Золотая паутина [Валерий Михайлович Барабашов] (fb2) читать онлайн

Валерий Барабашов Золотая паутина

Глава первая

Буйные февральские метели наконец выдохлись, улеглись, город очистился от холодной густой дымки, кутавшей Придонск почти всю зиму, робко проглянуло с низкого серого неба солнце, но огромный термометр на кинотеатре в центре упрямо показывал минусовую температуру. И все же зима кончалась, день заметно прибавился, прибавилось и суеты на улицах. Они были полны снега, грязные рыжие сугробы мешали транспорту и пешеходам. На проспекте Революции, рассекавшем город почти на две равные половины, снег дружно сгребали прожорливые рукастые машины, на тротуарах долбили лед современные дворники в джинсах и кроссовках, в закутках возле магазинов городили будущие весенне-летние закусочные.

На одной из торговых точек появилась серенькая, не очень приметная вывеска «ВЕТЕРАН», а по соседству два разудалых, розовощеких молодца, поднявшись на стремянку, приколачивали над полукруглыми, старинной выделки окнами броские неоновые буквы, из которых составилось уже слово «PERESTROICA» — название кооперативного кафе. Раньше здесь была общепитовская пельменная, и Славик Безруких, оставив машину где-нибудь в переулке, наведывался сюда, наскоро глотал горячие, полуразвалившиеся пельмени и чай, снова садился за руль. Интересно будет зайти в кафе — что там придумали с интерьером новоявленные предприниматели, а главное — как и по каким ценам будут кормить? Для него, таксиста, еда — не последнее дело, с полупустым желудком мотаться по городу не очень-то приятно…

Славик неторопливо, без пассажиров, катил сейчас по главной улице города, разглядывал обновившиеся вывески на зданиях магазинов. Было интересно смотреть, как на глазах менялся облик проспекта; Славик, когда не был еще женат, до службы в армии, любил вечерами фланировать с друзьями по широким его тротуарам, часто и бесцельно, просто так, лишь бы убить время. В праздничные дни проспект преображался, расцветал флагами и транспарантами, по вечерам вспыхивали гроздья разноцветных ламп; в конце его, над гастрономом, высилось громадное панно — Ленин с зажатой в руке фуражкой тепло и радостно смотрел на гуляющих или шествующих в праздничных колоннах людей, а внизу панно светились и прибавляли бодрости электрические слова: «ВЕРНОЙ ДОРОГОЙ ИДЕТЕ, ТОВАРИЩИ!» Теперь, года уж четыре, ни этого панно, ни этих электрических слов нет, над гастрономом бушует неоновая реклама кинофильмов; над соседним зданием агропрома полуголая длинноногая девица, также собранная из электричества, держит в руках что-то похожее на пачку бумажек, а время от времени вспыхивающая вязь кроваво-красных букв призывает горожан: «ПОКУПАЙТЕ АКЦИИ КОНЦЕРНА «КРИСТАЛЛ»! СТАВ АКЦИОНЕРОМ, ВЫ ОБЕСПЕЧИТЕ СЕБЕ НАДЕЖНОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ!»

У Славика было иногда ощущение, что едет он по какому-то чужому, незнакомому городу — так преобразился Придонск. Вроде и улицы все те же, и перекрестки со светофорами, а поди ж ты… Слов много заморских на вывесках появилось, русских все меньше, часто и не прочитаешь, чего это там кооператоры нарисовали. Да и пассажиры другими стали, «товарищ водитель» никто уже не говорит, а все «шеф», «колы»…: И кто бы ни сел в машину, все «поливают» Советскую власть и коммунистов, аж уши вянут. Почему-то пассажиры считают, что «шефу» можно говорить все, что заблагорассудится, ему это приятно слушать. Славик однажды заспорил с тремя длинноволосыми юнцами, стал стыдить их, мол, что уж вы так распоясались, парни, наши отцы и деды бились за светлое будущее, на фронтах жизни свои отдавали… Так они чуть его не избили и вывалились из машины, не заплатив по счетчику. Поговори с такими…

Славик вздохнул, притормозил перед замигавшим светофором. Асфальт даже здесь, на центральной улице, был скользким, снежный накат с ледком еще держался, смотри да смотри. То ли дело летом! На магистральных улицах никто из них, таксистов, скорости не боялся, план принуждал давить на акселератор до самого пола, и на сухом асфальте с выручкой было поспокойнее. А сейчас на маленьком, вон, автоциферблате четыре, не хватает восемнадцати рублей, и в гараж скоро заезжать. Правда, Славик нынче и не особенно старался: как-никак праздник, 23 февраля, день Советской Армии, они с женой, Люсей, решили его, как всегда, отметить, пригласили друзей. Люся в связи с этим написала ему на длинной узкой бумажке, что купить к столу, сказала, ты, мол, на машине, тебе проще заехать и купить, а мне с Игорьком… сам понимаешь. Славик понимал, между рейсами охотно хлопал дверцей машины и бежал в какой-нибудь продмаг. Потому и разглядывал с большим интересом, чем обычно, вывески.

Сел в машину молоденький тощенький солдат с плоским «дипломатом», обратился к Безруких на «вы», попросил отвезти на вокзал.

— Ну как, служивый, дела? — спросил Славик солдата в красных, общевойсковых погонах. — Что среди службы в такси разъезжаешь? В увольнении или в отпуске?

Солдатик — пацан еще, он, наверное, и не брился ни разу, и шея у него по-детски торчит из жесткого шинельного воротника — смущенно улыбнулся:

— В отпуске. Командир отпустил. К родителям вот еду, в Бутурлиновку. Поезд через сорок минут.

— А… Успеем. До вокзала тут рукой подать. Где служишь-то?

— В Забайкалье. Может, слышали: Новая?

— О! Да я сам там неподалеку служил, земеля! Забайкальск, слыхал?

— Конечно. Мы там в командировке были, летом.

— Ну как там земля забайкальская, а? — Славик с интересом поглядывал на паренька. — Читал, что в прошлом году наводнение было сильное, Читу залило, какие-то еще селения, не помню.

— Вот мы там гражданское население спасали,— сказал солдатик, и Славин невольно засмеялся — так солидно, обыденно сказал он эти слова, прямо-таки профессиональный и матерый спасатель сидел у него в машине, самого-то под мышку взять и нести через воду. Славику бы это никакого труда не составило.

— Нет, я серьезно, — чуть даже обиделся солдат, и Славик успокоил его.

— Да это я так, не обижайся. Как звать-то тебя?

— Геннадием.

— А меня Вячеславом. А в таксопарке меня все — Славик да Славик… Я там, возле Забайкальска, на границе служил. Покатался два года по степям, понюхал свежего ветра.

— Понятно, — вежливо сказал Геннадий. — А давно на гражданке?

— Несколько лет уже.

— Понятно.

Безруких свернул на боковую тихую улицу, прибавил газку — ему хотелось, чтобы паренек этот не нервничал, спокойно сел в поезд.

— Ты, наверное, отличился там, в Чите? — спросил Славик.

— Ну… мы всей ротой старались. А в январе у нас там ЧП было, нападение на часового, оружием хотели трое завладеть. Мы с одним сержантом меры приняли… Вот командир нас и отпустил домой. Сержант в Свердловск, к матери, поехал.

— Молодец, Геннадий. Так держать! Сколько еще осталось?

— В конце года демобилизуюсь.

— Давай. Из дембеля тебя снова на вокзал отвезу.

Солдатик улыбнулся.

— Хорошо, спасибо. Я номер вашей машины запомню. У меня память на цифры хорошая. У меня по математике в школе всегда «отлично» было.

— Ну давай, Гена, служи!

Расстались они друзьями. Уже от высоких вокзальных колонн солдатик обернулся, помахал Славику рукой, а Славик ему посигналил.

Возвращался с вокзала в хорошем настроении. В машину села какая-то молчаливая пожилая пара с кожаными большими чемоданами; Славик спросил, куда везти, ехал, тихонько посвистывая, думал о своем. Встреча с этим пареньком из Бутурлиновки всколыхнула память, далекая теперь застава вдруг ожила перед глазами: явился старший лейтенант Щеколдин, со своим неистощимым юмором и жизнерадостностью, ребята, с которыми и в зной, и в холод службу на границе несли… А хорошо там было, на заставе! Жили дружно и служили хорошо — старший лейтенант сумел добрый микроклимат создать на заставе, никто ни на кого не кричал, не «давил», все понимали, что «надо», и это слово все цементировало и определяло. Благодарственные письма Щеколдин писал многим родителям своих солдат, писал и отцу Безруких (мать, жаль, умерла рано, не видела его в солдатской форме), на десять суток приезжал в Придонск и он, Славик. Отец тоже написал начальнику заставы, благодарил за службу всю их заставу, а потом, осенью, прислал посылку — яблок со своей дачки и покупных орехов фундук. Яблок на всех не хватало, и Славик отдал их жене Щеколдина, у нее двое малых ребят на руках, а орехи они за общим столом покололи и умяли. Когда Безруких и еще несколько пограничников уезжали домой, Щеколдин традиционно предложил сфотографироваться: пусть, дескать, у вас, товарищи сержанты и рядовые, останется память; пройдет время — будет интересно глянуть на самих себя. «И у меня память: с хорошими воинами служил»… Все охотно согласились, на фотокарточке Славик вышел улыбчивым, сидел он на корточках, рядом с женой Щеколдина — дембеля упросили и ее сняться.

Хорошее было в армии время, интересное. Хоть и не случилось за те два года на их участке особых ЧП, погонь там не было, выстрелов, а все равно служба шла напряженно, на совесть. Безруких стал на заставе классным специалистом, военный уазик изучил как свои пять пальцев, нынешняя «Волга» для него совсем не загадка. Технику он любит и бережет, может, поэтому ему и дали совсем еще новенький «мотор». А Люся дождалась его из армии, не обманула. Еще в школе с ней дружили, дружба эта переросла в любовь, в крепкое и ровное чувство, жилось им неплохо.

Подумав о жене, Славик невольно и сладко потянулся — деваха у него что надо! И симпатичная, и хозяйка хорошая, бережливая, и… вообще. И радость, и горе — все они с ней пополам делят. Живут с его отцом, дед с внуком летом на даче, отлично им там вдвоем, а они с Люсей дома полные хозяева.

Сегодня он обещал жене пораньше с работы приехать, не перерабатывать. Путевка у него до восемнадцати ноль-ноль, надо еще шампанского купить или сухого вина. Обещался Володька Харламов с женой прийти, может, и Андрюха Галкин заявится, если вернется из командировки. Они обычно вместе День пограничника и 23 февраля отмечают…

Пассажиры, что молчком сейчас сидели на заднем сиденье, назвали улицу Дзержинского, дом был по соседству с Управлением Комитета госбезопасности, район этот Славик хорошо теперь знал. С полгода назад был он и в самом управлении — вот не думал не гадал, что придется ему толковать с чекистами и давать объяснения. И покупка, в общем-то, не состоялась, и никого, кроме него, как он думал, не касалась: торговал однажды у одного из своих пассажиров золотой слиток в форме сигареты. Разговоры всякие как раз в городе шли: дескать, деньги будут менять, один рубль к десяти, лучше их отоварить, цены подскочат, рынок вот-вот придет, все будет втридорога. Люся запаниковала, кинулась было покупать на свои скромные сбережения какие-то сережки с камушками, а в ювелирных магазинах уже шаром покати. Сказала об этом Славику, а он сдуру чуть не купил слиток-«сигарету». Правда, поехали они к спецу-ювелиру (может, это и золото поддельное, на простачков рассчитанное), но тот, заинтересованно оглядев «сигарету», сказал, что золото настоящее, причем высокой пробы, техническое. Столковались они с тем пассажиром, Славик пообещал кругленькую сумму, и продавец сказал, что найдет его, позвонит.

Жене Славик несколько дней ничего не говорил, а рассказал об этом случае в гараже, другим шоферам. Все слушали про «сигарету» с интересом: отливал ее мастер — и фильтр виднелся, и огонек вроде бы тлел, и даже какие-то иностранные буквы можно было прочитать. Одобрили уговор: мол, ходят слухи, что золото снова подорожает, пусть полежит дома. И Люся обрадовалась. Работала она на заводе, слушала там всякие женские разговоры, делала свои выводы. Растолковала мужу, что предстоящий обмен денег — это удар государства по дельцам теневой экономики, они сразу же, при обмене денежных знаков попадутся — вот будет потеха, представляешь? До десяти тысяч вроде бы запросто будут менять, а сверх этой суммы давай государству объяснение: где взял?… Разговоры эти Люсю будоражили, она фантазировала по вечерам, что свой слиток они продадут какому-нибудь местному тайному богачу не за шестьсот, конечно, рублей, как столковались с пассажиром, а тысяч за пять! «Вот и у нас будут деньги, Слава, понял?»

«Да спи ты, размечталась», — отмахнулся тогда Славик от жены. «Сигаретку» эту он вовсе не собирался продавать, она ему понравилась как игрушка, и все тут. Нацепит на ключи и будет ездить. Он думал, что и в гараже все про тот разговор забыли — мало ли о чем трепались в курилке! Но — странное дело! — явились однажды в таксопарк два сотрудника госбезопасности, вели с ним долгий разговор: где видел слиток, у кого? А потом пригласили к себе в управление, разговор продолжался еще часа два. Теперь-то он хорошо знает и эту улицу, и этот серый массивный дом…

Молчаливые пассажиры вышли, расплатились щедро, забрали кожаные свои чемоданы, сумки, а Безруких покатил себе мимо здания госбезопасности, покосился невольно на красную знакомую вывеску, вспомнил состоявшийся здесь разговор. Взяли с него объяснение, предупредили, что дело это серьезное — золото похищенное, переплавленное, чекистам надо найти этого продавца. Если еще раз увидите, товарищ Безруких, того человека — звоните вот по этим телефонам. И еще вежливо намекнули, чтобы держал язык за зубами…

Трое мужчин с большими дорожными сумками остановили «Волгу» Безруких у главпочтамта, когда до конца смены ему оставалось минут сорок и стало уже на улицах смеркаться. Славик тормознул, профессионально определив, что это дальние пассажиры — наверняка попросят отвезти на автовокзал или в аэропорт. Но тот, что сел на переднее сиденье, — плотный, коренастый мужчина в дорогой норковой шапке и добротном демисезонном пальто — велел ехать по окружной дороге, на базу отдыха «Мир». Что это была за база и где она находилась, Славик знал приблизительно. По времени он мог, конечно, обернуться туда-сюда, это километров двенадцать по шоссе, не больше, для «Волги» такое расстояние — не расстояние, но ехать ему не хотелось: нужно было еще заскочить домой и отдать Люсе то, что он купил к праздничному столу, поставить машину в гараж, добраться к нужной троллейбусной остановке. Час на это потребуется, не меньше. До плана осталось несколько рублей, не беда, если сегодня он эти рубли и не получит, завтра-послезавтра план наверстает. И вдруг — эти пассажиры, загородная база отдыха… Что они там делают зимой? Может, это спортсмены, решили потренироваться и попариться в сауне, может, просто отдыхающие, взяли вот путевку у себя в профкоме, едут. У них, в таксопарке, иногда предлагают двухдневные путевки на базы отдыха, в основном на выходные дни.

Что-то насторожило Безруких в поведении пассажиров, они очень уж нетерпеливо лезли в салон машины, не получив еще согласия водителя. Славик стал говорить тому, на переднем сиденье, что, мол, понятия не имеет, где эта база, это загородная поездка, а им разрешается ездить только по городу, в-третьих, смена его кончается, вон, осталось тридцать пять минут…

— Полсотни тебя устроит, юноша? — спросил властным голосом этот пассажир в норковой шапке. — Счетчик можешь не включать, ни к чему.

Крыть Славику было нечем. Пятьдесят рублей за недальнюю, в общем-то, поездку — это деньги. И сегодня они будут кстати. А базу «Мир» он найдет, пассажиры подскажут. Но все же он поломался, утверждая цену, догадавшись, что людям этим нужно ехать, что деньги для них ничего не значат. Ну, раз так…

Этих троих разговорчивыми назвать было нельзя. Ехали, помалкивали, обменивались какими-то незначительными репликами, не поймешь, к чему и зачем. Тот пассажир, что сидел у Славика за спиной, имел сильный густой баритон, черную бородку, усы. Был он в берете и куртке, сумку свою держал на коленях, барабанил по пей пальцами. «Перестань!» — коротко бросил ему пассажир с переднего сиденья, и парень послушно мотнул головой, стих. Еще когда он садился в машину, Славик подумал: «Ну и амбал, не иначе спортсмен, борец или тяжелоатлет, штангист, а может, просто вышибала в ресторане, черт его поймет…» «Вышибала» действительно был громоздок и могуч, шумно сопел, зевал, все никак не мог устроиться на сиденье удобно, возил по водительской спинке сиденья мощными коленями, и Славик чувствовал эту возню, морщился недовольно: ну скоро этот, с бородой, усядется?… Третий пассажир сидел спокойно, в зеркало Славик хорошо видел его длинное нахмуренное лицо, сошедшиеся на переносице светлые брови, твердо сжатые губы, Блондин был явно моложе своих спутников, ему и до тридцати далеко, тогда как обладателю норковой шапки смело можно дать все пятьдесят, а амбалу — тридцать пять — тридцать семь. Безруких был по натуре общительным человеком, со своими пассажирами любил толковать на разные темы, особенно о политике — теперь все в ней разбирались и имели свое суждение. А если разговора не получалось и дорога, как сейчас, была спокойная, Славик просто приглядывался к клиентам, гадал — кто есть кто, куда и зачем едет, почему молчит, не в духе, что ли, и так далее. Наблюдения получались занятными, время в поездках летело быстро. Но ничего путного об этих пассажирах Славик придумать не мог, решил все же, что это спортсмены, а этот, в шапке, их тренер.

Город кончился, «Волга» нырнула под массивный бетонный путепровод, по которому шел как раз пассажирский поезд, грохот от него заглушил все другие звуки, даже мотора не было слышно. Потом асфальт потянулся на бугорок, замелькали березы вперемешку с соснами, мелькнула длинная очередь на бензозаправке, и вот он, поворот на кольцевую дорогу. Пропуская справа два тяжелогруженых МАЗа, Славик включил радио, поискал музыку, потом подумал и включил подфарники. Ехать он собирался быстро, и нужно, чтобы его машину видели издалека. Смеркалось, посыпался на ветровое стекло мелкий снежок, но крупинки его тут же сдуло, едва он тронул машину.

«Волга» несла их легко, радостно, словно соскучилась по широкой и свободной дороге. Безруких слушал бодрую музыку «Маяка», руки его свободно лежали на оплетке руля, шуршали по гладкому асфальту туго накачанные шины. Пассажиры на заднем сиденье о чем-то негромко заговорили, «тренер» обернулся к ним, включился в разговор, а Славик с любопытством прислушался. Но странное дело, он никак не мог понять сути разговора — о чем же они толкуют?! А пассажиры явно и не стремились к тому, чтобы их поняли, обменивались какими-то полуфразами, полунамеками.

— …этот рейс неудобный…

— …часа три, не меньше…

— Главное, парни, ворота…

— …шум ни к чему…

— Дураку ясно.

— …в воздухе проще будет…

— Беги, контрабас еще купи…

— Ха-ха-ха!

— Хватит. Решили — все.

Пассажиры снова умолкли.

Безруких сделал вид, что очень занят дорогой, стал тихонько ругать «дворники», плохо очищающие снег, включил вентилятор печки — в салоне от высокой скорости стало заметно холоднее — словом, занимался своими шоферскими делами, внешне не проявляя к пассажирам никакого интереса — все равно ничего не понимал в их странном разговоре. Но внутренняя его настороженность крепла, то, самое первое, ощущение неясной тревоги не покидало его, и в глубине души он все же пожалел, что погнался за деньгами, поехал.

Может, вернуться?…

Впрочем, скорость захватила Славика, он гнал за сто, шоссе здесь было сухим и надежным, не то что в городе, со специальным шероховатым покрытием, на таком не занесет, ехать можно спокойно.

— Хорошая тачка, — одобрил «тренер», — легко идет.

— Ага, — радостно согласился Славик. — Да она ж новая, сорок две тыщи всего прошла. Вон, на спидометре…

— Ну вот и о'кей! Значит, не подведет.

— Да что вы?! Машина — как часики. Я зажигание сам регулировал, карбюратор, — похвастался Безруких. — С пол-оборота заводится, в любое время года. Спецам там у нас, в таксопарке, не доверяю. Да и платить им надо.

— Платить в жизни за все приходится, — «тренер» вальяжно раскинулся на сиденье. — Закон — тайга. Жизнь — курятник: клюй ближнего, гадь на нижнего, а то пропадешь.

Амбал захохотал, захихикал и блондин.

«Урки какие-то, что ли? — Славик невольно поежился. — И дернул меня черт ехать на эту базу. Лучше б Люсе помог…»

С обеих сторон машины неслись сейчас, отскакивая назад, черные голые дубы, белели кое-где березки, вспыхивали белыми лучами. Пассажиры внимательно смотрели каждый в свое окно, словно бы никогда не видели скучного зимнего леса. Снега в этом году навалило много, лесу, наверное, было тепло, как и его обитателям, и влаги будет достаточно. У бати снегу на садовом участке по колено, он радуется ему, как дитя…

Встречных машин почти не было: проскочил КамАЗ с зачехленным, вихляющим из стороны в сторону прицепом, прошмыгнула пара неугомонных «Жигулей», а вслед за ними маленький синий «Запорожец», нещадно дымя, тащил у себя на горбу огромный, крепко увязанный тюк.

И снова пустынный асфальт, стены голого леса по сторонам, полоса фиолетового, иссеченного усилившимся снегом неба над головой, над одинокой их, салатного цвета «Волгой».

— Останови-ка! — полупопросил-полуприказал «тренер». — В туалет некогда было сходить, извини, парень. Хоть тут и осталось до базы чуть-чуть, а все равно…

Славик стал тормозить, прижимаясь к промерзшей обочине, остановился почти, и в ту же минуту на него обрушился сзади тяжелый и тупой удар…

Событиям этим предшествовали другие, и потому вернемся назад, в те дни, когда никто из участников этой истории не предполагал, какими драматическими они окажутся…

Глава вторая

После работы Валентина любила возвращаться домой пешком. Жила она, в общем-то, недалеко от завода, в принципе можно было и проехать эти две остановки на автобусе, но спешить ей после смены было незачем. Анатолий из воинской части возвращался не раньше семи, к его приходу она успевала приготовить ужин, кое-что и простирнуть по мелочи, пол там подмести, пыль протереть. Словом, времени у нее хватало, можно и пройтись. Тем более что сразу же за широкой магистральной улицей, какую она переходила по подземному переходу и на которой стоял их «Электрон», начинался частный сектор, тихие добротные городские дома за добротными же высокими заборами, с хорошими воротами и калитками, с узкими щелями почтовых ящиков, с асфальтированными двориками, маленькими садиками, теплицами, собачьими будками, гаражами, со скамейками у палисадников, с весело раскрашенными наличниками окон, оцинкованными или крашеными крышами. Уже через три-четыре минуты ходьбы город как бы забывался, шума магистральной улицы не было слышно, за заборами и калитками шла своя, почти деревенская жизнь: и куры кое-где кудахтали, а собачонка тявкала, и жгли на огородах пожухлую, сухую ботву, гремела в ведрах пересыпаемая картошка, тянуло вкусным дымком.

Валентина отдыхала, пока шла, слушала эти звуки, наслаждалась тишиной, думала. В последние годы огородик она свой забросила, ни к чему возиться с картошкой и огурцами, может купить сколько душе угодно. Не тянет к крестьянскому труду и Анатолия, он человек военный, одна техника в голове, машина «Жигули» да запчасти. Дом их зарос диким виноградом по самую крышу, но это Валентине нравилось: меньше заглядывать будут с улицы. Да и отец, когда еще был жив, говорил: вот достроимся, Валентина, беседки в саду сделаю, пусть виноград растет. Но отец, бывший военпред на их же «Электроне», не дожил, умер в одночасье семь лет назад, а мать увез в Москву подполковник, они вместе о отцом и работали. Нельзя сказать, что у них, у матери и нового ее мужа, была сильная любовь, но так получилось — оба овдовели к пятидесяти годам, дети выросли, а самим оставаться одиночками не хотелось.

Валентина иногда бывает у них в Москве. Мать говорит, что живет хорошо, квартира у них большая, у Киевского вокзала, есть где остановиться, погостить. С продуктами только плохо стало — очереди, очереди… и пустые прилавки. Народ раздраженный, недовольный, все подряд ругают перестройку.

Мать бывает в Придонске обычно в августе, к фруктам — здесь дешевле и выбор больше. Вместе с Валентиной они закручивают банки, варят, консервируют. Была мать и нынче, уехала месяц назад, повезла своему супругу соленья-варенья. Стыдила Валентину за то, что та запустила сад и огород, но в целом осталась довольна: жила ее дочь богато — и стенки во всех комнатах стояли, и синие «Жигули» на дожде не мокли, и хрусталь за стеклами шкафов посверкивал, и сама Валентина вся разодетая, дорогие камушки в ушах да на пальцах. Мать чисто по-женски стала выпытывать у Валентины: мол, откуда все это у тебя? Ты же простая, можно сказать, кладовщица, оклад небольшой, ну там премия… А в доме да на тебе — на многие тысячи. Валентина посмеивалась, говорила, что работать надо, мама, стараться деньги зарабатывать, это сейчас не возбраняется, наоборот, приветствуется. Это вы жили своими идеями, боролись за светлое будущее — вот оно и наступило, мы, ваши дети, в этом «будущем» живем. А еще муж у меня военный. У Анатолия оклад хороший, и хозяин он в доме, этого не отнять.

Ну, живите счастливо, живите, говорила мать. Деток рожайте, чего тянешь, Валентина?

Что ответишь на такие вопросы? Детей у нее теперь никогда не будет, не надо было, наверное, делать тот аборт от Эдьки, глядишь бы, родила. А сейчас уже поздно, никакое лечение не помогло, она и лечиться бросила. Проживем без детей. Вон, у Анатолия двое, а что, счастлив он? Знает она, что мучается, думает о них; поначалу, в первые месяцы их совместной жизни, тайком наведывался в старую свою семью, но она и раз и другой закатила Анатолию скандал, даже одежду его однажды за порог выбросила: или я или она — поставила ультиматум («она» — это бывшая жена, Танька). Мол, к ней ты ходишь, а не к дочкам, спишь с ней. Поговорили они в тот раз крепко, подрались даже. Но ходить «туда» Анатолий перестал. А мать… что мать! Зачем ей знать, на какие средства живет дочь. Она и не догадывается, что это, в доме, лишь часть того, что ее дочь, Валентина, имеет. А наткнулась бы случайно в чуланчике на потайные ящички… Но Валентина умеет прятать. Анатолий и тот всего не знает. Да и знать, наверно, не должен. Хозяйка в доме — женщина, тем более что Анатолий пришел к ней на все готовенькое, еще и машину получил, катайся, наслаждайся жизнью, что еще мужику надо?

Деревенская улица повернула вправо, пересеклась с такой же тихой, в березах, теперь видно и ее дом. Валентина любила голубой цвет, ставни у нее были голубые, забор, а ворота и калитка густо-синие. Так она велела покрасить. Анатолий все в точности исполнил, только петуха на крыше сделал красным, а не желтым, как она просила. «Красный петух это нехорошо, — втолковывала она мужу. — В деревне вон говорят: пустить красного петуха — поджечь». «Да кто там тебя поджигать собирается, с ума сошла!» — высмеивал ее Анатолий, но она верила приметам и сама потом залезла по лестнице на крышу, перекрасила петуха.

С Анатолием они не регистрированы, просто сошлись, как сказала она своим девкам на работе. Мужичок Рябченко смазливый, форма на нем хорошо сидит, вот и покорил ее сердце. Познакомились они случайно, в магазине (она уж и не помнит, что там покупала, три года прошло), а прапорщик этот сам привязался: извините, девушка, да простите, где-то я вас видел, не позволите ли проводить вас лично до дома и пожать на прощание ручку?… К тому времени роман ее с Эдькой Криушиным закончился, тот получил все, что хотел, от нее и от завода, смылся куда-то; сердце ее было свободным.

Короче, подвела она этого настырного прапорщика к синим своим «Жигулям», сказала:

— Ну что ж, проводи, раз так хочется.

Прапорщик скис заметно, не ожидал такого поворота событий, но духом не пал, а смело сел к ней в машину, доехал до дома, действительно «пожал ручку» и спросил, когда они увидятся в следующий раз.

— С «Жигулями» или со мной? — засмеялась Валентина.

— С вами обеими, — не стал кривить душой бравый воин, и именно это Валентине понравилось. Она поняла, что имеет дело с решительным человеком. А в следующее их свидание вот уж она удивилась: другой бы ухажер цветы принес, в кино бы, что ли, позвал, а Рябченко пакет со сгущенками-тушенками припер, сказал, что все его друзья в части заведуют складами, вот, угостили. Он и сам заведует складом, только с оружием.

Пакет со сгущенками-тушенками Валентина приняла, поехали они с Анатолием кататься по окружной дороге, в лею заехали, посидели-поговорили, он с руками да с поцелуями стал приставать, но не нахально, не навязчиво, а в меру да все с шуточками-прибауточками. Уж она посмеялась в тот вечер от души, давно так не веселилась. А потом сказала:

— Что мы тут, Толя, в лесу, как нищие? Я комфорт люблю, постель теплую… Поехали-ка домой.

Так они поженились.

Валентина улыбнулась, вспомнив их с Анатолием знакомство. Свадьба была скромная: с его стороны пришли те самые прапорщики-завскладами, она своих девок с работы позвала, Нинку со Светкой, ну еще кое-кто с завода был. Попили, поплясали, покричали «Горько!», подарков нанесли, кто-то деньгами расщедрился. И шумно было, и весело, и памятно.

…Пояс под платьем, с карманчиками для деталей, она сегодня в спешке завязала неудобно, ненадежно. Времени было мало, туалет кто-то занял, вот и пришлось у себя в кладовой наскоро задирать платье и обвязываться поясом. Детали она рассовала в карманчики загодя, никто, как обычно, не видел ничего, и пошла домой спокойная. Но уже возле проходной почувствовала вдруг, как пояс ослаб, и ноги ее похолодели — не дай бог оборвется! Она придержала рукой узел на животе, скривила губы, точно от боли, и знакомая вахтерша сочувственно спросила: «Заболела, что ли, Долматова? Лица на тебе нет». «Заболела», — торопливо кивнула Валентина и скорее, скорее за проходную, в скверик перед заводом. На лавке она посидела, отдышалась и успокоилась — пронесло в очередной раз, тьфу-тьфу. Теперь бы подтянуть узел, а уж до дома она как-нибудь доберется. Надо, наверное, пуговицу пришить, удобнее: застегнула и пошла.

Маленькое это происшествие настроения Валентине не испортило. Она шла домой бодро, с сознанием хорошо сделанного дела, которое стало теперь, спустя несколько лет, привычным. Носила она золотосодержащие рамки-отходы не каждый день и понемногу. Конечно, за месяц, к примеру, набиралось до двадцати килограммов, но золота на каждой рамке было мизер, сотая доля грамма… Хорошо, что спала жара, сейчас, в сентябре, хотя еще тепло, но многие женщины надели уже кофты и свитера, надела зеленую свою вязаную кофту и Валентина, она свободно висела на бедрах, скрывала пояс. А летом в легких платьях ничего не унесешь, летом у нее каникулы, отпуск.

Валентина открыла тяжелую дубовую калитку длинным, узким ключом, вошла во двор, по-хозяйски глянув туда-сюда. Все было прибрано, двор подметен, разве только вода капала из не туго завернутого крана. Она пошла по асфальтированной дорожке к крыльцу, постояла, держась за перила, посмотрела на тяжело обвисшую от плодов яблоню — завтра, пожалуй, яблоки можно снимать, перезреют.

Разулась на веранде, босиком стала расхаживать по прохладным просторным комнатам дома, лаская взглядом ковры и стенки, хрустальные люстры и вазы за стеклом, полированные спинки стульев и подлокотники диванов… Приятно, черт возьми, возвращаться сюда после работы, знать, что дом у тебя — полная чаша, не надо мучительно думать, где взять то-то и то-то, за что купить. Были бы деньги, купить все можно.

Она разделась, сняла пояс, сшитый собственными руками из прочного зеленого материала, похожего на брезент, решила, что сегодня же пришьет пуговицу, завтра пояс снова понадобится. Там, в укромном местечке изолятора брака, которым она заведовала, было у нее припасено еще килограмма три отходов, нужно вынести, не дай бог, кто наткнется.

Послышались шаги на веранде, Валентина быстренько сунула пояс в шкаф, накинула халат. Но встревожилась она напрасно, пришел Анатолий, с сумрачным каким-то лицом, с сумкой в руках. Она внимательно глянула на него: что, мол, случилось? Да ничего, был ответ, голова что-то болит. Она хорошо уже знала своего мужа, решила не приставать с расспросами, он потом и сам все расскажет. Она только спросила, чего это он раньше сегодня, на что Анатолий невнятно как-то объяснил: шла машина из части в их сторону, он подъехал, потому и время сэкономил.

Из принесенной домой просторной сумки Анатолий стал выкладывать какие-то вещи. Валентина и не поняла сразу, что это, что-то военное. Подошла, взяла В руки — два противогаза.

— Зачем это? — спросила с веселым удивлением.

Анатолий пожал плечами, буркнул: «Пригодятся», и она не стала спорить — ему виднее. Но подумала, что зря он весь этот хлам тащит домой, в сараюшке-пристройке и так уже негде повернуться, уж лучше бы нес что-нибудь путное.

Анатолий пошел умываться, а она занялась ужином. Решила, что сегодня они поужинают с вином, захотелось что-то. День был удачным, на работе без нервотрепки нынче обошлось: отправлена в Москву, на завод по переработке вторичного сырья и отходов, партия ящиков, шесть штук, с липовыми сопроводительными накладными. Но перевешивать, как обычно, никто отходы не стал, никому это не нужно, ей верят, ящики благополучно опломбировали и отвезли в транспортный цех. А она еще и пояс с деталями прихватила. День действительно был удачным.

Она хлопотала на кухне, слушала радио, которое в этот вечерний час сообщало областные новости, думала об Анатолии. Решила для себя, что развеет какие-то невеселые его мысли. Кровь у нее сегодня отчего-то бурлила, хотелось, чтобы и Анатолий был весел, не хмурился, чтобы и у него было хорошее настроение. И она сумеет его развеселить.

Анатолием она была довольна. Руки у мужика золотые, все в доме в первый же год переделал — и отопление водяное перебрал, и новый газовый нагреватель поставил, и железо на крыше заменил (они с ним белое, оцинкованное, достали). Потом он за пристрой взялся: чего, мол, гараж хламом всяким занимать, мешать машине. Она не возражала — пожалуйста, делай, ты хозяин. Знала, что этими словами льстила ему, хозяином в доме он никогда не станет, но пусть думает так да делами занимается, а все остальное — ее забота. Доверенность, правда, на машину она на него оформила, сама редко теперь ездила, не хотелось возиться с железками да стоять в очередях за бензином, не женское это занятие. А Анатолию все это было в охотку. Он вообще ведь другой жизнью стал с нею жить. С той, с первой женой, не сказать, чтобы впроголодь существовали, но едва концы с концами сводили. Две девчонки, покрутишься тут. Татьяна в каком-то овощном магазине работала продавцом, много ли там на морковке-петрушке заработаешь, рублей сто домой приносила. Анатолий побольше, конечно, зарабатывал, по четыре рта, как ни крути, и одеться, и обуться надо.

