говяжьей туши, но и жизнь вообще. Мало что на свете способно доставить мне большее удовольствие. И самое приятное в удалении верхней части ребер — это причастность к некоему тайному знанию, секрету, позволяющему ловко сделать то, что недоступно другим; это как в компьютерной игре, когда вам известно, где спрятан магический кристалл или в какой момент надо с удвоенной скоростью прыгнуть, чтобы избежать столкновения с чудовищем. Короче, возьмите мясной крюк в правую руку (это если вы левша) и подцепите им верхнее ребро, так чтобы заостренный кончик торчал между ним и следующим. А потом просто тяните. Толстые и крепкие пленки, отделяющие ребра от слоя нижнего жира, разъединяются легко, с приятным чавкающим звуком, и вы вполне можете обойтись без ножа — он потребуется разве что в самом конце. Отложите ребра в сторону. Позже с помощью ленточной пилы вы сможете укоротить их до ребрышек, но это не обязательно. Из верхней части реберного ряда ребрышки получаются не такими мясистыми, как из нижней, и потому продаются хуже. Возможно, я унесу несколько штук домой. Я предпочитаю брать то мясо, которое не обходится Джошу слишком дорого.

Удалив ребра, вы открываете грудинку, которую техасцы любят использовать для барбекю, а евреи для пастромы и пасхального тушеного мяса. Эта операция тоже не представляет особой трудности, хотя первый шаг — зачистка хрящеватой передней части грудной клетки — это не шутка. Хрящи достаточно легко режутся, но это только усложняет задачу, потому что, когда вы пытаетесь отделить их от мяса, в последнем непременно остаются несъедобные белые кусочки и потом от всех них приходится избавляться.

Далее, воткните нож в подмышку (хотя у бычков это место вряд ли называется подмышкой) прямо под мышцей грудинки и сделайте горизонтальный разрез по направлению к позвоночнику. Оттуда делайте вертикальный надрез вниз, посреди того места, где раньше были ребра, до следующего жирового слоя. Теперь при помощи мясного крюка грудинку можно извлечь без особого труда. Под ней находится толстый слой пленок, и в нем прячется длинная мышца, которую большинство мясников пускают на фарш, но Джош находит ей другое применение. Позже он порежет ее на пятисантиметровые круглые кусочки, завернет каждый в полоску бекона, назовет это «ложной вырезкой» и будет продавать по шестнадцать баксов за кило.

А вот теперь начинается настоящий геморрой.

Самое досадное в разделке лопатки — это то, что, несмотря на все затраченные усилия (а к самой тяжелой части я еще и близко не подошла), мясо, хоть и очень вкусное, будет стоить недорого. Филей, голяшка, грудинка — это все жирные, дешевые куски, которые надо очень долго держать в духовке, чтобы они стали мягкими. Единственное исключение из этого правила — мякоть плечевой части, или, иначе говоря, — наружные мышцы лопатки. Это мясо лежит на лопатке сверху и изо всех сил цепляется за широкую серую кость, по форме действительно похожую на лопату. Эта довольно дорогая часть туши особенно ценится нашими оптовыми покупателями; модные нью-йоркские повара покупают ее и разрезают на стейки, жарят целиком и даже перемалывают в фарш, чтобы слепить из него пафосные гамбургеры по тридцать баксов штука, без которых в наши дни не обходится меню ни одного модного ресторана. И они непременно хотят получить кусок целым: широкий треугольник говядины, нигде не поврежденный ножом. В этом-то и проблема. Несколько минут я молча изучаю лопатку, а потом сдаюсь:

— Эрон, мне нужна помощь.

— Во-первых, переверни весь кусок — так, чтобы нога торчала кверху.

Я вздыхаю. Кусок ужасно тяжелый и громоздкий, перевернуть его нелегко. Когда дело сделано, Эрон подушечкой большого пальца прощупывает жир и мясо.

— Вот, попробуй здесь, — командует он.

Я щупаю и чувствую под тонким слоем мяса острый костяной гребень, похожий на разрезающий воду плавник акулы. Это лопаточная кость — костяной гребень, расположенный под углом девяносто градусов к плоскому клину. Он тянется от верхней части лопатки, где смыкается с голяшкой, до самого низа треугольника, где сходит на нет, превращаясь в хрящ.

— Начинай здесь, — говорит Эрон и кончиком ножа демонстрирует широкий треугольник, который я должна вырезать. — И смотри не испорти кусок, он стоит дорого.

— Должна тебе сказать, что целых три человека показывали мне, как срезать мякоть с лопатки, причем некоторые не по одному разу, и могу поклясться: все они делали это по-разному.

— Ну и хорошо! Освоишь разную технику и тогда поймешь, как тут все устроено. В каждом куске мяса есть своя логика. Если постигнешь ее, сможешь сама разделать любое животное. Или человека.

— Как скажешь. Я люблю учиться.

— Тогда вперед. Запоминай что делаешь.

Для начала я зачищаю верхнюю кромку лопатки, потом осторожно двигаюсь вниз, к суставу, следя за тем, чтобы нож, не дай бог, не соскользнул и не ушел в сторону, режу вдоль линии голяшки и в конце концов обвожу контур куска, который мне предстоит вырезать. Потом возвращаюсь к верхнему надрезу, вставляю в него лезвие ножа и очень медленно начинаю срезать мясо с правой части лопатки, двигаясь вниз; дойдя до нижнего края лопатки, поворачиваю к суставу, двигаясь все также медленно и осторожно.

Теперь, будь я Эроном, я бы просунула левую руку до локтя под верхний освобожденный край мякоти, правой ладонью прижала бы лопатку к столу и одним решительным рывком содрала бы весь кусок с кости, оставив ту сухой и чистой. Но, конечно, это чудо, а чудеса подвластны только истинным профессионалам.

Я не Эрон, но все-таки пытаюсь повторить его прием: прижимая мясо к груди, делаю жалкий рывок, но у меня не хватает то ли силы, то ли решительности. Несколько сантиметров мякоти отделяется от кости, но на этом дело и застопоривается, и я не решаюсь тянуть дальше, потому что боюсь разорвать мышцу. Приходится идти медленным путем. Правой рукой оттягивая мясо, я засовываю в образовавшуюся щель пальцы и, делая ими движения, похожие на движения щеток по ветровому стеклу, медленно, по миллиметру отдираю неподатливую мышцу. Ножом наверняка получилось бы быстрее, но не так аккуратно, а мне хочется сделать все правильно.

— Ну как дела?

— Нормально. Качествоважнее скорости.

— Важнее всего баланс, Джуль. Равновесие.

— Ну, ты прям дзен-буддист.

Я тяну и пролезаю пальцами все дальше в щель, тяну и пролезаю. Примерно через полчаса дело почти сделано: кусок мяса держится только на узкой хрящевидной полоске, составляющей гипотенузу лопатки. Придерживая его правой рукой, левой я вслепую шарю по столу в поисках ножа, что, конечно, ужасно глупо и опасно, но я так поступаю довольно часто. Ножом я прерываю последнюю связь мышцы с костью, то есть даю себе поблажку, но небольшую. Лопатка остается сухой и серой, как зимнее небо.

— Фу-у-у, кажется все, — шепчу я и роняю кусок мяса на стол. Спина у меня мокрая.

— И сколько времени у тебя это заняло? Имей в виду, тут еще четыре лопатки.

— Я работаю. Работаю! — огрызаюсь я одним уголком рта на манер Индианы Джонса. Вернее, делаю вид, что огрызаюсь, чтобы не начать огрызаться по-настоящему.

Но мучения с шейно-плечевым отрубом далеко не закончены. Мне предстоит с ним еще много работы, по большей части нудной и неприятной. Для того чтобы добраться до филея, необходимо избавиться от шейного позвонка, хитро зарывшегося в мясе. К нему обязательно пристанет куча мякоти, которую потом придется вырезать, кусочек за кусочком, волокно за волокном, из всех его шишек, щелей и изгибов — отвратительная процедура, похоже, задуманная как посмертный привет бычка мяснику.

Извлечь сам филей совсем нетрудно, поскольку со всех сторон он окружен плотными, добротными пленками, зато потом придется отделять голяшку, вскрывая при этом особенно упрямый и вредный сустав, при одной мысли о котором у меня иногда опускаются руки. Зато, когда я с ним все-таки справляюсь и с силой дергаю вниз, он разлетается с упоительным хрустом, и на пол падает тяжелая и прозрачная капля синовиальной жидкости. Снятое с кости мясо коровьей ноги все пронизано крепкими белыми сухожилиями, которые необходимо вырезать. Все остальное мясо отруба — а его остается еще немало — сразу идет на фарш, но до этого необходимо извлечь из него все кости и еще толстый ломоть жира, притаившийся между мышцами. На фарш он не годится, потому что в нем полно желез. На вид они забавные и напоминают блестящие резиновые самородки самых разных цветов: серого, бордового и иногда даже зеленого, — но в гамбургере им определенно не место.

И вот наконец-то, наконец-то я заканчиваю. На все у меня ушел почти час. Эрон за это время разделал уже три отруба.

— Уф, кажется, все!

— Там тебя дожидается еще один. Принести?

— Не надо, сама справлюсь.

Вообще-то я не очень в этом уверена. Лопаточные отруба весят около семидесяти килограммов, да к тому же имеют такую форму, что их никак не ухватишь. Но я только что провозилась с первым из них битый, час и чувствую себя немного виноватой, поэтому отправляюсь в холодильную камеру одна.

Иногда лопатки висят на крючьях, и тогда взять их на руки немного легче, но сегодня мне не повезло, потому что последняя лежит на полке, примерно на уровне моего бедра. Я опускаюсь на корточки, с трудом просовываю под нее руки — одну под лодыжку, другую под хребет — и пытаюсь выпрямиться.

И мне это почти удается, я уже распрямляю колени, но в последнюю секунду все-таки теряю равновесие и опрокидываюсь на спину, а лопатка валится на меня сверху.

Блин!

Я быстро понимаю, что самой мне не подняться и придется звать на помощь, но делать этого ужасно не хочется. Пару минут я молча лежу на жестком полу, придавленная горой говядины, и размышляю о том, что такое положение мне что-то сильно напоминает.

— Хуан? Послушай, Хуан!

Дверь в холодильную камеру закрывается герметично, и, если я хочу, чтобы меня услышали, придется кричать погромче. Проще всего попросить о помощи Хуана: в нем нет ни капли ехидства, а к тому же нам с ним уже как-то довелось вместе пережить приключение в холодильнике. Пару месяцев назад в лавку поступила особенно большая партия мяса, и я помогала Хуану распределить ее по полкам и крюкам. Крюки висели на толстых стальных прутьях, а те в свою очередь концами лежали на верхних полках металлических стеллажей, стоящих вдоль стен. На эти крюки мы подвешивали свиные полутуши, лопаточные и тазобедренные отруба говядины и целых баранов. В холодильнике образовалась жуткая теснота. Невысокий Хуан совсем потерялся среди свисающих туш, когда откуда-то сверху вдруг раздался зловещий и очень громкий скрежет. Мы с Хуаном одновременно подняли головы и посмотрели на стальные прутья, решив, что они не выдержали веса мяса, но оказалось, что дело обстоит еще хуже. Металлические стеллажи раскачивались под всей этой семисоткилограммовой тяжестью и, кажется, уже начинали складываться.

— Послушай, ты давай-ка…

Но Хуан уже и сам поспешно продирался через раскачивающиеся на крючьях туши. Едва он успел выскочить, как полки начали рушиться, и горы свинины и говядины, словно в замедленной съемке, с грохотом валились на пол. Зрелище было жутким: как будто у нас на глазах тонул налетевший на риф корабль, падали мачты, разламывался на части корпус судна.

— Что, черт возьми, у вас тут творится?! — услышали мы крик Джессики, но не успели ответить; она распахнула дверь и сама все увидела.

— Слава богу, хоть вы успели выбраться, — только и смогла пробормотать она.

Так что у нас с Хуаном есть общие воспоминания, и именно его я собираюсь сейчас просить о спасении.

— Хуан! Можешь мне помочь?

К тому моменту, когда он вытаскивает меня из-под лопатки, на столе рядом с ленточной пилой уже громоздятся несколько рядов реберного края грудинки. Я уже давно не боюсь пилы. Я даже полюбила работать на ней: мне нравятся скорость, и как ловко все получается, и даже шум, и запах паленой кости, и электрический запах раскаленной пилы. Не дожидаясь указаний, я начинаю отпиливать длинные концы ребер, чтобы в итоге из них получились пятисантиметровые ребрышки.

У меня есть много любимых блюд. Печень, как я, кажется, уже говорила. И надо признаться, иногда я не в силах устоять против горсти «Скитлз» или «Читос». Но больше всего на свете я люблю ребрышки. Ну, может, еще бычьи хвосты. Не говоря уже о бесспорном фаворите: великолепном, хорошо созревшем стрип-стейке из мяса бычка, питавшегося только свежей травкой да иногда отборным зерном и прожившего безоблачно счастливую жизнь (именно такой говядиной торгуют Джош и Джессика); после забоя его мясо необходимо выдержать не менее трех недель, после чего оно станет маслянисто-нежным и приобретет невиданно концентрированный мясной аромат. Такой стейк — изысканное, редкое (еще бы не редкое, по пятьдесят баксов за килограмм!), волшебное и сексуальное удовольствие; есть это блюдо — все равно что находиться в постели с мужчиной, которого ни о чем не надо просить, потому что он и сам знает, что делать.

Ребрышки — это тоже чувственное удовольствие, хоть и другого, более приземленного, свойства. А еще они хороши тем, что не всем знакомы, а потому я считаю их своим секретом. То есть, конечно, за последние годы эти пухлые, симпатичные квадратики кости и жира появились в меню всех лучших ресторанов, так что это не только мой секрет. Все, кто так или иначе связан с мясом: повара, мясники и торговцы, — обожают ребрышки. Мы любим их за то, что они стоят дешево и их легко, хоть и долго готовить. Просто оставьте ребрышки в духовке, и пусть тушатся в вине или бульоне несколько часов: результат порадует не только ваш желудок, но и душу. От ребрышек можно запьянеть, как от бокала хорошего вина — разумеется, не божественного «Марго» урожая шестьдесят шестого года, а просто хорошего вина, которое так приятно пить холодным зимним вечером. Кем бы вы ни были — знаменитым шеф-поваром, желающим вложить денег поменьше, но при этом угодить своим клиентам, или гостеприимной хозяйкой, которая хочет подешевле и получше накормить своих гостей и семью, — говяжьи ребрышки — это то, что вам надо.

Простой и хороший способ приготовить ребрышки

1,8 кг говяжьих ребрышек соль и перец по вкусу

2 ч. ложки измельченного сухого розмарина

3 ст. ложки сала типа бекона

3 зубчика чеснока (слегка размять)

1 небольшая луковица (порезать на полукольца)

1 стакан сухого красного вина

1 стакан говяжьего бульона

Нагрейте духовку до 160 °C.

Вымойте ребрышки, обсушите и срежьте излишки жира. Я вообще-то обычно против срезания жира, но в данном случае это допустимо и даже разумно. Посыпьте то, что останется, солью, перцем и розмарином.

В глубокой сковородке на плите растопите на среднем огне сало «почти до дымка» и небольшими партиями быстро обжарьте со всех сторон ребрышки; обжаренные откладывайте на тарелку. Потом вылейте из сковородки излишки жира, оставив примерно 3 ст. ложки, бросьте туда лук и чеснок, обжарьте в течение 2 минут до появления запаха и добавьте вино и бульон. Они сначала зашипят, а потом почти сразу же закипят. Теперь верните в сковородку ребрышки и вылейте туда же собравшийся в тарелке сок.

Закройте крышкой и поставьте в горячую духовку. Готовьте до тех пор, пока мясо не будет легко отставать от костей, примерно 2 часа. Тем, что у вас в итоге получится, можно легко накормить 5 или 6 друзей. Не забудьте про скопившийся в сковородке сок. Лучший гарнир для этого блюда — картофельное пюре.

А бычьи хвосты? Еще более таинственный и малоизученный продукт. Само название служит в данном случае средством камуфляжа. Хвосты… Не слишком приятно на слух и вызывает ряд неприятных ассоциаций. При этом название совершенно точно отражает суть предмета. С каждой новой поставкой бычков к нам прибывают и хвосты, уложенные в отдельную коробку вместе с печенью и сердцем (оно, кстати, тоже очень вкусное и выглядит совсем не страшно — надо просто забыть о всяких поэтических метафорах). В конце концов, сердце — это просто мышца, и мне не мешает почаще об этом вспоминать. Еще в коробке обычно лежат языки, и если повезет, то и так называемое «сладкое мясо», то есть зобная железа. Вырезать ее из туши — удовольствие ниже среднего, и потому поставщики редко с ней связываются. И хвосты. Которые выглядят, как самые настоящие хвосты: чуть больше тридцати сантиметров в длину, диаметром пять-семь сантиметров у основания, постепенно сужаются к концу и пронизаны цепочкой все уменьшающихся позвонков.

Чтобы подготовить хвост для витрины, его надо перерубить между всеми позвонками, что совсем не трудно, потому что соединены они только мягкими хрящами. Главное — найти правильную точку, и потом можно действовать просто ножом. И хотя позвонки становятся все тоньше и тоньше, длина у них остается одинаковой, что еще больше облегчает задачу. Разделывая хвост, я всегда чувствую себя сильной, ловкой и даже сексуальной. В итоге получается около десяти цилиндриков из мяса и кости, самые толстые из них — с ярко-белой сердцевиной и широким алым ободком, а самые тонкие, толщиной примерно в палец, — просто белые, практически без мяса. Я укладываю их на блюдо красивым цветком, но все-таки их почти не покупают. Поэтому я и считаю хвосты своим секретом. Я уношу их домой и готовлю для себя. Ну и для Эрика, конечно.

Я очень много думаю о Д. и о том, как пусто мне без него. Я просыпаюсь с мыслями о нем и с ними же засыпаю, я пью, чтобы прогнать их прочь, но это не помогает. Даже моя мясная лавка, это посланное судьбой утешение, где всегда можно взять в руки нож и научиться новому, разрезать что-то на части и создать из разрезанного прекрасное, понять тело, его устройство и логику, — даже лавка всего лишь загоняет память о бросившем меня любовнике в дальние закоулки сознания, но не вытесняет ее полностью. Память просыпается, стоит мне закончить рабочий день, вымыть руки и сесть в машину, чтобы ехать в город или в свою маленькую съемную квартиру. И, уезжая в темноту в компании одного лишь айпода (все его песни и мелодии напоминают о Д.), я ощущаю то же, что человек, который ночью один в пустыне смотрит на гаснущий костер и чувствует, как что-то страшное и темное подбирается все ближе и уже маячит там, где кончается круг света.

Я очень много об этом думаю. И, как ни странно, почти никогда не думаю о своем браке, насчитывающем уже десять лет, и о мужчине, которого узнала, когда была почти ребенком. О мужчине, который создал и сформировал меня, не как скульптор или творец, но, как бывает, когда два саженца вырастают слишком близко и постепенно их корни, стволы и кроны сплетаются, перемешиваются, и через много лет они превращаются в единое дерево, и если погибает одно, то погибнет и второе. Я не разрешаю себе об этом думать. Эрик сказал бы — да он, собственно, и говорил, — что в моей глупой, свихнувшейся голове просто не осталось места для чего-нибудь, кроме Д. Что тот заполонил, поглотил, развратил и опустошил меня. Что я больше не могу чувствовать ничего, кроме любви к нему и неуемного желания. В этой версии есть доля правды. Но есть и ложь.

Мысли о Д. действительно по-прежнему поглощают меня. Если ты хоть однажды попробовал восхитительный выдержанный стейк, то будешь потом мечтать о нем вечно. Это желание не проходит и не слабеет. Во всяком случае, у меня еще не прошло и не похоже, что скоро пройдет.

Но я так мало пишу об Эрике совсем не поэтому. А вот почему. Любовь, страсть, желание — обо всем этом легко писать. Я вспоминаю о том, как Д. трахал меня, или какими шелковыми были его волосы под моими пальцами, или о родинке у основания его указательного пальца, или о почти заросшей дырочке в мочке, — я вспоминаю, и я как будто снова с ним, как будто снова живу. Я вспоминаю что-то, что у меня раньше было, а теперь этого нет, и мне не надо представлять себе, как я буду обходиться без этого, потому что я и так уже обхожусь. Я часто плачу от этих воспоминаний, но слезы приносят облегчение.

А если я стану думать об Эрике сейчас, после всего, что было, то мне придется думать и о чем-то, чего я даже представить себе не могу. О расставании.

Конечно, я об этом уже думала. Мы оба думали. Мы даже попробовали один раз расстаться. Но, хоть я и произносила это слово, хоть и пыталась недолгое время прожить без мужа, я все равно не могу представить себе расставание. Эрик прав, я мало о нем думаю. Гораздо меньше, чем о Д. Но так же мало я думаю о том, что по жилам моим течет кровь, или о стенах в своей комнате. Не думаю, потому что даже не представляю себе мир без всего этого.

Гвен часто с сочувствием советует мне расстаться «окончательно». Она видит, какую боль мы причиняем друг другу, и не может понять, зачем нам надо бесконечно тянуть эти мучения. Мы как два боксера, у которых больше нет сил на удары, но они все-таки не могут оторваться друг от друга, потому что иначе оба упадут. «Окончательное» расставание… (Даже мысленно я не могу произнести уродливое слово «развод».) Как будто речь идет о суставе, который надо вскрыть и разорвать. Как будто можно найти нужную точку, приложить побольше силы и освободиться друг от друга с приятным хрустом и каплей густой прозрачной смазки. Гвен — наш самый близкий друг, но даже она не понимает, что мы с Эриком — одно целое. Не дурацкая «единая плоть», о которой говорится во время брачной церемонии. Не единая плоть, а единая кость. А кость невозможно переломить с приятным легким хрустом. Кость надо пилить, рубить топором, калечить.

Нарезая ребрышки для нашего воскресного ужина, я с удовольствием слушаю визг пилы и вдыхаю запах паленой кости. Из ребрышек получится замечательное, согревающее, такое уютное рагу. Я укладываю их в сумку, бросаю туда же бычьи хвосты, прощаюсь и еду домой. Все два часа дороги мои мысли, как всегда, полны Д. Я представляю себе, как подъезжаю к его дому, стучусь, вхожу и остаюсь. Только ничего подобного я не сделаю. Я поеду домой, где ждет меня моя вселенная, и буду готовить там ребрышки и суп из бычьих хвостов.

Все это — ребрышки, секс, мясная лавка и Д. — это вещи, без которых я с трудом и слезами, но все-таки могу представить свою жизнь. А без Эрика не могу. А это парадоксальным образом значит, что я не вижу и не понимаю его самого.

Но, мне кажется, в последнее время я подбираюсь к нему все ближе. Или, возможно, я чувствую, как все ближе подбирается к нам расставание. Оно уже маячит там, где кончается круг света от костра. Не само расставание, но его возможность. И она пугает меня. Ужасно, но для того чтобы увидеть и понять своего любимого мужа, я должна представить себе мир без него. Хотя, может, я напрасно боюсь. Ведь представить — еще не значит осуществить. Я могу представить себе мир без ребрышек, но я же не обязана воплощать эту фантазию в жизнь.

И возможно (только возможно), что, если я как следует представлю нас с Эриком, вместе и по отдельности, темный мир вокруг станет чуть-чуть менее страшным.

10 Умирающее искусство

Весь мир погрузился в серую, промозглую зиму и застыл в ней. Никто и ничто не хочет сдвинуться с места — ни я, ни Эрик, ни моя тоска. Даже мясная лавка превратилась в рутину, правда, приятную, как и мой брак; он тоже стал приятной рутиной, лишь изредка омрачаемой ночными слезами или обидными словами.

И вот однажды, когда я пытаюсь разместить в холодильнике контейнеры с утиным бульоном, пакеты собачьей еды и баночки с местным йогуртом, в заднем кармане ни с того ни с сего вдруг начинает вибрировать телефон.

«Ты как, трахаешься с кем-нибудь? Просто интересно».

Лицо заливает жаркая краска, и я поспешно прячу его за распахнутой дверцей холодильника. Кроме Джессики и, подозреваю, Джоша, никто в магазине не в курсе моей личной жизни, и мне бы хотелось, чтобы так и оставалось. Ответное сообщение я набираю, повернувшись лицом к стене.

«Что?!! Нет! Почему ты спрашиваешь?»

«Просто подумал… Неважно. Делай что хочешь».

«Но я ничего такого не делаю!»

Так оно и есть. Еще недавно я пыталась заглушить боль чередой анонимных коротких связей, грубых и неприятных. Не помогло. От них становилось еще тоскливее. Тоску автоматически нагонял на меня любой мужчина, у которого хватало глупости хотеть меня. Меня раздражали их пыхтение и их нетерпеливое желание, против воли заставлявшее меня чувствовать, будто я что-то должна им, и полное отсутствие у них интеллекта и воображения, и невообразимые грамматические ошибки в эсэмэсках. Все они хотели от меня такой малости, что даже ее не стоили.

Все это лишь верхушка того чудовищного айсберга, о котором я не осмеливаюсь поговорить со своих мужем, хотя кое-что он и так знает. Я боюсь такого разговора больше, чем боялась бы побоев, хотя никогда в жизни мой мягкосердечный Эрик не поднял бы на меня руку. Мне мучительно больно оттого, что я не могу ничего рассказать своему самому лучшему другу, но страх все-таки перевешивает эту боль.

Иногда, посреди беспокойной и бессонной ночи, что-то начинается между нами. Всегда в четыре утра, в темноте.

— Как невыносимо, что ты любишь эту сволочь!

Я как-то сказала Джессике, что мы никогда не ссоримся, и по большей части так оно и есть. Эти ночные вспышки даже нельзя назвать «ссорами», потому что ссора предполагает усилия двух сторон, общее поле битвы. У нас все не так. Просто в тщательно выстроенной обороне Эрика, позволяющей ему мирно жить со мной, вдруг обрушивается какой-нибудь бруствер. Он больше не спит, его глаза широко открыты, он ворочается, громко дышит, что-то бормочет. Я тоже моментально просыпаюсь, но еще крепче зажмуриваю глаза и изо всех сил стараюсь дышать ровно и медленно. Мне кажется, что, если я достаточно убедительно притворюсь спящей, его гнев минует меня. Чем больше он ворочается, тем тише становлюсь я. Иногда это помогает. Иногда через пару часов Эрик засыпает, пробормотав только: «Ох, Джули», — и я могу легко притвориться, что не слышала этого. Но иногда он хватает меня за плечи и начинает трясти. И произносит вслух то, о чем мучительно думал весь последний час; задает мне один ужасный, жалкий, сердитый и совершенно справедливый вопрос:

— Почему ты просто не скажешь мне, чтобы я убирался?

— Я не хочу… Я не знаю… Я…

Я пытаюсь что-то сказать, но есть только два слова, которые не врут и которые не убьют нас обоих. Я всхлипываю и давлюсь своей виной и любовью, болью и печалью:

— Прости меня, прости. Прости меня…

Мы оба плачем и потом, устав, засыпаем. Встаем невыспавшиеся и с опухшими глазами в половине девятого под вопли недовольных кошек (ни одна кошка не умеет так требовательно и пронзительно мяукать, как сиамская) и деликатное поскуливание собаки, которой не терпится отправиться на утреннюю прогулку. Мы двигаемся с трудом, как будто всю ночь нас обоих лупили мешками с апельсинами, но, механически совершая все необходимые утренние ритуалы, все-таки осторожно возвращаемся к ночному разговору.

Эрик голышом стоит в ванной и ждет, пока нагреется вода:

— Все это тянется так ужасно долго.

Я открываю банку кошачьих консервов:

— Думаешь, я не хочу, чтобы все это кончилось?

Уже уходя и закинув рюкзак за спину, он на минуту останавливается у двери:

— Будешь дома сегодня вечером?

(Он со страхом ждет, что я скажу «нет», но, наверное, где-то в самой глубине души немного надеется на честное, чистое и окончательное «нет».)

— Мне больше некуда идти.

— Мне тоже.

— Может, нам попробовать посетить семейного психолога?

Меня саму передергивает от такого предложения. Не знаю почему, но подобная перспектива кажется мне ужаснее пожизненного заключения.

— Я тебя люблю.

— Я тебя люблю.

Весь день мы обмениваемся электронными письмами и сообщениями — нежными, длинными и более откровенными, чем разговор лицом к лицу. Глубже всего мы проникаем в душу друг друга в виртуальном пространстве. Мы говорим с ним в основном о том, что нам надо поговорить, и иногда, где-нибудь в районе четырех часов, я пишу, что не вынесу сегодня еще одного разговора, а потому лучше схожу в магазин и куплю вина. Эрик добр ко мне и отвечает: «Делай, как тебе лучше». Поднявшаяся было пыль оседает на свои привычные места, и некоторое время наша жизнь течет вполне сносно.

Хотя из нас двоих кричит и обвиняет только Эрик, подозрительностью заражен не он один. Я тоже подозреваю, что он был не совсем честен, когда говорил, что ему некуда идти. Мне известно, что та другая женщина все еще существует в его жизни и думает о нем. Она пишет ему длинные и страстные электронные письма (я тоже умею шпионить, хотя технически делаю это не так ловко). Она не только готова пустить Эрика в свою постель, но, даже после всего, что случилось, разговаривает с ним с любовью, терпением и нежностью, хотя, возможно, и с обидой. Я не сержусь за нее на Эрика; я не сержусь на эту женщину, которую могу обвинить лишь в том, что вкус у нее лучше, чем у меня. Я не сержусь, хотя уверена, что Эрик был бы рад, если бы я сердилась. Я просто завидую.

Я с горечью думаю, что, по сути, Эрик куда менее одинок, чем я. В конце концов, иногда он может между делом потискать кого-нибудь в такси по дороге с вечеринки. И время от времени кто-то сообщает ему, что хочет его. Меня некому тискать в такси. И я мечтаю, чтобы кто-нибудь просто поцеловал меня.

Но и то, что мне некуда идти, — это тоже не совсем правда. Да, я не могу найти утешение в сексе. Зато у меня есть «Флейшер». И я скрываюсь там при первой же возможности. За все более долгие периоды отсутствия я откупаюсь от Эрика мясом. Он за последнее время очень его полюбил. Но дело даже не в мясе, а в том, что теперь мы оба используем мою работу в лавке как способ спрятаться друг от друга, не менее эффективный, чем вино.

Я уезжаю, я рублю мясо, я пью, иногда с друзьями, но чаще одна. Я читаю, я смотрю фильмы по ночам, я больше не ищу партнеров для случайного секса, я очень редко выхожу из дома, я уже почти не плачу, а если плачу, то тихо и медленно. Я ем очень много мяса. Иногда Джош даже заставляет меня забрать домой один из своих выдержанных стейков.

Мало что на свете может сравниться с выдержанным стейком, после того как вы обрезали с него все почерневшие куски — неизбежный результат сухой выдержки. Собственно, именно из-за этого он и стоит так дорого.

Стейки сухой выдержки ценятся совсем не за то, за что, к примеру, вырезка: та начинает стоить дорого в тот самый момент, когда ее отделяют от туши. Как только вы освоили эту операцию, она становится самым легким способом заработать. На то чтобы достать вырезку, опытному мяснику требуется не больше минуты; ее не надо зачищать от жира и серебристой пленки. Просто кидайте ее в вакуумный пакет и отправляйте в какой-нибудь крупный ресторан, где шеф-повар приготовит ее, затратив минимум усилий, подаст под соусом, который может состряпать даже во сне, и сдерет со своих клиентов кучу баксов за это нежное и невыразительное мясо. За всю свою жизнь животное практически ни разу не пользуется этим мускулом; он не знаком с борьбой и лишениями, делающими мясо жестким, но ароматным и вкусным.

А вот стейк сухой выдержки стоит дорого не сам по себе, а благодаря тому, что с ним сделали. А еще точнее, благодаря тому, что от него отрезали. За три недели, прошедшие с доставки реберной секции к мяснику и до того момента, когда ее снимают с крюка, несут к ленточной пиле, распиливают, разделывают на стейки и зачищают, она теряет пятьдесят процентов своего первоначального веса. Мышца буквально высыхает. Еще значительная часть веса теряется из-за самого банального и вульгарного гниения. Все наружные края реберной секции темнеют, даже чернеют и становятся скользкими на ощупь. Если условия хранения в холодильной камере правильные, а у Джоша иначе не бывает, гниение происходит строго по графику. О плесени или червях тут и речи быть не может. Но все-таки плоть разлагается — это то, что неизбежно происходит с мертвым телом, при любых условиях. Пока внутри мускул приобретает насыщенный, концентрированный мясной вкус и нежнейшую тающую во рту структуру, снаружи мясо стареет, портится, гибнет — все это придется отрезать и выбрасывать.

В результате вы получите самое вкусное на свете мясо. Но его будет гораздо меньше, чем было сначала.

И вот как-то вечером я готовлю стейк, который Джош чуть не силой всучил мне. Дело это нервное, потому что мясо ужасно дорогое, и хоть оно останется вполне съедобным, даже если его пережарить, было бы варварством пропустить тот момент, когда выдержанный стрип-стейк средней прожарки достигает того самого тающего во рту совершенного вкуса, ради которого его и готовят. Поэтому я стараюсь очень точно выполнять инструкции Джоша.

Идеальный стейк по рецепту Джоша

1 говяжий стрип-стейк «Нью-Йорк» с костью, из мяса животного, выращенного на стопроцентном травяном откорме (выдержать 21 день)

1 ст. ложка рапсового или подсолнечного масла (для того чтобы смазать сковородку)

морская или поваренная соль крупного помола (по вкусу)

черный перец крупного помола

1 ч. ложка размягченного сливочного масла (Джош уверяет, что масло должно быть из молока коров, питающихся исключительно травой)

2 ч. ложки нерафинированного оливкового масла холодного отжима

Разогрейте духовку до 175 °C.

Достаньте стейк из холодильника и дайте ему постоять в тепле 20–30 минут. Промокните его салфеткой, чтобы убрать все излишки влаги.

Поставьте на сильный огонь жаростойкую сковородку, желательно из нержавеющей стали или чугунную. Влейте в нее одну столовую ложку рапсового или подсолнечного масла.

(Пользуйтесь только жаропрочными сковородками!!! «Никаких пластиковых ручек!» — снова и снова повторяет Джессика нашим клиентам, но всегда найдется какой-нибудь идиот, который потом будет жаловаться на загубленную посуду, испорченную расплавленным пластиком духовку и отвратительную вонь, которая пропитала всю кухню.)

