больше жить. Хоть руки на себя накладывай. Или ребенка забирай. Так ведь не отдадут. Ну, и решилась. Дальше вы знаете...
— У песочницы были?
— Да я год следила за ними.
— Чужую девочку из садика вы уводили?
— Я, по ошибке.
Рябинин всегда считал, что любое преступление имеет социальные корни. У преступления Дыкиной были другие Корни — биологические. Мать и ребенок. Но мать бросила ребенка, а это уже социальность.
— Ребенок у подруги, у Гущиной?
— Да. Отберете?
— Отберем, — резко подтвердил Рябинин.
— Но я мать.
— Бывшая.
— Я ее родила!
— Да, но есть и вторая мать.
— Она не мать.
— Теперь и она мать.
— Я пойду в суд. В Верховный!
— Вот и надо было идти в суд, а не воровать ребенка.
Дыкина бессильно заплакала, уронив голову на край стола.
— Поплачьте-поплачьте, — согласился Рябинин.
Она лишь глянула краем затуманенного глаза — ведь принято утешать и тянуть стакан с водой — и зарыдала пуще. Рябинин ждал, ибо верил в очистительную силу слез. Они, эти слезы, ей сейчас были нужнее любых сочувственных слов. Он знал это хотя бы потому, что в кабинете плакали чаще, чем смеялись.
— Катунцева ночей не спит, — негромко сказал Рябинин, когда всхлипы ослабели.
Дыкина не отозвалась. Но она его слышала, потому что плач со стола ушел куда-то на пол, затихая.
— И все эти пять лет ей не снилось тихих снов...
Дыкина открыла мокрое лицо и почти шепотом спросила:
— А я?
— Что вы?
— Какие сны вижу я?
— Не знаю.
— Когда отдала девочку, мне приснилось... будто роняю ее в колодец. И теперь... Нет, не сон этот увижу, упаси бог, а только во сне вспомню тот сон, как просыпаюсь вся в поту.
Она вытерла влажные скулы и еще блестящие глаза. И спросила без всякой надежды и вроде бы даже не у следователя:
— Отберете ребенка?
— Отберем, — жалостливым голосом согласился он.
И пока в кабинет входил инспектор, Рябинин успел начать и додумать длинную мысль о себе...
Он смог бы работать там, где обнажено человеческое горе, — в больнице, в колонии, на кладбище... Но он не смог бы работать судьей, потому что век бы не рассудил Катунцевых с Дыкиной.
В приоткрытое окно сочилась усталая осень.
Петельников смотрел на прореженные холодами безлистные кусты и думал, что теперь можно заняться и теми делами, которые накопились за этот месяц. Но в приоткрытое окно сочилась усталая осень, расслабляя его мозг запахами, свежестью и своей грустью, так любимой русским человеком. Нет, это не осень сочится, — шел такой мелкий, почти незаметный дождь, и казалось, что небо уныло сочится водой, и хотелось, чтобы кто-то всесильный сгреб его, небо, в кулак и отжал воду сразу, дождем. Усталая осень... А может, он устал?
Инспектор обошел кабинет так, чтобы миновать сейф с кипой неразобранных бумаг. И вновь оказался у приоткрытого окна, откуда сочилась осень.
Вчера лил проливной. Асфальт чист и черен, но вдоль поребрика, где бежала дикая вода и несла березовые листья, теперь яркой желтизной легла разветвленная молния — те березовые листья, которые вчера не поспели за дикой водой. Сама береза, росшая подальше, стояла тихо — осыпалась и, наверное, нарастила новое кольцо. Может быть, и у человека есть свои кольца, свои периоды жизни? Может быть, и человеку иногда надо менять квартиру, работу, мысли?
Он вернулся к столу, сел, медленно придвинул телефон и набрал номер, который, оказывается, уже запомнил. А ведь все имеет свои периоды жизни — деревья, вселенная, бабочки... Даже на расследование уголовного дела отпущен свой период.
— Это кто? — спросил его детский голосок.
— Катя?
— Ага.
— А я волшебник Ноль Два, — попытался сказать он голосом волшебника, но поскольку никогда их не слышал, то неожиданно отчеканил голосом дежурного райотдела.
— Мама, мама, волшебник Ноль Два в трубочке! — крикнула она куда-то в комнату и тут же спохватилась: — А ты к нам в окно влетишь или через вентилятор?
— Ну зачем же... Я приеду.
— На верблюде?
Инспектор замешкался, понимая, что приехать он должен если и не на верблюде, то как-то необычно.
— Я приеду на ноликах.
— Не упадешь?
— У меня два нолика, да я одолжу у приятеля-волшебника его два нолика — вот уже четыре. Да если приделать руль, да сверху синий огонек...
— А завывать будешь?
— Обязательно.
— А зачем?
— Чтобы отпугивать злых духов.
— А ты не обманываешь?
— Волшебники, между прочим, не обманывают.
Он еще ничего не услышал, кроме частого дыхания, но уже знал, что трубка в другой руке.
— Это вы? — спросил голос, чуть глуховатый от улыбки.
— Это я.
— Наконец-то...
— Я догадался, почему при виде холодной, пустынной и безжизненной луны человек думает о любви.
— Да?
— Потому что человеку становится так одиноко и холодно, что он тянется к другому человеку.
— А сейчас одинокая и холодная осень.
— Да, она сочится ко мне в окно.
— Она проникает в душу.
— Аня, а вы
Последние комментарии
11 часов 51 минут назад
14 часов 40 минут назад
2 дней 56 минут назад
2 дней 9 часов назад
2 дней 15 часов назад
2 дней 17 часов назад