Когда они с Анатолием поженились, Валентина делала все, чтобы он забыл ту, прежнюю свою семью. Такие пиры ему закатывала, так его разодела, на юг на машине возила, что прапорщик ошалел от свалившегося на него счастья, боготворил, носил ее на руках в прямом смысле этого слова. Еще бы, она ему рай создала, ни в чем он, можно сказать, теперь не нуждался. И все допытывался: откуда такие средства, Валентина? Неужели ты столько зарабатываешь?

Она посмеивалась поначалу, помалкивала. Пусть поживет, попривыкнет, вкусит настоящую жизнь. Поощряла его стремление нести все в дом, поняла, что они — одного ноля ягоды. Когда он стал армейское домой таскать, она подтрунивала над ним: ой, гляди, Толик, за плащ-палатки эти возьмут тебя за одно место, куда их столько? А он отшучивался: ребята, мол, на складах все свои, солдатам дела ни до чего нет, за бутылку-другую хоть танк угоняй. Ну, танк, понятное дело, им ни к чему, а остальное пусть носит. Что-то и самим пригодится, что-то потихоньку продать можно, а главное — будет у нее Анатолий на крючочке. В случае чего, припугнет: ты, мол, сам-то чем занимаешься…

«Сам» покруглел за какие-то полгода, порозовел, приосанился. Китель и штаны перешивать пришлось, малы оказались, рубашки свои зеленые стал на размер больше брать, шею давило.

Валентина потихоньку начала давать ему поручения — возить в пригород, к Семену Сапрыкину, рамки-отходы. Семен плавил их, отливал золотые «сигаретки», «карандаши», фигурки всякие, перстни — на это он был большой мастер. Сбывал «презренный металл» Эдька Криушин, но теперь он «завязал», исчез из города. Валентина с Семеном пробовали сами искать покупателей, какую-то часть «сигареток» сбыли, но дело это деликатное и опасное, шло медленно. Вот Эдька умел это делать легко, у него какой-то талант был, умел он безошибочно определять нужных людей. А у Семена с Валентиной не очень-то получалось. Нашли они, правда, азербайджанца одного, тот охотно купил сразу небольшую партию слитков, сказал, что возьмет еще, но что-то не появляется в последнее время. Зовут этого азербайджанца Рамизом.

Анатолий и раз, и другой, и третий отвез на «Жигулях» отходы, потом прямо спросил:

— С завода эти детальки, Валюш?

— Ага, — легко сказала она, а внутри все замерло, напряглось — самый ответственный момент в их отношениях наступил. Как сейчас скажет Анатолий, так и сложится их будущая жизнь.

— Я так и понял, — уронил он. И добавил потом: — Ты там поосторожней… И вообще, может, бросишь все это? Куда еще-то? Хватит нам.

— «Хватит»! — передразнила она. — Моих сбережений и на год не наберется. Ты что думаешь, я миллионерша? Ха-ха! Уже через несколько месяцев и «Жигули» придется продавать, и на ливерную колбасу переходить. Такая жизнь тебя устраивает?

Он смущенно пожал плечами, ушел. Они в тот вечер с ним не поругались, нет. Она дала ему время подумать, решение в самом деле он должен был принимать добровольное, тут давить нельзя, саму себя подведешь. Да и Семена он теперь знал, Рамиза она ему назвала, о помощницах своих, Нинке со Светкой, говорила. Дело принимало уже серьезный оборот.

Насчет «миллионерши» она сказала нарочно, припрятанного хватило бы и на десять лет. Но зачем Анатолию знать об этом? Пусть соображает. За красивую и сытную жизнь надо платить, дураку ясно.

Анатолий не стал ей говорить никаких речей и заверений никаких не давал, а на следующий день принес зеленый прочный материал, почти брезент, сказал:

— Ты это, Валюш, сшей-ка пояс такой, с карманчиками. Что ты в мешках этих полиэтиленовых носишь? Порвется вдруг.

Она вспыхнула радостно, обняла его, поцеловала. И закатила ему в тот вечер королевский ужин и из тайничка перстень-печатку вынула — Семена работа — подала: на!

Уж он вертел-вертел эту печатку, на все пальцы перепробовал, понравилась очень. Печатка массивная, необычная, с маленькой змейкой поверху. Шик!

— Наверное, только цари такие перстни носили, — сказал Анатолий.

— А теперь ты будешь носить, — мурлыкала она, прижимаясь к нему в постели. — Только не болтай там у себя, в части. Скажи, жена подарила… за любовь. Ты же любишь меня, Толик?

Валентина привстала на локте, внимательно смотрела на мужа. Пышные черные волосы ее щекотали ему лицо, грудь, близко были смеющиеся блестящие глаза, влажный полуоткрытый рот, сахарные губы — Валентина была в расцвете лет и женской красоты,

— Люблю, — в который уже раз признался ей Анатолий.

— Ну вот и хорошо, — она удовлетворилась его ответом. — А теперь, муженек, пошевели своей военной мозгой, скажи: какая у тебя жена?

— Голая. И мягкая.

— Да я не об этом, дурачок! — Валентина весело прыснула. — Ты подумай.

— Ну… красивая ты очень, Валь. Все мужики на тебя на улице оглядываются. И прапорщики мои сказали: отхватил, Рябченко, бабу! М-м!… Пальчики оближешь.

— А еще? — настаивала Валентина.

— Богатая.

— Еще?

— Умная. Деловая. Ты мне из-за этого больше всего понравилась…

— Ну-ну, дальше! Ты же говорил как-то, вспомни! — Валентина тянула к мужу надушенное французскими духами лицо.

— А!… Вкусная, вот!

— Это другое дело. А то все вокруг да около. Глупый ты, Рябченко, страсть! Все, что ли, прапорщики такие? И на ком только армия держится? Надо было мне с офицером познакомиться. И ухаживал ведь один за мной, так складно говорить умел, книжки читал. Да-а… Уж больно ты мне понравился, красавчик, по таким бабы сохнут. Ишь какой! — Валентина провела по лицу Анатолия ладонью. — На работе мне тоже говорили: где, мол, нашла такого? А я им: в Советской Армии-защитнице, хотите, дак целый полк приведу. Ха-ха-ха… А ты говори, Толик, не молчи. Мы, бабы, любим, чтобы нам всякую ерунду говорили — и какая ты умная, и красивая, и сладкая. И чтоб гладили, обнимали… Ты, Рябченко, как и неженатый был, не знаешь, где у женщины чего найти можно. А знаешь, я за ласку так что угодно могу сделать…

— А за кем же ты была, в первый-то раз?

Валентина уловила скрытое напряжение в голосе Анатолия, сказала как можно беспечнее.

— A! Чего вспоминать?! За фотографом нашим, заводским. В многотиражке он работал. Да и сейчас, кажется, работает, я не знаю. Пришел как-то в цех, к начальнику, говорит: мне бы к празднику, к Октябрьским, портрет надо сделать. Чтоб передовиком была, коммунистом и красивая. И с рабочего места. Начальник с ходу — так это ж, говорит, наша Долматова, всё подходит. Ха-ха-ха! Фотограф пришел и рот раскрыл — так я ему понравилась. А потом зачастил, зачастил… — она вздохнула. — Поженились мы с ним скоро, да не сложилось у нас. Он идейный до умопомрачения, чистюля, гвоздя на заводе не возьмет… Принесу спирту с работы — он сразу: где взяла? Да пей, говорю, какая тебе разница? Не украла, сэкономила. Он скандалить. И так каждый раз… Бросила я его, прогнала. И вспоминать не хочется. На зарплату жить — кому это надо, правда, Толик? Все тянут. Но с умом надо делать, с расчетом. Я как с тобой поговорила, сразу поняла: с этим прапорщиком мы кашу сварим.

Рябченко думал о своем.

— И ты с ним так же, как со мной… — выдавил с трудом.

Валентина внимательно глянула на него, прижалась теснее.

— Ты чего руки-то убрал, дурачок?… Ах ты ревнивец мой, прапоренок, кузнечик зеленый. Смычок военный, а я твоя скрипочка. Ха-ха-ха… Да забудь ты про него, я и то позабыла. Я ж ничего про твою Таньку не спрашиваю, как ты с ней да что вытворял. Наклепал бабе двух девчонок — ну и молодец. А с Юркой-фотографом мы через стенку жили, через подушку целовались, за руку по утрам здоровались. Устраивает тебя? Голой он меня никогда не видел, а все в ватнике да в сапогах, платком до бровей закутывалась. Не то что ты — поснимал все с меня, развратник!

Валентина прыснула, соскочила с постели — легкая, стройная, как девчонка; стала перед зеркалом, шевелила пальцами густые свои черные волосы, любовалась ими, дразнила Анатолия: гляди, мол, глупый ревнивец. Такая женщина тебе, олуху, досталась, а ты еще выкаблучиваешь чего-то. Нет бы, целовать с утра до ночи, хорошие слова говорить, так допрашивать взялся…

Но Валентина не стала все жерасширять наметившуюся в их отношениях трещинку, просто сказала себе, что о прошлых ее связях с мужчинами Анатолию даже намекать не нужно, замучает себя и ее, а вести себя так, будто и она у него первая, и он у нее.

Грациозно и бесшумно ступая по пушистому ковру, Валентина пошла к серванту, где дожидались их разномастные бутылки с винами и коньяком, налила в большие голенастые рюмки армянского, вернулась к кровати.

— Ну-ка, прапоренок мой, кузнечик зеленый, повернись. Твоя женушка пришла, коньячку принесла. Коньячок славненький, а смычок сладенький. Поиграй на скрипочке, кузнечик!

Рябченко не выдержал, рассмеялся.

— Ты и мертвого поднимешь, Валентина.

— Подниму, надо будет… — она пригубила коньяк. — А ты легче живи, Толик, меньше думай, а то голова болеть станет. Это ты на службе там мозгу напрягай, а дома, с красивой женой… что-нибудь другое… Ха-ха-ха…

— Нам бы ребеночка, Валюш, — вдруг тоскливо сказал Анатолий. — Как бы хорошо. Три ведь года уже прожили.

Валентина помолчала, пососала конфету. Ну что ему скажешь? Про аборт от Криушина? Он вообще с ума сойдет. Что-нибудь про неизлечимую женскую болезнь?… Может быть.

— У тебя дочки есть, Толик, а я… я, видно, не сумею, прости. К врачам долго ходила, на курортах была… Но, может, не все еще потеряно, врачи сулят, дескать, лечись, на операцию соглашайся… Давай так поживем, Толик. Мы молодые, здоровые, жизнь — удовольствие, благо… Все, что здесь, — она повела рукой, — наше. А потом… может, я и разонравлюсь еще тебе, всякое в жизни бывает. По дочкам заскучаешь, к Таньке своей вернешься. Мало ли!

— Глупости! — рассердился Анатолий. — Дочки, конечно, мне не чужие, а к Татьяне я никогда не вернусь, запомни.

— Ну ладно, ладно, — успокаивала она его ласковым голосом. — Это я так… — Переменила тему: — На службе у тебя все в порядке? Чем вы там в части своей занимаетесь, вояки? Войны-то нет и не будет.

— И ты туда же, — он обиженно хмыкнул. — Не было б нас, так где б ты и была теперь.

— Да здесь бы и была, — сказала она спокойно. — Но, может, не с тобой, а с каким-нибудь бравым морским пехотинцем С-Ш-А, — она намеренно раздельно сказала это слово, видя, как Анатолий буквально закипает.

Он и в самом деле не выдержал, взвился.

— Замолчи! А то как дам!

— Ой-ой-ой! — притворно заскулила она, прикрыв голову руками. — Бил-колотил рогачем, не попал ни по чем!…

Валентина посерьезнела.

— Ладно, Толик, шутки шутками, а ты на службе веди себя с умом, не высовывайся. Приказали — выполни, вроде как и с охоткой, начальству это нравится. А не попросят — дак и не лезь, посиди. Деньгами не сори, не хвастай, люди памятливые и завистливые, припомнят при случае. В долг больше чем на бутылку не давай, сам проси Пусть думают, что мы с тобой еле концы с концами сводим. На меня можешь говорить, мол, транжирка, никогда денег в доме не бывает. Все, что ни принесу, — тратит, заначку в пистончик сунешь и ту найдет, зараза эдакая.

— Что, так и говорить? — изумился Анатолий.

— Так и говори, но стесняйся, меня не убудет. Можешь и похуже чего прибавить, только в меру, а то о тебе плохо думать будут, смеяться за спиной, понял?

— Угу.

— Вот тебе и «угу». Дело у нас с тобой серьезное, языком болтать — смерть себе кликать. Присказка такая есть. А потихоньку, полегоньку… долго и хорошо жить будем. Нам бы компаньона хорошего найти, чтоб покупателей поставлял. Семен не хочет этим делом заниматься, мое дело, говорит, лить произведения искусства, а рынок… Может, сам попробуешь, а, Толя? Среди военных своих.

— Что ты! — Рябченко даже испугался. — Командиру скажут, до военного прокурора или следователя… дойдет. Нет, это на толпе попробовать, поговорить. Переоделся в гражданское и…

— На толпе нельзя, там милиции полно, — возразила Валентина. — Ладно, подумаем. У меня в ювелирном знакомая одна есть, может, через нее… Это, Толик, самое ответственное дело — сбыть. Из части принести — раз плюнуть.

— Ну, не скажи, — он обиделся. — Тоже мозгой пошевелить надо. Хотя и говорят мои друзья: все, что создано народом, принадлежит прапорщику, а взять еще надо уметь.

— Как-как? — захохотала Валентина. — Все, что создано народом… Ха-ха-ха, — она запрокинула голову, долго смеялась. — Надо будет девкам на работе рассказать.

Так они в тот раз и решили: Валентина поговорит со своей знакомой в ювелирном магазине, а Анатолий, переодевшись, поищет покупателей в городе, прежде всего людей кавказской национальности. Надо было сбыть несколько «сигареток», Семен торопил.

Сейчас, за ужином, Валентина спросила Анатолия, есть ли какие новости, он ответил неохотно: мол, познакомился с двумя парнями на стадионе, на футбольном матче, показал им «сигарету». Парни заинтересовались, сказали, что вещь стоящая, нет ли еще? Назначили место встречи, просили штук пять-шесть.

Валентина поразмышляла, отрешенно глядя на работающий в зале цветной телевизор, сказала неопределенно:

— Пойти на встречу надо, а с собой ничего не бери. Людей проверить нужно, кто такие. А потом уж я сама… посмотрю. — После паузы снова спросила: — Ты хоть попытался узнать: кто они? как зовут? где работают? Может, ты с милиционерами толковал, из БХСС?

— Да ну! — Рябченко засмеялся. — Обычные парни, спортсмены. Одного Борисом зовут, бородатый такой, здоровый. Другой — блондинистый, лицо в прыщах… Они не навязывались, нет. «Сигарету» посмотрели, работу оценили. Сказали, что с собой денег нет, предложили встретиться в другой раз.

— Хорошо. Ладно. — Валентина передвинула тарелки. — А не в духе сегодня чего?

Анатолий не ответил. Не стал объяснять, что не нравится ему вся эта затея. Одно дело из части что-нибудь утащить, а сбывать золото, ходить по острию ножа…

Глава третья

Оперативные сводки из милиции поступали в Управление госбезопасности ежедневно, и подполковник Русанов выкраивал время для их просмотра. Жизнь внесла коррективы в деятельность начальника отдела контрразведки: чекисты, так же как и работники прокуратуры, УВД, много сил и времени отдавали теперь борьбе с организованной преступностью. Уровень преступности в стране стал высоким, общественность, всех честных людей это обстоятельство чрезвычайно тревожило, и где-то наверху было принято решение — объединить усилия. Чекисты располагали большими возможностями в оперативной и следственной работе, отлично подготовленными кадрами, опытом — словом, эти строчки казенного документа скоро стали для сотрудников Придонского управления и лично для него, Русанова, вполне конкретными реалиями.

Отдел Русанова вел сейчас разработку нескольких важных дел, одно из которых занимало Виктора Ивановича более всего. Профессиональное чутье подсказывало ему, что за скупой оперативной информацией таится что-то очень серьезное: речь шла о большой утечке технического золота с завода «Электрон». Причем информация эта не подкреплялась пока фактами, требовала проверки, изучения, анализа. Утечка, сама по себе, разумеется, могла быть, к золоту, как к валюте, приковано внимание преступников цепью, и можно не сомневаться, что при малейшей возможности золото будет уходить с завода. Но странное дело: по бухгалтерским документам никаких нарушений не было, не говоря уже об утечке; ничего не обнаружила милиция, областное управление БХСС, а информация тем не менее продолжала поступать: в городе время от времени появляются слитки, кустарно изготовленные каким-то умельцем. Золото скорее всего с «Электрона»…

Да, скорее всего. В Придонске были, конечно, и другие предприятия, работающие с драгоценными металлами, но самое большое количество их имел все-таки «Электрон», выпускающий электронно-вычислительные машины различного назначения и видеотехнику.

Впрочем, забегать вперед и утверждать сейчас именно эту версию не было смысла. За восемнадцать лет работы в Комитете госбезопасности Виктор Иванович приучил себя к сдержанности и хладнокровию, они стали его характером, сутью, как и быстрота мышления, почти мгновенная реакция. Без этих и многих других качеств чекист немыслим, это он усвоил еще с лейтенантской поры. Теперь же и сам учил своих подчиненных тонкостям оперативной работы, хотя «учил» — слово, может быть, и не совсем уместное, подходящее, ибо офицеры отдела учебы, как таковой, не чувствовали, а просто сознавали: направляет их грамотная, творческая рука. На сорокалетнем юбилее Русанова заместитель начальника управления полковник Кириллов и другие сослуживцы наговорили в его адрес много хороших и теплых слов; Виктору Ивановичу стало даже не но себе от этого всеобщего внимания, казалось, что и не о нем, Русанове, идет речь, и, наверное, просто положено говорить приятное в таких случаях.

Было это год назад, и Русанову вспомнился юбилей лишь в той связи, что и сегодня, двадцатого сентября, у него был день рождения, и жена настойчиво просила прийти пораньше.

Русанов невольно улыбнулся — голос Зои, ласковый и в то же время требовательный, звучал у него в ушах, грел душу. Дом свой, семью он любил, дорожил покоем жены и вниманием сына, Сергея, студента-второкурсника политехнического института, понимал, что они дают ему силы, то ровное, спокойное настроение, которое необходимо, конечно, любому человеку, но при его беспокойной службе это приобретало особое значение.

Однако идиллией их семейную жизнь все-таки не назовешь. Время властно ворвалось и в их дом. Виктор Иванович вдруг увидел, что сын вырос, стал взрослым человеком, что мысли его совсем не совпадают с его мыслями, что парень — у той опасной черты, за которой могут быть сделаны неверные шаги. Шагов этих, слава богу, пока никаких не было, но, судя по всему, Сергей напряженно размышлял о происходящих в стране событиях, искал, как и многие его сверстники, ответы на непростые свои вопросы. Волна митингов докатилась и до их обычно спокойного, тихого даже Придонска. На митингах, перед зданием обкома партии, собиралась обычно молодежь, бывал там и Сергей.

Мысли о сыне мешали работать. Виктор Иванович не без усилия заставил себя снова вчитаться в оперативную сводку за минувшие сутки. Она была обычной: два ограбления на улицах, угон автомашины, три квартирные кражи, спекуляция в крупных размерах. Русанов внимательно прочитал фамилии преступников, которых установили по горячим следам, подчеркнул одну из них: нужно будет проверить, не тот ли это Алиев, который уже появлялся в одной из оперативных сводок и интересовал чекистов?

В работе время потекло быстро, посторонние мысли улетучились. Но сосредоточиться на бумагах мешало что-то еще. Виктор Иванович не сразу понял, что именно, потом вдруг явилась фамилия — Глазырин. Бывший полковник госбезопасности Глазырин, которого Русанов хорошо знал, дал интервью журналу «Бизнесмен», которое до них, «провинциалов», дошло не сразу, но произвело, как и на всех комитетчиков, тягостное впечатление. Глазырин лил грязь на их ведомство, в котором проработал много лет и числился способным чекистом, раскрывал «кухню», называл вещи, о каких говорить не принято. Особенно Глазырин напирал на деполитизацию деятельности Комитета государственной безопасности и армии, как будто они могли существовать вне политики, вне определенного общественного строя. Конечно, бывший коллега имеет право на собственное мнение и может высказываться по любому поводу, но где был Глазырин раньше? Почему молчал? Насколько он, Русанов, помнит их с Глазыриным разговоры, ничего «такого» не говорилось, наоборот — вроде бы образцовый был сотрудник госбезопасности, и по делам, и по высказываниям. Человек с двойным дном? Наверное.

Конечно, жить догмами, зазубренными со школьной скамьи, нельзя — жизнь идет вперед, меняются представления о многом. На чекистах старшего поколения, сотрудниках НКВД, лежит тяжкая вина, все это знают. Но какое отношение имеют нынешние чекисты к тем, из «кровавых тридцатых», если большинство сотрудников их, например Придонского, управления КГБ родились в сороковых, а офицеры его, русановского, отдела в пятидесятых годах?! Зачем обливать грязью всех подряд? Разве они, современные чекисты, это заслужили? Кому это надо?

Русанов усмехнулся наивности вопроса, который обычно задают газетчики. Уж ему-то понятно, кому это надо, — тем, кто борется за власть, кто ненавидит Советы, госбезопасность, армию.

Виктор Иванович позвонил в областное управление БХСС полковнику милиции Битюцкому и услышал в трубке знакомый густой голос. Альберт Семенович ответил на приветствие, сказал, что и сам собирался уже звонить, не забыл о договоренности: вчера вечером они условились созвониться, наметилось общее дело. Русанов согласовал его с генералом. Иван Александрович посоветовал: лучше будет, если оперативной работой по «Электрону» чекисты займутся вместе с сотрудниками БХСС. Сейчас, на стадии разработки полученной информации, пусть на завод отправится, под благовидным, конечно, предлогом, представитель службы БХСС. Нужно будет проверить установочные данные на материально ответственных лиц, тех, кто имеет прямое отношение к хранению золотосодержащих деталей, поговорить о мерах, предотвращающих хищения, — словом, провести обычную профилактическую работу. Являться с этой миссией представителю госбезопасности не с руки, это может насторожить преступников. Пусть все идет естественно, своим чередом. Необходимую ему информацию Русанов получит, круг людей, через руки которых проходит на заводе золото, он будет знать, а потом они совместно с Битюцким разработают план действий. Если информация об утечке золота подтвердится…

Их разговор прервал телефонный звонок другого аппарата. Виктор Иванович извинился перед Битюцким, снял трубку. Звонил генерал, интересовался новостями по «Электрону». Русанов доложил, что через полчаса будет готов дать некоторую информацию по заводу.

Пока Виктор Иванович говорил с начальником управления, Битюцкий на том конце провода терпеливо ждал. Потом сообщил, что пришлет к Русанову капитана Воловода, он как раз занимается «Электроном», положил трубку, Русанов машинально отметил, что голос у Альберта Семеновича к концу разговора как-то изменился, сник, что ли, не стало в нем знакомого напора. Анализировать, почему это случилось, было некогда, да и вообще, просто могло показаться. У Битюцкого своих дел по горло, за то время, пока Русанов говорил с генералом, ему могли сообщить какую-нибудь «приятную» новость…

Виктор Иванович глянул на ручные часы, лежащие на столе, — ого, надо хотя бы перекурить, три часа пролетели как три минуты. Он подошел к окну, приоткрыл створку, глядел со своего, третьего, этажа на крыши легковых автомобилей, что сгрудились на стоянке, пытался думать о чем-то постороннем, отвлекающем: знал из собственной практики, что переключаться в мыслях с одного на другое полезно, мозг потом работает гораздо продуктивнее. Но сегодня переключаться было просто некогда.

Открылась дверь; спросив разрешения, вошел старший лейтенант Коняхин, оперуполномоченный, которому было поручено заниматься «Электроном», — худощавый стройный молодой человек с короткой спортивной стрижкой, в белой рубашке с галстуком, в отутюженных, как всегда, брюках. Русанову нравилась в Коняхине эта деталь — держать свой цивильный костюм в образцовом состоянии, внутренняя дисциплина офицера начинается вот с этих «мелочей» — с глаженых брюк и аккуратной прически. Внешняя подтянутость и собранность невольно перейдет в привычку все дела тщательно продумывать, не упуская, казалось бы, незначительных штрихов. Коняхин работал в отделе Русанова три года, придя сюда сразу же после успешного окончания Высшей школы КГБ. Человеком он оказался общительным, компанейским, а сотрудником незаменимым: природная сообразительность в сочетании со специальной подготовкой, глубокие инженерные знания и молодой здоровый азарт, дотошность и высокая дисциплинированность — все это, вместе взятое, ставило Коняхина в число лучших оперативных работников. Русанов нередко привлекал его к выполнению сложных заданий.

Садись, Валера, садись, — запросто сказал Виктор Иванович, торопливо докуривая сигарету: он не разрешал себе курить во время деловых разговоров. — Так что мы имеем?

— Анонимный звонок с «Электрона» об утечке золотосодержащих деталей и слиток в форме сигареты таксиста Безруких, — напомнил Коняхин.

— Повтори, пожалуйста, точно фразу. Ты, кажется, ее записывал.

— Да я помню, — Коняхин по-мальчишески озорно улыбнулся. — Звонила женщина дежурному по управлению, сказала следующее: «Что же вы, чекисты, мер не принимаете, у нас, на «Электроне», золото воруют, а вы куда смотрите?» — и положила трубку. Установить автора звонка пока не удалось.

— Да, это задача не из простых, — сказал Русанов. — Времени потребуется много. Проще проверить сам факт утечки.

— Звонок мог быть и ложным, Виктор Иванович. Возможно, кто-то захотел направить нас по ложному следу, отвлечь внимание от другого предприятия.

— Конечно, — согласился Русанов. — Преступники на выдумки горазды. А что таксист?

— Он видел слиток у одного из своих пассажиров, случайно. Безруких можно верить, Виктор Иванович. Парень в прошлом пограничник, мы запросили часть, где он служил, его помнят на заставе, отзываются хорошо. И нам он обещал помочь…

— Ну, а какие новости с «Электрона»? Генерал уже звонил, интересовался, — Русанов бросил взгляд на белый, с Гербом СССР телефон.

— Я позвонил Сергееву, на завод, — стал докладывать Коняхин, — попросил взять образцы деталей и отходов, которые содержат золото. Они у меня в сейфе. Принести, Виктор Иванович?

— Да, конечна.

Коняхин через несколько минут вернулся с плотным конвертом в руках, осторожно высыпал на толстый плексиглас русановского стола мелкие детальки. Виктор Иванович с интересом разглядывал их.

— Тут золота — с гулькин нос, — засмеялся он.

— Но деталей в электронной машине тысячи, — возразил Коняхин. — А с учетом массового их выпуска — миллионы! Учет вести очень сложно. Этим, видно, и пользуются.

— А вот это что? — спросил Русанов. Он вертел в пальцах какую-то тоненькую рамку размером примерно два на два сантиметра.

— Да это отход, Виктор Иванович. Микросхема из этой рамки вырублена, смонтирована в ЭВМ, а сама рамка идет на переплавку, в Москву.

— А… понятно. — Русанов вздохнул, ссыпал детали снова в конверт, сказал: — Ты мне оставь пока золотишко, я еще погляжу. А интересно, сколько же золота на этих деталях?

— Покрытие разное, Виктор Иванович. На отходе, к примеру, я тоже спрашивал у Сергеева, всего одна сотая грамма.

— Одна сотая? — переспросил Русанов.

— Ну, если совсем точно, то ноль целых и сто двадцать шесть тысячных.

— Память у тебя, Валера! Молодец!… Но какая точность учета! Впрочем, золото — валюта… М-да. Хорошо, иди.

Коняхин ушел, а Русанов, глядя на рыжий плотный конверт, стал размышлять о том, какими именно путями может уходить золото с «Электрона» — крупнейшего предприятия в отрасли и второго по количеству работающих на нем людей предприятия в Придонске. Понятно, что и эти детали, и отходы проходят через множество рук — кладовщики, мастера, рабочие… Где лазейка для жуликов? Каким именно способом можно скрыть хищение драгоценного металла? На какой стадии технологического процесса?

Виктор Иванович задавал и задавал себе эти трудные вопросы, кое-что для памяти записывал в толстую тетрадь, понимая, что работа на «Электроне» предстоит очень объемная. Изделий на заводе несколько, техпроцессы разные, допуски тоже разные, проверять да проверять. Главное, конечно, — бухгалтерская, учетная документация, которая, как утверждают в БХСС, в полном, чуть ли не в образцовом порядке на заводе. Вот и напрашивается вывод: или действительно на «Электроне» нет хищений золота, или там действуют очень опытные, искушенные в делах преступники.

…Капитан Воловод, как и было условлено, появился в кабинете Русанова в половине двенадцатого. Оживленный улыбчивый крепыш с удивительно яркими синими глазами, он ответил на рукопожатие, сел к столу, вежливо ждал. Виктор Иванович, который говорил по телефону, глазами показал ему на журнал — полистайте пока, я скоро освобожусь. «Бизнесмен» был открыт как раз на той странице, где выступал Глазырин — он смотрел на Воловода с фотографии, пожилой, уже усталый человек, во взгляде которого застыли растерянность и холод. Может быть, Глазырин и пожалел, что согласился на это интервью в скандальном журнале, да еще с фотографией, и отступать было поздно и сказать хотелось. Так или иначе, но интервью напечатано, Глазырин предстал перед людьми таким, каким он, оказывается, был. И когда ему легче жилось — теперь или все шестьдесят шесть прошедших лет — кто знает?

Виктор Иванович, исподтишка наблюдавший за Воловодом, видел, что глаза капитана милиции потемнели, он с заметной брезгливостью переворачивал глянцевые страницы журнала, а отложил его с облегченным вздохом.

— Что скажете, Андрей? — вежливо поинтересовался Русанов.

— Предательство всегда считалось на Руси гнуснейшим делом, Виктор Иванович. Что еще окажу? — пожал широкими спортивными плечами Воловод. — Смелых сейчас много. Глазырин не исключение. Я бы снял перед ним шапку, если бы он то же самое сказал хотя бы пять лет назад. Обидно за чекистов, Виктор Иваyович.

— Да и нам обидно, Андрей, если честно сказать. — Русанов закрыл журнал, бросил его в нижний ящик стола. — Верой и правдой служишь, а потом прочитаешь о себе такое… Ну ладно, бог с ним, с этим Глазыриным, и его откровениями, народ рассудит. Давайте займемся делом. Ему-то, — он со смешком показал на ящик стола, — делать нечего, на пенсии, а нам с вами золотом нужно заниматься.

Они заговорили о предстоящей проверке «Электрона». Воловод, как оказалось, мало что знал о разговоре своего начальника с чекистами. Битюцкий сказал: мол, иди в КГБ, к Русанову, там тебе все скажут. И информации у него по заводу практически никакой. Да, год назад что-то такое было, но занимался этим сам Битюцкий… Нет-нет, никакого уголовного дела не возбуждалось, информация о хищении оказалась ложной, во всяком случае, ничего не подтвердилось.

— А кто занимался первоначальной проверкой информации? — спросил все же Русанов.

— Да я и занимался, — Воловод опустил глаза. -! Ходил, читал документы… — Он смущенно улыбнулся, развел руками: — Ничего. Бухгалтерский учет на «Электроне» в образцовом, я бы сказал, состояния.

«Может, и правда звонок был ложным, — размышлял Русанов. — Причем, раздался он после того, как мы проявили интерес к таксисту Безруких, к золотому слитку. Значит, информация о нашем интересе достигла преступников. Это плохо».

— А Битюцкий… он-то сам что предпринимал? — уточнил Виктор Иванович, интуитивно чувствуя, что Воловод что-то недоговаривает.

— Виктор Иванович, да вам лучше с Альбертом Семеновичем самому поговорить! — с веселой улыбкой на круглом лице взмолился капитан. — Я ж вам докладываю: нам в управление позвонили с «Электрона», Битюцкий послал меня, я проверил. Теперь вот опять звонок. За нос кто-то водит милицию и вас, чекистов, может, человеку делать нечего.

— Конечно, лучше бы знать информатора в лицо, — согласился Русанов, досадливо морщась. Битюцкий мог и более ответственно отнестись к предстоящей работе, во всяком случае проинструктировать своего подчиненного более вразумительно. Ну да ладно, не в этом сейчас дело. Капитан милиции готов, кажется, включиться в совместную с чекистами работу, лишние вопросы ни к чему. Виктор Иванович сказал Воловоду, что конкретно интересует его на «Электроне», на что нужно будет обратить внимание при проверке бухгалтерских документов. Воловод внимательно слушал, кивал кудрявой большой головой, пару раз что-то черкнул у себя в блокноте. Потом вдруг с наивной простотой прямо спросил:

— А что известно чекистам об этом деле, Виктор Иванович?

Русанов незаметно улыбнулся — он сам больше привык спрашивать, чем отвечать на вопросы. Но обижать симпатичного парня ему вовсе не хотелось, и потому он сказал, что их информация скудная и неопределенная: есть утечка золотосодержащих деталей с «Электрона». А так это или нет — покажет совместная проверка.

— Ясно, товарищ подполковник. — Воловод, видно, решил, что разговор окончен, приподнялся, но Русанов жестом попросил его задержаться.

— Вот вы работали на «Электроне», Андрей. Документацию изучали, знакомились с работниками бухгалтерии… Интересовались, наверное, какими именно способами могли бы уходить с завода золотосодержащие детали, отходы?

— Спрашивал, конечно, Виктор Иванович, — охотно отозвался Воловод. — Сам думал. Но ни к чему не пришел, если честно сказать. Понимаете, сигнал не подтвердился, а фантазировать можно долго и безрезультатно.

— Да нет, результаты иногда из фантазий рождаются, — Русанов поглядывал уже на часы, время поджимало. — Но фантазии нужно строить не на пустом, разумеется, месте.

Воловод, попрощавшись, ушел, а Русанов стал размышлять над его словами, поведением, терзая себя сомнениями: нужно ли это делать? Капитан милиции человек добросовестный, честный (Воловода он знает еще по уголовному розыску, Андрей работал там, хотя и недолго). Другое дело, что он, кажется, что-то не договорил. Да и Битюцкий не сказал ему, что «Электроном» уже занимался.

Виктор Иванович набрал номер, Битюцкий отозвался тотчас же, вопрос выслушал спокойно, засмеялся:

— Да черт его знает, Виктор Иванович, может, я и посылал Воловода в прошлом году. Таких проверок у меня за день десятки. А он еще у тебя? Ушел?… Ну ладно, Виктор Иванович, проверим в этот раз более тщательно. Хотя я не очень-то верю. Какой-то звонок… Кто знает. Ко мне вон домой шутники «Скорую помощь» вызывали… Короче, проверим все как полагается, не беспокойся.

Голос Битюцкого был что-то уж чрезмерно бодрым, наверное, Альберт Семенович хотел загладить вину перед Русановым — не сказал же о проверке «Электрона» в прошлом году. Но, с другой стороны, мог и в самом деле забыть, не придать значения. Все логично, правдиво.

И все равно Русанову что-то не нравилось в этом диалоге с милицией. Что-то мужики утаивают. Нельзя сказать, что темнят, но и о предельной искренности говорить не приходится. Скорее всего, обижены, что чекисты интересуются «Электроном»: мол, и без вас бы разобрались, ловите своих шпионов. И Русанов мог бы, пожалуй, удовлетвориться этим, если бы оба они, Битюцкий и Воловод, не убеждали его так горячо: с учетом золотосодержащих деталей на заводе все в полном, чуть ли не в идеальном порядке. Это настораживало.

