Огненная арена [Валентин Фёдорович Рыбин] (fb2) читать онлайн

- Огненная арена 1.56 Мб, 307с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Валентин Фёдорович Рыбин

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Валентин Рыбин ОГНЕННАЯ АРЕНА Историко-революционный роман

Об авторе

Не так давно в Туркменском государственном университете им. А. М. Горького студенты устроили литературный диспут. С неделю велись взволнованные споры о писательском мастерстве. И вот, в конце диспута я предложил моим молодым друзьям-филологам назвать десять лучших повестей и романов писателей Туркмении. Студенты охотно откликнулись на мое предложение: в эту десятку попали сразу три романа Валентина Рыбина: «Море согласия», «Государи и кочевники» и «Дым берегов».

Сейчас, взявшись за перо, чтобы вкратце рассказать о творчестве автора «Огненной арены», я невольно вспомнил об этом студенческом диспуте и о том, какой популярностью пользуются у читателей книги, созданные этим писателем.

Более двадцати лет назад в московском журнале «Смена» вышла первая подборка стихотворений В, Рыбина «Огни в пустыне». Потом последовали сборники стихов «Добрый вестник», «Синие горы», «Каджарская легенда», переводы поэм Берды Кербабаева «Девичий мир» и «Жертва адата», Амандурды Аламышева «Сона». Чары Аширова «Кадыр».

Выступая на поэтическом поприще, В. Рыбин одновременно работал и в прозе. В издательстве «Туркменистан» в середине шестидесятых годов вышел сборник его рассказов. По одному из рассказов В. Рыбина «Сын бакенщика» был снят художественный фильм «Приключение Доврана».

Но известность принесли ему исторические романы «Море согласия», «Государи и кочевники», «Дым берегов». За дилогию «Море согласия» В. Рыбин получил Государственную премию Туркменской ССР им. Махтумкули. Целый ряд литературно-художественных журналов — «Знамя», «Дружба народов». «Молодая гвардия», «Литературное обозрение» отметили положительными рецензиями выход в свет исторических романов В. Рыбина. В статье, опубликованной в журнале «Знамя», отмечалось: «Роман В. Рыбина многопланов; в нем ощущается масштабность, исследовательская смелость, социально-исторический анализ — все это в традиции советской исторической беллетристики, начиная с Юрия Тынянова. Эпоха, когда происходит действие романа, хорошо изучена последующими исследователями, раздвинувшими географические границы темы. Айбек, Ауэзов, Бородин и многие иные рассказали о жизни таджиков, узбеков, казахов, других народов примерно в этот период. Но тема, к которой пришел В. Рыбин — становление русско-туркменских отношений, — в литературе пока не была отражена». В другой рецензии, напечатанной в «Дружбе народов», отмечено: «Ценно то, что В. Рыбин, сам уроженец Средней Азии, знает Восток отнюдь не «со стороны». Туркмения для него — земля родная, близкая. И потому он умеет раскрыть то, что Белинский называл «тайной национальности». Туркмены-иомуды, персы и хивинцы, казахи и горцы Кавказа, населяющие романы Рыбина, выписаны во всем своеобразии характеров, с чутким вниманием к национальной самобытности…» К вышесказанному можно лишь добавить, что именно новизна и глубокое проникновение в суть исторических событий, явлений, в психологию героев и целого общества сделали романы В. Рыбина близкими и любимыми многочисленным читателям.

Помнится, с каким пристальным вниманием следил за набирающим силу талантом молодого писателя Валентина Рыбина аксакал туркменской советской литературы Берды Мурадович Кербабаев. И не только присматривался, но и всецело доверял ему. В годы, когда я работал над составлением шеститомного издания избранных сочинений Б. Кербабаева, он как-то сказал мне: «Я думаю, надо попросить Рыбина: он может успешно справиться с переводом моих поэм «Девичий мир» и «Жертва адата». Признаться, я тогда усомнился в правильности выбора переводчика. Ведь у Берды Мурадовича всегда были именитые, широко известные поэты-переводчики. Я напомнил ему о них. Но он лишь улыбнулся и попросил меня переговорить с В. Рыбиным. Через несколько лет перевод обеих поэм увидел свет. Рыбин блестяще справился с переводом. Берды Мурадович потом не раз говорил мне, что не ошибся в своем выборе. И он же один из первых по достоинству оценил вышедшую в свет историческую дилогию В. Рыбина «Море согласия».

В романах «Море согласия», «Государи и кочевники» и «Дым берегов» он воссоздал целую эпоху зарождения и становления русско-туркменских связей и дружбы. По сути, показан весь XIX век с его экспедициями в Среднюю Азию и Туркмению, с его купеческой торговлей на Каспии, с многочисленными прошениями туркмен о добровольном вхождении в состав России, с мирными визитами в Петербург. Наконец, в романе «Дым берегов» описан поход Скобелева и участие русских прогрессивных людей в судьбах туркменских племен. Автор, нисколько не сглаживая тяжелые последствия колониального режима белого царя, нисколько не облегчая трудную долю, трагическое положение трудящихся туркмен в ту пору, сумел ярко и убедительно рассказать о людях «второго эшелона»: рабочих и солдатах — строителях Закаспийской военной железной дороги, о торговцах и мастеровых, которых волновала судьба народов окраин России. Именно они, вступив в деловые и дружеские связи с туркменской беднотой, уже через четверть века, в 1905 году, совместно выступили против царизма и произвола байского гнета.

Не стану пересказывать содержание данной книги, она перед вами, дорогой читатель. Нет сомнения, что, как и предыдущие исторические романы В. Рыбина, «Огненная арена» придется по душе многим.


Ханкули Тангрыбердыев

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В Асхабаде было около сорока тысяч жителей, десятка четыре приличных зданий и обширная площадь, названная Скобелевской, в честь завоевателя текинского края. От площади во все концы расходились немощеные улицы, на которых тарахтели фаэтоны и арбы, и над домами вечно висела пыль.

Главные же улицы — Анненкова и Куропаткина — площади не касались. Первая начиналась у вокзала и прямым коридором, с севера на юг, прорезая город, уходила к синеющим Копетдагским горам, Вторая шла через город с востока на запад и растворялась в обширной предгорной степи. По обеим улицам ежедневно шествовали караваны из Персии и Мерва. Шумный текинский базар с огромным постоялым двором втягивал в себя сотни повозок и верблюдов с тюками. Но вьючных животных прибывало так много, что караванщикам приходилось размещать их и в туркменском ауле. Он примыкал к городу со стороны Анненковской глинобитными дувалами, за которыми виднелись мазанки и войлочные кибитки. Здесь шла чужая, малопонятная европейцу жизнь, но и она соприкасалась с бурной жизнью города. Из аула тянулись на базар водоносы и амбалы, выезжали нарядно одетые всадники. Как и в европейском секторе, аульный люд делился на богатых и бедных. Феодальная верхушка частенько наведывалась по каким-то своим делам в канцелярию начальника области. Не было для европейцев невидалью и то, что многие дети ханов и сердаров обучались в кадетских корпусах.

Ранним декабрьским утром 1904 года к серому зданию вокзала по Анненковской подкатила желтая коляска. Запряженная двумя американскими рысаками караковой масти, она остановилась в голове вереницы повозок, столпившихся к приходу пассажирского поезда. Из коляски живо выпрыгнул юноша-туркмен в белом тельпеке и сюртуке военного покроя. Он был высок и тонок, и лицом худощав. И если б не черные усики и пушок на подбородке, его можно было бы принять за девушку, переодетую в мужскую одежду. Однако вел себя юнец уверенно, словно опытный джигит.

— Обопрись о моё плечо, отец, — проговорил он, становясь боком к дверце и протягивая руку вылезавшему из коляски полному, в долгополом чекмене и черной папахе, старику.

— Не надо, Ратх, как-нибудь сам вылезу, — отвечал белобородый яшули. — Не опоздали мы? Что-то народу на вокзале много. Может, поезд уже пришел?

— Нет ещё, отец, — успокоил его юноша, доставая из-под лацкана сюртука круглые карманные часы. — До прихода десять минут. А народу тут всегда много, и приезжих, и переселенцев.

— Да… Этого добра — хоть отбавляй, — проворчал Каюм-сердар (так звали почтенного яшули) и стал подниматься по ступенькам на перрон.

На перронной площадке, несмотря на начинающийся рассвет, горели фонари. Желтые отсветы отражались на сыром кирпичном настиле, вызывая неприятное ощущение. Толпы встречающих медленно прохаживались взад-вперёд в ожидании поезда.

Минут через пять пассажирский, со стороны Красноводска, посапывая и выпуская пары, медленно подошел к вокзалу.

Тот, кого встречал Каюм-сердар, был его старшим сыном. Приехал он в офицерском вагоне. И вышел из тамбура на перрон самым первым, держа в руках два больших чемодана. Был он в хромовых сапогах, шинели, при погонах штабс-капитана, и в фуражке. Поставив вещи, он помог сойти на перрон молодой, хорошо одетой женщине. И только потом осмотрелся вокруг.

— Черкезхан, мы здесь! — заметив брата, закричал Ратх и потянул отца за рукав в образовавшуюся возле тамбура толпу, но старик недовольно выдернул руку и остановился, поджидая, пока подойдут Черкез и его спутница.

— Слава аллаху, отец, вот мы и встретились! — обнимая старика, заговорил Черкез. — Три недели добирались из Петербурга. Два дня в Баку пароход ждали, да день в Красноводске провели.

— А эта та самая ханум, о которой ты писал в письме? — спросил Каюм-сердар, отстраняя легонько сына и пристально оглядывая женщину. — Доброго здоровья вам, невестка! Здравствуйте!

А она в ответ лишь снисходительно кивнула, прикрыв пышными ресницами круглые кошачьи глаза, и робко подала для поцелуя руку. Каюм-сердар растерялся и кашлянул, явно не зная, как поступить. А сын предупредительно отстранил руку жены.

— Отец, извини её… Она — татарка, и плохо ещё понимает по-нашему… Да и обычаи у них… Она же из княжеского рода…

— Ничего, сынок. Поживёт вместе с нами — всему научится, — сурово молвил Каюм-сердар. — Забирайте чемоданы и пойдём.

На привокзальной площади, пока укладывали чемоданы в багажник коляски и усаживались сами, Черкез-хан рассыпался в словах благодарности перед отцом за приобретение столь прекрасного ландо. И старик, растроганный словами сына, горделиво оглаживал бороду и пояснял:

— Это ландо — было единственное на весь Мешхед. Говорят, его сделали в Лондоне, а приобрёл — Шуджа-хан. Я же этому негодяю отдал чуть ли не целое стадо овец, да и золотом ещё уплатил.

Говоря, он пристально разглядывал невестку, севшую в коляске напротив него. У женщины было беленькое личико с синей мушкой на щеке, и глаза подведены синей краской. Подбородок и рот она прикрывала белой пуховой шалью, голову прятала в меховой воротник шубки. Шаль у подбородка женщина придерживала левой рукой, и на запястье у неё сиял широкий золотой браслет. Каюм-сердар удовлетворённо хмыкнул: «Да, она, видимо, действительно княжеских кровей. Обижать её не буду, чтобы не пожаловалась своим». Впервые за всю его долгую жизнь ему захотелось «блеснуть» перед женщиной. Будто бы нечаянно распахнул он на груди

чекмень, обнажив лацкан серого в полоску пиджака, на котором висели награды: две медали «За усердие» и знаки, полученные на конных скачках. «Да, гелии, — говорил весь его суровый вид, — мы тоже не простыми нитками шиты, мы тоже что-нибудь значим, хотя и не княжеских кровей!» Для полноты показа собственного величия Каюм-сердар обратился небрежно к старшему сыну:

— Господин штабс-капитан, нет ли каких вестей от моего друга генерала? Что-то давно о нём не слышу.

Черкез заметно смутился и сделал вид, что вопрос не столь уж важен, чтобы отвечать на него. Старик недовольно засопел и вновь спросил:

— Разве ты не встречал его в своём Петербурге? Черкез нахмурился:

— Отец, ты в полном неведении. Разве тебе не известно, что твой друг генерал проиграл сражение на Ляояне? Японцы разгромили Первый Сибирский корпус.

— Как же так, сынок? — сразу сник Каюм-сердар. Помолчав немного и осмыслив суть происшедшего, сердито сказал: — Генерал Куропаткин покорил наш край, в теперь его побили японцы. Что же, выходит, японцы сильнее туркмен?

— В силе разве дело! — оскорбился Черкез. — Другая теперь беда. Русский царь не знает, что делать: то ли с японцами воевать, то ли со своими революционерами. Развелось нечистой силы, — ходить и ездить стало опасно. Пока сюда добирались — насмотрелись на всякий сброд. На фабриках, заводах бастуют, кричат: «Долой царя», по вагонам нищие ходят и грозят: «Царя задавим, и до вас, офицеров, доберёмся». С японского фронта нижние чины бегут. Сплошное дезертирство… А ты говоришь о силе! Если и говорить о ней, то только в том смысле, что мы потеряли силу нашего духа. И ни его высочество государь-император, и ни военный министр не могут обуздать развратившуюся Россию.

— Да, да, правду говоришь, сынок, — сокрушенно вздохнув, согласился Каюм-сердар. — У нас тоже много говорят о слабости государя. Вчера в цирке собрание русские босяки проводили. Ратх, твой брат, там был, всё видел.

— Ратх был на собрании босяков? — удивился Черкез.

— Вах, сынок, — с досадой воскликнул Каюм-сердар.

— Мы же извещали тебя письмом, что оба брата твои, Ратх и Аман, служат в цирке. — И вновь он завздыхал и принялся сомневаться — Как же так, а? Неужто Куропаткин не устоял?

Коляска между тем свернула влево, на узкую пыльную улочку, прогромыхала ещё несколько минут между дувалами, из-за которых торчали купола войлочных юрт, и въехала во двор. Ратх мгновенно спрыгнул с козел и распахнул дверцу ландо. Каюм-сердар услужливо пропустил вперёд себя сына и его жену, затем вылез сам:

— Ну, вот, теперь вы дома, как говорится, бог вам в помощь, — проговорил он по-хозяйски важно. И тотчас крикнул в глубину двора: — Ну, чего там стоите как испуганные куры? Принимайте господ!..

Несколько женщин метнулись от кибиток к красавице-татарке, взяли её под руки и повели к себе. Другие подхватили увесистые чемоданы и заспешили следом. Дородная Нартач — старшая жена сердара — с благоговением приняла ласки Черкеза. Подойдя, он коснулся её рук и плеч, поцеловал по-русски в лоб и задал несколько обычных при встрече вопросов. Услышав в ответ, что всё в доме, слава аллаху, благополучно, спросил, улыбнувшись:

— Тебе понравилась невестка, мама?

— Вий, Черкез-джан! — воскликнула мать. — Я ещё в не разглядела её. Ты писал, вроде бы — татарская княжна, так ли?

— Так, мама, так… Голубая кровь… Её отец — татарский чиновник, из Казани родом. Живёт в Петербурге, а служит в Главном российском банке.

— Жалко, что той не могли здесь справить, — с затаенной обидой проговорила Нартач. — Обычай божий на» рушили.

— Ну, мама, — успокоил её Черкез, — если тебе аллах даёт счастье в руки — можно поступиться и обычаем. Разве мог везти её сюда за пять тысяч вёрст, когда я на царской службе?

— Да, да, сынок… Царская служба для нас благодать. Отец твой по воле русского ак-падишаха стал знатным человеком.

— Нартач-ханым, чего держишь джигита? Иди к женщинам! — властно приказал Каюм-сердар, поджидая сына у входа в кирпичный дом.

Женщина неохотно повернулась и пошла к юртам, куда увели невестку. Черкез поднялся на порог широкого айвана с резными деревянными столбиками, наподобие колонн. С айвана вели две двери: на мужскую и женскую половины. Отец ввёл сына на мужскую и, скрывая гордость, сдержанно спросил:

— Ну, как?

— Великолепная комната, отец! — воскликнул Черкез, ступив на ковёр, покрывавший весь пол, и разглядывая другой, на стене, тоже огромного размера. Это были великолепные текинские ковры. При свете яркого утра, льющегося в окно, краски ковров переливались, приобретая то тёмно-красный, то алый, с голубым отливом, цвета. У стены стояла широкая тахта, также застеленная ковром. На ней стопкой лежали обтянутые красными и голубыми наволочками подушки.

— Вот здесь будешь принимать русских господ, — пояснил Каюм-сердар и прибавил, усмехнувшись в бороду: — А когда жена понадобится, — пойдёшь к ней, в другую комнату,

* * *
Вечером на женской половине дома слышались восхищённые возгласы, смех и громкий разговор: это жена Черкеза — Галия награждала подарками женщин каюмовского подворья. А мужчины сидели в комнате Черкеза, сошлись наконец-то все три брата вместе.

За средним, Аманом, послали в цирк слугу. Он не замедлил явиться. Одет был Аман роскошно: в белой шелковой рубахе, расшитой узорами, в бархатных шароварах и мягких ичигах. Он был ниже Ратха, но мужественнее с виду. Такие же усики и бородка, но взгляд надменный и губы — злые и капризные. Черкез поглядывал на среднего брата с неким почтением.

О радости в доме Каюм-сердара узнал святой ишан, чей двор был рядом, и тоже пришел. Склонившись над чашей с пловом, он ощупывал узкими глазками сыновей арчина, то и дело бормотал что-то вроде того, что мир необъятен, но и тесен, сходятся все тропы-дороги в одну, и тогда человека осеняет высшая благодать.

— Ешьте, ешьте, святой Хезрет-ишан, — перебивал его Каюм-сердар. И от того, как небрежно произносились эти слова, сыновья понимали, что отец имеет власть и над самим Хезретом — служителем аульной мечети. Правда, ишан был глуховат, или притворялся, что плохо слышит. Но как бы то ни было, а слова арчина витали над ним, словно повеление.

— Святой ишан, все ли внесли зякет или ещё есть должники? — в повышенном тоне спрашивал Каюм-сердар.

— Есть, сердар, — отвечал ишан сипло. — Куда от них денешься? Наверное, нет силы, которая могла бы заставить людей вносить зякет вовремя.

— Но я же на прошлой пятнице собирал всех дехкан и предупреждал!

— Знаем, знаем… Да только некоторые послушали ваши речи, да и забыли о них.

— Придётся кое-кому напомнить о старых временах! — пригрозил Каюм-сердар и тяжко вздохнул.

— Ай, не переживайте, Каюм-сердар, из-за всяких пустяков, — успокаивал его ишан.

— Я не об этом, — тотчас вновь подал голос Каюм-сердар и вытер обрывком газеты руки. — Не пойму, как ак-паша, мой старый друг, не смог устоять перед Япони-ей?

— Ах, оставьте, отец, — сразу же отозвался Черкез-хан. — У вас такое примитивное представление о войне, что диву даёшься. По-вашему, сошлись Куропаткин и Япония, взяли друг дружку за кушаки и начали тянуть — каждый в свою сторону. А война, знаете, какая нынче? Фронт на несколько десятков вёрст по Ляояну растянулся. Пушек, знаете, сколько! Вся Маньчжурия в пушках.

— Ха! По-твоему, их было меньше, когда Куропаткин завоёвывал Геок-Тепе?! Дорогой штабс-капитан, тебе тогда было всего три года, и ты ничего не помнишь и не знаешь. А мы-то е Хезрет-ишаном испытали русские пушки на себе. Мы первыми поняли, что надо дружить с таким крепким оружием, а не воевать. Ишан, вы помните, какими почестями меня окружил Куропаткин, когда вошел с войсками в наш аул Асхабад, не получив сопротивления?

— Как же, Каюм-ага! Всё помню. Он и медаль вам первому прилепил к халату.

— Вот она. — небрежно ткнул сердар пальцем в грудь. — А другие награды я получил позже. Вот эту в Мерве. Он тронул вторую медаль. — А эти, потом…

Старики принялись вспоминать не столь далёкие дни, когда генерал Куропаткин начальствовал в Закаспийской области и окружал Каюм-сердара, Хезрет-ишана и многих других ханов и святых особым почётом. Разве не ак-паше Куропаткину пришла первому мысль приблизить к себе именитых туркмен, а их детей сделать людьми интеллигентными? — спрашивал у сидящих сердар. Сколько теперь молодых джигитов вернулось из Петербурга при офицерских погонах! Ораз-сердар — сын достопочтенного Тыкмы, мир его праху, — ходит в чине майора и считается правой рукой начальника области. Даже ханша Мерва, Гюльджемал, его побаивается, считается с ним. Но аллах милостив и справедлив: пойдёт и Черкезхан дорогой высокопоставленных.

Вскоре в беседу включился ишан и начал рассказывать о том, как Куропаткин привёл на текинскую конюшню породистого жеребца Араба и гнедую кобылу, и как по его велению возглавили коневодство. Батраки из аулов построили большую конюшню, очистили поле для скачек, огородили дувалом и стало называться оно по-европейски — ипподром.

— То время я уже хорошо помню, — сказал Черкез. — Тогда мне тринадцать стукнуло. Хвастаться не стану, но в тринадцать я уже участвовал в скачках. Так ведь, отец?

— Так-то оно так, — согласился Каюм-сердар. — Да только поздновато ты сел на коня. Вот твои братья — Аман и Ратх, с трёхлетнего возраста с лошадей не слазят. И теперь, сам знаешь, джигитов Каюмовых весь Закаспийский край знает!

— Не моя вина, что ты не посадил меня на скакуна раньше, — обиженно возразил Черкезхан.

— Не было нужды, сынок, — авторитетно заявил Каюм Сердар. — Я спал и видел тебя царским офицером. Не конь тебе был нужен, а знания. Я сумел тебя определить в кадетский корпус, и мои старания, как вижу, не пропали даром. Ты один у нас такой… с офицерскими погонами… штабс-капитан. А эти — недоучки. Но тут, конечно, виноват я сам. Амана и Ратха надо было тоже сначала посадить за книжки, а потом на коней А я сделал наоборот: вот и не пошла им на ум грамота.

Юноши, как и подобает благочестивым сыновьям, во время беседы старших сидели молча. Но тут Ратх не выдержал:

— Отец, но разве пять классов мало?

— Тебе, может, и хватит. А вот Черкезу понадобилось больше семи!

Аман же, два года учившийся у аульного муллы, пригнув голову, покорно выслушивал неприятные для него разговоры и думал о своём. Он славился в Асхабаде не только как цирковой жокей, но и как Аман-гуляка. Одет был всегда нарядно, при деньгах, и за ним толпами ходили ханские и байские сынки. Частенько Амана и его компанию видели в ресторане гостиницы «Гранд-Отель» и в армянских духанах. Поговаривали далее, что он тайком заглядывает в публичные дома, но этому Каюм-сердар не верил. К тому же он прощал сыну грешки и допускал, что с Аманом ничего плохого не случится, если он разок-другой и проведёт вечерок с какой-нибудь красоткой. Каюм-сердар больше беспокоился за младшего, хотя с виду Ратх был скромнее, и, по сути своей, порядочнее. Но именно эта порядочность и беспокоила отца, Ратх, подружившийся с малых лет с русскими ребятишками, которые жили через улицу, впоследствии закрепил эту дружбу, учась в мужской гимназии. Ратх свободно владел русским языком. Его всегда окружали бывшие гимназисты и студенты технического училища. На цирковые представления он давал им контрамарки или проводил в зрительный зал «чёрным» ходом. Известно также было Каюм-сердару и то, что младший ухаживает за русской барышней, выпускницей женской гимназии. Старик знал и о революционном брожении в рядах европейской молодёжи. Не ведал только, о чём молодые люди говорят на своих сходках. Но то, что российские мужики хотят прогнать царя и помещиков, — в этом Каюм-сердар не сомневался, и потому так страшился за связи младшего сына с русскими.

Поговорив о прошлом, старики вновь вернулись к заботам сегодняшним, и вновь коснулись имени Куропаткина. И опять Черкезхан высказал мысль, что терпит поражение не один Куропаткин, а вся Россия, зараженная нечистой силой революции.

— Только бы не проникла эта нечисть в туркменское общество, — высказал он опасение.

— Своих, туркмен, постараемся уберечь от чёрной чумы. — Сердар самодовольно выпрямился, словно зависело это только от него самого, и заметил — Русские — они, оказывается, тоже хорошие дураки. Как уехал Куропаткин, так ни одного подходящего командующего в области больше не было. Приедут из Петербурга, пошумят немного и назад. Суботич тоже оказался недалёким человеком, хоть и славили его. Семьдесят круглых тумб поставил на всех улицах, чтобы афиши, объявления наклеивали. А теперь листовки на них люди развешивают.

— Это не люди, отец! — зло выговорил Черкезхан. — Это и есть нечистая сила. Пока не знаю, на какую службу назначат меня, но я клянусь: плохо придётся тому, кто на моих глазах посягнёт на незыблемый трон русского государя-императора!

Сказано это было так выразительно и жестко, что все сидящие за дастарханом замерли, и так сидели с минуту молча, осознавая всяк по-своему вырвавшиеся слова молодого царского офицера. Первым нарушил молчание ишан.

— Да, сынок, в тебе говорит истинный дух джигита. Да благословит тебя аллах на твоём праведном пути во имя веры нашей и веры ак-падишаха. Аминь!..

Ишан огладил тощими суховатыми пальцами бороду. То же сделал Каюм-сердар. Черкез лишь кивнул, а Ратх и Аман отделались благочестивым молчанием. Тут же ишан стал прощаться, ссылаясь на поздний час, и сердар, сказав для приличия «посидели бы ещё немного», отправился проводить служителя мечети. Как только они вышли, Черкезхан сразу же отворил створки большого полукруглого буфета, извлёк бутылку коньяка и проворчал сердито:

— Надо же как не вовремя занесло к нам святого. Теперь наелись — и коньяк, пожалуй, не пойдет. А за встречу с родными братьями я хотел бы выпить… Ну-ка, Ратх, достань рюмки.

— Я же не пью, Черкезхан, — смущённо отказался Ратх.

— Да, я слышал, что ты боишься прикоснуться к стакану с божественным напитком, зато с удовольствием слушаешь речи бунтовщиков в своём цирке. Не так ли?

— С чего ты взял, Черкезхан?

— С того самого. Отец, когда ехали с вокзала, поведал. Ну-ка, Аман, наполни стекляшки!

Аман с готовностью откупорил бутылку, разлил конь-як в три рюмки и подал каждому.

— Ратх, ты тоже сегодня выпей, — сказал он спокойно. — Один глоток тебе не повредит.

Братья чокнулись рюмками и выпили. Ратх, никогда прежде не употреблявший спиртного, на мгновенье задохнулся, из глаз у него выступили слёзы. Черкез усмехнулся:

— Тоже мне, джигит! А ещё с русскими водишься! Да они, знаешь, как пьют? — Налив себе и Аману ещё, он залпом опрокинул рюмку и молча подождал пока проглотит свою порцию Аман. Потом покряхтел и спросил:

— Ратх, о чём говорят бунтари в вашем цирке?

— Какие бунтари? — удивился Ратх.

— Ну эти… демократы: студенты, железнодорожники?

— Ничего такого они не говорят, — насупился Ратх. — Просто говорят, что Россия скована полицейским режимом, нет свободы.

— Ха! И это, по-твоему, ничего такого?

— Не знаю, Черкезхан, чему ты удивляешься, — недоуменно пожал плечами Ратх. — На митинги собираются все, кому. хочется. Выступают против войны и требуют короткий рабочий день. На государя никто не посягает, так что ты не волнуйся.

— Но-но, ягнёнок! — повысил голос Черкезхан. — Ты особенно-то не задирайся, коли ни в чём не смыслишь. Революция для тебя — невинная игра, а для меня она — угроза уничтожения всех малых наций.

— Брат, ты говоришь такие умные слова — нам их, пожалуй, не понять, — вмешался Аман, расстёгивая воротник белой вышитой рубахи. — Может, выпьем ещё по одной?

— Можно и ещё, — согласился Черкез.

Когда выпили, Черкез вновь вернулся к начатому разговору.

— Если начнётся революция, — заявил он авторитетно, — то она сотрёт с земли все малые народы: татар, узбеков… А туркмен — в первую очередь.

— Это как же понимать, Черкез? — испуганно спросил Аман.

— Тут и понимать нечего. Если бунтовщики начнут революцию, то к ним могут присоединиться и наши бедняки-туркмены. А когда к ним присоединятся туркмены, то царь пришлёт сюда казацкие полки и раздавит всех бунтовщиков. Русские живут по всей России — их нация сохранится. А туркмен сотрут с лица земли, потому что их мало. Надо быть патриотами своего народа — тогда поймёте как страшна для нас русская революция. Ты меня, надеюсь, понял, Ратх?

— Этому тебя в Петербурге научили? — спросил в свою очередь Ратх.

— В Петербурге, конечно. Мне преподавали и теорию, и практику борьбы с крамолой. Так что, если в чём сомневаешься, то отбрось все свои сомнения, и слушай меня побольше. Задача туркменской интеллигенции, к которой относитесь и вы, уберечь туркменских дехкан от русской демократии. Будем преследовать и наказывать каждого, кто задумает путаться с рабочими и студентами!

— Ай, не наше это дело, — отмахнулся Аман. — Нас с Ратхом ждёт цирковая арена. Нам надо побольше беспокоиться о своей голове. Голова на арене должна быть светлой, иначе слетишь с коня и расшибёшься. Завтра у нас представление.

— Завтра?

— Ну да. Завтра же — воскресенье.

— Это интересно, — потёр ладони Черкез. — Пожалуй, я приду с Галией, посмотрим на вас.

— Мы будем рады, Черкез, — заулыбался Аман.

— Ай, молодец! — смеясь, воскликнул Черкез. — А теперь, братишки, я пожалуй отправлюсь к своей прекрасном ханум. Наверное она уже злится, что меня так долго нет.

— Счастливо, Черкезхан! — воскликнул Аман. — Как говорится, завтра увидимся!

Едва Черкез вышел, Ратх сразу спросил:

— Неужели революция может уничтожить всех туркмен? По-моему, Черкез пугает. Как ты думаешь, Аман?

— Откуда мне знать, — хмыкнул Аман. — Но в том, что говорит Черкез, конечно, есть правда. Он же учёный человек, не то что мы. Если ты не против, я выпью последнюю.

— Ладно, Аман, оставайся, я пойду спать. Завтра вставать рано.

Выйдя из комнаты, Ратх пересёк айван, спустился во двор и вошел в другой, менее привлекательный дом, больше похожий на глиняную времянку. В комнате в углу горела лампадка, тускло освещая стены, которые были сплошь оклеены цирковыми афишами, Ратх разделся, лёг на тахту и задумался.

* * *
В воскресенье, после полудня, Каюм-сердар, усадив старшего сына с его княжной в ландо, велел кучеру Язлы ехать по самым людным местам, чтобы её сиятельство Галия-ханум могла полюбоваться Асхабадом. Кучер тотчас взобрался на козлы и повозка, сверкая желтым лаком в золотистых лучах вечернего солнца, выехала сначала в пыльный аульный переулок, а затем на Анненковскую.

В открытое оконце Галия увидела угол городского сада, обнесённого чугунной оградой. Затем, на Левашевской, предстала перед взором татарской княжны женская городская гимназия, а напротив, за Гимназической площадью — мужская гимназия. Слева тянулся сквер. Среди зелени молодых карагачей виднелся желтый кирпичный дом, с жестяной голубой крышей. Это был жилой особняк самого начальника Закаспийской области. Каюм-сердар, высунувшись из кареты, велел кучеру остановиться и принялся рассказывать о том, как в девяносто первом году генерал Куропаткин собрал у себя в этом прекрасном доме всех ханов и сердаров Закаспия и сказал: «Уважаемые яшули, вы моя надежда и защита государя-императора на этой дальней окраине. Вот собрал я вас к себе, кажется ни о ком не забыл, и теперь хочу спросить, есть ли среди вас люди грамотные?» Посмотрели ханы друг на друга и пристыженно опустили лица ниц. Всего лишь два муллы нашлось, которые окончили хивинское медресе, остальные — не приведи аллах, даже корана в руках не держали. А тут генерал спрашивает не о коране, а о науках иных: о грамматике, об арифметике и всяких других премудростях. Вобщем, все притихли, а генерал говорит: «Придётся учиться, уважаемые». Ханы совсем приуныли. Сидят за столом— угощение всякое перед ними, но никому оно в рот не идёт. Каждый думает: неужели теперь придется бросить всё и взяться за книжки и тетрадки? А генерал тихонько посмеивается в усы и вино пьёт. Немного спустя вновь обратился к почтенным гостям: «Ну так чего опустили бороды, уважаемые? Учёность туркменскому обществу нужна, как воздух. И разумеется, не вас я собираюсь учить, а детей ваших. Нынче, как уйдёте от меня и проспитесь, так сразу же представьте в канцелярию списки своих сыновей для отправки на учение в Петербург. Будем создавать туркменскую интеллигенцию. Лет через десять вы состаритесь и на покой отправитесь, а дети ваши вернутся из Петербурга и будут управлять дехканами…»

Старик умолк, а Галия, рассеянно слушавшая свёкра, мило улыбнулась:

— Генерал Куропаткин такой храбрый, но почему-то ему не повезло на Дальнем Востоке. Он прямо из Асха-бада уехал туда воевать?

Черкез, видя, какое любопытство проявляет его благоверная супруга, тотчас пояснил:

— От нас он уехал в Петербург, и стал военным министром. А уже оттуда отправился на Дальний Восток.

— А вон там, через дорогу, в сквере — там что такое? — не обратив внимания на слова мужа, поинтересовалась Галия.

— Это военно-народное управление, ханум, если вы имеете в виду тот кирпичный дом, возле которого стоит часовой, А вся территория называется Гимназической площадью.

— Значит, Черкезхан, здесь вы и будете служить? — вновь полюбопытствовала она.

— Нет, ханум. Я должен явиться в штаб Закаспийских войск, к самому начальнику. Его канцелярия на Ско-белевской площади. Вон, видите курган? Канцелярия — за этим курганом.

— А это что за курган?

— Ах, ханум, вы как маленький ребёнок, — пожурил её Черкез. — Если я вам буду рассказывать о каждой кочке, мы обязательно опоздаем в цирк.

Они вновь сели в ландо, свернули налево и, когда проезжали мимо кургана, Каюм-сердар пояснил:

— Ханум, это тот самый курган, на котором туркмены признали русскую власть. Вон на той верхушке стояли шатры генерала Скобелева и Куропаткина. К ним приехал побеждённый Тыкма-сердар и сдал им свою саблю.

За холмом показалась гостиница «Гранд-Отель» и рядом, по Гоголевской — казармы стрелкового батальона. Со двора доносились звучные команды и дружный топот сапог: видимо, шли строевые занятия. Дальше, за казармами, открылся вид на огромную церковь, величаемую собором Михаила Архистратига. Ворота были открыты и на крыльце, в окружении офицеров, стоял в черной рясе и клобуке священник Филарет. Перед собором на каменном постаменте красовался памятник генералу Петрусевичу — герою геоктепинского сражения, погибшему в бою. А за ним, посреди оголённых зимним ветром карагачей, виднелся штаб или канцелярия начальника Закаспийской области, должность которого исполнял генерал-лейтенант Уссаковский.

— Вот сюда завтра мне, — напомнил жене Черкез. — А тебя приведу вон в то здание, сбоку… Это книжный магазин господина Фёдорова. У него ты купишь все новинки петербургских издателей.

— Спасибо, Черкезхан, — заулыбалась Галия. — А я так боялась, что в твоём Асхабаде не найдётся даже книг.

— Дети мои, зачем зря деньги тратить? — важно отозвался Каюм-сердар. — Библиотека вон, — указал он рукой направо от собора. — Туда все офицеры ходят. Черкез принесёт тебе всё, что захочешь… Газетку пожелаешь почитать — вон дом, где газеты делают.

— В самом деле, у вас тут не так и скучно, как я себе представляла, — призналась Галия.

— Хай, до скуки ли! — воскликнул Каюм-сердар. — Вон посмотри туда: это базар. Сейчас вечер, народу мало, а утром столько людей, что не пройти, не проехать. Русские, армяне, греки, персы, татары, конечно. Кого только нет!

— Ой, Черкезхан, а это что такое? — живо спросила

женщина, увидев массивные стены со стрельчатыми арками и воротами.

— Это караван-сарай, ханум. — пояснил Каюм-сердар. — В нём останавливаются приезжие купцы и промышленники. А вон в тех окнах… — Старик вдруг смешался, покраснел и махнул рукой. Сказать, что за теми окнами, в сорока двух кельях живут проститутки-одиночки, он постеснялся: это могло бы оскорбить княжну.

Галия не поняла смущения свёкра и принялась было допытываться, что за теми высокими окнами, но Черкез остановил её:

— Что-нибудь непристойное, ханум. Зачем об этом знать. Вот, лучше посмотри на ту сторону: там конторы приезжих господ.

Галия, прильнув к окошку, пока не выехали на проспект Куропаткина, рассматривала окна и читала вывески: «Техническая агентурно-комиссионная контора», «Т-во А. Н. Мамонтовых — краски, лаки, олифа, москатель», «Т-во Российско-Американской резиновой мануфактуры», «Акционерное общество Горставь Листь — насосы, трубы, арматура», «Т-во Ж. Блок — весы и пишущие машинки»…

И только выехав на Ставропольскую улицу, Галия-ханум отвлеклась от вывесок, увидев впереди огромное здание с куполом.

— Цирк госпожи Добржанской, — пояснил Черкез-хан, посмотрев на часы.

До начала представления оставалось десять минут…

* * *
Тем временем Аман и Ратх гримировались в переполненной артистами цирковой уборной. Обходились без гримёра. Много ли надо умения, чтобы размалевать лицо? Да и стоило ли стараться? Разве что ради Черкеза и его миленькой ханум. А для других незачем. Публике давно наскучили дикие скачки братьев Каюмовых, и сегодня сотки горожан заполнят цирковые трибуны не ради них. Сегодня в центре внимания — иллюзионист Кларк Крос. Вчера он дал первое представление и, кажется, всполошил весь город. Слухи о немыслимых трюках этого чародея в течение дня облетели все кварталы

Асхабада, и к вечеру в кассе не было ни одного билета. Хорошо, что Аман побеспокоился, предупредил менеджера, чтобы оставил в партере три места.

Ратх первым покинул гримёрную и прошел к широченным занавесям, отделявшим рабочее помещение от игровой арены. Отведя тяжелый бархат от стены, он посмотрел на манеж и на ряды, уходящие амфитеатром к дощатым стенам. Цирк пока что был пуст, лишь уни. формисты натягивали канаты, идущие вниз от верхних трапеций. Но за стенами, в полукруглых коридорах уже двигались толпы, и тяжкий гул от множества голосов несся к арене. Ратх подумал, что там, среди публики, Тамара. И представил её, в синем пальто с беличьим воротником, и шапочке. Ратх отошел от занавеса и направился во двор — посмотреть, готовы ли кони. Возле конюшни он увидел шталмейстера Никифора и униформистов, уже переодетых в одежду джигитов. Никифор поднял руку, увидев наездника, крикнул:

— Порядок, сынок, можешь не волноваться!

Чем меньше оставалось времени до начала представления, тем напряженнее становилась атмосфера цирка, Суетное шастанье артистов в уборных и по двору сменилось деловитостью. Окрики и перебранка перерастали в четкие команды. И вот, как всегда, внезапно появился менеджер, высокий, стройный атлет в черном фраке и цилиндре.

— Прошу-с, господа! Становись! Начинаем… Оркестр, марш! — прокричал он вверх, на антресоли.

И вот под купол цирка бодро взлетела музыка выходного марша и вместе с ней изящно прошествовали на арену артисты.

Началось представление акробатов, воздушных гимнастов, канатоходцев, дрессировщика медведей, и среди прочих, наездников Каюмовых. Ратх эти несколько минут, пока менеджер называл фамилии артистов, скользил взглядом по рядам. Вот он увидел в партере своих: отца, Черкеза и его татарочку-княжну. Кивнул им едва заметно. Рядом с ними сидели офицеры с дамами и сам начальник уезда полковник Куколь-Яснопольский. Левее его — помощник прокурора, господин Слива. Выше, в средних рядах, служащие железной дороги. Еще выше — рабочие депо, лавочники. Как всегда, много армян. Виднелись женские прически и шляпки, но среди них Ратх

так и не нашел знакомую пушистую шляпку Тамары. И подумал с беспокойством: «Неужели не пришла?»

Парад окончился. Артисты покинули арену, чтобы в порядке очереди вновь блеснуть на ней.

— Ратх, видел наших? — спросил Аман, беря брата под руку и ведя в сторону конюшни.

— Видел, а как же. Покажем им, на что способны братья Каюмовы, правда, Аман?

— Покажем… Особенно этой княжне. Красивая она всё-таки. Сидит, словно царица. Что значит быть офицером. Повезло Черкезу…

— Ай, не завидуй. Мы тоже не хуже его.

Униформисты уже вывели коней и, держа под уздцы, прогуливали их по двору. Подойдя, Ратх похлопал по шее черного Каракуша, встряхнул луку седла и нажал сапогом на стремя. Конь доверчиво ткнулся мордой в плечо наездника. Никифор подошел сзади, тихонько шепнул:

— Тебя гимназистка спрашивала. Я ей сказал, мол, джигит очень занят.

— Но это же Тамара. Красовская! — радостно воскликнул Ратх.

Он быстро вернулся в гримёрную, надел сюртук, снял белый тельпек, чтобы не обращать на себя внимание зрителей, и через боковой ход вышел к задним рядам амфитеатра. Некоторое время стоял, ища глазами в последних рядах Тамару. И увидел: она сидела с двумя молодыми людьми. Ратх и раньше встречал её с ни-. ми. Ему стало неприятно от мысли, что один из них, наверно, её кавалер. А может быть, и оба за ней ухаживают. Подожд ав, пока воздушные гимнасты закончат свои номер, Ратх окликнул её. Тамара оглянулась, радостно кивнула.

— Ну, здравствуй, Ратх. А я тебя спрашивала там… во дворе.

— Я знаю, мне сказали, — отозвался он, разглядывая её красивое белое лицо и избегая прямого взгляда больших синих глаз.

— Ратх, — попросила она, капризно надув губки, — ты не мог бы дать сегодня на вечер коляску? Мне опять надо, понимаешь?

— Понимаю, — опустил он глаза. — Но как быть? В ландо сегодня приехали в цирк отец и брат с женой. Они и назад в нём поедут.

— Ах, какая досада, — пожалела девушка и взяла Ратха за руку. — Ратх, дорогой, а может, они пешком пройдутся?

— Да. ты что! Они же господа! Брат — офицер, а жена его княжна!

Тут к ним подошли стройная дама в коричневом пальто и господин в шляпе с широкими полями и длинном плаще. Его Ратх узнал сразу: «Новый учитель женской гимназии, Людвиг Стабровский!». И о женщине подумал: «Наверное, его жена».

Тамара представила Ратха своим друзьям. Они оказались поклонниками цирка и сразу заговорили об иллюзионисте. Тамара, видя, что разговор может затянуться, шепнула Ратху:

— А если ты дашь мне ландо, пока идёт представление? До окончания программы я вернусь. Потом вместе пойдем домой. Проводишь меня…

С ней вышли двое спутников: студент технического училища Андрюша Батраков и служащий железной дороги Вячеслав Вахнин. Ратх проводил их до коляски и вернулся в цирк.

На манеже выступали велофигуристы. Мадам Коко в чепчике с павлиньими перьями, в короткой юбочке и высоких, почти до колен ботинках, и ее партнер, джентльмен, в клетчатом костюме, с усиками. Откатавшись, они покинули арену с приятными улыбками. Но едва откатались, за кулисами велосипедист раздраженно сказал:

— Сучья дыра! Разве это публика?!

— Не туда катите колесо истории, господин Вилкс, — послышался голос клоуна Адольфа Романчи. — Да-да, не туда катите! Разрешите мне пройти, мой выход. — И вот уже с арены разнесся его звонкий голос: — Граждане асхабадцы, вы случайно не знаете, куда катится колесо истории? Не знаете, да? А может, кто-то мне скажет — куда нас катит колесо времени?!

— В преисподнюю! — крикнул кто-то с галерки и зрители дружно засмеялись.

Ратх посмотрел в щелку из-за кулис на клоуна и отошел, поскольку коридор у выхода на арену занял Иван Гора с дрессированными медведями. Звери в кожаных намордниках рычали за спиной и жадно, с присвистом, нюхали воздух. Отходя, Ратх вспомнил, как однажды Романчи бросил в публику с арены: «Если б медведь на арене отказался от конфетки, а бастующие пекари Асхабада — от подачки своего хозяина, тосвершилась бы революция». Клоуна на другой день вызвали в участок и сделали солидное внушение. Но это было год назад. Теперь же о забастовках и революции говорили все, не скрываясь и не прячась, и все кляли японскую войну, задевая бездарных русских генералов.

Как только Иван Гора с медведями вышел на арену, Ратх подошел к щиту с расписанием. За медведями значились жонглёры, потом наездники. Он направился в уборную к Аману.

— Пора, — бросил лишь слово с порога.

Аман надел на бритую голову тюбетейку, тельпек, набросил халат на плечи, — и братья отправились к лошадям.

Вскоре заиграли галоп и джигиты на стройных скакунах выехали на арену. С минуту под аплодисменты длилась круговая езда, без каких-либо трюков. Лишь длинный шамберьер в руках Никифора сухо щелкал, взбадривая коней. Прогарцевав перед публикой, всадники удалились с арены и вновь на ней появились Аман и Ратх. В то время как младший брат, поставив мощного Арслана сбоку, в проходе, стоял на его спине с поднятой рукой, средний скакал на Каракуше по кругу. Удивляя зрителей в какой уж раз, он падал вниз с седла под живот скакуна, вновь выпрямлялся в седле, вставал на ноги, потом на руки. Наконец, проделывая какой-то особо замысловатый трюк, замешкался, и у него слетела с головы папаха вместе с тюбетейкой. Все бы ничего — случалось и такое в цирках. Но оживление и безудержный хохот вызвало то, что тюбетейка, выпав из тельпека, упала на колени Куколь-Яснополь-ского, а тельпек попал в руки господину Сливе. Аман остановил коня и тут услышал заливистый смех Галин и грубый голос отца: «Осел, потерявший папаху… Хай, недоумок!» Настроение Амана совсем испортилось. Было заметно, с какой неохотой он закончил джигитовку и уступил место Ратху. Младший Каюмов на широкой спине Арслана, покрытой кожаным панно, сделал стойку, затем несколько раз сальто и пронесся по манежу в позе победителя, принимая аплодисменты. Последний трюк заключался в том, что братья сначала скакали рядом, а затем обменялись скакунами. Наезд «ники удалились с арены с почестями, но оваций и вызывов на «бис» не было. К Каюмовым давно привыкли, в этом еще раз убедился Ратх и с горечью подумал! «Не пора ли оставить арену? То ли дело ипподромные скачки!» Но до лета было слишком далеко,

* * *
К антракту Ратх переоделся и вышел в переполненный зрителями коридор цирка. Невообразимая толкучка, табачный дым, запах спиртного. Шум возле буфета и пока что вполне терпимая перебранка между парнями. Ссорятся завсегдатаи цирка — персы с Чарджуйской и армяне с улиц Кольцова и Чехова. Те и другие ходят в цирк ватагами, и вооружены ножами. Возле буфета толчется городовой, стараясь поддерживать поря «док по случаю присутствия в цирке самого уездного начальника.

Пробиваясь к главному выходу, Ратх снова повстречался со Стабровскими. Они шли по коридору с частным поверенным, бывшим помощником секретаря областного суда, Иваном Нестеровым. Этого человека в Асхабаде знали все. Его зажигающее красноречие восхищало не только обывателей, но и высокопоставленных особ. Но теперь, в пору вновь начавшегося «смутного брожения», его стали побаиваться господа. Подозревали, что Нестеров состоит в социал-демократической партии. Но пока только подозревали.

Нестеров был довольно молод, высок, в черной фуражке с коротким лакированным козырьком, в длинном кожаном пальто и штиблетах. На тонком юношеском лице, еще не тронутом морщинами, играл жизнерадостный румянец. И модная округлая бородка ничуть не старила его. Может быть, делала немного солиднее, но это ему очень шло. Идя под руку с Ксенией Стабровской, он что-то оживленно рассказывал ей и Людвигу и беспрестанно здоровался со встречными. Ратху он тоже кивнул, заметив беспокойство джигита. А Людвиг предупредительно заметил:

— Не беспокойся, джигит, Тамара сейчас вернется.

— Тамаре захотелось покататься с молодыми людьми… взглянуть на вечерний Асхабад, — пояснила Ксения Стабровская.

— Знаю, зачем поехала, — угрюмо проговорил Ратх и увидел как насторожились его собеседники.

— Что ты знаешь? — спросил Нестеров и взгляд его сделался строгим.

Ратх растерянно пожал плечами:

— Тамару давно знаю. Хорошая она…

— Невероятно хорошая, прямо умница, — подтвердил Нестеров. — Смотри, не подведи ее.

Швейцар у выхода подал звонок. Зрители тремя черными потоками, в боковые и центральные двери, ринулись к амфитеатру, растекаясь ручейками по рядам. Стабровские и Нестеров, выждав, пока схлынет толпа, тоже направились в боковую дверь. Ратха они пригласили с собой.

Арена уже была подготовлена к выступлению Кларка Кроса. Высокий, обитый черным бархатом ящик, стол и стулья стояли у самого барьера. Оркестранты настраивали инструменты. Слышались скрипичные звуки и голоса трубы и флейты. Выход иллюзиониста, однако, ознаменовался не маршем, а вибрирующим туше и лихорадочным боем барабана. Такая музыка вполне соответствовала черным костюмам Кроса и его партнерши, и той таинственности, какую они внесли своим появлением. Трюки начались с того, что из рукавов артиста полетели голуби. Затем длинной змеей потянулась изо рта разноцветная лента. Ошарашив публику, Крос посадил свою партнёршу в черный бархатный ящик и разделил его пополам, предварительно проткнув его со всех сторон кинжалами.

Публика аплодировала и переговаривалась. А факир уже перешел к следующему номеру. Он положил партнершу на кушетку и руками стал производить над ней магические движения. Наконец, он провел ладонью по бледному помертвевшему лицу женщины и, держа руки над ней, велел ассистентам убрать кушетку. Ложе унесли, и женщина горизонтально повисла в воздухе…

Коронный номер Кроса продолжался не менее часа. Теперь артист выступал как профессиональный гипнотизер. В движениях его и словах не было ничего необычного. Он поднял над головой поблескивающий стержень, с черным шариком на конце, попросил желающих испытать силу гипноза: сомкнуть «в замок» пальцы рук и повторять за ним счет. Когда желающие приготовились, он громким бархатистым голосом произнес;

— Итак, дамы и господа, прошу не отводить взгляда от этого черного шарика и повторять мысленно, про себя… Раз!

Цирк затих.

— Два… Три… Четыре…

Тишина воцарилась полная и стояла до тех пор, пока Крос не сосчитал до ста и не произнес магических слов:

— Вы засыпаете… засыпаете… Вы спите…

Затем с нижних и верхних рядов начали спускаться на затемненную арену, с сомкнутыми руками зрители. Крос встречал их, беря за руки, внимательно заглядывал в глаза. Одних отправлял назад, на трибуну, других оставлял, выстраивая в длинный ряд и не переставая двигать руками. И вот уже огромная аудитория цирка оживленно загомонила и засмеялась. Произошло это после того, как Кларк Крос объявил уснувшим, что на них движется вода и надо спасаться. Загипнотизированные на арене подняли невообразимый панический визг и крик. Дамы, среди которых оказались госпожа Слива и жена Черкеза, завизжав, схватились за подолы платьев и полезли на стулья.

Зрители посмеялись и начали было успокаиваться, но не тут-то было. Кларк Крос знал что делал. Он построил свою программу так, чтобы каждый новый гипнотический опыт выглядел ещё острее и смешнее предыдущего. Вот какой-то господин в рыжей шапке принялся бегать и кричать, воображая, что за ним гонится тигр. Затем Крос спросил у сидящей на стуле курносенькой мещаночки, где ее муж. «На войне», — отозвалась та. — «Ну что вы! — воскликнул Крос. — Вот же ваш муж!» — И подвел ее к незнакомцу, сидящему рядом. Дама радостно вскрикнула, бросилась незнакомцу в объятия. Но тут же Крос ей внушил, что она ошиблась, и женщина принялась извиняться.

Под куполом цирка стоял гомерический хохот.

Очередь дошла до Галии. Ратх с затаенным любопытством ждал, каким же испытаниям подвергнется их прелестная родственница. Одновременно он следил за отцом и Черкезом. Отец сидел насупившись и смотрел в ноги, а Черкез ерзал в кресле, испытывая крайнее смущение за свою княжну. Крос, взяв ее за руку, вывел на середину арены и ласково спросил: «А вы замужем, мадемуазель?» — «Да, замужем», — кротко ответила та. — «И вы любите своего мужа?» — «Не знаю, — смущенно отозвалась ханум. — Я еще не разобралась в этом». — «Он хороший человек?» — «Не очень… Он злой и раздражительный».

Зрители хохотали, упиваясь откровенностью татарочки. Ратху стало стыдно за брата и его княжну…

Красовская и ее приятели вернулись в цирк как раз в ту минуту, когда Крос покинул арену и его место занял клоун Романчи. Стабровский, переглянувшись с Тамарой, спросил:

— Ну, как?

— Все в порядке, Людвиг Людвигович.

И тут внизу, на арене, разнесся истошный крик клоуна:

— Ой, спасите! Спасите меня! Он меня гипнотизирует!

За клоуном несся какой-то униформист в маске. Видимо, Романчи экспромтом составил свое антре и не успел нарядить напарника.

— Стойте, вы спите! — орал униформист. — Вы спите! Вы спите!

Романчи вдруг споткнулся, закатил обалдело глаза, и, шатаясь, с закрытыми глазами, уселся на барьер. Партнёр его поклонился публике.

— Всего лишь один вопрос, уважаемый. О чем вы больше всего мечтаете?

— Я мечтаю, чтобы хозяева прибавили зарплату, — невинно отозвался Романчи.

— А еще о чем?

— Чтобы хозяева сократили рабочий день до восьми часов!

Публика разразилась аплодисментами.

— Молодец, Адольф! — с искренней взволнованностью сказал Нестеров и тихонько на ухо прошептал

Стабровскому — Один такой выход стоит целой демонстрации.

Вновь загремел марш и на арену вышли рослые атлеты в трико.

* * *
Тамара Красовская не захотела смотреть на борцов и попросила Ратха проводить ее. Выйдя из цирка, они зашагали в сторону вокзала. Оба были под впечатлением дерзкой выходки клоуна.

— Адольф сегодня бесподобен! — оживлённо говорила Тамара. — Ты не представляешь, какой переполох у них начнется в канцелярии!

— Бедняга! — в свою очередь посочувствовал Ратх. — Теперь его могут отправить в тюрьму. Один раз его уже допрашивали.

— За что? — удивилась девушка. — Если за каждое слово в тюрьму — тюрем не хватит в России. — Подумав, спросила недовольно: — А тебе что, не понравился Романчи?

— Не знаю даже что сказать, — вздохнул Ратх. — Старший брат из Питера приехал, знаешь о каких вещах говорит. Не дай бог!

— Ну и о чем же говорит твой брат? — поинтересовалась Тамара.

— Говорит, революция нужна только русским. Туркменам она ни к чему. Русских много — они останутся, а туркмен всех до единого истребят казаки.

— Это что-то новое, — хмыкнула девушка. — Ну и что же советует тебе твой старший брат?

— Говорит, не связывайся с рабочими и студентами.

— Но ты и не связан с ними в том смысле, как это понимает твой брат, — возразила Тамара. — Что из того, что ты иногда даешь им покататься в ландо?

— Не сердись, — попросил Ратх. — Ты же сама сказала, что ландо надо для дела.

— Уж не думаешь ли ты, что я на твоем ландо вожу динамит? — неестественно засмеялась она.

— Никто и не говорит, что динамит.

— А что же тогда?

Ратх промолчал и девушке стало ясно, что он о чем-то знает или догадывается. Взяв его покрепче под руку, она сказала игриво:

— Ну и завели же мы с тобой разговор! Бог знает о чем. — А про себя подумала: «Хорошо, что он не знает о том, как час назад мы с Андрюшей и Вахниным перевезли с квартиры Аршака Хачиянца гектограф и мешок с прокламациями».

— Обидно, что ты мне не доверяешь, — признался Ратх. — Я люблю тебя больше всех на свете, а ты мне не доверяешь…

— Ратх, милый! — засмеялась она. — Ты такой наивный, даже смешно. Ну представь себе такое. Я вожу тайно динамит в коляске. Хозяина коляски, то есть тебя, хватает полиция, и ты выдаешь.

— Ты глупая! — возмутился Ратх. — Ты о чем говоришь! Ты разве не знаешь туркмен?

— Ну ладно, ладно! — отмахнулась она, испугавшись его горящего взгляда. — Я шучу.

— Почему не доверяешь! Мы с тобой пять лет знакомы.

— Ратх, дорогой, да все я тебе доверяю. Но если ты будешь допытываться, я никогда больше не воспользуюсь твоим ландо.

— Докажи, что доверяешь!

— Ну, как я тебе докажу? Хочешь поцелую?

— Не знаю я… — пролепетал он, смутившись, а Тамара, смеясь, чмокнула его в лоб.

— Веришь теперь?

— Верю, Томочка… Больше всех тебя люблю. Аману жену найдем, потом женюсь… на тебе. Девушка вновь прыснула.

— К сожалению, Ратх, ты мечтаешь о невозможном. Ни мои, ни твои родители никогда не согласятся на этот брак, — рассудительно заговорила она.

— Зачем их спрашивать! — решительно заявил Ратх. — Мой старший брат привез из Питера татарку, отец даже не подал виду, что обижен.

— Ратх, не надо об этом. Разве мало того, что мы друзья? Я уважаю тебя и всегда буду верна нашей дружбе. Я не сомневаюсь: если мне когда-нибудь придется в жизни трудно, ты придешь мне на помощь. Придешь ведь?

— Зачем сомневаешься? Жизнь отдам, клянусь! Клянусь, — повторил он тише, но еще решительнее. — Амана женим, потом поедем к твоему отцу в Кизыл-Арват, скажем, как любим друг друга.

— Ратх, не надо об этом. Не будь назойливым… Теперь, вероятно, и твой старший брат и сноха возьмут ландо в свои руки… — Она не договорила. Но если бы могла довериться своему приятелю, то сказала бы: «А мы рассчитывали на твою коляску! В ней так удобно ездить по городу ночью с листовками. Никто и не заподозрит, что в ландо туркменского арчина разъезжают социал-демократы».

По проспекту Куропаткина они прошли до городского сада, затем свернули на Анненковскую. Город постепенно засыпал: в окнах уже гасли огни и лишь тускло светились уличные фонари возле Управления Среднеазиатской железной дороги. В слабом освещении между голыми ветвями деревьев виднелся вокзал. Перейдя железную дорогу, молодые люди углубились в переулки слободки. И наконец остановились возле небольшого дома с высоким дувалом. Во дворе залаяла собака.

— Ну ладно, Ратх, спасибо, что проводил…

— Когда еще встретимся?

— Не знаю даже. Ты же знаешь — рождество кончилось, начинаются занятия в гимназии. Я зайду к тебе в цирк как-нибудь. Ну, до свиданья, а то хозяйка, чего доброго, еще напишет отцу о моих вечерних отлучках.

Ратх немного осмелел: нежно обнял девушку, но она отстранила его.

— Ну ладно, ладно, всему есть мера… Я пошла…

И скрылась за калиткой. Он подождал немного, вздохнул обиженно и поплелся к вокзалу. «Непонятная она», — удрученно думал всю дорогу, до самого дома, и вспоминал тот детский утренник, когда в клубе велосипедистов он и Аман исполняли акробатический номер, а девочки из гимназии танцевали кадриль. Тогда и познакомился он с Тамарой. Потом узнал, что родители ее живут в Кизыл-Арвате, а здесь она — на квартире у какой-то дальней родственницы. На каникулы Тамара всегда ездила домой. Вот и рождество провела она в Кизыл-Арвате и только что вернулась оттуда…

Ратх ревновал ее к студенту технического училища Андрюше Батракову, он тоже кизыларватский, и теперь живет где-то здесь. Но сегодня Тамара окончательно разуверила Ратха во всех его сомнениях по поводу ее встреч с Андрюшей.

* * *
Минула неделя, и теперь золотистое ландо каждое утро стало появляться на Скобелевской площади, около областной канцелярии. Несколько дней назад штабс-капитана Каюмова назначили на должность офицера особых поручений при помощнике начальника Закаспийской области. Черкезхан принял небольшой кабинет со столом, двумя креслами и шкафом, забитым в полном беспорядке серыми казенными папками. Начальником штабс-капитана оказался майор Ораз-сердар, невероятно строгий и раздражительный. Тот самый Ораз, которого в восемьдесят первом генерал Скобелев отправил учиться в Петербург. В начале девяностых он окончил кадетский корпус и в ставке генерала Куропаткина прибыл в Закаспийский край с назначением на должность управляющего мусульманским отделом в области, в коей и сейчас пребывал, с той лишь разницей, что за время службы дважды удостоился в повышении армейского звания и стал майором.

В первый же день Ораз-сердар вызвал Черкезхана:

— Ваши обязанности, господин штабс-капитан, необъятны. В поле вашего зрения должны находиться все аулы от Каспия до Амударьи, от нашего родного Копетдага до самого города Гурьева. Все мероприятия по поддержанию надлежащего порядка в крае мы осуществляем через русских приставов и туркменских старшин.

— Позвольте обратиться, господин майор. Смею ли я спрашивать с русских приставов, если понадобится? — вопрошающе заглянул в глаза своего начальника Черкезхан.

Ораз-сердар недовольно двинул черными широкими бровями:

— Ни в коем случае, штабс-капитан. Будьте осторожны. Во всех случаях обращайтесь ко мне. Я свяжусь с начальником канцелярии, а он с господином генерал-лейтенантом Уссаковским. Что касается наших, туркменских старшин, здесь тоже требуется от вас изворотливость. Как говорится, одному улыбайся, от другого сам улыбки добивайся. Один воробей, другой — орел. А вобщем, все бездельники. Я уже несколько лет стараюсь навести порядок в аулах, но никакого толку. В Серахсе какой-то армянин на арбе разъезжает, народ против царя возмущает, а Менгли-хан серахский сидит, чай пьет, ничего не видит. Дошло до того, что у самого Менгли-хана дехкане отобрали землю и воду.

— Как так?

— И в Геок-Тепе тоже беспорядки. Махтумкули-хан сам справиться не может, но и меня к себе не пускает, боится. Чуть чего, сразу крик поднимает: «Ай, ничего, сами разберемся!» О Махтумкули скажу вам так: по существующему в области порядку, именитые ханы — Махтумкули и мургабская бабенка Гульджемал — оба подчиняются, непосредственно, начальнику области. Но это не значит, что майор Ораз-сердар должен кланяться им. Оба они — совершенно безграмотные люди. И хотя Махтумкули носит погоны подполковника, он не кончал ни корпусов, ни академий. Он — дитя, повзрослевшее на коране. Сколько лет прошло, как умер мой отец Тыкма-сердар, а он и сейчас перед ним дрожит. И меня боится…

— А Гульджемал-ханум? — с интересом спросил Черкезхан.

— Ай, Черкезхан, что я могу сказать о ней. О бабах говорить не хочу. Волос длинный, а ум короток…

— Да уж это точно, — согласился Черкезхан и злая усмешка скользнула в его черных выразительных глазах. Помолчав немного, он прибавил: —Что и говорить, ум, действительно, короток.

— Я вижу, вы о своей ханум вспомнили, — сухо сказал Ораз-сердар. — Мы слышали, как оскорбила она вас в цирке.

— Как слышали?

— Да так… Вся канцелярия осведомлена о выходке вашей женушки.

Лицо Черкезхана залилось румянцем, и в горле перехватило дух от стыда. Он даже не нашелся, что ответить майору, лишь закивал и с горечью подумал: «Значит, и здесь все известно о поступке Галии!»

В тот день, приехав с работы, за ужином он долго и удрученно молчал и боялся смотреть в глаза почтенному Каюм-сердару. И без того его мучила совесть перед отцом. А теперь как же быть? Какими словами и действиями загладить свою вину? Женился — даже тоя не устроил. А привез ее — и сразу дом Каюм-сердара словно заволокло вонючей скверной. Молчание тяготило и он покаянно заговорил:

— Да, отец, не повезло мне с женитьбой… О ее проделках в цирке все офицеры знают.

Каюм-сердар насупился, глаза налились кровью.

— Когда два сумасшедших ложатся в одну постель — в доме происходит катастрофа!

— Что же делать, отец?

— А разве ты меня спрашивал, что тебе делать, когда ложился с этой сумасшедшей?

— Ну виноват, виноват я, отец. Казни меня, я в твоей власти. Но если не хочешь казнить, если хочешь, чтобы твой сын преуспевал, научи — что делать!

— Напиши рапорт русскому начальнику, что твоя жена осквернила тебя. Несмотря на то, что сама она из баскаков, ты должен дать ей развод. Вот тебе мой совет.

— А если отправить ее домой?

— Если так, то тебе навсегда надо забыть о карьере. Я не учился в Санкт-Петербурге, но, оказывается, лучше тебя знаю о дворянской порядочности. Напиши рапорт господину генералу!

— Хорошо, отец.

Черкезхан в тот вечер не переступил порога жены и не пригласил ее к себе. Галия, уже забывшая о маленькой обмолвке, вошла к нему сама:

— Что случилось, милый? У тебя неприятности на службе? Поделись же своим горем со мной!

— Подите прочь отсюда! — гневно бросил штабс-капитан. И когда жена изумленно застыла на месте, он заорал еще сильнее: — Вон от меня!

Ханум выскочила, как ошпаренная. Черкез лег и накрылся подушкой. До полуночи из комнаты жены доносились рыдания и всхлипывания. А он бесился от жестокости. «Тварь! Я покажу тебе, как не любить мужа!» — приговаривал и чувствовал на глазах горячие слезы обиды.

Не навестил он ее ни на второй, ни на третий день. Но и с рапортом на имя начальника области не спешил: было в подсказке отца что-то фальшивое. В голове не укладывалось, чтобы муж на законную жену мог написать донос.

Между тем о разладе молодой четы зашушукались женщины каюмовского подворья. Старшая жена сердара, узнав от самого Каюма о неприятном казусе в цирке, посплетничала с родственницами и прислугой. Те поплевали за воротник: «Не приведи аллах жить с такой бесстыдной, которая не любит мужа!» и стали сторониться Галии. А ханум лишь хмыкнула: «Ах, вот вы как!» — и еше выше задрала голову. «Ничтожество!» — произносила она с пренебрежением, когда свекровь со своими сверстницами при встрече с ней замолкали и отворачивались в сторону. С каждым новым днем атмосфера в доме нагнеталась. Наконец Черкез решился: «Хватит думать, пора действовать!»

В один из дней, придя на службу, он достал из стола лист бумаги, взял перо и уже вывел в углу листа «Начальнику…», но тут его пригласил к себе Ораз-сердар:

— Чем заняты, господин штабс-капитан? Пишете что-то?

— Рапорт, господин майор.

— Рапорт?

— Да, господин майор. Три дня ходил и думал, но теперь нет больше сил терпеть. Я человек честолюбивый, дорожу офицерской честью и никому не позволю осквернять мое имя. Пишу рапорт господину начальнику области о гнусной выходке моей жены.

— Что! Рапорт? — удивился Ораз-сердар. — Рапорт на собственную жену?! — Он вдруг захохотал и внимательно посмотрел на Черкезхана. — Послушайте, штабс-капитан, вы не больны случаем? Какой шайтан вас надоумил на такой жалкий поступок? Уж не сосед ли ваш, почтенный подсказал?

— Нет, не мулла, — обиженно отвернулся Черкезхан и вдруг вспылил: — А что прикажете с ней делать! Не ласкать же мне ее за такое гнусное предательство! Я хотел ее вышвырнуть вон из Закаспия, но отец рассоветовал,

— И правильно, что рассоветовал, — согласился Ораз-сердар. — Если б вы наделали глупостей, то и мне бы пришлось вместе с вами их расхлебывать.

— Вам-то чего ради?

— Знаете, штабс-капитан, если б ваш рапорт оказался на столе генерала Уссаковского, он бы посчитал вас идиотом. А заодно и меня вместе с вами. Дайте-ка сюда рапорт.

Черкезхан сел и обхватил руками голову.

— Выходит, господин-майор, моя жена Галия и не оскорбила меня? Выходит, сказать, что она не знает — любит или не любит меня, — это пустяк? Неужели, надев царские погоны, мы должны терять наше достоинство? Хотел бы я знать, как поступили бы вы, господин майор? Неужели вынесли бы такое оскорбление?

— Разве честь мусульманина обязывает писать жалобы на жен? — остановил поток излияний Ораз-сердар. — Честь мусульманина обязывает вас воздать провинившейся по заслугам. Я бы на вашем месте сказал жене: «Ханум, раз вы не любите меня и считаете злым и раздражительным, то живите себе одна. А я возьму себе другую, которая меня любит!». Слава аллаху, штабс-капитан, адатом нам начертано иметь по четыре жены.

Ораз-сердар умолк. И Черкез задумался: «Действительно, зачем горячиться? Зачем писать? Не лучше ли подумать о новой жене? Разве не найдется в Туркмении красавицы, которая бы затмила прелести Галин?»

— Да, господин майор, — облегченно согласился Черкез. — Вы очень умный человек, спасибо вам за совет. Вы предостерегли меня от дурного шага.

— Вот это другой разговор, — самодовольно отозвался Ораз-сердар и хлопнул по плечу штабс-капитана. — На наш век женщин хватит. Не о них надо думать. Женщина — всего лишь украшение дома, но богатство — ум и мужество джигита. Забудьте о своей ханум, а другую жену я помогу вам найти!

— Спасибо, господин майор.

— Теперь за дело, штабс-капитан. Соблаговолите сегодня же отправить депеши всем приставам, чтобы на шестое обеспечили явку к начальнику области главных ханов и крупных арчинов Мерва, Геок-Тепе, Серахса…

— Слушаюсь, господин майор. Разрешите идти?

— Идите.

* * *
В Асхабаде властвовала зима. Обочины дорог я тротуары, крыши домов и ветви деревьев — все было покрыто белым покровом.

В городском саду белым-бело и — ни души. Только чугунная ограда выделялась черными пиками, да воронье на деревьях чернело. Тамара вошла в сад со стороны Куропаткинского проспекта и медленно направилась в глубину, к оркестровой будке, где осенью по вечерам играл вальсы офицерский оркестр. Именно тогда, в один из первых дней начавшегося учебного года, здесь подружки-одноклассницы показали ей нового учителя математики, Людвига Людвиговича Стабровского. Стоя под ручку с женой, он слушал музыку. Гимназистки осмотрели его и нашли, что математик высок, красив и, наверняка, не одной барышне вскружит голову. Но на уроках он оказался человеком весьма сдержанным в своих эмоциях, и достаточно требовательным. Как-то он задал неожиданно Тамаре вопрос: «Вы полька?» — «Да, Людвиг Людвигович, в какой-то степени. Отец поляк. Он военный фельдшер». — «Очень приятно», — улыбнулся он, отчего девушка потупилась и тотчас была названа одноклассницами «избранницей» Людвига. Тогда она и в самом деле была неравнодушной к нему — даже подумывала с горьким сожалением: «Такой еще молодой, а уже женатый». Однако, что поделаешь, коли не судьба?! Помучилась, повздыхала — и заставила себя не забивать свою «глупую» головку всякой чепухой. Вот и сейчас, ожидая его в заснеженном саду, она испытывала к учителю неодолимое влечение…

Но нет — не влечение заставило ее придти на свидание с ним. Все выглядело куда сложнее. Еще в конце сентября, когда впервые по Асхабаду были разбросаны и расклеены прокламации, Тамару повстречал Нестеров.

— Нашего полку прибыло, — радостно сообщил он.

— Твой учитель математики, бывший студент Петербургского университета, Людвиг Стабровский направлен к нам сюда бакинским комитетом РСДРП. Появление прокламаций — дело его рук. О твоем причастии к социал-демократической партии ему известно. Так что не удивляйся, если однажды он заговорит с тобой о наших делах. — Сообщение Нестерова удивило и обрадовало Тамару.

У Тамары со Стабровским установились ровные, почтительные взаимоотношения. Встречаясь с ней, он непременно здоровался и выразительно заглядывал в глаза, словно спрашивал: «Все ли в прядке?». Она также многозначительно кивала ему. И они расходились, не обмолвясь больше ни словом. Но о нем она знала все… Как-то Нестеров, зная, как неравнодушен к Тамаре джигит из цирка, сказал ей: «Шпики дежурят у каждой тумбы. Пересвет-Солтан поднял на ноги всю свою полицию. Решено изменить тактику распространения литературы. Не смогла бы ты воспользоваться влюбленностью твоего приятеля, Ратха? Ландо принадлежит аульному арчину. Ни одна сатана не заподозрит, что мы ездим в его коляске с прокламациями. Главное, быстро. Понимаешь? За час можно объехать все улицы Асхабада». Девушка засомневалась: «Он ведь не должен знать о наших делах?» — «На твоем месте я не стал бы задавать такого вопроса, — рассердился Нестеров. — Ни единая душа не должна подозревать о нашей подпольной деятельности. И прошу рассматривать наш разговор о желтой коляске как партийное поручение». — «Хорошо, Иван Николаевич», — согласно кивнула Тамара. Это было еще в октябре, и с тех пор ландо аульного арчина уже несколько раз сослужило службу подпольщикам.

Людвиг Стабровский вошел в городской сад с улицы Левашевской. Осмотрелся, запрокинул лицо и жадно вдохнул зимний воздух. Учитель был в длинном пальто с меховым воротником и в черной шапке. Тамара, завидев его, пошла было ему навстречу, но остановилась и подождала, пока подойдет сам.

— Давно ждете? — спросил он просто.

— На очень… Но уже успела продрогнуть. Возьмите меня под руку, — попросила она, заходя сбоку.

— Пожалуй, да… Так будет лучше, — согласился он.

— У меня такие скользкие ботинки, просто невозможно, — пояснила девушка.

На углу городского сада они сели в фаэтон и поехали через центр города на Нефтоновскую улицу.

Дом Арама Асриянца, у которого Стабровский снимал комнату, находился в самом конце этой улицы. Это была самая окраина города. За домами высились холмы и тянулся овраг по которому протекал горный ручей, а на его берегу паслись коровы и козы.

Людвиг чел ел кучеру остановить повозку возле белого, покрытого жестью, дома.

— Ну, вот и добрались, — сообщил он и посмотрел на веранду, откуда доносились голоса. — Вы знакомы с Асриянцами?

— Да, в какой-то степени, — отозвалась Тамара, оглядывая дом и двор. — Мы немножко дружим с Аризель. Правда учимся в разных классах, но хорошо знакомы.

Аризель — младшая сестра Арама Асриянца, восемнадцатилетняя большеглазая красавица, встретила их на веранде.