Посолите и поперчите стейк непосредственно перед тем, как класть его на сковородку. Прожарьте одну сторону до образования хорошей коричневой корочки (около 2 минут), потом осторожно переверните щипцами (ни в коем случае не протыкайте стейк вилкой!) и прожарьте другую. Снимите сковородку с огня, сверху стейк полейте сливочным и оливковым маслом и поставьте сковородку в духовку. Через 5 минут проверьте температуру стейка мясным термометром. Чтобы стейк получился с кровью, доставайте его из духовки при 43–46 °C. Мясо выращенных на одной лишь траве бычков очень постное и потому готовится гораздо быстрее обычной говядины. Переложите стейк на разделочную доску или блюдо и дайте ему полежать 5 минут. Внутренняя температура мяса еще некоторое время будет расти. Через 5 минут нарежьте его на тонкие полоски и красиво разложите на подогретой тарелке. Стейка «Нью-Йорк» вполне хватит на двоих, но я легко могу съесть его и одна.

Я даже не стала заморачиваться с салатом: мясо будет хорошо и без него.

Итак, стейк уже пожарен, и я стою над ним с бокалом вина, вдыхаю аромат, любуюсь на коричневую корочку и жду, пока он дойдет. Я уже представляю себе, как восхитительно он будет таять у меня во рту, как я запрокину голову от удовольствия, и в этот момент что-то как будто лопается у меня в мозгу. Какая-то смутная, еще не совсем оформившаяся мысль, и я заранее знаю, что она будет недоброй и мучительной, но меня неудержимо тянет додумать ее, как тянет расковыривать едва подсохшую ранку.

Какого черта я делаю здесь, в одиночестве и пустоте? Что это, если не та же сухая выдержка? И какая часть меня в итоге сгниет, а какую придется отрезать? Наш союз с Эриком? Или, наоборот, все остальное: мою измену, боль, Д.? Стоит ли избавляться от всего этого ради обновленного, более нежного и гармоничного брака?

А что, если срезать придется меня саму, всю мою старую сущность, и оставить что-то новое и прекрасное, в чем уже не будет ни капли меня?

Я стою со щипцами в руке, смотрю на розовую лужицу сока, вытекшую из стейка на тарелку, и плачу. Возможно, настанет время, когда мне уже не будет жалко того, что сгнило, чем бы оно ни было. Возможно, чистый и красивый результат достижим не только в мясной лавке, но и в жизни.

Стейк получился хоть куда. Я съедаю один, а еще два на следующий день беру с собой в Нью-Йорк, чтобы поделиться ими с Эриком. Своими мыслями я с ним не делюсь. Он все равно не поймет или, скорее, поймет слишком хорошо. Нет, достаточно будет, если я поделюсь с ним только этим ароматом и вкусом и, возможно, расскажу немного о сухой выдержке и о том, как приходится кое-чем жертвовать. Пока только влагой, мясом и жиром.

Два дня спустя я иду по Юнион-сквер, возвращаясь с занятий по йоге, и неожиданно вижу Д.

Нет, на самом деле ничего неожиданного здесь нет. Удивляться можно только тому, что мы так долго не встречались. Я бываю на Юнион-сквер три или четыре раза в неделю; здесь средоточие моей городской жизни. С ньюйоркцами такое часто бывает: каждый этап биографии имеет свою географическую привязку. Хотя мы с Эриком, после того как поженились, обитали в Бруклине, вся наша жизнь крутилась главным образом в Ист-Виллидже, в нескольких кварталах между авеню С и Первой, между Седьмой и Десятой улицами. А последние несколько лет такой центр существования для меня — это Юнион-сквер. Здесь, как объясняю я Гвен и своим друзьям, принимает мой личный психотерапевт, здесь в студии я занимаюсь йогой, покупаю еду в магазине «Органические продукты» и на овощном рынке, здесь находится бар «Республика», где бармен знает меня и, не спрашивая, наливает бокал рислинга. Все это правда, так оно и есть, но началось-то все с Д. Он работает поблизости. Здесь завязался наш роман, и здесь же он протекал: встречи в «Барнс и Нобл», короткие свидания у входа в метро или на зеленом газоне. И кончилось все тоже здесь. И, если говорить честно, с тех пор я немало времени проторчала тут, надеясь его увидеть. Странно другое, — хотя, возможно, не странно, а вполне закономерно: вижу его я в тот самый момент, когда, усталая и умиротворенная после занятий, я о нем совершенно не думаю.

Раньше мне часто приходило в голову, что я могу даже не узнать его, если вот так случайно встречу на улице, в толпе людей. На самом деле я узнаю его сразу же, еще за квартал, едва заметив алую шапочку и знакомую походку. Он идет прямо на меня. Я не видела его уже несколько месяцев, и внезапно мне становится трудно дышать, а в ушах начинает громко стучать кровь. Я низко-низко наклоняюсь к экрану мобильника и стою так, пока он не проходит. Мне не хочется встречаться с ним глазами, а он то ли не замечает меня, то ли притворяется, что не заметил.

Он живет в том же городе, в том же мире, что и я, только меня крутит в бешеном водовороте, а он спокойно качается на волнах. Он свободен. Я брошена. Я чувствую подступающую к горлу тошноту.

Когда моему брату было лет девятнадцать, он составил еще одно стихотворение из магнитиков:

Всего девятнадцать лет… Откуда он мог знать это тогда? И как вышло так, что я узнала это только сейчас?

11 Я вешаю нож на гвоздь

— И сколько будет гореть эта свеча, столько мы будем вспоминать тебя здесь, во «Флейшере». Значит, приблизительно двадцать четыре или двадцать шесть часов.

— Гип-гип-ура-а-а-а!

Мы стоим тесным кружком посреди лавки через полчаса после ее закрытия и пьем шампанское из видавших виды фаянсовых кружек. Стол уже вымыт и протерт солью, грязные фартуки брошены в корзину, а моя кожаная шляпа лежит на сумке с собранными вещами. Сегодня мой последний день в лавке; я договаривалась, что полгода буду здесь ученицей, и вот сегодня этот срок закончился. Я уже дала объявление, что ищу новых жильцов для своей съемной квартиры, а дома меня ждет муж. Не на пару дней, навсегда.

Свеча — это одна из последних придумок Эрона: золотистая колонна примерно сантиметров пятнадцать высотой. Она сделана из говяжьего сала, которое я помогала топить. Теперь он торжественно вручает ее мне. Усы у него шикарно топорщатся в стороны и кокетливо завиваются на кончиках. Колин отрастил длинные, похожие на котлеты бакенбарды, а у Джоша на лице по-прежнему главное украшение порнозвезды (надпись на одной из его любимых футболок гласит: «ЛЮДЕЙ УБИВАЮТ НЕ РУЖЬЯ, А ТЕ, КТО НОСИТ УСЫ»), Финал конкурса усов приближается, и наши клиенты уже активно делают ставки.

Сегодня я получила и другие подарки. Джесс преподнес мне мраморное яйцо с черными и розовыми прожилками и специальную подставочку для него.

— Я подумал, оно поможет тебе писать книгу. Будешь смотреть на него и типа медитировать.

Джош передает мне диск в коробочке с надписью: «Прощальная смесь для Джули —  Хуан».

— Хуан заходил позавчера. Я сказал, что ты пошла по его стопам и тоже собираешься нас бросить, и он завез вот это.

— Как у него дела? Я по нему скучаю.

— Я тоже, сестренка. Но у него все хорошо. В этой новой колбасной лавке платят больше, чем я могу себе позволить платить работникам. И Хуан был бы дурак, если бы отказался. Вперед и вверх, знаешь?

— Знаю.

Прошлой ночью мне снился сон: я ползу вверх по отвесной, голой и бесконечно высокой скале. Все, кого я когда-то знала, — мои друзья из магазина, родители, брат, Эрик, Гвен, Д. — обогнали меня и ушли далеко вперед, а я осталась. Я пытаюсь позвать их, но у меня внезапно пропал голос, и никто не слышит. Я проснулась мокрая от ужаса, с застывшим в горле криком. Этот сон снится мне довольно часто.

Кроме свечи Эрон подарил мне золоченую резную рамочку, в которую вставлено изображение коровы, а сверху выведено изречение — точно такое же, по его словам, как висело в конторе той скотобойни, где он два месяца проходил практику: «Если есть жывотных грешно, то зачем они сделаны из мяса?».

— Хотел, чтобы надпись была точно такая, как там, — жалуется он, — а компьютер все время исправлял «жывотных» на «животных». Но я его победил.

— Кто бы сомневался. Спасибо, Эрон! Потрясающая картинка. Поставлю ее на своем столе.

Мой рабочий стол дома уже превратился во что-то вроде алтаря моего последнего увлечения. На стене над ним висит старый испанский рекламный плакат: Дон Кихот верхом на свинье, а на его копье насажен свиной окорок. Сам стол завален книгами о мясе и сборниками рецептов; пачка бумаг придавлена черным, гладко отполированным камнем, круглым, но чуть-чуть вдавленным по бокам. Он называется «чанки».

— Да брось ты! Здесь их, наверное, целая тысяча!

Но Эрик остается непоколебим:

— Девятьсот семьдесят семь, если быть точным. И догадываешься, откуда я это знаю?

— Да никто его не хватится. А было бы так романтично…

— Джули, я не могу.

— Не можешь или не хочешь?

— Не могу, потому что не хочу.

— Всего одна жалкая доисторическая хоккейная шайба! Вроде я немного прошу.

Это было первое место работы Эрика в Нью-Йорке — Музей естественной истории; он составлял каталог североамериканской археологической коллекции. Куча всяких бусинок и отполированный круглых камней, которые на самом деле были когда-то хоккейными шайбами у коренных жителей материка. Мне ужасно нравилось держать их, тяжелые и гладкие, в руке.

В конце концов Эрик нашел резчика по камню, и тот изготовил для меня точно такую же шайбу. Я была очень тронута этим жестом, но все-таки немного жалела, что он не украл ее для меня.

* * *

Мне ужасно нравятся все подарки, но самый лучший я получила несколько часов назад.

Все утро я «помогала» Эрону готовить поркетту для свадьбы его друзей. Из целой свиньи удаляют все кости, солят, перчат, посыпают специями и щедро фаршируют всякими вкусностями — чесноком, луком, трюфелями и несколькими свиными филеями, завернутыми в бекон, — а потом насаживают на вертел. Помощь моя состояла главным образом в том, что я помогала резать чеснок, а потом благоговейно наблюдала за тем, как ловко Эрон извлекает из животного весь скелет, кроме черепа, не повредив при этом ни мяса, ни кожи. Правда, потом я обматывала куски филея беконом и укладывала их внутрь получившегося чехла, посыпала все чесноком и кусочками трюфеля и еще помогала насаживать свинью на вертел и обвязывала его на этот раз не шпагатом, а толстой проволокой через каждые пятнадцать сантиметров. В итоге у нас получился почти двухметровый ровный свиной цилиндр с торчащей из него головой. Все это вместе до того напоминало пенис, что даже комментарии были излишними; оставалось только развести руками и протянуть в стиле Джоша:

— О-хо-хо-о-о…

Потом Эрон отправился в холодильную камеру, чтобы освободить в ней место для поркетты — нелегкая задача, учитывая количество скопившегося там мяса, — а через пару минут высунул голову из двери и позвал меня:

— Эй, Джуль, зайди сюда на секунду. Нужна твоя помощь.

Я зашла и обнаружила внутри еще Джоша и Джессику; все они стояли у полки с окороками и упакованными в мешки субпродуктами и были явно чем-то взбудоражены.

— Джули, закрой глаза.

Я подчинилась и немного подождала.

— А теперь открывай.

Я открыла и увидела, что Джош протягивает мне черный матерчатый чемоданчик — такой есть у каждого студента Кулинарного института. Он является столь же неотъемлемым признаком профессии, как колпак и фартук.

— Ой, ребята, спасибо.

— Открой.

Я открыла чемоданчик и откинула крышку черного чехла. Внутри лежали три ножа. Двенадцатисантиметровый разделочный. Изогнутый тесак с лезвием длиной сантиметров в тридцать и тяжелый кухонный топорик.

— Ох! — выдохнула я. — До чего же хороши!

Джош только что не подпрыгивал на месте.

— Прочитай гравировку.

Я пригляделась к лезвиям. На каждом их них изящными буковками было выведено: «Джули Пауэлл, Loufoque».

— Это louchébem. Помнишь, Эрон рассказывал? Поросячья латынь французских мясников. Означает «чокнутая».

Тут я разревелась.

— Нет, только не это! Ради бога не начинай здесь выть! — Джош развернулся на каблуках и поспешно покинул камеру.

— Он такой трус, — покачала головой Джессика.

— Джуль! — Эрон обнял меня и прижал к груди. — Ты теперь настоящий мясник! Ученичество закончено.

— Ребята, спасибо вам большое. Нет, правда, ну просто огромное.

— А посмотри сюда. — Эрон вынул из чехла тесак и показал на выгравированное на лезвии название фирмы.

— С ума сойти! То, о чем я мечтала! Мой собственный, настоящий!

— Гип-гип-ура!

У меня на глазах опять выступили слезы, и Джессика поспешно сказала:

— Ну и хорошо. Пока хватит, ребята. Еще нет трех часов, и у нас куча работы.

* * *

Сейчас уже почти восемь, и шампанское быстро заканчивается. Я знаю, что как только мы допьем последнюю каплю, я больше не смогу откладывать неизбежное: прощание, долгую дорогу домой и минуту, когда я пойму, что для меня нет больше места за этим столом. Боюсь, я могу опять заплакать. Наверняка заплачу. Только надеюсь, что сначала успею добежать до машины.

— Джули, нам всем очень нравилось работать с тобой. — Джессика поднимает свою кружку. Видимо, пришло время для тоста. — А мне было так приятно, что здесь появилась еще одна женщина. Я уже задыхалась одна среди всего этого тестостерона. — Она крепко обнимает меня. — Честно. Нам будет очень тебя не хватать.

— Ничего подобного! Она вернется. Не сможет не вернуться, — Джош наливает мне остатки дешевого розового шампанского. Жаль, что нельзя стоять так и пить его всю ночь. Как жаль, что мне надо возвращаться домой.

— Ну, Джуль, расскажи, чему новому ты научилась сегодня?

— Хм… ну, во-первых, я узнала, что Джош — трус и не выносит женских слез.

— А еще?

— А еще… еще я научилась делать поркетту. То есть, конечно, я ее не делала, а просто смотрела, как ты делаешь.

— Можешь не сомневаться, когда ты в следующий раз захочешь извлечь кости из целой свиньи и свернуть ее в рулет, ты прекрасно справишься сама.

— Возможно. Да, а еще, я и раньше видела здесь пару-другую фаллических символов, но то, что ты сотворил сегодня… это нечто!

— Знаешь, иногда двухметровый рулет из свиньи — это просто двухметровый рулет из свиньи.

— Угу. Иногда да, а иногда и нет.

Юная и нежная светловолосая Хэйли деликатно потягивает шампанское, которое по закону ей пока наливать не положено.

— Но ты ведь к нам еще вернешься?

— Если пригласите, вернусь. Правда, жилья у меня здесь больше не будет, но в гости обязательно приеду.

— Наш диван всегда в твоем распоряжении, — решительно заявляет Джош, — до тех пор, пока не купишь себе дом.

— Куплю дом?

— Ну да. В следующий раз приедешь, и займемся поиском недвижимости. И знаешь, что, Чокнутая? — Джош тычет пальцем в рабочий график, висящий над прилавком. — С этого момента тыбудешь работать в штате.

— Брось, Джош!

— Да пошла ты! Что «брось»? Мне тут больше не нужны сачки, которые вкалывают бесплатно и битый час обваливают одну лопатку. Займешься делом всерьез!

— Хорошо, договорились. — Время пришло, и я неохотно поднимаю свою чашку. — Я хочу сказать, что все вы… Здесь было просто очень здорово… Я… — Нет, я ни за что не разревусь. Ни за что. — Я не хочу уезжать от вас, ребята.

Брови Джоша ползут вверх, уголки губ опускаются, и у него на лице появляется маска грустного клоуна: забавная и искренняя одновременно.

— Стоп-стоп-стоп, Джули. Если ты опять начнешь разводить сырость, клянусь, я возьму поркетту Эрона и отлуплю тебя ею!

На улице совсем темно. Я несу рюкзак с вещами, большую сумку с мясом, свою свечу, мраморное яйцо, картинку в рамке и именные ножи. Уже поздно. Меня ждет Эрик. Надо ехать домой. К горлу подкатывает комок.

На парковке, что находится за углом от лавки, я сижу в машине и пытаюсь вставить ключ зажигания. Слезы застилают глаза, и в конце концов я роняю голову на руль и разрешаю себе вволю порыдать.

Кто-то стучит в стекло. Я вздрагиваю и выпрямляюсь. Это Джессика. Торопливо смахнув слезы, я открываю ей дверь, и она забирается в машину.

— Все ясно. И ты всерьез плачешь на парковке из-за того, что отработала последний день?

— Ага. Вернее, нет. Я не знаю. Я… я даже не представляла… По-моему, мне просто хочется сбежать.

Мне неловко и стыдно от этого по-детски жестокого признания.

— Значит, надо сбежать.

— Нет, я не могу. Да и не хочу, если уж на то пошло.

Мне только… — Я судорожно всхлипываю. — У меня такое чувство, будто я сама себя загоняю в клетку.

— Джули, послушай, мы ведь с тобой ни разу толком не говорили с того раза… ну, помнишь, когда мы ездили в ресторан. Я думаю, может, тебе лучше…

Неожиданно даже для себя самой я начинаю отчаянно трясти головой и не даю ей договорить фразу, которую очень боюсь услышать.

— Нет! Нет, может, и так, но… — Слова беспорядочно вырываются у меня из горла вместе со всхлипами. — Может, и так, но, понимаешь… Я не хочу… не хочу никого терять. Но только я и себя не хочу терять. Господи, все это так страшно запутанно!

Я опять опускаю голову на руль и через минуту чувствую, как мне на плечо ложится ладонь Джессики.

— А почему бы тебе не отправиться в путешествие? Я имею в виду, одной. Ты знаешь, что я как-то полгода прожила в Японии? Лучшее, что было со мной в жизни. Остановишься в каком-нибудь «любовном гнездышке». Послушай, я хочу сказать, ты ведь еще вообще не жила.

— В «любовном гнездышке»? — сморкаюсь я.

— Ну да. Отличная штука. Это такие отели, где можно остановиться хоть на ночь, хоть на час. Там внизу просто панель с кнопками, вроде торгового автомата, выбираешь любой номер, какой понравится. А все комнаты украшены зеркальными шарами, аниме и прочей хренью.

Я начинаю дышать немного поспокойнее.

— Знаешь, а ведь я ни разу не была за границей одна.

— Вот и поезжай! Самый лучший выход. Я знаю, что тебе надо: Большой мясной тур. Поезжай в Японию. Попробуй там сашими из конины. Или съезди в Кобэ. Там выращивают бычков и, чтобы мясо было мраморным, поят их пивом. Съезди в Ванкувер, у Джоша там есть приятель, который делает потрясающие колбасы, или… Нет, вот что тебе надо! Аргентина! Ты ведь знаешь Игнасио? Мы поставляем ему в ресторан мясо. Он там жил и может дать тебе все наводки. Сама-то ты куда хочешь поехать?

— Не знаю… Может, в Восточную Европу? И в Африку. Да много куда.

— Ну вот. По-моему, сейчас самое время. Чтобы не скучать по нашей мясной лавке, найди себе новую.

Я пожимаю плечами и ладонями вытираю лицо.

— Но как я брошу Эрика?

— Джули, ты и так его бросаешь. Думаешь, он не чувствует?

Обняв меня на прощанье, Джессика выбирается из машины. Я наконец-то вставляю ключ в зажигание и поворачиваю его. Как всегда, дорога ведет меня вниз, потом по мосту над темным провалом Тэппен-Зи, потом через оранжевый электрический туман Бронкса, потом через мост Трайборо, за которым я должна была бы повернуть в Квинс, но вместо этого поворачиваю направо и еду на Манхэттен. Сбросив скорость, я проезжаю мимо дома, где живет Д., через стекло вглядываюсь в ярко освещенный вестибюль и на пару минут останавливаю машину, но двигатель не глушу. Я нередко так делаю: стою здесь, одновременно боясь и надеясь, что увижу его или он увидит меня, представляю себе, как в какой-то другой жизни смело захожу в дом, звоню в дверь его квартиры и он уже ждет меня там с бантиком на шее, как щенок.

Вместо этого я трогаюсь с места, а через двадцать минут уже поднимаюсь по лестнице к себе домой. На моем лице не осталось никаких следов слез, и Эрик встречает меня обычным приветствием:

— Мама пришла! Наконец-то.

Пес Роберт бегло обнюхивает меня и снова ложится. Кошка Максина, разлегшаяся на кухонном столе, тянет ко мне лапку, требуя ласки. Эрик пьет «Шарль де Фер» — то же самое розовое шампанское, которое я привезла для прощальной вечеринки в лавке. Я покупаю этот напиток так часто, что в местном винном магазине его прозвали «сок для Джули». Когда я вхожу в комнату, Эрик ставит стакан на столик, поднимается и обнимает меня. Не очень крепко, но нежно, пристроив подбородок у меня на макушке.

— Наконец-то.

Он ничего не говорит о моем мясном запахе, и, наверное, больше у него никогда уже не будет повода.

Если ведешь себя, как счастливый и уравновешенный человек, то иногда и в самом деле таким становишься — эту истину я твердо усвоила за последние два с половиной года. Поэтому я отправляюсь на кухню жарить курицу, а Эрик наливает мне шампанского.

— Я так рад, что ты опять дома.

— Я знаю. Я тоже рада.

И ведь нельзя сказать, что я лгу, что жарящаяся курица не пахнет по-домашнему уютно, что мурлыканье кошки не успокаивает и что мой муж меня не любит. Все это так. Просто раньше мир казался мне большим-большим, а когда я здесь, он иногда становится очень маленьким.

Курица «Возвращение домой»

4 красные картофелины (крупно нарезать прямо с кожурой)

1 среднего размера луковица (крупно нарезать)

нерафинированное оливковое масло холодного отжима

соль

перец

целая курица весом примерно 1,4 кг

острая паприка

1/2 лимона

Нагрейте духовку до 20 °C. Нарезанные лук и картошку положите в миску, щедро полейте оливковым маслом, посыпьте солью и перцем, перемешайте руками или ложкой так, чтобы все овощи были покрыты маслом. В сотейник вставьте решетку, овощи положите под нее и сверху.

Курицу намажьте оливковым маслом и посыпьте солью, перцем и паприкой внутри и снаружи; половинку лимона засуньте ей в попку. Положите курицу на решетку. Если хотите, чтобы сочной была грудка, кладите грудкой вниз. (Мы с Эриком оба предпочитаем темное мясо и поджаристую корочку, поэтому кладем грудкой кверху.)

Время готовки определите так: по 15 минут на каждые 450 г птицы плюс еще 10 минут. Пока ждете, откройте первую бутылку вина и поставьте какой-нибудь фильм, но только не чересчур мрачный, не слишком эмоционально напряженный и не тот, который может вызвать неприятные или неловкие воспоминания. Ничего похожего на «Собачий поддень» или «Ребенка Розмари». Посмотрите что-нибудь хорошо знакомое, с остроумными динамичными диалогами, словом, такое, что вы с мужем одинаково любите и еще больше любите смотреть вместе. Возможно, что-нибудь из Джосса Уэндона — он умеет успокаивать израненную душу. Во время фильма пару раз нажмите на кнопку «пауза» и сходите на кухню помешать лук и картофель, чтобы не пристали к решетке.

Курица готова, когда ее ноги легко двигаются в суставе. Отрежьте ногу и бедро одним куском, потом вторую. Положите на тарелки, туда же — лук и картофель, добавьте горсть зеленого салата. Такой курицы хватит на 6 человек, но голодные муж и жена могут вдвоем нанести ей серьезный урон.

Ешьте перед телевизором, запивайте вином — дешевым, розовым, проверенным. Потом спокойно засыпайте, а утром начинайте новую жизнь.

Часть вторая Путешественница

Коль две души срослись в одну,

Их не дано разъединить.

Я не порву — лишь растяну

Меж нами золотую нить.

Джон Донн. Прощание, запрещающее печаль

Вот это мир, который мы создали. И разве он не прекрасен?

Аниа, Демон мщения (персонаж сериала «Баффи — истребительница вампиров»)

12 Carnicería^[2]

Задолго до рассвета я стою одна на пустой улице в Конгресо, районе Буэнос-Айреса. Очень холодно, изо рта у меня вырывается пар. Я никак не ожидала, что на севере Аргентины может быть так холодно, и, кстати, здесь так почти никогда и не бывает. Я натянула на себя все привезенные теплые вещи — футболку с длинными рукавами, сверху свитер, а на него толстовку, — но все равно мерзну. Я жду мужчину. Сердце у меня сильно бьется.

— Обязательно сделай это. Ты ведь никогда не путешествовала в одиночку. Побочное следствие того, что всю свою взрослую жизнь прожила с одним и тем же старым перцем.

Да, если не считать Д. — маленькое исключение. Вроде метеорита, повалившего деревья на огромных пространствах сибирской тайги.

— Ты-то путешествовал, — говорю я, не отрываясь от экрана лэптопа, и еще не решаюсь нажать на клавишу, чтобы подтвердить заказ места на рейс до Буэнос-Айреса. — Ты везде побывал.

— Ну да, я-то поездил по миру. И ты тоже не упускай свой шанс. Мир, он ведь большой.

— Да, все так говорят. — Я очень хочу поехать. Неведомый мир притягивает меня; он кажется больше и страшнее, чем раньше, до Д., до мясной лавки, до того, как слово «расставание» стало казаться угрожающим и манящим одновременно. — Но я уже и так оставляла тебя одного надолго…

— Но я же выжил. И теперь выживу. Я хочу, чтобы ты поехала.

— Ладно. Спасибо.

Я жму на клавишу. Все, билет заказан.

В утренних сумерках, ежась от холода, я изучаю карту Буэнос-Айреса. Раньше она была приколота к пробковой доске в прихожей квартиры, которую я сняла здесь на месяц. Дочка хозяина аккуратными кружочками отметила на ней достойные внимания местные рестораны, кафе и бары, где танцуют танго. Я не слишком хорошо ориентируюсь в городе, а потому сняла ее с доски, сложила и засунула в карман. Еще там лежит ключ от квартиры — большой и старомодный, вроде того, которым Гарри Поттер открывал тайную комнату. Я зажимаю его в кулаке, как мясной крюк, — так что острый конец торчит между указательным и большим пальцами. Старый прием самообороны, вычитанный в каком-то глупом женском журнале. Я не особенно опасаюсь нападения, но просто всегда делаю так, если оказываюсь в непривычной обстановке: раньше это, как правило, означало какую-нибудь плохо освещенную заправку или незнакомую улицу после полуночи, а сейчас — новый город на новом континенте, где я совершенно одна.

Я жду на краю просторной Пласа-дель-Конгрессо. Здесь много травы и статуй, а прямо передо мной возвышается здание Конгресса. Оно явно было задумано как нечто грандиозное, но в итоге получилось немного печальным и словно бы недоделанным. Под одной из статуй группа молодых парней в толстых куртках столпилась вокруг костерка, горящего в канистре из-под масла. Они не кажутся мне опасными и вроде бы совсем не обращают на меня внимания, но в ДНК каждой одинокой американки заложен страх перед такими компаниями. По площади бродит с десяток собак; большинство из них такой же расцветки, как ротвейлеры, но гораздо меньше и фигурой похожи на терьеров. Все они хорошо упитаны, с блестящей шерстью, но, судя по манерам, их дом — улица. Они всегда точно знают, куда направляются, прекрасно ориентируются в мусорных баках, вытаскивают из них все, что можно съесть, не боятся уличного движения, оживленного даже в этот утренний час, а переходя улицу, смотрят сначала налево, потом направо и дожидаются зеленого сигнала светофора.

Несмотря на явные признаки обветшания, здания, равно как улицы Буэнос-Айреса и идущие по ним люди, излучают какую-то усталую европейскую элегантность. В паре кварталов к югу, если верить карте, пролегает Авенида Корриентес, улица кафе и книжных магазинов, где интеллектуалы, студенты, поэты и революционеры собирались, спорили и пили до тех пор, пока диктаторы не обложили их, не стали накачивать наркотиками, а потом сбрасывать из самолетов и вертолетов в широкую Рио-де-ла-Плата. Сегодня невозможно даже представить, что такое еще совсем недавно творилось в этом городе, так похожем на Париж. Наверное, те, кто приезжал в Париж году в шестьдесят пятом, чувствовали примерно то же самое: оккупация еще не успела стать давней историей, и тем труднее было поверить в то, что подобный ужас возможен.

Ко мне подъезжает такси; на заднем сиденье я вижу Сантьяго, забираюсь и сажусь рядом с ним. Это красивый, даже очень красивый, мужчина, высокий и стройный, с гладко выбритой головой, темной щетиной на лице, большими карими глазами и чудесной, немного застенчивой улыбкой. Я уже встречалась с ним в его ресторане — стильном бистро в престижном районе — и даже успела немного влюбиться. По-английски Сантьяго говорит не слишком хорошо, а я испанским не владею вовсе. Но это неважно.

— Готова? — спрашивает Сантьяго и, наклонившись, целует меня в щеку.

Я широко раскрываю глаза, пожимаю плечами и дерзко улыбаюсь:

— Если сейчас не готова, то не буду готова никогда.

С тех самых пор, как я приехала в Аргентину, я разговариваю особенным кокетливым, веселым и вызывающим тоном Американской Дамы. Как выяснилось, путешествие в одиночку чем-то похоже на маскарад. Никто здесь меня не знает, а значит, я могу быть, кем мне заблагорассудится. В Аргентине я сама игривость, блеск, кокетство и беспечность. Для полноты образа не хватает только шикарного брючного костюма с широкими плечами в стиле Кэтрин Хепбёрн, длинного мундштука, крошечной собачки в сумочке и, возможно, черной повязки на одном глазу.

При первой же встрече с Сантьяго я сообщила ему, что я мясник (или, по крайней мере, мечтаю им стать) и желаю знать все о производстве мяса в Аргентине. С непонятной для меня готовностью он согласился выполнять капризы друга своего друга — а Сантьяго приятельствует с Игнасио, шеф-поваром из Нью-Йорка, который сотрудничает с Джошем и Джессикой, — и взялся показать мне все, что может. Этим утром мы направляемся на Mercado de Liniers, самый крупный скотоводческий рынок в Аргентине, стране скотоводческих рынков. Он настолько знаменит, что весь прилегающий к нему район (рабочий, отнюдь не шикарный) назван в его честь Меркадо. Это что-то вроде Уолл-стрит для Нью-Йорка. От того, что по утрам происходит на Mercado de Liniers, зависит цена говядины в любом ресторане и магазине Аргентины и даже Европы, поскольку большая часть мяса импортируется туда. И вот знаменитый местный шеф-повар Сантьяго согласился стать моим экскурсоводом.

Еще даже не рассвело, когда наше такси останавливается на булыжной мостовой у входа на рынок. От холода я переминаюсь с ноги на ногу, пока Сантьяго договаривается о чем-то с охранником в пуховике. Возможно, в этот чересчур ранний час я склонна к паранойе, но мне кажется, тот не очень рад меня видеть. Интересно, что ему не нравится: что я американка, женщина, писательница, или он просто не одобряет мой внешний вид?

Пару минут оба что-то активно обсуждают, периодически поглядывая на меня, но наконец охранник пожимает плечами, машет мне рукой и нажимает на кнопку турникета. Мы проходим. Прямо перед нами широкая улица, грязная и сухая, приятно пахнущая навозом. По обе ее стороны длинные металлические поручни и через равное расстояние — широкие ворота для скота, ведущие в загоны. Вдоль загонов бродят собаки: не домашние любимцы, мечтающие только о том, чтобы им почесали за ухом, а настоящие работяги, ждущие начала трудового дня. Здесь же несколько ковбоев верхом на лошадях, только в Аргентине они называются не ковбоями, a gauchos. На них джинсы, ветровки, кроссовки или резиновые сапоги, а на головах — характерные красные или черные береты.

Кое-где у загонов стоят щитовые сборные домики, офисы поставщиков скота, а наверх поднимаются металлические лестницы. Мы взбираемся по одной из них, и я вижу перед собой разветвленную сеть подвесных мостков, бегущих вдоль загонов. Только теперь я понимаю, до чего огромен этот рынок: у нас под ногами простирается бесконечное море загонов, крыш и проходов, в этот темный предутренний час освещенное мощными натриевыми лампами. И каждый свободный сантиметр пространства внизу заполнен шевелящейся, мычащей, бьющей хвостами, гадящей и жадно пьющей коровьей плотью.

Нет, наверное, все-таки не каждый сантиметр, потому что, как объясняет мне Сантьяго, рынок может вместить тридцать тысяч голов скота. А сегодня здесь всего тысяч десять. Не самый оживленный день.

Мы ждем звонка от приятеля моего проводника, одного из поставщиков, работающих на рынке, Быстро светает, и в тот момент, когда за ненадобностью гасят фонари, в кармане у Сантьяго оживает мобильный.

— Пошли, — машет он мне рукой, обменявшись со звонившим парой слов.

Мы спускаемся по лесенке, пересекаем мощеную дорогу, разделяющую рынок надвое, и подходим к одному из щитовых домиков. У дверей нас встречает здоровый мужик в куртке и тяжелых сапогах. После рукопожатий и традиционных поцелуев в щеку мы проходим в офис.

Там я прослушиваю краткую лекцию о том, как происходит торговля скотом на Mercado de Liniers, и рассматриваю бланки, которые должен заполнить продавец: номер загона, количество животных, породы — norcilla, vacilla, tornero, — разные цены, зависящие от качества, процента жира и структуры мяса. Хозяин пересказывает мне довольно бурную историю рынка, отдающую Диким Западом, повествует о недобросовестных поставщиках и жуликах-посредниках. Сам он, как выясняется, тоже посредник, но не жулик. Напротив, он очень гордится своим добрым именем. Сантьяго хлопает его по спине и улыбается: «Я покупаю мясо только у него. Он лучший!»

Снаружи доносится звон колокола; он означает, что нам пора надевать куртки и выходить на улицу. Солнце уже стоит высоко и обещает ясный день. Мы опять забираемся на подвесные мостки, огибающие по периметру каждый загон. Внизу собралась небольшая толпа, сплошь состоящая из мужчин; похоже, сегодня я здесь единственная женщина. Они следуют гуськом за человеком с мегафоном в одной руке и небольшим черным молоточком в другой. За его спиной маячит другой служащий рынка с блокнотом и ручкой.

