Журнал «Вокруг Света» №06 за 1987 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

«Космос» опускается на дно

Еще вчера ветер гнал волны, Черное море бушевало, а сейчас в зеленом зеркале дробилось яркое солнце. Еще вчера, в ненастную погоду, профессор Иван Гылыбов (основатель болгарской подводной археологии, наставник группы подводных исследований, организованной в 1969 году при журнале ЦК ДКСМ «Космос» и получившей такое же название) внушал новичкам, как надо разбивать дно на квадраты чтобы не упустить ценных находок, как вести наблюдение за двойками и тройками (по закону подводных исследований в одиночку не пускают — опасно) аквалангистов с катера «Херсон» и со шлюпки.

Сегодня — очередной спуск под воду, и все отметили, что братья Моневы плывут вместе. Так получилось, хотя мать строго предупреждала:

— Я, Конечно, дочь моря — родилась в Варне, но я не мать-героиня, чтобы пускать вас под воду вместе. Плавайте, но только врозь...

И хотя братья плавают под водой все десять сезонов «Космоса», они впервые нарушили этот наказ матери только потому, что не хватало аквалангистов.

Впереди Боян Манев, за ним, метрах в четырех, Иван. Он старший в группе и вообще все эти годы руководит экспедициями по исследованию малоизвестной южной части болгарского поморья.

Изрезанная береговая линия с бухточками и заливами была самой природой уготована для пристаней, которыми наверняка пользовались древние мореплаватели. Одним из таких привлекательных мест являлись мыс и залив Урдовиза, близ села Китен, что южнее города Созопол.

Золотая керамика

...В заливе Урдовиза вода чиста и прозрачна, все видно метров на пятнадцать. И здесь самое трудное — не отвлекаться на подводные красоты: пара пустяков пропустить древний каменный якорь, приняв его за обычный камень.

Проплывая над скальным выступом, Боян скользнул по нему взглядом. Что-то здесь было посторонним, глаз зацепился за какую-то лишнюю в донном ландшафте деталь. Боян пошел вниз и уже совсем близко у дна увидел в щели между камнями горловину амфоры.

Сгоряча он попытался откопать сосуд руками, но амфора накрепко была впаяна в грунт. Боян выхватил из ножен на левой ноге нож (он всегда должен быть под рукой: мало ли, запутаешься в чем-нибудь,— взял перерезал веревки или шланги и освободился) и попробовал снять верхний слой грунта, но и лезвию не под силу было справиться со слежавшимся, как камень, песком. С сожалением отказавшись от бесполезных попыток освободить амфору, Боян быстро догнал брата и потянул его за ласту: мол, поворачивай, есть находка.

Обвязав горловину амфоры легкой и прочной веревкой, Иван выбросил ее ярко-красный маркировочный конец на поверхность. В шлюпке заметили сигнал, и к квадрату нахождения братьев Маневых сразу заспешила вспомогательная бригада...

Заинтересовавшее аквалангистов место находки теперь надо хорошенько осмотреть, снимать целый район. А вдруг это из груза затонувшего корабля? Поэтому никогда не мешает сделать план района и пометить на нем все находки.

...И тут наступил счастливый час доктора Янко Попова. Он слегка тронул ладонью неподалеку от обнаруженной братьями Маневыми амфоры выступающий из песка подозрительный камень. На этот раз Янко здорово повезло — «камень» оказался древним сосудом. Его осторожно откопали и вместе с другими находками отправили в сетке наверх.

Теперь «камень»-сосуд стоял на палубе «Херсона», таинственно поблескивая влажными, обросшими ракушками округлыми боками. Странный вестник далеких веков.

Велизар Белков ходил вокруг, не решаясь взять в руки...

Еще в 60-х годах подружился Велков с инструктором подводного плавания Цончо Родевым, организатором группы «Космос», но лишь в 1981 году Родев пригласил археолога Велизара Велкова научным руководителем группы. До этого Белков во главе болгарской экспедиции открывал (по программе ЮНЕСКО) подводные кварталы Карфагена.

...Но вот Белков решительно нагнулся и поднял тяжелый сосуд. И на мгновение, даже не разгибаясь, замер: ладони сразу нащупали конические выпуклости на горле сосуда.

Вокруг ходили люди, а Велизар Велков продолжал неподвижно стоять, трогательно прижимая к груди глиняный неочищенный горшок грубоватой ручной работы. Только пальцы правой руки нежно оглаживали выемку у шейки сосуда (на удивление, отбитый кусочек потом нашли внутри). Лицо Велкова выражало неподдельное счастье: он обнаружил выступы-украшения, помогающие переносить сосуд. Эта находка сразу позволила определить время изготовления изделия.

И на глазах ошеломленной команды полуголый профессор Велков вдруг подпрыгнул и пустился в дикий пляс, торжествующе выкрикивая: «Керамика... Неужели Троя?..»

Потерпим немного с расшифровкой профессорских слов, а скажем сразу о находках Вербинки Найденовой.

Опасаясь, что усиленная застройка побережья изменит его конфигурацию (берег стали насыпать) и картина дна станет иной, группа «Космос» развернула особенно бурную деятельность прошлым летом именно в районе Урдовизы.

На палубу непрерывно поднимались в сетках остатки керамической посуды. Вся эта груда находок — в песке, ракушках, водорослях — дышала свежим, соленым запахом моря и медленно сохла под горячим солнцем.

Бывалый археолог Вербинка присматривалась к сокровищам: ведь по мере высыхания четче проступала фактура всех этих древних вещей.

— Ну куда же вы столько тащите керамики, пройти негде,— выговаривала аквалангистам Найденова, равнодушно отодвигая в сторону неинтересные находки.

И вдруг среди них мелькнуло что-то знакомое по очертанию. Вербинка выхватила из кучи керамической посуды осколок сосуда. Да, несомненно, это верхняя часть амфоры, примерно VI века до нашей эры. Осколок совсем уже просох в ладонях, и на нем довольно четко проступала нацарапанная греческая надпись: «Фотий». Цены не было этому куску керамики: он пронес сквозь века, сохранив даже на дне морском, имя мастера, создавшего его.

Керамика высохла, и на ручках амфор обозначились печати — прямоугольные, с четкими надписями.

Теперь жизнь фракийского поселения Урдовиза яснее стала видна в туманном прошлом.

Урдовиза

Однажды вечером из вод залива Урдовиза была поднята сетка с какими-то костями. Один из аквалангистов, передавая массивный тяжелый рог, пошутил: «Не ломайте голову, это мои рога!» Но любопытство взяло верх над усталостью, и группа бодро отправилась в соседнюю экспедицию, где был палеозоолог.

— Где вы отыскали такое? — только и мог изумленно произнести он.

После лабораторного исследования на базе выяснилось, что один из рогов принадлежит зубру, а другой — местной разновидности оленя.

Изделия из рогов этого оленя находили на территории Болгарии и раньше, но считали их привозными. Теперь же появилась уверенность, что и зубр, и олень обитали на этих землях.

И полуостров, и залив носят фракийское имя «Урдовиза» очень давно, так же как и поселок. Греческий историк Гекатей из Милета, описывая поход персидского царя Дария по Черноморскому побережью на север, упоминает фракийское поселение в этом районе.

Профессор Велков с Божидаром Димитровым в бесконечных подводных поисках пытались установить древние пристани Черноморского побережья. Стихия оставила здесь разрушительные следы, берег сильно опустился. Но аквалангисты неутомимо обследовали рифы, и находки не заставили себя ждать.

И якоря, и печати на ручках амфор, и очень типичная греческая керамика, покрытая черным лаком,— все свидетельствовало о том, что поселение Урдовиза жило полнокровной жизнью. Остатки пристаней и сосудов говорили об активной торговле, широких связях фракийского поселения и порта Урдовизы с другими землями с древних пор.

Особенно стало ясно значение Урдовизы-порта после находки Янко Попова. Только археолог мог понять чувства профессора Велкова, когда он обнаружил конические выпуклости по горлу и по венчику сосуда. Такие сосуды относятся к эпохе поздней бронзы, а еще точнее — ко времени троянской войны.

Поэтому историк Божидар Димитров, удостоившийся лицезреть пляску профессора и услышавший его выкрики: «Керамика... Неужели Троя?..», уверенно произнес:

— Даю голову на отсечение, что это культура «Троя VII В2».

Это значило, если перевести с научного языка, что именно такие сосуды были найдены в том культурном слое Трои, который и засвидетельствовал историческую документальность рассказанной в гомеровской «Илиаде» осады Трои. Такие сосуды находили и раньше на землях фракийцев (хотя именно сосуд из Урдовизы с выставкой фракийского искусства объехал весь мир). По своей форме и способу изготовления они подобны тем, что обнаружены на раскопках Трои.

Тысячи таких сосудов, наполненных вином, медом, воском, зерном, привозились со всей Фракии в порт Урдовизу и на судах переправлялись в Трою.

Почему пала Троя?

Это любимая тема Цончо Родева, не только большого любителя подводной археологии, но и автора известных в Болгарии исторических романов.

Почти всегда причиной разговора служили находки, которые вываливали на палубу после очередного погружения. Начинал обсуждение Родев, а группа «Космос» дружно принимала в нем участие.

— Разве керамическая посуда культуры Трои, найденная в Урдовизе, не говорит о тесных связях Илиона и Фракии? — вопрошал профессор Белков.

— Высказывалось мнение, что троянцы пришли из Фракии. Недаром античный географ Страбон писал о сходстве имен фракийцев и троянцев и других общих чертах...— ссылался на древних историк Божидар Димитров.

Один приводил слова «отца истории» Геродота о фракийском народе, слабость которого — в разобщенности множества племен, но если бы они соединились под единым началом и были единодушны, то стали бы много сильнее других народов.

Другой цитировал древнегреческого историка Ксенофонта, который, подтверждая истину, что Фракия была известна античному миру, как богатая житница, недвусмысленно заявлял, что фракийские села поставляют много ячменя и пшеницы.

Когда разговор приобретал необходимый накал, Цончо Родев, вначале спокойно, ссылаясь на Гомера, приводил слова могущественного Зевса, который в минуты опасности, нависшей над любимыми троянцами, полагался на помощь Фракии. Затем, еще не успев снять гидрокостюм, ветеран Цончо, став в картинную позу на палубе среди амфор и якорей, начинал читать под мерный плеск волны строки из десятой песни «Илиады», где плененный Одиссеем и Диомедом троянский соглядатай Долон выдает расположение фракийских воинов, участвующих в обороне Трои:

Если желаете оба в троянское войско проникнуть,

Вот новопришлые, с краю, от всех особливо, фракийцы;

С ними и царь их Рез, воинственный сын Эйонея.

Видел я Резовых коней, прекраснейших коней, огромных;

Снега белее они и в ристании быстры, как ветер.

Златом, сребром у него изукрашена вся колесница.

(Перевод Н. Гнедича)

Да, Фракия могла быть крепким тылом для Трои: земля, богатая быстрыми конями и смелыми воинами, снабжала обороняющихся оружием и продуктами. Но как? Ведь все сухопутные пути к Трое были перекрыты.

— Открытие подводных рифов с находками времен троянской войны на территории фракийского порта-поселка Урдовизы позволяет сделать вывод,— уверенно звучит голос Родева,— что быстроходные суда подвозили от фракийского берега к осажденной Трое продовольствие.

— И так все годы троянской войны? — спрашивают у него.

— А почему бы нет? Богатейшая земля Фракии могла прокормить осажденных троянцев многие годы, но...— Родев делает многозначительную паузу.— Почему Троя все же пала? Неужели ее защитники, полные сил и надежд, могли поверить хитрым уловкам врага? А что, если предположить другое — почему-то внезапно прекращается фракийская помощь. Ведь наши подводные исследования установили, что берега Урдовизы в результате неизвестной катастрофы ушли под воду. Почти на двадцать метров погрузилась в море большая часть поселка с пристанями, судами, домами и продовольственными складами. И тогда сломленные этим неожиданным ударом судьбы защитники Трои, не видя выхода из своего бедственного положения, принимают в дар пресловутого «троянского коня»...

Под тихий плеск волны невольно встают новые вопросы: что за стихийное бедствие случилось у этих берегов? А может быть, осаждающие просто перекрыли морские каналы помощи троянцам, поставив их в безвыходное положение? Кто знает, что творилось в те очень давно прошедшие времена в осажденной Трое, запечатленной гомеровским стихом?

Подводная свадьба и дары «Космоса»

Коллектив «Космоса» был так вдохновлен успехами своих подводных изысканий, что все единодушно решили отпраздновать окончание рабочего сезона... под водой, соединив это со свадьбой, соответственно подводной, своих же товарищей — Стефки Стояновой и Пенчо Церовского.

Молодая пара была неотразима. Жених, как и положено, в черном гидрокостюме, хотя без бабочки. Невеста, вся в белых одеждах, то есть окутана скатертью и под марлевой фатой.

Свидетели и гости присутствовали на редком зрелище. Развевалась белоснежная фата над быстро погружающейся под воду невестой, а жених черной ракетой кружил вокруг нее, не делая попыток к спасению. На дне, в окружении амфор и якорей, невесту и жениха благословлял Нептун с внушительной бородой из водорослей, вооруженный трезубцем и бутылкой шампанского.

Пока жених и невеста расписывались на специальном планшете и усердно вдвоем рисовали сердце, пробитое стрелой, Нептун безрезультатно пытался открыть шампанское. За этой процедурой внимательно сквозь стекла масок следили гости, а репортер снимал редкий сюжет на кинопленку.

Наконец с трудом вытащили пробку, и под беззвучные крики «ура!» и; бутылки, как из водомета, пузырьки газа побежали к поверхности. Молодожены на глубине семи метров дали слово, что дети их продолжат благородное дело «Космоса». Обещание выполняется: их малютка-дочь прошлым летом уже купалась в бассейне на палубе и была очень недовольна что ее не выпустили вслед за родителями в море.

А на следующий день после свадьбы дружная кавалькада «Космоса» отправилась в самый южный город болгарского Черноморья Ахтопол что в переводе значит «Город счастья».

На городской площади на персидском ковре были разложены все дары моря, найденные в подводных экспедициях. И вокруг экзотических амфор, заржавленного оружия v якорей возник стихийный митинг.

Говорили Велизар Велков и Иван Манев о своей мечте увидеть все находки группы «Космос» в ахтополском музее. С ответным словом выступали отцы города и благодарные горожане.

Сейчас уже открыт такой музей где почти все экспонаты — это дары группы «Космос». В городе Мичурине реставрируется здание небольшой церкви на берегу — там тоже откроется музей археологических находок «Космоса».

Сейчас нет отбоя от молодых добровольцев самодеятельной экспедиции, желающих участвовать в поисках под флагом «Космоса».

Когда мы сердечно прощались ее смелыми, терпеливыми и веселыми исследователями подводного мира — группой «Космос», то все они, особенно Вербинка Найденова, Белиза; Велков и братья Маневы, настойчиво просили выполнить одну просьбу. Пусть с ними свяжутся советские любители подводных исследований:

— Мы непременно вместе с вами откроем еще много удивительного в подводном мире.

София — Москва

В. Лебедев, наш спец. корр.

(обратно)

По тропам Контяранга

Наш путь лежал в лесные дебри плато Тай Нгуень, расположенного на юге Вьетнама. В тропических лесах этого горного района Контяранга произрастают ценные породы деревьев. Но благополучие лесных массивов легко нарушить бессистемной вырубкой вековых гигантов. Тогда тенелюбивые растения от избытка тропического солнца начинают погибать, и такие участки леса животные уже избегают. Однако многие породы красного дерева имеют важное значение для экономики страны. Поэтому вьетнамское правительство в числе первых мер по развитию народного хозяйства поставило перед учеными задачу по изучению лесных богатств и разработке мер для их сохранения и рационального использования.

Большую помощь в этой работе своим вьетнамским коллегам оказывают и советские ученые. Так, советско-вьетнамской экспедицией, руководимой академиком В. Е. Соколовым, были описаны неизвестные ранее науке виды насекомых, новые формы птиц. И некоторые «белые пятна» на зоологической карте страны исчезли.

Нашей экспедиции биологов предстояло продолжить начатые работы. Руководитель нашей группы Герман Кузнецов занимается проблемами экологии, как я и Сергей Исаев, а Вячеслав Рожнов — этолог, он изучает поведение животных в естественных условиях. Все мы бывали во Вьетнаме неоднократно, работали в разных районах страны и в любой сезон года.

Район Тай Нгуень, куда мы направляемся на сей раз, недоступен для транспорта, но подобные трудности, как верно подметили наши вьетнамские коллеги Фам Чонг Ань, Нгуен Кы и Нгуен Ван Канг, легко преодолеваются с надежными друзьями. И после того, как экспедиционное снаряжение было отправлено на машинах по дороге № 1 к провинции Залай-Контум, мы вылетели туда самолетом.

Через два дня пути по горным дорогам добираемся до Ханойского научного центра — полевой лаборатории, расположенной по соседству с деревней Буон Лыой племени банр, как раз на подступах к непроходимым лесным дебрям. Лаборатория ведет постоянные наблюдения за жизнью тропического леса, она является и базой для ученых-биологов, уходящих отсюда по своим маршрутам и возвращающихся сюда для отдыха.

Мы приезжаем в Ханойский научный центр не впервые, поэтому сразу по прибытии отмечаем, что за время нашего отсутствия появились новые строения, окруженные посадками бананов, ананасов, сахарного тростника, маниоки. А навстречу нам уже спешит старый знакомый — научный сотрудник лаборатории Ань.

— С приездом! Отведайте папайи,— приветливо говорит он.

И срывает самый спелый плод.

Несколько дней уходит на определение маршрута, сборы и поиски проводников, знающих тропы Контяранга. Наконец рано утром мы отправляемся в путь. Сначала, насколько возможно, нас провожают на машине по тропе Хо Ши Мина. Мотор напряженно завывает, преодолевая подъемы, но вскоре путь преграждают поваленные ветром деревья. Мы вскидываем рюкзаки на плечи и следом за проводниками вступаем в густые заросли джунглей.

Тропа — малохоженая, но хорошо различимая — выводит к обрыву. Внизу речка, через которую перекинуто бревнышко толщиной в руку. Под нами оно угрожающе прогибается, но с шестами в руках один за другим мы переправляемся на другой берег.

В кронах деревьев беспрестанно шустрят целые семейства белок. Увидев нас, они тут же спасаются бегством. Им приходится осторожничать — хищные виверры не прочь полакомиться зазевавшейся белкой. Травоядным же животным в гуще леса делать почти нечего: травяной покров полностью отсутствует, под ногами только красная земля.

Кроны деревьев сомкнуты. На тропе то и дело попадаются разнокалиберные и причудливые по форме плоды и семена — овальные, дисковидные, похожие на челноки, шары, трапеции или в виде усеченных конусов,— а размером с маковое зернышко до толстой метровой «глыбы» — таковы, например, плоды лиан, напоминающие стручки фасоли...

Проводник Бако срывает с дерева красный плод и показывает нам. Вьетнамцы называют его «тем-тем». У него толстая, как у апельсина, кожура, внутри две-три дольки, на вкус кисло-сладкие, напоминающие ананас. Эти плоды хорошо утоляют жажду и питательны.

Мы продолжаем идти, начиная уже ощущать тяжесть рюкзаков. Наконец у речки останавливаемся на привал. Поток воды глубоко размыл почву, и громадные стволы деревьев держатся в земле благодаря мощным дисковидным корням, веерообразно расходящимся от дерева. Такие корни-подпорки и несут всю тяжесть гигантских обширных крон, иногда уходящих на 80 метров в высоту. Рядом растут деревья поменьше, образуя второй, нижний ярус леса. И вся эта растительность переплетается настолько, что солнечные лучи сюда почти не пробиваются. В затененных зарослях прекрасно себя чувствуют многочисленные эпифиты — растения, живущие на стволах и ветвях деревьев и не имеющие связи с почвой. Они обладают мощными воздушными корнями, свисающими порой на десятки метров вниз. Благодаря им растения «пьют» влагу прямо из воздуха или всасывают воду во время дождей. К числу эпифитов относятся и многочисленные орхидеи, семейства которых на деревьях образуют целые клумбы.

Пока мы осматривали каменистые берега лесной речки, проводники вскипятили на костре чайник. Уже допивая чай, мы услышали в кронах деревьев шум начинающегося дождя, который очень скоро перешел

в ливень. Пришлось срочно сниматься с места. Через несколько минут одежда на нас промокла, дорогу развезло. Тропа вдруг ожила под нашествием наземных пиявок, которые словно специально поджидали нас. Безжалостные лесные кровососы вооружены передней и задней присосками, и если уж вцепятся, то намертво. Для защиты от этих тварей мы были обуты в бахилы из плотной ткани до колен, оставалось лишь заботиться о том, чтобы пиявки не проникли за пояс, не попали на лицо и шею.

Дождь шел, не переставая, и о привале нечего было и думать. Когда мы спустились к реке Кон, берег оказался сильно заболоченным. Подниматься же обратно по крутому склону в лес не оставалось сил, и мы отправились к месту переправы. Однако река здорово разлилась, течение ее стало стремительным. Правда, здесь нам повезло. В том месте, куда мы вышли, над речным потоком провисала лиана, соединяя берега. Мы опустили на воду резиновую лодку и, держась за лиану, переправились на противоположную сторону реки.

Быстро надвигались сумерки, и уже наугад шли мы друг за другом по болотистому прибрежному лугу. Поднявшись на крутой склон, неожиданно оказались у заброшенных хижин. Все строения здесь стояли на сваях, и, чтобы подняться в дом, надо было приставить к высокому порогу «крыльцо» — бревно с вырубленными в нем ступеньками, которое лежало тут же.

Герман предупредил проводника Бако, что завтра нам предстоит идти в лес на охоту — по плану у нас был предусмотрен и отстрел млекопитающих для зоологической коллекции. Затем при свете фонариков мы помогли друг другу освободиться от пиявок и только после этого забрались в хижину. Посреди просторного жилища мы обнаружили два напольных поддона для очагов. Не мешкая, развели костер, рассматривая при свете огня различные предметы, развешанные по стенам или валявшиеся на полу: джутовые веревки, связки ретанговых лиан, используемые в строительстве, сторожки для капканов и самострелов, арбалет для охоты на рыбу и видавший виды топор, совершенно не похожий на наш.

Другая половина хижины, видимо, предназначалась для отдыха. У стен стояли скатанные циновки, висел музыкальный инструмент из бамбуковых трубочек. Здесь мы и расположились на ночлег.

Разбудили нас крики гиббонов. Рассвет едва брезжил, но лес уже оживал. Совсем рядом с хижиной пролаял мунтжак — копытное животное из рода оленевых, вслед прокричала виверра.

Рожнов торопливо вылез из спального мешка и бросился к магнитофону.

— Всем тихо...

Голоса обитателей леса становились все громче, оживленнее. Но продолжалось это недолго. По мере наступления дня звуки леса стихали, лишь многоголосое птичье пение не прекращалось. Рожнов выключил магнитофон.

Мы выбрались из хижины и осмотрелись. Дома здесь окружали заросли бананов, из-под широких гигантских листьев которых свисали гроздья плодов. Внизу у подножия холма лежал заболоченный луг, за ним поднимались крутые лесистые горы. На фоне вечнозеленой растительности отчетливо выделялись более светлые пятна — для некоторых деревьев сейчас было время весны, и на них только распускались молодые листочки.

Соседняя хижина, в которой ночевали проводники, оказалась пустой. И свой новый день мы начали с поиска воды. Захватив канистры, отправились в лощину, и хотя все приметы говорили о присутствии ручья, найти его среди густых зарослей осота нам не удалось. Пришлось выкопать ямку, из которой мы вскоре и набрали воды, чтобы вскипятить чай.

В это время мы увидели наших проводников, торопливо шагавших по тропе. Вскоре выяснилось, что им удалось подстрелить кабана, но он оказался таким крупным, что за ним придется идти всем вместе. Через полчаса мы уже занимались кабаньей тушей. Животное весило около ста сорока килограммов, но внешне ничем не отличалось от своих сородичей, обитающих в европейских лесах. Мы сняли с кабана зоологические промеры, взяли пробы для лабораторного исследования.

А вечером снова пополняли фонограмму тропического леса, резко изменяющуюся в различные часы суток. На некоторое время наша хижина превратилась в полевую студию звукозаписи.

Проведя несколько дней в заброшенном селении и обследовав окрестности, мы отправились в джунгли. В тенистом влажном лесу по невидимой для нас тропе группу вели проводники. Опытный Бако с мачете в руках всякий раз срубал ветку и бросал ее там, где следующий за ним спутник по ошибке мог свернуть от основной тропы. Надоедали колючки, постоянно цеплявшиеся за одежду и вынуждавшие нас часто останавливаться и выпутываться из них, а затем догонять своих товарищей, тщательно присматриваясь к влажной земле и отыскивая их следы.

Неожиданно Бако тихо предупредил, что мы вступили в зону обитания слонов. При встрече с этим жителем тропического леса он рекомендовал нам спасаться бегством только вдоль склона. По мнению местных охотников, вдоль склона слон бежать не может, но в гору или с горы обязательно догонит человека. И хотя индийский слон, на встречу с которым мы рассчитывали, меньше африканского, тем не менее масса его достигает пяти тонн, а бивни — полутора метров и весят 20—25 килограммов. Так что при встрече с ним нужно вести себя очень осторожно.

Дальше мы двигаемся уже в некотором напряжении. Оно нарастает, когда оказываемся на слоновьей тропе. Здесь встречаются следы до тридцати сантиметров глубиной и почти столько же в диаметре. Но когда слоны проходили? Может, совсем недавно? Однако проводники нас успокоили: животные посетили эти места несколько дней назад — края отпечатков размыты дождем.

Надежда встретить слонов на лесной поляне, где, как утверждал Бако, они раньше паслись постоянно, не оправдалась. Но мы обнаружили останки погибших животных. Слоны способны долго помнить места, где им когда-то грозила опасность или на них совершено было нападение, и в дальнейшем стараются не заходить туда. Не потому ли проходившие здесь слоны не задержались на пастбище?

Нечасто приходится зоологам встречать скелеты диких слонов, и мы тщательно делаем их описание, снимаем промеры и даже берем с собой тяжеленные зубы. Но по ним можно будет потом определить возраст животных. Мимоходом замечаем на поляне вытоптанную плешь с обломанными ветками, какую обычно оставляют олени после гона. Внимательно присмотревшись к следам, убеждаемся, что это действительно индийский замбар вел поединок с соперником. На плато Тай Нгуень обитает два подвида замбара. Об их размещении можно судить по следам, которые так же были тщательно нами описаны.

Все отчетливее слышен шум водопада. Бако оборачивается и показывает, чтобы мы следовали за другим проводником, который свернул в сторону. Минут через десять мы вышли к створу водопада и остановились, увидев на каменистой площадке подстреленного мунтжака. Рядом стоял, покуривая трубку, довольный Бако. Видно, это место хорошо было известно проводникам. С одной стороны площадка примыкала к каньону реки Кон, с другой — к створу водопада, а третья сторона упиралась в берег притока. И лишь одна оставалась открытой, где мы и развели костер. Рядом с грохотом низвергалась с сорокаметровой высоты вода, и нескончаемый ее поток падал с базальтового ложа в бурлящее озеро, из которого и выливался Кон.

Переночевав в гамаках, утром мы спустились к реке, к берегам которой из леса почти невозможно было подобраться. А их-то мы и хотели исследовать в первую очередь. Но тут же поняли, что осуществить задуманное будет нелегко — Кон стремительно нес темные воды, вспениваясь на многочисленных камнях и порогах. Однако отступать не хотелось.

Мы спустили у берега надувную лодку, закрепили в ней рюкзаки. Договорившись о времени и месте встречи с коллегами и проводниками, я вместе с Кузнецовым и Исаевым сажусь в лодку, которую сразу же выносит на стремнину. Нам оставалось лишь править, хотя давалось это нелегко. Мы с Сергеем Исаевым орудовали веслами изо всех сил. Казалось, что каждый возникающий перед нами порог раздерет лодку в клочья и путешествие нам придется на этом закончить. Обзору мешали частые повороты реки, отнимавшие все наше внимание.

На очередном изгибе речной поток с яростью шлифовал скалистый берег, сплошь покрытый густыми зарослями. Лодку неудержимо несло на эти зеленые кусты. В последний момент мы догадались упасть на днище нашей посудины, чтобы пройти под зарослями. Но лодка вдруг резко застопорила ход и остановилась, а нас с размаху накрыло волной. Одновременно сидевший сзади Кузнецов отчаянно вскрикнул. Оказалось, что лиана, унизанная крючковатыми колючками, «поймала» за штормовку нашего руководителя, а он, в свою очередь, уцепился за борт лодки, чтобы его не выбросило, и остановил ее. Держась за кусты, мы освободили коллегу и выгребли на песчаную отмель, чтобы вылить воду.

Ступив на берег, увидели вдруг на песке отчетливые следы тигра, будто он только что спокойно прошел вдоль уреза воды. Размер следов и глубина их указывали на то, что зверь здесь был солидный. Видимо, тигры облюбовали эти песочные плесы на берегу лесной реки и выходили на них, чтобы почистить шкуру, утолить жажду или, может, поваляться на земле, свободной от многочисленных везде пиявок. Все поспешили вернуться в лодку...

Вскоре мы освоились с характером Кона и теперь уже умудрялись обходить пороги и вместе с тем следить за берегами, чтобы успеть причалить к любому выбранному нами месту. Большинство исследованных песчаных участков были испещрены многочисленными следами виверр, различных копытных, среди которых мы уже без труда определяли мунтжака, замбара и, словно завороженные останавливались у тигриных следов. Один такой, с поврежденным когтем, нам удалось встретить в различных местах трижды.

Между тем время, за которое мы рассчитывали пройти свой речной участок, истекло. Река петляла по тропическому лесу значительно сильнее, чем предполагалось, и расстояние оказалось больше того, которое мы намеревались проплыть. Но и этот наш путь закончился.

— Суши весла,— скомандовал Исаев, и лодка мягко ткнулась в берег. Оставив ее, мы выбрались на тропу. К хижинам подошли уже в сумерках. При нашем появлении навстречу вышли Ань и Кы, который, громко смеясь, все повторял:

— Я верил, что будет все хорошо...

Мы прошли в хижину, где горел костер и ждал нас ужин — последний на Контяранге.

Территория Юго-Восточной Азии рассматривается учеными как незаменимый генофонд животных. Именно здесь наилучшие условия для организации заповедников, где бы сохранялись особо ценные виды флоры и фауны. Нашей экспедицией был уточнен состав тропических млекопитающих. Ранее предполагалось, что ни тигров, ни красных волков в здешних лесах уже не водится. Однако мы опровергли это мнение. Подтвердили и наличие диких слонов, определили численность копытных животных: замбаров, мунтжаков и других, что немаловажно в промысловом отношении. А вот от вырубки красных деревьев в данном районе мы рекомендовали воздержаться, чтобы не нарушить экологию системы. Ведь бассейн реки Кон вместе с тропическим лесом образует единый ландшафтный комплекс. И этот район непременно должен стать заповедным.

Ханой — Дананг — Москва

Б. Петрищев, кандидат биологических наук

(обратно)

За кормой - 2 000 миль

 

Окончание. Начало см. в № 5 за 1987 год.

 

Горло Белого моря. Сулой

Святой Нос еще отчетливо виден за кормой, но мы не оглядываемся: предстоит пересечь Горло Белого моря в самой широкой его части, которую иногда еще называют Воронкой. Курс — на мыс Канин Нос.

С каждой милей крепчает северовосточный ветер — межник, упираясь нам в левый борт. По палубе ходим в спасательных жилетах и с каким-то отрешенным любопытством, будто со стороны, наблюдаем, как все сильней раскачивает шхуну бортовая качка, все ниже кланяются мачты потемневшему Белому морю. Впрочем, Белому ли?

Мы идем по границе Белого и Баренцева морей, и трудно определить, где кончается одно и начинается другое море. Да и не до этого. «Полярный Одиссей» вошел в зону сулоя — явления для Мирового океана довольно редкого и почти постоянного для Горла, где сталкиваются противоположные ветры и течения, смешиваются холодные беломорские воды с теплым крылом Гольфстрима. Поморы называют сулои «толкунцами», и это название лучше всего, пожалуй, передает суть этого явления — толчею волн. И вот уже мы смотрим, как взметаются широкие длинные языки трехметровых волн, а на них, толкаясь, прыгают волнышки поменьше, и оттого большие волны бурлят, пузырятся. Когда волны начинают перехлестывать палубу — а это уже баллов шесть,— спускаемся в кубрик.

...Утром волнение все еще ощущается, но это уже не шторм. До Канина Носа еще часа два ходу, но «Полярный Одиссей» ложится в дрейф. Здесь, на границе Белого и Баренцева морей, наша экспедиция, посвященная Международному году мира, должна спустить на воду символический «круг мира».

Это действительно круг — судовой спасательный, который мы заранее выкрасили алой краской, а в середину вставили голубой диск с изображением земного шара. И с этой маленькой рукотворной планетки, которую поддержит на волнах спасательных круг, взлетает, расправляя крылья с надписью «VITA PAX EST» — «Жизнь — это мир»,— белоснежный голубь мира. Мы спускаем «круг мира» за борт и долго следим за пенопластовым голубком, уносимым течением.

 

Канин Нос. Программа «Поморский коч»

 

К полудню в дымке приподнявшегося тумана обозначилась длинная каменная гряда — Канин Нос. Старинные лоции не рекомендовали мореходам приближаться к этому мысу: десятки поморских судов исчезали здесь бесследно, в народе ходили легенды о злых канинских духах...

Берем курс на юг, идем параллельно полуострову и, заметив удобное для высадки место, отправляем на берег катер. В десанте — капитан Виктор Дмитриев и научный сотрудник Карельского краеведческого музея Михаил Данков, главные энтузиасты программы «Поморский коч».

— Ты не представляешь, что такое коч,— выговаривал мне Дмитриев еще при первой встрече в Петрозаводске, на республиканской станции юных техников, где Виктор преподает техническое творчество.— Поморы на кочах избороздили все северные моря, ходили на Грумант, к Мангазее в Обской губе, есть предположения, что добирались даже до Аляски. И все это на деревянных одномачтовых суденышках с прямым парусом и несколькими парами весел. Конечно, были и другие суда у поморов — лодьи, юмы, шняки,— каждое со своими особенностями в зависимости от назначения. Однако коч — самая древняя, так сказать, базовая модель, за сотни лет доведенная до своего конструктивного оптимума. Но Петр Первый счел кочи устаревшими и сначала запретил их строить, а позже и вовсе приказал уничтожить, дабы не стояли они на пути «новоманерных», создаваемых по голландским образцам, кораблей. Старинные поморские секреты судостроения постепенно забывались. И сегодня никто не знает, каким в точности был коч...

Добавлю к словам капитана: пытаются это установить ребята из петрозаводского клуба «Полярный Одиссей». Восьмой год под началом Виктора Дмитриева они проводят отпуска в плаваниях по северным морям, где по крупицам собирают секреты шитья поморских лодок, беседуют со стариками, вглядываются в окатанные волнами деревянные обломки на побережьях — вдруг обнаружатся остатки коча?

— А если и вправду обнаружатся? — спросил я тогда Виктора.

— Будем строить коч — настоящий, поморский. И пойдем на нем по одной из поморских трасс — на Мурманский берег или в Сибирь, к былой Мангазее.

В эту экспедицию счастье уже улыбнулось искателям кочей в Кеми, где они познакомились со старым помором Григорием Андреевичем Белым, в роду которого из поколения в поколение передавались секреты строительства морских лодок. Григорию Андреевичу уже восемьдесят, но он крепок, энергичен, до сих пор его лодки считаются самыми прочными и долговечными у местных рыбаков. Конечно, сегодняшние моторные доры, которые делает Григорий Белый, отличаются от тех шестиметровых лодок, на которых он в двадцатых годах под парусом отправлялся за треской в Баренцево море, и все же многие приемы его ремесла корнями уходят в поморскую старину, это несомненно. Григорий Андреевич не держит их в тайне: как подготавливать корневища-кокоры на шпангоуты, какое сечение придать доскам обшивки, как стыковать деревянные узлы — все это «одиссеевцы» тщательно записали с его слов, сфотографировали и положили до своего часа в досье программы «Поморский коч».

...Катер возвращается, и по сияющему лицу капитана видно, что фортуна улыбнулась снова. Дмитриев перелезает через бортик, бережно прижимая к груди две бурых, изъеденных временем и влагой доски. «Смотрите! — торжественно объявляет он. И с величайшей осторожностью опускает находку на крышку трюма.— Вот так шили вицей!»