— Боже, кто к нам пожаловал, — обрадованно, в очаровательной улыбкой протянула она руки к Тамаре и чмокнула в щеку. — А я слышу: мужчины говорят о какой-то Тамаре… Оказывается, это тебя ждут! Вот не думала, что ты связана с ними. Для меня это полное открытие.

— Аризель, ты, как всегда, не сдержанна, — заметил Стабровский, помогая снять Тамаре пальто. — Скажешь вот так, где-нибудь на людях — и подведешь ее.

— Ну что вы, Людвиг Людвигович! — сделала она обиженный вид. — Как плохо, оказывается, вы обо мне думаете.

— Золотце, я очень уважаю тебя, но ты будь всегда осторожна.

— Хорошо, хорошо, — отмахнулась девушка. — Лучше проходите в комнату, все там… во второй.

Войдя, Стабровский и Тамара увидели за столом целую компанию. На столе стоял, попыхивая парком, самовар. Арам Асриянц, Нестеров, Вахнин, Аршак Хачиянц и Иван Батраков — кизыларватский механик, земляк Тамары, пили чай и вели беседу. Поздоровавшись со всеми за руку, Тамара подсела к Батраковуз

— Не думала вас здесь встретить, Иван Гордеич. Вы давно из Кизыл-Арвата?

— Утром приехал. Как говорится, с корабля на бал.

— Как там мои, мама, отец? Я так давно не была дома. Уже своей хозяйке, мадам Дамкиной, задолжала. Отец обещал выслать денег, но что-то не торопится.

— Это не самое страшное, Тамарочка, — великодушно сказал Батраков и потрепал ее за плечо. — Денег я тебе оставлю. Держи вот: тут рублей двадцать.

— Спасибо, Иван Гордеич…

— Ну, что, товарищи, кажется все в сборе, — встал Нестеров из-за стола. Прежде чем заговорить о деле, он примял в пепельнице окурок, посмотрел на дверь, и, увидев у порога Аризель, попросил: — Арам, прости, но разговор должен состояться без посторонних.

— Ваня, ради бога, ты за нее не беспокойся! — заступился за сестру Асриянц. — Я отвечаю за нее, как за себя.

Арам, высокий и стройный, с черными усиками, поднялся из-за стола и с укоризной посмотрел на сестру.

— Хорошо, хорошо, я ухожу, — без обиды сказала она. — Но, по крайней мере, скажите, когда подать пельмени!

— Итак, товарищи, вся наша группа в сборе, начнем, — объявил Нестеров и выразительно взглянул на Батракова. Тот развернул тетрадный листок, сложенный вчетверо, и поднялся с места:

— Получена шифровка из Баку… Алеша, Дарьял и другие члены бакинской организации РСДРП рекомендуют вам, асхабадцам, председателем ячейки Людвига Стабровского. Кизыларватцы тоже поддерживают эту кандидатуру. Иные соображения есть? — Батраков скользнул вопросительным взглядом по лицам и остановил взгляд на Стабровском. — Что скажете вы, Людвиг?

— Как вы общаетесь с Дарьялом? — полюбопытствовал Стабровский.

— Через каспийских моряков, — пояснил Батраков. — Во флоте есть наши. Иногда сам выезжаю в Баку, бываю на явочной квартире и в типографии «Нина». Литература у бакинцев есть, но доставлять ее сюда, в Закаспий, очень трудно. Слишком тщательно проверяют в таможне, да и шпиков много. Вам необходимо приобрести свою типографию.

— Да, разумеется, — согласился Людвиг Людвиго-

— И как можно скорее, — напомнил Батраков. — вич. — Пока что мы довольствуемся гектографом. Текст Программы РСДРП будет размножен на нем.

Вы должны укрепить свою организацию самой соз «нательной частью рабочего класса.

— Мы займемся прокламациями сегодня же, — пообещал Стабровский.

— Очень хорошо, — одобрил Иван Гордеевич в придвинулся ближе к Людвигу.

— Тут, пока мы тебя ждали, обговорили вопрос в твоих ближайших помощниках. Есть мнение избрать заместителем председателя ячейки Ваню Нестерова, казначеем — Вячеслава Вахнина. Не возражаешь?

— Нет, не возражаю, — улыбнулся Стабровский, — напротив, приветствую.

— Ближайшие задачи РСДРП, товарищи, — курс на вооруженное восстание, — чуть тише сказал Батраков. — Необходимо вооружаться. Ружья, самопалы, берданки сейчас также необходимы нам, как и само желание свалить ненавистный царский строй. Неплохо бы достать денег на оружие.

— Да, есть над чем подумать, — высказался Вахнин. — Порох и взрывчатку можно завезти из Персии, но где взять деньги?

— На типографию тоже потребуются деньги, — сказал Хачиянц. — В типографиях каждая буквица на учете. Надо изготовить новую кассу набора.

— Обдумайте все как следует, а потом действуйте, — предупредил Батраков и достал из кармана часы. — Ну, что, товарищи, пожалуй, мне пора идти… Я уже засиделся.

— Что вы! — воскликнула е порога Аризель. — А пельмени?! Я уже сварила. Они же остывают, а вы совсем забыли о еде.

— Аризель, ты добрейшая душа! — воскликнул Вахнин. — А я сижу и думаю: что же мне не хватает? Оказывается, не хватает пельменей. Неси, Аризель. Завидую тому, кто станет твоим мужем.

— Спасибо, Слава, за хорошие слова! — отозвалась она из кухни и тотчас внесла в огромной фарфоровой чаше целую гору дымящихся пельменей. Поставив на стол, сказала: — Если позволите, уберу самовар, чтобы не мешал?

— Будьте любезны, Аризель. Вячеслав прав: действительно вы искусная хозяйка, — польстил ей и Нестеров.

— И какая красавица! — воскликнул Батраков. — Есть что-то в ней от греческой Афродиты. Арам, твоя сестра достойна самого доброго и умного мужа.

Тамара передернула плечами, с усмешкой повела бровью:

— Все-таки, мужчины — самые эгоистические существа. Но почему кто-то должен выбирать ее, а не она сама? Вы совсем не знаете женщин. И Ариль не знаете тоже. Даже вы, Арам, плохо знаете свою сестру, хотя никогда не расстаетесь с ней, везде бываете вместе.

— Знаю, Тамара. Уж кто-кто, а я-то знаю, — возразил Арам. — Вот вам первое ее условие. Всякий, кто хочет добиться хотя бы малейшего расположения моей сестры, должен прочитать ей наизусть не менее трехсот строк из «Онегина». Во-вторых…

— Арам, миленький, прошу тебя, не надо! — взмолилась сестра.

— Аризель, а вы, действительно, любите поэзию? — спросил Нестеров.

— Люблю, а что?

— Нет, ничего… Просто спросил. Я тоже очень люблю поэзию.

— Ваня, быть может, ты прочитаешь ей триста строк наизусть? — вставил, смеясь, Вахнин.

Нестеров пожал плечами, поднял глаза на Аризель и увидел, как вспыхнуло ее лицо и заискрились большие черные глаза. «Скажите — могу! — просили ее глаза. — Я очень этого хочу. Скажите!»

— Я мог бы прочитать и больше, — с улыбкой отозвался Нестеров, — но захочет ли слушать Аризель?

Все засмеялись. Девушка смутилась и вышла с самоваром на кухню.

— Ну, дорогие друзья, разрешите откланяться, — встал Батраков. — Мне пора.

Минут через двадцать начали прощаться Вахнин и Нестеров. Стабровский напомнил:

— Ваня, значит, завтра в семь вечера у Хачиянца. Вячеслав, ты тоже не забудь.

Проводив гостей, Стабровский пригласил к себе в комнату Тамару и Хачиянца. Комната Стабронских была в этом же доме, только вход сбоку, от сарайчика, где квохтали куры и стояла на привязи пятнистая коза. Перед дверью в комнату возвышалось трехступенчатое деревянное крылечко, и рядом росло деревце, задевая ветками оконные стекла.

Тамара, войдя в комнату, удивленно всплеснула руками:

— Ксана, ты дома! Вот фокус. А почему тебя не было за столом?

— Болею, Томочка. Знобит что-то…

— Ну, вот, тоже мне. Ты болеешь, тебя знобит, а я с твоим Людвигом по городу на фаэтоне разъезжаю!

— Ты — молодчина, Тома, никогда не унываешь, — похвалила гостью Ксения Петровна. — Пойдем сюда, за занавеску.

— Что с тобой, Ксана? — спросила Тамара, усаживаясь на табуретку. — На тебе и в самом деле лица нет,

— Не знаю, не знаю, Тома… Наверное от тоски… Может, от страха и беспрерывных волнений. Ты не представляешь, как я переживаю за него. Мы ходим в цирк, удивляемся факирам, но настоящий факир — Людвиг. Он ходит по острому лезвию ножа босыми ногами… Он совершенно не защищен. Вот и сегодня: кого толь» ко нет у Арама! Даже его миленькая сестричка. А если она проболтается? Ведь она такая говорливая!

— Ты не волнуйся, Ксана, — успокоила Тамара. — Надо верить и доверять людям, иначе нельзя.

Обе замолчали и некоторое время наблюдали, как Людвиг открыл тяжелую крышку погреба, спустился вниз по лестнице и осветил подземелье зажженной свечой. Затем к нему спустился Аршак. Слышно было, как они занялись установкой гектографа и зашелестели бумагой.

— Как я боюсь за него, Томочка, — вернулась к прерванному разговору Ксения Петровна. — Все его считают бесстрашным, а, по-моему, он просто неосторожный.

— Ну что ты, Ксана! — возразила Тамара. — Он настоящий человек, Я так завидую тебе.

— Тебе он нравится? — спросила Ксения Петровна.

— Еще как! Смотри, если будешь плохо беречь, я отобью его у тебя.

— Ох, Томочка, милая! — засмеялась Ксения Петровна. — Да он же больной… Зачем он тебе такой?

— Ксана, я попросил бы не перемывать мои косточки! _ откликнулся Людвиг из погреба. А Аршак жалобно проговорил:

— Дорогая Тамара, ты полюби меня. Я одинокий, несчастный армянин!

Женщины весело рассмеялись и тоже спустились в погреб, погасив в комнате лампу.

* * *
Вечером Красовская, направляясь в цирк, специально пошла по Козелковской, чтобы взглянуть все ли благополучно на явочной квартире. Проходя мимо дома Хачиянца, она не заметила ничего особенного, на что мог бы обратить внимание прохожий или любопытный. И уже поравнявшись с цирковым двором, увидела фаэтон, а в нем Стабровского и Асриянца. Видимо, Людвига беспокоил ход операции и он не утерпел — проехал мимо явочной квартиры.

Возле цирка Тамара неожиданно встретила Андргошу Батракова. «Почему он здесь? Опять, что ли, со мной?»

— Здравствуй, Андрей. Но ты же — с Иваном Николаевичем! — не удержалась девушка.

— С ним. Он там, в цирке, у Романчи.

— Понятно. А Ратх здесь?

— Здесь, наверно. Карета на месте. Вон стоит.

— Андрюшенька, позови Ратха. Ты же видишь, я с портфелем.

В портфеле вместе с учебниками лежала пачка Программы РСДРП. О том, что портфель Тамары начинен прокламациями, Андрей сразу догадался.

— Ладно, подожди, я сейчас.

Андрей свернул на Ставропольскую и вошел в цирковой двор в боковые ворота, В наступающей темноте посреди двора горел на столбе фонарь, тускло освещая конюшню и огромные медвежьи клетки возле нее. Шталмейстер, выведя лошадей во двор, готовил их к выезду на арену. Здесь же стояли униформисты, и среди них — Ратх. Андрей окликнул его.

— Опять, небось, за контрамаркой, — проворчал шталмейстер. — Ну и народ нынче пошел!

— Здорово, Ратх, — приветствовал джигита Андрей, — Там ждет тебя эта… Ну, твоя знакомая.

— Тамара?

Ратх радостно улыбнулся и быстро вышел в ворота. Подойдя к девушке, он артистически, как это делал на арене, поднял руку и крикнул:

— Тамара, алле!

— Здравствуй, Ратх! Как я тебя давно не видела. Ты вспоминал обо мне?

— Еще спрашиваешь.

— Я тоже все время думала о тебе. Но дел у меня, прямо непочатый край. Уроков много и потом эти репетиции…

— Какие репетиции?

— Как какие! Разве ты не знаешь, что мы готовимся к выпускному балу? Я ведь последний год учусь. Завтра репетиция, а я староста кружка, понимаешь? Ратх, милый, давай после твоего представления покатаемся по городу. Заедем к нескольким моим подругам. Я только предупрежу, чтобы завтра пришли в гимназию… Поедем…

— Давай, — охотно согласился джигит. — Слава аллаху, в нашем доме каретой теперь никто не пользуется. Отец дни и ночи у ишана гостит, о чем-то договариваются, а Черкез с женой в пух и прах разругались. Ты знаешь что, Тамара, — предложил он, — ты садись в ландо и жди меня, если не хочешь смотреть представление. Пусть мой кучер, Язлы, пойдет посмотрит. А когда я откатаюсь, то выйду к тебе и поедем.

— Хорошо, Ратх… Ты умница!

Тамара взобралась в ландо, откинулась на спинку я облегченно вздохнула. Здесь было тепло и уютно. Через закрытую дверцу едва-едва проникал людской говор, а потом и он затих. Зрители все вошли в цирк. Вот в представление началось; словно из-под земли донеслись звуки выходного марша. Тамару сразу потянуло 1 сон.

Вчера она вовсе не выспалась. Ночью, после возвращения от Стабровских, почти до трех сидела над учебниками. Днем в гимназии, что называется, «клевала носом», и теперь, кажется, сон вовсе решил взять ее в свои объятия. «И живут же люди, — думала она с тоской. — В шелках и мехах ходят, в мягких каретах ездят. Ничего, голубчики, не долго вам осталось шиковать. Все сожжем в огромном пламени революции! Не будет ни вас, богачей, ни ваших карет!» Тамара представила Асхабад без карет, без нарядных людей и запротестовала: «Нет уж, — подумала она, — все бедняки после революции будут одеваться в шелка и каждый будет иметь свою карету. Но поместятся ли на улицах кареты, если они будут у всех? Ничего, как-нибудь поместятся! И хлеба, конечно, будет вдоволь. На каждом углу будут булочные с бесплатными калачами. Конфеты, шоколад тоже — подходи и бери. А что будем делать с паюсной икрой? Ее же мало! Всем не хватит! Одному дашь — другой обидится!». Подумав немного, Тамара решила, что паюсную икру лучше всего отдавать детишкам. Если каждому по ложке в день, то, пожалуй, всем хватит. Перед глазами проплывали картины одна другой краше. И незаметно Тамара уснула. Но как только Ратх отворил дверцу, она открыла глаза и сразу спросила:

— Уже откатался?

— Что,быстро? Сейчас — антракт. Скоро второе отделение. Говори, куда ехать.

— Сначала к Текинскому базару…

Ратх бросил кучеру: «К текинке», захлопнул дверцу и сел рядом с Тамарой. Крайне стесненно обнял ее за плечи и чмокнул в щеку.

— Только без рук, господин Каюмов, — отстранила она его.

— Я по-дружески, Тома…

— Я тоже… Давай-ка сюда твои руки.

Тамара взяла Ратха за руки и сунула их в карманы его сюртука. Затем между собой и им поставила туго набитый портфель.

— Сиди и не рыпайся, паюсоед! — засмеялась озорно.

— Паюсоед? — засмеялся он тоже. — Кто такой паюсоед?

— Не притворяйся. Можно подумать, что ты паюсную икру не ешь. У вас в доме, наверное, она не переводится.

— Ты что? — оскорбился он. — О какой икре говоришь? У нас не бывает такой. Клянусь, не ел ни разу. Шурпу, плов ем…

— Ладно, ладно, я пошутила, — строже заговорила Тамара. — Ты, конечно, человек честный. Не объедаешь ни детей, ни бедняков. Придет время, и ландо свое отдашь пролетариям. Будем детей в нем катать.

— Шутишь? — насторожился он.

— Нет, не шучу.

— Значит, наш Черкез не зря говорит, что, если будет революция, — все туркмены погибнут. А когда их не станет, тогда русские босяки возьмут все у них: ковры, кошмы, овец, верблюдов. Конечно, и ландо наше им достанется.

— Дурачок ты, Ратх, — усмехнулась Тамара и взъерошила его чуб. — Наоборот, после революции туркмены только и начнут жить по-настоящему. Все бедняки, независимо от их национальности, будут пользоваться одними правами.

— Если не обманываешь, конечно, хорошо. Но я не бедняк. У меня отец — аксакал, аульный арчин.

— Дети за отцов не отвечают, Ратх. У меня отец тоже военный фельдшер — офицер царской армии, но мне ближе бедный, обездоленный народ.

Ратх задумался. Молча подъехали к мусульманским караван-сараям. Тамара вынула из портфеля прокламации, легко вылезла из ландо и скрылась в темноте. Она вернулась минут через десять. Но довольная и в то же время испуганная.

— Теперь к школе садоводства и огородничества, — попросила она, отдышавшись.

— Неужели твоя подруга ходит в гимназию из школы садоводства? — усомнился Ратх.

— А почему бы и нет? Ее привозят на фаэтоне.

— Тамара, прошу тебя, не считай меня дураком. Я все давно понимаю. У тебя в сумке листовки и ты разбрасываешь их. И тебе нужно мое ландо…

— Не надо, Ратх, — зажала ему рот ладошкой Тамара. — Не надо… Я знаю, что ты давно догадываешься. Но ты же друг, Ратх?

— Да, друг… Поэтому не надо меня бояться и обманывать.

— Ты первый из туркмен, кто рискует попасть на эшафот, — вновь усмехнулась она, но шутки не получилось.

Ратх не засмеялся, и сказал еще строже:

— Если потребуется — пойду на эшафот. Говори, куда ехать?

* * *
Тем временем Нестеров с Андрюшей сидели в последнем ряду амфитеатра. Цирк был заполнен наполовину: программа, без изменений, шла уже целую неделю. Но и полцирка — не так уж мало: человек триста. Нестеров был спокоен, а Андрей нервничал, украдкой посматривая вверх, на противоположную сторону ку» пола, где было выставлено стекло.

В антракте они расстались. Нестеров отправился в армянский духан, который маячил тусклыми фонарями по ту сторону дороги. Андрей подождал выхода на арену гипнотизера и проскользнул во двор цирка. Клоун Романчи поджидал его у ворот.

— Пошли быстро, — проговорил он шепотом. — Смелее…

Держа Андрюшу за руку, он провел его вдоль стены и остановился возле лестницы.

— Давайте прокламации, — совершенно успокоившись, попросил Андрей. — Ничего страшного. В цирке всего один полицейский, а офицеров и вовсе нет.

Приняв от Романчи пачку отпечатанной Программы РСДРП, он сунул ее за пазуху и полез на крышу. Романчи проследил за ним, пока он добрался до купола. Затем клоун, насвистывая, вошел в коридор. В глубине прохода, возле кулис, кроме шталмейстера Никифора и двух униформистов никого не было. Романчи пристроился к ним, якобы ожидая выхода на арену, и стал следить за выставленным оконцем в куполе. Внимание публики, как всегда, целиком было приковано к гипнотизеру Кросу. И тут сверху посыпались листовки. Часть— прямо на арену, остальные — к зрителям.

Публика пришла в неописуемый восторг, ибо все сочли, что падение бумажек с неба — дело рук самого Кроса. Но гипнотизер сам растерялся. Посмотрел вверх, выругался про себя, видимо, решив, что над ним зло подшутили и, наконец, поднял прокламацию и дал прочесть ее партнерше. Та прочитала и пожала плечами. А в рядах уже начинался оживленный ропот. Вот и шепот пошел от одного к другому: «Программа РСДРП, программа РСДРП… Революционеры сверху бросили!»

Сеанс гипноза остался не оконченным. Крос не стал призывать публику к спокойствию: отпустил всех с арены и ушел сам.

Цирк продолжал гудеть от множества голосов. Восторг и возмущение, свист и смех сливались воедино, и невозможно было понять — будет ли продолжена цирковая программа. Наконец, на арене появился менеджер, призвал к спокойствию и следом за ним выбежал Романчи:

— Граждане и господа! — обратился он к публике.

— Прошу внимания! Сегодня мы познакомили вас с нашей новой программой! В заключение — римско-французская борьба!

И на арену вышли в разноцветных костюмах борцы.

Прошло немало времени, прежде чем появился полицейский наряд и двинулся по рядам, собирая «крамольные листки». Полицейские спрашивали: откуда появились листовки, кто забросил. А Андрей в это время сидел с Нестеровым в духане и тихонько посмеивался.

— Чуть было не грохнулся с крыши, — пояснял он, все еще волнуясь. — Адольф стекло выставил и оставил его тут же, а я наступил в темноте и поскользнулся… Чуть не до самой лестницы на спине проехал…

— Молодец, молодец, — удовлетворенно говорил Нестеров и смотрел через дорогу, в сторону цирка.

* * *
Около двенадцати ночи Стабровский вернулся домой. В комнате за занавеской горела свеча. Ксения, полураздетая, встретила его у порога.

— Боже, как долго, — проговорила она с упреком.

— О чем я только не передумала! Мучитель ты мой.

Ну, раздевайся скорее, да ложись, завтра у тебя первый час математика.

— Ксана, ты все спрятала? Чтобы никаких следов, понимаешь? Мало ли что…

— Не беспокойся. Остатки бумаг сожгла, а желатин вынесла за кладовку.

Он лег в постель и, ощущая на плече теплое лицо жены, сразу заснул.

Далеко за полночь, где-то перед рассветом, неожиданно в дверь постучали. Ксения встала с кровати и метнулась к окну. Стук повторился. На этот раз стучали настойчиво и бесцеремонно. Поднялся и Людвиг. Надел брюки, направился к двери.

— Откройте, полиция! — донесся грубый властный голос, и дверь жалобно застонала от ударов сапог.

— Ксана, все в порядке?

— Ох, Людвиг, Людвиг! У меня сердце чувствовало.

— Приказываю в последний раз: откройте, иначе взломаем! — прозвучала угроза и дверь заходила под ударами прикладов.

— Да погодите же! Что вы делаете?! — кинулась Ксения к двери и отодвинула задвижку. — Кто такие? Почему врываетесь ночью? Разве бела дня вам мало?

— Все злодеяния свершаются ночью, — цинично заявил полицмейстер Пересвет-Солтан, держа в руке пистолет и оттесняя плечом Ксению в сторону, к окну— Вы арестованы! Тонакевич, — распорядился он, пропуская вперед пристава, — начинайте обыск. А вас. уважаемые Стабровские, прошу сесть вот сюда, на лав «ку, чтобы не мешать делу.

— Господин штабс-капитан, по какому праву? — запротестовал Людвиг Людвигович. — Разве вам не известно, что я — преподаватель гимназии? Вы, вероятно, спутали меня с каким-то бандитом?

— Вот ордер на ваш арест, — ухмыльнулся Пересвет-Солтан. — А ежели этого вам мало, то вот и помощник прокурора, господин Слива здесь.

— Продолжайте обыск и не вступайте в пререкания с преступниками, — мягко посоветовал Слива.

Полицейские перевернули постель, распотрошили подушки и два чемодана, затем, обнаружив погреб, спустились со свечой туда. Но и там ничего не нашли.

Кинулись в сенцы. Тут один из полицейских наткнулся на гектографический ящик и втащил его в комнату. Жестяной ящик был испачкан желатиновой массой.

— Ищите прокламации! Они где-нибудь здесь или во дворе. Тонакевич, возьми еще двоих, сходи во двор, осмотри как следует!

Сам Пересвет-Солтан, осмотрев ящик, подошел к печи и отворил конфорку. Нагнувшись, поднял с пола щепочку и полез в печь. Осторожно придвинул щепочкой пепел сожженных бумаг и извлек его. Верх одной из прокламаций не догорел и по нему четко вырисовывалась черная надпись: «Программа Российской социал-демократической партии».

— Приступайте к составлению протокола, — распорядился Слива.

Пересвет-Солтан сел за стол, послюнявил языком химический карандаш, вывел сверху листка: Протокол.

— Ни стыда у вас нет, ни совести, — насмешливо сказала Ксения. — Я ведь эту прокламацию на дороге подобрала, когда шла домой. Подобрала, чтобы разжечь печку, а вы нас сразу в революционеров превратили!

— Помолчите, мадам, не мешайте исполнять службу, — торопливо попросил Пересвет-Солтан.

— Вы это называете службой… И даже гордитесь такой службой, — заметил Стабровский. — Но вы же просто-напросто оскорбляете людей!

— Помолчите, не мешайте…

Возвратившийся со двора Тонакевич доложил, что ничего предосудительного на ближайшей территории не найдено. Тогда Пересвет-Солтан предложил произвести обыск у хозяина дома, господина Асриянца, но Слива запротестовал.

— Только в качестве свидетеля. Попросите, чтобы пришел засвидетельствовать…

Асриянц, в ночной пижаме, поверх которой куце висел халат, вошел в комнату.

— Чем могу служить? — спросил, быстро оценивая обстановку.

— В каких связях состоите с учителем Стабровским? — спросил Пересвет-Солтан.

— Он у меня снимает квартиру… Платит исправно. Так что, претензий у меня к нему нет никаких.

— Не замечали ли вы что-нибудь противозаконного в его действиях и поступках?

— Ну что вы, господин полицмейстер. Людвиг Людвигович порядочный человек! И Ксения Петровна, дай бог, каждой быть такой честной.

— С какого времени он у вас снимает квартиру? — Если не ошибаюсь, с середины сентября.

— Может, что-то добавите еще?

— Нет, ничего…

— Хорошо, господин Асриянц, ступайте. Мы вас еще вызовем…

Около шести утра Людвига и Ксению вывели из комнаты и посадили в телегу. Туда же бросили гектографический ящик. Полицмейстер, пристав и помощник прокурора сели на лошадей, полицейские чины зашагали сбоку повозки,

* * *
Утром взревел деповский гудок. Ревел долго, перемежая басовитый храп жалобным фальцетом. Это был самый обычный гудок, возвещавший о начале самого обычного рабочего дня. К нему в Асхабаде давно все привыкли, почти не замечали его. Но если б вдруг не загудел он вовремя, то, наверное, нарушил бы весь городской уклад жизни. Вместе с гудком заскрипели двери в домах, захлопали калитки, потекли людские толпы по мокрым тротуарам и грязным расквашенным дорогам, загремели колеса фаэтонов и арб. Город зашумел, загалдел, задвигался, чтобы переварить еще один день истории и проводить его в вечность. Но этот день для истории все-таки начался необычно. Необычность его была в том, что рабочие депо, чиновники управления железной дороги, служащие банка и всевозможных акционерных обществ и товариществ с самого утра занялись разговорами о ночных вылазках социал-демократов. Прокламации с напечатанной Программой РСДРП и листовки «Ко всем жителям Асхабада» распространились не только в цирке, но и в депо, в стрелковом батальоне, среди солдат, в обеих гимназиях, в школе садоводства и огородничества, в хлебопекарнях и во всех прочих присутственных местах. Необычность этого дня вскоре превратилась, по выражению начальника уезда Куколь-Яснопольского, в знамение, ибо в десятом часу утра начальником Среднеазиатской железной дороги генерал-майором Ульяниным была получена шифровка о массовой демонстрации рабочих Санкт-Петербурга и применении огнестрельного оружия против них. В шифровке предписывалось об усилении бдительности на окраинах империи, и начальник дороги немедля сообщил о депеше Уссаковскому. Начальник Закаспийской области, уже извещенный о ночных прокламациях и аресте группы эсдеков, связал эти события с происшествиями в Петербурге. Тотчас он созвал экстренное совещание…

В рабочей слободке, за железной дорогой, до десяти утра никто о ночных происшествиях не слышал. И частный присяжный поверенный Иван Нестеров узнал о событиях крайней важности в прокуренной комнатенке областного суда. Сюда он пришел без пяти десять. Ровно в десять должно было слушаться дело о возмущении арбакешей-туземцев, перевозящих грузы по Гауданской дороге. Нестеров приготовился к защите обвиняемых, но, увы: придя в суд, он не нашел на месте ни прокурора Лаппо-Данилевского, ни его помощника Сливу. Один из знакомых заседатели тотчас пояснил.

— Все, как есть, помчались к Уссаковскому. Видно, дело нынче вовсе не будут слушать.

— А что там такое? — полюбопытствовал Нестеров.

— Батенька мой, да вы что! Или не знаете? Ночью Пересвет-Солтан целую группу социал-демократов арестовал! Да и в Питере, говорят, беспорядки.

— Странно, — затаив дыхание, проговорил Нестеров. — И кого же арестовали ночью?

— Да учителя из женской гимназии! Знаете, наверное. Высокий такой, горбоносый, с кадыком. Все время в длинном пальто и шляпе ходил!

— Видел, как же… — глухо отозвался Нестеров и почувствовал, как екнуло у него в груди сердце.

— Говорят, кто-то из своих же предал, — продолжал заседатель. — Гимназисты какие-то замешаны, попечитель гимназии…

— Н-да, дела, — с трудом выговорил Нестеров, и а мозгу застучало: «Красовская! Красовская!» На миг он представил желтое ландо, циркового джигита Каюмова, и почувствовал, что дышать ему больше тут нечем, надо выйти на улицу.

— Коллега, вы-то чего ради расстроились? — удивился заседатель. — Ловить их надо и судить всех до единого! Ни в позапрошлом, ни в прошлом году не было у нас прокламаций, а в этом — беда, аж страх берет! К черту жалость!

— Себя пожалейте, — бросил на ходу Нестеров и спустился с крыльца.

Он зашагал по тротуару, с трудом находя в себе силы, чтобы успокоиться. Вновь перед ним всплыло желтое ландо, Тамара и ее друг. «А если не Красовская?» Нестеров перебрал в памяти всех, кто участвовал ночью в распространении прокламаций, но не нашел никого, кто был бы способен на предательство, и опять вернулся к желтому ландо и наезднику. «Легкомыслие — хуже предательства… Если джигит даже заподозрил что-то неладное — и этого достаточно для раскрытия тайны… Черт меня угораздил! — тотчас выругал он самого себя. — Ведь это я сам навязал ей идейку воспользоваться каретой аульного арчина!». Нестерову нестерпимо захотелось поскорее узнать все подробности ареста Людвига. Но как?

Словно оглушенный, ходил он по закоулкам возле вокзала. «Она, только она!» — твердо решил он. И тут он увидел Тамару, возвращавшуюся из гимназии. Не окликая девушку, он пошел следом за ней, и так дошел до ее дома. Лишь когда она отворила калитку, позвал:

— Красовская, постой.

— Иван Николаевич, дорогой! Беда-то какая! Заходите ко мне, — обернувшись, со слезами в голосе заговорила Тамара.

— Мадам твоя дома?

— Нет… Она же торговка…

Они вошли в дом.

— Что тебе известно об аресте Людвига?

— Иван Николаевич, беда-то какая! Его и Ксану арестовали ночью. Кто-то предал.

— Кто именно? — И тут же продолжил: — Я подозреваю твоего джигита, Ратха Каюмова. Вчера он ездил с тобой, и ты, наверняка, посвятила его в суть нашей операции.

— Иван Нестерович, но Ратх честный и преданный нам человек!

— Я спрашиваю: знает ли джигит о нашем деле? — жестко выговаривая каждое слово, спросил Нестеров.

— Да, Иван Николаевич, знает, — растерянно созналась Тамара. — Но я ручаюсь за него собственной жизнью! — тут же твердо выговорила она.

— Слушай, Красовская, — сурово проговорил Нестеров, — то, что ты сделала, у меня не укладывается в голове. Будешь держать ответ перед эсдеками. А что касается джигита… Если он предал, то пусть пощады не просит.

Нестеров тяжело вздохнул, запахнул полы кожанки и вышел во двор. Тамара сдвинула занавеску и, прильнув к окну, посмотрела ему вслед. «Ратх — предатель? Не может этого быть… Никогда не поверю!». Она отошла от окна и заходила по комнате. «Нет, нет, не он… Но кто же тогда? Ведь ни одна живая душа, кроме своих, проверенных людей, не знала о распространении прокламаций. Что же делать?»

Успокоившись немного, она все же решила навестить Ратха и поговорить с ним.

Тамара захлопнула дверь дома, сунула ключ в карман и заспешила через железнодорожные пути к вокзалу. Пройдя по перрону, вышла на площадь и направивлась в сторону туркменского аула.

Вскоре она уже шагала по тесной улочке, сдавленной с двух сторон глинобитными дувалами и стенами кибиток. Во дворах виднелись оголенные урюковые деревья и кряжистые тутовники. Блеяли овцы или козы. Тамара шла, не выпуская из поля зрения купол мечети. Рядом с ней должно быть подворье Каюмовых. Ратх говорил ей, где они живут. И о приметах сказал: большие деревянные ворота, и на калитке синий почтовый ящик. По этим приметам и отыскала девушка двор аульного арчина. Тамара осмотрелась: нет ли кого поблизости, кто бы мог позвать Ратха? Но переулок был пуст. Оставалось единственное: постучать в калитку. Так она и сделала. Тотчас во дворе залаяла собака, затем послышались голоса. Старшая жена Каюм-сердара приоткрыла калитку, при виде русской барышни тотчас отступила назад.

— Кому тибэ, урус?

— Ратха мне, бабушка.

— Вий! — удивленно вскрикнула старуха и удалилась.

И опять до Красовской донеслись женские голоса. По их интонации она догадалась, что ее, наверняка, осуждают. Так оно и было. Нартач-ханым, знавшая, что младшенький Ратх знается с гимназистами, дала волю своему красноречию. «Виданное ли дело, — говорила она своим собеседницам. — Появилась без стыда, без совести, с открытым лицом и потребовала нашего сына! Ох, горе, горе мне! Сначала татарку в дом взяли, а теперь русская сама в дом лезет!»

Сыну о приходе русской барышни сообщить она не успела. Ратх догадался, что пришли к нему. Он вышел к Тамаре улыбающийся и в то же время смущенный упреками женщин.

— Не обращай на них внимания, — успокоил девушку, — Здравствуй… Не думал, что это ты…

— Ратх, мне с тобой надо поговорить. Давай отойдем подальше, чтобы никто не слышал.

— С тобой хоть куда, Тамарочка.

— Ратх, нас предали. Стабровские, Хачиянц и Егоров арестованы.

Произнеся эти роковые слова, она заглянула парню в глаза, надеясь увидеть в них смятение, страх и еще что-нибудь такое, чем бы выдал себя Ратх. Но глаза его лишь удивленно расширились, и он неуверенно спросил:

— Кто предал?

— В деле участвовали верные, проверенные люди, — отозвалась с тяжким вздохом девушка. — Все свои. Подозрение пало на тебя.

Выговорив эти горькие слова, Тамара опустила голову, совершенно уверенная в том, что предал не Ратх. А он как-то странно ойкнул, словно сраженный пулей, потом растянул губы в брезгливой улыбке и глухо спросил:

— Ты долго думала?

— Ратх, пойми меня. Все до единого были наши. Ратх, может быть ты нечаянно сказал что-нибудь лишнее своему старшему брату или Аману?

— Нет, Тома джан, — зло и слишком четко выговорил он, словно за этой короткой фразой должен был последовать удар.

Сердце у Тамары похолодело. Невольно она отступила от него. А он еще четче произнес;

— Значит, Ратх — предатель! Значит, все хорошие, а один Ратх — последний человек?

— Не горячись, Ратх, — испуганно попросила Тамара. — И не думай, что мне легче твоего.

Тамара замолкла, потому что судороги в горле сковали ее голос и дыхание. Ратх тоже молчал. Наконец он встрепенулся и гордо произнес:

— Запомни, Ратх никого никогда не предавал и не предаст. Но тебя я презираю… поняла? Презираю! — еще злее выпалил он, повернулся и зашагал к дому.

* * *
Поезд через Асхабад проходил вечером: время самое удобное. Нестеров сел в общий вагон. В Кизыл-Ар-ват приехал перед рассветом. Темень — хоть глаз коли. Только на станции два тусклых фонаря. Да через дорогу, возле железнодорожных мастерских фонарь. Обошел паровоз спереди, зашагал через пути к мастерским. Пройдя вдоль длинной кирпичной стены, вышел на узкую улочку и вскоре отыскал барак, в котором жил Батраков.

Это был барак времен Скобелева. В годы присоединения Туркмении к России в нем квартировали штабные офицеры и медперсонал военного госпиталя. Госпиталь ныне размещался в расположении войск гарнизона. Старое здание госпиталя, рухнувшее наполовину в последнее землетрясение, было восстановлено рабочими железнодорожных мастерских, и в нем размещался приемный покой. Попросту его называли «рабочей больницей». Заведывала ею жена Батракова, Надежда Сергеевна. Лечила простуду, делала прививки против заразных болезней. И лишь в особо исключительных случаях, когда требовалось вмешательство опытного врача, она вызывала из госпиталя военного фельдшера Красовского. «Рабочая больница» была создана на благотворительные средства. Обо всем этом Нестеров знал по первому своему приезду в Кизыл-Арват еще три года назад.

В предутренней темноте, поднимаясь на веранду, Нестеров наступил на хвост спящей собаки. Взвизгнув от боли и страха, пес поднял такой лай, что окна барака тотчас засветились.

— Кого тут еще носит? — прогремел раскатистый бас.

— Гордеич, здравствуй. Убери своего кобеля.

— Кажется, Ванюша? — обрадовался Батраков и столкнул собаку с веранды.

Пес сразу перестал лаять и обиженно заскулил.

— Здравствуй, Гордеич, — повторил Нестеров. — Не ждал меня, конечно. — А я вот примчался.

— О забастовке нашей узнал? — спросил Батраков, похлопывая гостя по плечу и слегка подталкивая в комнату.

— О какой забастовке?

— Бастуем второй день. Петицию на десяти страницах настрочили. Пока власти не выполнят требования — не отступим. Ты надолго?

— Да нет, вечерком, думаю, назад.

— Вот ты и отвезешь нашую петицию в газету, Любимскому… Ну, проходи, проходи, раздевайся. Наденька! — крикнул он. — Гость к нам. Ванюша Нестеров!

Надежда Сергеевна залегла в другой комнате лампу и вскоре вышла, сонно улыбаясь.

— Здравствуй, Иван Николаевич. С приездом. Как там мой Андрюшенька? Видите его?

— А как же! Учится хорошо. Недавно в цирке видел, разговаривали. Толковый парень.

— Боюсь за него, — вздохнула она. — Отчаянный он. Все думаю, как бы не набедокурил.

— Теперь тебе только и осталось — думать, — усмехнулся Батраков и пояснил гостю: — С неделю уже сидит дома. Больницу закрыл пристав. Явился с полицейскими, вынесли стол и стулья, и вселили какого-то приезжего офицера.

— А вы что! — возмутился Нестеров. — Неужели позволили?

— С этого, собственно, и началась забастовка, — пояснил Батраков. — Теперь полиция рада офицеришку выгнать, да рабочие большего требуют. На вот, ознакомься… — Он взял с этажерки несколько листков и подал Нестерову. — Не сегодня-завтра сам начальник дороги приедет.

Нестеров принялся было читать петицию, но Надежда Сергеевна с укоризной сказала:

— Ну и эгоист же ты, муженек! Ванюша приехал, у него, наверное, стряслось что-то, а ты со своими заботами!

— Да, да, в самом деле… Прости, Ваня. Видимо, у тебя срочное дело ко мне, а я и слова тебе не даю сказать? Спрячь эту бумагу, передашь Любимскому. Говори, что там у вас?

— Стабровский арестован…

— Как так?

— Да вот так. Нашелся предатель, заявил полицмейстеру. Прямо с поличным взяли. Четверых. Его вместе с женой и еще двух рабочих типографии.

— Кто предал? — спросил, сжав пальцы в кулаки, Батраков.

— Если б знать, я бы предателя сам вот этими руками задавил! — проговорил жестко Нестеров. — Но в том-то и дело, что одни подозрения. Сначала подозревал твою землячку. Думал, ее приятель, джигит, донес, но вряд ли. Если б он, то Тамару первой бы арестовали.

— Красовскую не обижай, — посуровел Батраков. — Тамара — товарищ проверенный, надежный. — Поразмыслив, спросил: — С протоколами допроса знаком? Может, из протоколов можно что узнать?

— Не идти же в гости к Пересвет-Солтану! — нахмурился Нестеров.

— Да, дела неважные…

— Неважные, Гордеич. Приехал к тебе за советом. Не знаю, на кого теперь положиться.

— С Вахниным советовался?

— Разумеется. У нас с ним одно на уме: поскорее достать денег на типографию. Но вот где их взять — вопрос! И не только на типографию. Деньги, в первую очередь, сгодились бы на освобождение Людвига. Я думаю, можно подкупить следователя, или даже самого прокурора, если, конечно, с умом действовать.

— Ты что же, за деньгами ко мне приехал? — скептически усмехнулся Батраков. — Если так, то я тебе не помощник… Мог бы, конечно, свои последние отдать, да только помогут ли они!

— Гордеич, да ты что! — спохватился Нестеров. — Речь идет о тысячах, а ты черт знает что подумал. Ты-щенок бы десять достать — эх, развернулись бы! А ты, Иван Гордеич, на первый случай снабдил бы нас прокламациями. С голыми руками сидим…

Батраков задумался, затем сказал:

— Дам тебе последние номера «Искры». Почитаешь о борьбе партийных фракций. А что касается прокламаций, вот что… Ты чал пьешь? Пойдем-ка, по чашке выпьем. Тут недалеко, у соседа-туркмена.

Выйдя, они перешли улицу, и остановились возле двух туркменских кибиток. Батраков кликнул хозяина. Из кибитки вышел среднего роста, плотный туркмен в тельпеке и халате. Пышная седая борода украшала его лицо.

— Кертык, — назвал он себя, подав Нестерову руку.

— Число говорите по-русски, — заметил Нестеров.

— С русскими давно живу, научился, — пояснил старик и внимательно посмотрел на Батракова.

Гордеич улыбнулся:

— Ванюша Нестеров — мой друг. Ему доверяю все. Если ему придется туго и придет к тебе — помоги.

Кертык кивнул, ввел гостей внутрь юрты, усадил на кошму и подал две чашки с чалом. Тотчас принялся расспрашивать об асхабадских новостях. Нестеров охотно отвечал на все его вопросы. Старик слушал, поддакивал и опять спрашивал. Наконец сказал:

— Русские бастуют, а туркмены горюют. Туркменским беднякам поддержка нужна. Безграмотные все. А живут — один здесь, другой там. Кочуют по пескам. Армяне, татары бакинские дружнее живут. В Баку недавно был, там совсем иная жизнь.

— Там пролетариат, Кертык-ага, — пояснил Нестеров. — В Баку тысячи рабочих мусульман на промыслах, а у вас — единицы на железной дороге. С русскими вам надо объединиться…

Когда возвратились домой, Батраков сунул руку за пазуху, вынул бумажную пачку и подал Нестерову:

— Держи. Ванюша, тут «Марсельеза» и «Варшавянка». Дарьял на днях из Баку прислал

— Так, выходит, ты у туркмена хранишь?

— Т-сс, — поднес палец к губам Батраков. — Напился чалу и ладно. Тебе я вот что посоветую. Как приедешь в Асхабад, — загляни к Любимскому. Когда-то он нам помог шрифтами. Я напишу записочку, передашь ему.

Ночью Нестеров отправился в обратный путь.

* * *
Любимского он знал отдаленно, понаслышке. «Хороший человек, обходительный, отзывчивый!» — отзывались о нем все в городе. Но никогда раньше не беседовал с ним. Отзыв о нем Батракова, как о человеке своем, настроил Нестерова на оптимистический лад.

В понедельник, объехав на черной кавказской коляске Скобелевскую площадь, где маршировали с песней пехотинцы, Нестеров слез у редакции и вошел в коридор, с несколькими комнатами по бокам. В первой за «Ремингтоном» сидела машинистка. Женщина не заметила его. Он притворил дверь и двинулся дальше. В другой комнате, склонившись над столом, ретушировал надписи объявлений художник в желтой блузе. Нестеров поздоровался, спросил, где отыскать редактора, и художник проводил его в самый конец коридора. Тут в тесной, явно не редакторской комнатенке, обложившись кипами газет, сидел Любимский — лысый, низенький интеллигент с живыми черными глазками.

— Чем могу служить, милостивый государь? — тотчас спросил он, поднявшись из-за стола. — Если не ошибаюсь, передо мной вже частный поверенный господин Нестеров?

— Откуда вы меня знаете?

— Ха! Откуда я его знаю! Вы спрашиваете, откуда я вас вже знаю? Вы лучше спросите у меня, кого я не знаю? Ви, молодой человек, совсем недавно вели защиту обманутых арбакешей, так кажется? Ну, так мы вже поместили информацию об этом! Ви знаете, — еще дружелюбнее заговорил он, и, выйдя из-за стола, положил руку на плечо Нестерову. — Откровенно говоря, я сам находился в зале суда и слышал вашу речь. Я тогда сказал себе: «Да это вже асхабадский Цицерон! Цицерон нового века!» Если бы взяли на себя отдел судебной хроники, господин Нестеров, ваш слуга, честный, воспитанный еврей Любимский был бы вже счастлив! Что ви скажете по этому поводу?

Ошарашенный потоком слов и сбитый с толку неожиданным предложением сотрудничать в газете, Нестеров решил было, что господин редактор ошибается: принял его за кого-то другого. Но все было верно: и фамилия, и звание, и даже упоминания о первой, хорошо проведенной защите бедняков-амбалов — все совпадало.

— Вы знаете, господин Любимский, — освоившись, заговорил Нестеров. — Я, пожалуй, подумаю над вашим предложением. Мне ведь никогда не приходилось писать, и потом я занят судебными делами… Просьб, прошений, петиций очень много… Время такое, что… Вот и вчера обратились ко мне кизыларватцы с просьбой, по возможности, помочь им. У них, кажется, забастовка…

— Я уже слышал! — с готовностью отозвался Любимский. — Сегодня мы даем заметку о выезде генерала Ульянина в Кизыл-Арват.

— Но мне железнодорожники передали копию петиции.

— Где эта петиция? — с любопытством встрепенулся Любимский, словно ждал её.

— Да вот ока, здесь. — Нестеров достал из бокового кармана кожанки свернутые листки и подал редактору.

Любимский мгновенно развернул их, бегло и как-то жадно прочитал и прокричал, толкнув дверь:

— Дора Аверьяновна!

Вскоре появилась та самая машинистка, которая сидела за «Ремингтоном», и взяла листки у редактора.

— В номер? — спросила, удаляясь.

— В номер, — твердо произнес он и добавил: — Что творится, что творится на свете! Бастуют железнодорожники, бастуют хлебопеки и печатники. Даже фармацевты бастуют. Вы представляете что это такое? Я вам скажу, господин Нестеров, так: если вже забастовали евреи, то что-нибудь случится!

— Что со Стабровским? — перебил его Нестеров. — Вам известно что-нибудь.

— Как же, как же, милый друг, ну конечно! — опять пришел в движение Любимский. — Мы вже сообщали о его аресте. Но мы не можем знать, где он находится и как с ним обращаются. Я посылал сотрудника к Пересвет-Солтану, так тот ему ответил: «Не лезьте не в свое дело, пока до вас не добрались!». Но вы знаете, что они затеяли? Они же передали дело Стабровского ташкентской судебной палате. Приедет из Ташкента следователь! И пока следствие не кончится, никто не может пойти к Стабровскому на свидание. Они вже всех их держат в одиночках!

— Вы уверены, господин Любимский, что дело послано в Ташкент? — спросил Нестеров.

— Да, конечно! Этот же хам полицмейстер сказал Зиновию — моему сотруднику: предварительный протокол допроса отправлен Лаппо-Данилевскому, а проку, рор послал этот протокол в Ташкент.

— Как я раньше не мог догадаться! — с досадой проговорил Нестеров.

— А вы тоже заинтересованы судьбой Стабровского? — удивился Любимский.

— По долгу службы… И вообще, — несколько смутился Нестеров. — Вообще-то я должен поговорить с вами… У нас есть общие знакомые. Я должен вам передать привет от Батракова. И вот это. — С этими словами передал Любимскому записку, в которой значилосьз «Соломон, помоги, по возможности». И стояла подпись Батракова.

— О боже, боже! С этого бы и начали, — рассердился Любимский. — Когда вже ви его видели?

— Вчера… Я был в Кизыл-Арвате… Гордеич выразил надежду, что вы наверняка поможете нам в обзаведении типографией.

— Деньги нужны, — мгновенно отозвался Любимский. — Без денег нельзя сделать ничего. Ви меня понимаете? Только поймите правильно: деньги нужны не Любимскому. Деньги нужны людям, которые могут найти или изготовить шрифты. Вам, вероятно, нужна полная касса набора?

— Желательно…

— Ви дадите мне неделю на размышление, а потом зайдете ко мне, — тут же решил Любимский. — Но сначала давайте договоримся о вашем участии в юридическом отделе.

— Я согласен сотрудничать с вами, — сказал Нестеров. — Через неделю, как и условились, зайду… Сколько потребуется на типографию? Какая сумма?

— На первый случай рублей триста… Потом посмотрим.

— Хорошо, господин Любимский.

— Жду вас, милостивый государь!

Выйдя на Скобелевскую площадь, Нестеров еще раз в душе ругнул себя: «Черт меня побери, как же я сразу не догадался, что они отправят протоколы в ташкентскую судебную палату? Ведь дело-то политическое!»

Теперь он знал как ему поступить. План созревал на ходу. Не слишком затейливый и главное, наверняка, беспроигрышный. Он лишь на мгновение замешкался — в какую сторону идти, и тотчас свернул к русскому базару. Начиналась вторая половина дня: магазины только что открылись после перерыва. Полусонный старик-армянин в галантерее завернул для Нестерова флакончик духов и сказал со знанием дела:

— Лучше «Камелии» ничего не может быть. Пусть ваша дама помажет за ушами, и от нее до утра будет исходить благовоние.

Нестеров сунул покупку в карман и, не задерживаясь больше нигде, отправился в прокуратуру. Здесь, в казенной прихожей, он кивнул старику швейцару, отдал кожанку и взбежал на второй этаж. Как он и предполагал, пани Ставская — секретарша прокурора, пожилая, седеющая женщина с крашенными волосами, встретила его не слишком любезно.

— О боже! — скорчила она обиженную гримасу. — Но разве вы не знаете, что господин прокурор…

— Знаю, пани Ставская. Все знаю… Но я только на минутку. Не откажите в любезности принять этот маленький презент. — Он подал духи и пока она, улыбаясь, рассматривала их, спешно рассказывал, как услышал, что в галантерее появилась «Камелия» и как удалось ему с помощью знакомого продавца купить флакончик. Затем, когда пани «растворилась в благодарностях», Нестеров попросил: — Конечно же, я прекрасно понимаю, что господин прокурор страшно занят или вовсе нет его на месте… Но мне — всего лишь заглянуть в папку переписки с ташкентской судебной палатой. Послезавтра я защищаю одного влиятельного господина. Но мне кажется, он проходит по политическому делу… параллельно, так сказать… Если не трудно, пани Стазская, найдите мне папку переписки…

Секретарша еще раз улыбнулась, повела бровями: для вас, мол, всегда пожалуйста, и вынула из шкафа серые казенные корки с подшитыми бумагами. Нестеров сел за стол, быстро перевернул несколько машинописных страниц и вот оно: «Предварительное обвинение по делу Стабровского». Пробежав несколько казенных обязательных фраз вскользь, Нестеров впился гла» зами в самую суть:

«С девятого января в ночь на десятое, примерно около полуночи, в полицейское управление г. Асхабада в сопровождении околоточного Богоявленского, явился директор мужской гимназии, господин Белоусов. Войдя, означенный положил на стол сверток с надписью: «Только осторожно». Полицмейстер Асхабада, господин штабс-капитан Пересвет-Солтан развернул сей сверток и нашел в нем пачку отпечатанной Программы РСДРП. На вопрос: «Где господин Белоусов взял оную?», последний ответил: «Нашел в арыке», но тотчас поспешил удовлетворить любопытство. Из его рассказа выяснялось, что вечером ученик мужской гимназии Мартыненко Алексей был приглашен на квартиру к наборщикам газеты «Асхабад» Хачиянцу и Егорову, которые знали сего гимназиста по его матери. Сей Мартыненко, войдя к означенным, увидел там незнакомых ему людей и подъехавшего к дому в фаэтоне учителя женской гимназии господина Людвига Стабровского. Когда Мартыненко спросил, зачем его позвали, то Хачияиц дал ему пачку прокламаций и велел их распространить среди учащихся гимназии. Выйдя на улицу, Мартыненко, однако, растерялся и, не зная, что ему делать, бросил пачку в арык. Затем побежал домой к господину Белоусову и рассказал ему все, как было…»

— Спасибо, пани Ставская, — с трудом выговорил Нестеров, возвращая папку. Какая-то невероятная тоска, злость и радость от того, что еще не поздно отомстить предателю, подавили волю Нестерова. Он еще раз поблагодарил секретаршу, спустился в вестибюль, молча оделся и вышел.

Он был подавлен прочитанным и никак не мог вспомнить: кто такой Мартыненко и откуда он взялся вообще. Ни Красовская, ни Андрюша Батраков, ни Вахнин никогда не произносили этой фамилии. «Впрочем, мать этого ренегата — знакомая Хачиянца и Егорова! Видимо, они, доверяя этой женщине, доверились и ее сыну? Но какая же сволочь этот ее сын!»

Вечером, едва стемнело, Нестеров зашел к Красовской. Поздоровавшись, неловко улыбнулся и поцеловал ей руку.

— Прости, Тамара…

— Что с вами, Иван Николаевич?

Нестеров вынул из бокового кармана пистолет, подкинул его на ладони и хладнокровно произнес:

— Предатель найден… И он должен умереть.

— Кто? — испуганно спросила девушка, чувствуя холодок на губах.

— Алексей Мартыненко — ученик мужской гимназии.

— Знаю такого, — произнесла она и глаза у нее сощурились. — Подонок высшей степени… Галантный ухажер, а главное — подлец. Знаете, что он сделал с Зиночкой Бесовой? Она хотела отравиться.

— Ты знаешь, где живет этот негодяй?

— Знаю, Иван Николаевич.

— И ты, наверняка, можешь вывести его из дому на какой-нибудь конфиденциальный разговор? Например— о той же Зиночке?

— Могу, наверное.

— Тогда идем.

Дом Мартыненко стоял в Хитром переулке, выходя двумя окнами на улицу. Было уже темно, и в окнах других домов давно горел свет, а эти два темнели, словно черные мертвые глазницы. Нестеров остановился за углом, Тамара прошла по двору, налегла плечом на калитку — не поддается. Постучала — не отвечают. Подошла к окну, побарабанила пальцами по стеклу — тишина. Барабанила раз десять — все сильнее и сильнее. Увлекшись, она не заметила, как сзади остановилась старуха и спросила:

— Кого тебе, сердечная?

— Алексея… Мартыненко, — растерянно произнесла Тамара.

— Мартыненко? — переспросила старуха. — Мартыненко твой вместе с мамашей сбежал. Стерва эта пришла, похвасталась: сын, мол, ее целую шайку демократов накрыл, всех переловят теперь. А я ей сказала тоже, что думала. Сволочи, говорю, а сейчас пойду в депо, придут рабочие и обоих вас удавят. Ну, она и струсила по всем статьям. Гляжу, на рассвете выходят из дому с чемоданами…

— Вот так новость, — удивилась Тамара и почувствовала, как ее досада сменилась радостным чувством: «Как хорошо, что предал не Ратх!»,

* * *
Вернувшись домой, Нестеров долго не мог успокоиться, все ходил по комнате из угла в угол. Отчаянная злость, скопившаяся в нем от неудач и неудовлетворенности, не давала ему покоя. Немного успокоившись, он сел и принялся читать письма из Москвы, полученные с января от Жени Егоровой. Но как только углубился в чтение, в нем вновь вспыхнула досада. Он читал я мысленно спорил с ней. В памяти его вставали каменные громады улиц и тихий Екатерининский переулок. Двухэтажный деревянный дом с восемью окошками на дорогу. Как часто он подходил к этому дому, шаркал ногами на крыльце и дергал за шнур. Где-то в глубине прихожей звенел колокольчик, дверь открывалась и он входил, здороваясь с ее домашними, и спрашивал; «Барышня у себя?»

Не тогда ли образовалась пропасть расхождений между ними? Именно тогда впервые она принялась вразумлять Ваню Нестерова: «Тебе бы стоило больше обращаться к самой жизни, а ты все больше к наукам… Конечно, ученый человек — хорошо, но если он, скажем, не мечтает разбогатеть, то и ученость его ни к чему». Он тогда возразил ей: «Вот уж не думал, что у тебя такие потребительские вкусы! Мне почему-то казалось, что ты больше всего ценишь в человеке — крылья» Чуть позднее, когда он примкнул к марксистам и стал посещать кружок, долгое время они не встречались. Потом его арестовали, заподозрив в связи с социал-демократами, и Женя, узнав случайно, приезжала в полицейский участок. Дня через три Нестерова отпустили за неимением улик. «Вот видишь! — сказала она тогда. — Так можно и в ссылку угодить… Загремишь кандалами по Владимирке!» А через месяц создалась весьма критическая ситуация: надо было покинуть Москву, иначе — суд и каторга. Нестеров зашел к Женечке попрощаться. И лишь через два месяца, прибыв в Асхабад к тетке, где он и сейчас жил на квартире, написал ей письмо. Подробностей теперь не помнил — прошло с той поры два с лишним года. Потом было много писем — нежных и сварливых, полных откровения и загадочных, но во всех высвечивал вопрос: «Что есть человек?»

Вот и сейчас, прежде чем вывести первую строчку, он кипел от злости на неустроенность и человеческое несовершенство. Он сидел над листком и мысленно спорил с ней: «В том-то и суть, милая моя Женечка, что ты так и не усвоила — что есть человек. В твоем понимании— это животное, достигшее определенного эволюционного развития, которое позволяет себе собственноручно колотить другого, набивать собственное брюхо, изворачиваться и хитрить, лгать и доносить и тому подобное. Но человек ли это, если его так расценивать? Я согласен с тобой, что и такие есть. Но еще раз спрашиваю: люди ли это? А может, понятие «человек» должно измеряться не такими качествами. Для меня, дорогая моя, человек начинается тогда, когда рождается в нем гражданин. До того как это произойдет — он всего лишь потребитель по своему физическому устройству и обыватель по своим духовным качествам. Можно прожить всю жизнь и не стать человеком. Да так оно и есть! Много ли ты видишь граждан в нашем извращенном отечестве? Обиралы, подлецы, лжецы, стяжатели, очковтиратели и множество им подобных, живущих во имя собственной утробы — не есть граждане, а следовательно — не есть люди. Ныне мы провозглашаем мир, хозяином которого должен стать человек-гражданин со всеми его моральными качествами. Мне тошно, моя дорогая, видеть мир с его свинообразными опухшими мордами городовых, с изысканно жестокими и холодными жестами администрации, с алчными всепожирающими глазами буржуа и толстыми задами расплывшихся мещан, с преданно-бегающими глазками предателей и шпионов, с усталыми и бездумными глазами протяжныхженщин…

Мне горько сознавать, что люди торгуют честью, совестью, и даже политику возводят в средство наживы. Какой-нибудь толстосум вдруг превращается в либерала и начинает подпевать в угоду народу н смутного времени. Но стоит жандарму показать клыки — а этот либерал становится предателем… Дорогая моя Женечка, я не успокоюсь и не приду в себя до тех пор, пока будет существовать этот жалкий мир потребителей и обывателей, напяливших на себя золотые погоны и мундиры, ордена и знаки различия, и вместе с ними личину вседержателей, сильных мира сего. Мир этот, дорогая моя, безнравственен и развращен. Скажи мне — где, в каком еще отечестве есть существа, которые учат своих детей предательству? А у нас они есть. Попечители гимназий, воспитывая своих учеников в духе преданности государю и отечеству, ныне сколачивают шпионские группы и черные сотни, дабы на каждом шагу предавать социал-демократию. Но может ли увязываться сам факт предательства с высоким званием гражданина? Нет, конечно, тысячу раз нет! Вот и выходит, что господа педагоги заведомо готовят из гимназистов антиграждан, антипатриотов — бесчестных тварей, в которых всегда нуждался царизм…

Не завидую твоему слепому счастью не видеть всех противоречий жизни. Что проку жить, спрятав по-утиному голову под крыло? Когда я уезжал, ты мне сказала: «Ну что ж, поищи счастливой жизни на окраине» может, там лучше». Я тебе не возразил даже, чтобы не обидеть. Найти счастье в моем понимании, это значит — добыть его для своего народа. Вот таким поиском я я живу сегодня. И совершенно убежден в том, что счастье это может быть приобретено ценой больших потерь. Мы потеряем многих бойцов революции, но мы разрушим старое здание мира и построим новое, основанное на свободном труде.

Дорогая моя, я зол на всех и вся, но только не на тебя. Разве можно злиться на то, что ты лишена дара провидения? Я прощаю тебе твою слабость, присущую многим. И я тешу себя надеждой, что настанет время, когда ты услышишь от меня такие слова: «Ну вот, посмотри… Это и есть тот самый мир, о котором я тебе говорил!»

Нестеров просидел над письмами почти до утра. Хотел высказать ей все, но не написал ни одной строчки из того, что передумал. Взвесив на ладони пачку писем, он вдруг испугался и взялся за ручку: «Если и сейчас не напишу, то неизвестно — когда опять сяду!» И он торопливо настрочил:

«Здравствуй, Женя! Вот наконец-то выбрал время черкнуть тебе пару слов, а то все некогда и некогда. Ты права: время идет и ушедшие в дальние плавания корабли возвращаются к пристани. Обещаю тебе приехать в конце лета. И тогда поговорим обо всем. Иван Нестеров».

* * *
Нестеров решил срочно собрать ячейку.

Встретились в бильярдной железнодорожного собрания Нестеров, Вахнин, Асриянц и Шелапутов. Играли двое на двое, при закрытых дверях.

Плотный и низкорослый, с черной курчавой бородкой, Вахнин, разбив «пирамиду», сказал удрученно:

— Итак, друзья, весь вопрос в средствах. Как казначей, считаю, что ни одна партийная организация не может существовать без средств. Я запечатал в конверты больше пятисот «Марсельез» и «Варшавянок» — и все на свои собственные гроши. Я опять задолжал хозяйке.

— Восполним твои расходы, — пообещал Нестеров. — Играй, Арам, твоя очередь.

Асриянц сыграл в левый угол и передал кий Нестерову.

— Ванечка, ради бога, ты не презирай меня. Я сам сяду, но Стабровских и остальных ребят выручу. Я уже говорил с Гайком, он обещал помочь.

— Кто такой Гайк? — спросил Нестеров.

— Да ты что, священника нашего не знаешь? Это золотой человек. Две, три обедни отслужит — сотня есть.

— Ты что же, Арам, решил своих товарищей на подачки богомольных прихожан выкупить? — повысил голос Нестеров.

— Ваня, а что я должен делать?! У меня нет другого выхода!

— Кончайте вы нищенские толки, — с пренебрежением сказал Вася Шелапутов. — Надо брать кассу, иного выхода нет. Я Вячеславу какой уж день об этом говорю, а он слушать не хочет.

— Да «липа» все твои предложения! — отозвался Вахнин. — Слишком у тебя все просто: зашел в купе, отобрал сумку с деньгами — и вся работа. Можно подумать, у железнодорожного инкассатора нет охраны, и не существует полиции!

— Трусите вы, а дело — верное, — вновь с обидой проговорил Шелапутов. — Да и деньги-то эти, по всем статьям, принадлежат рабочим. Думаете, какие рубли они возят каждый месяц в Ташкент? Да наши же! Штрафы да взносы. Наши работяги деповские вкалывают по двенадцать часов в день, потом обливаются, а чиновники с них же штрафы дерут!

— Ну то, что деньги от налогов и штрафов, тут сомнений не может быть, — согласился Нестеров. — Другой разговор: как их взять? Я думаю, Вячеслав прав: идти напролом, на грабеж нет никакого смысла. Но подумать стоит как экспроприировать железнодорожную кассу.

— Но почему вы решили, что я предлагаю «напролом?!» — обиделся Шелапутов, взял у Вахнина кий и положил сразу три шара.

— Злость тебе в пользу, Вася, — сказал Арам. — Но все же необходим хладнокровный план.

— Какой там план! — отмахнулся Шелапутов. — Согласен с вами, что нас всех знают, и можно засыпаться. Но есть же ночь и существуют маски! Или переоденемся в форму железнодорожников. Предъявим доку-менти, отберем сумку с деньгами — и вся трагедия. Другое меня беспокоит… Как без риска назад, в Асхабад вернуться с деньгами? По-моему, тут нужна женщина… Деньги экспроприируют мужчины, а привезет их в Асхабад — женщина. Мужчин будут обыскивать в вагонах, чемоданы вскрывать, а женщина проедет спокойно…

— Может быть, Красовскую привлечь к операции? — предложил Вахнин.

— Нет, Тамару нельзя, — не согласился Нестеров. — Слишком многие ее знают. Самое появление ее в вагоне может вызвать подозрение.

— Кого же тогда? — задумался Вахнин

— Слушай, Ванечка, только давай по-серьезному, — вмешался Арам. — Я, конечно, знаю заранее, что ты скажешь, но я все-таки предлагаю свою сестру, Аризель.

— Аризель? — удивился Нестеров. И все задумались.

— А что, Иван, Асриянц дело говорит! — первым согласился Вахнин. — Аркзель очень даже подходит. С ее ангельской красотой и осанкой принцессы! Вряд ли кому в голову придет заподозрить ее в чем-то.

— Ваня, не раздумывай: лучшей барышни для дела ты не найдешь, — предупредил Арам.

— Нет, нет, я не сомневаюсь в ней, — отозвался Нестеров. — Но сама-то она решится на такое дело?

— Решится, Ваня, — заверил Асриянц. — С другим, может быть, не решится, а с тобой решится. Ты, если не ошибаюсь, ее — кумир. Ты знаешь наизусть больше трехсот стихотворных строк… Вернее, всего Онегина…

Все весело рассмеялись, а Нестеров опять усомнился:

— Арам, но почему именно со мной?

— Ваня, но не одной же ей в поезде ехать!

— А если ты сам?

— Не шути, Ваня, я же говорил тебе, что дал подписку о невыезде. Пока не состоится суд над Людвигом, я не могу выехать из Асхабада ни на одну минуту.

— Н-да, дела… Надо все, как следует, обсудить, — раздумчиво проговорил Нестеров. — Бей, Арам, твоя игра…

— Слушай, Иван, дозволь нам с Васей Шелапутовым довести план до конца, — попросил Вахнин.

— Ну что ж, я согласен. Только не откладывайте.

— Сегодня же и представим во всех деталях, — пообещал Шелапутов — Жди, вечерком заглянем…

* * *
Почтовый поезд «Красноводск — Ташкент» проходил через Асхабад ночью. До вокзала Аризель никто не провожал. Приехала она в фаэтоне, одна. Кучер помог ей снять с коляски чемодан и вынес его на перрон.

Аризель огляделась. На перроне было малолюдно. Отъезжающие толпились в зале ожидания. Девушка поставила чемодан возле окна и стала приглядываться к появившимся на перроне. Нестеров был где-то рядом с ней, в этом она не сомневалась. Арам предупредил сестру: «Не бойся ничего, Ванечка всегда будет рядом а тобой!» Аризель пыталась отыскать глазами среди отъезжающих его высокую атлетическую фигуру, в кожаном пальто и черной фуражке, с лакированным козырьком, но ничего похожего не находила. Так она простояла у окна минут пятнадцать, пока не подошел пассажирский.

Поезд, попыхивая, подошел к вокзалу. Зашипели тормоза, зазвенели буферные тарелки. Перронная толпа растеклась живыми ручьями к вагонам. Аризель подняла чемодан и пошла к четвертому, мягкому, и тут подскочил к ней здоровяк в парусиновой робе и взял чемодан:

— Разрешите, сестренка, помогу… Да не бойтесь, свой я… Шелапутов…

— Ах, да! — вспохватилась девушка, вспомнив наставления брата.

— Дорогу, граждане! — прокричал Шелапутов, — Разрешите пройти высокородной даме, будьте так любезны… Вот так, хорошо… Посторонитесь… Проходите» ваше сиятельство.

Аризель первой вошла в вагон и отыскала свое купеОткрыв дверь, она поставила чемодан и огляделась, В купе тускло горел фонарь и никого не было. На какое-то мгновение ее охватил страх: «А вдруг Нестеров опоздает?! Поезд увезет меня в Ташкент, а я там и никого не знаю». Тотчас она вновь вспомнила напутствие брата, и успокоилась. Сняв фетровую шляпу, Аризель повернулась к зеркалу. При тусклом фонарном свете она даже не узнала себя. Тени падали на зеркало, и девушка отражалась в нем незнакомой, испуганной красавицей. Она вынула из сумочка гребень, расчесала черные, как смоль, волосы, откинув их на плечи, и сняла жакет. «А Нестерова все нет, — опять со страхом подумала она, услышав два колокольных звонка на перроне. — Может, он ошибся вагоном?!»

Но вот из коридора донесся голос кондуктора;

— Пожалуйста, господин, будьте любезны… Ваша супруга ждет вас в купе…

«Господин какой-то, супруга», — недоумённо подумала Аризель. И тут в купе вошел Нестеров. «Ах, да, я же его жена. Совсем забыла!» — спохватилась Аризель.

— Дорогая, ты, вероятно, заждалась? — сказал Иван Николаевич, выразительно посмотрев на нее, чувствуя, что за спиной стоит проводник. — Прости меня, я задержался в ресторане… Вот, пожалуйста, это тебе в дорогу… Ты же любишь бисквитное пирожное?

— Как ты мил, Ваня! — вошла в свою роль девушка. — Но, право, ты больше не опаздывай… Я так волновалась за тебя!

Проводник пожелал им счастливого свадебного путешествия, пообещал утром принести чаю, и удалился. Нестеров закрыл дверь, снял серое демисезонное пальто, шляпу повесил на крючок у двери и сел к столику.

— Ну, здравствуйте, Ариль, — сказал он с восхищенной улыбкой, отчего девушка тотчас смутилась.

— Аризель, — поправила она. — Ариль, это сокращенное мое имя. Так меня зовет только Тамара Красовская.

— Я тоже буду называть вас Арилыо. Можно?

Аризель улыбнулась и утвердительно кивнула головой.

— А как прикажете вас величать? — спросила она.

— Зовите, как вам удобнее, — отозвался Нестеров.

— Тогда я буду называть вас Ванечкой, как мой брат, — совсем оживилась девушка. — Ванечка, вы ужинали? Арам мне сказал, как только он появится в купе, сразу предложи ему поужинать: ужин сближает людей.

— Так и сказал?! — рассмеялся Нестеров. — Ну, Арам! Прекрасный у тебя брат, Ариль. Прости меня, что назвал на «ты». Называй меня тоже на «ты», так удобнее. Ведь, как-никак, а ты теперь моя жена, и мы отправились с тобой в свадебное путешествие.

— Ладно, — согласилась она без улыбки, — но знаешь, мне не очень нравится наша комедия. Ты — муж, я жена… Разве можно шутить такими вещами?

— А почему нет? — насторожился Нестеров.

— Потому, что если ты привыкнешь называть меня 6 шутку женой, то так в шутку все и останется.

— Хорошо, Ариль, я больше не стану шутить этим, — согласился Нестеров и подумал: «До чего ж она еще ребенок! Какая непосредственность». И тут же более серьезно спросил;

— Ариль, тебя посвятил Арам в наше дело? Ты хорошо знаешь, зачем мы едем с тобой в Ташкент?

— Да. Он мне сказал, что деньги нужны для освобождения Людвига.

— У тебя какие-то особые симпатии к Людвигу? — спросил он.

— Конечно! — воскликнула Аризель. — Он же — лучший друг Арама. Они вместе окончили университет и приехали к нам, когда мы жили в Шуше. Там они начали свою подпольную работу… Алеша к нам приезжал в Баку… А потом Арам и Людвиг сами поехали в Баку, и их переправили сюда. Сначала в Асхабад приехали мы с мамой и Арамом… Купили дом, поселились. А потом уже Людвиг с Ксаной…

— Ариль, у тебя очень доброе сердце, — дрогнувшим голосом сказал Нестеров и, протянув через стол руку, пожал её нежные длинные пальцы.

Он почувствовал, как дрогнула она и покраснела,

— Людвига я считаю своим вторым братом… — пояснила Аризель.

— Мне нравится вся ваша семья, — признался Нестеров. — Знаешь, я не раз вспоминал тебя, после того как побывал в вашем доме. Мне почему-то запало в память твое имя: Аризель… Странное какое-то и очень хрупкое… И главное, ты сама такая… Тебе идет это имя? Откуда оно? Вероятно, от слова «ара»?

Аризель звонко рассмеялась. Её белые зубы жемчугом засверкали в полумраке вагона, и глаза заблестела необычайно красиво.

— Ой, не могу… Что ты, Ванечка! Аризель — имя испанское. Бабушка моя была испанкой.

— Послушай, Ариль, ты прямо какая-то вся волшебная! — искрение удивился Нестеров. — В тебе испанская кровь… Вы что, жили в Испании?

— Нет. Мы все время жили в Шуше, на Кавказе. Дед во время турецкой войны попал в плен. Был в Стамбуле, в Париже, в Мадриде… Вобщем вернулся из плена с красивой испанкой, моей бабушкой. Говорят, я на нее очень похожа… Так что, не только имя…

— Понятно… Если не возражаешь, я открою форточку, покурю? Впрочем, лучше выйду в коридор.

— А я переоденусь и прилягу, — сказала она и пракрыла за ним дверь.

Нестеров приоткрыл окно в коридоре, закурил и стал смотреть в темную пустынную ночь. После такого непринужденного знакомства с Арилью у него было очень светло на душе. Он чувствовал, как поет его сердце. Раньше он такого за собой не замечал. На мгновение он вспомнил о Жене Егоровой, и тут же ее образ вытеснила Аризель. Покурив, Нестеров постучал в купе.

— Ариль, мне можно войти?

— Да, разумеется.

— Слушай, Ариль, — спросил он, садясь. — А как Арам оказался с подпольщиками?

— Я даже не знаю. У нас отец тоже был связан с революционерами. В девяносто пятом он погиб во время забастовки. Вполне возможно, что Арам решил отплатить им за отца.

— А ты? Ты ведь тоже, вольно или невольно, встала на революционный путь! Я не думаю, чтобы причиной тому смерть отца или арест Людвига. Есть что-то более сложное.

— Я еще и сама не пойму… По-моему, потому, что мы плохо все живём. Мы только и говорим о новой жизни. Но ведь надо не только говорить, но и бороться.

— Ариль, ты сама истина… — Он погасил фонарь и лег поверх старого суконного одеяла. — Именно бороться… И борьба предстоит жестокая, не на жизнь, а на смерть. Многие погибнут в ней…

— Не надо так мрачно, — попросила девушка. И вообще, не могу слышать о смерти. Я знаю, что ты будешь жить очень долго… Я видела линии на твоей ладони. У тебя будет очень красивая жена и много детишек. Протяни сюда руку…

Нестеров повиновался и со сладостным замиранием затаил дыхание, когда Аризель коснулась его руки и начала водить пальцем по ладони.