Перед каждым загоном человек с мегафоном останавливается, дважды ударяет молотком по железному поручню и начинает выкрикивать цифры на испанском: «Ocho cinco, ocho cinco, nueve? Nueve, nueve cinco? Diez?» Мужчины что-то негромко говорят, поднимая руки, чтобы привлечь его внимание. Когда ставки заканчиваются, аукционист еще раз ударяет молотком по поручню и объявляет: «Diez». Второй парень что-то чиркает в блокноте, и вся компания переходит к следующему загону. Эта процедура занимает не больше тридцати секунд, и слава богу, потому что скота здесь немерено. Покупатель, назвавший самую высокую цену, делает знак одному из своих gauchos, тот берет в руки клеймо, макает его в прикрученное к ограде ведро с белой краской и метит каждое купленное животное. Потом всех их выгоняют в проход и гонят в другой конец рынка, где грузят в специальные фургоны. На несколько минут тишина нарушается топотом копыт и криками gauchos, после чего аукцион так же чинно продолжается.

Большинство покупателей изучают животных сверху, с мостков, но некоторые предпочитают находиться внизу, среди gauchos и быков. Сантьяго указывает мне на внушительного, красивого старика верхом на прекрасной гнедой лошади; на нем черный берет и шерстяное пончо, на кончике носа сидят очки, а на шее висит мобильный телефон. «Видишь? — спрашивает он шепотом, чтобы не мешать ходу аукциона. — Это закупщик самой крупной в Аргентине сети магазинов. Здесь он вроде как старший. Когда он замечает то, что ему нравится, звонит, и вон тот парень делает за него ставку».

Я не понимаю почти ничего из того, что говорится в ходе аукциона, а потому развлекаюсь тем, что рассматриваю бычков. Все они такие… славные. Очень славные. Они поднимают на нас большие влажные глаза и моргают с очаровательным простодушием. И я уже не в первый раз обещаю себе, что когда-нибудь спасу одну корову: выкуплю и до самой ее смерти буду кормить морковкой, или что они там любят больше всего? Хотя, наверное, в подобной обстановке такая сентиментальность не очень уместна.

К десяти часам аукцион заканчивается.

— Ну вот, теперь очередь боен. Их тут в округе штук тридцать. Работают они до четырех, так что к половине пятого все эти животные будут уже убиты и разрублены на части.

— Ни фига себе, вот это темпы!

Всего за шесть часов десять тысяч животных должны загнать в грузовики, развезти по бойням, забить и разделать. Я за это время, возможно, успела бы срезать мякоть с шести лопаток, да и то потом мне понадобился бы серьезный анальгетик.

Выйдя с рынка, мы пешком идем по району Меркадо. Широкие пыльные улицы, небольшие фабрики, грузовые фуры. Carnicerias с кислыми запахами и затоптанным линолеумом на полу — здесь торгуют дешевым мясом для бедняков. Мимо нас то и дело проезжают самосвалы, с верхом нагруженные белыми вычищенными костями. Солнце наконец-то сумело прогреть воздух. Сантьяго ведет меня в salumeria, коптильню, которая принадлежит его знакомым.

Salumeria производит на меня неизгладимое впечатление. Джош с его любовью к мясу и большим, устрашающего вида механизмам вообще свихнулся бы здесь от восторга. Длинный пустой коридор с массой дверей, за каждой из которых открывается полутемная комната, пропахшая пьянящим ароматом копченого мяса, с высокими шестиметровыми потолками и чем-то вроде строительных лесов, на которых висят тысячи вялящихся колбас. В соседней комнате сверху свисают свиные окорока — здесь готовят прошутто. Мужчины в белой форме с помощью здорового механизма наполняют свиные мочевые пузыри мелко перемолотым фаршем: готовят «болонью». Налюбовавшись на все это, мы заходим в кабинет к владельцу коптильни, который угощает нас восьмью видами колбас: перочинным ножом отрезает от каждой по несколько кусочков и раскладывает их на мятом бумажном пакете.

Когда подходит время ланча, Сантьяго приглашает меня в свое любимое заведение: «Parrilla de tos Corralles». Там шумно и многолюдно. По предложению Сантьяго мы заказываем каждый по порции говяжьих ребрышек, приготовленную на гриле зобную железу, салат из белой фасоли, бутылку вина и два кофе. Все это изумительно вкусно и обходится нам в двадцать семь долларов на двоих. Вино вполне приличное, еда простая и питательная, а вот застольная беседа, к сожалению, идет не слишком оживленно. Языковые трудности. Я опять пытаюсь изображать Американскую Даму, но Сантьяго не реагирует на мое кокетство так, как мне хотелось бы. Может, оно и к лучшему. Когда-нибудь эта Дама доведет меня до беды. Один раз так уже едва не случилось, но, слава богу, она умеет ловко выпутываться из возможных неприятностей.

— Ах, черт! — Американская Дама капризничаете манере Розалинды Рассел.

Толстый, седовласый и добродушный бразильский джентльмен куда пьянее, чем она. Американская Дама без труда может перепить мужчину, который весит в два раза больше нее самой. Он в изнеможении прислоняется к дверям, ведущим в ее прелестную квартирку: бразильцу явно не терпится попасть внутрь, а потом пробраться и в трусики хозяйки. Американская Дама перестает рыться в сумочке и поворачивается к нему с самой пленительной улыбкой:

— Я только что вспомнила, что хотела купить сигареты. Не знаете, где их можно достать ночью? «Мальборо лайтс»?

Она несколько раз беспомощно хлопает ресницами, и, разумеется, джентльмен не в силах устоять.

— Я куплю вам сигареты. «Мальборо», — радостно улыбается он.

— Ох, право, мне так неудобно вас затруднять… Ну хорошо, спасибо. — Американская Дама опять роется в сумочке, вытаскивает кошелек и собирается дать ему несколько песо. — Сколько они здесь стоят?

Джентльмен протестующе вскидывает руки:

— Вы хотите обидеть меня? Я сейчас же вернусь с сигаретами.

— Огромное вам спасибо! — Просияв еще раз, женщина наклоняется, целует его в мохнатую щеку и игриво машет ручкой: — Тогда я не прощаюсь!

Он, спотыкаясь, бредет вниз по ступенькам, а Американская Дама отпирает дверь, заходит в свою уютную студию, валится на одну из двух односпальных кроватей и, к счастью, тут же засыпает. К счастью, потому что, хотя она с удовольствием кокетничала весь вечер с этим человеком, по возрасту годящимся ей в отцы, позволила ему накормить себя хорошим обедом в ресторане, напоить и даже немного полапать, дальше заходить она ни в коем случае не собиралась.

На следующее утро у себя на подоконнике Американская Дама находит пачку «Мальборо лайте» и зажигалку Смущенно улыбаясь, она открывает окно, закуривает и, выдыхая дым на улицу, слушает, как внизу по-испански кричат дети, играющие на школьном дворе.

Но сегодня, судя по всему, Американской Даме не светит даже такое приключение, если только она не попытается взять Сантьяго силой.

Вместо этого мы с ним выпиваем по чашке кофе и отправляемся на предприятие, где происходит обработка туш — последний пункт нашей сегодняшней программы. Там, стоя у холодной кафельной стены, мы наблюдаем за тем, как полдюжины аргентинских мясников разделывают бесконечные ряды говяжьих полутуш.

Работа мясника везде одинаковая. Те же запахи, тот же вид, та же логика и тот же тип мужчин. Конечно, чем-то эти местные ребята отличаются: они работают на большом промышленном предприятии, они быстро двигаются и не останавливаются, чтобы поболтать и пошутить. У них нет на это времени. Но все-таки что-то очень знакомое подмечаю я в тех улыбках, с которыми они иногда оглядываются на меня, не то чтобы радуясь моему присутствию, но добродушно смиряясь с ним, и в том, как двигаются их плечи, когда они разрубают кости. Я узнала бы их где угодно.

Я никогда не видела, чтобы говяжью полутушу разделывали подобным образом: прямо на крюке. К нам в лавку говядина прибывала уже разделенной на восемь основных отрубов, и сейчас эти ребята делают здесь то, что для «Флейшера» всегда делали на бойне. Конечно, Джош с удовольствием занялся бы этим сам: он любит такую брутальную работу, а заодно сэкономил бы деньги, но в его лавке просто не хватает места. Там слишком низкие потолки, которые никогда не выдержат такого веса. Говяжья полутуша может иметь около двух метров в длину. Здесь они висят на скользящих по железной перекладине крюках, достаточно высоко, чтобы мясник мог работать не нагибаясь.

И еще, хоть об этом и легко забыть, глядя, как быстро и непринужденно двигаются парни в белом, — все эти штуки жутко тяжелые. Каждая полутуша весит примерно сто восемьдесят килограммов, и сейчас с крюков их свисает не меньше дюжины. Это больше двух тонн говядины. Из такого ее количества можно запросто сделать мой «субару аутбек», и еще много останется. Если потолок вдруг не выдержит, мясной обвал будет смертельным.

Ребята, которые разделывают туши прямо на крюках, заметно моложе тех, что работают за столами. Им всем лет по двадцать. Наверное, они сильнее и менее опытны, хотя действуют очень уверенно. К своему удовольствию, я понимаю почти все, что они делают, и, во всяком случае, почти всегда узнаю результат. Хотя кое-что меня смущает.

— Сантьяго? — Я наклоняюсь к нему, чтобы он расслышал мой вопрос за скрежетом ездящих по перекладине крюков и шлепками падающих на стол кусков мяса. — А что за кусок отрезает вон тот парень? Видишь, снаружи, у задней ноги?

— Это matambre. В Аргентине его очень любят. Невероятно вкусно.

— В самом деле?

Честно говоря, этот matambre представляет собой не слишком привлекательный, рваный и жирный шматок мяса. Я вижу, где он находится на туше: в задней части поясницы, у основания бедра; возможно, в него входит стейк из пашины, но в основном — это грубое, жирное и, в общем, второсортное мясо, как считают у нас в США.

— А мы делаем из него фарш для гамбургеров, — замечаю я.

— Не может быть!

— Честно.

— Кошмар! Ты непременно должна попробовать matambre. Сходи в «La Brigada», это лучший parilla в Буэнос-Айресе. Ты уже видела Сан-Тельмо?

— Нет еще.

Сан-Тельмо считается одним из самых живописных районов Буэнос-Айреса. Он грязнее и запущеннее, чем Палермо, где любят развлекаться молодые и богатые, и ему присущ слегка богемный дух Левого берега: извилистые узкие улочки, антикварные лавки и масса танго-баров.

— Когда выйдем отсюда, я напишу тебе адрес.

Сантьяго не предлагает сходить в ресторан вместе, и я чувствую легкий укол разочарования. Хотя сейчас мне не до этого. Затаив дыхание, я наблюдаю за работающими за столом опытными мясниками. У них массивные бицепсы, а ножи и мясные крюки кажутся продолжением их пальцев, что, в каком-то смысле, соответствует истине. Ту работу, что занимает у меня пятнадцать минут — например, извлечение шейного позвонка из мякоти, — они делают за пятнадцать секунд. Я не вру. Это просто невероятно.

С каждой неделей, проведенной не у разделочного стола, я теряю все больше и больше навыков. Мне грустно видеть, как заживают и бледнеют шрамы и ссадины у меня на руках; так же грустно мне было наблюдать за тем, как постепенно сходили последние оставленные Д. синяки на моем теле. Отправляясь в Аргентину, я иногда представляла себе, как прихожу в какую-нибудь carniceria, беру в руки нож, встаю у стола плечом к плечу со своими братьями-мясниками и они принимают меня как свою, несмотря на языковую, культурную и тендерную разницу. На деле же я только стараюсь не путаться у них под ногами и казаться как можно более незаметней.

Мы с Сантьяго стоим у кафельной стены до тех пор, пока я не замерзаю окончательно. Тогда мы возвращаемся в офис, выпиваем еще по чашке «Нескафе» (аргентинцы по какой-то причине обожают эту бурду), а Сантьяго по-испански обсуждает рабочие вопросы со своим приятелем, дружелюбным блондином, который несколько раз без особого успеха пытается заговорить со мной на английском. Я стараюсь понять их беседу, но нескольких прослушанных до отъезда аудио-уроков явно недостаточно для освоения языка. Особенно если дело касается меня — я в этом смысле абсолютно бездарна. Поэтому мне остается только сидеть и с умным видом прихлебывать кофе до тех пор, пока приятель Сантьяго, имени которого я так и не запомнила, не предлагает подвезти нас обратно в город. Мы с радостью соглашаемся.

Сначала мы забрасываем домой Сантьяго: уже почти четыре, и ему пора переодеваться и идти на работу в свой ресторан. Оставшуюся часть дороги мы проделываем почти в полном молчании, главным образом из-за языкового барьера. Правда, несколько раз водитель указывает мне на местные достопримечательности: ресторан, в который он поставляет мясо, особенно красивый парк, ипподром, магазины и прочее. Он довозит меня до самого дома и на прощание целует в щеку. В вестибюле я бормочу «Buenos dias» консьержу, захожу в дребезжащий лифт и после целого дня, проведенного на людях, снова оказываюсь в одиночестве. Впервые за долгое время от меня опять пахнет мясом, а еще пылью и коровьим навозом.

Теперь мне предстоит долго-долго ждать обеда, который по местным обычаям начинается в десять, а то и в половине одиннадцатого. Тот, кто приходит в ресторан, скажем, в девять, особенно если это одинокая женщина, становится объектом повышенного и не слишком приятного внимания официантов.

С тех пор как я поселилась в этой маленькой, удобной квартирке в Буэнос-Айресе, у меня уже успели выработаться определенные привычки. Я принимаю привычный, как всегда, чуть теплый душ, а затем привычно засыпаю. Проснувшись, я открываю привычную бутылку вина, выпиваю два первых привычных бокала и потом, лежа на кровати поверх покрывала, пытаюсь отвлечься от мрачных мыслей своим привычным способом. Для этого надо воскресить физическое ощущение того, как я просыпалась в объятиях Д., чувствовала его щеку у себя на плече, его бодрую утреннюю эрекцию у своего бедра…

Одна из героинь «Баффи», Уиллоу, была немного колдуньей, и когда она потеряла свою подружку, то, произнеся заклинания, могла как бы наполнить оставшуюся после нее одежду, так, словно внутри было настоящее любимое тело. И его можно было хотя бы обнять. Вот и я делаю примерно то же, только у меня нет магической силы, и результат заранее предрешен. Естественная потребность моего организма чересчур тесно связана с одним конкретным человеком, с одним неисполнимым желанием. У меня либо вообще ничего не получается, либо получается, но все эти спазмы и дрожь приносят не желанное облегчение, а слезы и горькое отупение.

Трудно представить себе, что такие проблемы возникают у Д., что у него вообще могут быть какие-то проблемы с сексом. Хотя, возможно, та бесповоротность, с которой он исчез с моей планеты, как исчез с поверхности земли белоклювый королевский дятел, несбыточная мечта всех орнитологов, сама по себе является симптомом какой-то болезни. По крайней мере, мне нравится так думать.

Потом я умываюсь, включаю телевизор и медленно, но верно допиваю бутылку вина. Наконец-то часы показывают половину десятого. Я надеваю красивое платье, спускаюсь вниз, ловлю такси и не без труда зачитываю водителю адрес, написанный Сантьяго.

В ресторане уже много народу. Стены украшены футбольными трофеями и формой игроков. Я здесь — единственный клиент, обедающий в одиночестве, и все остальные, включая официантов, стараются не пялиться на такую диковинку, хотя их явно разбирает любопытство. На первое я, разумеется, заказываю matambre. За едой я пытаюсь вычислить рецепт, и вот что у меня получается. Думаю, он довольно близок к реальному.

Matambre à la pizza

1 matambre весом около 2,3 кг (Найти его будет почти невозможно. Обратитесь к Джошу или просто купите стейк из пашины. Хотя это, конечно, совсем не то.)

2 л молока

2 л воды

соль и перец

1 1/2 стакана томатного соуса

2 стакана тертого сыра моцарелла

начинка для пиццы на ваш вкус

Положите matambre на разделочную доску жирной стороной кверху. Срежьте излишки жира, но ни в коем случае не весь.

На плите вскипятите молоко и воду в кастрюле, достаточно большой для того, чтобы в нее поместилось мясо. Когда смесь закипит, положите в нее matambre, убавьте огонь и варите 30 минут.

Разведите огонь под грилем; угли должны хорошо раскалиться.

Через 30 минут достаньте matambre из кастрюли и хорошенько осушите. Посыпьте солью и перцем. Поместите на гриль жирной стороной вниз и готовьте до появления коричневой корочки, то есть около 10 минут. Переверните мясо и готовьте еще 10 минут.

Пока постная сторона поджаривается, выложите на жирную томатный соус, моцареллу и начинку для пиццы: перцы, лук, пепперони, черта в ступе — все, что хотите. Если сделаете все правильно, то вы, возможно, поверите, что Бог существует и что Он — итальянец. Накормить тем, что получится, можно столько же человек, на скольких вам хватает одной большой пиццы.

И заметьте, с matambre все только начинается. Кроме него в меню еще масса потрясающей еды. И главное, разумеется, стейков. Любой традиционный parrillas предлагает их шесть или восемь наименований. Я хорошо подготовилась к поездке и потому знаю, что надо выбирать — bife de chorizo, классический аргентинский стрип-стейк. Туристы, разумеется, предпочитают более дорогой lomo, то есть стейк из вырезки, но я отношусь к этому чересчур нежному, невыразительному мясу с профессиональным снобизмом.

Меня обслуживает молодой официант с тоненькими усиками. На ломаном английском он интересуется, откуда я приехала и оценила ли по достоинству Буэнос-Айрес. Ко мне он относится несколько покровительственно — что, как я уже поняла, неизбежно, если в этой стране женщина обедает в одиночку. Такое обращение, словно перевертыш, напоминает мне Д. и то, как непринужденно и уверенно он флиртовал с привлекательными официантками в дорогих ресторанах, заставляя меня ревновать и гордиться им одновременно. (Одно дело, когда я вспоминаю Д., лежа в постели, сознательно вызывая мысли о нем, — я заслужила эти мучения. Но какого черта он то и дело возникает у меня в голове посреди приятного обеда и диалога с симпатичным официантом?!) Когда я заказываю стейк jugosa, юноша смотрит на меня с сомнением — так же было, когда я попросила целую бутылку вина. К этому я успела привыкнуть. В первые дни своего пребывания в Буэнос-Айресе я заказывала стейки a punto (средне-слабой прожарки), и официанты никак не желали верить, что туристка, тем более женщина, готова есть мясо, не пережаренное до потери всякого вкуса. Тем не менее ни один из них и глазом не моргнул, когда я заказывала criadillas, а это бараньи яички, к вашему сведению.

Я еще раз повторяю свою просьбу: «Si, jugosa, рог favor». Официант пожимает плечами, улыбается, доливает мне вина и идет выполнять заказ.

Стейк, когда он его приносит, оказывается божественным: сочным, бесконечно ароматным, в меру упругим, с восхитительным золотистым ободком жира вдоль одного бока.

К тому времени, когда я допиваю остатки вина и завершаю свой обед чашечкой эспрессо, в ресторане становится заметно тише. Мне наконец-то удается вписаться в местный график. С той только разницей, что все эти довольные жизнью аргентинцы, заправившись львиными дозами протеина, двинут сейчас в танго-бары, на дискотеки или вечеринки и не уснут до рассвета, а я, немного пьяная (после двух выпитых за вечер бутылок можно было быть и пьянее, но, видимо, сказываются ирландские гены и привычка к крепким напиткам) и усталая после целого дня мясного туризма, отправлюсь домой и лягу спать. Официант, которого, как я выяснила, зовут Марко, не спешит отходить от моего столика.

Он рассказывает мне, что родился в Ла-Бока, рабочем районе на юге города, эпицентре аргентинских футбольных страстей. Там находится футбольный стадион, а дома отличаются кричащими расцветками: местные жители красят их в цвета своих любимых команд. Мне уже не раз говорили, что, поскольку я уж приехала в Аргентину, то просто обязана посетить футбольный матч, но, учитывая мою спортивную фобию, я сомневаюсь, что сделаю это. Тем не менее я с энтузиазмом киваю, пока Марко рассказывает мне о командах и игроках, обещаю ему, что при первой возможности схожу на игру, и даже не протестую, когда он предлагает лично показать мне все достопримечательности своего района. Вместе со счетом он приносит мне визитную карточку ресторана, приписав от руки свое имя, номер телефона и слово «танго».

— Я еще учу танцевать. Вы знаете, что такое танго?

Американская Дама сдержанно улыбается:

— Разумеется знаю. Но танцевать танго я не умею.

— Я вас научу. Позвоните мне. Ладно, Джули?

Я кладу карточку в карман и киваю, хотя точно знаю, что не позвоню.

Домой меня везет молчаливый пожилой таксист в берете, как у gaucho. Всю дорогу я смотрю в окно и, возможно, под влиянием сытного обеда впадаю в приятную меланхолию. Я немного жалею себя, такую одинокую, и наслаждаюсь этой жалостью, которую не портит даже чувство вины: я нисколько не хочу, чтобы Эрик был здесь, со мной. Это не значит, что я по нему не скучаю, но мне определенно больше нравится скучать по мужу, чем быть с ним.

Разумеется, каждый раз, проведя время с другим мужчиной — чаще всего с Д., но не только с ним — я тут же вспоминаю, что люблю своего мужа всем сердцем, внутренностями и спинным мозгом. («Всем, от глазных яблок до кишок», — сказал бы Спайк, а он, хоть и был крашенным перекисью вампиром из культового сериала, в любви-то уж точно разбирался.) Толстые бразильские джентльмены, глуповатые официанты и даже Сантьяго — все они лишь подтверждение того, что Эрик — это что-то совсем другое, исключительное.

Я сознательно употребляю слово «исключительный», а не «особенный», потому что особенным считаешь каждого, кого любишь. И Эрик тоже особенный, потому что у него так часто появляются безумные идеи, которые, если подумать десять минут, кажутся уже не безумными, а блестящими. И потому, что он терпеть не может свои брови (хотя брови у него фантастические) и вообще не представляет себе, насколько он красив; и потому, что он так сильно увлекается такими разными вещами: от идеи объявить Фрэн Дрешер национальным достоянием до попыток разоблачить всемирную сеть музейных мошенников. И Д. тоже кажется мне особенным, потому что он с таким невиданным жаром трахает меня, и дрочит левой рукой, хотя ест правой, и потому что я обожаю его грязные шутки и многозначительную ухмылку, и то, как он заставляет меня смеяться, даже когда нудно рассуждает о каком-нибудь никому не известном режиссере или забытой рок-группе восьмидесятых, и потому что он постоянно носит всего два свитера, и походка у него неторопливая и ровная, будто он не идет, а скользит по рельсам.

Но сейчас я совсем не об этом. Сейчас я говорю об объективной исключительности, очевидной для каждого, у кого есть мозги и сердце. И дело не в том, что Эрик добрее, чище, умнее или тоньше других, — хотя очень часто так оно и есть, — а в том, что он… светится. Я не собираюсь сейчас рассуждать о душе или прочей ботве, но внутри у Эрика и правда горит какой-то свет. Возможно, дело в том, что он живет как будто почти без кожи, ничем не защищаясь, — не как отчаянный сорвиголова, а как нежный и прозрачный росток. Но и это не совсем правильно. Потому что он вовсе не хрупкий и его не надо всеми силами оберегать, хотя он часто вызывает во мне такое желание и оно не приносит нам обоим ничего хорошего. Черт, так в чем же дело? Наверное, в том, что он честный. Не в том идиотском смысле, что всегда говорит правду, никого не обманывает и тому подобное. Просто в нем совсем нет дерьма. Тараканов у него, конечно, хватает, как и у всех, а дерьма нет. В нем есть внутренняя чистота, которой я ужасно горжусь. Горжусь так, будто это моя чистота. Как будто Эрик — это моя суррогатная душа.

Что-то здесь, наверное, не так. Душа ведь должна быть своей собственной. И я могу гордиться ею или стыдиться ее. Но почему-то мне гораздо легче пользоваться душой Эрика.

Может, именно из-за этого я и не хочу, чтобы он был здесь, со мной. Может, какое-то время мне полезно пожить без души. Или если не совсем без души, то так, чтобы она находилась подальше от моего грешного тела. Может, я просто устала нести эту тяжесть.

Уже почти полночь. Водитель слушает по радио репортаж о футбольном матче. Голос комментатора становится все более громким и возбужденным, и в тот момент, когда онсрывается на крик, мы как раз проезжаем мимо ярко освещенного кафе. За витринами вдруг что-то взрывается: я слышу дружный рев мужских голосов и вижу скачущие мужские тела.

— Господи, что там случилось?

Водитель улыбается мне в зеркале заднего вида:

— Гол.

* * *

Этим утром встреча назначена у дверей спортзала. Армандо выходит, прижимая к уху мобильный телефон, на ходу посылает мне воздушный поцелуй и машет рукой, приглашая следовать за ним к машине. Это невысокий, энергичный крепыш, совсем не похожий на высокого, худого, слегка меланхоличного Сантьяго. У него широкое загорелое лицо, низкий лоб, щербинка между передними зубами, коротко подстриженные курчавые волосы, напоминающие проволочную мочалку для посуды, и черная щетина, тщательно поддерживаемая в трехдневном состоянии. Армандо — друг Сантьяго. Он выращивает водяных буйволов, и сегодня мы едем посмотреть на его стадо.

Почти всю долгую дорогу на юго-запад Армандо разговаривает по мобильнику и лишь изредка прерывается, чтобы рассказать мне о своем бизнесе и о том, как он мечтает завоевать местный рынок. С Европой у него и так все в порядке: там разбираются в здоровой пище и охотно покупают экологически чистых и нежирных водяных буйволов, а вот аргентинцы любят, чтобы мясо было «помясистее».

За границей города пейзаж быстро становится пустынным: широкие поля с пасущимся на них скотом разделяются грунтовыми дорогами и рядами низкорослых деревьев. Наверное, это и есть пампасы. Такие же пыльные, плоские и бесцветные, как наш Техас. Край скотоводства.

Армандо спрашивает, что именно я хочу увидеть, и я отвечаю: «Все, что у вас есть». Он объясняет, что сейчас мы едем на скотный двор, где содержится одно его стадо. Лето и осень были очень сырыми. Земля у Армандо болотистая, и именно поэтому он решил разводить водяных буйволов. Первым в Аргентине, как он уверяет. Но этот год оказался слишком мокрым даже для этих любящих грязь животных, и, чтобы они набрали нужный вес, их пришлось откармливать в загоне. Проблема в том, что в Европе правила импорта запрещают закупать животных, которых хоть один день откармливали в загоне, и теперь Армандо вынужден продавать своих буйволов в Аргентине, что менее выгодно и надежно. Тем не менее он не унывает и уверен, что все у него получится. Стиль жизни аргентинцев уже меняется, теперь они больше следят за своим здоровьем и происхождением пищи. Армандо напоминает мне Джоша, тоже вечно полного грандиозных планов, которые, как ни странно, иногда осуществляются.

— Вы уже побывали в «La Brigada»?

— Да, я там обедала. Мне очень понравилось!

— Между прочим, там готовят и мясо моих буйволов.

— Правда? Надо будет попробовать. — Это, конечно, вряд ли. Скорее всего, я и в следующий раз не удержусь от соблазна заказать изумительный стрип-стейк.

— А во втором ресторане Сантьяго вы были?

У Сантьяго есть еще небольшой ресторанчик азиатской кухни.

— Нет пока.

— Он тоже покупает у меня буйволов. Очень ароматное получается мясо.

Примерно через час мы приезжаем на скотный двор. Армандо вылезает из машины, открывает замотанные цепью ворота, и мы сворачиваем на проселочную дорогу с глубокими колеями. По обе стороны от дороги — разбитые копытами болотистые пастбища. Между кучами навоза и сухими травинками бегают курицы. Мы подъезжаем к скоплению сараев и загонов, среди которых выделяется единственное низкое бетонное здание. Вероятно, это контора. Мы выпрыгиваем из машины прямо в грязь. Я здороваюсь с подбежавшими к нам собаками, а Армандо тем временем пожимает руки группе мужчин в куртках и грязных резиновых сапогах. Некоторые из них работают нё скотном дворе; другие — это покупатели, которых он надеется соблазнить своими буйволами. У Армандо здесь много дел, поэтому после коротких представлений я отступаю на второй план и стараюсь никому не мешать. Чуть отстав, я иду за мужчинами к загону, где кучкой столпились буйволы: блестящие черные бока, темные глаза и широкие рога, спускающиеся на спину, похожие на разделенные пробором, набриолиненные прически щеголей двадцатых годов.

Двое работников начинают загонять буйволов в узкий коридор в конце загона. Животные кажутся очень нервными, но в то же время удивительно послушными. В настоящую панику буйвол впадает, только если остается в одиночестве. Но когда пастухи загоняют двух первых буйволов в коридор, остальные следуют за ними, нос к хвосту, совершенно безропотно, лишь изредка обращая к нам поверх ограды укоризненные взгляды. Армандо просит меня отойти на безопасное расстояние, и я подчиняюсь, хотя эти ребята совсем не кажутся мне опасными.

В соседнем загоне корова только что родила. То есть буквально только что. Очаровательный белый теленок с двумя черными полосами на щеках — как будто заживший шрам от столкновения с пумой, все еще мокрый и не стоит на ножках, а у коровы выходит детское место. Как говорит Эрон, век живи — век учись; вот, например, сегодня я узнала, что именно корова делает с последом. Бр-р-р. Наверное, она поклонница Тома Круза. Правда, какая-то часть угощенья достается черному псу — по крайней мере, ему удается полизать кровь. И еще раз: бр-р-р. Но в остальном пес очень славный, и когда он подходит ко мне знакомиться, приходится его погладить, хотя морда у него еще вымазана красным.

Тем временем Армандо с двумя помощниками по одному загоняют буйволов на расположенные в конце коридора весы: большой ящик, у которого передняя и задняя стенки поднимаются и опускаются наподобие гильотины. Очень часто одновременно с буйволом, которого предстоит взвесить, на весы пытается протиснуться и тот, что идет следом за ним: очевидно, ужас перед одиночеством развит у них сильнее, чем клаустрофобия. Работники отгоняют второго криками и плетью, после чего дверь за животным опускается. Стрелка, немного подрожав, показывает вес, и, если он достиг требуемого значения, Армандо помечает буйвола белой краской, просовывая кисточку в щель ящика. Потом поднимается задняя стенка, и бедняга, стуча копытами, несется по бетонному спуску в загон и забивается в самый дальний угол. Некоторые буйволы в спешке спотыкаются, падают на колени и даже на бок и немного успокаиваются, только когда прижимаются боками к своим уже взвешенным товарищам. При этом они смотрят на нас, людей, так, будто знают, что скоро мы набросимся на одного из них и утащим прочь, как лев утаскивает добычу. Тысячелетие ушло у буйволов на то, чтобы усвоить, какого рода смерть ожидает их впереди, и я, сидя в сторонке, размышляю, на каком же витке эволюции они научатся бороться за свою жизнь и свободу.

Три четверти часа требуется Армандо на то, чтобы взвесить все стадо и выбрать тех, кого пора отправлять на бойню. Я стою, прислонившись к забору, и наблюдаю, как новорожденный беленький теленок пытается подняться на расползающиеся ноги, а мать нежно вылизывает его. Иногда я поворачиваюсь и смотрю на черную, блестящую, нервно переступающую группу буйволов; их копыта звонко постукивают по асфальту, хвосты мотаются из стороны в сторону, а при дыхании изо рта вырывается пар. Когда все они собираются вместе, работник распахивает ворота, и по грязной, подымающейся вверх по склону дороге буйволы бегут в хлев. Их сопровождают пастух в резиновых галошах и собака, но стадо и без них знает, куда идти. А потом мы с Армандо едем обратно в город, и я чувствую, как от меня опять пахнет скотным двором.

В этот вечер по телевизору, как по заказу, показывают «Желание», мою любимую серию из «Баффи». Правда, она переведена на испанский и продублирована, но мне это не мешает — я давно уже помню все диалоги наизусть. Серия эта вот о чем: Корделия Чейз, первая красавица старших классов, любит одного парня со странностями, но, когда тот влюбляется в другую, теряет его, а вместе с ним и всех своих друзей. Причиной своих несчастий Корделия считает Баффи Саммерс, истребительницу вампиров, и потому загадывает желание, чтобы та исчезла из их города. Демон мщения слышит это пожелание и немедленно его выполняет. И сначала все у Корди идет прекрасно: она опять становится самой популярной девушкой в школе и парни наперебой приглашают ее на свидания, но скоро выясняется, что в мире, где нет Баффи, жить не очень-то приятно.

Вот и я пытаюсь выяснить для себя: приятно ли мне жить в моем новом мире? Порой, когда я глажу собаку с измазанной кровью мордой, и вокруг меня буйволы, и я нахожусь в незнакомом прекрасном месте, мне кажется, что да. Но случаются и другие моменты, когда дело идет к вечеру и я просыпаюсь, а обеда ждать еще долго… И тогда я думаю: зачем я вообще приехала сюда и что здесь делаю?

На следующий день, 9 июля, в День независимости, в Буэнос-Айресе выпадает снег. Говорят, впервые за сто лет.

Честно сказать, его не очень много, а к вечеру он вообще превращается в грязь, но все утро с неба сыплются большие сказочные снежинки, и все местные жители совершенно зачарованы этим небывалым природным явлением. Я выхожу на улицу и обнаруживаю, что обычная жизнь остановилась: никто не ходит по магазинам и не сидит в кафе и куда-то исчезли все юркие черные такси. Люди стоят на тротуарах и с завороженными улыбками смотрят на небо. И дети, и взрослые высовывают языки, ловят на них снежинки, смеются, целуются, фотографируют и швыряют друг в друга горстями снега, потому что для настоящих снежков его не хватает.

Все они ведут себя так, будто земля вокруг покрыта толстым слоем сверкающего снега, а дома каждого ждут бутылка вина или чашка горячего шоколада, потрескивающий огонь в камине и мама или любимый человек — в зависимости от возраста.

Меня никто не ждет у камина. Но это не страшно. Зато много ли найдется девушек, которые могут сказать, что они видели снег в Буэнос-Айресе и сумели вскрыть для себя этот мир, как одним поворотом ножа вскрывают сустав?

13 Не пропеклась

Возможно, я просто недостаточно хорошо все обдумала.