Мы рассматриваем сверленные под разными, отнюдь не случайными, углами отверстия, из которых торчат обрывки вицы — тонких гибких прутьев; изготовляли их обычно из корней можжевельника. Лодки, шитые вицей, были намного долговечней лодок на металлических заклепках, скобах или гвоздях.

— Доскам лет двести, не меньше,— замечает Миша Данков.— Что, пора строить коч, капитан?

Виктор отвечает с разумной осмотрительностью морехода: «Построим, дай сначала вернуться...»

 

Шойна. Красная рыба семга

 

В устье реки Шойны заходим, ориентируясь по вешкам, без которых могли бы его и не заметить,— устье теряется в изрезанных песчаных берегах, маскируется той же серебристой рябью, что и Белое море, прячется за желтыми дюнами. Как и в Кузомени, песчаные берега здесь — тоже дело рук человеческих, только не такое давнее.

Мы шли вдоль берега реки, по щиколотку утопая в песке, и разговаривали о судьбе этого поселка со старейшим жителем Шойны — Федором Семеновичем Широким. Федор Семенович — полвека в Шойне, хорошо помнит времена, когда в поселке жило почти две тысячи человек действовал свой рыбозаводик, а колхозные баркасы брали полные невод и тралы на канинских тонях. Рыбы было столько, что порой тянули трал прямо у самого устья. А с пятидесятых годов все вдруг пошло наперекосяк: уловы резко снизились. Вычерпали рыбу тралами: видно, не по миске ложка оказалась. И те же тралы судя по всему, сдвинули камни на дне, порвали придонную растительность — и пополз из моря на берег песок...

Невеселый рассказ Федора Семеновича оборвал всплеск — мощный резкий, наполненный каким-то погремушечным шелестом. И тут же второй шлепок, почти сразу за первым. Я повернулся — на воде расходились круги.

— Семужка сыграла! — просиял Федор Семенович.

Сердце сразу заколотилось, и мысленно выбранил себя за то, то вышел на реку без спиннинга. Вспомнились слова известного натуралиста прошлого Л. П. Сабанеева о том, что для рыболова выудить семгу — все равно что охотнику застрелить льва, но тут же охладило сознание, что ныне семга для любительского лова — табу...

— А разве заходит в Шойну семга, Федор Семенович?

— Почему же нет? Она, почитай во все канинские реки заходит. И в Несь, и в Чижу, и в Шойну, и в Сегжу. Вот же — само название говорит. Меньше ее стало, конечно, все берем и берем... Хотя, я слышал, и разводить ее пробуют на той стороне?

Да, на Терском берегу, в Умбе, и в Карелии, в Кеми, действуют рыбопитомники, где инкубируют мальков семги, выращивают их до трехлетнего возраста и только тогда, мало-мальски подготовленных к самостоятельной жизни, выпускают в реку. Выпускают мальков ежегодно сотнями тысяч, но сколько их добирается до моря, а тем более сколько возвращается в родные воды на нерест, неизвестно. Директор рыбопитомника в Умбе Юрий Михайлович Чегодаев с грустью рассказывал, что в желудке одной пойманной щуки — а щуки в Умбе, закрытой для рыболовов-любителей, развелось множество,— нашли однажды до 150 семужьих мальков. Это при себестоимости 14 копеек штука! Совсем неплохой щучий завтрак — ценой в 21 рубль... Но и ту семгу, что избежит щучьих пастей и чаячьих клювов, на северных морских пастбищах подстерегают ловушки и сети скандинавских рыбаков. Пораженный столь «альтруистическим» производством, я с надеждой спросил тогда умбских ихтиологов, наверное, и нашим рыбакам, в свою очередь, попадается семга, разведенная в Скандинавии? «Может, и остается,— услышал я в ответ,— только, например, в Норвегии семгу выращивают сразу до товарного веса в специальных морских садках. Почти без потерь, но уж очень это дорогой процесс!» Конечно, рыбоводы рады бы внедрить современную технологию, но для этого их руководство должно переставить акценты и говорить: «Дорогой процесс, но зато почти без потерь...»

И все же, напрягая из последних сил свои скромные мощности образца сороковых годов, беломорские рыбопитомники делают что могут, и по-прежнему, хоть и сильно поредевшие, стаи красной рыбы поднимаются каждый год в исконно семужьи реки: Умбу, Варзугу, Семжу, Мезень. А рыбаки, следуя рекомендациям ихтиологов, ловят теперь по научно-обоснованному режиму, через день поднимая в реках сети и пропуская вверх по течению идущую на нерест семгу — самую могучую, самую красивую, самую быструю рыбу Севера. И самую вкусную.

— Семужку красной зовут не только за мясо, но и за пригожесть. Без семги и представить себе Поморье трудно. Как луг без травы или лес без деревьев,— говорит Федор Семенович, приглядываясь к сверкающей ленте реки.—Смотри, вон там сейчас сыграет!

В том месте, куда указывает Федор Семенович, вода вдруг расступается, и из нее плавно, будто космический корабль на старте, поднимается серебристое рыбье тело. Показывается широкий хвостовой плавник, и тут рыба изгибается, мощно ударяет хвостом и на метр взмывает в воздух. В полете она вибрирует, словно отряхивает с себя капли, затем переворачивается и, шлепнувшись о воду тугим боком, исчезает в фонтане радужных брызг.

— Что, красна рыба семужка? — спрашивает Федор Семенович.

— Красна,— отвечаю я, не в силах отвести глаз от реки, где ходит, а может, сейчас снова «сыграет», семга.— Ох, красна...

 

Архангельск. В гостях у Ксении Петровны Гемп

 

«Полярный Одиссей» спускался на юг. По левому борту проплывали и исчезали за горизонтом беломорские берега — Канинский, Конушинский, Абрамовский, Летний, остров Моржовец, село Нижняя Золотица,— и все реже становились туманы, все теплее припекало солнце, словно решив отогреть нас после Заполярья.

Архангельск встретил экспедицию совсем южной погодой, а Северная Двина — синей теплой водой. Едва шхуна пришвартовалась к причалу яхт-клуба «Водник», на борту ее не осталось никого, кроме вахтенных. И конечно, радиста, кандидата в мастера спорта СССР Андрея Авдышева. Как и во время предыдущих стоянок, Андрей остался в радиорубке, и снова летели в эфир позывные экспедиции «EKI НБР», и кто-то принимал сигнал, и завязывался короткий диалог-знакомство, и снова Андрей как заклинание твердил в микрофон: «Я — елена-константин-один-николай-борис-роман…»

Надо сказать, что преданность радистов-любителей своему увлечению поразительна. Они готовы сутками не отрываться от трансиверов, лишь бы установить минутный контакт и обменяться позывными с неизвестным радиолюбителем на другом конце света. Так или иначе, радиолюбители страны уже оказали значительную помощь экспедиции, поддерживая нашу связь по ходу маршрута с редакциями в Москве, партийными и комсомольскими организациями да и с семьями тоже.

Итак, Андрей остался в радиорубке, а мы — капитан, карельские тележурналисты, они же матросы, Александр Захаров и Сергей Никулин, и я — отправились в гости. Нас ждет Ксения Петровна Гемп — старейшая писательница, этнограф, исследователь истории освоения Севера.

Точно в назначенное время — нас предупредили, что у Ксении Петровны день расписан по минутам, много работы,— входим в новый белокирпичный дом на набережной. Ксения Петровна открывает дверь сама, немного помешкав после звонка: после зимней травмы она вынуждена передвигаться на костылях. Но нас встречает не измученная болезнью, а энергичная, подтянутая старая женщина с живыми внимательными глазами и доброй улыбкой.

Приняв цветы и усадив нас в гостиной, Ксения Петровна с интересом расспрашивает о маршруте экспедиции. Все острова, бухты, берега, где бросал якорь «Полярный Одиссей», ей хорошо знакомы, и она радуется от души, когда узнает, что там-то и там-то все идет хорошо, и переживает, услышав о запустении, бесхозяйственности, чиновничьем равнодушии.

Почти вековая жизнь нашей хозяйки неразрывно связана с жизнью Поморья. Это та самая Ксения Гемп, которая в 1912 году танцевала в Архангельске прощальный вальс с Георгием Яковлевичем Седовым, дружила до последнего дня с его женой Верой Васильевной, лично знала Я. Нагурского, В. Русанова, И. Папанина, О. Шмидта...

Мы беседуем с Ксенией Петровной об экологии Белого моря и полярных исследованиях, памятниках древнего зодчества и северных промыслах, обсуждаем конструкции допетровских поморских судов — обо всем, что связано с Севером, у писательницы свое суждение, основанное на огромном опыте и энциклопедических знаниях. Ксения Петровна показывает нам рукопись, над которой работает сейчас: это будет книга о тех, кто первым прокладывал трудные северные трассы.

Во время разговора я разглядывал стеллаж с книгами во всю стену: Лев Толстой и БСЭ, альманахи «Рассказ» и Брем, переплетенные в кожу фолианты со старинными надписями на корешках и книги на французском — Ксения Петровна в свое время окончила знаменитые Бестужевские курсы. Н а старом дубовом комоде две фотографии в рамках: на одной — Ксения Гемп в одеянии сестры милосердия времен первой мировой войны, на другой — Владимир Ильич Ленин. Над комодом висит деревянная аппликация в виде парусника, подарок школьников.

Прощаясь, спрашиваем, что Ксения Петровна хотела бы пожелать молодым исследователям Севера.

— Необходимо, чтобы молодежь никогда не забывала тех, кто творил здесь, и развивала бы их труды. И успехов пожелаю, и новых открытий. А открытий еще можно сделать очень и очень много...

 

Кондостров. Следы на граните

 

Кондостров — один из немногих среди сотен беломорских островов, которые удостоились места на карте атласа СССР, а в Онежской губе он вообще самый крупный. И все же с борта «Полярного Одиссея», вставшего на якорь в сотне метров от Кондострова, он весь просматривался как на ладони, от южной до северной оконечности. И ничего необычного не угадывалось в его густом зеленом криволесье, крутых скалистых берегах, песчаных подковах отмелей или небольшом каменном мысе напротив другого необитаемого острова со странным названием Пневатый.

Но лишь немного мы углубились в лес, как оказались в густых зарослях голубики. За голубичником открылись моховые болота, расцвеченные морошкой в красные, розовые, желтые тона; там, где болото светилось янтарем, морошка была самая спелая, кисло-сладкая — ягоды даже при легчайшем прикосновении пускали густой ароматный сок. Стояли последние дни июля, погожие, солнечные — самый ягодный сезон...

Так, от ягодника к ягоднику, бродили мы по острову, наслаждаясь нетронутой человеком природой, пока не наткнулись на старые прогнившие столбики с узкими прорезями. Решив, что в них крепились жерди ограды, мы двинулись вдоль столбов и вскоре вышли к истлевшей от ветхости избе. Рядом, в зарослях мха и черники, угадывался сруб колодца. Поодаль — развалины небольшого сарая. Что тут было? По всей видимости, монашеский скит, рыбаки или охотники на морского зверя не стали бы строить дом в глубине острова. Чуть позже мы нашли целую сеть длинных, по нескольку километров, осушительных канав и утвердились в своем предположении: столь большой и кропотливый труд могли взять на себя только монахи.

К концу дня мы вышли на скалистый мыс, который утром рассматривали с «Полярного Одиссея», и там обнаружили еще один след, оставленный былыми обитателями Кондострова. Да еще какой след! От края леса до самой оконечности мыса по скалистому откосу тянулась... дорога. Она была вымощена массивными каменными плитами, ее протяженность не менее двухсот метров, а ширина — почти три метра. По такой дороге к морю могла подъехать повозка с любым грузом.

Что же возили обитатели Кондострова на мыс, что грузили на лодьи и кочи?

Ответ — или только подсказку к ответу — мы нашли в начале циклопической дороги и на соседнем острове Пневатом, который в отлив соединяется с Кондостровом высыхающей перемычкой. На обоих островах добывали гранит, чему свидетельство — оставленные каменотесами блоки со следами обработки, совсем готовые, доведенные до нужных размеров, и только надсверленные, но не расколотые. Технология, в старину применявшаяся довольно широко, была такова: мастера сверлили в глыбе ряд отверстий, забивали в них деревянные клинья, поливали водой. Клинья разбухали, разрывая монолит по намеченной линии.

И все же, куда отправлялись каменные блоки с Кондостровских карьеров? Пока неясно. Но ведь в Беломорье есть и другие загадки: на некоторых островах, где нет ни единого камня, стоят целые монастыри из гранита, неизвестно откуда привезенного.

Кто знает, может быть, загадка и загадка могут дать отгадку?

 

Беломорск. Памятники и память

 

Днище «Полярного Одиссея», еще месяц назад иссиня-черное, теперь покрыто пучками бурых водорослей,

но краска не отошла, нет ни ржавчины, ни вмятин. Старенький корпус судна экспедицию выдержал. Еще раз проходим с аквалангами вдоль днища — я по левой стороне, Юрий Полняков, наш стармех, по правой — и всплываем на поверхность, хотя покидать подводный мир не хочется: в тени шхуны снуют мелкие пикши и наважки; парят «морские ангелы» — полупрозрачные голотурии, в чье овальное студенистое тело словно продеты искрящиеся нити... У трапа, волнуясь, капитан ждет результатов осмотра: ну, как там? Не сговариваясь, поднимаем большие пальцы: все в порядке, капитан, можно следовать в Беломорск!

В Беломорск входим красиво, под всеми парусами, на пирсе нас встречают те, кто вроде бы совсем недавно провожал в плавание. Однако торжества по случаю завершения беломорской «кругосветки» назначены на завтра, и потому решаем съездить в Залавругу, где находится уникальный художественный памятник неолита — петроглифы «Бесовы следки».

Сначала идем в Новую Залавругу, в устье реки Выг, где среди зеленых пойменных лужаек вровень с землей лежат камни, десятки камней, сплошь покрытые какими-то значками.

— Поглядите на эту группу петроглифов, они еще неплохо сохранились,— приглашает экскурсовод и ведет к этим отчетливым петроглифам... по тем, которые «сохранились плохо». Мы идем, попирая каблуками каменную картинную галерею, и чувствуем себя невольными соучастниками какого-то чудовищного акта вандализма. Выясняется, что по петроглифам ходят все приезжающие сюда, некоторые даже разводят на камнях костры, дабы испить чайку после познавательной экскурсии.

Удивительно ли, что из 62 групп петроглифов в Залавруге, еще несколько десятилетий назад вполне различимых, более или менее сохранились лишь четыре группы?!

В Старой Залавруге над петроглифической группой «Бесовы следки» поставили павильон. На массивном валуне — изображения пляшущего человечка и следов его босых ног (отсюда и название «Бесовы следки»), а также силуэты оленей, лосей, лодок с гребцами, странных длинношеих животных — то ли лебедей, то ли бронтозавров. Всего триста петроглифов. А когда полвека назад их впервые изучал писатель А. М. Линевский, петроглифов было 470! Но скоро их будет еще меньше: изображения разъедает известка, которая капает с потолка, помещение не отапливается, и влага, попавшая в углубления, выбитые каменным отбойником пять тысяч лет назад, зимой замерзает. А то, что вода при замерзании расширяется и способна раскрошить любой камень, известно каждому школьнику.

— Увы, никто не знает, как спасти петроглифы от воздействия ветра, воды, морозов,— вздыхает экскурсовод.— Не знает и не пытается спасти...

Ситуация с петроглифами в Залавруге, к сожалению, характерна для Беломорья. Избежавшее копыт татаро-монгольских орд, Беломорье стало своеобразным заповедником, где многие фольклорные традиции, ремесла, различные виды народного творчества были не только сохранены, но и подняты на уровень подлинного искусства. Прежде всего это относится к зодчеству. Ни гвоздя, ни железной скобы, дерево и топор — вот и весь исходный материал северного плотника. Да еще руки, оставившие по всему Северу сотни изб, амбаров, ларей, мельниц, церквей, часовен. Да не простых, а таких, что глядеть радостно, словно шепнул мастер над своим творением доброе волшебное слово...

Но памятникам деревянного зодчества, которые судьба уберегла от пожаров и разрушений, нужна наша забота. Без нее они погибнут, как гибнут сегодня «Бесовы следки» или древняя часовня в селе Гридино, или лодка XVIII века в Сумском Посаде, которую «реставраторы» выкрасили бурой паркетной краской, предварительно выбросив все «лишнее»: мачту, парус, руль, скамьи, уключины... Однако Поморью не на кого надеяться, кроме как на нас, оно знает, что людская память спасла уникальные церкви в Варзуге, Кеми, Вирме, и протягивает людям в своих шершавых просоленных ладонях все, что еще цело сегодня и что завтра спасать уже будет поздно.

Раскрылись и сомкнулись, пропустив «Полярный Одиссей», ворота шлюза, и только теперь по-настоящему почувствовалось, что экспедиция окончена. Предстоял, правда, еще переход по Беломорско-Балтийскому каналу до Петрозаводска, но это же по пресной воде... А за кормой осталось Белое море с его необитаемыми островами и старинными поморскими селами, заповедные берега и ягодные болота, памятники истории и заполярные туманы.

Все то, с чем крепко-накрепко нас связали пройденные две тысячи миль...

 

Белое море

 

 

Григорий Темкин

(обратно)

Квадрат на краю пропасти

Дежурный отыскал кровать капитана Кучеренко, осторожно тронул его за плечо:

— Товарищ капитан! Проснитесь, товарищ капитан. Вызывают вас...

Владимир и сам удивился, что так крепко уснул, но как только голос дежурного вернул его к действительности, сразу встал и молча, без лишних слов, начал одеваться. Только в коридоре, щурясь от света лампочки, спросил:

— Кто вызывает?

— Командир, подполковник Савченко,— сказал дежурный.— Он велел поторопиться, лететь вам надо.

Кучеренко мог бы, пожалуй, ничего и не спрашивать: зачем же еще вызывать вертолетчика? И кто, кроме командира, может это сделать? Но все же ответ дежурного придал мыслям определенность, ясность.

Командир эскадрильи не стал тратить время, сразу начал с главного:

— Вот здесь,— он указал точку на карте,— на душманской мине подорвалась машина с продовольствием для афганских детей. Водитель в тяжелом состоянии, могут не довезти. Надо лететь. Условия очень сложные, сам понимаешь... нужен опытный ночник.

— Но я всегда садился со светом,— как бы рассуждая с самим собою, проговорил Кучеренко.— А тут, насколько я понимаю, придется вслепую, без фар и прожекторов.

— Правильно понимаешь,— комэск подошел к капитану, взял его за локоть.— Давай, Володя,— тепло сказал он,— давай. Удачи тебе...

В густой темноте южной ночи скорее угадывались, чем были видны, очертания вертолета. По привычке придерживая фуражку, Кучеренко подошел к боевой машине, экипаж уже ждал его. Навстречу шагнул летчик-штурман старший лейтенант Корчагин:

— Экипаж и машина к вылету готовы!

— Хорошо,— ответил Кучеренко и коротко рассказал, что им предстоит делать. После небольшой паузы обратился к бортовому технику прапорщику Петру Бурлаке: — Как двигатель, не подведет? Если что — площадку не выберешь.

— Не подведет, товарищ командир, ручаюсь!

— Тогда — по местам!

Свет в кабине напрочь отделил их от всего внешнего мира. Защелкали тумблеры и переключатели...

— Запуск! — скомандовал Кучеренко, и через несколько секунд натужно загудел двигатель. Машина задрожала и раскачалась, словно ей не терпелось поскорее подняться в небо. Но вот она мягко отделилась от земли и тотчас же растворилась в ночи.

Больше получаса летели в полном радиомолчании, затем установили связь с колонной, которая наскочила в горах на заминированный участок.

— Как у вас? «Духи» не жмут? — первым делом спросил Кучеренко.

— Пока тихо,— ответили с земли и тут же поинтересовались: — Как садиться будете?

— Обрисуйте местность. Можно ли к вам подойти?

— Справа гора — крутая, но не отвесная. Слева — такой же спуск. Площадка только на дороге. Может, подсветить фарами?

— Нет. Приготовьте два фонарика, людей поставьте по краям дороги. По моей команде мигнете. Только мигнете! Фонарики пусть в рукава спрячут.

— Вас понял! — почему-то весело ответил собеседник с земли.

Темные, мрачные силуэты гор медленно надвигались на вертолет. Кто мог поручиться, что сейчас, услышав шум летящего вертолета, душманы не наведут стволы крупнокалиберных пулеметов, чтобы ударить по вертолету? Неприятное это ощущение, когда в тебя целятся.

— Командир, впереди что-то мигнуло,— доложил Корчагин.

— Нервничают,— коротко ответил Владимир Кучеренко.

Кучеренко знал, что на темно фоне гор вертолет ночью увидеть трудно, только бы не высветиться н более светлом экране ночного неб; Значит, надо идти пониже. Но та другая опасность — горы. Зацепишься винтом и...

— Сережа, давай отсчет высот через каждые пять секунд,— сказа он Корчагину.— Вы же, Петр Федорович, приготовьте оружие. Если что — бейте по вспышкам.

Место, где в ущелье застряла колонна, должно было быть где-то рядом.

— Мигните двумя сразу,— попросил Кучеренко по радио, и тотчас внизу возникли и погасли два робки неярких огонька.

— Высота пятьдесят, сорок пять, тридцать...— докладывал Корчагин показания высотомера.

— Федорыч, земля не видна? — спросил Кучеренко у борттехник. У Бурлаки очень острое зрение ночью он видит лучше других.

— Не наблюдаю,— очень серьезно, будто гордясь своей исключительностью, ответил Бурлака.

— Земля, дайте свет,— еще раз сказал в эфир Кучеренко, и тут совсем близко впереди внизу мигнули две светлые точки.

— Высота десять, семь, пять...

— Вижу, командир! — воскликнул Бурлака. Но Кучеренко и сам увидел размытые очертания дорожного полотна.

И тут возникло новое препятствие, которое Кучеренко, правда, ждал. Винт поднял с земли тучи пыли, серая пелена сразу погасила видимость.

— Свет! — почти выкрикнул Кучеренко, и два бледных высверка с трудом пробили ночную тьму и пылевую завесу, обозначая место посадки.

— Земля! — сказал Корчагин, через секунду машина вздрогнула, колеса ударились о каменистый грунт.

— Давай быстрее! — крикнул Кучеренко через плечо в проем двери.

В открытую наружную дверь уже протискивались ручки носилок. Бурлака принял их, направил в салон.

На аэродроме вертолет ждала санитарная машина...

...Никто и не будил Кучеренко, но он сам проснулся с рассветом. Утомленный внезапным ночным вылетом экипаж еще спал, а капитан сходил к арыку, с наслаждением вымылся холодной, чуть мутноватой водой. Не выходил из головы солдат — афганский водитель: как он там? Удалось ли спасти? Жаль, фамилию не спросил.

— Товарищ капитан, вас срочно к командиру! — голос посыльного заставил вздрогнуть.— Ну, я побежал будить экипаж.

Кучеренко кивнул, не успев сказать ни слова, и широким шагом направился к штабу. Там уже сидели другие командиры экипажей. Савченко сосредоточенно всматривался в карту. Обернувшись и заметив Кучеренко, сказал:

— Извините, но обстановка требует. Да, такая петрушка... Потом отдохнете,— и тут же перешел к делу: — Задание предстоит сложное. Я бы сказал — рискованное. В горах «духи» прижали к вершине группу афганских бойцов. Боеприпасы на исходе, помощь может прийти только с неба. Надо выручать. Дорога каждая минута, поэтому вылетаем не медленно. Скажу сразу, что есть одно неприятное обстоятельство: район отрезан высоким хребтом, который нам не одолеть, особенно на обратном пути. Пробиться можно только по Гнилому ущелью.

— Но там же на каждом квадратном метре пулемет! — невольно воскликнул кто-то.— Там даже птице не пролететь...

— Ничего, мы пролетим,— отрезал Савченко.— Должны пролететь. Другого выхода у нас нет. Будем забираться вверх, сколько сможем.

— А что, если не набирать максимальную высоту? — спросил, вставая, Кучеренко. Все присутствующие обернулись к нему с немым вопросом на лицах. Владимир продолжал: — Наоборот, нужно пройти прямо у «духов» над «головами». Во-первых, эффект внезапности на нашей стороне, во-вторых, огонь по вертолетам смогут вести только один или два пулемета, если вообще смогут. Верхние просто ничего не увидят, а тем, кто на дне ущелья, будет не до стрельбы, мы ведь тоже сможем поддать им жару.

Командиры экипажей поддержали предложение Кучеренко, наперебой стали приводить другие преимущества такого способа. Итог бурным высказываниям подвел Савченко:

— Хорошо, остановимся на этом варианте. Группу поведу я.

Он взялся за телефон, доложил «наверх» свое решение, а после разговора вновь обратился к летчикам:

— Добро получено, порядок действия следующий...

Громада горного хребта подпирала небо, самые высокие пики скрывались в облаках. Только узкая щель, словно след от удара гигантского топора, прорезала горы. Кучеренко представил себе мрачную теснину, крутые стены которой никогда не видят солнца. Наверное, они всегда мокрые, поросшие лишайником. Гнилое ущелье — гиблое место. Там прочно обосновались душманы, наглухо перекрывая дорогу из горных районов. На верхних склонах ущелья и по его дну — десятки огневых точек.

Странно... Но Владимир вдруг вспомнил, что жена ко дню его рождения спиннинг купила. Вручит, когда он в отпуск приедет. При мысли о спиннинге сладко стало на сердце. Знает жена, чем обрадовать. Но когда придет время, чтобы можно было взять в руки удочку? Не верилось даже, что сейчас кто-то может сидеть на берегу речки...

— Внимание! Делай, как я! — прорезался в эфире голос Савченко.

Одна за другой все машины вслед за командирской круто спикировали на подходе к ущелью и у самой земли ворвались в каменный мешок. Застигнутые врасплох душманы торопливо хватались за оружие, но в страхе перед низко летящими грохочущими машинами падали ниц, не успев сделать ни одного выстрела. Для тех душманов, которые устроились на высоте, по краям ущелья, летящие внизу вертолеты были попросту не видны.

Теснину проскочили без потерь, получив только несколько пулевых пробоин в фюзеляж от выстрелов вслед. Вырвавшись из ущелья, пошли над горами, стали искать окруженное подразделение.

— Вижу условный сигнал! — первым доложил Бурлака. Кучеренко сразу передал командиру группы:

— Справа, у раздвоенной вершины,— зеленая ракета!

— Заходим со стороны солнца! — скомандовал Савченко.

Афганские бойцы нашли убежище на узком, не более двух метров по ширине, каменном карнизе у самой вершины горы. С другой стороны — обрыв, которому не видно дна, оно было закрыто облаком. Два, три круга сделали над горой, но подойти к карнизу не было никакой возможности.

— Если зависнуть на уровне вершины, бойцы смогут прыгнуть в дверь вертолета,— предложил Кучеренко.

— Подстрелят «духи», они же рядом,— усомнился командир.

— Гора должна заслонить. Прикройте, я попробую!

На земле приняли распоряжение подняться на самую вершину, несколько бойцов уже изготовились для прыжка, другие продолжали отбиваться от бандитов. С неба душманов поливали огнем вертолетчики.

Кучеренко осторожно подвел машину так, что винт резал воздух над самыми головами бойцов, левое колесо висело над карнизом, правое — над пропастью.

— Смелее! Прыгай! — кричал Бурлака, отчаянно жестикулируя.

Ближайший к вертолету боец никак не мог решиться, наконец прыгнул, Бурлака подхватил его, втянул внутрь салона. Прыгнул второй, за ним третий. Четвертый, не очень решительно оттолкнувшись, сорвался и упал на карниз. Там его поддержали, вновь вытолкнули на вершину.

Кучеренко с большим трудом удерживал машину на весу. Из пропасти вырывались восходящие потоки, с другой стороны — проносились огненные трассы перед самой кабиной. От каждого нового человека вертолет тяжелел, проседал, нужно было парировать вес и раскачку. Пот заливал глаза, в руках накопилась усталость, появилась дрожь. Рубаха прилипла к спине, шея занемела от напряжения.

— Все, довольно! Закрывай, уходим! — не оборачиваясь, прокричал Кучеренко. Бурлака жестом остановил изготовившегося для прыжка рослого афганца.

Вертолет медленно отвалил от вершины в сторону обрыва, чтобы не попасть под огонь, и, накренившись, ринулся в пропасть, уходя от опасного места. А к карнизу подошел другой вертолет. Вскоре вся группа была снята с вершины. «Вертушки» снова направились к Гнилому ущелью и прошли его так же успешно, без потерь, как и в первый раз.

Почему-то до сих пор Владимир считал, что афганцы скупы на слова благодарности, но на аэродроме они наперебой говорили, прикладывали руки к груди, кланялись и непременно добавляли по-русски: «Спасибо, спасибо, шурави».

Усталость вертолетчиков была такой, что, оставшись у своих машин, никто не проронил ни слова. Один приник спиной к вертолету, другой сел прямо на бетон, уронив голову на колени. Подполковник Савченко медленным взглядом обвел своих людей. Ничего не сказал командир, но и без слов было ясно — что молодцы, что теперь можно и отдохнуть.

Кучеренко зашел в штаб, решил позвонить в госпиталь, узнать о судьбе раненого водителя. Но звонить никуда не пришлось. Дежурный, увидев Кучеренко, радостно сообщил:

— Товарищ капитан, вам просили передать, что операция прошла успешно, жив тот афганец. Врачи благодарят, что вовремя доставили...— Потом вдруг радостно воскликнул: — Да, тут вам письмо пришло, из дому, наверное. Вот, возьмите.

Кучеренко торопливо взял в руки конверт, увидел знакомый почерк, и теплая волна радости поднялась в груди.

Только два полета... Делегат XX съезда комсомола Герой Советского Союза капитан Владимир Кучеренко за время службы в составе ограниченного контингента советских войск в Афганистане налетал более тысячи часов.

А. Василец

(обратно)

Лисэд выходит в море

Поднимаясь к зданию кораблестроительного института со стороны лимана, я задержался на высоком косогоре, залюбовался водной гладью. Вдали в солнечных лучах белел одинокий парус...

Мой приезд в город Николаев тоже был связан с парусом, но только не с тем, привычным нам с детства, который всегда ассоциировался с лермонтовским парусом, а с другим — парусом будущего. Им занимается в Николаевском кораблестроительном институте группа ЛИСЭД — лаборатория исследований судов с экологически чистыми двигателями.

Лаборатория располагалась в небольшом скромном одноэтажном домике позади учебного корпуса института. Столы, стеллажи завалены чертежами и эскизами, моделями судов, кусками пенопласта, жести, фанеры — в общем, все здесь будоражило воображение, уносило в открытое море... У стен — небольшие станки. Тут же рядом — стенды для испытания моделей.

Руководитель ЛИСЭД, доктор технических наук, профессор Юрий Семенович Крючков с мягкой располагающей улыбкой, познакомил меня со своими коллегами. Их было четверо: Вадим Евгеньевич Микитюк, Евгений Викторович Знаменский, Владимир Николаевич Щередин. И совсем молоденький светловолосый юноша. Его — еще студента — все звали Димой. Так он мне и представился.

После знакомства Знаменский показал мне несколько больших эскизов разных типов судов. Здесь были современные сухогрузы, танкеры, пассажирские суда. Но странно, все они несли на своих мачтах необычные паруса. На одном судне это были как бы широкие самолетные крылья, на другом — паруса-жалюзи, похожие на металлические шторы; на третьих — они были ромбовидные, на четвертых — напоминали крылья бабочки, на пятых — сплюснутые трубы...

Особенно долго я разглядывал эскиз сухогруза.

— Мечты далекого будущего? — невольно спросил я.

— Мечты, говорите?! — неожиданно улыбнулся Знаменский.— Нет, это уже не мечты... Вот разработан проект такого судна и даже изготовлена его модель. Вадим Евгеньевич и Дима как раз занимаются отправкой ее на ВДНХ.

— Вы, конечно, лучше нас, неспециалистов, знаете,— обратил я свой вопрос ко всем присутствующим,— что в Японии, Канаде и во Франции уже ходят первые грузовые суда под парусами. Но, как мне известно, стоимость горючего в этих странах намного выше, чем у нас. Какой же смысл нам применять паруса?

Ответил за всех Вадим Евгеньевич Микитюк.

— Горючее у нас действительно пока еще дешевое. И это — главный козырь противников применения парусов на морском флоте. Но придет время, рано или поздно горючее станет дефицитным и у нас...

Микитюк говорил, а я в этот момент вспоминал слова Дмитрия Ивановича Менделеева о том, что только наше невежество заставляет нас пользоваться ископаемым топливом...

Вадим Евгеньевич, словно уловив мои мысли, сказал:

— Кругом сколько угодно дешевого и практически неограниченное топлива, надо только научиться его брать. Да что учиться? Есть опыт предков. Под парусами люди некогда обошли весь земной шар. Парусники могли делать двадцать узлов... шли быстрее многих современных судов! Так, может быть, мы забыли про настоящую силу ветра?!

«Забыть, конечно, не забыли — обучаются же у нас курсанты на парусниках «Товарищ», «Крузенштерн» и «Седов»,— хотел сказать я, но про молчал. Это — совсем другое дело. Парус должен знать любой моряк.

Крючков положил толстую папку на стол передо мной.

— Здесь,— сказал он,— собраны материалы не только нашей лаборатории, но и ведущих НИИ отрасли. По этим расчетам, на многих трассах морей и океанов, где ходят наши торговые суда, если поставить дополнительно к двигателю парусное вооружение, можно сэкономить до двадцати-тридцати процентов топлива, то и больше... Вы представляете, какая это гигантская экономия в масштабах страны! А насколько уменьшится загрязнение океана?!

Тут же рядом, отстранившись от нашего разговора, возился с необычной моделью Вадим Евгеньевич Микитюк. Он крутил небольшую ручку, укрепленную на палубе модели, и ромбовидный парус, расправившись, поднимался вверх. Как только Вадим Евгеньевич покрутил ручку в обратном направлении, парус тут же сложился на верхней палубе,

— Вадим Евгеньевич, а что это у вас за пароход? — спросил я не без улыбки.

— Этот пароход, как вы изволили сказать,— пассажирский парусный катамаран... И я надеюсь, в недалеком будущем такие суда будут перевозить пассажиров по Черному морю. Ветры здесь подходящие.

— Кстати, о ветрах,— обратился я к Крючкову.— Юрий Семенович, ветер — штука капризная. Он может быстро возникнуть, но так же быстро и исчезнуть... Что тогда?

— Мы ведь не предлагаем,— ответил Крючков,— убирать с судна главный двигатель. Он нужен. А парус должен стать вспомогательным средством, с помощью которого мы сможем снизить себестоимость грузоперевозок... Сейчас нам надо уяснить в первую очередь, что во многих районах, на рабочих трассах океана, безветрие бывает редко. И убедить некоторых руководителей морского флота, что парус — это не только символ далекого прошлого мореплавания. Надо по-новому, по-современному, взглянуть на паруса, снабдив их автоматикой, ЭВМ, в духе нашего времени... Представьте себе — на таком судне никому не придется бегать по вантам и реям, они просто не будут нужны на судах-парусниках. Отпадет и команда: «Свистать всех наверх!» У современного паруса будут высокие аэродинамические свойства. Как и крыло самолета, он будет испытываться в аэродинамической трубе. Благодаря ЭВМ управление такими парусами не составит особого труда.

— Управиться с тысячами квадратных метров парусов?! Сложная, наверное, это штука? — высказал я сомнение.

Крючков улыбнулся и увлек меня к большому стенду, расположенному в конце лаборатории.

— С тысячами квадратных метров парусов — это в будущем. А вот с десятью вы можете попробовать управиться уже сейчас.

Макет мачты отдаленно напоминал один из эскизов, которые мне показывал Знаменский.

— Прошу! — сказал Крючков и протянул небольшой переносной пульт с несколькими кнопками.— Жмите последовательно на все кнопки.

Я нажал на первую — раздался характерный звук работы электромотора, и парус пополз вверх; нажал следующую — парус развернулся на 90°. Давлю на третью кнопку, и парус поворачивается вокруг своей оси. Все это было интересно, но напоминало электрифицированную игрушку.

— Неужели это серьезно? — произнес я, и Вадим Евгеньевич, стоявший рядом, ответил на мой вопрос.

— Завтра пробуем этот парус на воде. Приходите, сами во всем убедитесь.

Утром, наскоро позавтракав в гостинице, я поспешил в городской яхт-клуб. Здесь, возле большой морской шлюпки, суетились лисэдовцы. Руководил работой Микитюк.

В шлюпке была установлена точно такая же квадратная мачта, какую я видел в лаборатории. Дима и Микитюк заканчивали надевать на каркас сшитую заранее парусину.