— У тебя красивая барышня в Москве? — спросила вдруг Аризель.

— Не надо о Москве, Ариль, — попросил он и убрал руку. — Когда я вспоминаю о Москве, мне становится не по себе.

— Почему? Разве там плохо?

— Не знаю, может быть…

Аризель умолкла. А он думал о ней и сравнивал с Женей. Разные они были — эти две девушки… Он уже стал засыпать, но голос Аризель вернул его к действительности.

— Ванечка, ты так и не сказал мне, есть у тебя девушка в Москве?

— Есть, — глухо отозвался он.

— Она тоже революционерка?

— Нет…

— За что же ты ее любишь?

— Люблю? — спросил он то ли её, то ли себя. — Не знаю… Давай не будем говорить о ней…

— Ну, тогда почитай мне Онегина. Ты же обещал?

Он тихонько засмеялся и виновато сказал:

— Ариль, я знаю наизусть только четыре первые строчки. Прости, но я обманул тебя.

— А зачем обманул?

— Чтобы понравиться тебе или, по крайней мере, завладеть твоим вниманием!

— Ванечка, но ведь Арам тогда пошутил! — засмеялась и она.

— Я понял это, и пошутил тоже, — ответил он. — Но если ты пожелаешь, я выучу всего Онегина… Ты веришь мне, Ариль?

— Верю, — счастливо вздохнув, отозвалась она. — Спи…

* * *
Ташкент утопал в черной предутренней мгле. Шел по-зимнему холодный дождь. Перрон был залит лужами, и тусклый свет ночных фонарей отражался в них, наводя смертельную скуку. На привокзальной площади в темноте, под дождём, стояли кучно кареты, но они были едва различимы. Только храп лошадей да покрикивание кучеров говорило о том, что тут, при вокзале, состоит целая служба по развозке пассажиров а багажа.

Нестеров нес чемодан, Аризель шла сбоку, держась» за руку и спросонок зябко жалась к его плечу. Нестеров разбудил её в половине шестого, она едва успела умыться, и сон все еще властвовал над ее сознанием, и, Иван Николаевич пробиваясь сквозь людскую толчею к каретам, подшучивал над ней;

— Проснись, красавица, проснись!

Он шел уверенно, не останавливаясь и не обращая внимания на толпу. Аризель показалось, что Нестеров ведет себя так, словно вернулся в свой родной город.

— Ванечка, ты бывал раньше в Ташкенте? — спросила она.

— Конечно, Ариль. Бывал, и не один раз, Вон, видишь, щиты для афиш? Там нас поджидает Лихач — хозяин дома, где мы с тобой остановимся.

— Он знает о нашем приезде? — спросила она.

— Арам сообщил ему телеграммой. Вон он стоит. Видишь — возле фаэтона пританцовывает? Тоже не выспался.

— Здравствуй, кучер, — сказал, подходя Нестеров. — Свободна колясочка? Может, подвезешь нас по назначению?

— Здорово, Ванюша, — мотнул головой мужчина и указал на фаэтон. — Садитесь. Дождит что-то с самого вчерашнего вечера. Мразь погодка.

Нестеров усадил в коляску Аризель, сел сам и поставил чемодан в ноги. Лихач щелкнул кнутом и фаэтон покатил по скользской мостовой. На первом же перекрёстке свернули влево и поехали по тихому переулку, параллельно железнодорожной линии. Сбоку в темноте всё время слышались паровозные гудки и буферный звон.

— Что нового, Лихачев? Спокойно ли в Ташкенте? — спросил Нестеров.

— Да всяко, — отозвался кучер. — То фронтовики мукденские шумят, то железнодорожники. После петербургских событий зашевелились и тут. Вчера на Алайском конных казаков едва не побили.

— Кто?

— Да такие же, солдаты… Саперы, вроде бы. Ты же должен знать: казаки в Питере мирную демонстрацию расстреляли, ну вот и мстят теперь казакам везде. В Ташкенте тоже.

Лихач рассказывал и не спрашивал, зачем приехал Нестеров.

— Надолго ко мне? — лишь поинтересовался.

— Денька на три, не больше, если все сложится благополучно, — пояснил Нестеров.

Дом Лихачева стоял в Романовском переулке, почти на самой окраине. Остановились на обочине, слезли, вошли во двор. Хозяин завел коляску к сараю и крикнул оттуда:

— Заходьте в дом, я сейчас!

В прихожей гостей встретила женщина лет пятидесети, укутанная в платок. Она робко кивнула гостям и проводила их в комнату. Войдя следом за ними, зажгла лампу и задернула занавески.

— Располагайтесь, добрые люди, — сказала ровным голосом.

— Маша, кажется ты не узнала меня? — спросил Нестеров.

— Узнала, как не узнать, — отозвалась она. — Женился, что ли?

— Женился, — моргнул Нестеров своей спутнице. — Красивая?

— Красавица, дальше уж некуда, — согласилась хозяйка. — Только, будто бы, не русская. Чай, может, поставить? Станете пить чай? — посмотрела она на Аризель.

— Ага… Я так замерзла…

— С чего это? Муж вроде бы молодой и бойкий, хоть куда! — пошутила хозяйка и отправилась в переднюю, к печке.

— Ну, что, Ванюша, я к твоим услугам, — сказал, входя, Лихач. — Говори, что требуется.

— Ариль, иди отдохни немного, а мы пока поговорим, — попросил Нестеров.

— Ступайте в боковую горенку, там для вас все приготовлено, — подсказал хозяин.

— Прежде всего, давай уясним обстановку, — сказал Нестеров. — Ты часто на вокзал ездишь на своем фаэтоне? Знают люди твою упряжку?

— Да, приходится. Не только люди, но и полицейские видят, как приезжаю. Подрабатываю, а как же иначе? Да и той же полиции иной раз дашь на шкалик.

— А другая повозка у тебя есть?

— Есть, но старая. Не пользуюсь больше года. Но вобщем-то, на ходу, если что.

— И лошади есть запасные?

— Есть еще пара… Да только ты не говори загадками, — рассердился хозяин. — В дело меня втягиваешь, а сам темнишь. Мне ты все высвети, а то и влипнуть можно.

— Не темню я, — усмехнулся Нестеров. — Чего тут темнить. Да и слишком многого от тебя не требую. На одной повозке съездим через три дня к черняевским садам. А на другой, на которой сегодня привез нас, отвезешь в тот же день мою спутницу опять на вокзал. Вот и все. А теперь давай уточним расписание поездов. Пассажирский со стороны Красноводска всегда точно приходит, как сегодня?

— Да бывают случаи и опаздывает.

— Ну, будем надеяться, что машинист не подведет. А во сколько из Ташкента в нашу сторону отходят поезда?

— Ташкентский вечером, а московский, если не припоздает, в девять утра.

— Дам тебе денег, возьмёшь моей спутнице билет на московский, отвезешь ее на вокзал и посадишь в вагон. Трудно с билетами?

— Да ведь смотря сколько дашь кассиру. Не пожалеешь, так можно и самое лучшее место купить. Ну, да что мне тебя учить!

— Ну вот и все, товарищ Лихач, а теперь я не прочь и чашку чая выпить…

* * *
Красноводский шел точно по расписанию, приближаясь к Ташкенту. За окнами вагонов простирались безбрежные узбекские степи. В черном небе ярко блестели мириады звезд, и казалось, поезд летит к звездам, ибо за окнами не было ни огонька, ни ориентира, но которому можно определить, что состав бежит по рельсам.

В четыре утра проводник последнего вагона подошел к спящему на нижней полке Шелапутову и, тронув за плечо, тихонько сказал:

— Вася, вставай, подъезжаем… Проехали Вревскую, следующая — Кауфманская.

Шелапутов мгновенно поднялся и сел, встряхивая головой и прогоняя остатки сна. Сунул руку в боковой карман, проверил, на месте ли револьвер, и разбудил

Вахнина, затем еще двух, участвовавших в операции, слесарей асхабадского депо. Поочередно, один за другим, вошли в купе проводника, надели форменные железнодорожные шинели и фуражки. Пассажиры в вагоне спали крепким предутренним сном: вряд ли кто из них заметил движение в коридоре и тамбуре.

Выйдя в тамбур, остановились у двери и стали ждать остановки. Поезд, однако, долго ещё гремел в пространстве, и каждая минута казалась целой вечностью. Молчание еще больше нагнетало напряжение.

— Главное, не спасовал бы машинист, — сказал Вахнин.

— Не бойся, Слава, парень он проверенный. Но если произойдет срыв — тикайте к кишлаку Каунчи. Там, у сартов, скроемся.

В Кауфманской Шелапутов и Вахнин не раз бывали, знали в ней каждый дом и закоулок. Сначала, когда разрабатывали план экспроприации казенной казны, хотели всю операцию провести на Кауфманской. Два русских поселка — Садовый и Богородское, кишлаки Ниязбаш и Каунчи, два питомника — садовода Трубачева и «Туркестанская флора» могли скрыть следы «грабителей». Но беда в том, что в русских поселках стояли, в основном, дачные дома, в которых жили отставные офицеры и высокопоставленные чиновники. Это обстоятельство насторожило Нестерова, и он решил усложнить операцию.

— Огни, — сказал Шелапутов, прильнув к стеклу. — Подъезжаем.

— Ключ на месте? Проверь, — предупредил Вахнин.

— Все в порядке… Главное — хладнокровие. Гусев, как войдем, я беру под прицел караульного, а ты вяжешь ему руки. Ты, Заплаткин, свяжешь кассира…

Паровоз дал два коротких гудка: это машинист предупреждал Вахнина, чтобы были наготове.

— Молодец, Костя, пока все идет по плану, — отметил Шелапутов.

Тут заскрежетали тормоза и состав остановился. Шелапутов открыл ключом дверь тамбура, и все четверо, спустившись на усыпанную щебенкой землю, побежали к первому вагону. Вахнин на ходу отметил, что во всем составе нет ни одного огонька з окне: псе спят, и ободрился. Никого не было и на станции. Только дежурный принял у машиниста жезл и скрылся в станционном здании.

Поднявшись на ступеньку, Шелапутов открыл тамбур первого вагона, вошел и помог подняться товарищам. Гуськом, на цыпочках, чтобы не разбудить спящего проводника, они подошли к третьему купе и открыли дверь ключом. Вошли все четверо и тотчас закрылись.

— Ну, вот видите, как все хорошо, — обрадовался Шелапутов и толкнул рукой спящего конвоира. Солдат сидел на полке, обняв винтовку и привалившись головой к стенке, сладко похрапывал.

— А! Что! Кто тут! — спохватился часовой, но Вахнин вырвал у него винтовку, разрядил и положил патроны в карман.

— Спишь, подлец! — сказал, посмеиваясь, Шелапутов. — На посту спишь. И таким сосункам доверяют охрану казенных средств. Где деньги?!

Солдат вытянулся по стойке смирно.

— Деньги где? — повысил голос Шелапутов и потянул за ногу инкассатора.

Тот, проснувшись, тоже не сразу пришел в себя. Наконец увидев железнодорожников в черных масках, затрясся и зачем-то взял со столика стакан с водой.

— Деньги, сволочь! — прохрипел Гусев. Резким рывком он сбросил инкассатора с полки, приподнял ее и вынул туго набитый брезентовый мешок с пломбой.

— Руки сюда! — скомандовал Шелапутов.

Гусев связал инкассатору руки. То же проделал с часовым и Заплаткин. Затем обоим заткнули кляпами рты и вышли из купе. Шелапутов вновь хладнокровно закрыл купе на ключ и направился вслед за своими товарищами в тамбур. Проводник, которого тоже собирались связать, даже не проснулся.

Когда они подбежали к паровозу, он уже был отцеплен от состава. Все поднялись к машинисту, и паровоз, с ярым шипением выпустив пар, помчался в сторону Ташкента. Вряд ли дежурный по станции сообразил, что произошло из рук вон выходящее. Наверное он подумал, что машинист решил дозаправить тендер углем, чтобы не суетиться с этим делом в Ташкенте.

Паровоз пролетел двадцать две версты, как очумелый, проскочил мост через Салару и остановился. «Грабители» мгновенно спустились вниз и заспешили в кромешной предутренней темноте по берегу речки в условленное место.

— Ваня! — позвал Вахнин. — Отзовись…

— Давай сюда! — скомандовал Нестеров. — Быстро, быстро… — Он взял мешок с деньгами, сунул под ноги и едва успел сказать: «Идите на явочную, на Ходру… В Асхабад — по одному, не раньше марта!», как Лихач понукнул лошадей.

Через полчаса фаэтон уже стоял во дворе. Лихачев выпрягал лошадей, а Нестеров, сунув мешок под кровать, будил Аризель.

— Ариль, проснись… Все в порядке… Ариль…

— Уже вернулся? — спросила она и села в кровати, забыв, что в одной рубашке.

Нестеров отвернулся:

— Прости, Ариль, я совершенно потерял голову.

— Ты выйди на минутку, я оденусь, — попросила она, прикрываясь одеялом.

Когда он вошел в комнату, девушка была в платье и жакетке.

— Ну, говори, как все получилось? — спросила, заглядывая под кровать, откуда виднелся угол мешка.

— Все хорошо, Ариль. Теперь впереди самое главное: доставить деньги в Асхабад. Слушай меня внимательно. Достань чемодан.

Аризель вынула чемодан и мешок с деньгами из-под кровати. Нестеров открыл крышку чемодана и постукал пальцами по матерчатой обшивке.

— Чемодан с двойным дном. Деньги мы спрячем в тайнике…

Выговорив эти слова, он сорвал пломбу с казенного мешка и начал совать в тайник чемодана перевязанные крест-накрест бумажной тесемкой пачки денег. Тайник заполнился до отказа, но в мешке ещё осталось с десяток пачек. Нестеров подумал и решил:

— Ладно, остальные я привезу сам… А тебе, Аризель, придется с этим чемоданом, как и договорились, ехать поездом одной. Ты понимаешь меня?

— Да, конечно, ты мне говоришь об этом уже третий раз. Неужели ты боишься за меня, не доверяешь мне?

— Аризель, я целиком доверяю тебе, но за тебя я боюсь… Будь осторожна. — Он взял ее за плечи и с тревожной нежностью посмотрел в глаза. — Аризель, ты… Ты — не как все… Ты понимаешь меня!

— Да, понимаю, — она опустила глаза и сжалась от предчувствия чего-то необыкновенного.

Нестеров привлек ее к себе и поцеловал.

Высвободившись, она отошла к окну. «Неужели обиделась?» — спохватился он. Аризель смотрела в окно и улыбалась какой-то неловкой улыбкой. Он успокоился и отошел, чтобы дать справиться ей с нахлынувшим волнением…

В половине девятого Аризель уже сидела в фаэтоне, а Лихач гнал лошадей по переулку к вокзалу. Было солнечное утро. Она смотрела вперёд и видела лишь сияющий купол Благовещенской церкви да голубей, кружащихся над куполом. Потом, когда свернули к станции, показалось голубоватое здание вокзала с множеством окон и арочным входом. На здании вокзала тоже торчали купола со шпилями и тоже летали голуби. Кучер удрученно молчал, а его прекрасная пассажирка смотрела на окружающий мир совершенно отсутствующим взглядом и думала о Нестерове. Ни в фаэтоне, ни потом, когда Лихач посадил ее в вагон и сам спрятал чемодан под полку, она так и не испытала страха. Она и мысли не допускала, что кто-то войдет к ней в купе и потребует, чтобы предъявила на проверку вещи. В девять тридцать поезд ушел из Ташкента, унося навсегда следы таинственного преступления…

* * *
Ратх после ссоры с Тамарой предался меланхолии. Чувство разочарованности в нем было столь велико, что он с утра до вечера не выходил из своей обклеенной афишами комнатушки. Лежал в постели, размышлял о бренности людского существования, о лжи и недоверии. И лишь вечером, да в те дни, когда выступали на арене братья Каюмовы, часа за два до представления вставал с тахты, неохотно одевался и уезжал в цирк.

Амана же дома почти не бывало. Ночевал он где-то, по его рассказам, у друзей. Но иногда днем, когда заглядывал домой, то заходил в комнатушку к Ратху и начинал хвастаться, причмокивая губами:

— Ратх, братишка мой, если б ты знал, какая у нее кожа! Клянусь, нежнее шелка. А губы, Ратх! А груди… Я до сих пор горю от ее ненасытных объятий!

— О ком ты говоришь? — спрашивал Ратх. — О Фениксе, что ли?

— О Фениксе я давно забыл, — небрежно отвечал Аман. — У меня давно другая. Ее зовут Резеда. Есть такой цветок, но она красивее самого цветка.

Вечером в цирке братья обменивались лишь деловыми репликами, на откровенные беседы не находилось времени. А после представления Амана брали под руки его дружки — сыновья аульных богатеев, сажали в фаэтон и увозили в ресторан, а потом — в обитель «Сорока двух номеров». Аману некогда было интересоваться настроением младшего брата.

Черкез целыми днями пропадал на службе, а вечером уходил Ратх, — так что они почти не виделись.

Женщины подворья вовсе не интересовались жизнью молодых парней. А что касается самого Каюм-сердара, то старик всецело был занят судьбой Черкеза. Он никак не мог простить снохе наглой выходки в цирке. И теперь спешил поправить ошибку Черкеза в выборе жены. В доме Каюм-хана все уже знали, что второй женой Черкеза станет младшая дочь ишана — Рааби. Знали и о том, как заартачился Черкез, когда отец сказал ему: «Когда привезем ее тебе, тогда и увидишь лицо!» Молодой офицер оскорбился: «Брось, отец, свои патриархальные замашки!» Тогда Каюм-сердар уломал ишана, чтобы тот показал сыну свою дочь. Черкеза пригласили в гости. Втроем — ишан, Каюм-сердар и он сидели в белой юрте. И тут вошла с чайниками Рааби. Черкез внимательно оглядел ее и остался доволен: «Вот уж кого, действительно, не обидел аллах красотой! Какое белое и с каким цветущим румянцем лицо! А какой стан!» — с вожделением подумал он. Дочь ишана, заметив, какое приятное впечатление произвела ее красота на гостя-офицера, кокетливо повела бровью, чуть заметно передернула плечами и грациозной поступью удалилась из кибитки. Вернувшись после этой встреча домой, Черкез признался отцу:

— Прости, отец, за мои капризы. Вкус у тебя, словно у шахин-ин-шаха!

— А ты как думал! — довольно заулыбался Каюм-сердар.

После того, как увидел свою новую невесту, Черкез-хан и вовсе перестал думать о Галие. Вернее, он думал о ней, но не как о женщине, которая еще может приносить ему наслаждение, а как о помехе, которая своими слезами может испортить ему настроение во время тоя. А к тою уже начали готовиться…

Лежа в своей комнатушке на тахте, Ратх часто слушал как всхлипывала невестка. Сначала он думал: «Ай, помирятся». Но потом заметил, что никто из домашних не замечает княжну. Все словно сговорились. Только и слышались из кибиток издевательские разговоры о «казанской сиротке». Однажды Галия позвала к себе Ратха и, всхлёпывая, отчего показалась совсем девчонкой, попросила:

— Деверек, прости, что тебя побеспокоила. Но эти ваши фурии решили уморить меня голодом. Со вчерашнего дня у меня во рту не было ни крошки!

— А почему вы не пойдете к ним и не попросите еду? — удивился Ратх.

Галия усмехнулась и произнесла гордо:

— Никогда в жизни! Никогда в жизни они не поставят меня на колени!

— Они не хотят вас поставить на колени. Они хотят, чтобы вы были как все они. Чтобы сидели с ними в кибитке, ткали ковры, мыли посуду и носили из арыка воду, — пояснил Ратх.

— Ах, деверек, не говорите глупостей, — печально вздохнула Галия. — Неужели я похожа на черных девок, которых полно в вашем дворе? Да у меня руки совсем не такие!

— Что же вы хотите от меня, Галия-ханум?

— Милый деверек, вы единственный, кого я считаю настоящим человеком в этом доме. Сходите в магазин, купите мне хотя бы пирожных. И конфет шоколадных к чаю. Вот вам деньги…

— Хорошо, ханум… Но разве Черкез не приносит вам пищу?

— Ох, деверек, деверек, да он же давно не замечает меня. Если я умру с голода, он так и не узнает, отчего погибла его жена.

Ратх купил и принес Галие все, что просила. И с этого дня стал заботиться о ней. Иногда слышал, как Черкез кричал, обзывая княжну самыми скверными словами. Слышал, как эта пухленькая красавица вдруг бросалась с кулачками на мужа и визжала на весь двор, призывая на помощь аллаха. Потом она долго рыдала. Выплакав все слезы, начинала умолять Черкеза, чтобы простил ее за случайно сорвавшиеся с губ глупые слова. Галия клялась, что любит его больше всех на свете, что она умрет от горя, если Черкез приведет в дом еще одну жену. Наконец произошло самое невероятное. Галия однажды, чтобы доказать свою любовь, весь день сочиняла стихи и вечером стала читать их ему. Тогда он посмотрел на нее с опаской и, решив, что ханум свихнулась, ушел молча. И после этого стал избегать ее. Ратх, не выдержав деспотизма старшего брата, вмешался:

— Черкез, пожалей ее!

Тот лишь усмехнулся, обнажив зубы, и сказал злобно:

— Не жалей таких, которые способны убивать любовь, дорогой мой брат!

Ратх задумался. Перед ним встал образ Тамары. Эх, как бы он презрел ее, будь Тамара его женой. Но подумав так, Ратх вдруг испугался собственных мыслей, и сердце его застучало протестующе: «Никогда, никогда я не обидел бы ее вот так!»

Выплакав все свои горести, Галия изменилась и внешне, и внутренне. Красота ее поблекла, словно после болезни. Большие черные глаза стали задумчивыми. На колючие реплики женщин она уже не отвечала, и те переговаривались тихонько: «Ну, слава аллаху, еще денек-другой, и эта развратница начнет мыть черные котлы!» Но не об этом были мысли Галии. Думала она о том, что лучшие чувства ее души растоптаны, что любовь уже не вернуть, и надо как-то жить по-новому. Сначала она хотела пойти к самому начальнику области и пожаловаться на Черкеза. Но поразмыслила немного и решила: «Он убьет меня, если пошатнется его карьера!» Однако Галия нуждалась в сочувствии и искала хоть какого-нибудь утешения. Несколько раз принималась она думать о женской гимназии. «Ведь я могу быть учительницей. Я окончила пансион благородных девиц, могу преподавать русский язык и литературу. А если надо, по и по-татарски буду учить.» И тут же отбрасывала эти мысли, словно окутывалась страхом и неверием в собственные силы. И наконец решилась на самый опрометчивый поступок. Однажды утром, когда Черкез уехал на службу, а Каюм-сердар и его жены занялись подготовкой к тою, Галия вышла со двора и направилась к Скобелевской плошади. В сумочке она несла аттестат об образовании и тетрадку со стихами, написанными на татарском языке. Галия пересекла площадь, завернула за угол собора Михаила Архистратига и вскоре оказалась у дверей редакции газеты «Асхабад». Заволновавшись, Галия остановилась у входа. И тут машинистка, увидев ее в окно, стукнула по стеклу: «Заходите!»

Сразу осмелев, Галия доверчиво улыбнулась ей через окно, и минуту спустя уже была в кабинете Любимского.

— Чем вже могу служить, прекрасная госпожа? — спросил редактор, поглаживая лысую голову.

— Вот, посмотрите… Может быть… — С этими невнятными словами Галия положила на стол аттестат.

— Прекрасно, прекрасно, — смягчился Любимский. — Но меня интересует, что вже вы умеете делать, госпожа Каюмова?

— Я пишу стихи… Правда по-татарски, но если попробовать, может быть, и по-русски получатся?

— Ха, она умеет писать по-татарски и может попробовать по-русски! — воскликнул Любимский. — Как это вам нравится, граждане?! А вы не сумели бы разобрать весь этот хлам и привести, в конце-концов, мой кабинет в порядок? — Любимский повел рукой, указывая на кипы старых, пожелтевшх газет, стопку журналов и паутину в углах под потолком.

— Я, право, не знаю, — пролепетала, ужасно сконфузившись, ханум, — Но если у вас есть веник…

— Ха! Если б был веник! — сердито крикнул Любимский. — Если б был веник, я и сам бы все смел! Вот вам вже рубль, идите на базар и купите веник!

— Сейчас? — растерялась Галия,

— Но когда же еще, мадам? Если я зачисляю вас к себе секретаршей с сегодняшнего дня, то почему ви должны пойти за веником завтра, хотел бы я вже знать?

Обескураженная натиском редактора, Галия постепенно приходила в себя. И чем больше думала об обстановке, в какой она оказалась, тем радостней у нее становилось на сердце. Спросив, не шутит ли редактор, и убедившись, что Любимский расположен к ней самым искренним образом, Галия действительно решила идти за веником. Но тут редактор, поняв, что любезная дама готова на все, вернул ее от двери назад.

— Сядьте, пожалуйста, — указал он на стул. — Я вижу, у вас или несчастье, или вы одиноки в нашем городе. Что вас заставило прийти ко мне?

— Да ничего особенного, господин редактор. Просто я решила найти работу и быть полезной обществу.

— И вас устраивает должность секретарши?

— Боюсь, что на большее я и не способна, — призналась Галия. — Стихи, разве что…

— Ах, стихи, стихи, — с досадой сказал Любимский. — Кому теперь нужны стихи? У нас вже есть свой поэт Зиновий. Так вот он самый бедный человек во всём Асхабаде. Ви покажете ему свою тетрадку и он назовёт настоящую цену ей.

— Спасибо, господин редактор. Я непременно покажу ему…

— А ваш муж знает, что вы пошли ко мне? А если не знает, то не придется ли мне краснеть за вас?

— Ах, что вы, господин редактор! Он не против того, чтобы я служила в какой-нибудь конторе, лишь бы не в гимназии.

— Хорошо, госпожа Каюмова. Я беру вас к себе: будете вести мои бумаги.

— А порядок и вправду следовало бы навести, — напомнила она, обведя взглядом редакторский кабинет и выходя в приемную.

— Ну, если ви считаете, что у меня грязно, то пожалуйста, я не возражаю.

Галия вынесла кипы старых газет в коридор и принялась протирать столы. Тут один за другим начали сходиться в приемную сотрудники. Художник Паполос, корректорша Шмуйлович, машинистка Дора Вартминекая. Наконец пришел поэт Зиновий Кац, Все принялись помогать новой секретарше. И вскоре они запросто называли ее Галечкой, а она уже больше не унывала… Вечером Галия зашла в комнату Черкеза, где уже было убрано по-новому и все «кричало» о том, что здесь поселится новая жена.

— Черкезхан, — как можно спокойнее произнесла она, — надеюсь, вы не забыли о вашем обещании найти мне подходящую службу?

— Нет, ханум, не забыл, — отозвался он с досадой, даже не взглянув на нее. И Галия, остро ощутив, как нежелателен ее приход в эту вот минуту, решилась высказать все.

— Я сама нашла себе службу в редакции «Асхабад». Я буду содержать бумаги господина редактора… Любимского….

— Знаю такого, — не поворачивая головы, ответил Черкез. — Толстый, лысый еврей…

— Вам-то что, Черкезхан?

— Мне ничего, — помолчав, ответил он. — Еврей, как еврей… Служите ему на здоровье, ханум, — наконец-то повернувшись, улыбнулся Черкез. И Галия догадалась, что муж никогда не станет ревновать ее к этому господину.

— Спасибо вам, Черкезхан, — произнесла Галия, видя, что он вновь отвернулся. — Все-таки мне не так скучно в их обществе.

— Только не вздумайте, ханум, вновь опорочить мое честное имя, — пригрозил он. — Если узнаю о каких-нибудь недозволенных вещах — разговор будет коротким. Вы меня поняли, ханум?

— Да, Черкезхан… Не беспокойтесь…

* * *
Прошло еще полмесяца и огромный двор Кагом-сердара огласился веселым свадебным тоем.

Вся веранда была застелена коврами и кошмами: на ней сидел Черкез рядом с отцом, ишаном и областным начальством. На свадьбу пожаловали правитель канцелярии полковник Жалковский, майор Ораз-сер-дар, еще несколько штабных офицеров. Черкез также пригласил и самого прокурора Лаппо-Данилевского с его помощником. Но накануне оба получили по почте тексты «Марсельезы» и «Варшавянки». Причем, под заголовками песен значилось: «Да здравствует первая асхабадская типография! Выпуск 1-ый, 7 марта». Настроение, конечно, было испорчено. Как говорится. не до свадьбы. И теперь Жалковский рассказывал всем, почему не явился «прокурорский надзор». Гости, слушавшие новости о наглых выходках социал-демократов, вздыхали, качали головами, поругивались, но и веселились, их это пока не касалось.

— Найти надо эту проклятую типографию, — говорил Черкез, преданно глядя на Жалковского. — Найти и уничтожить!

— Это не ваша забота, господин Каюмов, — отвечал полковник. — Мы уже дали приказ Пересвет-Солтану заняться поисками. Сейчас его сыщики по всему городу рыщут. У вас, господин Каюмов, в связи с активизацией эсдеков, своя проблема. Думаю, вы и сами догадываетесь. Отпразднуйте свадьбу, отдохните немного да и отправляйтесь по аулам. Куда ни ткни пальцем — всюду социал-демократическая пропаганда: в Иолотани, Серахсе, Теджене… О Мерве уж не говорю: кажется, там, вместе с голытьбой дехканской, и ханы взбесились.Виданное ли дело, чтобы сама Гульджемал не могла усмирить своих утамышцев и тохтамышцев! И чего делят, балбесы? Семьсот лет уже прошло как нет Чингиз-хана, а они все выясняют — кто ближе стоял к нему, чей род знатнее.

Майор Ораз-сердар сидел справа от Жалковского и недовольно покашливал. Не нравилось ему, что пол «ковник ведет такой разговор с Черкезом, а на Ораз-сердара не обращает внимания, не соблюдает субординации чинов.

Беседа продолжалась в том же духе почти весь день. Гостям не мешали ни звон дутаров, ни звонкие голоса бахши, ни иерихонская музыка карнаев, гремящая на весь город.

Были на свадьбе персы — приятели Амана. Эти пришли со своим оркестром и, как только переставал петь бахши, ударяли в бубны и тары. В грохоте назойливо заливалась зурна.

Ратх тоже пригласил на той своих сверстников. С ним сидели три гимназиста и артисты цирка — униформисты. Пировали они вместе с Амановой компанией на тахте, поставленной возле дувала. Взор молодежи все время был устремлен на белую кибитку, где сидела невеста. Возле свадебной кибитки толпилась «стража», в основном, девчонки и мальчишки, но были тут и старухи. Со всякого, кто пытался взглянуть на невесту, они взымали плату. И ждали с нетерпением, когда же, наконец, войдет к Рааби сам Черкезхан.

Женщины восседали тоже на тахте, но в противоположном конце двора. Распоряжалась тут старшая жена Каюм-сердара. Только и слышался её голос. И смех то и дело вспыхивал среди женщин. Это Нартач-ханым честила Галию, которая не выходила из своей комнаты. А Галия тем временем лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку, и проливала слезы.

Сколько ночей и дней она готовилась встретить этот самый черный день ее жизни с хладнокровным достоинством, но сегодня утром, когда со двора донеслись крики: «Везут, везут!», а потом весь двор заполнился нарядной толпой, Галия бросилась на кровать и слезы градом посыпались из ее глаз. «Боже мой, боже мой! — приговаривала она по-русски. — Да где же человеческое сострадание? Где честь? Совесть? Где любовь? Да и была ли она когда-нибудь у этого злодея в форме царского офицера? А мой отец! Ах, отец, отец, неужели ты не видел, кому отдавал свою бедную дочь?!» Всхлипывая, Галия вспоминала то Казань, где они летом с отцом катались в лодке по Волге, то Петербург, куда переехал отец позже, учебу в пансионе благородных девиц. Вспомнила выпускной бал и группу молодых военных, увивавшихся около барышень.

Тогда Галия и не приметила Черкеза: танцевала с кем-то еще, И он сам не подошел к ней познакомиться. Как узнала она потом, Черкез, заприметив красавицу Галию, отправился прямо к ее отцу (отец служил в коммерческом банке) — и, познакомившись с ним, попросил руки его дочери. Галия не знала подробностей, как проходила сделка между ними. А потом этот галантный офицерик появился в их доме. Затем была свадьба по русскому обычаю. И брак Черкеза и Галии скрепили золотыми кольцами. А когда она отправлялась с мужем в далекий Асхабад, отец, напутствуя, предупредил ее: «Галия-ханум, свет моих очей, ты едешь в далекую полудикую страну, и на тебе лежит особая, гуманная обязанность. Ты должна во всем учить туркмен и в конце-концов сделать их людьми цивилизованными».

Как глупо сейчас выглядели отцовские напутствия.

Свадебный той, который длился с утра до поздней ночи, показался Галие вечностью. О чем она только не передумала за это время! То ей хотелось выскочить из комнаты, схватить палку и разогнать всех. То пойти в белую кибитку и поцарапать сопернице лицо. То уйти из дому, сесть на поезд и уехать в Петербург. Но загораясь бессильной злостью, Галия тотчас осознавала, что гостей гнать со двора глупо и смешно: так может поступить лишь сумасшедшая. Царапать лицо неповинной ни в чем Рааби — тоже глупо. Причем тут Рааби, когда ее, как овцу на веревке, приволокли к Черкезу?! И ехать в Петербург — безумие. Отец сказал бы: «Галия, я получил за тебя от господ Каюмовых большие деньги, ты их собственность. Немедля возвращайся назад!»

Перебрав все возможное, что хоть немножко бы сняло боль с сердца, Галия стала думать о редакторе Любимском и других сотрудниках редакции. Когда гости разошлись, к Галие зашла старшая жена Каюм-сердара, и подала миску с пловом:

— На, ешь, негодница!

— Ешьте сами! — оттолкнула Галия.

— И не стыдно тебе от людей прятаться? — принялась журить Нартач. — У мужа твоего радость… Муж новую жену принимает, а ты спряталась. Хоть бы улыбнулась разок-другой. Не каждый день бывает такое…

— Уберите свои объедки! — вне себя крикнула Галия. — И убирайтесь сами вон!

— Ах, вот ты как заговорила! — обозлилась старуха еще больше. — Ну ничего. Погоди у меня. Вот Черкез освободится, он тебе задаст. До самого Питера будешь бежать без оглядки!

— Это вы будете бежать! — взвизгнула Галия. — Если мой отец, Мустафа-бек, узнает, как вы меня унижаете, — он всех казанских татар на вас напустит! Они вам дадут!

— Ничего, туркмены с татарами как-нибудь справятся, — отпарировала в ответ Нартач.

— Не справятся! Никогда не справятся!

— Ничего, ханум, — еще спокойнее пригрозила Нартач. — Если туркмены сами не справятся — Куропаткина на помощь позовем. Этот генерал — друг нашего сердара.

— Ох, запугали! — истерично рассмеялась Галия. — Да генерал Куропаткин трусом сам оказался. Даже песни о нем поют: «Куропаткин генерал от японцев удирал!»

— Ешь плов, проклятая! — сжала кулаки Нартач и, поставив миску с пловом у порога, удалилась.

Галия на мгновенье притихла, испугавшись свекрови, и вновь слезы покатились по щекам.

* * *
В середине апреля Черкезхан по долгу службы подался на земли Мургаба и Теджена. Собирался он там пробыть с месяц, а то и больше. Женщины напекли ему в дорогу всевозможных лакомств. Со двора провожали тоже всем скопом:

— Пусть пропадут все враги ак-падишаха, — приговаривала Нартач-ханым. — Да будет легкой твоя дорога, Черкезхан…

Недовольный Черкез, бросив прощальный взгляд на Рааби, залез в ландо. Каюм-хан и Аман сели тоже. Ратх взобрался на козлы, взялся за вожжи, понукнул коней, и коляска двинулась к вокзалу.

Галия за всей этой церемонией прощания смотрела в щелку, чуть-чуть приоткрыв дверь. Когда мужчины уехали, оставив женщин одних, она отворила дверь настежь и принялась собираться на службу. Она нарочно надела сегодня самое дорогое платье и лакированные туфельки. И прическу уложила как-то особенно. И свежую синюю мушку посадила на щечку. Со двора выходила мелкими шажками, приподняв руки и оттопырив пальчики, словно жена японского императора. Нартач-ханым, конечно же, не упустила случая бросить ей в след:

— Бесстыдница! Муж еще на шайтан-арбу не успел сесть, а она уже развратничает!

Галия не удостоила свекровь вниманием…

На следующее утро она, также нарядившись, отправилась на службу. На этот раз ее молчаливо провожали

Аман и Ратх глядя из окна своей комнаты Рагх со вздохом сказал:

— Жалко мне ее. Она очень красивая… Не понимаю, чего хорошего нашел Черкез в Рааби…

— Да, Ратх, ты прав, — согласился Аман. — Красивее Галии я еще не видел женщин. И будь она моей, ч никогда бы не променял ее на эту костлявую дочь ишана.

— Зря Черкез злится, ничего особенного она в цирке и не сказала, — продолжал Ратх.

— Черкез копается в своём счастье, как жук в навозе, — опять поддержал брата Аман. — И все потому, что он — самый старший из нас. Старшему все: и офицер он, и две жены у него, а у среднего и младшего — ничего…

Галия между тем, идя по Офицерской к площади, любовалась распустившимися деревьями, белым цветом акаций, радовалась теплому вешнему дню.

В редакции, как всегда, ее первой встретила машинистка Дора и принялась нашептывать, как хорошо они с Паполосом провели вчера вечер. Галия рассеянно слушала ее.

Последним, как всегда, пожаловал Зиновий Кац. Изогнувшись, он поцеловал ручку Галие, попросил разрешения сесть рядом и сказал устало:

— Всю ночь сегодня мучился над двумя строчками… Понимаете, Галечка, у меня отпала охота рифмовать.

— Ну и слава богу, — обрадовалась Галия. — Вы посмотрите, какое сегодня утро! Просто чудо! Так и гуляла бы весь день по городу!

— Галечка, а если я вам предложу пойти сегодня в ресторан «Гранд-Отель?»

— Вы с ума сошли, Зиновий! Вы забыли, что я за «мужем. Увидит кто-нибудь из знакомых Черкеза я тогда…

— Что тогда, Галечка? Муж убьет вас?

— Может быть, и не убьет, но со двора Каюмовых я уже никогда не выйду. Он запретит мне ходить на службу, запретит ходить по улицам.

— Галечка, добрая душа, а если мы заберемся о вами куда-нибудь подальше? Ну, например, в гостиницу «Оман»? Это почти на окраине города. И потом, там

такие малюсенькие комнатки для клиентов, что никто и не увидит.

— Ох, Зиновий, вы решили погубить меня.

— Ну, хорошо, хорошо, не стану настаивать. Может, почитать стихи?

— Не надо, Зиновий… А что, эта гостиница «Оман» — она действительно на окраине?

— Да, Галечка, да… И потом… Вы же должны понимать, что я ни в коем случае не заинтересован, чтобы вас кто-нибудь увидел из знакомых.

Во второй половине дня, часа за два до окончания служебного времени, Галия пересекла многолюдную площадь Русского базара и вышла на Козелковскую, Зиновий Кац следовал за ней, приотстав немного. Только за Козелковской, где вовсе не было прохожих, он догнал ее, и вскоре они вошли в серо-синий дом, из которого доносились звуки зурны. Во дворе, на тахте, они увидели десятка два мусульман из купеческого сословия: скорее всего это были приезжие торгаши из Персии. Другая группа пирующих сидела на айване. Здесь были люди помоложе, и среди мужчин виднелись и женские головки. Не заходя на айван, Зиновий увлек Галию по широкой мраморной лестнице на второй этаж, в роскошный зал, предназначенный для самой богатой публики. В зале стояло несколько низких, восточного типа, столиков и рядом, по обеим сторонам, вдоль стенок тянулись перегородки, обтянутые блестящей парчой. За ними слышались голоса.

К Кацу сразу подскочил официант в черных брюках и белой сорочке с бантиком.

— Добрый день, господин, — произнес он вежливо. — Давно у нас не были. Позвольте вас проводить в кабину?

— Да, будьте так любезны…

Они ступили за перегородку и оказались в маленькой кабине, в которой стоял столик, два кресла и кушетка. На столе, прикрытая наполовину салфеткой, поблёскивала бутылка шампанского. Тут же сверкали хрустальные бокалы и рюмки. Официант подал меню.

— Будьте добры, откройте нам пока шампанское, — попросил Кац и улыбнулся Галие. — Я так устал и захотел пить, просто ужасно. Позвольте, я вам тоже налью?

— Ой, Зиновий, Зиновий, куда вы меня привели? — испуганно и отрешенно, как человек, готовый на все, проговорила Галия.

— Галечка, милая… Живем только раз… И неизвестно, что нас ждет впереди. Стачки, забастовки, революции… Как это пошло. Прошу вас, милая. — Он дотронулся до ее бокала и выпил. — Пейте, Галечка. Сейчас придет лакей и мы попросим… Чтобы вы хотели заказать?

Тут он услышал шаги, и, оторвав взгляд от меню, увидел перед собой незнакомого человека. Галия сидела спиной к вошедшему и, не зная, кто он, продолжала говорить:

— Паюсной икорки возьмите… Кебаб, разумеется…

— Значит, кебабу захотелось, ханум? — насмешливо спросили за ее спиной и, повернувшись, она увидела Амана.

— Аман?! Боже мой, Аман… Как вы сюда попали?

— Это мое любимое место, ханум, — ответил он нагло. — А вот как вы оказались здесь, да еще с мужчиной?

— Аман, дорогой мой, не сердитесь… Я сейчас же уйду… Умоляю вас, Аман, не говорите Черкезу!

— Ханум, долг обязывает меня обо всем, что видели мои глаза, сказать старшему брату… До свиданья…

Аман круто повернулся и ушел. Зиновий Кац сидел с разинутым ртом и не знал, что ему дальше делать. Галия всхлипнула, вынула из сумочки платочек, утерла глаза и выбежала из кабины. Она не помнила как оказалась на улице и каким путем добралась до дому. Все ее существо было пронизано стыдом и страхом за будущее. Она не знала — что с ней станется, но прекрасно понимала, какая кара нависла над её бедной головушкой. Войдя во двор, Галия проскочила мимо женщин и, оказавшись в комнате, с каким-то ожесточением сняла свое нарядное платье и надела домашний халат. Все ей теперь было ненавистно здесь: и люди, и комната, и вещи. И мысли у нее были самые паскудные и жалкие: «Неужели Аман не пощадит? Неужели скажет?" Думая об одном и том же, она то и дело приотворяла дверь и смотрела — не пришел ли Аман. Но Амана все не было и не было. И Галия вспомнила: наверное, он в цирке. Вот и темнота опустилась на двор.

И вместе с темнотой вползла в комнату невероятная жуть. Галия сидела на кровати при зажженной свече и все время думала: «А если Аман напьется и сам зарежет меня, в отместку за позор старшего брата? О аллах, аллах, смилуйся над несчастной!»

Аман и Ратх возвратились в двенадцатом часу ночи, когда все спали. Ратх тотчас разделся и залез под одеяло. А Аман словно и не собирался ложиться. Он закурил, вышел за порог, вновь вернулся, испуская какие-то судорожные вздохи. Ратх поинтересовался:

— Что-то с тобой сегодня творится, Аман? Рассеянный какой-то. Я думал, ты слетишь с лошади, когда делал сальто. Едва устоял на панно.

— Да нет, ничего… Просто мысли всякие, — отозвался Аман и вновь вышел за порог.

— Аман, ты скоро ляжешь? — вновь окликнул его Ратх.

— Ты спи, я немного подышу свежим воздухом. Аман курил, прохаживаясь взад-вперед перед дверью

И с тоской поглядывал на едва светящееся, завешенное окно Галии. Но вот он решительно бросил папироску, раздавил ее каблуком, огляделся по сторонам и тихонько поднялся на веранду. Крадучись, он подошел к двери Галии. Кажется, она не была заперта. Аман потянул за ручку и дверь поддалась, чуточку скрипнув. Галия полулежала на кровати.

— Аман! — вскинулась она, испугавшись. — Аман, ради аллаха.

— Тише, ханум, — проговорил он заплетающимся языком. — Я только что вернулся из цирка и еще никому не успел рассказать.

— Аман… Но ты же мужчина… Неужели мужчина способен на предательство?

— Предательство? — усмехнулся он и облизнул сухие губы. — Вы считаете, что заступиться за честь родного брата, это предательство?

— Аман, но разве ты не знаешь, как несправедлив ко мне твой брат? Разве тебе неизвестно, сколько обид терплю я от него?

— Мне все известно, Галия. Но ты-то знаешь, что тебя не только Черкез, но и все наши женщины не любят? И дело тут не только в том, что ты опозорила его в цирке. Ты позоришь его тем, что уже два года живешь с ним, а у вас все еще нет ребенка. Об этом только и судачит Нартач-ханым.

— Я не виновата в этом, Аман. Еще неизвестно, кто виноват, он или я.

— И ты, значит, решила проверить с чужим мужчиной свою невиновность? — Аман злорадно засмеялся.

— Не кощунствуй, Аман…

— Эх, Галия, Галия… Если тебе не по нраву Черкез, неужели надо искать мужчину на стороне? Разве не нашлось бы среди своих?

— Аман, о чем ты говоришь?

— Ты виновата, красавица… Виновата — понимаешь? — Аман приблизился к ней и властно взял ее вялую, совершенно безвольную руку. — Неужели я хуже того?

— Аман, опомнись… Что ты делаешь?

— Галия, молчи… Не говори больше ни слова… Я люблю тебя… Люблю больше всех на свете… Мы умрем вместе, Галия… — Он понес что-то бессвязное и властно снял с женщины халат, сорочку… Он насладился ею в жестоком порыве безрассудства, и, отдышавшись, тихонько засмеялся…

Галия лежала молча с закрытыми глазами. Ее била нервная дрожь и она никак не могла успокоиться. Тогда Аман, оглядев ее нагое тело, погасил свечу и снова лег рядом.

Ратх тем временем думал: куда же девался Аман. Прошел час, второй, а его все нет и нет. Неужели ушел куда-нибудь? И тут Ратха обожгла догадка. Прокравшись на веранду, он на цыпочках подошел к двери Галин и прислушался. «Аман, Аман, что же мы с тобой наделали? — шептала Галия. — Теперь нет нам с тобой прощения ни от людей, ни от аллаха». — «Не бойся, — успокаивал ее Аман. — Если умрем, то только вместе, Без тебя я не смогу жить… Ты покорила меня с первого взгляда… Я как увидел тебя в день твоего приезда, так и решил: все равно она будет моей…. Только моей…»

Ратх испуганно отшатнулся и ушел к себе в комнату. Он не знал, что и думать: мысли у него путались от услышанного. Он не сомкнул глаз, с какой-то боязнью поджидая брата.

Аман пришел перед рассветом, тихонько разделся и лег. Ратх сделал вид, будто бы только проснулся.

— Ты где был, Аман?

— Ай, не спится что-то… Весна что ли не дает… Не пойму даже.

Ратх весь сжался в комок.

— Аман, — сказал он печально. — Я все знаю. Я стоял возле ее двери и слышал, как ты с ней забавлялся…

Наступило долгое, напряженное молчание. Наконец Аман произнес:

— Значит, слышал? Ну и как ты теперь будешь смотреть на нас?

— Не знаю, Аман.

— Надеюсь, не скажешь Черкезу? Или скажешь?

— Ах, Аман, Аман. Как же так? Он же твой родной брат.

— Ну и что же, что брат, — повысил голос Аман. — А если я люблю ее и жить без нее не могу? Да и нужна ли она Черкезу? Он сам от нее отказался ради Рааби. Не переживай, Ратх, — попросил мягко Аман. — Дай сюда твою руку. Вот так, младшенький! — Аман сжал руку брата. — И давай договоримся. Мне кажется, я тебе ближе, чем Черкез. Мы с тобой почти двадцать лет душа в душу, а Черкез что? Мы с тобой на одной арене, Ратх… Ты понимаешь это? Я клянусь, буду предан тебе до конца. И могу поручиться за Галию. Я и не собирался скрывать от тебя свою любовь к ней. Я скажу ей, что ты обо всем знаешь. Она уважает тебя, Ратх. Будь человеком…

— Да ну что ты привязался? — обиделся Ратх. — Разве я собираюсь трепаться о твоих тайнах. Не беспокойся, не один человек не узнает.

Аман еще раз пожал руку брата:

— Спасибо, Ратх. Теперь давай немножко поспим…

* * *
В конце апреля забастовали приказчики асхабадских магазинов. С самого утра в районе Текинского и Русского базаров начали собираться толпы. К приказчикам присоединились мелкие лавочники, просто торгаши, наконец обыватели, и два людских потока соединились на проспекте Куропаткина. Шествие походило на похоронную процессию, с той лишь разницей, что музыканты играли не траурный марш, а залихватские кавказские мелодии. Гремели бубны, надрывались зурны, звенели тары. И из толпы то и дело слышались бодрые выкрики: «Даешь восьмичасовой рабочий день!» Шествие приблизилось к Гимназической площади и остановилось напротив военно-народного управления уезда. Начались выкрики требований. Кто-то предлагал написать официальную бумагу начальнику уезда. Но тут вышел на крыльцо Куколь-Яснопольский и спросил:

— Господа распрекрасные, а предъявляли ли вы свои требования непосредственно хозяевам магазинов?

По толпе прошел ропот: приказчики начали совещаться: как быть, почему не составили петиции. И тут же начались возмущения: сколько надо писать петиций, если у каждого приказчика свой хозяин? Нельзя же бастовать каждому приказчику только против своего хозяина! Кто-то из армян предложил обратиться за помощью в редакцию газеты «Асхабад». Тут же выбрали делегатов.

В редакции только начался служебный день. Сотрудники слонялись по кабинетам, здоровались и обменивались новостями. Эмма, не успевшая позавтракать дома, как всегда, занялась пончиками. Дора, полушепотом и беспрестанно озираясь, рассказывала Галие о своих заботах. Наконец она закончила и, как только Галия ушла к себе, в приемной появился Кац.

— Галечка, я не узнаю вас в последнее время. Видимо, вам крепко досталось от своих? Вы так задумчивы…

— Полно-те, господин Кац. У меня больше нет желання разговаривать о стихах. Оставьте, пожалуйста, меня.

— Как вам будет угодно, но мне кажется, стихи мои тут ни при чем.

— Прошу вас, господин Кац, не тревожьте меня без дела.

— Хорошо-с» госпожа Каюмова… Хорошо-с… О чем речь?

Он ушел оскорбленный, но уже минут через пятнадцать вернулся в сопровождении трех кавказцев. — Извините, госпожа Каюмова, я по делу, — сказал подчеркнуто официально. — Разрешите нам всем вместе пройти к господину редактору?

Галия доложила Любимскому о посетителях. Редактор, живо встав из-за стола, выглянул в приемную:

— Чем могу служить? — спросил, цепко охватывая взглядом вошедших.

— Душа любезни, выслушай бедных людей, не пожалей пять-десять минут. Клянусь, триста-четыреста душ собралось: никто не знает — как быть.

— Ох вже мне эти души! Ну ладно, заходите… Я вже вас слушаю.

— Вартан, говори с господином редактором ты сам, — подсказал один из трех.

— Ну если ви мне доверяете, то конечно, — важно отозвался армянин в белом архалуке и круглой шапке.

— Я вже вас слушаю, — повторил редактор и откинулся на спинку стула.

— Душа любезни, жить тяжело приказчикам. Хотим, чтобы легче жилось.

— Кто вже этого не хочет? — отозвался Любимский.

— Стоим за прилавком по восемнадцать часов в сутки. Понимаешь? И ешо за это получаем сплошной мат и оскорбления от своих хозяев. Понимаешь?

— Понимаю…

— И ешо по воскресеньям магазины должны быть закрыты, а мы работаем без отдыха. Понимаешь?

— Понимаю… Что дальше?

— Отпуск тоже надо. Отпуск не имеем. Кто заболел — катись к чертовой матери, другого берут приказчика. Мальчикам — нашим помощникам — совсем жалованья нет, а это незаменимый народ. Понимаешь?

__ Понимаю вже, все понимаю! — повысил голос Любимский. — Но что вже вы хотите от меня?

__ Душа любезни, помоги составить такую петицию, чтобы и Арташес, и Захарий, и я положили на стол своим хозяевам, и чтобы все было, как требуется!

— Я вже вас понял, господа кавказцы, — сказал Любимский и быстро встал из-за стола. — Галия Мустафаевна, не пришел ли господин Нестеров?

— Нет еще, господин редактор.

— Тогда, будьте любезны, попросите ко мне Зиновия,

— Ох, господин редактор, — отмахнулась Галия, но все-таки пошла приглашать Каца.

— Зиновий, ты вже сядь на мое место и запиши, что хотят эти посетители, — попросил Любимский, как только Кац появился в его кабинете. — Запиши и отдай Нестерову, а он им составит петицию, какую они хотят.

Кац сел за редакторский стол, положил перед собой лист бумаги и начал беседу. Редактор же, извинившись, покинул кабинет.

К полудню, когда в редакцию зашел Иван Нестеров, перед ним предстала весьма впечатляющая сцена. Двое кавказцев сидели за столом в редакторском кабинете и пили чай, третий похлопывал по плечу Зиновия Каца, а сам редактор ходил взад-вперед по кабинету и вслух читал только что составленную петицию.

«29 апреля приказчики местных магазинов вручили своим хозяевам следующую петицию, ответа на которую они будут ждать до среды, 4 мая… Мы, приказчики в асхабадских магазинах, собравшись на общее собрание и подвергнув всестороннему обсуждению наше теперешнее положение, единогласно постановили: обратиться к хозяевам своим с настоящей петицией, заключающей в себе нижеследующие требования:

рабочие часы для приказчиков, независимо от их возраста, рода службы и занятия, устанавливаются в трех видах. В ноябре, декабре, январе и феврале месяцах — от 8 часов утра до семи часов вечера, на обед один час;

в марте, апреле, сентябре и октябре месяцах — от 8 часов утра до 8 часов вечера, на обед 1 час;

в мае, июне, июле и августе месяцах — от 8 часов утра до 8 часов вечера, на обед 2 часа».

Нестеров все это время стоял в приемной около двери и, наконец, видя, что его не замечают, заговорил:

— Это что же, 2 часа на обед из-за жары, что ли?

— А как же, дорогой! — тотчас вскочил на ноги приказчик, пивший чай.

— Вот вже и Иван Николаевич к нам пожаловал, — тут же констатировал Любимский, протягивая ему руку. — Как вам нравится этот сюрприз? Приказчики сочинили протест своим хозяевам!

— Я слышал только начало, — сказал Нестеров. — По-моему весьма убедительно… Позвольте взглянуть?

Он взял два исписанных листа бумаги, бегло посмотрел и заметил:

— Многовато текста. Боюсь, ваши хозяева не дочитают до конца. Я думаю, Соломон, надо требования изложить четче и короче и напечатать в газете крупным шрифтом.

— Что вы сказали? — испугался Любимский. — Вы вже считаете, что такую ужасную речь можно печатать в нашей газете? И вы думаете, ваш Соломон после этого подпишет хотя бы еще один номер?

— Господин редактор, — возразил ему Нестеров, — я ничего особенного не нахожу в этой петиции. Обыкновенные экономические требования. Требования на нормальный рабочий день, на Месячный отпуск, — что тут такого?

— Душа любезни, мы давно ему говорим — напечатай. Каждый приказчик тогда купит одну газету и положит на стол своему хозяину! — обрадованно поддержал Нестерова армянин в архалуке.

Редактор задумался. И тут кавказцы принялись его уговаривать с такой убежденностью, с таким азартом, что он не устоял:

— Зиновий, — сказал он устало, — неси вже в набор, поставим в первомайский номер.

Вскоре кавказцы, рассыпая благодарности Любим-скому, удалились, и Нестеров окончательно успокоил редактора:

— Соломон, не стоит нервничать. Завтра маевка. Завтра выйдут на улицу и отправятся на пикники тысячи асхабадцев. И каждый будет говорить о своих правах. Что эта петиция в сравнении с грозным голосом масс?

— Вы вже плохо знаете газету, Иван Николаевич. — покачал головой Любимский. — Грозные голоса масс улетят в пространство, но печатное слово будет все время мозолить глаза Пересвет-Солтану. Попомните мои слова.

— Соломон, волков бояться, сам знаешь, — лучше в лес не ходить. А я думаю так: поскольку вы редактор-либерал и поддерживаете народное движение, вы обязаны рисковать.

— Да я вже давно живу, как народный вождь, — улыбнулся Любимский. — Но все-таки вы, Иван Николаевич, почаще заходите ко мне, без вас страшновато…

На этом они расстались.

Любимский, проводив Нестерова, вернулся К себе, вздыхая, схватился за голову:

— Ах, Галя, Галя! Вы не представляете, что вже будет Первого мая, когда эти лавочники купят нашу газету! Они вже будут ходить с ней по улицам и трясти над головой. Они вже не будут читать ее, закрывшись на крючок. Это вже отчаянная публика, персы и армяне!

Галия слушала редактора рассеянно. Пылкие его фразы не трогали ее совершенно. Она смотрела на него, улыбалась, но думала о своем: в четыре на Новой, возле армянского кабачка, ее будет ждать Аман. Сердце у нее ныло от нежелания идти к нему, от предчувствия неотвратимой беды.

Однако в половине четвертого Галия вышла и отправилась к месту свидания. Шла словно на эшафот, Ей казалось, кто-то за ней идет следом, следит за каждым шагом. Она оборачивалась пугливо, но никого сзади не было.

Аман, как они и условились, вышел ей навстречу из переулка и тихонько сказал:

— Иди за мной…

Отстав от него шагов на пятьдесят, она шла и разглядывала небольшие, крытые жестью дома, стоящие по обеим сторонам проезжей дороги. Затем Аман свернул в другой, более узкий, переулок и постучался в калитку. Тотчас, словно его поджидали, из-за калитки выглянула русская сутулая старуха в черном платке, и снова скрылась во дворе.

— Заходи, Галия-ханум, — прерывистым голосом по» торопил ее Аман. — Как тебе нравится это местечка!

Галия не отозвалась, лишь нахмурилась. Ей казалось, что Аман продолжает и продолжает свои насилия и конца им не будет.

Она послушно поднялась на деревянное крыльцо и вошла за Аманом в комнату. Старуха с любопытством осмотрела красивую татарочку и удовлетворенно произнесла:

— Ну, стало быть, так, ханум… Зовут меня Камелия Эдуардовна. Я — из разорившихся дворян. Испытываю некоторые недостатки, но что касается этикета и нравственности — будьте спокойны. Я глуха и нема, как рыба. Вот здесь, на кухне, стоит керосинка. Вы можете на ней кипятить воду.

— Спасибо, — пролепетала Галия.

— Ну так, доброго вам здоровьица. Если что потребуется — я к вашим услугам.

Как только хозяйка вышла, Аман притянул к себе Галиго и заглянул ей в глаза:

— Боишься или ненавистен я тебе? Только говори правду.

Галия опустила голову. По щекам ее потекли слезы.

— Ну, чего ты молчишь?

— Ничего, ничего… Все пройдет, — пролепетала она и направилась к постели…

* * *
Первого мая, едва занялся рассвет, городовые Асхабада принялись собирать с тротуаров и срывать с рекламных тумб воззвание, посвященное первомайскому празднику. Но прокламаций было много. Листовки валялись во дворах учреждений и жилых домов, на площадях, в коридорах обеих гимназий, в управлении Среднеазиатской железной дороги — всюду, где с утра могли появиться горожане. Люди поднимали их с полу, останавливались у тумб и читали. Одни принимали воззвание с восхищением, другие со страхом, третьи ругали социал-демократов и посмеивались: «Надо же, размахнулись!» Были разбросаны прокламации и на базарах. Здесь, как потом рассказали Нестерову свои люди, с «крамольными» листками торгаши обошлись по-своему. Придя на базар с мешками и увидев разбросанную бумагу, торговцы нюхательным табаком, семечками и фисташками накинулись на белые лоснящиеся листки и тотчас прибрали их к своим рукам: делали из них кулечки. Но как бы то ни было, а люди знакомились с воззванием и повторяли про себя пугающие, но зовущие строки: «Помните, товарищи, что мы ничего на теряем в этой борьбе, кроме своих цепей, а завоюем мы целый мир!» Волна праздничного оживления всколыхнула печатников, приказчиков магазинов, чья петиция была напечатана в газете «Асхабад», ремесленников многочисленных торговых товариществ и даже аптекарей. Рабочие депо отправились на маёвку, к речке Ас-хабадке…

Организаторы маевки — Нестеров и Вахнин прикатили туда на фаэтоне еще до рассвета. Выбрали удобное местечко для митинга на берегу. Вокруг благодать? с юга — синие громады Копетдагских гор и просторная равнина, изрезанная селевыми потоками, с севера — город. Между речкой Асхабадкой и городской окраиной не меньше версты и все подходы как на ладони. Справа, если смотреть на город, со стороны гор — в полуверсте дорога. По ней беспрестанно из Персии и обратно движутся арбы, шествуют караваны верблюдов, едут небольшими группами конники. С дороги самый удобный подход к месту маевки.

Нестеров и Вахнин бросили в ложбинке легкое одеяльце, застелили его газетами, вынули из сумок всяческую снедь и несколько шкаликов водки: попробуй докажи, что явились на революционный митинг! В случае появления полиции или казаков прокламации можно бросить в речку, а за шкалики никто судить не станет. Для большей убедительности Вячеслав Вахнин даже туфли снял и рубашку распоясал.

— Слушай, Иван… В прошлый раз хотел еще сказать… Тебе не кажется, что зря мы «травим гусей»? — сказал он нерешительно.

— То есть? — не понял Нестеров.

— Мне непонятно, для чего мы афишируем организацию? Под каждой листовкой подпись РСДРП, а теперь еще и печать. Но самое несуразное, что всё время грозим: «В наших руках типография, ищейкам никогда не найти ее», и так далее. Вот увидишь, Пересвет-Солтан всех своих собак на поиски бросит.

— Вот и хорошо, что бросит, — отозвался Нестеров. — Оттого, что его ищейки по квартирам с обысками пойдут— люди еще больше поверят в нашу силу. Да и момент сейчас такой, я бы сказал, наступательный. Ты же знаешь, не сегодня — завтра III съезд открывается, а программа его — на вооруженное восстание. Чего же таиться? Не за горами тот день, когда открыто выступим… — Он замолчал, посмотрев вдаль на дорогу, и прибавил — Братья Агапьевы подъехали. И Арам с ними. Сейчас узнаем, может сладилось?

Он не досказал — что именно «сладилось», но Вахнин понял: речь о Стабровском.

Асриянц был с группой гнчакистов. Подойдя к речке, они нагнулись, помочили руки, огляделись и спустились в селевую ложбину.

— Здравствуй, Ванечка, — сказал Арам и подал руку Нестерову. Затем кивнул Вахнину.

— Ну, что, Арам, чем порадуешь? — настороженно спросил Нестеров.

— Сложное дело, — отозвался Арам, садясь на край одеяла. — Вручил я Гайку шесть тысяч. Отправился он к ташкентскому следователю. Тот выслушал условие и отказал. Где, говорит, вы были раньше? Теперь, говорит, о противоправительственной деятельности Стабров-ского не только Асхабад, но и Ташкент знает. Оправдать его, говорит, ни за какие деньги невозможно. Короче говоря, следователь берется определить самую малую меру наказания. Говорит, дадут каждому не больше двух лет тюремного заключения. Ксану обещает освободить, есть такая возможность. Вот такие дела, Ванечка. Давай решай — как быть…

Нестеров подумал: сколько еще можно прибавить к шести тысячам? Из двадцати тысяч, которые они взяли в поезде, больше половины ушло на типографию и оружие. Вахнин выезжал в персидское селение и там купил больше двадцати винтовок, пистолеты, взрывчатку и патроны. Все это спрятали в надежном месте. Осталось в наличии около пяти тысяч: они хранились у Арама.

— А если и остальные отдать следователю, может решится? — спросил неуверенно Нестеров.

— Нет, не решится. Следователя тоже можно понять: он боится за свою шкуру. Если освободит, навлечет на себя подозрение.

— Иван прав, Арам, — сказал Вахнин. — Ты же знаешь: дело Стабровского тянет на сибирскую каторгу. Что такое два года в сравнении с десятилетней каторгой где-нибудь в Нарыне!

— Надо, все-таки, попытаться… Прибавим еще пять, — настоял на своем Нестеров. — Завтра же, Арам, дай священнику последние: пусть сходит к следователю…

— Ваня, суд же на днях, — возразил Арам. — Сами оттягиваем. Пятого мая суд. Понимаешь?

Пока вели разговор о Стабровском, подошли Шелапутов, Заплаткин и Гусев.

— А если припугнуть этого следователя, — предложил Шелапутов. — Послать ему записочку: «Или Людвиг — на свободе, или вы, господин следователь Зенковский, — на погосте!»

— Кончай, Вася! — строго одернул его Нестеров. — Такими штучками можно вовсе дело испортить… Ладно, кончили… Арам, попроси Гайка, пусть еще раз переговорит со следователем.

Со стороны дороги подошла большая группа деповцев. С ними Андрюша Батраков. Юноша тотчас снял туфли, рубашку, пощупал ногой воду в арыке и сказал озорно:

— Благодать! Искупаться бы!

Подъехала в тарантасе Красовская. Постояла возле дороги и пошла, нагибаясь и срывая яркие красные маки. В синем нарядном платье, в лакированных туфлях, со взбитой прической, она была очаровательна. Андрюша, увидев ее такой, усмехнулся:

— Тома, можно подумать, ты не на маевку, а на бал пожаловала!

— Я знаю, что ты умный, — отозвалась она. — На лучше помолчи…

Только один Нестеров знал: почему сегодня Тамара уделила столь много внимания своей внешности. Поздоровавшись с ней, сказал:

— Я велел Адольфу, чтобы пригласил сюда Каюмова… Тебе сказали?

— Да, я знаю, — смутилась она. — Спасибо вам, Иван Николаевич.

Сам Нестеров тоже испытывал неловкость перед джигитом. «Втянул я его вместе с каретой в водоворот опасностей, а потом сам же и обвинил в ненадежности!» — раздумывал он порой. Поначалу, так же, как н Красовская, хотел извиниться, перед Ратхом, взять все «грехи недоверия» на себя, но потом решил: «Испытаем-ка еще разок!» Нестеров через Романчи поручил Ратху распространить накануне 1 Мая сотню прокламаций. Клоун не выразил ни малейшего опасения за него, лишь пошутил: «Было у отца три сына: старший умный был детина… А тут наоборот. Младший умный был детина, средний был и так и сяк, а старший вовсе был дурак!»

Нестеров улыбнулся шутке и уточнил: «Тогда так, Адольф: если справится джигит с заданием — приведешь его на маевку!» Вот и ждал его сегодня с нетерпением.

Циркачи приехали на неоседланных лошадях.

— Доброго здоровьица! С праздником! — пророкотал басом Романчи.

— Здорово, здорово, коли не шутишь, — тут же отозвался Вахнин.

— Клоунский хлеб — острая шутка, — сказал Нестеров, пожимая Романчи руку и косясь на Ратха, который спускался по пологому откосу к ним. — Ну, как наш джигит?

— Надежный парнишка, я же говорил тебе, — заверил Романчи. — Ну-ка, Ратх, двигай сюда.

— Доброе утро, — улыбнулся Нестеров.

— Главное, сообразил-то как! — продолжал Романчи. — Я ему говорю: «Разбрось вокруг цирка», а он учудил. За полчаса до представления, пока мы гримировались, вышел тихонько на арену, потом — по рядам, и разложил все прокламации «согласно купленным билетам». Впустили публику, садятся люди и читают: «Завтра великий праздник пролетариата!»

— Ну что ж, молодец, джигит — тверже выговорил Нестеров и похлопал парня по плечу. — На Красовскую не серчай, она тут ни при чем. Во всем виноват я. Но и я себя не виню. Подпольное дело — дело особое. Тут промашки недопустимы, и ошибок не должно быть. Всякая, даже малая, ошибка оплачивается кровью. Стабровского предал гимназист Мартыненко, а ему доверились наши товарищи так же, как тебе. И если уж говорить начистоту, я и сейчас еще мало понимаю — какая нужда влечет тебя в наш пролетарский лагерь. Старший брат у тебя — офицер-жандарм! Революция для него, что кость в горле, а ты — за революцию…

— За революцию, — согласился Ратх. — Потому что в революции нет таких, как Мартыненко. Я люблю справедливых людей. Ишан и мой отец, когда налог собирают с дехкан, совесть совсем теряют. У отца камча в крови, сам видел. Старший брат говорит, если мы дадим соединиться дехканам с русскими босяками, то туркменская нация погибнет. Я давно вижу: он не прав!

— Ты что ли научил парня политике? — Нестеров взглянул на Романчи.

— Да брось ты, Иван, ей-богу! — обиделся тот. — Ты думаешь, если мусульманин, то ума у него меньше нашего? Поговори с ним — он тебе не такое скажет. Он же пять лет в гимназии учился. И Лермонтова, и Пушкина знает. И жалеет всё время, что туркмены читать-писать не умеют.

— То-то и оно, — удрученно проговорил Нестеров. — А то бы мы давно подбросили листовочек в их аулы.

— Слушай, Иван, ну кого еще ждем! — донесся голос Вахнина. — Кажется, все в сборе.

— Все, говоришь? — Нестеров обвел взглядом собравшихся. — Ну тогда начнем… А начать я хотел бы с того, что с каждым новым днем наши революционные ряды пополняются новыми боевыми товарищами… И великий праздник труда встречаем мы тесно сомкнутыми колоннами, с музыкой и развернутыми знаменами…

— Эка, куда хватил! — засмеялся Романчи.

— Да я что, только о себе, что ли? Чудак человек! Я же вообще, о Европе и так далее. Наши европейские братья-рабочие сегодня проходят по улицам городов и сел, наполняя ужасом и трепетом сердца эксплуататоров-кровопийц и грабителей!

Нестеров перевел дыхание, и только было начал следующую фразу, как сидевший выше других, на склоне, Андрюша Батраков крикнул испуганно:

— Иван Николаевич, казаки! Или жандармы… Посмотрите!

Сидевшие кучно перед Нестеровым рабочие мгновенно вскочили. Некоторые полезли вверх, на открытое место.

— Куда?! — остановил их Нестеров. — А ну, назад!

Рабочие остановились. Замерли, прислушиваясь: что там такое случилось.

— Сюда идут, — с прежним испугом проговорил Андрюша. — Наверное, кто-то опять выдал нас.

Нестеров вылез на пригорок: со стороны городской полуразваленной окраины двигалась солдатня — человек тридцать или сорок, а может, и побольше.

— Романчи, Ратх — к лошадям быстро! — распорядился Нестеров. — Вячеслав, достань карты, начинайте играть в очко… Деньги на кон! Водку тоже поставьте… Закуску!

— Ну, стервы! — выругался Шелапутов, глядя на приближающихся солдат. — И как им удается вынюхать?!

— Но маевка же сегодня! — возразил ему Вахнин. — Все казаки сейчас на ногах. А они-то знают, что социал-демократы обычно собираются в балках да оврагах. Я давно предлагаю перенести все сходки в пески, в сторону аула Анау.

Солдаты тем временем подошли ближе. Вот уже стало видно: идут без оружия. Шагающий впереди поднял в знак приветствия руку и прокричал:

— Генацвале, свои мы!

— Вахнин, Асриянц, ну-ка, пошли со мной, — пригласил Нестеров и двинулся навстречу солдатам. — Кто такие? — полюбопытствовал он.

— Кацо, свои, — ответил испуганно горбоносый, с черными усиками, грузин. — Свои мы! А вы тоже испугались? На маевку мы. Нам нужен Нестеров.

— Не по тому адресу! — все еще опасаясь подвоха, ответил Нестеров. — Если хотите сыграть в очко — пожалуйста.

— Кацо, нам сказали, маевка — на Асхабадке, — со злостью проговорил солдат. — Там, мол, найдёте Нестерова.

— А откуда вы знаете Нестерова?

— От кизыларватцев знаем… От Батракова.

— Ну с этого бы и начинали, — облегченно вздохнул Иван Николаевич. — Я и есть Нестеров.

— А я — Метревели, — назвался солдат. — Мы организовали группу эсдеков. Держим связь с кизыларватским железнодорожным батальоном… А там нам говорят: «Вам надо связаться с Нестеровым и на правах автономии войти в асхабадскую РСДРП!»

— Ясно, — сказал Нестеров. — Давайте шагайте, продолжим разговор.

Прошло ещё с полчаса, прежде чем рабочие успокоились и познакомились с солдатами Первого Закаспийского железнодорожного батальона. Когда все вновь уселись, Нестеров обратился к собравшимся:

— Кровью борцов за народное дело обильно политы нивы пахарей и улицы городов. Их святая кровь и стоны павших товарищей взывают об отмщении! Напоминают о святом долге довести до конца правое дело освобождения нашей многострадальной родины! Сила в вас самих! Сила в вас несокрушимая, только вы еще не осознали ее!.. Помните, товарищи, что мы ничего не теряем в этой борьбе, кроме своих цепей, а завоюем целый мир!

— Да здравствует Первое мая!

— Да здравствует социализм!

— Да здравствует 8-часовой рабочий день!

— А теперь, товарищи, прошу высказываться, — закончил он, садясь рядом с Метревели.

Начались выступления. Сначала говорили деповцы, потом выступил от организации РСДРП батальона Метревели.

— Как тебя зовут-то, парень? — спросил Нестеров, явно растроганный речью Метревели, назвавшего солдат пролетариями в военной робе.

— Ясоном меня зовут, — отозвался тот. — Я грузин, из Тифлиса.

— Сколько у вас партийцев?

— Двенадцать человек.

— Завтра же выбери время и найди меня. Зайдешь в редакцию газеты «Асхабад», спросишь, там скажут, где я.

— Хорошо, товарищ Нестеров…

* * *
Суд над группой Стабровского проходил в офицерском клубе, при закрытых дверях: в судебный зал были допущены лишь избранные лица — высшие чины областной канцелярии, асхабадского уезда, прокуратуры, полицейского управления. Что касается общественности, то в зал удалось проникнуть лишь редакторам двух газет «Закаспийское обозрение» и «Асхабад». Толпы народа, собравшиеся у входа в клуб,тщетно пытались попасть в зал: вход и окна охранялись военной стражей.

Среди любознательной публики особо выделялись армяне, Не менее сотни парней в белых рубахах с кручеными поясками, в бархатных куртках и плисовых штанах толпились вокруг свидетеля Арама Асриянца, которого по праву считали первым другом Людвига Стабровского.

Суд начался в десять утра и лишь к двум часам дня, когда некоторые присутствующие на суде стали выходить на перекур, стало известно, что обвиняемые всё отрицают и беда лишь в том, что есть показания свидетеля Мартыненко, который, якобы, собственноручно от Хачиянца получил прокламации.