Ну, то есть, поездка в Аргентину, конечно, имела смысл. В конце концов, у мясников — по крайней мере, у мясников из «Флейшера» — существует традиция заканчивать курс обучения путешествием в какую-нибудь мясную столицу. Эрон ездил в Испанию, Джош — в Ванкувер; Колин собирается поехать в Италию. Вот только непонятно, с какой стати я, растянувшись на четырех свободных креслах в среднем ряду, пытаюсь уснуть в самолете, летящем в Киев. На коленях у меня лежит чуть ли не полное собрание сочинений Исаака Бабеля. Я только что приняла таблетку снотворного и запила ее самым плохим вином, которое мне доводилось пробовать в жизни. Могла бы и догадаться, увидев на этикетке текст на кириллице, из которого я не смогла прочитать ни слова.

Ладно, черт с ним, с вином. Вернемся к тому, что я недостаточно хорошо все обдумала.

Нет, серьезно, вы наверняка сейчас задались вопросом, с какого перепугу я лечу на Западную Украину. Даже не знаю, что вам на это ответить. Ведь не сказать, чтобы она считалась новой кулинарной Меккой. Правда, мне всегда хотелось побывать в Карпатах. Возможно, дело в этом. Говорят, там очень красиво, но меня-то интересует совсем другое. Не исключаю, что все дело в «Баффи». Или в еще более раннем сокровенном желании увидеть место, где сконцентрировалось так много зла: Влад Дракула, и холокост, и диктаторы, которых люди называют «мясниками», оскорбляя тем самым нас, и мрачные трансильванские замки, особенно жуткие в ненастные ночи.

Но, согласитесь, все это — недостаточная причина для того, чтобы покупать новый билет, не успев вернуться в Нью-Йорк, и опять лететь через полмира. Наверное, по-настоящему дело в том, что, едва войдя в свою квартиру, я поняла, что еще не готова к возвращению. Дело было не в Эрике, не в Д., не в Псе Роберте и не в самом Нью-Йорке. Дело было во мне. Я чувствовала, что пока еще не пропеклась как следует, что середина у меня еще жидковатая. Два месяца я металась по квартире, как тигр в клетке, ненавидела себя за это, но знала, что мне опять необходимо уехать. Я сказала об этом Эрику и, увидев страдание в его глазах, чуть было не передумала, но в конце концов страх перед тем, что случится со мной, если я останусь, оказался сильнее, чем страх обидеть его. Честно говоря, в тот момент мне было все равно, куда лететь. Другим я объясняла, что еду, чтобы расширить свой профессиональный кругозор, но на самом деле мясо имело мало отношения к выбору пункта назначения. С таким же успехом я могла закрыть глаза и просто ткнуть пальцем в любую точку на карте. Я еду туда, куда меня влечет в тот момент, когда я покупаю билет: Украина, Танзания, Япония — все это почти случайно выбранные места.

Друг моего брата пару лет назад работал в Украине советником у одного из местных политиков, который вроде бы не имел никакого отношения к криминальному обезглавливанию своих конкурентов. Он познакомил меня с молодой женщиной, Оксаной, получившей образование в Соединенных Штатах, бегло говорящей по-английски и вообще совершенно замечательной. Она согласилась быть моим гидом во время этой поездки. На второй день моего пребывания в Киеве мы должны встретиться, сесть на поезд и отправиться в Коломыю, родной город Оксаны, расположенный на западе страны. Самостоятельно мне предстоит только добраться из аэропорта в гостиницу «Турист» на левом берегу Днепра, рядом со станцией метро «Левобережная», каким-нибудь образом добыть себе пищу и прожить в Киеве один день и одну ночь, не став жертвой ДТП или жуликов и не свалившись в какой-нибудь люк.

Снотворное, похоже, и не собирается действовать, хотя я надеялась, что в сочетании с Бабелем оно вырубит меня на все время перелета. Гул разговоров в салоне становится громче; я лежу, поглаживаю в кармане мобильник и уже не надеюсь заснуть. Надо было попросить у доктора что-нибудь посильнее, хотя ему хорошо известны мои успехи по части всяких пагубных привычек, и такая просьба вряд ли имела бы успех. Я достаю из сумки один из захваченных с собой блокнотов. В этой поездке я решила обходиться минимумом техники, и мой лэптоп остался дома. Мобильник, правда, со мной, но я решила пользоваться им только в экстренных случаях: во-первых, потому, что он стал для меня реальной опасностью и, хоть и притворяется спасательным кругом, на самом деле так и норовит утопить; а во-вторых, я даже боюсь представить, какие счета получу за роуминг, вернувшись домой. Поэтому самым старомодным способом я начинаю писать письмо на бумаге:

Дорогой Эрик!

Вот я и в воздухе вместе с Бабелем и снотворным, которое не действует. Лежу и расстраиваюсь из-за того, что в этой ужасной спешке мы даже не смогли толком проститься. Интересно, кто, кроме меня, может перепутать время вылета на два часа? Возможно, таким образом у меня проявляется внутренняя тяга к саморазрушению.

Скоро непривычная к письму рука начинает болеть, и я ложусь на спину. Заснуть мне так и не удается. Через десять часов после того, как поднялась по трапу в Нью-Йорке, я приземляюсь в киевском аэропорту «Борисполь». Выглядит он довольно захудалым, и я с трудом нахожу, куда мне надо идти, но, возможно, все это следствие усталости и того, что вокруг одна сплошная кириллица. В конце концов я все-таки сажусь в такси, объясняюсь с водителем и благополучно добираюсь до своего отеля. Оставив вещи в номере, я опять выхожу в город, чтобы побродить по улицам и поглазеть на людей, но незнание славянского алфавита делает меня совершенно беспомощной. Я не могу даже сравнить какой-нибудь адрес из путеводителя с названием улицы на табличке. Из-за того что на старости лет я вдруг оказываюсь совершенно неграмотной, с мозгом начинают происходить странные вещи: у меня, как у пьяной, кружится голова и развивается что-то вроде паранойи. Я захожу в метро, умудряюсь купить жетоны и разобраться с турникетом, но сажусь в поезд, идущий в обратном направлении, и сначала уезжаю далеко в пригород, но потом спохватываюсь, пересаживаюсь на другой поезд и наконец попадаю в центр. Здесь старые дома и величественные, сверкающие и очень глубокие станции метро. Глубокие настолько, что поездка на эскалаторе занимает целых пять минут. Некоторые люди садятся на движущиеся ступеньки, а парочки подростков вовсю обжимаются. Я немедленно начинаю вспоминать Юнион-сквер, заднее сиденье автомобиля… и отворачиваюсь, чтобы не видеть этого.

Вечером мне удается благополучно вернуться в свой довольно убогий отель, пережиток советской эпохи, и даже принести с собой бутылку минералки (тут ведь, кажется, нельзя пить воду из крана?), кольцо копченой колбасы, купленное у babushka на вокзале, и буханку хлеба. Запершись в номере, я снова берусь за блокнот и ручку и продолжаю писать письмо Эрику. Я описываю ему этот серый город, невероятные шубы и сапоги на высоченных шпильках, которые носят местные неулыбчивые женщины, и в конце концов засыпаю.

К моей великой радости, на следующий день выясняется, что Оксана к числу таких женщин не принадлежит. Ей двадцать два года, она миниатюрна, умна и успела перенять американскую манеру носить джинсы и удобную обувь. В первый же день она заявляет мне: «Даже не представляю, как можно в таком ходить. Ох уж эти каблуки!» Но при этом она самая настоящая украинка, то есть в свои двадцать два года гораздо взрослее и серьезнее, чем я.

Мы с ней осматриваем бессчетное количество церквей: Святой Софии, Святого Андрея, Святого Михаила… Все они золотые, белые и небесно-голубые, а самая старая из них построена еще в одиннадцатом веке. Перед каждой церковью толчется не менее десятка свадебных процессий: белые оборки невест, разноцветные платья подружек, смокинги, цветы, лимузины, фотографы. Выясняется, что нынче день какого-то святого — чрезвычайно благоприятный для заключения брака, поэтому все пары и норовят успеть сыграть свадьбу именно сегодня. За церковью Святого Михаила мы находим маленький фонтан под куполом, вокруг толпятся люди. Оказывается, с ним связана особая примета, и вечером, в поезде, везущем нас в Коломыю, я не могу удержаться от соблазна описать его в так полюбившемся мне эпистолярном жанре:

…так вот, в центре этого фонтана возвышается что-то вроде мраморной колонны, и говорят, что, если бросить монетку так, чтобы она к этой колонне прилипла, твое желание сбудется. И можешь себе представить: у меня монета прилипла с самой первой попытки! И если ты когда-нибудь прочитаешь мое письмо, то, думаю, сразу догадаешься, какое я загадала желание…

Еще мы видели сегодня знаменитый дом, который здесь называют «Дом с химерами». Серая барочная фантазия, ни одного прямого угла и сплошные каменные лягушки, каменные носороги, каменные ведьмы, морские чудовища и слоны. Оксана сказала, что у построившего его архитектора случилась какая-то трагическая любовная история. В это нетрудно поверить. Дом похож на творение человека, который потерял что-то дорогое.

Не знаю, в чем тут дело: в мерном покачивании поезда, успокаивающем и одновременно сексуальном, как будто любимый держит тебя в руках и убаюкивает, или в том, что я наконец поверила в расставание с Д., в то, что он внес мой электронный адрес в «черный список» и не читает мои сообщения, — но в письме, которое я пишу ему, я позволяю себе быть сентиментальной и ранимой.

Я еще никогда не ездила в поезде ночью. Мы находимся в так называемом «купе» — маленькой комнатке на четырех человек, из которых я одна не сплю. Я не возражаю. Мне нравится этот поезд. Он покачивается и стучит, и мне хочется трахаться. С тобой.

Эрику я пишу другие письма: спокойные и содержащие максимум информации. Мои письма к Д. — это психологические эссе, а послания Эрику напоминают записи в дневнике:

Оксане досталась верхняя полка, мне — нижняя, на второй нижней спит блондинка средних лет, а напротив Оксаны — темноволосый мужчина. Ни с одним из этих людей мы не обменялись ни словом, украинцы вообще довольно мрачные ребята. Коридоры в вагонах застланы ковровыми дорожками, а на окнах висят старомодные пыльные занавески. Мне нравится ходить по вагону и заглядывать в открытые двери — как будто смотришь на череду диорам: в одном купе старики играют в карты, в другом куча шумных подростков в сине-белой футбольной форме, в третьем пожилая пара молча наблюдает, как молодая женщина напротив пьет чай. Переходы между вагонами не такие приятные: дверь открывается в крошечный, совершенно темный закуток, где стоит оглушительный грохот и царит адский холод; через щели в полу видны мелькающие шпалы — и все это ради того, чтобы выпить теплого пива в вагоне-ресторане и заслужить улыбку от женщины за прилавком за мое робкое «dyakooya» (это по-украински: Оксана объяснила, что надо говорить именно так, а не «spasibo»; похоже, русских на Западной Украине не особенно любят). Услышав его, женщина улыбнулась мне так, словно я была щенком бассета, наступившим на собственное ухо.

Поезд отправился из Киева в семь вечера, а в Коломыю мы приедем в семь утра. Большую часть ночи я пишу письма при свете маленькой тусклой лампочки и засыпаю, только когда начинает болеть измазанная чернилами рука.

…один бойкий парнишка лет семидесяти, с ненатурально белыми зубами, нахально схватил меня за задницу, когда мы возвращались из вагона-ресторана. Честное слово, Эрик, я не вру. Очень странно.

…но мне кажется, что моя тоска по тебе если не утихает, то начинает немного меняться. Она уже не такая мучительная, а иногда даже приятная. Я бы назвала ее безнадежной умиротворенностью.

Мы выходим из поезда еще в темноте и на автобусе добираемся до «Дома на углу» — симпатичного, крошечного отеля «бед энд брекфаст», который содержат Виталий, расторопный молодой блондин (он прекрасно говорит по-английски, обладает западным менталитетом и кучей амбиций), и его мать Ира, маленькая веселая женщина (она ни слова не знает по-английски, но зато накормила меня вкуснейшим омлетом, едва я вошла в дверь).

Отель оказался чистым, удобным и вполне современным. Мать Виталия прекрасно готовит. Ванная, которую мне пришлось бы делить с другими гостями, если бы они здесь были, выглядит вполне по-западному: белый кафель, хорошая сантехника, обжигающе-горячая вода. Эрик, который бывал в этих местах лет десять назад, предупреждал, чтобы я готовилась к «турецким» туалетам, представляющим собой дырку в полу, и прочим проблемам с гигиеной. Однако до сих пор я ни разу не сталкивалась ни с чем подобным и даже немного разочарована. Где же опасности и приключения?

Сегодня я буду отдыхать, писать письма, а потом выйду в город выпить кофе и закручу роман с каким-нибудь украинским старичком. Это, кстати, вполне возможно.

Мой молчаливый возлюбленный, знаешь, какую забавную вещь я заметила и в Аргентине, и здесь? Если ты путешествующая в одиночестве женщина раннего среднего возраста, так сказать, не красавица, но и не страшилище, то приставать к тебе (неоднократно!) здесь будут исключительно мужчины, достигшие пятидесяти пяти лет. Причем приемы у них всех совершенно одинаковые:

1) Для начала они поинтересуются моим вероисповеданием. Можно подумать, им жизненно важно знать, к какой церкви я принадлежу. На подобного рода вопросы я научилась отвечать так: «По рождению и воспитанию — к англиканской. Это примерно то же, что и католическая». Таким образом я спасаюсь от попыток вернуть меня в лоно церкви и к тому же никого не обижаю, что обязательно случилось бы, скажи я правду: «Я атеистка, но для вас это гораздо лучше, потому что, как я слышала, католички долго сомневаются, прежде чем прыгнуть в постель к малознакомому пожилому джентльмену».

2) Потом разговор пойдет о том, как молодо я выгляжу. В среднем все они дают мне двадцать пять лет, что, конечно, глупо.

3) Узнав мой истинный возраст, они поинтересуются, сколько у меня детей, и, когда услышат, что детей у меня «пока нет» (я быстро поняла, что вся соль в этом «пока») начнут очень дотошно расспрашивать почему и настаивать, чтобы я немедленно завела парочку малышей. Почему-то все они моментально решают, что проблема в отсутствии у меня настоящего мужчины, и тут же охотно предлагают свои услуги.

В ответ на это я обычно смеюсь, как рыбка, которая собирается вежливо соскочить с крючка, и объясняю, что чего-чего, а мужчин в моей жизни хватает, и я уж как-нибудь обойдусь без помощи пожилого аргентинца/украинца.

А завтра мы поедем смотреть колбасу.

Когда, договариваясь по телефону с Оксаной о поездке, я сообщила ей, что меня интересует мясо, если оно, конечно, есть на Украине, она даже глазом не моргнула, что показалось мне довольно странным. Вместо этого она тут же начала прикидывать, как бы показать мне производство колбас, которыми Западная Украина очень гордится. Этим утром по состоящей из сплошных ям дороге мы едем на небольшую фабрику. Она располагается в пригородной деревеньке, окруженной скотоводческими хозяйствами. Владельцы, Катерина и Мирослав, встречают нас у дверей: «Vitayu, vitayu — budlaska!» Добро пожаловать! Им обоим лет по пятьдесят; приятные лица озаряют широкие приветливые улыбки. Мы пожимаем друг другу руки и проходим внутрь. Перед тем как идти в производственное помещение, мы с Оксаной надеваем белые колпаки и халаты, такие же, как у хозяев. После этого они устраивают для нас очень подробную экскурсию. Заведение у Катерины и Мирослава гораздо меньше, чем та колбасная фабрика, на которой я была в Аргентине, — по масштабу оно скорее напоминает нашу мясную лавку. Внутри — все то же самое, что и на любом предприятии, где обрабатывают мясо: рассол в пластиковых ведрах, белые кафельные стены, тот же острый аромат копченостей со слабой ноткой хлорки. Те же разделочные столы, мясорубки и коптильни.

Стоя вокруг стола, мясники обваливают говяжьи лопатки и режут мясо на куски, пригодные для мясорубки. Есть только одна существенная разница: большинство мясников здесь — молодые светловолосые женщины. Кроме «Флейшера», это единственное в мире место, где я вижу живую женщину-мясника. Но и у «Флейшера» я была, скорее, исключением. Здесь же, похоже, разделка туш считается женским занятием. Наверное, плоды коммунизма, решаю я. Женщины улыбаются нам с Оксаной, когда мы подходим к столу, но ни на секунду не прекращают работать.

После экскурсии мы возвращаемся в офис, и Мирослав открывает бутылку коньяка, а Катерина выставляет на стол целую гору еды: ржаной хлеб, сыр, маслины и как минимум десять сортов колбас, произведенных ими самими. Зельц, очень любимый на Украине, главным образом, за дешевизну. Cervelat — довольно постная колбаса из говядины с небольшим количеством свиного жира; ее больше всего любит Мирослав. Tsyhanska, или «цыганская» колбаса, заметно жирнее: на нее идет семьдесят процентов говядины и тридцать процентов свиного жира (все эти пропорции Катерина называет по памяти, а Оксана переводит мне). Drohobytska, традиционно ее делали целиком из свинины, но сейчас добавляют немного телятины. Мирослав объясняет, что в их drohobytska говядины даже больше, чем свинины, потому что на Украине свинина дороже.

— Знаете, как говорят о гуцулах? — вступает в разговор Катерина.

Вообще-то Катерина и сама немного говорит по-английски. Ее дочка и внуки живут в Нью-Джерси, и ради них она учила язык. Но все-таки общаться через переводчика ей комфортнее.

— Что такое гуцулы?

— Ну, вот мы — гуцулы. Люди с гор, из Западной Украины. Те, кто живут на востоке, не настоящие украинцы — они русские.

— Ясно. Так что говорят о гуцулах?

Катерина смотрит на меня, как будто ожидая чего-то. У нее веселые глаза и рыжеватые светлые волосы. Мне жаль, что мы с ней не можем поговорить напрямую, хотя Оксана и прекрасный переводчик. Но какие-то нюансы все равно пропадают. А ведь мы члены единого братства мясников и слеплены из одного теста.

— Что гуцулы скорее съедят хорошую колбасу без хлеба. А восточные украинцы не могут без хлеба, да и вообще ничего не понимают в хорошей колбасе.

— Тогда я тоже гуцул.

Мирослав и Катерина смеются и кивают еще до того, как Оксана перевела. Забавно, что, когда, речь идет о еде, мы как будто говорим на одном языке.

Domashnia делается из говядины, свинины и телятины. Likarska, то есть «докторская», — из свинины с молоком, яйцами и специями. «Детская» колбаса — это очень мелко перемолотый, нежный фарш, в который не добавляют никаких консервантов. Krovianka — кровяная колбаса из говяжьей крови, которую Мирославу и Катерине доставляют с бойни вместе с мясом. Я уже здорово объелась, да и бутылка с коньяком почти пуста, главным образом благодаря мне, Катерине и Мирославу. Оксана практически не пьет, насколько это возможно на Украине. Уже произнесены тосты за всех нас по очереди, за международное братство мясников и производителей колбас и за обе наши страны. У меня в голове стоит приятный туман, и я становлюсь сентиментальной на украинский манер, или на ирландский, как вам больше нравится.

— Вы должны непременно приехать к нам в гости. Я покажу вам нашу мясную лавку. Она вам понравится. И вы там понравитесь!

— Когда я в следующий раз приеду в Штаты, обязательно загляну к вам. — Английский Катерины становится лучше с каждой выпитой рюмкой. Она протягивает мне вырезанную из журнала картинку, что стоит в рамке на ее рабочем столе. — Моя внучка. — На фотографии юная красавица-модель с длинными светлыми волосами и карамельно-розовыми губами. — Это журнал «Севентин».

— Очень красивая!

— Да! Спасибо!

— Непременно позвоните мне, когда поедете к родным в Штаты. Я свожу вас в свою лавку.

На листке бумаги я записываю свое имя, телефон и электронный адрес. Все это немного напоминает сборище выпускников через десть лет после окончания колледжа. Вы встречаете там кого-то, чье имя вспоминаете с большим трудом, и под влиянием малого количества еды и большого количества алкоголя решаете, что этот человек создан для того, чтобы стать вашим лучшим другом. Вы обмениваетесь с ним телефонами, обнимаетесь и при расставании роняете слезу. И чаще всего записанные телефоны в скором времени теряются, а дружба так и не начинается. Хотя, надо признать, бывает и по-другому.

Нам пора уезжать. На парковке мы целуемся и обнимаемся с хозяевами.

— Спасибо! Приезжайте к нам еще!

— Dyakuyu! Непременно приеду!

На прощанье Катерина вручает нам большую сумку с колбасой.

Обратно мы едем медленно, чтобы не угодить в одну из колоссальных ям на дороге. Они заполнены водой, и сегодня, в первый со времени моего приезда солнечный день, в них отражаются яркие осенние листья стоящих вдоль дороги деревьев. Это очень красиво, хотя, возможно, все дело опять же в коньяке и навеянной им сентиментальности.

В отеле на кухне мы застаем Виталия и заглянувшую в гости молодую американку по имени Андреа. Пока мы выгружаем на стол подаренную колбасу, она в ужасе причитает: «Это же так вредно!». Разумеется, подобные высказывания не настраивают меня в ее пользу. Мне лично кажется, что гораздо более вредно быть вегетарианкой на Украине. Правда, надо учитывать, что Андреа — волонтер Корпуса мира, а потому имеет право на некоторые свойственные либералам заблуждения. Я вручаю все подарки Ире, чем вызываю бесконечный поток благодарностей. Она тут же достает палку сервелата, режет на тоненькие кружочки и выставляет на стол вместе с хлебом. Мы с Оксаной и так съели куда больше, чем нужно, колбас, но все равно не можем удержаться и берем по кусочку.

Пару часов мы — Оксана, Виталий, Андреа и я — сидим за столом и болтаем, а Ира все это время непрестанно хлопочет на кухне. Вчера вечером специально для меня она приготовила капустные рулеты с начинкой из говядины: по идее, блюдо тяжелое и пресное, со специфическим «советским» вкусом, но на деле оказавшееся прелестным, легким и ароматным. Оно здорово подняло мне настроение, которое уже начинало портиться оттого, что я сидела на кухне практически в одиночестве, не в состоянии обменяться ни словом с обслуживающей меня женщиной, и старалась есть как можно медленнее, чтобы подольше оттянуть момент, когда мне совершенно нечего будет делать. А этим утром на завтрак я получила восемь тончайших, кружевных, хрустящих блинчиков с вареньем. Сейчас Ира что-то моет, хотя, по-моему, кухня и так безукоризненно чистая; похоже, она из тех женщин, которые не присядут, пока не протрут все мыслимые поверхности в доме и не сделают все, что возможно, для своих гостей.

Андреа, как скоро выясняется, проводит тут большую часть своего свободного времени. Она работает в той же школе, что и жених Оксаны, двухлетний срок ее пребывания уже подходит к концу, и она спит и видит, как бы поскорее вернуться домой. Ей не нравится Украина. Не нравятся люди: «Женщины все страшные, а мужчины совершенно не следят за собой и все до одного женоненавистники — присутствующие, разумеется, не в счет!». Ей не нравится местная кухня: «Еда ужасно тяжелая и сплошь мясная. Единственное, что я могу есть, это Ирины varenyky. Я практически только ими и питаюсь».

Ира с Оксаной обмениваются за спиной гостьи выразительными взглядами, которые замечаю только я. Ира что-то говорит по-украински, и Оксана переводит для меня: «Ира научит тебя, как делать varenyky. Они правда очень вкусные».

На следующий день мы с Оксаной обследуем магазины и музеи Коломыи. На ланч мы заходим в кафе, часть которого располагается в саду, прелестном даже в этот сырой холодный день. Оксана уверяет, что летом здесь собирается весь город. Я заказываю борщ, а она — banosh, как выясняется, традиционное западноукраинское блюдо, внешне очень похожее на когда-то так любимую мной техасскую мамалыгу с сыром и чесноком. Оксана дает мне попробовать, и я обещаю себе, что не уеду отсюда, не раздобыв рецепта.

Что я в конце концов и делаю. Вот он!

Banosh по-украински

2 стакана сметаны (можно больше)

1 стакан белой или желтой кукурузной муки

2 ст. ложки сливочного масла

соль по вкусу

1/4 стакана раскрошенной брынзы из козьего молока

Вылейте сметану в небольшую сковородку и на среднем огне, непрерывно помешивая, нагрейте, но не давайте закипеть.

Постепенно добавляйте кукурузную муку, продолжая помешивать, и тоже не доводите до кипения. Готовьте 15 минут. Смесь должна оставаться довольно жидкой; если она начнет густеть, добавляйте по паре ложек сметаны.

За пару минут до готовности положите в смесь масло, дайте раствориться, перемешайте и снимайте с огня. Накройте крышкой и дайте постоять 5 минут.

Разложите по А мисочкам и подавайте, посыпав сверху брынзой.

Правда же, у вас возникло чувство, будто ваши детские воспоминания перевели на украинский язык? И это является неопровержимым доказательством того, что все мы в этом мире очень похожи.

В этот раз за едой я, как это часто со мной бывает, становлюсь не в меру разговорчивой, о чем впоследствии жалею. Ночью в постели я напишу:

Почему это со мной происходит? С какой стати я выворачиваю себя наизнанку перед случайными знакомыми по всему миру? Зачем неопрятной кучей вываливаю перед ними все эти плаксивые воспоминания о тебе и об Эрике? Всё — размеры и склонности, ссоры и минуты нежности — я в мельчайших подробностях анализирую перед чужими людьми за бутылкой какого-нибудь отвратительного алкоголя. И ведь дело не в том, что я ищу у них утешения или сочувствия. Скорее, мною движет то же желание, которое заставляет расковыривать еще незажившую ранку или выдавливать кровь из пореза. А возможно, мне хочется, чтобы наша вынужденная разлука выглядела романтичней, чем есть на самом деле. Мне нравится представлять себя героиней какого-нибудь трагического романа девятнадцатого века, а не пошлой современной истории о том, как мужчину без устали преследует нелюбимая им женщина.

— Мне кажется, это только у вас в Америке такие проблемы, — заявляет Оксана. Она, не торопясь, деликатно доедает свой banosh, а я уже давно расправилась с борщом.

— Какие проблемы? В смысле — неконтролируемая страсть?

— В смысле — измены. Ну и вообще вся эта путаница. На Украине люди женятся и потом так и живут семьей. Наверное, мы не ожидаем от брака так много, как вы. А может, мы просто счастливее, потому что знаем, чего хотим.

— Может, и так.

Я берусь уже за вторую бутылку чешского пива. Неужели то, что говорит Оксана, правда? Или она просто еще очень молода, и потому все в жизни кажется ей простым и ясным? А может, и в самом деле существуют народы, которые, благодаря своей истории, традициям, религии или обстоятельствам, более способны к счастью, чем другие? Сомнительно, конечно, но все может быть. Счастье, вообще, вещь чрезвычайно загадочная.

Я много думаю о тебе, Псе Роберте и о кошках. Как там у вас дела? «Что слышно на Риальто?» — как спрашивала Баффи, цитируя Шекспира. Ну ладно, продолжаю свой рассказ, который, по-моему, уже становится похожим на эпос. Сегодня после ланча мы с Оксаной ходили в Музей пасхальных яиц, даже выстроенный в форме огромного яйца. И внутри — десятки тысяч по-разному украшенных пасхальных яиц — здесь их называют pysanka. Они собраны со всей страны и расписаны с учетом традиций разных регионов. Есть даже яйцо, расписанное лично Раисой Горбачевой; и еще одно — подарок от Юлии Тимошенко. Еще мы сходили в Музей гуцулов: обычный этнографический музей, который тебе бы очень понравился, но на меня нагнал тоску. А потом мы отправились в гости к родителем Оксаны, и там я познакомилась с ее женихов; его зовут Натан, и он волонтер американского Корпуса мира.

У Оксаны есть собака, которая живет в квартире ее родителей: очаровательный японский хин по имени Онка, что, кажется, означает что-то вроде «хитрожопая». Собачка уморительно таскает за собой плюшевую игрушку размером больше нее самой. Мама Оксаны тоже очаровательная, жизнерадостная брюнетка, миниатюрная, как и ее дочь. Едва придя домой со службы, она опять берется за работу и кормит нас обедом: куриными котлетами, картошкой, салатом из помидоров и перца, грибной пастой, сыром, многочисленными домашними соленьями — все это мы запиваем принесенным с собой шампанским.

После обеда минут двадцать мы возимся с Онкой, но тут раздается звонок, и Оксана бежит открывать дверь Натану. Срок его службы в Корпусе мира почти закончился, и поэтому ребята заметно грустят, хоть и постоянно смеются в присутствии друг друга. Оксана все время дразнит и подкалывает Натана, но смотрит на него с нежностью. После бокала шампанского она заметно раскраснелась и повеселела.

— Завтра Натан идет в парикмахерскую делать… как это называется?

Натан смеется и обнимает ее:

— Ирокез.

— Ирокез. — Оксана поворачивается к матери и объясняет ей на украинском, проводя рукой по середине головы. — Я ему уже сказала: вот и хорошо, что он уезжает. Я не желаю видеть его с этой дурацкой прической.

Натан улыбается еще шире и пытается поцеловать Оксану, но та со смехом отталкивает его. За все время нашего знакомства я еще никогда не видела ее такой колючей. Возможно, дело в том, что Натан скоро уезжает. Я ему сочувствую. Я знаю, каково это — чувствовать, что с тобой уже мысленно распрощались, когда ты еще здесь.

На следующий день Оксана везет меня в Шешоры, курортный городок в горах.

— Это мое самое любимое место, — объясняет она мне в автобусе. — Настоящая гуцульская деревня. Каждое лето там проходит большой музыкальный фестиваль, и на него приезжает очень много народу: старики, дети, эти длинноволосые… ну, знаешь, хиппи. Снимают комнаты или живут в палатках. Купаются в речке, а все ночи напролет гуляют.

Автобус плотно набит людьми и еле ползет, как и любой рейсовый автобус в мире. Дорога занимает у нас около часа. От лежащей в долине Коломыи мы по извилистому шоссе, бегущему среди полей и деревенек, поднимаемся высоко в Карпатские горы. Здесь зеленее и заметно прохладнее, чем внизу. Воздух не сказать чтобы сырой, но какой-то влажный и свежий. Мы выходим из автобуса на узкую обочину у ресторана и кучки магазинчиков — это «центр города». Сразу за рестораном одна проселочная дорога забирается вверх по склону, на котором рассыпаны маленькие деревянные домики, выкрашенные в белый или яркие летние цвета, а другая спускается вниз, к реке.

Весь день мы гуляем по берегу, сидя на камнях, полощем босые ноги в холодной воде, карабкаемся по крутым склонам. Я пытаюсь представить себе, как тут бывает летом, в разгар туристического сезона. Сейчас городок кажется вымершим. На обед в одном из ресторанов нам подают густое свиное рагу, и к тому времени, когда мы заканчиваем его есть, на улице уже темнеет.

— Думаю, нам пора возвращаться. Я договорилась с друзьями, сегодня вечером пойдем к ним в сауну. Опаздывать не стоит.

Мы выходим на дорогу, которая кажется такой же безлюдной, как и весь городок.

— Автобуса можно прождать долго, они здесь нечасто ходят. Пошли пешком, по дороге он нас догонит или остановим машину.

— Пошли.

— В сауне тебе понравится. Это очень полезно для здоровья. Отличная профилактика всех болезней. Правда, сегодня будем париться без venikov.

— Venikov? Это что?

— Ну, veniki. — Оксана усмехается и делает размашистый жест. — Это ветки деревьев. Ими надо бить по спине.

— Ух ты! И зачем это?

— Очень полезно. Укрепляет организм. Но не волнуйся, сегодня обойдемся без них.

— Ну и слава богу.

Минут двадцать пять мы идем пешком. Автобус нас так и не догоняет, да и других машин на дороге почти нет. Те немногие, что обгоняют нас, Оксана пытается остановить, но безуспешно. Мы уже начинаем беспокоиться, что не попадем в сауну, но тут рядом с нами тормозит синий «мерседес». Окно опускается, и мы видим пожилого пузатого мужчину с шапкой седых волос, в дорогой кожаной куртке. Оксана с улыбкой наклоняется к окну — манера, которую в Америке сочли бы сексуально-провокационной, но здесь она считается просто деловой. Обменявшись с водителем несколькими фразами, Оксана поворачивается ко мне:

— Садись. Он нас довезет.

Мужчина высовывается, чтобы лучше видеть меня, и приветливо машет рукой:

— Да, садитесь, пожалуйста!

Я забираюсь на заднее сиденье.

Мужчину зовут Миша. Несколько минут они с Оксаной болтают по-украински, а я сижу и делаю вид, что слушаю. Вдруг Оксана ахает, смеется и поворачивается ко мне:

— Представляешь, Миша разводит свиней! Нет, не свиней, а… как они называются?

Она о чем-то спрашивает водителя.

— Кабанов, — говорит он по-английски. — Диких, которые из леса.

— Правда? На мясо?

— Нет-нет. В качестве домашних любимцев.

— Но он, — сияет Оксана, — все-таки делает колбасу! У него свое производство.

— Правда?!

Я никогда в жизни не ездила автостопом, если не считать того раза, когдамне было девять, а моему брату шесть и я поставила их вдвоем с нашей соседкой, крошечной Мисти Макнейр, девчушкой с белыми бантами в белокурых кудрях, на обочине, научила, как выставлять кверху большой палец, а сама убежала на кухню перекусить. И надо же такому случиться, что, когда за тысячу миль от дома, в маленьком курортном городке на Украине, я останавливаю первую в своей жизни машину, за рулем оказывается самый настоящий колбасник.

Мы договариваемся, что завтра же утром явимся к нему на экскурсию.

В сауну, которая оказывается просто маленьким сарайчиком во дворе дома Оксаниных друзей, мы приезжаем вовремя. Я ожидала увидеть огромную, выложенную белой плиткой общественную баню с тусклым, типично советским освещением, в которой одновременно моется сотня немолодых голых женщин, а оказалось что сауна — это всего три крошечные комнатки, где мы с Оксаной находимся только вдвоем: душевая со шкафчиками для одежды, стопками полотенец и пластиковыми шлепанцами; комната отдыха с бутылками минеральной воды, маленьким холодильником, столом и четырьмя стульями и собственно сауна размером с хорошую нью-йоркскую кладовку, обитая деревом, с двумя рядами полок и каменкой в углу. В ней стоит такой жар, какого я не испытывала никогда в жизни. Такое чувство, будто тебя сжимает огромный кулак. Обернувшись полотенцами, мы то сидим, то лежим на полках или прислоняемся к стенкам, иногда пытаемся разговаривать, но главным образом молчим. На полу стоит ведро воды с черпаком, чтобы плескать на каменку, но мы сделали это только один раз и чуть не задохнулись от пара, поэтому от дальнейших попыток отказались.