Как только парус был готов, шлюпка стала выглядеть очень необычно. Появились любопытные. Особое внимание проявляли яхтсмены. Такое они видели впервые.

Мы выходили на водный простор с особым волнением. Как покажет себя новый парус?

В шлюпке я признался Вадиму Евгеньевичу в том, что занимался парусным спортом, владею парусом и горю желанием сам проверить все своими руками.

Вадим Евгеньевич уступил мне место на корме, передал румпель и пульт управления парусом.

Когда оттолкнулись от причала, ветер был попутный. Я нажал первые две кнопки, вывел парус на верх мачты и развернул его по ветру. Шлюпка рванула с места. За бортом зашумела вода.

На выходе с акватории яхт-клуба ветер дул уже под углом к нашему парусу, и мы пошли курсом — крутой бакштаг правого галса.

Ход был превосходный. Брызги залетали в шлюпку. Я решил пойти покруче к ветру и переложил руль на курс крутой бейдевинд правого галса. Нос шлюпки стал немного зарываться. Нажатием кнопки я опустил парус чуть пониже. Шлюпка выровнялась и пошла быстрее. Пробую идти еще круче к ветру. Идет. Парус при этом пришлось развернуть вдоль борта. Но скорость стала меньше.

Наконец, я решил испытать парус в самой ответственной операции, в так называемом повороте оверштаг. При этом повороте шлюпка должна пересечь линию ветра носом. Это самый трудный из поворотов в парусном деле. Для его выполнения на обычной яхте необходимы три-четыре человека. Да еще желателен небольшой носовой парус — стаксель. У нас его не было. Мне предстояло сделать поворот, всецело положившись на наш парус. И я приготовился.

Для начала я поднял парус на мачте повыше. Чтобы он лучше чувствовал ветер. И резко переложил румпель влево. Шлюпка пошла вправо и начала пересекать линию ветра. Тут не зевай. Мгновенно перекидывай парус на другой галс. Опоздаешь, скорость резко упадет, будет сносить, и поворот не удастся. Тогда начинай все сначала: набирай ход прежним курсом и снова пытайся повернуть.

На этот раз все обошлось благополучно. Мы повернули и пошли вперед, не снижая скорости.

Одно мне было еще не ясно, и я обратился к Микитюку.

— Вадим Евгеньевич, а как нам с таким парусом лечь в дрейф?

— Очень просто,— ответил он.— Ставьте парус на мачте горизонтально. Это и есть его нерабочее положение.

Так я и сделал. Не успел поставить парус параллельно поверхности воды, как шлюпка тут же замедлила ход и остановилась. Мы оказались как бы под крышей. Получился своеобразный навес от дождя и солнца.

Пора было возвращаться, и я нажал вторую кнопку на пульте. Парус тут же встал вертикально и живо схватил ветер. Шлюпка легко понеслась к дому.

Первые испытания прошли успешно. Всю работу паруса большой морской шлюпки осуществлял один человек — я, с помощью маленького пульта и небольшого аккумулятора.

Конечно, совершенствовать конструкцию паруса ЛИСЭД еще можно. Можно создать более точную, более совершенную форму. Все можно. В настоящее время прошла испытание первая конструкция жесткого трансформирующегося паруса. За ней будут испытаны еще десятки конструкций. Сейчас важно другое — чтобы многие поверили в реальность создания таких парусов и в реальность их пользы как помощников существующим двигателям.

Но главные испытания впереди. Они пройдут на морских и океанических трассах, на больших морских судах, в дополнение к двигателю, несущих паруса ЛИСЭД...

На следующий день, рано утром, я уезжал, а группа ЛИСЭД готовила шлюпку к выходу в лиман на очередное испытание.

Попрощавшись с моими новыми друзьями, сев уже в такси, которое должно было доставить меня от яхт-клуба до вокзала, я еще несколько секунд не мог тронуться, ждал, когда шлюпка отойдет от причала. Потом машина медленно поползла вверх по крутой дороге, взобралась на косогор. Я попросил водителя остановиться и вышел из машины. Хотелось бросить прощальный взгляд на залив... Мне хорошо было видно, как в лучах восходящего солнца плывет ослепительно белый парус.

г. Николаев

В. Крючкин

(обратно)

Когда плачут слоны

Если бы сам не видел, как плачут слоны, никогда бы в это не поверил.

— Сказки, не может быть такого,— так неосторожно высказался я однажды перед Мануту Явирату, директором Центра по обучению слонов. Нас только что познакомили в редакции одной из бангкокских газет. Мануту Явирату приехал туда по делам из северных джунглей Таиланда.

— Не может быть? — переспросил он.— Приезжайте к нам в провинцию Чиангмаи и посмотрите «пажан» — церемонию отлучения слонят от их матерей. Тогда и убедитесь, что это не выдумка.

Легко сказать «приезжайте». Маршрут в восемьсот километров к бирманской границе не вызывает восторга у властей: там, на севере, нередки перестрелки между бандами торговцев наркотиками. Так что попасть в оборот может любой приезжий, в том числе и любознательный журналист.

И все же еду в Чиангмаи. За стеклом машины тянутся рисовые поля. По мере приближения к Чиангмаи, второму по величине городу страны — этот край называли Ланнатаи, «королевство миллиона рисовых полей»,— плантации становятся все обширнее. Столица провинции была основана в 1296 году. И долгие столетия процветала как торговый, культурный и религиозный центр тайцев. Вплоть до 1920 года Чиангмаи был практически полностью отрезан от Бангкока, равно как и от остального Таиланда. Добраться сюда можно было лишь трудным водным путем или на слонах через джунгли. На такое путешествие уходили недели.

Эта изоляция, однако, позволила сохранить в чистоте обычаи и культурные традиции, особенный местный колорит. В Чиангмаи мягкий климат, величественные горные пейзажи, древние архитектурные шедевры, сохранившиеся с VII—XIV веков. И... женщины, отличающиеся, по утверждению туристского справочника, особой красотой.

Теперь широкое бетонное полотно позволяет идти со скоростью сто километров. Наконец дорога делает крутой поворот и устремляется к горам. Через два часа мы в центре столицы провинции. Нас встречает управляющий гостиницей Амнуэй Ванпен. Он предупрежден из Бангкока, что к нему едет «красный корреспондент».

— Добро пожаловать, как доехали? — спрашивает он.— Вы не ошиблись, выбрав наш отель. Мы сделаем для вас двадцатипроцентную скидку.

Скидка скидкой, но главное достоинство отеля в том, что рядом — деловой центр, торговые ряды, древний город, отсюда удобно совершать поездки в разные районы Чиангмаи и пригороды.

Первая намечена на следующее утро. Еще из Бангкока я связался по телефону с секретарем губернатора провинции и попросил принять корреспондента ТАСС.

— Никаких проблем,— ответили мне.— Наш город — туристская Мекка, мы вне политики и рады встретить гостей из любой страны.

— Все в порядке,— отвечает мне уже здесь, в Чиангмаи, тот же голос.— Приезжайте завтра в 9.30 утра. Губернатор примет вас. Я же сказал, что мы терпимы в политике.

На следующее утро в кафе меня зовут к телефону, оторвав от чашки крепкого зеленого чая.

— К глубокому сожалению,— говорит знакомый голос,— губернатор не сможет принять вас сегодня, он занят.

— Тогда, может быть, завтра?

— Нет, и завтра исключено. Неотложные дела!

Видимо, и в муниципалитете меня ожидает тот же негативный ответ. Еду в редакцию местной газеты «Таи ньюс» — там наверняка не откажутся встретиться с коллегой.

Видхая Мадитам, заместитель главного редактора, с готовностью отвечает на вопросы о городе, население которого перевалило за миллион человек. Здесь немало современных заводов и фабрик, в том числе деревообрабатывающих и текстильных предприятий. Основа основ городской экономики — туризм. В провинции много архитектурных памятников, богатый животный мир. В горах немало народностей и племен бирманско-тибетского происхождения, сохранивших свой уклад жизни, обычаи, яркую национальную одежду.

— Конечно, есть и недостатки. О них мы пишем на страницах газеты,— отмечает Видхая Мадитам.— Неоправданно задерживается строительство окружной автомобильной дороги. Не хватает рабочих мест, жилья, городских больниц и социальных учреждений. Но дайте мне слово, что эти вопросы вы не поставите во главу угла своего репортажа.

Видхая Мадитам рекомендует начинать знакомство с провинцией с посещения деревни кустарей. До нее — рукой подать.

Деревня Босанг встречает пряничным домиком, возле которого на лужайке — целое море зонтов. Бумажные, шелковые, разрисованные животными, птицами, цветами, они сушатся на лужайке. Владелец фирмы Витая Пичитчаи окончил физический факультет Таммасатского университета в Бангкоке. Но решил заняться «делом»: выбрал изготовление декоративных зонтов. Деревня Босанг славилась их производством еще лет двести назад. И он решил попробовать восстановить угасшее было искусство. В 1978 году, разыскав талантливых художников, разгадав утерянные секреты, принялся за работу. Сейчас фирма набирает на работу, как правило, подростков в возрасте 14—15 лет. Шесть лет они разрисовывают зонты цветами. Потом их переводят на более сложные сюжеты — изображения животных. Тем, кто постарше, поручают трудные композиции по специальным заказам.

— Средний заработок невелик,— поясняет Витая Пичитчаи.— Но ведь и дело наше только начинается.

В деревне Босанг увидел и мебельную мастерскую. По сравнению с Центром по изготовлению зонтов что крупное кустарное предприятие: 350 рабочих-краснодеревщиков, свой участок лесоразработок в горах. Сделанные здесь гарнитуры из тика экспортируются в Северную Америку и Европу. В фешенебельных универмагах Бангкока видел я изготовленные здесь столы, кушетки, кресла, диваны с тонкими резными изображениями слонов, драконов, змей, пейзажей.

— Где берем мастеров? Тут же, в округе,— рассказывает Пим Джаи, старшая продавщица фирмы.— Искусство резьбы по дереву на севере Таиланда пришло в сегодняшний день из глубины веков. Набираем на работу в основном детей. Родители начинают обучать их профессии резчика еще дома, лет с пяти-шести. Лет в пятнадцать, на экзамене, мы и отбираем самых талантливых. Мальчиков ставим на глубокую резку, там нужна сила. Девочек — на мелкую,где необходимы отличный глазомер, аккуратность и терпение. Нелегко украсить, скажем, журнальный столик цветами розы величиной с мелкую монету.

Рабочий день в мастерской,— продолжает Пим Джаи,— длится с половины девятого утра до половины шестого вечера. Нет, отпусков, пенсий, пособий по болезни у нас не существует. Люди работают шесть дней в неделю. И так до 40 лет.

— А дальше? — спрашиваю я.

— В сорок выдаем каждому плату за три месяца и увольняем с работы,— отвечает Пим Джаи.— Не те уже силы и острота глаза.

В мастерской и мастера талантливые, и отличный материал. В дело идут старые тиковые деревья в возрасте от 80 до 200 лет. Два года древесину сушат на лесоразработках в горах и еще три месяца на фабрике. Чтобы исключить неожиданности, перед тем как начать резьбу, выдерживают заготовку полмесяца в сушильной камере при температуре 60 градусов.

На прощание Пим Джаи советует мне что-нибудь приобрести.

— Дорого? Зато мы гарантируем качество. Мы тщательно упакуем вашу покупку и доставим ее в любой конец мира. Сохранность во время перевозки полностью гарантирована.

«Спасибо, что-то не хочется,— думаю я.— И так буду помнить о детях, которые до изнеможения трудятся в темных и жарких цехах, об их отцах, которых выбрасывают на улицу в 40 лет...»

С подобными последствиями социальной политики на севере Таиланда сталкиваешься и в городе и в деревне. Возле отеля внимание привлекает обилие нищих. Две девочки-подружки из горного племени добрались сюда вместе с родителями. Пока матери, сидя на тротуаре, продают свои незатейливые вышивки, девочки попрошайничают:

— Сэр, дайте мне пять бат на конфеты. А может быть, вы захотите сфотографировать меня?

С таким завуалированным нищенством соседствует открытое. Два инвалида просят милостыню молча, третий играет на каком-то национальном инструменте.

Последний день в провинции Чиангмаи, и, наконец, долгожданная поездка за пятьдесят километров в Чианг Дао — Центр по обучению слонов.

Раннее утро. С висячего мостика видно, как искрится вода горной реки. Погонщики-махауты купают слонов. После утренней ванны слоны отправятся перетаскивать гигантские бревна из леса к складам.

Спутник предупреждает меня, что через несколько минут начнется пажан. Стадо слонов выводят на берег. Два махаута осторожно приближаются к пятилетнему слоненку, угощая его бананами. Ловкое движение, и на шею малыша наброшена петля из толстого каната. Пойманный слоненок рвется к матери, трубит, отчаянно призывает ее на помощь. Но мать — она еще недавно могла искалечить, убить любого, кто решился бы обидеть детеныша,— равнодушно исчезает среди деревьев с рабочими слонами.

— Что случилось? Чем объясняется такая перемена? — спрашиваю Мануту Явирату, моего знакомого по Бангкоку.

— Волшебство. Совершен магический обряд, и самка уже не бросится на выручку к слоненку.

А вот и человек, совершивший этот обряд. Небольшого роста, щуплый, коротко стриженный, он одет в темно-синюю хлопчатобумажную рубашку и потертые брюки.

— Салах Юэн,— представляется он.— По профессии — плотник. Но вторая и, пожалуй, самая любимая моя специальность — это пажан. Я обучил работе около тысячи молодых слонов.

Салах показывает мне реквизит закончившейся церемонии: глиняные фигурки человека, слоненка, четыре свечки, орехи, бамбуковые палочки и листья бетеля.

Чтобы не обидеть дрессировщика, я не выказываю сомнения в достоверности его магического искусства. И тут вижу потрепанную рукопись под мышкой «мага». На обложке крупные буквы: «Руководство по приучению слонов, составлено на основе древних пособий». Не в ней ли секрет ремесла мага?

Салах рассказывает о слонах с любовью и уважением. По его словам, слоны очень похожи на людей. Живут до восьмидесяти лет, на «пенсию» уходят в семьдесят и трогательно заботятся о потомстве. Они сообразительны, проявляют чувство юмора, частенько разыгрывая своих махаутов. Слоны заходят в реку, чтобы погонщик скрылся с головой под водой, и начинают «танцевать» на дне.

Цель — вынудить махаута спрыгнуть со спины слона. Но погонщики-то знают, что животное может выдержать без воздуха не больше, чем человек. Поэтому перед погружением они набирают полные легкие и сидят, вцепившись в уши животного. — Обучение слона начинается лет с пяти,— продолжает Салах.— Только дитя человеческое, пойдя в школу, расстается с домом на несколько часов, а слонята — на всю жизнь...

Вижу, как двое сильных мужчин загоняют слоненка в тесный пенал из бревен, веревками опутывают его ноги, перехватывают туловище. Это делается для того, чтобы испуганное животное не смогло поранить себя. Пока махауты возятся с канатами, из глаз еще не покорившегося слоненка текут настоящие крупные слезы. Он как будто понимает: беззаботное, согретое материнской лаской детство ушло.

В пенале слоненку предстоит пробыть месяц. Первую неделю он привыкает к погонщику. Махаут кормит питомца бананами, утешает его, стараясь заменить ему мать. На второй ступени обучения махаут стремится оседлать питомца. Поначалу слоненок отчаянно бунтует, но потом привыкает и к этому. Взгромоздившись на спину ученика, погонщик разъясняет ему простейшие команды «вперед», «кругом», «встать», «лечь». Слоненок довольно быстро осваивает эту первичную науку. И отныне его единственным другом и учителем становится махаут. Эта дружба длится всю жизнь, пока слона не отправляют в специальный лагерь в джунглях, где ему предстоит доживать свой век «на пенсии». Он добросовестно заработал отдых: шесть лет учился в Центре, а потом еще лет шестьдесят выполнял тяжелую работу.

В Чиангмайском университете ученые-зоологи рассказали, что их тревожит: слонам как биологическому виду грозит исчезновение. Есть в индуистской мифологии легенда о том, как бог Вишну спас когда-то предка слонов. Безобидное животное подошло напиться к реке, его схватил за хобот свирепый крокодил. В отчаянии слон громко призвал на помощь Вишну, который прилетел на огромном орле и разрубил крокодила на части. — Сегодня слону,— делится своей тревогой профессор Бунтенг Копчан,— угрожают отнюдь не крокодилы, и его уже не защитит никакой бог. Если не принять неотложных мер, к концу нашего века слоны останутся лишь в зоопарках. Еще в конце девятнадцатого века в странах Азии их насчитывалось около миллиона. К началу XXI века их будет около сорока тысяч, а в Таиланде — всего четыре-пять тысяч. Поголовье убывает по разным причинам: их убивают в погоне за драгоценной слоновой костью, крестьяне истребляют слонов потому, что они травят посевы. Наконец, человек широко наступает на места обитания слонов: распахивает джунгли, вырубает леса, прокладывает дороги, застраивает поселками...

На площадке у реки махаут Салах терпеливо вел первый урок со слоненком-пятилеткой. День пажана, обряда отлучения от матери, только начинал цепь дней, месяцев, лет в долгой рабочей жизни слона...

Чиангмаи — Бангкок

Борис Чехонин, корр. ТАСС — специально для «Вокруг света»

(обратно)

Удовольствие владеть лесом

В круглом старинном зале на кафедре лесоводства, геологии и охраны природы Тимирязевской сельскохозяйственной академии я увидел необыкновенную библиотеку. Тяжелые тома стояли на стеллажах, поражая воображение дивными переплетами. Присмотревшись внимательнее, я обнаружил, что все без исключения «книги» — деревянные. То были срезы различных пород деревьев; кора их напоминала корешки древних книг.

Почти все древесное богатство мира собралось на этих стеллажах. А добрая часть «томов» поступила сюда из леса, который находится прямо на территории Москвы и известен москвичам под именем лесной опытной Дачи. Питомники Дачи служат одним из источников озеленения столицы. Такой лес — чудо в большом городе. С ним, по мнению отечественных и зарубежных ученых, не идут в сравнение даже такие всемирно известные зеленые массивы, как лондонский Гайд-парк и парижский Булонский лес.

Жизнь этого естественного уголка природы, который вот уже 125 лет сохраняется вопреки жестоким законам городского быта, окружена ореолом легенд. Но в последние годы на долю московского заповедника выпали нелегкие испытания.

Василий Александрович Мотавкин — лесник по призванию. Однако, потомственный плотник, плотником и оставался почти всю свою долгую жизнь. До войны, живя на Вологодчине, рубил избы, а после Победы строил дома в Москве. В Москве же и произошло с ним то, о чем он, наверное, мечтал всегда, но что по законам бытия должно было произойти не в большом городе, а в родной деревне, где лес начинался прямо за порогом избы. Короче: на семидесятом году жизни Мотавкин стал московским лесником.

Сейчас ему восемьдесят. Он невелик ростом и худощав, легок и подвижен, ходит чуть семеня, но в лесу за ним не угнаться. С балкона десятого этажа, где живет Мотавкин, лес кажется островом, заброшенным в море железобетона. Город наступает на него со всех сторон, обхватив тесным кольцом асфальта. Трудно даже представить, что полтора века назад лес рос здесь свободно и буйно, укрывая могучим шатром пригородные поместья и деревни...

Тот остров и есть опытная лесная Дача. Здесь наперекор цивилизации растут вековые дубы, сосны и лиственницы, текут мелкие речушки, ползают ежи и кроты, прыгают белки, шевелятся муравейники, пахнет грибами и малиной... И лишь немногие знают, как сумел выжить этот заповедный уголок, пронизываемый смогом, оглушаемый ревом несущихся мимо поездов и машин, наводняемый вопреки всем охранным заповедям тысячами местных жителей и все теснее сжимаемый стеной рвущихся к небу зданий.

Оторвавшись от родных мест, Мотавкин жил воспоминаниями о своем лесном крае. Однажды в выходной, гуляя по Москве, набрел на лесную опытную Дачу и, потрясенный, решил во что бы то ни стало перебраться сюда поближе. Став соседом Дачи, он воспринял обиды, чинимые ей городом, как свои собственные. Явился в лесную контору. Тут требовались лесники, умеющие плотничать: измученные бесконечным людским нашествием руководители заповедника решили надежно огородить лес. Так Василий Александрович Мотавкин на склоне лет занялся охраной природы — делом, важнее которого, по мнению бывшего плотника, нет ничего на свете.

Я уговорился с Мотавкиным, что он возьмет меня с собой в обход. И, поджидая его в директорском кабинете Дачи, исследовал старинный фолиант: «Таксационную книгу, составленную в 1863 году».

Родословная Дачи такова. Когда-то здесь было имение Петра Первого. Затем оно перешло к графу Разумовскому. А в XIX веке его приобрел богатый московский аптекарь Шульц, который три десятка лет хищнически эксплуатировал здешние леса. В 1861 году министерство государственных имуществ откупило у Шульца имение за 250 тысяч рублей для устройства в нем Петровской земледельческой (ныне Тимирязевской сельскохозяйственной.— Л. Л.) академии. Близ нее поселился известный исследователь русских лесов Варгас-де-Бедемар. Запущенные перелески, прогалины, березки да осинки — вот что представляла собой тогда будущая Дача. Варгас-де-Бедемар первым обратил внимание на состояние Дачи и сформулировал правила ведения лесного хозяйства. Он писал, в частности, что надо заменить расстроенные и худосочные древостой ценными и продуктивными...

«Цель устройства Петровской Дачи,— читал я,— состоит в том, чтобы привести Дачу в такое состояние, при котором она смогла бы всегда служить образцом рациональных приложений науки лесоводства...»

На стенах кабинета висели портреты крупнейших ученых — основателей и руководителей Дачи. Собичевский, Графф, Турский, Нестеров, Эйтинген, Тимофеев... Они превратили московскую лесную лабораторию в центр отечественного лесоводства.

Нынешний ее хозяин сидит за огромным столом, сработанным из дуба. Профессор Николай Григорьевич Васильев напоминает скорее таежного охотника, чем кабинетного ученого. Уроженец Сибири, исходивший тайгу от Урала до Приморья, он приехал в Москву, чтобы принять уникальное наследство — 250 гектаров леса, завещанных столице в прошлом веке.

— Вы бывали в Елабуге? — неожиданно спрашивает Васильев. И, не дожидаясь ответа, продолжает: — Вокруг Елабуги росли некогда сосновые леса, воспетые художником Шишкиным. Помните «Корабельную рощу», «Утро в сосновом лесу»? Нынче эти леса не узнать... А все же знаменитая пермская сосна сохранилась. Только не под Елабугой, а в десятом квартале нашей Дачи. Пойдете в обход, обратите внимание на «сосны Турского» — весьма приметные деревья...

— Николай Григорьевич, прибыли таксаторы из Всесоюзного объединения Леспроект,— сообщает секретарь.

— Пусть заходят.

На стол ложится карта Дачи. Сейчас начнется обсуждение ее дальнейшего лесоустройства. Эта кропотливейшая работа начиная с 1863 года проводится каждые десять лет. Таксаторы определяют точный возраст деревьев, их диаметр и высоту, обдумывают, как сохранить здоровье леса.

— Сейчас это особенно важно,— замечает Васильев.— Никогда, за всю историю лесной опытной Дачи, положение ее не было столь напряженным.

...Я иду с Мотавкиным по лесной просеке и всем телом ощущаю, как в меня входят тишина и прохлада.

— Хотите взглянуть на Петровскую дубраву?

Мотавкин сворачивает на узкую тропинку, уходящую в сумрак тесно стоящих деревьев. Осторожно отводя руками высокие папоротники, выходим на поляну, вокруг которой стоят корявые дубы-великаны. Мощные стволы в три-четыре обхвата будто навсегда вросли в землю.

— Эти дубы, по преданию, сажал еще сам Петр,— говорит Мотавкин.— Им уже лет под триста.

Петровская дубрава — быть может, единственное в облике Дачи, что осталось неизмененным со дня ее основания. Вот характеристика этого леса, данная таксаторами в 1863 году. «В Петровской Даче произрастают сосна, береза, осина, дуб и ель, изредка встречается клен, козья ива, белая ольха, а также липа, растущая в виде подлеска...» По сути дела, эта характеристика подошла бы и сегодня для любого русско-европейского леса. Но для опытной лесной Дачи она явно устарела. Изреженный дубняк — излюбленное место прогулок светской московской публики, упомянутый в первой таксационной книге, давно исчез, и теперь там стоят плотные аллеи красных и пирамидальных дубов. Чахлый осинник сменила лиственница — русская, польская, сибирская. Клены редких видов встречаются на каждом шагу, а липа, бывшая некогда подлеском, захватила почти целый квартал. Что касается сосны, которой таксаторы сулили большое будущее («здешний суглинок для нее особенно удобен»), то она стала настоящей царицей московского заповедника: с десяток ее видов занимают «верхние этажи» всех тринадцати кварталов Дачи.

Мотавкин останавливается возле настоящей корабельной рощи — это «сосны Турского», так окрестили пермскую сосну, высаженную здесь в 1891 году тогдашним директором Дачи профессором Митрофаном Кузьмичом Турским. И я вспоминаю любопытную историю, которую мне рассказал Васильев...

Семена этой сосны, присланные из Пермской губернии, оказывается, были посажены не только в Москве, но и в Польше, и под Тифлисом. А спустя почти сто лет на Дачу внезапно приехали польские лесоводы. Гости были взволнованы, ошеломлены. Оказывается, польские лесоводы были уверены, что лесной опытной Дачи не существует: до них дошли сведения, что знаменитые лесные кварталы давно уже уступили место кварталам жилых домов. В это нетрудно было поверить: мыслимо ли сохранить естественный лес, попавший в орбиту бурлящего города? И вот, приехав на симпозиум в Главный ботанический сад АН СССР, где один из польских ученых делал сообщение о пермской сосне, «проживающей» под Варшавой, они узнают, что Дача существует и, более того, там растут сосны того же возраста!

У входа в соседний квартал вижу табличку: «Пробные площади». Здесь экспериментировал профессор Владимир Петрович Тимофеев, который и работал и жил прямо на Даче. Он умер семь лет назад, но опыты, начатые им, продолжаются.

— Обратите внимание,— поясняет лесник.— Деревья тут растут парами: лиственница с елью, сосна с липой, тополь с березой... При умелом сочетании пород деревья, как братья и сестры, помогают друг другу расти...

Он умолкает, заметив пень, покрытый свежими опятами. Но по грибам прошлась чья-то торопливая рука.

— Вот, не успели появиться — уже обобрали,— хмурится Мотавкин. — Никак не доходит до сознания: в заповеднике ничегошеньки трогать нельзя. Как-то встретил тут грибника, так он мне говорит: «Жалко тебе, что ли, грибов? Пропадут — никому не достанутся». Но в природе ничего не пропадает. А грибы, заметьте, еще и корни деревьев укрепляют.

— Много людей сюда ходит?

— Лет десять назад вообще отбоя не было. Ходили, как по собственному дому, пикнички устраивали. Теперь тут дежурит милицейский пост. Пришлось и ограду сделать, чтобы обозначить границы заповедника. Такую красоту каждый москвич должен беречь как зеницу ока, гордиться ею. Иначе ни ограда, ни милиция не помогут. Вот, смотрите...

В лесу зияла широченная тропа, набитая тысячами прошедших ног.

— Топчут лес. В этом одна из причин сухостоя. Земля прессуется, корням деревьев нечем дышать, они рвутся наружу, оголяются — тут дерево и вовсе пропало.

Он вынимает из-за пояса маленький острый топорик и обрубает сучья у поверженной пихты. Потом складывает их в кучу, приговаривая:

— Даже мы, лесники, ходим только по просекам, а в самую гущу заходим лишь по делу: замаркировать больное дерево, вырубить сухостой, вывезти ветровал. Бывают ведь и критические ситуации: весной 1984 года над Дачей пронесся настоящий ураган, только на моем участке ветер повалил 250 деревьев...

Вскоре выходим к маленькому озерцу, заросшему осокой. Над тихой водой клонятся ивы, из зеленой ряски выглядывают головки кувшинок. В прибрежных кустах перекликаются певчие дрозды. Это Оленье озеро. Название его пришло из легенды, согласно которой царь Алексей Михайлович (Тишайший) убил в этом месте оленя. Олени, волки, даже медведи водились здесь вплоть до середины прошлого века, но в конце концов не выдержали соседства с растущим городом. А вот птицы остались, размножившись необычайно.

Известный орнитолог, кандидат биологических наук Евгений Равкин, ведущий на Даче наблюдения, подсчитал, что тут гнездится около 75 видов птиц, а по количеству их больше, чем в любом подмосковном лесу. Большая и малая синицы, дрозды — певчие и рябинники, пеночки, зарянки, славки-Черноголовки... Все эти труженицы и певуньи да еще перелетные птицы, которые используют Дачу как место отдыха во время весеннего лета с юга на север, приносят огромную пользу лесу. Но и тут сказывается негативное влияние города: лесные птицы то и дело подвергаются налетам серых городских ворон. Решено поставить на Даче специальные ловушки для отлова этих хищных птиц.

На изгибе Жабинки, полувысохшей речушки, струящейся через всю Дачу к Тимирязевским прудам, встречаем инженера-гидролога Галину Денисовну Пилецкую. Устав от ходьбы, она отдыхает у родника.

— Сегодня снова обследовала Синичку,— сообщает Пилецкая.— И скажу прямо, потрясена: устье реки обрезано железной дорогой, верховье застроено жильем. Удивляюсь, как она еще дышит. А вода уже заражена городскими стоками...

Галина Денисовна достает из полевой сумки гидрологическую карту Дачи.

— Обратите внимание: за последние полвека из-за дорожных и городских работ уровень территории Дачи сильно понизился по сравнению с уровнем города. В результате сюда устремились городские стоки. Если так будет продолжаться и дальше, заповеднику угрожает серьезнейшая опасность.

— А что можно предпринять? — интересуюсь я.

— Во-первых, срочно начать строительство специального водостока. Во-вторых, полностью обновить старый дренаж. Это даст лесу свежее дыхание, поднимет уровень грунтовых вод, остановит развитие болот. Но даже эти элементарные проекты осуществить не так-то просто. Сколько приходится биться нашему заведующему лабораторией лесоводства Александру Михайловичу Бородину! Сплошь и рядом находятся люди, которые на полном серьезе считают, что лесная опытная Дача мешает интенсивному развитию города. С таким же успехом можно утверждать, будто реки, гибнущие от ядовитых промышленных сбросов, мешают работе заводов и фабрик...

«Порча и уничтожение природы человеком составляет самое тяжкое и труднопреоборимое явление, действие которого все время усиливается»,— писал в свое время профессор Эйтинген. Поводом к этому, теперь уже не новому выводу послужили постоянные наблюдения ученых за влиянием на Дачу Виндавской (ныне Рижской) железной дороги, участок которой пролег рядом с Дачей еще в начале века. Эти наблюдения, начатые профессором Н. С. Нестеровым и продолженные Г. Р. Эйтингеном, посеяли тревогу: среди деревьев, растущих рядом с полотном дороги, увеличилось количество сухостоя, значительно раньше природных сроков стала опадать листва. Но ведь то было лишь начало... Спустя еще два-три десятка лет Дачу стал душить асфальт, по которому помчались тысячи автомобилей. А сегодня принят проект строительства прямо на заповедной территории участка нового автомобильного кольца.

И вот я снова в кабинете Васильева.

— Спору нет: Москве как воздух нужна еще одна транспортная артерия,— размышляет Николай Григорьевич.—Но проектировщики Главного архитектурно-планировочного управления не учли одну совсем «незначительную» деталь: участок магистрали, который согласно проекту должен пройти через Дачу, потребует вырубки как минимум десяти тысяч деревьев ценнейших пород. Я уже не говорю о пагубном влиянии трассы еще на 120 близлежащих гектаров уникального леса...

Профессор умолк. А мне вспомнился один примечательный факт. В 1941 году, когда на Москву сыпались вражеские бомбы, кто-то предложил поставить в заповедном лесу зенитную батарею. Предложение отнюдь не было лишено смысла. Но... его категорически отклонили, дабы не подвергать Дачу нападению с воздуха.

250 гектаров... Конечно, это капля в море Москвы, небольшой участок земли, территория одного микрорайона. Но 250 гектаров леса, равного которому нет ни в одном городе мира,— это наша общая гордость, бесценное наследие. Главное достоинство опытной лесной Дачи заключается в ее непреходящей роли как научного объекта, где были заложены первые в России долгосрочные лесоводческие эксперименты. Здесь собран бесценный генетический фонд, акклиматизированы и изучены около 140 пород деревьев и кустарников. Продолжаются классические опыты, рассчитанные на десятилетия вперед. Эти исследования включены в международные биологические программы (в том числе в программу ЮНЕСКО «Человек и биосфера»), которые актуальны для решения вопросов взаимовлияния леса и города.

125 лет назад в первом отчете об организации лесной опытной Дачи были вписаны такие сокровенные слова: «Удовольствие владеть лесом обходится всегда дорого. Но цель этого мероприятия как государственного стоит выше коммерческих интересов».

— Я бы даже сказал, неизмеримо выше,— говорит Васильев.— Ведь нынче как никогда остро перед нами встают заботы о здоровье большого города. Зеленый массив Дачи — это не только научная лаборатория. Наш заповедник — это своего рода генератор, дающий городу полмиллиарда кубометров кислорода в год.

Профессор встает из-за стола. Он собирается в новый питомник, приглашает и меня.

— Вводим сейчас совершенно новые культуры. Как-то они приживутся...

Научный руководитель питомника, кандидат биологических наук Герман Павлович Тафинцев показывает нам японскую айву (я видел этот кустарник еще весной, когда он цвел ярко-красными цветами), облепиху, ветви которой усыпаны первыми ягодами, рододендрон даурский... Эти растения Тафинцев сажал когда-то в Иркутской области, в Хабаровском крае, Приморье — краях, где, как и Васильев, поработал немало лет.

— Вас удивляет, наверное,— замечает Васильев,— как это мы с Тафинцевым, привыкшие действовать на сибирских просторах, сумели найти себя в этом микролесу?

Такая мысль действительно приходила мне в голову, но до детального знакомства с лесной опытной Дачей.

— Хотите парадокс? — предлагает Николай Григорьевич.— Да будет вам известно, что в научном отношении сибирские и дальневосточные леса сегодня изучены гораздо лучше и глубже, чем леса коренной Руси: псковские и новгородские, калининские и смоленские, калужские и брянские... Причина, надеюсь, ясна. В связи с открытием новых месторождений и гигантским развитием производительных сил Сибири все главные научные силы были брошены на Восток. Конечно, этому способствовал и особый интерес ученых к флоре и фауне тайги, ее дикости и экзотике. Но, кажется, настало время вернуться назад, чтобы вплотную заняться восстановлением и сохранением русско-европейского леса.

Прежде чем возглавить кафедру лесоводства Тимирязевки и, соответственно, московский заповедник, Васильев несколько лет провел в экспедициях, изучая здешние леса. Его поразила их запущенность и расстроенность. Конечно, во многом тут была виновата война, которая пожарами прошлась по зеленым рекам России. Сотни тысяч пуль и осколков до сих пор еще сидят в израненных деревьях, заставляя их умирать медленной смертью. Во многих лесных областях лучшие породы были вырублены немцами.

— Да, война — страшное бедствие не только для человека,— тихо произносит ученый.— Странно, что мы порой забываем об этом. И вот, залечивая раны, нанесенные стране огненным лихолетьем, восстанавливая испепеленные села и города, мы, к сожалению, мало думали о наших лесах. Тех самых лесах, которые помогали защищаться, выжить и победить. А потом и строиться...

— Вероятно, еще не поздно вспомнить о своем долге?

— Нет, не поздно. Но чтобы вернуть этим лесам былую силу и красоту, понадобится не одно десятилетие, помощь всего народа, всех ученых, всех лесных лабораторий. Огромные надежды мы возлагаем на лесную опытную Дачу. Ведь именно здесь многие исчезнувшие породы деревьев обрели, можно сказать, вторую жизнь. Взять хотя бы лиственницу: ее почти не осталось в русских лесах, а нынче благодаря нашему питомнику только в Московской области она растет уже на 50 тысячах гектаров.

...Мы идем по заповеднику, вокруг которого стеной высится город. Помнят ли сегодня москвичи, как защищали свой лес в незабываемом 41-м, окружив его противотанковыми рвами и дотами... В тот год на Дачу было сброшено 25 фугасок и 116 зажигательных бомб, но и тут москвичи уберегли свое чудо: представьте, каково было тушить пожары в таком лесу! Переносила Дача и страшные засухи, и шквальные ураганы. Но выстояла, выжила...

Что ждет ее завтра?..