«Ладно, пусть дня три-четыре Воловод поработает на «Электроне». А мы пока займемся поисками «кавказца», — решил он.

Домой Виктор Иванович пришел в тот момент, когда телевизионная программа «Время» рассказывала уже о прогнозе погоды на предстоящие сутки: на экране их семейного «Рубина» чередовались осенние желто-зеленые пейзажи регионов и плыли снизу вверх крупные белые цифры. Показали и кусочек их города, центральную площадь с оперным театром, потом экран занял купол Исаакиевского собора, здание МГУ, ворох осыпавшихся листьев в каком-то московском дворе.

— Витя, ну мы тебя заждались совсем! — Зоя торопливо выскочила в коридор. Была она в голубом цветастом платье, которое Русанову нравилось, и жена знала об этом, аккуратно и красиво причесанная, надушенная. Близко подошла к нему, и он увидел ее действительно заждавшиеся глаза, извинился — не мог раньше.

— Не мог, не мог, — ворчала жена, засуетившись у накрытого уже стола. — Позвонил бы.

— И позвонить не мог, — сказал он со вздохом, и с ним как бы ушел его многотрудный, напряженный день, все волнения и хлопоты — наконец дома.

— А Сергей где?

— Сейчас я позвоню, придет. Он у Бориса, — сказала Зоя.

Пока Русанов умывался, пришел сын — с шумом, с молодым, бодрым запахом улицы, с желанием сразу же садиться за стол.

— Да погоди ты, отец умоется, — говорила мать, любуясь им — высокий, статный вымахал у них наследник: губы и глаза отцовские, нос только сплоховал, нос — деда. Сергей никогда деда не видел, да и Зоя помнит его едва-едва. Он ушел на фронт в первые дни войны и не вернулся. Осталась от него старинная фотография на стене да несколько писем жене…

— Па, скоро ты? — нетерпеливо спросил Сергей, и Виктор Иванович поскорее закончил мытье, понимая, что все проголодались, но не садились без него за стол, ждали.

В двухкомнатной их квартире было тепло, уютно. Зоя умела создавать этот неприхотливый, но располагающий к отдыху и душевным разговорам уют, хотя ничего особенного ни в обстановке, ни на стенах не было — обычное современное жилье. Просто у жены были вкус и любовь к ведению домашнего хозяйства, она все умела делать: и рукодельничать, и готовить обеды, и принимать гостей, и любить самых близких для нее людей — мужа и сына. Работала она в поликлинике, доброту и милосердие к людям впитала, наверное, со студенческой скамьи мединститута, а скорее всего, это у нее от природы, от матери, тоже врача. Она никогда не повышала голос, уму-разуму Сергея учила терпеливо и с лаской, и он рос спокойным, добродушным парнем, очень похожим по характеру на мать. Виктор Иванович стал даже беспокоиться: не угасли ли в сыне чисто мужские качества? Но характер сына стал проявляться в восьмом-девятом классах, а после службы в Афганистане и тяжелого ранения стал более молчаливым, замкнутым. В армии вымахал на метр девяносто, догнал отца. После лечения пошел в политехнический, решив стать инженером. Зоя после успешной сдачи им экзаменов перевела дух; она вся изнервничалась за время сессии, похудела даже. Переживал, конечно, и Виктор Иванович, хотелось, чтобы у сына все заладилось в жизни. И все шло хорошо в их семье до той поры, пока не грянули бурные политические события, страна стала похожа на разворошенный улей, а холодный ветер перемен ворвался в окна дома. Сергей стал где-то пропадать, тайно и открыто слушал «голоса», спорил с отцом на разные темы. Ничего сверхтревожного в этом, разумеется, но было, но Зоя все же просила: «Витя, теперь твоя очередь влиять на сына. Все, что можно, все, что я умела, я в него вложила в детстве. А теперь он становится мужчиной и должен пойти правильной дорогой».

Русанов-старший и сам это понимал, по роду своей работы хорошо знал, сколь шатки юноши в опасные свои молодые годы, как они подвержены дурному влиянию. Тем более сейчас, в наши дни, — столько всего свалилось на молодежь, на их неокрепшие души! Одни кинофильмы чего стоят!

Говорить с сыном Виктор Иванович имел возможность только в такие вот поздние вечера, в редкие выходные дни у себя на даче. Но дачу Сергей, как и все молодые, не любил, у него были свои интересы в городе, среди сверстников, друзей, а на настойчивые вопросы — кто его друзья и как они проводят время, Сергей с неизменной вежливой улыбкой отвечал: «Все в порядке, па. Парни надежные, проверенные, девушки наши дурными болезнями не больны, моральный климат в нашей компании здоровый. За рубеж никто из нас бежать не собирается, хотя поехать туристом в Америку все бы поехали, хочется своими глазами поглядеть, как загнивает проклятый капитализм».

Конечно, сын был начитанным парнем, Виктор Иванович с Зоей собрали приличную библиотеку, во всяком случае вся русская классика у них была. Но Сергей искал в книгах что-то свое, любил приключения, детективы, и Виктор Иванович приносил с работы (одалживал у сослуживцев) книги такого плана, втайне мечтая, что сын, быть может, пойдет по его стопам. Но это вовсе не обязательно, пусть он сам выберет дело по душе, главное — помочь ему стать на ноги, сделать из него человека.

Сергей заметно изменился с первого же курса института: стал грубее, взвинченнее, спорил по мелочам с матерью, а отца слушал недоверчиво, с иронической улыбкой на губах. Говори, мол, отец, говори, я послушаю… В доме появился видеомагнитофон, пленки фильмов-ужасов, бесконечных драк, полуголых, а то и голых девиц. Это было уже слишком. Русанов и раз и другой поговорил с сыном, велел «всю эту гадость» выбросить из дома, но, надо думать, Сергей смотрел ее где-то в другом месте. Включилась в борьбу за нравственное здоровье сына и Зоя, заводила с ним тихие разговоры о классической литературе и кино — они много выписывали журналов и газет, — но парень был с головой, мать сразу раскусил, сказал: «Ма, ты за меня не беспокойся. Все смотрят, и я смотрю. Пройдет этот бум, все успокоятся».

Но секс-бум что-то затянулся, расцвел махровым цветом и в кино, и на телевидении, а особенно в видеосалонах, там практически показывали все. И Русанова это очень беспокоило. Он-то лучше других знал истории разных преступлений. Но что он, как отец, мог противопоставить этому оголтелому, разнузданному напору порнографии, пропаганде зарубежной «красивой» жизни, бездуховности? Только свой личный пример, только свои убеждения. Конечно — и требования, сын как-никак жил еще с ними, «находился на иждивении» (слова-то какие ужасные!), но не заставлять же его подчиняться своей воле силой.

Трудно было Русановым в последние эти два года, трудно!

…Наконец они сели за стол, Зоя позволила мужчинам налить по рюмке водки, а себе сладкого домашнего вина.

— Ну, с днем рождения, отец! — подняла она свой легкий фужер, а Сергей молчком тюкнул батину посудину, выпил. Но Виктор Иванович не обиделся на сына, все это житейские мелочи. Главное — помнил, что у отца день рождения, припас вон книжку (и где только достал Пикуля «Честь имею»), сидит рядом, тост матери одобрил глазами — согласен, мол, мать, я уж не буду повторяться. Обычное это и набившее всем оскомину — желаем здоровья и счастья на долгие годы — ни к чему, ему хочется просто посидеть с ними за этим хорошо сервированным столом, поболтать, посмотреть телевизор. Слова иногда бывают ненужными, лишними.

По телевизору шел фильм об убийстве и его расследовании, Зоя с напряжением смотрела на экран, зябко куталась в большую теплую шаль, хотела даже выключить телевизор. Но Сергей не дал, да и Виктору Ивановичу хотелось досмотреть — интрига была довольно лихо и умело закручена. Но, к счастью, кинофильм был короткий, скоро кончился, и Зоя с облегчением вздохнула.

— А ты знаешь, Витя, — призналась она, убирая посуду, — жить как-то неуютно, страшно стало. Это ведь не только в кино да по телевизору…

— К сожалению, — здохнул Виктор Иванович. — Есть сволочи, которые могут запросто лишить жизни любого человека, ни перед чем не остановятся.

— Па, ты бы принес нам с работы парочку «Узи», нам с мамой для самообороны, — с улыбкой вставил Сергей.

Зоя снова зябко повела плечами — ну что ты такое говоришь, сын?! На силу всегда найдется другая сила.

— Будем считать, что он неудачно пошутил, — мягко сказал Виктор Иванович, и Сергей охотно кивнул — будем считать.

— Сынок, — продолжал все в том же мягком тоне Русанов-старший. — Ты извини нас за этот разговор, но нас с матерью все же очень беспокоят… гм… твои чувства, а я бы сказал, увлеченность Светланой. Разбитое не склеишь. У нее ребенок, отец этого ребенка — шалопай… Ну зачем, сын? Разве мало девушек в институте, среди студенток?… В конце концов, за плечами Светланы всего лишь школа, в которой вы учились, а теперь завод, простенькая работа…

— Ты, видно, навел уже справки? — хмыкнул Сергей.

— Да, поинтересовался, извини. Я твой отец, и мне далеко не безразлично, кого ты приведешь в наш дом.

— Па, ты тоже извини, но в своих чувствах, именно чувствах, а не увлечениях, как ты выразился, я разберусь сам.

Лицо Сергея стало пасмурным, даже злым — чего, в самом деле, родители вмешиваются в такие дела?!

— Сережа, дорогой, мы ведь тебе добра желаем, пойми! — вступила в разговор и Зоя. — Я — на стороне отца. Девушка не дождалась тебя из армии, выскочила замуж или что там у нее получилось с этим мужчиной. В тебе должна заговорить гордость, сын! Нельзя же быть…

— Ладно, хватит! — оборвал Сергей мать и встал из-за стола.

Он ушел в свою комнату, плотно прикрыл дверь.

— Неужели он по-прежнему встречается с ней? — негромко спросил Виктор Иванович жену, и Зоя скорбно кивнула — встречается.

— Звонит иногда ей по телефону, — поведала она мужу, — думает, я не слышу, назначает свидания…

О-ох… Я однажды подумала: поговорю-ка я с этой девицей, пусть она от него отцепится. Помню, где живет, тут от нашего дома всего два квартала.

— Можно и поговорить, — неуверенно сказал Русанов. — А лучше, наверное, не надо. Я думаю, студенческая среда все расставит по своим местам.

— Ты не забывай, Витя, — возразила Зоя, — что Сергей — мужчина, а Светлана — смазливая, привлекательная женщина, за пей многие бегают, это уж как пить дать… Познакомить бы его с дочкой одного нашего терапевта — и статью Ирина взяла, и умом. Учится в медицинском институте, скромная, уважительная. Такую бы нам невестку!

— Если знакомить, то так, чтобы он ни о чем не догадался. Еще выговор нам с тобой сделает.

Виктор Иванович развязал галстук, посмотрел на круглые настенные часы с шустрой секундной стрелкой — почти двенадцать, полночь, нужно было отдыхать.

Глава четвертая

Из мрачноватого, в старом стиле, здания Управления госбезопасности капитан милиции Воловод вышел с испорченным настроением. Неожиданное, как он считал, решение полковника Битюцкого провести проверку на «Электроне» совместно с офицерами Русанова Воловода совсем не обрадовало. Во-первых, Битюцкий мог бы прямо сказать, зачем посылает его к чекистам, во-вторых, он, Битюцкий, прекрасно знает, что сигналы по «Электрону» поступали и к ним в Управление БХСС, в-третьих, чем черт не шутит, проверка может вывести его, Воловода, на ту знакомую бабенку, кладовщицу, или кем там она на заводе сейчас, — а это уж совсем ни к чему. Так или иначе, но год назад они с Битюцким, можно сказать, покрыли хищение двух бутылей с кислотой и полиэтиленового пакета с золотосодержащими деталями, и его, Воловода, мучает теперь совесть. Надо было довести дело до конца, хищение было явное, и бабенку эту, Долматову, они поймали с поличным. Но Битюцкий все спустит на тормозах. А через два-три месяца послал его на завод, сказал, чтобы он, Воловод, покопался в бухгалтерских документах: все ли там в порядке? Воловод и копался, отчетливо понимая, что делает никчемную, ненужную теперь работу: за минувшее время все концы можно спрятать в воду. Битюцкий явно от него ничего не ждет, проверку заставил делать формальную, то ли для отвода глаз, то ли еще с какой целью. Никаких подробностей он Воловоду не говорил — о чем он и когда беседовал с этой самой Долматовой; чем вся эта история закончилась, Воловод просто не знал. Несколько раз он спрашивал Битюцкого, но тот неопределенно, уклончиво отвечал: мол, разбирается, женщина эта наказана по административной линии, что еще?

Документы на заводе были в порядке, и Воловод несколько успокоился. В самом деле, чего переживать? Битюцкий — его начальник, ему виднее, как вести дело. В конце концов, хищение деталей пресечено, бутыли и пакет, надо думать, возвращены на завод, кладовщица наказана.

Но он был уже опытным милицейским работником, любил в делах четкость и ясность, хорошо знал, что начатое нужно доводить до конца. А тут… Он не мог сейчас в чем-то конкретном упрекнуть Битюцкого, не было фактов, но и поручиться теперь за полковника на все сто процентов, пожалуй, не смог бы. Сказал бы тот более откровенно, что и как, или приказал бы ему, Воловоду, пойти на «Электрон», встретиться е руководством… все было бы на своих местах.

Хотя новый сигнал по заводу и предстоящая проверка могут быть совершенно не связаны с той, с прошлогодней историей — зачем изводить себя? И все же Воловод не на шутку встревожился — а вдруг? Если госбезопасность интересуется, то это неспроста, опять может всплыть Долматова со своими деталями и кислотой, а у него будут неприятности. Впрочем, пусть с Битюцкого спрашивают. Другое дело, что он не стал откровенничать с Русановым, практически скрыл прошлогодний факт. Но как о нем скажешь? Выходит, он накапал бы на Альберта Семеновича, а как потом работать? Но и Битюцкий ведет себя довольно странно, мог бы получше объяснить, зачем посылает к чекистам, чем там заниматься, что говорить. Нет, буркнул малопопятное…

Вот так же и с автоцентром ВАЗ было. Воловоду позвонил оттуда надежный человек, сообщил, что пришла из Тольятти «левая» машина с запчастями и теперь идет негласная, но довольно бойкая торговля, причем детали берут сами ремонтники для перепродажи на черном рынке. Воловод тут же сорвался из управления, поехал на ВАЗ, машину эту, синий КамАЗ, арестовал, у водителя отобрал права и липовые накладные. Не успел вернуться в кабинет, вызывает Битюцкий: почему не доложил, почему не посоветовался? Звонил замдиректора автоцентра Шамрай, сказал, что у парня просто неправильно оформленные документы, ради чего БХСС подняла шум? Пришлось снова ехать на автоцентр, чуть ли не извиняться перед этим нагло ухмыляющимся шоферюгой, возвращать ему документы. Правда, его, Воловода, никто не стал попрекать, Шамрай вежливо улыбался почти безгубым большим ртом, предлагал заезжать: если будет нужда — работников милиции, дескать, обслуживаем в первую очередь. Но машины у Воловода не было, Шамрай, с его угодливой и хитрой улыбкой, был ему не нужен. А вот у Битюцкого машина, довольно потрепанные «Жигули», которые теперь часто ломались…

Воловод прибавил шагу — его нагонял троллейбус нужного маршрута. Стоять под моросящим холодным дождем не хотелось — лучше пробежаться. К тому же он не брал с собой зонта, не любил занимать руки, портфель и тот надоел. Минут через пятнадцать — двадцать он будет уже на «Электроне», там, кстати, пообедает в рабочей столовой, а то утром выпил лишь стакан чаю.

Троллейбус был полон, место нашлось только на задней площадке; перед глазами было широкое мокрое стекло да болтающаяся толстая веревка, с помощью которой водители поправляют слетевшие с проводов троллеи. Но Воловоду это нисколько не мешало, разве только плохо было видно остановки. Ничего, свою он не проедет.

Документы на «Электроне» в этот раз он проверит более придирчиво, нужно все-таки и самому понять, в чем тут дело, да и контроль теперь над ним двойной. Вполне возможно, что бухгалтерские бумаги и документы проверят и чекисты, люди там дотошные, на веру ничего не берут. Так, собственно, и должно быть.

Воловод втайне завидовал тем, кто ходил на работу в соседнее с Управлением внутренних дел здание, ибо и сам когда-то собирался стать чекистом. В его представлении это были аристократы, чистюли; милиционеры же занимались черновой и часто грязной работой, они, как санитары, разгребали преступные помойки, копаясь во всяком дерьме. Но не этот, конечно,«аристократизм» прельщал Воловода прежде всего, а ореол романтики, подвигов чекистов, о которых он много читал в юношеские годы. В свое время Андрей даже ходил наниматься на работу в Управление госбезопасности, но вежливый, в отлично сшитом темном костюме кадровик сказал ему, что помимо желания работать в органах нужно быть членом партии и иметь высшее образование. Андрей в тот момент еще учился в университете на юридическом факультете, а о членстве в партии лишь подумывал.

После службы в армии Воловод пошел на работу в областной уголовный розыск. Но работа там ему не очень нравилась, даже более того. Занимался он в розыске карманниками, дело это тонкое и нервное; поймать вора с поличным чрезвычайно трудно — руку его надо схватить в чужом кармане, да еще чтобы при этом были свидетели, да и сам бы вор признал: он-де намеревался стянуть чужой кошелек…

Словом, Воловоду в скором времени надоело толкаться в очередях, автобусах и на рынках, следя за ворьем, — особого тут интеллекта не требовалось. К тому же его хорошо уже знали в лицо, задуманные операции часто срывались. Невысокие результаты его работы радовали разве только самих карманников, а начальство сердилось.

Короче, из уголовного розыска пришлось уйти. Однокашник Воловода по институту, работавший в БХСС, сказал, что в управлении, где он работает, есть место, он поговорит с Битюцким. Начальник, правда, мужик крутой, и слушаться его нужно беспрекословно, но работать с ним можно. Только в бутылку не надо лезть. Сказали — сделал, задумал чего — посоветуйся, инициативу лишнюю не стоит проявлять. Битюцкий человек очень опытный, сам все знает.

Воловод пришел на беседу к Битюцкому, тот глянул на него умными черными глазами, подал руку. Приземистый, заметно кривоногий (это особенно бросалось в глаза, так как Битюцкий был в галифе и сапогах) полковник милиции шариком катался по кабинету, наставлял властным рыкающим голосом:

— Ты, Воловод, у меня хорошую, даже отличную карьеру можешь сделать. Такие орлы, как ты, мне нужны позарез. На свой уголовный розыск не жалуйся, я их знаю как облупленных. О карманниках забудь — это мелкота, шушера. Мы имеем дело с интеллигенцией, мастерами, я бы даже сказал, с профессорами краж! С этими, брат, поломаешь голову. Шарики за ролики иной раз заходят, — Битюцкий выразительно покрутил пальцами у своего седеющего виска.— Но тут принцип простой: кто кого объегорит. Или мы их, или они нас. Любое преступление очень просто задумывается. Так просто, что сразу и в голову не придет, и нарочно но придумаешь, будь ты хоть семи пядей во лбу. Вот эту простоту всегда и ищи, ставь себя на место расхитителя социалистической собственности: как бы сам сделал, чтобы не попасть в лапы милиции? А?…

Битюцкий добродушно рассмеялся, пододвинул Воловоду пачку сигарет. Сам закурил, откинулся в кресле вальяжно, дымил.

— Но при этом, конечно, варианты должны быть, Воловод, версии. Без них нельзя. А версии рождаются от знаний — и обстановки, в которой совершалось преступление, в технологии дела. В технологию, Воловод, нужно вникать по самую макушку, иначе нельзя, проведут на мякине-то. Книжонки придется почитывать специальные, на заводах бывать. Понятно, что таких, кто берет и несет, тоже немало, но наш с тобой интерес — жулик высшей категории, поймать его ой как непросто. Делами он ворочает громадными, а на поверхности и кругов не видать… М-да… Ну ладно, Воловод, давай по рукам. Ты мне нравишься, оформляйся.

Потом, когда Андрей вышел уже на работу, в первый же день они втроем — Битюцкий, однокашник Воловода и он сам — хорошо посидели в ресторане, поговорили по душам. Битюцкий пил много и к исходу первого часа «нагрузился». И говорил много, тяжело ворочая языком, слушать его было трудно. Впрочем, нового он ничего в застолье не сказал, смысл его намокающих фраз был все тот же: верно служи и будешь жить по-человечески.

Прощаясь у остановки такси, Битюцкий целовал Воловодю взасос, хвалил за щедрость угощения — все вернется к тебе, Воловод, деньги — вода, тьфу на них!… В общем, пьяный треп, Андрей не придал ему никакого значения; хотелось тогда одного: поскорее отправить начальство домой — да и самому выспаться…

Альберт Семенович слово свое сдержал: через год старший лейтенант милиции Воловод стал капитаном, а еще через год съехал из общежития и поселился в новой однокомнатной квартире в кооперативе «Заря». Деньги на кооператив, на вступительный взнос, занял Битюцкий.

Год назад давний добровольный помощник Воловода, Сучок (Сучков по паспорту), позвонил по телефону-автомату, приглушенным и заметно измененным голосом сказал, что приметил у себя на «Электроне» одного мужика, шофера с мусоровоза, который на своем КамАЗе вывозит с завода кое-что ценное. Судя по всему, повезет он это «кое-что» и сегодня, рейсы у него дважды в день, в одиннадцать и в три часа дня. Олухи эти, что стоят на воротах, считают ниже своего достоинства заглянуть в контейнеры с мусором, а заглядывать в них стоит. Но если и БХСС это неинтересно, то он, Сучок, ничего тогда не понимает и звонить больше не будет.

— Да не кипятись ты, не кипятись, — улыбался в телефонную трубку Воловод. — БХСС это очень интересует. Спасибо.

— Капитан, я тебе не звонил, ты меня не знаешь.

— Само собой. Пока.

Воловод положил трубку, посмеялся довольный. Сучков служил ему с тех пор, как сам попался на проходной завода с небольшим электродвигателем. Двигатель, правда, был восстановленным, Сучков подобрал его на заводской свалке, перемотал обмотку, намеревался приспособить для какой-то цели на даче. Он, разумеется, не ожидал, что на проходной его, как и других, будет поджидать милиция, пёр напрямую, сунув двигатель под куртку.

Воловоду он сказал прямо:

— Отпусти, начальник. Поймал ты не того, кого нужно. Движок я своими руками восстановил, все равно его бы выбросили, в металлолом пошел бы. А тут пользу принесет, воду качать будет или доски пилить. За железку эту мне все равно ничего не будет, ну нервы потреплют, от премии отщипнут…

Воловод двигатель у Сучкова отобрал, отдал его в охрану, но бумаг никаких составлять не стал.

— Ладно, Сучков, — сказал он. — Первый раз, так и быть, поверю тебе.

— И первый, и последний, начальник! — хрипел простуженным голосом Сучков, честно смотрел в глаза Воловоду, и оба они прекрасно знали, что это вранье.

— Ты мне телефон свой дай, — продолжал Сучков без всяких церемоний. — А остальному не учи, я сам все знаю.

Воловод поколебался. Сучков был ему неприятен, дел с ним никаких иметь не хотелось, но все же он назвал номер своего служебного телефона, фамилию и должность.

— Запомнишь?

— Не, ты напиши вот на клочке бумаги цифры одни. Память у меня дырявая… Вот это другое дело. А то сейчас с корешами пиво пойдем пить, разве упомнишь?! Меня мужики очередь послали занимать, пораньше, а я сдуру движок прихватил. Если б знал, что ты меня тут караулишь, я б его через забор кинул, а потом и подобрал… Ты не думай, Воловод, я позвоню. У нас несунов этих, как клопов в старой кровати, кто ж их выводить будет?

Воловод поморщился.

— Ладно, Сучков, иди. Объяснение твое у меня, не забывай. Попадешься еще раз — не обессудь.

— Не попадусь, начальник, что ты! И добро не забуду. Движок, конечно, жалко, я ж его своими руками… Ну да ладно, прощевай!

И ушел довольный.

И вот теперь звонок от него, судя по всему, серьезный. Наверное, не раз попадался на глаза Сучкову этот шофер с мусоровоза, если он знает даже расписание вывозки контейнеров.

Воловод доложил о звонке Битюцкому, тот с интересом выслушал, покивал смоляной крупной головой, сказал вдруг:

— А знаешь, Воловод, съезжу-ка и я с тобой на операцию. Интересно глянуть, чего этот мусорщик тянуть будет с «Электрона». Да и разомнусь, а то погряз в бумагах.

Часа в два они сели в служебную «Волгу», поехали в Промышленный район города, незаметно пофланировали вдоль заводского забора, выбирая наиболее удобное место для наблюдения.

Около трех часов из ворот «Электрона» выполз, чихая сизым дымом, громоздкий КамАЗ с контейнерами. Битюцкий негромко сказал шоферу: «За ним езжай, Коля», и «Волга», прячась за другие машины, покатила за мусоровозом. Тот рулил куда-то в сторону, к частным домам, городская свалка была совсем в другом направлении.

— Та-ак, интересно-о, — тянул Битюцкий, и крупные его ноздри по-охотничьи азартно раздувались.

На улице Тенистой КамАЗ остановился у одного из домов за высоким, выкрашенным голубой краской забором. Водитель, выскочив из кабины, сделал вид, что у него что-то случилось с колесами, — стал обходить машину и пинать скаты. «Волга» проскочила мимо, но метров через пятьдесят остановилась, у нее «забарахлил» мотор. Битюцкий с Воловодом через заднее стекло наблюдали за мусоровозом. Шофер его, осторожно оглядевшись, вытащил из кабины, из-под сиденья, увесистый полиэтиленовый пакет, быстро шмыгнул в калитку, потом вернулся, влез на грузовик, извлек из контейнера упакованную в корзинку бутыль.

— Пора, — скомандовал Битюцкий. — Поэхали, Коля!

«Волга» резво подскочила к грузовику, Битюцкий и Воловод вышли из машины. Шофер мусоровоза едва не выпустил из рук бутыль, она скользнула у него по ногам на землю: так неожиданно появились перед ним милицейский полковник и еще один, в гражданском.

— Чем разжился, земляк? — ласково спросил Битюцкий, насмешливыми черными глазами показывая на бутыль.

Воловод же поднялся на раму: в контейнере, слегка присыпанная мусором, стояла другая бутыль.

— Да вот… попросили, — мямлил шофер, не зная, куда девать руки: большие, с дужками грязных ногтей, они метались по рядку крупных пластмассовых пуговиц рабочей серой куртки, проверяя, все ли застегнуты. Шофер этот, тщедушный, щуплый мужичок, с угрюмым, настороженным взглядом бесцветных каких-то глаз, смотревших на работников милиции исподлобья, из-под кустистых, козыречком нависших бровей, вел себя как молодой, оплошавший солдат перед строгим проверяющим — и пуговицы, вот, не все застегнул, и небрит, не успел, простите…

— А что это? Дистиллированная водичка? Спиртику прихватил? — продолжал насмешливо Битюцкий, приподнимая сиденье водителя — не осталось ли там чего интересного.

— Да нет… Кислота… Ну, для аккумуляторов попросили, я привез. У хозяев машина, — шофер мотнул черноволосой непричесанной головой назад, в сторону дома. — Их дело, я-то что?

— Ладно, допустим, кислота. Хотя многовато для одной машины, у меня тоже есть, знаю. Так что: выписали на заводе, документы у тебя есть, пропуск на вывоз?

Мусорщик судорожно сглотнул слюну, острый его, в черной щетинке кадык дернулся вверх-вниз.

— Да не знаю я ничего, товарищ полковник. Сказали: мол, вези, Семен, все в порядке, не беспокойся.

— Та-ак, допустим, — Битюцкий играл с этим шоферюгой как кошка с мышью, разговор явно доставлял Альберту Семеновичу удовольствие. — Ну а мешочек куда дел? Там что?

— Какой мешочек? — мусорщик заметно побледнел. В разгар этого солнечного июльского дня было заметно, что он переменился в лице, а пальцы снова беспокойно забегали по пуговицам куртки.

— Тот, что из-под сиденья вытащил, во двор отнес. А? Что скажешь, Семен? Фамилия-то твоя как будет?

— Сапрыкин.

— Ага, Сапрыкин. А я Битюцкий, начальник управления БХСС. Это наш сотрудник капитан Воловод.

— Очень приятно, — машинально произнес Сапрыкин.

— Ты бы знал, как нам приятно! — не смог сдержать радостной улыбки Битюцкий. — Ну ладно, это все эмоции, вернемся к делу. Итак, ты, Семен Сапрыкин, вытащил из-под сиденья пакетик, или мешок, из полиэтилена, унес его туда вон, в калитку. Так?

Так, — шофер опустил глаза.

— Куда ты его дел?

— В сарай положил, как велено было хозяйкой.

— Фамилия?

— Н-не помню… Валентиной зовут.

— Она здесь одна живет?

— Н-не знаю точно. Кажись, с мужем, он у нее военный.

— Офицер?

— Нет, прапорщик, кажется. Я точно не знаю, видел его как-то мельком.

— Так, значит, эта самая Валентина… Она где работает?

— На заводе у нас, на «Электроне»

— Кем?

— Старший кладовщик, что ли… Ну, ЗИБом она заведует, заводским изолятором брака. Отходы там всякие, я не знаю.

— Ну, бутыль эта, положим, не отходы. И в корзинке, и не распечатана еще.

— Бутыль эта получена в другом месте, может, она выписала кислоту, я же не знаю, товарищ полковник! Ну что вы мне такие вопросы задаете?! У нее самой и спросите.

— Спросим, дорогой ты мой, спросим! — с прежней лаской в голосе пообещал Битюцкий. Весело крикнул своему шоферу: — Коля, поставь-ка корзинки в нашу машину. Вещественные доказательства, Сапрыкин, сам понимаешь. Должны изъять, — сказал он уже шоферу мусоровоза. — А мешочек этот — пойдем-ка глянем, куда ты его дел.

Все трое вошли во двор — прибранный и ухоженный двор, по-хозяйски залитый толстым слоем бетона. Серый, выгоревший уже на жарком солнце бетон подступал и к высокому, с навесом крыльцу дома, и к запертому на большой висячий замок гаражу, и к неказистой сараюшке, куда Сапрыкин и повел свалившихся на его шею работников милиции. И что же он, дурак, не поглядел как следует — «Волга» же мимо него проскочила, остановилась!… И полковник в форме, не прятался… Эх!

Из-под рухляди — сломанного табурета, спинки от дивана, каких-то коробок — Сапрыкин извлек прозрачный мешок, в котором блеснули какие-то желтоватые детали.

— Интересно-о, — Битюцкий запустил руку в мешок, держал теперь на ладони какие-то рамки.

— Так ты говоришь, Сапрыкин, хозяйка этого дома, Валентина, кладовщиком на заводе?… Ага. Рамочки эти, похоже, покрыты золотишком, а, Воловод? Как думаешь?

— Похоже, — согласился тот, также взяв в руки отходы. — Надо проверить, Альберт Семенович, на глаз трудно определить. А ты что скажешь, Сапрыкин?

— Меня это не интересует, — Семен равнодушно пожал плечами. — С ней разбирайтесь. Меня попросили, я вывез. Кислота, сказала, на аккумуляторы, а это… — он снова дернул плечом, отвернулся.

— Коля, это тоже в машину, — распорядился Битюцкий. — Воловод, ты у Сапрыкина сейчас же отбери объяснение, а завтра вызови ко мне хозяйку. Мужа пока не надо, разберемся, что к чему, может, прапорщик тут и ни при чем.

«Волга» с Битюцким укатила, а Воловод остался с Сапрыкиным, стал задавать поникшему мусорщику один вопрос за другим. А потом, в кабине, Сапрыкин написал подрагивающей рукой объяснение. Нового в нем ничего уже не было: попросили, вывез… А фамилию «хозяйки» он все же вспомнил — Долматова. И даже назвал номер ее рабочего телефона.

Что ж, Семен действительно мог мало что знать, выполнил за определенную плату роль экспедитора, такое бывало в практике Воловода. Следствие покажет. В том, что будет возбуждено по этому факту уголовное дело, Воловод нисколько не сомневался.

На заводе он в этот же день навел справки: да, Валентина Долматова работала заведующей изолятором брака, через ее руки и руки двух ее помощниц, а также грузчиков шли золотосодержащие отходы, другие детали. Долматова коммунист, добросовестный и честный работник, хорошо зарекомендовала себя на работе, имеет дело с большими ценностями…

— А что случилось, товарищ Воловод? — спросил его кадровик.

— Да ничего не случилось, — уклончиво ответил на прямой этот вопрос Воловод, собираясь уже положить трубку телефона. — Просто милиция, БХСС, должна знать таких людей: мало ли что. Мы с ними проводим определенную профилактическую работу, обращаем внимание на сохранность ценностей, инструктируем…

— А-а, понятно, — тек спокойный невозмутимый голос работника отдела кадров. — У каждого свои заботы, все понятно.

Обо всем этом полчаса спустя Воловод рассказал Витюцкому. Альберт Семенович внимательно выслушал, велел, чтобы не поднимал пока шума.

— Тут нужно хорошо разобраться, а то можем попасть в неловкое положение. Пусть эта самая… — он заглянул в объяснительную Сапрыкина, — Долматова придет ко мне на беседу. А там видно будет.

Воловод поступил так, как ему было приказано. Позвонил на завод, сказал Долматовой, чтобы та явилась к начальнику областного управления БХСС к такому-то часу. Женщина восприняла его звонок спокойно, сказала, что обязательно придет, вежливо попрощалась. Воловод обратил, конечно, внимание на тон ее голоса, подумал при этом, что, будь она, Долматова, в чем-то виновата, не говорила бы так спокойно, заволновалась бы, стала непременно что-то выяснять и уточнять — не в парикмахерскую же ее, на завивку, приглашают или там в ателье, на примерку платья. Разговор этот в какой-то мере и самого его успокоил, хотя факт хищения бутылей с кислотой и золотосодержащих отходов в памяти остался. Мешок с отходами (их там было килограммов пять) Битюцкий держал у себя в сейфе, бутыли стояли у него в гараже…

Спустя недели полторы-две Воловод поинтересовался у Битюцкого: как, мол, дела, Альберт Семенович, по «Электрону»? Битюцкий сделал вид, что не сразу вспомнил, сказал длинное: «А-а-а…» Потом махнул рукой: да ерунда все это. Сапрыкина она в самом деле просила привезти кислоты для аккумулятора, а тот сдуру припер ей пару бутылей… Ха-ха! А мешок этот на помойку кто-то выбросил, Сапрыкин от жадности и подобрал. Я его вернул на завод.

Не все вязалось в рассказе Битюцкого. Воловод хотел спросить: погодите, Альберт Семенович, ведь Сапрыкин рассказывал мне несколько по-другому. Долматова велела положить мешок с отходами в сарай, значит, она знала, что в нем! Какая еще помойка?! Золотосодержащие детали строго учитываются, идут они через руки Долматовой…

Ну ладно, раз Битюцкий разбирался сам, то чего теперь ему, Воловоду, голову морочить. Да и некогда, появилось другое дело, пошли проверки магазинов, мясокомбината, потом с автоцентра ВАЗ позвонили закрутилось колесо. Спрашивать через два месяца Битюцкого о заводе как-то уже и язык не поворачивался. А надо бы, наверное, было спросить. Возможно, что не пришлось бы сегодня снова ехать на «Электрон», снова копаться в пыльных бухгалтерских документах. Переделывать за собой — хуже не придумаешь. Других дел полно.