В толпе слышались возмущенные голоса:

— Ай, один вонючий козёл всё стадо портит!

— Убивать надо предателей!

— Ара, э, кто такой Мартыненко?

— Да сбежал давно куда-то, в Россию, что ли!

Толпа еще больше увеличилась и оживилась, когда после занятий к офицерскому клубу пришли гимназистки-старшеклассницы. Среди них были Аризель и Тамара Красовская. Барышни посуетились, порасспрашивали о ходе суда, затем, оттеснив армян, выстроились у входа и принялись скандировать:

— Сво-бо-ду Стабровскому!

— Сво-бо-ду заключенным!

— Сво-бо-ду всем!

Из зала вышел редактор газеты «Асхабад». Несколько армян сразу кинулись к нему. Любимский, в белой шапочке-панамке и белой рубашке, остановился на крыльце, вытер пот с лица.

— Что вже вы хотите от меня? — спросил устало. — Если вы хотите самую суть, то я скажу! Они ведут себя, как настоящие герои!

— Душа любезни, только не темни, — сказал один из армян. — Скажи, душа любезни, сколько дадут, а?

— Я вже разве пророк? — бойко отвечал редактор. — Сколько дадут — все им достанется. Вы, вже, молодой человек, не станете с ними делить их срок?

Армяне засмеялись. И ещё больше пришли в волнение, когда из зала вышел священник Гайк.

— Дорогой отец, ну что там, есть какая-нибудь надежда?

— Тот не живет, кто не надеется, — отозвался он важно. — С участием господа бога все образуется.

Солнце уже клонилось к закату, когда, наконец, был вынесен приговор:

«…Признавая дворянина Людвига Людвигова Стабровского, крестьянина селения Керкендкс, Шемахинского уезда, Аршака Михайлова Хачиянца и тифлисского мещанина Ивана Андреева Егорова виновными в преступлении, предусмотренном 129 статьей Уголовного уложения, заключить в крепость: Стабровского на два с половиной года, а Хачиянца и Егорова на два года каждого….

Дворянку Ксению Петровну Стабровскую как по этому обвинению, так и по обвинению в распространении противоправительственных прокламаций, признавая невиновной, считать по суду оправданной».

Приговор вызвал разноречивые толки. Тот, кто не сомневался, что группе Стабровского предстоит отправиться в дальний сибирский этап на каторгу, пришли В восторг:

— А, ерунда! — разносились голоса. — Два года отсидеть можно!

— Что такое два года?

Те, кто знал, сколько средств затратили эсдеки на спасение своего товарища, пришли в возмущение.

— Взяточники и обиралы! — неслось из толпы.

— Чтоб вам подавиться этими деньгами!

— Господин Любимский, душа любезни, напиши в газете, скажи сколько им заплатили!

— Что вже вы раньше думали? — спросил редактор. — Вы думали за какие-то шесть-семь тысяч они получат полную свободу? Тогда вы плохо знаете цену сибирской каторге!

Толпа постепенно рассредоточилась. Остались возле клуба лишь те, кто знал заключенных: Асриянц с сестрой и группой гнчакистов, Красовская, Андрюша Батраков… Нестерова тут не было. Он еще вчера, накануне суда, как юрист, пытался получить доступ в зал суда, но получил отказ. Находиться в толпе Нестеров счел неудобным.

Осужденных держали в зале до тех пор, пока не появилась повозка с черным кузовом, запряженная двумя дюжими лошадями. Остановилась она у самого подъезда. Людвига вывели конвоиры, — сначала Асриянц, а потом и Тамара крикнули ему, чтобы бодрился и не падал духом. Он попытался оглянуться, но полицейский толкнул его в спину. Аршак Хачиянц улыбнулся через силу, поднял руку и показал два пальца, что значило — получил два года. Егоров залез в кузов, не оглядываясь по сторонам. Ксения, оправданная судом, казалось, была не рада свободе. Она не могла осознать, как будет жить без Людвига. И на приветствие Тамары сухо ответила:

— Что же ты раньше не могла навестить?

— Ксана, милая, я пыталась много раз! Пыталась, понимаешь?!

— Ладно уж… Я завтра приду домой, — устало сказала Ксения и, увидев радостно улыбающегося Асриян-ца, попросила: — Арам, если сможешь, приезжай на фаэтоне.

— Какой может быть разговор, Ксана!

Тут она скрылась в фургоне. Конвоир затворил дверь и повозка двинулась в сторону тюрьмы.

На следующий день, в одиннадцать утра, когда Ксения вышла из тюремных ворот, фаэтон стоял на обочине. Тамара взяла под руку Стабровскую и словно больную повела к коляске.

— Боже, как голова кружится, — говорила та. — Я вчера вообще думала свалюсь с ног. Но что — я? Что — я? — тут же забеспокоилась она. — Людвига надо спасать! У него — чахотка… Открытая форма.

— Ксения Петровна, разрешите, я помогу вам сесть, — предложил Арам.

— Будь любезен. Признаться, я думала, что вы о нас совсем забыли. За четыре месяца ни одного свидания, ни одной передачи.

— Ксения Петровна, знали бы вы сколько мы хлопотали! — сказал Асриянц.

— Поверь мне, Ксана, я раз десять пыталась пробиться к тюремному окошку — и все тщетно.

Пока они вели разговор, фаэтон пересек железную дорогу и выехал на Гоголевскую. Тут, как только приблизились к Куропаткинскому проспекту, из армянской церкви вышли монахи. Священник Гайк подошел к остановившемуся фаэтону, слегка поклонился Стабровской и осенил ее крестом:

— Дочь моя, я сделал все возможное, чтобы уберечь вас от сибирской каторги.

— Спасибо, батюшка, — признательно произнесла Ксения и на глазах у нее заблестели слезы. — Спасибо… Да только поможет ли? Ведь у него — открытая форма.

— Не падай духом, сестра, церковь тебя не оставит. Поезжай, отдохни и успокойся.

Фаэтон миновал Русский базар, караван-сарай, выехал на Нефтоновскую и спустя полчаса Ксения была В доме Асриянца, в своей квартире. Тут пахло застоявшимся воздухом, но комната выглядела прибранной. Аризель постаралась: подмела полы, заправила постель В истопила баньку. Оглядев комнату и поплакав в подушку, Ксения отправилась мыться и, через час, когда вернулась, у нее уже сидели гости — приятели Асриянца. Откупорили бутылку кагора.

— Ах, мальчики, мальчики, — заговорила Ксения. — Не цените вы волю, не знаете тюремных порядков. Боюсь я за вас, миленькие. От Людвига за четыре месяца ничего не осталось. Как они его били! Как били! А измывались как! Боже милостивый, это хуже всякой пытки для легочника, когда на цементный пол в камеру нальют воды. А они так и делали. В камере испарение, Людвиг кашляет, а надзиратель орет на весь коридор: «Чего кашляешь? Чего брешешь, как кобель? Надоели твои притворства!»

— Вот сволочи! — не выдержал один из гнчакистов, Аванес Мякиев.

— Мало их убить! Давить надо, как клопов! — занервничал его брат, Гамаяк.

— Вот из этого собственными руками пристрелю! — пригрозил, тряся револьвером, Арсен Айрапетов. — За Людвига, за Аршака, за Егорова!

— Ай, брось ты считать, — прервал Гамаяк. — Разве перечислишь всех, кого они держат в тюрьмах!

Видя, как расходились ребята, Ксения перестала плакать. Глаза ее высохли, и бледное лицо подернулось печалью.

— Арам, — обратилась она к Асриянцу, — начальник тюрьмы обещал перевести Людвига после суда в лазарет, да только дал понять, что за «так» хлопотать не станет. У меня есть золотые часики — подарок моей тетушки в день нашей свадьбы. Серьги, вот, золотые, кольцо золотое, наконец. Помоги мне продать ювелиру?

— Ксения Петровна, прекратите! — обиделся Асриянц. — За кого вы меня принимаете? Предоставьте эту заботу мне и моим друзьям.

* * *
Аризель в первые дни после освобождения Ксении почти не отходила от нее. Даже ночевала у нее. Утром Аризель отправлялась в гимназию. Во второй половине дня, возвращаясь домой, помогала матери по хозяйству, затем брала учебники и входила в мрачноватую комнатушку Стабровских. Девушка делала все, чтобы приподнять настроение Ксении, угодить ей.

Через неделю во дворе Асриянцев появился Нестеров, как всегда элегантен и строг. Поздоровался с Арамом, с его матерью. Вместе зашли к Стабровской, где была и Аризель.

— Здравствуй, Ксана, — подал руку Нестеров. — Прости, что не навестил до сих пор… Добрый вечер, Ариль.

Девушка смутилась. Она все время думала о нем, но он появился так неожиданно, что застал ее врасплох. С того дня, как они расстались в Ташкенте, Аризель: встречалась с ним несколько раз: в Анлийском клубе, на треке велосипедистов, во время соревнований. Но туда она приходила нарядно одетой и была довольно изящной. А сейчас он застал ее в домашнем халате, в шлепанцах на босу ногу, с веником в руках. Нестеров подошел к девушке, чтобы поцеловать руку, и она, смутившись до слез, выронила веник.

— Сестренка, я не знаю тебя, — засмеялся Арам. — Куда делся твой характер, а?

— Арам, разве так поступают?! — обиделась она. — Разве ты не мог предупредить? Я в таком виде…

— Ну, что ты, Ариль?! — ободрил её Нестеров. — Это даже хорошо, что я увидел тебя такой. Тебе любой наряд к лицу, честное слово! Ради бога, не смущайся.

— Но, все-таки, вы меня извините, я переоденусь, — все еще испытывая неловкость, проговорила Аризель и удалилась.

Ксения нетерпеливо дождалась конца этой, как ей показалось, неуместной сценки стыдливости и сказала раздраженно:

— Боже, тут речь идет о жизни и смерти Людвига, а она, видите ли, испугалась собственного халата! Не пойму, Иван Николаевич, чем вы тут все время занимались без нас!

— Успокойся, Ксана, что ты? — попросил Нестеров. — Ты раздражена… Я понимаю тебя, но Аризель не заслуживает твоего упрека… Да и мы тоже. Представь себе, что эта стыдливая гимназистка три месяца назад жертвовала своей жизнью ради того, чтобы выручить тебя и Людвига из тюрьмы. Арам, потом расскажешь Ксане о той операции. А сейчас, Ксаночка, я попрошу тебя лишь об одном: не делай ошибочных выводов и не бросай незаслуженных упреков в лицо своим друзьям… Я не появлялся перед тобой целую неделю единственно потому, что не мог прийти к тебе с пустыми утешениями… Вот, держи, Ксана, тут три тысячи рублей… Их собрали деповцы, товарищи Людвига, чтобы перевести его из тюрьмы в лазарет. Все знают о его тяжелом состоянии. Прошу тебя, Ксана, не забывай: ты жена Людвига, а мы его верные товарищи по работе.

— Прости, Ваня… — Ксения горько улыбнулась и положила сверток с деньгами на стол.

Вошла Аризель, робко предложила:

— Арам, мама зовет всех к столу… — Заметив перемену на лицах собравшихся, спросила удивленно — Ксана, Ванечка, почему вы так поскучнели сразу? Обиделись, может быть?

— Прости, Аризель, — тихо произнесла Ксения Петровна и поцеловала ее в щеку. — Пойдемте, друзья! Раз зовут — надо идти, иначе тетя Ануш обидится.

Вечер у Асриянцев прошел довольно оживленно. Говорили о Людвиге, о Ксане, об оставшихся в заточении товарищах. Все утешали Ксению, чтобы не отчаивалась: еще не все потеряно. Есть друзья, есть хорошие врачи в Асхабаде, которые спасут Людвига.

Уходил Нестеров с легким сердцем, Аризель вышла проводить его. Договорились в субботу пойти в клуб музыкально-драматического общества. На прощание Нестеров поцеловал ее и, когда отошел, его окликнул Арам:

— Ваня, погоди… Я не хотел омрачать ни тебя, ни других. Но сказать я тебе обязан. Арестованы наши гнчакисты Аванес и Гамаяк Мякиевы… И опять предал студент… Какой-то Ветлицкий.

— Черт побери, да что же это такое! — возмутился Нестеров. — Ветлицкий, говоришь? — переспросил он. — Ну, что ж, ладно, Арам, я пойду…

Злость, невыразимая жажда мести захватили его. Он шел и не замечал ничего вокруг. Руки его то опускались в карманы пиджака, то взлетали к лицу. Он делал непроизвольные движения, и только мозг чеканил убийственно четко: «Месть… Только месть, иначе мы все погибнем, не поднявшись до настоящей борьбы!»

Нестеров вышел на Базарную. Некоторое время прохаживался у остановки, дожидаясь дилижанса. Наконец, коляска, запряженная шестеркой лошадей, подкатила. Он сел и вскоре был у вокзала, а через полчаса на квартире Вахнина.

— Здравствуй, Вячеслав.

— Добрый вечер. Что случилось?

— Бери карандаш и бумагу, продиктую.

Вахнин вырвал из тетради лист:

— Говори, только спокойнее. Впервые тебя таким вижу.

— Пиши, Слава.

Граждане! Вновь арестованы в Асхабаде два человека за распространение нелегальной литературы.

Вахнин начал писать, а Нестеров, думая над следующей фразой, заходил по комнате.

— Говори, что дальше, — попросил Вахнин. — Кого арестовали?

— Гнчакистов арестовали, — быстро отозвался Иван Николаевич и начал диктовать дальше — Эти аресты ни на минуту не смогут ослабить нашу деятельность в Асхабаде: наш комитет и типография вполне неприкосновенны!

— Опять ты.

— Пиши дальше. Полицейским ищейкам, к величайшей их досаде, не удастся напасть на след.

— Ну и сказанул! — засмеялся Вахнин. — Да у меня вся типография в двух ящиках помещается!

— Пусть думают, что у нас станки… Пусть ищут станки! Пиши дальше. Ни гнусным доносам, ни ночным вторжениям в чужие дома, ни арестам, ни тюрьмам не прервать наше дело. Социал-демократия опирается на рабочую массу, на место павших борцов встают новые.

— Опять по доносу арестованы? — прервал Вахнин.

— Пиши… Арест был вызван гнусным доносом ученика местной мужской гимназии Ветлицкого.

— Сыночек банковского чиновника, — вставил Вахнин.

— Ты знаешь его?

— Увижу — узнаю…

— Вот и прекрасно. Пиши… Счастливый юноша! Не мудрствуя лукаво, во столь юных летах он понял всю проблему нашей современной жизни, он понял, что для карьеры, для получения чинов ли орденов в будущем нужны не образованность и честность, а продажность и шпионство.

— Слушай, Иван, да ведь попечители гимназии образовали целую шпионскую сеть! Ты же знаешь. Бело-усова надо бы…

— Этого уберёшь, на его место такой же сядет, если не хуже. А гимназистов, надевших предательские мундиры, мы проучим… Проучим так, чтобы страх каждого по пятам преследовал!

Окончив писать, Вахнин поднялся из-за стола:

— Сегодня набрать?

— В крайнем случае, завтра. Надо поскорее отрезвить помутившееся сознание некоторым господам. Зайдешь к Васе Шелапутову, скажешь, чтобы приготовился К делу. Думаю, без него не обойтись…

Не откладывая, Нестеров заглянул в цирк к Романчи и Ратху.

— Здравствуйте, друзья. Как поживаете?

— Порядок, — отвечал Романчи. — Готовимся к закрытию сезона. Еще два-три представления, и — ауффидерзейн, до самой осени.

— Два-три представления, говоришь? — задумался Нестеров и посмотрел на Ратха. — У тебя карета на ходу? Сможешь меня вечерком покатать?

Ратх обрадованно кивнул. Мысль о том, что Нестеров во всем доверяет ему, приятно согрела его юношеское сердце.

— Сегодня? — уточнил Ратх.

— Завтра… Твой старший брат уже вернулся из поездки?

— Нет еще… Скоро приедет.

— А среднему не потребуется ландо?

— Ай, зачем ему? У него совсем другие мысли!

— Тогда, значит, завтра я буду здесь, — сказал Нестеров и распрощался.

На другой вечер, когда Ратх откатался на арене и вышел на улицу, то увидел возле своего ландо здоровенного полицейского и двух армян. Нестеров еще в антракте предупредил Ратха, что на дело поедут трое — один среди них в полицейской робе, так что пусть это парня не смущает. Сейчас Ратх лишь подал знак, чтобы садились, а сам залез на козлы и тронул лошадей. По наказу Нестерова, Ратх должен был остановить ландо на Козелковской, возле двора клуба велосипедистов. Так он и сделал. И как только лошади остановились, «полицейский» — это был Шелапутов, вылез из ландо и скрылся в темноте, где стояли дома банковских чиновников. Его не было долго, и Ратх забоялся, как бы кто-нибудь не узнал коляску арчина. Но беспокоился напрасно: на этой глухой улице, ночью, хозеява даже в собственные дворы боялись выходить. «Полицейский» вернулся с каким-то гимназистом (это был Ветлиц-кий), открыл дверцу, толкнул парня в ландо, и сел сам.

— Поехали! — махнул рукой.

Ратх стегнул лошадей, выехал на Пушкинскую и повернул налево. Затем он погнал коней по Гауданской дороге в сторону гор, которые зияли в ночи черными громадами…

* * *
Штабс-капитан Каюмов возвратился из поездки в конце июня. Два с лишним месяца разъезжал по мургабским и тедженским селам, меняя купе вагона на седло, а седло на арбу. Наконец, заночевав в последний раз в Баба-Дурмазе, знойным днем слез с повозки на кривой улочке возле родного дома.

Жара стояла невыносимая. На каюмовском подворье — ни души. Все попрятались от солнца: кто в кибитке, кто в беседке под виноградными лозами. Аман спал в комнате на полу. Ратх, услышав радостное повизгивание собаки, посмотрел в окно и увидел Черкеза. Он шел к своему дому по аллейке, неся чемодан и шинель. Белый китель на нем был расстегнут и грязен. Сам, загоревший до смуглоты, и похудел заметно: скулы обтянуты, нос заострился, глаза усталые.

— Аман, вставай! — толкнул Ратх брата. — Вставай, Черкез приехал.

— А! Что? Кто приехал? Черкез? Ой, аллах, наступил все-таки этот черный день.

— Держись спокойнее, смотри не выдай себя, — предупредил Ратх.

— Постараемся… Пойдем, встретим.

Выйдя во двор, Ратх окликнул старшего брата и первым поспешил к нему. Аман замешкался. Переборов страх, закричал в глубину двора, где на кошме сидели женщины:

— Эй, Нартач-ханым! Рааби, молодой хан приехал, встречайте!

И сам направился к веранде, где Черкез уже умывался под рукомойником.

— А Аман… — улыбнулся Черкез, прополоскав рот и намочив лицо. — Как дела? Жив-здоров?

— Здоров, слава аллаху. С делами тоже покончили. Цирк закончил сезон, закрылся до осени. Теперь будем ходить на скачки. Кобыл двухлеток объезжаем…

— Ратх тоже с тобой?

— А где ж ему еще быть?

— Галия-ханум ходит на службу?

— Ходит, конечно, — засмущался Аман. — А ты, как вижу, соскучился по ней? О Рааби разве забыл? Вон идет.

— Обеих помню, — буркнул Черкез и поверг этой короткой фразой Амана «в ад размышлений».

Черкез тем временем, умывшись, тихонько о чём-то пошептался с Рааби и направился с ней в комнату. Амана всего передернуло: «Сейчас насладится с ней, а вечером навестит Галию!» К счастью Амана появился отец.

— Ну, ну, где там наш герой? Вернулся, значит?

Все ли благополучно, Черкезхан? — послышался его голос и он вошел в комнату.

Рааби, смущенная присутствием свекра, потопталась немного и отправилась к женщинам. Аман возблагодарил судьбу, что так случилось. И тут же он решил, что сидеть сложа руки и слушать о чем будет рассказывать старший брат, все равно что слушать приговор. Надо было предупредить Галию. Аман подозвал Ратха, шепнул тихонько:

— Я схожу к ней, а ты побудь с ними. Если спросят, где я, скажи, скоро придет.

— Давай иди, только не горячись.

Аман выскользнул в калитку и быстро зашагал в сторону Скобелевской площади. Он шел и думал, что же теперь делать? Эта мысль точила его уже много дней. Ведь Галия беременна… Вчера днем, запершись на тайной квартирке у Камелии Эдуардовны, они долго искали возможные варианты выхода из создавшегося положения. Но так и не нашли. Галия предложила Аману самый простейший по ее понятиям выход. Приедет Черкез, она капризами и ласками заманит его к себе, проведет с ним ночь до утра, а потом… когда начнется подсчет времени, она его как-нибудь обманет… Аман слушал ее и оглядывал налившимися кровью главами. И едва она договорила, вынул нож и со стиснутыми зубами выговорил: «А вот этого не хочешь? Если ляжешь с ним — зарежу!» После сказанного Галия на целую минуту потеряла дар речи. И пока она молчала, он грозил ей, призывая на ее бедную голову все кары, какие существуют на свете. Молчание ее прервалось судорожным, полным отчаяния, плачем. Выплакавшись, наконец, она сказала: «Придется найти доктора…» Но и с этим Аман не согласился. «Вмешательство чужих рук в святая святых, куда даже аллаху не позволено?! — возмутился он. — Нет, милая Галия, такого я никогда не допущу!» Она вновь заплакала, а успокоившись, решительно заявила: «Хорошо, Аман, если нет никакого выхода — я отравлюсь. Я оставлю этот подлый мир». Тогда он посадил ее рядом и стал успокаивать: «Я спасу тебя, Галия, спасу… Я придумаю, чтобы и тебе, и мне было одинаково хорошо… Только ты не делай глупостей». На этом они вчера расстались, и Аман отправился в караван-сарай с надеждой найти седельщика из урочища Джунейд, но того не оказалось в Асхабаде. А теперь вот он больше всего страшился рук Черкеза, которые могут вновь залапать Галию, и соображал, что ему предпринять, чтобы этого не случилось.

Войдя в коридор редакции, где уже однажды бывал, Аман вызвал Галию и тихонько сказал:

— Черкез дома…

Женщина ойкнула, побледнела и поднесла руки к горлу. Аман взял ее за руку, заглянул в глаза:

— Ты не пустишь его к себе в комнату. Поняла? Как бы он тебя не упрашивал — ты должна его ненавидеть. Если не выдержишь — конец у тебя будет один. И запомни: я требую этого потому, что ты мне нужна… Я никогда не встречал такой, как ты… Если б не нуждался в тебе, я разрешил бы тебе все, что угодно — и спать с ним, и идти к доктору, и травиться… Ты пойми меня, Галия, я жить без тебя не могу… Ты подождешь еще день-два и мы оба будем в безопасности. Прощай пока… До завтра… Я всю ночь не буду спать… Прилеплю глаза свои к дверям твоей комнаты…

Он ушел, оставив ее в полуобморочном состоянии. Галия вернулась со службы совершенно больной, Черкез встретил жену скептической усмешкой:

— Что это вы, ханум? Не болели вроде бы, а как я приехал, то сразу и заболели?

— Извини меня, Черкезхан, у меня нездоровый жар… Голова…

Черкез похмыкал, покачал головой. Глядя на него, тотчас зашушукались женщины:. «Вот ведь, бесстыдница… Пока его не было — бегала, как молодая кобыла, а теперь заболела… Да разве это жена?» Женские пересуды еще больше взвинтили Черкеза. «Ладно, завтра поговорим», — решил он..

На следующее утро ровно в девять Черкезхан докладывал Ораз-сердару о своем возвращении и выполнении задания. Ораз-сердар пожал ему руку, затем обошел со всех сторон, осматривая, как овцу, приведенную с базара, и остался довольным.

— Значит так, господин штабс-капитан, — сказал важно, развалившись в кресле. — Рапорт с изложением всего составите на имя его превосходительства, генерал-лейтенанта Уссаковского… Но рапорт передадите через мои руки. Я посмотрю, что вы там нацарапаете. А пока расскажите вкратце о своих успехах. Садитесь, штабс-капитан.

Черкез сел сбоку стола и начал рассказ тоном делового человека:

— Господин майор, проделана невероятно огромная работа. Я завербовал в наши патриотические сотни по меньшей мере триста человек. Я побывал во всех крупных селениях, начиная от Кушки и кончая Баба-Дурмазом. Я беседовал со всеми знатными ханами, баями и арчинами. С их усердной помощью я поговорил со многими, дал задание и привез списки наших новых агентов.

— Берекеля, — отозвался по-туркменски Ораз-сердар. До этого в разговоре с Черкезом он не произнес ни одного туркменского слова. Но и сейчас, сказав «берекеля», он тотчас добавил по-русски: — Молодец, штабс-капитан, молодец… Только будут ли действенны эти списки? Может, они так и останутся на бумаге?

— Господин майор, я старался… Я ночей не спал… Я исколесил все дороги Мургаба и Теджена. Если эти списки не дадут пользы, я буду считать себя несчастным человеком и бездарным офицером.

— Хорошо, Черкезхан… Вижу, что вы старались, Ну, а каково ваше мнение вообще об обстановке в тех краях?

— Неважная обстановка, господин майор. Русские. босяки везде бастуют, и этим мутят головы туркмен.

— Где именно бастуют?

— Но разве вам неизвестно? — удивился Черкез. — Ну, например, о смутах в Байрам-Али? Там, дорогой господин майор, рабочие требуют восьмичасовой рабочий день. Отпуска требуют. Больницы им подай. В государевом имении дехкане забастовали. Тоже прибавку просят. Не говорю уж о налогах — зякете и харад-же. Во многих селах пошла смута. Бедняки обнаглели: отказываются платить налоги. Не платят да еще и землю у ханов требуют: говорят, земля принадлежит народу. Я думаю, господин майор, люди потеряли веру в силу государя. Надо взять всех в руки. Нужны сильные руки, как у Куропаткина. Он мог держать в одной упряжке всех ханов Туркмении, а сейчас они не знают на кого молиться — каждый сам по себе, оттого и беспорядки в селах,

— Господин штабс-капитан, — ухмыльнулся Ораз-сердар. — Значит, по-вашему, господин генерал-лейтенант Уссаковский слабее Куропаткина?

— Что вы, что вы, господин майор… Упаси аллах, я не сказал этого! — перепугался Черкез. — Я попытался передать вам настроение ханов Мургаба и Теджена.

— Оказывается, вы не очень скромный человек, раз говорите сразу за всех, — еще жестче проговорил Ораз-сердар. — Как вы можете говорить о всех ханах, если вы не знаете каково настроение у вашей преданной жены?

Черкезхан от неожиданности разинул рот и выпучил глаза.

— Какой жены, господин майор?

— Ну этой самой… татарочки… Которая вас с ног до головы в цирке… Теперь она в новой роли… сотрудницы редакции крамольной газетки…

— Господин майор!

— Погодите, штабс-капитан, наберитесь терпения выслушать меня до конца. И если после того, что я расскажу, вам захочется побить вашу женушку, то прошу вас, штабс-капитан, не делайте этого. Никогда, ни при каких обстоятельствах не забывайте об офицерской чести и порядочности воспитанного человека…Ну так вот, штабс-капитан… С недавних пор известная всем газетенка, в которой служит и ваша жена, начала как-то наглеть.

Сначала появились заметки, так сказать, в пользу бедных, потом петиция приказчиков с невыполнимыми требованиями, а недавно — опять абсурд. Этот жид Любимский, редактор газеты, напечатал петицию хлебопеков… Сейчас Пересвет-Солтан таскает сотрудников одного за другим на проверку в благонадежности. Вашу дражайшую супругу тоже допросили или допросят.

— Так вот почему она вчера была больная! — высказал догадку Черкезхан. — Ну что ж…

— Штабс-капитан, я предупредил вас, каким должен быть офицер. Прошу-с без глупостей! — строго предупредил Ораз-сердар.

— Господин майор, я всегда помню об этом. Я человек честолюбивый, но я не горлопан и не какой-нибудь разбойник. Просто, я хотел сказать, что сегодня же запрещу ей ходить на службу.

— Это другой разговор, — удовлетворенно хмыкнул Ораз-сердар. — И еще раз вас прошу — никогда не сравнивайте Уссаковского с Куропаткиным и — наоборот. В конце-концов, вы мой подчиненный, и господа могут подумать, что это и мое мнение. Вы поняли меня?

— Так точно, господин майор.

— Тогда можете быть свободны.

Черкезхан, вернувшись в свой кабинет, почти весь день писал рапорт о поездке. И лишь за час до окончания занятий в канцелярии отправился в редакцию. Он без труда отыскал кабинет редактора.

— Добрый день, — поздоровался он, и, увидев за столом лысого полного человека в очках, отрекомендовался: — Штабс-капитан Каюмов.

— Любимский… Соломон, — отозвался редактор, догадываясь, кто перед ним. — Вы, вероятно, муж нашей секретарши?

— Да, это так. Я могу ее видеть?

— Она уже ушла. Я разрешил ей удалиться по ее просьбе.

— Может быть, она на допросе у Пересвет-Солтана?

— Боже упаси, господин офицер! — сделал удивленный вид Любимский. — Я никогда не позволю расплачиваться своим сотрудникам за мои грехи.

— Действительно, грехи, — высокомерно согласился Черкезхан. — На что вы рассчитываете, господин редак" тор, поддерживая социал-демократию?

— Ах, вы вже имеете в виду петиции, о которых не умолкает речь? Тогда скажу вам так, господин офицер. Не могу же я кормить публику сладким компотом, если публика жаждет крови! Я живу, господин Каюмов, по конъюнктурным законам. Кому теперь нужны заметки о благотворительных вечерах и благоустройстве бань? Если я буду писать о грязных улицах и разбитых фонарях, то мою газетку никто не станет покупать. Согласитесь вже со мной, что это так! Ну, а если мою газету никто не станет покупать, то скажите вже мне, чем я буду расплачиваться с ее владельцем, с господином Захарием Джавровым, который забрасывает меня телеграммами с Кавказа и требует деньги за аренду? Если мою газету не будут покупать, то в конце концов я и сам останусь без порток, простите за выражение…

— Значит, по-вашему, публика жаждет крови? — процедил Черкезхан с усмешкой.

— А как же иначе, господин офицер?

— Ну, хорошо, она получит эту кровь, — пообещал он уходя и громко хлопнул дверью,

Едва сдерживая зло, Черкезхан явился домой. Первое, что хотел сделать, отхлестать Галию по щекам. Но увы — ее не оказалось дома. «Где же она шляется, черт ее побери! — вскипел он и заходил взад-вперед по веранде. — Ох, ханум, ханум, доведешь ты меня!»

А Галия в этот час сидела с Аманом в комнате у Камелии Эдуардовны и думала о записке, которую завтра получит Черкез.

Домой она вернулась в седьмом часу. Черкезхан в этому времени весь «выкипел», словно забытый на огне чайник. И увидев ее строгую, с поджатыми губами и гордо грациозную, лишь сказал:-

— С завтрашнего дня, ханум, вы не служите… С завтрашнего дня будете всю свою жизнь сидеть дома.

— Очень хорошо, — ответила она и, войдя в комнату, опять закрылась на крючок.

Немного придя в себя, Галия взяла с этажерки листок бумаги, карандаш и написала:

«Черкезхан, пожалуйста, не ищите меня, и не посылайте людей в розыски. Я отправляюсь в Казань. Живите в свое удовольствие с молодой женой. Галия».

Часа за три до рассвета в переулке, возле каюмова подворья остановились и слезли с коней двое: это были Аман и Ратх. Неслышно они вывели со двора Галию, Ратх сел на коня, держа в одной руке ее небольшой чемодан с вещами, Аман посадил Галию сзади себя. Выехав из аула, они пришпорили лошадей и помчались в сторону Каракумов. Там пересадили ее в кеджебе, установленный на верблюде. Аман расцеловал Галию на прощание, пообещав не позднее как дней через десять приехать, и наказал седельщику:

— Смотри, Чарыяр-ага, ответишь головой, если что-нибудь с ней случится.

— Не беспокойся, мой хан, — преданно отозвался седельщик. — Она будет во всем довольна,

Братья вновь сели на коней и поскакали в сторону Асхабада.

* * *
Людвига из тюремной одиночки перевели в лазарет. Из камеры его вывели едва живого, под руки, попытались усадить в повозку, но он был так слаб, что не смог сидеть. Он, кое-как, полулежа, примостился в фаэтоне, и всю дорогу, прикрывая губы шарфом, кашлял. Лицо его было бледным, говорил он с трудом, глаза лихорадочно блестели. В лазарете его поместили в отдельную палату. И тут же поставили часового, Людвиг тотчас уснул. Сонного его осмотрел врач. И когда все вышли в коридор и увидели часового, врач сердито заметил:

— А вот это уж ни к чему. Разве не видите состояние больного? — И повернувшись к Ксении, добавил — Надеюсь, вы понимаете, что часы его жизни сочтены?

— Часы? — дрогнувшим голосом переспросила она. И стало ей так больно от этого, что опять заплакала. Ни годы, ни месяцы, даже не дни, а часы!.. Выходит, всего несколько часов осталось жить Людвигу?

— Да, мадам, часы, — подтвердил безжалостно врач. — Непонятно, о чем они там думали раньше? Могли бы поместить к нам в лазарет больного два, три месяца назад. Тогда еще, может быть…

Вместе с Ксенией находились Аризель и Тамара. И им тоже стало жутко. Аризель расширенными глазами смотрела на врача и качала головой: «Нет, нет, не может быть!»

— У вас есть родные или близкие? — спросил врач. Ксения Петровна, всхлипывая, вытерла глаза и лицо платочком, произнесла совершенно отрешенно:

— Аризель, иди к Нестерову… Пусть придет…

Людвиг умер ночью, в полном сознании. Только голос у него перед смертью сделался чужим и глаза запали так глубоко, что не узнать было Людвига, еще полгода назад высокого, стройного и красивого. Нестеров сидел рядом с Ксенией и держал в ладони сухую горячую руку умирающего. Глаза Людвига молили о помощи, и Нестеров отвечал, давя спазмы в горле:

— Крепись, Людвиг… Еще не все потеряно…. Мы сделаем все, чтобы ты выздоровел…

Людвиг слабо улыбнулся и попытался повернуться на бок, но не смог. Его губы чуть слышно прошептали!

— Прощай, Ваня… Прощай…

Нестеров почувствовал, как начала холодеть его рука. И вот Людвиг конвульсивно вздрогнул и на губах у него появилась алая струйка крови.

— Все… Это конец, — отрешенно выговорил Нестеров и положил руку умершего ему на грудь.

Ксана заплакала, запричитала в голос. Из коридора вбежали Аризель и Тамара и тоже дали волю слезам. Нестеров постоял еще немного и быстро вышел из палаты…

Еще не рассвело, а у ворот военного лазарета уже толпился народ. Первыми пришли деповцы, затем потянулись армяне: гнчакисты и соседи Асриянца. Начались хлопоты о похоронах. Гроб с телом покойного решили поставить в доме Асриянца, в комнате, где жил Людвиг. И тут же возник вопрос — как хоронить умершего?

— Ксана, дорогая, послушай, что я скажу, — заговорил Асриянц. — С самого первого дня, как вы приехали из Петербурга в Шушу, Людвиг дружил с армянами. Все друзья у него в Асхабаде — тоже армяне. Ксана, сестренка моя, доверь умершего грегорианской церкви. Пусть распоряжается наш священник Гайк. Похоронят с большими почестями. И наши, гнчакисты, всегда будут помнить о Людвиге как о своем вожде!

— Погоди, Асриянц, — вмешался Нестеров. — Решим по-партийному. Эсдеки не против того, чтобы хоронили Людвига по армянскому обычаю. В конце-концов, русская православная церковь и пальцем не шевельнула, чтобы спасти замученного в тюремной камере большевика. Но эсдеки хотят похоронить своего председателя в красном гробу, под красными знаменами, с революционными песнями. Пусть ваш священник это учтет.

— Хорошо, Иван Петрович, я сейчас поеду к священнику, — согласился Асриянц.

— Вячеслав, — обратился Нестеров к Вахнину, — скажи деповцам и всем, кто хочет идти в красных колоннах, чтобы собирались на Асхабадку… Проведешь спевку… Будем петь «Варшавянку». Запевалу найди. Ваську бы Шелапутова, у него голос мощный.

— Ваську и заставим, — согласился Вахнин и вышел.

Деповцы один за другим начали покидать двор лазарета. К ним тотчас присоединились некоторые чиновники из Управления железной дороги, члены Союза железнодорожников — в основном, эсеры и сочувствующие демократам обыватели и гнчакисты. Асриянц остался с Нестеровым. Тут же они наметили группу по организации похорон, которую возглавил сам Нестеров, и приступили к делу. Ксения сидела возле Людвига и ни во что не вмешивалась.

После полудня пожаловал тюремный начальник с двумя солдатами из тюремной охраны. Слез с лошади, растерянно глядя на скопившуюся толпу у ворот. И не успел еще и во двор проскочить, как посыпалось со всех сторон;

— Вот они, убийцы людей! Самих бы их в гроб, проклятых!

— Не только их! Придет пора — всю охранку на тот свет спровадим!

— Сгноили человека в тюрьме! И какое же надо иметь сердце, чтобы довести больного до гибели!?

— Да они же специально замучили Стабровского, чтобы нас устрашить! Дескать, одного сживем со свету — другие подумают, стоит ли против царя итить!

Тюремный начальник, сопя и отмахиваясь, пробился к бараку и, войдя в коридор, опять столкнулся с группой людей, стоявших возле палаты. Тут же, присев на окно, дремал не спавший всю ночь часовой из тюремной охраны.

— Что это?! — возмутился он. — Вы почему не на месте, часовой? Вы почему позволили посторонним входить к арестованному!

— Чего шумите-то? — одернул тюремного начальника Нестеров. — Умер арестованный.

— Знаем, что умер. Да только часового с поста я пока что не снял, и он обязан сторожить арестанта хоть мертвого, хоть живого.

— Посмотрите-ка на него! Он еще взялся кощунствовать над покойником! — возмутилась Тамара. — Совести у вас нет. Имейте хоть капельку порядочности!

— Ишь чего! Порядочности захотели, — заартачился тюремщик.

— Ну ладно, только без окриков, — остановил его Нестеров. — Не лезьте под руку. Разве не видите! Люди собрались вынести умершего.

— Куда вынести-то? — ошалело спросил тот.

— Домой понесем, а оттуда на кладбище…

— Господа хорошие, господа хорошие, — торопливо заговорил тюремщик. — Да он же осужденный… Он же за мной числится! Или вы захотели, чтобы я вместо него в тюрьму сел?!

— Иди, иди, не мешай, не мешай, — оттолкнул его Нестеров и сказал: — Тамара, начинайте одевать Людвига, сейчас гроб привезут.

— Что за самочинство! Видано ли такое?! — заорал начальник. — Видано ли такое?! — Он выскочил во двор и под возмущенные крики толпы побежал к лошадям.

— За генералами поехал! Сейчас генералов призовет! — послышалось из толпы.

Тюремщик сел на лошадь и поскакал по пыльной дороге в город. Встретив на пути телегу, запряженную двумя черными лошадями, с красным гробом, шарахнулся в сторону — чуть из седла не вылетел. Гроб на цирковых лошадях в повозке везли Романчи и Ратх.

— Эк ты, богом ушибленный! — послал ему вдогон» ку Романчи. — Жандарм, кажется? Небось испугался смертушки, проклятый!

Вскоре тюремный начальник возвратился с приставом Тонакевичем. Затем подъехал Пересвет-Солтан а полицейскими. Толпы, загородившие ворота, не дали войти им в лазарет.

— Значит, бунтовать?! — вскричал Пересвет-Солтан. — Значит, долой все законы?! Как захотели, так и делаете? А надо по-человечески!

— По-человечески и делаем, — вступил в разговор Нестеров.

— В красном революционном гробу, по-вашему, это по-человечески? Кто у вас тут главный? Пусть выйдет.

— Честь имею, — сказал Нестеров. — Я распорядитель похорон.

— Ах, вот кто! — усмехнулся Пересвет-Солтан. — Частный поверенный? Ну-ну… Запомним ваше имечко… Вы-то, конечно, как образованный юрист, должно быть, знаете все законы! Так скажите мне, по каким таким законам вы собираетесь хоронить покойника в красном гробу?

— По пролетарским законам, господин полицмейстер.

— Значит, вроде бы политическая демонстрация?

— Состоится гражданская панихида, — отвечал спокойно Нестеров. — Люди пришли, чтобы отдать дань любви и уважения прекрасному человеку, каким был Людвиг Стабровский.

— Люди, говоришь? Да какие же это люди, если в руках у них красные флаги и транспаранты? Да ты, сукин сын, всю социал-демократию на ноги поднял! Нарочно поднял!

— Никто никого не поднимал. Время всех на ноги поднимает, господин Пересвет-Солтан. Не мешайте нам. Все равно вам не справиться со всеми. Посмотрите сколько народу! Это только здесь. А сколько примкнет потом к похоронной процессии?! Не советую. Будьте благоразумны…

— Да как же так! Да я же… Что скажет генерал

Уссаковский?!

— Господин Пересвет-Солтан, — попросил Нестеров, — идите к генералу и скажите: если со стороны властей не будет никаких насилий во время шествия процессии, то похороны пройдут нормально. Всякое же вмешательство полиции или казаков чревато серьезными последствиями, за которые ответим не только мы, но и вы. Поверьте мне!

Поняв, что с народом не сладить, не уговорить, Пересвет-Солтан со всей своей свитой вскоре уехал. Нестеров организовал дежурство у гроба, а вокруг лазарета выставил пикеты. Охранять улицу и задворки взялись солдаты железнодорожного батальона во главе с Метревели. Уже больше месяца воинская асхабадская организация РСДРП состояла на автономных правах при организации эсдеков Асхабада. Дважды Метревели присутствовал на заседаниях комитета, получал от Нестерова партийную литературу. В войсках асхабадского гарнизона партийная работа велась успешно. И сегодня, как только узнали солдаты-железнодорожники о смерти Стабровского, пришли на помощь своим товарищам по борьбе. Метревели заверил Нестерова:

— Будьте спокойны, Иван Николаевич. Идите в город, занимайтесь делами. Наши не подведут…

Нестеров оставил на ночь в лазарете Вахнина и Красовскую. Сам отправился в город.

Весть о смерти и завтрашних похоронах революционера распространилась по всему Асхабаду. Готовясь к гражданской панихиде, деповцы делали красные флаги, надписи на транспарантах, сплетали венки и обвивали их черными лентами учащиеся гимназий и технического училища, типографские рабочие, приказчики магазинов, хлебопеки. Город погрузился в траур. Не слышалось ни звуков духового оркестра в городском саду, ни кавказской музыки в армянских и персидских кварталах. Лишь азанчи в туркменском ауле не изменил себе: прокричал клич к вечернему намазу. Но он показался людям призывом к завтрашним похоронам.

Предстоящее траурное шествие повергло в смятение уездные власти. Полковник Куколь-Яснопольский собрал у себя всех, кто так или иначе мог воздействовать на благополучный исход завтрашней демонстрации. О том, что это не просто панихида, а самая настоящая политическая демонстрация социал-демократов и примкнувшего к ним населения, — в этом начальник уезда не сомневался. Об этом говорили и Пересвет-Солтан, и Тонакевич, и целая куча других господ, собравшихся в военно-народном управлении. Сюда же явились офицеры штаба начальника Закаспийской области, среди которых были Ораз-сердар и Черкезхан. На совещание были приглашены старшины близлежащих аулов — Асхабадского, Кеши и Карадамак. Каюм-сердар в шелковом халате я новом тельпеке по праву арчина тоже присутствовал здесь. И его новый родственник Хезрет-ишан был рядом с ним. Оба с удовольствием и гордостью поглядывали на штабс-капитана Черкеза Каюмова.

Когда все собрались, Куколь-Яснопольский взял слово:

— Мы благодарим командующего Закаспийским краем, который выделил нам в помощь две роты конных казаков, надеемся на полицейское управление и администрацию учреждений и учебных заведений, но нам бы хотелось, чтобы господа туркменские старшины и духовенство способствовали порядку. Не исключено, что туземная чернь примкнет к демонстрантам, любопытства ради. Этого бы очень и очень не хотелось, господа старшины и ишаны!

Произнеся эти слова, Куколь-Яснопольский все время бросал взгляды на Каюм-сердара, и арчин, распираемый гордостью, не сдержал своих чувств, сказал важно:

— Господин полковник, ни один туркмен непойдет за красным гробом. Мы всем сегодня объявим. Кто не послушает — того накажем.

— Очень жаль, — продолжал Куколь-Яснопольский, — что на совещании нашем нет знатных людей от армянской и персидской общин. Это весьма и весьма настораживает… и заставляет опасаться, что в случае столкновения полиции, а может быть, и войск с партией революционеров, все мусульманское население города, пользуясь случаем, сведет свои счеты с армянами. И случаи грабежа лавок и товаров непременно будут…

Совещание продолжалось до вечера, и начальник уезда принял решение: действовать в соответствии с обстановкой, держа наготове казаков и полицию. Переодетые же в гражданскую одежду полицейские и сыщики должны занести в списки всех, кто выявит своим поведением принадлежность к социал-демократии.

Расходясь по домам, господа вместе шли через Гимназическую площадь к каретам. Начальник вел под руку Каюм-сердара и расспрашивал о благополучии в доне. Каюм-сердар, польщенный столь высоким вниманием, терялся и отвечал односложно:

— Хорошо, господин начальник. Спасибо, господин полковник.

— Ну, а что с вашей невесткой? — спросил Куколь-Яснопольский. — Выяснилось что-нибудь? Написала она хотя бы письмецо из Петербурга или Казани?

— Ай, зачем нам письмецо? — отмахнулся Каюм-сердар. — Сама убежала… Письмецо — бумажка… Бумажка нам зачем?

— Как говорится, скатертью дорога, — засмеявшись, ободрил старика полковник. — У нас говорят! что ни делается — всё к лучшему. Так вот и я думаю… Если б ваша невестка осталась здесь, то видимо пришлось бы ей нести ответ вместе с редактором Любимским. Правда, она лишь косвенно причастна к крамольным статейкам, печатавшимся в газете, но все равно. — Господин полковник, — вмешался Черкезхан, шедший с отцом рядом. ~ Я не сомневаюсь, что причина ее бегства в том и заключается, что она испугалась справедливой кары за свои крамольные делишки. Хорошо бы как следует произвести расследование да обвинительный акт на Галию отправить ее отцу, в Петербург. Пусть бы полюбовался, какими делами занималась в Асхабаде его красавица-дочь! Или, еще лучше, отправить акт в Петербургскую полицию, чтобы арестовали ее.

— Ух, какой вы беспощадный, господин штабс-капитан, — пожурил его Куколь-Яснопольский и тотчас сменил тему беседы: — Вы, штабс-капитан, особенно будьте внимательны… Следите за положением дел в ауле,

— Слушаюсь, господин полковник.

— Вот так-то, — удовлетворенно сказал полковник, — На вас и Ораз-сердара особая надежда.

Возвратившись домой, Каюм-сердар велел принести ужин и пригласить среднего и младшего сыновей. Слуга побежал к времянке братьев и тотчас вернулся.

— Сердар-ага, их нет дома, — доложил он.

— Вот всегда так, — проворчал Каюм-сердар. — Когда надо — их никогда нет. Амана третий день не вижу.

— Отец, Аман уехал в Багир смотреть кобыл двухлеток, — пояснил Черкез. — Он меня просил, чтобы я сказал тебе, да я забыл.

— Ратха тоже что-то не видно, — сказал Каюм-сердар.

— Этот тоже с конями, — опять охотно пояснил Черкезхан. — Скоро же осенний сезон скачек — вот они и носятся со своими лошадями, о доме и родителях совсем не помнят.

— Тогда мы поговорим с соседскими парнями, — проговорил, вздохнув, Каюм-сердар и приказал слуге: — Ну-ка, ты, отправляйся по дворам, скажи всем мужчинам, чтобы шли ко мне… на совещание.

Слуга удалился и немного погодя на подворье Каюм-сердара потянулись из соседних дворов старики и молодые, чтобы послушать своего арчина…

С самого утра властвовал зной. Город с его тесным скопищем крыш жарился на солнце, источая в небо сизое марево. За ночь едва успели остынуть горы, а утром вновь начали нагреваться. И теплый ветер, словно из огромной духовки, потек душной одурманивающей рекой. Опять, как всегда, поутру гудел деповский гудок. Но сегодня гудел будто бы дольше, гудел с особым смыслом. И рабочих, спешащих к паровозам и вагонам, было меньше. Деповцы ладили флаги и транспаранты, знаменосцы и запевалы надевали красные рубахи. И вот уже начали собираться группами около дворов. И потянулись через железную дорогу на Анненковскую и дальше, мимо городского сада, за город, к лазарету.

К 4 часам у лазарета собралась, по подсчетам пристава Тонакевича, пятитысячная толпа: запружены были все улицы и переулки. Пристав с несколькими полицейскими, подъехав ближе, остановил лошадь, посмотрел, посмотрел, покачал головой, тяжело вздохнул и отправился к Пересвет-Солтану. Здесь, в управлении, у полицмейстера распинался исполняющий обязанности прокурора господин Слива:

— Ради бога, господа, только не принимайте репрессивных мер — это чревато последствиями. До тех пор, пока со стороны толпы не последует каких-либо насильственных действий, оружие не применять!

Сам начальник уезда в это время со свитой офицеров находился возле товарного двора на станции, где стояли наготове две роты конных казаков. Куколь-Яснопольский и сам был на коне. Беспрестанно разъезжал от товарного двора к вокзалу и обратно. В конторке вокзала висел на стене телефон. Начальник уезда поднимал трубку, адъютант его энергично крутил ручку и вопросительно заглядывал в глаза начальнику. Полковник просил соединить то с Уссаковским, то с Пересвет-Солтаном, то с начальником лазарета. Наконец, когда ему сообщили, что процессия вынесла гроб и двинулась по Анненковской, он с адъютантом и десятью казаками выехал навстречу. Как человек опытный, и в меру дальновидный, он не пытался предотвратить демонстрацию. Но, по крайней мере, как он считал, его появление подействует сдерживающе на самых ярых революционеров. Не будет песен, не будет лозунгов. А если обойдется без них, тогда и страшиться нечего. Тогда он спокойно отчитается перед Уссаковским, а тот — перед генерал-губернатором Туркестанского края Тевяшовым о попытке революционеров устроить политическую демонстрацию и четких действиях уездных властей. Но, увы, помыслы Куколь-Яснопольского полетели в тартарары. Не доезжая до похоронной процессии, за целую версту он услышал нарастающие звуки песни:

«Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут…»

Начальник уезда попридержал лошадь и остановился. «Вот она, эта проклятая песня!» — подумал со злобой и отчаяньем, вспомнив, как весной асхабадские эсдеки распространили «Варшавянку» по всему городу, а властям — Уссаковскому, прокурору Лаппо-Данилевскому, Сливе, Пересвет-Солтану, Тонакевичу и ему самому — начальнику уезда, — прислали эту крамольную песню в конверте, с пожеланием разучить и запомнить. Это привело тогда в ярость Куколь-Яснопольского. Он поднял на ноги всю полицию, чтобы отыскать тайную, подпольную типографию эсдеков, но тщетно. Полиция произвела обыски у всех подозреваемых в причастности к распространению листовок, но ни у кого ничего не нашла. Слыша сейчас приближающуюся песню, начальник уезда сидел на коне и хмыкал, не зная, что предпринять. И слова «Варшавянки» вспоминались ему сами по себе. «Бывает же, — досадовал он, — иную песню специально разучиваешь, а запомнить не можешь. А эту раза два всего прочитал — и всю помню!» И все ближе и ближе слышалось:

«Но мы подымаем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело…»
И прежде чем грянул припев, начальник уезда повторил его в памяти: «На бой кровавый, святой и правый, марш, марш вперед, рабочий народ». И понял, что стоять и дожидаться, пока толпа приблизится, нет никакого смысла. Он повернул коня и отъехал на угол, к Управлению железной дороги. Толпа же у городского сада свернула влево и остановилась возле женской гимназии, где служил до ареста Людвиг Стабровский.

Сыщики едва успевали заносить в записные книжки все увиденное и подмеченное: и надписи на венках, и кто их несет, и кто несет гроб, и крышку гроба, и кто произносит речи.

Пересвет-Солтан, окруженный полицейскими и офицерами штаба областной канцелярии, смотрел на демонстрацию удивленными глазами и спрашивал, спрашивал без конца:

— А кто же это с веночком в первом ряду?

— А, брат с сестрой — Асриянцы, — отвечали ему.

— А этот, в красной рубахе, со знаменем?

— А, конторщик из службы движения, Вахнин. Он только что, ваше благородие, перед областным судом речь держал.

— Так, так, — принимал к сведению Пересвет-Солтан. — Ну, а гроб кто же несет? Первые двое, кажется, Шелапутов и Петерсон. А вон те двое?

— Это циркачи, ваше благородие. Клоун Романчи и, кажется, наездник.

— Туркменец, что ли? — насторожился Пересвет-Солтан.

— Да вроде бы…

И никто из офицеров и полицейских не заметил, как растерялся штабс-капитан Каюмов, стоявший тут же. Черкезхан, разглядев у гроба Ратха, побледнел, закрыл глаза, думал, обознался. Вновь взглянул и простонал от стыда и ужаса. Он сразу даже не разозлился, а лишь испугался до перебоев в сердце. Вот сейчас кто-нибудь заметит: «А ведь это ваш младший брат, господин штабс-капитан!» Но никто этого не сказал, и Черкезхан почувствовал, как покидает его страх и место его заполняет невероятный гнев, от которого стало трудно дышать, говорить, мыслить, потому что кровь ударила в голову.

От Гимназической площади до армянской церкви демонстранты беспрерывно выкрикивали лозунги и пели "Варшавянку». Но вот процессия остановилась у голубой армянской церкви с оградкой. Гроб внесли в ограду и поставили на тяжелую длинную скамью. Два армянских священника в черных рясах и клобуках совершили обряд отпевания и похоронная процессия двинулась дальше, к железной дороге. За линией открылась узкая улочка, в тупике которой виднелись ворота на кладбище, и сбоку — асхабадская тюрьма. Поравнявшись с тюремными воротами, Нестеров остановил процессию и приказал дежурному надзирателю, чтобы поз «вали начальника тюрьмы. Хлопоты были излишни: начальник оказался тут же, у ворот. Все это время, пока шествие приближалось к тюрьме, он говорил по телефону с начальником уезда, находившимся с казаками близ товарного двора. И когда Нестеров потребовал, чтобы арестованным Аршаку Хачиянцу и Ивану Егорову разрешили выйти и проститься со Стабровским, тюремный начальник вновь кинулся к телефонной трубке и вызвал Куколь-Яснопольского:

— Ваше высокоблагородие! — закричал в трубку. — Требуют заключенных… Как бы тюрьму… Как бы ворота не снесли. Что прикажете делать?!

— Пронеси господи, — ответил в ужасе начальник уезда и пообещал: — Ждите, сейчас приеду с казаками!

Начальник тюрьмы отскочил от телефона и начал призывать людей к порядку. Но противостоять многотысячной толпе, решительно наступающей на ворота тюрьмы, было бы безумием. И начальник велел привести Хачиянца и Егорова к окну дежурки: пусть попрощаются через окно.

— Бросьте издеваться, выведите арестованных сюда! — потребовал Нестеров.

И тут грянул выстрел, а вслед за выстрелом зазвенело разбитое оконное стекло и из окна разнесся зычный голос Аршака Хачиянца:

— Вот еще одна жертва царского произвола! Надзиратели тотчас оттащили его от окна. А на улице началась паника. Кто-то прокричал:

— Казаки! Казаки скачут!

Часть толпы двинулась в суматохе прямо на скачущих казаков, сгоняя их с дороги в сторону, к домам. Но большинство не растерялось. Вновь гордо и громко зазвучала «Варшавянка»:

«Месть беспощадная всем супостатам, всем паразитам трудящихся масс!..»

И тысячи асхабадцев, неся на плечах гроб с телом революционера, вошли в кладбищенские ворота и зашагали среди частокола крестов. Куколь-Яснопольский не посмел въехать на кладбище. Так и стояли конные казаки у кладбища до тех пор, пока не кончились похороны и толпы начали расходиться по домам.

Надвигался душный июльский вечер…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

До самой осени в Асхабаде наблюдалось относительное затишье. Отбурливший во время похорон Стабровского город словно прислушивался, присматривался и спрашивал: «Что же будет дальше?»

Власти Закаспия, теша себя сознанием, что, слава богу, массовые митинги и демонстрации прекратились, а издание газеты «Асхабад» остановлено самим министром внутренних дел, встречали золотую асхабадскую осень развлечениями. В городском саду и в офицерском клубе выступали приезжие артисты, уже пестрели цирковые афиши, извещая о скором открытии осеннего сезона. На ипподроме каждое воскресенье устраивались скачки.

В один из воскресных дней начала октября генерал Уссаковский приехал на ипподром в фаэтоне вместе с чиновником особых поручений Остен-Дризеном. Полусотня казаков сопровождала их. У входа на ипподром Уссаковский слез с коляски первым и подал руку Остен-Дризену, хотя гость и чином был ниже, и должность занимал не генеральскую. Столь величайшее почтение Уссаковский оказывал гостю по весьма важным обстоятельствам: дело в том, что Остен-Дризен был командирован в Закаспий самим туркестанским генерал-губернатором Тевяшовым. Месяц назад Остен-Дризен, приехав в Асхабад, предъявил документ о праве проверки политической обстановки в Закаспий, тем самым недвусмысленно дав понять, что, по сути, проверяется боеспособность генерал-лейтенанта Уссаковского и его штаба со всеми военными и хозяйственными службами.

Взойдя на трибуну и усевшись в плетеные кресла, генерал и его гость подождали пока усядутся другие господа, затем направили взоры на джигитов; несколько человек, в светлых атласных рубахах и белых тельпеках, проезжали застоявшихся коней по скаковой полосе.

— У вас в Ташкенте тоже, небось, проводят скачки? — спросил Уссаковский.

— Проводят, — отозвался гость, не сводя глаз с джигитов. — У нас больше козлов дерут. Слышали о коз-лодрании?

— Отчего же не слышать, — отозвался Уссаковский и подумал: «С намеками, сволочь, изъясняется. Небось, и меня, как козла, хотят разодрать… Иначе почему молчит, не докладывает — чем недоволен? Вчера еще приехал, и хоть бы слово о замеченных недостатках. Видно, решили одним махом снять голову с Уссаковского».

— Между прочим, я уже наблюдал ваши скачки на Челекене, — сказал Остен-Дризен. — Правда, туземная голытьба не дала как следует насладиться столь прекрасным зрелищем.

— Что так? — насторожился генерал.

— С требованиями пожаловали. Сижу этак на паласе, пью чай и гляжу на джигитов, а тут приходят какие-то юродивые и суют бумагу: подай им восьмичасовой рабочий день и больницу.

— Это общая картина в области, — с пренебрежением ответил Уссаковский. — В Красноводске, Кизыл-Арвате, Асхабаде — везде одно и тоже.

— Приятно, что не возражаете, господин генерал, — довольно улыбнулся Остен-Дризен.

— А что тут такого?

— А то, что до прошлого года в Ташкенте и Самарканде вовсе не наблюдалось революционеров. А теперь и там есть. И все оттого, что в Закаспии ослаблен надзор. Позволили им демонстрировать, бастовать… С паспортным режимом у вас тоже не все в порядке. Переселенцев много, и все голодранцы из русских деревень. Дали волю народу, вот он и бастует.

— Да уж какая воля, господин Остен-Дризен? Тюрьма асхабадская забита революционерами. Вы имели случай посетить Кизыл-Арват: знаете, как обошлись тамошние власти с рабочими мастерских… Всех зачинщиков, взорвавших бомбу, к суду привлекли по 126-й.

— Грубо работает ваша жандармерия, грубо, — поморщился Остен-Дризен. — Если б соблюдалась повседневность поддержания порядков, уверяю вас, не было бы ни взрывов бомб, ни сходок, ни демонстраций.

— Оно, конечно, так, — согласился Уссаковский. — Но если взять обстановку в целом… — И про себя: «Вот, сволочь. Можно подумать, в Петербурге, Москве или в Баку лучше с порядками! Ясно как божий день: сбросить хотят с поста начальника области… Задобрить бы тебя, скотина ты эдакая». И генерал, извинившись перед гостем, лишь на минуту отлучился. Подойдя к Махтумкули-хану, он что-то сказал ему на ухо, отчего хан сначала напыжился, а потом заулыбался, польщенный. И генерал вновь вернулся к гостю и сел в кресло.

— Между прочим, — продолжал Остен-Дризен, — в аулах Западного Закаспия тоже наблюдаются некоторые беспорядки. В Гасан-Кули, например, рыбаки отказались платить налоги и требуют, чтобы кибиточные подати сократили вдвое. Какой-то дьявол, не то бахши, не то бачи, распространил среди них слух, будто баи и ханы не платят русским властям никаких налогов: расплачивается за них беднота.

— Бывает иногда и такое, — согласился вновь Уссаковский. — Но вряд ли сами туркмены пропагандой революции занимаются. Тут скорее всего, не бахши, а какой-нибудь купец-керосинщик по аулам проехал и наплел небылиц.

— Потом сами разберетесь, — не стал настаивать Остен-Дризен. — Мое дело доложить губернатору то, что замечено лично мной.

— Насколько я начинаю понимать, не очень-то благоприятную картину вы собрались нарисовать перед Тевяшовым.

— Только суть, господин генерал-лейтенант, и ничего больше.

Тут прозвенел гонг, восьмерка всадников вихрем сорвалась со старта и помчалась по скаковой полосе, огибая огромное, заросшее колючкой, поле, на котором паслись верблюды. Внизу, слева от трибуны, начались выкрики. Это наиболее нетерпеливые подбадривали и поучали скачущих по кругу всадников. И чем ближе приближались они к финишу, тем чаще раздавались крики. И вот голоса слились в единый рев. Все поднялись на ноги, махали руками и подбрасывали тельпеки. Победитель первого заезда, джигит с курчавой бородкой, гордо проехал мимо трибуны и возвратился назад. Распорядитель скачек, начальник «куропаткинской конюшни», конопатый майор в белом кителе и фуражке с чехлом, взбежал на трибуну и щелкнул каблуками:

— Господин генерал-лейтенант, разрешите обратиться?

— Да, пожалуйста.

— Изволите сами вручить приз победителю или скажите — кому это сделать?

— Ну зачем же сам, — великодушно проговорил Уссаковский. — Вот у нас гость, весьма почитаемый… Прошу вас, господин Остен-Дризен, спуститься и вручить приз жокею.

— Ну что ж, я с удовольствием. Правда, никогда не приходилось.

— Господа, — обратился генерал к офицерам и туркменским ханам и сердарам, сидящим рядом, — давайте попросим губернаторского посланника… — И захлопал в ладоши.

Все начали аплодировать, и польщенный столь большим вниманием Остен-Дризен сошел вниз с трибуны.

Как только он удалился, Уссаковский повернулся в кресле и сказал небрежно Махтумкули-хану:

— Давай, Махтум… Пора замазать рот этому «земзему».

Сидящие на трибуне сдержанно засмеялись. Махтумкули-хан отошел и тотчас вернулся со свертком. Остен-Дризен между тем вручил победителю большую медаль и важно поднялся наверх, к креслу. Но сесть ему не дали. Махтумкули-хан, остановив его, взял за руку, подвел к барьеру трибуны и обратился по-туркменски к собравшимся со словами, что высокий губернаторский гость приехал к туркменам, чтобы сделать их жизнь раем. В знак особого почтения, геоктепинский хан дарит ему почетный халат и белый тельпек. По скамейкам внизу прошел гул: окрики одобрения смешались с ропотом. Махтумкули-хан надел на гостя халат, затем снял с него белую фуражку и нахлобучил белый тельпек. Повязав поверх халата кушак, хан обнял Остен-Дризена и, довольный, сказал:

— Теперь он — наш, туркмен. Теперь у туркмен есть хороший защитник!

Снова толпа зашумела, словно весенний поток. И хорошо что Остен-Дризен не понимал по-туркменски. Иначе бы расслышал в хаосе голосов и такое, что не понравилось бы. Кто-то злобно и настойчиво выкрикивал: «Подавиться бы ему вонючей кишкой!», другие: «Пусть подавится налогом, взятым с нас!». Махтумкули-хан, услышав это, грозно глянул на толпу, и быстро отвел гостя на его место.

— Это такой обычай у туркмен, — пояснил самодовольно Уссаковский. — Иногда вместе с халатом они дарят и лошадей, но это бывает в особо исключительных случаях.

Остен-Дризен понял намек генерала: алчно улыбнулся и начал рассматривать на себе туркменский красный халат.

— Второй заезд, — сказал Уссаковский, кивнув на скаковую полосу, и спросил: — Не утомились вы?

— Да не особенно.

— А то ведь предстоит ужин. Может быть, изволите отдохнуть перед ужином?

— Посмотрим еще этот заезд, — ответил Остен-Дризен, и помолчав, добавил: — Какие у них красивые скакуны. Прямо на загляденье.

— Вы имеете свою конюшню?

— Нет-с, признаться. Но хотелось бы…

— За ужином поговорим, — многообещающе намекнул генерал. — У Махтумкули-хана есть молодой жеребец Араб — потомок куропаткинской пары, с которой началось асхабадское коневодство.

Гость согласно кивнул и оба, вполне удовлетворенные беседой, вновь обратили свои взоры на скаковую полосу, где в дикой скачке неслись, приближаясь к трибуне, наездники, и публика неистово ревела, подбадривая джигитов…

* * *
Слева от трибуны, в самой гуще тельпеков и халатов сидели, наблюдая за скачками, Нестеров с Аризель, Арам с Ксенией и Андрюша Батраков.

Нестеров только что вернулся из Москвы, где пробыл все лето, и в воскресенье, навестив друзей, увлек их на ипподром. Он соскучился по всем, но больше, конечно же, по Аризель. Девушка в светлом чесучевом костюме, в широкополой шляпе, сидела справа от него и, вложив ладонь в его руку, все время чувствовала легкое пожатие. Слева, сгорбившись и дымя папиросой, сидел Арам. Он почти не смотрел на поле, где кипели спортивные страсти. Смотрел сбоку на Нестерова и задумчиво слушал его.

— Арам, ты должен понять, — вполголоса внушал Нестеров. — Подошло время объединиться и совместно с оружием выступить. Москва уже гудит, как растревоженный улей. Весь рабочий класс собирается на баррикады. К рабочим примыкают солдаты…

— Но не армяне же, — тихонько упорствовал Асриянц. — У партии «Гинчак» есть свои задачи, Ваня. Первая ее заповедь — сохранить многострадальную армянскую нацию. Если мы примкнем к русской революции и выйдем с оружием, мы растеряем последних наших бойцов-гнчакистов. Ты знаешь, сколько всего армян в Асхабаде? Мало, Ваня. Всего шесть тысяч. В их числе — обыватели, женщины, дети и служащие. Ребят с оружием совсем мало… Разговаривал с Гайком, спросил, как он смотрит на всенародные волнения. Он мне ответил: «Подумай, сын мой, о братьях и сестрах своих. Нельзя заботиться обо всем мире!»

— Арам, побойся бога, — улыбнулся Нестеров. — У меня такое впечатление, что добропорядочный Гайк оказывает на тебя сильное влияние, уводит в сторону от наших, пролетарских задач.

— Ваня, не о себе говорю, — обиделся Арам. — Меня сбить с истинного пути невозможно. Я говорю о братьях своих — гнчакистах, которые спят, и во сне видят только армян. Все их мысли только о спасении этой нации.

— Выходит, когда братья Мякиевы распространяли прокламации, они делали это во имя одних армян?

— Нет, зачем же! — возразил Асриянц. — Они это делали для всех, но думали о своих армянах…

Разговор друзей продолжался в таком духе долго. Прошло уже несколько заездов. Нестеров не только не смотрел на состязания, но и на время забыл об Аризель. С первой же минуты, как только встретился с ней после долгой разлуки, он обрел покой и не допускал мысли, что у девушки за эти три месяца его отсутствия появились какие-то сомнения. Аризель же то прислушивалась, о чем говорил он с братом, то смотрела на скаковую дорожку, но думала лишь о своей сопернице-москвичке. Аризель не знала — что она собой представляет, но уже давно нарисовала в своем воображении образ синеглазой красивой блондинки в белом платье, с белой сумочкой. Пока Нестеров был в Москве, Аризель ни на минуту не забывала о нем, но вместе с его образом возникала перед глазами и эта красавица. Аризель мучилась от ревности, но ничего не могла с собой сделать. Она на время успокоилась, когда получила от Нестерова письмо: это было в августе. Письмо было очень нежным, и в нем не было ни слова о Жене Егоровой. Прочитав письмо, Аризель несколько дней с радостью вспоминала каждую строчку из него, но потом вновь ревность вернулась к ней. Сейчас же ее удручало еще и то, что Нестеров не известил о своем приезде телеграммой. Ей так хотелось его встретить на вокзале, а он появился в их доме внезапно, словно с неба свалился. И хотя при встрече, прямо при матери и Араме, поцеловал ее в губы, и, обняв, закружил по комнате, она все еще сомневалась: «Почему же он не говорит ни слова о Той?»

Выждав, когда Арам сделал паузу, Аризель легонько ущипнула за палец Нестерова. Он сразу спохватился.

— Прости, Ариль, заговорились мы…

— Ванечка, ты видел ее? — спросила Аризель.

— Кого?

— Ну, эту… Женечку…

— Ариль, милая, не надо, — взмолился он. — Не надо о ней!

— Ну, скажи, видел?

— Видел, конечно, — улыбнулся он доверчиво.

— Ваня, что тут спорить, — прервал Арам, продолжая неоконченный разговор, — давай все-таки дождемся указания от Центрального комитета «Гнчак».

— Я думаю, Арам, надо усилить разъяснительную работу среди гнчакиетов, — отозвался Нестеров. — Надо, чтобы все они поняли, что партия «Гнчак» всего лишь часть сил огромного революционного движения, а объединение всех революционных сил — крайняя необходимость…

Аризель вынула свою руку из ладони Нестерова и, показав всем своим видом полное безразличие к нему, стала смотреть на скачки. Это сразу возымело действие: Нестеров вновь повернулся к ней и взял за руку.

— Не надо, — попросила она. — Мне так удобнее.

— Я потом тебе все расскажу о Москве, Ариль, — сказал он.

— Ты думаешь, мне так интересно знать, о чем ты беседовал со своей москвичкой? — ответила с усмешкой Аризель.

— Ариль, в Москве я все время думал о тебе,

— Обо мне думал, а встречался с ней? — Но необходимо было встретиться.

— И где же ты встречался с ней, Ванечка?

— Не встречался, а встретился только один раз. Мы совершили прогулку на пароходе по Москва-реке.

— Ничего себе — встреча! — воскликнула девушка.

— Ну ладно, Ариль, ты просто немножко не в духе. Принести тебе пирожное? В буфете у выхода есть всякие сладости.

— Ладно уж, не подлизывайся.

— Аризель, я люблю тебя, — шепнул он ей на ухо. — Хочешь я принесу покера и выпьем вместе, прямо из горлышка.

— Хочу…

Он встал и пошел к выходу. Спускаясь под трибуну, увидел на левой стороне Ратха. Джигит сидел с туркменскими парнями и уныло смотрел на поле. Нестеров поднял руку, но Ратх не заметил его.

* * *
Ратх был в жокейских брюках и сапогах. Атласную куртку и белый тельпек он снял в раздевалке. Надел обыкновенную, белую в полоску рубашку и соломенную шляпу, которую всегда носил в жару, вместо тельпека.

Как только джигит появился среди парней, они тотчас забросали его недоуменными вопросами:

— Разве ты сегодня не участвуешь, Ратх?

— Нет…

— Почему, Ратх? Ведь ты час назад проезжал Каракуша и все считали, что во втором заезде победителем станешь ты!

— Разве не видите, кто сидит на трибуне! — отвечал Ратх. — Черкезхан и отец там, вместе с генералом. Это они запретили. Пришел начальник конюшни, говорит: «Ратх Каюмов, вместо тебя сегодня участвует в заезде Тойли, такова воля вашего родителя и старшего брата».

— Вах, пропади моя голова! — возмутился один из сидящих. — До каких же пор отец будет гневаться на тебя? Подумаешь, нес венки и гроб христианина? Отец твой с русскими из одной чашки шурпу, плов ест — его же никто за это не преследует!

— Христианин — полбеды, — сказал Ратх, — Революционеров они боятся. За них преследуют. Отец — сердар, Черкезхан — офицер, а младший брат его, видите ли, с босяками в толпе пошел, да еще их гроб нес.

Парни замолчали, потому что говорить о таких сложных понятиях, как революционное движение, никто из них не посмел. Только один робко, вполголоса, заключил:

— Ай, сам шайтан не разберется в русских порядках. Но я думаю, если русские босяки начали требовать богатство у своих хозяев, значит и дехкане доберутся до своих баев.

— Хоз, дурачок, придержи длинный язык! — тотчас вмешался один из сыновей ишана, сидевший сбоку.

— Ай, чего молчать… Бедный с бедным, богатый с богатым. Мусульманин он или христианин — не имеет значения.

Высказавшись, парни принялись наблюдать за ходом скачек. Очередная восьмерка скакунов уже про» скакала полкруга и приближалась к зрителям. Ратх, прикрыв глаза полями шляпы, тоже стал смотреть на всадников. Но разговор об отце и брате и то, как они бесчеловечно обошлись с ним сегодня, отстранив от состязаний, вывели его из равновесия. Да что там сегодня? А тогда, когда вернулся он с похорон? Черкез первым подскочил к нему и с силой ударил по шее. Ратх не устоял на ногах. А когда поднялся и бросился на Черкеза, тут выскочил с ружьем отец, и, ругаясь, выстрелил. Если б не Нартач-ханым, может быть уже и не было бы на свете Ратха. Заряд попал в землю. Оглушенный и перепуганный, Ратх бросился к воротам, а Каюм-сердар прокричал ему вслед: «Убирайся вон, мужицкий выкормыш, чтобы ноги твоей не было в моем доме!» С тех пор прошло почти три месяца, и Ратх ни разу не заглянул в родной дом. Жил он здесь, на конюшне, вместе с конюхом Никифором. Иногда ночевал у Романчи. Но сейчас клоуна в Асхабаде не было, уехал на лето в Ростов, и Ратх спал на сеновале или на топчане, что стоял возле конюшни. Обо всем, что творилось в родном доме, ему рассказывал Аман, с которым он виделся чуть ли не каждый день. Аман же приносил ему пищу. А вообще-то Ратх с Никифором готовили сами обед. Аман в скачках сегодня тоже не участвовал, но по другой причине. Еще неделю назад он отправился в Джунейд к чабанам, а на самом деле навестить Галию. Вспомнив об отъезде брата, Ратх тотчас подумал о Тамаре. В день, когда Аман собирался в пески, Ратх попросил: «Аман, будешь у чабанов, возьми у них три каракульских шкурки». — «Зачем тебе?»— «Я подарю Тамаре». Аман внимательно посмотрел на него и сказал: «Да ты, как я вижу, любишь ее крепко. Ладно, привезу. Но я на твоем месте умыкнул бы ее». — «Брось, Аман, зто тебе не Галия!» — На том братья и распрощались.