Москва

Леонид Лернер

(обратно)

Болота Кагеры

Одна из примет Парка Кагера — громадное болото. Оно тянется на 95 километров с севера на юг по восточной границе заповедника. Это целый мир, образованный озерцами, зарослями папируса, тростника; в нем полно плавучих островков, островов, полуостровов и отмелей.

Полвека тому назад болота не было: здесь разливалось озеро длиной около пятидесяти и шириной от пяти до тридцати километров со множеством островов. На самом большом острове, Шанго, в древности располагалась столица крохотного королевства Мубари.

Жители озерной долины занимались в основном рыболовством, охотой и разведением скота. В конце XVII века правитель Руанды уничтожил это королевство. Многие жители откочевали в другие места. Так, баньямбо, одно из племен бывшего королевства Мубари, до сих пор живет на танзанийском берегу болота. Рыбаки устраивают временные стоянки на плавучих островах, а женщины, дети и скот остаются в деревнях на берегу. Скотоводы и земледельцы, они занимаются также копчением рыбы.

Перед началом первой мировой войны баньямбо вернулись на когда-то принадлежавшие им земли. Во время войны немцы вновь изгнали их, а короля повесили, обвинив в сговоре с англичанами.

Во время второй мировой войны они снова объявились в родных местах.

Англичане собирались завладеть частью Руанды под тем предлогом, что бельгийцы неумело управляют ею. Руанда была в то время мандатной территорией, но англичане хотели превратить ее в колонию. Бельгийцы, полагая, что изгнание племени будет использовано англичанами как повод для вмешательства, подписали с баньямбо договор. По договору баньямбо запрещалось охотиться, в частности, отлавливать крокодилов в границах заповедника, образованного в 1934 году. Когда во время обыска в одной из деревень было обнаружено около двух тысяч крокодильих кож, колониальная администрация воспользовалась этим предлогом, чтобы вновь изгнать баньямбо. С тех пор они живут на танзанийской территории, изредка посещая болото, чтобы порыбачить.

За последние десятилетия кагерская впадина претерпевает существенные изменения. Старики еще помнят озера прозрачными; теперь вода здесь илистая, с красноватым оттенком: из-за уничтожения лесов Руанды и заболачивания долины старение водоемов ускорилось.

Сейчас рассматривается проект строительства плотины выше по течению Кагеры, и международные эксперты склонны его принять. На бумаге вроде бы все хорошо, но на практике экологи ожидают катастрофы. Кроме необратимых изменений, которые нарушат природное равновесие, существует и другая опасность. В дело будут вложены громадные средства, а плотина вряд ли просуществует более десятка-полутора лет — как раз за это время искусственное озеро будет полностью занесено наносами.

Иногда кажется, что такие проекты разрабатываются в чьих-то частных интересах, без заботы об общем благе, и предлагаются они экспертами и технократами, которые никогда не переступают порога своих роскошных кабинетов и забыли о самых элементарных вещах.

А пока болота Кагеры — один из прекраснейших уголков мира, подлинный естественный музей для ботаников и зоологов, рай с редчайшими растительными и животными видами. Здесь есть примеры разных стадий развития болота и озера. Папирус многометровой высоты образует настоящий лес. Встречаются небольшие массивы мелких фикусов. Во многих местах на воде образовался плотный слой торфа, по которому можно ходить, правда, останавливаться не следует. Там, где торф стал слишком плотным, тростник отмирает, где торф разложился — появляются окна чистой воды, увеличивающиеся в размерах, сливающиеся в цепь каналов.

Озеро Ихбма

самое крупное в парке. Корни деревьев по его берегам густо сплелись воедино, и в этом сплетении ютятся в тесноте, да не в обиде, большие и малые черные бакланы, элегантные цапли-анинги. Стоит подойти ближе, как сотни птиц, расталкивая малышей, которые проявляют чудеса эквилибристики на краю гнезд, взмывают в воздух. В июле и августе птичье население еще более уплотняется: настал черед журавлей приступать к гнездованию.

Здесь есть остров, который местные жители называют «островом колдуньи». С давних пор поселилась тут женщина, обладающая незаурядным талантом целительницы и пользующаяся большим доверием не только местного населения. К ней на консультацию приезжают даже влиятельные лица из соседних стран. На острове водится множество змей — речных кобр и черных мамб. После укуса последних остается всего лишь две минуты — как раз, чтобы составить завещание.

Если вздумается проехать по озерцам и перебраться на западный берег, может повезти — увидишь коронованных мартышек. Они питаются мякотью стеблей папируса.

В Луламе туриста познакомят с тремя слонятами, живущими под опекой супругов Маоден. Эти малыши чудом спаслись во время бойни, в которой едва не были уничтожены последние слоны Руанды. Местные власти решили избавиться от слонов, обитавших в лесу, предназначенном под интенсивные лесоразработки. Наняли профессионального охотника, но в конце концов, осознав, сколь велика будет потеря, оставили двадцать три молодых слона и разместили их в специальных загонах. Через несколько месяцев слоны привыкли к людям, и их — на грузовиках, вертолетах и судах — перевезли на юг Руанды, в парк. Слонят выпустили на свободу на полуострове озера Хаго.

Три слоненка из Луламы были тогда совсем крохотными, поэтому оставлять их вместе с дикими слонами было неразумно. Семья Маоден взяла их под свою опеку. Сегодня малыши стали излишне общительными, а ведь с возрастом растет их сила, и они могут причинить немало неприятностей. Столбы, на которых стоит дом Маоденов, пока еще выдерживают их натиск. Но через несколько лет, если привычка чесаться об них не пройдет...

Покинув Луламу и отправившись дальше на север, попадаешь на крохотное и прекрасное озерцо Биренжеро, берега которого обрамляют рощи из ложных фиговых пальм. Как известно, воды, куда не попадают наносы, очень чисты. И поэтому в воде этого озерца возятся гамбийские гуси и утки. Если тихонько подождать, можно увидеть антилоп и буйволов на водопое. А если очень сильно повезет, то и леопарда... За всем этим с вершины дерева наблюдает коршун-рыболов. Временами он закидывает голову и издает пронзительный крик.

Крокодилий пляж

расположен на полуострове озера Кивумба. В январе 1980 года было исключительно сухо, сезон дождей выдался коротким, уровень воды в озере упал, и мы спокойно ходили там, где были недавно непролазные топи.

Несколько звонких шлепков о воду — и удлиненные пятна ряби, следы погружений свидетельствуют о том, что ближайшие крокодилы нас уже обнаружили. Надо удесятерить осторожность, чтобы не вспугнуть остальных. Очень медленно, чуть не ползком, пробираемся по берегу.

Крокодилы на берегу нас не видят, зато бегемоты не спускают с людей глаз. Над поверхностью остается торчать десяток бегемотьих макушек с настороженными ушами. В жаркие часы их нежная кожа требует постоянного увлажнения, поэтому большую часть дня они находятся в воде. Порой гиппопотамы выискивают глубины до трех метров и расхаживают по дну. Потом выныривают, набирают в легкие воздух и замирают на поверхности. Другого от бегемота днем ждать не следует: это ночное животное выходит пастись на сушу после захода солнца.

В первой половине века количество крокодилов резко уменьшилось: большую их часть превратили в дамские сумочки и портфели, пояса и туфли. Крупных экземпляров осталось мало, но усилия администрации парка приносят свои плоды. Сейчас молодых крокодилов значительно больше, чем несколько лет назад. Попадаются экземпляры до двух-трех метров в длину. Однако животные эти очень недоверчивы и, приближаясь к берегу, соблюдают тысячи предосторожностей. По полчаса сидят в воде, внимательно осматривая берег: лишь кончик носа торчит да глаза. Местные жители нам объяснили: чтобы узнать длину крокодила, надо утроить расстояние между глазами и ноздрями.

Если все спокойно, крокодил выбирается на сушу, ползет по песку и превращается в «соляной столб». В случае тревоги бросается в воду или погружается в нее тихо-тихо...

На берегах озер жизнь кипит, не затихая. Вдоль воды бродят бесчисленные птицы. Над нею, опустив клюв книзу, парит зимородок. Вот он камнем упал в воду, потом взлетает с рыбкой в клюве и садится на ту же ветку того же куста, что служила наблюдательным постом поколениям его предков.

Если долгое время недвижно оставаться на месте, птицы и животные перестают обращать на вас внимание и можно спокойно наблюдать за ними, изучать их поведение. Так что, если человек умеет приспособиться, природа снова становится сама собой.

Болото, где правит гиппо,

начинается у западного берега озера Хаго. Металлическую лодку мы нагрузили кинокамерами, фотоаппаратами, едой, канистрами воды, захватили запасной двигатель. И впервые отправились в глубь болота.

С первой же минуты мы ощутили жар беспощадного солнца, чьи лучи, отражаясь от воды, источают испарения и зной. Быстро пересекаем открытую гладь и углубляемся в канал, пронзающий заросли папируса. То шире проходы, то почти смыкаются их стены, растительность словно хочет сжать нас. Там и сям проплываем «лужайки», заросшие кувшинками нежных палевых оттенков. Водная фауна представлена в полном своем блеске: элегантная якана с удобством устроилась на плавучем островке, робкие погоныши пробираются между стеблями тростника, на широких листьях замерли всякого рода земноводные. Спугнутый варан не столько бежит, сколько скользит по зыбкому ковру...

Желтые цапли, вцепившиеся в стебли папируса, при нашем приближении взлетают. На берегу белыми пятнами сверкают цапли египетские.

На одной из плавающих лужаек замечаем рыжую цаплю, которая здесь, как говорят, водится в изобилии, но редка в остальной Африке. Еще дальше сидит китоглав. Останавливаем двигатель, лодка по инерции скользит к птице, и мы снимаем ее метров с двадцати. Эта птица из семейства голенастых наделена престранным обликом: широкая крепкая голова, передняя часть клюва, похожая на сабо, словно вмонтирована в череп, на макушке торчит несколько смешных коротеньких перьев. Китоглав так и сидит неподвижно, словно не замечает нас.

Подплываем к пляжу, где часто бывают бегемоты. Сейчас там отдыхает десятка два толстокожих. Отплываем назад, чтобы разработать тактику подхода. Канал в этом месте имеет ширину пятнадцать-двадцать метров. Важно подплыть «с разбегу»: ведь животные, бросившись в воду, перекроют подходы. Камера крепко привязана, вцепляемся в борта, включаем двигатель на полную мощность. Как мы и думали, гиппопотамы замечают нас с расстояния в сотню метров, бросаются в воду и плывут навстречу. Прижимаясь к противоположному берегу, едва успеваем избежать их мощных голов — вблизи они выглядят очень внушительно! Их туши, едва не задевающие нашу хрупкую лодчонку, вызывают уважение...

Наш проводник рассказал, как однажды он задел спину бегемота. Правда, тот лишь приподнял суденышко, вреда не причинил. Но лучше уж, чтобы второго раза не было.

Канал выводит в озеро Михинди возле еще одного «гиппопотамьего пляжа». Протока здесь значительно шире, можно плыть, обозревая окрестности и избегая столкновений с толстокожими.

Мы попали в их «биотоп» — среду обитания — и должны определить взаимосвязи бегемота и болота. Животные бродят по дну мелководий и в зарослях, прокладывают и углубляют каналы, где возникают новые течения, несущие взвеси или чистую воду. В результате цикл развития болота ускоряется или замедляется. По ночам бегемоты пасутся на болотах, их отходы обогащают воду органикой, необходимой для растительности и рыб.

Вслед за буйволами, гиппопотамы составляют самую большую биомассу парка. Посетители редко видят их, хотя бегемотов здесь около трех тысяч. Объедая траву у воды, они ходят по одним и тем же маршрутам, протаптывая дороги. Толщина тела определяет ее ширину — ножищи выбивают две глубокие колеи, между которыми растет трава. Впечатление, что дорогу проложил небольшой трактор.

Гиппопотамий пляж напомнил нам одну историю, приключившуюся несколько лет назад. Путешествуя здесь, Ги встретился с друзьями, которые просили показать им Парк Кагера. У Ги было задание от одного из парижских агентств — привезти снимок «нападающего бегемота с разинутой пастью». Он вспомнил о задании, когда туристы вышли на гиппопотамий пляж.

Пляж был расположен возле устья канала, впадающего в Михинди; бегемотов там великое множество. Здесь удобно наблюдать за животными и, к сожалению, устраивать пикники. Посетителей парка так и тянет сюда, чему свидетельства пластиковые мешки, консервные банки, окурки и прочие отходы «утонченной цивилизации» высокоразвитых приматов.

В тот день группу сопровождал проводник-руандиец, которому Ги поведал о своем желании встретиться с толстокожим и спровоцировать его на нападение. «Проще простого!» — ответил гид. На той стороне реки жил бегемот-«хулиган», пугавший пришельцев и гнавший на прошлой неделе туристов до самой машины.

Ги в сопровождении егеря начал пересекать реку, ничего не сказав своим друзьям. Вода стояла низко, по множеству песчаных и каменистых отмелей, между которыми струились потоки ила, они успешно двигались к цели, правда, всполошив отдыхающих крокодилов и цапель, привыкших к покою этих мест.

Переправившись на другой берег, Ги заметил гиппо, нежившегося в илистой луже. Тот тоже увидел визитеров. Пятьдесят метров, тридцать, двадцать — бегемот лежал неподвижно, сверля их злобным взглядом. Когда они застыли на месте, позади вдруг раздался шум: появился один из туристов с фотоаппаратом на плече, в желтой рубашке и легкомысленной кепочке. Пока Ги объяснял ему опасность положения, гиппопотам выбрался из лужи, открыл громадную пасть и бросился в атаку. Егерь тут же исчез, словно его сдуло ветром, перепуганный турист сиганул прямо в реку, где кишели крокодилы. А Ги, оставшись с глазу на глаз со своим «заказом» — «нападающим бегемотом с разинутой пастью» — едва успел нажать на спуск и подумать, что зверя надо увлечь в сторону, подальше от неосторожного туриста. Бегемот всей своей массой резво несся на Ги. К счастью, гиппо не способен прыгать и от островка к островку бежал по дну глубоких проток, каждый раз выбираясь на берег, что существенно замедляло его продвижение. Вскоре бег с препятствиями ему наскучил, и гиппо отказался от погони. Турист-неудачник, вымокший с ног до головы, меж тем добирался до машины кружным путем.

Когда пленку проявили, кадр оказался нерезким. Так и не удался «снимок века» — два громадных клыка на фоне гиппопотамьих миндалин.

Умиротворяющая внешность бегемота обманчива. В Руинди, где находится самая большая популяция этих животных, нередки несчастные случаи: там погиб хранитель заповедника, убитый бегемотом у порога собственного дома. Говорят, мощными челюстями с остро отточенными клыками бегемоты могут перекусить надвое крокодила. Гиппо и друг с другом не церемонятся: самцы покрыты боевыми шрамами с ног до головы. Мы видели громадного самца, у которого из бока был выхвачен кусок мяса килограммов на десять, а по телу тянулись глубокие шрамы. Самцы с остервенением защищают свою территорию и в бою не щадят сил. Многие наблюдатели сообщали отрагических последствиях таких схваток между бегемотами...

Вечером, когда солнце исчезает за линией горизонта, гиппопотамы начинают кормежку. Всю ночь они бродят по лугам на берегах озер и болот, едят траву. Представьте, сколько ее надо, чтобы насытить тонну-две мяса и костей! Зная, что гиппо здесь три тысячи, можно оценить их воздействие на среду обитания. Бегемоты не уходят от берега далее, чем на два-три километра, и в этой зоне сформировалась особая растительность. Постоянно поедая траву, они превращают луга в нечто вроде «газона», где спокойно развиваются кустарники, в частности, акация. Акация покрыта множеством острых шипов, наносящих чувствительные раны нежным губам толстокожих. Поэтому они лишь объедают траву вокруг колючих деревьев, не трогая юную поросль. Под разросшимися деревьями развиваются другие кустарники, они захватывают луг, и бегемоты перестают «стричь газон». Трава вырастает, сохнет, частые пожары уничтожают поросль, но крупные деревья сохраняются. Образуется нечто вроде сада с выжженной травой, куда вновь возвращаются бегемоты. Круговорот продолжается...

В сухое время года плотность гиппопотамьего населения по берегам озер и рек очень густая, и бегемоты переходят на места, занятые буйволами. Буйволы, теснимые бегемотами, уходят дальше в болота и долины. Так всегда бывает при контакте двух видов: на месте остается более прихотливый, а тот, что может приспособиться к другой среде обитания, уступает.

И последнее уточнение: гиппопотамы, поддерживая низкотравье, создают условия, подходящие для видов животных, питающихся низкорослой травой — антилоп ориби и тростниковых козлов.

На разведку к антилопам ситатунга

мы отправились от озера Руаньяки-зинга, самого северного в парке. Оно, пожалуй, второе по красоте после Ихемы. У его берегов множество отмелей, воды его исключительно чисты. От озера Михинди оно отделено перешейком Мубари, где обитают несколько носорогов.

Черные носороги Кагеры — шесть животных — ввезены сюда в 1958 году из Танзании. Их численность на сегодня спорна: носорогов очень трудно подсчитать. По математическим раскладкам, подкрепленным данными зоологии, их должно быть около девяноста. Но это число теоретическое — в нем не учтены естественная смертность и жертвы браконьерства.

Мы видели лишь одного носорога — он посещал грязевую лужу недалеко от нашего лагеря, но ни разу не позволил подойти настолько близко, чтобы мы смогли заснять его на кинопленку. Похоже, на Мубари обитают еще несколько таких же диких экземпляров, и хочется надеяться, что таковыми они и останутся. Ведь известно: стоит носорогу чуть привыкнуть к людям, как он тут же становится жертвой браконьера. Носорога убивают ради рога, имеющего высокую коммерческую ценность.

Носорогов обычно сопровождают два вида птиц: египетские цапли и волоклюи. Первые всегда летают поблизости или сидят на спине зверя, терпеливо поджидая насекомых-кровососов, весьма досаждающих толстокожим. Они на лету хватают мух цеце и оводов, которые оказываются в пределах их досягаемости. Волоклюи специализируются на ловле личинок и клещей, забирающихся под кожу. Они бродят по носорогам, обследуя каждую складку кожи и извлекая паразитов.

На противоположном берегу озера далеко на запад тянутся обширные болота, где живут антилопы ситатунга, или водяные куду, прекрасно приспособившиеся к этой среде обитания,— широкие копыта позволяют им передвигаться по плотной водной растительности. Эти животные родственны лесным антилопам. У самцов красивые витые рожки, самочки, более светлые и изящные, близко к себе не подпускают. Особенности их жизни в воде оказали им плохую услугу — антилопы служили приманкой для крокодилов, а потому тоже стали жертвами браконьеров.

В то утро солнце палило особенно нещадно. Мы отправились в путь поздно и долго бороздили равнину Килала. Но нам так и не представился случай встретить антилоп топи, чтобы поймать в объектив какую-нибудь их проделку. Все это весьма расстраивало Николь, отправившуюся с нами ради съемок топи. Даже львы и те лениво лежали по краям равнины — их вполне устраивала послеобеденная сиеста.

И тогда Николь предложила отправиться к антилопам ситатунга, на расположенное в десятке километров от нас болото. Предложение пришлось нам по душе — делать все равно было нечего. Мы поехали на киносъемочном грузовике, не предупредив по радио вторую машину, которая курсировала по другому краю равнины. Перебрались через перевал и съехали вниз в сторону болот. С каменистого гребня, нависавшего над лабиринтом топей, прудов, зарослей, мы заметили вдали стадо антилоп ситатунга, они щипали водяные растения. Еще ниже, метрах в ста от них, отдыхала группа из девяти львов. Увидев хищников, мы вдохновились. Прогулка обрела смысл. Мы попрыгали в грузовик, решив познакомиться с ними поближе.

Двигались медленно, поскольку видимость была ограничена высокотравьем. Вдруг грузовик замер на месте — переднее колесо завязло, обрушив главную галерею норы капского трубкозуба. Провал был не менее метра в глубину, шасси легло на край стенки, и грузовик опасно накренился в сторону откоса. Мари-Одиль, сидевшая на крыше кабины, свалилась на землю, отделавшись несколькими царапинами.

Создалось нелегкое положение — отправившись на короткую прогулку поблизости от лагеря, мы не захватили с собой аварийного оборудования. Не было даже домкрата, радио было бесполезно — горы экранируют связь с лагерем. Никто не знает, где мы, у нас нет ни еды, ни питья, а автомобиль застрял во впадине, где видимость не превышает пятидесяти метров. Поблизости львы: девять штук мы видели, да еще наверняка не заметили добрую дюжину. Выход один — возвращаться в лагерь пешком. Но сначала надо добраться до перевала, послать SOS. Передатчик у нас есть, дальность его действия вполне достаточна — десять километров в пределах прямой видимости.

Пешая прогулка по местам, где водится множество львов, не лучший пример для туристов, попавших в затруднительную ситуацию. В таком случае рекомендуется сидеть в автомобиле и ждать. У нас положение иное — мы в стороне от хоженых троп, и ожидание бессмысленно...

По дороге замечаем свежие следы львов. Они нам кажутся огромными, но присутствия духа не теряем, записываем свои впечатления на портативный магнитофон... После часа ходьбы добрались до перевала, оттуда и посылаем в эфир сигнал тревоги. Никакого ответа. Горизонт чист, вокруг царит безмятежное спокойствие. Жара становится все ощутимей, а жажда — непереносимой. Радио молчит, и мы вынуждены топать дальше. Спускаемся по склону и пересекаем равнину Килала под беспощадным солнцем. Львы так разомлели, что даже не поднимают головы, когда мы бредем мимо... Не могу сказать, что мы испытывали гордость, но страха не было. Пойди лев за нами, мы бы повернули ему навстречу. Это единственный способ защиты. Намного рискованнее спасаться бегством или красться. Все же не стоит слишком драматизировать наше положение: люди, живущие в парке, знают, что львы сами на человека не нападают. Но если от них убегать...

Когда мы, вымотанные переходом, с пересохшими глотками, добрались до лагеря, то увидели, что наш инженер-радист колдует над разобранным на части вторым приемопередатчиком. Он воспользовался передышкой и решил проверить пайку... Ситатунга и не подозревали, что в тот день львы обеспечили им беззаботные послеполуденные часы.

Болота, по которым ходят баньямбо.

долго не подпускали нас к себе. Если ненароком оступиться на плавучем острове, растительный слой сомкнется над головой и не выпустит из плена. Баньямбо, по слухам, ловки, проворны и обладают опытом, который позволяет им преодолевать эти просторы, заросшие водными растениями. Мы никак не могли добиться более точной информации о них, а то, что было известно, еще более разжигало наше любопытство. Решили сами поискать баньямбо.

В районе, где они живут, лежащем частью в Руанде, частью в Танзании, ходит множество интересных легенд. Так, в верованиях древних племен важное место занимала молния — они называли ее небесным князем Нкуба. Он жил на небе в окружении своих жен. Одна из них, Газани, горько страдала оттого, что не могла иметь детей. Бог (по-руандийски — Имана) сжалился над ней и разрешил понести при условии, что она никогда не откроет тайну своей плодовитости. Сестра Газани, весьма любопытная особа, проникла в тайну, и Газани была наказана, трое ее детей были свергнуты на землю и оказались неподалеку от полуострова Мубари. Дети Газани — Сабизезе по прозвищу Кигуа, его брат Мутутси и их сестра Мпунди — положили небесное начало руандийским династиям.

Этноисторики согласны, что проникновение тутси на восточные земли началось с Мубари. Позже колониальные границы были проложены по Нилу и оставили Руанду и Танзанию по разные стороны кагерской впадины. Когда весь район был превращен в Национальный парк, баньямбо постепенно пришлось отказаться от рыбной ловли и охоты, что ущемило их права. До сих пор племя посещают считанные европейцы, и баньямбо поддерживают контакт только с полицией парка. Наверняка баньямбо недолюбливают белых, а это немного пугало нас. Кроме того, нам не рекомендовали отправляться в подобную экспедицию — район является частью танзанийской территории, на посещение которой у нас не было предварительного разрешения. Мы также знали, что несколько лет назад группе Кусто пришлось повернуть обратно, поскольку его встретили здесь весьма недружелюбно. И потому решили нагрянуть неожиданно и постараться, чтобы нас не заметили.

На новенькой надувной лодке с мощным подвесным двигателем отправляемся прямо на восток. Ихтиолог Венсан, изучающий проблемы рыбной ловли на озере Ихема, решил отправиться с нами, хотя он тоже не знал, что нас ждет. Лодка прошла вверх по течению Нила — Кагеры, потоку красновато-грязной воды, мчащемуся в папирусных зарослях. Ревущий двигатель оповещал окрестности о нашем продвижении. Мы круто свернули по отходящему от реки протоку. Замедляем ход, вода не очень глубокая, да и плавающие растения не дают возможности разогнаться.

Египетские цапли взлетают при нашем приближении, шорохи указывают на наличие живности в тростниках. Налетает гроза — и лодка превращается в плавучий бассейн. Мы вымокли до костей... Важно запомнить приметы, чтобы выбраться из этого лабиринта. Дело не в том, чтобы знать, где находишься, а в том, как найти обратный путь... Ладно, доверимся случаю!

Слышим лай собак и движемся на этот знак человеческого поселения. Минут через десять лавирования среди тростников видим островок с тремя невысокими хижинами. Осторожно приближаемся. Никого, кроме нескольких лающих псов. Место явно обитаемое. Скорее всего, баньямбо скрылись, напуганные ревом двигателя. Мы безоружны, и защищаться нам нечем. Отравленная стрела, пущенная из засады, не оставит никаких следов, и никто не отыщет нас в этом затерянном уголке.

Вокруг ничто не шелохнется. Вылезаем на берег, чтобы обсудить ситуацию. Венсан натыкается на плавающие копья, с которыми баньямбо охотятся на антилоп. На крыше одной из хижин вялится нога водяного куду с характерными широко расставленными пальцами копыта. Желтые псы лают, отбежав на безопасное расстояние. Баньямбо охотятся на антилоп с их помощью: псы обнаруживают дичь и загоняют ее. Когда антилопа теряет силы, охотники подплывают на пирогах и пронзают ее копьем, ручка которого снабжена поплавком. Венсан показывает нам свежие шкурки бананов — обитатели хижин прячутся где-то неподалеку.

Вскоре показывается пирога. На ее борту мальчуган, отталкивающийся от илистого дна шестом. Несколько раз он проплывает мимо, с недоумением нас разглядывая. Мы терпеливо ждем.

Из зарослей папируса выскальзывают еще несколько пирог. Нас внимательно рассматривают. Самые молодые — они посмелей — высаживаются и делают несколько шагов в нашу сторону, затем появляются и старики. Страхи преодолены, баньямбо начинают заниматься делами, не обращая на нас внимания. Вытаскивают из пирог рыболовные снасти, современные сети и несколько сотен рыб — большей частью это тилапии и сомы. Три рыбака, сидя на корточках, ловко чистят рыбешек и нанизывают их на прутья. На берег вытащены еще три пироги. На одной из них несколько плетеных длинных ульев. На носу пироги дымятся угли. «Плавучий» пчеловод устанавливает ульи в кустарнике, неподалеку от зарослей кувшинок. Через некоторое время он получит мед с несравненным ароматом. Вторая пирога принадлежит оптовому скупщику, который закупает рыбу на месте. Такая организация дела в забытом уголке поражает нас.

Третья пирога, до поры державшаяся в тени, принадлежит торговцу: он доставил банановое пиво, которым по традиции закрепляются торговые сделки. Покупатель и продавцы по очереди, за плату, прикладываются к единственной трубке, которая торчит из горлышка пузатого сосуда. Поскольку отказ от угощения можно расценить как дурной тон, мы снимаем пробу традиционным способом, через трубочку. Прежде всего — не видно, что пьешь, во-вторых, можно сделать вид, что наслаждаешься напитком. В крайнем случае, в трубочку можно просто подышать.

Торговец включает транзистор — он тоже продается. Современная музыка в примитивной пироге, в центре забытого временем поселка, неприятно режет слух. Мы пытаемся разговорить новых знакомых, которые в конце концов решили нам показать деревеньку, где живут женщины и дети.

Через два часа, в сопровождении армады пирог, теснящихся вокруг нашего судна, подплываем к деревне, где в прошлом году группу Кусто ждали полицейские... По правде говоря, мы не очень спокойны, поскольку углубились на танзанийскую территорию и никто не поверит, что мы заблудились...

Но пора подумать о возвращении — нам еще надо выбраться из болотного лабиринта. Окружающие нас люди держатся настороже, и мы воздерживаемся от фотографирования. Фотоаппараты лежат в водонепроницаемых коробках, времени на распаковку нет, да и баньямбо надо немного приучить к съемке. Это будет сделано позже.

Можно считать, что приняли нас достаточно сердечно, ведь мы ожидали другого. Правда, мы рассчитывали увидеть традиционный племенной быт, а нашли пластмассовые тазы, нейлоновые сети и радиоприемники. И все же европейцев здесь бывало мало. Стэнли, искавший истоки Нила, не добрался сюда. Сто лет назад по ту сторону Кагеры его ждали десять тысяч вооруженных воинов... Тогда в сердце Африки не удалось вступить ни одному белому человеку.

Жорж Вьен, Ги Вьен

Перевел с французского Аркадий Григорьев

(обратно)

«...истинные открытия в географии»

Над Большими Барсуками висит раскаленное майское солнце. Тащится тележный транспорт из полутора тысяч повозок, мерно шагают, позванивая колокольцами, пятьсот верблюдов, бредет рота пехоты, и с нею две сотни казаков, да полтора десятка матросов при трех унтерах, катятся на пароконной тяге две пушки. И все это растянулось на добрый десяток верст...

Лейтенант Бутаков тронул серого в яблоках аргамака, который с трудом забрался на вершину бархана. Здесь Алексей Иванович достал из седельной сумки термометр — красный спиртовой столбик поднялся уже выше сорокаградусной отметки.

До привала еще добрых два часа пути, но люди и кони уже еле волочат ноги. Одни лишь верблюды безразличны к этому пеклу. Колодцы здесь редки, да и запасов их едва хватает напоить тысячу голов скота, а только в тележном транспорте таких две с лишним. Вот и приходится тысячу верст тащить с собой ставшую теперь затхлой, противной, но все же живительную воду. Да еще снаряжение, припасы. Одна разобранная шхуна «Константин» едва уместилась на двух сотнях дрог. Но ничто не заставит их отказаться от цели — достичь Аральского моря.

Об Аральском море упоминали греческие и римские авторы, китайские летописи и арабские манускрипты. Посланец папы Иннокентия IV монах Плано Карпини прошел его по северо-западному берегу в середине XVI века, но принял за Азовское. А караваны русских торговых людей стали проникать к Аралу и обмениваться товарами с восточными народами с давних времен.

В 1552 году Иван Грозный велел «землю промерить и чертеж государства сделать». При Борисе Годунове этот чертеж был дополнен, а в 1627 году составили описание его — появилась «Книга, глаголемая Большой Чертеж».

«А от Хвалы некого моря,— говорилось в ней,— до Синего моря на летний, на солнечный восход прямо 250 верст. А в Синем море вода солона». Наконец Петр Первый в официальном документе употребил то название, которое бытует поныне: Аральское море.

В 1731 году один из наиболее дальновидных казахских ханов Абулхаир обратился к русскому правительству с просьбой о принятии его вместе с казахским народом в подданство России. Просьба эта была удовлетворена, и к Абулхаиру направили посольство, в состав которого входили два офицера-геодезиста. И с того времени северные берега Аральского моря стали достоверно изображаться на географических картах, остальная же его часть по-прежнему наносилась исключительно по расспросным данным.

В 1741 году геодезист Иван Муравин на основании маршрутных топографических съемок составил карту пути от Оренбурга до Хивы, на которой было изображено восточное побережье Аральского моря и впадающие в него реки, в том числе Сырдарья.

Почти сто последующих лет не дали каких-либо новых сведений об Аральском море. Лишь в 1825 году топографическая экспедиция полковника Федора Берга посетила его западный берег...

Насущную необходимость экспедиции для исследования и описи Аральского моря долго доказывали такие выдающиеся моряки-географы, как известный мореплаватель, один из открывателей Антарктиды адмирал Фаддей Беллинсгаузен и именитый полярный исследователь адмирал Петр Анжу. Они приняли и деятельное участие в подготовке экспедиции. А выполнить это научное дело выпало на долю лейтенанта российского флота Алексея Бутакова.

С назначением главы экспедиции по промеру и описи Аральского моря дело обстояло достаточно сложно. Бутаков невольно усмехнулся, вспомнив, как князь Ментиков, подписывая приказ, тут же оговорил, что Морское министерство дает только людей, а расходы, дескать, пусть уж несет Военное министерство, раз оно так ратует за исследование Арала и окрест лежащих земель. И одним росчерком пера поставил во главу экспедиции двух начальников. К счастью, штабс-капитан Генерального штаба Алексей Иванович Макшеев решительно не пожелал руководить тем, в чем он, по его же словам, смыслил мало. Так что «бразды правления» с первого же дня остались за Бутаковым...

Алексей Иванович оглянулся, отыскал глазами кибитку, катившуюся чуть в стороне от каравана верблюдов. В ней и ехал штабс-капитан Макшеев. Рядом с кибиткой шагали двое. Один в расстегнутом солдатском мундире и без ружья — Томаш Вернер; другой — в холщовой рубахе и плисовых шароварах, заправленных в сапоги —Тарас Шевченко. Оба по приговору суда были отданы в солдаты и определены в 5-й линейный батальон рядовыми. Вернер раньше был студентом горного факультета Варшавского технологического института и осужден «за крамольные речи».

«Художника Шевченко за сочинение возмутительных и в высшей степени дерзких стихотворений... определить рядовым в Оренбургский отдельный корпус, поручив начальству иметь строжайшее наблюдение, дабы от него ни под каким видом не могло выходить возмутительных и пасквильных сочинений»,— гласил суровый приговор. Николаю Павловичу он показался мягким, и император собственноручно приписал: «Под строжайший надзор и с запрещением писать и рисовать».

Прибыв в Оренбург, Бутаков, уже прослышавший о судьбе осужденных, обратился к начальнику корпуса генералу Владимиру Афанасьевичу Обручеву с рапортом о командировании в распоряжение экспедиции рядового Шевченко для зарисовки видов Аральского моря и рядового Вернера, знакомого с рудным делом. Добрейший Владимир Афанасьевич, поразмыслив, дал согласие. И вот теперь оба идут рядом с кибиткой Макшеева и, несмотря на палящий зной, оживленно беседуют...

Судно, перевезенное в разобранном виде через степь и пустыню, собрали и спустили на воду в русском укреплении Раим на Сырдарье. Причем не обошлось и без курьезов. Оказалось, что в Раиме вот уже год, как была построена шхуна «Николай», только принадлежала она опять-таки Морскому, а не Военному министерству и, следовательно, к экспедиции не относилась. 30 июля 1848 года первая научная экспедиция на Аральское море приступила к работе.

Но тут Арал показал свой норов. До острова Кокарал, который делит Аральское море на Малое и Большое,— напрямую миль 16 — шхуна из-за противных ветров и множества мелей добиралась вместо трех часов двое суток. Алексей Иванович Бутаков решил сделать обзор всего моря, двигаясь против часовой стрелки. На рассвете второго дня шхуна подошла к стометровой известковой стене мыса Каратюбе, где экспедиция приступила к съемке. Попутно Бутаков занялся геологическими исследованиями тех мест, где, по рассказам местных жителей, встречались обломки, схожие с каменным углем. Находка каменноугольного месторождения дала бы Алексею Ивановичу возможность решительным образом настаивать на основании пароходства на Аральском море. Бутаков справедливо считал, что для того, «чтоб извлечь из Арал-Тынгиза (Аральского моря.— П. В.) какую-нибудь пользу, необходимы пароходы, а с парусными судами сделаешь немного». Но особенно необходимы были паровые суда для изучения и освоения столь быстрых рек, как Амударья и Сырдарья.

Высадив на остров Барсакельмес топографическую партию с капитаном Макшеевым и прапорщиком Акишевым, Бутаков поспешил к мысу Изенды, где ранее были примечены куски каменного угля, по-видимому, выброшенные морем.

Уже 19 августа геологическая партия во главе с Томашем Вернером обнаружила несколько пластов прекрасного по качеству угля. Произведя необходимые астрономические наблюдения, Бутаков нанес это место на карту. Затем, тщательно исследовав месторождение, он пришел к заключению, что угля «на первый случай можно добывать тысячи до пяти или шести пудов: вот находка для пароходства...».

Когда к вечеру Бутаков вернулся на шхуну, задул крепкий ветер, море взъярилось, во избежание беды пришлось отдать второй якорь.