И вот теперь Андрей Воловод ехал на завод в раздерганных чувствах и мыслях. Корил себя, что не проявил все же принципиальности и настойчивости, сам не довел дело до конца. Надо было тут же отправиться на «Электрон», найти эту Долматову, посмотреть ей в глаза, спросить. А он ограничился объяснением с Долматовой по телефону. Да и то спустя время. Не иначе как Сапрыкин вернулся на завод, все рассказал Долматовой, а с той — как с гуся вода. Поезд, как говорится, ушел, элемент внезапности теперь не сработает. Как-то Альберт Семенович легко к этому делу подошел. Да и по автоцентру неясно: факт спекуляции запасными частями — налицо, а Битюцкий… А, что теперь! Был бы он не так зависим от Альберта Семеновича! И деньги на квартиру, наверное, не нужно было у него занимать, у родни бы попросил. А теперь связан по рукам и ногам. Тут еще совместная работа с госбезопасностью… Надо было Русанову все честно рассказать: так, мол, и так, Виктор Иванович, сомнения у меня по этому делу, может, вы сами и проверите? Не поздно еще завтра сказать, и об автоцентре вспомнить…

Нет-нет, что это он? Покатить бочку на Битюцкого? После всего того, что он для него, Андрея, сделал?! На работу в управление взял, с квартирой помог, по службе продвигал… Свинство с его, Воловода, стороны даже думать так…

Троллейбус громыхнул дверями на нужной Воловоду остановке, Андрей вышел в дождь, зябко повел плечами: хоть и идти до проходной «Электрона» недалеко, а все равно, сегодня было бы приятнее посидеть в своем кабинете, в привычном уюте и относительном тепле. К тому же бумаг много скопилось, надо было разобраться в них.

Глава пятая

Сапрыкин поступил именно так, как и предполагал Воловод. Отпущенный милицией, он вернулся на завод, сказав охраннику на воротах, что у него что-то с рулевым управлением, ехать нельзя, мусор он отвезет завтра. Бросив КамАЗ, Семен побежал к ближайшему телефону; приглушив голос, сказал Долматовой, что так, мол, и так, Валентина, напоролся я сегодня с бутылями и мешком на самого начальника БХСС, дело серьезное. Говорил он, конечно, не напрямую — иносказательно: бутыли назвал «пузырьками», а детали «побрякушками». Но Долматова хорошо его поняла, ахнула на том конце провода, тут же назначила встречу — в заводском скверике, у Доски почета, есть там укромная лавочка. Через несколько минут они сидели рядом, на свежевыкрашенной скамье, говорили полушепотом, настороженно поглядывая по сторонам. Засиживаться им нельзя, обратят внимание, но и не обменяться мнениями, не договориться о дальнейших своих действиях тоже было нельзя.

— Капнул кто-то, Валентина, — кашлянул от переживаний Сапрыкин. — Прямо к дому твоему подкатили, а я, дурак, и не видел. '

— Похоже, — думала вслух Долматова. — Но кто прознал? Я ведь никому, Семен, сам понимаешь

— Из девок твоих… никто, а?

— Нет, что ты! Себе хуже делать?! Нет, Светка с Нинкой не вякнут.

— А прапор твой? Ты же говорила, что недоволен он.

— Да не то что недоволен. Трусит он, боится. Говорит: хватит, мол, Валентина, попадешься. Уговаривал бросить, был такой разговор однажды.

— Ну вот, видишь. За этими мыслями…

— Да нет, Семен, Толька не скажет. Кто-то еще.

— Кто? — лицо Сапрыкина исказилось злобой. — Ни одна собака не видела, как я грузился. Все продумано, отработано, не первый год, Валентина.

— Тише, Семен, люди вон… Ты тоже хорош. Сказал бы, что мешок этот в контейнере и был, выбросил кто-то. У меня по документам все в порядке, я бы отказалась. Пусть бы в цехах искали, рубят-то микросхемы сам знаешь где.

= «Сказал»! Как бы не так! — шипел Сапрыкин. -

А зачем тебе в сарай понес? Если б просто в контейнере лежал…

— Да-а, влипли мы, Сеня-а…

— Не паникуй, дура! Раз у тебя с документами все в порядке, то… придумать надо что-то. Придумать!

Лихорадочный их разговор оборвался, они быстро разошлись в разные стороны, условившись, что если ничего не случится, то вечером встретятся у Валентины дома. Семен подъедет на своей «Волге», но не к самому, конечно, крыльцу, а станет в сторонке, у тех дальних берез, у магазина, а Валентина занавесит то крайнее окно: если что, это будет сигнал. Милиция может теперь за ними следить, надо это иметь в виду. И вообще…

Многозначительное это «вообще» сулило им обоим неприятности уже с этой минуты. Но ничего не случилось в этот день. Правда, минут за пятнадцать до конца смены раздался звонок, капитан из БХСС вежливо пригласил ее прийти завтра к начальнику управления товарищу Битюцкому, пропуск ей будет заказан. И Валентина так же вежливо и спокойно ответила, что обязательно придет. За минувшие два часа она придумала, кажется, неплохое и убедительное объяснение и с кислотой — да, просила на аккумулятор литра два-три, — и со злосчастным этим мешком: Сапрыкина она знает, понятно, на одном заводе работают, он ей позвонил уже с улицы, дескать, в контейнере нашел детали, кто-то подбросил. Она и сказала: раз не хочешь возвращаться, то завези ко мне домой, я потом принесу их на завод. Тебе все равно заезжать с кислотой… А откуда же она знала, что он две бутыли припрет, ей столько и не надо! И мешок этот… Отходы от деталей заводские, их надо было вернуть, а откуда они взялись в контейнере — да черт его знает. Вот вы, милиция, и ищите. А лучше пусть наши, заводские, поищут да признаются… В ее изоляторе брака никаких недостач нет, все накладные и сопроводительные листки оформляются как положено, ведется журнал, работают они коллективом, несут коллективную ответственность, народ у нее честный, проверенный…

И все же сердце Валентины тревожно билось, когда она торопливо шла домой, поминутно оглядываясь: не шпионит ли кто? Она даже знала по детективным фильмам, что следить за кем-то называется «сесть на хвост», но «хвоста» этого, кажется, не было, да и зачем теперь? Милиции надо было брать их с Семеном сразу же, а они медлят, значит, есть надежда, не все еще потеряно, Валентина.

Черная «Волга» Сапрыкина стояла уже под березами, у продмага, Семен вышел как раз из дверей, держал в руках пачки сигарет. (И зачем набрал столько? Или уже в тюрьму готовится?) Неприметно махнул ей рукой: дескать, я тут понаблюдал, все в порядке, иди домой. И вошел следом.

Они не стали откладывать дело в долгий ящик, твердо теперь выработали версию — про бутыли и мешок, как это и хотела Валентина. В самом деле, придраться к ней в изоляторе брака было нельзя, по документам все сходилось как нельзя лучше, пусть бы и дюжина бухгалтеров проверила ее от и до. Никто бы ничего не нашел и не доказал, потому что она все делала с умом. А Семену нужно взять все на себя, на собственную инициативу, одному легче будет выкрутиться. Мол, и сам виноват, и Долматову нечаянно подвел, тень на честного человека бросил. Она всего-то и просила что кислоты…

Скрипнула за распахнутым окном калитка, мелькнула зеленая тень, пришел Анатолий. Стал снимать у порога прорезиненный свой плащ с помятыми погонами, форменную фуражку, смотрел на жену и гостя расположенно, с пьяненькой улыбкой.

— О, Семен, ты? А я вижу — «Волга» твоя. Чего, думаю, он ее туда поставил?

— Да сигарет купил, там и машину оставил, чего разъезжать? — глухо отвечал Сапрыкин.

— А ты опять, милый, прилабунился, — мягко пожурила Валентина, не стала его ругать, нужно было сохранить сейчас у Анатолия хорошее расположение духа — разговор предстоял серьезный.

— Да малость было, Валюш, — кивал Анатолий. — У Витьки Романцова сынок родился, ну вот мы и… того.

— Ладно, Толя, садись, — сурово проговорила. Валентина.

Они сели за стол в зале, помолчали.

— Ты это, Толя, если милиция что будет спрашивать, помалкивай больше, понял? — уронил тяжело Сапрыкин.

— Ты о чем, Сеня? — тот простодушно выкатил на него осоловевшие удивленные глаза.

— Старый аккумулятор, сухой, есть?

— Ну… кажется, есть.

— Вот. Поставь его сейчас же на машину. Скажешь, если что, мол, просил жену принести с завода кислоты, для электролита.

— Да у нас тот, на «Жигулях», хороший, Валь! Ты че это? — искренне удивился Анатолий.

— Тебе говорят! Слушай! — в приказном, раздраженном тоне ответила Валентина, и Рябченко наконец понял: что-то случилось. Благодушие с его румяного, упитанного лица тут же сползло.

— А… Понял. Поставить старый аккумулятор. Так. Еще что? — теперь он дисциплинированно смотрел на обоих.

— Ну и все. Больше ты ничего не знаешь. Ко мне домой не приезжал, ничего не привозил. Понял?

Рябченко на этот раз лишь молчком мотнул головой. Он трезвел на глазах, во взгляде его появился заметный страх.

— Да не трусь ты, прапор, — усмехнулся Сапрыкин. — Ничего тебе не будет, если язык за зубами держать будешь.

— Но что случилось-то? Что? — почти выкрикнул Анатолий, но Сапрыкин не ответил ничего. Поднялся, попросил у Валентины спички, закурил, так в облачке табачного белесого дыма и пошел к дверям, сутуля спину, втянув голову в плечи. Было в его походке что-то зловещее, угрожающее.

Потом проскочила по их Тенистой черная «Волга», динамик в кухне рассказал новости, а Валентина с Анатолием все сидели за столом, молчали, и сумерки тихо, незаметно заползали в их дом…

Глава шестая

В бюро пропусков областного управления внутренних дел, в просторной, похожей на холл гостиницы комнате у Валентины Долматовой потребовали паспорт. Она несколько удивилась тому, что милицейское бюро пропусков совсем не похоже на их, заводское, где в зеленой крашеной стене прорублено маленькое окошко и видно только руки сидящей там женщины. Здесь же, за невысокой, из полированного дерева, стойкой сидел молоденький круглолицый сержант, который со строгим видом принял из рук Валентины ее «молоткастый, серпастый», повертел в руках, сличил фотографию с «оригиналом» и только потом спросил, по какому она вопросу в УВД и к кому именно. Валентина, плохо спавшая эту ночь, по державшая себя и руках, сказала, что ее пригласил на беседу полковник Битюцкий, к девяти часам, вот она и явилась.

— Пригласил или вызвал? — с прежней строгостью в голосе уточнил сержант.

— Ну, пусть вызвал, — ответила Валентина, с трудом сдерживая себя. Чего этот сержантик выпендривается, зачем?

— Не «ну», а вызвал, — со значением проговорил сержант, хорошо, конечно, понимающий, что так просто гражданку эту начальник управления вызывать к себе не будет, какой-нибудь грешок за ней уже есть.

Сержант проверил свои записи, на Долматову В. В. действительно была заявка из службы Битюцкого, выписал ей пропуск удивительно красивым, почти женским, почерком, показал на дверь лифта — вот туда, на четвертый этаж. А хотите — по лестнице, лифт часто занят.

Но идти по лестнице с крутыми ступенями Валентина не хотела, да и не могла: силы вдруг оставили ее. Что еще скажет ей этот Битюцкий в выйдет ли она одна, без сопровождающих милиционеров из этого холодного, гулкого здания? Много она передумала за минувшую ночь, приготовилась уже к худшему, хотя в душе ее и жила маленькая надежда: раз сразу не взяли, значит… Но она не стала развивать эту призрачную пока надежду, рассчитывать особенно было не на что. Мало ли какой план у милицейского этого начальника! Знает, что никуда она, Долматова, от него не денется, улики налицо, и если покопать… И все же Валентина упорно гнала от себя мысли о худшем, выглядела спокойной. Анатолию она приказала строго-настрого: никому ничего не говорить, все отрицать, в ее дела не вмешиваться. Даст бог, отпустят, сказала она ему на прощание сегодня утром и пошла как в гости — приодетая и надушенная.

Маленькая, тесная кабина лифта быстро подняла Валентину на четвертый этаж, она вышла в узкий высокий коридор, плохо освещенный и оттого пугающий, чужой, нашла нужную ей дверь, но войти сразу не решилась — села на казенный, обтянутый темно-коричневым дерматином стул, решила: пусть сердце малость успокоится. В кабинет нужно входить даже без следов волнения на лице, ничем нельзя выдать свои переживания, это не в ее пользу. Версию они сочинили с Семеном вполне убедительную, послушаем теперь, что будет говорить полковник милиции Битюцкий.

В коридор вышла секретарша Битюцкого — остроносая, вся какая-то дерганая, чем-то недовольная, спросила:

— Вы, что ли, Долматова? А чего ж прохлаждаетесь? Сказано — к девяти. Заходите.

Валентина пошла, не чуя под собой ног, села в темноватом кабинете на крайний стул, ждала. Битюцкий говорил по телефону, время от времени внимательно поглядывая на Валентину каким-то оценивающим, затаенным взглядом. Потом, положив трубку, стал молчком барабанить пальцами по столу, думал. Откинулся в потертом креслице, жалобно скрипнувшем под тяжестью его короткого сильного тела, спросил нейтрально:

— Ну, что будем делать, Валентина Васильевна? — он заглянул в ее пропуск.

Она недоуменно повела плечом — что скажешь на такой вопрос?

— Я поинтересовался, — ровно продолжал Битюцкий, не меняя позы. — Серебро, золото довольно легко снимаются с деталей кислотой, которую вез Сапрыкин. Надо думать, сочетание мешка и бутылей в мусоровозе не случайное, а?… Поинтересовался и другим: хищений на вашем заводе драгоценных металлов и золотосодержащих деталей не зафиксировано. Значит, или концы прячутся очень профессионально, или ваша преступная группа в самом начале пути, и мы подоспели вовремя.

— Да какая там преступная группа! — вырвалось у Долматовой. — Мешок этот он в контейнере и увидал, а кислоту для аккумуляторов вез… Говорили же! Да, я просила, машина у меня. У нас то есть, с мужем.

— Ты сер, а я, приятель, сед… — засмеялся Битюцкий. — Помните, Валентина Васильевна, такую басню? Что же вы меня, старого воробья, мякиной кормите? Хищение золотосодержащих деталей, точнее, отходов и кислоты, с помощью которой золото с этих отходов снимается, — налицо. К тому же выяснилось, что к этим деталям на заводе вы имеете самое прямое отношение…

— Но это же не значит, что я их воровала! — возразила Валентина. — Мало ли каким путем они могли оказаться в контейнере с мусором! Отходы накапливаются в цехах и…

— Правильно, — спокойно согласился Битюцкий. — И логично. К тому же меня от ареста останавливает еще одно обстоятельство, я вам уже говорил: документация на заводе в порядке. То есть хищений золота, как утверждает главный бухгалтер, на предприятии нет. Я ему, разумеется, не стал пока говорить о задержании некоего Сапрыкина, который вез детали домой к Долматовой… Но посудите сами…

«Куда клонишь, полковник? — напряженно думала Валентина. — Чего хочешь?»

— Так вот, Валентина Васильевна, в принципе я мог и даже обязан был арестовать вас с Сапрыкиным еще вчера — улики налицо. Сапрыкин к тому же во всем признался, и я…

— Сапрыкин пусть за себя и отвечает, — с заметным теперь раздражением ответила Валентина. — Я его, как шофера, попросила привезти только кислоты.

— Естественно, он будет отвечать за себя, а вы — за себя, — не стал спорить Битюцкий. — Но ваша преступная связь доказана, вы оба попались с поличным.

— Но что же тогда вас останавливает, товарищ полковник? — вкрадчиво спросила Валентина и заставила себя улыбнуться — и просительно, и располагающе, и заискивающе одновременно.

Улыбнулся и Битюцкий.

— Приятно иметь дело с думающим человеком. — Он взял из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой, с наслаждением затянулся. Потом вдруг спохватился, поднял на Долматову глаза: курите? И Валентина, которой курить в данный момент не хотелось, поняла, что наступил в их разговоре важный переломный момент, что пододвинутая эта пачка — как соломинка, которую ей подали и за которую она тут же ухватилась.

Теперь они оба дымили, довольные естественно возникшей паузой, приглядывались друг к другу.

— Тем более если этот думающий человек еще и красивая молодая женщина, — продолжал Битюцкий. — Это, знаете ли, актив, плюсы. А о минусах говорить пока не будем.

«Мягко стелет, мягко, — напряженно размышляла Валентина. — То ли еще дальше в силок заманивает, то ли… А, была не была, рискну! Нас тут двое, в случае чего, откажусь».

— Спать я с вами не буду, не надейтесь! — бухнула она. — И комплименты мне ваши не нужны. Вызвали, так и… — она обреченно махнула рукой.

«Ишь какой кульбит, — в свою очередь думал Битюцкий. — Дамочка пошла ва-банк, без всякой дипломатии. Прощупывает, конечно. Но шаги вперед делает. Это хорошо».

Он довольно искренне рассмеялся.

— Эх, молодость! Или грудь в крестах, или голова в кустах. Сам был молодым, сколько дров по глупости наломал. А теперь — близок локоток, а не достанешь.

Замял в пепельнице сигарету, сказал просто, по-домашнему:

— Сядешь ведь, Долматова. А сколько тебе?… Тридцать два? Ну вот видишь, в самом расцвете. Вся жизнь, как говорится, впереди. Сесть проще всего. В тюрьме же, особенно женщинам, ой как не сладко!… М-да-а… Ну это я так, Валентина Васильевна, посочувствовал, пожалел. Бывает, вляпается по глупости хороший, приличный человек, и вроде помочь ему хочешь, а он начинает новые глупости пороть… Ни о каком сожительстве я не говорил и даже не подумал, вы что это себе позволяете? — голос его обрел прежнюю строгость. — Да, я говорил, что вы — молодая и красивая женщина, что трудно вам будет в тюрьме. Но чтоб намеки какие с моей стороны — боже упаси! Виски вон уже седые, ученый. А если вам что-то и показалось — то это ваше дело, видно, фантазия у вас богатая. В таком случае она вам должна была совершенно определенно подсказать: за все в жизни нужно платить. Тем более за ошибки. Часто по более высоким расценкам. Но это опять же абстракция, понимаете это слово? Аб-страк-ци-я! Нечто! Хотя мы с вами и рассматриваем вполне конкретный случай. Вот такая арифметика. Улики неприятная вещь, согласен. Эти бутыли, детали… Вполне может быть, что кто-то их действительно выбросил в контейнер. Шел и в ящик с мусором — бух! А Сапрыкин подобрал и к вам в дом привез. А зачем, в таком случае? Почему?… М-да, трудные вопросы. Ладно, Валентина Васильевна, идите, работайте. А дня через два загляните ко мне. Надо что-то с этими бутылями и мешком делать, черт бы их побрал. И дернуло меня с Воловодом поехать… Вы в четыре работу кончаете? Вот часам к пяти в четверг и приходите. Договорились?

Битюцкий поставил на ее пропуске время, расписался, и Валентина сама не своя пошла из кабинета, твердо зная, что полковника она поняла правильно. «И переспать ты со мной не отказался бы и деньги требуешь, — зло думала она, спускаясь по лестнице в холодный и гулкий вестибюль. — Много хочешь. И срока дал два дня. На размышление. На выбор. Или — или. Или арест, или «благодарность». Хочешь — в постель с ним ложись, хочешь — деньгами расплачивайся. Можно и то и другое. Выбирай, Валентина».

— А не дам — посадит! — вслух, уже на улице, проговорила Долматова и сама испугалась собственного голоса — не слыхал ли кто?

Она оглянулась, успокоилась. Поблизости никого не было, довольно редкие на этой улице прохожие спешили по своим делам, никто из них не обращал внимания на молодую привлекательную женщину, бормотавшую что-то себе под нос.

— Ишь, дипломат. «Абстракция»! Сказал бы прямо: гони, мол, Долматова тысчонку, или сколько там нужно, да и будь здорова, не попадайся мне больше на глаза. А кислоту свою и рамки забери. Нет, крутит, выворачивает.

Она не заметила, как прошагала улицу, на которой стояло здание УВД, большой сквер у театра юного зрителя, с пожухлыми уже, в большинстве своем осыпавшимися листьями. Потом вдруг остановилась, вернулась в сквер, села на пустую скамейку, нервно закурила. Увидела, что пальцы ее мелко-мелко дрожат.

— Жива пока, Валентина, чего ты! — урезонила она себя и жадно, глубоко затянулась.

День был по-осеннему серый, скучный. Тянуло понизу ветром, шуршали в сквере листья, в дальнем углу, у киоска «Мороженое», дымил костер. Два мальчугана помогали уборщику жечь сухие ветви, вели себя шумно, радовались забаве. Один из них, в красном берете и зеленой курточке, пробежал, подпрыгивая, совсем рядом с Валентиной, озорно глянул на нее счастливыми глазами, подхватил ветку, лежавшую у ее ног, помчался назад, к костру.

У Валентины защемило сердце — мог быть и у нее такой мальчуган, мог. Она обязательно назвала бы его Антошкой, очень ей нравится это мужское имя Антон. Но сделанного не вернешь, чудес на свете много, с ней же чуда не произойдет. Жаль. Очень жаль! С третьим уже мужиком живет, годы зрелые, а захотелось вдруг большой и настоящей семьи, детского веселого смеха в просторном ее богатом доме, беготни и суеты, шалостей, счастья. Ведь не чувствовала она себя по-настоящему счастливой, пожалуй, никогда, другие чувства вытесняли даже мысли о детях, о простом и работящем муже. Все казалось скучным, пресным, неинтересным. Дом, работа, дом… С ума сойти! Насмотрелась она на своих товарок, на тех же Нинку со Светкой, лошади заморенные, да и только. Может быть, только и вздохнули свободней, когда стали ей, Валентине, помогать, приоделись, расцвели. Ну а она жила как хотела, что умела, то брала. Чего ж теперь?…

Валентина отшвырнула окурок сигареты совсем по-мужски — решительно и резко, встала. Снова она чувствовала в себе злую силу и энергию, снова она была мыслями в кабинете Битюцкого, и это воспоминание заставило ее напрячься и даже выругать себя: не о детишках надо думать теперь! Полковник правильно сказал — губить жизнь в тридцать с небольшим глупо, надо выкрутиться, тем более что брошена ей, кажется, спасительная соломинка.

Она энергично пошла по мокрым бетонным квадратам дорожки, каблуки ее туфель цокали твердо, с каким-то даже вызовом, и под этот цокот Валентина веселела с каждой минутой; она живо представляла себе руки Битюцкого, перебиравшие то коробок спичек, то толстый синий карандаш, усмехалась. Руки эти не толкнули ее в яму, в пропасть, они играли с ней, манили… Что ж, поиграет и она.

Через два дня, ровно в пять, Долматова сидела в знакомом кабинете. Вид у нее был удрученным, растерянным. Она робко, заискивающе смотрела на Битюцкого, говорила тихо, слегка подкрашенные ее губы вздрагивали от каждого телефонного звонка или резкого движения хозяина кабинета.

— Альберт Семенович, я вела себя в прошлый раз, наверное, неправильно. Вы простите меня, ради бога! Перенервничала, почти всю ночь не опала. Вы ко мне по-человечески, я это понимаю. А в тот раз подумала, что… Ну знаете, кот с мышкой поиграет-поиграет да и… Вы извините за такое сравнение, может оно и не к месту, обидело вас, но я женщина простая, что пришло в голову, то и сказала.

— Ну-ну, — Битюцкий напряженно слушал.

— Я, конечно, понимаю, неприятности у меня могут быть большие, разбирательства всякие, допросы… А вы ко мне по-доброму отнеслись, можно сказать, и пожалели. Спасибо вам за это. И я вас поблагодарить хочу… — она замялась. — Извините, по-женски не могу, не обижайтесь. Мы ведь только познакомились. Хотя вы мужчина видный, интересный… Но лучше вот…

Валентина встала, достав из сумочки, положила в открытый ящик стола Битюцкого несколько пачек денег, вернулась на свое место. Сердце ее бешено колотилось, щеки пылали.

Битюцкий спокойно повернул одну из пачек. На полосе банковской упаковки синела цифра — 1000.

— Статья сто семьдесят четвертая, Валентина Васильевна. Дача взятки должностному лицу. От трех до восьми лет. Это для вас. А для меня — сто семьдесят третья статья, получение взятки. От восьми до пятнадцати лет. Годится?

— Да какая взятка, Альберт Семенович?! Господи! Доброе дело делаете. Предупредили, уберегли… Соблазн, конечно, чего там перед вами душой кривить, вы насквозь все видите. Сапрыкин душу смутил, да и сам теперь места не находит. Проси, говорит, Валентина, товарища Битюцкого, в ножки падай, слово давай!

— Давайте! — усмехнулся Битюцкий.

— Тридцать два года честно жила, опала спокойно, Альберт Семенович. И дальше так же жить собираюсь. Простите за бутыли эти дурацкие и кислоту, ради бога. Бес попутал, признаю.

— А как же это у тебя концы там сходятся. Долматова? — все же поинтересовался Битюцкий. — В бухгалтерии никаких к тебе претензий.

— Да потому что и не может быть этих претензий, Альберт Семенович! Чтоб я когда на заводе взяла… Да боже упаси! Этот ведь пакет… как получилось. Мастер одна в отпуск спешила, принесла ко мне на склад, говорит, мол, лишние какие-то детали, Валь, ты их оприходуй у себя, что ли. Я положила да и забыла, месяц кончился… Потом Семен как-то зашел…

— Вы что же, давно знакомы?

— Ну да, на заводе же одном работаем. Как вы своих в милиции знаете, так и мы. Он ведь сначала в цехе слесарил, потом уже на машину перешел работать.

— Так-так. Дальше.

— Да что дальше-то, Альберт Семенович? Дальше вы все знаете. Давай, говорит, Валентина, попробуем с отходов золотишко снять. Вот и попробовали. Спасибо, чтововремя вы меня остановили, Альберт Семенович.

— Ну-ну, — Битюцкий насупился, раздумывал, В темноватом его квадратном кабинете было тихо. Окна кабинета выходили на северную сторону, во двор здания, никаких звуков сюда не доносилось. Он снова пристально, испытующе посмотрел Долматовой в самые глаза, и она хорошо поняла этот его взгляд.

«Да бери, Альберт Семенович, бери, — просило в ней все. — Со мной можно иметь дело, не беспокойся. Ты действительно крепко выручил меня, я тебя благодарю за это… Возьми, прошу!»

Битюцкий задвинул ящик стола, притворно-сочувственно вздохнул:

— Да-а, с кем но бывает… Но это вы зря, Валентина Васильевна, — глазами он показал на стол. — Совсем не обязательно… В общем, так. Считайте, что вам в жизни повезло. Мы, органы, конечно, не обязательно караем, тем более в таком вот случае. Главное — уберечь человека от дальнейшего падения. Одернешь вовремя, покажешь истинный путь, и человек потом всю жизнь тебя благодарит.

«Всю жизнь? Это ты много хочешь, полковник»,— тут же сказала себе Валентина, но при этом мило улыбнулась, поддакнула:

— Да конечно, Альберт Семенович, как не благодарить? От такой беды уберегли… Может, заглянете ко мне? Чем богата… Мы с мужем в частном доме живем… Ой, да вы же знаете, что это я! — Валентина свободно теперь, с заметным облегчением рассмеялась. — Гостей мне удобно принимать, без посторонних глаз.

На лице Битюцкого блуждала рассеянная, неопределенная улыбка.

— Ладно, Валентина Васильевна, лишнего говорить не нужно. За приглашение спасибо. Вижу, что вы действительно из чувства благодарности. Только так и могу понять. Люди, разумеется, должны друг другу помогать. А насчет приглашения… Не знаю, не знаю. Может, и приду. Занят очень.

— Приходите! — Валентина сияла сейчас подкупающей обворожительной улыбкой п будто светилась изнутри. — Я что-нибудь вкусненькое приготовлю, я умею.

— Все может быть! — цвел и Битюцкий, отмечая себе, что самое «вкусненькое» была бы, конечно, сама эта молодая и красивая бабенка.

— А муж как к моему визиту отнесется, Валентина Васильевна? — уже игриво поднял он на нее глаза. И она игриво же, вставая со стула, отвечала:

— Он не ревнивый у меня, Альберт Семенович. Из простых. Приходите.

Когда Долматова вышла, Битюцкий снова выдвинул ящик стола, подержал деньги в руках, сунул пару сотенных бумажек в карман кителя, остальные запер в сейф. Набрал номер автоцентра, спросил заместителя директора по снабжению, Шамрая.

— Это ты, Павел Григорьевич?… Слушай-ка, подошли ко мне своего парня… Да, тот, что в прошлый раз приезжал, Санек, я его помню. Ну, в обеденный перерыв можно, с часу до двух. Зачем в управление? В гараж ко мне. Пусть пару крестовин жигулевских привезет, комплект шаровых опор, шланги тормозные, рулевые тяги… а, правильно, наконечники. Да, еще амортизатор задний потек, тоже пусть прихватит… Нот, не хочу я к вам ехать, глаза людям мозолить. Вот, скажут, полковнику милиции все детали дефицитные нашлись, а мы годами на них в очередях стоим. Зачем гусей дразнить? У меня в гараже мужик один есть, все сделает.

— Хорошо, Альберт Семенович, запчасти я пришлю, — сказал на том конце провода Шамрай.

«Вот что зпачит доброе дело человеку сделать»,— подумал Битюцкий, положив трубку, и усмехнулся. «Доброе дело»… Проболтается если кто, ему не простится. С другой стороны: поди, достань все это без такого вот «нажима»…

…А на следующий день, в обеденный перерыв, к личному гаражу Битюцкого подкатил бежевый «пикап» с голубой ладьей на боку, вышел из него высокий тощий парень в форменных штанах на лямках и клетчатой рубахе, поздоровался вежливо, выхватил из машины новенький аккумулятор, потом передал Битюцкому тяжелый, завернутый в промасленную бумагу пакет.

— Ничего не забыл, Санек? — больше для проформы спросил Альберт Семенович.

— Ну что вы, товарищ полковник?! — парень с заметной обидой повел плечами. — Фирма! Заказы выполняем точно и в срок!

Битюцкий расплатился сотенной бумажкой, сдачу не взял, отмахнулся. «Пикап», обрадованно фыркнув мотором, укатил, а Битюцкий полюбовался аккумулятором и стал разворачивать гремящую, пахнущую заводом бумагу.

Глава седьмая

Генка Дюбелев, в блатном мире Дюбель, вернулся в Придонск в мае. Сидел он за разбой по 108-й статье, за нанесение тяжких телесных повреждений, как записано в Уголовном кодексе РСФСР, лямку в колонии усиленного режима тянул по второму кругу, но совесть его по этому поводу нисколько не мучила — у каждого свой путь. Первый раз, еще шестнадцатилетним пацаном, он попал за проволоку по пьяной лавочке, за участие в драке. После освобождения связался с ворьем, проломил голову пареньку из стройбата, который помешал ему уволочь со строительной площадки доски, и суд накрутил ему в общей сложности семь лет. Генка считал это наказание жестоким и несправедливым, подавал кассационную жалобу, но приговор оставили в силе. Тогда, озлобившись, он дал себе слово: отомстить судье Букановой. Даже прокурор просил для Генки меньшего наказания, а Буканова расстаралась. Дескать, мы имеем дело с рецидивистом, впрок ему предыдущее наказание не пошло, пусть сидит.

Воинская часть, где служил пострадавший тот паренек, в лице своего общественного обвинителя майоpa Бойко также требовала для Дюбелева максимального наказания, поэтому Буканова и осудила его по двум статьям сразу, хотя Генка плакал на суде искренними слезами и заверял, что подобного больше никогда не повторится. Но солдатик стал инвалидом, несколько месяцев пролежал в госпитале, потом его комиссовали из армии — говорить он стал плохо и приволакивал ногу. На суде была его мать, кричала на прокурора, что он покрывает бандита, не место тому вообще на белом свете, нужно такого выродка расстрелять. Прокурор слушал мать солдата с бесстрастным, каменным лицом, а судья Буканова явно соглашалась с этой мамашей, кивала ухоженной седой головой. Перед глазами Генки до сих пор стоит ее ненавистный облик: седая, с бубликом волос на затылке голова, белая кофточка, охватившая кружевным воротничком высокую шею, непримиримый взгляд карих, блестящих глаз. На речь адвоката она, казалось, не обратила никакого внимания.

Генка, все больше мрачнея, сидел за барьером, торчала только его стриженая макушка, слушал то, что говорили судья и адвокат, хмыкал презрительно. Никакой он не бандит, шваркнул солдата прутом по голове, чтоб тот не лез под горячую руку, не мешал. Сделал бы вид, что не видел Генку, так нет… Да и из-за полкуба нужных Генке досок стройбат не обеднел бы. Один мужик строил по соседству гараж, обещал три бутылки водки за приглянувшиеся ему доски, вот Генка и полез. Жаль, все вышло боком! Генку поймали другие солдаты, когда он лез через ворота стройплощадки, примчалась милиция и «скорая помощь», загребли его лихо. А мужик тот, падла, отказался от всего: мол, не видел ничего, не знаю, никаких досок не заказывал… Ну ладно, увидимся еще, потолкуем. Прощать такой подлости Генка не собирался, как не собирался он прощать и судье Букановой. Семь лет вычеркнуты из жизни, но не из памяти, Буканова поплатится за свою принципиальность, поплатится. Он не собирается кидаться на нее с ножом или тем же арматурным прутом, зачем? Есть другие способы, все будет сделано культурно. В колонии были спецы, научили кой-чему, подсказали. Главное, все продумать и рассчитать. И не опешить. Сделать вид, что «осознал» и «раскаялся», отсидка пошла на пользу. А остальное — дело техники. Именно техники. Она сработает, и она же заметет следы. Генка, можно сказать, прошел хороший теоретический курс подрывного дела. Во всяком случае, знает, как смастерить самодельную мину, особой хитрости в том нет. Главное, не трепать преждевременно языком, держать все в секрете, доверять только самому себе. Так учил его в колонии бывший сапер Васька Локоть, а уж он на этом деле собаку съел — не раз брал где-то в северных краях кассы, никакие сейфы не выдерживали,

…Поезд, бодро постукивая колесами на многочисленных пересечениях рельсов, втягивался уже на станцию, и Дюбель нетерпеливо тянул шею — за сутки с лишним надоел этот душный вагон до чертиков. Конечно, его не сравнить со «Столыпиным», о этой душегубкой, в которой Генку везли на север Свердловской области, но все равно, никакого удовольствия от поездки Генка не испытывал. Болел желудок, хотелось есть, а деньги он все спустил на вокзале в Свердловске, когда делал пересадку. Часа четыре сидели они в ресторане с такими же освободившимися корешами, шиковали, и денег оставалось только на билет до Придонска.

Поезд нырнул под путепровод, на темном вагонном стекле появилось Генкино отражение — невысокий двадцатичетырехлетний парень, с осунувшимся лицом, с жестким взглядом усталых глаз, с ранними морщинами, скобой охватившими большегубый рот. Темные прямые волосы еще не отросли, куцыми, нечесаными прядями свисали на выпуклый маленький лоб. А ведь когда-то он своим чубом гордился, все приглаживал-зализывал его перед зеркалом. Когда это было, сколько лет назад? В колонии он привык уже к такой прическе, она, может быть, и более практична. Но теперь он снова отрастит длинные волосы, пофорсит, видок этот тюремный, что сейчас в стекле, самому уже противен до тошноты. Погуляет, а там видно будет. С умом если жить, то и вовсе не обязательно снова ехать в холодные края, надо будет найти в Придонске мужиков, какие и горб не особенно ломают, и живут безбедно.