Термометр показывает сто десять градусов Цельсия. Неужели украинцы считают, что это полезно для здоровья? Быть такого не может! Но, по-видимому, дух конкуренции все еще силен во мне, потому что я твердо решаю не сдаваться и не выскакивать из сауны раньше, чем Оксана. Наш первый сеанс длится минут тридцать пять.

— Я, наверное, пойду отдохну, — наконец говорит она, и я моментально соскакиваю с полки.

Голова кружится, и меня слегка подташнивает. Мы идем в комнату отдыха, минут пять жадно пьем воду и вытираем пот. Когда ко мне возвращается голос, я спрашиваю, что положено делать дальше.

— Теперь опять идем в сауну. И так до тех пор, пока не перестанем потеть. Если перестали — значит, вся гадость из тела вышла.

— Ну что ж, пошли. Только предупреждаю: так мы можем проторчать здесь всю ночь — обычно я никогда не перестаю потеть. Видно, гадости во мне очень много.

В течение еще двух часов мы несколько раз заходим в сауну, но проводим там уже не так много времени. Под конец меня почти не держат ноги, и мне кажется, я смогу проспать несколько суток подряд, но, должна признать, потеть я почти перестала. Потом мы моемся в душе и садимся в ждущее у ворот такси, которое вызвали для нас друзья Оксаны.

Вернувшись в отель, мы заглядываем на кухню, здороваемся с Ирой и Виталием и собираемся тут же пожелать им спокойной ночи. При виде меня Ира широко улыбается.

— Мама хочет показать вам, как готовить varenyky, — говорит Виталий. — Это, знаете, такие картофельные клецки.

Мне кажется, я сейчас усну прямо здесь, стоя. Кожу странно пощипывает под одеждой. Но упускать такую возможность нельзя: я скоро уезжаю из Коломыи и вряд ли когда-нибудь сюда вернусь.

— Отлично! Спасибо, я очень рада. Оксана, которая, похоже, тоже валится с ног, остается, чтобы переводить, и Ира с удивительным спокойствием, деликатностью и любовью, каких я никогда не встречала у американских поваров, шаг за шагом учит меня делать

Картофельные varenyky

2 среднего размера красные картофелины

1/8 стакана мелко порубленной соленой свинины

1/2 стакана мелко порубленного репчатого лука

1 3/4 стакана муки (возможно, потребуется больше)

2 крупных яйца

щепотка соли

Очистите картофелины, разрежьте их на четвертинки и отварите в подсоленной воде до готовности, примерно 30 минут. Тем временем нагрейте соленую свинину в сковородке и, когда сало вытопится, шумовкой соберите поджарившиеся шкварки и пока отложите. На вытопившемся сале поджарьте лук до слегка золотистого цвета.

Слейте воду с картофеля и тщательно разомните его. Смешайте с луком. Пока отставьте в сторону.

(Тут Оксана поднимает тонкую изогнутую бровь и по-украински говорит что-то Ире. Та хохочет. «Я сказала Ире, что она два года морочила Андреа голову, — объясняет Оксана мне. — Бедняжка даже не подозревала, почему у Иры такие вкусные вареники. Да потому что они на свином сале!»)

Руками смешайте муку, яйца и соль примерно с 1 стаканом воды. Замесите тесто. Если оно пристает к рукам, добавьте еще муки. Выложите его на посыпанную мукой доску и месите до тех пор, пока не станет эластичным. Разделите тесто на 2 части.

Раскатайте половину теста в тонкую лепешку — толщиной примерно 3 мм или еще меньше, — но все-таки не настолько тонкую, чтобы легко рвалась. Вырежьте из нее кружки примерно 5 см диаметром. Если не найдется подходящей формы, можете нарезать квадратиками. На середину каждого кружка выложите 2–3 ч. ложки картофельно-луковой смеси и разровняйте по всей поверхности, оставив по краям узкие бортики. Сложите кружки пополам и плотно защипните бортики. Все то же самое проделайте со второй половиной теста.

А потом просто бросайте вареники в большую кастрюлю с кипящей посоленной водой. Сначала они опустятся на дно, а приблизительно через 3 минуты начнут всплывать. Когда все вареники поднимутся на поверхность — они готовы. Достаньте их из кастрюли и промойте горячей водой.

Переложите вареники в миску со шкварками и остатками сала, осторожно перемешайте. Этой порции хватит на А человек. Подавайте, полив сметаной или сливками.

Конечно, у меня не получается лепить varenykyiav. же ловко, как у Иры. Ее проворные пальцы как будто летают, разравнивая начинку, сворачивая, защипывая. Оксана переводит отлично, но она не поспевает за нами, и скоро мы с Ирой начинаем общаться напрямую. Мы обмениваемся не словами, а жестами, невысказанными вопросами, утвердительными или отрицательными движениями головы. Разумеется, я не такой прекрасный повар, как Ира, но все-таки тоже повар, а значит, как это было с мясниками, мы с ней говорим на одном языке. В десять вечера все мы сидим за обеденным столом и едим картофельные varenyky со сметаной и свиными шкварками. Божественно!

Поднявшись наверх, я быстренько раздеваюсь и ложусь в кровать. Блокнот и ручка уже ждут на тумбочке. И хотя глаза слипаются, я все-таки нахожу в себе силы пожелать Эрику спокойной ночи:

И представляешь, после сауны у меня на руках и плечах проступила сеть красных сосудиков — возможно, кровь в них закипела и свернулась. Оксана уверяет, что сауна «выводит из организма всякую гадость», но, мне кажется, подобно простое не может быть полезным. Может, гадость в организме лучше не тревожить? Во всяком случае, если я сегодня умру во сне, мы будем точно знать отчего.

— Заходите, заходите! — Миша гостеприимно машет рукой, и с пропахшей яблоками лестницы мы шагаем в комнату. — Позавтракаете?

— Нет, мы уже… То есть я хочу сказать, да, спасибо, с удовольствием.

Утром Ира уже накормила меня омлетом с колбасой, но спорить с украинцем, желающим вас угостить, бессмысленно.

Пока хозяин хлопочет на кухне, мы рассматриваем большую гостиную. В ней масса вещей, и все они делятся на две основные категории: охотничьи трофеи и предметы культа Юлии Тимошенко. На полке под самым потолком приготовилось к прыжку чучело дикого кота. На стене, в красивой рамке — плакат: Юлия Тимошенко со своими знаменитыми косами.

— Как это она придумала такую прическу?

— Тимошенко не всегда ее носила. Просто это традиционная украинская прическа, а ей хочется доказать, что она самая настоящая украинка.

— А что это за белые одеяния и двое юношей с мечами?

— Политика. — Оксана пожимает плечами и закатывает глаза. — Наверное, рассчитано на молодежь.

— Ну-ну.

Наверное, если бы я была роскошной блондинкой и баллотировалась в премьер-министры одной из стран бывшего Восточного блока, я бы тоже постаралась привлечь на свою сторону всех, кого можно, однако все это выглядит очень смешно и немного жутко.

В комнате полно чучел всех возможных хищников, грызунов и пресмыкающихся. Чучело зайца держит в передних лапах еще один портрет Юлии.

Миша завет нас к завтраку, который оказывается… Господи, помоги мне! Для начала хозяин кладет на тарелку каждой из нас по шесть картофельных оладий с соусом из грибов, собранных здесь же, на его земле; потом наливает по кружке кефира; потом заставляет съесть так называемый «печеночный салат» — в принципе, это слои рубленой печени, перемежающиеся слоями перца, лука, грибов и еще бог знает чего. Опять же, все свое, домашнее, все очень вкусно, но на желудок действует примерно так же, как плутоний. Заканчивается все чаем и яблочным пирогом. Неужели украинцы на самом деле завтракают так каждый день?

Покончив с едой, мы опять спускаемся вниз, у дверей надеваем туфли, которые сняли, перед тем как зайти в дом, и по узкой, изрытой корнями дорожке отправляемся на фабрику Миши.

Она построена еще в советские времена и сейчас находится в довольно жалком состоянии, но у Миши большие планы: он собирается закупать новую холодильную камеру и прочее оборудование — коптильни, измельчители, мясорубки и ленточные пилы. Впрочем, его амбиции не ограничиваются одним мясом. Миша мечтает оборудовать горнолыжный спуск, а у его подножия построить сауну класса «люкс» и, возможно, отель. Он считает, что у туристического бизнеса в Шешорах большое будущее. Мы с Оксаной только киваем, когда он расписывает грандиозные перспективы своего еще не построенного комплекса.

Первое, что мы слышим, выйдя на грязный двор фабрики, — это лай и завывания, доносящиеся из загонов в углу.

— Там мои сторожевые собаки, — объясняет Миша, — и охотничьи тоже.

В одном загоне обитает здоровый сенбернар, в другом — немецкая овчарка, в третьем яростно тявкает пара фокстерьеров. Миша говорит каждой собаке пару слов, но не предлагает нам познакомиться.

— Они так воспитаны, что чужих не любят. Зато со мной — просто ангелы.

Еще в одном загоне, среди грязи и переплетения корней, живут два больших кабана. При нашем приближении они подбегают к сетке и тыкаются в нее пятачками.

— Я нашел их в горах еще маленькими, — рассказывает Миша, прижимая ладонь к ограде, чтобы кабаны могли ее понюхать. — Их мать погибла.

Один из работников опасливо входит в загон и вываливает в кормушку целое ведро мясных обрезков, яблок и овощей. Кабаны немедленно набрасываются на угощенье.

Из большой клетки на высоком фундаменте на нас смотрят две лисицы.

— Этих я тоже подобрал в лесу еще маленькими. Раньше держал их в доме, но они все там засрали. — Запах от клетки действительно несется весьма выразительный. — Хотел отпустить — не уходят. Теперь вот здесь живут.

Пара лисиц непрерывно описывает по клетке лихорадочные круги; их головы крутятся, словно они пытаются видеть все одновременно, а в глазах светится безумие. Мне их очень жалко.

После занявшей больше часа экскурсии мы возвращаемся в дом, чтобы попробовать «мясную буханку» — плотный мясной паштет, сформованный в виде хлеба, и коньяк Мишиного производства (Оксана делает всего один глоточек, и то из вежливости, а мы с Мишей выпиваем по несколько рюмок). На прощание он демонстрирует нам свои фотоальбомы — снимки, сделанные во время отпуска, и фотолетопись каждой его собаки за несколько лет, — а потом везет в город.

— И кстати, по дороге я покажу вам кое-что интересное!

По дороге мы действительно заезжаем в какое-то место, напоминающее заброшенную ярмарку или парк развлечений. Миша, не вылезая из машины, говорит о чем-то с охранником у входа, тот отпирает для нас ворота, и мы заезжаем на широкую площадь, со всех сторон окруженную пустыми ларьками. На площади нет ни одной живой души, только посреди пожухлого газона стоит клетка размером с трейлер для перевозки лошадей, а внутри нее — два огромных бурых медведя. Они тоже непрерывно ходят внутри, втягивая воздух черными блестящими носами. Мех у них тусклый и свалявшийся, а глаза печальные и, как и у лис, безумные.

— Их тоже спасли еще совсем маленькими. Мать у медвежат убили.

Лицо у Миши грустное, но в глазах при виде этих огромных животных загорается какой-то азарт. Я уже понимаю, почему ему так часто приходится спасать несчастных сироток, но все-таки мне немного жалко Мишу. Я знаю, как тяжело убивать добросердечным людям. Им приходится доказывать себе, что у них нет другого выхода. А потом спасать тех, кого они сами же сделали сиротами. И заботиться об этих существах всю жизнь, даже если от этой заботы те сходят с ума. Я и сама сейчас испытываю иррациональное желание вроде того, что заставляет людей пытаться проникнуть в стаю горилл или подружиться с белыми медведями на Аляске, зная, что каждую минуту они могут разорвать вас на куски, — мне хочется зайти в клетку, обнять этих огромных животных, зарыться пальцами в их шерсть, утешить. Это покажется странным, но что-то похожее я испытываю и когда разделываю тушу — желание загладить свою вину, исправить неисправимое. Правда, у меня есть то преимущество, что в конце я могу предъявить в свое оправдание прекрасные свиные котлеты или говяжьи стейки.

Мне кажется, на сегодня с нас уже хватит животных с печальными глазами. Мы возвращаемся в отель к Виталию, и Миша едет с нами. Там, к своему удивлению, он встречает Иру, которая оказывается его подругой детства и бывшей одноклассницей. Мы все собираемся за кухонным столом, пьем чай, и, пока Ира с Мишей оживленно болтают, я даже успеваю немного вздремнуть. После чая мы с Оксаной идем на почту и за сувенирами. Я покупаю несколько расписных деревянных яиц — настоящие обошлись бы мне дороже и непременно разбились бы где-нибудь между Коломыей, Киевом, Танзанией, Саппоро и домом. Кроме этого я покупаю черную крестьянскую рубашку, расшитую золотыми и серебряными нитями: буду носить сама или подарю маме. А потом мы отправляемся на поиски sala.

Через год после окончания колледжа Эрик ездил в Украину, а когда вернулся, взахлеб рассказывал о sala, соленой и перченой свинине, которую положено есть с хлебом. «Это украинская национальная еда, — уверял он. — Его там полно». Со времени отъезда я через интернет-кафе уже получила от него несколько электронных писем, в которых он спрашивал, попробовала ли я sala.

Проблема в том, что sala я еще не только не пробовала, но даже не видела, хотя спрашивала о нем везде: в продуктовых магазинах, кафе и ресторанах. Я пожаловалась Оксане, и она заверила меня, что в Коломые мы непременно его отыщем. Сегодня, в последний день моего пребывания на Западной Украине, мы решаем заняться этим вплотную. Мы заходим в гастроном, на рынок и в один своеобразный мясной магазин: просто большая комната с широкими, распахнутыми на улицу дверями, а внутри по периметру деревянные столы с горами мяса и за ними — мужчины и женщины в белых фартуках. Между столами непринужденно разгуливает желтая собака, подхватывая упавшие на пол обрезки. Оксана объясняет одной из женщин, что нам надо.

— Sala? — Та с некоторым сомнением смотрит на меня и огромным ножом отхватывает от брюха висящей свиной туши белый кусочек.

По виду он не похож на соленый, но я все-таки смело сую его в рот.

Таким образом я выясняю, что sala — это не только соленый и перченый украинский деликатес, но еще и самый обычный сырой свиной жир.

— Наверное, в наши дни люди просто не хотят предлагать гостям такую простую крестьянскую еду, — объясняет Оксана, пока я стираю с губ и подбородка следы sala.

Я так и не смогла сделать этого, любимый. Я старалась. Но sala на Украине больше не водится. Страна сильно изменилась с тех пор, как ты тут был. У меня такое чувство, будто я тебя подвела. Но зато твоя жена смело слопала кусок сырого свиного жира на глазах у изумленных продавцов. Знай наших!

Я уже в поезде, возвращаюсь в Киев. Впереди — Танзания. Я скучаю по тебе.

* * *

Еще день я провела с Оксаной в Киеве, и занимались мы в основном покупками. Магазинов здесь много, и украинцы любят по ним ходить. Одежда красивая и модная, но не всегда хорошего качества — у одного симпатичного платья оторвались две пуговицы еще до того, как я успела его надеть, — и совсем не такая дешевая, как можно было ожидать. Одну отличную покупку по настоянию Оксаны я все-таки сделала и очень довольна. Приобрела черную плиссированную юбку, из прекрасной тонкой шерсти и очень короткую — я не носила таких лет десять. В ней у меня вид сексуальной школьницы, а ноги кажутся неправдоподобно длинными. Вечером, укладывая юбку в чемодан, я представляла себя в белых гольфиках, туфлях на каблуке и с игривыми косичками на голове.

На следующий день я самолетом отправляюсь из Киева в Дубай. Мы летим над Персидским заливом, угольно-черным, если не считать тонкого серпика луны, его отражения в волнах и редких зеленоватых проблесков маяков. У меня на коленях два листочка бумаги.

Что ж, как ты и говорил, Украина и правда удивительная страна, хотя сейчас она, наверное, совсем не та, какую видел ты. Мне бы очень хотелось когда-нибудь вернуться сюда вместе с тобой, познакомить тебя с Катериной, Мирославом, Мишей и, особенно, с Оксаной. И мне не терпится показать тебе юбку, купленную за двадцать баксов!

Я ни слова не пишу Эрику о том странном беспокойстве, которое охватывает меня, едва я сажусь в самолет. И дело тут не только в волнении оттого, что я впервые отправляюсь в Африку и к тому же совершенно одна, и даже не в страхе перед полетом. Это совсем иного рода страх, который я даже сама себе не могу толком объяснить. И я совсем не хочу грузить этим Эрика. Другое дело — Д.: ведь сочинять письмо ему — это все равно что записать на бумаге молитву, а потом сжечь ее.

Во время взлета я изо всех сил стискивала ручки кресла и молилась про себя. Я и молитва — какое нелепое сочетание! Сейчас я гораздо больше боюсь летать, чем в юности. Интересно, почему? Прошлой ночью мне снилось, что мы с Эриком летим в самолете и он вдруг начинает падать. И за секунду до того, как самолет должен был врезаться носом в землю, время вдруг замерло и какой-то голос объявил, что у нас осталось ровно девятнадцать минут, чтобы завершить все земные дела. А потом на мгновение я вдруг оказалась в туалете самолета, голая и дрожащая, я пыталась набрать твой номер, но от ужаса никак не могла нажать кнопку вызова. Но ты и так появился. Туалет куда-то исчез, я опять была в одежде, и мы с тобой стояли на берегу незнакомого залива, зарываясь босыми ногами в песок.

Сон был удивительно отчетливым и реальным — абсолютно все: и ужас перед падением, и Д. Я не просто ощущала его присутствие, но ясно слышала все оттенки голоса, видела блеск глаз, позу, знакомую усмешку, россыпь родинок на коже. Я проснулась счастливая, но счастье очень быстро обернулось привычной болью и некстати явившимся воспоминанием. Сейчас, прижавшись лбом к иллюминатору, вглядываясь в жидкую черноту внизу, я снова думаю об этом. Все случилось ближе к концу, после какой-то очередной ссоры, причины которой я уж и не вспомню — наверное, очередной истеричный ультиматум с моей стороны. Мы расстались, обменявшись сердитыми упреками, а через несколько часов я получила от него сообщение. «Я люблю тебя и не знаю, что с этим делать», — писал он. Тогда я тысячу раз перечитывала эти слова и все искала в них надежду, которая, как след из хлебных крошек, когда-нибудь приведет меня к ясности и знанию.

Но разве кто-нибудь в этом мире хоть что-нибудь знает? Знает ли Эрик? Оксана или Гвен? Жизнь так долго казалась мне совсем простой. Я словно обитала в книжке-раскладушке или в рождественском календаре, — словом, в месте, где много дверей, света и друзей. Сейчас я живу совсем в ином мире, непостижимом и странном. Я думала, что, исследуя его, смогу найти себя. Но и сейчас, так далеко-далеко от дома, я все еще не знаю, что с этим делать.

Мы по-прежнему летим над Персидским заливом, луна отражается в воде, и изредка внизу появляются крошечные огни плывущего парохода, и вдруг… бах! Откуда ни возьмись, ожерелье ярчайших огней вдоль берега, сверкающие очертания небоскребов, странные здания и необычные парки. И среди всего этого я — на Аравийском, мать твою, полуострове!

Теперь вся надежда на Африку.

14 В Танзании

Сейчас половина шестого вечера, и я отдыхаю в палатке, воздвигнутой специально для меня рядом с потрескавшейся глинобитной стеной одного из домов в бома, где живет тетка Кезумы (так зовут моего проводника). Две девчушки лет десяти — изящные, худенькие и тонкокостные, одетые в широкие красно-фиолетовые наряды, с тяжелыми украшениями из белых бусин на руках и шее — подглядывают за мной из-за угла. Ладошки они держат у лица, чтобы сдерживать смех, который одолевает их всякий раз, когда я поднимаю глаза от письма и улыбаюсь им. Если я машу им рукой, они радуются так, будто обучили щенка какому-то хитроумному трюку.

Сегодняшний день выдался долгим и удивительным, и он еще не закончился. В восемь утра мы — Кезума, Лейан, Элли, Абед и я — выехали из дома Кезумы в Аруше. Кезума — невысокий, улыбчивый и красивый мужчина, одетый в традиционный наряд масаев: красный клетчатый балахон, сандалии из мотоциклетных покрышек; множество украшений из белых бусин на шее, руках и щиколотках; большой кинжал в красных кожаных ножнах на поясе и неизменный «жезл вождя» в руке. Так он одевается всегда: когда разъезжает по городу на мотоцикле, когда пасет коз в одной из принадлежащих его семье деревень и когда перед сотнями слушателей в Беркли рассказывает о созданной им некоммерческой организации «Китумусоте». Главная задача «Китумусоте» — создание образовательных программ для масаев и охрана среды, в которой обитает этот народ, страстно приверженный своему традиционно пастушескому образу жизни. Для сбора средств Кезума организует «культурные сафари» вроде того, в котором я сейчас участвую. Я понимаю, что при слове «сафари» воображение тут же рисует вам не слишком привлекательный образ: туристка в пробковом шлеме, с термосом, полным джина с тоником, разъезжает по девственным африканским равнинам в «лендровере». Но на самом деле «культурное сафари» — это занятие куда более тихое и интимное: я просто знакомлюсь с членами семьи Кезумы и некоторое время гощу у них. Когда мы приехали в деревню, все местные женщины сидели под единственным здесь тенистым деревом — они собираются тут для занятий суахили и арифметикой. Правда, в тот момент, когда мы приехали, они не учились, а пели. Тетка Кезумы, красивая пожилая женщина, со смехом предложила мне присоединиться к их пению и танцам и не перестала смеяться, даже когда стало ясно, что танцевать я совершенно не умею.

Потом мне дали отдохнуть, а теперь, похоже, наступило время вопросов и ответов.

— О твоей свадьбе договорились родители, или муж сам тебя выбрал?

— Скорее уж я выбрала его.

Наверное, слово «выбрала» не совсем правильное: в нем есть какой-то намек на банальное принуждение, но другого я сейчас не могу подобрать. Кезума переводит и явно шокирует женщин: они недоуменно переглядываются и хихикают. Интересно, что было бы, расскажи я им обо всем остальном?

— А дети у тебя есть?

— Нет пока.

Они сочувственно кивают и смотрят с жалостью: трагедия бездетности им понятна.

— У нас в жизни главное — это наши стада, наши семьи и наши дети. А что главное в твоей жизни?

Ну, ничего себе! И что мне на это ответить? Муж? Любовник? Секс? Деньги? Собака? Не могу же я признаться, что именно поэтому и оказалась в далекой танзанийской деревушке на высушенном солнцем склоне холма. «Я надеялась, что как раз вы мне и объясните…»

— А какую работу ты делаешь по дому?

— Ну, в принципе, муж и жена должны делить домашнюю работу поровну: уборку, готовку и так далее. Но на практике я делаю больше. — Разумеется, только в том случае, если на несколько месяцев не уезжаю черт знает куда.

При этом заявлении женщины опять хихикают, но потом становятся серьезными. Одна из них, пожилая, усталая с виду, не такая активная и жизнерадостная, как тетка Кезумы, говорит, а другие согласно кивают:

— У вас так много свободы.

Неожиданное для меня заявление. Я только что думала о том, как завидую этим женщинам: их красоте, пению и босым ногам, ступающим по сухой красной земле. Романтической простоте их жизни. Наверное, это было очень глупо.

— А нам приходится выполнять всю работу. Мужчины только пасут скот. А если мы что-то делаем неправильно, мужья бьют нас.

Мне приходит в голову, что я даже примерно не представляю себе возраст этих женщин. Некоторые кажутся почти девочками, лет шестнадцати, не больше. Другие совсем древние. Но большинство находится в неопределенной средней нише. Тетке Кезумы может быть и сорок, и семьдесят. Я спрашиваю его об этом.

— Я не знаю. И она сама не знает.

— Разве такое возможно?

— У нас, масаев, не бывает свидетельств о рождении. У меня с этим возникла большая проблема, когда я собрался в США! — Он смеется, откинув голову назад и наклонив вперед плечи, — характерный для него жест, как я уже поняла. — Я сказал женщине в офисе, что мне двадцать семь, но на самом деле я не знаю. Похоже, что мне двадцать семь лет?

— Похоже.

Вообще-то ему с таким же успехом может быть и двадцать один, и тридцать пять: очевидная физическая молодость Кезумы уравновешивается его серьезностью, не говоря уж о внушительном списке свершений. Он родился в крохотной деревушке на границе Танзании и Кении, окончил школу, научился бегло говорить на суахили и английском, накопил денег на то, чтобы прослушать в колледже курс по кинорежиссуре, основам компьютерной грамотности и теории глобализации. Он основал международную некоммерческую организацию, ездил в Соединенные Штаты, чтобы собрать деньги, выступал с докладами и завел по всему миру кучу друзей, которые в любой момент рады принять его у себя дома.

— И дней рождения у нас тоже не празднуют. Я того же возраста, как и все в моей группе воинов. Нам сделали… подожди, я знаю это слово… нет, не порез… обрезание! Всем в один день, и после этого все мы стали воинами. И будем воинами до тех пор, пока царь масаев не решит, что нам пора становиться старейшинами. Вот тогда-то я попью пива! — Кезума опять смеется, и женщины заранее улыбаются, ожидая перевода.

Услышав, о чем шла речь, они снова хихикают, не в силах поверить, что можно не понимать таких простых вещей, как возраст и время.

— А у вас разве не бывает возрастных групп? — удивляется одна из молодых женщин. — Воинов, старейшин?

— Нет: таких, как у вас, не бывает. У нас есть «поколения», но это немного другое понятие, более общее. Это все — мужчины и женщины, — родившиеся в определенный период времени: лет тридцать или около того.

Кезума переводит, и женщины обдумывают мой ответ.

— Но, если у вас нет возрастных групп, — интересуется одна, — откуда вы тогда знаете, кому оказывать уважение?

— Уважение? Ну, как бы вам объяснить… Возможно, уважение не так уж много значит для нас. И вообще, оно у нас какое-то другое. Я могу уважать человека за то, что он совершил, или за какие-то присущие ему качества, а вовсе не за возраст.

Женщины смотрят на меня с ужасом.

— Но ведь уважение… уважение — это то, что делает нас людьми. На уважении держатся семьи. Уважение — это самое важное в жизни!

— Не знаю… Что касается меня, то уважение — это, конечно, приятно, но лично я бы, наверное, предпочла любовь.

Пару минут мы, каждый со своей стороны, пытаемся преодолеть разделяющую нас пропасть непонимания; только вежливость не позволяет местным женщинам признаться, что они считают мои взгляды опасными, крамольными и дикарскими, а мне та же вежливость мешает заявить, что, по моему мнению, они тонут во мраке патриархального варварства. Внезапно у меня случается озарение: не интеллектуальное, а, скорее, интуитивное.

— Вот вы говорите, что людей объединяет уважение. А я считаю, что любовь. Я думаю… вот только не знаю, как объяснить это… если ты по-настоящему любишь кого-то, не в смысле… — Я поворачиваюсь за помощью к Кезуме. — Понимаете, я имею в виду не секс и не просто влюбленность. — Он переводит, и женщины снова хихикают. — Но когда по-настоящему любишь кого-то, то это бывает потому, что ты уважаешь этого человека. Или, наоборот, уважение вырастает из любви. Я думаю, на самом деле, это одно и то же.

Не знаю, поняли ли эти женщины, что я хотела сказать, но в ответ на мои слова они кивают и довольно улыбаются.

После нашей беседы я решаю прогуляться вокруг бома и, если повезет, найти тихое место, чтобы спокойно справить малую нужду. Кезума уже успел объяснить мне, что каждая бома — несколько глиняных хижин под соломенными крышами; один загон для коров и второй для коз, обнесенные оградой, а вернее, просто воткнутыми в землю колючими ветками, — это поселение одной большой семьи, состоящей из старейшины и его жены, незамужних дочерей, а также сыновей — как холостых, так и женатых. Несколько бома составляют одну деревню. Они отстоят довольно далеко друг от друга. Прогуливаясь вокруг бома, в которой мне предстоит провести ночь, я вижу рядом еще только две другие. Так что на самом деле масайская деревня — это такое расползшееся поселение, у которого нет центра. Мне подобный образ жизни кажется довольно странным: с одной стороны, местные жители должны чувствовать себя одиноко, а с другой — женщины обитают чересчур уж близко к свекровям.

А еще выяснилось, что присесть под кустиком в тишине и уединении здесь почти невозможно. Я уже привыкла к тому, что за моими телесными отправлениями каждый раз наблюдают несколько любопытных козлят, но вот смириться с тем, что какой-нибудь обитатель одной из трех бома или кучка детей любуются на мою задницу, которая, вероятно, кажется им неприлично толстой и белой, я никак не могу. Кустов и деревьев здесь совсем мало, а те, что есть, чрезвычайно колючие, но в конце концов мне все-таки удается найти укромное местечко.

Возвращаясь в свою бома, я встречаю кучку детей: они машут руками, смеются, но не заговаривают со мной. Они даже не называют меня «мзунгу» (это слово на суахили обозначает что-то вроде «гринго»), как делали дети в Аруше, потому что большинство местных не говорят на суахили. Тем не менее эта компания — три девочки лет девяти-двенадцати и пара маленьких мальчиков — свое дело знает. Пока одна из девочек восхищается серьгами, ожерельями и браслетами, подаренными мне теткой Кезумы, другие моментально залезают ко мне в карманы и извлекают из них фотоаппарат и мобильник. Услышав рингтон моего телефона — «You Know That I'm No Good» в исполнении Эми Уайнхаус, — они расцветают белоснежными улыбками и пускаются в пляс, но самый большой интерес вызывает фотоаппарат. Он переходит из рук в руки, потом мне приходится фотографировать всех ребятишек по очереди, и каждый новый снимок вызывает массу комментариев, белозубого смеха, восторга или издевок.

Откуда ни возьмись, на дороге появляется тетка Кезумы. Она властно берет меня под руку, сердито разгоняет детей, проявив особую суровость к малышу в висящей до земли куртке. — тот, хныкая, убегает по направлению к другой бома — и увлекает по направлению к поставленной специально для меня палатке. (Кезума настоял, чтобы я поселилась именно в ней, а не в одной из хижин. «Там очень-очень темно и дымно, — объяснил он. — Мзунгу трудно к такому привыкнуть».)

— Лала, лала… — настойчиво говорит женщина и подкрепляет свои слова интернациональным жестом: щека ее лежит на двух сложенных ладонях.

Понятно: она хочет, чтобы я легла отдохнуть. Солнце стоит прямо над головой, день очень жаркий, и, наверное, у меня измученный вид, а может, масаи считают всех белых людей нежными цветками. Мне остается только улыбнуться, кивнуть и заползти в палатку. Там я сбрасываю туфли, ложусь на бок, но тут же переворачиваюсь: мне мешает мобильник в кармане. Я достаю его и, к своему удивлению, вижу, что нахожусь в зоне действия сети. Что еще более странно, я легко выхожу в Интернет и, конечно, тут же заглядываю на свою страничку «Фейсбука». Оставив там свежее сообщение: «Ваш корреспондент ведет прямой репортаж из самой настоящей масайской деревни!», я не могу удержаться от соблазна и открываю страничку Д. На ней, как мне хорошо известно, размещена его единственная не защищенная паролем фотография во всем виртуальном пространстве (я достаточно пошарила по Гуглу, чтобы знать это наверняка). На снимке он улыбается хорошо знакомой мне улыбкой и одет в рубашку, которую я ему подарила. При виде фотографии я вдруг чувствую приступ такого отвращения к себе, что тут же выключаю телефон и засовываю его поглубже в рюкзак. Там я случайно натыкаюсь на круглую каменную шайбу — ту самую, что Эрик сделал специально для меня. Она темная, тяжелая и такая же шелковисто-гладкая, как внутренняя поверхность коленной чашечки. Не знаю, зачем я взяла ее с собой, рискуя потерять, но мне нравится держать ее в руке, гладить пальцами или прижимать ко лбу. Под шайбой лежат две пачки бумаги — адресованные двум мужчинам письма с путевыми заметками уже начали смахивать на эпистолярный роман. Я достаю их и кладу перед собой.

Но писать мне лень, и поэтому я просто лежу и разглядываю солнечные пятна на стенах палатки. Сквозь забранное сеткой окно мне виден залитый золотым светом склон холма. Две девчушки то и дело заглядывают в незастегнутую дверь, хватают фотоаппарат, рассматривают снимки, а потом стремительно удирают, не столько от застенчивости, сколько из страха перед грозной теткой Кезумы.

Внезапно тишина нарушается оглушительным многоголосым блеянием. Это вернувшиеся с пастбища взрослые козы громко зовут своих малышей, остававшихся поблизости от деревни. Тревожные, почти скорбные крики и ответное тонкое блеяние не смолкают до тех пор, пока последняя коза не отыщет своего козленка, а потом на деревню опять опускается умиротворенная тишина. Все вернулись домой.

Уже в темноте, после захода солнца, Абед и Элли стряпают для меня обед: козьи ребра с картошкой. Закончив готовить, они тут же тушат костер, и бома погружается в полную темноту. Раньше я полагала, что по ночам африканская деревня освещается факелами, или кострами, или газоразрядными лампами, но сейчас выясняю, что единственным источником света здесь служит мой фонарик, если не считать далекого красного огонька, мигающего на какой-то вышке, как уверяет Кезума, уже на территории Кении. При свете фонарика я смотрю на танцы, которые устраивают для меня мужчины. Абед и Элли, единственные, кроме меня, кто носит здесь европейскую одежду, тоже наблюдают, а Кезума с удовольствием присоединяется к танцующим. Одна песня и танец напоминают спортивное соревнование. Они рассказывают о том, как искусный воин запрыгивает прямо на дерево, спасаясь от преследующего его льва, и именно эти прыжки и демонстрируют танцоры. Прямо с места они взмывают в воздух, подтягивая колени к груди, и каждый старается прыгнуть выше предыдущего. В танце принимают участие все: воины, старейшины и самые маленькие мальчики. (Мне немного странно использовать эти слова: «воины», «старейшины», — но ведь они сами себя так называют.) Накал соревнования все увеличивается, азарт опьяняет участников — верный признак переизбытка тестостерона. Элли, очень-красивый юноша лет восемнадцати, смеется и, наклонившись к моему уху, шепчет: «Эти масаи, они все чокнутые».