Ночь прошла в тревожном ожидании. Разбушевавшийся шторм мог каждую минуту сорвать шхуну и выбросить на каменистый берег.

Лишь на второй день буря стала стихать, и, невзирая на крупную зыбь, неутомимый лейтенант поспешил к Барсакельмесу, чтобы снять с него топографов.

Первым по веревочному трапу на борт «Константина» взобрался Макшеев. Он молча обнял Бутакова и, помедлив немного, с расстановкой произнес:

— Окаянный штормяга. Не обессудьте, почудилось, что более уж не свидимся! Думали, что шхуну разнесло в щепы, а нам, грешным геодезистам, пришла пора помирать от зноя и жажды! Ан нет, и шхуна целехонька, и вы все в добром здравии, и мы вашими заботами не превратились в мумии! Вы моряк божьей милостью! Только отколь сей божий дар в Тверской губернии?

— Это вы, капитан, зря говорите,— и Бутаков задумчиво взглянул на него.— В ваших словах верно лишь одно, что я из тверских дворян. Поместье родовое, да ни оброка, ни прока. Служивые мы дворяне...

По семейным преданиям, пращур Алексея Ивановича Петр Бутаков еще на петровских галерах служил канониром и за Гангут был пожалован самим великим преобразователем офицерской шпагой. При Екатерине II дед Николай и его братья учились в Морском шляхетском корпусе, плавали, воевали — чинами да орденами и их не обошли. И отец Иван Николаевич, ныне вице-адмирал, пятерых сыновей своих заставлял ходить не по паркету в гостиных, а по палубе корабля, и сызмальства приучал их к трудностям и тонкостям морского дела. За полтораста лет всех Бутаковых на флоте больше полусотни было. Нет, Бута ковы — моряки потомственные...

С превеликим трудом поднявшись на борт шхуны, Алексей Иванович распорядился взять курс вновь к полуострову Куланды для определения географических координат мыса Узынкаир. Затем шхуна пошла далее вдоль западного берега на юг, попутно производя морскую съемку побережья и промеры глубин. Памятуя о полной тревог штормовой ночи и опасаясь подводных камней — ведь путь на юг лежал вдоль каменистого, обрывистого берега,— Алексей Иванович теперь становился на якорь в открытом море.

«Самая большая глубина, идучи вдоль берега и вблизи его,— записывал Бутаков в дневнике результаты своих наблюдений,— была 37,5 саж. (68,6 м.— П. В.) между урочищами Куг-Муруном и Бай-Губека... обрывистые, утесистые и состоят из пластов известняка, твердого песчаника с окаменелыми раковинами и глинистого сланца, также с раковинами. Они тянутся прямою чертою с малыми изгибами и весьма приглубы, мысы выдаются в море недалеко, так что в шторм судну за ними, нельзя укрыться...»

Так обстоятельно, не упуская ни одной сколько-нибудь интересной подробности, изо дня в день описывал Алексей Иванович никем до него не исследованное море.

Поначалу экспедиция терпела нужду в свежей пище, а порой и в пресной воде. Провизия, заготовленная в Оренбурге и в жару перевезенная на телегах за тысячу километров, оказалась непригодной: сухари позеленели от плесени, в солонине завелись черви, масло прогоркло. Вода же, набранная в местных колодцах, уже на другой день становилась затхлой. Порой приходилось совсем худо, и в ход шла морская горько-соленая вода, но ни ропота, ни жалоб не было слышно. Все осознавали, ради чего обрекли себя на трудности и лишения. Еще в Раиме, ревизуя продукты, Алексей Иванович распорядился, чтобы все офицеры питались из матросского котла.

22 августа, при взятии проб воды, на шхуне обратили внимание на заметное опреснение верхнего слоя, свидетельствовавшее о близости устья Амударьи. Невзирая на категорическое запрещение министра иностранных дел Нессельроде подходить к южному, хивинскому берегу Арала, Алексей Иванович все же рискнул обследовать дельту Амударьи.

«Желая,— читаем мы в путевом журнале Бутакова,— чтоб нечаянное пребывание мое у этих мест не осталось бесполезным для гидрографии, а вместе с тем, чтобы не возбудить подозрений хивинцев, я отправил ночью гг. прапорщиков Поспелова и Акишева на шлюпке, чтоб промерить далее к югу, дав им глухой фонарь, компас, достаточное количество огнестрельного и белого оружия и приказав обвертеть вальки весел, чтоб не слышно гребли. Сам же я остался на судне, приведя его в совершенную готовность отразить всякое нападение...».

Но вопреки ожиданиям ночь прошла спокойно. Поутру возвратившиеся офицеры сообщили, что они, обогнув южную оконечность острова, нашли глубины до полуметра и, судя по тому, что песчаная отмель простирается до материка, Токмак-аты фактически полуостров, и что судоходное устье Амударьи находится далее к востоку.

7 сентября, когда южный берег остался позади и вновь вокруг расстилалась синяя гладь моря, матрос Андрей Сахнов заметил с мачты полоску суши. Бутаков тотчас изменил курс, и вскоре шхуна подошла к низменному острову.

Обследовав остров и нанеся его на карту, Алексей Иванович дал ему имя начальника Оренбургского края генерала Обручева (Ныне — банка Обручева.).

Усилившиеся встречные ветры, всегда начинавшие неистовствовать после полудня, до невозможности затрудняли плавание вдоль восточного берега Арала, и без того наиболее опасного в навигационно-гидрографическом отношении, а потому Бутаков принял решение пересечь Аральское море по диагонали на северо-запад с тем, чтобы обследовать его внутренние воды.

Рано утром 9 сентября слева по курсу открылась земля. Уточнив по счислению место «Константина», Бутаков убедился, что это еще один неизвестный доселе остров. На нем оказалось множество сайгаков. В изобилии водились здесь дикие утки, бакланы и кулики. Вынужденный пост кончился, мореплаватели неожиданно получили возможность в избытке иметь свежее мясо.

К 19 сентября обследование острова, названного Николаем (Ныне — о. Возрождения.), было закончено. Он после Косарала оказался вторым по величине на Арале.

На закате дня 23 сентября шхуна «Константин» отдала оба якоря в устье Сырдарьи. Первое плавание наших соотечественников по Аралу успешно завершилось.

За 56 дней многотрудного плавания, кроме обследования всего моря, находки каменноугольного месторождения, открытия и съемки нескольких островов, ранее неизвестных даже местным жителям, Алексеем Ивановичем была обнаружена наибольшая на Арале глубина — 68 метров, определены скорость и направление постоянного течения, идущего по ходу часовой стрелки, что отличает Арал от других морей, изучены геологические особенности его берегов, содержащих мелоподобный известняк, были обнаружены обнажения с большим числом олигоценных раковин, образцы которых позже описал академик Абих. На основании этих находок, «не принадлежащих к нынешним породам Аральского моря», Бутаков указал на его более высокий уровень в давние времена, что неоспоримо свидетельствовало об усыхании Арала.

Наступившую вьюжную зиму экспедиция провела на пустынном острове Косарал... В доме, ладно сложенном из необожженного кирпича, крепко накурено. За огромным столом собрался весь экипаж «Константина». В дальнем углу, приблизив поближе керосиновую лампу, колдует над микстурами и мазями фельдшер Истомин; штурман Поспелов старательно вычерчивает карты; Вернер занят разбором и описанием геологических образцов; Шевченко корпит над акварелью. Из путешествия по неизведанному морю вынес он множество впечатлений, неустанно рисовал и писал стихи. Более пятидесяти стихотворений было написано Шевченко во время зимовки на Косарале. Он создал поэму, известную теперь под названием «Цари», и изумительные песни.

Бутаков углубился в экспедиционный отчет. Вдруг какая-то мысль заставляет его улыбнуться. И взглянуть на живописца:

— А знаете, Тарас Григорьевич, мы ведь с вами товарищи по несчастью. Я ведь тоже будто в ссылке, по крайней мере так многие полагают в Петербурге!

В разных концах громадного стола разом воцарилось молчание: все были поражены словами командира.

Алексей Иванович раскурил трубку и негромко заговорил:

— В начале 1840 года получаю назначение старшим офицером на отправляющийся в кругосветный вояж военный транспорт «Або». Транспорт должен был доставлять различные грузы из Кронштадта в Охотск, Петропавловск-на-Камчатке и Ново-Архангельск и попутно осуществлять всесторонние научные наблюдения. По настоятельной рекомендации начальника Главного Морского штаба князя Меншикова командиром транспорта «Або» назначили капитан-лейтенанта Карла Юнкера. Но вместо того, чтобы готовить в Кронштадте транспорт к длительному и многотрудному плаванию, Карлуша кутил в Петербурге, проматывая судовые деньги, полученные за два года вперед,— Алексей Иванович горько усмехнулся.— И вот 5 сентября транспорт «Або» снялся с якоря и взял курс на Копенгаген, а через два года и пять недель, поздним вечером 13 октября 1842 года, бросил якорь на Малом Кронштадтском рейде.

Кругосветный вояж, в котором корабль 467 дней находился под парусами, пройдя свыше 44 тысяч миль, закончился. Встречающих «Або» несказанно подивило мрачное, подавленное настроение экипажа, вернувшегося на родину после столь долгого отсутствия.— Обведя взглядом присутствующих, Алексей Иванович сказал: — Вы все помните, что в начале нашей кампании я распорядился питаться всем из общего котла. Это была не прихоть, а насущная необходимость, подсказанная мне условиями того архитрудного вояжа. Когда вскрывался очередной бочонок с солониной и она, основательно промытая, вывешивалась на баке провялиться, то я первым подходил и отрезал изрядный ломоть, затем у всех на глазах, старательно очистив с него червей, съедал...

Да, они все понимали, для чего это делалось. Но не догадывались, что в том злополучном плавании, о котором рассказывал лейтенант, такой кусок солонины почитался за лакомство! Да и во всем остальном дело обстояло не лучшим образом. Не тяжелейшие условия, а гнуснейшее поведение командира корабля определило тогда настроение экипажа. По прибытии Карл Юнкер незамедлительно подал рапорт, в котором обвинил всех офицеров во главе с Бутаковым в заговоре. Началось следствие, и офицеров транспорта поодиночке стали вызывать к Главному командиру Кронштадтского порта. И первым, естественно, Бутакова.

Следственной комиссии во главе с Беллинсгаузеном Бутаков откровенно и прямо заявил: «Капитан наш оказался подлецом в высшей степени, который ухнул тысяч 50 или 60 казенных денег, переморил 20 человек команды из 60 и бесчестил русский мундир во всех частях света... А между тем его отстаивают, потому что нельзя же показать князю, что он ошибся в выборе...» Все офицеры транспорта «Або» единодушно поддержали Бутакова. Но такое резкое обличительное выступление для него имело самые печальные последствия. В наградах, обычно выдававшихся после завершения кругосветных плаваний, экипажу транспорта «Або» отказали. Офицеры получили назначения в самые отдаленные места — на Каспий, Черное море. В отношении же командира транспорта «Або» Меншиков распорядился иначе. Все его долги, сделанные в заграничных портах, отнесли за казенный счет, а шнуровые книги «Або» без исправлений и поправок сдали в архив...»

Алексей Иванович выбил трубку и стал прочищать ее бронзовой булавкой.

— Мы предполагаем, а бог располагает,— сказал он, усмехнувшись.— В данном случае богом был добрейший Фаддей Фаддеевич, который очень остро переживал допущенную по отношению к нам несправедливость. Да, надо полагать, и старому адмиралу не давала покоя мысль об исследовании Арала. И он стал ходатайствовать о моем назначении начальником экспедиции по промеру и съемке Аральского моря. Когда же проект приказа принесли Меншикову на подпись, тот только ухмыльнулся, дескать, «в глушь, в Саратов...», и подписал. Так что, Тарас Григорьевич,— развел руками Бутаков,— мы с вами, можно сказать, одного поля ягоды.

В конце января 1849 года с очередной почтой на Косарал Бутаков получил диплом об избрании его в действительные члены Российского императорского географического общества. Это было заслуженное признание самоотверженного исследовательского труда Алексея Бутакова отечественными учеными и путешественниками. Одновременно пришел и указ о производстве Бутакова в чин капитан-лейтенанта.

Алексей Иванович принялся за подготовку нового плавания по своенравному Аралу. В предстоящую навигацию необходимо было выполнить опись всего восточного побережья моря и многочисленных островов, произвести астрономические наблюдения, закончить промеры глубин и съемку обследованной части Арала. Дабы успешно завершить исследование, Бутаков решил разделить экспедицию на две партии. Он поручил прапорщику Поспелову произвести опись восточного берега Арала, выделив ему шхуну «Николай» и лучших матросов. На свою долю Бутаков оставил окончательную съемку, промер глубин и берегов Арала и определение астрономических пунктов. Оставшись без штурмана, Алексей Иванович начал готовить фельдшера Истомина и произведенного в унтер-офицеры Томаша Вернера к самостоятельному исполнению обязанностей вахтенных офицеров. Пришлось идти и на большой риск: ушедших с Поспеловым специалистов-матросов он заменил пехотинцами и занялся обучением их морскому делу.

Утром 8 мая 1849 года шхуны «Константин» и «Николай» вышли из устья Сырдарьи. Преодолевая жестокие штормы, нехватку пресной воды, капитан Бутаков и «пехотная» команда шхуны успешно осуществили задуманные исследования сначала в южной, а затем и в северной частях Арала. Справилась со своей задачей и партия прапорщика Поспелова. В это лето Бутаков открыл пять островов. Три из них он назвал именами знаменитых соотечественников: Беллинсгаузена, Лазарева, Ермолова.

Закончив работы, «Константин» 19 сентября бросил якорь в устье Сырдарьи. 22 сентября торжественно был спущен вымпел — экспедиция для съемки и промера Аральского моря закончилась.

Итогом двух кампаний стал написанный Алексеем Ивановичем Бутаковым полный отчет научно-исследовательской деятельности экспедиции.

А. Гумбольдт, труды которого по Средней Азии впервые навели Бутакова на мысль об изучении Арала, получив в дар от автора два экземпляра его монографии, писал Алексею Ивановичу:

«...Я не могу, при тесной сфере моей собственной опытности, не гордиться тою доверительностью, которой меня удостаивает мореходец, с отважностью и с благоразумною энергиею преодолевший бесчисленные препятствия, почти сам строивший суда, на которых должен был совершить свое плавание и сам собою прибавивший к истории географических открытий такую широкую и прекрасную страницу... Это истинные открытия в географии».

К отчетным материалам Бутаков приложил альбом с видами Аральского моря, превосходно выполненными Тарасом Шевченко. На генерала Обручева эти рисунки произвели особое впечатление. Пользуясь таким обстоятельством, капитан-лейтенант Бутаков подал официальное ходатайство о производстве рядового Шевченко в унтер-офицеры, что в значительной степени облегчило бы положение ссыльного. Владимир Афанасьевич скрепил своей подписью ходатайство, и оно легло в сумку фельдъегеря. Но по иронии судьбы — рядом с доносом о том, что вопреки повелению императора ссыльному политическому преступнику, бывшему студенту Петербургской Академии художеств Тарасу Шевченко было разрешено рисовать, вести переписку и даже ходить «в партикулярном платье».

Николай I, только что наградивший капитан-лейтенанта Бутакова орденом Владимира 4-й степени и ежегодной денежной рентой, приказал подвергнуть офицера строгому дисциплинарному взысканию. За Бутаковым был установлен негласный надзор.

Опала закрыла для Алексея Ивановича двери столичных ученых аудиторий. Лишь спустя три года руководитель экспедиции смог наконец сделать краткое сообщение в Географическом обществе. А статья Бутакова увидела свет в «Вестнике» общества только в 1853 году.

Открывая на Арале неизвестные мысы, острова, мели, заливы, Бутаков, по врожденной скромности, ни одному географическому открытию не пожелал дать свое имя, полагая, что успехи экспедиции обеспечены «...при неутомимом, исполненном самоотвержения, усердии всех наших сподвижников. Вообще говоря, для подобных экспедиций никто не может сравниться с русским человеком: он сметлив, расторопен, послушен, терпелив и любит приключения — мудрено обескуражить его, он смеется над лишениями, и опасности имеют в глазах его особенную прелесть».

Лишь в начале XX века по предложению президента Географического общества академика Льва Семеновича Берга именем Бутакова назван южный мыс острова Барсакельмес, а в 1961 году — залив на Малом Арале.

П. Веселов

(обратно)

Узелок для памяти

Широкой шестирядной лентой шоссе вырывается из рижских окраин, уходя в сторону Елгавы. Этой широте и стремительности я предпочел бы сейчас глухой проселок с не примятой колесами травой, цепляющей за днище, с нависшими над дорогой ветвями — ведь едем мы в мир старых обычаев, сказаний и преданий. Наша цель — найти новые подтверждения существованию в Латвии вплоть до XX века узелкового письма. Да, того древнего, загадочного, до конца не расшифрованного письма, которым пользовались в давние времена инки, эскимосы, полинезийцы и о существовании которого в Европе, у прибалтийских народов, мало кто знает...

Отрывочные сведения об этом встречаются в научной литературе. Так, историк академик П. Страдынь писал:

«Много еще от этих старушек — народных врачевательниц — можно узнать любопытных вещей. Для нас была непонятна народная песенка, в которой молодая жена, отправляясь в чужую волость, говорит, что берет с собой клубок песен... Никто не мог себе представить, как это песни можно свить в клубок. Но вот нам приносят клубок шерсти и говорят, что это письмо хозяина и хозяйки, что они приглашают через три недели соседа своего — хозяина и хозяйку, старшего сына и дочь — на крестины своего третьего сына. Такие древние письмена в виде клубков шерсти с узелками, стало быть, сохранились и по сие время, а когда-то при их помощи, возможно, передавались и врачебные приемы».

Вот этими-то «клубками песен», узелковым письмом латышей, и увлечен мой спутник Виктор Александрович Гравитис, геолог и палеонтолог по профессии, отдающий все свободное время изучению латышской народной культуры и старинных обычаев. Он много ездит по своей земле и собрал немало доказательств существования в Латвии узелкового письма, причем разных типов.

Так, например, узелковое письмо было распространено среди народных врачевателей. Известно сообщение о том, как лекарь, не имея возможности выехать к больному, внимательно выслушивал рассказ родственников о симптомах заболевания и посылал с ними снадобья, сопровождая их предписанием в виде нити с узелками.

С народной медициной связывает Гравитис и другой тип узелкового письма — разного рода хроники. В районе Кулдиги еще в тридцатых годах практиковала повивальная бабка Гренцене. Каждый раз, принимая роды, она завязывала узел на серой шерстяной нити, которую сматывала в клубок. Приглашали ее чаще, чем дипломированного акушера, и к семидесяти годам ее «трудовая книжка» представляла, по словам очевидцев, клубок диаметром сантиметров десять-пятнадцать.

Близки к подобным хроникам узелковые календари. На севере Курземского полуострова, в Западной Латвии, где живут родственные эстонцам ливы, в местечке Кошрагс, Виктор Александрович записал рассказ Хермины Зиберте, 1890 года рождения, о том, что у ее матери был большой клубок красной шерстяной нити, на которой каждый день в году был помечен узлом, а праздничные дни — еще и отдельными нитями, прикрепленными к узлам. Этим годовым календарем с народными праздниками наверняка успешно пользовались.

Очень интересное сообщение было опубликовано в основанном Гравитисом и выходящем в Риге ежегоднике «Календарь природы и истории». Это рассказ пожилой лаборантки медицинского института Нины Озолинь о том, что когда она жила со своей матерью Юлией Озолинь и бабушкой на хуторе Лиелпури в Гулбенском районе, то видела, как те вели записи событий крестьянской жизни узелками на нити. Нина и самапод руководством матери вязала такой календарь, состоящий из нескольких параллельных нитей разного цвета. Год, судя по ее рассказу, начинали с Михайлова дня — 29 сентября, который обозначался первым узлом на белой нити. Вскоре после Михайлова дня у Озолиней случилась беда: медведь унес теленка. Это событие отметили кусочком нити другого цвета. Конец октября — начало ноября обозначили очередным узлом. На рождество привязали желтую ниточку. В январе горел дом соседа — кусочек красной нити. Когда сильно заболел дедушка, привязали черную нитку. В феврале овца принесла двух серых ягнят — в календаре прибавились две короткие серые ниточки. И так далее...

Мать рассказывала Нине, что раньше вязали не только календари, но и записывали таким образом песни, причем не слова, а ритм, по которому и вспоминалась потом песня.

Словом, сообщений об узелковом письме множество, но само это письмо в руки исследователей не шло, и потому, наверное, отношение их к этим сообщениям было весьма скептическим. А может быть, и наоборот: поскольку особого интереса и энтузиазма у ученых эти сообщения почему-то не вызывали, то и не докатился до них заветный клубочек, который и в латышских сказках и в сказках других народов издревле указывает верный путь искателям. И когда в шестидесятых годах краевед Я ни с Бринкис послал ученым в Ригу несколько старинных мотков нитей, интереса к ним никто не проявил: слишком уж неправдоподобным казалось, что «песни, смотанные в клубок», следует понимать как реальный моток шерсти. Между тем тема «клубка песен» варьируется более чем в 500 четверостишиях латышской народной поэзии!

К счастью, о присланных Бринкисом материалах (сами клубки из-за невнимания к ним попросту затерялись) стало известно Гравитису, и при первой возможности в 1965 году тот отправился к краеведу, жившему в Литве, в латышском селении Висманты. По одной из версий самих жителей, история латышских поселений в Литве уводит в XIII век, ко времени немецкого завоевания Латвии. Занимавшие Южную Латвию земгалы сохраняли независимость дольше других и в конце концов ушли в Литву непорабощенными.

Известно, что у общин, в силу каких-то причин ушедших на чужбину и сохранивших там этническую замкнутость, старинные обычаи и традиции держатся дольше, чем у оставшихся на родине. Так, очевидно, произошло и в Висмантах. Многие семьи пользовались здесь узелковым письмом: по сведениям собирателя фольклора Яниса Краукстса, и в семье Бринкисов, и у их соседей — Дебейка и Бурба велись, когда были живы старики, записи на нитях, а на чердаках в деревянных бочонках хранились заветные клубки.

Увы, ко времени приезда Гравитиса от этих уникальных архивов остались лишь воспоминания, и только у Бринкиса, как память о родителях, сохранились еще два старинных мотка. Хотя принцип вязания узлов краевед знал и значение отдельных фигур понимал, прочесть весь текст не мог и оба мотка отдал для изучения Гравитису. Человек деятельный и изобретательный, Бринкис составил и свою собственную узелковую азбуку, основанную не на целых понятиях, как прежде, а на современных буквах. Свои тетрадки и образцы узлов он позже также послал Гравитису. Схожие азбуки составили и его соседи — Бурба и Дебейка.

И вот теперь, двадцать лет спустя, мы едем к Бринкису по новому адресу — в местечко Элея, что в Латвии, куда тот переехал жить к сестре. Едем с надеждой, что старик вспомнит еще какие-либо детали, касающиеся узелкового письма, какой-то незаметный штрих, который поможет подобрать ключ к расшифровке писем из совсем недалекого, всего на одно поколение отстоящего от нас прошлого.

На сиденье в полиэтиленовом мешочке с запахом нафталина — чтобы не испортила моль — лежат два мотка, подаренные некогда Гравитису, единственные на сегодняшний день материальные свидетельства существования в этих краях узелкового письма. Всего каких-то несколько десятков лет прошло с тех пор, как написаны эти необычные письма, и никак не оставляет мысль, что вдруг и сегодня еще на далеком хуторе кто-то дописывает свое узелковое «житие»... Тем более что известна женщина, умершая в 1984 году в Латгалии — Восточной Латвии, завещавшая похоронить вместе с ней клубок с летописью ее жизни.

В ожидании встречи с Бринкисом пытаюсь освежить в памяти собственные встречи с узелковым письмом, найти какие-то сопоставления с этим практически неизвестным в нашей стране феноменом человеческой культуры.

Париж. Музей человека. Сплетенные узлами стебли тростника, полоски коры, горькие травы — знак мира между двумя племенами Новой Каледонии. Узелок означает: «Вот солома и кора для постройки твоего дома, и между нами нет больше вражды».

...Фильм о жизни эскимосов северо-восточного побережья Канады из серии передач Центрального телевидения «По странам и континентам», которую мне довелось вести. Делая узлы на нескольких параллельных веревках, эскимос рассказывает сыну народные сказки, показывает сценки охоты на морского зверя, изображает белого медведя, моржа, нерпу. Другой фильм — о древней культуре острова Пасхи. С помощью веревочных фигур — знаков, очень похожих на эскимосские, Амелия Пакарати рассказывает древние мифы. Помогая пальцам губами, она вьет историю о том, как легендарный первый король острова Хоту Матуа отправился в путешествие на каноэ в поисках новых земель для своего народа. Вязание узлов она сопровождает пением.

Лондон, экспозиция Музея человека — этнографического филиала Британского музея. С далекими морскими странствиями островитян Тихого океана связан еще один представленный здесь вид узелкового письма — сплетенные из пальмовых листьев и волокон пандануса карты океанских течений и господствующих ветров с островами и рифами в виде вплетенных раковин каури.

Ну и наконец классические, так сказать, узелковые письмена «кипу» — бахрома из длинных шнуров, завязанных узлами разной формы. Самое знаменитое в мире кипу — послание Атауальпы, последнего правителя империи инков. Перед казнью, уготовленной ему испанским конкистадором Франсиско Писарро, он успел тайно переправить из заточения письмо, представлявшее прикрепленную к бруску золота нить с тринадцатью узлами. С этого момента из всех храмов бесследно исчезли все драгоценности, которыми еще не успели завладеть конкистадоры. Эти легендарные сокровища до сих пор будоражат воображение искателей кладов и авантюристов.

Подробный рассказ о «кипу» есть в книге Гарсиласо де ла Вега «История государства инков», изданной в 1609 году в Лиссабоне. Вот строки из нее — уникальное свидетельство человека, владевшего искусством узелкового письма:

«Кипу» означает «завязывать узел» или просто «узел», а также счет. Индейцы изготовляли нити разного цвета, потому что цвет простой и цвет смешанный каждый имел свое особое значение; нить плотно скручивалась из трех или четырех тонких ниток, каждая из них прикреплялась в особом порядке к другой нити — основе, образуя как бы бахрому. По цвету определяли, что именно содержит такая-то нить: желтая означала золото, белая — серебро, красная — воинов. Предметы, не обладающие специфическим цветом, располагались по своему порядку от более важных к менее...

Некоторые из нитей имели другие тоненькие ниточки того же цвета, словно бы дочурки или исключения из общих правил: так на нитке, фиксирующей мужчин или женщин такого-то возраста, которые подразумеваются женатыми, ниточки обозначали бы число вдовцов и вдов того же возраста, приходившихся на тот год, ибо эти отчеты были годовыми.

«Кипу» находились в специальном ведении индейцев, которых называли кипу-камайу, что означает «тот, на кого возложена обязанность считать»... Они записывали в узлах любую вещь, которая являлась результатом подсчета цифр, вплоть до записи сражений и проверок, которые проводились ими, вплоть до указания, сколько посольств было направлено к инке и сколько бесед и суждений было высказано королем. Однако содержание посольств, а также слова суждений или любое иное историческое событие они не могли передать узлами, ибо узел называет число, но не слово» (Перевод со староиспанского В. Кузьмищева.).

Этнографы, возможно, сочтут сопоставление латышского узелкового письма с «кипу» научно не вполне корректным — слишком далеко отстоят они друг от друга во времени и пространстве. И все же какое поразительное сходство: те же годовые летописи-реестры, та же бахрома из нити-основы и свисающих от нее ниток, то же деление по цветовым характеристикам...

После долгих расспросов и поисков мы наконец подъезжаем к нужному дому. Невысокий седобородый Янис Бринкис в свои без малого восемь десятков лет сохранил живой, пытливый взгляд, и стариком его никак не назовешь. Встреча радостная. Свои мотки он узнал сразу, отлично помнил и письма-тетрадки, посланные Гравитису. С улыбкой сказал Виктору Александровичу: «Ну, теперь у тебя больше данных об узелковом письме, чем было у меня».

Это правда, и все же любые сведения из первоисточника особенно ценны, поэтому внимательно записываем каждое слово старого краеведа.

— Да, такие мотки раньше были почти у всех в Висмантах,— рассказывает он.— На шерстяной нити хранились записи обо всех жизненных событиях отцов, дедов, прадедов, о судьбах целых родов. Когда отец или мать вязали узлы, то один из них обязательно проверял, все ли точно записал другой.

— А зачем? — спрашиваю я.

— Может,— подумав, отвечает Бринкис,— делали это для того, чтобы самому для себя соотнести происшедшие события с теми знаками, которыми отмечал эти события супруг,— ведь именно на такой привязке лучше всего срабатывает память. Узелковое письмо все же довольно условно, и велись записи сугубо для внутреннего пользования, даже соседи не всегда могли их прочесть...

Едва ли у латышских крестьян имелись причины засекречивать обыденные хозяйственные дела, но и каких-то канонических приемов вязания узелков тоже, по-видимому, не выработалось. Ведь узелки были второй, чисто народной системой письма, которая лишь дополняла обычную письменность.

Впрочем, у Гравитиса есть своя версия: возможно, считает он, у латышских поселенцев в Литве и были свои резоны держать в тайне события, происходившие в Висмантах, если предположить, что между пришельцами и коренными жителями сложились не вполне дружественные отношения. Известно, что в Литве также существовало узелковое письмо разных видов. От большого знатока литовских народных обычаев, доктора биологических наук Э. Шимкунайте мы даже знаем, как обозначалось начало текста — двумя узлами, нечто вроде скрипичного ключа в нотах. Чтобы найти начало нити, нужно было размотать весь клубочек и начать читать с другого конца, привязанного к деревянной палочке.

Гравитис приносит из машины клубки Бринкиса. Один из них — моток пряжи из двух черных и двух оранжево-красных шерстяных семиметровых нитей с десятками отходящих от них ниток — «дочурок». Он более сложный и, к счастью, сохранился лучше. Просим Бринкиса расшифровать понятные ему фрагменты. До этого, я знал, с клубком ознакомилась доктор Шимкунайте, и нам крайне важно сравнить оба толкования. Быстрый взгляд Бринкиса... Его объяснение в точности повторяет то, которое он дал в первую встречу с Гравитисом: семь 30-сантиметровых жгутиков, привязанных с небольшими промежутками к нити-основе, есть знаки высокой чести, почета, любви, добрых пожеланий; возможно, это торжественный «адрес» с пожеланиями счастья и благополучия.

По поводу этих семи ниток Шимкунайте дала весьма схожее объяснение: она считает, что ими записаны какие-то приятные, торжественные события. А вот весь моток, который она сравнивает с литовскими календарями-хрониками, похоже, летопись семьи из четырех человек — мужа, жены и двоих детей.

Как же в таком случае может быть прочтена эта летопись? Отрыв одной из красных нитей, вероятно, означает сообщение о смерти хозяйки дома или замужестве дочери, ушедшей жить в семью мужа. Кое-где к связке основных нитей прибавляются отдельные «отростки» — это может означать прибавку скота, какие-то приобретения. Когда на главной нити два узелка рядом — это интервал времени, возможно, сменился год. Узел, завязанный вправо,— прибыток в доме, влево — убыль, потеря. Когда центральных нитей становится шесть — вероятно, родились дети, и теперь на хуторе шесть жителей.

Про другой клубок Бринкиса доктор Шимкунайте, происходящая из семьи потомственных лекарей, думает, что это не хроника и не медицинские записи, а скорее сценарий какого-то праздника.

Трудно сказать — правильна ли эта расшифровка. Узелки еще ждут своего исследователя. Нужно искать стариков, которые помнят древнее письмо, искать новые образцы этой письменности, искать аналогии у соседних народов. По-настоящему, всерьез этим никто еще не занимался. У Гравитиса большие надежды на молодого филолога, выпускницу Латвийского государственного университета Айю Целму, которой он и отдал оба мотка Бринкиса и его тетради с объяснением отдельных фрагментов и описанием собственной узелковой азбуки.

Кстати, в попытке Бринкиса — создать буквенное народное письмо взамен утерянного смыслового — проглядывает чрезвычайно схожая ситуация со знаменитыми прибалтийскими поясами «юостами», орнамент которых, несомненно, нес в себе определенный смысл. Юосты тоже дарили с благопожеланиями. А когда значение фигур орнамента выветрилось из народной памяти, в эти же самые узоры изредка стали вплетать латинские литеры, на основе которых выстраивалась фраза. Например: «Кого люблю — тому дарю». Широкого распространения это, однако, не получило, поскольку буквы трудно вписывать в ткань, однако сам факт появления таких поясов как продолжение особой знаковой традиции многозначителен.

Конечно, и буквенное узелковое письмо, придуманное Бринкисом и его соседями, не смогло бы войти в употребление ввиду крайней сложности и громоздкости.

И все-таки почему узелковое письмо существовало в среде людей, которые — в отличие, скажем, от инков и эскимосов — имели удобную письменность? Ответ легко найти в тех же «закодированных» поясах, рукавицах, ритуальных полотенцах, тоже наделенных информацией, которую, конечно же, можно было бы выразить в обычной письменной форме. Однако этого не делали, не писала девушка — уже и в нашем веке — парню письмо с признанием в любви, а дарила вышитую рукавицу с особым знаком. Так, наверное, и с узелковым письмом, которое прекрасно уживалось с официальной грамотой. Бумага и чернила долго не могли вытеснить привычный в сельском доме моток шерсти, а кроме того, немало было и неграмотных людей.

Что же касается особенно широкого распространения узелкового письма в сравнительно позднее время именно в Висмантах, то этому в немалой степени мог способствовать действовавший во второй половине прошлого века запрет царских властей пользоваться латинским шрифтом; запрет распространялся на Польшу, Литву и Восточную Латвию — Латгалию.

Много песен я скопила

В яблоневом садике.

Как сложу, так и спою,

Про запас в клубок совью.

А пойду в семью чужую —

Все пропетое возьму:

Будет житься весело —

По одной распутаю...

(Перевод Ю. Абызова)

Из поэтической метафоры шерстяной клубок в этой латышской дайне вдруг обрел реальность и плоть. Катись, катись, заветный клубочек, веди к разгадке.

Пос. Элея — Рига — Москва

Александр Миловский

(обратно)

Потомки Мбау

Государство Фиджи расположено в юго-западной части Тихого океана, на двух крупных островах: Вити-Леву и Вануа-Леву и огромном количестве мелких.

Площадь — 18,3 тыс. кв. км.

 Население — 715 тыс. чел.

Получило независимость в 1970 году.

Можно ли называть государство маленьким, если в восточной его части уже настал сегодняшний день, а в западной — идет вчерашний?

Можно, если это государство — Фиджи, а путешествие из сегодня во вчера (или из сегодня в завтра, это уж откуда идти) может уложиться в два шага. Строго говоря, на линию перемены дат нанизан из архипелага Фиджи только один островок Тавеуни, но зато для всей страны предметом гордости служит то, что в стране выходит «самая ранняя газета в мире» — «Фиджи таймc», а на востоке островка Тавеуни выходит одновременно листок «Тавеуни пост», помеченный завтрашним числом. При этом мировые новости в обоих органах печати — одинаковые.

Это лишь одна, скорее забавная, особенность государства.

Вообще же Фиджи с самого открытия их европейцами не укладывались в привычные рамки. По тогдашним — и не изжитым по сей день — расистским представлениям люди с черной кожей и курчавыми волосами стоят (и всегда стоять будут!) на самой низкой ступени развития. Чем светлее кожа, тем цивилизованнее народ. И потому полинезийцы — соседи фиджийцев: тонганцы, таитяне, гавайцы, у которых были зачатки государственности и власть наследственных королей,— должны были по всем статьям превосходить фиджийцев, чернокожих меланезийцев.

Но на Фиджи уже к приходу европейцев сложились два государства: королевство Токомбау во главе с королем Мбау на острове Вити-Леву и союз племен лава, возглавляемый Маафу, на Вануа-Леву. Более того, фиджийцы издавна славились как искусные строители лодок, способных принять на борт много людей и преодолеть сотни километров океана. Даже тонганцы — уж на что умелые кораблестроители — и те частенько заказывали на Фиджи лодки, а потом перепродавали их на далекие острова.

В 1874 году архипелаг был объявлен колонией Великобритании. Климат Фиджи — не жаркий, земля — плодородна, да еще обилие чернокожих, прирожденных — по тем же расистским представлениям — рабов. Однако колонизаторы недооценили фиджийцев: эти отличные мореплаватели и воины яростно воспротивились подневольному труду. За сто лет господства англичанам не удалось разрушить традиционную сельскую общину Фиджи. Для работы на плантациях стали вербовать нищих безземельных индийцев. И сегодня — в этом еще одна особенность Фиджи — в стране национальное меньшинство (официальный статус местных индийцев) превосходит численностью официальное большинство. Эта особенность осталась в наследство от колонизаторов, как и то, что индийцы не имеют права владеть землей, а арендуют ее у фиджийских вождей.