В вагоне снова стало светло: путепровод, мощные каменные глыбы, уплыли назад; Генка увидел красный, весело бегущий по улице трамвай, вспыхивающие на солнце спины легковых машин, пешеходов; замаячила невдалеке, на крыше здания, большая вывеска «Гастроном», и Дюбель невольно сглотнул слюну, поморщился от боли в желудке. Желудок он испортил в колонии окончательно, жрал и пил всякую гадость, там не до деликатесов, кормят плохо. Он и постарел, пожалуй, из-за этого, от недоедания и нервной жизни, никто ему двадцать четыре и не даст, а за тридцать — запросто.

Поплыл за окном серый асфальт перрона, черные литые прутья высокой привокзальной ограды, поезд все замедлял и замедлял бег и наконец остановился. Дюбель первым вышел из вагона, нетерпеливо потеснив плечом проводницу, и та, поняв, видно, с кем имеет дело, ничего не сказала ему.

Генка пересек вокзал, стоял сейчас на ступенях здания, смотрел на шумную городскую жизнь, на залитую солнцем привокзальную площадь с десятками авто, на громадную клумбу с розами, на два подкативших к самому крыльцу троллейбуса, в распахнутые двери которых тут же полезли приехавшие поездом пассажиры. Вся эта суета, яркое, цветное многолюдье, шум моторов, звонки трамваев в первое мгновение оглушили Дюбеля, и он стоял слегка растерянный — отвык от города, отвык. Потом спустился со ступенек, пошел неторопливо мимо троллейбусов, киосков «Союзпечать», сидящих на скамейках людей, летнего кафе, где что-то ели за столиками, и запах еды дразнил голодный его желудок, мучил. Генка понял, что должен съесть хотя бы какой-нибудь тощий пирожок, до дому добираться далеко, ехать на трамвае минут сорок пять, не меньше, да ждать его, собаку. Генка решительно свернул к кафе, наметанным взглядом отыскал столик, за которым сидели, уплетая сочные чебуреки, три каких-то зеленых парня, почти мальчишки, студенты по виду, сел. Взял из кучки чебуреков один, стал есть, и мальчишки молча и без протеста приняли его хамство.

— Давно освободился, земляк? — набрался один из них, постарше, смелости, заметив на руках Дюбеля наколки: крест с подписью — «Все там будем», и на другой руке — солнце за решеткой.

— Только что, — буркнул Генка. — Прямо из тюрьмы к вам за стол. Не вздумай хипиш поднимать.

— Да мы что, дядь, ешь, — пискнул другой, с бледной тонкой кожей на лице, все жилочки, казалось, у него, у этого сопляка, светились.

«Дядь!» — машинально отметил про себя Дюбель. Уже дядей стал, и не заметил как. И снова он подумал о судье Букановой: «Погоди, седая б…, погоди».

Парни торопливо ушли, а Генка, слопав подряд три чебурека, малость повеселел. Ковырялся спичкой в гнилых зубах, разглядывал привокзальную жизнь уже другими, более спокойными глазами.

И все же настроение ему снова испортили два дотошных молоденьких милиционера. У них глаз тоже был наметанным, Дюбеля они довольно быстро заметили в толпе, ожидающей трамвай десятого маршрута, подошли, откозыряли, невнятно пробормотав свои фамилии, отвели Генку в сторонку и потребовали документы.

— Чем это я вам не понравился, господа хорошие? — спросил он, брезгливо кривясь, но за справкой в нагрудный карман куртки все-таки полез: собачиться сейчас с этими ментами — себе дороже.

— Обращайся по форме, — строго потребовал сержант, и горбоносое его молодое лицо посуровело. — Что еще за «господа»?

Генка криво ухмылялся.

— Отвык от «товарища», извини.

— Да я так и понял, — продолжал сержант, внимательно изучая справку Дюбеля об освобождении.— За что сидел? Где?

— Слушайте, фрайера, катились бы вы своей дорогой! — вскипел Генка. — Я вас не трогаю, общественного порядка не нарушаю. Чего прицепились? Где да за что… Кому надо, тот все обо мне знает. А я домой еду. Честно отсидел, честно еду. Что еще?

— Но-но, ты, урка, потише! — стал закипать второй милиционер, но сержант одернул напарника по наряду, сказал миролюбиво, протягивая Генке справку:

— Ладно, Дюбелев, идите. Да ведите себя с милицией потише.

«Это уж мое дело, куда идти, как себя с вами, ментами погаными, вести, — раздраженно думал Генка. — Нашелся тут наставник».

Но он ничего этого, разумеется, милиционерам не сказал, только желваки на его скулах катались туда-сюда да глаза стали бешеными. Он вполголоса выругал широкозадую тетку, нечаянно толкнувшую его перекинутыми через плечо сумками, зло смотрел на смеющихся по какому-то поводу двух девушек — они ели мороженое на скамейке и так и покатывались со смеху. Беззаботный, летний уже вид девчат особенно раздражил Дюбеля — голые колени, голые до плеч руки, глубокие вырезы платьев… Были эти самочки в самом соку, он бы разложил их обеих и не охнул: голод по женскому телу он испытывал посильнее, чем недавнюю сосущую пустоту в желудке.

«Доберусь до сучки какой-нибудь, доберусь… — строил Генка будоражащие кровь планы, сидя в трамвае, мчавшем его на самый край города, к шинному заводу. — Часами в потолок будет глядеть».

вспомнил он блатную песню Розенбаума, и на душе малость полегчало.

Генка видел, что пассажиры обращают на него внимание, и это было ему неприятно.

— Ну, чего вылупилась? — грубо сказал он молодой женщине с ребенком на руках, и та поспешно пересела на другое место, а девочка от испуга заплакала.

«Пялится как эта…» — не нашел Генка сравнения, понимая, конечно, что женщина, в общем-то, не виновата и даже не сказала ему ни слова, но сдержать злости и раздражения он не смог.

Доконала его водитель трамвая, рыжая толстая деваха, которая на конечной остановке открыла только переднюю дверь и стала проверять билеты.

— А твой где? — строго спросила она Генку, и тот нервно осклабился, дернул щекой.

— У меня проездной.

— Покажи.

— Да неудобно при людях расстегиваться-то. — Генка уставился на пышную грудь трамвайщицы.

— Хам! — сказала девушка и, покраснев, отступила.

— Ты поосторожней, халява, поосторожней! — визгливо крикнул Генка и стал угрожающе надвигаться на девушку, но за спиной его закричали сразу несколько голосов:

— Только попробуй, тронь!

— А ну топай, парень, не дури!

— Мужчины, да что же вы смотрите?! Дайте ему, чтобы знал.

— Вот шпана распоясалась, а! В милицию его сдать нужно!

Второй раз за сегодняшний день Генке с милицией встречаться не хотелось, пришьют еще хулиганство — двести шестую статью. И Дюбель слинял — шустро выпрыгнул из трамвая, подхватил ноги в руки, и только его и видели, черная куртка его скоро пропала в густых зеленых посадках, разросшихся вдоль железнодорожного полотна. А за рельсами — рабочий поселок, серый трехэтажный дом, мамка, не очень-то ждущая своего сынка: матери Генка не писал ничего, не любил ее и ни во что не ставил. Про отца и думать забыл, как будто его и не было никогда в этой сволочной, безрадостной жизни…

На следующий день Дюбель устроил у себя дома кутеж. Собрал старых своих корешей, кого еще не посадили или кто уже, как и он сам, отсидел, накупил водки, пива, закуски попроще. Деньги он вытряс у матери; та, повар в одной из рабочих столовых, худая нервная женщина, выложила на стол последние свои сбережения — и радость все же была на ее изможденном, болезненном лице — сын вернулся, и печаль: судя по всему, Генка на воле не задержится. Но все же мать расстаралась, притащила из столовой свежих, теплых еще котлет, всяких там салатов, жареной рыбы, хлеба. После тюремной баланды стол казался Генке царским, столько добра сразу он давно уже не видел. Но все же он больше беспокоился о выпивке, и сам собирался упиться до помутнения разума, и друзей решил напоить так, чтобы те потом вспоминали: а помнишь, когда Дюбель вернулся, мы врезали?… Пусть вспоминают, пусть. Кореша собрались молодые, в основном из подрастающей шпаны, мелкая уличная шушера. Только один из них, Щегол, условно «сидел» год с небольшим за угон мотоцикла. Генка и Щегол, узколобый, угрюмый юнец с розовым, свежим еще, шрамом на щеке— его полоснули в пьяной драке ножом, — «вспоминали минувшие дни», а шпана внимала им с раскрытыми ртами, жадно впитывала блатные словечки: «зона», «пайка», «перо», «вертухай», «параша», «беспредел»…

Генка сидел за столом по пояс голый — жарило в распахнутое окно квартиры майское полуденное солнце. Окно выходило во двор, тихий и заросший зеленью. Цвела черемуха и вишня, аромат в окно поднимался необыкновенный, терпкий, земной. Не было обрыдлых зарешеченных окон, нар, грубых окриков бригадиров, не мозолили глаза зеленые кителя контролеров-надзирателей. Все это пока казалось Генке нереальным, зыбким, готовым исчезнуть — так велик был контраст, ведь всего три дня назад все было по-другому. Но за минувшие эти дни он отоспался и заметно посвежел, вид у него был теперь вполне приличный, хотя разрисованные татуировкой грудь и руки и самому ему не давали забыть — кто он и откуда явился. На тощей его груди тюремный художник изобразил русалку с мощным рыбьим хвостом и бесстыдно торчащими острыми грудями, финку, с которой каплет кровь, голую девицу в пикантной позе. На правом плече красовался орел, хищно открывший клюв, а на левом было изображено тюремное окно и под ним — корявые, но жирные буквы: «Нет в жизни счастя».

Мелкота эта, которая гостила у Дюбеля, рассматривала наколки с большим вниманием. Щегол попросил Генку повернуться спиной, там тоже была изображена целая картина — русские сказочные богатыри на копях и с пиками. Были наколки и на ногах; если спустить штаны, то можно еще кое над чем посмеяться, но Генке надоела эта демонстрация, он велел всем наливать — а гостей у него было человек семь — и сам провозгласил тост за свободу.

— С возвращением, Дюбель!

— С прибытием на родную землю, Ген!

— Рады тебя видеть, дружище!

Генка тоже был рад, все эти годы спал и видел такой вот богатый стол, корешей и еще голую деваху! С девахой пока не получалось — кто замуж из его знакомых девиц выскочил, кто куда-то запропал из города. Ну ничего, это дело поправимое, не сегодня завтра баба у него будет.

Мать бесшумно, покорной тенью сновала от стола на кухню и обратно, все ставила да убирала, глаза ее были мокрыми от слез.

— Ешьте, ребята, ешьте, все свежее… Гена, что ж ты не угощаешь ребят?

— Да что они, маленькие, чего ты? — сыто и пьяно смотрел Дюбель на мать. — Ты иди, мать, иди. Или, может, сядешь с нами? За родного сына рюмашку бы пропустила, а? Или не рада?

— Да как не рада, сынок, что ты говоришь? — мать замахала на Генку руками, села о краю стола, подняла рюмку, выпила и торопливо ушла, вытирая слезы. Так было и несколько лет назад — пьянки-гулянки, ночные похождения, драки… Ну кто б его образумил, кто бы правильную дорожку в жизни указал. Ведь ничего не стал рассказывать ей, матери, не заверил: все, мол, мать, завязал я с прошлым — и больной стал, и постарел, дядей уже называют… Нет, негоден он ни к чему, не хочет честно жить и трудиться, да и делать ничего не умеет, никакой специальности не приобрел. О-ох…

Клавдия Дюбелева заливалась горючими слезами на тесной своей чистенькой кухоньке, а в комнате гремел магнитофон, тренькала гитара и молодые, ломающиеся голоса орали что-то несусветное, непонятное ей:

«И за что же мне такое наказание выпало, господи?! — расстроенно думала Клавдия. — Разве такого я сына хотела?»

В дверь позвонили, она торопливо вытерла слезы, пошла открывать, и в комнату, полную смрадного табачного дыма и гитарно-магнитофонного гама, ввалились двое: бородатый громадный парень, а с ним второй, прыщавый блондин — оба в «фирме», в джинсах-варенках, нарядных рубашках с блестящими пуговицами, а у блондина на шее — еще и яркий, завязанный узлом платок.

— Геныч! Здорово! Сколько лет, сколько зим!— ревел бородатый, распахнув руки, направляясь к столу.

— Борис?! Басалаев?! Кто посетил презренного вора и фулюгана-а! — вопил в свою очередь и Дюбель, вскочив навстречу гостям, обнимаясь сначала с Бобом, которому он едва доставал до плеча, а потом и с Олегом Фриновским, проявившим меньше эмоций, подавшему Генке лишь руку.

— Ну, канайте к столу. Прошу! — радушным жестом хозяина приглашал Дюбель, и Боб с Фриновским уселись по-хозяйски, потеснив молчком мелкоту.

— От кого прознали? — Генка налил старым знакомцам водки. — Я телеграммы не давал, приехал тихо.

— О хороших людях молва впереди бежит, Геныч, — откинувшись на спинку стула, похохатывал Боб. — Верные люди дали знать: Дюбель дома, отдыхает.

— Ну рад видеть, рад! — долдонил однообразно Генка, чокался с Басалаевым и Фриновским, влюбленно-восторженно заглядывал им в глаза, пытался что-то рассказывать, но сбивался, перескакивал на другое, потом вдруг хватал гитару, подыгрывал магнитофону, снова наливал в стаканы… Бестолковщина эта продолжалась с полчаса.

Боб почти не пил, сказал Генке, что он за рулем, ему нельзя, не дай бог менты привяжутся. А Фриновский опрокидывал в рот рюмку за рюмкой, тряс лохматой, длинноволосой головой, морщился и постанывал, закусывал мало.

Молодежь притихла, посматривала на Боба и Фриновского с интересом и робостью. Понятно было, что птицы эти большого полета, может и похлеще чем сам Дюбель, — вон он как перед ними, чуть ли не на задних лапках, все старается угодить, налить побольше и повкуснее угостить. Боб заметил это внимание, цыкнул на подростков:

— Ну, чего клювы пораскрывали? Займитесь делом.

Подростки сбились у дивана, Щегол выхватил из кармана колоду новеньких карт, пошла игра!

Басалаев сел поближе к Генке, обнял его за голую, вспотевшую шею, спросил задушевно:

— Как там, Геныч? Как сиделось?

Генка махнул вяло — что спрашивать? Сидеть несладко.

Заорал вдруг надрывно, хриплым голосом!

— Да ладно тебе про ментов песни петь, Геныч, — журил с лаской Боб. — Не стоят они того, чтобы даже думать о них. Презирать их надо и — сторонкой, сторонкой, — он живо и весело показал это на пальцах, — обходить.

— Не-ет, — Дюбель покрутил головой, — Ментам и судье, этой стерве Букаповой, не прощу-у! Не прощу! — он трахнул кулаком по столу, и мать тут же прибежала из кухни, стала о умоляющими и перепуганными глазами просить:

— Гена, сынок, не надо шуметь. Соседи еще позвонят, милицию вызовут… Греха не оберешься.

— Соседи?! Пусть только попробуют! — Генка яростно скрипнул зубами. — Я им… — и выругался смачно, с удовольствием.

— Ладно, Геныч, тихо, тихо, — властно проговорил Боб и проводил мать снова на кухню: — Мы тут сами все уладим, ничего… Как вас звать-величать? Клавдия Максимовна? Ага, понятно. Ничего. Если можно, чаю мне крепкого. Только свежего и без сахара. А за Геныча по беспокойтесь, шуметь он не будет.

Басалаев вернулся в комнату, стал расспрашивать Генку о планах на будущее. Тот плохо соображал, но вопрос понял. Отрубил:

— Заслуженный отдых. Вино, девочки, кабаки.

— А башли?

— С этим туго, Боб. Одолжи.

— Одолжить можно. Правда, много не смогу. А дать тебе заработать — пожалуйста, приходи. Мы на подхвате у одного маэстро. Кооператив у нас, «Феникс» называется.

— Чего? Феликс? — не попял Дюбель.

Басалаев засмеялся;

— «Феникс», птица такая, из пепла встала. Шеф придумал. Птицу вроде сожгли, а она опять восстановилась.

— Как это? — Генка пялил на Боба красные непонимающие глаза.

— А хрен ее знает, Геныч. Ну, сказка это, миф! Это ты лучше с шефом, он тебе объяснит. Если, конечно… тебе деньги нужны, девки. А?

Дюбель замотал головой:

— Ни в каком кооперативе работать я не буду. У меня отпуск.

— Тебе у нас понравится, Ген, — вставил свое мнение Фриновский. — Работа не пыльная, но денежная. Шеф наш — голова, каких поискать, уважает преданных людей. Башли у тебя будут.

— И девочки. Каких захочешь, — пообещал и Боб.

Выпив большую чашку душистого горячего чая, Басалаев поднялся, поблагодарил мать Генки, сказал, что им с Фриновским пора ехать. На клочке бумажки нацарапал шариковой ручкой помер телефона, сказал Дюбелю, мол, отдохнешь — позвони. Генка мотал опущенной головой, не понять было — слышал слова Боба, не слышал… Но гостей до двери пошел провожать, снова облобызал Басалаева, спросил:

— А ты спорт свой бросил, Боб?

— Да как сказать…, — тот почесал ногтем переносицу. — И да, и нет. Из «Локомотива» я ушел давно, маялся какое-то время без работы… Потом вот нам с Олегом повезло: шефа своего встретили.

— Ладно, парни, заходите, залетайте! — Генку пошатывало. — Буду рад.

— И ты, Геныч, старых друзей не забывай.

— Угу. Пока!

Глава восьмая

Работенка для Дюбеля нашлась через несколько дней.

Погуляв и отоспавшись, Генка затосковал без денег, маялся дома, валяясь часами на диване, смотрел телевизор, курил. Еда дома, конечно, была, мать таскала из столовки, но что значит сытый желудок без стакана водки?! Жизнь сделалась пресной и скучной, не хотелось даже выходить во двор, слоняться по улице о тем же Щеглом и его желторотыми дружками. Деятельная натура Дюбеля требовала какого-нибудь занятия, осмысленного и дерзкого, принесшего бы ему деньги. Тянуть лямку на заводе, по соседству с домом, он не собирался, хотя мать настойчиво просила его об этом(он раздумывал над тем, что лучшее для него место — быть грузчиком в винном магазине или рубщиком мяса на колхозном рынке. Но и это не к спеху, лето надо бы прокантоваться, перевести дух после колонии, а осенью видно будет. На мать, понятное дело, рассчитывать не приходится, зарплата у нее — курам на смех, двоих она обеспечить не сможет. Да и что это будет за жизнь— все время просить у нее деньги?!

Послонявшись еще день-другой по квартире, Генка отыскал бумажку, которую оставил ему Басалаев, пошел звонить в ближайший на их улице телефон-автомат. Ответил женский голое, Генна спросил: что это за организация? «Стадион», — был ответ. Потом подошел Боб, густой, мощный голос его заполнил всю трубку:

— Да-а… Это ты, Геныч? Молодец, что позвонил. Как раз сегодня ты мне нужен. Есть работа… Да нет, час-полтора, не больше. Деньги хорошие, сразу на бочку. Ты подгребай сюда часам к четырем. Спорткомплекс «Энергия». Сядешь на «единицу», автобус, он тебя к самым воротам привезет. О'кей?

— Угу, понял, — сказал Генка и положил трубку.

Ровно в четыре, неприметно одетый, в солнцезащитных очках и поношенных кроссовках, он открыл дверь спортзала, за которой слышались громкие голоса и тугие удары по мячу. И сразу же увидел разгоряченного, с красным лицом Басалаева, который с остервенением лупил боксерскими перчатками по подвешенной к потолку «груше». Неподалеку, на матах, возился с каким-то худощавым, но рослым парнем Фриновский, судя по всему, они отрабатывали приемы каратэ. Тесноватый прохладный зал был полупустым, несколько человек играли в баскетбол, носились как угорелые по площадке.

Боб, заметив Генку, оставил «грушу», подошел.

— Ну? Быстро отыскал?

Дюбель с некоторой завистью покосился на его мощные, влажные от пота бицепсы.

— Да нашел, не заблудился. А вы чего здесь? Ты вроде говорил, что ушел из спорта.

— Из спорта ушел, а форму терять нельзя. Иначе обижать будут, Геныч.

Генка невольно засмеялся — кто такого бугая обидеть сможет?

Подошли Фриновский со своим напарником; Боб, разматывающий с рук бинты, предложил им с Генкой познакомиться.

— Дюбель.

— Санек.

— Машину купишь, будешь у него ремонтироваться, Геныч, — сказал Басалаев. — Он на автоцентре работает.

— За что это я ее куплю? — усмехнулся Генка, сразу определив, что Санек — его поля ягода: и наколки тоже на руках, и вообще, фрайеров он повидал, слава богу, с одного взгляда определит. Да и Боб предположение это подтвердил:

— Санек года два назад недалеко от тебя был, Геныч. По двести шестой загорал. Фулюган.

Они посмеялись, а Боб шутливо ткнул Санька кулаком в плечо.

Шли через спортзал в душевую, разговаривали.

— Насчет машины я серьезно, Геныч, — продолжал Басалаев. — Не сразу конечно, но поможем. Было бы желание. Для начала с рук возьмешь, подержанную, Санек ее в божеский вид приведет…

— Да на хрена она мне, машина? — искренне удивился Дюбель. — Я выпиваю, девок люблю, по кабакам ходить. Не, ну ее!… Ты чего звал, Борис? Какое дело?

— Ты погоди, Геныч, расскажу. Сейчас, вот душ примем, освежимся малость… Ты посиди вот тут, на скамейке, мы быстро.

Генка уселся в коридоре напротив душевых, курил, разглядывал проходящих мимо него спортсменов, предложил двум девицам, также направлявшимся в душ, «потереть спинки». Те глянули на него как на придурка, сказали что-то оскорбительное, злое, но Дюбель пропустил это мимо ушей — к такому «диалогу» ему не привыкать, на оскорбления он и сам горазд, выйдут вот эти шмары, он им скажет.

Показались в дверях Боб с Фриновским, за ними Санек; все трое были довольны купанием, весело переговаривались.

Гурьбой они пошли к машине Басалаева, новому, желтого цвета «Москвичу» с коротким, обрубленным задом, который стоял поблизости от спортзала, в тени громадного разлапистого тополя.

— Прошу, джентльмены! — радушным жестом хозяина пригласил Боб, распахивая дверцы.

Машина и внутри пахла еще заводом, коврики под ногами были чистые, на сиденьях, обтянутых нарядными чехлами, — ни пятнышка. Генка с интересом оглядел машину.

— Недавно, что ли, купил, Борис? — спросил он.

— Да месяца три назад, Геныч. С рук. Переплатил, правда, но тачкой доволен. От ментов хорошо уходит. Ну садись, садись, чего ты?… Олежек, давай-ка по паре пива. Командуй.

Фриновский стал доставать из сумки, стоявшей у его ног, пиво, подал Дюбелю и Саньку по две бутылки. Генка зубами открыл пробку, стал пить жадными большими глотками.

Довольный, вытер губы.

— Покрепче бы чего.

— Это можно, Геныч, но потом, после операции, — ровно проговорил Басалаев.

— Чего делать-то?

— У одного типа золотишко имеется, слитки. Судя по всему, таскает он откуда-то… Соображаешь? Сегодня у нас с ним встреча, поговорить надо, по душам. Так, чтобы он не особенно запирался — где берет и почем.

— Морду, что ли, набить? — хмыкнул Генка. -Это запросто.

— Ну, там видно будет. В зависимости от того, как этот прапорщик вести себя будет.

— Вояка, что ли?

— Ага, представитель славных Вооруженных Сил. Короче, поедем сейчас в центр, я пойду на встречу один, а вы покантуетесь в одном месте, я скажу где. Потом прокатимся.

— Понятно, — буркнул Генка и открыл новую бутылку.

Из осторожности — да и Валентина так советовала — Рябченко назначил встречу футбольным своим знакомым в самом центре Придонска, в сквере, у фонтана. Приехал он рано, повезло о транспортом, сидел сейчас на удобной длинной скамье рядом с какой-то пожилой парой, слушал их неторопливый бесхитростный разговор о посещении врача, который прописал лекарства, а в аптеках их нет.

Тугие струи фонтана шипели в трех шагах от Анатолия, долетала до самых ног водяная пыль, но Рябченко и не думал менять место. Скамейка стояла очень удобно, сквер отсюда видно прекрасно, никто мимо не пройдет незамеченным.

Было тепло, май перевалил на вторую половину, зелень в сквере буйствовала вовсю. После суматошного дня в части приятно было сидеть вот так, сняв фуражку, расслабившись, думая об отвлеченном, не имеющем отношения к службе. Чувствовал себя Рябченко спокойно: золота с ним не было, если вдруг те двое и выдали себя за лжепокупателей, ничего страшного не произойдет — он от всего откажется и уйдет. А поговорить о деле — отчего не поговорить?! Потолкуют, он назначит им новую встречу, но уже в присутствии Валентины, пусть она сама решает — надежные это люди или нет.

В сквере было многолюдно, шумно: шумела вода в мощных, толстых струях фонтана, шумели детишки, катающиеся тут на маленьких велосипедах, громко играла музыка — висящий на столбе громкоговоритель транслировал «Маяк». Солнце было еще довольно высоко, Придонск, как и Москва, жил летом на час вперед, по летнему времени, и это было удобно. Солнечный золотистый свет пронизал весь сквер легкими невесомыми лучами, играла, переливаясь всеми цветами, радуга у фонтана, пахло сиренью и мороженым.

Прошли мимо скамьи две молоденькие, в легких платьях девушки — пахнуло духами, беззаботностью. Старики по соседству по-прежнему вели разговор о своих болячках… Что ж, каждому возрасту свои проблемы. Старики прожили жизнь, а они вот с Валентиной лишь вступили в полосу зрелости, и нужно подумать о будущем, о том, что и они со временем станут седыми и немощными, больными и, наверное, никому ненужными, кроме, разумеется, самих себя. Поэтому и надо сейчас, пока молодые и здоровые, обеспечить безбедную старость.

Рябченко подумал о бывшей жене и дочерях, защемило отчего-то сердце — как они там? Ему-то хорошо, а вот девчонки… Надо бы все же потихоньку от Валентины проведать их, принести чего-нибудь вкусненького, родная кровь как-никак. Да и денег дать. В конце концов, и он с этими «сигаретками» рискует, да еще как рискует, потому вправе какую-то свою часть отдать детям. Да, нужно помочь дочкам, только чтоб Валентина не знала…

Бородатого своего знакомца Рябченко заметил издали. Тот неторопливо шел по скверу, поигрывал ключами от машины, искал глазами его, Анатолия. Был он одет в синий, спортивного покроя костюм; легкая куртка с распахнутой на груди «молнией», белая тенниска с нерусскими буквами, из которых виднелись только несколько — Super, брюки с тремя белыми же полосами по бокам, новые спортивные туфли — все выдавало в этом человеке обеспеченного, преуспевающего дельца. Шагал этот бородатый, несмотря на свою комплекцию, пружинисто, легко, чувствовалось, что идет здоровый, жизнерадостный, уверенный в себе гражданин, которого не очень-то волнуют всякие там экономические и политические бури. У него есть что надеть, у него прекрасное жилье и хорошая пища, он имеет автомобиль — вон ключики на пальце, — деньги — словом, уверенность в завтрашнем дне. Ему теперь нужны золотые вещи, те же слитки, драгоценности. Это всегда в цене, это— вечное. И лицо у него хорошее — открытое и даже добродушное. Да, на такого человека вполне можно положиться, с ним можно иметь дело. И Валентине он тоже понравится.

Бородатый подошел, сел, подал руку;

— Здравия желаю.

— Здравствуйте, — Рябченко ответил на рукопожатие.

— Мы, кажется, в прошлый раз не представились друг другу. Борис.

— Анатолий.

— Очень приятно. Давно ждете, Толя?

— Нет, как договорились, — Рябченко глянул на часы. — Ну, минут, наверное, десять. Я быстро доехал. А где же ваш друг, Борис?

— Он обещал прийти… — Боб повертел головой.— Но, знаете, человек не военный, с дисциплиной у него того… сам понимаешь, — как-то незаметно и просто перешел Басалаев на «ты», и Рябченко этот переход принял охотно — сам не любил надоевшие эти уставные «выканья».

— Как служба идет, Толя?

— Идет, — ответил Рябченко неопределенно: говорить с малознакомым человеком более откровенно в его положении было нельзя. Всему свое время.

— Чем там в части командуешь? Столовой? Баней? Или складом каким-нибудь?… Насколько я помню армию, прапорщики на таких должностях.

— Ну, это к делу не относится, Борис, — довольно строго сказал Рябченко, и Боб тут же, без всякой обиды, согласился с ним:

— Да конечно не относится. Это я так, просто. Форма, знаешь, воспоминания навевает. Увидел военного, сразу вспомнил… А я уже лет двенадцать назад солдатскую эту шкуру скинул. Да-а… Надо же, вроде недавно было. Но давай о деле, Анатолий. «Сигаретка» твоя мне понравилась, купить не против, и причем не одну. Я тебе и прошлый раз так говорил. Принес?… Только не здесь… — он глянул на старичков.

— Сегодня нет ничего, Борис, — повел свою линию Рябченко. — И неизвестно, когда будет. Это мы так, купили по случаю…

— С кем купили? — быстро спросил Басалаев.

— Да с женой, Валентиной. Тоже понравились «сигаретки». А потом деньги понадобились, комплект шин для «Жигулей» подвернулся. А цены сам знаешь какие.

— Цены бешеные, — согласился Боб. — Ну и что?

— А что? Мы подумали — шины важнее.

— Так я не понял: золото продали? Или как? Чего тогда пришел? — играя улыбкой, без нажима спрашивал Боб, а мысль его напряженно при этом работала: «Темнишь, прапор, темнишь. Осторожничаешь, меня прощупываешь. Что ж, это правильно, но золото у тебя есть. И главное, не спугнуть тебя сейчас…»

Рябченко не спеша закурил. Размышлял намеренно вяло, как бы даже с неохотой, вынужденно:

— Да, может, и продала жена, я точно не знаю. Но сказала мне, мол, поговори с теми людьми…

— Ладно, поговорили, — с огорчением вздохнул Басалаев. — Я думал, ты принес, вот и деньги прихватил. Зашли бы сейчас в ювелирный, у меня там знакомая, проверили, да и по рукам, — он хлопнул себя по заметно оттопыренному карману, в котором лежали, однако, лишь документы на машину, права и записная книжка. — Но раз нету… На нет и суда, как говорится, нет. В другой раз давай. Спешить не будем.

— Правильно, — согласился Рябченко. — Чего спешить? Дело серьезное, люди должны быть проверенные, надежные.

— Уважаю военных людей! — засмеялся Боб. — Все у них расписано и продумано. По уставу. В общем так, Толя. Позвони мне, а? Или давай я сам тебе позвоню. Какой номер?

— Нет, звонить я буду сам, — решил Рябченко. — У нас в части строго с телефонами, командир запрещает посторонние разговоры вести, а у меня на складе вообще внутренний, через коммутатор, так что… Давай свой.

«Ага, все-таки он завскладом, — отметил про себя Басалаев. — Так-так, прапор, будем «мотать» тебя дальше. Ничего, развяжешь язык, поговорить ты любишь…»

Бумажка нашлась в кармане кителя Рябченко, а ручку они попросили у соседей — стариков.

Распрощались почти друзьями, расположенно глядя друг на друга, одаривая один другого обещающими и одновременно заверяющими улыбками, как бы ведя внутренний диалог: «Я именно тот, кто тебе нужен». — «Ну и я тоже…» — «Да ты не волнуйся, Толя, все идет нормально, правильно. Встретились, поговорили, разошлись. Еще встретимся». — «Да я не волнуюсь, Борис. С чего ты взял? Увидимся еще. «Сигаретки» сбывать надо, а тебе они нужны. Вот и договорились».

— Слушай, Толя, — сказал уже на выходе из сквера Боб. — Я ведь на машине, могу подвезти.

— Давай, — согласился Рябченко. — Сегодня как раз футбол.

— Да! Я ведь и забыл! — Басалаев хлопнул себя ладонью по лбу, — «Крылышки» с кем-то играют.

— Кажется, с «Локомотивом». Я тоже точно не помню. А осталось двадцать пять минут.

— За двадцать пять минут я тебя, Толик, на край света увезу. Садись! Вот моя лайба.

Желтый «Москвич» сорвался с места, помчал их прочь от центра города, но квартала через два Боб затормозил — трое каких-то парней махали руками с тротуара.

— Вот они, черти полосатые, — сказал Боб, притормаживая. — Надо взять. Санек мне ремень вентилятора обещал, мой что-то посвистывает.

«Черти полосатые» шумно ввалились в машину, Фриновский, поздоровавшись с Рябченко, стал извиняться за то, что опоздал, не смог прийти вовремя, встретил вот Санька с Генычем…

— Ладно, мы и сами… — Боб не стал продолжать фразу, и Рябченко это понравилось. Чего действительно трепать языком при посторонних?

«Москвич» шустро проскочил мост, насыпную дамбу, делящую городское водохранилище надвое, но на улице Южной не повернул влево, куда нужно было Анатолию, а помчался прямо, по дороге, ведущей за город.

Рябченко глянул на Басалаева:

— Борис, мне туда. Ты останови, я на троллейбусе теперь. Тут рядом.

— Тихо, прапор. Сиди.— Боб процедил это сквозь зубы, с угрожающими нотками в голосе, и Рябченко в первое мгновение растерялся… Что значит «сиди»? И что это за хамство? Он вовсе не собирался кататься с незнакомыми этими людьми, ему некогда…

Рябченко взялся было за дверцу, мелькали еще за окном дома, длинный забор завода, крашенный серой краской и забрызганный серой же грязью, но Басалаев буквально вызверился на него:

— Я же сказал, Толик. Сиди и не рыпайся. Поговорить надо.

В считанные минуты «Москвич» проскочил последнюю городскую улицу, железнодорожный переезд, с замигавшими как раз красными огнями на полосатом шлагбауме, легко понес своих седоков по асфальтированной лесной дороге. Дорогу эту Рябченко знал, они не раз катались здесь с Валентиной: была она довольно пустынной, глухой, вела к облисполкомовским дачам и ездить по ней, в общем-то, запрещалось. Дорога кончалась километров через двенадцать-тринадцать на берегу тихой речки Светлянки, но, видно, туда везти его не собирались. Километра через четыре Боб свернул на проселочную песчаную дорогу. «Москвич» заметно сбавил скорость, цеплял кузовом ветки берез.

— Куда вы меня везете? Остановите машину! — потребовал Рябченко, попытался было открыть дверцу, но его рванули за плечи сильные жесткие руки, усадили на место.

— Я же сказал, прапор: сиди и не рыпайся, — зло уронил Басалаев.

Он наконец остановил машину на мрачноватой, заваленной сушняком просеке, дальше и ехать уже было нельзя. Сказал: «Выходи!»

Всепятеро вылезли из машины. Рябченко испуганно озирался, втягивая голову в плечи, сердце его учащенно билось.

«Что делать? Зачем поехал? Убьют — сто лет никто не найдет, лес, глушь. Что они от меня хотят?» — лихорадочно размышлял он.