Чуть позже я желаю всем спокойной ночи и забираюсь в свою палатку. Спать еще рано, и я даже не очень устала, просто мне вдруг захотелось побыть одной. Я лежу на спине и вглядываюсь в полную черноту за распахнутой полотняной дверью. Где-то в стороне, кажется под школьным деревом, женщины запевают свою песню, то ли соревнуясь с мужчинами, то ли подтягивая им. Их песня невыразимо прекрасна, полна жизни и какой-то странной тоски. Это продолжается долго, несколько часов, до глубокой ночи. Я лежу без сна, слушаю их голоса и молчание своего телефона, которое тоже кажется мне частью музыки. Вот уже много-много лет (а может, и вовсе никогда раньше) у меня на душе не было так хорошо и спокойно.

Мы с Эриком любим одинаковую музыку, часто просыпаемся с одной и той же звучащей в голове песней, и нам достаточно одной фальшиво напетой строчки, чтобы понять, о чем идет речь. А вот с Д. мы никогда не пели вместе. Он часто предлагал, но я стеснялась своего голоса и отсутствия слуха. К тому же наизусть мы с ним всегда помнили разные песни. Одна мелодия, которую он напел мне на парковке во Флориде, потом долго преследовала меня, да и до сих пор я часто вспоминаю ее. Позже я нашла слова в Интернете, и оказалось, что это одна из песен Бека. Не помню, о чем она была, кажется, что-то про «странное приглашение»…

Мне уже давно хочется в туалет, и я собираюсь выйти из бома, но тут голоса поющих заглушает странный, протяжный крик, похожий на женский. Могу поклясться, что это была самая настоящая гиена. Пожалуй, лучше уж я потерплю до утра.

* * *

Оказалось, Элли успел поработать гидом у туристов, желающих подняться на Килиманджаро. Я узнаю об этом на следующий день, когда он везет нас к очередному пункту назначения — новой деревне и новой бома, на этот раз принадлежащей отцу Кезумы. Всю долгую дорогу Элли поддерживает разговор и, кажется, немного флиртует со мной. Он показывает мне всякие интересные вещи, мимо которых мы проезжаем: гигантские баобабы, крошечных антилоп ростом не больше тридцати сантиметров, которых тут называют дик-дик, птиц. Здесь это самые обычные птицы вроде наших скворцов, но перья у них на спине ярчайшего сапфирового цвета, а грудки — огненно-оранжевые. Антилопа канна, вероятно, решившая покончить жизнь самоубийством, выскакивает на дорогу прямо перед нашей машиной, чудом избегает столкновения с едущим навстречу автобусом и уносится прочь по склону. Мы начинаем гадать, кто же мог так ее напугать, а я жду, что вот-вот из кустов покажется львица или гепард. Хотя, возможно, антилопы канны просто развлекаются подобным образом.

Мы прибываем в бома, перевалив через гребень горы по ухабистой дороге, которая даже и на дорогу-то не похожа. Я думала, предыдущая деревня была очень красивой, но здесь увидела нечто потрясающее: практически бесконечная равнина и вид на следующую горную цепь, которая находится уже по ту сторону границы, в Кении. Одна из этих гор — вулкан, и над вершиной поднимается тонкая струйка дыма. Все залито золотым и розовым светом. Мы приезжаем вечером, в то самое время, когда козлята начинают жалобно блеять, подзывая матерей.

Когда родительница найдена, козленок поджимает передние ноги, становится на колени и со всей дури тычется головой в материнский живот. Похоже, козам это не очень нравится. Одна из них вообще решает, что с нее хватит, и пытается спастись бегством. Кезума зовет меня на помощь, и нам приходится держать мамашу за рога, пока малыш не насытится.

Другая коза ведет себя, как невоспитанная собака: заходит в дома, все время норовит что-то стянуть и даже пытается выпить из чашки чай, который заварила для меня жена Кезумы. Он говорит, что она делает его из коры какого-то местного дерева, и цвету напитка грязно-бурый и довольно подозрительный, но на вкус чай напоминает шоколад и корицу. Есть в деревне и настоящая собака, дружелюбная животина, принадлежащая Кезуме. Вообще-то масаи, похоже, не особенно любят собак, и поэтому гладим ее только мы с хозяином, а остальные смотрят на нас, как на дурачков.

Кезума носит традиционные балахоны и обувь из мотоциклетных покрышек, но при этом имеет диплом по специальности «кинопроизводство» и живо интересуется движением за права женщин. Он побывал в Сан-Франциско, Нью-Йорке и Европе, но не менее комфортно чувствует себя дома, среди коз и глиняных хижин в деревне своего отца, когда сидит на корточках на сухой земле с чашкой странного ароматного чая, приготовленного его молодой женой. А собаку он завел после того, как познакомился с домашним любимцем своих друзей в Америке. Наверное, жизнь представляется Кезуме очень странной, волшебной, большой и многообразной. Возможно, такой она может стать и для любого из нас, если только мы захотим вглядеться попристальнее.

Наступает час, когда домой возвращается крупный скот. Масайские коровы ничуть не похожи на наших прозаических представителей херефордской породы. Это великолепные красные, черные или серые животные с широкими рогами, блестящими боками и мощной грудью. Они двигаются с достоинством, удивительной грацией и почти беззвучно — лишь изредка тишину нарушает бряканье колокольчика.

Сегодня после ужина (на этот раз Абед приготовил для меня что-то вроде спагетти с фрикадельками) и захода солнца все обитатели бома собираются вокруг костра. Я вручаю отцу Кезумы две банки пива, привезенные из города, — с тех пор, как из разряда воинов он перешел в старейшины, ему можно время от времени побаловать себе этим напитком. Все остальные пьют кока-колу. Некоторые из мужчин рассказывают сказки, а Кезума переводит для меня. Все местные сказки очень длинные и запутанные, и я никак не могу уследить за поворотами сюжета. Во всех обязательно действуют демоны, злые духи и женщины, спасающие своих детей от отцов, которые хотят их убить, — стандартный мифологический набор. Потом меня просят рассказать какую-нибудь американскую сказку, и я на минуту теряюсь, но потом нахожу прекрасный выход:

— В каждом поколении рождается всего одна истребительница, девочка, наделенная силой и особым умением для борьбы с демонами…

Я рассказываю им историю о Баффи, вампирах, борьбе, разбитом сердце и желаниях, которые лучше бы не загадывать. Мне ужасно приятно, что все эти женщины, дети и мужчины так внимательно меня слушают: они наклоняются вперед, их глаза светятся, они ахают, смеются и качают головами. Под конец моя история тоже становится порядком запутанной — как я уже говорила, пересказать «Баффи» — задача не из простых, — но, кажется, мои слушатели все понимают. Заканчиваю я, как и полагается заканчивать масайские сказки, моралью:

— Будьте поаккуратнее со своими желаниями. Нам всем приходится жить в мире, который мы сами для себя создали.

Этой ночью я почти не сплю, но не потому, что тревожусь или хандрю, — как ни странно, ничего подобного со мной не происходит. Какое-то время я, правда, представляю, как привезу сюда Эрика, но это приятные мысли. И еще мне приятно, что я даже немечтаю о том, чтобы показать все это Д., потому что его это совершенно точно ни капельки не заинтересует. Нет, не сплю я оттого, что всю ночь мою палатку сотрясает непонятно откуда взявшийся ураганной силы ветер. Нейлоновая ткань хлопает, как паруса на ветру, и я всерьез боюсь, что мой домик развалится. Наконец Элли и Абед вылезают из собственной палатки и приходят мне на помощь; сквозь тонкую ткань я вижу, как мелькают лучи их фонариков. Они кричат мне, чтобы я оставалась внутри, и укрепляют колышки. Теперь можно не опасаться, что меня унесет вниз по склону. Уже на рассвете ветер утихает, и мне удается пару часов поспать.

Утром Кезума приветствует меня прямо у входа в палатку:

— Сегодня очень, очень большой день. Абед уже приготовил тебе завтрак.

После того как я поспешно проглатываю хлеб с ореховым маслом, стакан ананасового сока и кусочек манго, Кезума ведет меня в загон, где мужчины собираются пускать кровь корове.

Собственно, именно за этим я и приехала в Танзанию. «Хочу пожить в масайской деревне и попробовать коровью кровь!» — так я пыталась объяснить Эрику, почему снова бросаю его и еду на край света. Дело не в том, что я несчастлива вообще или несчастлива именно с ним. Мне просто хочется испытать что-то совершенно новое, в корне отличное от моей прежней жизни. Наверное, я его не до конца убедила, но попытка была неплохая.

И надо сказать, это новое ощущение, ради которого я обогнула половину земного шара, не обманывает моих ожиданий. Мы все заходим в загон, а животные жмутся к противоположной стенке, стараясь держаться от нас как можно дальше. Мужчины обсуждают, какого бычка выбрать (почему-то кровь всегда берут именно у бычков, а не у коров): он должен быть достаточно молодым и здоровым, чтобы быстро оправиться после кровопускания. Наконец они выбирают одного — темно-рыжего, среднего размера. Ему на шею накидывают веревочную петлю и вытаскивают из стада. Двое мужчин хватают его за рога и тянут голову назад, обнажая шею, а третий потуже затягивает веревку, чтобы набухла яремная вена. Еще несколько воинов сжимают бычку бока, чтобы он случайно не дернулся. Кезума достает принесенный с собой лук со стрелами: лук совсем коротенький, сантиметров шестьдесят в длину, а к его деревянной части обрывком веревки привязана стрела из оструганной палочки. Кезума низко наклоняется, тщательно прицеливается и с очень близкого расстояния пускает стрелу в надувшуюся вену бычка. Тот заметно вздрагивает — еще бы, ведь у него из шеи уже бьет фонтанчик крови, — но в целом остается довольно спокойным, хоть и напряженным, как пациент в кабинете у зубного врача. Кровь собирают в большую бутыль из тыквы, вмещающую литр или немного больше. Когда она заполняется доверху, Кезума зачерпывает с земли пригоршню смешанной с навозом грязи и втирает в ранку на шее бычка, Потом его отпускают, и он спешит присоединиться к стаду, немного напуганный, но в целом вполне здоровый.

Один из мужчин вытаскивает из изгороди длинную палку и несколько минут энергично мешает ею кровь в бутылке. Когда он вынимает ее, кончик палки покрыт липкой массой, похожей на алую сахарную вату. Он протягивает палку маленькому мальчику, и тот с удовольствием ее облизывает.

— Иногда дети не хотят пить кровь, и тогда мы даем им вот это, чтобы привыкли. Эта штука больше похожа на мясо.

— А, понятно.

На самом деле мне понятно только, что, по-видимому, именно это и называется непреодолимым культурным различием. Потому что смотреть на то, что происходит, без отвращения я не могу.

Жена Кезумы приносит всем взрослым железные кружки, которые до половины наполняют кровью. Мы все пьем. Что ж, кровь как кровь. Солоноватый, хорошо знакомый вкус, который чувствуешь всякий раз, когда нечаянно прикусишь щеку или когда тебе удаляют зуб.

Потом жена Кезумы приносит целую кастрюльку своего чая с корицей. Я наблюдаю, как маленький мальчик берет кружку, из которой только что пили кровь, и тщательно чистит ее: зачерпывает с земли грязь с навозом, крутит в кружке, потом вытряхивает, и ему наливают чай. Наверное, ко всему этому можно привыкнуть.

Немного позже мы — я, Кезума, Элли, Абед, Лейан и еще пара юношей из бома — собираем кое-какие вещи и отправляемся вниз по склону. Там нас ожидает то, что Кезума называет «орпул», хотя я не совсем понимаю, что это значит. Мне известно, что там, внизу, они собираются убить для меня козу. День стоит жаркий, а спуск — крутой и каменистый. Я постоянно поскальзываюсь и несколько раз падаю. Кезума со спутниками прыгают по камням уверенно, как горные козлы. Несколько раз, дабы сохранить равновесие, я хватаюсь за ветки колючих кустарников и еле удерживаюсь, чтобы не застонать в голос. Я стараюсь не дышать слишком громко и не очень отставать. Наконец, примерно через полчаса, мы оказываемся в широком тенистом овраге; на самом деле, это русло реки, но сейчас, в конце засушливого сезона, от нее остался только крошечный ручеек. Еще один юноша из деревни прибыл на место раньше нас и привел с собой козу, которой и предстоит стать нашим обедом. Это белое, величественно спокойное животное, которое, похоже, нисколько не тревожит незнакомое место и присутствие мужчин с очень большими ножами за поясом.

Коза с довольным видом ощипывает листочки с деревца, выросшего из трещины в скале, а Абед и Элли тем временем распаковывают свой увесистый багаж, доставленный сюда специально ради удобства белой женщины, мзунгу, — европейская еда в пластиковых контейнерах, спальный мешок, кухонные приборы и много-много бутылок воды, одну из которых Абед заставляет меня выпить сразу же. Сами они водой не интересуются: я еще ни разу не видела, чтобы африканцы пили что-нибудь кроме пива и колы. От обжигающих солнечных лучей не спасают даже растущие по краю оврага деревья и легкий ветерок; дорога была тяжелой, и я с жадностью припадаю к бутылке.

Скоро небольшая каменная площадка на склоне оврага уже окружена колючими сучьями, которые будут охранять наш сон ночью, а посредине горит костер. Один из юношей приносит в лагерь охапку веток со свежими листьями и бросает ее на землю. Коза немедленно переключается на них. Судя по всему, она не чует свою скорую смерть и не ожидает ничего плохого до тех пор, пока двое масаев не хватают ее — один за передние ноги, другой за задние — и не швыряют на землю. Тут коза, разумеется, начинает громко протестовать, но мужчины Держат ее крепко: их красно-фиолетовые одежды развеваются, обнажая крепкие мускулы рук. Кезума опускается на корточки и хватает козу за голову, зажимая ей рот и ноздри.

Еще несколько минут животное дергается, пытается вырваться и отчаянно борется за жизнь. Через ладонь Кезумы до нас доносится исполненный ужаса крик. Трое масаев при этом не перестают болтать и чему-то смеяться.

Мне кажется, козы живут здесь вполне счастливо. У них толстые бока, блестящая шерсть, они гуляют на свободе и нисколько не боятся людей. Но это не значит, что смерть они встречают спокойно и безропотно. Они не хотят умирать и до последней секунды отчаянно цепляются за жизнь. Я не знаю, почему эти мужчины смеются. Возможно, дело в том, что как бы вы ни привыкли к этому зрелищу, как бы часто ни убивали животных собственными руками, но если вы приличный человек, то все равно будете испытывать психологический дискомфорт и стыд при виде столь трагической борьбы и страданий. Я даже не ожидала, что это зрелище так сильно подействует на меня.

— А почему нельзя… ну, я не знаю… просто ударить ее по голове камнем или перерезать горло?

— Сердце должно остановиться до того, как мы ее вскроем. Иначе кровь выльется на землю, а кровь — это самое важное.

Наконец коза перестает дергаться и вырываться, и смешки тут же смолкают: мужчины становятся серьезными и внимательными. Все они садятся вокруг животного на корточки, время от времени трогают его, осторожно, даже нежно трясут за плечо, будто хотят разбудить. Вероятно, они делают какие-то выводы по тому, как двигается под рукой плоть. Решив, что для козы все кончено, они о чем-то вполголоса переговариваются, и Кезума убирает руку с морды. Тело козы совсем обмякло; кажется, в нем не осталось ни одной кости. Мужчины подхватывают козу, переносят ее на подстилку из свежих веток, кладут на спину, ногами кверху, и достают свои большие ножи.

Но сначала один из молодых людей несколько раз с силой ударяет козу в живот, заканчивая каждый удар коротким массажем костяшками пальцев. Видимо, догадавшись, что это избиение уже мертвого животного кажется мне, мягко говоря, странным, Кезума объясняет:

— Это для того, чтобы вся кровь собралась в животе.

С научной точки зрения такой метод представляется мне сомнительным, но, в конце концов, эти ребята зарезали больше коз, чем я видела в своей жизни. Им лучше знать. Потом трое мужчин достают ножи и начинают свежевать животное.

Я ни разу в жизни не видела, как целиком сдирают шкуру с крупного млекопитающего, зато мне приходилось самой извлекать кости из индюшек и уток, и, должна сказать, эти процедуры чем-то похожи. Кезума делает длинный продольный надрез от верхней точки грудины до гениталий козы. Потом с обеих сторон надреза, действуя ножами и руками, мужчины начинают отделять кожу от жира и мускулов. Крови при этом почти не льется — лишь изредка несколько капель вытекает из проколотой вены. Скоро шкура полностью снята с боков, и теперь приходит очередь ног. С внутренней стороны каждой ноги Кезума делает продольный разрез до копыта, а само копыто отрезает точно также, как Джош отрезал копыта свиней. В шесть рук масаи сдирают шкуру дальше, и вот уже она крепится к телу только по линии позвоночника и у основания шеи. Но голова животного все еще остается нетронутой, и вся туша напоминает какую-то жуткую иллюстрацию к немецкому изданию «Красной Шапочки»: маленькое искореженное тельце раскинулось на нежном розовом покрывале, которое раньше служило ему кожей.

Мужчины отсекают ноги по линии суставов, а потом один из них ножом разрубает грудину, вскрывает грудную и брюшную полости и извлекает внутренности — бледные, заключенные в синюю прозрачную оболочку. Первым делом достают печень и передают ее из рук в руки, откусывая по куску. Еще один кусочек Кезума отрезает и протягивает мне. Вкус оказывается примерно такой, как я и ожидала: нежный, тающий, похожий на вкус кровяного зельца. Есть, правда, в нем что-то новое и непривычное, но я пока еще не могу определить, что именно. Остатки печени вручаются юноше, который уже ждет у костра.

Потом мне дают попробовать кусочек почки. Вкусно. Немного отдает мочой, но вкусно. Затем какую-то сероватую железу. Возможно, поджелудочную? У нее вкус немного резиновый, но я все-таки глотаю без комментариев. Потом железной кружкой один из мужчин зачерпывает кровь, скопившуюся в брюшной полости животного, и все мы запиваем ею проглоченные органы. Только тут я понимаю, чем отличался вкус козлиной печени — тем же, чем козлиная кровь отличается от коровьей.

— Она же сладкая!

Кезума кивает, принимая у меня пустую чашку, и тут же зачерпывает новую порцию.

— Правильно, сладкая. А теперь дай-ка мне свою руку.

Молодые воины продолжают разделывать тушу, отделяя ребра и бедра, чтобы зажарить сегодня или отнести завтра в деревню, но Кезума делает перерыв, чтобы заняться мной. Для начала он отрезает узкую полоску шкуры, сантиметров двенадцать длиной и около четырех шириной, от края вспоротого брюха козы. Он прижимает полоску к тыльной стороне моей ладони, белоснежным мехом вверх, а влажной, скользкой стороной к моей руке, и пальцами что-то замеряет. Потом он кладет полоску на плоский камень и острием ножа делает два продольных разреза — один подлиннее, второй покороче. Снова взяв мою левую руку, он просовывает кисть в длинный разрез, так что он охватывает запястье, а потом вставляет мой средний палец в меньший разрез.

— Так положено во время орпула. Молодые воины приходят сюда сразу после обрезания, чтобы узнать о лечебных корнях и травах и убить свою первую корову. А больные приходят, чтобы поправиться. А это, — он показывает на мою руку, которую сейчас украшает полоска козлиной шкуры, охватывающая средний палец наподобие перевернутой буквы «У», — это такой специальный браслет, который приносит удачу. Если ты получаешь его во время орпула, то не должна снимать до тех пор, пока не вернешься сюда, или пока он сам не упадет. Тогда удача будет с тобой.

Я осторожно глажу мягкие волоски на своем новом браслете; сторона, обращенная к коже, все еще влажная.

Остаток дня мы в основном бездельничаем. Кезума и остальные делают себе новые браслеты из козлиной шкуры, лениво точат ножи о речные камни и наблюдают за тем, как жарится козлятина. Меня опять угощают печенью, но на этот раз не сырой, а жареной. Тотиясо, что мы не съедим сегодня, тщательно заворачивают в листья, кладут посредине нашего лагеря и прикрывают сверху ветками.

— Сегодня мы не будем спать, — объявляет Кезума, — на случай, если за мясом придет лев.

Я на девяносто процентов уверена, что это шутка, но все-таки решаю справить все свои нужды до того, как стемнеет.

Днем мы с Кезумой и Лейаном бродим по склону оврага в поисках трав и кустов, которые Кезума хочет показать мне. Он очень строгий учитель: ходит быстро, требует, чтобы я поспевала за ним и при этом записывала все в синюю тетрадку — он вручил ее мне в первый же мой день в Танзании. Лукуноной — это дерево, чья кора используется для лечения болей в желудке. Корни дерева орукилорити кипятят, чтобы получить напиток, делающий воинов свирепыми, а из его колючих веток сооружают ограды вокруг жилища. Огаки — это «дерево прощения»; его ветку приносят соседу, если хотят за что-нибудь извиниться. Веточку оркиниейе можно пожевать, чтобы почистить зубы: у нее свежий мятный вкус. На мой взгляд, большинство этих растений выглядит совершенно одинаково, к тому же почти все они колючие.

Мы долго бродим вверх и вниз по склону. Кезума диктует, я записываю, а Лейан собирает травы, ветки и кору. День стоит сухой и жаркий, и, когда мы возвращаемся в лагерь, с меня градом катит пот.

Быстро темнеет. На ужин мы едим зажаренные на костре козьи ребра и пьем чай, «который делает людей безумными». Но, то ли потому, что я не принадлежу к масаям, то ли потому, что и так безумна, этот напиток никак на меня не действует. Двое юношей приносят еще груду зеленых веток и устраивают для меня ложе. Мы все лежим в темноте — я на ветках и в спальном мешке, мужчины просто на земле — и какое-то время рассказываем истории и загадываем загадки. Кезума переводит для меня:

— «Если ты совсем один и сам убиваешь козу, кто первым попробует ее мясо? Ответ: твой нож».

Наверное, чай все-таки действует на меня, потому что, едва закрыв глаза, я вижу себя и Эрика в незнакомом европейском городе, который почему-то кажется мне родным. Мы идем по зеленой улице и обсуждаем, куда нам лучше отправиться: на выставку или в ресторан. Часа в три или четыре ночи я просыпаюсь, слышу, как разговаривают и смеются мужчины, и тут же засыпаю опять. На этот раз я вижу себя в книжном магазине. Я беру какую-то книгу и на последней странице обложки, там, где обычно печатают краткое содержание, читаю о своей любви к Д. и о том, как мы расстались. И Д. тоже здесь; он смотрит на книжку мне через плечо и спрашивает: «Неужели ты не знала?» В пять я окончательно просыпаюсь, бодрая и отдохнувшая. Уже светает. Я готова снова карабкаться по этой проклятой горе и, если останусь жива, наконец-то принять долгожданный душ в доме Кезумы в Аруше.

Обратная дорога вверх по склону горы оказывается еще тяжелее, чем я ожидала; уже через пять минут я тяжело дышу и обливаюсь потом. Кезума вырезает для меня посох, а Элли берет мой рюкзак: теперь ему приходится нести два. Мне очень стыдно, но он продолжает весело болтать всю дорогу, хотя у меня нет сил отвечать ему. И, да, теперь я уже не сомневаюсь — Элли точно заигрывает со мной. Он рассказывает о том, как работал гидом и водителем на сафари. Через несколько дней он повезет нас на ночное сафари в кратере Нгоронгоро. И механиком он тоже успел поработать.

Это оказывается очень кстати, потому что через час после того, как мы садимся в машину, у нас кончается бензин. Машина удушливо кашляет и останавливается посреди пустой, обрамленной акациями дороги. За кустами почти сразу начинается горная цепь. Я не Замечаю поблизости никаких признаков цивилизации, но время от времени по дороге все-таки проезжают машины. Пока Кезума пытается остановить одну из них, чтобы доехать до заправки, Элли умудряется сам завести машину. Для этого ему приходится отсосать, в буквальном смысле этого слова, с помощью рта (!), из бака примерно литр бензина (выясняется, что он не совсем кончился: просто шланг в баке не достает до самого дна) и перелить его в канистру, которая потом привязывается к капоту и напрямую соединяется с двигателем. Если Элли пытался произвести на меня впечатление своим мастерством, ему это вполне удалось. Я отдаю парню свою последнюю бутылку воды и обещаю, что в Аруше куплю специально для него пива.

— Это меньшее, что я могу для тебя сделать.

— Идея мне нравится. — Он выплевывает воду на землю, улыбается и подмигивает мне.

Тем же вечером я на самом деле угощаю Элли пивом. Кезума идет вместе с нами, вероятно, для того, чтобы уберечь мою девичью честь. Единственный раз за все время знакомства я вижу его в европейской одежде: белой, застегнутой на все пуговицы рубашке и черных джинсах. В сочетании с черной кожей и украшениями из белых бусин все это выглядит безумно стильно. Втроем мы проводим время совершенно невинно, но я все время чувствую на себе взгляд Элли.

И мне это очень нравится.

* * *

Сегодня вечером во всем кратере Нгоронгоро нет белой женщины круче, чем я. Возможно, я была бы еще круче, если бы не думала об этом непрерывно.

К тому времени, когда я, Кезума, Элли и Лейан прибываем к месту, где разбит наш лагерь, уже начинает темнеть. Оказывается, здесь очень оживленно: куча туристов из Европы, плюс их танзанийские проводники и повара, плюс несколько случайно затесавшихся зебр. День у нас был долгим и насыщенным. В восемь утра мы выехали из дома Кезумы в Аруше и для начала направились к озеру Маньяра, в маленький, расположенный в долине парк, примерно в часе езды от города. Это было мое самое первое сафари, и, хоть мы и не стали свидетелями ни одного кровавого убийства, что, возможно, и к лучшему, я все-таки видела, как слоны с корнем вырывают деревья, как семейство бородавочников выкапывает вкусные корешки и как дерутся жирафы — не сказать, чтобы это было очень страшное зрелище. Элли сидит за рулем «лендровера», который он арендовал для этой поездки, а мы с Кезумой и Лейаном расположились на заднем сиденье и непрерывно крутим головами.

Я ожидала попасть на примерно такое сафари, как показывают по каналу «Дискавери» или описывают в географических журналах: местный гид с микрофоном вещает целому автобусу туристов: «Обратите внимание, это африканский лесной слон. Клыки у него несколько длиннее, чем у слона из саванны, и направлены вниз…» Но все оказалось совсем не так. Больше всего наше сафари походило на экскурсию с близкими друзьями в самый удивительный в мире зоопарк. Мы вместе замирали и шепотом восхищались при виде бредущих через заросли слонов, вместе пугались, заметив огромную змею, равнодушно проползшую мимо стола для пикника, за которым мы перекусывали; вместе умилялись и ахали при виде крошки-бабуина на руках у матери. А потом все вместе мы отправились в кратер Нгоронгоро. По дороге мы остановились у бара, чтобы купить пива для меня и Элли и кока-колы для Кезумы и Лейана. Рядом с баром — крошечная мясная лавка, где по стенам, как пальто на вешалках, висят освежеванные козьи туши. Хотя Кезуме и нельзя пока пить пиво, я сфотографировала его с моей бутылкой в руке. Все от души веселились. Потом разговор зашел о синих китах.

— У тебя получились хорошие снимки слонов? — спросил Кезума и зубами открыл бутылку колы, после чего выплюнул крышку.

— Бр-р-р-р! Пожалуйста, не делай так! Меня прямо передергивает.

Я достала свой дешевенький цифровой фотоаппарат, перелистала снимки и показала Кезуме.

— Видишь, какие красавцы?

— И правда, красавцы. Они ведь самые большие животные в мире, верно?

Сделав большой глоток пива, Элли вступил в разговор:

— Нет, не самые. Киты еще больше слонов. Синие киты.

Я кивнула, соглашаясь.

— Киты? — переспросил Кезума.

— Ну да, те, что в океане. Такие здоровые рыбы, но только на самом деле они не рыбы, а млекопитающие.

— И они больше слонов? Не может быть!

Кезума такой умный и образованный, что меня очень удивляют подобные неожиданные пробелы в его знаниях. Мне кажется, он разыгрывает меня.

— Когда приедешь к нам в Нью-Йорк, я свожу тебя в Музей естественной истории. Там выставлен кит в натуральную величину. Он такой огромный! Метров тридцать в длину или еще больше.

— Да не может быть! Правда? — изумляется Кезума.

Мы с Элли допили свое пиво, все залезли в машину и поехали к кратеру вулкана; последние сорок минут дороги я проспала. Сейчас Элли и Лейан уже ставят мою палатку, простенькую, но слишком большую для меня одной. Сами они втроем спят в похожей, но в три раза меньше. Я предлагаю поменяться, но Кезума и слышать об этом не хочет. Потом Элли отправляется готовить обед: рыба для него и меня, цыпленок с рисом для Лейана и Кезумы (масаи, оказывается, не едят рыбу). Мы ждем обеда, сидя за большим бетонным столом в столовой, которая представляет собой просторный навес без стен. Кроме нас тут еще пять или шесть групп туристов. Кезума и Лейан здесь единственные масаи. На остальных столах белые скатерти и фарфор; я бы не удивилась, увидев свечи. Туристов обслуживает целая команда поваров, которые беззвучно ставят на стол тарелки и тут же исчезают на кухне. Они подают пасту, стейки, куриные грудки.

Элли, Лейан, Кезума и я собираемся вокруг большой пластиковой тарелки и нескольких контейнеров. Мы едим пальцами, обдирая кусочки рыбы со скелета, выковыривая из зубов косточки, а потом вытираем грязные руки о штанины. Мы с Элли выпиваем две привезенные с собой бутылки пива. Потом грязную посуду мы относим на кухню, где Элли ее быстро ополаскивает. Все остальные уже расходятся по своим палаткам и постелям, а мы с Кезумой и Лейаном решаем сыграть перед сном в карты; колоду с надписью «Я V Нью-Йорк» я привезла с собой.

Сначала Кезума и Лейан учат меня — вернее, безуспешно пытаются научить — игре под названием «Последняя карта». Я так и не разобралась, в чем там смысл. Зато я произвела на своих спутников сильнейшее впечатление умением тасовать колоду. Эрик, кстати предупреждал меня, что так будет. По-видимому, никто в мире, кроме американцев, не умеет перекидывать колоду «аркой». Вообще-то я делаю это не слишком ловко, хотя научилась, когда еще сидела у бабушки на коленях. (Несмотря на артрит, сама старушка справлялась с этим лучше всех, а смотреть, как она раскладывает пасьянсы, я в свои десять лет могла часами.) Тем не менее у масаев мое умение вызывает искренний восторг.

Потом я пытаюсь научить их играть в покер, но учу я еще хуже, чем тасую. Только Элли, который уже присоединился к нам, понимает хоть что-то из моих объяснений.

В столовой уже давно никого, кроме нас, не осталось. После трех или четырех сдач Кезума и Лейан решают идти спать.

— А ты хочешь еще поиграть? — спрашивает меня Элли.

Я, кажется, догадываюсь, что у него на уме, но притворяюсь, будто ничего не понимаю.

— Конечно хочу. А ты не сможешь раздобыть нам еще бутылку пива? Хотя бы одну на двоих. И сигаретку?

Тут Джули уже явно ступает на опасную почву, но пока еще действует осторожно. Одна бутылка пива. Одна сигарета. Несколько невинных партий в карты. Возможно, моего благоразумия надолго не хватит, и тогда я предложу игру на раздевание.

Элли все-таки достает пиво. К нам подходит высокий плотный мужчина средних лет с немного сальным взглядом, который заставил бы меня насторожиться, если бы я тогда обратила на него внимание. Он задает мне обычные вопросы — как меня зовут? откуда я? сколько мне лет? — о чем-то болтает с Элли на суахили, потом протягивает ему бутылку пива, достает из мятой пачки сигарету и предлагает свою зажигалку, после чего уходит спать. Свет его фонарика выхватывает из темноты одну или две палатки. На весь лагерь продолжают гореть только одна лампочка в столовой да еще две над входом в туалеты. Мы открываем пиво и, передавая друг другу бутылку и сигарету, продолжаем играть в карты, главным образом, молча; лишь иногда я объясняю Элли какие-то правила. Не стану утверждать, что время от времени мы не соприкасаемся коленями. В одиннадцать часов генератор отключается, и внезапно столовая погружается в темноту. Только теперь я вижу, какая огромная на небе луна и как много звезд.

— Ну, я думаю, и нам пора.

Я начинаю собирать карты в пластиковый чехольчик, но Элли продолжает сидеть на скамейке, упершись локтями в колени, и смотрит на меня со странной улыбкой, которую я стараюсь не замечать. Ну, может, не очень и стараюсь.

— Что?

Он смеется и качает головой:

— Я тут подумал: а что, если я попрошу разрешения поцеловать тебя?

Неожиданно для меня самой мои мысли обращаются к прошлому: я пытаюсь вспомнить, просил ли кто-нибудь раньше разрешения, чтобы поцеловать меня. По-моему, что-то подобное происходит только в кино. В жизни поцелуи обычно случаются после фраз типа: «Ну, наверное, я уже пойду домой», или «Завтра с утра мне надо к дантисту», или «Кажется, я напилась». В них всегда чувствуется какая-то неизбежность, но, пожалуй, то, что происходит сейчас, нравится мне даже больше.

— Я никогда раньше не целовал мзунгу, — признается Элли, и его кривая улыбка словно отражает мою. — Можно?

Несколько секунд я притворяюсь, что раздумываю, хотя, конечно, все уже решено.

— Можно.

И он целует меня. У него мягкие и вкусные губы. Мы пили одно пиво и курили одну сигарету, поэтому я не чувствую их запаха, а только слабый и чистый привкус мяты. Я так давно не целовалась, да и не обнималась тоже, а сейчас происходит именно это: Элли зажимает мои колени своими, мои руки вцепляются ему в бедра, наши языки переплетаются, его пальцы шарят в моих немытых, пыльных волосах. Господи, я и забыла, какой это кайф!

Так продолжается какое-то время, но в конце концов мы отрываемся друг от друга. Не могу сказать, кто остановился первым. Кажется, я собиралась это сделать, но Элли все-таки немного опередил меня.

— У-у-уф, — говорю я.

— Это было просто здорово. Спасибо.

— Нет, это тебе спасибо.