Еще в прошлом веке была создана фиджийская письменность латиницей, и сегодня фиджийцы — один из самых грамотных народов Океании. Языковой проблемы, как на других островах Меланезии, где в соседних долинах живут люди, совершенно не понимающие друг друга, здесь тоже не было: на основе диалекта мбау сложился единый фиджийский язык.

Фиджийцы-учителя с прошлого еще века поднимали грамотность своих светлокожих соседей, дальних и близких. Процент учителей среди населения здесь высок.

И эта не последняя по значению особенность принесла черным людям с архипелага Фиджи уважение на островах Южных морей.

Л. Ольгин

(обратно)

«О могучее синее небо, прошу тебя...»

Провожая нас, бабушка водителя Мамеда вышла на дорогу, неся корзину с помидорами — в горах их не бывает,— и напутствовала всех:

— Пусть будет счастливой ваша дорога...

С этим благопожеланием мы и начали свой маршрут. Он пролегает по горным районам Казахстана, где нам предстоит вести поиск памятников древней культуры и делать их полное описание. Работы нашего отряда вместе с результатами поисков других многочисленных экспедиций Института истории, археологии, этнографии АН Казахской ССР лягут в основу Свода памятников, который создается ныне в республике под руководством доктора исторических наук К. М. Байпакова.

Мы поднимаемся вверх по ущелью, к далекому пока Ассы-Тургенскому плато.

— Мне кажется, здесь нужно искать петроглифы,— оглядывая стены ущелья, тихо, как всегда, говорит Айман Досымбаева, мой верный друг и спутница.— На таких полированных скалах не может не быть рисунков...

— Да ты лучше посмотри, какие они отвесные, там и в древности не за что было уцепиться...

Но Айман уже карабкается — без промедления, страха и сомнений, предпочитая не говорить, а действовать.

Возвращается недовольная собой: рисунков нет.

Да, не в каждом ущелье могут встретиться святилища, подобные Тамгалы. На скалах Тамгалы уже какой век танцуют маленькие человечки, несутся колесницы, смотрят на мир с высоты большие солнцеголовые божества... Первые исследователи этих петроглифов — А. Максимова, А. Ермолаева и А. Марьяшев — долго работали с этим уникальным памятником, и во многом благодаря им он известен ныне за пределами Казахстана.

А наскальные рисунки, выбитые на береговых скалах Байконура? Их исследуют карагандинские ученые во главе с молодым археологом Виктором Новоженовым, причем многие петроглифы выбиты так высоко, что, если бы не альпинистские навыки

Алексея Марьяшева, они остались бы недосягаемыми для исследования.

Мы выбираемся на гряду. И вдруг... На фоне снежных гор, на вершине перевала открывается серебряный купол. В этой высокогорной долине, на Ассы-Тургенском плато, в северных отрогах Заилийского Алатау, идет строительство обсерватории. Это и привело нас сюда: нельзя, чтобы в ходе большой стройки исчез хотя бы один памятник.

После короткого знакомства с хозяевами обсерватории начинаем осмотр территории.

Перед зданием обсерватории — большой курган саков. Древние могилы встречаются на всей территории стройки, и мы, пользуясь случаем, прослеживаем кострища и следы погребений. Около домика научных работников видим каменное изваяние древнетюркского времени редкой красоты. Не часто встретишь теперь в долине столь совершенный древний монумент, а когда-то они стояли всюду, где жили древние тюрки, которые ставили поминальные оградки и памятники предкам. Сегодня «каменных баб» проще увидеть в музеях Алма-Аты, Джамбула, Чимкента, Фрунзе...

Спрашиваю сотрудника Института астрофизики Казахской академии наук Владимира Алексеевича Ляджина:

— А почему, собственно, для обсерватории выбрано именно Ассы-Тургенское плато?

— Ассы предложил Константин Матвеевич Саламахин, астрофизик, большой знаток этих мест. Во-первых, мы подсчитали число ясных ночей. Заметили интересную закономерность: в Ассах даже после пасмурного дня наступает ясная ночь. К тому же плато расположено на высокогорье и, что еще важнее, в стороне от больших городов, над которыми всегда висит дымка. Здесь необычайно яркие звезды, это связано с уникальной прозрачностью воздуха — вот второе достоинство места. Третье преимущество Ассов, тоже важное для наблюдений,— самая малая турбулентность воздуха, а значит, и незначительное «дрожание» звезд.

Поздно вечером, когда над плато зажглись низкие звезды, астрофизики пригласили нас в обсерваторию — посмотреть на небо «вблизи». Работа с аппаратурой требует постоянной, устойчивой — и весьма низкой температуры. Борясь с движением воздуха, ученые никогда не обогревают обсерваторию. Телескоп метрового диаметра доставлен сюда из Йены, собирали его, так же как и купол обсерватории, мастера, прибывшие в Ассы из ГДР. Другой телескоп, еще более мощный (диаметром 2,6 метра), сделан в Ленинграде.

Молчаливые и сосредоточенные люди в тулупах, живущие среди звезд и туманностей, вызывали уважение и даже зависть. Мы спустились по гулкой темной лестнице, а они остались на рабочих местах до утра...

Необычное это плато в Ассах. Древние его обитатели, люди наблюдательные и несуетливые, сумели по достоинству оценить здешние места. Им были, видимо, знакомы понятия, которые сейчас называют «стабильные факторы местности», например— открытость горизонта. Современные ученые, работающие в Ассах, замечают, что эта открытость обеспечивает наибольшую длину дня в восточной и западной частях плато. Где же еще, если не здесь, совершать жертвоприношения Голубому Небу, Солнцу, Луне? А ведь именно эти культы и были главными в жизни древних племен. И где, как не здесь, выбивать на скалах бога неба — Солнце и ритуальные танцы в честь его восхода?

Вся долина — это усыпальница многих поколений. Сменялись народы: уходили одни, приходили другие, а это место оставалось свято как для скотоводов, так и для земледельцев. И те и другие неизменно почитали Великое Солнце и Голубое Небо. На одной из вершин мы обнаружили руническую надпись: «О могучее синее небо, прошу тебя...»

Рядом с могилами и курганами совершались жертвоприношения предкам, в память о предках высекали «каменные бабы» («баба» в тюркских языках означает — отец, предок) с жертвенным сосудом в руке, в красивом головном уборе, в кафтане с глубоким запахом, как у кочевников. Нам повезло: мы нашли изваяния, ранее неизвестные, и убедились, что жизнь на Ассы-Тургенском плато не прекращалась и во времена кыпчаков, сменивших древних тюрков.

Живя на плато, среди астрофизиков, созерцая звезды, измеряя и считая некрополи древних, остро ощущаешь быстротечность времени, необъятность Вселенной. Кажется, совсем недавно (около тысячи лет назад) сидел на этом же месте человек и высекал портрет своего предка. Он обращался с мольбой к Великому Небу, тому самому небу, в которое вторгаются сегодня астрофизики лучом лазера...

хр. Заилийский Алатау, Казахская ССР

Элеонора Новгородова, кандидат исторических наук

(обратно)

Космическая избранница

За четыре миллиарда лет до нашей эры

Насколько себя помнит человечество, его всегда волновал вопрос существования жизни на других планетах. Однако сейчас ученые имеют уже немало оснований считать, что в нашей Солнечной системе лишь на Земле есть жизнь. Возможно, поэтому многих исследователей занимает проблема зарождения жизни на нашей планете. Гипотез на этот счет достаточно, но ни одна из них не в состоянии точно и конкретно объяснить, как, при каких условиях это произошло. Последнее время некоторые ученые допускают даже занесение организмов на Землю кометами. Однако большинство специалистов все же продолжает придерживаться версии самозарождения жизни. Но доказательства, подтверждающие данную гипотезу, можно получить, лишь реконструировав физическую обстановку на Земле, которая была миллиарды лет назад. И здесь может помочь геология, ибо только эта наука располагает методами, позволяющими «взглянуть» на нашу планету в период ее раннего развития.

Что же представляла собой Земля в то непостижимо далекое от нас время?

Четыре с половиной миллиарда лет назад на плоской, лишенной гор и безжизненной поверхности нашей планеты лишь местами слабо возвышались пологие конусы вулканов. Их жерла, а также многочисленные трещины в земной коре временами изливали жидкую базальтовую магму, стекавшую в залитые водой низины. И только выбросы газа из недр на некоторое время прерывали извержения лавы. Но когда молчали одни вулканы, работали другие. В результате почти не прекращающейся вулканической деятельности Земля покрылась слоистой коркой из базальтов и глины — вулканических и осадочных пород в несколько десятков километров толщиной.

Однако такие же породы повсеместно встречаются и в настоящее время. Может, условия на ранней Земле не так уж сильно отличались от современных?

Возраст планет Солнечной системы — примерно 4,6 миллиарда лет— определен учеными в результате изучения продуктов радиоактивного распада элементов, обнаруженных в метеоритах. Доставленные с Луны образцы пород подтвердили это. В конце концов, и на Земле были найдены породы, образовавшиеся около четырех миллиардов лет назад. И вот, изучив их минеральный состав, ученые смогли до некоторой степени восстановить ту обстановку, которая была на поверхности планеты на заре ее истории.

Геологам хорошо известно, что древнейшие на нашей планете вулканические и осадочные породы после своего образования были подвержены полной перекристаллизации, сопровождавшейся образованием новых минералов. Такие минералы, как гиперстен и силлиманит, могли появиться 4,2—4,1 миллиарда лет назад лишь при условии давления в 8—10 тысяч атмосфер и температуре в 800—1000 градусов. Они-то и поведали ученым о необычной обстановке, существовавшей на Земле в ранней стадии ее развития: эти минералы сыграли для ученых роль термометров и барометров, довольно подробно рассказавших об условиях, в которых они возникли.

Однако часто предполагают, что эти породы возникли не на поверхности Земли, а на глубине в 30— 40 километров, где существуют схожие условия. Затем верхняя толща пород была размыта, а глубинные образования поднялись до земной поверхности. Но, думается, эта распространенная среди геологов гипотеза не может быть принята, ибо мы не находим на земном шаре того количества осадочных пород, которые должны были бы образоваться при повсеместном размыве 30—40-километрового слоя коры. Приходится допустить, что высокое давление существовало вблизи земной поверхности. Но что же давило с такой огромной силой на породы? Это могла быть только плотная и сильно разогретая атмосфера.

Если сегодня атмосфера Земли преимущественно состоит из азота и кислорода, то на ранней Земле среди газов преобладал водород. Масса водородной атмосферы в 8—10 тысяч раз превышала массу сегодняшней воздушной оболочки. Потому давление на поверхности планеты достигало 8 тысяч атмосфер. В таких условиях вода оставалась жидкой и при температуре в 200—250 градусов, причем с течением времени атмосфера все более нагревалась благодаря «парниковому эффекту» — пары воды и углекислота пропускали солнечные лучи, но удерживали отражающееся от Земли тепло. То есть происходило то же самое, что и на современной Венере. Вулканические извержения постепенно пополняли атмосферу Земли парами воды, углекислотой, азотом и в меньшей степени другими летучими веществами. Но примерно 4,0—3,9 миллиарда лет назад эта очень плотная и сильно нагретая атмосфера вдруг покинула нашу планету. Образовавшиеся 3,8—3,7 миллиарда лет назад плагио-клазовые граниты — «серые гнейсы» — возникли уже в условиях давлений и температур, достаточно близких к современным. Значит, к тому времени плотной, сильно нагретой атмосферы на Земле уже не было. При этом планета наша потеряла примерно один процент своей массы. Какое же глобальное событие могло произойти на Земле в начале ее истории?

Луна рассказывает... о катастрофе

На поверхности Луны отчетливо выделяются два главных типа рельефа: светлые поверхности — «материки» и пониженные темные — «моря». Исследование лунных образцов показало, что материки представляют собой древнейшую часть коры Луны. Они занимают почти всю обратную, невидимую с Земли, сторону ее и две трети видимой части. Над прилегающими равнинами морей материки обычно возвышаются на один-два километра, их поверхность испещрена ударными кратерами, а возраст пород оказался 4,6—4,4 миллиарда лет — практически равным времени образования планет Солнечной системы.

Моря Луны — это равнины, покрытые базальтовыми лавами. Как же возникли обширные лавовые моря Луны? Исследования показали — эти понижения образовались в результате метеоритных ударов.

На Луне известно около 30 бассейнов (кратеров) диаметром от 200 до 1200 километров. Наиболее типичный и хорошо сохранившийся из них — Море Восточное, обрамленное тремя кольцевыми валами. Другой бассейн — Море Дождей — оказался почти полностью, включая кольцевые валы, залитым базальтами. Сейчас уже ясно, что Луна подвергалась бомбардировке гигантскими астероидами размером 20—50 километров в поперечнике.

Но когда это случилось? Изучение доставленных на Землю лунных образцов из вала Моря Дождей показало, что космическая бомбардировка произошла около 4 миллиардов лет назад. И другие гигантские кратеры образовались примерно тогда же. Следовательно, около 4 миллиардов лет назад на Луну обрушился рой гигантских метеоритов. Причем все крупные астероиды упали на наш спутник одновременно — самые большие кратеры находятся на одной половине планеты. Когда же Луна повернулась вокруг своей оси, на нее падали уже более мелкие тела.

Нечто подобное происходило и на Марсе. Там известны три кратера диаметром более 1000 километров — равнины Аргир, Эллады и Исиды, обрамленные кольцевыми валами.

Все они находятся на одном полушарии планеты. На другой половине Марса подобных крупных кратерных бассейнов не обнаружено.

Но что могло вызвать такую космическую катастрофу? Вероятнее всего, это был взрыв планеты, орбита которой совпадала с современным поясом астероидов, расположенным между орбитами Марса и Юпитера. Такой гипотезы придерживались академик В. Г. Фесенков и многие другие астрономы. Геолог, член-корреспондент АН СССР А. А. Маракушев считает, что все метеориты были сначала расплавлены, что могло произойти только в результате мощнейшего взрыва. И скорее всего в нашем случае, раскололась планета, возникшая, как и Земля, 4,6 миллиарда лет назад и взорвавшаяся через 600 тысяч лет.

Происшедшая в пределах Солнечной системы гигантская катастрофа оставила заметные следы на всех планетах, а на Земле она стала виновницей таких коренных изменений, которые и привели, возможно... к возникновению жизни.

Земля после катастрофы

В отличие от Луны, где геологическая активность прекратилась два миллиарда лет назад, наша планета активно «живет» и по сей день. Свидетельство тому — периодически происходящие землетрясения и вулканические извержения. Из-за неиссякающей активности Земля постепенно меняет свой лик, затушевывает следы ранних катаклизмов. И все же ученые предполагали, что и на нашей планете должны были бы сохраниться гигантские кольцевые структуры диаметром до 1000 километров, а возможно — и более. И вот, изучая космические снимки, исследователи вдруг увидели в некоторых местах континентов и, в частности, в азиатской части СССР образования, очень похожие на кольцевые структуры. И хотя нет достаточных доказательств утверждать, будто это следы космической бомбардировки, такое предположение имеет веские основания. Ведь в масштабе Солнечной системы Луна находится очень близко к Земле, а 4 миллиарда лет назад она была в три раза ближе, чем сейчас. Значит, и на Землю тогда не могли не обрушиться метеориты и астероиды. Падавшие обломки взорвавшейся планеты нарушили расслоенность атмосферы, вызвав в ней огромные по масштабам воздушные течения. В теле нашей планеты образовались гигантские кратеры. В атмосферу и на поверхность Земли выделилась значительная порция тепловой энергии.

Сегодня уже есть возможность приблизительно определить массу метеоритного вещества, упавшего на Землю 4 миллиарда лет назад, и то количество дополнительного тепла, которое было получено земной атмосферой. За счет падавших метеоритов массивная первичная атмосфера Земли могла нагреться почти на 100 градусов. Известно, что Земля и Венера окружены водородными «коронами», а это указывает на происходящий там и сейчас процесс потери водорода. Английский физик Д. Джине показал, что планета катастрофически быстро теряет атмосферу, если молекулярная скорость газа достигает 1/4 от второй космической скорости, равной для Земли 11,3 километра в секунду. А она, в свою очередь, определяется температурой. Геологические «термометры» указывают, что атмосфера планеты перед катастрофой была нагрета до 700—1000 градусов, то есть температура ее превышала «порог Джинса». К тому же прибавила тепла атмосфере метеоритная бомбардировка, а вызванное ею движение потоков воздуха только ускорило процесс потери Землей своей оболочки.

Взрыв… жизни?

Самые ранние следы жизни на Земле обнаружены в отложениях, возраст которых 3,5 миллиарда лет. Дошедшие до нас древнейшие останки живых форм принадлежали одноклеточным организмам, так называемым прокариотам — безъядерным клеткам, оболочка которых построена одной-единственной молекулой. Но такие клетки уже содержали хромосомы и, следовательно, были продуктом длительной эволюции, продолжавшейся около 500 миллионов лет со времени ухода первичной плотной атмосферы до появления прокариотных клеток.

Какие же условия были необходимы для возникновения жизни? Более 50 лет назад академики В. И. Вернадский и А. И. Опарин выдвинули две принципиально различные идеи к этой проблеме. А. И. Опарин допускал возникновение жизни сначала в одном каком-либо месте, наиболее для этого благоприятном, и которая затем расселилась по планете. Главным стимулом ранней эволюции он считал естественный отбор. Первоначально возникшие белково- и нуклеиноподобные полимеры постепенно усложнялись, приобретая со временем способность к поглощению веществ из внешней среды.

Иначе смотрел на происхождение жизни В. И. Вернадский. Он считал, что при появлении жизни должна была сразу возникнуть первичная биосфера, выполняющая разные биогеохимические функции, и что живое вещество сразу приобретало свойство, присущее только ему,— нарушение зеркальной симметрии, открытое еще Л. Пастером в 1848 году,— когда все органические молекулы во всем схожи и вместе с тем отличаются друг от друга, как левая и правая рука. Такое свойство в науке именуется хиральностью. Вернадский предполагал, что причина возникновения хиральных органических молекул в резких катастрофических изменениях условий на ранней безжизненной Земле. Однако идеи ученого еще длительное время не привлекали должного внимания — уж слишком необычна была предложенная модель происхождения жизни. Лишь сравнительно недавно советскими учеными было доказано, что возникновение хиральности на этапе химической эволюции могло произойти в результате сильно изменившихся физико-химических процессов.

До метеоритного дождя, обрушившегося на планету, обстановка на поверхности Земли находилась в достаточно стабильном состоянии, а температура и давление были столь велики, что достаточно сложные органические соединения просто не могли образоваться. Но тут добавил «жару» неожиданно мощный метеоритный град, вызвавший перемешивание воздушных масс и уход значительной части первоначальной атмосферы. Давление у земной поверхности стало падать, а через какое-то время начала снижаться и температура, поскольку перестал работать механизм «парникового эффекта». Все химические соединения на поверхности Земли оказались нестойкими, и началась их перестройка, постоянно нарушаемая резкими перепадами температуры и давления. Кроме того, глубинные газы, ранее сдерживаемые высоким давлением атмосферы, стали в огромных количествах выделяться из недр Земли, резко меняя химическое лицо происходивших процессов. Все эти явления напоминают то состояние среды, которое согласно физике необходимо для появления хиральных органических молекул.

Активные процессы со временем не прекращались, но происходили при все более низких давлениях и температуре, которые настолько изменились у поверхности Земли, что наступил момент, когда стал возможен синтез органических молекул. Вулканы выбрасывали раскаленные, но быстро остывавшие газы, содержащие углерод, водород, азот и другие элементы, из которых и образовались кирпичики жизни.

И вот 3,9—3,8 миллиарда лет назад возникли условия, при которых на поверхности Земли могла формироваться органическая среда с нарушенной зеркальной симметрией. Затем наступил следующий этап, когда в хирально чистой среде шло образование коротких нуклеиновых цепочек, способных к размножению. И 3,5 миллиарда лет назад сформировались клетки, возможно, уже способные к фотосинтезу кислорода. Обстановка на Земле была еще крайне неуютной. Атмосфера состояла в основном из углекислого газа, температура ее достигала 70—80, а то и все 90 градусов. Но самое страшное было в том, что вокруг планеты не было защитного озонового слоя, и она была открытой смертоносному ультрафиолетовому излучению Солнца. Суша оставалась безжизненной. Одноклеточные организмы могли существовать лишь в воде, под защитой ее десятиметрового слоя, который поглощал ультрафиолетовую радиацию. А потому мелководные моря планеты могли представлять собой экологические ниши, где в сильно нагретой воде затеплилась примитивная жизнь. Но понадобилось долгих 3 миллиарда лет, чтобы живые организмы с помощью фотосинтеза смогли выработать такое количество кислорода, которого оказалось достаточно для образования озонового экрана, и жизнь смогла выбраться на сушу. Произошло это всего лишь 400 миллионов лет назад.

И. Резанов, доктор геолого-минералогических наук

Необходимость взглянуть пристальнее

В настоящее время широко дискутируется проблема «катастрофизма» в истории нашей планеты. Появляется все больше данных об очень кратковременных на геологической шкале времени событиях, которые коренным образом воздействовали на облик и биосферу Земли. Предполагается, что эти события могли быть вызваны падениями на Землю крупных космических тел. Проблема считается столь актуальной, что в 1983 году был учрежден международный проект «Редкие события в геологии», объединивший ученых различных специальностей и призванный оценить роль глобальных катастроф в истории Земли.

Оригинальная гипотеза, предлагаемая И. Резановым, призвана объяснить некоторые накопленные за последние годы данные, относящиеся к глобальным геологическим процессам, происходившим около 4 миллиардов лет назад. И. Резанов полагает, что эти события способствовали возникновению жизни на нашей планете: катастрофа, вызванная бомбардировкой Земли крупными метеоритами, способствовала уходу первичной атмосферы и создала условия для интенсивного синтеза органических соединений, лежащих в основе живых структур. Следует сказать, что сегодня еще нет окончательного ответа на вопрос о том, в каких условиях происходило накопление органического вещества, послужившего исходным материалом при «конструировании» молекулярных структур в ходе химической предбиологической эволюции. И с этой точки зрения гипотеза И. Резанова, несомненно, интересна. Аргументация автора не противоречит основным законам физики. И хотя версия его не является бесспорной и может показаться непривычной геологам, она заставляет более пристально взглянуть на период ранней истории Земли, к изучению которого наука фактически толькоприступает. Сейчас, как известно, вопросов здесь больше, чем ответов. И роль гипотез (конечно, аргументированных) в этом случае исключительно важна.

Академик В. И. Гольданский

(обратно)

Круги на воде

«8 июня 1984 года мы находились в Неретванском заливе Адриатического моря,— пишет в своем письме в редакцию «Вокруг света» старший помощник судна «Профессор Павленко» Лев Маринин.— В 11 часов 40 минут по московскому времени на поверхности залива появилось светлое пятно, хорошо заметное на фоне гористого берега и темнеющего штормового нёба. Пятно быстро разрасталось, а минут через десять стали отчетливо видны светлые полосы на воде, которые распространялись с радиальной скоростью метров сто в минуту. На фоне свинцовой воды они выглядели светло-зеленоватыми и имели довольно четкие границы. Судно не огибали. Но вот налетел шквал ветра с дождем, и полосы размыло, а вскоре они и совсем исчезли. Однако минут через двадцать я увидел их снова — полосы двигались уже от берега. До судна они так и не дошли...»

Редкое природное явление мы попросили прокомментировать заведующего отделом экспериментальной и космической океанологии Института океанологии имени П. П. Ширшова АН СССР доктора физико-математических наук, профессора К. Н. Федорова:

— Для того чтобы выяснить, какое явление наблюдал и даже сумел сфотографировать старший помощник капитана судна «Профессор Павленко», пришлось подробно познакомиться с Неретванским заливом, расположенным на побережье Югославии при впадении реки Неретвы в Адриатическое море. С юга он ограничен узким гористым полуостровом, а с северо-запада — несколькими островами, и поэтому имеет черты полузамкнутого бассейна с глубинами — именно в той части, о которой идет речь,— 40—60 метров. Неретва приносит в залив в среднем около 280 кубических метров воды в секунду. Однако сток реки весной и осенью во время паводков возрастает в несколько раз. Неретва протекает по карстовой местности и несет с собой значительное количество взвешенной извести. Она-то, по-видимому, и придавала водам залива характерный цвет, принявший затем светло-зеленоватый и серо-синий оттенки в чередующихся полосах. Вот почему именно в начале июня на поверхности залива должен был наблюдаться небольшой, до полуметра, слой опресненной воды, сильно замутненный известковой взвесью.

Но почему этот слой разделился на горизонтальные концентрические круги, распространявшиеся из общего центра подобно волнам, бегущим от брошенного в воду камня? Вполне вероятно, что наблюдавшееся явление могло быть связано с подводным толчком и что в этом случае полосы как раз и должны были быть концентрическими. Видимо, следует считать, что родились круговые волны в заливе из-за карстового провала или сбросовой подвижки грунта на ограниченном участке дна.

Анализ показывает: такого рода возмущения должны были вызвать круговые волны правильной формы и с равномерным чередованием светлых и темных полос. Видимость волны стала возможной благодаря известковой взвеси, собравшейся в приповерхностном слое, и круговым движениям в волнах. До их образования взвесь равномерно распределялась в приповерхностном слое. И первоначально возникшее белое пятно образовалось скорее всего из-за того, что воды в первое мгновение устремились к месту провала или подводного оползня. Наблюдавшаяся затем скорость распространения волн из центра провала при относительно малой их длине говорит о том, что это были поверхностные волны.

Нам неизвестны явления, в точности аналогичные тому, которое наблюдал в Адриатическом море Лев Маринин. Но, по свидетельствам моряков, опубликованным в журнале «Марин обсервер», в океане в ночное время неоднократно наблюдались концентрические полосы светящегося планктона. Подводные толчки не только разносят его по окружностям, но и заставляют светиться от... возбуждения. И вот благодаря сообщению Льва Маринина ученым удалось узнать о новом аномальном состоянии поверхности моря. Право, он заслуживает за это самой теплой благодарности.

(обратно)

Выжить, только выжить...

— Итак, ваша жена в руках мерзавцев. Вся надежда только на вас. Не спасете — ее ждет мучительная смерть. Действуйте.— Рон протянул Петеру Клюге «ремингтон» 12-го калибра.— Только помните, что в лесу могут встретиться и мирные граждане. Так что смотрите, в кого стреляете.

Все это походило на кошмарный сон. Но, увы, пирамида с десятком ружей в кузове желтого пикапа была реальностью. Так же, как и долтонский шериф Рон Уилкс, сутуловатый, похожий на гризли здоровяк, битый час втолковывавший непонятливому западному немцу, как следует действовать в обманчиво мирной тишине леса.

Положив палец на спусковой крючок, Клюге крадучись двинулся по тропинке. Через каждые два-три шага он замирал, напряженно вслушиваясь в лесные шорохи.

— Не спите! — хлестнул окрик Джоя, молодого парня, помогавшего Уилксу.

— О"кэй, Петер, пошевеливайтесь! — хриплым басом поддержал шериф.— Представьте, как сейчас мучают вашу жену.

Клюге ринулся напролом, не обращая внимания на колючие ветки, хлеставшие по лицу. Где-то совсем рядом раздались крики, прогремели выстрелы. Впереди, в просветах зелени, мелькнуло что-то темное, и Петер инстинктивно выстрелил в ту сторону. А сзади неумолимо подхлестывали голоса Рона и Джоя:

— Смотри в оба! Они затаились где-то рядом!

Не раздумывая, Клюге еще раз нажал на спусковой крючок и услышал, как вслед за его выстрелом что-то грузное, ломая ветви, рухнуло на землю. В глубине сознания билась мысль, что следует остановиться, однако действо уже захватило его. Шорох справа — выстрел! Треск сучьев слева — выстрел! Что-то с шумом падало в зарослях, позади клонились к земле сломанные деревца.

Целый водопад солнечных лучей на прогалине заставляет зажмуриться. Но он все же успевает заметить двух верзил, которые тащат за руки в чащу худенькую женщину.

Уши закладывает грохот его дуплета.

Краем глаза Клюге схватывает сбоку какое-то движение. Резко поворачивается, вскидывая ружье. За низенькими мохнатыми елочками тщетно пытается спрятаться чья-то фигура в зеленой куртке. Он тщательно прицеливается... Раздается сухой щелчок: магазин пуст. И когда только он успел расстрелять восемь патронов?

— Меня бы ты шлепнул наверняка,— не спеша выпрямляется Рон Уилкс, успевший нацепить маскировочную куртку,— если бы раньше не потерял голову. А вообще считайте, что вас давно нет: разок промахнулись и одного не заметили. Да еще подстрелили двух мирных законопослушных граждан.— Как же Клюге мог забыть: ведь у врагов на груди должен быть красный круг, а у обычных людей — белая полоса! — Двух негодяев, что схватили вашу жену, вы уложили, но и ей здорово досталось.— Уилкс протопал мимо ошеломленного Петера и поднял из кустов голубой манекен с белой полосой, изрешеченный крупной дробью.— Впрочем, не переживайте, попрактикуетесь у нас с месячишко и будете бить без промаха.

— Я бы предпочел, чтобы это умение мне вообще никогда не понадобилось,— сердито отрезал несостоявшийся спаситель.

С описания этого эпизода начинает свой репортаж в журнале «ГЕО» западногерманский журналист Петер Клюге. В долтонский учебный центр выживания в штате Джорджия, где преподавали лишь один предмет: как постоять за себя, когда вспыхнет пламя ядерного катаклизма, Клюге попал не случайно. Причиной, которая привела его туда, была маленькая корреспонденция его старого знакомого Уильяма Скоуби, помещенная на 14-й полосе английского «Обсервера». Смысл ее сводился к тому, что в Америке появились «сервайвалисты», люди, думающие лишь о том, как им выжить в ядерной катастрофе.

В лос-анджелесском аэропорту журналист взял напрокат спортивный «форд» и, не заезжая в город, выехал на автостраду, ведущую в Санта-Монику. Слева сердито ворчал океан. Порывы бриза ерошили пышные опахала высоченных пальм, роняли на землю алые, сочные плоды земляничных деревьев. Справа тянулась бесконечная зеленая лента аккуратно подстриженных газонов, позади которых выстроились чистенькие уютные коттеджи. В них жили инженеры, высококвалифицированные рабочие, служащие, словом, те, кого принято называть «средним классом».

За годы журналистской работы Клюге пришлось немало поездить по Штатам, и он успел хорошо изучить этих людей среднего достатка, имеющих постоянную работу, собственный домик, счет в банке, обязательно посылающих детей в колледж, любителей телевизора, пухлых воскресных газет, некрепкого пива «Мюллер» и бейсбола. Внешне они кажутся любопытными, как дети. На самом же деле их мало интересует то, что происходит в тревожном, неспокойном «большом мире», который находится где-то далеко, но постоянно грозит разного рода неприятностями: то нехваткой бензина, то наплывом иммигрантов, а то и какой-нибудь дурацкой войной, в которую приходится влезать Америке. Поэтому лучше не думать об этом мире со всеми его неурядицами, отгородиться от него глухой стеной. Клюге давно притерпелся к изоляционизму среднего американца, особенно заметному в Калифорнии. Видимо, он-то и породил движение сервайвалистов, возникшее именно здесь, в «зеленом штате», и охватившее, если верить старине Скоуби, чуть ли не всю Америку. Но так ли это?

Ждать подтверждения или опровержения оставалось недолго: еще из Лондона Клюге договорился по телефону о встрече с Брайеном Дженкинзом, одним из ведущих экспертов «Рэнд корпорейшн», именуемой в Штатах «электронным оракулом».

Жрец «электронного оракула» оказался коренастым мужчиной в белоснежной сорочке с тщательно повязанным галстуком. Крепкое рукопожатие и широкая радостная улыбка дополняли впечатление искренней расположенности.

— Итак, мистер Клюге, вас интересует сервайвализм,— сразу же перешел он к делу.— Должен предупредить, что явление это сложное и разобраться в нем вам будет нелегко. Суть его в том, что люди испытывают страх перед будущим и стремятся заранее обезопасить себя на случай, если «политика с позиции силы» нашего президента обернется ядерным катаклизмом. Это своего рода возрождение средневековой психологии: каждый за себя, один бог за всех. Многие считают, что СОИ отнюдь не гарантирует им выживание в случае термоядерной войны, и поэтому хотят обзавестись собственным убежищем, чем-то вроде личного феодального замка...

Когда через два часа Петер Клюге выключил диктофон, голова у него шла кругом. Оказывается, сервайвализм действительно стал явлением общенационального масштаба, которое стянуло в свою орбиту не просто отдельных лиц, а множество различных по своим взглядам и убеждениям групп.

— Трудно сказать точно, но возможно, что сервайвалисты составляют два-три процента населения,— заключил ученый муж.

— То есть от четырех до шести миллионов человек!

— Да, что-нибудь около этого.

— Мне бы хотелось побеседовать с этими людьми. Посоветуйте, как их найти?

— Начните с фирмы «Сервайвал инкорпорейтед» в Карсонсе. Не сомневаюсь, там вам дадут тысячи адресов...

Владелец фирмы Билл Пир принял журналиста в огромном, похожем на ангар складе, где на бесчисленных полках запаянные банки с концентратами соседствовали с автоматическими винтовками, а портативные печурки — с противорадиационными костюмами. Сам Пир был полон оптимизма:

— В прошлом году наша прибыль достигла миллиона. В нынешнем будет значительно больше.

— Почему вы так думаете? — недоверчиво спросил Клюге.

— Не думаю, а уверен,— расплылся в улыбке предприниматель.— Об этом заботится наш президент. Вот смотрите,— раскрыл он лежавший на столе свежий номер «Ньюсуика», на глянцевой обложке которого уходила в небо межконтинентальная ракета MX.

Глава «Сервайвал» охотно снабдил журналиста несколькими десятками адресов своих покупателей, предупредив, однако, чтобы на многое тот не рассчитывал: «Эти люди предпочитают молчать о том, каким образом они собираются выжить, когда наступит светопреставление».

Очень скоро журналист убедился в этом. Он объездил дюжину адресов в окрестностях Лос-Анджелеса, но, увы, хозяева аккуратных коттеджей отказывались давать интервью. Лишь в пригороде Канога-парк сухощавый старик с военной выправкой по имени Пол Джонс впустил Клюге за окованную железными полосами калитку в высоком заборе. Он цепко схватил гостя за руку и потащил за собой. Старик с гордостью показал закрытый пленкой плавательный бассейн с запасом питьевой воды, забитые мешками с мукой комнаты в доме и бетонированный погреб, где среди картонных коробок с трудом втиснулась узенькая раскладушка. Под конец Пол Джонс повел журналиста в сарай, где стояла какая-то машина.

— А это мое главное изобретение,— улыбнулся он узенькой полоской бескровных губ.— Ручной станок для отливки пуль. Двадцать тысяч в день. Можете заказать в моей мастерской. Всего 3995 долларов. Не пожалеете.

— Зачем он вообще нужен? — не сдержал удивления Клюге.

Старик с сожалением посмотрел на непонятливого иностранца.

— А кто защитит нас? Нет, не от русских, а от мародеров? Когда из городов сюда повалят голодные толпы, чем вы будете отбиваться? — Пол Джонс ткнул пальцем журналиста в грудь.— Я не раз писал в Вашингтон: прежде чем выбрасывать миллиарды долларов на подводные лодки с «Трайдентами» и космическое оружие, следовало бы бесплатно снабдить всех добропорядочных граждан достаточным количеством боеприпасов. Они собираются истратить на «звездные войны» триллионы долларов. А нам из этих денег...

Петер не стал слушать дальнейших выкладок воинственного сервайвалиста и чуть ли не бегом ретировался за калитку.

— Я не употребляю наркотиков, не пью, не курю. Спорю, что в уличной толпе вы ни за что не обратили бы на меня внимания,— так представился журналисту 36-летний механик Фред Керпси.

На первый взгляд это был типичный средний американец, если не считать одного: вместе с женой и двумя детьми он живет не в собственном коттедже и" не в многоквартирном доме, а среди голых каменистых холмов к северу от Лос-Анджелеса. Когда два года назад Фред купил там участок в 20 акров, друзья подняли его на смех, а родственники решили, что он свихнулся. Но механика это не трогало: «Ной тоже начал строить свой ковчег задолго до того, как разразился потоп».