— Ну что же ты, прапор, нас за нос водишь? — насмешливо спросил Фриновский, поигрывая цепью, угрожающе надвигаясь на Рябченко. — Обещал принести золотишко, а сам…

— Ребята, да я же… Я все объяснил Борису!…

— А чего объяснять, зачем? — Фриновский явно выбирал момент для удара, заходил сбоку, замахивался, но его опередил Дюбель. С истеричным криком: «Дай-ка я, Фрин! Я эту зелень поганую в лагере вот так делал!» — саданул Рябченко ногой в живот. Анатолий пошатнулся от боли, согнулся пополам, но не упал, и тогда Санек ударил его кулаком в лицо, снизу, сбил фуражку. На губах Рябченко показалась кровь, он закрыл лицо руками, закричал тонко, визгливо, но это не остановило его истязателей— наоборот, удары посыпались со всех сторон.

— Хватит пока, — распорядился Боб. — Поговорим. А то убьете еще.

Он подождал, пока Рябченко поднимался с колен, трясущимися руками поправлял китель, отряхивал с колен сухие, прошлогодние листья. Навалился с вопросами:

— Почему не принес золото? Кого хочешь обмануть? «Сигареты» — самодельные, мы это сразу усекли. Где берешь? Говори! Или трупом тут оставим, ни одна собака не отыщет.

— Ребята, да что вы в самом деле?… — Рябченко сплевывал кровь. — Ну я же сказал, Борис: нет пока. Было — продали. И мы мало знаем друг друга… А вы — бить…

— Где берешь слитки, прапор? Говори!

— Я же объяснял: жена купила где-то… Я не знаю.

Басалаев дал знак Дюбелю — бей! Тот сзади, ребром ладони, ахнул Рябченко по шее. А Санек, выхватив у Фриновского цепь, придавил уже лежавшему на земле прапорщику горло, хрипел бешено в полные ужаса глаза:

— Задушу, падло! Говори, если жить хочешь! Где берешь золото? Ну!

— Жена… Валентина… с завода носит… — хрипел и Рябченко, задыхаясь от тяжести тела этого бандита, упершегося ему железными острыми коленями в грудь; велосипедная цепь резала горло.

— Стоп! Пусти его! — тут же распорядился Басалаев, и Санек соскочил с жертвы, с готовностью, однако, продолжить экзекуцию, помахивал цепью.

Рябченко долго, надсадно кашлял, кровь и слезы смешались в этом терзавшем душу кашле; казалось — вот-вот что-нибудь порвется внутри, и тогда кровь хлынет ручьем, ничем ее не удержишь. Он понял, что надо рассказывать, ибо это зверье ни перед чем не остановится, да и он сам сделал уже ошибку, сказал «а», выдал Валентину и себя тоже. Теперь надо было спасаться.

— Так-так, Толя, продолжай, — поощрительно посмеивался Басалаев, не давая своей жертве перевести дух, собраться с мыслями. — Значит, ты говоришь, что твоя жена, Валентина, работает на эаводе и золотишко оттуда?

— Ага… Оттуда.

— На каком она заводе? Кем работает?

Рябченко сказал.

— Понятно. Годится, — повеселел Боб. — Так бы сразу нас и информировал. А то «не знаю» да «не помню». Врать нехорошо. Воин должен быть правдивым… «Сигареты» сам делаешь?

— Нет. Не умею.

— Кто?

— Н-не знаю…

— Геныч, Санек, помогите товарищу прапорщику вспомнить.

— Семен делает. Сапрыкин! — затравленно, перекошенным от страха, окровавленным ртом выкрикнул Рябченко. — Не бейте больше, ребята, прошу! За что бьете? Что я вам сделал?

Анатолий не выдержал, заплакал. Плечи его с оборванным правым погоном сотрясались, верхняя пуговица кителя болталась на одной ниточке, на ботинки капала из носа кровь.

— Ладно, бить больше не будем, — весело решил Басалаев. — Дело сделано, преступник во всем признался. Налицо группа: одна ворует государственное золото, другой его переплавляет в товар, третий занимается сбытом. И давно с жёнкой своей промышляете? И с этим, с Сапрыкиным?

— Мы… Мы… — на Рябченко напала икота. — Мы живем с Валентиной… три года.

— Да, за три года натаскать много можно. Слушай сюда, прапор, — Басалаев вбивал теперь в сознание Рябченко слова, как гвозди. — Золотишком придется делиться, иначе отдадим в руки правосудия. Покупателей искать тебе не нужно, мы сами все сделаем. У тебя не получается, дело рисковое, требует навыков. Соображаешь?

Рябченко поспешно кивнул.

— Мы вашими компаньонами будем — охрана, сбыт, безопасность фирмы. О деталях — потом, надо с шефом потолковать. А Семен этот ваш кто?

— Шофер. На мусоровозе работает.

— Ага, человек простой, доступный. Это хорошо. Сам-то в части чем командуешь?

— Начскладом… оружия.

— О-о, да ты для нас просто клад, Толик! — Басалаев и не скрывал своей радости. Радостно переглянулись и остальные компаньоны — вот это улов!

— И чего упирался, зачем? — в голосе Боба появилось нечто, похожее на сожаление. — Так грубо не пришлось бы разговаривать. Ты уж извини, Толик. Все сейчас нервные, злые… Жизнь такая. Ладно, забудем. Прости.

Боб нагнулся, поднял фуражку Рябченко, отряхнул с нее травинки и забравшегося внутрь шустрого паучка, подал. Сказал заботливо:

— Ты вот что, Толик. Давай умойся, У меня в канистре вода есть. Олежек, дай-ка канистру. Она там, в багажнике.

Все еще невольно всхлипывая, мысленно проклиная себя, Валентину, наглых этих, безжалостных разбойников, свою трусость и признания, Рябченко умывался, пробуя языком разбитые губы. Поливал ему Фриновский, заботливо советовал: ты, мол, Анатолий, снял бы китель, умылся как следует…

Он вымыл лицо, несколько раз сполоснул рот, вытер носовым платком ботинки. Болела шея, разбитые губы и нос, его по-прежнему трясло. Будьте вы все прокляты!…

— Так, Олежек, — пивка теперь, — распорядился Басалаев. — Толя, и ты тоже… Да ладно, чего теперь? Сказал бы сразу, никто бы тебя и пальцем не тронул. Выпей, успокойся.

Фриновский выставил на капот машины целую батарею пивных бутылок, блеснула среди них водочная, голенастая, Дюбель с Саньком начали с нее.

Отвернувшись от свалившихся с неба «компаньонов», Рябченко потихоньку, осторожно пил из горлышка пиво. Во рту было солоно, горько. Хотелось зажать эту вот бутылку, трахнуть в бородатую наглую рожу Бориса, а там будь что будет.

«Убьют, убьют, — тоскливо подумал Рябченко, и слезы бессилия снова закипели в глазах. — Надо перетерпеть, вырваться из их лап…»

Шумели над головою высокие, стройные сосны, раздраженно кричала потревоженная людьми сорока, а с запада заходила на лес черная грозовая туча.

…Уже в сумерках Боб привез Рябченко к самому, дому. Сдержанно попрощался, предупредил, что скоро будет у него в гостях, и не один, передал привет — вот змей! — Валентине. И еще раз, ласково улыбаясь, предупредил: «Смотри, Толик, не дури. Дружить так дружить, а капнете ментам… Ну, ты нас теперь знаешь».

Рябченко молчком вышел из машины, пошел к дому, где светились уже окна и где ждала его недоумевающая, видно, Валентина — куда это он запропастился?

Ветер усилился, кружил на притихшей, готовящейся ко сну Тенистой обрывки газет, бумагу, швырял в лицо колючие песчинки. Воздух оставался по-прежнему сухим, наэлектризованным, хотя близости дождя теперь не чувствовалось: гроза вроде бы отдалилась, свалившись куда-то за город, в темень гигантского ночного небосвода, оставив над Придонском неясное какое-то напряжение, ветер да пыль.

— Может, пронесет еще, — подняв голову, без особой надежды подумал вслух Анатолий, слыша за спиной отъезжавшую машину Басалаева. — Если б я, дурак, не рассказал всего…

Он вздохнул, взялся за щеколду калитки. Вот «обрадует» он сейчас Валентину, вот уж она ему «спасибо» скажет.

А Боб, отъехав от их дома, остановился у магистральной улицы, неподалеку от троллейбусной остановки, расплатился с Дюбелем и Саньком, вручив каждому по сто пятьдесят рублей…

Глава девятая

Очередной митинг на площади у здания Придонского обкома КПСС планировался на первое июня, в субботу, о чем Гонтарь знал заранее. Местная анархо-экономическая партия, членом которой он состоял с марта текущего года, решила использовать митинг в своих целях: анархисты должны были выкрикивать непристойную ругань, требовать снятия с работы секретарей обкома, ухода коммунистов с руководящих постов. Дело было по нынешним временам вполне привычное, по телевидению и не такие вещи показывают, да и в самом Придонске с год уже творилось бог знает что. Но все же Гонтарь воспротивился было этому распоряжению, имел серьезный разговор с одним из лидеров анархо-экономистов — Каменцевым. Чего ради, говорил Гонтарь, его парни да и он сам должны лезть на рожон, ментам и чекистам в лапы? Ясно, что площадь будет оцеплена, органы хотя и не будут поначалу вмешиваться в ход событий — демократия на дворе! — но кое-кого все равно заметут, «возьмут на карандаш», сфотографируют, под благовидным предлогом (нарушение общественного порядка) отправят в отделение милиции, а там разбирайся. А оказаться ему, Гонтарю, в отделении — в кошмарном сне такого не придумаешь!

— Никто тебя лично на площадь не пихает. Миша, — несколько раздраженно говорил Каменцев.— Твое дело организовать шум, недовольство. Через своих людей найди голосистых парней и девчат, заплати им. Часть денег можешь отсюда взять, — он глазами показал на черный «дипломат», который Гонтарь принес с собой. — Бутылку водки на двоих, по красненькой на нос — плохо разве? Молодежь пойдет охотно, уверен в этом. Надо среди студентов поработать, среди молодых рабочих. Вообще, с «улицей». Началось лето, молодежь бездельничает, ищет приключений, острых ощущений… Надо дать им эти острые ощущения. Пусть покричат, потусуются с милицией, почешут коготки. Полезно.

— Понял, Вадим Иннокентьевич, — послушно сказал Гонтарь, наливая потрескивающую минеральную воду в высокие фужеры.

Они сидели в уединенном, с открытым балконом кабинете старого городского ресторана, за изысканно сервированным столом, говорили неторопливо, негромко. Каменцев — седой, представительный, в больших, с затемненными стеклами очках, в легкой белой безрукавке (белый пиджак висел у него на спинке стула) — ел неохотно, мало, а Гонтарь проголодался, нажимал на еду не стесняясь. Тем более что на столе было все деликатесное, редкое, для рядового посетителя ресторана недоступное. Но начальник областного управления торговли Каменцев и процветающий председатель торгово-закупочного кооператива «Феникс» Гонтарь были не рядовыми посетителями, официанты, их обслуживающие, хорошо это знали. Знали и то, что эти двое держали в своих руках нити придонского теневого бизнеса, в котором участвовали и сами официанты, и их коллеги из других ресторанов, продавцы магазинов, кооператоры. За движением «наверх» сумм, размеры которых устанавливались Каменцевым, следили искушенные в финансовых операциях люди. И не дай бог, если на «ревизии» не сходились концы с концами. Со строптивыми и уклонистами (так мягко называли тех, кто пытался скрыть истинные свои доходы) толковали потом парни Гонтаря и так хитроумно, что провинившийся ничего не мог объяснить толком и тем более кому-то жаловаться: вечером кого-нибудь из них били какие-то хулиганы, или «разукомплектовывали» личный автомобиль, или грабили квартиру. Уклонисты догадывались, чьих рук это дело, в милицию, как правило, не обращались.

Впрочем, и сам Гонтарь был подотчетен Каменцеву не меньше других, и на него при необходимости нашлась бы управа. Гонтарь догадывался, что таких групп, как у него, Вадим Иннокентьевич держит несколько, все они направляются его железной, безжалостной рукой. Все боялись Каменцева, и все его слушались. Он командовал торговой сетью области, многое мог, имел обширные связи далеко за пределами Придонска. В свое время, три года назад, Вадим Иннокентьевич помог Гонтарю с организацией «Феникса», кооператив быстро стал на ноги, ибо с помощью Каменцева нашлось что купить и что продать. И все эти торгово-спекулятивные сделки совершались довольно спокойно. В России воскресал дух частного предпринимательства; правительство, похоже, смотрело сквозь пальцы на то, каким именно способом зарабатывались теми же многочисленными кооператорами деньги, ничто не возбранялось и не запрещалось, хотя законы, как таковые, и существовали. У всех в стране кружилась голова от сладкого и манящего слова «рынок», будущие товарно-денежные отношения казались панацеей от всех бед, и ради будущего изобилия товаров и продуктов питания поощрялась любая деловая инициатива, а многое прощалось. Для Каменцева, Гонтаря и их людей нежданно-негаданно пришел звездный час. «Феникс» уже в первый год своей бурной деятельности купли-продажи дефицитных товаров имел восемьсот тысяч рублен прибыли, товары шли к нему с областных оптовых баз, возвращались к Каменцеву и его окружению тугими пачками банкнот. Гонтарь с Вадимом Иннокентьевичем встречались не часто, всегда в этом укромном кабинете ресторана, и всегда Гонтарь приносил с собой черный «дипломат».

— Сотни полторы-две парней к митингу надо бы подготовить, Михаил, — неспешно продолжал Каменцев, и Гонтарь уже в который раз отметил, какой красивый и сильный голос у Вадима Иннокентьевича. Ему бы артистом быть, диктором на Центральном телевидении!… А осанка, а манеры! Да что там говорить, видна еще старая выучка, видна! Род Каменцевых в Придонске древний, были они до прихода большевиков-коммунистов не последними людьми -дед Вадима Иннокентьевича держал небольшой завод, торговлей всерьез занимался. Коммунисты отняли у него завод, самого сослали, сгноили в Сибири или Забайкалье, но род Каменцевых не вымер, нет. Каменцев-младший, да и он, Гонтарь, дожили, кажется, до лучших времен, только бы не случилось нового переворота в Москве. Опасность такая есть, консерваторов — пруд пруди.

— Может, не стоит нам ввязываться в эти митинги, Вадим Иннокентьевич? — снова спросил Гонтарь. — Оперы свирепствуют, хотя и потихоньку. Милиция и чекисты наверняка будут искать следы организаторов беспорядков.

— А ты не оставляй следов, Михаил, — с усмешкой сказал Каменцев, и моложавое, холеное лицо его озарилось белозубой озорной улыбкой. — Коммунисты власть так просто не отдадут, не надейся. Ее надо взять. Желательно, конечно, без крови, парламентским путем. У моря ждать погоды не могу, это даже не от меня зависит, дорогой ты мой! Работает могучая машина, мы с тобой в ней колесики, винтики. Хотя здесь, в Придонске, и не последние… Гм. Ты наливай себе коньяку, Миша, не стесняйся. У меня — печень, ты ведь знаешь, диета. Я вот рыбку, пожалуй…

Каменцев подцепил серебряной вилкой балык, нехотя пожевал, поморщился: просил же подать не очень соленый. Олухи!

— На митинге тебе самому и не обязательно быть, — Вадим Иннокентьевич промокал салфеткой губы. Прищурившись, он смотрел поверх головы Гонтаря, за распахнутую дверь балкона. Отсюда, из ресторана, стоявшего на крутом городском склоне, хорошо был виден Промышленный район города, раскинувшийся по ту сторону водохранилища, — трубы, корпуса заводов, постройки. Высился среди них зеленый небоскреб заводоуправления «Электрона», он так и сверкал в лучах разгулявшегося уже по-летнему солнца, возвышался над другими зданиями, удачно завершая продуманный архитектурный замысел. Свечка местного небоскреба хорошо смотрелась на фоне девяти- и четырнадцатиэтажек жилого массива, чинно расположившегося на самом берегу водохранилища. А вдоль всего берега, насколько хватало глаз, буйствовала зелень, в основном плакучая ива. Казалось, что белые стройные дома надели зеленые пышные юбки да так и высыпали нарядные к зеркалу воды — на себя поглядеть и другим показаться.

«Скоро тут кое-что будет моим, — думал Каменцев. — Как только в Верховном Совете будет принят закон о приватизации. Потерпим».

Любовался видом Промышленного района и Гонтарь. Повернув голову, он также смотрел на зеленую свечку «Электрона», но мысли его были иные. Басалаев доложил ему, что прапорщик Рябченко «раскололся», выдал «золотую» свою фирму, назвал сообщников. Рассказывал Боб восторженно, взахлеб, радуясь удаче. И это действительно была удача, фортуна! Им неожиданно и крупно повезло. Если там, на «Электроне», все отлажено, то менять ничего не стоит, просто нужно взять дело в свои руки. Деваться этому прапорщику со своей женой теперь некуда, украдено, вероятно, много, страх наказания заставит их быть сговорчивыми. Каменцеву, пожалуй, не стоит об этом говорить, это его, Гонтаря, дело, а то как бы Вадим Иннокентьевич не прибрал к рукам и «сигаретки»… Нет, он ничего ему не скажет. Бог-случай вручил ему ключи от золотой шкатулки, и надо быть идиотом, чтобы ими не воспользоваться. Ясно, что прапорщик с женой — дилетанты, не совсем начинающие, но и без нужных навыков. Им нужна надежная опора — деловые люди, профессионалы, четко организованный сбыт золота. Это и будет предложено им на джентльменских началах. А там — пусть думают, решают. Он, Гонтарь, в кошки-мышки играть о ними не собирается. У бизнеса свои, суровые законы.

— Так вот, Миша, — лицо Вадима Иннокентьевича вновь стало деловым, строгим. — Двумя-тремя митингами у обкома мы коммунистов только попугаем. Но и это хорошо. Пусть помнят, кто на этой земле истинный хозяин. Кто был никем, тот никем и остался. Власть пошла простолюдину во вред… М-да. Ладно, это уже дело прессы, распишут со временем как положено. Ты, Миша, покажи со своими парнями народное недовольство. Лозунги, транспаранты, мегафоны — это все будет. Так сказать, интеллектуальная, идейная сторона дела. Ты ребят подготовь. Грубостей особых не надо, ни к чему милицию дразнить. Все должно быть чинно, в пределах дозволенного. Ты толпу мне сделай, антураж.

— Хорошо, Вадим Иннокентьевич, постараюсь. Хотя для меня, делового человека… Вроде как и не с руки политикой заниматься.

— Какое-то время политикой ты обязан заниматься, участвовать в ней, — светло-голубые глаза Каменцева излучали саму строгость. — Время переломное, ненадежное, чистым бизнесом не пришла еще пора заниматься ни мне, ни тебе. Коммунисты пока сильны, у них армия, милиция, госбезопасность. Это тебе не кот чихнул, Миша, это мощный государственный аппарат, который нас с тобой может в один момент перемолоть в труху. Не забывай этого. В лоб мы ничего сейчас не возьмем, а вот катаньем, катаньем!… И терпением, разжиганием недовольства народа. Вспомни, с помощью чего сами большевики сделали революцию в семнадцатом году? С помощью разжигания недовольства у народа и обещаний лучшей жизни. История повторяется, дорогой мой! Нужно только умело ее использовать.

Каменцев отпил из фужера, глянул на ручные японские часы.

— И вот еще что, Миша. Условия конспирации прежние. Ты не думай, что мы с тобой никого в городе не интересуем. Интересуем, да еще как! Приходить ко мне на службу не надо, если что срочно — только телефон. А так — мы с тобой не знакомы. Упоминать мое имя среди своих парней — боже тебя упаси! Вершина для них — ты, ты им бог и судья.

— Да о чем речь, Вадим Иннокентьевич? — несколько удивился Гонтарь. — Разве я дал повод? Не беспокойтесь, пожалуйста.

— Побеспокоиться о собственной безопасности мне не повредит, — Каменцев надел пиджак, взял «дипломат», раскрыл. Не считая, отбросил Гонтарю несколько пачек — на митинг. Щелкнул замками.

— Действуй, Мпша. Благословит нас всевышний. Как говаривал великий вождь народов, будет и на нашей улице праздник! А?

Дружески хлопнул Гонтаря по плечу, снова озорно, совсем по-мальчпшеекп улыбпулся.

Вышли они из ресторана порознь, в разные двери.

Сейчас, вспоминая эту встречу, Гонтарь тоскливо поглядывал за окно своей шикарной трехкомнатной квартиры: на улице моросил дождь, идти на митинг не хотелось. Поваляться бы у телевизора (Боб принес пару новых видеокассет), побаловаться бы с Мариной — она скоро уже выйдет из ванной, розовая, душистая, молодая…

Гонтарь, в длинном домашнем халате, в шлепанцах на босу ногу, ходил по просторным комнатам, ловил недовольное свое отражение в многочисленных зеркалах. Потом заглянул в холодильник, глаза его равнодушно скользили по этикеткам бутылок, он был сыт, ничего не хотелось. Подошел к двери ванной, приоткрыл: среди цветного кафеля, вся в ароматной импортной пене плескалась новая его жена, спросил, скоро ли она выйдет.

— Но я же только села, Мишенька! — капризно и с некоторым удивлением проговорила Марина и попросила закрыть дверь, тянуло откуда-то сквозняком.

— В таком случае, до вечера, Марин, — уже через дверь продолжали они разговор. — Дела у меня. Часам, наверное, к семи приду. Ужин приготовь хороший, поняла? Мясо, рыба, фрукты… Ну ты умеешь, у тебя все отлично получается.

— Поняла, поняла…

Спустившись в лифте с седьмого этажа, Гонтарь вышел на улицу — в поношенной куртке-штормовке, в берете, с темно-синим зонтом над головой. Ни дать ни взять — обычный советский гражданин, недовольный тем, что жена послала его в дождь за хлебом или солью, которые внезапно кончились в доме. На таких мужичков никто на улице не обращает внимания, чего Гонтарь и желал. Маскарад ему самому нравился, а что касается соли, то он мог бы купить ее вместе с любым «Гастрономом» Придонска… Вот идти на площадь ему действительно не хотелось, это правда. Да в принципе можно было и не ходить, но он вспомнил холодный, суровый блеск в глазах Каменцева и новенький свой белоснежный «мерседес», который стоял под надежными запорами (надо будет завтра съездить в гараж, соскучился что-то по машине)… Так вот, «мерседес» обошелся ему в пятьсот восемьдесят шесть тысяч рублей, а где бы он, Гонтарь, взял эти деньги, если бы не Вадим Иннокентьевич?

Надо идти. Просто потолкаться там, на площади, посмотреть, что к чему, И взглянуть, как его парни будут работать.

* * *

Формальным поводом для митинга послужило повое повышение цен на колбасные изделия в магазинах потребительской кооперации. Накануне по местному телевидению выступал представитель этой самой кооперации, упитанный круглолицый человек, и довольно путано объяснял телезрителям, что они вынуждены поднять цены на колбасу, ибо мясо подорожало, а они покупают его у населения, в районах области; население же, в погоне за рублем, увозит мясо в другие области, в ту же Москву, где говядина идет по двадцать пять рублей за килограмм, а где же такие деньги возьмет потребкооперация?!

Так это было или не так — жители Придонска, конечно, не знали, повышение цен встретили в штыки, пригрозили забастовкой на заводах, а анархо-экономисты, Демократический блок, просто анархисты, социал-демократы, Союз молодых предпринимателей и прочие, не поддающиеся уже учету партии дружно подхватили недовольство народа, обвинили в малой прессе — бывший самиздат — потребительскую кооперацию в сговоре с обкомом КПСС: последнему-де срочно нужны деньги, чтобы компенсировать возросшую зарплату аппарата, поправить свое пошатнувшееся финансовое положение. Словом, пропагандистский этот трюк вполне удался, народ вышел на митинг.

…Площадь перед обкомом партии с самого утра забита толпами людей. Дождь, нудно сеющийся с неба, никого не остановил, хотя и мешал, раздражал многих. Площадь укрылась зонтами, разноцветными перевернутыми тюльпанами; в другое время можно было бы сказать, что зрелище было красивым. Сейчас же лучше употребить другие слова, по-другому обрисовать площадь: мокрые, поблекшие от серого, нудного дождя полотнища зонтов, слившись воедино над головами тысяч людей, пришедших на митинг, шевелились недовольно, даже угрожающе — так будет точнее. Зонты мешали их хозяевам и тем, кто рискнул прийти без зонта, — всем было плохо видно. Да и слышно тоже не ахти, что-то не ладилось с усилителем. Но, прислушавшись и приглядевшись, можно было понять следующее: некто молодой, в кургузом пиджачке с университетским значком на лацкане, с университетской же куцей бороденкой, бился в словесном экстазе у микрофона. Слов было много, этот некто языком, вообще словесностью, владел мастерски, но если отбросить беллетристику, то смысл заключался в нескольких фразах-призывах: «Долой КПСС!», «Партаппарат повышает себе зарплату, а нам — цену на жизнь!», «Коммунистов — к ответу!», «Советы — без коммунистов!…»

Гонтарь, который стоял далеко от обкомовского мраморного крыльца, разобрал, как и другие слушатели, не всё, но нисколько этим не огорчился. Говорилось главное, а уж слова пусть каждый придумает для коммунистов какие хочет. Сам факт митинга-судилища перед зданием обкома о многом говорит, а уж на детали можно было махнуть рукой.

Постояв пять-шесть минут, поглазев издали на плачущие, потекшие от дождя транспаранты, Гонтарь стал пробираться через толпу, держась групп молодежи. Скоро он услышал явно нетрезвые голоса парней и девчат, выкрикивающих то же, что было и на лозунгах-транспарантах, а потом увидел Боба, размахивающего каким-то странным флагом. Рядом с ним были Фриновский, Санек с автоцентра, Генка Дюбель, какие-то еще парни и девушки.

Что ж, все шло отлично, не перегнули бы только парни палку: действительно, крайности тут ни к чему. Ринется на толпу ОМОН, попадет правым и неправым. Потом областная партийная газета напишет: мол, беспорядки организовали левые радикалы и сочувствующие им партии. Это совсем ни к чему. «Народ должен бунтовать, народ!» — так совершенно правильно учил Вадим Иннокентьевич.

Боб заметил Гонтаря, незаметно для других поднял палец вверх — все, дескать, идет как надо, Михаил Борисович, не беспокойтесь. Гонтарь и сам это видел, к Басалаеву подходить не стал, а притерся потихоньку к кучке парней, один из которых стоял с самодельным транспарантом: «Кто ответит за наши раны в Афгане?»

— Служил в Афганистане, сынок? — сочувственно спросил Гонтарь у парня, который был гораздо выше его ростом.

— Служил, отец, — в тон Гонтарю ответил парень, а остальные двое-трое прислушивались к их разговору.

— Да вот и мой тоже… — притворно вздохнул Гонтарь: дети у него были, они остались с первой женой, но мальчик только в школу пошел, а девочка в садике еще в куклы играла.

— А ваш-то… что с ним? — спросил парень.

— Да что… — Гонтарь сделал скорбное лицо. — Тебя как зовут?

— Сергей. Студент политехнического. Это мои друзья-«афганцы».

— Очень приятно, ребята. Был бы и мой Сережа жив… эх!

— Где он погиб, отец?

— Да, считай, в самом Кабуле. Там рядом какая-то разведчасть стояла, он в письмах намекал…

— Да, стояла, — подтвердил один из «афганцев». — У меня друг в этой части служил. Потом их БМД на мину наскочила, его контузило сильно, в госпитале долго валялся…

— Вот ты, Сережа, на транспаранте своем спрашиваешь, кто, мол, за Афган ответит, — продолжал Гонтарь. — А чего тут спрашивать? Все давно ясно. Вон они, сидят, боятся к народу выйти. Вот так же втихаря и тебя, и моего сына в Афган сунули. А зачем, спрашивается? Для чего? Как теленочка на веревке на убой повели, сволочи! Был бы я помоложе… Кстати, ребята, я читал где-то: Брежнев с Устиновым эту войну в Афгане и решили. Им, правда, еще Громыко с Андроповым помогали. Когда заварушка в Афгане началась — Тараки этого Амина скинул, или наоборот, я уже сейчас и не помню, — Устинов и говорит Брежневу: надо наши войска послать афганцам на помощь, защитить их революцию, да и наша армия закисла уже в казармах, никакого боевого опыта. Пусть повоюют.

— Да мы про это тоже читали, — сказал один из парней, из-под серенькой цивильной рубашки которого выглядывал полосатый треугольник тельняшки.

— Ну, а чего же вы тогда транспаранты эти носите? Вопросы какие-то задаете? Действовать надо, парни, действовать!

«Афганцы» переглянулись, подумали.

— Ладно, отец, ты иди, — сказал Сергей. — Это все не так просто, разобраться надо.

— Чего тут разбираться! — наигранно психанул Гонтарь. — Такие же, как и эти, коммунисты, за нас с тобой решали. И теперь вот над народом измываются, перестройку затеяли. Чтоб я до перестройки этой когда-нибудь себе носки или лезвия искал?! Или не мог себе колбасы кусок купить?! А?

Гонтарь понял, что нужные семена он посеял, делать тут больше нечего, передвинулся к следующей группе молодежи и им рассказал, как привезли однажды ночью, в восемьдесят седьмом году, цинковый гроб с телом его сына, и про Брежнева с Устиновым рассказал, и про носки.

А дождь все сеялся, сочился с низкого неба, безуспешно гасил голоса, усиленные мегафоном, и страсти, которые заметно накалялись. У памятника Ленину началась какая-то возня, и у Гонтаря радостно екнуло сердце — ну вот, что-то дельное затеялось, существенное, а то все одни разговоры…

Возня и крики перешли в потасовку, в драку вовлекались все новые и новые люди; митингующие потеряли интерес к колбасе и обкомовскому крыльцу, а также к очередному оратору, хлынули к центру другой дискуссии, перешедшей уже в рукопашную — кто помочь, почесать кулаки, а кто просто так, из любопытства.

Пришли в движение и милицейские цепи; омоновцы, тесня людей пластмассовыми щитами, стали пробиваться к центру площади, к дерущимся; им мешали, пошли в ход резиновые дубинки. Мелькали знакомые в незнакомые Гонтарю лица, все смешалось, шум и гам стоял невообразимый. Несколько растерянный, со сломанным транспарантом, выбирался из толпы Сергей, поймал насмешливый, подзуживающий взгляд «отца погибшего», отвернулся.

«Пора смываться, — решил Михаил Борисович. — Дело сделано. А резиновую дубинку пусть дураки попробуют…»

Глава десятая

Уже через час после того, как на площади закончился митинг, улеглись страсти, а милиция увезла в вытрезвители наиболее пьяных манифестантов, Русанова вызвал генерал, и Виктор Иванович пошел по коридору третьего этажа, ярко освещенного лампами дневного света.

Генерал в цивильной одежде, которая, однако, по могла скрыть выправку военного человека, расхаживал по красной ковровой дорожке просторного кабинета, курил сосредоточенно, и первое, что ощутил Русанов, — запах дешевого табака. Обычно Иван Александрович курил хорошие, ароматные сигареты, а тут… Явно случайные, купленные по нужде.

— Что это вы, Иван Александрович? — вежливо поинтересовался Русанов, глазами показывая на дымящуюся в пальцах генерала сигарету, вглядываясь в серьезное, озабоченное лицо начальника управления. Генерал ростом был невысок, и телосложение его не назовешь атлетическим, тем не менее он не выглядел тщедушным, слабосильным. В свое время генерал увлекался классической борьбой, разумеется самбо, и по сей день со спортом не расставался: почти ни одного занятия по физической подготовке он не пропускал. Зная это, невольно тянулись на стадион или в спортзал и его заместители, начальники отделов, не говоря уже о молодых оперативных работниках — те были просто обязаны держать себя в хорошем физическом состоянии.

— Да перестройка эта… С ее проблемами! — в сердцах сказал генерал. — Приходится вот курить всякую гадость.

Он закашлялся, замахал Русанову рукой — садитесь, мол, Виктор Иванович — и сам подошел к столу, ткнул сигарету в пепельницу.

Отдышавшись, Иван Александрович пожаловался Русанову:

— Понимаете, Виктор Иванович, нигде нет сигарет. У меня дома был небольшой запас — кончился. Да я и не покупал никогда, жена беспокоилась. А тут говорит: Ваня, сигарет больше нет, может, в вашем буфете есть? А их и у нас как корова языком слизала. Что делать? Помучился я день-другой, на «Астру» перешел. Да и та лишь на даче оказалась, Лиля весной покупала, настой делала — деревья опрыскивать. Теперь меня травит.

Генерал улыбнулся, глянул на хрустальную глубокую пепельницу, из которой сочился еще тонкий голубой дымок.

— Сигарет во всей России нет, — в тон генералу сказал Русанов. — Я тоже свой запас дотягиваю. Но вот, так и быть, презентую, Иван Александрович, — и положил на стол пачку «Космоса».

— Спасибо, хоть покурю.

Генерал тут же взял сигарету, щелкнул зажигалкой. Затянулся глубоко, с наслаждением.

— Ведь ясно, что скуплено все и спрятано, — продолжал он. — На рынке — пожалуйста, широчайший выбор. Но не заниматься же сигаретами госбезопасности! Хотя в Москве наши товарищи провели операцию, выявлены крупные спекулянты.

— Да, я в курсе, — кивнул Русанов, рассматривая фотографии, лежавшие на столе генерала, — они были явно с митинга. Виктор Иванович и сам только что вернулся с площади, видел все это своими глазами — транспаранты, лозунги, ораторов на обкомовском крыльце. Стоял недалеко от микрофонов, слушал.

— И тому же Каменцеву звонить неудобно, — все еще не мог успокоиться генерал. — Дескать, Вадим Иннокентьевич, у чекистов с куревом плохо, выручи. Он бы, разумеется, в лепешку разбился, сюда бы привез. Но и сыграть может на этой ситуации — мол, госбезопасность ставит себя в особое положение. Терпите, как все. У нас вон глава российского парламента в командировки рейсовым самолетом летает. Не говоря уже о наших обкомовских руководителях. Они теперь вообще ведут себя тише воды, ниже травы, а после митингов просто растерялись. Звонил я часа два назад Кваснину, тот и говорит: дескать, если начнутся беспорядки, Иван Александрович, не дай пропасть. Вроде и со смехом говорил, в шутку, а голос выдал. И это первый секретарь обкома!… Да чего сидеть за стенами? Иди к народу, говори. Время такое. Пересидеть все равно не удастся, с народом шутки плохи. Выходи на улицу, бери инициативу в свои руки, предлагай выход, убеждай. Только так. Иного пути нет. Мы же, чекисты, не сидим сложа руки. Встречаемся с прессой, с активистами неформалов, работаем с обществом «Мемориал»… И вот сейчас, сколько мы уже сделали здесь, в Придонске, по реабилитации незаконно осужденных, репрессированных. Два тайных захоронения открыли, публикуем в областной печати списки пострадавших в годы культа, делаем с «Мемориалом» книгу. И вообще, в нашей области за последние двадцать пять лет мы никого не привлекали к ответственности по политическим мотивам, не допустили этого. Митинги в нашем городе, честно говоря, поспокойнее на фоне других областных центров, погромов нет. Но все равно нехорошо, ненормально все это, — Иван Александрович с грустью смотрел на фотографии. — Мне, как чекисту, больно все это видеть. Не думал никогда, что доживу до такого, во сне подобное не могло присниться. Жаль, что к демократам разные проходимцы примазываются…

Поднявшись, Иван Александрович перешел к столу совещаний, стоявшему у стены, где также были разложены фотографии, большей частью еще не просохшие, влажные. Фотографии, что называется, были «с колес», оперативные. Последовал за ним и Русанов.