— Мне еще надо упаковать ланч на завтра. Пошли, я провожу тебя до палатки.

— Пошли.

Мы встаем и выходим на лунный свет.

— Ты ведь не расскажешь Кезуме? — спрашивает Элли, понизив голос. — Ему это не понравится.

— Я как раз подумала о том же. Не бойся, не расскажу.

— Хорошо.

Мы уже стоим у моей палатки, и я расстегиваю молнию на двери. Элли машет мне рукой и отступает на шаг.

— Спокойной ночи. Увидимся утром.

— Спокойной ночи.

Признаюсь, что в палатке, снимая пыльные брюки, рубашку с длинными рукавами, лифчик и надевая чистую майку и мягкие пижамные штаны, я очень горжусь собой. Я горжусь тем, что меня целовал красивый юноша на десять лет моложе меня. Горжусь тем, что у меня хватило смелости сказать ему «да», а потом хватило силы воли остановиться. Горжусь тем, что я сейчас одна в палатке, в кратере Нгоронгоро, далеко от всего, что мне знакомо, и мне здесь хорошо. Я только что не насвистываю радостный мотивчик.

Я едва успеваю вынуть из глаз контактные линзы, пару раз провести щеткой по зубам и включить будильник — телефонной связи здесь нет, но я использую мобильник как часы, — когда у входа в палатку раздается шепот:

— Это я.

Элли вернулся, чтобы еще раз пожелать мне спокойной ночи, а скорее всего, выпросить еще один поцелуй или что-то большее. Волнуясь, смеясь и сердясь одновременно, я расстегиваю молнию.

Но это не Элли. Как только створки распахиваются, в палатку шагает крупный мужчина и блокирует выход. Внутри совершенно темно, но я почему-то сразу понимаю, кто это. Фонарика у меня нет. Я пытаюсь дотянуться до телефона, но человек, продавший нам пиво и сигарету, хватает меня за локти, шарит вниз и вверх по рукам в какой-то детской пародии на страсть. Когда он заговаривает, голос его звучит умоляюще:

— Ты такая красивая. У меня есть то, что тебе надо, — большой член. Тебе будет хорошо, если позволишь мне остаться с тобой…

Я нажимаю кнопку на клавиатуре мобильника и в свете экрана смотрю на его лицо. Он тянет меня к себе, языком пытается забраться мне в рот, хватает за грудь. Я все еще свечу ему в лицо телефоном и при этом одной рукой защищаю грудь, а другой стараюсь мягко — почему мягко?! — вытолкать его.

— Зачем ты это включила? Погаси свет. Все хорошо. Расслабься.

Он загоняет меня в угол палатки, и я ощущаю его руки везде.

— Эй, послушай. Послушай меня. Извини, если я… — Если я что? — …дала тебе какой-то повод… — Чем это, интересно, я дала ему повод? Тем, что я, белая женщина, засиделась допоздна, играя в карты с черным? — Мне жаль, если ты подумал… — что я проститутка, потому что видел, как я целовалась с Элли. — Послушай, спасибо тебе. — Спасибо??!! — Мне приятно, что ты… м-м-м… Но думаю, теперь тебе надо уйти.

— Нет. Я останусь. Мы займемся сексом. Все будет классно, я обещаю. Я сильный мужчина, у меня большой член…

— Нет.

Одной рукой я все еще защищаю грудь, а другой уже не мягко, а довольно твердо толкаю его в бицепс. Свет от экрана мобильника освещает край его красной рубашки.

— Нет, уходи. Пожалуйста.

— Но…

— Нет. Я серьезно. Уходи.

— Ладно.

Его руки наконец отпускают меня, и он начинает пятиться к выходу. Я направляю луч света на его лицо, как будто веду допрос с пристрастием.

— Хорошо, хорошо. Успокойся.

— Я спокойна. Правда. Только немедленно уходи. Спасибо тебе, но уходи.

И он уходит.

Я тут же закрываю дверь и все окна, которые недавно открыла, чтобы впустить в палатку немного свежего воздуха, забираюсь в спальный мешок и застегиваю на молнию и его, хотя ночь жаркая. Все доносящиеся снаружи звуки кажутся мне неестественно громкими. Несколько минут я слушаю, как кто-то — скорее всего, зебра, — жует траву прямо у полотняной стенки моей палатки. В руке, как оружие, я все еще сжимаю свой верный мобильник.

Почему-то мне даже не приходит в голову позвать на помощь.

Каким-то чудом я все-таки засыпаю, а когда просыпаюсь, в палатке все еще абсолютно темно, а на улице не слышно никаких утренних звуков. Но меня занимает не это. Я с ужасом чувствую только одно: чужой запах и ощущение чужого горячего тела, прижавшегося к моей спине.

Еще несколько поразительно долгих секунд я продолжаю делать вид, что сплю, и дышу неестественно ровно, словно хочу обмануть мужчину, пробравшегося ко мне в палатку и обнимающего меня, как любовник. У меня остается какая-то нелепая надежда, что, если я сделаю вид, будто его здесь нет, он и на самом деле исчезнет. Я вдруг с удивительной ясностью вспоминаю те самые страшные ночи, когда я лежала рядом с Эриком, чувствовала, как закипает его ненависть, и только крепче зажмуривала глаза, стараясь ничего не знать.

Но его рука уже пробирается ко мне в спальный мешок, он громко сопит мне в ухо, что-то бормочет, а потом — господи! — уже забирается на меня, стараясь стянуть мешок. Через все слои полиэстера, флиса и хлопка я чувствую его горячую эрекцию. И наконец-то начинаю бороться.

Сначала все ограничивается несколькими слабыми девичьими толчками в плечо, жалкими приглушенными протестами и попытками вывернуться, которые, вероятно, только сильнее распаляют его. Но постепенно я собираюсь с силами, начинаю не на шутку злиться и вот я уже колочу наглеца по лысой голове, сердито шипя:

— Какого черта тебе здесь понадобилось?! Убирайся немедленно!!

Он садится и пытается прикрыть голову от моих ударов, а я поспешно шарю по полу вокруг себя в поисках телефона.

— Что ты делаешь? Что ты ищешь?

— Ищу свой чертов телефон: хочу видеть твое лицо, когда говорю, чтобы ты убирался из моей палатки!

— Перестань. Найдешь его утром.

Телефона нигде нет. Я уже прощупала весь спальный мешок и пол под ним, и даже дальний угол, где свалены мои одежда и обувь.

— Я останусь.

— Нет. Ты точно, совершенно точно, не останешься.

Я уже прекратила поиски и теперь изо всех сил давлю мужчине на плечи, тесня его к выходу.

— Я ничего тебе не сделаю. Просто полежим вместе.

— Что ты несешь, твою мать?! Убирайся!

Он тоже начинает злиться, и это, наверное, опасно, но мне уже наплевать.

— Разве ты сама не хочешь, чтобы я остался?

Я таращу на него глаза и даже, кажется, смеюсь.

— Ты что, издеваешься? Я разве неясно выразилась?

— Но я мог бы…

— Послушай. Хочешь, чтобы я позвала своего проводника? Он как раз в соседней палатке. Он обеспечит тебе серьезные неприятности. — Я словно собираюсь пожаловаться учителю на мальчика, который толкнул меня на перемене.

Похоже, последний довод оказывается действенным. Мужчина пятится и постепенно, задницей вперед, начинает выбираться из палатки. Вид у него при этом очень обиженный.

— Ладно. Ладно, если ты хочешь, чтобы я ушел, я уйду.

— Слава тебе господи.

Я опять закрываю на молнию дверь и еще некоторое время шарю вокруг в поисках телефона. Его здесь нет. Я точно знаю, что этот человек забрал мой мобильник с собой. Мне хочется в туалет, но я не решаюсь выйти из палатки в эту темноту.

Остаток ночи я беспокойно дремлю, прижимая к груди каменную шайбу. Если этот человек вернется, она станет моим главным оружием. Но он не возвращается, и довольно скоро снаружи до меня начинают доноситься мирные утренние звуки: скрип и хлопанье дверей, журчание воды, приглушенные голоса поваров, готовящих завтрак для туристов. Но я все еще боюсь выйти из палатки, или, может быть, «боюсь» — неправильное слово. Одетая, я сижу у окна и смотрю в ту сторону, откуда должен появиться Элли. Мне хочется рассказать обо всем именно ему и совсем не хочется быть первой, кто сообщит о случившемся Кезуме.

Мне кажется, что прошло несколько часов, но на самом деле, наверное, не больше десяти минут (что тоже немало, учитывая состояние моего мочевого пузыря), когда у нашей машины я наконец вижу того, кто мне нужен.

— Элли! Элли! — хриплым шепотом зову я, высунувшись из палатки.

Он оглядывается, и я знаками подзываю его, чувствуя себя при этом очень неловко.

— Послушай, у меня тут небольшая проблема. — Я предлагаю ему укороченную версию ночных приключений. — Тот мужик, у которого мы вчера купили пиво, он ночью забрался в мою палатку. Он… — Мне трудно подобрать правильное слово. Элли уже явно встревожился, а мне вовсе не хочется поднимать шум вокруг всей этой истории. — Он… хотел переспать со мной, наверное.

— Он забрался в твою палатку? С тобой все в порядке?

— Да, да, все в порядке. Но дело в том, что он украл мой телефон. Я не хочу устраивать скандал, я просто…

— Подожди здесь.

Через несколько минут Кезума, Лейан и Элли с озабоченными серьезными лицами собираются у моей палатки, и я еще раз рассказываю всю историю. Кезума покусывает большой палец — он всегда так делает, когда чем-то встревожен.

— Значит, ты купила у него пиво?

— Да. Ну, вернее, Элли купил.

— А после этого он пришел к тебе в палатку?

— Да. Два раза.

— А ты не говорила ему ничего такого, чтобы он мог подумать, будто…

— Я с ним вообще почти не говорила.

— Правда. Он и постоял-то с нами всего пару минут, — подтверждает Элли. Он стоит, опустив голову, и я понимаю, что отчасти он считает себя ответственным за ночной инцидент и ему стыдно.

— Элли, ты сможешь найти этого человека?

— Он тут работает с одной из групп туристов. Поваром. Я его найду. — Элли разворачивается и быстро идет в сторону кухни.

Кезума стоит, скрестив на груди руки, и молча оглядывает лагерь. Уже совсем рассвело, и непрерывный ручеек туристов перетекает из палаток к туалетам, потом в столовую и, наконец, к машинам. Палатки уже начинают снимать и сворачивать. Все хотят быть у ворот парка в тот самый момент, когда они откроются. Мы явно задерживаемся, и я, хоть это и глупо, начинаю чувствовать себя виноватой, как будто нарочно делаю из мухи слона, раздувая из ничего проблему.

— Послушай, он меня не обидел, не сделал мне больно, ничего страшного не случилось. Я только хочу получить обратно свой телефон.

Элли быстро возвращается вместе с моим ночным визитером; тот явно испуган, но разыгрывает удивление. По дороге Элли что-то энергично говорит моему обидчику, и тот трясет головой с видом оскорбленной невинности. У меня в душе опять поднимается злоба. Они подходят к нам, и Кезума расправляет плечи.

— Джули говорит, что ты два раза приходил в ее палатку этой ночью. И приставал к ней.

— Нет-нет, клянусь… — Он трясет головой, словно еще не решил, кивать ею или отрицательно качать. — Ну ладно, это правда. Я приходил к ней в палатку. Она очень красивая, я хотел быть с ней…

Кезума перебивает его на суахили, мужчина пытается ответить, но Кезума продолжает сердито говорить, и, хотя я, разумеется, не понимаю ни слова, мне ясно, что он его сурово отчитывает. Люди начинают оглядываться на них. Мой обидчик опять переходит на английский и поворачивается ко мне:

— Мне очень-очень жаль. Я прошу прощения за то, что пришел к вам в палатку. Но я ведь ушел, когда вы сказали, верно?

— Да, но…

— И я клянусь всем, чем хотите, что второй раз я не приходил. Может, это был кто-то другой, какой-нибудь плохой человек…

— Послушай, я вовсе не хочу, чтобы у тебя были неприятности. Просто верни мой телефон.

— Но я его не брал… У меня нет вашего…

«Какая же я сука, — проносится у меня в голове неожиданная мысль. — Я ведь навсегда порчу жизнь этому парню. Достаточно посмотреть, до чего испуганное у него лицо». Мне хочется махнуть на все рукой и уйти, но Кезума и Элли уже взяли парня в тиски и в два голоса на суахили что-то выговаривают ему, придерживаясь схемы «злой коп/добрый коп»: Элли явно старается убедить злоумышленника и говорит рассудительно, а Кезума едва сдерживается, чтобы не закричать. В какой-то момент он отдает приказ Лейану на языке масаев, и тот, бросив на мужчину угрожающий взгляд, идет в сторону стоящего на самом краю территории домика местного полицейского.

Мужчина, тяжело вздохнув, отходит на пару шагов и устало опускается на ящик с припасами. Кезума сердито качает головой.

— Он говорит, что у него нет твоего телефона, — объясняет он мне. — Он думает, раз мы масаи — то круглые дураки. А на самом деле дурак — он сам. Почему ты не позвала нас ночью? Мы бы с ним разобрались.

— Извини. Я подумала, что сама справлюсь. Не хотела вас беспокоить.

— Мы здесь как раз для того, чтобы с тобой ничего не случилось. Ясно?

— Да, ясно.

Лейан возвращается вместе с очень высоким мужчиной в форме. Высокие скулы, покрытые ритуальными шрамами щеки и пристальный, непроницаемый взгляд. Он из тех, кто наводит страх даже в самых спокойных ситуациях. Весь разговор повторяется снова, на этот раз главным образом на языке масаев. Полицейский по ходу рассказа делается все более суровым, а двое фигурантов: я и человек, дважды забравшийся ко мне в палатку, — все более несчастными и виноватыми. Солнце стоит уже высоко, и все остальные успели собраться и уехать.

К нам подъезжает машина с охранником за рулем. Полицейский приказывает моему обидчику сесть на заднее сиденье, и охранник увозит его. Потом Кезума, Элли, полицейский и я садимся в нашу машину и едем следом. Лейан остается в лагере, чтобы собрать палатки и упаковать вещи — за всем шумом и выяснениями у нас не хватило на это времени. Элли сидит за рулем, а Кезума всю дорогу до полицейского участка что-то говорит представителю закона, и постепенно оба все больше распаляются. Иногда и Элли тоже пытается вставить словечко. Время от времени полицейский делает сердитые жесты в мою сторону. Несколько раз я слышу слово «мзунгу» — до сих пор оно мне даже нравилось, но в его устах звучит зловеще. Постойте, он что — считает, будто это я во всем виновата? Мое лицо заливает краска, а к глазам подступают слезы. Что они там говорят обо мне? Что все неприятности приключились из-за меня? Но я же не хотела поднимать шум! И я не сделала ничего плохого! А если и сделала, они об этом не знают. Или Элли им все рассказал? Единственное, что дает мне силу не расплакаться, — это злость на подобную несправедливость. Я не отрываясь смотрю в окно до тех пор, пока машина не останавливается у низкого бетонного здания с жестяной крышей. Внутри находится полицейский участок: маленькая комната, где собрались уже семь или восемь человек, включая моего ночного гостя. Мужчины обмениваются короткими репликами, и время от времени один из них задает мне какой-нибудь вопрос, вроде:

— Что он сказал вам, когда вы проснулись и во второй раз обнаружили его в палатке?

Правда дается мне нелегко. «Сейчас не пятьдесят третий год, идиотка! Тебе нечего стыдиться».

— Он забрался на меня и сказал, что хочет секса со мной.

— Пытался изнасиловать тебя? — подсказывает Элли.

— Я не хочу использовать это слово.

Опять разговоры, снова и снова, по кругу. Злоумышленника со всех сторон засыпают вопросами, это похоже на перекрестный допрос. Он потеет, выглядит растерянным и, наконец, протестующим тоном говорит что-то, что вызывает бурную реакцию у всех присутствующих: они бьют руками по столу, закатывают глаза и крутят головами. Сначала я пугаюсь, — что такого он мог сказать обо мне? — но потом Элли кивает и незаметно подмигивает мне, а Кезума объясняет:

— Мы вернем тебе телефон. Он у него. Этот тип, правда, еще не признался, но мы точно знаем.

— Откуда? Что он сказал?

— Ничего особенного. Его поймали на лжи. Не волнуйся. — Кезума говорит несколько слов зловещему полицейскому, и тот машет рукой, отпуская нас. — Сейчас мы поедем в парк смотреть животных. А когда вернемся, тебе отдадут телефон.

И мы отправляемся в парк, предварительно заехав в лагерь за Лейаном и вещами. В путь по крутой стенке кратера мы пускаемся, наверное, в половине одиннадцатого; точно я не знаю, потому что телефона у меня больше нет.

Я рада, что наконец-то появился повод отвлечься от неприятных утренних переживаний. И какой повод! Кратер Нгоронгоро — грандиозная кальдера на месте доисторического извержения вулкана, похожая на гигантскую чашу, вдавленную в землю. Ее бока окрашены в зеленый и золотисто-желтый цвета, а за высокие края цепляютсяоблачка. Кальдера такая огромная, что невозможно разглядеть ее противоположный край, а в самой середине кратера сверкает, переливаясь на солнце, невероятно голубое круглое озеро. Даже сверху видно, что все это место так и кишит животными: водяными буйволами, гну и прочими антилопами всех размеров и видов. Все они стройными рядами, как в диснеевском мультфильме, бредут в одном направлении — к центральному озеру. Мы замечаем целые семьи бородавочников: взрослая пара и детеныши — уморительные животные, которые умудряются разрывать носом землю с какой-то грацией и даже элегантностью. Кроме того, здесь бродят стада зебр, газелей, каких-то высоких птиц с шикарными оранжевыми помпонами на голове, страусы и сладкие парочки гиен. Забыв обо всем, я блаженствую.

Но, похоже, не все так же увлечены животным миром.

— Никак не могу понять, почему этот тип все-таки решил, что может залезть в твою палатку. Ты уверена, что ничего такого ему не говорила? — опять спрашивает меня Кезума.

Я пытаюсь скрыть раздражение, но, к счастью, Элли, назначивший себя моим адвокатом, приходит на помощь:

— Да Джули с ним вообще почти не разговаривала. Он просто чокнутый.

— Меня бесит, что они тут считают, будто все масаи — неотесанные дураки. Может, поэтому они и решил пристать именно к Джули. — Кезума поворачивается на своем переднем сиденье и смотрит мне в глаза. — Африканские мужчины не похожи на американцев. Они по-другому относятся к женщинам. С ними надо быть поосторожнее, а то они черт знает что себе напридумывают.

Элли в зеркале заднего вида улыбается мне сочувственно и немного виновато.

— Ужасно, что с тобой случилось такое.

Мы подъезжаем к пруду, территорию которого поделили между собой фламинго и толстые черные бегемоты. Элли притормаживает, чтобы получше их рассмотреть:

— Ничего, все в порядке. Но сейчас я просто хочу полюбоваться животными, хорошо?

Этим мы и занимаемся, объезжая всю кальдеру по окружности. Самое потрясающее, что нам удается увидеть в этот день, — это шайка из четырех молодых львов, лениво вышедших из кустов прямо на дорогу. Я стою в открытой машине и смотрю, как одно из этих великолепных, надменных животных проходит всего в полуметре от заднего колеса нашей машины. Лев поднимает свои удивительные золотые глаза, смотрит прямо на меня, и наши взгляды встречаются. Несколько секунд мы словно гипнотизируем друг друга, а потом я поспешно отворачиваюсь, испугавшись, что он может обидеться на такую наглость, запрыгнуть в машину и запросто откусить мне руку. Некоторое время львы ходят вокруг машины, потом ложатся в тени и начинают вылизывать лапы, совсем как домашние кошки, только лапы у них большие, будто тарелки. Потом все они дружно поднимаются и, не оглядываясь на нас, гордо удаляются.

К полудню мы достигаем дальнего конца кратера, где на берегу еще одного пруда установлено несколько столов для пикников и имеются туалеты. Из воды торчат спины бегемотов, а по другому берегу бродит семейство слонов. Пока Элли выгружает из машины провизию, я захожу в туалет.

Вернувшись, я обнаруживаю, что у нашей машины собралась небольшая толпа мужчин. Некоторые из них в традиционных масайских тогах, другие — в полицейской форме. Я не присоединяюсь к ним, а вместо этого иду прямо к пруду и сажусь на плоский камень; мужчины провожают меня взглядами. Я не хочу знать. Я ничего не хочу знать. Но до меня все равно доносятся обрывки разговора, в котором несколько раз повторяются слова «мзунгу» и «телефон», и еще что-то похожее на «сексуальная». Я упрямо смотрю только на воду.

Через пару минут ко мне подходит Элли с моим ланчем в коробке. Он улыбается от уха до уха.

— Они вернули твой телефон!

— Правда? — Я это уже и так поняла. — И каким же образом?

— Этот тип сам им отдал. Прятал мобильник в туалете.

— А почему он вдруг передумал?

— Потому что с масаями лучше не связываться, — смеется Элли. — Они же чокнутые.

— Погоди, ты хочешь сказать…

— Ну да. Били его, пока он не признался.

— О господи.

Я съеживаюсь от чувства вины, но, должна признаться, его тут же заглушает другая эмоция, куда более приятная: так ему и надо!

— Не переживай, он сам виноват. Сначала мы ведь говорили с ним вежливо.

— Наверное, он сто раз пожалел, что не вернул телефон сразу же.

— Ну да, голова у него сейчас не болела бы, и место он бы сохранил. А теперь он уже никогда не получит здесь работу.

Незнакомые мужчины уезжают, а мы после легкого ланча продолжаем объезд кратера. Нам еще удается увидеть роющихся в корнях бородавочников и целое стадо небольших грациозных слонов, бродящих между редкими деревьями, которые здесь называют «лесом». По дороге из парка мы заезжаем в полицейский участок, где мне со множеством извинений торжественно возвращают телефон — совершенно целый и в рабочем состоянии.

Вечером в Аруше, приняв наконец-то долгожданный душ, я лежу на кровати и слушаю, как с другой стороны сетки жужжат насекомые и на красной сухой земле Лейан борется с другими воинами, охраняющими дом Кезумы. В кухне Сузи, шестнадцатилетняя соседка, помогающая жене Кезумы по хозяйству, готовит на обед угали, местное блюдо из кукурузной муки и зелени, которое в Танзании подают в каждом ресторане. У Сузи широкая улыбка ребенка, но уверенности в себе у нее хватит на двух взрослых женщин вроде меня. Сегодня вечером после обеда мы займемся с ней английским.

Завтра я улетаю в Японию, чтобы пару дней отдохнуть и расслабиться в отеле с безупречным обслуживанием и высокотехнологичными унитазами, после чего отправлюсь в Нью-Йорк. Я уже достала из сумки две толстые пачки своих путевых заметок — одна для Эрика, другая для Д. — и сейчас перелистываю их, потому что завтра собираюсь отправить адресатам.

Заметки написаны неровным, кривым почерком, иногда чересчур размашистым, иногда слишком убористым, а временами и вовсе неразборчивым из-за усталости или переизбытка эмоций. Почему-то в Танзании я писала гораздо реже, чем раньше, — мне кажется, это хороший знак. Видимо, что-то особенное есть в воздухе этой удивительной страны. Однако после вчерашнего — как бы это назвать? — «инцидента» я чувствую потребность поговорить и разобраться, что же все-таки случилось; эпистолярный жанр для этого как раз подойдет.

Когда я еще только начинала писать, два эти письма резко различались по тону: душевное и бестолково многословное предназначалось Эрику, а пылкое и вроде бы взбалмошное — Д. Двое разных мужчин получали от меня совершенно разные отчеты об одних и тех же событиях и местах: я старалась, чтобы отчеты эти максимально соответствовали характеру каждого из адресатов. Но постепенно две разные версии становились все более похожими, как будто все это время я старалась сфокусировать два окуляра бинокля, а сегодняшний рассказ о том, что случилось со мной в кратере Нгоронгоро, и вовсе повторяется почти слово в слово.

А через пару часов я проснулась и обнаружила, что этот мужик уже практически забрался на меня. И очень долго я ничего не делала, не могла даже шевельнуть пальцем. Знаешь почему? Наверное, я думала, что заслужила это. Даже когда я наконец сообразила ударить его, то все равно говорила шепотом. И потом, когда я его выгнала, и когда рассказывала всю эту историю, и когда его допрашивали в полицейском участке, какая-то маленькая девочка внутри меня все время чувствовала, что все это — ее вина.

А сейчас я чувствую по-другому. И, хоть это и стыдно, должна признаться: больше всего мне помогла новость о том, что этого типа избили. Как будто кто-то со стороны объяснил мне, что это он, а не я, заслуживал наказания.

И еще хочу сказать, что масайские воины — это люди, с которыми полезно дружить.

Я сворачиваю письмо Эрику в три раза, с трудом засовываю его в конверт авиапочты, купленный специально для этой цели, пишу адрес и откладываю в сторону, чтобы отправить завтра. Потом начинаю делать то же самое с письмом к Д.

— Джули? — В комнату заглядывает Сузи. — Угали готово.

— Хорошо, уже иду.

Я запечатываю второе письмо. Мне пора возвращаться домой.

Танзанийское угали, приготовленное Сузи

1 небольшой пучок мичача (честно говоря, я и сама не знаю, что это такое; вы можете взять зелень свеклы)

1 небольшой пучок capo (см. выше; возьмите руколу или другую салатную зелень с легкой горчинкой)

1 маленькая красная луковица

2 небольших помидора

1/4 стакана растительного масла

соль по вкусу

примерно 6 стаканов воды

3 стакана белой кукурузной муки

Мелко порубите зелень, положите ее в сито и тщательно промойте проточной водой. Излишки воды стряхните.

Лук порежьте кольцами, помидоры — кубиками.

Зажгите керосинку (или, если таковой не найдете, горелку на газовой плите) и поставьте на огонь большую сковородку. Налейте в нее побольше масла (я написала — четверть стакана, но это не предел) и бросьте лук. Жарьте его на сильном огне, постоянно помешивая, пока лук не станет коричневым. Добавьте помидоры и продолжайте жарить, пока они не превратятся в соус. Посолите.

Добавьте зелень и готовьте еще 10 минут, пока она не станет мягкой. Выложите всю эту смесь в миску и пока отставьте в сторону. Сполосните сковородку, налейте в нее 6 стаканов воды и поставьте на огонь.

Когда вода соберется закипать, медленно всыпьте в нее 1,5 стакана кукурузной муки, непрерывно помешивая. Продолжая помешивать, дайте смеси закипеть и готовьте ее приблизительно 7 минут, пока она не станет густой, как тесто, и не начнет отставать от стенок сковородки. В итоге у вас должен получиться шар. Выложите его на тарелку и легкими движениями сформируйте что-то вроде батона.

Получившейся порции должно хватить на 4 человек. Нарежьте угали толстыми ломтями, разложите по тарелкам и сбоку положите немного зелени. Вы и ваши гости можете есть руками: отщипывать кусочек угали, скатывать из него шарик, пальцем делать вмятину и засовывать в нее щепотку зелени. Так, кусочек за кусочком, вы съедите все.

Часть третья Мастер?

Я ездил на всем, что движется,

Ездил по всяким дорогам, и часто по очень плохим.

Но пока у меня есть травка, вино и пара

Хороших «колес», чтоб не уснуть за рулем,

Я буду хотеть в дорогу.

«Willin», песня группы «Little Feat»

Перемены имеют привычку появляться внезапно и сразу же бить в морду.

Вероника Марс

15 Возвращение мясника

Мой второй день в Нью-Йорке радует нас редкой для ноября ясной погодой. Вчера, когда я прилетела, самолет садился, пробиваясь через сплошную облачность, а потом мы обнимались и целовались с Эриком под серым мелким дождем. Но ночью ветер разогнал всю эту гадость, и утро встретило меня солнцем и слюдяным блеском Крайслер-бидлинг на другой стороне реки. Впервые за тысячу лет я сама вывожу Пса Роберта на прогулку.

— Ну, как погулялось? — спрашивает Эрик, когда мы возвращаемся.

В честь моего приезда он сегодня не спешит на работу, с удовольствием ест яичницу и разгадывает кроссворд. Возвращаясь, я еще не знала, как все будет между нами. Эрик тоже не знал, это я сразу же поняла по его лицу. Но уже через несколько минут мы подозрительно легко и естественно вернулись к нашей прежней, обычной жизни. Возможно, где-то глубоко внутри и происходят какие-то невидимые на поверхности перемены и перестановки, но мы все еще соединяемся друг с другом, как два совпадающие кусочка паззла — сразу и со щелчком.

— Представь себе, чудесно.

— Чудесно?

— Да. Думаю, у меня начинается период Возрождения любви к Нью-Йорку.

— Собираешься читать Джозефа Митчелла и весь день кататься на метро?

— Не исключено.

После того как Эрик побрился, оделся и ушел на работу, я принимаю душ. Боже мой! Оказывается, в Танзании я успела не только сбросить тот лишний вес, что набрала на Украине, но и еще похудеть: я стала на пять кило легче, чем была в день отъезда! Я надеваю новую, купленную на Украине юбку, маленький черный-свитер, черные колготки и высокие черные сапоги с тайной красной подкладкой (в период Возрождения любви к Нью-Йорку полагается носить черное). На шею я наматываю яркий зеленый шарф (шарфы и шляпы могут быть исключением из предыдущего правила). Губы мажу красной помадой, темнее и ярче той, которой пользуюсь обычно. В зеркале я любуюсь браслетом, который сделал для меня Кезума; он выглядит стильно и загадочно. Белые волоски местами уже начали вытираться. Я выхожу из квартиры и направляюсь к метро.

Я не успеваю пройти и квартала, когда меня останавливает первый мужчина:

— Вы самая красивая женщина, какую я видел в жизни.

Он немного старше меня, одет в элегантный твид.

— Спасибо! — широко улыбаюсь я и иду дальше.

И потом что-то подобное происходит весь день. В метро, книжных магазинах, в ресторанах и на улице. Мне вслед свистят, оглядываются, выкрикивают комплименты. Мужчины всех возрастов, статусов и цветов кожи. «Ни фига себе! Ну и фигурка!»… «У вас такое удивительное лицо»… Пара парней пристает ко мне в баре «Республика», куда я захожу, чтобы поздороваться с Марселем, своим любимым барменом. Человек, собирающий в кружку деньги для бездомных, не орет при моем появлении: «Пенни! Всего один пенни!», как он это обычно делает, а, присвистнув, с уважением произносит: «Какие ноги!». Знойный молодой брюнет, торгующий фруктами, адресует мне откровенно похотливую улыбку поверх корзины с яблоками. Никогда в жизни я не получала столько явных и тайных комплиментов. Боюсь, к этому легко привыкнуть.

Но самое удивительное и странное — это то, как я реагирую на все эти необычные знаки внимания. Я не краснею, не потею, не отворачиваюсь и даже не удивляюсь. Каждому мужчине я киваю, улыбаюсь и, не останавливаясь, прохожу мимо, словно получаю то, что причитается мне по праву. «Да, все верно, я очень красива. Благодарю вас». Это совершенно новая для меня реакция, но при этом она кажется естественной, как солнечный свет.

Только дома, с некоторым опозданием, я начинаю ощущать легкое головокружение от всего этого.

— Честное слово, это было что-то сверхъестественное, — рассказываю я мужу.

— Брось ты, все нормально. Ты ведь, правда, очень хороша.

— Ничего подобного. Говорю тебе, происходило что-то странное. Интересно, почему это?

— Может, именно потому, что ты хороша?

Эрик готовит рагу и пристально смотрит в кастрюлю, на дне которой в жире от бекона шкворчат кусочки говядины. Самое подходящее блюдо для того, чтобы есть его дома ноябрьским вечером. Я уже умираю от голода.

— Нет, тут что-то другое. Я похудела. Может, дело в этом? Но не только, конечно. Может, помада? Нет…

— Ты меня не слушаешь… Ох! — Он трясет рукой, на которую брызнул жир. — Как ты думаешь, мясо достаточно подрумянилось?

— По-моему, да. — Я сижу на высоком стуле за кухонной стойкой и все еще переживаю события сегодняшнего дня. — А, я поняла! Все дело в юбке.

Эрик пожимает плечами. Шумовкой он вылавливает поджарившееся мясо из кастрюли и откладывает его на тарелку.

— Юбка, конечно, крутая.

— Это волшебная юбка. Моя Украинская Волшебная Юбка, дарующая тому, кто ее носит, неотразимую сексапильность.

Выловив все мясо, Эрик прямо с разделочной доски кидает в кипящий жир порезанные овощи и травы и тут же начинает мешать. Из кастрюли доносится веселое шипение.

— Отлично.

— По-моему, тоже. Пахнет аппетитно.

— Еще чуточку подождем, и можно будет есть.

— Подождем. — В животе у меня уже урчит от голода.

Когда Эрик соединяет все компоненты рагу в кастрюле и отправляет ее в духовку, мы переходим в гостиную и устраиваемся на диване с бутылкой вина (точнее, уже со второй бутылкой, потому что половину первой Эрик вылил в рагу, а остатки мы допили) — ждать, когда ужин будет готов.

Я полагала, что после месяца почти полного воздержания и после того, как, вернувшись, я обнаружила, что прежний страх и постоянное чувство неловкости испарились, я буду пить гораздо меньше. И правда, сегодня, например, мы ограничиваемся полутора бутылками, то есть половиной нашей прежней дозы. Но я не учла того, что от отсутствия практики моя сопротивляемость алкоголю снизилась, а кроме того, за весь день я съела только несколько овощных клецок в баре у Марселя. А потому на следующее утро я никак не могу вспомнить, какие фильмы мы смотрели накануне. Вроде бы начиналось все с какой-то серии научно-фантастического вестерна Джосса Уэдона, а потом вдруг откуда-то взялся «Третий человек», а про рагу я вообще ничего не помню, хотя, судя по всему, мы все-таки не сожгли его и достали из духовки вовремя. В результате мы с удовольствием едим его на завтрак. А вот как Эрик его готовил:

Говяжье рагу по рецепту Эрика

1,3 кг говядины из шейной части (порезать на кубики по 5 см)

1/2 стакана муки (в плоской миске или сковородке)

3 ст. ложки нерафинированного оливкового масла (потом, возможно, придется добавить еще немного)

1 луковица (порезать на тонкие полукольца)

5 зубчиков чеснока (предварительно размять)

3 морковки (почистить и порезать на кружочки толщиной 1,3 см)

3 стебля сельдерея (мелко порезать)

1 1/2 ст. ложки свежего тимьяна

2 стакана красного вина

1 1/4 стакана говяжьего бульона

1 ст. ложка томатной пасты

соль и перец по вкусу

Разогрейте духовку до 150 °C. Промокните мясо бумажным полотенцем и слегка обваляйте в муке. На плите в тяжелой кастрюле с толстыми стенками нагрейте оливковое масло и несколькими партиями поджарьте мясо до коричневой корочки.