Хотя семейный «ковчег» еще не закончен, Клюге должен был согласиться, что за два года Фред многое успел, поскольку он все делает собственными руками. Пока семья ютится в старом трейлере, но скоро переселится в свой «противоатомный дом». В склоне на краю участка Керпси вырыл бульдозером траншею глубиной в 30 футов. Затем привез со свалки два закрытых металлических кузова от мусоросборочных грузовиков, сварил их вместе и установил в траншее. Когда он закончит их оборудовать, то засыплет все сооружение толстым слоем земли.

— Потом нужно будет поставить ветряк, соорудить подземный резервуар для воды из родника, мастерскую, конечно, тоже под землей, завести скотину,— неторопливо загибал пальцы новоявленный Ной, перечисляя неотложные дела на ближайшие годы.

— Но ведь это огромный труд! — посочувствовал журналист.

— Ну и что? Зато моя семья будет в безопасности. Если бы вы знали, как мы устали все время жить в страхе. Когда я слышу, что в Вашингтоне расхваливают космические лазеры для «звездных войн», у меня волосы встают дыбом: рано или поздно они допрыгаются до беды. А я хочу выжить, поэтому и забрался сюда,— широким жестом Фред Керпси обвел свои владения, где всюду в беспорядке были разбросаны ящики, бочки, трубы, баки, мотки провода.— Когда-нибудь все это будет на вес золота...

— А вы не боитесь, что, если начнется война, сюда нахлынут горожане и все разграбят?

Добродушная улыбка вмиг исчезла с лица Фреда, глаза зло заблестели:

— У меня десять тысяч патронов и три винтовки. Пусть сунутся.

И все-таки Фред Керпси оказался одним из самых мирных среди сервайвалистов. В горах штата Юта Клюге довелось беседовать с мормонами-сервайвалистами, объединенными чувством превосходства над остальным человечеством, не озаренным светом истины. Поскольку оно погрязло в грехах, его ждет гибель в геенне огненной, объяснили журналисту. И тут же привели основные параметры этой «геенны»: «Если взять водородную бомбу в 100 мегатонн, то радиус сплошного поражения составит свыше ста километров. Плюс смерть от радиоактивных осадков на расстоянии до тысячи километров».

— Но ведь предполагается, что в мире насчитывается 50 тысяч ядерных боеголовок. Это миллион Хиросим. Разве не может получиться, что в геенне огненной сгорит сам земной шар?

Про «ядерную ночь» и экологическую катастрофу в глобальном масштабе, которые, по заключению ученых, неизбежно последуют за термоядерной войной, Петер промолчал.

— Нет, этого не произойдет, потому что вслед за ядерным пожаром будет второе и окончательное пришествие Иисуса Христа на землю,— заверили журналиста.— Конечно, явится он только избранным.

Мормоны-сервайвалисты намерены соорудить целый подземный город. За 47 тысяч долларов любой из «избранных» может получить там «квартиру» со всеми удобствами размером 30 на 12 футов. Стены в них будут зеркальными: создаваемая ими иллюзия простора должна предотвращать клаустрофобию. А главное — город будут охранять электронные стражи, лазеры, пулеметные доты. «Даже если власть попробует силой проникнуть туда, они получат отпор»,— услышал Клюге.

Однако самое большое впечатление на журналиста произвела встреча с «духовным отцом сервайвалистов», автором книги «Выживание» Куртом Сэксоном. Тот расстелил на столе большую карту Штатов, а затем стал укладывать на нее прозрачные пластинки с разноцветными пятнами — желтыми, красными, черными, зелеными. Пятна эти означали районы, которые станут мертвой пустыней в случае ядерного конфликта.

— В одних все живое будет уничтожено ударной волной, в других — световым излучением, в третьих — радиацией, в четвертых — последующими эпидемиями,— скрупулезно перечислял Курт Сэксон, и перед мысленным взором Клюге Америка превращалась в разлагающийся труп с редкими очагами жизни.— Каждый убитый, особенно в городе,— одним голодным ртом меньше. Америка нуждается в чистке: она больна. Нужно выжечь опухоль, чтобы остались самые умные и наиболее приспособленные. Только они заслуживают того, чтобы выжить.

Клюге стало страшно. Но потом он подумал: а разве остальные сервайвалисты смотрят на будущее по-иному? Нет, они тоже мечтают только о том, чтобы выжить самим. «Нация едина и неделима»,— вспомнились ему полные парадного оптимизма слова Рейгана...

В Цинциннати около полуночей он проезжал через центр города, направляясь к мотелю. Залитые лунным светом пустые улицы, темные, мрачные громады небоскребов, ни души, ни звука. И Петеру подумалось, что именно так должен выглядеть город после взрыва нейтронной бомбы. На одном из перекрестков его заставила притормозить необычная картина: высокий седой человек в комбинезоне, неторопливо водя баллончиком с фосфоресцирующей краской, подновлял аршинные буквы лозунга, выведенного на стене какого-то здания: «Протестуй против ядерного безумия! Только так ты выживешь!»

— Послушайте, зачем вы это делаете? — окликнул его Клюге.

Мужчина полуобернулся и жестом показал, чтобы тот подождал. Когда последний восклицательный знак повелительно засветился на серой стене, незнакомец подошел к машине.

— Зачем? — улыбнулся он.— Пытаюсь спасти вас и себя. Меня зовут Эллис Дауни, я из «Граунд зиро»,— протянул он руку.

Журналист припомнил, что эта организация сторонников мира с необычным названием «Граунд зиро» — «Эпицентр взрыва» — зародилась в Джорджтаунском университете. Ее активисты устраивали массовые митинги, пикетирования, лекции, на которых рассказывали, что произойдет, если в том или ином месте взорвется атомная бомба. Газеты писали, что в этих мероприятиях участвуют сотни тысяч американцев.

— Простите, мистер Дауни, я понимаю, что давать интервью в такой неурочный час не принято. Но не могли бы вы ответить, что вы думаете о сервайвалистах?

— О сервайвалистах? — седовласый на секунду задумался.— Да в общем-то ничего хорошего. Это страусы, прячущие голову в песок. От страха они потеряли способность

соображать. Видите ли, наша администрация годами старалась приучить нас к мысли, что вполне допустимо первыми начать швырять атомные бомбы. Но для чего это делалось? Чтобы запугать русских, а заодно заставить и остальных беспрекословно повиноваться Америке. Русских мы не запугали. Зато многих американцев заставили дрожать от страха. Ядерный призрак породил сервайвализм. В нынешних условиях это движение не так уж безобидно. Ведь оно пробуждает в человеке зверя, который готов перегрызть глотку всем и каждому, лишь бы спастись самому. А наше общество и так уже похоже на стаю голодных хищников в джунглях.

— Тогда почему власти...— начал было Клюге, но старик не дал ему договорить.

— Власти? Да они сами фактически пропагандируют и поощряют сервайвализм. Как иначе понимать то, что администрация уведомила власти Штатов, чтобы они больше не рассчитывали на средства, отпускаемые в рамках закона о гражданской обороне на борьбу с природными бедствиями, если не будут активно готовиться к... ядерной войне. А федеральное агентство по управлению страной в кризисных ситуациях в своем докладе конгрессу призывает немедленно просветить американцев относительно «жизненной необходимости того, чтобы они индивидуально или группами — слова-то какие, от них жутью веет, послушайте — приступили к подготовке своего спасения в войне». Их эксперты твердят: «Выкопайте яму, прикройте ее парой досок да насыпьте побольше земли. И все будет о"кэй». Это порождает у людей опасную иллюзию, будто можно уцелеть после ядерной катастрофы. Таких страусов легче заставить смириться с воинственным безумием, которым охвачен Вашингтон. Но персональный бункер не выход, от атомной бомбы он не спасет...

Клюге был по-настоящему ошеломлен этой полночной лекцией. Свой репортаж в журнале «ГЕО» он закончил так:

«За время поездки по Штатам у меня было много встреч с сервайвалистами. Я пробовал замороженные и сублимированные припасы и, не морщась, хвалил их, восторгался хитроумными конструкциями убежищ и скорострельностью винтовок. Я не спорил, когда они говорили, что Америка катится в пропасть. Я вернулся из этой поездки с надеждой, что эти люди просто заблуждаются, что мне никогда не придется умереть или выжить вместе с ними».

По материалам зарубежной печати

(обратно)

Роберт Хайнлайн. Гражданин галактики

— Номер девяносто семь,— объявил аукционист.— Мальчик! Паренька вытолкали на помост. Он стоял в напряженной позе, затравленно сверкая глазами и озираясь по сторонам. Невольничий рынок располагался с той стороны площади Свободы, которая примыкает к космодрому, и отсюда открывался широкий вид на холм, увенчанный, словно короной, знаменитым зданием Президиума Саргона — капитолия Девяти Миров. Вид этот был незнаком и непривычен юному рабу: мальчик даже не знал, на какую планету забросил его невольничий корабль.

— Номер девяносто семь,— повторил аукционист.— Здоровый симпатичный парень. Может быть использован как паж или мальчик для накачки шин. Взгляните на...— Его голос потонул в реве севшего звездолета.

Старый нищий по прозвищу Кривой Баслим изогнулся всем своим полуобнаженным телом и заглянул единственным глазом за край помоста. Мальчик был похож на изможденное и затравленное животное. Под коркой грязи на спине виднелись белые шрамы — следы плетки, красноречивые свидетельства отношения прежних хозяек

Разрез глаз и форма ушей мальчика навели Баслима на мысль, что этот юный раб, возможно, прямой потомок землян, однако сказать это наверняка нищий не решился бы. Заметив устремленный на него взгляд калеки, паренек яростно сверкнул глазами.

— Два минима,— объявил аукционист.— Кто предложит четыре?

— Четыре,— со смехом крикнул синдонианин из первого ряда.

— Пять! — послышался чей-то голос. Синдонианин жестом поманил к себе нищего. Баслим подполз на руках и одном колене, волоча по пыли культю второй ноги.

— Пять минимов — раз,— запел аукционист.— Пять минимов — два...

— Шесть! — прошипел синдонианин и, заглянув в торбу Баслима, высыпал в нее из своего кошелька горсть медяков.

— Семь! — прокаркал Баслим.

— Семь минимов — раз! Эй, джентльмен с поднятым пальцем, вы предлагаете восемь?

— Девять! — закричал нищий. Цена подползала к стеллару — слишком дорогое удовольствие для большинства присутствовавших, боявшихся испортить шутку синдонианина и перекупить ненароком совершенно никчемного раба.

— Девять минимов — раз! Девять минимов — два! Девять минимов — три! Продано за девять минимов,— аукционист столкнул мальчика с помоста, и тот угодил прямо в руки нищего.— Забирай и проваливай!

— Но-но, полегче,— с угрозой произнес синдонианин.— А купчая?

Все это время мальчик тихонько стоял рядом. Он понимал, что продан и что его новый хозяин не кто иной, как этот уродливый старик. Баслим поднялся с земли, обхватил раба за плечи и оперся на него, как на костыль. Обретя в ребенке мало-мальски надежную опору, он с достоинством поклонился и сипло произнес:

— Благородный сэр, я и мой слуга благодарим вас.

— Не за что, не за что,— нетерпеливо проговорил синдонианин и отмахнулся от Баслима шейным платком, словно от назойливой мухи.

От площади Свободы до Баслимовой норы было около полумили, но шли они долго. Скакал нищий гораздо медленнее, чем ползал, к тому же и на ходу он не забывал о своей основной профессии, заставляя мальчика совать торбу под нос каждому встречному.

Обиталище Баслима находилось под старым амфитеатром, часть которого была снесена после издания указа о строительстве нового Колизея. В развалинах идти стало тяжелее, и старик вынужден был снова опуститься на три точки опоры. Наконец они добрались до темного лаза, и Баслим заставил мальчика первым нырнуть в подземелье. Протиснувшись сквозь торосы из битого кирпича, они очутились в довольно прямом коридорчике, потом поползли под уклон, туда, где были когда-то клетки гладиаторов. В кромешной тьме они добрались до хорошо оструганной деревянной двери. Баслим распахнул ее, подтолкнул мальчика вперед, вполз сам и, захлопнув дверь, включил свет.

Паренек вытаращил глаза: картина, представшая его взору, никак не вязалась с тем, что он ожидал увидеть. Перед ним была маленькая, но вполне пригодная для жилья комната, чистая и без щелей. Встроенные в потолок плафоны излучали мягкий свет, обстановка была скудная, но вполне приличная. Мальчик растерянно оглянулся. Это было лучшее жилище, какое ему когда-либо доводилось видеть.

Нищий подскочил к стеллажу у стены и достал что-то с полки. Лишь после того, как хозяин размотал набедренную повязку и приладил какое-то устройство к култышке, мальчик догадался, что это протез. Затем нищий встал, вытащил из сундука брюки и натянул их. Теперь никому и в голову не пришло бы заподозрить в нем калеку.

— Иди-ка сюда,— проговорил старик на космическом эсперанто. Мальчик не шелохнулся. Тогда Баслим взял его за руку и провел в соседнюю каморку, служившую одновременно кухней и ванной. Наполнив водой ушат, нищий сунул своему рабу обмылок: — Искупайся-ка.

Паренек поколебался, потом стащил набедренную повязку и принялся опасливо мылиться.

— Ну вот и молодцом,— похвалил его Баслим. Он бросил грязную повязку в помойное ведро, извлек откуда-то полотенце и, повернувшись к пареньку спиной, занялся стряпней. Минуту спустя он оглянулся. Мальчуган исчез. Баслим неторопливо вышел в большую комнату и увидел, что его раб, голый и мокрый, неистово трясет дверную ручку. Баслим похлопал его по плечу и указал пальцем в сторону ванной.

— Остынь и иди мыться.

Когда мальчишка кончил купаться, Баслим открыл кухонный шкаф и достал флакончик с йодом и несколько тампонов. Все тело ребенка, испещренное царапинами и порезами, представляло собой одну сплошную рану. Почувствовав укусы йода, мальчуган заерзал.

— Стой спокойно! — строго сказал Баслим. Покончив с врачеванием, он принес грязную тряпицу, жестами велел мальчику свернуть себе набедренную повязку и вернулся к плите. Скоро он поставил на стол в большой комнате котелок с тушеным мясом, положил горсть свежих стручков чечевицы и наконец добавил к трапезе увесистую краюху хлеба.

— Садись,— пригласил он, немного передвинув стол. Мальчик опустился на краешек сундука, но сидел напряженно, готовый каждое мгновение сорваться с места, и не притрагивался к еде.

— В чем дело? — спросил Баслим и, перехватив метнувшийся на дверь взгляд своего раба, добавил: — Ах, вот оно что...

Он поднялся и прижал палец к окошечку замка.

— Дверь открыта,— объяснил старик.— Либо сиди и ешь, либо мотай отсюда!

Нищий повторил это на нескольких языках и с потаенной радостью заметил, что один раз мальчик понял его. Таким образом вопрос о родном языке раба был снят. Баслим снова уселся за стол и взял ложку. Мальчик сгорбился над своим котелком и набросился на еду с жадностью волчонка...

— Ну и молодец ты у меня,— похвалил Баслим, когда парнишка поел.— Я ложусь спать. Как, кстати, тебя величать?

— Торби,— после секундного колебания ответил мальчик.

— Торби... славное имя. Можешь звать меня просто папой. Спокойной ночи.

Баслим отвязал протез, водворил его на стеллаж и поскакал к своей постели — толстой рогоже в углу. Он прижался к стене, чтобы освободить побольше места для мальчика, и сказал:

— Гаси свет и ложись.

Свет погас. Баслим напрягся, ожидая, что вот-вот скрипнет отворяемая дверь. Нет, парень не собирался удирать. Старик почувствовал, как шевельнулся матрац — это Торби забрался на ложе.

— Все хорошо, Торби,— ласково сказал он.— Кончились твои беды. Теперь тебя больше никогда не продадут.

Раны Торби мало-помалу затянулись. Старый нищий раздобыл где-то еще один матрац и соорудил для мальчика постель в другом углу, однако выдавались ночи, когда Торби мучили кошмары, и тогда Баслим, проснувшись, чувствовал тепло прильнувшего к нему маленького тельца. Спал старик чутко, но в такие ночи он никогда не ругал Торби и не гнал его прочь. Однажды он услышал, как мальчик хнычет и зовет во сне мать. Это навело его на мысль подлечить Торби гипнозом. В стародавние времена он выучился этому хитрому искусству, хотя и недолюбливал гипноз: вторжение в человеческую психику Баслим считал делом аморальным, однако сейчас он понимал, что столкнулся с крайним случаем.

Старик догадывался, что Торби разлучили с родителями, когда тот был еще совсем маленьким ребенком. И вся дальнейшая жизнь мальчика представляла собой, по-видимому, пестрый калейдоскоп, где роль цветных стекляшек играли новые лица хозяев.

Как-то вечером после ужина старик сказал:

— Торби, ты сделаешь для меня одну вещь?

— Конечно, пап, а что?

— Надо, чтобы ты лег на кровать, а потом я сделаю так, что ты станешь сонным-пресонным, и мы поговорим, ладно?

— Как так поговорим? Я же буду спать.

— Сон сну рознь. Ты только чуть-чуть задремлешь, но все равно сможешь разговаривать.

Торби немного растерялся, но согласился. Старик запалил свечу, чтобы привлечь внимание ребенка к язычку пламени, потом приступил к внушению. Скоро Торби заклевал носом и наконец задремал.

— Торби, ты спишь, но все равно слышишь меня и можешь отвечать,— сказал Баслим.— Ты помнишь, как назывался звездолет, на котором тебя сюда привезли?

— «Веселая вдовушка».

— Попробуй вспомнить, что было прежде, чем ты очутился на борту. Представь себе, что ты снова на той планете, откуда тебя привезли. Я буду рядом, и с тобой ничего не случится. Ну, вспоминай. Как называлась планета, как выглядела? Вообрази, что смотришь на нее...

За полтора часа Баслим заставил мальчика вспомнить все его жуткое прошлое вплоть до того момента, когда его совсем малышом вырвали из родительских рук. Во-первых, ему удалось установить, что мальчик рожден свободным. Его родным языком, как и предполагал старик, был язык Земли. Торби не помнил ни своей фамилии, ни каких-то особых примет родителей. Отчаявшись добиться от мальчика большего, Баслим оставил зародившуюся было надежду связаться с его родными.

— Хорошо, Торби,— сказал наконец старик.— Сейчас ты проснешься, но прежде забудешь все, о чем мы говорили. Отныне ты больше никогда не увидишь дурных снов, понял?

Вскоре Торби стало лучше. Ему снились только приятные сны, и ночи протекали спокойно, чего не скажешь о днях. По утрам они вместе с Баслимом отправлялись на площадь Свободы, и старик садился на землю, а мальчик с торбой в руках вставал рядом. Полиция лишь злобно покрикивала на нищих, никогда не выгоняя их с площади: между попрошайками и блюстителями закона существовал молчаливый уговор о мзде за нейтралитет, поскольку зарплата полицейских не позволяла свести концы с концами. Торби быстро узнал, что мужчины, гуляющие по площади в сопровождении дам, проявляют поистине королевскую щедрость при условии, что за подаянием нищий обращался к их спутницам.

За два года Торби волей-неволей набирался житейского опыта и познавал окружающий мир. Джуббулпор — столица Джуббула и Девяти Миров, главная резиденция Великого Саргона — насчитывала три тысячи нищих, имеющих лицензии на право занятия попрошайничеством, и шесть тысяч уличных торговцев.

Формально Торби не считался представителем дна, ибо имел официальный общественный статус раба и профессию нищего, узаконенную лицензией. Однако на деле более низкой ступени социальной лестницы, чем та, на которой стоял мальчик, здесь просто не существовало. Он научился лгать и красть, узнал, что обман и воровство на городских задворках почитаются как особый талант. Когда Торби чуть подрос и освоил местный язык, Баслим начал отпускать его из дому в одиночку. Иногда за покупками, а подчас даже и на паперть.

Однажды Торби вернулся домой с пустой котомкой. Ни единого слова упрека не сорвалось с губ старика. Баслим упорно молчал, и тогда мальчик первым начал разговор.

— Эй, пап, смотри, что я принес,— хвастливо сказал он, доставая из-под набедренной повязки яркую пеструю косынку.

— Где ты это взял?

— У одной красивой леди. Это было проще пареной репы, пап. Меня Зигги научил.

— Торби, объясни мне, почему ты вдруг захотел заняться совсем не тем, что делал прежде? Мы в состоянии платить полицейским, вносить деньги в фонд союза нищих и давать кое-что на церковные нужды. И при этом живем припеваючи. Ты помнишь, чтобы мы с тобой когда-нибудь голодали?

— Нет. Но ты только посмотри на эту косынку. Она стоит не меньше стеллара!

— По крайней мере, вдвое больше. Но скупщик краденого даст тебе за нее два минима. Разве меньше ты приносишь с паперти?

— Ну... все равно это интереснее, чем попрошайничать. Видел бы ты Зитти в деле. Лучший мастер в городе!

— Ты знаешь, как он лишился одной руки? Его сцапали. Слыхал, что бывает за воровство? На первый раз тебе отрубят руку, как это случилось с Зигги. А стоит ему попасться во второй раз, и его укоротят. Наши судьи считают, что два раза учить одному и тому же бессмысленно, поэтому всех рецидивистов попросту укорачивают.

— Но меня не поймают, пап! Я буду осторожно, как сегодня.

Баслим вздохнул.

— Торби, принеси-ка купчую, которую мне на тебя выдали.

— Зачем?

— Принеси, принеси...

Баслим взял у мальчика бумагу.

— Я дарю тебе свободу. Завтра пойдешь в имперский архив и уладишь все формальности.

— Пап, зачем ты это делаешь? — у Торби отвисла челюсть.— Ты меня прогоняешь?

— Нет, можешь остаться, но только как вольноотпущенник. За преступления раба отвечает хозяин. Будь я из благородных, ты мог бы воровать сколько душе угодно. Однако ты прекрасно знаешь, к какому классу я принадлежу. У меня не хватает ноги и глаза, и я просто не могу себе позволить потерять еще и руку. Коли на то пошло, пусть уж меня лучше сразу укоротят, да и дело с концом.

— Не освобождай меня, пап,— хныча, взмолился Торби.— Я хочу быть твоим. Я больше не буду!

Баслим обнял его за плечи.

— Слушай, Торби, давай условимся так. Я пока не стану подписывать твои бумаги, но ты должен обещать мне, что никогда больше не будешь воровать. Ни у прекрасных леди в портшезах, ни у своих собратьев бедняков... У богатых красть слишком опасно, а у товарищей — позорно. И ты не будешь мне врать, договорились?

— Да...— еле слышно ответил Торби.

— Так вот,— продолжал Баслим,— буде тебе украсть что-нибудь, я об этом непременно узнаю. И тогда я не просто освобожу тебя, но вышвырну вон, предварительно вернув тебе все то, с чем ты впервые переступил порог моего дома — то есть набедренную повязку и синяки. Тогда уж между нами все будет кончено! А теперь — ложись спать.

Баслим погасил свет и растянулся на матраце. «Не перегнул ли я палку? — подумал он.— А впрочем, в этом гнусном мире такое воспитание, наверное, только на пользу».

На улице Торби и Баслим никогда не говорили о своих домашних делах. Ни один гость не переступал порога их каморки, хотя Торби начал понемногу заводить приятелей, а у старика их были десятки. Торби догадывался, что у Баслима были дела и помимо нищенства. Однажды мальчик проснулся на рассвете и услышал в комнате какую-то возню. Он встал и зажег свет, поскольку знал, что в темноте одноногий старик совершенно беспомощен.

— Как ты себя чувствуешь, пап? — спросил мальчик и остолбенел: перед ним стоял незнакомец, мало того — джентльмен!

— Это я,— произнес чужак голосом Баслима.— Извини, что нагнал на тебя страху. Надо было сначала переодеться, а уж потом входить. Я бы так и сделал, если б не обстоятельства...— Он снял свой роскошный костюм, потом шляпу и стал больше похож на себя. Только вот...

— Пап, а как же глаз?

— Ах, это... Его нетрудно вытащить. С двумя глазами я симпатичнее, правда?

— По-моему, раньше лучше было,— испуганно сказал Торби.

— Да? Ну ладно, я не буду очень часто вставлять второй глаз. Раз уж ты не спишь, помоги мне, пожалуйста.

Но толку от Торби было мало: все, что делал сегодня Баслим, казалось ему в диковину. Перво-наперво нищий вытащил свой стеклянный глаз и разделил его надвое. Потом извлек из зрачка крохотный цилиндрик.

— Собирайся, сейчас пойдешь на улицу,— сказал он Торби.— Поторопись, у нас мало времени.

Торби наложил грим и вымазал лицо грязью. Баслим передал ему цилиндрик, потом показал мальчику фотографию.

— Смотри внимательно. Этот человек зайдет в какую-нибудь пивнушку или лавочку близ космодрома. Сначала загляни к мамаше Шаум, потом в «Сверхновую» и «Деву под вуалью». Если не встретишь его там, начинай собирать подаяние на улице Радости. До начала третьего часа ты должен отыскать этого мужчину. Увидев его, тут же сунь в торбу вот эту штуку и присыпь монетками, потом подойди и попроси милостыню, но не забудь сказать, что ты — сын Кривого Баслима. Отправляйся!

Что есть духу Торби понесся к космодрому. До улицы Радости он добрался довольно скоро, но нужного человека не нашел ни в одной из лавочек, о которых упоминал Баслим. Отпущенный на поиски срок уже истекал, когда Торби увидел наконец того, о ком говорил приемный отец. Джентльмен выходил из лавочки. Мальчик перебежал улицу и незаметно подкрался к нему. Увы, человек был не один, но откладывать выполнение задания Торби не решился.

— Подайте, добрые люди! — запел он.— Подайте от щедрот своих бедному сыну Кривого Баслима...

Джентльмен неторопливо достал кошелек.

— Не давайте,— посоветовал его спутник.— На всех плутов не напасешься.

— Да ладно уж,— человек с фотографии порылся в кошельке, заглянул в торбу и сунул туда руку.

— Спасибо, добрые господа.

Прежде чем отправиться своей дорогой, Торби изучил содержимое котомки. Маленький цилиндрик исчез.

Баслим стоял на площади Свободы на своем излюбленном месте возле помоста для торгов и смотрел в сторону космодрома.

— Порядок,— шепнул Торби, подходя к нему.

Как только пробил третий час, с космодрома с ревом взлетел корабль. Старик облегченно вздохнул и улыбнулся.

— Что это за звездолет? — спросил Торби.

— Это вольный торговец «Цыганочка»,— ответил Баслим.— Он летит к станциям Кольца. На нем отбыл человек с фотографии. Теперь ты можешь пойти домой и позавтракать. А впрочем... перекусим в кафе, ты это заслужил!

Баслим теперь перестал скрываться от Торби, хотя и не объяснял, что он делает, зачем и почему. Иногда нищенствовать шел кто-то один, и в таких случаях подаяние собиралось только на площади Свободы, поскольку Баслим в первую голову интересовался прибытием и отлетом невольничьих кораблей, равно как и аукционами, которые устраивались после того, как очередной такой корабль садился в порту.

Немного подучившись, Торби смог более ощутимо помогать Баслиму в этих делах. У старика была собственная методика преподавания, состоявшая из упорства и твердого убеждения, что человек способен освоить любую науку.

— Ой, пап, ну неужели я все запомню?! — восклицал, случалось, Торби, зубря грамоту.

— Я же запомнил. Сейчас ты учишься смотреть и видеть, замечать и запоминать по методу одного древнего мудреца, доктора Реншоу с планеты Земля. Ты ведь слышал о такой планете, правда?

— Ну, слышать-то слышал... Только не верится мне, что с неба вода замерзшая падает, что дома бывают выше нашего Президиума, а на деревьях живут маленькие человечки.

— У тебя в голове все перепуталось,— со вздохом сказал Баслим.

— Торби,— как-то позвал мальчика Баслим во время одного из уроков,— мне надо поговорить с тобой.

— А что такое?

— Сынок, что ты будешь делать, когда я умру?

— Ты заболел, пап? — всполошился Торби.

— Нет, но в моем возрасте всякое случается. Что ты станешь делать, если я умру? Займешь мое место на площади Свободы? Мы оба знаем, что это ничего не даст. Ты уже вырос, и никто больше не верит твоим сетованиям на жизнь и недостаток витаминов. Тебе и сейчас подают гораздо меньше, чем в детстве.

— Я не собираюсь сидеть у тебя на шее,— прошептал Торби, поняв Баслима по-своему.— Можешь сдать меня внаем на бирже труда.

— Это не выход! — рассердился старик.— Нет, сынок, я считаю, что нам надо расстаться.

— Не хочу я освобождаться! И не уйду никуда, даже если ты подпишешь бумаги...

— Послушай, сынок, я сейчас все объясню. На Джуббуле тебе делать нечего. Если я умру,не успев освободить тебя, ты станешь имуществом Саргона. Да и освобождение мало что решает. Чем ты займешься? Слушай внимательно. Я продам тебя одному своему знакомому, и ты улетишь с планеты вместе с ним. Потом ты покинешь борт звездолета, но совсем не там, где должен будешь сойти согласно билету.

— Нет!

— Помолчи. Тебя высадят на планете, где рабство стоит вне закона. Это все, что я могу сделать.

— Нет, я останусь с тобой!

— Вот как? Торби, я не хотел бы напоминать тебе об этом, но ты не в силах помешать мне. У меня есть бумага, где сказано, что я могу распоряжаться тобой по своему усмотрению.

— Ой-ой-ой, как страшно...

Баслим никак не мог заснуть. Часа через два после того, как погас свет, он услышал, как Торби тихо поднялся с постели, прошел на кухню, покопался в хлебнице, потом напился воды впрок и выскользнул из дома. Баслиму и в голову не пришло задерживать Торби: старик слишком уважал себя, чтобы мешать другим свободно принимать решения. Торби не было четверо суток, а вернулся он среди ночи. Баслим слышал, как парень входил в дом, но он снова ничего не сказал. Лишь теперь, впервые после ухода юноши, он смог уснуть спокойно.

Утром Баслим встал как ни в чем не бывало.

— Доброе утро, сынок,— сказал он.

— А? Доброе...

Вскоре они уже сидели за столом. Баслим ел как всегда, аккуратно и равнодушно. Торби лишь ковырял ложкой свою кашу. Наконец он не выдержал:

— Папа, когда ты меня продашь?

— В день твоего побега я сходил в архив и выправил вольную грамоту. Ты свободный человек.

Торби вытаращил глаза, потом потупился.

— Зря ты это,— сказал он наконец.

— Что делать? Я не хотел, чтобы тебя поймали, объявили беглым рабом, выпороли и выжгли соответствующее клеймо. А теперь тебе не грозят ториевые рудники. Если ты уже поел, бери котомку, и пошли.

Освобождение мало что изменило в жизни Торби. Однако с нищенством ему пора было кончать: здоровый юноша не мог собирать подаяние. Нередко Баслим прямо с паперти отсылал Торби домой учиться или выполнить какое-то поручение, а сам оставался на площади Свободы. Иногда Баслим исчезал, часто без предупреждения. В таких случаях Торби проводил на паперти целый день, отмечая время прибытия и взлета кораблей и запоминая все связанное с аукционами. Как-то раз Баслим исчез на целых две девятидневки. Но Торби продолжал ходить на площадь, посетил три аукциона и все важные сведения аккуратно занес в блокнот.

— Почему ты вел записи вместо того, чтобы все запоминать? — первым делом спросил старик, когда вернулся.

— Боялся забыть или напутать...

— М-да... Слушай, сынок, мы ведь так и не решили, что ты будешь делать после моей смерти, а больше ждать нельзя. Вот что: когда меня не станет, ты должен будешь найти одного человека и передать ему сообщение. Не подкачаешь?

— Нет, конечно. Только я не люблю, когда ты так говоришь, пап. Ты еще меня переживешь.

— Все может быть. А теперь слушай. Ты отыщешь нужного человека, хотя на это может уйти время, и передашь ему сообщение. После этого он, надеюсь, пристроит тебя к делу. Считай мои слова последней волей человека, любившего тебя и сделавшего для твоего блага все, что было в его силах.

— Хорошо, пап.

— Тогда — за работу!

«Нужных людей» было пятеро, и все они служили капитанами торговых звездолетов, время от времени совершавших посадки на космодромах Девяти Миров. Изучив список кораблей, Торби сказал:

— Пап, но ведь тут садился один из этих пяти торговцев. Когда еще другие прилетят?!

— Может статься, через несколько лет. Однако сколько бы ни прошло времени, сообщение ты должен передать слово в слово тому из пяти капитанов, кого увидишь первым.

Сообщение было кратким, но запомнить его Торби никак не мог, потому что Баслим продиктовал текст на трех неизвестных мальчику языках, заставляя его зазубривать звуки. Когда Торби в седьмой раз споткнулся на первом варианте, Баслим схватился за голову:

— Нет, так дело не пойдет! Слушай, ты помнишь, как я однажды усыпил тебя?

— Эх, мне бы сейчас вздремнуть немножко...

— Отлично!

Баслим привел его в состояние легкого транса, потом ввел в прибор для обучения во сне текст и прокрутил его Торби. Проснувшись, юноша отбарабанил сообщение назубок.

За пределы города Баслим Торби не выпускал. Зато огромный город юноша излазил вдоль и поперек. Спустя три девятидневки после того, как Торби выучил сообщение, Баслим вручил ему записку, которую надо было отнести в район ангаров, где строили и чинили звездолеты.

— Захвати свою вольную грамоту,— велел старик.— А если нарвешься на полицейского, объясни ему, что ищешь работу в ангарах. Вольноотпущенников иногда нанимают туда в качестве подсобных рабочих. Записку чуть что — глотай. Кого ты должен разыскать?

— Рыжего коротышку с бородавкой на левой ноздре,— ответил Торби.— У него закусочная прямо напротив главных ворот. Я должен купить пирожок с мясом и сунуть бумажку вместе с деньгами. Все верно?

— Правильно. Действуй!

Путь Торби лежал вокруг космодрома через фабричные поселки. Здесь кипела жизнь. Перебегая улицы перед грузовиками, Торби слышал задорную брань водителей и с удовольствием поддразнивал их. Он заглядывал в приоткрытые двери, гадая, что за машины тарахтят в цехах и почему простолюдины, если они не рабы, вынуждены целыми днями, не сходя с места, снова и снова делать одно и то же. Рабский труд на заводах был запрещен: простолюдинам не хотелось терять работу. В прошлом году здесь была крупная стачка, и даже Саргону пришлось стать на сторону вольнонаемных рабочих — иначе не миновать бы бунта.

Интересно, кто он такой, этот Саргон? Правда ли, что он никогда не спит и видит своим глазом все, что творится в Девяти Мирах? Отец говорит, что это чушь, и Саргон — такой же человек, как все. Но как же тогда он ухитрился стать Саргоном?..

Торби миновал фабрику и поравнялся с ангарами. Во дворе за главными воротами на капитальном ремонте стояло несколько звездолетов, окутанных паутиной стальных лесов. Прошмыгнув между выезжавшими с космодрома машинами, Торби приблизился к двери забегаловки и заглянул внутрь. Вместо рыжего коротышки за прилавком стоял какой-то чернявый, почти лысый человек без всяких бородавок. Человек заметил, что за ним наблюдают, и Торби был вынужден войти.

— У вас есть сок солнечной ягоды с мякотью?

— Деньги вперед.

Привыкший к частым проверкам своей платежеспособности, Торби выудил из набедренной повязки монету. Буфетчик откупорил бутылку. Отойдя в сторонку, но не настолько далеко, чтобы навлечь на себя подозрение в попытке умыкнуть пустую посуду, Торби смаковал напиток и внимательно следил за каждым посетителем в надежде, что коротышка просто отлучился и вот-вот появится. Чуть погодя буфетчик поднял на юношу глаза.

— Может, ты собрался зализать горлышко бутылки?

— Уже допил, спасибо,— Торби поставил бутылку на прилавок.— Когда я тут был в прошлый раз, буфетчиком работал один рыжий парень. Интересно, куда он делся?

— Он что, твой приятель?

— Да нет, так, болтали иногда, если я заходил хлебнуть водички.

— Покажи-ка пропуск!

— Что? Но я же так просто...

Лысый попытался вцепиться в запястье Торби, но тот проворно отскочил назад. Без умения уворачиваться от пинков и оплеух нищему не прожить, поэтому зря буфетчик надеялся застать юношу врасплох: рука лысого сцапала только пригоршню воздуха. Он выбежал из-за прилавка, но Торби уже нырнул в поток уличного транспорта, которого, по счастью, было много: по этой дороге перевозилось все необходимое для нормальной работы ангаров. Трижды счастливо разминувшись со смертью, юноша нырнул в темную аллею и теперь очутился почти позади забегаловки. Тут его искать не будут. По расчетам Торби, минут через десять лысый вернется за стойку, тогда можно будет выходить и спокойно отправляться домой.