Уже через мгновение Виктор Иванович увидел на одном из снимков Сергея. Сын держал в руках транспарант, часть текста которого попала в объектив, вместе с другими парнями-«афганцами» внимательно слушал какого-то человека в берете и куртке-штормовке, стоявшего к фотографу вполоборота, спиной, так что лица его почти не было видно.

— Вот это сюрприз! — вырвалось невольно у Русанова, и генерал, привлеченный его удивленным возгласом, взял фотографию, огорченно наморщил лоб.

— Сын?

— Он, Сергей.

— М-да-а…

Иван Александрович рассматривал фотографию, вертел ее в руках, потом протянул Русанову.

— Что ж, в личный домашний архив возьмите, Виктор Иванович. Фотография, конечно, памятная, чего там. Да и историческая, время со счетов не сбросишь. А с сыном надо поговорить.

— Я обязательно буду говорить с Сергеем, товарищ генерал! — Русанов изменился в лице, стоял перед начальником управления взволнованный.

Генерал мягко взял Русанова за локоть, повел к креслам в углу кабинета.

— Сына вашего можно понять, Виктор Иванович, чего вы? — в голосе Ивана Александровича сквозило заметное удивление — он, наверное, ожидал от Русанова несколько другой, более спокойной реакции. — Ничего страшного, разумеется, не случилось; другое дело, что нужно поинтересоваться: не попал ли Сергей в милицию, не замарал ли чем-нибудь себя, а транспарант… это объяснимо и правомерно.

Они сели в мягкие глубокие кресла у широченного, дающего много света окна, в раскрытую большую форточку которого тек с улицы легкий дорожный шум. Здание управления стояло напротив такого же серого и массивного жилого дома, на балконе напротив торчала полосатая, в пижаме, фигура жильца, вышедшего покурить. Жилец этот — явно пенсионер, седовласый, пожилой — из праздного любопытства посматривал на чекистские окна, размышлял, наверное, чем это заняты два серьезных человека, сидящих у самого окна, и генерал задернул белые занавески: неприятно все же, когда смотрят тебе в затылок.

— Сергей ваш, Виктор Иванович, насколько я помню, долг свой солдатский исполнил честно? — продолжал разговор генерал.

— Да. Был ранен, лечился, — Русанов вздохнул.

Вздохнул и Иван Александрович.

— Боль эта наша общая. Да и позор общий, чего душой кривить?! И винить его за этот митинг, ругать… думаю, не стоит. Он имеет такое право: взять транспарант и выйти с ним на улицу, на площадь. Другое дело…— генерал помолчал, поискал слово, которое бы меньше задело Русанова-старшего.— Другое дело, не попал бы он в лапы нечистоплотных, озлобленных людей. Парень при всем при том молод, подвержен влиянию… Вы с ним откровенны, Виктор Иванович? Можете поговорить по душам, доверится ли он?

— Надеюсь, Иван Александрович. Но тем не менее, не уверен абсолютно. Из Афганистана он вернулся другим человеком, не тем, каким мы знали его с женой. Стал замкнутым. Если честно, то нынешние его мысли я не знаю.

— Жаль.

Генерал барабанил пальцами по подлокотнику кресла, закинув ногу на ногу, думал. Русанов смотрел на опущенное его лицо, на уже поседевшие вьющиеся волосы, на жилку, которая пульсировала на шее. Несмотря на слова сочувствия, которые сказал ему Иван Александрович, Русанов чувствовал себя виноватым перец ним, даже оскорбленным поступком Сергея. Зачем ему эти митинги, транспаранты?

— Все же не делайте из этого трагедии, Виктор Иванович. — Генерал, наверное, понимал ход мыслей Русанова. — С сыном, конечно, надо поговорить, но спокойно, нормально. Парень он взрослый, должен понять, что к чему.

Генерал поднялся, не сводя с Русанова успокаивающего, дружеского взгляда, и у того малость отлегло от сердца.

Они вернулись к столу; Иван Александрович, ответив на пару телефонных звонков, спросил Русанова о делах, о новостях с «Электрона», но ничего существенного пока не было. Виктор Иванович, спросив разрешения, ушел, прихватив фотографию. Тут же отправился вниз, в цокольное помещение здания, где располагалась фотолаборатория управления; спросил у старшего лейтенанта Баранова, выглянувшего из затемненной проявочной кабинки, есть ли еще у него кадры с Русановым-младшим.

Баранов внимательно глянул в расстроенное лицо Виктора Ивановича, пригласил войти в лабораторию. Стал успокаивать:

— Да не волнуйтесь вы, товарищ подполковник. Ну пришли «афганцы», ну постояли на площади. Никто из них участия в беспорядках не принимал, я это видел, снимал же шпану всякую… Вон они, голубчики.

Баранов, высокий и оттого сутуловатый, с рыжей щеточкой усов на улыбчивом тонком лице, стал показывать плавающие в закрепителе фотографии «бунтовщиков». Знакомых лиц среди них не было, но Русанов все же попросил сделать ему по экземпляру с каждого кадра — на всякий случай, может пригодятся.

* * *

Разговор их с Сергеем, увы, получился совсем не таким, каким хотелось бы Виктору Ивановичу. Он думал, что они спокойно сядут на диван, поговорят обо всем, сын выслушает, поймет отца, возможно, извинится и заверит: мол, па, не волнуйся, такого больше не повторится. Русанов-старший п настроил себя соответственно на деловой и спокойный разговор, весь долгий вечер берег в себе это настроение, ждал: вот-вот откроется дверь, и сын войдет, пора уже, одиннадцать. Но прошел еще час, а Сергея не было, и Виктор Иванович стал закипать. Они с Зоей давно уже поужинали, поговорили о предстоящем ее отпуске (путевка на руках, первого августа нужно выезжать поездом до Краснодара, а там маршрутным автобусом до санатория, на берег моря), посмотрели программу «Время», кинофильм, рекламу, футбольное обозрение… Сына все не было. Виктора Ивановича это стало раздражать, он нервно курил, расхаживал по квартире.

— Он обычно в одиннадцать приходит, — недоумевала Зоя, поглядывая на часы. Она сама уже, что называется, клевала носом, собиралась завтра встать пораньше, какая-то проверка у них в поликлинике, но ложиться, не дождавшись сына, не могла. Фотография взволновала и ее; правда, она не стала комментировать сам факт участия Сергея в митинге, а лишь покачала головой, и в глазах ее мелькнуло недоумение. Действительно, зачем ему это нужно? Их жизнь в последний год наладилась — сын и студентом стал, и здоровье — тьфу-тьфу! — почти восстановилось. Учись, сынуля, получай образование, становись инженером — все условия для этого родителями созданы. Так нет же! Встречи с парнями-«афганцами», какие-то бесконечные телефонные звонки и разговоры, теперь вот этот митинг и эта фотография. Мало ей было забот, когда Сергей, привезенный отцом из ташкентского госпиталя, едва-едва разгибал правую руку, как бы снова стал малышом, беспомощным и капризным, но слушался ее, мать, и врача, и все у них быстро наладилось.

С выздоровлением Сергея пришли новые заботы: сын вспомнил о своем мотоцикле, купленном еще в школьные годы. «Яву» извлекли из отцовского гаража, где она пылилась несколько лет, пока Сергей был в армии и болел, теперь вот, летом, катался на ней днями, часто и в вечернее время, и у нее изболелась душа — сколько несчастных случаев с этими мотоциклистами!… Продать бы «Яву»: у них же есть машина, катайся, и отец особенно не возражает. Но сын жил уже и своей жизнью, не обо всем знали они с Виктором Ивановичем, не во все Сергей посвящал даже ее, мать. Жаль. Она хотела прежних, доверительных и откровенных отношений, но… Но одно Зоя знала твердо: Сергей встречается со Светланой — девушкой, с которой он дружил до армии, писал ей… Может, и сегодня он с ней где-нибудь катается, а ведь уже ночь, темень…

Наконец щелкнул дверной замок, появился сын — оживленный, с радостным блеском в глазах. Попахивало от него табаком, но и улицей, свежей ночной прохладой, чем-то еще, похожим на тонкие женские духи. С ненужным усердием Сергей вытер сухие ноги о циновку в прихожей, спросил мать, вышедшую его встретить:

— Вы разве не спите? А я не стал звонить, думал, вы…

— Думать нужно, это правильно, — Виктор Иванович тоже вышел в прихожую, и по тону, каким были сказаны эти слова, по выражению лица Сергей понял, что отец не в духе, что предстоит, наверное, не очень приятный разговор.

— Где ты был сегодня, сынок? Откуда пришел сейчас?

Виктор Иванович, одетый в спортивное легкое трико, в домашних тапочках, задавал вопросы жестко, может быть чересчур жестко,и Зоя, незаметно для сына, дернула его за рукав: поспокойнее, Витя, пожалуйста, в таком тоне ты ничего путного не добьешься. Русанов-старший и сам понимал, что, наверно, не стоит именно сейчас, в такое позднее время, за полночь, заводить серьезный разговор, но слишком сильно жгло его чувство стыда и обиды за сына, слишком неприятные минуты пережил он сегодня в кабинете генерала. Черт возьми, Сергей ведь не ребенок, должен понимать, что происходит в стране и в каком ведомстве работает его отец! Что бы там ни писали в иной прессе о чекистах, он отдает своей работе душу и сердце, совесть его чиста, ибо почти двадцать лет он, Русанов, отдал именно укреплению государственной безопасности страны, ее оборонной мощи. На счету отдела контрразведки, который он возглавляет,— крупные профессиональные победы, которыми можно гордиться. Но не будешь же сейчас, в эту полночь, на кухне, перечислять жене и сыну: пойманы с поличным два иностранных атташе, задержан иностранный «студент»-словесник, проходящий в Придонском университете разговорную практику и занимающийся в городе сбором разведывательной информации, также с поличным взят инженер одного из заводов, купленный в заграничной командировке, агентами ЦРУ… И это только за последние четыре с половиной года!…

— Я был сегодня на митинге, — так же четко, понимая родительское недовольство, отвечал Сергей.— Думаю, что меня фотографировали и твои сотрудники, па. Хотя там были и из газет, этих парней я знаю. Вечером мы гуляли со Светланой. Имею право. Прошу прощения, что нарушил ваш отдых.

— Насчет нашего сотрудника ты прав, — не стал лукавить Виктор Иванович, пропуская сына на кухню.

Сергей вымыл руки, сел за стол. А Русанов-старший сходил в комнату, принес фотографии, разложил их перед Сергеем.

— Памятные снимки, ничего не скажешь. Для отца-чекиста. Как считаешь, сынок? И кстати: кто это?— он показал на мужчину в берете.

Сергей спокойно смотрел на фотографию.

— Кто этот мужик, па, я не знаю. Подошел, спросил. Рассказал, что у него сын погиб в Афгане. Потом отошел. Больше я его не видел. А что касается транспаранта…— Сергей поднял на отца глаза.— Ты считаешь, что я должен был на нем написать другой текст? «Горжусь выполненным интернациональным долгом»? — например, или: «Спасибо партии, что остался жив»? Так, да? Или вот он, Костя Куликов.— он вилкой показал на парня, у которого из-под куртки торчал полосатый треугольник тельняшки.— У него левой руки нет, почти по локоть… Он что должен говорить? У кого спрашивать? И почему это, тоже кстати, ваш сотрудник не снял нас с другого ракурса, чтобы был виден Костин пустой рукав? Ты ему в следующий раз скажи.

— Сережа, сынок, ты спокойней, пожалуйста! — ласково попросила Зоя, стоявшая у плиты со скорбным и утомленным лицом.— Речь идет о тебе и твоем отце. Ты же должен как-то понимать… Ну, папа работает в такой организации, а ты с лозунгами ходишь по городу… Зачем тебе это нужно, сыпок? Для тебя все беды позади, учись, становись специалистом. Впереди — тяжкие времена, у нас все в поликлинике об этом говорят.

— Мама, я все это хорошо понимаю. И сожалею, что в чем-то компрометирую отца. Но и молчать не могу. Если мы, «афганцы», будем молчать, то где гарантия, что в новый Афган не пошлют других ребят? И они тоже вернутся домой такими, как Костя, или вообще в «черном тюльпане». А? Как быть?

Зоя села на скользкий кухонный табурет, запахнула на коленях разъехавшиеся полы халата, помолчала. Что ответишь сыну на это? Сергей по-своему прав, по и отца понимать надо. Что о нем на работе будут думать? Какой он жизнью живет? Как собственного сына воспитывает?

Она требовательно глянула на мужа, стоявшего в раскрытой кухонной двери со сложенными на груди руками: ну а ты-то что молчишь, Витя? Тут, мне кажется, мужской разговор, серьезный. Бери инициативу в свои руки, убеждай. Так же нельзя оставлять!

— Мама, авторитет отца я ни в коей мере не подрываю, — Сергей намеренно говорил казенными этими, заемными словами. — Мы, «афганцы», ставим свои вопросы. Проблем у нас хватает. Это я, сынок чекиста, живу в хорошей светлой квартире, а посмотри, как живет Костя — снимает угол у одной бабки, перебивался на одну стипендию. Ему только месяц назад от военкомата стали что-то приплачивать.

У Зои жалостливо дрогнули губы.

— Ты бы его к нам почаще приводил, сынок, — сказала она. — Хоть ел бы парень по-человечески.

— И у других «афганцев» проблем хватает,— продолжал Сергей. — А я с ними воевал, они мне теперь родные братья. Дружат же по сей день фронтовики-ветераны, и к дедушке Ивану старики приходили, я помню.

— Сын, все это правильно, и никто у вас вашего не отнимает, — вступил в разговор Виктор Иванович. — Речь о другом. Митинг организован… как бы это помягче сказать…

Сергей насмешливо смотрел на отца, подсказал:

— Враждебными силами, да? Это ты хочешь сказать?

— Не передергивай. Силами демократическими. Но не думай, что на площади были только ангелы с крыльями.

— Да какие ангелы, па?! Что ты говоришь? Людям есть нечего, а твой обком с потребительской кооперацией снова подняли цены. И так уже в государственной торговле ничего нет, только в кооперации, а они пользуются моментом, дерут с людей втридорога! Ха! «Враждебные силы»!

Сергей о досадой крутнул большой лобастой головой, отодвинул стакан с чаем. Смотрел на отца прямо, строго, по-взрослому. Строг был и Виктор Иванович.

— Во-первых, не говори то, чего не знаешь. Обком партии никакого отношения к повышению цен не имеет, это простая пропагандистская утка. Во-вторых, я хочу, чтобы ты получил образование, и мы с матерью…

— …и чтобы жил в аквариуме, за стеклом, — перебил Сергей отца,

— Помолчи, Сережа, это нехорошо, — подала голос мать.

— Виноват, товарищ подполковник! — Сергей не смог сдержать веселой улыбки.

— Хорошо, ладно, — Виктору Ивановичу стоило немалого усилия не сорваться, не перейти на повышенный тон. Ведь разговор в самом деле серьезный! — Будем говорить прямо, сынок. Речь идет о борьбе за власть. О стремлении определенных сил заменить политический строй в нашей стране. О свержении тех идеалов, за которые — ты это хорошо знаешь — погиб твой родной дед Николай Митрофанович. За что пролил кровь дед Иван. Я — почти двадцать лет в КГБ, коммунист…

— Па, социализм, который хотели вы, коммунисты, построить, не получился. Это признано теперь всеми. Не знаю, кто в этом виноват, но факт есть факт. Тебя лично я ни в чем не обвиняю, Ты — рядовой коммунист, живешь честно и прямо. Я тобой горжусь, ты не думай… Но на мир смотрю по-другому, не так, как вы с матерью. И прятаться за ваши спины не собираюсь. Ты сам меня воспитывал… вспомни! Нужно быть инициативным, жить по совести, Я так и живу. Мир изменился, изменились идеалы. Нужны другие принципы организации общественной жизни.

— Коммунистические идеалы были и будут притягательными для миллионов людей. В этом ты меня не переубедишь, сынок.

В глазах Сергея сверкнули озорные искры.

— Да я и не собираюсь этого делать, па. Я просто хочу, чтобы мы поняли друг друга и мирно разошлись спать. А насчет «определенных политических и враждебных сил»… Не знаю, может, какая шпана и трется сейчас на площади, но не она задает тон, в этом я убежден. Сила — в идеях, а уж если они овладевают массами…

— Путаница у тебя, сыночек, в голове, — засмеялась Зоя. — Цитируешь всех подряд, сам уже но помнишь, наверное, где это читал. Может, у Ленина, может, у Сталина… А что с тобой на пятом курсе будет? Ума не приложу. Слушался бы ты отца. И вообще, спать пора, мне завтра вставать рано. Пошли-ка! У тебя на завтра какие планы?

— Хотим с Костей на Дон съездить, покупаться, — Сергей поднялся, зевнул. — Дашь машину, па? А то у меня что-то сцепление барахлит, разбирать надо.

Сергей расположенно смотрел на отца, в серых его больших глазах светилось лукавство: споры, мол, спорами, а жизнь продолжается, сейчас каникулы, хочется и отдохнуть, и на твоих «Жигулях» прокатиться, на которых ты учил меня с детства, и я тебя по-прежнему люблю и уважаю. Сынок умел просить и подлизываться, когда это ему было нужно, умел!

Виктор Иванович сказал, что ключи от машины и гаража в серванте, на прежнем месте, но бензина в баке мало, придется постоять в очереди.

— Это мы постоим! — обрадованно сказал Сергей.

Тягостный и, наверное, не очень интересный для него разговор кончился, хотелось спать. Он обнял мать, пошел в свою комнату — высокий, широкоплечий, красивый молодой человек.

Зоя проводила его ласковым взглядом, прикрыла дверь кухни.

— Что же ты о Светлане его не спросил? — негромко напустилась она на мужа. — Все эти политические разговоры ерунда, а вот женится на ней… что будешь делать? Обманула, не стала ждать Сергея из армии, зачем она в нашей семье? Ты об этом подумал?

Виктор Иванович тяжко вздохнул, не ответил ничего, пошел из кухни. Он расстроенно думал о своем. Сын, его плоть и кровь, задал ему сегодня нелегкие вопросы. Но суть была не столько в вопросах, сколько в самом времени, уже надвинувшемся на всех, властно переменившем дух, атмосферу бытия. Нет, никакой растерянности Русанов не чувствовал, но тем не менее им с каждым днем, как, пожалуй, п всеми, овладевало беспокойство — а что же будет с ним самим? с его семьей? с сыном? Вообще, с государством, страной? На память пришло коллективное чекистской письмо президенту страны. В письме — все те же вопросы, озабоченность чекистов нездоровыми политическими событиями, дестабилизацией обстановки, нагнетанием межнациональной напряженности в Союзе, ростом преступности, особенно организованной. Как на духу, Виктор Иванович спросил себя: подумай, вспомни — кривил ли ты когда-нибудь душой перед самим собой, перед людьми и государством? Поступал ли вопреки своим убеждениям, а лишь только по долгу службы? Был ли ты не в ладах со своей совестью?

И ответил себе — вроде бы нет. Не кривил, не поступал, с совестью был в ладах.

Тогда почему так тревожно на душе? Почему родной сын настроен к нему… иронически, что ли? Странное дело, от нынешнего полуночного разговора с Сергеем у него, Русанова-старшего, родилось чувство неуверенности. Показалось вдруг, что сын знает что-то такое, чего не знает он, сорокалетний зрелый человек. Или просто показалось? Сергей живет по законам юношеского максимализма, судит обо всем с крайних позиций, живет со своими сверстниками в очень сложное, противоречивое время, разобраться в котором не под силу и очень образованным людям, не то что студенту-второкурснику. Даже гений не мог бы, наверное, сказать сейчас, что ждет их всех и каждого в отдельности завтра. Увы, так называемые законы вырабатываются в парламентах страны большей частью стихийно, под давлением обстоятельств или политических реалий дня. Тут, понятно, не до догм и ссылок на авторитеты, жизнь часто распоряжается по-своему, ибо необходимо выжить целому обществу, целой стране. И все же он, отец Сергея, обязан говорить сыну и о своем отце-фронтовике, и об отце Зои, активном строителе колхозной деревни, и о собственном долге офицера-чекиста, который он исполнял неукоснительно и творчески. И разве его жизнь, жизнь деда Василия и деда Ивана были сплошь ошибки?! Да, голоса такие раздаются, и Октябрь — детище Ленина— ставят под сомнение, но чьи это голоса — понять нетрудно.

У Виктора Ивановича разболелась голова, он долго ворочался, не мог заснуть, а потом и вовсе тихонько поднялся и вышел на балкон.

Ночь была тихая, темная, безлунная. Громадный, миллионный город спал; высились перед глазами Виктора Ивановича туши разномастных домов, в ночи с трудом угадывались их обычно четкие контуры. Гасли одно за другим бодрствующие еще окна — они стали темны, безмолвны и равнодушны к одинокому полуодетому человеку, зачем-то терзающему себя трудными вопросами.

Глава одиннадцатая

Незваные гости явились к Валентине с Анатолием в ближайшую субботу. Остановился у их дома знакомый уже Рябченко «Москвич», вышли из него трое — Боб, Фриновский, Дюбель. Четвертый, Гонтарь, остался сидеть в машине, поглядывал с переднего сиденья на окна и по обе стороны улицы. Машину Боб поставил так, что из нее была прекрасно видна вся улица и дом Долматовой — смотаться в случае опасности можно в одно мгновение. Но, кажется, все было спокойно.

В дом сначала вошел Басалаев. Стоял в дверях молча, руки держал в карманах черной, с нерусскими буквами куртки, прямо, строго смотрел на Валентину и мелко вздрагивающего Анатолия. Усмехнулся вывернутыми, красными, как у девки, губами, и усмешку эту в точности повторили змейки-усы.

— Ну? — уронил он ленивое, вязкое, — Легавым не настучали?

Пришедший по-прежнему не вынимал руки из карманов куртки, и ни у Валентины, ни у Рябченко не было ни малейшего сомнения в том, что в любую минуту он может выхватить пистолет.

— Да что ты глупости говоришь! — сказала Валентина, с большим усилием унимая дрожь в теле и стараясь говорить спокойно. — Какие легавые?! Мы сами их боимся.

На лице Боба родилось что-то наподобие улыбки. Он переступил с ноги на ногу, подумал.

— Ладно. В таком случае будем знакомиться. Меня можно звать Бобом. Все остальное вам ни к чему. Вас я уже знаю. Валентина Васильевна, да? Муж о вас подробно рассказывал.

«Какая неприятная рожа, — думала Валентина, стремясь в то же время, чтобы и на ее лице было что-то похожее на приветливую улыбку. — С такой только за решеткой сидеть».

Превозмогая слабость в ногах, она поднялась с дивана, подошла к двери, где стояли Фриновский с Дюбелем, сказала ровно:

— Ну, что ж вы стоите? Заходите, коль пришли.

Дюбель с Фриновским тоже молчком стали у порога, поглядывали на Долматову и ее мужа настороженно, враждебно. Фриновский медленно жевал жвачку, жилище Валентины и Анатолия разглядывал с интересом. Дюбель же позевывал, хмурился: все эти дипломатические переговоры ему не нравились, он был человеком действия. Но Гонтарь их строго-настрого проинструктировал — сегодня пальцем никого ее трогать.

— Вы бы прошли, ребята, сели, — предложила Валентина и осуждающе глянула на Анатолия — ну чего пеньком сидишь? Натворил дел — расхлебывай теперь. А Рябченко будто парализовало — ни рукой не мог шевельнуть, ни ногой. Но все же он нашел в себе силы, встал, выставил на середину комнаты стулья. Но язык его прилип к нёбу, так ни слова и не вымолвил.

— Сесть мы еще успеем, — многозначительно усмехнулся Боб, подмигнув Анатолию.

Он по-хозяйски уселся, кивком велел сесть и Дюбелю с Фриновским. Но сел один Фриновский, а Дюбель остался стоять у двери, настороженность в его глазах не пропала.

— Так вот, — продолжал неспешно Басалаев, взявшись гладить-расчесывать пышную, ухоженную бороду. — Вообще-то мы спешим, Валентина Васильевна, заскочили на пару минут. Разговор короткий, деловой. Узнали через вашего супруга, что новая фирма работает… как бы это поточнее выразиться… в рискованных условиях, без надежного прикрытия. И что у нас затруднения со сбытом продукции. Наше знакомство — тому доказательство. А с нашей стороны противоположные проблемы: отсутствие продукции. Потому есть конкретное предложение. Вы продолжаете успешную свою деятельность на заводе, а мы берем вас под свою надежную, гарантированную от случайностей защиту и обеспечиваем своевременный, налаженный сбыт продукции. С этим у нас затруднений не будет. Оплата труда — сдельная, по самому высокому разряду. Сами понимаете, работа высококвалифицированная и в чем-то опасная.

— От кого же это вы собираетесь нас охранять? — удивленно спросила Валентина. Она взяла себя в руки, держалась свободно, просто. Доказательств у этой шпаны никаких нет, а попугать пришли — что ж, пусть попугают, посмотрим, что будет дальше. Ах, Анатолий-Анатолий! Если б не смалодушничал, перетерпел бы… Не убили бы, какой им смысл убивать?!

Басалаев уловил настрой Валентины, тоже решил малость поиграть.

— Ну, мало ли, Валентина Васильевна! Народец вокруг поганый, завистливый, злой. Любит деньги в чужом кармане считать, на нажитое, — он повел рукой, — зарится. Да и милиция, придет, спросит: где взяли? на какие шиши?

— Что «на какие шиши»? — не поняла Валентина.

— Ну, куплено все это. Живете хорошо, с достатком. А я бы сказал — и с избытком. Зачем столько на двоих? Делиться нужно. Правильно говорю, прапорщик? Что воды в рот набрал?

— Говорили уже, — буркнул Рябченко и отвел глаза в сторону.

— Говорили. И друг друга поняли, — в тон ему подхватил Боб. — И я, честно говоря, не понимаю, Валентина Васильевна, чего вы тут из себя строите девственницу? Я же сказал: мы спешим, нам некогда, другие дела ждут. — Басалаев стал раздражаться.

— Так что вы хотите? — вспыхнула и Долматова. — И мало ли чего муж вам наговорил с испугу. Под принуждением человек все что хочешь скажет. И за побои вы еще ответите. А то, что вы у него «сигаретку» видели, еще ни о чем не говорит. Была — продали.

— Это вы напрасно, Валентина Васильевна, — в приоткрытую дверь шагнул Гонтарь — в кожаной фуражечке и замшевой коричневой куртке, в светлых брюках и блескучих лаковых туфлях. Лицо его было благодушно, цвела на нем обаятельная улыбка, и весь Гонтарь являл собою в эти минуты вежливость и обаяние.

— Михаил Борисович, — склонил он голову перед Долматовой и в сторону Рябченко поклонился, но наполовину, как бы отдавая невольную дань этому предмету, принадлежащему истинной хозяйке.

Гонтарь сел, поддернув выглаженные брюки, закинул ногу на ногу, даже фуражечку снял, обнажив лысину, и Валентину это обстоятельство несколько развеселило.

«Ах ты лысый хрен, — тут же подумала она. — А туда же, с парнями рэкетом заниматься. Ну-ну, что дальше петь будешь? Послушаем».

— Боря правильно вам сказал, — спокойно продолжал Гонтарь. — У милиции — профессиональное любопытство к незаконно нажитым состояниям. Даже одного взгляда достаточно, чтобы понять — живете вы на широкую ногу. А насчет доказательств, Валентина Васильевна, как вы тут потребовали… — он мелко, гаденько засмеялся. — Да этих доказательств у нас уже вагон и маленькая тележка. Золото, слиток, парни видели. Сообщник нам известен. Признания вашего супруга слышали четверо, милиции подтвердят. Что еще? Способ хищения? Нас он пока не интересует, я уважаю профессиональную тайну, но… — Гонтарь сделал паузу. — До поры до времени. Условие прежнее: или мы продолжаем работать совместно, или мы отдаем вас в руки советского правосудия. Посчитайте, в каком случае вы потеряете больше.

«Вот сволочи, — зло, лихорадочно думала Валентина. — Жулики несчастные, проходимцы. Навалились на бедную женщину. Сначала милиция, теперь эти. Правда, что один с сошкой, а семеро — с ложкой. Воронье проклятое, и не подавится… Ну ладно, я вас всех проучу. Посмотрим, как вы друг с дружкой поладите. Пугать меня нечего, пуганая сто раз…»

— Вы вот что, уважаемый…

— Михаил Борисович, — вежливо напомнил Гонтарь и снова склонил голову.

— Да, Михаил Борисович, или кто вы на самом деле.

«Умна, — сразу же отметил Гонтарь. — С такой труднее, но интереснее».

— Гадость вы, конечно, можете мне сделать, — продолжала Долматова, сидя напротив Гонтаря, на диване. — Ну, стукнете в милицию, ну, придут они сюда…

— Главное — на завод, Валентина Васильевна,— ласково подсказал Гонтарь. — Как бы вы концы там ни прятали, а сыщики разберутся, я вас в этом уверяю. Это же просто для опытных профессионалов — понять механизм хищения.

— Никакого хищения нет!— чуть повысила голос Валентина. — Это еще доказать нужно. А голословное обвинение есть клевета.

— И карается по закону, согласен!— Гонтарь наслаждался разговором. — Но доводить дело до законных санкций я вовсе не намерен, поверьте мне на слово, Валентина Васильевна! Зачем? Нам просто нужно объединить усилия, слить, так сказать, предприятия. И вы правы, когда говорите о хищениях. Я бы вообще тот факт, что человек берет ему принадлежащее, не трактовал в законе как хищение.

— Не поняла, — Валентина нахмурилась.

— А чего тут не понять, — Гонтарь входил во вкус. — Государственная собственность у нас — общенародная, значит, она принадлежит, в частности, и вам, и мне, и… — он жестом показал на примолкших компаньонов.

Долматова рассмеялась. Весело глянула на мужа, повесившего нос, подбодрила его взглядом.

— А, ну про это мы слыхали… Все, что создано народом… Короче, мужики, потешились и хватит. Скажите спасибо, что в милицию я на вас не заявляю за побои Анатолия. Но справку насчет синяков мы взяли, имейте это в виду. Мотайте отсюда.

Она встала, вытянула руку к двери, ждала. В глазах ее были решительность и гнев.

— Так-так, — вздохнул Гонтарь и надел фуражечку. — Тетя идет на абордаж, как говорят на флоте. Пугает и проявляет характерец. Это хорошо. Это развязывает мне руки. Жаль. Я — за мирное урегулирование проблемы слияния предприятий. А приходится применять силу. Жаль.

Гонтарь больше не шевельнулся и не подал никаких знаков, но Басалаев тут же встал, сдернул Рябченко с дивана, заломил ему руки, а Дюбель накинул ему на шею петлю-удавку. Фриновский подошел к Валентине, готовый уже в следующую секунду проделать с ней то же.

— Главное, Валентина Васильевна, никто ничего не услышит, — бесстрастно проговорил Гонтарь. — И выйдем мы так, что никто нас не увидит. Мы же подумали обо всем.

Долматова побледнела.

— Врешь! Соседи видели, машину вашу видели!

— Машина была и уехала… — усмехнулся Гонтарь. — Посмотри в окно: нет ее. А мало ли машин тут ездит. А грубить не надо, мы ведь в цивилизованном мире живем… Гена, попроси Анатолия сказать что-нибудь. Что-то он все молчит, молчит. Сговор супружеский, это нехорошо.

Дюбель с размаху саданул Рябченко кулаком в живот. Потом сверху, по шее, сцепленными ладонями.

Анатолий охнул, упал на колени, взвыл:

— Валя, прошу тебя!… Сделай, что они хотят. Я же им все рассказал, чего теперь?! Они убьют нас! Это же нелюди1

— Мы как раз люди, — Гонтарь качал ногой. — А вы ведете себя некрасиво. Вам предлагается хорошая, выгодная сделка, часть ваших проблем мы добровольно берем на себя… Гена!

Дюбель снова саданул Анатолия. У того пошла из носа кровь.

— Пусти его, изверг! — закричала вне себя Валентина.

Она рванулась к мужу, но дорогу ей преградил Фриновский. «Но! Но! — как на лошадь покрикивал он. — Куда?»

— Пусти ее, Олежек, — разрешил Гонтарь. — Волю женщины нужно выполнять.

Долматова подбежала к Анатолию, подняла его с колен, повела к раковине на кухне. Тот плескался холодной водой, фыркал перепуганное, отчаянное:

— Дура!… Я же тебе сказал: с ними лучше не связываться. Отдай им, чего просят!… Еще принесешь!

Валентина и сама теперь перепугалась не на шутку.

«Вот бандюги, — думала она, вытирая Анатолию лицо махровым полотенцем. — Правда, удавят ни за что… Отдать, что ли, те пять слитков, что в серванте? Да пусть катятся. Жлобье! «Совместное предприятие»! Ха! Где это видано, чтобы вот так, силком… Гад лысый!»

Они вернулись в комнату; Валентина на глазах у всех рывком распахнула дверцы высокого, забитого дорогой посудой серванта, открыла одну из ваз, нащупала «сигареты». Резко же, с подчеркнутой решительностью, бросила слитки на круглый, стоявший посреди комнаты стол, едва сдержалась, чтобы не сказать: «Подавитесь!»

— Вот! Берите! И — мотайте отсюда. Чтоб я вас больше у себя не видела.

Гонтарь взял «сигареты», повертел в пальцах, удовлетворенно покивал. Вздохнул притворно:

— Неправильно вы меня поняли, Валентина Васильевна. Мы не грабители и насильно забирать у вас ничего не будем. Я же сказал: желаем сотрудничать. Помогать. Оберегать вас от неприятностей.

— То есть ты хочешь, чтобы я обеспечивала… всю вашу компанию? Рисковала теперь еще больше?

«Ах, хороша баба, хороша! — Гонтарь откровенно любовался разгневанной, взъерошенной Долматовой. Лицо ее раскраснелось, глаза сверкали, жесты были пластичными, точными, они красочно дополняли слова этой женщины. — Страсти у нее через край. С такой в постели не соскучишься, это уж как пить дать!…»

— Валентина Васильевна, нам лучше сохранить наши отношения, — Гонтарь нисколько не повысил голоса, и во взгляде его ничего не изменилось — та же ласка и расположенность. — На «ты» мы с вами не переходили, а я все же постарше вас… Гм. Мне это мешает, честное слово! Я привык с людьми договариваться культурно, решать все миром, согласием, а ваш довольно упрямый характер… Ну да ладно, не будем углубляться, у каждого из нас есть свои недостатки. Давайте вернемся к делу. Да вы сядьте, сядьте. И вообще, чайку бы, а? Посидим, как говорится, рядком, поговорим ладком.

— В другой раз! — отрезала Валентина.

— Ну, в другой так в другой, — не стал настаивать Гонтарь. — Со временем. Когда вы успокоитесь и поймете, что я вам с Анатолием и Сапрыкиным желаю добра. Вам с нами легче будет, поймите! За грубость — вынужденную, я это хочу подчеркнуть! — Гонтарь поднял палец вверх, — я извиняюсь от всех нас. Но вы сами виноваты.

— Ага, виноваты! — Долматова дернула плечами. — Вошли в дом, стали бить мужа, требовать золото… Виноваты!… Да за такую вину знаете что бывает!…

«Ничего, ничего, — рассуждал Гонтарь сам с собой. — Пар из нее выходит, а женщина она разумная. Я даю ей время обдумать ситуацию, и она ее обдумывает. А муж ей, конечно, тюха достался. Другой бы или тогда, в лесу, промолчал, пли теперь скулить по-щенячьи не стал. Ну да это их дело, разберутся».