Мысли о Тамаре не давали Ратху покоя: почему она так долго не возвращается из Кизыл-Арвата? Обещала вернуться в сентябре, а шел уже октябрь…

После шестого старта генерал и его приближенные удалились с трибуны. В кресло Уссаковского сел начальник уезда Куколь-Яснопольский, а место губернаторского гостя занял Каюм-сердар. Скачки продолжались. Было еще несколько заездов. Но вот и последний подошел к концу. Начальник уезда вручил приз победителю, оркестр сыграл марш и публика рекой потекла к воротам.

Ратх, стоя на скамье и поджидая пока схлынет толпа, вдруг увидел Нестерова. В сером костюме и соломенной шляпе, он шел под руку с Аризель. За ними — Ксения, Арам и Андрюша. Ратх побежал по скамейке, затем спрыгнул наземь и, пробиваясь сквозь толпу, догнал их у самых ворот.

— Иван Николаевич! — окликнул он. Нестеров оглянулся.

— А, вот ты где! А я тебя потерял из виду. Ну, здравствуй.

— С приездом, Иван Николаевич, — сказал Ратх и подал всем руку.

Тихонько пошли к обочине, где стояли фаэтоны и один дилижанс.

— Почему не участвовал в скачках? — спросил Нестеров. — Что-то не слышал твоей фамилии.

— Ай, поругался со своими, — махнул рукой.

— Что ж, если поругался, то и на коня обиделся? Или седло тесным стало?

— Двор тесным стал. Отец прогнал со двора… За то, что был на похоронах Людвига.

— Боже правый, — возмутилась Ксения. — Ему-то что плохого сделал Людвиг?

— Ему-то и сделал, — сказал Нестеров. — Разве ты забыла, Ксана, что отец джигита — аульный арчин.

— Ах, да…

— Сегодня арчин — завтра царский полковник, — добавил Асриянц.

Аризель с сожалением посмотрела на Ратха и перевела взгляд на Нестерова:

— Ванечка, но где же он живет, если его прогнали из дому?

— Законный вопрос, — согласился Нестеров. — Есть у тебя квартира, Ратх? Где ночуешь?

— Здесь, на конюшне, — отозвался он.

Все засмеялись. Аризель удивленно раскрыла глаза:

— Прямо на конюшне?

— На сене.

Нестеров сделался строже, в глазах у него появилась озабоченность.

— Пойдем с нами, что-нибудь придумаем насчет жилья…

К воротам подкатило несколько фаэтонов. Асриянц бросился к кучеру последнего и занял коляску.

— Ксана, иди скорей! Ваня, а ты садись с сестренкой во вторую! — распорядился он.

— Ладно, Арам, поезжайте, — отозвался Нестеров.

— Мы пешочком пройдемся. Погода благодать — прогуляемся!

— Тогда я жду тебя вечером, как договорились! — напомнил Арам, усаживая рядом с собой Ксению. Кучер взмахнул вожжами, и фаэтон покатил в сторону города.

— Ратх, ты когда в последний раз видел Тамару? — спросил Нестеров, беря под руку Аризель и выходя на пешеходную тропу, протянувшуюся к городу через пустырь.

— В июле еще видел, — ответил Ратх.

— Ходил к ней в тюрьму или встречался с ней еще до того, как их посадили?

— В какую тюрьму? — не понял Ратх. Нестеров посмотрел на Андрюшу и спросил;

— Батрачок, ты что, не рассказал джигиту о кизыл-арватском деле?

— Иван Николаевич, да я тоже, как и вы, не видел Ратха все лето. Я же говорил вам, что неделю назад как приехал в Асхабад.

— Посадили Тамару, — произнес задумчиво Нестеров. — И не только ее. Почти вся организация эсдеков Кизыл-Арвата в тюрьме.

— Да Тамара сама виновата, — запальчиво сказал Андрюша. — Когда хоронили слесаря Моргунова, она налетела на полицмейстера: «Катись, говорит, отсюда, фараон проклятый! Вы, говорит, в Асхабаде, на похоронах Стабровского держали нас под штыками, и здесь не даете как следует похоронить боевого нашего товарища». Полицмейстер пригрозил ей, а ночью пришли с обыском и арестовали.

— Ты разве не мог ее выручить? — огорченно спросил Ратх. — Ты же рядом с ней был?

— Да я скрылся вовремя! — закипятился Андрюша. — Иначе бы и меня взяли. Там же целое дело было. — Ратх, Тамару арестовали не за этот случай, — пояснил Нестеров. — Все гораздо сложнее. Батраков получил из Баку решение нашего третьего съезда о курсом на вооруженное восстание. Кизыларватцы начали готовить бомбы и самопалы. Все шло хорошо, но сплоховал Моргунов. Зашел в трактир с бомбой в кармане. Пока пил пиво, бомба прямо в кармане у него взорвалась. Так, Андрюша, я говорю?

— Да, Иван Николаевич, прямо в кармане, — подтвердил Андрей. — Моргунов погиб и полицейские сразу бросились к нему на квартиру. Произвели обыск. Нашли ведомость по уплате взносов за последние два месяца. По этой ведомости узнали фамилии всех ки-зыларватских эсдеков. Тамару арестовали самой последней, за оскорбление личности. В списках ее фамилии не было: она же у нас здесь, в Асхабаде, значится. А когда сделали у нее дома обыск, то нашли письма от Стабровского…

Разговаривая, незаметно дошли до рабочей слободки, где жила тетка Нестерова. Андрюша мгновенно перелез через забор, открыл изнутри калитку, и все вошли во двор. Хозяйка, тетя Даша, не заметила прихода гостей. Услышала, когда они поднялись на веранду, и вышла из комнаты.

— Ух, ты, боже мой! Сколько тут вас, а я заспалась нынче… Жары-то меньше стало, вот и тянет на сон. Да и воскресенье, опять же, Ваня, вы располагайтесь пока, а я что-нибудь приготовлю.

— Тетя Даша, проводи ребят под душ, пусть охладятся, — попросил Нестеров.

— Это можно, — охотно отозвалась хозяйка. — В баке вода теплая. Нагрелась за день. Пойдемте, хлопцы, — повела она ребят в угол двора, к душевой.

Нестеров ввел Аризель в комнату. Она оглядела с порога небогатую обстановку: стол, кровать, этажерку с книгами, и улыбнулась:

— Ну, рассказывай, Ванечка…

— О чем, Ариль?

— О чем вы говорили, когда катались по Москва-реке?

— О, святая наивность! — захохотал он и, обняв Аризель, закружил ее по комнате. Не отпуская, сел на кровать и заговорил с нежностью:

— Ариль, милая моя, ну о чем я мог говорить с ней, если я видел только тебя одну. Я говорил с ней и думал: «Как же вы непохожи! Обе красивы, но как разны…» Знаешь, Ариль, я впервые тогда глубоко понял, что существует еще и красота человеческой души. До этого я не знал. Ты красива не только внешне, у тебя еще красивая душа… Там, на пароходе, я это понял, и сказал Жене… Я сказал, что влюблен

в тебя, и теперь уже ничего не поделаешь. Мы расстались на берегу… навсегда… Ариль, я так ждал встречи с тобой! Мне так хотелось оказаться с тобой наедине. Мне без тебя не хватает воздуха, понимаешь? И весь мир без тебя почему-то кажется сложным и неприветливым. Мне не хватает всегда твоей простоты и непосредственности… Знаешь, там в Москве, я, думая о тебе, ни на миг не усомнился, что ты можешь пойти за любимым человеком на край света. Ты из плеяды женщин-декабристок, способных на самопожертвование. Ариль, я так уверен в тебе… С тобой я чувствую себя сильнее… Ты понимаешь меня?

— Понимаю, Ванечка… Только ты смущаешь меня своими сравнениями, потому что обязываешь быть необыкновенной, — расстерянно отвечала Аризель. — Разве я думаю об этом? Я просто живу, как мне подсказывает сердце. Я боюсь, ты разочаруешься во мне…

— Нет, Ариль, этого никогда не будет… — Он поднялся, приложил ладони к ее щекам и заглянул в глаза: — Клянусь тебе, милая…

С веранды донеслись голоса Ратха и Андрея. Тотчас они ворвались в комнату, мокрые, со взъерошенными волосами. Аризель совсем развеселилась. с трудом скрывая под громкими возгласами и смехом состояние нежной расслабленности от объяснений с любимым человеком.

— Ну, что, чайку сначала, или сразу котлеты нести? — донесся голос хозяйки.

— Чаю, конечно! — громко откликнулся Андрюша. — Чай не пьешь, откуда силы возьмешь? — произнес он с туркменским акцентом, и подморгнул Ратху.

Ратх же подошел к этажерке с книгами:

— Из Москвы привезли, Иван Николаевич, эти книги? — поинтересовался он.

— Да, в основном… Некоторые куплены здесь, в магазине Федорова.

— Вам обоим, и тебе, и Андрюше, надо записаться в библиотеку, — посоветовала Аризель. — Там хороший выбор. Недавно поступили новинки из Петербурга, из Москвы…

— Говорят, Москва больше Асхабада, это правда? — обратился Ратх к Нестерову.

Аризель и Нестеров засмеялись, а Андрюша обиженно хмыкнул:

— Сравнил, тоже мне! Да там одних рабочих в десять раз больше, чем всего населения в Асхабаде.

— А ты что, тоже бывал в Москве? — спросил Ратх. — Не был, пока.

— Ну, раз не был, то и молчи.

— Да. Москва уже забурлила, — пояснил Нестеров. — Весь рабочий люд встает на ноги… Рабочих в Москве много. Нам бы сюда хоть десятую долю московского пролетариата. Эх, развернулись бы!

— Иван Николаевич, а что, разве другие хуже? — сказал Ратх. — Другие тоже — за революцию. Сколько у нас в Асхабаде грузчиков, фаэтонщиков! Да и служащих много. Все только и говорят о революции.

— Революции, Ратх, бывают разные. А рабочий класс стоит за пролетарскую революцию. Это его основная цель. По теории Маркса, при социалистической революции диктатура должна быть пролетарской. Ясно?

— Ясно, — согласился Андрюша.

Ратх пожал плечами. Нестеров посмотрел на обоих и улыбнулся:

— Одному все ясно, и другой будто бы что-то соображает. Ну и плуты же! — И подумав немного, вздохнул: — А мне, признаться, не так просто дается марксистская наука. Сложна она, ребята. — Нестеров снял с тумбочки книжку, развернул ее и сказал: — Мне казалось, что я все давно знаю, но когда прочитал вот эту книжицу, понял — какой я еще ребенок в политике. Вот, давайте-ка потолкуем… Тебе вопрос, Андрюша. Какой ты себе представляешь революцию?

— А чё тут хитрого, Иван Николаевич? Навалимся всем скопом, раздавим царскую машину, соберем учредительное собрание, выберем свое правительство — и заживем по-новому. Конечно, это на первый случай. А потом уж законы свои придумаем, пролетарские,

— В обших чертах так, — согласился Нестеров. — Не зря тебя учил отец. А теперь такой вопрос: Вот сломаем мы, как ты выразился, раздавим царскую машину, соберем учредительное собрание… А какое правительство выберем? Из какого сословия?

— Из рабочего, конечно, — с готовностью ответил Андрюша.

— Так, — сказал Нестеров, хмурясь. — А как ты изберешь правительство только из рабочих, если революцию делают все: и рабочие, и чиновники, и буржуи мелкие? Не позволят ведь они, а? Не позволят ни за что. Разве буржуи согласятся, чтобы командовали над ними рабочие? Нет, не согласятся… Вот с этого, друзья мои, и начинается суть сложной марксистской науки. А сложность ее заключается в том, что без буржуев, чиновничества и прочего мелкого люда рабочим не справиться с царской властью. А если вместе завоюем революцию, то и власть все вместе делить будем. А как же быть с диктатурой пролетариата?

Андрюша внимательно посмотрел на Нестерова, затем на Ратха. Тот сидел молча, внимательно вслушиваясь в разговор. Нестеров вновь усмехнулся и пояснил!

— Сейчас мы вели разговор о буржуазно-демократической революции. В ней побеждает все общество в целом, но суть остается буржуазной. То есть, по-марксистски, программа минимум. Понял, Ратх?

— Немного понял. Только не понятно: если туркмены будут участвовать со всеми вместе, революция тоже будет буржуазной?

— Да, Ратх. Все равно она будет буржуазной. До тех пор пока не выполним программу «максимум». Сейчас я вам расскажу о ней. Программа эта выражается в том, что пролетариат, приняв участие в революции буржуазной, затем свергнет власть победившей буржуазии. Но спрашивается, как победить буржуев, если их, скажем, в Асхабаде втрое больше, чем рабочих? Вот на этот вопрос дает четкий ответ в своей книжке Владимир Ленин. Он говорит, что освобождение рабочих может быть делом только самих рабочих. Мы должны сплотить миллионы трудящихся в армию рабочего класса — вот задача.

— Можно посмотреть книжку? — попросил Ратх.

— Не только можно, но и нужно, — отозвался Нестеров и отдал ему книгу. — Вечером почитаешь… А сейчас, друзья мои, слушайте меня внимательно. На послезавтра намечается сходка в балке, возле Анау. Большая сходка. Только одних солдат ожидается до трехсот человек. Тебе, Андрюша, такое задание. Вахнин готовит паровоз и четыре вагона, чтобы переправить на место сходки деповцев: будешь связным между мной и Вахниным. А ты, Ратх, пойдешь к солдатам железнодорожного батальона, я дам записку, разыщешь Мет-ревели и покажешь им место сходки. Знаешь, где ветряная мельница?

— Знаю, Иван Николаевич. Я бывал там не один раз.

— Вот и хорошо. Левее ветряной мельницы — овраг. Приведешь туда солдат…

Аризель все это время, пока Нестеров беседовал с юношами, смотрела на него полными удивления глазами. Только что он казался ей таким простым и понятным, и вот опять предстал до невозможностисложным…

* * *
Генерал Уссаковский после отъезда Остен-Дризена несколько дней не появлялся в штабе: отдыхал после крайне напряженных ухаживаний за капризным и опасным гостем. Напоследок пришлось выехать с ним в Геок-Тепе. Там Махтумкули-хан повел Остен-Дризена в конюшню и предоставил ему возможность выбрать себе ахалтекинского скакуна. Чиновник особых поручений облюбовал каракового жеребца. Тут же конюхи вывели его из стойла, отвели на станцию и по сходням, сбитым из толстых досок, завели в теплушку. Вечером коня отправили в Ташкент, а через день, вернувшись в Асхабад и побывав на прощальном ужине в свою честв генеральском доме, барон Остен-Дризен отбыл и сам,

Уссаковский наслаждался наступившим покоем. Днем в его огромном кирпичном доме посреди развесистых карагачей было тихо: генерал спал или читал книгу. Вечером из освещенных окон неслась музыка. Генерал увлекался музыкой и играл сам, но чаще приглашал к себе в дом пианистов из музыкального и драматического обществ.

С начала октября в Асхабаде гостил с концертами петербургский пианист Буюкли; вечера его в офицерском собрании проходили при переполненном зале. Генерал воспользовался этим и пригласил концертмейстера к себе. В гостиной собрались домашние и близкие друзья. Уссаковский, не по-военному, в белой шелковой рубашке, в брюках и лакированных штиблетах, сидел в кресле, положив ногу на ногу, и был очень далек от каких-либо дел. Появление на пороге ординарца даже не привлекло внимания генерала.

— Евгений Евгеньевич, — сказала тихонько жена. — Кажется, кто-то пожаловал к нам…

— Кто? — спросил Уссаковский, повернувшись к двери.

— Полковник Жалковский, ваше превосходительство! — отчеканил ординарец.

Генерал поморщился, однако кивнул:

— Пусть войдет.

Войдя, Жалковский отвесил поклон и остановился, не решаясь ступить пыльными сапогами на ковер. Генерал понял его, встал из кресла и повел в свой кабинет.

— Что-нибудь важное? — спросил, садясь за стол и указав на кресло начальнику канцелярии.

— Правительственная, — коротко бросил Жалковский и подал телеграмму. — Черт знает что, — добавил со злостью. — Россия распоясалась донельзя.

Генерал, развернув телеграмму, прочел, что в Москве забастовал Союз железнодорожников, и надлежит принять все меры для строжайшего соблюдения порядка на Среднеазиатской железной дороге.

— Очередная забастовка, — хладнокровно пояснил Уссаковский. — Сколько таких телеграмм я получил с начала года! И не счесть. То бастуют пекари, то аптекари… каждому подай восьмичасовой рабочий день и прибавь жалованье… Самое нелепое состоит в том, что все требования ко мне адресуют! Можно подумать, что у начальника области своя золотая касса. А я, если уж говорить, по совести, не смог из своей казны изыскать несколько тысяч на жеребца для ташкентского злодея. Пришлось Махтумкули-хану челом бить…

— Господин генерал, прикажете принимать меры? — спросил Жалковский.

— Да, разумеется. Но я думаю не столь страшен черт, как его малюют.

— Вы так думаете? Ну, не скажите, не скажите!

— Железнодорожный союз все-таки порядочная организация, — сказал генерал. — Во-первых, союз их легален и профессионален. Во-вторых, составляют его, в основном, служащие чиновники, а на них можно положиться. Пока что железнодорожники не задавали нам особых хлопот, если не считать участия в похоронах революционера.

— Евгений Евгеньевич, но вы ни разу не поинтересовались у меня, как обстоят дела в этом союзе после похорон Стабровского, — осторожно возразил Жалковский. — Смею вам доложить, что в него давно уже проникли весьма нежелательные элементы из асхабадского депо и кизыларватских мастерских.

— Полковник, я не думаю, чтобы инженеры, техники и прочие интеллигентные люди допустили в свои ряды безграмотную рабочую чернь, да еще с крайне противоправительственной программой, — не согласился Уссаковский.

— Генерал, но по сведениям Пересвет-Солтана, уже образован на железной дороге забастовочный комитет! — предупредил начальник канцелярии. — Железнодорожники наши послали на конференцию в Москву некоего Змануила Воронца, а он телеграфировал оттуда рабочим, чтобы немедленно создали забастовочный комитет, остановили на дороге всякое движение и примкнули к Всероссийской забастовке.

— Не придумал ли чего-нибудь лишнего этот Пересвет? — спросил генерал. — А то у него есть привычка пугать самого себя, а заодно и остальных.

— Забастовочный комитет, действительно, создан, — подтвердил Жалковский. — И то, что Воронец находится в Москве — факт подлинный.

— Хорошо, полковник, примите все меры по охране банков, почтовых контор и вокзалов…

Начальник канцелярии, не задерживаясь более, удалился. Генерал вновь вернулся в гостиную, сел в кресло, но сосредоточиться на музыке уже не смог.

Утром, когда генерал ехал в штаб, со стороны железной дороги донесся длинный гудок. Через несколько секунд гудок вновь повторился. Уссаковский подумал: «Да, действительно, началось», и велел кучеру ехать побыстрее.

Через час ему доложили: деповцы не вышли на работу. Сотни людей заняли перрон и привокзальную площадь: хотят остановить движение поездов. Генерал подумал и велел выслать на станцию батальон полковника Антипина,

— Ни в коем случае не стрелять, и строгих мер не принимать! — приказал сдержанно.

— А что же прикажете, ваше превосходительство? — удивился Жалковский.

— Постарайтесь не допустить прекращения движения…

Тем временем на привокзальной площади и перроне, над головами рабочих, уже шуршали флаги и транспаранты: «Да здравствует Всероссийская забастовка! Да здравствует социализм!» Собрался забастовочный комитет: Нестеров, Вахнин, Шелапутов, Гусев, Заплатит… Уже хотели открыть митинг, и тут ворвался в толпу Вахнин и прокричал с досадой:

— Товарищи, а служащие-то не хотят бастовать! Я только что был в Управлении дороги. Как сидели они за своими столами, так и сидят! Я им говорю: вставайте, забастовка началась, а они и в ус не дуют! Приказ забастовочного комитета для них — фикция. И наш пролетарский гудок мимо их ушей пролетел!

— Да дьявол с ними, со служащими! — сказал слесарь Гусев. — Пусть сидят. Как-нибудь без них обойдемся!

— Ишь ты, какой добренький! — вмешался Вася Шелапутов. — Не все же служащие не хотят. Я вот, например, счетовод, а пришел же бастовать! И другие придут. Там какой-нибудь провокатор мутит сознание служащей массы. Надо их гнать всех сюда!

— Спокойно, Вася, — успокоил Нестеров. — Сейчас наведем порядок. Пойдем со мной… Вахнин, ты тоже…

За Нестеровым двинулись и все остальные. Толпа рабочих подошла к зданию Управления дороги и распахнула двери. В вестибюле и коридорах было подчеркнуто тихо. Даже пишущие машинки не стрекотали, как обычно.

— Давай сразу к тузам заглянем, — предложил Вахнин. — К Ульянину.

— Ульянин в отъезде, — сказал Гусев.

Толпа вбежала по широким ступеням внутренней лестницы на второй этаж и растеклась по коридору, заглядывая в кабинеты.

— Вылазь, конторские крысы! Чего сидите?

— Ишь как они революции перепугались!

— Гони их на улицу, братцы!

Служащие, однако, оказали сопротивление. Какой-то чиновник из товарного отдела встал у двери и истерично взвизгнул:

— Что это значит, граждане?! Я не желаю бастовать! И мои сотрудники не хотят!

— А ну-ка, ты, прочь с дороги! — обозлился Вахнин. — Тебе, значит, решение центрального союза нипочем?

Видя, как агрессивно настроены рабочие, чиновник отступил и, подбежав к столу, сел и вцепился в стул руками.

— Ни за что не выйду, — заявил он. — Как работал, так и буду работать. Хоть убейте!

Нестеров посмотрел на него с усмешкой, покачал головой и распорядился:

— Вячеслав, берите его вместе со стулом и — прямо на тротуар.

Толпа разразилась хохотом. Рабочие схватили чиновника вместе со стулом и потащили на улицу. Другие чиновники согласились было добровольно покинуть кабинеты, но соблазн — вынести всех на стульях, — был так велик, что деповцы, хохоча и улюлюкая, понесли всех подряд. И совсем уж «озорно» обошлись е заведующим коммерческим отделом, полковником Добросельским. Грозный офицер, увидев перед собой толпу, попытался было прикрикнуть и поставить всех по стойке «смирно». Тогда Вахнин безжалостно сказал:

— В мешок его, братцы. Вытащим, как пугало, в мешке!

Откуда-то притащили мешок, сунули в него вниз головой полковника и вынесли. От страха и возмущения полковник потерял голос. Выскочив из мешка, он размахивал руками и что-то пытался сказать, но шевелились лишь его губы и на лице появлялась злая гримаса, а голоса не было, и это особенно привело толпу в безудержный восторг. Одни смеялись, а другие, подталкивая служащих, гнали их на митинг, к станции. И вся Анненковская от Управления до вокзала шумела от тысяч человеческих голосов. И вот уже перед зданием вокзала, на площади, загремели речи: «Бастовать, пока не добьемся 8-часового рабочего дня и прибавки жалованья!», «Долой мир капитала! Заводы — рабочим, землю — пахарям!», «Долой царизм!», «Вся власть учредительному собранию!», «Да здравствует социализм!» Наконец к полудню уставшая толпа начала рассредоточиваться. И тут через рупор донесся голос диспетчера:

— Граждане, освободите пути! Граждане, освободите дорогу — подходит пассажирский поезд «Ташкент — Красноводск»!

Нестеров, Вахнин, Гусев и еще ряд товарищей давно ждали прибытия «ташкентского». С его прибытием должно было остановиться все движение на Среднеазиатской железной дороге.

Паровоз, выбрасывая черные клубы дыма из огромной трубы, медленно, словно крадучись, подтянул пассажирский состав к перрону и остановился. Проводники отворили двери тамбуров. Приезжие вышли из вагонов. Машинист с помощником только было хотели заняться заправкой паровоза углем и водой, как вдруг услышали властный голос Нестерова:

— Слезайте, товарищи! Дальше пути нет. Все железные дороги России бастуют. Объявлена забастовка и на нашей, Среднеазиатской.

— Что так? Аль без нас не могут обойтись?

— Слезай, тебе приказывают! — вмешался Вахнин.

— До чего ж все грамотные, суки, — выругался Шелапутов. — Шагу без пререкания не могут сделать. Слезай, коли приказано!

— Да мы что, — растерялся машинист. — Мы, пожалуйста.

И тут донеслись крики: «Солдаты! Солдаты идут!» Толпа с перрона попятилась на привокзальную площадь, образовав коридор, и в нем появились бегущие с винтовками солдаты. Впереди них семенил, держась за кобуру, полковник.

— Вот, сволочи! — выругался Шелапутов и поднял с дороги камень.

— Не смей! — остановил его Нестеров.

— В чем дело? — выхватив револьвер, грозно спросил полковник. — Кто вам дал право останавливать поезд?

— Спокойней, господин полковник, — ответил Нестеров. — Ну, зачем же сразу за револьвер хвататься! Разве вам неизвестно, что вся власть в области принадлежит забастовочному комитету?

— Узурпаторы! — заорал он. — Глупейшее самоуправство. Я прикажу стрелять, если вы не уйдете отсюда немедленно!

— Господин полковник, поезд не выйдет из Асхабада, — проговорил твердо Нестеров.

— Взять бунтарей! — закричал офицер и заметался, глядя на подступившую к паровозу толпу солдат. — Взять, приказываю!

Солдаты нерешительно затоптались на месте, но ни один из них не поднял винтовки. Тогда полковник наставил револьвер на машиниста и закричал:

— Разводи пары! Уезжай немедля, иначе пристрелю!

Обомлевший машинист бросился к топке. Паровоз зашипел и содрогнулся всем корпусом. Еще секунда, другая и двинется пассажирский.

— Ну, сволочи! — взревел Шелапутов и встал на шпалы перед паровозом. — Вячеслав, Иван! — позвал он. — Становитесь, не пропустим контру. Пусть давят!

Взявшись за руки, забастовщики встали перед паровозом. К этому времени осмелевшая толпа придвинулась к линии и начала оттеснять солдат.

— Огонь! — скомандовал полковник. — Солдаты, я приказываю стрелять в бунтовщиков!

И тут появилась полурота солдат-железнодорожников во главе с Метревели.

— Товарищ Нестеров! — крикнул он. — Да не бойтесь вы! У солдат винтовки не заряжены! Товарищи солдаты, а вы чего таращите глаза? Неужели против своих же рабочих нацелите ружья? Да здравствует социализм, товарищи!

Метревели первым спрыгнул вниз на рельсы и обнял Нестерова. Примеру его последовали и другие. Начались объятия и рукопожатия. Полковник сунул револьвер в кобуру и побежал прочь, ругаясь на ходу. Машинист глупо улыбался и изумленно смотрел на ликующую толпу. Потом слез на перрон и подошел к Нестерову:

— Что же прикажете делать-то?

— Отцепляй паровоз и поезжай в депо!

Машинист вновь поднялся и паровоз дал задний ход. Прицепщик отцепил грузную клокочущую махину от первого вагона и она, свистнув задорно, побежала прочь.

— Ну, вот так-то будет лучше, — удовлетворенно проговорил Нестеров и велел Вахнину: — Вячеслав, иди объяви пассажирам, чтобы не беспокоились особенно. Придется задержаться им в Асхабаде… Пойдемте, товарищи, на телеграф.

Спустя полчаса Нестеров телеграфировал в Чард-жуй, Мерв, затем в Кизыл-Арват: «Движение на железной дороге остановить. Не пропускать ни одного состава. Председатель забастовочного комитета Нестеров». Ответы поступили тотчас. Из Чарджуя сообщали, что вместе с железнодорожниками бастуют речники Амударьинской флотилии и печатники. Мерв сообщил: движение остановлено, забастовочный комитет образован… Из Кизыл-Арвата пришло совершенно необычное сообщение: «Здорово, Иван. Это я — Батраков. Движение остановлено. Но как быть с маленькими станциями? Там нет воды. Чего будут пить люди?»

— Ну, братцы мои! — воскликнул Нестеров. — Кизыл-Арват в надежных руках. — И тотчас продиктовал телеграфисту: «Здравствуй, Иван Гордеич, это я — Нестеров. Но дружба дружбой, а приказ изволь выполнять. Чтобы ни одного поезда ни туда, ни обратно! Понял?» — И вновь ответ: «Не теряй голову, Ванюша, в горячке-то. Надо сделать снисхождение маленьким станциям. Нельзя людям жить без воды».

— Тьфу ты, настырный! — вспылил Нестеров и вышел из телеграфной конторки.

Вахнин, удовлетворенный ходом дел, доложил:

— Думаю, не будешь против: мы экспроприировали личный вагон начальника станции. Там обоснуемся… Там и заседать будем.

— Хорошо… Пойдем туда, — согласился Нестеров.

* * *
Вечером в городском саду шумел митинг. Выступали рабочие, студенты, солдаты. По настоянию деповцев, с целью поддержания порядка в городе, были закрыты все питейные заведения и все магазины, кроме продовольственных. Забастовали обе гимназии и техническое училище: занятия прекратились. Солдат Метревели заявил на митинге, что армия никогда не станет стрелять в рабочих. К бастующим присоединились сначала местная артбатарея, а за ней и железнодорожный батальон, решительно отказавшийся от нарядов на паровозы и в мастерские, куда направило их начальство взамен забастовавших машинистов и рабочих…

Генерал Уссаковский, видя, что войска гарнизона вышли из повиновения и заставить их выступить против бастующих ни в коей мере не удастся, закрылся у себя на квартире. Окруженный охраной, он меланхолично отвечал на телефонные звонки подчиненных и не принимал никаких действий. Начальник уезда, полковник Куколь-Яснопольский, видя, что генерал сник, «пробился» к нему в дом.

— Ваше превосходительство, что делается не улицах! — вытаращив глаза, воскликнул он, — А вы пребываете в совершеннейшем спокойствии!

— Что от того, что вы носитесь, потрясая плеткой, по городу? — отвечал Уссаковский. — Горожан такой мерой вы не вразумите и не испугаете, а себе завоюете самую недобрую славу.

— А что ж, по-вашему? Сидеть сложа руки? Вы могли бы пойти в казармы и личным примером увлечь за собой вверенные вам войска!

— Глупости, господин полковник. Вы совершенно не чувствуете настроение солдатских масс. И многих офицеров. Что-то я не вижу, чтобы хоть один поднял клич против народа!

— Ваше превосходительство, но сидеть бездействуя, это значит, обречь себя на погибель.

— О какой погибели вы говорите, полковник? Если вы не станете натравлять солдат на рабочих, то с вас и волоска не упадет.

— Да я другой погибели боюсь, — возразил Куколь-Яснопольский. — Погоны ведь снимут… свои же… Государь… Командование…

— Весьма вероятно, — подумав, согласился Уссаковский. — Но вы можете честно сослужить службу государю и в нынешней обстановке, если будете поддерживать порядок в городе.

— Ваше превосходительство, а если поднять нашу общественность? Если создать патриотические отряды? В конце-концов, не весь же город на стороне восставших!

— Действуйте по своему усмотрению, полковник, — отвечал Уссаковский. — Но вряд ли вам удастся вразумить бастующую чернь. Самое верное, выждать, пока этот мыльный пузырь лопнет сам.

Начальник уезда удалился. Через некоторое время сначала позвонили, а затем вошли в дом начальника области Нестеров, Вахнин, Шелапутов и целая группа деповцев.

— Здравствуйте, господин генерал, — сказал Нестеров. — Вам, вероятно, уже известно, что власть в городе перешла в руки забастовочного комитета? Мы — представители временной власти.

— Догадываюсь, — отозвался, отвернувшись к окну, генерал. — И что же вы от меня хотите? Арестовать, что ли, пришли?

— Ну, зачем же, господии генерал? Мы пришли к вам с просьбой от бастующих — не предпринимать никаких репрессивных мер. Мы берем на себя всю ответственность за порядок.

— Власть в ваших руках, поступайте как угодно.

— Вы благоразумный человек, господин генерал, — сказал Нестеров. — Велено вам доложить, что на почте и телеграфе поставлены забастовочные пикеты. Вся корреспонденция, поступающая на ваше имя из Петербурга и Ташкента, вскрывается нами, зачитывается и переправляется вам, если мы считаем это нужным. Вы доверяете нам?

Генерал скептически усмехнулся и пожал плечами. Нестеров посмотрел в окно, у которого стояли часовые, и спросил:

— Вы верите своим солдатам? Может быть, есть смысл дать вам охрану из числа бастующих?

Уссаковский понял, что ему не доверяют, и тотчас оскорбился:

— Я утерял власть генерала, но я остаюсь солдатом. Не думаю, чтобы солдаты вычеркнули меня из своих списков. Я в какой-то мере солидарен с ними!

— Резонно, господин генерал, — согласился Нестеров. — Но если вам потребуется помощь — сообщите. Штаб комитета в личном вагоне начальника станции.

— Хорошо, я воспользуюсь вашим советом, — ответил генерал, и Нестеров с товарищами покинули генеральский дом…

Пикеты забастовщиков ходили по всем улицам, предотвращая малейшие неурядицы и ссоры, то и дело вспыхивающие то тут, то там. Ссоры порождались всевозможными вымыслами, которые, словно на крыльях, распространялись по Асхабаду. С вечера кто-то пустил «утку»: «Завтра начнут потрошить хозяев и купцов». Из караван-сарая потянулись к Гауданской дороге караваны верблюдов: персидские купцы решили спасать свое богатство. Глядя на них, подняли свои грузы и хивинские купцы. Караван за караваном отправлялся в сторону Каракумов. Хозяева магазинов и лавок подальше прятали товары и деньги. Пользуясь страхом богатеев, бедняки по дешевке скупали все подходящее для них. В туркменских аулах распространились слухи, что теперь дехкане не будут платить ни зякет, ни харадж, всякие налоги отменяются. Вместе с этими слухами долетали и другие. Ишан асхабадского аула собрал дехкан и сказал: «Отменяются налоги или нет, туркмены сами решат. Но беда для нас идет от чужой веры. Босяки закроют, все мечети, негде будет молиться правоверным! Босяки отберут у нас всех женщин и поделят между собой!». Страх, сомнения, надежды на лучшее будущее — все перемешалось в сознании людей.

Комитетчики объезжали улицы, разъясняли людям смысл забастовки, и успокаивали, что никаких насилий и грабежей пикетчики не допустят. Несколько фаэтонов, нанятых у армян-извозчиков, всю ночь тарахтели колесами, и извозчики лихо покрикивали на лошадей.

Нестеров вечером взял с собой Андрюшу и Ратха и с их помощью «прорвался» к Любимскому, который, предвидя беспорядки, заперся на все крючки и с нетерпением ждал наступления утра. Ратх первым перелез через высокий дувал во двор, затем подал руку Андрюше. Вместе они отодвинули засов и откатили огромный камень, подпиравший калитку. Затем принялись барабанить в темные окна. Любимский не отзывался до тех пор, пока не узнал голос Нестерова:

— Ох ты, боже ж мой, наконец-то, — захлопотал Соломон за дверью. — А я вже заспался и ничего не слышу. Иван Николаевич, по какому такому делу?

— Да открой, Соломон, не трясись, — засмеялся Нестеров. — Или думаешь, у нас с тобой все дела кончились?

Любимский открыл дверь, впустил гостей и крикнул жене:

— Фира, зажги лампу и подай дорогим гостям на что им сесть!

В неловкой суете, пока чиркали спичками, зажигая свет, и усаживались на стулья, Нестеров рассказывал Любимскому о положении в городе, о позиции начальника области и клял газету «Закаспийское обозрение» за нерасторопность.

— Вы думаете, вже это нерасторопность? — усомнился Любимский. — Нет, Иван Николаевич, это выжидательная позиция господина Федорова.

— Я согласен с тобой, Соломон. Именно «выжидательная позиция». И именно поэтому социал-демократы никогда не рассчитывали на помощь «Закаспийского обозрения», а всегда обращались к газете «Асхабад». Ты, Соломон, всегда проявлял внимание и любезность к рабочему классу.

— Вот-вот, — неожиданно звонко и резко заговорила Фира Львовна. — Его внимание и его любезность к рабочим и довели газетку до ручки. Скажите, Иван Николаевич, разве не из-за ваших бесконечных петиций и жалоб, напечатанных в газете, закрыли ее? А сейчас Соломона чуть не каждый день таскают на допрос. На него завели целое дело!

— Фира Львовна, нам все известно, — как можно спокойнее отвечал Нестеров, зная характер супруги Соломона. — Вина в немалой степени лежит и на мне. Я не отрицаю. Но сегодня я хотел бы спросить у вас и самого себя: вина ли это? А может быть заслуга? Сегодня мы дали бой царизму и, если выиграем его, то заслуга эта будет дороже втройне.

— Ха, они решили выиграть бой! — смеясь, воскликнула Фира Львовна. — Но я думаю, вы его проиграете. А когда проиграете, тогда что?

— Тогда, Фирочка, мы будем расплачиваться не только за газетные статьи, но и за весь образ нашей жизни и наших действий.

— Короче, Иван Николаевич! — потребовала Фира Львовна. — Говорите, зачем пришли, а мы послушаем!

— Фирочка, но зачем вже так строго, — обиделся Любимский и вздохнул, отвернувшись и бессмысленно глядя на стену, где висел текинский ковер, а на ковре огромный кинжал в серебряных ножнах и рога архара. Нестеров покачал головой, хмыкнул и подошёл к хозяйке:

— Фирочка, что угодно со мной делайте, но издание газеты надо немедленно возобновить,

— Ах, вот оно что! Вы посмотрите на него! — повысила голос Фира Львовна. — Как это тебе понравится, Соломон?

Любимский промычал что-то непонятное и, скривившись, взялся рукой за голову:

— Иван Николаевич, вы знаете — я всегда готов служить рабочему классу. Но на сегодняшний день я сильно болен… У меня тропическая лихорадка.

— Да-да, почему вы улыбаетесь! — возмутилась Фира Львовна. — У него третий день озноб и сильный жар в теле!

— Соломон, я не узнаю тебя! — строже заговорил Нестеров. — Ты же прекрасно понимаешь, как необходима сейчас газета! В городе — всеобщая забастовка. В городе паника, всевозможные слухи. Нужно твёрдое печатное слово социал-демократии. Неужели я тебе должен объяснять и это?

— Что же вы хотите, Иван Николаевич, снова открыть газету и выпустить номер в течение одного дня? Этого сделать невозможно. Сейчас я даже не могу вам сказать, где находятся мои бывшие сотрудники. И я, действительно, болен. Меня через день трясет тропическая лихорадка. Неужели мой усталый внешний вид не говорит вже об этом?

Нестеров сделался еще строже. Взгляд его стал жестким и лицо напряглось. Усилием воли он подавил в себе раздражение и с хладнокровной беспощадностью произнес:

— Люди встают на смерть, не думая о последствиях! А ты…

— Неужели мне сейчас идти по квартирам моих бывших сотрудников и собирать их в редакцию?

— Да, надо сейчас же идти и собрать всех. Таково решение забастовочного комитета. Газета «Асхабад" — рупор асхабадской социал-демократии — должна поддержать всеобщую забастовку своим боевым, направляющим словом. Предупреждаю, Соломон: если даже вы наотрез откажетесь возглавить редакцию в критические для Закаспия дни, мы выпустим газету сами. Но не станет ли тебе стыдно за твое малодушие, проявленное в дни революции?

— Хорошо, Иван Николаевич, сейчас пойду.

— Куда? — кинулась к мужу Фира Львовна. — Куда ты сейчас пойдешь? Иван Николаевич, будьте человеком, дайте ему дожить хотя бы до утра! Он пойдет в черную ночь бунтующего города и потеряет свою голову!

— Он поедет, Фира Львовна, в фаэтоне. Всю ночь мы будем вместе с ним.

— О, бог ты мой, о, Яхве, что творится на белом свете, — запричитала Фира Львовна, и когда Любимский стал выходить во двор, забыв надеть пиджак, она остановила его: — Соломон, ты с ума сошел! Ты же еще больше простудишься и тогда не напасешься денег на лекарства!

Выйдя на улицу, Нестеров разрешил Ратху отлучиться в цирк, где его поджидал с вечера Аман. А Андрюша сел в фаэтон вместе с Нестеровым и Любимским и они отправились в сторону аула Кеши,

* * *
Во дворе цирка пахло свежими опилками и сеном, отовсюду неслись непонятные звуки, словно двор населили таинственные существа. Присмотревшись к тускло освещенной фонарями темноте, Ратх увидел клетки с медведями, белыми собачками, с обезьянами.

Ратх прошел на конюшню, куда еще днем Никифор с униформистами привели с ипподрома скакунов. Следом перевезли на бричке чуть ли не стог сена, и сейчас сбрасывали его вилами у входа в конюшню.

— Амана тут нет? — спросил Ратх, подойдя к шталмейстеру.

— Там он, у Романчи, — ответил, орудуя вилами, Никифор. — Давно тебя ждет. Ну, что там нового? Не прислал губернатор войско? Ох и будет катавасия, ежели солдат из Ташкента пришлют. Не приведи господь.

Ратх прошел в левое крыло цирка, где в нескольких комнатушках жили артисты. Маленькие жалкие ночлежки: в них останавливались лишь самые бедные. Те, кто побогаче, обычно снимали номера в гостиницах «Гранд-Отель», «Лондон», «Парижские номера», или становились на частные квартиры. Романчи неизменно занимал одну из комнат в цирке, хотя имел и постоянное жилье на улице Кольцова. Цирковая комната служила клоуну по всякому поводу: в ней он собирал друзей, в ней гримировался, в ней иногда оставался ночевать. Сейчас Романчи только вернулся со станции и сидел с Аманом за маленьким столиком: ели тонко нарезанную колбасу и запивали чаем.

— Хой-бой, наконец-то, — облегченно сказал Аман, увидев вошедшего брата. — Где ты пропадаешь? Можно подумать, без тебя забастовщики обойтись не могут. Или ты так привязался к своему Нестерову, что без него и жить не можешь? Смотри, Ратх, они сделают тебя социал-демократом! Тогда дорога в родной дом для тебя будет закрыта навсегда.

— Давно уже закрыта, — отвечал Ратх, здороваясь с Аманом и Романчи. — И то же самое я думаю о тебе, Аман. Не пойму, как ты теперь уживешься под одной крышей с Черкезом?

— Придержи язык, — строже сказал Аман. — Не думаю, чтобы Адольфу интересно было знать о наших семейных беспорядках. Он тоже, как и ты, с забастовщиками целый день.

— Послушай, Аман, — заговорил, дожевывая, Романчи. — Вот ты где-то на колодцах был: что там думают люди о нашей забастовке?

— Всякое думают. У каждого своя голова, каждый думает о том, что взбредет на ум. А вообще-то слухи и туда долетели, что русские босяки ак-падишаха хотят прогнать и отобрать у него всю землю и богатство.

Романчи раскурил трубку, посоветовал:

— В следующий раз поедешь туда, скажи им, чтобы присоединялись к русской бедноте. Хозяева одинаково шкуру дерут — что с русского, что с туркмена.

— Нет, Адольф, я с тобой не согласен, — возразил Аман. — Туркмены — люди вольные. В песках нет ни заводов, ни фабрик. Туркмены сами по себе.

— Аман, это старая песенка, — тотчас вмешался в разговор Ратх, — Я тоже так думал раньше, а теперь

Нестерова послушал, книжку одну, Ленина, почитал— совсем по-другому думаю.

— Вай, ученый! — засмеялся Аман. — Ну-ка скажи, как теперь думаешь? Неужто оттого, что ты книжку прочитал, — туркмены в песках для тебя другими стали?

— Да, Аман, это так. Вот, давай сравним. Ты согласен со мной, что батрак от своего бая получает в день одну лепешку, кусочек мяса и две-три щепотки насвая под язык?

— Допустим, согласен.

— Ты согласен со мной, что батрак работает на бая от зари до зари?

— Согласен.

— Допустим, батрак за день наломал две арбы саксаула, а бай продал саксаул и все деньги взял себе… Согласен, что саксаул стоит в сто раз дороже одной лепешки? А теперь согласись и с тем, что бай заработал на батраке девяносто девять долей и лишь одну отдал батраку. Вот такая воля в песках у туркмен, понял?

Аман задумался. Романчи посмотрел на него и подтвердил:

— Ратх прав. Точно такое же положение и у русских рабочих. Хозяин на каждом зарабатывает крупные барыши, потому и старается эксплуатировать рабочих по двенадцать часов в день. Будешь у своих, в песках, — вновь напомнил Романчи, — скажи им, чтобы не чуждались русских бедняков. Вместе им надо объединиться против своих хозяев. Неужто они не понимают, что добро, которое купцы везут целыми караванами, нажито на крови и поте бедняков-дехкан?

Ратх усмехнулся:

— Бедные люди, они даже сообразить не могут: зачем они платят по шесть рублей в год налога с каждой кибитки! А если рассудить, то царь берет налоги с них за то, что сам стоит с войсками на этой земле. Надо сказать, чтобы не платили налоги. Ни одного рубля.

— Ай, сложен этот мир, — вздохнул Аман и посмотрел на Романчи, словно на постороннего. — Адольф, у меня к Ратху разговор есть. Не обидишься, если мы прогуляемся?

— Ну вот еще… Какая может быть обида?

Как только вышли на улицу, Аман, счастливо улыбнувшись, сказал:

— Ратх, большой привет от моей Галин. Ты для нее самый порядочный из туркмен. Меня она, как считала бабником и бандитом, так и считает. — Аман довольно рассмеялся, и Ратх понял, что не так уж плохи у него дела.

— Как она? Скоро уже?

— В конце января, по подсчетам…

— Кого ожидаете?

— Сына, конечно.

— Почему так думаешь?

— Старуха одна в Джунейде есть, опытная в этих делах. Пощупала Галию, сказала: «Джигит будет».

— Значит, радость у вас…

— Эх, Ратх, радость наша в слезах проходит, — печально заговорил Аман. — Плачет, тоскует Галия по городской жизни. Давай, говорит, уедем в Казань. Там у нее бабка живет, а отец все еще в Петербурге.

— Отец-то ее считает, что она — жена Черкеза и живет в Асхабаде, — насторожился Ратх. — Как ему объяснишь?

— Никак объяснять не буду. И ни в какую Казань мы не поедем. Будем жить в песках. Отцу она пишет хорошие письма. И от него получает, на дом этой Камелии Эдуардовны. Прошлый раз два письма отвез. А теперь просит тебя, чтобы ты ей подобрал русских книг. Читать хочет. Говорит, без чтения умереть можно. Бредит, что ли?

— Я понимаю ее, — сказал Ратх. — Я подберу ей книги. У Нестерова — целая этажерка разных книг. Только смотри, чтобы старые люди в Джунейде не осудили ее за это! Эти фанатики не посчитаются ни с чем!

— Ратх, да ты о чем говоришь! — воскликнул Аман. — О каких стариках говоришь? Да если б они знали, что у меня женщина прячется — давно бы отцу сообщили. А он-то сразу бы догадался, кто эта женщина. Мы живем на отшибе, у камышей. Никого, кроме седельщика, там нет.

— А эта знахарка, которая смотрела Галию?

— Она — жена седельщика; у нее язык короток.

— Ну, тогда хорошо, — сказал Ратх. — Как говорится, пусть аллах способствует твоим грехам.

— А как у тебя дела с Тамарой? — спросил Аман. — Все ходишь, вздыхаешь и слова любви ей говоришь? Я привез обещанное. Три шкурки золотистого каракуля могу дать тебе хоть сейчас.

— Аман, — помедлив, произнес Ратх, — Тамара в тюрьме.

— В тюрьме? — удивился Аман. — Вот так новость! Как же так? За что ее посадили?

— Она не воровка, Аман. Сам должен понимать, за что.

— Эх, младшенький ты мой, — вздохнул Аман. — Увяз ты обеими ногами в демократию. За одну ногу держит Иван Нестеров, за другую — Тамара.

— Но мы ее спасем, — не слишком уверенно продолжал Ратх. — Мы уже думали, как ее спасти.

— Да, Ратх, я не очень-то завидую тебе, — с сожалением сказал Аман. — Может, пока еще не поздно, отстанешь от них?

— Не говори глупости, Аман, — обиделся Ратх. — Поздно не поздно — дело не в этом. Ты так говоришь, как будто мы затеяли игру и пора ее кончать. Нет, Аман, мы не играем. Мы боремся за свободу и за самую счастливую жизнь на земле.

Они медленно шли по ночному Асхабаду, вглядываясь в темноту. На улице не было ни души, город словно затаился. Проходя мимо базара, братья увидели нескольких полицейских. Возле Скобелевской площади повстречались с пикетом рабочих.

— Кто такие? — послышался грозный оклик, и Ратх узнал Шелапутова.

— Здравствуй, Вася, — радостно отозвался Ратх. — Это я…

— А, джигит? Здорово… Ты же с Нестеровым уехал? Где он?

— С редактором разъезжает по городу, людей собирают. Если спросит меня, скажи: Ратх решил заглянуть домой.

— Ладно, топайте… Скажу, — пообещал Шелапу-тов и скрылся с рабочими в темноте.

— Сильные у тебя друзья, — с восхищением произнес Аман.

— В обиду не дадут, — довольно подтвердил Ратх. — Этот Вася знаешь какой! — Ратх чуть было не проговорился, как они ночью отвезли предателя Ветлицко-го в горы…

Они вошли в аул и остановились возле родного подворья, прислушиваясь: спят свои или все еще укладываются. За дувалом слышался ворчливый голос Нар-тач-ханым и писклявый, извиняющийся голос Рааби. Наверное, и другие еще не легли, — решили братья.

— Нет, Аман, я все же пойду к Нестерову, — сказал Ратх. — Здесь меня не ждут, и ничего хорошего не предвидится.

— Не дури, младшенький, — проговорил Аман. — Переночуешь хотя бы одну ночь дома. А если не хочешь столкнуться с отцом или Черкезом, проснешься пораньше, на рассвете, и уйдешь.

Подпрыгнув, Аман схватился за верх ворот, легко подтянулся и перевалился во двор. Тотчас он открыл засов, отворил калитку и впустил Ратха. Затем они краем дувала прошли к своей хижине. Спать легли, не зажигая света. Но Аман не учел, что надо было сообщить о своем возвращении отцу. Старик, потерявший надежду, что когда-либо Ратх возвратится домой с повинной, теперь боялся и за Амана: «Как бы и этот не связался с демократами!». Едва братья легли в постель и продолжили свой разговор, как старик услышал их голоса и незаметно подошел к двери. Тут он постоял немного и, убедившись, что Аман привел Ратха, довольно пролепетал «аллах всемилостив», и удалился на покой. На рассвете, когда Ратх собрался уходить и выглянул из комнаты, отец и Черкез сидели напротив времянки, на веранде, ждали пока он проснется. Как только он выглянул, Каюм-сердар окликнул его:

— Хей, сынок, выходи, не бойся! Видно, жестко спать у демократов, раз возвратился в свою постель?

Ратх промолчал. Лишь взглянул на веранду, где сидели отец и старший брат, кивнул им и начал умываться из рукомойника. Умывался и думал: «Попался все-таки… Зачем я, дурак, согласился заночевать? А Аман дрыхнет… Ему хоть бы что». Вытираясь полотенцем, Ратх вошел в комнату и толкнул ногой брата.

— Встань, Аман. Предстоит разговор…

— Что? Какой разговор? — мигом пробудился Аман.

— Вон, посмотри, — указал кивком Ратх на веранду,

— А, индюки, — тихонько заругался Аман. — Выследили все же. Ну, ты не бойся.

— Выходите оба! — приказал отец. — Чего вы там чешетесь, словно за ночь блох набрались?

— Поднимайтесь сюда, не бойтесь, — великодушно сказал Черкезхан.

— Сначала выброси свою пушку, — попросил Ратх. — А то ты когда надо и не надо стреляешь из нее.

— Слово офицера, младшенький, с твоей головы не упадет ни волоска! Но и ты поклянись, что будешь вести себя благоразумно.

— Мне не в чем клясться, у меня нет никакого оружия.

— Ладно, поднимайтесь сюда, — примирительно позвал Каюм-сердар. — Вместе чай попьем, да поговорим — как нам жить дальше.

Братья поднялись и сели на кошму, постеленную на веранде. Каюм-сердар, посмеиваясь в бороду, словно поймал на охоте зайца, а не сына, спросил:

— Ты где же ночуешь, Ратх? Говорят, на конюшне?

— Где придется, — ответил тот настороженно. — Люди везде добрые есть.

— Много тебе платят демократы за то, что прислуживаешь им?

Ратх хмыкнул и ничего не ответил. Черкез посмотрел на отца, у которого начали наливаться глаза кровью, и примирительно сказал:

— Не сердись, отец. Тогда мы, действительно, напугали его слишком сильно. Кто мог подумать, что один выстрел отгонит его от дома на три месяца. Но обещаем тебе, Ратх, к оружию не прибегать. Только выслушай нас… Мы хорошо понимаем, что ты сегодня, как заблудившийся ягненок, попал в стаю волков и не можешь из нее выбраться: ждешь, пока тебя съедят. Но мы решили помочь тебе… Ты любишь ходить с демонстрантами и носить знамена… И мы тоже решили проводить демонстрации со знаменами. Тебя мы попросим, чтобы возглавил нашу демонстрацию.

— Не мудри, Черкезхан, — обиженно отозвался Ратх. — Говори понятнее. О какой демонстрации говоришь?

— О самой настоящей, младшенький. Сейчас, когда два великана — ак-падишах и демократический аджарха [Аджарха — мифическое чудовище, дракон] схватились не на жизнь, а на смерть, туркмены решили помочь ак-падишаху. Мы соберемся все вместе и пойдем по улицам и в солдатские дворы. Мы будем Требовать от имени туркменского народа, чтобы русские босяки и солдаты подчинились государю-императору. Тебе, Ратх, мы поручаем возглавить туркмен нашего аула.

— Ты что, Черкез?! — вспылил Ратх. — Ты за кого меня принимаешь? Ты думаешь, я для тебя — седло? На какую лошадь меня ни положи, везде подойдет?

— Ратх, не дури, — сказал, не меняя тона, Черкезхан. — Аман тоже с тобой пойдет. И я с вами вместе буду. И Ораз-сердар тоже. И другие офицеры, и богатые чиновники будут с нами.

— Нет, никогда! — твердо сказал Ратх и вскочил с кошмы. — Никогда! — Он перескочил через перила веранды и быстро пошел к воротам.

— Ратх, сынок, подожди, выслушай меня! — окликнул Каюм-сердар. — Ну не хочешь, не надо. Только вернись, Ратх! Не ходи к забастовщикам! Живи дома!

Но Ратх не слушал отца. Выйдя со двора, он свернул в закоулок и вскоре, петляя в лабиринте туркменских дворов, выбрался на проспект Куропаткина…

* * *
Спустя два часа на небольшой аульной площади, возле арыка, где время от времени собирал дехкан ар-чин, появились четверо на конях. Это были офицеры штаба: начальник области майор Ораз-сердар, штабс-капитан Каюмов и с ними Каюм-сердар и ишан. Они проехали взад-вперед вдоль арыка, и вот на весь аул разнесся звонкий голос глашатая — джарчи:

— Люди! Эй, люди, арчин-ага, несравненный Каюм-сердар зовет всех на маслахат! Выходите на маслахат!

Вскоре на площади собралась толпа полураздетых дехкан, в старых халатах и чекменях, в видавших виды тельпеках и сыромятных чарыках. Но были тут и сынки богатых туркмен, да и сами богачи — степенные, белобородые яшули. Те и другие знали, что арчин, да еще с ишаном вместе, к тому же и царские офицеры тут, — не соберут народ попусту. Ишан сразу, как только слез с коня, поднял вверх руки и, выждав, пока люди успокоятся и замолчат, сказал благоговейно:

— Помолимся, правоверные…

Опустившись на колени, он удовлетворенно отметил, что, слава аллаху, люди пока покорны ему, а из покорных можно вить веревки, и забормотал быстро-быстро, изредка восклицая имя ак-падишаха. Мусульмане преклонили головы и после непродолжительного ритуала, начали вставать, отряхивая тельпеками колени. Ишан нахмурился: «Никогда они не станут настоящими верующими, некультурность их поразительна!»

— Правоверные мусульмане! — воскликнул он сухим старческим голосом. — Да осенит аллах ваши благие пожелания; ему принадлежит сокровенное на небесах и на земле. Аллах вывел вас из недр ваших матерей, дал вам слух, зрение и сердца — может быть, вы будете благодарны… Наш справедливый арчин Каюм-сердар сейчас скажет вам, что надо сотворить во имя всемилостивого, всевышнего.

— Правоверные, — важно произнес Каюм-сердар. — Все, как один, вы видите, какие дела происходят на земле туркмен. Все вы знаете, каких высокопоставленных людей приняли мы не так давно. Этими людьми были Скобелев и мой друг Куропаткин — благороднейшие из благородных, которые привели с собой таких же благородных, себе подобных. Но скажите мне, правоверные, разве звали они сюда голодранцев-босяков, которые, осквернив нашу землю, ныне носят над ней красные, кровавые тряпки и кричат: «Долой ак-падишаха!» И мы тоже не звали их и не просили, чтобы они пришли сюда и осквернили нашу священную топтанную Чингиз-ханом и Надир-шахом землю! Так я говорю, правоверные?

— Так, арчин-ага! Воистину так! — раздалось из толпы.

— Правоверные! — продолжал Каюм-сердар. — Настало время показать ак-падишаху, его генералам и офицерам, как преданы мы им, и как ненавидим босяков, поднявших свои руки на государство! Правоверные, сейчас мы должны одеться во все самое лучшее и придти на Гимназическую площадь, к дому господина полковника Куколя. Наши уважаемые господа Ораз-сердар и мой сын Черкез проводят вас туда.

— Арчин-ага, зачем идти туда?

— Ружья, ножи брать с собой?

— На войну, что ли, будь она проклята! — заговорили все сразу.

Ораз-сердар с укоризной посмотрел на Каюм-сердара и сказал:

— Сердар-ага, надо было сначала спросить: есть ли у людей вопросы. — И крикнул в толпу: — Я вижу, у дехкан появились вопросы?! Говорите, я отвечу вам. Но сразу должен успокоить всех: никакой войны не будет, ножи и ружья оставьте дома. Мы построимся в тесные ряды, возьмем портреты ак-падишаха и пойдем по улицам! Мы будем призывать всех честных людей, чтобы поддержали великого ак-падишаха в борьбе против босяков!

Едва он высказался, толпа заговорила вся сразу. Ропот, недоумение, смех. Но вот кто-то выкрикнул:

— Господин Ораз-сердар, разве туркмены смогут идти в строю? Их же никто этому не учил!

— Это только русские солдаты так могут! — крикнулдругой.

— Ничего страшного, — успокоил Ораз-сердар. — Вот, Черкез-хан тоже не умел ходить по-военному, а теперь у него на плечах погоны штабс-капитана. И я тоже, сами знаете, до Петербурга в ауле рос. Есть еще вопросы?

— Господин Ораз-сердар, люди говорят, будто бы русские босяки заставили ак-падишаха прибавить жалованье и отменить налоги. Будто бы скоро закон выйдет, Касается этот закон туркмен или не касается?

— Хей, дураки! — обозлился Ораз-сердар. — Кто мог вам сказать такую чепуху! Налоги были и будут. Если ак-падишах отменит налоги, ему не на что будет содержать армию и полицию!

— Нет, господин Ораз-сердар, вы не правы! — заявили из толпы. — Раз слух есть, значит и дело будет. Заранее предупреждаем: если с русских босяков снимут налоги, а с нас нет, мы вновь к вам придём с открытыми ртами!

— Эй, Сапа, дурак голоштанный, как ты ведёшь себя! — рассердился Каюм-сердар. — Ты забыл, где находишься и с кем говоришь! Ты думаешь, для тебя полиции не существует?

— Господа декхане! — вновь обратился Ораз-сердар. — Давайте не будем говорить о ложках, когда собираемся сесть в седло. О налогах ничего не могу сказать. Но что касается хождения по городу, тут «навар» будет. Куколь обещает каждому платить в день по одному рублю! Это большие деньги, правоверные!

Вновь в толпе начались пересуды, ропот и смешки. И наконец сын бая Ханама ответил один за всех:

— Ай, чего рассуждать зря! Деньги хорошие! Придём, господин Ораз-сердар. Все придут, от денег никто не откажется!

— Тогда так, правоверные, — спокойнее заговорил Ораз-сердар. — Ровно через час мы со штабс-капитаном Каюмовым снова придём сюда, а вы к этому времени оденьтесь получше, и пойдём к начальнику уезда. Давайте, поживее!

— С помощью аллаха мы вразумим босяков, — подсказал Каюм-сердар и полез на коня.

— Аминь, — пролепетал ишан и тоже сел на лошадь… Ровно через час, как и договорились, Ораз-сердар и

Черкез, попив чаю и позавтракав, опять вернулись на площадь и застали там только одного байского сына. Подождали немного — не идёт никто. Час прождали — нет никого. Поехали по дворам: дома нет никого, одни женщины и дети. В течение всего дня офицеры проезжались по аулу, но так и не нашли никого. Солнце уже катилось к горам, когда они, отчаявшись, выехали на Анненковскую и поскакали к начальнику уезда…

Вербовка в черные сотни проходила и в других пригородных аулах. Но и там произошла «осечка». Ханы Геок-Тепе, Безмеина, Кеши, Карадамака и других селений тоже весь день затратили на уговоры и увещевания дехкан вступить в ряды «патриотов» и защитить ак-падишаха, но тщетно. Туркмены не выражали внешне протеста, но ни один не пришел в назначенное место.

Успех сопутствовал лишь Куколь-Яснопольскому и полицмейстеру Пересвет-Солтану. Не мудрствуя, эти господа решили привлечь на свою сторону пришлых из-за гор персиян, которых в городе было много, и подрабатывали они, в основном, на погрузке и выгрузке товаров возле караван-сарая и на базарных площадях. Пересвет-Сол-тан приказал полицейским через хозяев лавок и купцов распространить слух о том, что сам Куколь собирает амбалов, чтобы потолковать с ними о важном деле. Странное и непонятное желание начальника области насторожило персов-амбалов, однако любопытство побороло всякие сомнения и страх, и они толпами сошлись на огромную площадь текинского базара. Как только Куколь-Яснопольскому сообщили, что дело идёт на лад, он в сопровождении полицмейстера и конных полицейских приехал на «Текинку».

Собравшихся было много: они стояли, толкая друг дружку, пробиваясь вперёд, к месту, где сидел на коне, в окружении свиты начальник уезда и, казалось, сейчас этот сброд вытолкнет в ворота и начальника, и полицейских. Куколь-Яснопольский покачал головой, подумал и решил говорить прямо с лошади:

— Господа амбалы! — прогремел он, приподнявшись в седле и взмахнув над головой плёткой. — Вы наиболее сознательная публика нашего города! Вы никогда не говорите «дай», если не заработали право на это. Вы подставляете спины под мешки и ящики! Вы таскаете своими сильными руками бочки и всякое другое добро! Но есть люди, которые не таскали на своих спинах ни ящиков, ни мешков, но требуют — «дай». Дай, говорят, им вдвое больше денег! Дай им восьмичасовой рабочий день! А что можно сделать за восемь часов, господа амбалы, если и за двенадцать они делают в десять раз меньше, чем вы?! Мы ценим вашу силу и вашу сознательность, господа амбалы!

Польщенная толпа заметно заволновалась. Виданное ли дело, чтобы сам начальник уезда хвалил грузчиков! Наиболее известные на базарах амбалы, богатыри с виду — персы Реза и Мухтар, стоявшие в первом ряду, захорохорились сразу. Реза, выйдя вперёд на шаг, выпятил могучую грудь, затем сжал пальцы в кулак и, засмеявшись, проговорил:

— Начальник, клянусь, вот этим кулаком могу ишака убить!

— Экий ты хваткий! — польстил ему Куколь-Яснопольский, и ещё больше раззадорил Резу. Реза подошел к арбе, в оглоблях которой стоял ишак и, взяв животное за хвост, потянул вверх и поднял заднюю часть ишака.

— Эй ты, дурак безмозглый! — взвизгнул оскорбленный хозяин повозки. — Да ты же вырвал ему хвост! Господин начальник, если мой ишак подохнет, с вашего позволения, я сдеру с этого дурака полную стоимость скотины!

Ишак, словно понимая возмущение своего хозяина, жалобно заревел на весь базар, а толпа пришла в восторг и захохотала,

— Тише, господа амбалы! — закричал Куколь-Яснопольский, едва ишак прекратил рёв. — Тише, прошу вас! Так невозможно вести разговор. Господа амбалы, я хотел сказать вам, что собрал вас, чтобы вы помогли нам… — Куколя вдруг осенило и он заговорил шутливо и непринуждённо. — До сих пор, господа амбалы, вы носили только тяжелые грузы. Но сегодня я предлагаю вам поднять над головами самый лёгкий груз, причём за работу получите хорошие деньги. — Куколь повернулся к Пересвет-Солтану и спросил: — Поскольку там на душу?

Пересвет-Солтан тотчас крикнул толпе:

— В среднем по пятьдесят копеек!

— Какой груз, господин начальник?! — заинтересовались из толпы.

Куколь-Яснопольский приосанился на коне, огладил ладонью черные свисающие усы и произнёс важно:

— Груз необычный, господа амбалы. Правительство Закаспийского края доверяет вам нести портреты государя-императора Николая Второго, а также российские флаги и знамёна!

По толпе прокатился гул: недоумение, радость, протест — всё слилось воедино. И начальник уезда, подняв обе руки вверх, вновь прокричал:

— За портретами царя, за флагами и прочим бутафорским материалом прошу вас явиться в уездное военно-народное управление завтра! Всё ли понятно, граждане амбалы?

Начались всевозможные, бестолковые вопросы, и Куколь-Яснопольский, мудро решив, что все вопросы можно выяснить завтра у него в управлении, развернул коня. Пересвет-Солтан, оставшись не надолго с амбалами, разъяснил самое необходимое: в какое время прийти, когда получить деньги, и тоже удалился с базарной площади…

* * *
Вечером 17 октября забастовочный комитет асхабадского союза железнодорожников получил на имя начальника Закаспийской области генерал-лейтенанта Уссаковского правительственную депешу о принятии государем-императором Николаем II Манифеста «Об усовершенствовании государственного порядка». Члены забастовочного комитета тотчас приняли решение объявить народу об уступках царя. Лживо патетические фразы манифеста о конституционных уступках, о незыблемой основе гражданской свободы, неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов — «оглушали» своей трескотней. И не всем сразу было дано разглядеть, что манифест не решал экономических требований. Эсеровская группировка железнодорожного союза, однако, быстро поняла, что это тот самый документ, который сплотит силы либеральной буржуазии. Ещё не наступило утро, и горожане не успели узнать о царском манифесте, а уже над улицами, поперёк дороги, появились транспаранты: «Да здравствует манифест 17 октября! Да здравствует гражданская свобода!»

До наступления утра была вручена депеша о Манифесте начальнику области. Уссаковский, переживавший все эти дни своё фиаско, воспрянул духом. Тотчас он послал за Куколь-Яснопольским, Пересвет-Солтаном и прочими начальствующими лицами, чтобы шли в канцелярию. Сам, собравшись наспех, сел в карету и поспешил на службу. К шести утра, ещё и не рассвело, а все уже были в сборе.

— Ну, вот, господа, — потирая руки, сказал генерал. — Свершилось великое событие в жизни России… — И сам, не доверяя депешу никому, зачитал её от первой до последней фразы.

Господа, однако, далеко не все разделили радость начальника области. Куколь слушал «царскую волю» с опущенной головой, а затем сказал упавшим голосом:

— Гражданская свобода, ваше превосходительство, она даст знать о себе… Придётся подтянуть пояса.

Пересвет-Солтан добавил к сказанному:

— Если будет свобода собраний и союзов, да выберут в Думу рабочих, да интеллигенцию, тут получится полная неразбериха. Я, господа, с вашего соизволения… смею усомниться: подумал ли государь о незыблемости трона? Нынешний произвол столкнёт самодержавную Россию в пропасть, я бы сказал.

— А я бы сказал, господин полицмейстер, — строго одёрнул его Уссаковский, — вам немедля надо пересмотреть свои взгляды на окружающую действительность. Прежде всего, вам, да и всем остальным, надлежит понять, что над манифестом России трудились самые умнейшие головы. Витте, например. Надеюсь, всем известна эта фамилия?

— Да, конечно…

— Ещё бы!

— Как не знать? — согласились все сразу.

И генерал, удовлетворённый понятливостью господ, пояснил:

— Не претендуя на глубокий анализ, скажу всё-таки, господа, о главном значении усовершенствования государственного порядка. Значение его состоит в том, что царизм вступил в союз с буржуазией вообще, и особо что важно — с либеральной буржуазией. А это отколет её от рабочего движения. Сегодня же, господа, мы призовём всю буржуазию нашей закаспийской столицы провести открытые патриотические манифестации в честь дарованной народу свободы. Вам, господин полковник, — обратился к Куколь-Яснопольскому, — надлежит побывать в забастовочном комитете железнодорожников и приказать от моего имени окончить смуты.

Далее Уссаковский распорядился: коротко, до получения официального разрешения публикации полного текста Манифеста, напечатать во всех газетах области о дарованной свободе корреспонденции граждан. Куколь-Яснопольский тотчас спросил:

— Ваше превосходительство, а что прикажете делать с газетой «Асхабад», запрещённой министром внутренних дел? Смею доложить, что господин Любимский при содействии социал-демократов соизволил незаконно выпустить один номер… Но теперь, когда забастовка вот-вот прекратится, мы могли бы вновь ввести в силу приказ министра внутренних дел, а Любимского привлечь…

— Не спешите, господин полковник, — подумав, решил Уссаковский. — Свобода печати, дарованная императором, думаю, снимает все прежние санкции министерствва внутренних дел, и газета «Асхабад» — не исключение. В крайнем случае, прикажем Любимскому, чтобы сменил название газеты.

— Однако плут с тройной изнанкой этот Любимский, доложу я вам, ваше превосходительство! И жена его, не приведи господи, самых радикальных противоправительственных взглядов.

— Очень даже с вами согласен, — торопливо ответил начальник области. — Но есть ли у вас время на посторонние разговоры? Приступайте к делу, господин полковник, и прошу докладывать мне обо всём через каждый час.

— Слушаюсь!

Спустя час, начальник уезда, в сопровождении охраны, выехал прямо через перрон на железнодорожные пути, осадил коня перед входом в желтый вагон с литерой «Ж», в котором размещался штаб забастовочного комитета. Не слезая, Куколь-Яснопольский постучал в окно рукояткой плётки. Вскоре дверь тамбура открылась, и служащий железной дороги растерянно улыбнулся:

— Честь имею, господин полковник… Гратковский Феликс Антонович.

— Доброго здоровьица, господин Гратковский, — про. гремел полковник. — Если не ошибаюсь, вы член ЦК союза железнодорожников?

— Да-с, ваше высокоблагородие. Чем могу служить?

— А тем, что пора сворачивать все эти забастовки и комитеты тоже? Вам известно о государевом манифесте?

— Разумеется, господин полковник. Лучшая, организованная часть служащих с великой радостью приемлет великий акт о свободе граждан. Что касается остальных, тут возникло осложнение.

— Какое ещё осложнение! Кто руководит вашей забастовкой? А ну-ка позовите сюда!

— Господин полковник, руководство забастовочного комитета в сии минуты находится в депо. Советую вам заглянуть туда.

— А чего ж голову морочил?.. А ещё член ЦК, мать твою так! — выругался Куколь-Яснопольский и погнал коня в депо.

Он подъехал к огромному распахнутому настежь цеху как раз в тот момент, когда, поднявшись на паровоз, Нестеров приподнял руку и прокричал зычно:

— Товарищи рабочие, попрошу тишины!

— Опять митинг! — сказал злобно и сплюнул полковник. — И до чего же они падки на эти митинги. Ну, как саранча на капусту!

Увидев его, рабочие повернулись и тотчас понеслось по рядам: «Куколь приехал, Куколь пожаловал». Нестеров тоже увидел начальника уезда с охраной. Понял, по какому делу пожаловала власть, и заговорил громко и чётко, охватывая почти трёхтысячную аудиторию железнодорожников, пришедших на митинг.

— Товарищи рабочие! Только что телеграф принёс нам Обращение Центрального Комитета Российской социал-демократической партии ко всему русскому народу! Руководство эсдеков считает, что уступка царя — действительно величайшая победа революции, но эта победа далеко ещё не решает судьбы всего дела свободы! Большевики и партия рабочего класса призывают вас продолжать всеобщую Всероссийскую забастовку и готовиться к всенародному вооруженному восстанию!

Сразу же зашумела, заволновалась толпа,

— Даёшь всеобщую забастовку!

— Даёшь социализм!

Нестеров подождал, пока немного поутихнет народ и сказал с насмешкой, рассчитывая на Куколь-Яснопольского.

— Много говорили о Манифесте, а Манифест-то оказался куцым. Царь провозгласил гражданскую свободу, свободу слова и союзов, и о думе даже не забыл… а самих рабочих не вспомнил! Как ишачили они по двенадцати часов в сутки, так и должны! Как получали копейки, так и будут. Нет, уважаемые господа, мы не согласны с такой куцей свободой и с таким усовершенствованием российского порядка!

Начальник уезда подъехал к самому паровозу. Вот его плётка потянулась к ногам Нестерова. Нет, не хлыстнул его, а лишь ткнул рукояткой в носок ботинка.

— Ну, чего опять заартачились? — проговорил сердито. — Неужто опять вам мало свободы? Да облопаться же можно от жадности! А ну-ка, прекращай бунтовать! Я приказываю заканчивать говорильню! — И он было полез на паровоз, но рабочие тотчас оттолкнули его и оттеснили опять к стене.

— Значит, отвергаете царскую грамоту, так надо понимать? — закричал Куколь-Яснопольский»

— Не отвергаем, господин полковник, но и забастовку не собираемся прекращать, — ответил Нестеров. И вновь прокричал зычным голосом. — Всероссийская забастовка продолжается!

— Ну что ж, коли так, — злобно пролепетал начальник уезда, — придётся принимать иные меры… — И процедил сквозь зубы: — Я тебе припомню, черноглазый! Ох, припомню! Попадёшься ты мне в руки! — И выехал из депо.

— Итак, товарищи, — не обращая внимания на угрозы полковника, продолжал Нестеров, — по Среднеазиатской дороге пока что не будут ходить поезда и ни один рабочий не выйдет — ни в депо, ни в мастерские! Наша задача: не дать развернуться черносотенцам! Они сколачивают свои черные отряды, чтобы приступом взять наши рабочие бастионы! Защитим дело революции, товарищи!!

Рабочие долго ещё не расходились: шум от тысяч голосов стоял невероятный.

— Ну, разошлась губерния, — сказал удовлетворённо Вахнин, когда Нестеров спустился с паровоза. — Разве этакую публику успокоишь одним манифестом. Тут и живого царя мало.

— Этот красавец откуда взялся? — спросил Нестеров, имея в виду начальника уезда. — И когда они успевают пронюхать о наших делах? Как крысы рыскают!