Теперь достаньте мясо и пока отложите его на тарелку. Убавьте огонь до среднего, добавьте еще масла, бросьте в кастрюлю овощи с тимьяном и жарьте минут десять, пока не станут мягкими.

Верните мясо в кастрюлю, добавьте вино, бульон и томатную пасту. Посолите и поперчите. Перца не жалейте, и имейте в виду, что он обязательно должен быть свежесмолотым.

Закройте кастрюлю крышкой и поставьте ее в духовку. Готовьте до тех пор, пока мясо не приобретет нежный, тающий во рту вкус, то есть не меньше трех часов или до тех пор, пока вы не проснетесь на диване и не обнаружите рядом с собой мирно храпящую, все еще любимую жену, сжимающую в руке бокал, который вот-вот упадет. Заберите у нее бокал, помассируйте ей ноги, чтобы согреть, а потом бегите не кухню и спасайте рагу. Семья из 2 человек сможет питаться им 3 дня. Обжигаясь, съешьте несколько ложек сразу же и оставьте остальное остывать на плите. К завтраку будет в самый раз.

В этом году День благодарения наступает рано, всего через три дня после моего возвращения, поэтому мы решаем отпраздновать его тихо, без родных и друзей: только я, Эрик и Гвен, у которой парень уехал за границу. Индейка, соус и на гарнир немножко овощей. Наконец-то — наконец-то! — мы наелись «Баффи» до отвращения, и теперь у нас началась новая мания: после обеда мы смотрим пять или шесть серий «Вероники Марс». Мы продолжаем пить, есть и в конце концов засыпаем на диване. Это легко и приятно, хотя, возможно, не слишком весело.

Так же легко и приятно наша жизнь с Эриком возвращается в свою прежнюю ровную колею. Мы больше не ссоримся по ночам, и я больше не просыпаюсь рано утром от того, что чувствую, как закипает рядом со мной его злость. И куда-то ушла та страшная вечерняя клаустрофобия, которая отравляла мне жизнь. Это не значит, что все между нами хорошо. Скорее, проблемы затаились и выжидают.

— Я думаю, нам все-таки стоит походить к семейному психологу, Джули. Давай начнем сразу после праздников.

Конечно, мы говорили об этом и раньше, но впервые такое предложение не вызывает у меня приступа ужаса. Хотя я все еще не уверена, стоит ли.

— Хорошо. Только не знаю, поможет ли.

— Вернее, ты не знаешь, хочешь ли ты, чтобы помогло.

— Нет! Я люблю тебя и хочу, чтобы ты… Я просто не знаю, хочу ли я…

— Быть моей женой?

Я вздрагиваю, закусываю губу и ничего не отвечаю.

Поскольку День благодарения мы провели без моих родителей и брата, то на Рождество решаем съездить куда-нибудь вместе с ними. Как в прошлом году, но на этот раз мы выбираем Санта-Фе. Как и обычно, в эти дни мы много едим и складываем паззлы. Я тщательно выбираю Эрику по возможности неромантичный подарок: док разъем «Бозе» для его айпода.

Он дарит мне нож.

На самом деле это цепочка и изящный серебряный кулон в форме кинжала с усыпанной маленькими бриллиантами рукояткой и довольно острым кончиком.

— Боже мой!

— Я знаю, это неправильный нож. Я хотел найти тесак или…

— Прекрасный нож!

Я чуть не плачу, и мои родители с братом, наверное, считают меня сентиментальной дурой, но мы с Эриком знаем, в чем дело. Просто я не читаю вслух записку, которую он засунул в бархатную коробочку:

«Моей жене — мяснику. Поступай с ним как хочешь».

* * *

31 декабря я просыпаюсь рано: мне приснился кошмар. Я то ли в библиотеке, то ли в книжном магазине, в темном углу, и какой-то мужчина, без лица и очень сильный, лезет на меня, пытается опрокинуть, грубо ласкает. Я стараюсь закричать, я знаю, что люди совсем близко, они мне помогут, но голос никак не может вырваться из горла наружу. Никогда в жизни не чувствовала себя такой беспомощной, и еще я почему-то знаю, что сама во всем виновата. Но я все стараюсь и стараюсь закричать, и наконец… «Прекрати!!»

Эрик в ужасе садится в кровати.

— Что? Что? Что с тобой?

Я уже проснулась и даже улыбаюсь.

— Ничего, все в порядке. Извини.

— Страшный сон приснился?

— Да, но все хорошо закончилось. Я сумела закричать.

— Это точно.

На душе у меня так радостно, словно мне снились хорошее старое вино и теплый летний вечер.

Эрик снова зарывается в подушку. За окном уже брезжит рассвет. Сегодня у нас гости: восемь человек придут на наш традиционный каджунский обед. Мне предстоит сделать уборку, пробежаться по магазинам, а потом готовить. Со всей этой рождественской суматохой я ничего не успела сделать заранее.

Перед тем как встать, я беру свой мобильник и просматриваю электронную почту, прижавшись спиной к голому плечу Эрика. За месяц, прошедший с моего возвращения, я заново привыкла к ощущению его обнаженного тела рядом с собой. Я больше не боюсь его или того, чего он ждет от меня. Возможно, потому что Эрик перестал что-то требовать. Наверное, он чувствует, как я постепенно возвращаюсь к нему, или, наоборот, отдаляюсь, или что там со мной происходит. Иногда мне кажется, что и то и другое одновременно. Но впервые за очень долгое время нам относительно хорошо вместе.

Во входящих письмах я нахожу новое сообщение от «Айтюнс». Сначала я думаю, что это счет за какой-нибудь недавно купленный фильм или альбом, но сообщение гласит: «Вы получили айтюнс-подарок». Я открываю письмо и стараюсь не окаменеть, пока читаю:

Джули,

Наверное, мне не стоило писать тебе, но за последнюю неделю я прослушал эту песню 230 раз, и почему-то она напоминает мне о тебе.

Счастья в новом году,

Дамиан.

Вот так-то. Я понимаю, вы привыкли к букве Д., но, конечно же, у него есть и полное имя. Имя, которое не раз пронзало меня, как молния. Но за последний год или немного больше в своем телефоне, в своих отчаянных электронных письмах, в дневнике и в своем сердце я сократила его до простого Д. Сокращение, странным образом сделавшее его власть надо мной еще более полной — символичной и абстрактной. Я бы даже сказала — божественной: сходство это в немалой степени усиливается его постоянным отсутствием в моей жизни, а также тем, что, похоже, я скоро смогу занести своего бывшего любовника в список вещей, в которые перестала верить.

И только сейчас, увидев его полное имя внизу письма, я внезапно вспоминаю, что он всего лишь человек, а не какая-то злая сила, которой невозможно противостоять. Я как-то посмотрела значение его имени в словаре. В переводе с греческого оно означает «покоритель, усмиритель». Тогда это произвело на меня большое впечатление. Но он ведь просто мужчина. Мужчина, который иногда тоже бывает слабым; мужчина, который говорит, что он не должен мне писать, и все-таки пишет.

Все это приводит меня в смятение. Я даже не могу сказать, счастлива ли я, или напугана, или страшно зла.

Нет, могу. Все это вместе взятое.

Песня «Буду хотеть» группы «Little Feat».

Первая мысль: «Твою мать!» Вторая: «Твою. Мать. Что. Это. Значит? „Буду хотеть“. Я знаю эту песню. Она о каких-то обдолбанных дальнобойщиках. При чем здесь я? Какого черта?»

Я вскакиваю и, пока Эрик еще спит, скачиваю песню и несколько раз прослушиваю ее в наушниках, иногда смеясь, иногда качая головой, пару раз роняя слезу, чувствуя, как постепенно успокаивается колотящееся сердце.

Это отличная песня, и я знаю ее очень хорошо. Но она, твою мать, о водиле. О водиле, который во всех встречных фарах узнает свою Прекрасную Алису. О водиле, который объездил все — от Тусона до Тукумкари. О водиле, который всегда будет хотеть. В дорогу. Что это значит?!

Я по буквам разбираю каждое слово. Но странно, что, когда Эрик встает и мы обсуждаем с ним планы на сегодня — мои покупки, его работу и пробежку, — я уже почти спокойна. Я жду несколько часов, прежде чем отвечаю на это странное послание (что уже само по себе для меня невиданное достижение). Перед тем как выйти в город, я отправляю ему коротенькое послание:

Дамиан,

Наверное, письмо, которое ты мне прислал, — просто случайный результат предновогодней слабости/похмелья/сентиментальности. Если это не так и ты правда хочешь поговорить, я буду на овощном рынке на Юнион-сквер сегодня в час дня.

Джули.

Я не жду, что он придет. Я боюсь надеяться и даже не уверена, хочу ли этого. Я помню, что было со мной после нашей последней встречи. Сегодня у меня просто нет времени для истерики.

Овощной рынок летом — это взрыв красок и шума. Толпы гурманов бродят между рядами, склоняются над корзинами с бобами, кукурузными початками и роскошными красными помидорами. Зимой здесь тихо, малолюдно и серо. Мне не приходится стоять в обычной очереди в пекарне, чтобы купить пару свежих багетов, и у прилавка, где знакомая мне кореянка торгует кимчи и салатами.

Я замечаю его в тот момент, когда засовываю в сумку пучок зелени. До этого я изо всех сил старалась не озираться, но, стоит мне поднять глаза от ящика с салатной смесью, как я сразу же вижу его: всего метрах в шести от меня, на углу Семнадцатой и Юнион-сквер. Все та же старая куртка и та же старая шапка, в ушах наушники, голова, как обычно, втянута в плечи. Я знаю, он хочет, чтобы я увидела его первой, чтобы это я подошла к нему, а не наоборот.

Я слышу громкий стук собственного сердца и чувствую, как горят щеки. Тем не менее я не спеша плачу за свои покупки, слежу за дыханием, пересчитываю сдачу и желаю женщине за прилавком счастливого Нового года. Только потом я двигаюсь в его сторону, заставляя себя идти спокойно, хотя мне хочется либо броситься к нему, либо со всех ног побежать в противоположном направлении. Я чувствую, что у меня на лице приклеена глупая улыбка — так всегда бывало и раньше. В полуметре от него я останавливаюсь. Он смотрит на меня, не поднимая головы. Ох уж эти глаза.

О том, что произошло между мною и Дамианом можно говорить долго. Но взгляд, которым мы с ним сейчас обмениваемся, полон нашей историей, и сомнениями, и пониманием, и сожалением, и даже юмором, и даже — неужели это возможно? — каким-то приглушенным счастьем. Такой взгляд, что бы он ни значил (а для меня он значит очень много, хотя я пока не все понимаю), невозможно подделать. Да и с какой стати нам что-то подделывать?

Он снимает наушники, достает из кармана куртки айфон (я ни секунды не сомневалась, что Дамиан купит айфон немедленно, как только тот появится в продаже), методично наматывает на него белый провод и сует обратно в карман. По-прежнему не поднимая головы, он смотрит на меня беззащитно, и вопросительно, и иронически, и настороженно — все вместе, и я знаю, что сама смотрю на него точно так же.

— Ты уже ела?

— Нет.

— Хорошо. Тогда пошли.

* * *

Домой я прибегаю в половине пятого, запыхавшаяся, нагруженная сумками, раскрасневшаяся. Эрику себя за столом сидит, склонившись над компьютером. Я целую его в лоб и начинаю разгружать покупки.

— Если мы хотим, чтобы этот суп из бамии сварился раньше, чем явятся Пол и Аманда, надо начинать резать овощи.

— Я помогу.

Я достаю сельдерей, сладкий перец, луковицу, свой разделочный нож (я пользуюсь им постоянно; возможно, это неправильно, но мне так приятно чувствовать его в руке) и доску. Сама того не замечая, я напеваю себе под нос:

— «Я ездил на всем, что движется, Ездил по всяким дорогам, и часто по очень плохим…»

— Перестань, пожалуйста.

— Что «перестань»?

Эрик подходит к раковине и тоже берет доску и нож. Подталкивая к нему луковицу, я поднимаю глаза и сразу же понимаю, что он знает — или считает, что знает, — о том, что произошло.

Ну и ладно. И хорошо.

— Петь. Я знаю, это он прислал тебе эту песню. Мне даже искать не пришлось. Она была у нас в файле с музыкой.

Я откладываю нож и костяшками пальцев упираюсь в стол. Заставляю себя посмотреть Эрику прямо в глаза. Он делает то же самое. Уже второй раз за день происходит у меня такой сложный, насыщенный и прекрасный обмен взглядами.

— Да, верно.

Я и сама поражаюсь тому, что не вздрагиваю, не пугаюсь и не начинаю плакать, хотя вижу в глазах своего мужа обиду и гнев. Вместо этого я делаю глубокий вдох, а потом медленно выдыхаю.

— Я встречалась с ним сегодня, мы посидели в ресторане. Так было надо.

Я вдруг замечаю, что счастлива. Наверное, это ужасно звучит, но, тем не менее, это так. Я счастлива, потому что сегодняшний ланч в том же индийском ресторане, где Дамиан когда-то соблазнил меня, получился таким неожиданно спокойным и вежливым. Конечно, разговор не был легким. У Дамиана имелся длинный список всех его обид и моих непростительных ошибок, совершенных за последние полтора года. Моих приступов ярости, попыток подкупа, унижений, скандалов, лжи — не вранья, а такой лжи, как когда ты говоришь с Богом и о чем-то просишь его, а на самом деле в него не веришь, хоть и надеешься немного, что он вдруг тебя удивит. И главное — то, чего я не понимала раньше, потому что не считала Дамиана человеком, способным испытывать боль, слабость или сочувствие, — это тяжесть, которую я взваливала на него своими непомерными требованиями, его желание освободиться от этого груза, его вполне естественный страх и вполне естественная злость на меня за то, что я не хотела отпускать его от себя. Но, хоть я и вздрагивала виновато каждый раз, когда он цитировал мои эсэмэски, письма и ночные звонки, доказывая, каким тираном и манипулятором я была, у меня в душе в то же время воцарялось неожиданное спокойствие. Я просто неправильно использовала свою силу, но ведь раньше я даже не подозревала, что она у меня есть.

Едва осознав это, я понимаю, что счастлива еще и оттого, что меня по-прежнему тянет к нему физически, и оттого, что теперь у меня есть силы противостоять этому желанию; оттого, что на прощание он обнимает меня и целует в щеку, а я остаюсь спокойной, когда он уходит.

А еще я счастлива потому, что сейчас открою рот и честно расскажу обо всем своему мужу, от которого раньше так много приходилось скрывать.

Но больше всего я счастлива оттого, что теперь вижу и понимаю этих дорогих мне, далеко не безупречных мужчин, моих партнеров, любовников и друзей. А они видят и понимают меня. И никто из нас от этого не умер.

Я заранее подготовилась к бурной реакции Эрика: к гневу, раскаянию или слезам. Но он меня удивляет. Он спокоен и только кивает в ответ. Он не отводит взгляд и не задает мне вопросов. Я сама ему все расскажу. И это не будет душераздирающей исповедью, потому что, видит Бог, я больше не чувствую за собой никакой вины. У меня такое ощущение, будто мне впервые в жизни сделали лечебный массаж и я встала с кушетки, только теперь осознав, что всю жизнь прожила с затекшей шеей или болью в спине. А сейчас впервые почувствовала, что могу ходить по земле легко и без боли. Хотя сравнение не совсем точное. Тут надо внести ясность. Дамиан — вовсе не тот человек, который спустился с Юпитера и одним сеансом волшебного массажа вылечил меня. Нет. Просто его возвращение помогло мне понять, что я уже начала выздоравливать сама. Поэтому больше не будет никакого раскаяния и чувства вины. Только то, что мой муж Эрик на самом деле заслуживает.

— Мне было полезно встретиться с ним. Мы о многом поговорили. Он мучился из-за того, что мы неправильно расстались, и я тоже.

— Послушай, мне совсем не обязательно об этом знать.

— Хорошо. — Я ведь понимала, что разговор не будет легким. — Я не могу вырезать его из себя и выбросить. Да и не хочу. Это не значит, что я буду… что мы будем… Это надо просто принять. Он там, внутри меня. Похоронен. Он часть моей жизни… моей биографии. Как татуировка. Или шрам.

Эрик опять кивает:

— Я понимаю.

— И знаешь, ты тоже. Я хочу сказать, тоже внутри меня.

— Я понимаю.

Его нижняя губа изгибается, и это значит, что он сейчас заплачет, — я успела узнать это за те шестнадцать лет, что мы вместе. Когда Эрик плачет, у него невероятно голубые и блестящие от слез глаза. На это больно смотреть, и я всегда отворачивалась, но сейчас не отвожу взгляда.

— Я люблю тебя, Джули. Я тебя очень люблю.

У меня в глазах тоже слезы.

— Я знаю.

Я по-прежнему счастлива. Я переполнена счастьем и любовью. Не той любовью, которая похожа на наркотик, или на болезнь, или на мрачную тайну, или на недостижимую мечту. А той любовью, которая как воздух. Как сон о босых ногах с песком между пальцами.

— Возможно, я встречусь с ним снова. Наверняка встречусь. Нам надо еще о многом поговорить. Но спать с ним я больше не буду.

— Ты не обязана мне ничего обещать.

— Это не из-за тебя. Я не буду с ним спать, потому что не уверена, хочет ли этого он и хочу ли я, и потому что это будет грязно и глупо…

Тут Эрик обхватывает меня руками и прижимает к себе. Это глубокое и полное объятие, знакомое и незнакомое одновременно. Я кладу голову ему на плечо и чувствую, как его слезы капают мне на щеку, но его тело не вздрагивает от рыданий, и он не прижимает меня к себе так сильно, словно хочет, чтобы мы слились в одно целое.

— Знаешь что? — шепчет Эрик. — Я так ужасно устал от этого страха.

— Я не хочу тебя пугать. Мне просто надо…

— Я не об этом. — Он бережно берет меня за плечи, отодвигает от себя и смотрит в глаза. У нас обоих мокрые лица, но мы их не вытираем. — Жизнь такая сложная и дурацкая штука. Я устал ее бояться. Вместе мы разберемся. Что-то будет случаться или не случаться, жизнь будет меняться, и я не хочу больше бояться этих перемен и злиться, оттого что она не может быть прежней. Знаешь, я и не хочу, чтобы жизнь оставалась прежней. Мы с тобой просто поживем и посмотрим. Может, все будет хорошо, а может, и нет, может, будет больно. Но, кажется, я этого больше не боюсь. Я люблю тебя.

— И я люблю тебя.

— И что еще надо? Все будет хорошо. Все будет отлично. Мы поживем и посмотрим.

— Да.

Мы целуемся, впервые за много месяцев целуемся по-настоящему. А потом делаем суп из стручков бамии. Эрик режет овощи, я чищу креветки, он, как всегда, с восторгом смотрит, как виртуозно я делаю заправку для соуса: много огня, дыма и точных выверенных движений. Мы совсем не мешаем друг другу, когда вместе работаем на кухне. В конце концов, мы делаем это всю жизнь.

Эпилог 13 февраля 2008 года

Итак, возвращаюсь к своей теории о Джеке-потрошителе. Все-таки я думаю, что, когда этот несчастный больной задрот видел, какой кровавый ужас он сотворил с теми женщинами, которых он, возможно, ненавидел, или боялся просто за то, что у них была матка, в нем просыпались последние жалкие остатки человечности. Возможно, то, что он вскрывал их, доставал внутренности, методично исследовал, было не продолжением жестокого акта, а своего рода ритуальным очищением. Возможно, он пытался заглушить ужас перед содеянным тем, что наводил в хаосе подобие порядка: составлял список органов, изучал их связи. Кровавое, истерзанное свидетельство своей болезни и никчемности он пытался превратить во что-то узнаваемое и разумное. В аккуратные, ровные куски мяса, которые не стыдно выставить на витрину. Был этот парень мясником или нет, но он зашел слишком далеко для того, чтобы надеяться на спасение. Но то, что он делал с телами этих женщин, все-таки было попыткой спасения. Последней мольбой о прощении. Так я это понимаю.

Хотя не исключено, что я ошибаюсь. Возможно, он как раз и не был мясником, а если бы был, то все эти женщины остались бы живы, а он бы работал в своей лавке, кормил людей мясом, создавал бы своими руками что-то прекрасное и не нуждался бы в прощении.

Допив кофе, я отношу чашку в раковину и мою руки, очень тщательно, дважды намыливая, тру щеткой под ногтями и под кожаным масайским браслетом. Потом беру из стопки большой прозрачный пакет и возвращаюсь к столу.

Печень не похожа ни на один другой орган: она не такая мускулистая и строго очерченная, как сердце с его желудочками и аортой; она не похожа на органы пищеварения — все эти каналы, мешки и полости, занятые питанием и экскрецией. Печень — это тайна. Это фильтр. Она записывает всю вашу жизнь, все срывы, злоупотребления и ошибки; в ней скрывается непрерывно обновляемый отчет о вашем состоянии. Но печень умеет хранить секреты. Она их кодирует. И еще она способна к самоочищению и время от времени избавляется от ненужной информации, но сохраняет при этом самое важное. Есть даже люди, которые верят в то, что пораженная циррозом печень может вылечить саму себя, если только хватит времени и терпения.

Правой рукой я открываю мешок, а левой засовываю в него тяжелый, расплывающийся кусок. Он тут же прилипает к пластику, и мне приходится пару раз встряхнуть мешок, чтобы печень упала на дно. Потом я иду к вакуумной упаковочной машине «Кровайак», притулившейся у задней стены, помещаю в нее мешок, укладываю его открытый конец на металлический бортик, тщательно разглаживаю и опускаю крышку. Через специальное окошко я вижу, как мешок медленно надувается, а потом моментально съеживается и плотно облепляет кусок печени с таким же звуком, какой во время шторма издают шпангоуты судна. Медленно, словно в фильме ужасов, дверца машины открывается. Я достаю печень, кладу на весы, отрываю выползшую снизу этикетку с весом и сегодняшней датой, приклеиваю ее на прохладную поверхность мешка, маркером пишу на ней: «Говяжья печень» и несу в морозильную камеру. Внутрь я не захожу, а только просовываю в леденящий холод руку и бросаю мешок в ведро, где уже лежит несколько таких же, но замороженных в камень.

Я как раз заканчиваю протирать стол тряпкой, намоченной в отбеливателе, когда Джош приносит половину свиной туши.

— Ну, как твоя татушка? Зажила?

— Ага. Смотри.

Закинув руку назад, я поднимаю волосы с шеи, и Джош вглядывается в мелкие черные буквы: «Loufoque».

— Отлично. — Он хлопает тушу по заднице. — Ну как, гений, небось все забыла?

— Ничего подобного.

— Докажи.

Несколько секунд я просто рассматриваю тушу, прикидывая, с чего начать. Сегодня мой второй день у «Флейшера» после многомесячных каникул. Утро среды, спокойный день посреди недели, магазин готовится к открытию, и, едва я вхожу, мне начинает казаться, будто я никуда и не уезжала. Эрон заглядывает в большую кастрюлю с супом, булькающую на плите. Джессика и Хейли за прилавком изучают накладные. Джессика недавно узнала, что беременна, — и уже выслушала немало шуток о том, как малыш будет бегать по магазину с тесаком в руке, — и теперь обучает Хейли, чтобы та могла ее заменить на какое-то время. Джесс раскладывает товар на витрине.

Первый раз после возвращения я пришла в лавку в субботу, и не сказать чтобы тот визит получился удачным. Как это часто бывает по выходным, в лавке толкались приехавшие из города мужики, друзья Джоша и Джессики, которые любят на досуге порубить мясо, потому что считают это занятие очень мужественным. В такие дни тестостерон не то что витает в воздухе, а заполняет всю комнату так, что в нем приходится плавать. Разговоры, которые в спокойные будние дни то останавливаются, то завязываются вновь, в такие субботы не замолкают ни на минуту. И никто больше не говорит о политике или о кино, не рассуждает вслух о роли состязательности в профессии мясника. В такие дни мужчины начинают почти в буквальном смысле слова колотить себя в грудь. Наибольшей популярностью пользуются рассказы об оружии и охотничьих подвигах, а истории о велосипедных прогулках скромно отступают на второй план, если только в них не проливается кровь.

У Эрона как раз есть одна такая. С горящими глазами он рассказывает и даже показывает — сгибает колени, вцепляется в воображаемый руль, жмурится, — как прямо перед его велосипедом на дорогу выскочил красавец-олень, которого в следующую секунду буквально размазал по дороге встречный грузовик.

В такие дни все вдруг вспоминают, что я женщина, чего не случается по будням. Они не то что со мной флиртуют, но явно возбуждаются от присутствия эстрогена. Я знаю, что ни один из этих мужчин никогда не испытывал ко мне сексуального интереса, но, наверное, в душе все они немножечко животные, и потому, хоть я и стараюсь вести себя по возможности тихо и незаметно, мое присутствие заставляет их проделывать какие-то странные мужские ритуалы: олени сталкиваются рогами, а шимпанзе бьют себя в грудь большими кожаными ладонями. Меня вдруг начинают называть «детка» — фамильярность, которую я не прощаю всем этим мясникам-любителям. Кто-то бросает мне за шиворот кубик льда. Слава богу, что у меня давно уже нет косичек. Только Колин держится в стороне от всех этих прыжков и ужимок и напоминает мне Пса Роберта среди стаи маленьких тявкающих собачонок. Он остается равнодушен или забавляется вместе со мной, и тогда мы обмениваемся ироничными взглядами.

Странное это ощущение. Разумеется, мне и раньше случалось наблюдать подобное поведение. Как и любой женщине, которая помнит школьный двор, перемену и себя в тринадцать лет. И любая женщина скажет вам, что Иногда это бывает очень приятно. За последние несколько летя не раз радовалась, оказавшись в центре такой активности, и понимаю, что для этих самцов я — лишь средство бросить друг другу вызов. Меняэто устраивало. Повышало самооценку.

Но только не здесь. «Флейшер» уже давно стал для меня убежищем от собственной женственности или, по крайней мере, от собственной жалкой потребности чувствовать себя женственной, соблазнительной и быть использованной. Использованной мужчинами — или только одним из них — для достижения их собственных, неизвестных мне целей. Но больше я этого не хочу. Я хочу, чтобы здесь, в мясной лавке, меня ценили за то, что я умею орудовать ножом и рискованно шутить. За то, что я есть на самом деле. Поэтому я не люблю субботы и люблю среды.

Перед тем как приступить к работе, я разминаю пальцы и смотрю на часы.

— Рука-то болит?

— Не очень. Иногда побаливает.

— Теперь ты настоящий мясник. Эта боль будет с тобой до могилы. Что это, кстати, за хрень у тебя на руке?

— Это? А! Это масайский браслет. А козу, из которой он сделан, мы съели. Смотри, на нем еще остались волоски. Если я буду носить его до тех пор, пока он не развалится прямо на мне, меня ждет удача.

— Гадость какая! — одобрительно кивает Джош.

Я отсекаю печень и окружающий ее жир, а потом берусь за вырезку, не забывая время от времени поглядывать на часы. Конечно, после такого долгого отпуска я пока не готова побить Рекорд по Разделке Свиной Полутуши, недавно поставленный Эроном и составляющий сорок четыре секунды (это событие увековечено на стоящей на полке банке из-под выпитого «Кольта 45»: Эрон зачеркнул цифру «5» и вписал сверху «Л»; так что теперь надпись гласит: «Кольт 44»), Но сегодня меня посетило вдохновение. Я быстро разделываюсь с вырезкой, бросаю ее на стол, отсчитываю пять ребер вниз от плеча, вставляю нож между двумя позвонками, резко опускаю его вниз и, продолжая движение, отделяю лопатку.

— Смотри-ка, не разучилась, — замечает Джош.

Я пожимаю плечами.

— А как у тебя дела с этим твоим мужем?

— Пытаешься отвлечь меня?

Сделав надрез вдоль ребер, я вставляю нож в висящие на поясе ножны и берусь за пилу: теперь надо перепилить ребра и отделить грудинку от корейки.

— Просто не верится, что твой идеальный Эрик может вытворять что-то подобное.

Я долго молчала о своих проблемах, но за последний месяц рассказала Джошу многое о том, что произошло в моей жизни. Без истерики и слез, как бывало раньше, а спокойно, как друг рассказывает другу. Теперь все иначе. Теперь я могу произнести вслух любое имя, и ничего со мной не случится.

— Это ты о том, что он опять встречается с той женщиной? Да она славная. И она его любит. Поэтому я хорошо к ней отношусь. Они плохо расстались, как я понимаю, и теперь пытаются разобраться.

— Мать честная! Забери у него все игрушки и не отдавай, пока он не разберется.

— Угу.

Ребра я перепилила и теперь опять берусь за нож, чтобы продолжить распил: вверху по границе грудной клетки и вниз, отделяя грудинку. Закончив, я откладываю ее вместе с корейкой в сторону.

— И, кстати, если он с кем-то трахается…

— Я не знаю, трахается или нет.

— Тогда и ты имеешь право отплатить ему тем же. Приезжай к нам на несколько дней. Познакомлю тебя с такими перцами! И заодно поищем тебе дом.

— Спасибо, но пока меня все устраивает. Хотя насчет дома я еще подумаю.

Я уже целый месяц присматриваюсь к недвижимости в этом районе. Если среди этих круглых холмов у меня появится собственный дом, будущее, одинокое или нет, станет меньше пугать меня.

Я подтаскиваю оставшуюся часть туши к краю стола, так что нога висит над полом.

— А этот второй говнюк?

Я качаю головой:

— Он опять исчез. — После целого месяца долгих разговоров, целительных, взвешенных и взрослых, Д. — вернее, Дамиан — в один прекрасный день взял и просто смылся. — Такой уж он человек. Сегодня здесь, завтра там. Он иначе не может. А я наконец поняла, что для меня все закончилось.

Локтем я прижимаю остаток туши к столу, другой рукой берусь за копыто и собираюсь с силами.

— Вот дерьмо, — говорит Джош.

Я только мычу в ответ и дергаю ногу вниз. Сустав скрипит, но не рвется.

— Понимаешь, закончилось не с ним, а вообще вся эта история. Он такой, какой он есть…

— Говнюк.

Я пожимаю плечами, снова дергаю ногу и опять неудачно.

— Такой, какой есть. И он может только то, что может. И сделает то, что сделает. И я тоже. И Эрик. Поживем — увидим.

— Твою мать, ты прям какая-то дзен-буддистка.

С третьей попытки сустав хрустит и рвется. Я захватываю нож «пистолетиком», одним движением отсекаю ногу от окорока и держу ее в руке. На пол падает тяжелая, прозрачная капля.

— Ничего похожего, — усмехаюсь я и бросаю тяжелую ногу на стол.

— Ну, какое время, Джуль? — кричит из кухни Эрон.

Джош молча закатывает глаза.

— Примерно полторы минуты.

На самом деле меньше. Всего минута двадцать пять.

— Полпути пройдено. Так держать, Джуль.

Я глубоко вздыхаю, втягиваю в себя запах мяса и незаметно провожу пальцем по невозможно гладкой и белой вогнутости коленной чашечки — мое маленькое тайное удовольствие.

— Да. Я постараюсь.

Выражение признательности

Так много людей помогали мне: учили, поддерживали и, наконец, просто терпели меня, пока я писала эту книгу, что я наверняка забуду кого-нибудь упомянуть, за что заранее прошу меня простить.

Спасибо всей команде из «Флейшера»: Джошу и Джессике Эплстоун, Эрону Ленцу, Джессу, Колину, Хейли, Хуану и всем прочим за то, что разрешили мне полгода путаться у них под ногами и при этом постоянно снабжали бесплатным мясом. Спасибо тем, кто заботился обо мне в моих странствиях: Сантьяго, Армандо, Диего, Оксане, Кезуме, Лейану, Элли и полицейским из парка Нгоронгоро в Танзании за то, что помогли такой бестолковой и беспомощной путешественнице вернуться домой живой и здоровой. Спасибо моим родным: Кей, Джону и Джордану Фостер, Мэри Джо и Джо Энн Пауэлл, Кэрол Сандер, Этану и Элизабет Пауэлл — большинство из них отказались читать эту книгу, но отказались вежливо и с любовью. Спасибо Эмили Александер-Уилмет, Эмили Фаррис, Эрику Стилу и Эми Робинзон за то, что они безропотно читали мои черновики, давали мне очень ценные советы и, кажется, не возненавидели меня в результате. Спасибо Роберту, самому лучшему в мире псу, и Максине, Луми и Купер, лучшим в мире кошкам. Спасибо моему редактору Джуди Чейн и ее помощнику Натану Рострону за своевременные напоминания о том, что слишком много информации — это плохо. Спасибо Мишелю Айэли, «рекламщику» из «Литтл, Браун»; я беру это слово в кавычки не потому, что хочу преуменьшить его заслуги в деле связей с общественностью, а потому, что мне не хочется называть этим не вызывающим симпатию словом своего друга, приложившего немало усилий, чтобы не дать мне свихнуться. Спасибо психотерапевту Анне и бармену Марселю, которые тоже много поработали для того, чтобы я сохранила разум.

Но самое большое спасибо — Эрику и Д. Писать книгу про себя довольно легко, а вот терпеть, когда кто-то другой пишет о тебе книгу, — трудно. Ребята, я всей душой и телом благодарна вам обоим за то, с каким мужеством и великодушием вы вынесли эти испытания, в которых не было никакой вашей вины.

Примечания

1

Малышка (исп.).

(обратно)

2

Мясная лавка (исп).

(обратно)

Оглавление

От автора

Пролог 13 февраля 2008 года

Часть первая Ученица

  1 Любовь и мясная лавка Полутора годами раньше, июль 2006 года

  2 Мясо и кости

  3 Скёрт-Стейк и разбитое сердце

  4 Набивка колбас

  5 Обвалка

  6 Как отбрасывают копыта

  7 Тошнотная глава

  8 Праздники

  9 Еда, очень похожая на нас

  10 Умирающее искусство

  11 Я вешаю нож на гвоздь

Часть вторая Путешественница

  12 Carnicería[2]

  13 Не пропеклась

  14 В Танзании

Часть третья Мастер?

  15 Возвращение мясника

Эпилог 13 февраля 2008 года

Выражение признательности

*** Примечания ***