Похоже, что маленький домик, во дворе которого стоял юноша,— ручная прачечная. Вокруг валялись деревянные корыта, висели веревки. Теперь Торби точно знал, где он. Злополучная забегаловка находилась через два дома от прачечной. Торби приник к земле и выглянул из-за угла: все ли спокойно? По аллее шли двое патрульных! Значит, погоня не окончена и полицию подняли по тревоге... Где же укрыться? В прачечной проверят. Бежать — значит попасть в руки другого патруля, рыщущего в округе.

Взгляд Торби остановился на старом корыте, и секунду спустя он уже лежал под ним, прижав колени к подбородку. Он с ужасом заметил, что из-под корыта торчит краешек набедренной повязки, но исправить положение уже не успел: послышались шаги. Затем кто-то уселся на корыто. Торби затаил дыхание.

— Эй, мамаша! — раздался мужской голос.— Не видали, случаем, молодого парня? Босой, в набедренной повязке, длинный такой...

— Вообще-то сюда забегал один,— услышал Торби.— Я уж думала, за ним привидение гонится, так мчался. Не знаю, правда, тот ли это, который вам нужен.

— Тот, тот самый! Куда он побежал?

— Сиганул через забор, потом шмыгнул вон туда, в проход между домами.

— Спасибо, мать. Двигаем, Джуби!

Торби не шевелился. Женщина постучала по дереву ладонью.

— Сиди где сидишь,— шепнула она и ушла. Спустя полчаса Торби услыхал скрип несмазанных колес, и по днищу снова постучали.— Как только я приподниму корыто, прыгай в тележку. Она стоит прямо перед тобой.

Торби не отвечал. Внезапно дневной свет больно резанул его по глазам, ослепил, но все же юноша успел заметить небольшую деревянную тачку. В следующее мгновение он уже сидел на дне. Чьи-то руки завалили его тюками, потом послышался голос:

— Сиди тихо. Я скажу, когда вылезать.

— Ясно. Спасибо вам огромное! Я отплачу, честное слово...

— Не будем об этом. Они упекли в рудники моего мужа. Не знаю, что ты натворил, и знать не хочу, но выдавать людей полиции не в моих привычках. А теперь притихни!

Трясясь и громыхая, маленькая тележка двинулась вперед. Время от времени женщина останавливалась, брала один из узлов и уходила с ним, потом возвращалась и кидала в кузов тачки грязное белье. Торби покорно терпел. Наконец тележка замедлила ход.

— Выпрыгивай с правой стороны и сматывай удочки!— велела женщина. Торби отшвырнул узлы и легко выскочил на тротуар. Перед ним была арка, ведущая на улицу. Бросив беглый взгляд через плечо, юноша быстро зашагал вперед.

Через два часа юноша был на площади Свободы.

— Нюхачи. Облава,— шепнул он Баслиму.

— Подайте, добрый господин! Ты проглотил бумажку? Подайте!

Получив утвердительный ответ, Баслим отдал Торби котомку, приподнялся на руках и проворно пополз прочь. Едва дождавшись темноты, юноша поспешил домой. Жуя на ужин хлеб, Торби рассказал Баслиму о своих приключениях. Старик молча выслушал его и кивнул.

— Ложись,— велел он,— сейчас снова будет гипноз.

Сведения, которые должен был запомнить Торби, состояли из цифр и бессмысленных трехсложных слов. Баслим сказал, что за ними придут, и больше не стал ничего объяснять. Потом Торби задремал, чувствуя сквозь сон запах дыма. Баслим что-то жег на кухне, но у юноши не было сил встать и посмотреть, в чем дело, а наутро старика не оказалось дома. Это не удивило Торби: последнее время Баслим вел себя очень странно. Проглотив завтрак, юноша взял котомку и отправился, как обычно, на площадь Свободы.

После полудня в порту сел транспортный корабль, который не значился в расписании. Торби принялся обычным порядком наводить справки и узнал, что это вольный торговец под названием «Сизу», приписанный к порту новая Финляндия, что на планете Шива-3. Его командир, капитан Краузо, был одним из тех пяти человек, которым Торби надлежало передать устное сообщение отчима. Торби не на шутку разволновался. Он решил тут же сообщить Баслиму о звездолете и его капитане. Вольные торговцы прилетают и улетают когда им вздумается, и стоянка в порту иногда длится не больше двух-трех часов.

Торби побежал к одной из ведущих в подземелье нор, но был вынужден пройти мимо: у лаза топтался полицейский. Сделав вид, будто направляется в овощной ларек на соседней улице, юноша прошагал мимо патрульного и как ни в чем не бывало подошел к прилавку.

— Приветик, Инга,— окликнул он хозяйку.— Дыни есть? — И добавил шепотом: — Что там стряслось?

— Исчезни,— Инга сверкнула глазами в сторону полицейского.

— Облава, что ли?

— Сказано тебе, сматывайся!

Торби бросил на прилавок монету, схватил белфрут и неторопливо двинулся прочь, высасывая сок. Руины буквально кишели полицейскими. Возле одного из лазов уныло топтались юродивые, за которыми бдительно следил патрульный.

Спустя полчаса не на шутку встревоженный Торби обнаружил лаз, который полицейские, судя по всему, проглядели. Выждав минуту за кустами, юноша шмыгнул в темноту подземелья, настороженно прислушался и ощупью двинулся вперед. Он был начеку: ходили слухи, будто полиция пользуется очками для ночного видения. Правда, Торби в этом сомневался, поскольку не раз спасался от нюхачей в темных углах. И все же...

Он услышал шаги и разговор двух патрульных, потом увидел свет карманных фонарей. Полицейские явно кого-то разыскивали. Когда шаги стихли, Торби подождал немного и двинулся по коридору дальше. Вот и дверь. Юноша остановился, прислушался и потянул носом воздух. Убедившись, что поблизости никого нет, Торби вошел и протянул руку к выключателю.

В каморке царил разгром. Похоже, здесь был обыск: все перевернуто вверх дном, шкафы распахнуты, посуда и продукты валяются на полу, матрацы распороты, набивка разбросана по всем углам. Судя по всему, обыск был дотошный, но торопливый и сопровождался бессмысленным погромом.

Торби обвел все вокруг мутным от слез взглядом и заметил возле порога отцовский протез, истоптанный тяжелыми сапогами. Юноша зарыдал. Он опустился на глиняный пол каморки, схватил алюминиевую ногу и прижал ее к груди, будто ребенок, баюкающий любимую куклу.

Отца, конечно, арестовали. Вряд ли полиция просто допросит его и отпустит с богом: они наверняка знают, что Баслим вовсе не безобидный старый нищий. Примерно раз в год нюхачи «очищали» руины, бросая в лазы бомбы с рвотным газом, но этим дело обычно и ограничивалось. Обитатели развалин проводили ночку-другую на улице или у знакомых, потом спокойно возвращались в свои норы. На сей раз полиция устроила настоящее прочесывание, рейд, целью которого был арест Баслима...

Когда Торби вылез из подземелья, стояла ночь. Полиции поблизости не было, значит, можно идти. Только куда? Может, на улицу Радости, что славилась быстротой, с которой здесь распространялись сплетни и прочая информация, запрещенная цензурой? Стало быть, искать людей, знающих, что сталось с Баслимом, надо именно там.

Торби добрался до улицы Радости по крышам домов, спустился по трубе в темный дворик, вышел на тротуар и, убедившись, что полиции поблизости нет, стал искать глазами знакомых. Улица кишела гуляющими, но то был большей частью приезжий люд. Обращаться к владельцам баров и лавочникам опасно — продадут. Стоп! А вот и тетушка Синэм, лучшая в районе уличная гадалка. Секрет ее успеха был прост: она неизменно пророчила сказочное богатство. Насчет источников ее собственного благополучия ходили разные слухи. Поговаривали, например, будто тетушка подрабатывает полицейской осведомительницей, но Баслим в это не верил, и Торби, следовательно, тоже.

Гадалка расстелила свой коврик у входа в кабаре «Небесный порт» и ждала окончания представления, чтобы начать перехват выходящих зрителей. Торби огляделся и, прижимаясь к стенам, подкрался к кабаре.

— Тетушка...— шепотом позвал он. Она подняла голову и в страхе вытаращила глаза, но мгновение спустя лицо ее приобрело выражение полного безразличия. Не разжимая губ, тетушка Синэм произнесла:

— Ты что, спятил? Сматывайся немедленно!

— Тетушка, куда его отвезли?

— Дурень, они объявили награду за твою голову! Баслима укоротили!

Торби никогда не думал, что Баслим может умереть, хотя тот не раз говорил ему об этом.

— Нюхачи! — прошипела тетушка Синэм.

Торби встрепенулся и бросил взгляд через плечо. По тротуару лениво брели двое патрульных. Бежать было некуда: впереди тупик, сзади полиция. Оставалось только шмыгнуть в кабаре, но если хозяин увидит там простолюдина, да еще в набедренной повязке, он сразу же позовет полицию. И все-таки это был единственный выход. Торби повернулся к полицейским спиной и проскользнул в тесное кафе. Никого. Прямо у дверей стояла стремянка, а на ней — ящик со светящимися буквами, из которых слагались имена звезд кабаре. Идея, осенившая Торби, наверняка преисполнила бы сердце Баслима гордостью за своего питомца. Юноша схватил стремянку и ящик и снова выбежал на улицу. Не глядя на патрульных, он поставил лесенку в ярко освещенный шатер, венчавший вход в кабаре, и взобрался на верхнюю ступеньку. Его торс и ноги были залиты светом, но голова и плечи оказались в тени. Торби принялся как ни в чем не бывало снимать буквы и крепить на их место новые. Патрульные остановились за его спиной. Подавляя дрожь, Торби продолжал со скучающим видом заниматься своим делом.

— Вечер добрый, сержант,— услыхал он голос тетушки Синэм.

— Привет. Какие байки сегодня травим?

— Никаких баек, правда и только правда. Ждет вас прекрасная юная дева, сержант. Дайте-ка ладонь, я прочту там ее имя.

— Не надо, а то меня жена растерзает. Да и не до болтовни мне сегодня,— сержант бросил взгляд на юношу, задумчиво почесал челюсть и добавил: — Мы ловим выкормыша старого Баслима. Может, видела его?

— Да уж сидела бы я сейчас тут, попадись он мне,— ответила она.

— Что ж, нет так нет.— Сержант повернулся к напарнику.— Рой, поди проверь кабаре. Не забудь заглянуть в клозет.

Младший патрульный убежал, и сержант снова посмотрел на юношу. Глаза его возбужденно сверкнули.

— Вот ведь как скверно получается, тетушка Синэм. Ну кто бы мог подумать, что старый калека Баслим шпионит против Саргона?

— Да уж не говорите, сержант. А правда, что он сдох от страха?

— Нет, старик просто знал, что его ждет, и вовремя отравился.

— Зачем же тогда надо было его укорачивать?

— Закон есть закон. Слава богу, хоть мне не пришлось в этом участвовать.— С этими словами он снова поднял глаза на Торби, голову которого окутывала густая тень. Подошел напарник, и сержант медленно двинулся прочь.— Счастливо,— бросил он, уходя.— Так что если увидишь сосунка, покличь нас.

— Заметано,— пообещала гадалка.

Патруль был далеко, и Торби хотел уже спускаться на землю, как вдруг чья-то рука вцепилась ему в лодыжку.

— Что ты тут делаешь?!

Торби вовремя сообразил, что это всего лишь хозяин кабаре.

— Чего шумите? — не опуская глаз, проговорил он.— Сами велели мне вывеску сменить, деньги заплатили, а теперь...

— Я? Заплатил тебе?

— А то кто же? — Торби посмотрел вниз, изобразил удивление и воскликнул: — Эй, да вы совсем не тот человек, который меня нанял!

— Уж это точно. Слезай-ка оттуда.— Человек отступил в сторону, и Торби спустился на землю.— Не знаю, что за идиот велел тебе менять вывеску... Ба! Да это же сын нищего!

Торби увернулся от пытавшихся схватить его рук и бросился бежать, виляя между пешеходами.

«Когда меня не станет, ты должен будешь найти одного человека и передать ему сообщение»,— вспомнились юноше слова отца. Сержант Подай только что подтвердил давнюю догадку Торби: Баслим действительно был разведчиком. Значит, вся та бессмыслица, которую старик внушил ему в последнюю ночь, представляла собой важную информацию. Что ж, если Баслим не успел передать ее по назначению, это сделает он, Торби. Он поможет отцу достойно завершить дело всей его жизни и отомстит Саргону, оставив его в дураках. А потом пусть укорачивают сколько влезет. Только бы «Сизу» еще стоял в порту! Как это узнать, к кому обратиться за помощью? Зигги? Этот за два минима родную мать продаст. Может быть, кто-то из друзей Баслима? Единственным надежным человеком, жившим поблизости, была мамаша Шаум. Она давала им приют в те ночи, когда полиция пускала в катакомбы рвотный газ, а для Торби у нее всегда находилось доброе слово и глоток воды.

Мамаша Шаум жила в доме, пристроенном к ее лавке, недалеко от служебного входа на космодром. Через полчаса Торби добрался до нужной ему крыши и остановился, не зная, что делать дальше. Войти через дверь он не отваживался. Черный ход тоже не годился: в кухне звучали голоса нескольких человек. Небо посветлело, и Торби удалось разглядеть слуховое оконце. Оно было забрано сеткой, но Торби кое-как сумел отодрать ее, в кровь исцарапав руки. Он протиснулся в отверстие, едва не застряв, и перевел дух. Потом приладил на место сетку и принялся ползать по чердаку в поисках люка. Тот оказался запертым изнутри. Торби огляделся, подобрал толстый стальной прут и принялся что есть сил давить им на сучок в дощатой дверце. Наконец сучок вылез из своего гнезда, как пробка из бутылки. Торби заглянул в отверстие. Ему повезло: люк вел прямо в комнату. Разглядев спавшего на кровати человека, юноша сунул в отверстие палец, нащупал задвижку и открыл ее. Человек на кровати не шевелился. Торби повис на кончиках пальцев и спрыгнул на пол, стараясь шуметь как можно меньше. Мгновение спустя одеяло отлетело в сторону, и Торби увидел дуло пистолета.

— Долгонько же ты сюда добирался,— послышался сердитый женский голос.— Я уже целый час не сплю из-за твоей возни.

— Мамаша Шаум? Не стреляйте!

— Господи, сын Баслима! — вскричала женщина, вглядываясь в лицо Торби.— Почему ты здесь, мой мальчик?

— Мне больше некуда было пойти.

Мамаша Шаум нахмурилась и встала с постели прямо в ночной сорочке. Прошлепав по полу босыми ступнями, она подошла к окну и выглянула на улицу.

— Куда ни плюнь, везде нюхачи,— проворчала она.— Ночью тут каждую лавку по три раза проверили. Ты поднял такой шум, какого не было со времен стачки на заводе. Давно ты ел?

— Не помню. Но я не голоден. Скажите, «Сизу» еще не улетел?

— Откуда мне знать? Впрочем, вчера сюда заглядывали двое из экипажа. А почему ты спрашиваешь?

— Мне надо передать кое-что капитану.

— Боже мой! Сначала он бесцеремонно будит старую женщину, подвергая ее риску лишиться не только лицензии, но и самой жизни. Он грязен и голоден как волк, он будет вытираться ее полотенцами, и это при нынешней обдираловке в прачечных! Он наестся за ее счет... А теперь еще выясняется, что она должна высунув язык бегать по городу и искать ему капитана. Хорошенькое дело!

— Ничего, обойдусь уж как-нибудь без еды и умывания. Но капитан Краузо должен встретиться со мной. Это вопрос жизни и смерти.

— Видали? Он смеет помыкать мною в моем собственном доме. Ну ладно, вот что я тебе скажу: надо подождать. Сегодня кто-нибудь из команды наверняка заглянет ко мне в лавку.— Она повернулась и вышла из комнаты. Вскоре мамаша Шаум вернулась, неся ломоть хлеба, кусок мяса и кувшин молока. Положив снедь на стол, она снова куда-то ушла, но тотчас опять заглянула в комнату.— Доедай живо! Полиция снова шерстит все дома в округе. Лезь сюда.

Мамаша Шаум указала на маленькую дверцу под подоконником.

— Сюда?! — воскликнул Торби.— Да разве я умещусь в этом сундучке!

— Правильно! Нюхачи тоже так решат. Лезь быстрее. Она вытащила из сундучка старое тряпье и подняла дно.

Только теперь Торби понял, что встроенный в стену сундук — нечто вроде тайного лаза. Торби проворно протиснулся в люк, и мамаша Шаум прикрыла его голову одеждой.

— Как только услышишь шум, затаи дыхание,— сказала она, с грохотом захлопывая крышку. Торби повернул голову, освободился от упавшей ему на нос тряпки и неожиданно для себя задремал. Очнулся он от топота ног и звука голосов. В тот же миг дверца сундучка закрылась с таким громким стуком, что Торби вздрогнул.

— Здесь никого, сержант.

— Но он был здесь,— Торби узнал голос Подди.

— Что вы говорите?!

— Сетка порвана. Похоже, он влез через слуховое окно, спустился в вашу спальню и убежал.

— Святые и черти! — закричала мамаша Шаум.— Он же мог кокнуть меня прямо в постели. Так-то вы оберегаете честных граждан!

— Вы же не пострадали... Но лучше почините сетку, если не хотите, чтобы в вашей комнате поселились змеи и прочая нечисть.— Подди немного помолчал, потом сказал: — Сдается мне, парень тут схорониться хотел, в округе. Да сдрейфил, видать, назад в развалины подался. Ежели я правильно разумею, мы его оттуда еще засветло выкурим.

— Вы считаете, я могу спать спокойно? — спросила мамаша Шаум.

— Вряд ли этот бандюга польстится на старую толстуху вроде вас.

— Фу, грубиян! А я-то уж хотела вам стопочку поднести.

— Серьезно? Ну что ж, такие вопросы надо обсуждать на кухне, а?

Услышав, как полицейские выходят из комнаты, Торби вздохнул полной грудью. Спустя несколько минут мамаша Шаум открыла дверцу.

— Вылезай,— сердито проворчала она.— Трех пинт лучшего нектара как не бывало. Полиция называется!

Командир «Сизу» пришел тем же вечером. Он оказался белокурым здоровяком с суровым морщинистым лицом. Капитан был явно раздражен тем, что его по пустякам оторвали от дел. Войдя, он смерил Торби тяжелым взглядом и повернулся к мамаше Шаум.

— Это и есть человек, который утверждает, будто у него ко мне срочное дело? — спросил он на жаргоне торговцев Девяти Миров.

Уловив смысл вопроса, Торби вступил в разговор:

— Если вы капитан Краузо, то я должен кое-что вам сообщить.

— Да, я Краузо, собственной персоной. Слушаю вас.

— «Капитану Фьялару Краузо, командиру звездолета «Сизу», от Кривого Баслима,— начал Торби по-фински.— Приветствую тебя, мой давний друг! Я обращаюсь к тебе устами моего приемного сына. Он не понимает языка, на котором говорит, и смысл сообщения ему неведом. Когда оно достигнет твоих ушей, меня уже не будет в живых...»

Краузо, на губах которого поначалу играла легкая усмешка, вдруг вскрикнул.

— Что за язык такой? — изумленно спросила мамаша Шаум.— Ни слова не разобрать.

— Это язык моей родины,— проговорил капитан.— Правда ли, что нищий, называвший себя Кривым Баслимом, умер?

— Конечно. Здесь все об этом знают. Его обезглавили.

— За что?

— Откуда мне знать. Говорят, он отравился, и под топор его сунули уже мертвым.

— Значит, и тут он обвел их вокруг пальца. Что ж, это на него похоже,— капитан повернулся к Торби.— Продолжай, я слушаю тебя.

— «...поэтому я вверяю тебе судьбу моего горячо любимого сына. Я внушил ему зашифрованную информацию, ту самую, которой нам не хватало для решительных действий. После того как она попадет по назначению, можно будет нанести удар, который разом покончит с рабовладением и торговлей невольниками во всей нашей Галактике. Поэтому прошу тебя поддержать мальчика в трудную минуту и вывезти с Джуббула. Я хочу, чтобы дело отца завершил сын. Отнесись к нему так же, как относился я. При первой возможности передай мальчика капитану любого корабля, охраняющего границы Земного Содружества, и попроси оказать содействие в поисках его семьи. Я велел ему слушаться тебя. Мой пасынок — хороший добрый юноша, и я вверяю его тебе с легким сердцем. Я прожил долгую и интересную жизнь и не сетую на судьбу. Я умолкаю. Прощай...»

Капитан закусил губу, мускулы его лица дрожали, видно было, что этот бывалый человек едва сдерживает слезы.

— Все ясно. Ты готов к отъезду, парень? Торби вздрогнул.

— Да, сэр...

— Тогда в путь. И перестань величать меня сэром. Я возвращаюсь на корабль. Мамаша Шаум, у вас найдется для парня какая-нибудь приличная одежда? А впрочем, тут рядом магазин. Купим ему костюм.

— Как же вы возьмете его на корабль? — удивилась мамаша Шаум.— Он ведь в бегах, а по дороге отсюда до космодрома дежурят нюхачи, каждый из которых не прочь получить награду за его голову.

— Неужели он был замешан в том, чем занимался тут Баслим?

— Давайте не будем о Баслиме. Я честная лояльная гражданка, преданная Саргону, и не желаю становиться на голову короче.

— Я-то думал, надо только дойти до ворот и уплатить эмиграционную пошлину...— озадаченно сказал Краузо.

— Кабы так! Можно доставить его на корабль, минуя таможню?

— Здесь слишком строгие правила,— капитан был не на шутку обеспокоен.— Они так боятся контрабанды, что могут даже конфисковать звездолет, если поймают кого-нибудь на этом. А я рискую не только кораблем, но и всей командой, включая себя самого.

— Да, на такое отважится только псих.

— Капитан,— подал голос Торби,— отец велел мне слушаться вас, но не подвергать опасности. Я и тут не пропаду.

— Вздор! — Краузо раздраженно рубанул рукой воздух.— Такова воля полковника Баслима, а я ему по гроб жизни обязан...

На другой день, незадолго до комендантского часа, в путь по улице Радости отправился большой портшез. Патрульный махнул жезлом, останавливая носильщиков. Приоткрылась занавеска, и из портшеза высунулась мамаша Шаум. Полицейский даже не пытался скрыть удивления:

— Отправляетесь на прогулку, мамаша? А как же клиентура?

— У Мюры есть ключи, она справится. Но вы на всякий случай следите за лавкой в оба, друг мой. У Мюры слишком мягкий характер,— мамаша Шаум сунула что-то в ладонь полицейского.

— Договорились. Вас не будет всю ночь?

— Нет, надеюсь вернуться пораньше. Может, стоит обратиться за уличным пропуском? — Мамаша Шаум положила ладонь на дверцу портшеза. Между пальцами виднелся уголок купюры. Полицейский впился в бумажку взглядом, потом отвел глаза.

— До полуночи вас устроит?

— Вполне.

Он достал блокнот, нацарапал несколько слов и протянул вырванный листок мамаше Шаум, одновременно приняв от нее деньги. Потом он сунулся в портшез и наконец обглазел с ног до головы четверых носильщиков, молча стоявших рядом.

— Откуда они? Из гаража «Зенит»?

— Да, я пользуюсь услугами только этого агентства, присмотритесь повнимательнее, вдруг среди них сын нищего?

— Ладно, мамаша, счастливого пути.

Носильщики подхватили портшез и затрусили по улице. За углом мамаша Шаум велела им перейти на шаг и задернула все занавески, после чего постучала ладонями по подушке кресла.

Всю следующую милю пути мамаша приводила в порядок платье и надевала драгоценности. Она устроила вуаль так, чтобы видны были только ее живые черные глаза, потом высунулась из портшеза и велела головному носильщику поворачивать вправо, к космодрому.

Увлекаемый носильщиками, портшез двинулся вдоль ограды и приблизился к воротам для вольных торговцев. Шлагбаум третьего дока был поднят, у ворот и рентгеновских пушек для просвечивания груза суетились таможенники Саргона. Подходила к концу погрузка «Сизу». Владелец и командир корабля капитан Краузо стоял рядом, покрикивая на инспекторов и время от времени подмазывая их, дабы подогреть деловой энтузиазм. Помощник капитана с карандашом в руках вел учет груза. Командир «Сизу» заметил портшез и поймал взгляд дамы под вуалью. Посмотрев на часы, он повернулся к своему помощнику:

— Ян, у нас осталось одно багажное место. Поезжай с этим грузовиком, а я сяду в последний.

Молодой человек вскочил на подножку и велел шоферу отъехать в сторону. Подогнали порожний трейлер, и началась погрузка фанерных корзин. В последнее мгновение капитану что-то не понравилось, и он велел старшему инспектору переделать все с начала до конца. Таможенник взвился было на дыбы, но Краузо был непреклонен.

— У нас еще есть время,— сказал он.— Не хватало только, чтобы эти корзины рассыпались, не доехав до трюма. Давайте не будем ссориться на прощанье: груз как-никак денег стоит.

Портшез тем временем медленно двигался вдоль ограды. Стемнело. Взглянув на встроенные в перстень светящиеся часики, дама погнала носильщиков бегом. Наконец они добрались до калитки для знати, и мамаша Шаум высунулась из окошка.

— Открывайте! — крикнула она. Калитка охранялась двумя полицейскими. Один околачивался на улице, второй сидел в маленькой сторожке. Первый охранник молча распахнул калитку, но едва носильщики сделали шаг вперед, как он тут же взял наперевес свою дубинку и перегородил ею дорогу, будто шлагбаумом. Носильщики покорно опустили портшез на землю, поставив его дверцей к калитке.

— Эй, вы там, отойдите в сторону! — закричала дама под вуалью.— Меня ждут на яхте лорда Мэрлина.

Охранник немного растерялся.

— У вас есть пропуск?

— Вы что, сдурели?

— В таком случае, леди, возможно, представит какое-нибудь другое доказательство того, что лорд Мэрлин ожидает ее?

Лица дамы охранник разглядеть не мог, а осветить его фонарем не решался, зная, чем чревато подобное обращение с высшим сословием. Но зато он прекрасно слышал голос незнакомки, и нотки, звучавшие в этом голосе, не сулили ему ничего хорошего.

— Ну уж раз вы действительно сдурели, позвоните лорду прямо в каюту. Посмотрим, как это ему понравится.

На пороге сторожки появился второй охранник. Они отошли в сторонку и принялись шептаться, потом старший по чину забрался в сторожку и взялся было за телефон, но тут терпение дамы под вуалью лопнуло. С треском распахнув дверцу портшеза, она спрыгнула на землю и ворвалась в сторожку, сопровождаемая вконец сбитым с толку вторым охранником. Звонивший полицейский перестал давить на клавиши, поднял глаза и мгновенно изменился в лице. Плохи дела, решил он. Перед ним стояла не юная любительница приключений, удравшая из дому ради космической прогулки в каюте лорда, а зрелая сердитая матрона, достаточно влиятельная, чтобы попортить ему кровь...

Пока все внимание охранников было поглощено витиеватой речью мамаши Шаум, из-под кресла портшеза выбрался человек. Спрыгнув на землю, он проскользнул в оставленную без присмотра калитку, и его фигура тотчас растворилась в сгустившейся над космодромом тьме. Торби несся по полю во весь дух, время от времени поглядывая туда, где смутно виднелись ворота для вольных торговцев. Добежав до развилки автомобильных дорог, он упал и, тяжело дыша, приник к земле. Далеко позади, в маленькой сторожке, мамаша Шаум на секунду умолкла, чтобы набрать в грудь побольше воздуху.

— Благородная леди,— робко подал голос один из охранников,— вы же сами не даете нам позвонить на яхту...

— А, катитесь вы с вашей яхтой! Я сама поговорю с лордом, и не далее чем завтра вы получите от него весточку, уж это я вам обещаю!

Хлопнув дверью, она выбежала на улицу и уселась в портшез. Рабы тут же подхватили носилки и что было духу помчались прочь.

Закончив погрузку последнего трейлера, владелец «Сизу» велел шоферу трогаться и вскочил на платформу.

— Послушай,— крикнул он, постучав по кабине,— я вижу, там на поле стоит знак «стоп». Почему ваши водители не обращают на него внимания?

— Потому что там проходит дорога, которой никто не пользуется. Ее строили для господ, вот и воткнули знак незнамо зачем.

— Все-таки остановись. Не ровен час, врежемся в какую-нибудь «шишку», и я просрочу старт, пока разберутся, кто виноват. Не хватало еще, чтобы меня задержали тут на несколько девятидневок.

— Как угодно, капитан, вы же оплачиваете погрузку.

— Что верно, то верно,— Краузо просунул в чуть опущенное окно кабины полстеллара. Как только грузовик замедлил ход, капитан передвинулся по платформе к заднему контейнеру и открыл замок. Машина остановилась. Мгновение спустя Торби сидел в темном стальном ящике.

— Спокойно! — скомандовал Краузо.— Только не трусить.

Торби кивнул, дрожа всем телом. Достав из кармана стамеску и кусачки, капитан вскрыл одну из корзин и начал выбрасывать на землю листья верги, произраставшей только здесь и баснословно дорогой на других планетах.

— Лезь сюда! — велел он Торби, подталкивая его к опустевшей корзине. Юноша кое-как протиснулся внутрь и сжался в комочек. Краузо поставил на место крышку клети, прибил ее гвоздями, закрепил ребра жесткости и, обмотав стальной упаковочной лентой, запечатал корзину печатью, более-менее похожей на ту, которой пользовались таможенники. Печать эта была сделана в слесарной мастерской звездолета. Выпрямившись, капитан едва успел смахнуть с лица капли пота: машина уже свернула в отведенный для «Сизу» сектор погрузки.

Краузо лично руководил подъемом на борт последней партии товаров. Рядом с ним стоял таможенник полевой службы, который дотошно проверял каждую корзину, тюк или коробку, прежде чем пропустить ее в гондолу подъемника. Наконец капитан поблагодарил инспектора, простился с ним и шагнул в гондолу. Видя, что командир пренебрег пассажирским лифтом, оператор подъемника очень осторожно запустил мотор.

Трюм был набит до отказа, и все грузы принайтовили к кронштейнам, места почти не оставалось. Члены экипажа стали проворно опорожнять гондолу, причем одну из корзин капитан с величайшей осторожностью перетащил своими руками. Наконец пустая гондола пошла вниз. Экипаж проворно задраил грузовой люк, и капитан, вновь вооружившись инструментами, стал осторожно отдирать крышку корзины, в которой сидел беглец.

Два часа спустя мамаша Шаум подошла к окну своей спальни и устремила взор в сторону космодрома. С контрольной башни взмыла ввысь зеленая ракета, тотчас же блеснула ослепительная вспышка, столб огня взметнулся в небесную чернь. Когда комната наполнилась приглушенным расстоянием воем двигателей, мамаша Шаум грустно улыбнулась и пошла вниз, в лавку, на помощь Мюре, которой при ее мягком характере не под силу было в одиночку сражаться с местной клиентурой.

Сокращенный перевод с английского А. Шарова

(обратно)

Владимир Васильев. Сеанс

Тяжело вздохнув, Змей Горыныч просунул в пасть между верхними клыками хвост, прижал им к небу раздвоенный язык и попытался свистнуть. Вместо оглушительного свиста, однако, получилось жалкое шипение. «Чем бы мне его огорошить?» — тоскливо подумал он, готовясь к неминуемой встрече с богатырем Русланом Кирбитьевичем, который грозился сгубить Змея, разорить его поганое гнездо и освободить из неволи Настасью Митревну, с которой Змей Горыныч жил-поживал вот уже пятнадцать лет душа в душу. И хоть стар был Змей, помирать ему совсем не хотелось. «Ну ладно, авось не шибко покалечит, а коли повезет, то и ему бока намну»,— решил он. Тяжело взмахнув крылами, Змей Горыныч взлетел на высоченный дуб и, подслеповато щурясь, стал всматриваться в даль — не пылит ли дорога...

Решение пришло к Стукачеву внезапно. Дело было рискованное, но после скандала с женой чувство уязвленного самолюбия заглушило в нем на время природную робость. «А не вернусь,— ожесточенно думал он, входя в здание Бюро путешествий,— локти кусать станет, да поздно будет! Поздно!»

— Вам куда? — улыбаясь, спросила его девушка-диспетчер.

— Все равно. Куда угодно.

— Хорошо. Тогда ваша кабина номер пять. Сеанс десять минут. Пожалуйста.

— Ну?! Не видать? — задрав голову, воскликнула Настасья Митревна.

— Совсем слепой стал! — ответил ей с дуба Змей Горыныч.— Мужик посредь дороги объявился. Стоит, башкой вертит туда-сюда. Как я его проглядел? Верно, разморило меня на солнышке, вздремнул малость!

— Ты, старый, главное — богатыря не прогляди. А то будет ему свадьба, тебе — поминки! Я в дом пошла. У меня молоко на плите. Если что — кричи.

— Ладушки,— ответил Змей Горыныч, продолжая наблюдение.

Стукачев топтался на дороге, осматривался и входил понемногу в образ. На нем была длинная, до колен, льняная рубаха и широкие порты, которые норовили все время сползти. «Хоть бы веревку дали, халтурщики»,— бормотал он, держа левую руку на пупке. Правая держала лучемет, закамуфлированный под посох.

Слева, справа и позади расстилалась дикая степь. Впереди, в двухстах шагах, стояла потемневшая от времени рубленая изба чудовищных размеров. У нее было две двери — большая, напоминающая ворота, и поменьше — обычных размеров. Окна маленькие. Дом опоясывал невысокий частокол из заостренных бревен. Перед частоколом гуляли куры и гуси. Посреди двора рос огромный дуб, а на самой верхушке его, распустив перепончатые крылья, сидел птеродактиль и внимательнейшим образом рассматривал Стукачева.

Сердце путешественника окатило ледяной волной. «Чтоб тебя!» — простонал он и взял посох на изготовку. Порты съехали гармонью и улеглись в мягкую дорожную пыль. Но тут земля под ногами начала подрагивать и послышался нарастающий топот. Стукачев проворно сиганул в репейник. Мимо него, поднимая клубы пыли и звеня кольчугой, проскакал здоровенный детина на огненно-рыжем коне. У самых ворот детина осадил коня и принялся громко кричать, потрясая копьем. Понять живую речь далекого предка оказалось для Стукачева задачей непосильной. Единственным, что он четко разобрал, было —«живота своего» и «гад». «Э-э, да это он, никак, птеродактиля на бой вызывает,— догадался Стукачев.— Ну, теперь держись!»

В ответ на богатырскую тираду с дуба донеслось шипение. «А-а-а!» — радостно завопил детина и метнул в птеродактиля копье, но не попал. Птеродактиль, в свою очередь, как-то неловко подпрыгнул и, цепляясь за ветки, грохнулся наземь. Детина, пользуясь счастливым моментом, проворно соскочил с коня, отцепил от пояса булаву и начал свирепо дубасить птеродактиля. Бедное животное, прикрывая голову крыльями, издавало жалобные крики. На эти крики из избы вылетела простоволосая женщина с ухватом в руках и с воем набросилась на опешившего от неожиданности детину. Детина бросил булаву и, панически отбиваясь от наседавшей на него бабы, начал пятиться к коню. Потом вскочил в седло и диким галопом помчался прочь. Увидев Стукачева, ставшего невольным свидетелем его позора, богатырь внезапно остановился, развернулся и шагом подъехал к убогому страннику.

— А ты почто? — грозно спросил он.

— Это вы мне? — севшим от страха голосом пролепетал Стукачев.

— Тебе! — ответил детина и заехал ему кулаком в ухо так, что Стукачев, описав дугу, приземлился метрах в трех от богатыря. Одновременно с приземлением в ушах его прозвучал металлический голос диспетчера: «Сеанс окончен!»

Морщась от боли и держась за распухшее багровое ухо, Стукачев вышел из кабины номер пять и возмущенно закричал: «Дайте жалобную книгу!»

(обратно)

Оглавление

«Космос» опускается на дно

По тропам Контяранга

За кормой - 2 000 миль

Квадрат на краю пропасти

Лисэд выходит в море

Когда плачут слоны

Удовольствие владеть лесом

Болота Кагеры

«...истинные открытия в географии»

Узелок для памяти

Потомки Мбау

«О могучее синее небо, прошу тебя...»

Космическая избранница

Круги на воде

Выжить, только выжить...

href=#t16> Роберт Хайнлайн. Гражданин галактики

Владимир Васильев. Сеанс