— Да, Иван Николаевич, тебя он заприметил, — раздумчиво произнёс Вахнин. — Теперь спи и думай, как бы не пришли ночью.

— Ладно пугать-то. Не из пугливых. Давай — в железнодорожное собрание!

* * *
На Скобелевскую площадь потекли «патриотические» колонны крупных и мелких буржуа: чиновники банка, акционерных обществ, служащие почты и телеграфа, учителя гимназий и училища, школы садоводства и огородничества. Лжепатриотическая волна смыла забастовочные пикеты рабочих, и почти во всех коммуникационных узлах города вновь воцарился старый порядок. В руках забастовщиков оставались лишь железная дорога с её телеграфом и воинские подразделения асхабадского гарнизона. Но эти объекты как раз и были основной силой, держащей начальника Закаспийской области «на цепи». Из окна канцелярии Уссаковский видел несметные толпы с флагами, транспарантами, знамёнами, с портретами императора и иконами, но выйти к народу и даровать ему свободу не решался: на площади не было ни одного воинского подразделения! Начальник области, командующий войсками Закаспийского края должен был выехать на коне, но к кому? Где его славная рать? Вот уж, поистине, полководец без войска! И Уссаковский, теребя белые перчатки и покусывая губы, ждал: может быть хоть артиллеристы местной батареи выйдут? Но и этого не произошло. Вошел взволнованный полковник Куколь-Яснопольский и доложил с некоторой укоризной:

— Ваше превосходительство, народ ждёт.

— Чего ждёт? — не понял генерал.

— Дарованную свободу ждёт. Вам необходимо выйти к толпе и вручить представителям города царский манифест.

— О чём вы говорите? — возмутился генерал. — Где войско? Не вы ли мне твердили, что солдаты теперь так насытятся свободой, что весь век бунтовать не будут? Вы что же, полковник… Сначала обнадёжили меня, а теперь ещё хотите высмеять перед всем народом? Вот, дескать, генерал без воинства явился!

— Упаси бог, ваше превосходительство. Я вовсе не желаю этого.

— Ну так идите и вручите народу манифест сами! А солдат за неповиновение проучить следует…

— Ваше превосходительство, а если отрядик патриотов направить к ним? Пусть поговорят любезно с солдатиками? Может, уговорят? А если солдатики не согласятся принять манифестик, так можно будет их и силой из казарм вытащить?

— Действуйте, полковник, — согласился Уссаковский. — В конце-концов должна же разрядиться эта двусмысленная обстановка.

Куколь-Яснопольский взял текст манифеста и отправился на площадь, а начальник области вновь подошел к окну и стал наблюдать за манифестацией. Вот Куколь

сел на коня, переехал арык и остановился перед пёстрой толпой. Слышно было, как он выкрикнул несколько слов, затем три представителя от служащих города подошли к нему, и он им небрежно сунул бумагу. Толпа на площади заликовала и пришла в движение. «Сучьи дети, — подумал генерал, глядя в окно. — До чего же глупы. Дали им конфетку в красивой обёртке — они и рады до смерти!»

На манифестации были и железнодорожники: деповцы и служащие управления. Но они, пока что верные решению забастовочного комитета, — забастовку не прекращать, — пришли без царских портретов и икон. Они на. блюдали за манифестацией со стороны и взвешивали свои силы: могут ли противостоять натиску вот этой многочисленной либеральной буржуазии, перешедшей в лагерь царизма и предавшей революцию? Были здесь и гнчакисты. И вообще, армян пришло на площадь много. Одни — в патриотических колоннах, другие в качестве зрителей. В числе зрителей находился и сам руководитель асхабадской организации «Гнчак» Арам Асриянц. Он следил за «актом дарования гражданской свободы», стоя на тротуаре с товарищами. Тут его повстречали Нестеров и Вахнин; руководители забастовочного комитета тоже пришли взглянуть, как выразился Нестеров, «на общенародную трагикомедию».

— Добрый день, Арам, — приветствовал его Нестеров. — Жив-здоров?

— Всё в порядке, Ваня! — отозвался приподнято Асриянц. — Как у тебя самочувствие?

— Сносное пока. Почему не пришел со своими на балку?

— Но в тот день была служба в церкви. Большинство наших были у Гайка. Я не мог собрать людей, Ваня.

— Зато на это позорное представление вся твоя организация явилась, — бросил упрёк Нестеров.

— Почему «позорное», Ваня? — удивился и обиделся Арам. — Ты сам слышал: манифест провозглашает свободу слова, свободу союзов и собраний. Теперь, как я думаю, совсем не нужны нелегальные сходки. Будем собираться открыто.

Нестеров усмехнулся:

— Кого же ты будешь собирать? Почти вся твоя организация из мелких буржуйчиков, а они добились того, чего хотели. Вон они плывут в мутном потоке шествия. Они растворились в нём!

— Ваня, но не все же там! — возразил Арам. — Посмотри сколько ребят на тротуарах! Они не захотели нести царские транспаранты.

— Арам, ещё раз тебе предлагаю: пока не поздно введи в ряды нашей РСДРП оставшуюся часть гнчакистов. Вы обретёте силу, и наши ряды усилите. Поодиночке нас могут разбить, но вместе — никогда.

— Ваня, зачем волноваться? — попробовал смягчить разговор Асриянц. — Ты осуждаешь манифест, называешь это шествие позорным представлением и, по сути, говоришь злые слова. Не надо волноваться… Поживём — увидим, Ваня. Не понравится царский манифест — откажемся от него, другой потребуем.

— Бороться надо, — расстроенно проговорил Нестеров. — Сообща бороться, а для этого необходимо учить товарищей революционной борьбе.

— Ну, ладно, не преувеличивай, дорогой. Пойдём лучше покера выпьем, — предложил Арам. — Черт с ним, с манифестом. За дружбу выпьем… Между прочим, Аризель тоже среди манифестантов. Вышла со своим благотворительным обществом. Давай найдем её. Она спрашивала о тебе, интересовалась, пойдешь ли ты в колоннах или нет?

В то время как друзья вели беседу, Вахнин с несколькими гнчакистами стояли рядом и с любопытством рассматривали движущиеся толпы.

— Плетутся, как овцы на бойню, — с досадой заметил Вахнин. — Вот уж, поистине, толпа слепа и безрассудна.

Но вот с Базарной площади на Гоголевскую, пристраиваясь к колоннам, вышло не меньше сотни обывателей с царскими портретами и знамёнами. Миновав здание гостиницы «Гранд-Отель» и приблизившись к собору Михаила Архистратига, ярые патриоты начали скандировать:

— Даёшь царский манифест! Долой забастовку! Выкрики повторялись беспрестанно. Их подхватывали другие, и вот уже на всю площадь неслось

— Долой забастовку! Да здравствует всенародный манифест!

Нестеров, Арам и все, кто стоял с ними рядом, примолкли, начали прислушиваться к выкрикам.

— Вот она самая суть дарованной свободы, — сказал сурово Нестеров. — Они хотят задавить подлинную свободу лживо-патриотическими лозунгами. Ну, что ж, поглядим, что будет дальше. Думаю, Арам, это только начало. Лжепатриоты не остановятся на этом. Наверняка, предпримут атаку на нашу забастовку.

— Ваня, я думаю, всё обойдётся, — не очень уверенно отозвался Арам. — Покричат и разойдутся. Пойдёмте, друзья…

Манифестация продолжалась весь день. И на следующее утро вновь по городу шествовали «патриотические» колонны всё с теми же портретами и иконами. Но уже не наблюдалось вчерашнего ликования. Словно опившись зелья и теперь перенося мучительное похмелье, манифестанты, восхваляя милость императора, выкрикивали злостные слова против социал-демократов!

— Долой забастовку!

— Гони в шею босяков, поднявших руку на государя!

— Даёшь дорогу всем паровозам!

Деповцы наблюдали за этим шествием с нескрываемым интересом. И не верилось им, чтобы эта полудикая, полуподкупленная властями толпа, состоящая в основном из амбалов и уголовников, может броситься на рабочих. Но предпосылки к тому были, и деповцы начали собираться в группы у вокзала. К ним присоединились гнчакисты.

Шествие черносотенцев, вероятно, свернуло бы возле городского сада влево, к железной дороге, если б не наткнулось на толпы рабочих, загородивших Анненковскую улицу. Железнодорожники, устроив живой заслон, тотчас потребовали, чтобы манифестанты шли прочь из зоны пикета. Амбалы — а это была та самая толпа черносотенцев, завербованная начальником уезда, — остановились в нерешительности. И пока раздумывали, Вячеслав Вахнин вышел на крыльцо здания Управления железной дороги и прокричал в огромный металлический рупор:

— Именем забастовки, приказываю манифестантам освободить перекрёсток! Освободите перекрёсток, чего разинули рты! — крикнул он вновь.

Грузчики попятились и стали разворачиваться, унося иконы и портреты. В колонне у них начался беспорядок: выкрики, матерщина. И вот разнёсся грубый, властный голос Реза-амбала:

— Ай, до станции тоже доберёмся! Давай — к артиллеристам!

И колонна черносотенцев, уже превратившись в бесформенную толпу, ринулась, с каждой минутой ускоряя шаг, к казармам местной батареи.

Предвидя неладное, большая часть деповцев и вся группа армян двинулись по тротуарам следом за черносотенцами. И вот амбалы остановились у артиллерийского двора. Черноволосые, в разноцветных одеждах, персы с православными иконами и портретами царя не на шутку перепугали часового, стоявшего возле будки. Пренебрегая уставом, солдат бросился с поста во двор и заорал ошалело:

— Братцы, беда! Братцы, окружают!

Артиллеристы все эти дни, пока город шумел над манифестом, были начеку. Забастовочный солдатский комитет, отстранив от руководства батареей офицеров, взял под охрану казённый ящик с деньгами, выставил часовых у складских помещений и ждал, когда же раздается революционный клич рабочих-железнодорожников «К оружию!». И вот нежданно-негаданно для солдат — появилась у ворот толпа персов, да еще с иконами.

— Братцы, беда, ей-богу! — испуганно орал часовой, вбегая в казарму.

— В ружьё! — скомандовал унтер. — За мной, батарея!

Около сотни вооруженных солдат кинулись к воротам и остановились в изумлении. Персы, опустившись на колени и держа перед собой иконы и портреты, запели российский гимн.

— Свят, свят, — перекрестился унтер и посмотрел на своих товарищей, словно спрашивая: «Не во сне ли сие происходит?»

Другие артиллеристы тоже перекрестились. Затем, несколько освоившись, стали посмеиваться и переговариваться между собой. Смешки вскоре перешли в откровенный дружный смех, и унтер спросил:

— Эй, вы, бусурманское племя, вы часом не рехнулись? Чего вы на нас богу-то молитесь? Или другого места не нашли подходящего? А ну-ка проваливайте прочь!

— Солдат, не сердись, — выйдя вперёд, сказал Реза-амбал. — От генерала к вам пришли. Давайте, по-хорошему, кончайте бастовать! Люди от радости по городу туда-сюда ходят, песни поют, целуют друг друга, а вы сидите, как дураки! Свободу, что ли, не хотите?

— Экий ты, приятель, прыткий! — засмеялся унтер. — Часом не подкупили тебя? Что-то со скоморошеским представлением явился.

— Ай, дорогой, купили — не купили, в этом разве дело? Генерал сказал привести вас на площадь — вот мы и пришли. Давай, выходите, хватит дурака валять!

— А вот это не хочешь? — показал унтер кулак и прибавил — Ну-ка, убирайтесь прочь, нехристи продажные!

— Убирайтесь, пока не поздно!

— Гони их, братва!

— Вон отсюда! — закричали артиллеристы. Реза от этих криков только больше разозлился.

— Ну ладно тогда, — свирепо вращая глазами, сказал он. — Тогда мы вас вытащим отсюда… Хей, айда за мной! — И толпа кинулась к воротам.

— Стой! — не своим голосом прокричал унтер. — » Стой, стрелять буду!

Вскинув над головой винтовку, он выстрелил вверх, но толпа не остановилась. Тогда ещё несколько человек вскинули винтовки и дали залп поверх толпы. Амбалы, явно не ожидавшие такого отпора, попадали, напуганные свистом пуль. Тут же вскочив, начали пятиться назад. Солдаты, осмелев, выкатили пушку и выстрелили вверх, в сторону гор. Толпа ринулась по улице, сметая зазевавшихся прохожих, и столкнулась с деповцами и гнчакистами. Схватки не произошло, поскольку перепуганные амбалы позорно бежали с поля брани. И, вероятно, не следовало стрелять в них, но артиллеристы не удержались: послали вдогонку из винтовок несколько пуль. Троих убили наповал, нескольких ранили. Затем, когда черносотенцы с воплями скрылись, а артиллеристы вновь вернулись на казарменный двор, к месту побоища прискакал пристав Тонакевич и с ним полицейские. Троих убитых, среди которых оказался и Реза-амбал, увезли в госпиталь, раненых — тоже. И на улицу, где только что гремели выстрелы и разносились дикие вопли, легла зловещая тишина…

Не прошло и часа, как о свершившемся доложили начальнику области.

— Только этого мне не хватало! — рассердился он. — Солдаты расстреляли мирную демонстрацию. Персы теперь взвоют, начнут писать петиции, дело дойдёт до туркестанского губернатора. Чёрт знает что творится! Запомните, Куколь, убил амбалов кто-то ещё, но только не солдаты!

— Армяне, ваше превосходительство, — быстро сообразил начальник уезда. — Армяне, ей-богу! Кому как ни им враждовать с персами! Они и убили, пользуясь заварухой!

— Хорошо. Так и объяви персам, чтобы на артиллеристов подозрений не пало.

Поздно вечером Куколь-Яснопольский с полицейскими появился в персидских кварталах. Персы, ходившие к артиллеристам, тотчас окружили его.

— Начальник! — гневно заявил чернобородый амбал, растолкав всех и приблизившись к полицейским. — Твои солдаты кровью нам заплатят за смерть Реза-амбала и других! Клянусь, я не успокоюсь, пока вот этим не вспорю им животы! — Он потряс над головой кинжалом и хотел говорить дальше, но начальник уезда, налившись гневом, закричал:

— Амбалы, побойтесь бога! О каких солдатах вы говорите?! Персы застрелены армянскими мечеными пулями!

Толпа сразу притихла. Куколь, поняв, что своего добился, повторил ещё раз «убили армяне» и уехал.

— Спасибо, начальник! — прокричал ему вслед амбал. — Ты открыл нам глаза! Эй, друзья, поднимайте всех на ноги!..

Ночью к Нестерову постучали. Стук был торопливый и настойчивый. Нестеров встал с кровати и выглянул в окно. На дороге, в свете луны, он различил фаэтон и людские силуэты. «Какой-то фаэтон, женщины какие-то!» — подумал с недоумением. Но надо было выйти и узнать, что происходит, и Нестеров вышел со двора.

— Ванечка, это мы! — торопливо заговорила Аризель, припав к его щеке. — Мы с Ксаной к тебе… Беда, Ванечка: персы всю Нефтоновскую окружили!

— Идёмте в дом, Ксана, отпусти фаэтонщика…

— Ни в коем случае, Ваня! — возразила Стабровская. — Надо что-то предпринимать… Фаэтон нам дал Арам. Сказал, чтобы мы ехали к тебе!

Нестеров ввёл женщин в комнату, зажег лампу. Аризель убавила фитиль, чтобы было не так светло, проговорила со страхом:

— Страшно представить… Все персидские кварталы поднялись. Персы с ножами и палками. Арбы погнали к железной дороге. Там нагружают в них камни… На рассвете нападут на армян. Арам послал к тебе, Ванечка. «Поезжай, говорит, к Нестерову, там у него день или два побудешь, пока резня кончится. А Ване скажи, что беда на армян надвигается, пусть поможет».

— Из-за чего всполошились персы? — спросил Нестеров, снимая с Аризель плащ.

— Не знаю, Ванечка, но они всегда на наших армянах отыгрываются. Чуть чего, сразу у них армяне виноваты, — недоумённо отвечала Аризель.

— Не в этом дело, — возразила Стабровская. — Вчера же столкновение было. Ты же должен знать: солдаты с амбалами сцепились. Троих персов застрелили солдаты, а власти свалили грех на армян. Примерно час назад явились два головореза к Араму и заявили: «Асриянц, извини, но сегодня под утро мы вас всех перережем. Тебе, мол, как другу сообщаем, чтобы семью спас, а всех остальных отправим на тот свет». Пригрозили и ушли. Арам посадил нас в фаэтон и отправил к тебе. Мы отвезли тётю Ануш к её сестре, а потом специально проехали по персидским кварталам. Видели сами: в каждом дворе толпы, а на железной дороге камни собирают и грузят в арбы.

— Да, обстановка сложнейшая, — задумался Нестеров. — Буча, наверняка, будет. Такое в Асхабаде уже случалось… Года два назад… Аризель, наверное, помнит…

— Нет, мы тогда ещё в Шуше жили, но мамина сесира нам рассказывала, — подтвердила Аризель. — Не дай бог, опять такое случится.

— Случится, Ариль, наверняка случится, если мы не сможем предотвратить это… Власти рассчитали точно! сыграли на национальной розни, — он помолчал и спросил, не обращаясь ни к кому — Чёрт возьми, но неужели персы так легко поверили?! Ведь видели же и сами амбалы, что именно солдаты стреляли из винтовок, а не армяне!

— Знаешь, Ванечка, — упавшим голосом произнесла Аризель, — эти два главаря, которые приходили к Араму, сказали, что Куколь, будто бы, их убедил, что в убитых найдены армянские, меченые, пули.

— Меченые пули, говоришь? — переспросил Нестеров. — Ну, этого никак не может быть. Откуда у артиллеристов меченые армянские пули? Да и кто извлёк из убитых эти пули? Не сами же персы! Вероятно, какой-нибудь врач! И ни какой-нибудь, а госпитальный хирург. Убитых отвезли в военный лазарет… Отвезли туда, чтобы скрыть следы истинного преступления… Надо немедленно ехать в лазарет и разыскать хирурга!

Нестеров торопливо надел плащ и шляпу. Аризель и Ксана тоже стали одеваться.

— Дорогие барышни, вам лучше остаться здесь, у меня, — сказал Нестеров. — Неизвестно, как обернётся и чем дело кончится. Аризель, прошу тебя, останься. Будь умницей, это совсем не женское дело. Ксана, и ты тоже…

— Ваня, я поеду! — решительно заявила Стабров-ская.

— Я тоже, — сказала Аризель.

Он не стал больше отговаривать их, вышел во двор и заспешил к фаэтону.


Кучер взмахнул вожжами, и коляска покатилась к железнодорожному переезду.

Добравшись до лазарета, вызвали дежурного врача: им оказался майор Колповский — он производил вскрытие трупов.

— Чем могу быть полезным? — спросил он, усаживая всех в своём кабинете.

— Господин военврач, — взволнованно проговорил Нестеров. — Дело очень серьёзное. Необходима абсолютная истина. Начальник уезда утверждает, что амбалы убиты мечеными армянскими пулями. С минуту на минуту в городе может вспыхнуть резня между персами и армянами. Персы уже вооружились и ждут лишь приказа своих главарей.

— Какая чушь! — возмутился врач. — О каких меченых пулях может быть речь, когда это самые обыкновенные боевые пули!

— Господин военврач, вы должны поехать вместе о нами к семьям убитых и помочь предотвратить резню.

— Но если она действительно назревает, то я готов хоть сейчас.

— Пойдёмте, господин военврач. Вы окажете неоценимую услугу делу справедливости. Кровь не должна пролиться… Её и без того много течёт!

Спустя полчаса слезли около двора, возле которого толпилось, по меньшей мере, человек триста. В самом дворе стояли и сидели только родственники и близкие погибшего Реза-амбала. Покойник лежал в комнате, на софе, дверь была открыта. Несколько женщин, в том числе и жена погибшего, тихонько плакали, причитая.

Среди собравшихся были и те, что приходили с угрозой и предупреждением к Асриянцу. Стабровская их узнала и показала Нестерову:

— Вон те двое были у Арама…

— Здравствуйте, друзья, — тихо приветствовал собравшихся Нестеров.

Персы также тихонько ответили, зашептавшись между собой. Гостей приняли настороженно, однако, по закону гостеприимства, не выказали никакой враждебности.

Один из мужчин — родственник Реза-амбала изрёк печально:

— Да, господа, таков мир… И все жестокости идут от проклятых армян.

— Аллах покарает их. Всесильна кара аллаха!

— Вы уверены, что убили ваших людей армяне? — спросил Нестеров.

— Дорогой, какой может быть разговор? Сам Куколь об этом сказал!

— Куколю это необходимо, вот и сказал, — спокойна заявил Нестеров. — Но вы же взрослые люди. Как же вы легко поверили вымыслам?

— Ай, зачем ему врать? — усомнился собеседник Нестерова. — Разве за это деньги платят?

— Именно за это, кунак. Куколь натравляет вас на армян — и этим спасает свою честь, а следовательно, и деньги. Помните, уважаемые: если в Ташкенте губернатору или ещё выше, в Петербурге, станет известно, что солдаты стреляли в мирных демонстрантов, которые восхваляли манифест царя, то Уссаковского и Куколя немедленно уберут из Закаспийского края! Вот почему они сваливают на армян!

— А пули, дорогой! Куда денешь пули? Пули-то армянские!

— Вот пули, извлечённые из тела Реза-амбала и двух других ваших людей, — вмешался военврач, разворачивая бумажку и кладя пули на стол. — Это пули от боевых винтовок. Это я утверждаю, как врач и как честный гражданин России. Прошу верить мне.

Персы обступили стол с лежащими на нём тремя пулями, и не отошли до тех пор, пока каждый не осмотрел все три, ища на них армянские знаки. Затем наступило тягостное молчанье. Нестеров, выждав немного, нарушил тишину:

— Уважаемые, не берите грех на душу. Безвинная кровь не должна пролиться. Армяне не виноваты. Разве мало крови уже пролито нами? И мы все хорошо знаем причины кровопролитий. Уважаемые, вот с нами сейчас вдова Людвига Стабровского. Надеюсь, вы не забыли его? Вы помните, как жестоко расправились с ним Уссаковский, Куколь, Пересвет-Солтан и другие? А теперь — разве не они хотят крови? Разве не они натравляют вас на армян? В этой жестокой резне погибнут сотни армян и персов, а за что? За то, что Куколь спасёт свою честь и свои погоны, свой огромный оклад, равный заработной плате ста амбалов или рабочих!

— Мухаммед, — сказал один из персов. — Иди скажи ребятам, чтобы оставили дело. Пусть идут спать. Нестеров прав, как бог. Я слышал, дорогой, о твоей справедливости, но не верил. Теперь поверил. Армянам тоже скажите: пусть спрячут ножи…

* * *
С объявлением государева манифеста и передачи его общественности города начались беспрерывные народные митинги. Митинговали три дня подряд в городском саду, затем в цирке, вновь в горсаду и железнодорожном собрании. Избирался президиум от всех партий: каждая выдвигала свою программу, и представители, выходя на трибуну, выкрикивали свои лозунги и установки. Всё с большей настойчивостью выделялись голоса эсеров и всё заметнее становился их примиренческий союз с партией кадетов. Требования «Пора прекратить забастовку!» усиливались, и революционный дух недавних митингов теперь сменился демагогическими дебета» ми «о назначении народных митингов».

Митинги, митинги, митинги…

Нестеров в эти дни забыл о сне. Ложился далеко за полночь, вставал рано утром, и так повторялось ежедневно. Он заметно похудел и охрип, голос у него сделался грубее и оттого казался ещё строже и раздражительнее.

Второго ноября снова был назначен митинг в цирке, снова вспыхнула забастовка. Ещё не прекратилась телком первая, и вот — вторая: забастовали опять деповцы по той простой причине, что начальник железной дороги не оплатил им за прежние забастовочные дни, в кои они митинговали и не выходили на работу.

К семи вечера вновь цирк Добржанской был переполнен.

В прошлый раз купленные на представление билеты пропали: митинг затянулся до двенадцати ночи и никто не захотел смотреть цирковое представление. На этот раз цирковую программу взял в руки Адольф Романчи. Как только в коридоре появились Нестеров, Вахнин и другие, он подошел к Ивану Николаевичу и заявил:

— Иван, предупреждаю: сегодня не дадим сорвать нашу программу! Если будете тянуть, клянусь, выйду и начну петь куплеты!

— Как получится, Адольф. Разве от меня зависит? Публика жаждет ораторского слова.

— Иван, умоляю тебя! Ребята соскучились по арене. Да такие номера приготовили — ладоши отобьёшь!

— Ладно, Адольф. Думаю, к девяти управимся.

Программу цирковые артисты, действительно, подготовили особенную. Составлял её Романчи, и пока артисты репетировали, вносил в содержание их номеров политическую окраску. Особенно помучились джигиты. Ратх и Аман сначала делали огромные кольца из проволоки, обматывали их ветошью, мочили в керосине и, поставив в ряд на арене, поджигали. Зрелище было впечатляющее. Но кони не прыгали в кольца, сворачивали в сторону, и один раз Аман вылетел из седла и оказался в партере. Но не это главное. Братья в конце-концов смогли бы обуздать пугливых скакунов. Беда была в том, что от горящих колец столько скапливалось едкого дыму, что под куполом цирка — хоть топор вешай. И первыми на это обратили внимание воздушные гимнасты. Пошли сначала к менеджеру, затем к госпоже Добржанской, нажаловались. Та пришла в самый разгар репетиции джигитов, увидела под потолком клубы дыма и братьям поневоле пришлось отказаться от огненных обручей. Романчи в тот день переживал за срыв столь феерического номера больше самих джигитов.

Часто надоедал в эти дни Адольф Романчи и «медвежьему» хозяину, Ивану Горе. Хотелось клоуну, чтобы медведь хоть как-нибудь помог в сатирической пантомиме. С трудом что-то получалось. Но Романчи больше рассчитывал на собственную импровизацию, и не боялся срыва. Иное дело, если опять народный митинг затянется!

Как только все собрались и на арену к столу вышли Нестеров, Любимский, Мухин и ещё ряд политических деятелей, все цирковые артисты кинулись к кулисам, чтобы взглянуть — чем ознаменуется народный митинг сегодня. Ратх и Аман тоже пристроились сбоку прохода, приоткрыв кулису, и смотрели в переполненный до отказа цирк. Тольцман, как и в прошлый раз, избранный председателем президиума, начал было с демагогического вступления, и опять Нестеров не выдержал и остановил его:

— Уважаемые граждане! Надо ли нам сегодня выяснять цель митингов и мирную суть царского манифеста, когда и так всем ясно, что манифест не дарован, а вырван у царя путём всеобщей, всероссийской забастовки! Вырваны права, вырвана амнистия политическим заключённым. И сейчас я рад приветствовать находящихся здесь, только что вышедших из тюрьмы Аршака Хачиянца и Ивана Егорова! Прошу названных товарищей спуститься на арену!

Мощная овация взлетела под купол цирка и продолжалась до тех пор, пока Аршак и Иван не подошли к столу. Оба улыбались и слегка кланялись публике. И

Нестеров, выждав, когда поутихнет волна аплодисментов, заговорил вновь:

— На нашей памяти свежо дело Людвига Стабровского, и мы не в праве забывать об этом. Вот такие, как Людвиг и его друзья,положили начало революции. И мы, продолжатели их дела, доведём революцию до победного конца!

Вновь публика захлопала. И Нестеров, подняв руку, снова успокоил их:

— Среди нас сейчас находятся пятнадцать кизыларватцев, тоже только что вышедших из тюрьмы. И вы знаете, граждане, что кровь Моргунова и его товарищей, как и тысяч других по всей России, заставила царя подписать манифест!

Как только Нестеров назвал имена кизыларватцев, Ратх принялся искать глазами среди зрителей Тамару. «Здесь она, здесь! — думал взволнованно. — Но почему Иван Николаевич вызвал на арену Аршака и Егорова, а эти пятнадцать сидят на галёрке? А! — наконец догадался Ратх, — на арене нет лишних стульев. Как же мы не предусмотрели?» Ратх тотчас отошел за кулисы и, отыскав в группе артистов Романчи, сказал:

— Адольф, это мы виноваты, что не поставили сту «лья. Теперь кизыларватским сесть негде.

— Ну так давайте поставим, — сразу согласился Романчи. — Зови Амана!

Не прошло и минуты, как на арену выскочило человек десять артистов со стульям, и Романчи сам, не подсказывая никому, обратился к зрителям:

— Товарищи кизыларватцы, прошу на арену! Хоть и куцый манифест вырван у царя, но всё же не без вашей помощи!

Публика засмеялась, приветствуя остроту своего любимого клоуна.

Ратх жадно следил за спускающимися на арену, и вот увидел Тамару. Увидел её, и сердце у него сжалось в комочек от нахлынувшей любви и жалости к ней. Как она была не похожа на ту роскошную барышню с пышными кудрями и всегда сияющими, насмешливыми глазами, какой Ратх привык её видеть! На арену вышла вместе с другими худая, в косынке, девушка. В её усталых, ввалившихся глазах металось смущение. Встав у кулисы, Ратх смотрел только на Тамару и вспоминал обо всём, что связывало его с ней. Поездки в ландо, разбрасывание прокламаций, шутливые поцелуи на тротуаре и подчеркнутая строгость при расставании у калитки её дома… Он вспомнил, как после маёвки они вместе отправились за тюльпанами к горам, нарвали целую охапку. Потом сидели на траве, и Ратх чувствовал себя настолько стеснённым, что не знал о чём говорить. Но Тамара понимала его состояние. Она посмеивалась над ним и легко отстраняла неловкие движения рук. Затем положила его голову себе на колени и начала теребить прядки волос. Она гладила его лицо, он жмурился от удовольствия и нежности, и молчал, не в состоянии произнести ни одного слова. Тамара попросила у него прощения за ту опрометчивость с обвинением в возможном предательстве. Она призналась ему, что он ей нравится, хотя не хватает в нём солидности. С возрастом солидность появится, но, к сожалению, к тому времени она уже будет в Москве, на высших медицинских курсах. Когда вернётся в Асхабад, Ратх уже будет женат. У него будет очень красивая жена и много детей, как у всех туркмен. Тогда ему до Тамары не будет никакого дела: прошлое вспомнится, как приятный, полузабытый сон. И сама Тамара пожалеет Ратха. Скажет ему: «Бедный, бедный Ратх, как ты обременён семейными заботами!» Нет, сама она никогда не выйдет замуж. Зачем? Разве в этом счастье? Счастье в борьбе за всё обездоленное человечество! «Ты не жди меня, Ратх, женись»— напутствовала она его. Ратх тогда возмутился и заверил её, что никогда ни на ком не женится, и будет ждать только Тамару.

Он смотрел на неё, не сводя глаз, пока бывшие политзаключенные не поднялись наверх, в тесные людские ряды переполненного цирка. Ратх очнулся от забытья и пришел в себя, когда вновь председательствующий поднёс к губам белый жестяной рупор и заговорил торжественным голосом:

— Итак, граждане, митинг продолжается! Слово имеет…

Нестеров поднял руку, попросил у зрителей тишины и взошел на трибуну.

— Забастовка — да! — воскликнул он несколько патетически….. Забастовка эта и, если понадобится, будут ещё десятки таких забастовок. Мы остановим поезда!

Мы погасим топки заводов и фабрик! Мы единством наших действий сплотим ряды всего пролетариата России Мы поддержим рабочих Питера и Москвы! Мы поддержим восстание матросов броненосца «Потёмкин»! В единстве и солидарности всех рабочих и бедняцких масс мы видим победу. Мы возьмём власть и наведём наш революционный порядок! Ныне царское правительство не в силах поддержать общечеловеческий порядок в стране! Всюду погромы. И их творят черные силы под благосклонным воздействием агентов правительства. Мы, социал-демократы, ныне провозглашаем необходимость организации народной самообороны, так как существую-шему правительству нельзя доверять охрану за безопасность мирных граждан, ибо от него теперь грозит ещё большая опасность освободительному движению. К девизу социал-демократии: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» необходимо добавить «и вооружайтесь!».

В ответ на это раздались дружные овации рабочих-железнодорожников, печатников, хлебопёков. Свист и выкрики — служащих, торговцев, офицеров. Вновь выступили Мухин и ему подобные. А время опять к девяти, и конца митингу не видно. И тут случилось необычное; как только стрелка на часах стала приближаться к девятке, Романчи забегал по коридору и комнатам цирка, призывая всех святых к помощи.

— И кто бы мог подумать, — возмущался он, — что в России таятся целые вулканы красноречия. О боже, боже! Теперь идёт извержение этих вулканов, и пока не изольётся вся лава из них, не остановить ничем!

— Хочешь, я в два счёта всех сгоню с арены? — хохоча, предложил Иван Гора. — Только надо с умом, чтобы публика не разбежалась…

Взволнованные ораторы продолжали свои горячие выступления, когда на арене вдруг появился Иван Гора с огромным медведем, а следом выбежал Романчи. Медведь был в полосатых брюках и черном цилиндре. Все, кто был на сцене, выскочили из-за стола и отпрянули к барьеру. Публика пришла в восторг и зааплодировала. А Романчи, поклонившись медведю, громко обратился к нему:

— Ваше благородие, вам слово! Пожалуйста, говорите! А то у наших ораторов от бесконечных речей давно уже болят глотки!

Медведь поставил лапы на край стола и заворчал чтото на своём, медвежьем, языке.

— Что вы изволили сказать? — наклонив к нему ухо, спросил Романчи и тут же оповестил зрителей — Его благородие, Михаил Иваныч, говорит, что самый опасный человек для России — новый министр, господин Витте!

По рядам прокатился смех. Романчи вновь спросил медведя:

— А почему так опасен для России Витте, ваше благородие? — И вновь наклонился к нему. — Ах, вот почему! — воскликнул обрадованно. — Граждане! — объявил Романчи. — Медведь говорит, что опасность заключается в том, что новый министр России, Сергей Юльевич Витте, для объявления царского манифеста вынужден был занять у заграничных банкиров 500 миллионов рублей, а расплачиваться будут рабочие!

Цирк уже не смеялся, а тяжко вздохнул и зароптал.

— Спасибо, Михаил Иванович, — поклонился медведю Романчи. — Вы дали исчерпывающий ответ. Теперь, с вашего соизволения, я объявлю следующий номер программы. Выступают акробаты-эксцентрики Васильевы! Прошу! — Романчи приподнял руку. Оркестр на балконе заиграл марш и на арену выбежали акробаты в красных трико.

Воздушные гимнасты тоже были в красном. И в самом конце своей программы, прежде чем спрыгнуть вниз' на тугую широкую сетку, выкинули из-под самого купола лозунг: «Да здравствует Учредительное собрание!» Последними выступали братья Каюмовы, Зрелище было захватывающим. Шталмейстер Никифор, в красной рубахе, щелкнул шамберьером и на середину выехали десять всадников в таких же красных рубашках и белых тельпеках. Проскакав несколько кругов по арене, они удалились в тёмный провал циркового коридора, и тотчас на арене вновь появились Ратх и Аман. Началась лихая джигитовка, с паданием под брюхо скакунов, с сальто во время скачки: всё как обычно. И мало кто из зрителей обращал внимание на шесты, расставленные по кругу арены. Но это был «гвоздь» программы. И вот наконец Аман, выехав на середину арены, выхватил из хурджуна красный свёрток Ратх, скача на коне по кругу, поймал свёрток, и перед зрителями предстало широкое красное полотнище с надписью: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! И вооружайтесь!» Когда зрители цирка хорошо рассмотрели надпись, Аман удалился с арены, увозя полотнище. А Ратх, перегнувшись через круп лошади, достал с земли предмет в виде короткой булавы и, как только выравнялся в седле и протянул руку, Романчи поднёс к булаве горящую палку, и она в руке Ратха превратилась в пылающий факел. Их было десять, и все они вспыхнули ярким пламенем. Треск огня и копоть усиливали эффект. А Ратх поставил коня на дыбы и прокричал лихо:

— Да здравствует революция! Да здравствует социализм!

Мощная овация долго не смолкала в цирке. Потом публика начала покидать свои места и потянулась к выходам, но огонь продолжал гореть. Униформисты не спешили гасить факелы. Романчи стоял, словно нахохлившийся беркут, у выхода на арену и властно подсказывал:

— Не спешите. Пусть горят факелы свободы. Пусть все поймут, что их не потушить никаким манифестам,

* * *
Ратх, поставив скакуна в конюшню, снял с лица грим, умылся, переоделся и направился к фасаду цирка. Сердце его билось куда сильнее, чем несколько минут назад. Сейчас всё его сознание было подчинено одной мысли: ждёт его Тамара или уже ушла? Забыла она его за два месяца тюрьмы, или помнила, и так же, как и он, ждала этой встречи? Ратх не терял надежды, что Тамара вместе с Ксенией ждут его возле входа в цирк. Но он ошибся. Они встретили его у самых ворот, едва он вышел со двора на Ставропольскую. Столкнувшись с ними, Ратх настолько растерялся, что остановился, как вкопанный, и проговорил что-то нечленораздельное. Тамаре было достаточно и этого, чтобы огорчиться.

— Ну что, Ратх, некрасивая я стала?

— Томочка, да ты что! — воскликнул он, хватая её за руки. — Да я всё время… Да я…

— Беда с вами, — усмехнулась Ксения Петровна,

Ратх как-то неловко приблизился к Тамаре и она сама расцеловала его в щёки, а затем неумело чмокнула в губы. Оба замолчали сразу. Ратха захватила радость, а Тамаре захотелось выплеснуть всю скопившуюся боль.

— Сидела в одиночке больше двух месяцев, — заговорила она, — и хоть бы одна живая душа напомнила о себе! Ратх, неужели и ты не мог как-нибудь добиться свидания? У тебя же старший брат в канцелярии Уссаковского служит!

— Боже, да он же с самого лета не живёт дома, — упрекнула её Ксения Петровна. — Я думала, ты знаешь, что Ратх ушел от отца. Он же у Нестерова квартирует!

— Понятия не имею, — удивилась Тамара. — А почему?

— Ай, всё из-за того, что я с вами, — отозвался Ратх. — Отец теперь меня босяком называет, революционером.

— Революционер, — скептически усмехнулась Тамара. — Если ты и твой Романчи считаете своё цирковое фиглярство революцией, то вы жестоко ошибаетесь. Вы играете в революцию, как дети. А настоящая революция стонет под пытками тюремных палачей и плачет слезами каторжников!

Ратх удрученно примолк. И Ксения Петровна, подождав, пока Тамара выговорится, вновь сказала с упрёком:

— Ох, Тома, как же ты ошибаешься, измеряя своим настроением дух целой революции. По-твоему, раз ты плачешь от пыток, то и все должны слёзы лить. Я тоже так думала, когда сидела. Я тоже обижалась на всех за то, что ни один не пришел ни ко мне, ни к Людвигу. И я тоже тогда думала: что все эти митинги, манифестации, клоунские антре политического содержания не что иное как фарс… Игра с огнём… А теперь нет. Я не согласна с тобой. Это и есть огонь. Огонь, который зажигает миллионы сердец и зовёт их к революции. Пусть тысячи из этих миллионов стонут и плачут в тюрьмах, предаются отчаянию и даже отступают от борьбы, но основная часть, воспламенившихся этим святым огнём, борется! Понятно!

— Ты, наверное, думаешь, что я предалась отчаянию? — спросила неуверенно Тамара.

— Думаю, что да. Со мной тоже такое было. И очень долго продолжалось. Я считаю, что многие из нас просто не подготовлены ещё к настоящей революционной борьбе. Нужно иметь железную волю, стоическое убеждение в правоте своего дела, верить в победу революции. Людвиг был таковым.

— Да, Ксаночка, он был именно таким, — согласилась Тамара. — Теперь я убедилась, сколько ему пришлось перенести, прежде чем умереть, но не предать товарищей. Меня тоже сажали в карцер. Допытывались, кто же председатель асхабадской РСДРП. Они меня остригли наголо, — всхлипнула Тамара. — Это ужасно…

Ратх шел рядом, держа её под руку, и всё время думал: «Какая она худая! Чурек, свежую баранину, чал — вот что ей сейчас надо».

— Тома, — сказал он, пожимая ей локоть. — Хочешь, поедем к нашим чабанам? Там свежий воздух, молоко… Шашлыки будем жарить…

— Спасибо, Ратх, — отозвалась она. — Я очень тронута твоим вниманием. Наверное, это с моей стороны было бы самым благоразумным, если бы я поехала с тобой в твои пески… Но, Ратх, милый мой, я же на два месяца опоздала на учёбу в Москву! И самое главное, не знаю, как оправдать своё опоздание.

— Тома, — подсказала Ксения Петровна. — Возьми справку, что болела тифом. У своего отца попроси: он же — врач!

— Ну, вот и пришли, — облегченно вздохнула Тамара, подходя ко двору мадам Дамкиной, где не была уже несколько месяцев.

Хозяйки дома не было: уехала на лето в деревню, в Саратовскую губернию, и пока что ещё не вернулась. В доме хозяйничала Ксения Петровна. В комнате, которую она снимала, стояли две кровати: вторую поставили вчера, когда узнали об освобождении Тамары.

Войдя, женщины сняли плащи, Ратх остановился у порога.

— Томочка, — сказал он. — Ты выбрось эту тюремную косынку.

— Ну знаешь! — обиделась она.

— Тома, но я хочу тебе подарить шикарную вещь! — воскликнул он и, шагнув к тумбочке, достал из неё каракулевую шапочку. — Вот возьми. Тамара!

— Да что ты, — отмахнулась от столь дорогого подарка Тамара. — До шапок ли сейчас?

— Томочка, ты не права, — вмешалась Ксения Петровна. — Ратх специально посылал своего брата в пески за шкурками…

— Ладно, я пойду, — сказал с обидой Ратх и, бросив шапку на кровать, решительно направился к двери.

Тамара на мгновение растерялась. Впервые она поняла и глубоко почувствовала, что значит оскорбить любящего человека.

— Ратх, подожди! — крикнула она вдогонку и выбежала за ним. — Ну, подожди же, прошу тебя! Не обижайся. У меня такой дурной характер.

Вернув его в комнату, она взяла с кровати шапку, погладила каракуль, осмотрела и, подойдя к лампе, довольно улыбнулась:

— У тебя хороший вкус, Ратх, честное слово.

— Ну что, друзья, — предложила Ксения Петровна, — накроем стол и отметим нашу встречу…

Тамара уехала на следующий день вместе с освобождёнными кизыларватцами. Черный большетрубый паровоз, с одним вагоном, перед отходом долго выстаивал у перрона. Отъезжающие сидели в прокуренном буфете, прощались с деповцами. Были тут и члены забастовочного комитета. Напутствовали товарищей: духом не падать — по приезду сразу же браться за дело. Революция, по всем признакам, протянется ещё долго. Россия бушует. Всюду выступления: в городах и в сёлах. Да и здесь ей конца не видно. Солдаты по всей Среднеазиатской железной дороге только начинают подниматься: создают стачечные комитеты, отстраняют от командования офицеров.

Тамара стояла с Ратхом на перроне: просила, чтобы не скучал по ней и писал почаще письма. Ратх молчал. Подошли Стабровская, Нестеров. Иван Николаевич повел Тамару в комнату телеграфистов, вызвал к аппарату Батракова:

— Гордеич, здравствуй. Как у тебя дела? Приготовься к приёму своих товарищей, освобождённых из тюрьмы. Сообщи отцу Красовской, пусть встречает дочь. Телеграфируй обстановку.

Через некоторое время пришел ответ:

«Приехал бы сам. Творится что-то невероятное. Одни заканчивают бастовать, другие только начинают. Забастовала железнодорожная рота».

Нестеров сунул телеграфную ленту в карман, вышел на перрон. У выхода подождал Тамару:

— Адреса московские хорошо запомнила?

— Конечно, Иван Николаевич.

— Листок с адресами, который я тебе дал, порви.

— Уже порвала.

— Старикам моим скажешь: жив-здоров, писать некогда — всеобщая забастовка. Придёшь на Сортировочную к Маркову, расскажи обо всех закаспийских событиях и попроси, чтобы любым путём установили с нами связь. Писать будешь мне по адресу Бакрадзе. Помнишь?

— Да, конечно… Сомневаюсь только, доберусь ли я до Москвы? Не знаете, пароходы по Каспию ходят? Может, и у моряков забастовка? Они ведь тоже должны…

— Моряки бастуют, вне всякого сомнения. Изворачивайся, думай сама как добираться.

— Ладно, Иван Николаевич, как-нибудь…

Тамара вернулась к Ратху и Ксении.

— Томочка, — обратилась Ксения Петровна, едва Тамара подошла к ним, — пожалуйста, будь повнимательней в дороге. Избегай знакомств… Знаешь, как сейчас!

— Знаю, Ксана, знаю, — нетерпеливо отозвалась Тамара. — Как вы все любите давать банальные советы. Дыши, мол, воздухом, и всё будет в порядке. — Она посмотрела с упрёком на Ратха — А ты так и будешь весь день молчать?

Ратх грустно улыбнулся:

— Не сердись, Тома…

— Вот уж действительно: когда нет особой необходимости, он щебечет не умолкая, а сейчас, когда остались минуты до моего отъезда, молчит. Ну чего ты? Можно подумать, меня на каторгу отправляют… Летом приеду на каникулы, поедем с тобой в горы или в пески к чабанам… Научишь меня ездить на коне.

— Я тоже уеду, — серьёзно заявил вдруг Ратх. — Тома, ты хочешь стать врачом, лечить бедных людей, и я не хуже… Тоже буду учиться…

— Ратх, это здорово! — пришла в умиление Тамара. — Знаешь, я подумаю, как помочь тебе. Главное, ты пиши мне… Я напишу письмо первой, а потом напишешь ты мне.

— Только не забудь, — предупредил он.

— Конечно не забуду! — отозвалась она. — Почему ты сомневаешься! Буду писать на цирк. Так ведь?

— Красовская, садись — отправляемся! — крикнул кто-то из кизыларватцев.

Паровоз свистнул и дернул вагон с отъезжающими. Ратх торопливо поцеловал Тамару. Она обняла Ксению, пожала руку Нестерову и скрылась в тамбуре.

— До встречи, Ратх! — донеслись её взволнованные звонкие слова.

* * *
В желтом литерном вагоне опять по пять, шесть раз в день заседал забастовочный комитет. Теперь бастовала вся Среднеазиатская железная дорога, и телеграммы летели из всех городов и со всех станций. В одних выражался протест генерал-губернатору Туркестана, в других протест и вопросы: «Как быть? Что делать дальше?» Но вот прилетела депеша из Кушки, адресованная начальнику Закаспийской области, генералу Уссаковскому: «19 ноября в пять часов пополуночи комендант крепости генерал Прасолов объявил осадное положение. Забастовочный комитет Кушки арестован». Перечислялись фамилии взятых под стражу.

Воронец (после приезда из Москвы, как председатель СЖС союза, возглавил забастовочный комитет), прочитав принесённую телеграмму из Кушки, вопрошающе посмотрел на собравшихся:

— Ну, что прикажете делать?

Трое сели в фаэтон, дежуривший у вокзала, и поехали на Скобелевскую площадь, в канцелярию генерала. Уссаковского на месте не оказалось. Группа офицеров, во главе с правителем канцелярии полковником Жал-ковским, встретила забастовщиков враждебно. Высокий и сухой, с перекошенным ртом, полковник взял у Нестерова телеграмму:

— Милостливые государи, до коих же пор будет продолжаться ваше бесчинство? Телеграмма адресована лично Уссаковскому. Право, вы злоупотребляете мягкостью Евгения Евгеньевича. Мы давно видим, что он смотрит на ваши антиправительственные выступления сквозь пальцы. Но это не значит, милостивые государи, что вы должны злоупотреблять его доверием. По крайней мере, могли бы не вскрывать секретную почту!

— А зачем нам простая-то? — удивился Шелапутов. — Нам и нужна секретная! Из неё только и можно узнать, какими вилами государь нас пырнуть может!

— Господин полковник, мы пришли к генерал-лейтенанту Уссаковскому, где он? — спросил Вахнин.

— Скажите, пожалуйста, им нужен сам генерал! Полковник их не устраивает, — сыронизировал Жалковский.

— Ну, если вы вправе решать важные вопросы, — заявил Нестеров, — то соблаговолите немедленно дать распоряжение, чтобы комендант Кушки освободил из-под стражи забастовочный комитет.

— Да что вы, господа! — возмутился полковник. — Ни я, ни генерал Уссаковский не сможем сделать этого! Оба мы подчинены командующему Туркестанским округом, генералу Сахарову, а он, как вы знаете, против всякого рода забастовок. Кушкинский комендант всецело разделяет его убеждения. Мы пока стоим в стороне, и это уже многое значит. Так не заставляйте нас идти на преступление! Мы не можем изменить офицерской чести, своему долгу, своей родине!

— Ох, как громко, — недовольно прервал его тираду Нестеров. — Офицерская честь, долг, родина… Пестель и Муравьёвы — тоже были офицерами, и они защищали свою офицерскую честь, не отделяя её от общечеловеческой. И долг свой соединяли с общенародным. И родину видели — без тирана. А у вас, господа, кишка тонка! Трусы вы!

— Прекратите! — вне себя закричал Жалковский. — Я прикажу вас арестовать!

— Вызовите сюда немедленно генерала Уссаковского! — потребовал Нестеров. И добавил — Или мы арестуем вас.

— Господа, вы слышали? Вы слышали, что сказал этот узурпатор? — растерянно заговорил, оглядываясь по сторонам, правитель канцелярии.

Стоявшие офицеры, в их числе были Ораз-сердар и Черкезхан, замялись: ни один не произнёс в защиту своего полковника ни слова. Тогда Нестеров обратился к Черкезхану:

— Господин штабс-капитан, позвоните Уссаковскому!

— Я выполняю приказы только правителя канцелярии и своего непосредственного начальника, господина Ораз-сердара! — отчеканил Каюмов.

— Да что их просить! — с пренебрежением выкрикнул Шелапутов. — Я сам сейчас позвоню!

Он вошел в кабинет, оставив открытой дверь, и слышно было всем, как вызывал коммутатор, а потом квартиру Уссаковского. Вскоре вышел и сказал:

— Сейчас приедет, мне он не мог отказать в любезности,

— Кажется, Евгений Евгеньевич переступает все границы, — злобно выговорил Жалковский и, войдя в кабинет, закрыл дверь.

Его подчинённые тоже скрылись в кабинетах. Забастовщики так и стояли одни, пока не приехал начальник области.

Генерал явно был недоволен вызовом, но терпеливо выслушал Нестерова, и, прочитав телеграмму из Кушки, сказал неопределённо:

— До чего же близоруки…

— Кого вы имеете в виду, господин генерал? Уж не нас ли? — обиделся Шелапутов.

— Нет, не вас, — ответил Уссаковский и пригласил дежурного офицера, им оказался Ораз-сердар. — Майор, Жалковского ко мне!

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

Полковник вошел бледный, губы подёргивались, и вся его тощая длинная фигура выражала протест. Однако он вежливо поздоровался с начальником области и, как всегда, услужливо произнёс:

— Честь имею.

— Отошлите мой приказ в Кушку, Прасолову, чтобы тотчас освободили забастовщиков! Перечислите поимённо.

— Господин генерал-лейтенант, но ведь арест с ведома самого Сахарова! — попробовал вразумить начальника области правитель канцелярии.

— Я тоже так думаю, — спокойно отозвался Уссаковский. — Именно Сахаров наломал дров. А другие, вроде Прасолова, дрова эти в огонь подбрасывают. И нас с вами, полковник, обязывают: чтобы и мы бросили по чурке в огонь, разведённый дураком Сахаровым!

— Ну знаете! — шумно выдохнул Жалковский. — Если они зажгли огонь, то вы — играете с этим огнём! Это очень опасно, ваше превосходительство.

— Да, опасно, — согласился Уссаковский. И прибавил — Однако прекратим ненужную болтовню. Садитесь, пишите приказ и несите мне на подпись.

— Господин генерал-лейтенант, но ведь, ввергая себя в водоворот опасностей, вы не щадите и нас — своих подчинённых.

— Именно щажу. Пока что вы не понимаете, полковник, самую суть происходящего. Как-нибудь я вам разъясню. Идите.

Жалковский удалился и спустя несколько минут возвратился с исписанным листком. Генерал зачитал депешу, адресованную коменданту крепости Кушка Прасолову, подписал и отдал Нестерову:

— Отправляйте сами.

Нестеров и его товарищи стояли молча и ждали, пока удалится правитель канцелярии. Когда он ушел, прикрыв дверь, Нестеров признательно поблагодарил:

— Господин генерал, революция не забудет вас. Вы настоящий русский генерал!

— Только прошу не думать, что я делаю это из трусости. Мне легче было бы умереть, чем пресмыкаться. Я— патриот России. По крайней мере считаю себя таковым.

Забастовщики вышли и поехали на телеграф.

Ночью полковник Жалковский въехал во двор начальника области и слез с коня. Часовой принял поводья и повёл лошадь в темноту, к ограде. Дежурный офицер доложил Уссаковскому о правителе канцелярии. Генерал накинул на плечи шинель, буркнул недовольно:

— Пусть войдёт…

— Доброй ночи, Евгений Евгеньевич, — как можно вежливее проговорил полковник, проходя в комнату.

— Чем обязан, что вы соизволили поднять меня с постели? Садитесь. В кресло садитесь. Вот сюда.

— Спасибо, Евгений Евгеньевич. Визит мой к вам, как вы понимаете, вынужденный. Только что получены сведения из Кушки: Прасолов объявил «крестовый поход» революции План коменданта: занять Мургабскую железнодорожную ветвь и двигаться двумя колоннами — на Чарджуй и Асхабад. Ещё не всё потеряно, господин генерал-лейтенант…

Уссаковский сдвинул брови и сел напротив полковника:

— Какая-либо поддержка Прасолову — исключена. Наша цель с вами: загнать этого пьяницу назад, в крепость.

— Ваше превосходительство, — любезно обратился Жалковский, — простите, но я не могу уяснить вашу позицию. Я полагаю, Евгений Евгеньевич, загнать Прасолова назад, в крепость, значит, основательно перейти на сторону бастующих масс.

— А я полагаю, господин полковник, — отвечал Уссаковский, — загнать Прасолова в его берлогу, значит, спасти манифест, дарованный народу государем. Полагаю, что ваше недоумение возникает от того, что вы революцию видите в облике бастующих рабочих, а я её вижу — в свете мудрой политики Витте. Государственная дума, октябристы и кадеты приведут Россию к тому идеалу, о котором мечтают все здравомыслящие россияне. Сахаров, Прасолов и им подобные господа пытаются починить расшатанный корабль государства с помощью старых ржавых гвоздей. Но это идёт от скудости ума!

Терпеливо выслушав генерала, Жалковский чуточку улыбнулся, давая понять, что он всё прекрасно понимает.

— Конечно же вы правы, Евгений Евгеньевич… — согласился он. — На то вы и командующий… Но не кажется ли вам, господин генерал, что «крестовый поход», как его назвал Прасолов, всполошит все слои нашей общественности, и мусульманское население края тоже? Прасолов ведь не станет разбираться — кто есть кто: всё сметёт на своём пути и наверняка заденет дехканские массы. И если дехкане примкнут к русским забастовщикам и к кавказцам, то вряд ли вы найдёте оправдание перед военным штабом. Уверяю вас, тогда не помогут — ни защита манифеста, ни ваша приверженность к Витте и кадетам.

Уссаковский задумался. В словах правителя канцелярии был трезвый смысл.

— Что же вы предлагаете, господин полковник?

— Командировать господ офицеров на место событий, господин генерал.

— Цель?

— Цель такова, ваше превосходительство. Русские офицеры и я выедем в Мерв и постараемся не позволить войскам Прасолова пройти по аулам. Туркменскую группу военных возглавит Ораз-сердар. Он поедет к ханше Гульджемал, соберёт с её помощью ханов и аксакалов, и они не позволят дехканам придти на помощь русскому пролетариату.

— Ну что ж, предложение дельное, — согласился Уссаковский. — Тевяшов до самого своего ухода с должности генерал-губернатора пугал меня мусульманами. То и дело приходилось отписываться. Вероятно, он был прав. Разрешаю вам, господин полковник, выезд. Только обдумайте всё как следует.

Возвратившись в канцелярию, Жалковский тотчас позвонил в Управление железной дороги, чтобы командированным офицерам приготовили специальный вагон для поездки в Мерв. Разговаривал полковник бог весть с кем, с каким-то чиновником, который сослался на то, что в Управлении никого нет, а что касается специального вагона, тут надо решать с Центральным забастовочным комитетом. Утром Жалковский сел в коляску и отправился на станцию.

В штабе он не нашел ни председателя Воронца, ни его заместителя Нестерова. Один выехал в Теджен, другой в Красноводск. В купе вагона дежурили слесарь депо Гусев и Стабровская. Гусев, выслушав требования правителя канцелярии, обиделся:

— Что ж, господин полковник, разве вам не известно, что движения нет?

— Я приказываю вам от имени начальника области! — сердито выговорил Жалковский. — Генерал санкционирует вашу забастовку, а вы ему и вагона не можете дать? Какая дерзость и неблагодарность! Постыдились бы, граждане. Генерал Уссаковский отправляет своих офицеров в Мерв, чтобы остановить «крестовый поход» Прасолова. Это вы хоть способны понять?

— Понимаем, господин генерал. Только вы не кричите, пожалуйста, — попросила Ксения Петровна.

— Я не кричу, я внушаю, — спокойнее заговорил он,

— Поймите: если Прасолов пробьётся в Асхабад, вас, комитетчиков, он в первую очередь вздёрнет на виселице! Мы едем предотвратить злодеяния.

— С чего бы, господин полковник, вам захотелось защищать забастовщиков? — удивленно пожала плечами Стабровская.

— Не забастовщиков и не революцию, мадам, — пояснил он. — Мы едем защищать манифест, дарованный государем. Тут мы с вами единодушны, не так ли?

— Так, пожалуй, — согласилась Ксения Петровна. — Но я некомпетентна. Товарищ Гусев, придётся вам взять на себя ответственность. Прикажите службе пути подготовить один вагон с паровозом. А когда Воронец выйдет на связь, доложим ему.

— Толкаете меня на преступление, — недовольно пробурчал Гусев и отправился в депо, к пикетчикам.

Вечером Жалковский и человек двадцать офицеров выехали в сторону Мерва…

* * *
Нестеров вернулся из Красноводска через неделю: отправил туда из Асхабада, Кизыл-Арвата и Казанджика продовольствие для застрявших в пути пассажиров. И не успел выйти из вагона, как появился взволнованный Любимский:

— Что вже творится, Иван Николаевич, понять невозможно. Прасолов поднял меч на революцию, комитет наш бездействует, а остановить Прасолова вызвался полковник Жалковский. Всё перевернулось вже с ног на голову.

— Жалковский был здесь?

— Был и отправился в Мерв, с разрешения начальника области…

— Час от часу нелегче. Да ведь эта сволочь не только не остановит Прасолова, а наоборот, приведёт его батальоны в Асхабад. Созывай комитет… Немедленно!..

И вновь зашумел асхабадский перрон. К товарняку, составленному из красных теплушек и платформ, потянулись рабочие дружины из депо и типографии. К рабочим примкнули солдаты 2-го стрелкового батальона. Стрелки ухитрились выволочь из казармы два пулемёта, к тому же все были вооружены винтовками.

Не менее двухсот гнчакистов привёл Арам Асриянц, помня по недавним событиям, сколь велико значение единства в критическое время. Армяне вооружились ружьями и пистолетами, и жаждали вступить в бой. Арам сразу же остановил Нестерова вопросами:

— Ваня, где конкретно Прасолов? В Теджене или ещё ближе? Может быть, уже в Каахка? Непонятно, кого ещё ждём. Надо бы побыстрее ехать и встретить как следует карателей.

— Маловато всё-таки нас, Арам, — отвечал Иван Николаевич. — По сведениям из Кушки, генерал Прасолов спровоцировал весь гарнизон: это несколько тысяч солдат. В открытом бою нам не выстоять, но пропустить в Асхабад карателей было бы с нашей стороны преступлением.

— Что же делать, Ваня?

— Будем действовать сообразно с обстановкой. Сейчас выедем в Каахка: там займём оборону.

Перед самым отправлением эшелона привёл солдат железнодорожной роты Ясон Метревели. Он ездил за ни «ми в ущелье, где они работали в карьере. Нестеров пожал ему руку, велел усаживать военных на платформу, а сам отправился к телеграфистам дать телеграмму в Кизыл-Арват:

«Забастовочный комитет. Батракову… Уясни умом и сердцем — положение критическое. Срочно поднимай своих. Ждём в Каахка завтра».

Ответа дожидаться не стал.

Отправился к паровозу.

— Давай разводи пары1— крикнул машинисту.

В полдень поезд отправился со станции и часа через три был в Каахка.

О «крестовом походе» Прасолова было известно и здесь. И наблюдалась тут точно такая суматоха, как и в Асхабаде. Все население станции, вооруженное кто чем, но в основном лопатами и кирками, собралось восточнее Каахка, на самой окраине. Солдаты железнодорожной роты, квартировавшие здесь, и подразделение пограничников, взявшие на себя оборону населения, рыли окопы, устраивали завалы. Жители Каахка, в их числе и бедняки-туркмены, тоже вышли с лопатами и ковыряли рыхлую песчаную землю. Над поселением неслись тучи желтой пыли. Какой-то унтер-офицер, после того как с восторгом были встречены приезжие, подошел в Нестерову и предупредил:

— Дальше ехать нельзя. Только что разговаривали с Тедженом, Они, конечно, не знают, когда нагрянет Прасолов, но то, что войска его уже в Мерве — это точно.

Войдя в аппаратную, Нестеров тотчас вызвал Теджен, запросил обстановку и вскоре получил ответ. Телеграфировал сам Воронец:

«Положение безвыходное. Приказываю забастовку прекратить. Членам забастовочного комитета и всем активным участникам немедленно выехать в Красноводск».

— Трус! — выругался Нестеров.

— Нет, Ваня, Воронец не трус, — возразил Арам, стоявший рядом. — Воронец самый настоящий изменник. Он решил запугать нас, и тем самым открыть беспрепятственный путь генералу Прасолову.

— Трус! Шкуру свою спасает, а, спасаясь, и других тянет на дно! — уточнил Нестеров. — Арам, я отправлюсь в Теджен. Ты временно возьмёшь на себя руководство дружинами.

— Будь осторожней, Ваня, — предупредил Арам. — Я уверен, что нас предали.

— Не беспокойся, Арам. Как бы то ни было, и что бы со мной не случилось, генерал Прасолов не должен ни под каким предлогом появиться с войсками в Асха-баде.

Нестеров взял с собой Метревели, Ратха, Андрюшу Батракова и отделение солдат-железнодорожников. Выехали на дрезине.

Наступил вечер. Над горами и пустыней быстро растекались мрачные ноябрьские сумерки. Яркая одинокая звезда бойко засверкала в голубом небе над Копетда-гом, возвестив о ночи. Равнина и горы укрылись чёрным мраком. С несущейся по рельсам, погромыхивающей дрезины уже ничего не было видно. Пустыня с её тысячью необъятных вёрст напоминала о своём существовании могучим неровным дыханием. И стук колёс дрезины заставлял думать о том, что это стучит сердце пустыни. Стучит торопливо и напряженно, хотя зачем бы сердцу пустыни торопиться? У него бесконечная жизнь, и никому не сбить это сердце с заведённого природой ритма. Горы во тьме едва угадывались: по угрюмо-величественному покою, го одиноким огонькам мельтешившим на склоках, по далёкому, едва уловимому голосу азанчи, призывавшего на молитву мусульман и, как бы выдававшего, что где-то рядом, в горах, затаилось селение, и в нём идёт, скрытая темнотой ночи, своя жизнь. И всё это вместе взятое — пустыня и горы — наваливалось на человеческое сознание как наваждение неясности, непостижимости чего-то беспредельно вечного, но невероятно властного, чему подчинено всё сущее.

Дрезина катилась по рельсам быстро. Солдаты, сменяя друг друга, садились за рычаги. Остальные сидели или стояли, держа наготове винтовки и пистолеты.

В темноте миновали разъезд. Каменный домишко со слепыми окнами едва был заметен со стороны. За ним около туркменской кибитки горел костёр; огонь костра высветил во мраке одинокое здание разъезда.

До Теджена оставалось километров семь, когда Метревели первым услышал, а затем и различил в темноте несущийся навстречу поезд. Пока он был сравнительно далеко: был слышен лишь стук колёс да мигающие блики огнедышащего паровоза. Но медлить было нельзя ни секунды, иначе авария.

— Стоп! — закричал испуганно Метревели и схватился за рычаг. — Слезай скорей, генацвале!

Все мгновенно оценили обстановку и попрыгали наземь.

— Куда?! — закричал Нестеров. — Сталкивай, ребята, дрезину! Да скорей, иначе хана! Сюда, ко мне. Заходите с другой стороны пятеро. Вот так. Ну, нажали! Ещё, ещё!

Тележку приподняли на рельсах, поставили на насыпь и скатили вниз. Минуты через две-три мимо пронёсся паровоз с несколькими вагонами, да так быстро, словно за ним гнались.

— Неужели генерал Прасолов? — неуверенно предположил Метревели.

— Нет, не он, — успокоил Нестеров. — Не может быть, чтобы Прасолов двумя вагонами пошел на Асхабад. Скорее всего, наши железнодорожники драпанули. Думаю, что войска Прасолова или входят в Теджен, или рядом со станцией и вот-вот войдут. Дальше нам ехать нет никакого смысла.

— Иван Николаевич, — предложил Ратх. — А что, если мы с Андрюшей проберёмся на станцию и разузнаем что там творится?

— Правильно, Ратх, — сразу согласился Андрей, — На дрезине можно влипнуть, а так — запросто. Если даже каратели схватят, то скажем: с Кавказа в Ташкент пробираемся.

— Давайте, ребята, — сказал Нестеров. — Постарайтесь узнать как можно больше подробностей. Главное сейчас для нас — знать, где Прасолов и что намеревается предпринять.

Ратх и Андрей отправились прямо по шпалам в Теджен и через час были на станции. Здесь как будто ничего особенного не происходило. Всюду тихо. Перед зданием вокзала горел фонарь и солдаты стояли около двери. По шинелям и шапкам Андрей легко разгадал, что это не железнодорожники, а строевики-пехотинцы. Присмотревшись как следует, юноши увидели на третьем пути паровоз с одним вагоном и солдат возле него. Все стало ясно: прасоловцы уже в Теджене. Настораживала лишь тишина. Она заставляла думать о том, что никто карателям не оказал сопротивления, никто даже не забил тревогу в городе. Разведчики прошли на перрон, и Андрюша спросил стоявших солдат:

— А чё, буфетчика нет, что ли? Табаку хотели купить.

— Какой вам табак, — отозвался солдат. — Сами без табаку сидим. Давайте-ка уходите отсюда! Здесь ходить нельзя.

Юноши прошли мимо освещенных окон и увидели в кабинете начальника станции двух офицеров. Одного они сразу узнали: Жалковский — правитель канцелярии начальника области.

Ребята отошли в темноту и притаились, ожидая, когда выйдут офицеры. Они простояли довольно долго, но Жалковский так и не вышел. Пришлось подкрасться к вагонам и подслушивать разговор солдат. Тут все сразу прояснилось. Едва подошли сзади и присели за буксами, сразу донеслось:

— Да куда итить-то? Куда итить? Самого Уссаковского, знамо, не ударишь: командующей же! Мало ли что у него с этим полковником Жалковским? Может, женщину какую-нибудь не поделили, вот и ссорятся!

— Дурак ты, Касьян, — отвечал, сплюнув, другой. — Причем тут женщина, когда революция кругом идет? Разве не видишь: все вокруг бастуют. Это мы в своей

Кушке сидели и ничего толком не знали, А тут, на просторе, оно видней. И если ты хочешь знать, у них, у генералов и прочего офицерства, тоже разногласия имеются. Одни за царя, как наш Прасолов, а другие за Государственную думу. Этот Жалковский, как я понимаю,

__ за царя. Иначе зачем бы он стал настаивать, чтобы целый полк бросить на Асхабад.

— А я думаю, все они, еняралы, заодно, — донесся третий голос. — Этот Уссаковский нарочно послал своего правителя за Прасоловым. А сам-то, небось, кривляется перед асхабадским народом: я, мол, ваш в доску. А как придут войска, так Уссаковский и начнет командовать всем корпусом. Тогда запоет рабочий класс и вся революция. Да и мы с вами, — прибавил тише…

Ратх и Андрюша возвратились к своим часа через два, радостно-возбужденные: выведали все, что требовалось. Принялись рассказывать наперебой и прежде всего о Жалковском. Оказывается, правитель канцелярии решил безо всякого шума водворить старые порядки по всей железнодорожной линии. Основные кушкинские войска где-то сзади, а сам Жалковский едет в командой в шестьдесят человек и готовит станции и разъезды к приему кушкинских солдат. Все начальники станций, разъездов и командиры железнодорожных рот и взводов хорошо осведомлены: правитель канцелярии назначен в Кушку, чтобы уладить «неразбериху». А теперь он «все уладил» и возвращается назад. Прибывая на станции и разъезды, команда правителя в шестьдесят штыков спокойно, без всякой суеты, арестовывает железнодорожников, а полковник Жалковский назначает начальниками станций офицеров из войска Прасолова. Как только на всех станциях и разъездах будет заменено железнодорожное руководство, тогда армия Прасолова беспрепятственно проедет от Мерва до Асхабада и дальше, до самого Каспия.

— Вот так-так! — подивился Нестеров, выслушав ребят. — Это у нас называется действуют «тихой сапой». Ну, а паровоз, который чуть было нас не сшиб, куда так спешит?

— И о паровозе узнали, — уверенно заявил Андрюша. — На нем Воронец с несколькими железнодорожниками драпанули. Не стали дожидаться встречи с полковником Жалковским, видно, почувствовали опасность.

— Когда пойдут основные войска из Кушки, узнали? — спросил Метревели.

— Чего не знаем, того не знаем, — ответил Андрюша.

— Дня через два, не раньше, — подсказал Ратх.

— Почему так думаешь? — тотчас спросил Нестеров.

— Потому, что отсюда должны подать пустые вагоны для солдат Кушки. В Мерве солдаты пересядут на тедженские вагоны. Сам слышал, как об этом говорили каратели.

— Да, правильно, — подтвердил Андрюша, — я то-же слышал.

— Что же будем делать, Иван Николаевич? — спросил Метревели.

— Думаю, дорогой Ясон, надо подтянуть как можно быстрее к Теджену дружины Асриянца и асхабадских деповцев. Хорошо было бы, если б кизыларватские рабочие подошли!

— Кацо, сколько не собирай, перед регулярной армией нам не устоять, — возразил Метревели.

— Согласен, Ясон. Но с регулярной нам и не надо сталкиваться. Надо побыстрее занять Теджен и заставить полковника Жалковского, чтобы он дал команду не пускать батальоны Прасолова в Теджен.

— Все равно опасно, — не согласился Метревели. — Когда каратели подойдут к Теджену, полковник Жалковский не захочет говорить с нами, и требования наши не выполнит. Надо взорвать мост через реку Теджен.

— Что ж, не плохо придумал, — согласился Нестеров. — Только чем его взорвешь?

— Найдем чем. В Теджене у железнодорожных солдат есть взрывчатка.

— Тогда так, Ясон, — принялрешение Нестеров. — Ты возьми своих солдат и моих ребят — и отправляйся в Теджен. Я вернусь в Каахка и к утру буду в Теджене с дружинами. Оставь мне одного солдата, чтобы помог вести дрезину. И давайте побыстрее поставим ее на рельсы.

После непродолжительных усилий тележка была поставлена на колеса, и Нестеров подался в Каахка, Отряд Ясона Метревели отправился в Теджен.

* * *
Между тем события на Кушкинской ветви стремительно разворачивались. Передовой отряд генерала Прасолова на «водянке» выехал из Кушки и беспрепятственно занял две станции — Чемен-и-Бид и Кала-и-Мор. «Водянкой» назывался поезд, развозивший в огромных деревянных чанах питьевую воду по станциям, И это был единственный вид железнодорожного транспорта, которому разрешалось беспрепятственно курсировать в дни забастовки. Операцию по захвату станций на «водянке» разработал командир роты, подполковник Деханов. Он же и провез весь отряд на «водянке» и арестовал железнодорожников в Чемен-и-Биде и Кала-и-Море. Затем таким же образом, но уже с большим числом войск, были заняты Сары-Язы и Иолотань, В Иолотани кушкинцы захватили ночью врасплох железнодорожную роту и разоружили ее. В Мерве о вылазке контрреволюционно настроенного генерала узнали, когда его войска уже захватили всю железную дорогу от Кушки до Мерва. Забастовочный комитет не в силах оказать какое-либо сопротивление успел сообщить о бесчинствах генерала-карателя всем городам и станциям Закаспия. Посланы были телеграммы в Ташкент, Москву и Петербург. Перед вступлением кушкинских войск в Мерв рабочие депо собрались на перроне, чтобы выразить свой протест произволу генерала Прасолова. Оказавшись в столь затруднительных обстоятельствах — один на один с огромной армией — забастовщики решили покончить с «крестовым походом» одним махом: убить самого Прасолова, а солдат перетянуть на сторону народной революции. Когда подошел воинский эшелон и генерал Прасолов вышел из вагона, рабочий-железнодорожник Петрунин выстрелил в него почти в упор и… — промахнулся. Позже выяснилось: кто-то из стоявших рядом с Петруниным толкнул его под локоть, и пуля просвистела выше головы генерала. Петрунина тут же схватили, жестоко истоптали ногами, и почти весь забастовочный комитет был арестован на месте происшествия. Затем каратели кинулись по квартирам с обыском, по магазинам, по учреждениям. Захватили почту, телеграф, банк со всеми его ценностями.

Прасолов обосновался в уездном военно-народном управлении. Заняв кабинет начальника уезда, он тотчас, с помощью своих офицеров, разработал план подавления революции в Закаспии. Генерал решил бросить основную часть кушкинских войск на Чарджуй, захватить его и соединиться с контрреволюцией Ташкента, на помощь которой Прасолов рассчитывал. Несколько батальонов, в том числе и артиллерийская батарея, готовились выступить в сторону Асхабада. И тут случилось непредвиденное: на станции Мерва оказалось всего три исправных паровоза и слишком мало вагонов…

В день, когда войска готовились к выступлению на Чарджуй, из Асхабада пожаловала группа офицеров во главе с полковником Жалковским. Генерал поначалу, налетев с кулаками на них, обозвал их дамами и последними трусами. Затем, когда узнал, что они прибыли в Мерв в качестве его союзников — облобызал всех подряд и подключил их к осуществлению своего «завоевательского» плана. Несколько асхабадских офицеров двинулись с летучим отрядом в сторону Чард-жуя и, действуя от имени начальника Закаспийской области, заменили железнодорожную и почтово-телеграфную администрацию на всех станциях до самого Чарджуя. Точно такую же «безболезненную, бескровную операцию» осуществлял и Жалковский, отправившийся по линии Мерв — Асхабад. В Теджене полковник, чтобы поскорее помочь развернуться Прасолову, дал приказ сформировать состав из пустых товарных вагонов и платформ и подать его в Мерв.

