Хадж во имя дьявола [Юлий Самуилович Самойлов] (fb2) читать постранично, страница - 2

вправе быть врагом любому рабовладельцу, и тут все средства хороши. Все средства, любые. Мы враги общества. Враги общественных идей. Но каково общество, таковы и враги. Нам нет памятников и мемориалов, нас истребляли, как бешеных псов. Но и мы не накладывали охулки на руку. Все правильно, на войне как на войне, мы не работали в ГУЛАГе и на ГУЛАГ, мы отрицали все. А что правильнее: работать или не работать, если хозяин — бандит, демагог и убийца?

Подойдя очень близко к огромной мозаике — она изображала Спаса — я не мог увидеть ничего. Это была какая-то странная мешанина из маленьких цветных камушков. Но когда я отошел назад, то увидел огромную голову и чудесное лицо с вечносмотрящими глазами. На этом лице была целая гамма чувств и мыслей. Но ведь художник работал на расстоянии вытянутой руки, близко. Как же он мог это передать? Он, конечно, создал этот образ в душе своей, в своем мозгу, а потом положил первый камень. И все-таки…

Как он это сумел? Как рассчитал каждый элемент мозаики на дальность впечатления? Это было непостижимо!

Камни разлетались вниз из-под моих ног. Казалось, что чудовищная куча сопки сейчас рассыплется.

1

Память — это очень странный механизм, оживляющий прошедшее, возвращающий к жизни мертвых, делающий старых молодыми.

Но еще причудлива память своей внезапностью, какой-то алогичной бессистемностью: вдруг, как будто бы ни с того ни с сего, и…

Иногда трудно вспомнить то, что было совсем недавно, но вдруг какая-то вещь, звук, запах включают память, возникает ассоциация, и тогда в мельчайших подробностях видишь то, что было совсем давно. Именно поэтому, попадая в новые города, незнакомую местность, вдруг уверяемся, что мы здесь уже были, что все вокруг нам как-то знакомо… Нет, мы не были здесь. И это не память предков, восстанавливающая то, что видели не мы, а они. Просто наш взгляд выхватывает из многого общего и незнакомого что-то знакомое, что-то похожее: древний, обросший мхом камень, черный, сгнивший ствол дерева, орнамент на стене дома, деревянные кружева изб, а может быть, шум и вой ветра, какие-то запахи… и память оживает.

Так было и на этот раз.

Три девочки играли в песочнице, пытаясь слепить из песка высокую, чуть не в свой рост, пирамиду. Пирамида постоянно осыпалась, и к ее подножию катились тысячи песчинок.

И я вспомнил…

* * *

Задыхаясь и падая, я бежал вверх по крутизне сопки, а из-под ног скатывались вниз бесчисленные мелкие и крупные камешки. Казалось, что вот-вот — и вся сопка раскатится в разные стороны.

Сопки вообще выглядят совсем не так, как, допустим, горы, холмы или рифы. Глядя на них, не можешь избавиться от мысли, что остроконечные кучи камней, песка и глины кто-то когда-то насыпал, как ту детскую пирамиду в песочнице.

Да-да, я вспомнил…

Я должен был перенести очень крупную сумму денег из старательской артели Султан-Гирея в артель Примака, работавшую в ста километрах от нас. По колымским меркам, где сто рублей — не деньги, а семьдесят лет женского возраста — не старость, сто километров — это совсем недалеко.

Итак, из артели Султан-Гирея… Но кто это — Султан-Гирей? Потомок крымских ханов, самозванец? Нет. Он был знаменитым артельщиком, бригадиром самой большой, самой оснащенной и самой богатой старательской артели на Колыме. Но почему я все время говорю: Колыма, на Колыме, колымчане, колымский? Колыма — всего-навсего река, даже небольшая речушка на северо-востоке СССР. До Амура, Волги или, скажем, Миссисипи ей далеко. Но такова грозная слава этой реки, что огромная территория, вмещающая две Европы, носит ее имя.

Султан-Гирей был ветераном Колымы. Он прибыл сюда в числе первых, вместе с тремя знаменитыми поисковиками-геологами. Эти трое (да еще врач, радист и лаборант) были вольными, а остальные — их было около двадцати человек — заключенными.

Неисповедимыми путями Султан-Гирей вставил себя в этот небольшой список, через шесть месяцев у него кончился срок, и стал он вольным бригадиром.

Били шурфы, строили землянки, мыли шлихи. Вольные отличались от невольных тем, что имели личное оружие. Но оставляя группы шурфовщиков в какой-нибудь глухомани, вольные отдавали им половину своего оружия, а сами шли дальше. И конца этим переходам не было. Страна требовала…

Свобода же понятие относительное, особо, если на Колыме… На север пойдешь — Северный океан, на восток — северные моря, на юг — не далее первых погранпостов.

Остается путь на запад — в Россию. Но колымчане, говоря о земле на западе, за тундрами, называли ее материком. Когда кто-то уезжал, он уезжал на материк.

Колыма обложена со всех сторон: морями, мертвыми тундрами, дьявольским семидесятиградусным морозом и еще — человеческой злобой. Моря можно переплыть, тундры и пустыни — пройти, мороз превозмочь, но ненависть и злоба, ставшие барьером, непроходимы.

Итак, Султан-Гирей был первым… Впрочем, однажды близ озера Танцующих Хариусов, которое на карте впоследствии стало называться