В сутолоке и разноголосице. множества дел продолжал готовиться к выступлению кушкинский отряд в сторону Асхабада. В один из дождливых, холодных дней наконец-то пришел пустой товарняк из Теджена. Подали его на первый путь, к перрону. Батальоны начали посадку. Подполковник Деханов, назначенный комендантом эшелона, сам руководил погрузкой и посадкой. Он же несколькими днями раньше, когда Прасолов, несмотря на протестующие телеграммы начальника области, все же объявил походы на Чарджуй и Асхабад, запросил телеграфом у Жалковского, чтобы тот сам назначил машинистов, которые поведут поезд, ибо мервцам доверять опасно. Сейчас из Теджена с поездом

прибыла целая бригада: два машиниста и два помощника, в их числе Ясон Метревели, Андрюша Батраков и Ратх Каюмов, включенные в бригаду начальником станции Теджен, с помощью Нестерова. Их задание состояло в следующем: не пропустить эшелон в Теджен.

Поднявшись на паровоз, подполковник Деханов придирчиво рассмотрел мандат на право ведения эшелона, подписанный Жалковским, спросил фамилии у машинистов и помощников, затем привел солдата с винтовкой и приказал приглядывать, чтобы не сбежали.

В одиннадцать ночи поезд, при потушенных фонарях, вышел из Мерва и двинулся на Теджен. По расчетам коменданта эшелона, войска должны были прибыть на станцию Теджен до рассвета. С точки зрения Деханова, предрассветные часы самые подходящие для высадки: перед рассветом были заняты Кала-и-Мор, Сары-Язы, Иолотань.

— Оно, конечно, — согласился с подполковником машинист. — Люди будут все спать, булгачить их не придется.

— Все будет прекрасно, господин подполковник, — заверил Метревели. — Пусть ваши солдаты тоже ложатся спать и отдохнут, как следует. Завтра еще неизвестно — как встретят их в Теджене.

— Но-но, кинто! — повысил голос Деханов. — Откуда сам? Из Тифлиса? Из Кутаиса? Я тоже — кавказец, меня не проведешь.

— Рад служить земляку, — сказал Метревели. — Из каких сами мест?

— Ладно, замолчи!

На первом разъезде Деханов слез с паровоза и поднялся в офицерский вагон, где ему было отведено купе. Поезд отправился дальше.

Часовой, как только отправились с разъезда, уселся на подставленный ему табурет, закурил и уставился в темноту каракумской пустыни. Метревели отсчитывал версты и минуты на часах, которые неслышно тикали у него в нагрудном кармане. Вот проскочили разъезд, где по расчетам Ясона была середина пути между Мервом и Тедженом. Проехали еще с полчаса и Метревели сказал машинисту:

— Ну что, остановимся, заправимся водой?

Паровоз сбавил скорость и остановился совсем. Солдат было встрепыхнулся:

— Что это, станция, что ли?

— Разъезд, — уточнил машинист. — Сейчас водой заправимся. Тут вода хорошая. Спи, родимый, не тревожься.

Ратх и Андрюша мгновенно спрыгнули с паровоза. Затем машинист толкнул вагоны назад и оба помощника вскоре вернулись.

— По-моему, ошиблись, — сказал, поднимаясь, Ратх. — Вода немножко дальше, на другом разъезде.

— Да, ошиблись, — подтвердил Андрей.

— Ну, тогда полный вперед, — приказал машинист, и паровоз, рванувшись и набирая скорость, ушел, оставив воинский эшелон посреди степей урочища Джуджук-лы. Отцепились от состава настолько чисто, что солдат даже не почувствовал. И теперь, когда Андрюша и Ратх, хохоча от счастья, с остервенением подбрасывали лопатами уголь в топку, а Метревели восклицал: «Кацо, как мы их надули!», часовой все еще не мог догадаться, что случилось невероятное, и он уже не часовой, а пень с винтовкой, которую у него сейчас отберут.

— Ну, что, солдат, — спросил Ясон. — Мамка у тебя есть?

— Но, но, ты особо-то не шуткуй, — пробурчал часовой. — На службе я.

— Отслужился, родимый, — сказал машинист. — Дай-ка сюда ружьецо. — И выхватив винтовку из рук солдата, тут же разрядил ее и снял штык.

Солдат завопил и заметался из стороны в сторону, пытаясь выглянуть в смотровое окно, но Ясон схватил его за плечи и усадил на табуретку.

— Кацо, нет твоего эшелона, — пояснил оторопелому часовому. — Отцепили мы твой эшелон. И возврата тебе в твою роту нет: расстреляют сразу!

— Куды ж мне теперя? — захныкал он и утер рукавом глаза.

— К мамке, к мамке! — выпалил со злостью Метревели. — В село свое дуй, там мужики усадьбу помещика жгут. Поможешь им. А то засели на казенном харче в своей Кушке… дураки безмозглые!

Солдат примолк, а ребята стали прикидывать, сколько дней потребуется войску Прасолова, чтобы выбраться из пустыни. На сто верст в сторону Мерва и в сторону Теджена — сплошные пески. Больше тридцати верст по ним не протопаешь. Значит, кушкинские солдатики вылезут оттуда не раньше, чем через трое суток. Но и вылезут — какие тогда из них вояки?! Отощают солдатики, заболеют многие: до войны ли им?

В пятом часу утра, на подходе к реке Теджен, Метревели трижды потянул за торчавший над головой рычаг: паровоз разразился мощным тройным свистком. Это был условный знак дежурившим у моста рабочим. Паровоз сбавил ход и у самого моста остановился. В темноте на линии появились людские силуэты. А вот и оклик:

— Ясон, ты?

— Я, Иван Николаевич! Все в порядке!

Все четверо тотчас слезли наземь. Обнялись на радостях. С Нестеровым оказались рядом гнчакисты — Асриянц, Хачиянц, Мякиев и асхабадские деповцы, человек двадцать, если не больше. Пока здоровались и рассказывали, как удачно провели задуманную операцию, прошло с полчаса. Рассказывал сам Метревелм: подробно, не упуская ни одной детали. Наконец вспомнил и о часовом, и Нестеров поинтересовался:

— А где он, ваш пленник?

— Ратх, Андрей, приведите солдата, — сказал Метревели.

Ратх вскочил на подножку и, мигом оказавшись в отсеке паровоза, немного замешкался и недоуменно проговорил:

— А его тут и нет!

— Как так?! — удивился Ясон. — А ну-ка!

Трое забрались на паровоз, поискали солдата, заглянули в тендер с углем, но и там его не оказалось,

— Сбежал, — огорченно выговорил Андрюша.

— И правильно сделал, — со злостью сказал Метревели. — Пусть бежит, куда хочет. Нам он зачем нужен? Нам он не нужен.

На рассвете прогремел взрыв: мост через реку Теджен был выведен из строя. Ни один железнодорожный эшелон Прасолова теперь не мог прорваться к Асхабаду. Довольные проведенной операцией, деповцы и дружина армян возвратились- на тедженский вокзал.

— Ну, что, Арам, давай навестим начальника канцелярии, — предложил Нестеров и поднялся в вагон, возле которого стояла охрана.

Жалковский сидел в купе и, увидев вошедшего Нестерова, не повернул головы и не поздоровался. Иван Николаевич сел за столик напротив полковника и сказал:

— Напрасно переживаете, господин полковник. Разве кто-нибудь, кроме меня, знает, что вас обязали силой подписать мандат на состав паровозной бригады? Представьте себе, что никто вас не неволил. Вы сами, во имя спасения революции от генерала-карателя, дали ему своих машинистов, и они угнали паровоз, а эшелон с войсками бросили в урочище Джуджуклы.

— Вы еще вздумали издеваться надо мной! — вспылил Жалковский. — Посмотрим, как вы запоете, когда окажетесь в руках Прасолова.

— Этого не случится, полковник. Эшелон, вызванный вами, действительно оставлен, без паровоза, в Джуджуклы. Слышали вы, вероятно, и взрыв? Он не мог не коснуться вашего сиятельного слуха. Мы взорвали мост.

— Вы ответите за все по всем строгостям военного закона! — пригрозил начальник канцелярии.

— Ух, как много в вас злости, полковник, и мало ума! — засмеялся Нестеров. — Ну-да не будем спорить и ссориться. Отправляйтесь-ка в Асхабад, в распоряжение своего непосредственного начальника, генерала Уссаковского. Будьте здоровы.

Нестеров вышел из вагона, и спустя полчаса поезд в рабочими, солдатами и армянской дружиной, а также вагон с начальником канцелярии отправился в Асхабад.

* * *
Эмануил Воронец спешно укладывал вещи в чемоданы, когда появились у него во дворе Нестеров, Ас-риянц и Метревели.

— Что, Эмануил, бежать собираешься? — поинтересовался Нестеров. — Прасолова испугался… Чемоданы в руки — и долой. Говорят, успел снять с себя обязанности председателя союза… и Уссаковскому объявил, что забастовочный комитет распущен… Ничего не выйдет у тебя, приятель! Будем голосовать за продолжение забастовки!

— Ну, что ж, проголосуем, — отозвался пристыженный Воронец. — Но только не учи меня жить! У меня за спиной восемь лет каторги, а ты еще мальчишка!

— Где и когда проведем голосование? — строже спросил Нестеров.

— Где хочешь. Хочешь, в депо, хочешь, в Управлении дороги…

— В городском саду хочу, Эмануил, И чтобы вся общественность города была налицо.

— Хорошо, будет вся общественность. Как прикажешь голосовать: в открытую или тайно?

— Будем голосовать тайно, чтобы было полное проявление свободомыслия. Голосуют все, кто пожелает. Разумеется, я имею в виду взрослое население я хоть каким-то образом причастных к жизни города.

— Ладно, договорились. Бумага у тебя есть для бюллетеней?

— У Любимского возьмем.

— Тогда, действуй…

Не откладывая, Нестеров отправился в редакцию. Любимского застал на месте. Соломон читал свежую газетную полосу. Жена его сидела тут же, вместо секретарши.

— О боже, это вы, Иван Николаевич! Ну что там, в Теджене?

— Все хорошо, Фира Львовна.

— Да, я вже слышал, что состоялся всероссийский торг «по-еврейски», — отозвался из кабинета Любимский. — «Пусть Прасолов спрячет штыки, а мы вже прекратим свою нахальную забастовку!» Я не могу больше видеть Эмануила, товарищ Нестеров! Это вже ренегат! Только ренегат способен состряпать такое гнусное условие.

— Вы за продолжение забастовки, Соломон? — Разумеется, Иван Николаевич, о чем речь?

— Тогда давайте будем готовить бюллетени для тайного голосования. — И Нестеров рассказал о своей встрече с Воронцом и решении провести голосование в городском саду.

— Сколько же бюллетеней потребуется, Иван Николаевич? — спросил Любимский.

— Тысячи три, не меньше…

— Вы вже в своем уме? Где мы возьмем столько бумаги? И потом, на каждой вже бумажке, вероятно, придется писать «за» и «против»?

— Сделаем проще, Соломон. Нарежем три тысячи листков, раздадим бастующим, поставим два ящика! «красный» и «белый». В красный пусть опускают листки те, кто за продолжение забастовки, в белый — кто против. Потом посчитаем, где больше.

— Это вже Соломоново решение, — удовлетворительно проговорил редактор. — Фира Львовна, зовите Дору, берите ножницы и бумагу, что стоит в коридоре, И начинайте резать бюллетени.

На следующий день посреди городского сада, на утоптанной площадке были поставлены две урны — красная и белая, и столы, накрытые сукном. К десяти утра, едва пригрело зимнее солнце, в городской сад потянулись со всех концоз города забастовщики. Шли колоннами, группами, в одиночку. В течение получаса городской сад заполнился до самой ограды и в нем стало тесно. Публика все прибывала, напирая на последние ряды, и Воронец открыл голосование вступительной речью. Смысл его короткого воззвания за прекращение забастовки выражался в том, что генерал Уссаковский и вверенное ему офицерство ценой неимоверных усилий уговорили генерала Прасолова вернуться в Кушку, но и начальник области пообещал карателю, что сделает все возможное, чтобы прекратить забастовку. Ныне начальник области просит и надеется на железнодорожников, телеграфистов и всех сознательных граждан, что они благоразумно отступят от забастовщиков и тем самым предотвратят возможное кровопролитие.

Нестеров же заявил:

— Мы своей забастовкой, товарищи, не добились ничего. Как управлял Туркестанским краем генерал Сахаров, расстрелявший более тысячи солдат, так и управляет! Как содержал в смертной камере Прасолов забастовочный комитет Кушки, так и содержит. Мы не можем отойти от своих убеждений и требований, пока не совершится правосудие над Сахаровым и пока Прасолов не освободит кушкинский забастовочный комитет. И еще, товарищи. Мы направили в Баку и Центр двух наших делегатов, Вахнина и Шелапутова. Давайте же подождем их возвращения. Посмотрим, какие сведения привезут они!

Хаотический шум, вызванный разноголосицей, долго не смолкал. И не понять было даже самым опытным комитетчикам, куда больше клонится публика. Любимский руководил процессом голосования. И сейчас, как только поутих народ, строго оглядел своих помощников: Стабровскую, Аризель, Фиру Львовну, Дору, Гусева, Носова, Заплаткина, и сказал:

— Прошу вже, дорогие товарищи и гражданки, выдавать по бюллетеню в одни руки.

Началось голосование. Люди получали белые листки и тут же опускали их в урны. Одни — в красную, другие — в белую. К двенадцати дня, когда последний бюллетень был опущен, комиссия взяла обе урны, заперлась в помещении летнего театра и начала подсчет. Прошло еще больше часа и вот Любимский объявил:

— Дорогие граждане асхабадцы! Роздано бюллетеней три тысячи, при вскрытии урн оказалось тоже три тысячи. Голосовали — за продолжение забастовки более двух тысяч граждан, за прекращение менее одной…

— Итак, забастовка продолжается! — крикнул во весь голос Нестеров.

Сначала разразилась долгая овация, затем рабочие депо запели «Марсельезу». К вечеру праздничное настроение нарушилось несколькими стычками между забастовщиками и отступленцами. В городском саду ссора превратилась в массовую драку. Деповцы, в конце-концов, загнали служащих в здание Управления железной дороги и закрыли их на замок. На Текинском базаре сцепились армяне и персы. Амбалы — участники патриотических манифестаций — напали на гнчакистов, те дали достойный отпор, но не обошлось без кровопролития, В ресторане «Гранд-Отель» пьяные офицеры избили служащих железной дороги за то, что те не смогли выиграть голосования. Пьяная офицерская компания явилась к Воронцу и, грозя ему расправой, потребовала, чтобы вышел во двор. Воронец сбежал из дому черным ходом. Утром вновь к нему пожаловали, но уже трезвые офицеры и пригрозили: если он не отменит забастовку, пусть пеняет на себя. Воронец тотчас собрал членов забастовочного комитета у себя на квартире. Заговорили о разногласии среди забастовщиков. Все были «под впечатлением» вчерашних потасовок. Гусев весь в синяках, с перевязанной рукой. Нестеров избежал драки, но ночью в окно его комнаты запустили кирпичом. Кирпич упал к ножкам кровати, а стеклом обрызгало всю постель. Нестеров схватился за револьвер, а Ратх — за ружье. Оба выскочили на улицу, но рядом никого не оказалось…

— Комитет не правомочен продолжать забастовку, — заявил Воронец, — хотя бы потому, что большинство его членов так или иначе устранилось от руководства. К тому же, благоразумие подсказывает не лезть на рожон. Если забастовка прекратится неорганизованно, стихийно, то мы проиграем еще больше. Прошу голосовать: кто за прекращение забастовки?

Руки подняли все, кроме Нестерова и Любимского. Воронец победно посмотрел на обоих и сказал:

— Я попросил бы вас, Соломон, объявить о нашем решении в газете…

На другой день в газете «Асхабад» появилось сообщение:

«Центральный комитет Среднеазиатского союза железнодоржников постановил прекратить забастовку на Среднеазиатской ж. д., причем условием прекращения забастовки было постановление, чтобы никто за забастовку не пострадал и чтобы жалованье за время забастовки было уплачено полностью…»

* * *
7-го декабря, когда в Москве вспыхнула всеобщая стачка, мгновенно переросшая в вооруженное восстание, и на всю страну разнеслись призывы: «На карту поставлено все будущее России: жизнь или смерть, свобода или рабство… Смело же в бой, товарищи рабочие, солдаты и граждане!», в Асхабаде царил мрачный хаос. Офицерство, октябристы, кадеты и перешедшие на их сторону служащие Управления железной дороги и телеграфно-почтового ведомства составляли списки активных участников забастовки.

Монархически настроенные господа теперь предавали анафеме не только социал-демократов и эсеров, но и в открытую кляли самого начальника Закаспийской области за либерализм, за мягкотелость, проявленные в критические для монархии дни. Пошли слухи о замене начальника области и уездной власти. Уссаковский, видя, как лютуют монархисты, возмущался, нервно расхаживая по кабинету или дерзко отвечал на телефонные звонки дома. И всеми делами в канцелярии распоряжался полковник Жалковский. Преданные ему штабисты беспрекословно выполняли приказы и откровение злорадно смеялись над начальником. Теперь уже подсчитывали не только революционеров, но и приверженцев Уссаковского. Кто там заодно с ним? Кто проявлял крайний либерализм и возвеличивал государственную думу? Кто, кроме Уссаковского? Куколь? Пересвет-Солтан? Слива, Лаппо-Данилевский? Еще кто?

И те, кого правитель канцелярии поминал недобрым словом, спешили повиниться, «очиститься от черных пятен бунта». Один за другим побежали к правителю канцелярии. Первым явился штабс-капитан Пересвет-Солтан. Растерянный, потный, словно на дворе не зима, а знойное лето, замешкался у порога. А бывало без приглашения плюхался в кресло и начинал разговор. А тут — на тебе, растерялся. И полковник, видя его таким ничтожным, сделался еще строже:

— Что у вас, господин полицмейстер? С чем пожаловали?

— Был я в клубе велосипедистов, ваше высокоблагородие. Собрание там демократы проводили. Ну и один социал-демократ, студент Васильев, назвал государя Николаем Кровавым. На вопрос мой: «Не послышалось ли мне?», он посмел ответить: «Вы не ошиблись», Я было напомнил председателю собрания Нестерову, что подобный возглас есть оскорбление личности монарха, а он мне говорит: «Мы это знаем».

— Зачем вы мне это рассказываете, господин полицмейстер? — перебил его Жалковский. — Или вы хотите лишний раз доказать, что демократы не повинуются вам и не считаются с вами? Мы и без вашего рассказа знаем. Да и как им повиноваться, когда ваши полицейские в октябре в городском саду на митингах выступали. Как сейчас помню: вышел один пузатый, фуражку заломил на затылок и кричит: «Надоело, дорогие граждане, слышать нам, как нас обзывают «фараонами» Ишь ты, дрянь какая надоело, видите ли!

— Ваше высокоблагородие, я того полицейского!.. — попробовал защититься Пересвет-Солтан, но Жалковский вновь осадил его:

— Ах, вот оно что! Вы «того полицейского». А перед церковью на паперти кто извинялся? «Да я, говорит, только пол велел побрызгать, чтобы ему дышалось легче». А перед кем извинялся-то, не приведи господь! Перед вдовушкой Стабровского!

— Ваше высокоблагородие, не извольте сердиться, прошу вас! Искуплю все свои грехи, ей-богу!

— Поздно спохватились, Пересвет-Солтан. Поздно! Я ни одного слова не «кажу в вашу защиту. Мне не угоден такой полицмейстер. Ступайте!

Через день в этом же кабинете лебезили перед Жалковским прокурор Лаппо-Данилевский и его помощник Слива. Этих правитель вызвал к себе сам. Усадив начальственным жестом обоих в кресла, он подал им бумагу из Ташкента и велел досконально ознакомиться. Слива взял машинописные страницы и начал читать вполголоса своему начальнику «Отношение министра юстиции» по поводу наказания за участие в ноябрьско-декабрьской забастовке. Подробная петиция, вскрывая массовые беспорядки, охватившие после 17 октября 1905 года некоторые местности империи, касалась также пределов Туркестанского генерал-губернаторства. Лаппо-Данилевский и его помощник обвинялись в попустительстве демократии. «Более того, — говорилось в документе, — господин Слива принял как должное насилие над собой со стороны железнодорожных рабочих Казанджика».

— Бог свят, — лицемерно перекрестился Слива, дочитав до этого места. — Ну какое там насилие? Просто меня поругали, сняли с поезда и держали в вагоне, в тупике. Потом отпустили.

— И это говорит помощник областного прокурора? — ухмыльнувшись, произнес Жалковский. — «Поругали», «сняли с поезда". Нет, господин Слива, не поругали, а оскорбили нецензурными словами, не сняли, а вытащили, как побитую собачонку, и втиснули в арестанский вагон! И вы, вместо того, чтобы возбудить дело против рабочих, решили скрыть свой позор!

Слива, покаянно улыбаясь и вздыхая, выдержал поток «красноречия» полковника и принялся читать дальше. И весьма был обрадован, когда дошел до строк о Лаппо-Данилевском.

— Да ведь не один я! — воскликнул обрадованно. — И господина прокурора коснулось сиятельное перышко министра. Вот послушайте: «Означенные неправильные и легкомысленные действия коллежского асессора Лаппо-Данилевского свидетельствуют о недостаточном понимании им важных обязанностей прокурора окружного суда…»

— Большего и не прибавишь, — констатировал с усмешкой Жалковский.

— Ваше высокоблагородие, может быть и приказ об освобождении от должности уже есть? — спросил растерянно Лаппо-Данилевский.

— Я извещу вас, — невозмутимо отозвался правитель канцелярии. — Пока продолжайте службу.

Господин прокурор и его помощник откланялись и ушли.

Жалковский, продолжая третировать скомпрометировавших себя за время забастовки должностных лиц, набивал себе цену непогрешимого и незамешанного ни в каких крамолах администратора, а его подчиненные, шастая вокруг него, по вечерам устраивали сборища в офицерском клубе. В ресторане у буфетной стойки, в билиардной и библиотеке всюду шли толки о том, кто займет место Сахарова в Ташкенте, а в Асхабаде — место Уссаковского.

«Поистине парадокс времени, — тут и там раздавались голоса. — Сахаров оставляет кресло губернатора за то, что был слишком жесток к революции, а Уссаковский — слишком мягок. Так кого же нам прочит Фемида?»

Прошло еще несколько дней, и накануне рождества стало известно официально: должность Туркестанского генерал-губернатора принял генерал-лейтенант Суботич, в прошлом, до начала русско-японской войны, командовавший в Закаспии, а место начальника в Закаспийской области займет генерал-майор Косаговский.

Суботича асхабадцы хорошо помнили как генерала не особенно придирчивого: даже в войсках о нем говорили мягко. А о Косаговском сразу пошли самые страшные слухи. Выходец из простых казаков, дорогу к генеральским погонам проложил путем беспощадных репрессий и расправ над бунтарями: потому и послан в Закаспий. Обыватели пугали друг друга «новой метлой», офицерье откровенно радовалось и твердило: именно такого, строгого командующего, и недоставало Закаспию. Рабочие, выжидающе затаились…

* * *
В конце рождества разнеслись по городу слухи: «Едет новый начальник области!» В день его приезда, утром, к приходу поезда собралась на перроне вся ас-хабадская аристократия. Поезд подошел. Генерал вышел из вагона с целой свитой офицеров. Поздоровался с Жалковским и с Махтумкули-ханом, приехавшим на встречу из Геок-Тепе. Остальным лишь кивнул. Внешне Косаговский ничем не выделялся. Среднего роста, сухощавый, горбоносый. Единственная, бросающаяся в глаза примета: кривоног, как всякий кавалерист. Генерал прошел на привокзальную площадь, сел с Жалковским и Махтумкули-ханом в карету и отправился в гостиницу «Гранд-Отель». Там он должен был пожить дня два-три, пока не освободит ему особняк Уссаковский.

Асхабадские господа и знатные ханы устроили новому генералу пышную встречу. Вечером в ресторане «Гранд-Отель», освещенном сотнями свечей в позолоченных канделябрах, гремела музыка. За сомкнутыми столами восседал весь офицерский состав гарнизона, высшие чиновники, ханы близлежащих аулов и сам Махтумкули-хан — он сидел по правую руку от генерала. Слева — правитель канцелярии. По праву распорядителя, Жалковский первым провозгласил тост за приезд и здравие нового командующего. Косаговский, выпив лихо, по-казацки, стакан водки, сразу захотел познакомиться с господами поближе.

— Ну, с Махтумкули-ханом мы знакомы давненько, — сказал, приглаживая висящие усы. — Еще, так сказать, во времена Скобелева виделись. Я тогда был двадцатилетним хорунжим… А кто будут те господа, что сидят напротив меня?

— Рад доложить, ваше превосходительство, — самодовольно заулыбался Жалковский. — Сей, что постарше, есть Каюм-сердар — ближайший друг Куропатки-на, с ним его сын, Черкезхан Каюмов, а тот, что низенький да скуластый, это Ораз-сердар — сын небезызвестного вам Тыкмы-сердара, оказавшего упорное сопротивление нам при взятии Геоктепинской крепости.

— Хороша гвардия, хороша! — восхитился генерал. — А что? Ей-богу, хороша. Если, скажем, сын Тыкмы служит так же ревностно нам, как служил его знаменитый отец государю-императору, после той прошлой войны, так это же очень похвально!

Всем представленным Косаговский пожал через стол руку и захотел выпить за их здоровье и дальнейшие успехи на службе государю и отечеству. Затем Жалковский представил ему господ офицеров и чиновников. Генерал, знакомясь с каждым за руку, довольно щерился и напутствовал:

— Желаю вам самой ревностной службы на благо России. Надеюсь, не подведете старика-генерала? — вопрошал он. — Раздавим совместно красную мразь революции?

— Так точно! — отвечал один.

— Постараемся, ваше превосходительство, — обещал другой.

— Рады стараться! — чеканил третий.

— Господин полковник, — полюбопытствовал Косаговский. — А что же Евгений Евгеньевич не захотел, что ли, присутствовать на нашем ужине? Или другие какие причины?

— Отказался, ваше превосходительство.

— Вот как? А я думал занят: с чемоданом возится, готовясь к отъезду, с женой в платочек плачет, а он, вишь ты, не захотел повидаться со мной. Когда же отбывает господин Уссаковский?

— Утром, с московским, ваше превосходительство.

— Так, так… Значит, с московским? А есть ли среди офицеров охотники проводить Евгения Евгеньевича?

Жалковский встал из-за стола:

— Господа, господин генерал спрашивает: есть ли охотники проводить бывшего начальника области?

Посыпались легкие смешки: никто не вызвался в провожатые.

— А проводить надо бы! — сказал, вставая новый генерал. — Надо бы воздать ему почести за его либерализм и слюнтяйство… Впрочем, простите, у меня личная нелюбовь и неуважение к этому человеку. Прошу не обращать внимания и продолжать веселье…

Снова поднимали тосты: за нового генерала, за верность государю и отечеству, за Махтумкули-хана и прочих ханов… Потом заиграл оркестр. Начались танцы. И веселье затянулось до самого утра.

На рассвете несколько изрядно подвыпивших офицеров отправились к дому начальника Закаспийской области. В окнах было темно. Часовой, охранявший здание, сообщил господам, что генерал Уссаковский только что уехал на вокзал. Офицеры направились туда.

Поезд попыхивал на первом пути, готовясь в трехтысячеверстную дорогу. Шла посадка в вагоны. Несколько солдат внесли в мягкий вагон вещи генерала. Сам Уссаковский прогуливался с женой по перрону.

Прозвенел первый предупредительный звонок об отходе поезда. Генерал помог жене войти в тамбур и сам взялся за поручни. И тут услышал:

— Господин генерал, вы оскорбили нас своим холодным безразличием. Вы не удостоили чести…

— Простите, мне некогда с вами разглагольствовать!

Грянул пистолетный выстрел. Пуля чиркнула над ухом Уссаковского, сорвав погон. Вторая пуля попала в дверь. Брызнуло со звоном стекло. Уссаковский успел скрыться в вагоне.

Свист патруля и переполох, возникший на перроне, остановили офицеров от дальнейших попыток застрелить бывшего командующего. Бросившись вниз, на привокзальную площадь, они скрылись в сером утреннем рассвете. Поезд тем временем отошел от вокзала и, набирая скорость, загрохотал, выходя в предместья города…

О покушении на Уссаковского доложили и новому начальнику области. Косаговский хмуро спросил:

— Кто стрелял?

— Кто-то из наших офицеров, — сказал Жалковский.

— Ну, что ж, каждый получает — что заслужил, — сухо заметил генерал, — Но если по чести, то здешние офицеры и стрелять-то по-настоящму еще не научились. Где уж им с революционерами воевать… Ну, ничего, научатся.

Через день Косаговский поселился в доме бывшего Закаспийского начальника, и кабинет его принял. Ознакомился с делами и принялся за обновление уездных властей и прокуратуры. Правитель канцелярии давно уже заготовил приказы на этот счет.

Начал с полицмейстера и начальника уезда: обоих вызвал к себе с адресами членов забастовочного комитета и других неблагонадежных.

— Итак, господа, хотел бы спросить у вас: почему смутьяны, поднявшие забастовку, ходят до сих пор на свободе?

— Ваше превосходительство, но тут творилось такое! — хотел было пояснить Куколь-Яснопольский.

— Попустительствовали, вот и творилось! — со злостью осадил Косаговский. — Дошло то того, что официальная газета выступает с крамольными заметками. Где это было видано!

— Ваше превосходительство, редактор газеты — сам член забастовочного комитета. Что еще можно было от него ожидать! — пожаловался Пересвет-Солтан.

— Вот, вот, — недобро усмехнулся начальник уезда. — Вы какого-то несчастного редактора боитесь, а на вас вся Россия надеется, ждет, что с корнем вырвете демократическую полынь. Чего уж ожидать-то от вас, родимые? Идите к правителю канцелярии да доложите, чтобы подыскал он вам места службы более подходящие.

— Но ваше превосходительство! — воскликнул Пересвет-Солтан.

— Марш! — вскричал генерал. — Марш оба! И чтобы духу вашего тут больше не было.

На крики прибежал Жалковский.

— Господин генерал, не извольте гневаться: все будет сделано самым лучшим образом.

— Отправьте полицмейстера в Байрам-Али, а Куколя — в Мары или Чарджуй. Вы свободны, господа офицеры! — еще раз прикрикнул он, видя, что оба топчутся возле двери.

— Господин генерал, — сказал с некоторым сожалением Жалковский, когда те вышли, — поспешили вы немного. Я хотел изгнать обоих из Асхабада после того, как они помогут мне арестовать забастовщиков. Они же всех знают.

— Ну, так пусть займутся арестами немедленно, пока еще не уехали. Возглавьте эту кампанию сами, полковник. В Москве идут баррикадные бои. Как бы дым восстания не перекинулся опять сюда. Постарайтесь взять весь забастовочный комитет.

— Слушаюсь, ваше превосходительство. Если нет иных указаний, то разрешите действовать?

— А что ж сидеть-то. Действуйте…

Спустя час, правитель канцелярии был в полицейском управлении. Заняв кабинет полицмейстера, он сел за стол, вызвал самого Пересвет-Солтана и приказал — до утра арестовать всех активных забастовщиков. Жалковский предупредил, что не уйдет из полицейского управления до тех пор, пока не увидится лично с Нестеровым, Вахниным, Шелапутовым, Любимским и прочими.

— Смею доложить, господин полковник, Вахнин и Шелапутов находятся в отъезде… Мои люди их видели в Красноводске, когда они садились на пароход. Что касается остальных, не извольте сомневаться: всех доставим сюда, — заверил полицмейстер.

— Приступайте, — распорядился Жалковский, и когда Пересвет-Солтан удалился, велел принести ему чаю.

К шести вечера привезли Любимских. Обоих ввели к Жалковскому.

— Честь имею, господин полковник. Чем вже могу служить? — с достоинством раскланялся Соломон.

— Похоже на то, что вы опять собираетесь нас закрыть? — спросила Фира Львовна. — Если эта так, то вы, господин начальник, совершенно не представляете, что такое газета. Это сплошные убытки, господин полковник. Сядьте на наше место — и вы разоритесь быстрее самого заядлого картежника.

— Присаживайтесь, господа, — сухо указал на стулья Жалковский. — Если не ошибаюсь, мы уже четырежды подвергали вас штрафу за противоправительственные выступления?

— Было вже, а что поделаешь! — с улыбкой обреченного человека сказал и пожал плечами Соломон,

— Если вам опять нужны наши деньги, — добавила Фира Львовна, — то вы зря на нас надеетесь. Мы, господин полковник, выпотрошены на нет.

— Прошлым летом приказом министра внутренних дел России газета «Асхабад» была прикрыта. Не так ли? — напомнил Жалковский.

— Да, мы не могли найти общий язык с министром, — согласился Любимский. — Его не устраивала наша вывеска. Так мы сменили ее! Что вже вы еще хотите?

— Соломон, ради аллаха, — взмолилась Фира Львовна. — Давай уплатим еще один штраф и уйдем отсюда!

— Штрафом на этот раз вы не отделаетесь, — усмехнулся Жалковский. — Новый начальник Закаспийской области, генерал Косаговский приказал арестовать вас за печатание крамольных заметок. Кто вас снабжает информацией о событиях в Москве?

— Ладно, господин полковник, — отозвался с досадой Любимский. — Говорите вже, сколько мы должны, да мы пойдем.

— Увы, на этот раз придется вам задержаться, — возразил Жалковский. Выйдя из-за стола, он приоткрыл дверь и попросил охрану, чтобы проводили господина редактора с женой в камеру.

— Господин полковник, вы преступаете приличия! — возмутилась Фира Львовна, но Жалковский поспешно закрыл дверь…

В десять вечера к правителю канцелярии доставили слесарей— Гусева и Заплаткина. С ними полковник разговаривать не стал. Уточнил лишь фамилии, место работы и велел посадить.

Еще через час был доставлен Эмануил Воронец.

— По какому праву вам дозволено поднимать спящих из постели и гнать через весь город, толкая в спину прикладами! — возмутился он. Воронец был непричёсан. Пуговицы на рубахе не застегнуты, и пальто — нараспашку.

— Косаговский велел арестовать вас, господин председатель, — с усмешкой пояснил правитель канцелярии.

— За что? За то, что мне удалось потушить пожар забастовки?

— За то, что пытались остановить эшелоны Прасолова, идущие из Кушки.

— Но разве я виновен в этом? Спрашивайте за все с Нестерова. Он приказал оставить солдат посреди песков.

— С Нестерова спросится, но и с вас потребуем отчета, вы ведь председатель забастовочного комитета.

— Это произвол, господин полковник.

— Хорошо, разберемся… Уведите его! — крикнул он стражникам.

Почти тотчас ввели Ксению Петровну и Арама Асриянца. Полковник оглядел обоих, задержал внимание на Стабровской и с сожалением покачал головой.

— Опять вы…

— Послушайте, за что вы преследуете меня? — возмутилась она и заплакала. — А еще поляк! Разве поляк мог допустить, чтобы на его глазах угробили соотечественника? Смерть Людвига целиком на вашей совести.

Жалковский тяжело вздохнул. Но не от угрызений совести. Подумал, сколько опять наделает ему хлопот эта «социал-вдова».

— Пани, — сказал он сердито. — Ставлю вам условие: или вы завтра же покинете Асхабад, или придется нести, вместе с другими, ответственность за участие в забастовке.

— Ксана, ради бога! — взмолился Арам, — уезжай немедленно.

— Хорошо, подумаю, — согласилась она.

— В таком случае, вы свободны, — смилостивился Жалковский. — Постарайтесь завтра же выписаться и выехать.

Стабровская грустно улыбнулась Асриянцу и вышла из кабинета. Жалковский тотчас объявил:

— Вас, господин Асриянц, мы будем судить за взрыв железнодорожного моста через реку Теджен.

— Господин полковник, но мы спасали от Прасолова царский манифест. Разве не за святую волю народа шел с поднятым мечом генерал-каратель?!

— Отставить, — сухо приказал полковник и добавил строже: — Отставить упоминание о государевом манифесте. Вы, насколько мне известно, одним из первых назвали этот манифест «куцым». Уведите арестованного.

Было около двенадцати, когда привели Нестерова и Аризель. Их задержали при выходе из дома музыкального и драматического общества. Они смотрели «Женихов» Гоголя. Выходя, оживленно обменивались мнениями о спектакле, и. тут подошел Пересвет-Солтан с полицейскими и вызвался «проводить» молодых людей в полицейское управление.

— Ну, вот и встретились, господин присяжный поверенный! — со счастливой улыбкой воскликнул Жалковский. — А я ведь предупреждал вас там, в Теджене. чтобы осторожнее обходились с моей персоной

— Господин полковник, но разве я вас оскорбил? — удивился Нестеров.

— Я тоже постараюсь быть с вами вежливым, — пообещал Жалковский. — Кто эта барышня?

— Моя невеста, господин полковник. Мы смотрели спектакль, и вот…

— Да, да, по моему распоряжению вас взяли, как главного забастовщика и руководителя асхабадской социал-демократии, — уточнил Жалковский, и, переведя взгляд на Аризель, спросил: — Ваша фамилия, мадам?

— Асриянц, — неохотно отозвалась девушка и взглянула на Нестерова: — Ванечка, но мы же ничего не сделали!

— Нет, конечно, — засмеялся полковник. — Вы ровным счетом — ничего не сделали, ничего не совершили, но вы, насколько я понял, — сестра Арама Асриянца?

— Да, а что?

— Ничего, если не считать, что вы многое знаете о тайных делах своего брата, и жениха — тоже. Придется, мадам, задержать и вас.

— Господин полковник, но будьте мужчиной: отпустите барышню! — попросил Нестеров.

— Поздно уже, поздно… Устал я, — отмахнулся Жалковский. — Утром разберемся… Переночуете в камере… Стража! Уведите арестованных…

Жалковский уехал домой в час ночи, не дождавшись еще одного задержанного: им был Ратх Каюмов. Его арестовали на квартире Нестерова. Полицейские, узнав в нем циркового джигита и брата штабс-капитана Каюмова, подивились немало. Хотели отпустить, но вспомнили, что. Черкезхан давно охотится за своим младшим братом: все старается привести его к уму-разуму.

Утром арестованных переправили в черном крытом дилижансе в тюрьму. Карету сопровождали конные полицейские.

Жалковский стоял на пороге здания полицейского управления в окружении господ офицеров и посмеивался:

— Ну вот и все… Лопнул мыльный пузырь… Мы его безболезненно иголочкой проткнули. Вишь, как они все успокоились. Вроде бы и в революции не участвовали, и никакой крамолой не занимались. Они успокоились, а мы их тут и прихлопнули. Правда, есть и невинные, но разберемся.

— Ваше высокоблагородие, — обратился Пересвет-Солтан, — у Нестерова на квартире задержан брат штабс-капитана Каюмова.

— Что вы говорите?! Вот удача!.. Для Каюмова, разумеется. Он давно его разыскивает. Вызовите немедленно штабс-капитана сюда.

Черкезхан приехал на коне, совершенно не подозревая, зачем его пригласили в полицейское управление. Увидев Жалковского, смутился.

— Господин полковник, штабс-капитан Каюмов…

— Вижу, что штабс-капитан. Идите в камеру и заберите своего младшего брата.

Черкез быстро прошел по коридору к камере, и, войдя, схватил за шиворот Ратха.

— Дрянь, — проговорил со злостью и ударил по лицу. — Ты позоришь весь наш благородный каюмовский род. Я рассчитаюсь с тобой, как с последнимнегодяем!

— Убери руки! — закричал Ратх. — Можешь судить меня, только руки не распускай!

Черкез вывел брата на крыльцо, Жалковского уже тут не было: уехал в штаб. Черкез попросил полицмейстера:

— Дайте мне двух полицейских, пусть проводят этого «ягненка» домой.

Ратха повели по Левашевской, мимо женской гимназии. Один из полицейских придерживал его за плечо, другой шел впереди. Черкез следовал сзади. Во дворе встретил младшего сына. Каюм-сердар. Увидев его, указал на черную юрту. Ратха ввели в кибитку и посадили на цепь, как собаку…

* * *
Пока проходили забастовки, а потом менялось руководство Закаспийской области, цирк по вечерам не зажигал огней. Всего было два представления, да и те — с неполной программой, после митингов. Бездействовали питейные заведения. Чайханы обслуживали застрявших в Асхабаде купцов и прочий торговый люд только днем. Неуверенность в завтрашнем дне и страх быть убитым или ограбленным держали людей под кровлей собственных домов, в караван-сараях и гостиницах.

Пользуясь вынужденным бездействием, Аман, с согласия отца, давно уже находился в песках, у чабанов, присматривал за отарами. Он и в самом деле, прежде чем приехать в Джунейд к Галие, заехал на кош. Тут жили два чабанских семейства, поселенных Каюм-сердаром еще лет двадцать назад, как только отшумели походы царских генералов по Закаспийскому краю и установилось русское правление. Тогда Каюм-сердар, пользуясь расположением к нему генерала Комарова, а затем и Куропаткина, завел свою отару под присмотром верных ему батраков. Теперь эта отара разрослась: Каюм-сердар не знал своим овцам счета. И чабаны, изредка заглядывая в Асхабад, сообщали ему, когда спрашивал, сколько всего овец: «Ай, много, сердар-ага, Больше тысячи будет». Каюм-сердар не беспокоился за богатство в песках, доверяя своим людям. Но сейчас, когда души бедняков-дехкан были такими же коварными, как и сама пустыня, Каюм-сердар строго приказал Аману — пересчитать овец всех до одной и стеречь отару от разнузданных революцией аламанщиков.

Старший чабан Алты-ага встретил Амана с превеликим добродушием: как ни говори, а приехал сын самого Каюма. Напоили молодого хозяина чалом, накормили. На вопрос Амана: спокойно ли в песках, Алты-ага — неопределенно ответил:

— Всяко бывает, Аман-джан. Теперь, конечно, не то, что было год или два назад. Народ теперь другой стал. Раньше, лепешка и кундюк с водой есть — бедняк считал себя богатым. Сегодня не так. Мяса один день не поел — кричит: «Я голодный, с голод) умираю:» Русские босяки, конечно, развратили туркмен, что и говорить.

— Ну, а где же бедняки мясо берут, если они без мяса жить не могут?

— Как где? Разве мало в песках овец пасется?

— Значит, и нашими овцами питаются?

— А как же, Аман-джан! Конечно, мы не даем ограбить себя, но не всегда можно защититься.

— Сколько сейчас овец в отцовской отаре?

Алты-ага на этот вопрос ответил не сразу. И ответ был уклончивым:

— Аман-джан, зачем тебе знать — сколько их? Если скажу: тысяча голов, поверишь?

— Поверю, Алты-ага, почему не поверю.

— А их не тысяча, а полторы тысячи, — смеясь, сказал старик. — Лучше не спрашивай о таком, не обижай недоверием. Могу сказать тебе, как на духу, гость один, Байкара его зовут, нас защищает. Сегодня должен приехать, увидишь его.

Вечером, едва стемнело, за кибитками разнесся лай собак и подъехало человек десять джигитов. Все спешились. Алты-ага и его взрослые внуки подскочили к приезжим, взяли лошадей. Байкара — молодой джигит в черном косматом тельпеке, в чекмене, с саблей и маузером за кушаком, мельком взглянул на чабанские кибитки, увидел коня, на котором приехал Аман, и тревожно спросил:

— Кто у тебя, Алты-ага? Кого сюда принесло? Кому не живется спокойно?

— Аман-джан, сын сердара… циркач — у нас, — важно сообщил Алты-ага.

— Ха, слышали о таком, — сказал Байкара и вошел в юрту.

Аман встал ему навстречу. Поздоровались. Байкара первым начал разговор:

— Тебя я не раз видел в цирке… Тебя и твоего братишку, Ратха. Молодцы вы, как гули крутитесь на лошадях, не сглазить бы. Я со своими парнями спорил: любого могу заткнуть за пояс на коне. Тебя, Аман-джан, одного, и твоего брата еще обскакать не смогу. Но, слава аллаху, то, что умею, этого мне достаточно… Вот сейчас приехали с хивинской дороги, кое-что привезли хорошего. Эй, Чары-кель, веди сюда верблюдов, да несите добро — посмотрим!

— А что, разве вы тоже торгуете… на хивинской дороге? — наивно спросил Аман.

— А как же! — воскликнул со смехом Байкара. — Еще как торгуем. Платим камчой по спине и вот этим! — Он вынул из-за кушака маузер и подбросил на ладони. — А получаем серебром и золотом, товарами тоже, если хорошие. Вот сегодня два тюка с бухарской парчой «купили». Сейчас посмотришь.

Вскоре джигиты подвели верблюдов к самой юрте и сняли с них поклажу. Тот, которого звали Чары-келем, внес шкатулку с золотыми украшениями, а двое других — парчу.

— Ой, Байкара, — замотал головой Аман. — Страшным делом вы занялись. Не потерять бы вам голову о такими товарами.

— Аман-джан, разве ты не из Асхабада приехал? — удивился Байкара. — Разве не Асхабад первым закричал: «Долой помещиков и капитал!» Рабочие своих баев с земли гонят, мы— своих. Что мы плохого делаем? Везде сейчас бедняки богатых бьют. Мы еще, по сравнению с русскими дехканами, ангелами выглядим. Русские дехкане в своих селах все дома помещиков пожгли вместе с добром. А мы байские кибитки пока не трогали. Добро отдай, но чтобы жечь под корень, все же жалко. Добро твоего отца тоже могли бы взять, но подумали и решили — не будем. Вы — два брата — наша гордость: что, Аман, что Ратх, обоим поклоняемся.

Тут вошел Алты-ага, и, смиренно поклонившись Аману, сказал:

— С вашего разрешения, Аман-джан, мы зарезали двух овец. Гостей надо угостить, да и сами отведайте баранины.

— Ох-хо-хо, — вновь закручинился Аман, и Байкара шепнул ему на ухо:

— Не думал я, джигит, что ты такой жалостливый. Нас ругаешь, а сам из города брюхастую гелин привез, рожать на днях будет — это как понимать?

Аман побагровел от смущения и страха, что тайна его раскрыта, а Байкара засмеялся и опять зашептал на ухо:

— Мы обыкновенный товар у людей берем, а ты живым товаром пользуешься. У кого украл татарку? Ну-ка признавайся?

Аман замолк и до того испугался, что язык перестал ему повиноваться и прилип к небу. Наконец, придя в себя, сказал:

— Байкара, давай-ка выйдем, у меня к тебе разговор есть.

— Давай, выйдем, — охотно согласился тот.

— Байкара, — начал, выйдя из кибитки, Аман, — ты откуда знаешь, что это моя гелин? Тебе кто сказал?

— Хозяйка ее, старуха… — пояснил Байкара. — Все я знаю. Но не бойся меня. Ни одна живая душа ничего от меня и моих друзей не узнает, если сам не окажешься глупцом. Помоги нам, Аман, оружием. Если б штук пятьдесят винтовок русских достал — молиться бы на тебя стали. Денег на винтовки дадим. Сколько скажешь, столько и дадим.

— Да, Байкара, кажется, я влип, — обреченно сказал Аман и прибавил: — Но что поделаешь, видно, так на роду мне написано. Постараюсь достать винтовки. Но только прошу — о Галие ни слова.

— Не волнуйся, Аман. И отцу своему скажи: «Пока Байкара ездит по Каракумам — ни одна овца у Каюм-сердара не пропадет!»

На другой день, когда Аман собрался ехать в Джунейд, Байкара вынул из ларца ниточку жемчуга и положил на ладонь Амана.

— Держи, джигит, подаришь своей ханум. А это ей на халат. — И он, размотав парчевый отрез, отхватил от него десять локтей.

Аман поблагодарил за подарки и уехал.

В полдень был у озерца, возле заветных кибиток, где жила Галия. Встретили его так же радушно, как у чабанов. И Галия, изменившаяся в лице, ставшая почти черной от пятен, на этот раз встретила Амана не капризами и пререканиями, а слезами радости. Встретила как самого дорогого, самого долгожданного человека. Аман обнял ее, вынул подарки, но, увидев в глазах немой, полный муки вопрос, утешил:

— Есть, есть… Сейчас отдам…

Он вынул из кармана несколько писем и протянул их Галие.

Глаза ее заметались по строчкам. Читая, она то улыбалась, то вытирала слезы, то хмурилась. Наконец, прочитав все письма, расцеловала Амана:

— Слава аллаху, Аман-джан, отец жив-здоров, мама — тоже. Но бедненькие, они даже не догадываются в когти какого беркута я попала. Они ждут внука от Черкеза. Как же мы потом им объясним, когда я привезу тебя в Петербург? Понятия не имею. Но если б ты знал, как мне жутко здесь одной, без тебя. Ах, Аман, Аман! — И Галия расплакалась.

Старуха-хозяйка, увидев слезы молодой ханши, покачала головой:

— Ханум, я ли за вами не смотрю, не ухаживаю?

— Не обращайте на мои слезы внимания, — вновь засмеялась Галия. — Это все от радости.

Дней через десять Галия родила сына. Старуха-хозяйка сама приняла младенца. Омыла его и спеленала в черной кибитке, при керосиновой лампе, подальше от глаз мужчин. Аман и муж хозяйки, седельщик, в другой кибитке пили чай и выглядывали то и дело наружу. Над пустыней кружился густой падающий снег, кибитки были облеплены им. И старик-седельщик, глядя на разгулявшуюся зиму, приговаривал:

— Это хорошо, что снег. Это очень хорошо!

Почему хорошо, на это он ответить не мог. Но Аман понял старика по-своему. «Раз аллах даровал мне сына в день, когда шел снег и было вокруг бело, значит и имя его должно соответствовать этому дню. Да и ханум моя, мать мальчишки, тоже из белых, княжеских кровей. Назовем его Акмурадом>.

Сын родился — надо устраивать той. Но как соберешь людей, если и жена у Амана тайная, и родившийся сын у нее — тайный. Решился все же Аман, пригласил всех живущих вокруг озерца, и Байкара со своими джигитами приехал. Отгуляли, поздравили молодого отца и мать с первенцем, пожелали ему сто лет жизни, подарков надарили. Разъехались гости довольными. А через полмесяца, когда весна из синих небес высунула белые рожки луны, Аман стал собираться в Асхабад, как бы отец не подумал, что пропал в песках сын, и в убили ли его, не попал ли в руки аламанщиков. Правда, Аман предусмотрел, еще месяц назад сказал одному проезжему в Асхабад, чтобы заглянул на подворье Каюм-сердара и сообщил, мол, все в порядке, сын кланяется. Но все равно, ехать надо.

Перед отъездом Аман сидел с Галией, которая держала на руках сына, и напутствовала:

— Аман-джан, Камелии Эдуардовне скажи спасибо, что получает письма и переправляет мне.

— За это я ей плачу, — отвечал Аман. — Она не скроет ни одного письма, не бойся.

— Аман-джан, как приедешь в Асхабад, сразу сообщи моему отцу в Петербург, что родился у него внук. Имя тоже сообщи. Адрес обратный не перепутай. Пусть пишет, как и раньше, на Камелию Эдуардовну.

— Знаю, моя ханум, зачем учишь, — легонько возражал Аман, принимая белый листок от жены, на котором был написан текст телеграммы.

Наконец, когда Аман, уже распрощавшись с ней и маленьким Акмурадом, сел на коня, она метнулась в кибитку и вынесла книги:

— Аман-джан, отдай книги Ратху, пусть вернет Нестерову. Скажи обоим спасибо, очень хорошие книги.

— Галия-ханум, — обиделся Аман. — Удобно ли такую чепуху назад возвращать? Не обвинят ли нас в мелочах? Нет, я книги не возьму, оставь их у себя.

Выехав на взгорок, Аман повернулся: Галия, держа младенца на руках, стояла возле кибитки и смотрела ему вслед. Рядом с ней — старик седельщик, его жена и детвора — один другого меньше.

День только начинался. Было морозно. Снег, схваченный ночью морозом, лежал белыми заплатами по всей равнине. До вечера надо было успеть добраться до Асхабада, и Аман пришпорил скакуна. Мощный орловский рысак — цирковой конь Арслан сразу перешел в рысь и гак, не сбавляя хода, бежал до самого Асхабада. В четыре часа дня Аман въехал в предместье города, пересек железную дорогу и — прямо на почту. Тут, поставив скакуна у обочины, Аман сдал телеграмму, расплатился и, прежде чем податься домой, решил заглянуть в цирк..

«Дают уже представления или все еще идет забастовка?» — не раз спрашивал себя Аман там, в песках. Этот же вопрос не выходил из его головы сейчас, когда он подъезжал к огромному куполообразному зданию, 'которое казалось ему роднее отчего дома. Здесь они с Ратхом освоили высший класс джигитовки, здесь хорошо научились говорить по-русски, здесь научились разбираться во многих сложных вопросах жизни. И вопрос «есть ли представление?» — вопрос, на первый взгляд безобидный, таил в себе самые сложные перипетии жизни. В нем было все: «Жив-здоров ли Адольф Романчи? Бросил ли пьянствовать Никифор? Достал ли денег на содержание своих медведей Иван Гора: ведь цена на корм повысилась, а доходы остались прежними! Вышла ли замуж высотная гимнастка Нинон, за которой ухаживал офицер-кавалерист? Наконец, участвует ли в представлениях Ратх? Если участвует, то как же он обходится без него?»

Проезжая мимо фасада, где стояли огромные рекламные щиты, Аман не увидел на них лихо несущихся на скакунах братьев Каюмовых. Старая афиша джигитов была заклеена новой, на которой красовался артист на велосипеде с поднятым колесом. Аман сразу поскучнел. Во дворе цирка никто его не встретил: было холодно, и все, кто сейчас пребывал здесь, ютились в своих каморках. Аман поставил Арслана в конюшню, дал ему овса и воды, и отправился к Романчи. Подойдя к двери, он постучал. Открыли ему не сразу. Он постучал еще. Наконец дверь приоткрылась и из комнаты выглянула полуголая, заспанная Нинон.

— Ха, Аман явился! Ты посмотри-ка, Серж, один из Каюмовых прибыл! А их уже давно из репертуара вы» черкнули!

Серж, тот самый офицер, за которого Нинон мечтала выйти замуж, буркнул что-то и сказал, чтобы закрыли дверь, а то ему холодно:

— А где же Адольф Алексеевич? — спросил Аман.

— Адольф? — удивилась Ниной. — Но разве его выпустили? Его же арестовали и посадили в тюрьму еще в начале января!

— Романчи посадили! За что?

— Ох, боже, неужто не за что, — усмехнулась Никон, — Я удивляюсь, как еще меня не сцапали за то, что я забиралась с его красными флагами под купол.

— Вашего Романчи считают одним из главных организаторов социал-демократической организации в Асхабаде, — пояснил офицер и опять недовольно потребовал: — Нинон, да, закрой же ты дверь, ради бога. И иди сюда, постель остынет!

Аман сам притворил дверь и отправился в комнату менеджера.

Распорядителя на месте не оказалось. Жена его, сухощавая красивая старуха, в прошлом актриса, повела бровью, сказала, что муж будет к вечеру и, коснувшись пальцами лба, вдруг вспомнила:

— Да, да… Ну, конечно! Вы же, кажется, Каюмов? Ну так вот, возьмите. По-моему, вам письмо?

Аман взял конверт, взглянул — от кого, и увидел, что письмо адресовано Ратху, на конверте стоял московский штемпель и диковинная марка.

— Это брату, — сказал Аман. — Он разве не бывает в цирке?

— Понятия не имею, — ответила сухощавая старуха и потянулась за папиросами. — Не угодно ли, молодой человек?

— Спасибо, я не курю. До свиданья.

Идя из цирка домой, Аман размышлял: «Ратх не выступает оттого, что меня нет: одному нечего делать на арене». И еще думал Аман о старшем брате, Черкезе: «Сохрани аллах, не дай узнать ему, что Галия в песках!» Страх постоянно преследовал Амана, а сейчас вдвойне, поскольку Аман не был дома больше двух месяцев: могло за это время случиться всякое. Войдя во двор, он увидел первой Нартач-ханым. Старуха радостно вскрикнула, пошла навстречу, и оттого, как она была рада возвращению сына, Аман понял — дома все в порядке. Затем вышли из кибитки Рааби и служанки. Все, как одна, выразили свою радость восклицаниями и улыбками. Побежали к ишану за Каюм-сердаром. И пока не было отца, Аман узнал, что Ратх с начала января сидит прикованный к цепи, в черной кибитке.

— За что его? — спросил Аман, сжимая от обиды кулаки.

— Ай, сынок, — отвечала Нартач, — разве у них узнаешь — за что? Сам знаешь, Ратх из дому ушел, с дурными людьми связался. Дурных людей в тюрьму посадили, Ратха велели на цепи держать.

— Кто велел?

— Русский генерал велел.

Аман, подойдя к черной кибитке, отбросил видавший виды килим от входа и переступил порог. Ратх лежал на кошме, скорчившись, видимо, спал.

— Ратх-джан! — позвал Аман. — Ты почему здесь? За что они тебя?

Ратх распрямился на кошме, зазвенев цепью.

— Здравствуй, Аман! Когда приехал?

— Сейчас только. В цирк зашел — и сюда.

— В цирке, значит, был? — жадно спросил Ратх. — Ну, как там?

— Ничего хорошего, брат. Романчи, оказывается, арестовали.

— Да ты что! Значит, его тоже. Значит, они всех в ту ночь схватили. — И Ратх быстро рассказал, как ночью нагрянул к Нестерову сам Куколь с полицейскими, как Черкезхан пришел за ним в полицейское управление и теперь держит на цепи. Ратх выставил вперед правую ногу, и Аман увидел: нога выше щиколотки обвита цепью, а на цепи — замок.

— Били? — спросил Аман.

— Били в первый день, когда привели, — отвечал Ратх. — Черкез бил, отец — тоже. А теперь взялись обратить меня в свою веру. Ишан каждый день приходит, коран читает, заставляет повторять молитвы. Аллах, говорит, высшее существо, которое управляет помыслами и деяниями всех людей и всех животных. Я ему отвечаю: нет, дорогой ишан, главное на земле — материя. Весь мир состоит из материи. Она одна движет все сущее. Когда я ему о материи сказал, он пошел к отцу и говорит: «Ваш младший немножко тронут умом, потому и связался с русскими босяками. У вашего младшего не аллах в голове, а какая-то материя… А разве мануфактура может заменить аллаха? Пусть это даже шелк или парча, или тафта китайская!» Теперь даже женщины на меня смотрят, как на умалишенного. Жена Черкеза приходит, все время спрашивает: «Голова не болит? Может помажешь виски керосином?»

Братья засмеялись, и Аман спросил:

— А зачем ты материю богом считаешь?

— Вах, и ты тоже, — возмутился Ратх. — Да наука же такая есть. Ученые утверждают и доказывают, что мир управляется не богом, а бесконечным движением материи!

— Вон оно как, — задумчиво произнес Аман. — Вообще-то ты выброси из головы этих всяких ученых. С аллахом жить спокойнее: по крайней мере, аллах — мусульманин, а эти еще неизвестно кто. Выбрось, братишка, все из головы! — веселее заговорил Аман и подал Ратху конверт. — На вот, держи. Тамара тебе прислала.

— Тамара?! — Ратх даже вскочил с кошмы, так обрадовался и так поразился приятной неожиданности. — Неужели Тамара? Ну-ка, сейчас посмотрим!

В это время во дворе послышались голоса: это пришел от ишана Каюм-сердар, и Аман; тихонько сказав: «Читай, потом расскажешь», вышел из кибитки.

Ратх, волнуясь, дрожащими руками надорвал конверт, вынул заветные два листочка, исписанные крупным ученическим почерком, и впился в них глазами: «Милый Ратх, здравствуй!» Юноша запрокинул голову, закрыл глаза и так сидел с минуту, не в силах справиться с нахлынувшей радостью. Такого он никогда еще не испытывал. Мучительные ожидания хоть какой-нибудь весточки, сладостные сны, в которых Тамара разговаривала с ним, окупились вот этой огромной радостью, плеснувшей из Тамариных строк и согревших сердце. Ратх облегченно вздохнул, и снова жадно впился в дорогие, горячие строки: «Милый Ратх, здравствуй! Прошло уже два месяца, как мы с тобой расстались, но я до мельчайших деталей помню тот день, когда ты провожал меня на вокзале. Я помню твой тревожный взгляд, твои жадные просьбы: «пиши, пиши», твое жаркое дыхание и все время думаю: «Томочка, не тужи и не лей слез, как бы тебе туго ни было в жизни, ибо есть на свете человек, который любит тебя, помнит о тебе и жаждет с тобой встречи. Этого человека зовут Ратх!» С мыслями о тебе я ехала в Москву: можешь представить себе мои дорожные перипетии — поезда всюду стояли. В Астрахани села на какую-то грузовую баржу. Словом, кое-как, с горем пополам, добралась до Белокаменной, и вот теперь учусь на медицинских курсах. Вернее, занятия, можно сказать, и не начинались. Сам знаешь, обстановка во всей России какая. А в Москве… Боюсь рассказывать, Ратх, потому что слышала, будто всю почту сейчас вскрывает цензура. Не дай бог, если «ляпну» кое-что лишнее! За себя, конечно, не страшусь, но будет обидно, что ты не получишь моего письмеца, а я буду думать, что ты получил, но почему-то не отвечаешь. Как ты там, Ратх? Скучаешь? Или, некогда? Представляю, как ты носишься по арене на своем Каракуше и выделываешь головокружительные трюки. И особенно помнится твоя скачка с красным полотнищем и твой клич. Тогда я, конечно, была не права. Слишком намучилась… Ну, сам знаешь, где… В общем, была необъективна. А теперь думаю: каждый выражает себя по-своему. Ты — в цирке, на арене, Нестеров — на иной арене жизни, и у меня — моя арена. Это медицинское поприще. Ведь папа мой — врач. Он и мне привил любовь к своей профессии. Помнится, когда я познакомилась с С. Д., стала переписываться с ними и понемногу отходить от медицинских учебников, папа ска «зал: «Ты узко осознаешь свое назначение в жизни, Томочка. Медицина врачует все существующее общество, а значит снимает с него социальное зло!» Ратх, когда закончу учебу, поедем с тобой в самые глухие туркменские аулы, откроем там лечебницы и аптеки. Жаль вот только ты… А что если тебе тоже учиться? Подумай, Ратх! Ведь нам только по восемнадцать, впереди — вся жизнь. Ну, на этот счет, мы поговорим, когда я приеду летом. Передай, пожалуйста, Ивану Николаевичу, что я ему послала письмо. Скажи на всякий случай: я заходила к его родственнику Гусеву. Он обещал все сделать, но сейчас, сам понимаешь… В общем, сплошные аресты.

Ратх, на этом заканчиваю свое письмецо. Напишу тебе, как только получу ответ от тебя. Целую крепко. Тамара».

Пока Ратх был занят письмом, Аман, сидя в другой кибитке, рассказывал отцу о своей поездке в пески. Свое долгое отсутствие он объяснил тем, что ездил о караваном в Хиву, жил несколько дней возле ханского дворца. На самом деле Аман рассказывал о том, что слышал от Байкары.

— В Хиве был и ничего из Хивы не привез? — строго спросил Каюм-сердар.

— Как же не привез? Привез. Вот, посмотри! — И Аман подал отцу нож с рукоятью из слоновой кости, отделанной серебром. И этот нож подарил Аману Байкара.

— Значит, говоришь, не надо мне к чабанам ехать? Значит, все спокойно там?

— Слава аллаху, отец. Дух революции не проник к отарам. Все овцы целы, а чабаны кланяются тебе. На днях весенний окот начнется. Алты-ага сам к тебе приедет, каракулевые шкурок привезет и мяса.

— Ладно, Аман, ты и дальше следи за делами в песках. Пока туда один езди, но скоро я тебе и помощников дам. Вот как раз и Черкез со службы пришел, — встрепенулся Каюм-сердар и крикнул: — Черкезхан, зайди, Аман вернулся, поздороваться хочет.

Черкезхан, пригнувшись, вошел в кибитку, снял у входа сапоги.

— Здравствуй, пропавший, — подал руку брату. — Я уже хотел полицейских за тобой послать. Не понятно, чего хорошего ты там находишь?

Аман чуточку смутился:

— Тебе, Черкез, человеку городскому, не понять всех прелестей пустыни. А я с самого детства в пески езжу.

— Не боязно одному? Говорят, аламанщики на Хивинской дороге действуют.

— Вот и я о том же говорю, — заметил Каюм-сердар. — Думаю, как созовет генерал Косаговский туркменскую милицию, Аману и провожатых можно будет дать.

— Без нашей помощи возьмет себе провожатых, — сказал Черкезхан. — Генерал согласен сделать Амана старшим милиционером. А послужит год-другой, можно будет и в прапорщики произвести.

— Ты что, Черкез?! — возмутился Аман. — Долго ты думал? Почему ты за меня все решаешь?

— Старше тебя, умнее тебя и знатнее — вот и решает, — проворчал Каюм-сердар. — А ты разве не хочешь стать офицером?

— Нет, отец, никогда и ни за что! Я — джигит-наездник! Братьев Каюмовых весь Закаспийский край знает! Сменить седло наездника-циркача на седло, милиционера — это позор!

— Вот ты как заговорил, — со злостью заметил Черкезхан. — Братьев Каюмовых весь край знает…

Знают как людей, замаравших себя связями с русскими босяками! Знают как людей, которые таскают по арене красные знамена. Ратх второй месяц на цепи — за связи с босяками. И ты дождешься!

— Брось пугать, Черкез, — с небрежностью возразил Аман. — Для тебя все — босяки. Что, разве Романчи — босяк? А вы его посадили в тюрьму. Разве все другие, которые в цирке речи говорили, — они босяки?! Да нет, Черкез. Они не босяки. Они настоящие люди. У них очень добрые сердца, поэтому они хотят, чтобы все босяки хорошо жили!

— Ух, собака! — взъярился Черкезхан. — Я тебе… Я покажу тебе… Да он же самый ярый демократ! — Черкез зашарил рукой в кармане, словно намереваясь вытащить оттуда пистолет, но Каюм-сердар придержал его за руку:

— Не горячись, штабс-капитан. Дождемся приказа Косаговского насчет милиции, потом поговорим с ним по другому. Убирайся отсюда, змееныш! — махнул на Амана. — Чтобы глаза мои тебя не видели!

Аман вышел из кибитки отца н сразу заглянул к Ратху.

— Злые оба, как псы, — сказал со вздохом и спросил: — Ну, что пишет?

— Ох, Аман-джан, ты осчастливил меня… Не знаю, как тебя благодарить.

— А у меня тоже счастье, — на ухо прошептал Аман. — Галия родила сына.

Ратх сжал брату руку, затем обнял его:

— Поздравляю, Аман. Теперь береги их… от этих…

— Их сберегу, и тебя спасу, — пообещал Аман.

* * *
В один из ярких майских дней Черкезхан, явившись на службу по-летнему, в белом кителе н фуражке под белым чехлом, нашел на своем столе только что принесенное дежурным по штабу письмо.

Письмо было от отца Галии, и это сразу испортило настроение. «О чем он? — подумал Черкез. — Уж не собирается ли помирить меня со своей сиятельной дочкой? А может, хочет судиться по разводу?" Черкезхая поморщился и неторопливо вскрыл конверт.

«Дорогой зять, — писал Мустафа-бек, — телеграмму вашу получили и ответил вам с Галией телеграммой, которую вы, конечно, тоже получили… Но я решил еще написать вам это письмецо…»

Черкезхан вздрогнул и голова у него закружилась оттого, что ничего не понял из прочитанного. «О каких телеграммах речь? Никаких телеграмм я не посылал Мустафе-беку, и от него не получал… Да и Галия уехала к нему или в Казань? Но выходит так, что она живет со мной, и мы вместе послали ему телеграмму?» Черкезхан вновь перечитал первые строки, подумал: «Бредит, что ли старик?», и продолжил чтение. Мустафа-бек дальше писал: «Дорогой мой зять, стоит ли тебе говорить о той радости, которую я испытал, узнав, что у вас с Галией родился сын! Я так был рад, что целый день ходил по кабинетам банка и не мог работать. Я всем рассказывал о своей радости, и все поздравляли меня и говорили: «Мустафа-бек, теперь вы дедушка!» Да, зять, теперь я дедушка и мне очень приятно сознавать это…»

Черкез читал, бледнел, краснел, пожимал плечами, недоуменно хмыкал и смотрел по сторонам, словно ища у кого-нибудь сочувствия или защиты, и чувствовал себя совершенным идиотом.

«Дорогой зять, — писал дальше Мустафа-бек, — я не стал бы адресовать свое письмо вам на службу, но мне хочется, чтобы это письмо не попало в руки Галии, ибо я хочу вам дать несколько советов, касающихся ее. Вы, Черкезхан, конечно, не хуже меня знаете, какое хрупкое и изящное существо — наша Галия. Еще в детстве моя мать, а ее бабушка, Халима, обратила внимание на ее столь высокие изысканные вкусы, и вот с той поры, ежегодно, в день рождения Галии, мы печем для нее пирог из севрюги. Вам не трудно будет его испечь, ибо Каспийское море рядом с вами: надо только послать слуг к рыбакам. На стол ко дню рождения моей дочери, который, кстати говоря, приближается и будет 16 июня, мы также подавали крем-брюлле в чашечках и чак-чак — татарское кушанье из теста, мелко накрошенных орехов и меда. Удивительное по своему вкусу блюдо. Будете кушать, Черкезхан, вспомните меня…»

— Аллах милостивый, сними наваждение. Скажи, что происходит! — лепетал штабс-капитан и читал дальше:

«Теперь, Черкезхан, несколько слов о внуке. Думаю, не затруднит вас, если пришлете мне фотографию малыша, и я, в свою очередь, побеспокоюсь о нем. Сообщите мне ваш личный счет в банке, я перешлю деньги на подарки…»

За чтением письма застал штабс-капитана Каюмова Ораз-сердар. Войдя, он ехидно покривил рот и спросил:

— Господин штабс-капитан, кто из нас командует отделом: вы или я? Почему вы до сих пор не представили вчерашний приказ на арест серахского водоноса и вынуждаете меня идти к вам? — И тут Ораз-сердар заметил перемену в лице своего подчиненного: оно было настолько бледным, что пугало. — Что с вами, Черкезхан? — озабоченно спросил Ораз-сердар.

— Ох, господин майор, не спрашивайте, сам понять не могу.

— Ну-ка, дайте сюда! — Ораз-сердар выдернул из рук Каюмова письмо и начал читать. Дочитав до половины, спросил:

— Почему, Черкезхан, вы скрывали от меня, что Галия с вами и никуда не уехала?

— Господин майор, — дрожащими губами пролепетал штабс-капитан. — В том-то и дело, что уже год, как она ушла из дому и уехала.

— Охо, приятель, — Ораз-сердар сразу понял всю сложность, в которой оказался его подчиненный — Если так, как вы говорите, то тут самый крупный шантаж. Вас шантажирует кто-то. Вы уверены что это письмо написано вашим тестем?

— Да, господин майор. Я знаю его почерк, да и слог его. К тому же он просит сообщить мой счет в банке для пересылки денег.

— Может быть, ваш тесть свихнулся? Такое тоже бывает, хотя и редко.

— Может быть, господин майор. Он пишет, что получил от меня телеграмму и поздравляет меня с сыном… Даже имя у сына есть…

— Надо поскорее выяснить, в чем дело, и непременно, — посоветовал Ораз-сердар.

— Но как, господин майор? — спросил Черкезхан.

— Если я сообщу ему, что Галия уехала еще год назад, к никакого сына у меня нет… И если, действительно, она не добралась до Петербурга или Казани, тогда что? Мустафа-бек бросит все свои дела и приедет сюда, чтобы найти ее. А где он ее найдет? И где я ее найду ему?

— Послушайте, штабс-капитан, а вы не допускаете такую мысль: скажем, ваша Галия из Асхабада не уехала, а живет здесь, прячась от вас? Родила сына, и, чтобы не огорчать своего отца, Мустафу, о вашей размолвке ему ничего не сообщает.

— Господин, майор, сын, судя по письму, родился 24 января, а я был с ней последний раз в начале февраля прошлого года. Не могла же она носить в себе ребенка двенадцать месяцев?

Ораз-сердар многозначительно хмыкнул: довод привел Черкез неопровержимый.

— Черкезхан, — уже насмешливо заговорил Ораз-сердар. — А может, после того, как она ушла от вас, нашелся джигит и постарался сделать ее матерью? Дело прошлое, Черкезхан, но с полгода назад официант из ресторана «Омон" говорил мне, что видел вашу жену в отдельной кабине ресторана с поэтом Кацем. Тогда он служил в газете «Асхабад>. Наверное, есть смысл заглянуть к нему?

Черкезхан быстро вышел из-за стола:

— Господин майор, но где найти его? Где живет он?

— Неужели вы хотите, чтобы я еще искал вам его адрес? — возмутился Ораз-сердар. — Зайдите в любую редакцию и вам скажут.

— Господин майор, прошу вас, освободите меня сегодня от службы.

— Идите, идите, штабс-капитан…

Не далее как через час штабс-капитан Каюмов, потрясая пистолетом, ходил по комнате Зиновия Ка-ца, и сам поэт стоял на коленях и лепетал в оправдание:

— Господин офицер, даю вам честное слово! Говорю все, как было. Не было у меня с госпожей Каюмо-вой ничего. Я только завел ее в кабину и заказал шампанское, как появился какой-то мусульманин, пристыдил ее, и Галия оставила меня.

— Кто этот мусульманин?

— Родственник ее, господин офицер.

— Ты узнаешь этого родственника, если покажу?

— Не знаю, господин офицер. Я тогда сильно испугался. Даже не запомнил его лицо.

— Ладно, сейчас мы выясним, — пообещал Черкезхан. — Сиди, господин поэт, дома и никуда не уходи: я сейчас привезу одного родственника.

Черкезхан с мыслями о Ратхе выскочил со двора и почти бегом отправился домой. Войдя к себе во двор, он крикнул кучеру, чтобы запрягал лошадей, и заглянул в комнату братьев. Оба были дома. Ратх еще месяц назад был прощен, но выходить со двора ему не разрешалось. Аман, вот уже больше месяца выступавший в цирке с Никифором, лег поздно, только что проснулся.

— Ратх, — строго сказал Черкезхан, посмотрев сначала на Амана, затем на младшего. — Поедешь со мной… В одно место… Собирайся, я жду тебя у ворот.

— Что-нибудь случилось. Черкез? — наивно спросил Аман.

— Да, случилось, — коротко отозвался тот, направляясь к карете.

— Ратх, будь во всем благоразумным, — посоветовал Аман. — Я думаю, он тебя повезет в полицию. Опять, наверное, кого-нибудь поймали.

— Не беспокойся, Аман.

Ратх сел в ландо вместе с Черкезом, кучер выехал в переулок, затем на Анненковскую. Проехав почти через весь город, ландо остановилось на Белинской, у двора Каца.

Поэт, перепуганный донельзя, украдкой посмотрел на Ратха и потупился. Черкезхан грозно спросил:

— Он был?

— Кажется, он…

— Так-с… Давайте зайдем в комнату, — с угрозой прогозорил Черкезхан. — Когда это было, господин поэт?

— Весной прошлого года, господин офицер. Я как раз написал стихи. У меня есть дата под стихотворением, я помню. — Он раскрыл альбом, полистал, остановил взгляд на стихах и подтвердил: — Да, весной… Конец апреля… Так и записано у меня.

— Хорошо, господин поэт, — удовлетворился ответом Черкезхан и внимательно посмотрел на Ратха. — Ты почему, змееныш, не сказал мне, что видел Галиго в ресторане «Омон» в обществе вот этого негодяя?

— Черкез, да ты что? — взмолился Ратх, — Никого я не видел.

— Ах, вот как! — взревел Черкез и, выхватив из-за голенища камчу, принялся хлестать младшего брата по плечам и голове. — Не видел, змееныш? Не знаешь ничего?

Ратх метался из стороны в сторону, вскрикивая от боли. И когда Черкез прекратил избивать его, сообразил: «Да ведь это Аман их тогда накрыл, а потом… Но не выдавать же Амана!»

— Ладно, Черкезхан. — смиренно сказал Ратх. — Допустим, что я их видел и прогнал Галию. Что плохого я сделал?

— Ты скрыл, змееныш, от меня этот случай и помог свершиться злодеянию. Галия ушла из дому, но не уехала. Она где-то здесь. Говори, где?

— Черкезхан, хоть убей меня, но такого я не знаю.

— И убью, сволочь! — вновь взревел Черкез и опять принялся избивать Ратха.

Ратх вновь заметался по комнате, но вот ударился спиной о дверь, вылетел в сени и пустился бежать. Он бежал, не останавливаясь, до самого дома. Прохожие оглядывались на него, как на сумасшедшего. Он, всхлипывая, бежал и бежал, пока не оказался во дворе своего дома. Заприметив брата, сообщил ему;

— Аман, берегись, Черкез нащупал след к Галие. Он нашел того поэта, с которым она была в ресторане. Я сказал, что это я разогнал их. Тебя Черкез ни в чем не подозревает, но может догадаться, где Галия.

— Спасибо, Ратх. Я сейчас же пойду к Камелии Эдуардовне и предупрежу ее, чтобы складывала манатки и переезжала на другую квартиру. В конце-концов, Черкез выйдет на ее адрес. Теперь он начнет рыться на почте и узнает, куда писали Галие письма.

Аман тотчас удалился. И едва он ушел, как приехал Черкезхан. Поднявшись на веранду, он долго стоял и смотрел неподвижно куда-то в пространство. Смотрел и улыбался. Так продолжалось е полчаса. Затем Черкезхан спустился с веранды и послал слугу к ишану, за Каюм-сердаром. Вскоре пришли оба. Ишан прошествовал первым, Каюм-сердар — за ним. Черкез держал килим над входом в кибитку, пока они не вошли. Затем снял сапоги и вошел тоже. Целый день длился семейный совет, и Ратх прекрасно понимал о чем. Вечером «троица» вылезла из юрты и приблизилась к порогу комнаты Ратха.

— Эй, змееныш, выходи! — приказал Черкезхан. Ратх, на всякий случай, давно уже оделся и все время думал: «Если опять начнут бить — убегу насовсем, и никогда больше не вернусь домой!» Выйдя во двор, поздоровался с отцом и ишаном. Каюм-сердар спокойно и уверенно сказал:

— Мы посоветовались и решили: пропажа нашей невестки Галии — дело рук твоих босяков, с которыми ты связан. Ее они спрятали и положили в чужую постель.

— Отец, да ты что?! — вскрикнул Ратх. — Причем тут босяки? Зачем им нужна Галия?

— Он опять это сатанинское племя защищает, — проворчал ишан. — Испортили они ему голову, Каюм-ага.

— Где Галия? — наливаясь злобой, с угрозой спросил Каюм-сердар. — Ну-ка, Черкез, заставь говорить этого негодяя.

Черкез схватился за камчу, но на этот раз не успел ударить, Ратх метнулся в сторону и перелез через дувал.

* * *
Забастовщиков начали освобождать в мае. Новый генерал-губернатор Туркестана Суботич под натиском рабочих накануне выборов в Государственную думу распорядился выпустить из тюрьмы забастовочный комитет Закаспия.

Нестерова вывели из камеры последним. Обросший, в потрепанном костюме, без шляпы, проследовал он по гулкому тюремному коридору за конвоиром.

В кабинете начальника тюрьмы его поджидали полковник Жалковский и новый полицмейстер Еремеев.

— Садитесь, — предложил Жалковский.

— Спасибо, насиделся, — отозвался Нестеров. — Почти четыре месяца — без всякого разбирательства дела.

— А вы сидели и жаждали разбирательства дела и суда? — усмехнулся Жалковский. — Или вы считаете, что вас и судить не за что? Достаточно было завести дело по взрыву тедженского моста, и вы нашли бы себе вечный приют в Сибири.

— Значит, вы пожалели меня? — поинтересовался Нестеров.

— Не совсем так, — пояснил Жалковский. — Просто не захотели судить многих других граждан. Тронь вас — за вами вытянется целый хвост преступников, участвовавших в деле взрыва. К тому же намечаются выборы в думу: государь против того, чтобы всенародная выборная кампания отмечалась судебными процессами.

— Ну что ж, спасибо за откровенность.

— Распоряжением Туркестанского генерал-губернатора вы освобождаетесь из заключения, но… Как вы понимаете, господин Нестеров, в каждом, даже самом приятном деле, всегда есть свое «но». Словом, генерал-губернатор предписал вам покинуть Закаспий и Туркестанский край в двухнедельный срок. Вот, ознакомьтесь с соответствующим решением, распишитесь и можете быть свободны.

Нестеров вышел из тюремных ворот, остановился, чтобы оглядеться и вволю вдохнуть в легкие свежего майского воздуха. Запрокинув голову, он увидел синее-синее небо, зеленую листву деревьев и зажмурился.

Сначала ему показалось, что почудилось.

— Ванечка, здравствуй!

Теперь он увидел ее. Она, в белом летнем платье, в широкополой шляпе, словно легкая птица, подлетела к нему и кинулась в объятия.

— Аризель, милая, как я мечтал о тебе… Как я тосковал…

— И я тоже… И я… — всхлипывала она от счастья. — Я знала, что они сегодня выпустят тебя. Вчера вечером к нам пришел Гайк и сказал.

— Гайк? — удивился Нестеров. — Это ваш, армянский священник?

— Ну-да, а кто же еще! Он пришел и сказал… Ах, Ванечка! — тут же воскликнула Аризель. — Ты же ничего еще не знаешь! Сейчас расскажу все по порядку. Идем… Они перешли через дорогу и направились в слобод» ку, мимо кладбища. За кладбищенской оградой виднелись кресты и церковь, скрытая в кронах деревьев. Слободка начиналась от самой церковной ограды и тянулась на три версты к востоку, перекрещенная множеством улочек и переулков.

— Прежде всего, Ариль, скажи мне, когда выпустили тебя? — спросил Нестеров.

— Дней через десять, — ответила она. — Три раза вызывали на допрос, все время спрашивали о тебе. Кто ты, да что… Особенно изощрялся полковник Жалковский. Чем, говорит, вы связаны с этим бунтарем? Я ему отвечаю: «Это вы считаете Нестерова бунтарем, а он самый замечательный, самый интеллигентный человек!» Я ему сказала, что ты знаешь наизусть всего Онегина, много читаешь и мечтаешь стать начальником судебной палаты.

— Ты с ума сошла, Ариль! — захохотал Нестеров.

— А что я, по-твоему, должна была сказать? Что ты читаешь политические брошюры и не знаешь до сих пор письмо Онегина к Татьяне?

— Ты молодец, Ариль. Я все время думал о тебе я о нашем будущем…

— Будущем? — машинально спросила она и вновь защебетала: — Ванечка, я тебе еще должна сказать о многом. Я не знаю даже, как мы будем дальше жить. Арама освободили три дня назад. Ему сказали, чтобы через две недели его не было в Асхабаде. Мы уже ищем покупателя на дом… Уедем опять в Шушу, на родину…

— Значит, Араму тоже дали две недели, — проговорил раздумчиво Нестеров и спросил: — А как остальные? Воронец, Гусев, Заплаткин, Любимские…

— Редактор с женой уехали: их выпустили из тюрьмы еще в марте. Ксана давно в Шуше, и ждет нас. Об остальных я не знаю.

— А о Вахнине и Шелапутове ничего не слышала? Где они?

— Слышала, Ванечка! — оживилась Аризель. — Их не арестовывали… Вобщем, было так. Когда меня освободили, я пошла к твоей тетушке, чтобы спросить о тебе. Ну, о тебе, конечно, она не могла сказать ничего, потому что не знала даже где ты. А сказала, что вернулся Вахнин и приходил к ней: спрашивал о тебе. Потом я повстречала Шелапутова. Его я знаю. Он мне сказал, что они пишут кассационную жалобу на имя генерал-губернатора. Смысл жалобы такой: забастовочный комитет добровольно прекратил забастовку, а новые асхабадские власти воспользовались этим, коварно расправились с забастовщиками. Не знаю, подействовала ли эта кассация на генерал-губернатора, но я тогда не очень поверила в успех дела, и пошла к Гайку. Мама меня научила. Оказывается, Гайк был в очень хороших отношениях с генералом Суботичем, когда он был начальником Закаспийской области. Я пошла к Гайку и упросила его, чтобы он поехал в Ташкент к Суботичу.

— И ты думаешь, генерал помог ему? — с недоверием спросил Нестеров.

— Конечно, помог! — отозвалась Аризель. — Гайк приехал и сказал: «Дочь моя, все будет хорошо. Арама и всех остальных выпустят из тюрьмы, как только прекратятся забастовки в Москве и других городах России». Как видишь, Гайк не обманул.

Нестеров вновь засмеялся над наивностью Аризель.

— Милая моя Ариль, как ты еще наивна. Но ты мне открыла сейчас самое главное — почему мы сидели без разбирательства дела и суда. Косаговский посадил нас всех, чтобы мы не объявили еще одну забастовку. В то время, как рабочая Москва дралась на баррикадах с царизмом, мы сидели в тюремных камерах. Теперь восстание в Москве подавлено, вот нас и выпустили. Теперь мы не представляем большой угрозы властям. Но чтобы и впредь не случилось никаких волнений в Асхабаде, они решили выслать нас всех. Мне тоже дали двухнедельный срок, Ариль.

— Ванечка, ты уже подумал, куда уедешь?

— Нет пока, Ариль, но, вероятно, домой… в Москву.

Аризель замолчала. Нестеров тоже задумался. Так и шли они молча до самого дома, где жил Нестеров. Здесь онраспрощался с ней до вечера.

Тетка не ждала его, хотя и знала: вот-вот должны освободить — остальные забастовщики уже на воле. Обняла, засуетилась. Принялась распекать тюремных надзирателей за черствость, бездушие. Сколько не пыталась передать ему то кастрюльку с борщом и пирожков с мясом, то еще что-нибудь — у тюремщиков один ответ: «Нельзя, не велено!» Нестеров слушал ее, спрашивал о товарищах, о новостях в Асхабаде, а сам с тоской думал: «Все, Иван Николаевич, все. Разгромлен и пущен по миру асхабадский комитет эсдеков. В городе властвуют черносотенцы. И по всей России летит пепел от разгромленного большевистского восстания. Смолк, ли баррикадные бои в Москве, отмитинговали Харьков, Тифлис, Баку… Мы не смогли собрать в единый кулак свои революционные силы, не смогли выступить единым фронтом. Мы, словно пороховые погреба, взорвались — но каждый в свое время… Теперь черносотенцам вольно. Пришел на их улицу праздник. Виселицы по всей России наставили: вешают революционеров. И тебя, гражданин Нестеров, могли бы без суда и следствия, но пожалели: рук пачкать не захотели — выдворяют подальше. Выдворяют, и самое страшное, что придется покинуть Асхабад. Покинуть безропотно, как это сделали Любимские, Воронец и все остальные. Поеду в Москву. Надо встретиться с товарищами… Не может быть, чтобы поражение сломило дух революции. Она ушла в подполье, но она вновь воспрянет: главное не отчаиваться…»

Вечером, выйдя на привокзальную площадь, он сел в фаэтон и велел кучеру ехать на Нефтоновскую.

В светлом костюме и соломенной шляпе он был больше похож на молодого богатого господина. Он никогда не одевался так броско, но сегодня сделал для себя исключение: ему так хотелось предстать перед матерью Аризель в самом лучшем виде.

Он вошел во двор к Асриянцам и произвел должное впечатление на всех. Аризель, увидев его таким, замерла и смотрела удивленными глазами, словно встретилась с ним впервые. Арам воскликнул: «Ба, кого я вижу! Ты импозантен, как лорд, Ваня!» Тетя Ануш вышла на веранду и не узнала гостя.

— Простите, вы, кажется, еще не бывали у нас? Рада с вами познакомиться… Меня зовут тетя Ануш…

— Мама! — отчаянно проговорила Аризель. — Да это же Ваня Нестеров. Он сегодня вышел из тюрьмы…

— Ой, бог мой! — заволновалась Ануш. — Но разве в тюрьме держат в таких шикарных костюмах?

— Тетя Ануш, я успел переодеться, — сказал, беря ее за руку, Нестеров. — И оделся так не случайно, тетя Ануш. Сегодня я пришел к вам, чтобы просить руки Аризель… Мы любим друг друга, тетя Ануш…

Аризель с замиранием сердца смотрела то на Нестерова, то на мать, то на Арама. Секунду длилось недоумение, и они показались для Аризель вечностью.

— Мама! — проговорила она, не выдержав. — Но почему ты молчишь?

— Арам, — обратилась к сыну Ануш. — Ты как думаешь? Ты — ее брат, э!

— Ваня, — смущенно проговорил Арам. — Давайте присядем и поговорим как следует.

— Ты у нас — мудрая голова, сынок! — оживилась тетя Ануш. — Проходите в комнату, садитесь, а я подам на стол. Такие дела разве обговаривают за пустым столом?

Тетя Ануш засуетилась в кухне, Аризель встала на пороге и уставилась на мужчин.

— Уйди, сестренка, — попросил Арам. — Не смущай… Ты знаешь, я целиком за тебя. — Аризель удалилась, и Арам заговорил вновь: — Я не возражаю, Ваня. Но где ты собираешься с нею жить?

— В Москве, Арам… Я все обдумал, не беспокойся за сестру. Ты знаешь, как мы любим друг друга. В Москве я поступлю на службу, и дам возможность Аризель учиться… Она получит высшее образование: это ее мечта…

— Вы будете жить у твоих родителей?

— Да, Арам…

— Где будем справлять свадьбу?

— Об этом я думал, Арам, и пришел к выводу, что этот вопрос вы должны решить сами. Здесь, в Асхабаде, сам знаешь, какая теперь обстановка. Да и материально…

Арам задумался. Сидел, постукивая пальцами по столу, хмурился и посматривал на дверь: там, на кухне, мать и сестренка жарили что-то.

— Ваня, я думаю, деньги на свадьбу мы найдем. Армяне — народ дружный, ты это знаешь. Дней через пять можно будет сыграть вашу свадьбу, а пока надо купить обручальные кольца… Мама, зайди сюда! — крикнул он.

Тетя Ануш внесла большую сковороду с яичницей, Аризель — бутылку вина. Нестеров взял ее за руку и притянул к себе.

— Ариль, ты не волнуйся, все будет хорошо.

— Мама, ты завтра же пойди к Гайку и попроси, пусть назначит день венчания, — сказал Арам, наливая вино в бокалы.

Тетя Ануш, после того как отпила немножко из бокала, заговорила, не скрывая тревоги.

— Конечно, Арам, они, как два голубка… Посмотри, как подходят друг другу. Оба молодые, оба красивые… Но тебе, Ваня, сказать хочу пару слов. Давай, Ваня, бросай свою революцию: для семейной жизни она не подходит.

— Ну, мама, — тихонько возразил Арам. — Что ж, по-твоему, революционеры семьями не живут?

— Живут-то — живут, но как? Жены от такой жизни сохнут, раньше времени в старух превращаются, Посмотрите на меня! Когда Вартан мой живой был — я какая была! Я, как цветок, была. Потом муж связался с политикой, выступать на собраниях начал, я — сохнуть стала. — Вечер — его нет. Ночь — его нет. Утро — он приходит. Где был? — спрашиваю. Отвечает всегда одно и то же. «Ануш, не беспокойся, скоро мы дадим им по шапке!» Он им грозил, а они первыми убили его. После этого, видите — что осталось от Ануш? Старуха я давно. Ты, Ваня, должен дать нам слово, что будешь каждую минуту думать о своей жене и семье.

— Тетя Ануш, — Нестеров поцеловал ей руку. — Я обещаю делать все, чтобы Аризель жилось хорошо… Но если что-нибудь случится со мной — я за нее спокоен. Ариль способна пойти за любимым человеком хоть на край света…

* * *
Нестеров возвращался от Асриянца домой на другой день, после завтрака. До привокзальной площади ехал на дилижансе. И уже в нем услышал о беспорядках в каком-то стрелковом батальоне. А когда слез у вокзала, то увидел толпы солдат. «Это и есть те стрелки, о которых был разговор в дилижансе», — подумал он, но прошел мимо, не возбуждая в себе любопытство. Мысли его целиком были заняты Аризель и предстоящей свадьбой. Он прошел по перрону, спустился на рельсы, пересек железнодорожные пути, и вдруг услышал:

— Кацо, да вон же идет товарищ Нестеров!

К нему тотчас подошли солдаты… Несколько человек. С ними Метревели.

— Ваня, наконец-то! — обнял Нестерова Ясон и, сунув в руки ему сверток, заговорил с азартом: — Мы с самой ночи ищем тебя. Дома были. У Вахнина были. У Шелапутова были — нигде не нашли. Ваня, опять началось! Солдаты асхабадского гарнизона забастовали, Везде, по всей России солдаты бастуют. Вахнин и Шелапутов пошли в депо: сейчас гудок дадут, чтобы рабочие поддержали нас. А тебя просим, пойдем к нам в казарму, скажи — что нам дальше делать.

— Причина вашей забастовки? Почему забастовали солдаты? — поинтересовался Нестеров, перекладывая из руки в руку бумажный сверток. — А это что?

— Ваня, это солдатская форма, — торопливо принялся пояснять Метревели. — Ты надень ее, и пойдем к нам в батальон. В форме убедительнее! А что касается причины, тут опять сплошной произвол. Судили наших двоих, обоим расстрел присудили. А за что, спрашивается?

— Ладно, пойдем, я переоденусь! — согласился Нестеров, чувствуя, как закипает кровь в сердце и будоражит мысли.

В форме рядового, ровно через полчаса, появился Нестеров во дворе стрелкового батальона. Метревели сопровождал его по двору. Переполненный плац гудел от множества солдатских голосов, невозможно было понять — о чем пекутся военные. Нестеров вслед за Метревели поднялся на крыльцо казармы, оглядел толпящихся солдат и распорядился:

— Прежде всего, товарищи, следует удалить из казарм всех офицеров, выбрать командиров из числа бастующих!

— Даешь своих командиров! — донеслось из толпы.

— Братцы, за мной! Пущай офицеры сдадут оружие и идут по домам!

Солдаты направились к штабу и тотчас разоружили командный состав. Тут же были избраны командиры, В числе первых был избран Метревели. Ясон тотчас приказал немедля взять из пирамиды винтовки и следовать за ним к вокзалу, где уже собрались солдаты других воинских частей… К полудню весть о возмущении асхабадских стрелков разнеслась по всему гарнизону. К бастующим при. соединились солдаты 3-го батальона и 3-я железнодорожная рота. Забастовщики сообщили о начале восстания асхабадского гарнизона по всей линии Среднеазиатской железной дороги. Огромная масса солдат, более тысячи человек, слившись на Анненковской в единый поток, вскоре заняла всю привокзальную площадь и перрон. Вновь, как в былые времена, угрожающе и призывно разнесся гудок, и несколько сотен деповцев, спеша через железнодорожные пути, ринулись к солдатам. Вновь появились заводилы в красных рубахах и с красными знаменами. И клич опять разнесся:

— Долой Государственную думу! Даешь Учреди» тельное собрание!

С группой служащих и жандармов вышел из Управления начальник дороги генерал-майор Ульянин. На сморщенном старческом личике гримаса разочарования:

— Ну что это, в самом деле, господа хорошие? Неужто так и не придет конец этим забастовкам?

Генерал прошел со свитой лишь до площади. Тут к нему бросилась целая толпа солдат с винтовками и, толкая, прогнала прочь.

Появились на конях Жалковский, новый начальник уезда полковник Петров и полицмейстер Еремеев. Ринулись в самую гущу народа, где Метревели громко зачитывал 30 параграфов требования к властям, а солдаты дружно скандировали: «принять!»

— Посторонись, посторонись, ребятушки! — взывал полицмейстер.

— Опомнитесь, солдаты и граждане, опомнитесь! — вторил ему полковник Петров.

Жалковский пробивался вперед, сидя в седле, с поднятой рукой, и тоже призывал разгневанную публику к совести. Но господам так и не удалось усовестить солдат. Когда ехавший первым Еремеев стал напирать на толпу, какой-то солдат снял фуражку и ударил ею по морде лошадь. Испуганная кобыла шарахнулась в сторону, затем заржала и «выкинула свечу». Полицмейстер едва не вывалился из седла. Кони двух других офицеров испуганно захрипели, попятились, приседая на задние ноги. А толпы солдат принялись улюлюкать, пока офицеры не повернули назад и не скрылись в зеленом коридоре Анненковской улицы.

Прошло еще с полчаса, и к площади приблизилась черная карета начальника области, генерал-майора Ко» саговского. Ее сопровождал эскорт конных казаков. Увидев вышедшего из коляски самого командующего, бунтовщики на какое-то время растерялись. А он, низенький и кривоногий, с длинными, как у обезьяны, руками, энергично пошел на солдат, расталкивая их, и остановился в центре площади. Бунтовщики, смущенные его натиском, расступились, образовав круг.

— Ну ще, служивые! Ще испужалися! — заговорил генерал. — Не бойтеся своего генерала! Я же для вас, для каждого, заместо отца родного, понимаете! А нукось подойдите ко мне поближе, побалакаем по-свойски. Поближе, поближе, родимые! Не кричать же мне на весь майдан! Я ж не забастовщик, я смирный, порядочный генерал и ваш родной отец!

— Ишь ты, ушлый-то какой! — донеслось из толпы, и солдаты дружно засмеялись. И тот же голос раздался вновь: — Отцом родным прикинулся! И кем только не станешь со страху-то?

— Ну, ладно, родимые, — чуть строже сказал Косаговский. — Позубоскалили — и ладно. И хватит. И достаточно, так сказать. Давайте-ка послушайте старого солдата. Я ведь, коли хотите знать, свою службу государю и отечеству начинал с нижнего чина. Еще во времена Михал Дмитрича Скобелева. Так что все выкрутасы солдатские мне оченно понятны. Я пожаловал к вам сюда, чтобы объяснить: ваш поступок — тяжкое преступление, которое называется вооруженным бунтом, и является позором. Я уверен, что большинство из вас — верные слуги царя, и вовлечены в это преступление несколькими негодяями. Опомнитесь и вернитесь к честному исполнению своего долга. А я, родимые мои, беру на себя смелость ходатайствовать за вас перед военным министром и государем-императором, прося помилования и прощения. Это для меня будет удобно, ибо на днях я еду в Петербург.

— Выслушайте требования нижних чинов! — разнесся голос Нестерова. — Вы, господин генерал, даже не соизволили выслушать, что они требуют, а уже беретесь просить для них прощения и помилования!

— Ладно, родимые, говорите, я послушаю. Кто первый, начинайте, спрашивайте, отвечу вам, как отец родной.

— Вот вы приехали к нам и первым долгом ищите каких-то главарей, — сказал Метревели. — Вы ищите их, чтобы побыстрее арестовать и держать в тюрьме, как правительство держит семьдесят две тысячи славных борцов за свободу! Вы тоже готовы перестрелять нас, как это сделало правительство с нашими отцами и братьями, и делает теперь!

— Молчать! — крикнул генерал. — Молчать, приказываю! Отвечайте — какой иголкой вас укололи, что вы подняли бунт?

— Расстрелы и отправка нижних чинов в дисциплинарный батальон! — ответил Метревели. — Мы требуем их немедленного освобождения, кацо!

Солдаты дружно засмеялись: уж очень всем понравилось, что грузин назвал генерала «кацо». И тут же разнесся голос Нестерова:

— Товарищи, требуете ли вы освобождения арестованных?

— Требуем! — последовал дружный ответ. И все принялись хором скандировать: «Требуем! Требуем! Требуем!»

Косаговский пытался что-то говорить, кричал ревущей толпе, но голос его не был слышен. И он, озлобившись, плюнул, растер плевок сапогом и побежал к карете. Как только он уехал, сразу началась паника.

— Братцы, сейчас казаков пришлет! Расстреляют нас! — закричал какой-то солдат.

— Расстреляют всех, как ташкентцев! — подхватил второй.

— Братцы, у кого нет оружия — вооружайтесь!

Нижние чины железнодорожной роты, вышедшие на площадь без винтовок, кинулись в казарму, оттеснили дежурного, открыли замок на пирамиде и разобрали винтовки. Боеприпасы находились на складе, Солдаты схватили командира роты, отобрали у него ключи, кинулись на склад за патронами. Притащили цинковые коробки, разобрали обоймы с боевыми патронами. Тут же выскочили на площадь, готовые дать отпор правительственным казакам.

Но не за казаками отправился Косаговский. Приехав в штаб, он тотчас вызвал по прямому проводу генерал-губернатора Суботича и доложил о восстании солдат в Асхабаде.

— Деан Иваныч… Ваше превосходительство! Немедленно полк, а то и целую дивизию стрелков! Иначе несдобровать нам! Умоляю вас, Деан Иваныч. Если б смог сам справиться, сролу бы просить помощи не стал!

Суботич пообещал немедленно выслать подкрепление. И Косаговский, оторвавшись от телефонной трубки, закричал:

— Жалковский, мать вашу так! Чего вы топчетесь, как принцесса исфаганская?! Поднимайте на ноги всех полицейских, всех жандармов. Зачинщиков надо схватить! Разве не видели там, на площади! Солдат подстрекает какая-то незначительная банда социал-демократов. Ловите большевиков и прямо на виселицу! Будем судить своим судом!

Правитель канцелярии выскочил от Косаговского, как ошпаренный. Тон генерала и беспардонность возмутили его, тем более, что правитель совсем недавно надел генеральские погоны.

— Какой бузотер, какой неуравновешенный человек, — заворчал Жалковский, идя по коридору.

Ораз-сердар, Черкезхан, еще с десяток офицеров штаба теснились на пороге, не зная, что предпринять. Тут же тяжело дышал, утираясь платком, полицмейстер Еремеев. Жалковский обратился к нему:

— Господин полковник, вам известны зачинщики бунта?

— А как же, господин генерал! Опять все те же: Нестеров, Вахнин, Шелапутов… И солдатики некоторые связаны с ними. Слышали, как распалялся грузин какой-то?

— Выпустили их, на свою голову, — продолжал ворчать правитель канцелярии. — Как мы отговаривали генерал-губернатора, как просили: не спешите с освобождением забастовщиков… Словом так, господа: командующий велел арестовать зачинщиков во что бы то ни стало. Будем вешать. Прямо на площади. Вот здесь. На глазах у всего народа! Хватит терпеть! Хватит либеральничать с ними. В центре России на каждой площади революционер висит!..

* * *
На третий день восстания Нестеров приказал прицепить к паровозу четыре пассажирских вагона и ехать в Безмеин. Он сам возглавил группу, в которую вошли, кроме него, Вахнин, Метревели, Шелапутов, Андрюша Батраков и Ратх Каюмов. Надо было поднять и присоединить к восставшим Кушкинский железнодорожный батальон, работавший на участке Безмеин — Фирюза. Это была сравнительно небольшая железнодорожная ветка, которая тянулась к горам, проходила по дну Фирюзинского ущелья и заканчивалась тупиком в Фирюзе. На промежутке в двадцать верст было всего три станции: Ак-Тепе, Полустанок и Ущелье, и на них сосредоточилось более трехсот солдат, работавших, в основном, в карьере на добыче строительного камня. Большинство их были замешаны в революционных делах прошлого года, потому и сосланы «в карьер». Другие попали сюда за другие дисциплинарные провинности. А в целом это была боевая, отчаянная публика, на которую Нестеров рассчитывал особенно.

Поезд выехал из Ашхабада в десять утра. Нестеров и Метревели — в военной робе, Вахнин, Шелапутов, Андрюша и Ратх — в алых рубахах. Полчаса езды, и вот, спрыгнув с подножки вагона на перрон, агитаторы двинулись в железнодорожную роту, которая располагалась тут же, при станции.

— Братцы, в Асхабаде восстание! — закричал на весь двор Метревели.

— Товарищи, к оружию! — вторя ему, крикнул Шелапутов.

Из казармы сразу выскочило человек пять солдат и растерянно остановились, увидев алые рубахи.

— Где личный состав роты? — спросил Нестеров.

— Да на карьере все, разве не знаете? — отвечал дежурный по роте,

— Телефон есть?

— Есть, а как же.

Нестеров позвонил на станцию «Ущелье». Трубку поднял командир батальона, полковник Антипин. «Этого только и не хватало», — подумал Нестеров и торопливо попросил: «Будьте любезны, господин полковник, рядового Нижерадзе!»

— Какого еще Нижерадзе! — возмутился Антипин. — Вы думаете, с кем говорите?

К телефону подскочил Ясон Метревели, выхватил у Нестерова трубку и жалобно попросил:

— Господин полковник, душа любезни, мы с Кавказа приехал к моему сынку, Нижерадзе. Хотим видеть мою Нижерадзе.

— В двенадцать все выйдут в Ак-Тепе на обед, вот приезжайте туда, там и увидитесь, — сказал Антипин и положил трубку.

Ясон тотчас сообщил Нестерову, что самое верное — ехать в Ак-Тепе и объявить солдатам о восстании прямо в столовой.

Без четверти двенадцать поезд Нестерова прибыл в Ак-Тепе и остановился на втором пути, освободив на всякий случай центральную магистраль. После двенадцати со стороны ущелья донесся протяжный гудок и паровоз с десятком платформ, загруженных щебнем, на котором сидели солдаты, подкатил к станции. Ждать, пока солдаты пообедают, было бы глупо, и Нестеров тут же обратился к приехавшим железнодорожникам:

— Товарищи, в чем дело?! Чем объяснить ваше бездействие? Вот уже третий день солдаты асхабадского гарнизона с оружием в руках отстаивают свои права на свободу!

— Товарищи! Кровь революции зовет нас на баррикады! — прокричал Шелапутов.

— Товарищи, немедленно присоединяйтесь к асхабадцам! — выкрикнул Вахнин. К Нестерову и его группе подошел высокий, богатырского телосложения солдат и с упреком сказал:

— Почему же раньше нам не сообщили! Почему мы только на третий день узнаем?

— А вы спросите своего батальонного командира, — посоветовал Нестеров. — Пусть скажет, почему телефонная линия между Асхабадом и Безменном бездействует. Он-то, ваш полковник Антипин, давно знает о восстании! Потому и загнал весь личный состав в ущелье, подальше от греха! Товарищи, вооружайтесь немедленно и — на поезд. Солдаты асхабадского гарнизона давно ждут вас!

И тут произошло то, чего вовсе не ожидал ни Нестеров, ни кушкинцы, ни сам полковник Антипин, который пока что находился в ущелье и должен был прибыть на дрезине. На равнине появился большой отряд казаков, с поднятыми над головой шашками.

— В ружье! — не своим голосом вскричал Нестеров, мгновенно оценив обстановку. — В ружье, товарищи! — И первым побежал к казарме, где в пирамиде стояли винтовки.

Часть кушкинцев ринулась за ним, но многие, увидев скачущих казаков, кинулись за станцию, обегая вагоны и платформы.

— Не ждите, пока не перережут, как ташкентцев! — прокричал Вахнин. — Берите скорее винтовки!

Но, призывая солдат, взобравшись на платформу, он уже и сам понял, что поздно: в считанные секунды не вооружить солдат, не создать оборону. Когда конные казаки выскочили на станцию, железнодорожники уже прятались кто куда, а его товарищи и с ними Ясон Метревели вскочили на паровоз и дали полный ход в сторону Безмеина.

— Нестерова забыли! — спохватился первым Ратх.

— Иван Николаевич там остался! — повторил Андрюша. — Надо остановить паровоз.

Но где там. Цепочка конных всадников, стреляя на ходу, мчалась следом за поездом и вот-вот могла настигнуть его. Вот уже и всадники, как на ладони: почти все в офицерских погонах, с револьверами в руках. Ратх среди них разглядел Черкеза, и сердце у него обмерло от страха и жалости: нет, никогда теперь они не назовут друг друга братьями. Теперь они на всю жизнь — злейшие враги. И если сейчас офицеры догонят и остановят поезд, то Черкез застрелит Ратха.

Машинист ошалело подбрасывал в топку уголь, я беглецам удалось оторваться от преследователей. Когда выехали на прямой путь Безмеин-Асхабад, и все поняли, что казакам не догнать, Вахнин, покусывая губы, зажмурился и простонал:

— Ух, Иван, Иван… Но и мы хороши! Бросили в беде товарища! Ох, совесть моя мне не простит такого!

Остальные молчали. Все понимали, что случилось непоправимое: теперь его «разделают «под орех» эти офицерики с револьверами и казаки с шашками.

Поезд вернулся в Асхабад. Все тотчас соскочили было наземь, но бросились опять к паровозу: по перрону прямо на лошадях разъезжали казаки. И эшелон, прибывший из Ташкента, стоял на четвертом пути. Метревели, крадучись, слез и побежал к казарме. Вах-нин, Шелапутов, а глядя на них и Ратх с Андрюшей, мгновенно стащили с себя рубахи и побросали в тендер с углем.

— Сюда, в топку, пусть горят лихим пламенем! — выругался машинист. — А то за эти рубахи меня в первую очередь к стенке поставят.

— В депо, по одному, — распорядился Вахнин. — А ты, Ратх, беги к Гусеву, скажи, что Нестеров схвачен.

Обходя вагоны, все четверо ринулись в рабочую слободку и вскоре вышли на опустевшую улицу. Вахнин, Шелапутов и Андрюша свернули в сторону депо, а Ратх поспешил к кладбищу. Почти у самого дома Гусева он увидел толпу рабочих и догадался: забастовщики ушли подальше от глаз казаков. Гусев тоже был среди них, и Ратх тотчас торопливо и сбивчиво рассказал, что произошло в Ак-Тепе. Слушали его молча, не перебивая, и потому как все огорчились, узнав об участи Нестерова, Ратх понял: «Его расстреляют или отправят на каторгу в Сибирь». Тоска вдруг навалилась на Ратха. Такая жуткая тоска, что эта тихая слободская улочка, эта станция с ее черными грязными паровозами, этот город с его злыми офицерами показались ему враждебными. Он не мог представить себе, как будет жить без своего лучшего друга. И, думая о нем, смотрел на рабочих растерянными глазами: «Что же вы стоите? Надо выручать Нестерова!» Но вот они заговорили именно об этом, стали спрашивать друг друга, где он теперь: в тюрьме или еще там, в Безмеине? И о Вахнине вспомнили. Ратх тогда живо отозвался, что он с Шелапуто-вым и Андрюшей отправились в депо, поднимать рабочих, и Гусев сразу оживился:

— Дорогой сынок, что же ты раньше молчал? Если

Вячеслав живой, значит не погибнет и Нестеров. Давай беги, зови его сюда!

Рабочая слободка, с ее трехтысячным пролетарским населением, зашевелилась, загудела. Вечером и ночью только и шли разговоры о Нестерове. Рабочие послали своих разведчиков к полицейскому управлению и на безмеинскую дорогу, чтобы узнать, что с Нестеровым, Было уже темно, когда посланцы возвратились и сообщили: «Сидит в полицейском управлении. Привезли со связанными руками. Завтра — показательный суд. Но участь его решена, ибо плотники уже строят на Скобелевской площади виселицу». Собрались деповцы в железнодорожном саду, начали советоваться: как быть? К деповцам присоединились и солдаты-железнодорожники, которых привел в сад Метревели. Погорячились, поспорили, и вот уже пошли солдаты по дворам, чтобы переодеться в гражданскую одежду. Вахнин взял дело по спасению в свои руки. Сказал с яростью:

— Клянусь, братцы, умру, но Ивана вырву из лап черносотенцев!..

В тот самый час Нестеров сидел в кабинете полицмейстера и слушал обвинение. Еремеев смотрел на него, избитого, в истерзанной солдатской робе, с взлохмаченным черным чубом, с окровавленной бородой и безжалостно выговаривал:

— Главарь асхабадских социал-демократов — раз! К девизу «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» присоединил еще слово «и вооружайтесь!» — два! Непочтительно отзывался о государе — три! Объединил русскую и армянскую партии — четыре! Взял у армян на революционные нужды три тысячи рублей — пять!

Пятый пункт вызвал у Нестерова протест.

— Послушай, штабс-капитан, — сказал он устало. — Разве без этих трех тысяч мало у меня грехов против царя-батюшки? Ну, зачем ты над покойником измываешься? Ты же знаешь, что эти три тысячи армяне внесли на похороны Людвига Стабровского!

— Не знаю, не знаю, — проговорил Еремеев. — Тая ранее было записано. И прошу-с не перебивать. Прошу-с выслушать до конца. Итак, три тысячи взял — это пять. Далее… Проводил в своей квартире пропаганду среди туркмен — шесть! Поднял и возглавил восстание солдат асхабадского гарнизона — семь! Прошу-с подписать обвинительный протокол.

— Слушай, штабс-капитан, сядь и не выкаблучивай из себя дурака, — усмехнулся Нестеров. — Ну, кто же подпишет такой протокол? Тут же нет ни слова правды. Я — частный поверенный, верой и правдой служу отечеству. В силу своих возможностей защищаю пролетариев, вот и все.

— Ах вот как! — ухмыльнулся полицмейстер. — Не хочешь признаваться? Хочешь чистеньким отправиться на тот свет? Стража, ну-ка, все сюда! Ну-ка, проучите малость господина частного поверенного, чтобы не брыкался!

Полицейские грубо вытолкнули Нестерова из кабинета. В коридоре сбили с ног, принялись избивать, затем увели в камеру,

* * *
Ни днем, когда его схватили в казарме офицеры и грозили пристрелить на месте, ни вечером, когда полицмейстер упомянул «о том свете», Нестеров не думал о смерти. Почувствовал он ее ночью. Двое стражников, караулившие его, заговорили у двери тихонько, едва слышно:

— Что, вправду что ли этого главаря хотят вздернуть?

— Да вроде бы. Виселица уже готова. Сам видел, когда шел на дежурство…

Больше Нестеров ничего не услышал. Черное, грозное слово «смерть» вспыхнуло в его мозгу, парализуя все мысли, забило уши. Он словно перестал слышать извне. И слышал только изнутри! «Смерть! Смерть! Смерть!» Чувствуя, как стынет кровь в жилах и подступает к горлу тошнота, Нестеров поднялся на ноги и подошел к двери. Он напряг слух, чтобы услышать хотя бы одно слово стоявших там, в коридоре, но всюду было тихо. И Нестеров решил, что с ним была галлюцинация: не было у двери ни надзирателей, не было сказано ничего о виселице. Он снова сел в угол и опустил голову в колени. «Смерть…Виселица». Мучительно зло и навязчиво властвовали в его сознании эти два слова, и он думал с отчаянной тоской — как просто оказался в руках черносотенцев. Вбежал в казарму, и пока поднимал солдат, налетело офицерье. Самое глупое, что Жалковский, узнав его, ударил белой перчаткой по лицу. Потом только накинулись они, разъяренные, со всех сторон, сбили с ног и скрутили руки. Надо было хотя бы этого негодяя с серыми змеиными глазами пристрелить. Все не так обидно было бы умирать!.. Нестеров представил виселицу на Скобелевской площади, возле военного собора: деревянную глаголицу с веревочной петлей, себя, стоящим на помосте. Представил тысячи асхабадцев, сбежавшихся взглянуть, как будут вешать революционера, и увидел пробиваюшуюся в толпе Аризель. Он представил ее плачущую, молящую о пощаде, и вздрогнул всем телом: «Нет! Ариль, милая моя Ариль, ты не должна видеть, как они будут вешать меня. Я не выдержу твоих слез и рыданий… Ты должна уйти со мной в вечное небытие улыбающейся и нежной, какой я оставил тебя в день нашей помолвки… Судьба, судьба, смилуйся ты надо мной, не трави душу перед смертью!»

В коридоре чиркнули спичкой. Нестеров подошел к «волчку» и увидел надзирателей: одного, второго, третьего. «Усиленная охрана», — догадался Нестеров. И тут один сказал:

— Хоть бы священника привели. Причастился бы, А то у нас всегда — абы как.

— Там, на площади, и причастится, — отозвался второй и прошел дальше по коридору.

Третий вздохнул:

— Вот так, ни за понюх табаку. А им, солдатикам-то что? Загнали их казаки, разоружили и вся недолга. Ну, может, кого и арестуют. Только вряд ли. Говорят, Косаговский пообещал помиловать, если покаятся.

— Может и этого помилуют, если покается?

— Тогда на что виселица? Тут все предусмотрено.

«Да, смерть на твоем пороге, Иван!» — выговорил про себя Нестеров и стал ходить по камере,

До утра он не сомкнул глаз.

В девять утра начали доноситься голоса: сначала из кабинетов, потом из коридоров. И все чаще и чаще называлась фамилия — Нестеров. Вскоре к двери подошли несколько полицейских. Отомкнули замок, громыхнули задвижкой.

— Выходи, арестованный! — строго приказал Еремеев.

— На суд? — безразлично спросил Нестеров.

— Да, будут судить… в офицерском собрании. Суд военный.

— Вот оно что, — усмехнулся арестант. — А защита будет?

— Ишь ты чего захотел!

Его вывели на крыльцо четверо или пятеро полицейских. Нестеров успел увидеть черную крытую карету, в каких возят арестованных, улицу перед собой и улицу Левашова — слева. И вдруг оттуда, с Левашовской, из боковых ворот Русского базара хлынула огромная толпа. Толпа в несколько секунд приблизилась к полицейскому управлению и, прежде чем стража поняла, что происходит, Нестерова схватили под руки и уволокли в ревущей, несущейся людской массе. Полицейских, стоявших с ним рядом, тоже увлекли за собой. А черную карету перевернули вверх колесами. Люди с базарной площади видели, как все происходило. Позже рассказывали: «К девяти утра на базаре собралось столько народу, что все решили, что привезли картошку из Чувашии. А потом весь базарный люд бросился на полицию и чуть не снес самое здание».

Нестеров почувствовал, что спасен, когда, отбежав метров за триста, за проспект Куропаткина, увидел рядом Вахнина и Шелапутова. С ними же были Ратх, Андрюша и Гусев. На Козелковской улице они лишь на мгновенье остановились. Остановил их Гусев.

— Товарищи, только не в слободку! Там казаки. Сейчас из управления им позвонят, и нас встретят штыками!

— В цирк, в цирк! — предложил Ратх. — Там есть место, никто не найдет.

И вся группа повернула влево, вбежала во двор акционерного общества «Рудольф и К», затем проскочила мимо мусорных ящиков и оказалась за цирковой конюшней. Здесь все остановились, чтобы отдышаться и решить: что делать дальше.

Ратх первым пробрался во двор цирка. Во дворе никого не было. Только Никифор, как всегда, возился на конюшне. Все остальные артисты и прислуга еще не приехали. Ратх тотчас вернулся, позвал Нестерова и, проведя его под купол цирка, ввел в уборную комнату. В ней стояли столик, стулья, ящики и всюду на стенах висели афиши… Ратх быстро открыл крышку в погреб, спустился сам и подал руку Нестерову; Здесь было сыро и пахло одеждой.

— Вот здесь до вечера сидите, Иван Николаевич, потом посмотрим… Я найду Амана…

Дальнейшие события разворачивались довольно просто. После полудня, когда все стихло, и лишь по улицам разъезжал казачий патруль, Никифор вывел двух жеребцов из конюшни. Сел на одного, второго взял за повод и отправился за город, на «клевера». На севере Асхабада, возле новой бойни, где протекал арык, цирк имел свои небольшие угодья, и там частенько паслись лошади. Ратх, тем временем спустившись в погреб, облачил Нестерова в туркменский халат и сапоги, надел на него белый тельпек джигита. А Аман, явившись домой, сказал Каюм-сердару, что его благородие Махтум-кули-хан просил Амана привезти ему на той четыре ящика коньяка из ресторана.

— Ну что ж, отвези, — согласился отец. — Только не пойму, чего ради Махтумкули-хан заговорил с нами? Раньше я этого не замечал.

— Суровая жизнь всех мирит, отец, — сказал Аман и стал запрягать лошадей. Тут же он и выехал. И когда остановился возле цирка, то со двора вышли в туркменской одежде Ратх и Нестеров. Спокойно, без суеты, сели в ландо, поставили на колени дутары. Затем Аман занял место кучера и повозка двинулась в сторону новой бойни, на арыки. Благополучно проехали через армянские кварталы, миновали казачий пост на железнодорожном переезде. Правда, здесь унтер-офицер, подняв руку, остановил ландо и велел открыть дверцу. Но когда увидел туркмен с дутарами, то улыбнулся:

— На свадьбу, небось? — полюбопытствовал он.

— Угу, — ответил Ратх. — Наш отец, Каюм-сердар, берет четвертую жену.

— Живут же эти сердары, — позавидовал унтер и сам прикрыл дверцу.

На «клеверах» Аман распряг лошадей. Никифор помог ему. Затем оседлали трех скакунов. Нестеров, Ратх и Аман сели на них, попрощались с Никифором и поскакали на север, в пески. Аман хорошо знал дорогу к озерам Джунейта. Шестьдесят верст он проходил по пескам не один раз…

Никифор вернулся из-за города в сумерках. В цирк не поехал. Заглянул прямо к Гусеву: тут ему приготовили билет на пассажирский поезд. На рассвете он сел в вагон…

О брошенном ландо полиции стало известно лишь на другой день, когда управляющий бойни, осматривая скот в загоне, приметил: стоит золотистое ландо, кажется, сельского арчина, а людей и лошадей рядом нет. Управляющий подъехал, осмотрел коляску, понял, что дело тут нечисто и заявил полицмейстеру.

Лишь на третий день обо всем узнали Каюмовы. А известил штабс-капитана, как всегда, Ораз-сердар. Придя на службу и разговаривая с Жалковским, он приятно изумился, узнав о судьбе золотистой коляски, о которой два дня бубнил штабс-капитан, дескать, уехал Аман в Геок-Тепе и пропал.

— Ну что, штабс-капитан Каюмов, поздравляю вас,

— сказал с ехидной улыбкой Ораз-сердар. — Нашлось ваше ландо.

— Где, господин майор? — обрадовался Черкезхан.

— За городом, на Хивинской дороге. Лошадей ваших выпрягли и угнали, а ландо бросили. Видимо, такое оно и новое, если им не воспользовались грабители.

— Господин майор, я буду вам благодарен, если вы позволите мне сесть в ваш тарантас и съездить на Хивинскую дорогу!

— Что ж, пожалуйста, штабс-капитан, — не отказал Ораз-сердар. — Пожалуй, и я прокачусь с вами.

Офицеры сели в тарантас и минут через двадцать были за городом. Тут около арыка они увидели ландо, которое стояло, ткнувшись в землю оглоблями, а на оглобле сидел полицейский и курил самокрутку.

— Уму непостижимо, — сокрушался Черкезхан. — Главное, лошадей увели. Теперь покупать придется.

— Взяли бы вы, Черкезхан, коней у своих братьев-разбойников. Они же оба — революционеры. Гнать их надо из цирка… — И тут вдруг Ораза-сердара осенило:

— Штабс-капитан! — воскликнул он. — А вы не допускаете мысль, что это братья-циркачи выпрягли из ландо лошадей? Выпрягли и увезли с собой в пески Нестерова! Ведь младший ваш, Ратх, несколько месяцев жил у Нестерова! Почему бы не допустить такую мысль, что он помог ему бежать?

— Господин майор, умоляю вас, не порочьте нашу благородную фамилию. Все что угодно, только не связывайте нас с революционерами!

— Я не собираюсь порочить вашу фамилию, штабс-капитан. Но, согласитесь, доводы мои более чем убедительны. Я бы на вашем месте, Черкезхан, непременно проверил эту версию. Впрочем, извините заранее меня, но о моих подозрениях я сообщу Жалковскому.

— Господин майор, вы всегда были беспощадны ко мне. Ну зачем вы желаете мне зла?

— Это я беспощаден! Да вы что, штабс-капитан? — засмеялся Ораз-сердар. — Я докажу, что это не так, причем сейчас же. Выпрягайте одну лошадь из моего тарантаса, запрягайте в ландо и поезжайте домой. Лошадь потом приведете в канцелярию. А что касается «беспощадности», то замечу вам: всякие деяния на пользу государя и отечества не подходят к этому слову.

— Спасибо, господин майор. Вы, конечно, правы.

— Ну, вот видите!

Спустя некоторое время офицеры возвратились в асхабадский аул и рассказали о случившемся Каюм-сердару.

Поиски Нестерова продолжались уже третий день. На ноги была поставлена вся полиция города и приданные ей группы конных казаков. Ищейки беспардонно врывались в армянские дворы на Нефтоновской и Чехова, где, по предположениям, мог спрятаться бежавший преступник, лезли в сараи и погреба в рабочей слободке, за железной дорогой. Заодно произвели обыск в квартирах Вахнина, Шелапутова и слесаря Гусева, которые тоже бежали из города.

Приезжая на службу, генерал Косаговский каждое утро, войдя в кабинет и вызвав Жалковского, спрашивал о результатах розыска, качал головой, затем останавливался у окна и с сожалением говорил, глядя на виселицу:

— Боже ж мой, неужели эта глаголица так и не испытает смертный груз? Неужели так и будет стоять, как символ несбывшегося?

— Ваше превосходительство, — говорил Жалков-ский. — Я все-таки склонен думать, что случай кражи лошадей у арчина и бегство революционера — единая цепь. Может, нам отправить в пески отряд казаков?

— В пески? Казаков?! — удивился Косаговский. — Да вы что, генерал! Это же раскаленное пекло, я бы сказал. Казак хорош в чистом ковыльном поле, а в барханах при такой невыносимой жаре сразу скурожится. Да и чего гоняться-то попусту? Пустыня — она вон какая! С юга на север до самого Оренбурга тянется, а с востока — до Каспия. Попробуй-ка найди в ней беглеца. Пока ищите в городе.

Прошло еще три дня, и Косаговский поостыл. Виселицу приказал убрать, но поиски не прекращать. Жал-ковскому сказал самодовольно:

— Я думаю, виселица сделала свое дело. Не будь ее на площади — может быть революционеры еще подумали, бежать им из Асхабада или не надо. А как поняли, что не тому, так другому придется висеть на ней, так все и разбежались. Но жаль, конечно, что не удалось повесить этого частного поверенного… В центре России, по последним сведениям, уже несколько тысяч революционеров вздернуто. Плохо все-таки работаем. Плохо!

Розыск продолжался. И на тумбах всюду висел портрет Нестерова: красивое худощавое лицо, обрамленное бородкой, внимательный строгий взгляд и крепко сжатые губы. Но внимание к нему ослабевало, и уже кое-где портрет был залеплен свежими афишами или содран. И разговоры о беглеце прекратились. Но не переставал о нем думать штабс-капитан Каюмов.

В канцелярии о неполадках в семье Черкезхана уже забыли, а он только еще «созрел», чтобы отвратить от себя эту беду. В один из дней он обратился к Жалковскому:

— Ваше превосходительство, я и мой отец решили обратиться к вам за помощью. Дайте мне в дорогу двух казаков: я поеду в пески и постараюсь разыскать бежавшего преступника. Я не сомневаюсь, что он у чабанов. Его увезли туда мои братья. Их я тоже привезу и сдам вам собственноручно!

— Напрасная затея, господин штабс-капитан, — сказал Жалковский, но в голосе его не было уверенности. — Понимаете, сам начальник области против того, чтобы гоняться за одним преступником по всей Каракумской пустыне. Впрочем, если вам требуется всего два человека, пожалуй, есть смысл поговорить с Косаговский. Потерпите немного, сегодня же я решу этот вопрос.

— Ну что ж, — согласился он, — поезжайте, коли душа зудит. Привезете преступника — получите награду и в звании повысим сразу, а нет… У нас говорят: «На нет и суда нет». Доброго пути вам, штабс-капитан.

Вечером, часа за два до сумерек, Черкезхан отправился в пески, взяв с собой двух конных казаков и кучера Язлы, с нагруженным верблюдом. Язлы бывал у чабанов раньше, знал к ним дорогу. А на верблюда погрузили бочонок с пресной водой, хлеб и жареное мясо.

Ночь застала офицера и его сопровождающих в пятнадцати верстах от города. За спиной растворились очертания Копетдагских гор, над головой засверкали крупные звезды, а из глубины Каракумов повеяло прохладой… И чем глубже погружалась вселенная в ночь, тем холоднее становилось в песках. И жуть наваливалась от непонятных ночных звуков. Казаки, храбрясь, пугали друг друга разными чудовищами из сказок, Черкезхан с Язлы беседовали о том, что надо спешить и успеть добраться до чабанов не позднее завтрашнего полудня. Иначе пригреет солнце, и тогда придется туго— и людям, и лошадям. Привал сделали в час ночи. Дали отдохнуть скакунам, не расседлывая их. Верблюда осадили на брюхо, не снимая поклажи. Сами легли, подстелив шинели, а Язлы — чекмень. В четыре, когда на горизонте засверкала утренняя звезда, отправились дальше. Еще три часа ходу, и вот оно — урочище чабанов: высокие, поросшие саксаулом барханы, а в низине несколько кибиток.

Конечно же, чабаны сразу увидели приближающуюся группу всадников. В пустыне подойти к одиноким кибиткам и быть незамеченным почти невозможно: днем увидят люди, ночью — собаки. Днем безопаснее, поскольку люди успеют разобраться — кто едет, и предпримут соответствующие меры. Ночью же всякий — враг. Черкез об этом хорошо знал и приблизился к кошу, когда развиднелось. Подъезжая, услышали лай собак, затем кто-то из чабанов появился на бархане, а следом еще двое. Язлы удовлетворенно сказал:

— Это Алты-ага со своими. Я узнал его.

— Это хорошо, что у тебя такой зоркий глаз, — похвалил Черкез и предупредил: — Но язык придержи, не хочу, чтобы он у тебя был длинный. Я сам расспрошу обо всем чабана.

Язлы вобрал голову в плечи, и пока здоровались с хозяевами, помалкивал. А Черкезхан, едва поздоровавшись, спросил:

— Ну и чего они хотят сделать с этим русским?

— О каком русском говорите? — не понял Алты-ага.

— Не прикидывайся дураком! — повысил голос Черкезхан. — Русский босяк прячется где-то здесь! И с ним еще двое.

— А кто могли быть эти двое, ваше благородие?

— Братья мои!

— Нет, не было ваших братьев, — отвечал чабан. — Русского тоже не видел.

— Алты-ага, вы почтенный человек, а почему-то врете мне. — Черкезхан вынул револьвер. — Если не скажете, придется пристрелить вас.

— Хан-ага, ваше благородие, не видел я никого, — стоял на своем чабан.

— Ну-ка, казаки, заставьте его говорить правду! — приказалштабс-капитан.

Казаки тотчас выхватили плетки и принялись стегать чабана. Алты-ага бросился было бежать, но его сбили с ног и ударили плетью по лицу.

— Черкез, собачий сын! — взъярился чабан. — Ты чего со мной делаешь?! Ты думаешь, если ты хозяин, тебе все можно. Ну стреляй тогда, сын паршивой овцы, выкормыш Петербурга! Но не было тут твоих братьев, не было!

— Господин офицер, — учтиво вмешался подпасок. — Может, они на Джунейте?

— Где этот Джунейт? — сразу оживился Черкезхан,

— Кто там живет?

— Там седельщик живет.

— Еще кто, ну говори!

— Еще старуха его… и одна беленькая.

— Кто такая — беленькая?

— Городская она, господин офицер.

— О аллах! — воскликнул отчаянно штабс-капитан. — Ты молвишь истину губами вот этого глупого подростка. Значит, все мои предположения сбываются! Казаки, садитесь на коней, поедем к Джунейту. А ты, чолук, иди вперед — покажешь нам это место.

— Сын паршивой овцы… Предатель из предателей,

— злобно проговорил Алты-ага, презрительно глядя на своего подпаска. — Не будет тебе места на земле. Я удавлю тебя собственными руками!

Но чабан перестарался в своей ненависти. Слова его взбесили штабс-капитана. Обернувшись, он замахнулся на старика и в бешенстве два раза выстрелил в него. Две женщины тотчас выбежали из кибитки и бросились к мертвому. Заплакал подпасок, охваченный горем и страхом. Черкезхан ткнул его дулом револьвера в спину и проговорил:

— Веди и покажи нам место, где прячутся городские, или я тебе всажу пулю в спину!

* * *
Джунейд — это райское местечко известно было лишь немногим. Находились оно в двадцати верстах от караванной дороги, и сюда почти никто не заглядывал. Даже те, кто слышал о голубом чистом озерце в песках, не стремились к нему. Путешественники из Хивы, едущие в Асхабад, увидев Копетдагские горы, спешили поскорее к ним, и не было смысла сворачивать в сторону, к озеру. А отправляющиеся из Асхабада в Хиву не сворачивали к озерцу, поскольку не было смысла делать остановку в самом начале пути. Седельщик, обосновавшийся здесь, жил преспокойно. Путники к нему не заезжали. Седла он возил на базар в Асхабад и продавал там. И время от времени появлявшиеся на Джунейте калтаманы не только не грабили старика, но и защищали его,

Аман и Ратх, спасая Нестерова, предосторожности ради, не стали заезжать к чабанам. Проехали прямо на озеро. Тут помылись после трудного пути, ибо ехали днем, в самую жару. Расположились в черной кибитке седельщика: вынесли из нее вонючие кожи, которыми обтягивал седла хозяин, взбрызнули пол и постелили кошмы. Аман тотчас отправился в другую кибитку, к Галие. После недолгого отдыха сошлись все. вместе и вновь стали думать, что делать дальше. Ясно было, что возвращаться в Асхабад ни братьям, ни тем более Нестерову нельзя: ни через неделю, ни через год. Пока в Асхабаде властвуют монархисты, находиться там опасно. Ехать через всю пустыню, в Хиву, а оттуда на Мангышлак — не менее опасно. В пути, на большой дороге» можно наткнуться на казачий разъезд. Решили выждать: пусть успокоится Косаговский, пусть подумает, что Нестеров уже выбрался из Закаспия. Потом можно будет выйти на какую-нибудь ближайшую станцию, где останавливается поезд, и уехать.

Так, в разговорах, прошло четыре дня. Беглецы окончательно успокоились. И тут приехал Байкара. Увидев Нестерова, насторожился сразу:

— Аман, только не темни, говори прямо: это тот человек, которого хотели повесить?

— А ты что, хотел получить награду за поимку его? — вопросом на вопрос ответил Аман.

— Нет, Аман, — отмахнулся Байкара. — Если это тот человек, то я хотел бы спросить у него, как чувствует себя приговоренный к виселице.

— Странные у тебя желания, — удивился Ратх.

— Странного ничего, циркач, — ответил Байкара. — Махтумкули-хан давно уже распустил слух: «Как поймаю Байкару, сразу повешу по-русски, на столбе». Вот и хочу знать: не тот ли, приговоренный, приехал с вами? Если он, то я должен назвать его своим братом по судьбе.

Все это время, пока Байкара говорил, весело поглядывая на Нестерова, Иван Николаевич внимательно слушал калтамана, стараясь понять, о чем он толкует. И Ратх тотчас перевел. Нестеров усмехнулся:

— Схожесть судеб измеряется не виселицей, Байкара. Английская королева Мария Стюарт и вождь французской революции Робеспьер — оба погибли на эшафоте, но они не были единомышленниками. Мы с тобой, Байкара, тоже по-разному понимаем жизнь. Ты, как мне сказали мои друзья — вольный разбойник пустыни. Грабишь богатых купцов, кормишь свою шайку — этим и ограничивается твоя деятельность. Что касается меня, я состою в партии социал-демократов, в которой сотни тысяч человек. И у нас задача — не грабить и не убивать купцов и капиталистов, а совсем свергнуть их и отдать власть рабочим и крестьянам.

— Да, я слышал о ваших желаниях, — без обиды отозвался Байкара. — Но то, о чем ты говоришь, урус, вы желаете сделать для своих, русских. А мы живем по-своему и расправляемся с богатыми и жадными людьми по-своему. У нас своя революция.

— Это не революция, Байкара, — возразил Нестеров. — Это лишь ее зачаточное проявление. В русской истории много было таких, как ты, добрых разбойников. На прошло время и люди поняли: добрые разбойники не смогут одолеть царя и его многотысячную армию полицейских, казаков, дворян и помещиков. А когда поняли, то пришли к мысли, что нужна единая партия, которая бы защищала интересы бедного народа, боролась бы за его права и в конечном счете свергла насильственный царский строй.

— Иван, вот что я тебе скажу. Как бы не закручивались завитки жизни, Байкара не затеряется в них малой блохой.

— Может быть и не затеряешься, — согласился Нестеров, — если поймешь самую суть. Но пока что ты смотришь на жизнь глазами ребенка. Вот ты мне сказал: «У туркмен своя революция». Туркмены, дескать, сами по себе, объединяться им с русскими бедняками, вроде бы, самим аллахом запрещено. А знаешь ли ты, Байкара, почему туркменские баи и ханы сильнее дехканской бедноты сегодня? Да потому, что они с русскими господами давно объединились против бедняков-туркмен и против русских рабочих. Я приведу тебе лишь один-два примера, и ты поймешь, Байкара, что это так. Например, все ханы Туркмении получают из казны начальника области по триста рублей в год! Триста рублей, понимаешь? А ты задумываешься, за что-им платят такие деньги? А платят им за то, чтобы своих: дехкан усмиряли и подчиняли русскому падишаху.

Дальше так скажу, Байкара. Видел ли ты, чтобы крупные события в области проходили без участия туркменских ханов, баев и ишанов? Нет, такого не бывает. Начальник области никогда не забудет о них, потому что это его опора! И вот, когда они сходятся, то кричат: «Русских и туркмен водой не разольешь!» А на самом деле, не разольешь генерала и хана, бая и купца, а бедняка-туркмена с бедняком русским пока что разлить можно. И они, эти баи и генералы, не дают нам объединиться. Ты понимаешь это, Байкара? Основная политика царской власти в Туркмении — не дать беднякам-дехканам соединиться с российским пролетариатом. И вот что получается… Получается, Байкара, что ты, вместо того, чтобы бороться с царской политикой, вольно и невольно способствуешь ей, не признавая русских пролетариев!

Байкара слушал очень внимательно. И раздумывал долго. Компания уже заговорила о другом, а он все думал над сказанными словами русского революционера Наконец проговорил:

— Ладно, Иван, я хорошо запомню то, что ты сказал. Но ты прости нас, мы не такие грамотные, как вы, русские. Были бы грамотными, давно бы сами догадались. Скажи, какая помощь тебе нужна? Байкара все для тебя сделает.

— Нужна помощь, Байкара, — проговорил Нестеров. — Очень нужна… Ты знаешь Арама Асриянца?

— Ты говоришь о главаре армян? — уточнил Байкара.

— Да, о нем… Он пока в Асхабаде, но через несколько дней уедет. Надо успеть передать ему записку. Если я попрошу тебя, ты сделаешь это?

— Иван, ему передадут мои люди. Его все знают. Давай записку, — сказал Байкара.

— Я сейчас напишу! — заторопился Нестеров: оторвал от старого письма чистый неисписанный клочок и написал: «Милая Ариль! Я жив и здоров, жди меня в Шуше!» — Вот, Байкара, пошли сегодня же человека к Асриянцу. Если Арам получит ее, я весь век не забуду эту услугу.

Трое джигитов собрались в путь и, выехав, тотчас скрылись за барханами. Проводив их, Байкара вернулся в кибитку.

Пока мужчины вели беседу в кибитке, женщины стояли у казана, подбрасывали в огонь стебли сухого камыша и любовались малышом Амана, которого держала на руках Галия. Мальчику уже исполнилось полгода, он лепетал бессвязно, и это доставляло радость матери, а старуху — жену седельщика — забавляло.

— Царские! Царские едут! — послышался вдруг детский крик.

Женщины оглянулись и увидели всадников, едущих по берегу озера. Обе вскрикнули и заспешили в кибитку, к мужчинам.

— Аман, — проговорила испуганно Галия. — Царские военные едут.

Все, кто был в кибитке, сразу схватились за оружие и вскочили с кошмы. Аман хотел выйти наружу, но Байкара остановил его:

— Сразу видно, что неопытный джигит. Не спеши. Надо узнать, с каким настроением приехали. Тебя, наверное, разыскивают, Иван, — посмотрел он на Нестерова.

— Ничего, живым я им не дамся, — отозвался тот. — Это Черкез! — первым узнал брата Ратх.

— Да, это Черкез, — подтвердил Аман. — Все-таки удалось ему узнать, где Галия. Ну ничего, встретим с достоинством!

Галия, узнав, что приехал с казаками Черкезхан, изменилась в лице: стала бледной, словно ангел смерти уже занес над ней свои черные крылья. Попятившись в глубину кибитки, она прислонилась спиной к териму и прижала к груди дитя.

— Аман, что же теперь будет? Аман, защити нас, — взмолилась она.

А на дворе события развивались своим чередом. Черкез и его казаки слезли с коней, взяли наизготовку винтовки и направились к жилой кибитке седельщика. Черкез распахнул килим, первым вошел в нее и тотчас вышел: в юрте никого из взрослых не оказалось. Дети выскочили за ним следом и затаились, наблюдая.

— Где беленькая гелин? — спросил Черкез у них.

Один из мальчиков указал на черную кибитку. Черкез, держа в руке револьвер, взмахнул им, приказывая казакам идти следом.

Байкара, наблюдавший все это время за Черкезом» сразу сообразил что делать.

— Аман, — распорядился он. — Ты встань справа от входа, я — слева. Как только войдет — обезоружим. Ты, Ратх, и вы, Иван Николаевич, тоже будьте наготове. В случае чего, стреляйте в казаков.

Черкез, подойдя к юрте, вдруг злорадно засмеялся и проговорил каким-то не своим, срывающимся голосом.

— Выходи, Галия. Я узнал, что ты здесь!

Ответа не последовало, и Черкез выстрелил в стенку кибитки.

— Выходи, ощенившаяся сука! — взревел он и снова выстрелил, сорвав старенький коврик у входа резким движением левой руки. — Выходи, приказываю!

Солнечный свет, хлынувший в юрту, высветил из темноты женскую фигурку с ребенком. Черкез выстрелил, но кто-то успел заслонить ее, и в следующее мгновенье прогремел ответный выстрел. Пуля попала Черкезу прямо в голову, он рухнул у входа, а казаки, отбежав, спрятались за вторую кибитку и принялись оттуда палить из винтовок. Пули засвистели, дырявя войлок юрты. И тут приехавший с Черкезом кучер схватил кирку, подскочил к казаку и ударил его по голове.

— Аман-джан! Ратх-джан! — закричал он. — Бейте этих проклятых! — И сам, чтобы не попасть под выстрел второго казака, упал на землю и пополз к тамдыру.

Байкара, поняв, что особых угроз больше нет, прокричал казаку, прятавшемуся за кибиткой.

— Эй, выходи, убивать не будем.

— Выходи, казак! — приказал и Нестеров. — Если не сделаешь больше выстрела, даруем тебе жизнь. Уйдешь туда, откуда пришел!

Казак перестал стрелять, затем высунулся из-за юрты, бросил винтовку и поднял руки вверх.

— Не убивайте! — взмолился он и заплакал. — Не убивайте, родимые! Разве я по своей воле!

Теперь, когда ничего не грозило, все бросились назад, в юрту, где упал сраженный пулей Черкеза Ратх. Галия, положив ребенка на кошму, держала обеими руками Ратха за плечи, И из-под руки женщины текла кровь, обагряя рубашку юноши.

— Он живой, живой! — восклицала Галия. — Принесите скорее чистой материи. Скорее!..

Нестеров, не дожидаясь, пока найдут какой-либо лоскут, снял с Ратха рубашку, разорвал ее и начал перевязывать рану. Ратх был ранен в правое предплечье.

— Крепись, братишка, — приговаривал Нестеров, — Ничего страшного. Сейчас перевяжем как следует, а потом будем искать доктора.

Лицо Ратха осунулось и пожелтело, губы дрожали, как в лихорадке.

Наконец, когда перевязали Ратха и увели в белую юрту, занялись Черкезханом. Он был убит наповал Байкарой. Выскочив из кибитки, калтаман расстрелял его в упор. Труп внесли в черную юрту и положили на кошму, С минуту смотрели на мертвого, затем накрыли платком.

— Ну что ж, Аман, — печально проговорил Байкара. — Выходит, что я теперь твой кровник. Можешь убить меня.

Аман вздрогнул и покачал головой:

— Нет, Байкара. Черкез шел сюда, чтобы убить меня и мою жену с сыном. Ты поступил, как подобает честному человеку. Пусть не лежит на твоем сердце тяжесть, Я снимаю с тебя тяжесть кровника.

Черкеза похоронили здесь же, на берегу озера. Казака, убитого киркой, закопали рядом. Другого казака решили отпустить и отдать ему лошадь, но после того, как люди снимут свои кибитки и навсегда покинут местечко Джунейт.

* * *
В тот же день Аман с Галией и сыном, а вместе с ними и седельщик с семейством подались на Узбой — в самые недоступные места. Ратх, Нестеров и Байкара отправились вдоль предгорья, в Кизыл-Арват. Иного выхода не было: пуля засела в плече Ратха и удалить ее мог только опытный врач. Нестеров, вспомнив об отце Красовской, решил, что самое лучшее отвезти Ратха к нему.

Отряд Байкары добирался до Кизыл-Арвата трое суток. Был июль, жара стояла невыносимая: ехали ночью, а днем отдыхали в горах, возле родников. Все обошлось благополучно: никто не повстречался в пути, ни с кем не столкнулись. Но Ратху было тяжело: рана его вспухла, все тело юноши горело, и речь была бессвязной, словно в бреду. Нестеров боялся, как бы не произошло заражение крови, и все время просил джигитов, чтобы ехали быстрее. Едва достигнув окраины Кизыл-Арвата, он переоделся во все туркменское, и на рассвете добрался до кибиток Кертыка-бахши. На лай собаки вышла хозяйка Спросила «кто и откуда» и тотчас позвала Кертыка. Старик узнал Нестерова сразу, хоть и не видел его больше года. Завел в кибитку, выслушал внимательно и сказал;

— К Батракову раненого везти нельзя. К доктору Красовскому тоже нельзя. Сразу люди увидят. А если все будут знать, то и от полиции не скроешь. Привезем ко мне. Давай, пошли.

Спустя час, распрощавшись с Байкарой, Нестеров и Ратх пришли к Кертыку-бахши. Тотчас старик отправился к Наде, а та — к Красовскому. Незаметно, по одному, все собрались в юрте, где лежал Ратх. Последним подошел Иван Батраков. Обрадовался, что Нестерову удалось спастись от виселицы. Рассказал, что и тут, в Кизыл-Арвате, шарили ищейки по домам. Но теперь все стихло.

Беседуя потихоньку, старые друзья удалились в другую юрту, чтобы не мешать. И врач с Надеждой Сергеевной начали операцию по удалению пули. Делали разрез без наркоза, Ратх скрипел от боли зубами. Надя умоляла, чтобы не кричал, иначе выдаст себя. Но Ратх терпел еще и потому, что было стыдно стонать при отце Тамары. Со лба его катился пот, но Ратх молчал. Когда извлекли пулю, он сразу же уснул и проснулся лишь вечером. Вновь пришел доктор. Увидев Ратха с румянцем на щеках, улыбающегося, похвалил:

— Ты молодец, джигит. Ты вел себя поразительно мужественно. Не всякий выдержит, чтобы не закричать… без наркоза.

Ратх в то время как доктор осматривал его и измерял температуру, все думал: «Как же мне спросить о Тамаре?», и никак не мог осмелиться. И лишь когда Красовский направился к выходу, решился:

— Доктор, Тамара приедет?

Красовский остановился, посмотрел на джигита…

— Вы знакомы с моей дочерью? — спросил удивленно.

— Да, знаком… Я получил от Тамары два письма… Вон там они, в кармане. Если желаете, то прочитайте.

— Нет, зачем же, — смутился Красовский. — Я теперь догадываюсь — кто вы. Вероятно, вы — Ратх Каюмов, артист цирка. Мне Тамара говорила о вас.

Ратх смутился. А Красовский вернулся и, легонько пожав джигиту руку, сказал:

— Ну, что ж, будем знакомы… И поговорим еще… Что касается Тамары, я написал ей, чтобы ни в коем случае не приезжала на каникулы в Кизыл-Арват. Сейчас это для нее невероятно опасно. Вы же знаете: она уже содержалась в застенке… Ну, будьте спокойны, и отдыхайте. Я еще приду не раз.

* * *
В конце июля, поздно ночью, из кибитки бахши вышли трое в туркменских халатах и тельпеках. Кертык-бахши нес хурджун и дутар, Нестеров шел с гиджаком, а Ратх с мешком на плече. С Батраковым, Надеждой Сергеевной и доктором Красовским отъезжающие простились немного раньше, чтобы на перроне не вызвать лишних подозрений. Дождавшись поезда, они сели в. жесткий вагон и поехали в сторону Ташкента. Кертык-бахши взялся проводить Нестерова и Ратха до Чарджуя. Если спросят в дороге, кто они и куда едут, ответ был приготовлен заранее: «Едем на той в Чарджуй к одному знатному хану».

Утром, когда миновали Асхабад и Ратх до слез разволновался, понимая, что покидает родные места, может быть, навсегда, Нестеров посоветовал ему:

— Напиши несколько слов отцу, сбросишь письмо в Теджене. Напиши, что едешь в Москву. Когда все утихнет — вернешься.

Ратх так и сделал. Взяв листок бумаги у кондуктора, он написал простым карандашом:

«Отец Каюм-сердар, пишу тебе я — Ратх, твой сын». Хочу сообщить тебе, что Черкезхай погиб в песках и похоронен по обычаю. Аман — жив. Он спас Галию, и об этом он тебе когда-нибудь расскажет сам. Я уезжаю совсем. Я навсегда подружился с людьми, которых ты называешь босяками…»


Оглавление

  • Валентин Рыбин ОГНЕННАЯ АРЕНА Историко-революционный роман
  •   Об авторе
  •   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •   ЧАСТЬ ВТОРАЯ