Спросив разрешения закурить, Гонтарь продолжал медленное словесное наступление:

— Валюта, я вас хорошо понимаю и еще раз прошу прощения. Но не стоит помнить обиды, они мешают человеческому общению. Даже более того. Конфронтация мешает, очень мешает. А нам нужно искать выход.

— Да при чем тут вы?! — изумилась Долматова. — Я должна выход искать, а не «мы»!

— Нет, Валюша, вы ошибаетесь. Тайна, если ее знают двое, — он обвел глазами безмолвствующих своих парней, — уже не тайна. Вы не сможете отрицать этого доказательства, — он подбросил на ладони «сигареты», — а мы тоже теперь причастны… Гм. Так что н выход будем искать вместе. Предложение такое: паши тридцать процентов с каждого слитка. А у вас никаких забот с поиском покупателей. Ну, и меры безопасности за нами. Об этом мы уже говорили.

«Тебе дай, Битюцкому дай, еще кто-нибудь заявится, — раздумывала Валентина. — Ползавода на вас, паразитов, утащить надо. Да Семен как узнает, прибьет! Ты что, скажет, целую свору в свой дом привела. Только-только от милиции дух перевели, теперь эти… С другой стороны, карты перед Михаилом Борисовичем — чтоб ему в аду на самой горячей сковородке вертеться! — раскрыты, держит он нас с Анатолием и Семеном за самое яблочко. Совсем маленький звоночек в органы… А звоночек этот может Битюцкого и миновать, как еще повернется дело… Третью часть, конечно, жалко, она бы и самим, эта третья часть, не помешала, но где гарантия, что Анатолий не вляпается при продаже «сигарет» и в следующий раз? Да, чего доброго, и похуже. Согласиться, что ли? И в самом деле, на простых грабителей компания эта не похожа. Жулики, конечно, вымогатели, но и дело предлагают…»

— Тридцать процентов — это грабеж среди бела дня, — сказала Валентина. — И откуда я буду знать цену, по которой вы станете сбывать наше золото?

«Ты действительно не будешь знать, — мысленно ответил ей Гонтарь. — Наше дело заполучить тебя с твоими слитками добровольно, а уж там…»

— Вы разве все еще сомневаетесь в нашей порядочности, Валюша? — Гонтарь скорчил обиженную мину. — Свои семьдесят процентов вы будете иметь, контролировать это легко. А ниже тридцати в свою пользу — я не согласен: сбыт — дело не менее рисковое, чем… — он сморщил лоб. — Ну, чем вам, на заводе.

Валентина глянула на Анатолия: ну что сидишь букой? Скажи что-нибудь! Рябченко, одетый в зеленую форменную рубашку, лишь повел плечом — делай как знаешь. Главное, пусть они отсюда убираются поскорее.

— Вот что, Михаил Борисович, — голос Долматовой окреп, заметно ожесточился. — Охотники до наших слитков и другие есть…

— Интересно, — вставил Гонтарь, прищуренные его глаза насторожились.

— Тому отдай третью часть, вам… Жирно будет. Нам самим ничего не остается.

— А кто же этот «охотник», Валюша? — Гонтарь строгим взглядом велел Бобу: слушай, мол, и мотай на ус. Но тот и так был весь внимание.

— Битюцкий. Может, слышали эту фамилию?

Гонтарь заметно изменился в лице, но больше себя ничем не выдал и тут же «проиграл» в голове ситуацию: «Пугает баба своим знакомством с начальником БХСС? Или в самом деле он запустил сюда коготок? В таком случае, надо помочь ему погрузиться по локоток. Ага. Интересно».

— Фамилия эта известная, Валюша. Как же! А вот лично не доводилось встречаться, нет.

— Вот и встретитесь. Потолкуйте, — твердо сказала Валентина, — а потом решим вопрос о процентах. И слитки потом.

Сгребла «сигареты» со стола, сунула в карман халата, встала. Хватит, мол, ребята, воду в ступе толочь. Поговорили.

Проводила всех до ворот, заперла их на засов, постояла на крыльцо, послушала, как отъехала машина новых «друзей». Потом вернулась в дом, брезгливо понюхала прокуренный воздух, оставленный чужими людьми, подошла к дивану, на котором, свесив голову, сидел Анатолий, и, коротко размахнувшись, влепила ему пощечину.

— За трусость тебе! — пояснила срывающимся голосом. И заплакала.

На следующий день, в воскресенье, Валентина и Анатолий отправились с визитом к Сапрыкину. Конечно, Долматова могла снова позвонить Семену по телефону, встретиться с ним на заводе, поговорить, но дело было неотложное, да и частые их свидания могли привлечь внимание. А тут воскресная поездка за город, до Даниловки километров десять, места вокруг поселка грибные, многие горожане ездят сюда на выходные дни.

«Жигули» бесшумно и быстро несли их по гладкому серому шоссе. Придонск виднелся еще в зеркале заднего вида — заводские трубы, дым, белые корпуса домов, а по обе стороны машины уже мелькали рыжие стволы сосен, придорожный кустарник да встречные машины. Воздух в открытые окна врывался свежий, лесной, это резко, контрастно ощущалось после города, и Валентина, откинувшись на сиденье, вдыхала его полной грудью. Сидела она сзади: не любила пристегиваться ремнем безопасности на переднем сиденье, здесь чувствуешь себя свободным, да и ехать более комфортно. Анатолий вел «Жигули» аккуратно, умело, зря не рисковал при обгонах, она всегда чувствовала себя с ним спокойно. Права водителя он получал в армии, армейская выучка сказывалась — шофером Рябченко был дисциплинированным.

«Вот еще посмелее бы ты у меня, прапорщик, был», — подумала Валентина с прорвавшейся вдруг неприязнью и сама удивилась этому — раньше за собой такого не замечала. Но она загасила это новое по отношению к мужу чувство, решила, что мысли такие пришли к ней лишь после вчерашнего разговора с Михаилом Борисовичем и его командой и что особо винить Анатолия она не вцраве. Семен тоже привел за собой «хвоста», милицию, — значит, они оба что-то не предусмотрели, о чем-то не подумали своевременно и теперь расплачиваются. Ясно, что бдительность их притупилась, что они «наследили». Был бы Криу-шин…

Подумав об Эдьке, Валентина невольно вздохнула, тут же увидела а зеркале глаза Анатолия. Он молча спрашивал ее: о чем думаешь, что переживаешь? Но говорить Валентине было нечего да и незачем. Откровенничать с мужем о Криушине? С его-то ревностью! А вспомнить о том, что Эдька был не только хорошим любовником, но, главное, надежным и изворотливым компаньоном, повод есть. С ним бы они не вляпались, с ним бы они тихонько процветали по-прежнему.

Валентина мысленно перенеслась в середину восьмидесятых годов, когда их «фирма» сделала первые шаги.

Она с год, наверное, работала уже заведующей заводским изолятором брака. Из мастеров ушла — хлопотно больно, нервно. И все ругают: начальники — за план, рабочие — за низкие заработки. Ну их всех, в ЗИБе спокойно. Должность эту присмотрела она себе сама, слышала, что не каждого туда поставят: большие материальные ценности, золото, большая ответственность. Бывшая начальница ЗИБа ушла на пенсию, искали надежного, проверенного человека, члена партии. Долматова подошла по всем, как говорится, параметрам, то есть анкетным данным, приняла изолятор. И первый год работы на новом месте прошел у нее в строгости: сама даже и думать о чем-то таком не смела и те, кто был рядом с нею, вели себя так же. По заводу прошел слух: мол, Долматова — кремень-баба, честнее ее во всем городе не сыскать, с таких пример надо брать. Репутация эта за ней закрепилась, на заводской Доске почета появилась фотография. И жила бы она, наверное, в почете и славе по сей день. Если бы не появился Криушин.

А появился он вроде бы случайно. Был электриком, захаживал по специальному допуску и в их изолятор, иногда они, женщины, и сами звали его на помощь: то лампочка перегорит, то сигнализация откажет. Скоро Криушин стал у них своим человеком.

Памятный тот разговор состоялся у них месяца через четыре после знакомства. Она вызвала его сменить плафон на стене — грузчики случайно зацепили ящиком, разбили — Эдька скоро пришел, плафон заменил, но не уходил почему-то, медлил. Был как раз перерыв на обед, в изоляторе они остались вдвоем, и Валентина торопила электрика — девки очередь в столовой заняли, надо идти. А Криушин завел странную какую-то беседу. Завздыхал, стоя у дверного проема:

— Такая богатая невеста, Валентина, а живешь одна. Это противоестественно и вредно для цветущего женского организма.

Долматова засмеялась:

— Мне и одного внимания мужчин достаточно.

Эдька прикрыл дверь, решительно подошел к ней — высокий, черноглазый, с мягкой, располагающей улыбкой на чисто выбритом и хорошо пахнущем лице. Обнял ее, и Валентина не противилась.

— Мы можем хорошее дельце с тобой провернуть, Валюш.

Она усмехнулась, высвободилась из его цепких, сильных рук.

— Сразу про дела. Нет бы сказал: люблю тебя, Валентина, жить без тебя не могу!… Какие ж вы, мужики, глупые все. Чтобы заставить женщину что-нибудь делать, надо комплиментов ей наговорить, цветов не одну корзинку подарить. А то сразу: дельце провернуть! Да проворачивай, я-то тут при чем?!

Эдька, поигрывая пассатижами, спокойно и с интересом смотрел на Валентину. Тот факт, что она довольно ровно приняла его ухаживания и даже позволила обнять себя, придал ему уверенности. И он пошел в открытую атаку.

— Приду сегодня, а? И цветов принесу, и комплиментов наговорю. Ты таких и не слышала.

— Да говори тут, чего приходить?

— Нет, обстановка… сама понимаешь. Ящики, детали. Не тот пейзаж.

Валентина колебалась. Эдька ей нравился, разговоры у них всякие были, он и раньше намеки делал — мол, встретиться бы, Валя, а? Но она все тянула, откладывала. Но в этот раз решилась.

— Приходи, — сказала обыденно, хотя кровь ее бурлила в жилах: волновал ее Криушин, очень волновал!

И он явился к ней вечером — в костюме с галстуком, с коньяком и шампанским, с цветами. Поставил все это на стол, прижал ее к себе, теперь уже ничего не опасаясь, и она ответила ему, замирая от сладкого стука сердца. Порыв страсти у обоих был слишком силен, нетерпелив, чтобы ждать ужина, ненужных разговоров, взаимных комплиментов, — все это было уже позади. Он стал раздевать ее…

Потом, натешившись, хорошо поужинав, Эдька изложил Валентине свой план.

— Я возле твоего изолятора давно круги делаю, — говорил он, глядя ей прямо в глаза. — Такие деньги у тебя под ногами, а ты переступаешь через них, будто это палые листья.

— Листочки не мои — государственные. — Валентина потягивала из чашки кофе. — За них, сам знаешь… по одному месту надавать могут.

— Если это самое место подставлять, то конечно надают, — не возражал и Криушин. Он тоже потягивал кофе, не спешил. Разговор завел нешуточный, тут все должно быть основательно, серьезно. — Ты можешь так сделать, чтобы и волки были сыты, и овцы целы? — спрашивал Криушин.

— То есть?

— Ну, деталей у тебя в изоляторе тьма-тьмущая, посчитать их все невозможно…

— А… — поняла Валентина. — На преступление толкаешь?

— Да никуда я тебя не толкаю, Валюш, — Криушин привлек ее к себе, поцеловал. — Хочу, чтобы и ты хорошо жила, и я. Мы молодые пока, надо бы себя к пенсии обеспечить.

— О-о, далеко смотришь.

Валентина встала, приглушила звук телевизора, вернулась к столу. Разговор этот ее очень занимал, хотя она ожидала другого. Ведь если она правильно поняла, Эдька пришел жениться на ней. И она снова вернула неторопливую их беседу в нужное для себя русло.

— Просто в компаньонки я к тебе не пойду, Криушин, — сказала она твердо. — Мне мужик в доме нужен, хозяин. Одной бабе жить несподручно.

— Одной не надо, ни к чему, — согласился он о нею. Откинувшись на диване, курил, смотрел на Валентину жадно, с наслаждением. Баба что надо — свежа, красавица, дом вон какой имеет. Многие на нее заглядываются, многие к ней клинья подбивали — Криушин это знал, — а предпочла она всем его.

Он взял ее руку, гладил, по-собачьи преданно заглядывал в лицо.

— Я вещички хоть завтра принесу, Валюш. Ты мпе мила, жить с тобою согласен. Но нищенствовать не хочу. Поэтому сразу говорю: как ты насчет листочков?

— Да листочки не проблема, Эдик, — вслух думала Валентина. — Подумает мышка, дырку в мешке найдет, — она хихикнула. — Но из деталей золото еще надо получить.

— Это найдется человек, не волнуйся. В Даниловке, пригороде, есть один мужик, Семеном зовут. Он в этих делах спец.

Не сразу решилась Валентина на этот шаг, но решилась, Криушин перешел к ней жить и каждый день заводил разговор о золоте, рисовал ей радужные перспективы: поездки на юг, покупку машины, хорошей одежды, гарнитуров в дом…

Как она тряслась, когда несла тот, первый, полиэтиленовый мешочек с деталями! Ноги подкашивались, зубы выбивали мелкую дробь, а все, кто шел с ней через проходную, казалось, смотрели на ее слегка оттопырившийся живот. И она явственно уже слышала голос вахтера: «А это что у тебя тут, Долматова? Расстегни-ка пальто…»

Домой она пришла ни жива ни мертва. Но пришла. И через неделю принесла еще мешочек. А потом еще…

А потом, месяца через два, Эдька принес ей пачку денег, небрежно бросил на стол, смотрел на нее с улыбкой.

— Вот. Твоя половина, Валюш. Бери и расходуй. Что душа пожелает, то и покупай.

— А ты… Ты что же… оставил себе? — говорила она, машинально перебирая пачки (господи, она таких денег не то что в руках не держала — не видела даже). И как же это так? Они живут в одном доме, семья… почему он оставил себе деньги?

— Тебе половина, и мне половина, — пропел он на мотив известной песенки. — И Семену за работу дал. Сама понимаешь, спец.

— Не понимаю, Эдик, — она отложила деньги в сторону. — Мы… разве мы…

— Да, Валюш, дальше мы будем жить самостоятельно, — легко сказал Криушин.

— Значит, ты… женился на мне для того… чтобы…

— Ну, ты же сама мне такое условие поставила, — он скривил рот. — Пришлось. А что? Разве тебе было плохо со мной?

Валентина без сил опустилась на стул.

А дело мы продолжим, Валюш. Ты не думай.

— Пошел вон. Кобель! — четко, раздельно сказала Валентина. — Никаких дел я с тобой иметь больше не желаю.

Криушин спокойно поднялся, стал собирать вещи.

— Валентина Васильевна, ты это напрасно, с оскорблениями-то. Я по-человечески с тобой, по-людски. Ну, пожили, поиграли в любовь. Хватит. В ЗАГС я тебя не поведу, не жди. А дело мы продолжим. А откажешься — пожалеешь. Ты у нас с Семеном вот где. — И он сжал сухой жесткий кулак. — Не станешь помогать — в грязь втопчем, со света сживем. Имей это в виду.

Она со страхом смотрела на его быстрые руки, укладывающие пожитки в объемистые сумки. И это тот самый Эдик, который говорил ей все эти месяцы такие хорошие, ласковые, расслабляющие ее волю слова?! Неужели тот самый, которого и она ласкала с нежностью и страстью, отдавая ему весь пыл души и тела?!

Криушин поставил уже сумки у порога, подошел к ней, безмолвно, потрясенно сидящей в углу дивана.

— Ты это, Валюш… Ну не получилась у нас семейная жизнь, не переживай. Ты баба хорошая, я ничего не могу сказать о тебе плохого. Но… не в моем вкусе, что ли. Не знаю. Извини, если можешь. Пока. Я дошел. Месяца два-три передохнем. А потом я зайду к тебе. С деньгами жить веселее. Ты это скоро сама поймешь.

Эдька ушел, аккуратно прикрыв двери, а она сидела оглушенная весь этот день, и все валилось у нее из рук, и кричать хотелось, и ругаться, и выбросить к чертовой матери эти деньги.

Но ничего этого она не сделала, а деньги спрятала, пересчитав. Криушин оставил ей четыре тысячи. Она купила на них два гарнитура — кухонный и в спальню. И еще норковую шапку.

А Криушин пришел к ней в изолятор месяца через три. Как ни в чем не бывало поздоровался, спросил о том о сем и, выбрав момент, поинтересовался:

— Листочки не нападали еще? А то Семен без работы, скучает.

Она тогда не знала, что Сапрыкин у них же, на заводе. Сказала сухо, без эмоций:

— Не нападали еще. Сохнут.

— Ага, понятно, Ты скажи потом… Вызови меня, я лампочку заменю. Или еще что…

— Вызову. Пока. — И Долматова выпроводила его за дверь.

Канитель у них с Криушиным продолжалась еще два года. А потом позвонил Сапрыкин, сказал, что Эдуард велел кланяться — уехал пз Придонска… А сам он на «Электроне», в транспортном цехе, мол, милости прошу…

…В Даниловку они доехали за каких-то двадцать минут. Дом Сапрыкина Анатолий хорошо знал, да и Валентина бывала здесь раза два. Громадный двухэтажный каменный дом серой глыбой торчал посреди улицы, привлекал внимание. Сложен он был затейливо, по особому проекту — и окна старинные, полукруглые, и балкончик, висевший над палисадом, весь в ажурных переплетениях ограждения, и крыша какими-то конусами, башенками, а уж о воротах и калитке и говорить не приходится — само произведение искусства. Словом, и сварщики, и каменщики, постарались. Сапрыкин привозил их из города, хорошо заплатил, дом получился на славу. Правда, сейчас, в тусклом сереньком дне, он смотрелся хуже, чем при солнце, но все равно Валентина любовалась домом, и что-то похожее на зависть шевельнулось в ней. Как бы там ни было, но начало богатства Сапрыкина лежало в ее кладовых, в ее изоляторе брака, это прежде всего благодаря ей Семен смог поставить такую махину, да и Криушин, надо думать, себя не обидел. Она подозревала, что мужики обманывают ее, делятся не всей выручкой, хотя прямых доказательств у нее не было. Тем не менее она однажды сказала о своих сомнениях Криушину, тот поднял ее на смех: мол, ты же не знаешь, как трудно выплавить из твоих отходов золото, это же кустарное производство, много идет брака. С Семеном она побоялась говорить на эту тему, тот мог элементарно обложить ее матом, у него не заржавеет. Носейчас Валентина снова подумала об этом: у Сапрыкина дом тысяч на восемьдесят, новая «Волга», сам хвастался, что отдал за нее девяносто тысяч, та же обстановка в восьми комнатах… Ладно, что теперь! Гроза вон надвинулась, нужно думать о другом.

Валентина подавила в себе невольный вздох, велела Анатолию остановиться не у самого дома Сапрыкина, пошла вдоль улицы, неприметно поглядывая по сторонам — не много ли зевак? Но улица была пустынна — так, несколько пацанов гоняли с криками футбольный мяч да древний дед сидел на скамеечке у одной из изб-развалюх, в шапке и валенках.

Она вошла во двор, полный гусей и уток, коз (утки с кряканьем возились в небольшом бассейне, полном воды), вздрогнула от грозного рычания пса, остановилась даже, но ее подбодрил голос Семена:

— Не бойся, Валентина, проходи.

Сапрыкин вышел ей навстречу из сарая, вытирал руки. Глаза, его выражали сложные чувства. — и приветливость, и озадаченность — чем вызван этот неожиданный, визит? — и тревогу. Он пригласил ее в дом, сказал, что Мария как раз готовит обед, перекусим, по Валентина отказалась — не до обеда, да и Анатолий там, на улице. Надо поговорить, лучше без свидетелей.

— А, понятно, — мотнул головой Семен.

Он повел ее в гараж, где на просторном бетонном полу (здесь поместилась бы еще одна машина) стояла поддомкраченная «Волга», играл транзистор, а в углу, на. электроплитке, шипел и нервно бился крышкой закипевший чайник.

— О, черт, я и забыл про него! — ахнул Семен. — Воды нагрел, надо мне промыть кой-чего.

Долматова с интересом оглядела гараж — да, размах у Сапрыкина, размах! Танцевать тут можно.

— Здесь, что ли, плавишь? — негромко спросила она.

Он усмехнулся, кивнул:

— Здесь. Только внизу, в подвале. Детишки бегают, да и соседи ничего знать не должны.

— Да, правильно. — Валентина села у стола, смотрела на Семена строго, требовательно. Тот не выдержал этого взгляда, тоже сел напротив нее на скрипучий шаткий табурет.

— Ну, что тянешь-то, Валентина? Что случилось?

— Да чего… — она кашлянула, собралась с мыслями. — Мухи на мед слетаются. То начальника БХСС бог послал, теперь сразу четверо заявились.

— Кто такие?

— Да кто. Некий Михаил Борисович с дружками. Толик «хвоста» привел. Прижали они его, он и раскис. Всех нас выдал. Эти теперь условие: бери в долю. Охрана, мол, и сбыт — наша забота. У вас не получается.

— Вот сволочь твой Толик! — выругался Сапрыкин, и лицо его исказила зверская гримаса. — Гнида! Пентюх! Тьфу!…

Он вскочил, побегал по гаражу, прикрыл железную дверь.

— Да открой, Семен! — потребовала Долматова. — Еще Мария твоя чего подумает. Скандал тут устроит.

— Я ей устрою! — пригрозил Сапрыкин, но дверь все же открыл.

Вернулся к столу, обхватив голову руками, сидел в раздумье.

— Сама-то что думаешь делать? — спросил грубо, зло, и Валентина близко увидела его желтые немигающие глаза. Зябко повела плечами — ох лют Сапрыкин, лют! Такой ничего не простит.

— Соглашаться надо, Семен. Мы у них на крючке, так просто из рук они нас не выпустят. Но Михаил Борисович предлагает все полюбовно, обещает…

— Ну и любись с ним! — психанул Сапрыкин. — Меня-то зачем в это дело впутываешь? На кой черт я должен на какого-то гада работать, рисковать? С какой стати? Мало нам одного Битюцкого?!

— Я ничего не могла сделать, Сеня, — убито проговорила Валентина. — Если бы не Анатолий…

— Анатолий! Анатолий!… Нашла хахаля! Только и заслуг, что морда смазливая. Ну, может, еще какие достоинства, это тебе, бабе, виднее. А по мне — так гнать его надо сраной метлой и как можно дальше! Такое дело провалил!

Долматова молчала. Лицо ее пошло бурыми пятнами — и от стыда за незадачливого своего мужа, и от грубости Сапрыкина. Черт бы их побрал, этих мужиков!

— Они били Анатолия, Сеня, — жалостливо заговорила Валентина. — И в лес увезли, и дома, на моих глазах.

— Жаль, что совсем не убили, — буркнул Сапрыкин.

— Они посадят нас, Сеня. Если мы…

— Вот и садись, посиди! — приглушенно буйствовал Сапрыкин. — Выйдешь — поумнеешь, будешь знать, за кого замуж выходить.

— Не надо так, Сеня! — голос Валентины дрожал. — Ты же не захотел слитки продавать, вот Анатолий и…

Сапрыкин взорвался. Махал руками, кричал, и слюна брызгала Валентине в лицо.

— Не захотел! Не захотел! Что я тебе — и швец, и жнец, и на дуде игрец?! Все готовенькое для твоего Анатолия. А ему б только тешить тебя в кровати, да? Удовольствия от жизни получать. Прапор несчастный! Тьфу! Ненавижу этих, о погонами!

Он побушевал еще минуту-другую, а Валентина терпеливо ждала, опустив голову.

Наконец Сапрыкин выдохся, обмяк. Сидел понурый, серьезный.

— Сколько они хотят, Валентина? Этот пай, Михаил Борисович?

— Третью часть.

— Во! Видала? — он свернул кукиш, сунул ей под нос. — Ни один посредник столько за работу не берет. Да это же грабеж! Сволочи!

— А вы с Криушиным сколько с меня брали? — не выдержала все-таки Валентина. — Я думаю…

— Ты про это не вспоминай! Поезд ушел, и Эдька твой смотался. И, кстати, правильно сделал. Я бы тоже маханул, если бы не это вот…— и пнул колесо «Волги». — Гири на ногах и руках, якоря. С ними и потонем. Прапорщик твой беду привел, Валентина. Попомни мои слова!

— Не каркай, Семен, и так на душе тошно. Давай думать, как из дерьма выбраться.

Сапрыкин положил тяжелую, в машинном масле, ладонь на стол.

— В общем так, Валентина. Давай попробуем выкрутиться. Надо откупиться от этого Борисыча. Я какой-нибудь сувенир сварганю, такой, знаешь, замысловатый, ахнет он. А ты, со своей стороны, тоже что-нибудь придумай. Хоть в койку с ним ложись, твое дело. А от таких «помощничков» надо избавиться. Работать на такую ораву… Да в гробу я их видал!

— Сеня, я кое-что придумала. Потом скажу. Ты это… Ты и для Битюцкого сувенир сделай, а? Он в гости ко мне собирается, я с ним тоже поговорить хочу. Может, получится.

— Ладно, сделаю, — Сапрыкин встал. Усмехнулся: — У меня тоже есть «художественная» задумка. Симпатичные будут сувенирчики.

Долматова попрощалась, пошла через двор, сквозь гоготанье гусей и кряканье уток. Краем глаза видела, что на нее смотрит из окна жена Сапрыкина Мария, но не повернулась к ней, не поздоровалась.

Глава двенадцатая

Тяжкие дни переживали Русановы, Виктор Иванович и Зоя, в самом начале 1988 года. Советское правительство приняло наконец решение о выводе своих войск из Афганистана, и известие это отозвалось в сердцах миллионов людей радостью. Радовались и Русановы, хотя чувство это омрачалось неизвестностью -: от Сергея давно уже не было ни строчки, Виктор Иванович, разумеется, мог бы через своих товарищей по Комитету навести справки о сыне, но что-то удерживало его от этого шага. Скорее всего, то, последнее письмо от Сергея, в котором он намекал на возвращение домой. Впрочем, и Виктор Иванович знал кое-что по этому поводу: генерал как-то собрал у себя в кабинете родителей воинов-«афганцев», а их в управлении набралось четверо, сказал: мол, товарищи Дорогие, потерпите еще немного, обсуждается вопрос о выводе, скоро должен решиться. Виктор Иванович не утерпел, рассказал об этом Зое (мать имела право знать), и с этой минуты они оба потеряли покой — ждали решения. Но самые тяжелые испытания ждалй их впереди.

…Телеграмму из Ташкента, из неведомой воинской части, Русанов получил по домашнему адресу, утром. Несколько мгновений Виктор Иванович непонимающе смотрел на листок, где четко значились его фамилия, имя и отчество, но смысл телеграммы дошел до сознания не сразу. А смысл был тот, что ему нужно ехать в Ташкент, найти по указанному номеру часть и забрать сына.

— Сережа! — ахнул Виктор Иванович, и тело его, будто пронизанное током, на некоторое время стало чужим. Русанов обессиленно опустился в прихожей квартиры на ящик с обувью, со страхом глядя на прыгающий в руках листок, и картины, одна страшнее другой, вставали перед глазами. Теперь ему было ясно, что Сергей ранен, что, наверное, стал инвалидом, не может самостоятельно добраться домой, поэтому в телеграмме и написано: «…Вам необходимо забрать сына Сергея лично». Бог ты мой, сынуля! Ведь уже объявлена точная дата вывода войск, осталось каких-то две с половиной недели!…

Полтора года назад провожали они Сергея в армию. Чего греха таить, Виктор Иванович все делал для того, чтобы устроить сына в одну из пограничных частей, хотелось ему, чтобы сын служил на границе, но Сергей заявил им с Зоей, что хочет и будет служить только в воздушно-десантных войсках, там-де настоящие мужчины. О тихой заставе он и слышать не хотел.

Зоя, прекрасно знающая, что происходило в Афганистане (печать к тому времени писала уже обо всем открыто), буквально лишилась сна, требовала от мужа! «Витя, неужели ты ничего не можешь сделать для единственного сына?! Подумай о Сереже, мы можем потерять его!…»

Виктор Иванович дрогнул, отправился в военкомат, к давнему своему знакомцу полковнику Рыжакову. Но тот сказал, что уже поздно, Сергей написал рапорт о том, чтобы его направили служить только в Афганистан, иначе из армии сбежит. Конечно, сбегать он вряд ли собирался, но не учесть твердого желания призывника военком не мог.

Полковник Рыжаков, вполне соответствующий своей фамилии — весь огненно-рыжий, у него даже ресницы и волоски на руках были медного цвета, — сидя за заваленным бумагами столом, серьезно и сочувственно смотрел иа Русанова, и один бог знает, какие мысли рождались по этому поводу в его рыжей, аккуратно подстриженной голове. Он терпеливо ждал новых вопросов, но Виктор Иванович повернулся и ушел. В мозгу его жило теперь, плавило волю и жгло лишь одно зловещее слово: «Афганистан». Он не знал, что и как станет говорить Зое, как объяснять, что Сергей напросился туда сам, и он, отец, действительно ничего уже не может сделать!

В расстроенных чувствах Виктор Иванович зашел в первое подвернувшееся кафе, где торговали спиртным. Попросил у тучной, грудастой буфетчицы сто пятьдесят граммов коньяка, сел в дальнем углу, выпил. Ему нужны были силы для разговора с женой. К тому же он озяб на холодном октябрьском ветру, пока шел из военкомата пешком.

Отогреваясь, Виктор Иванович хорошо и нежно думал о сыне, который все-таки поступил по-мужски, как настоящий взрослый человек. Но в следующую минуту, случайно глянув на подвыпившего инвалида, с трудом добирающегося на костылях до входной двери, Русанов живо представил на месте этого человека своего сына… В глазах его потемнело. Бог ты мой, посылать свое дитя на ненужную войну, в чужую страну! Война там идет уже несколько лет, много полегло и ранено молодых солдат и офицеров, тяжело ранен и их сотрудник Барышников, помогавший коллегам-афганцам. Но майор Барышников — сотрудник Комитета государственной безопасности, зрелый боевой офицер, а Сергей — мальчишка, пацан! Уж лучше бы послали в Афганистан его, Русанова-старшего, больше было бы пользы. Но в любом случае надо нам уходить из этой страны, перестать калечить и убивать сыновей, тратить на ненужную войну миллионы и миллионы народных средств.

Виктор Иванович пошел домой, твердо решив, что будет поддерживать сына в его выборе. Мужчина должен пройти через серьезные жизненные испытания, ему содержать в будущем семью, быть опорой жене и детям. Да и говорить сейчас обратное не было смысла: он хорошо знал характер сына, они лишь станут трепать нервы друг другу и ни к чему путному не придут. Что же, он, военный человек, офицер, чекист, будет уговаривать сына, пусть и единственного, праздновать труса, прятаться за мамкину юбку? Нет-нет, он не скажет ему ни слова упрека, постарается не зародить в душе парня сомнение, неуверенность — это очень помешает ему в службе. Сергею предстоят два тяжелых года, участие в боях. Он не должен дрогнуть там, в Афганистане, ни при каких обстоятельствах, защищая свою жизнь и жизнь товарищей, на его имени не должно быть и тени позора. И Виктор Иванович знал наверняка, что так и будет. А вот с Зоей предстоял долгий и трудный разговор, и слезы, и упреки, и снова слезы. Но он поговорит с ней, успокоит, попросит понять ситуацию и своего собственного сына — ведь он уже взрослый человек.

Да, тогда, в восемьдесят седьмом, он смог уговорить ее, убедить в правильности поступка Сергея. Она сдалась, отступила перед их совместным дружным напором, но весь последующий год, пока Сергей служил, в измученных глазах ее жила тоска и боль. «Не дай бог что случится с сыном, не дай бог!» — глядя на жену, думал Виктор Иванович.

А что он скажет Зое теперь, получив эту телеграмму? И когда ей звонить на работу, в поликлинику? Сейчас? Или, может, попозже, когда у него будет хоть какая, но успокаивающая сердце матери дополнительная информация?

«Нет, я позвоню Зое потом, когда что-нибудь узнаю, — решил Виктор Иванович. — Такая телеграмма — слишком тяжелое известие».

Он отправился на работу, зашел к заместителю генерала, полковнику Кириллову, с которым был дружен и которому доверял семейные тайны, и Кириллов тут же связался с Ташкентом, через местных чекистов разыскал номер телефона госпиталя, где лежал Русанов-младший, и скоро Виктор Иванович услышал в трубке голос начальника госпиталя. Тот был краток: да, ваш сын был ранен, потерял много крови. Сейчас поправляется, но еще довольно слаб. Приезжайте, мы его выпишем, долечиваться теперь нужно в санаторных и домашних условиях.

— Поезжайте, Виктор Иванович, — сказал Кириллов, выслушав Русанова. — Жив сынок — это главное. А на ноги мы его здесь поставим.

…Русанов летел рейсовым самолетом в Ташкент, где ему предстояло найти окружной госпиталь, представиться там в приемном отделении, показать вызов-телеграмму, надеть белый халат, пройти какими-то лестничными маршами и коридорами и, открыв дверь палаты, увидеть наконец Сергея. Как он боялся этой минуты! Начальник госпиталя не сказал о характере ранения, а Виктор Иванович побоялся спросить — главное, жив сынуля, а уж все остальное… И все же сейчас, в самолете, он готовился к худшему. Сын мог оказаться без ноги, ослепшим, с изуродованным лицом… Зоя ругала его за то, что не спросил о ранении, она теперь тоже сходит с ума, но он дал ей слово: сразу же, как только поговорит о Сергеем, позвонит ей и все расскажет.

Что же так медленно летит эта махина, Ил-86?! Такое ощущение, что самолет завис над облаками и вообще не движется. Пойти бы сейчас к летчикам в кабину, показать телеграмму, попросить: мужики, нельзя ли прибавить газку? Сынок там, в Ташкенте, в госпитале, у нас с матерью сердце изболелось, измаялись за эти сутки, как получили весть. Жена даже слегла, а. собиралась, сначала тоже лететь, да куда теперь! На, соседок ее оставил… Прибавьте скорости, мужики, прошу!

Здесь, за облаками, наедине с самим собой, Виктор Иванович понял, как горячо любит сына, как дорог ему Сергей. Конечно, он понимал это и раньше, по так обостренно чувство никогда еще не проявлялось. Наоборот, в буднях повседневного бытия, в хлопотах, связанных со службой и незначительными семейными событиями; существование сына воспринималось как само собой разумеющееся, естественное и привычное, Наверно, у них могло быть два сына или две дочери, но они с Зоей решили, что у них будет один сын, Сергей, Сереженька, имя они дали ему задолго до рождения, трепетно ждали его появления на свет и были счастливы, что не обманулись в ожиданиях. Но вот сейчас сын в беде; ушел, испарился из их семьи покой, пришли в их сердца тревога, боль, так же как и явились новые, незваные мысли и чувства. Виктор Иванович отчетливо сознавая, что нет для него ничего дороже сына, который лежит сейчас в одной из палат госпиталя, ждет его, отца, чтобы опереться о его плечо. Крепись, сынуля, крепись! Ты жив, это уже хорошо, это просто здорово, мы с матерью вылечим, тебя, чего бы нам это ни стоило. Все будет хорошо, вот увидишь, родной ты мой! Ты, главное, сам не сдавайся, не теряй силы воли. Ты у нас крепкий, ты выдержишь!…

Виктор Иванович не помнил, как самолет приземлился, как домчался он на такси до госпиталя, как подал дежурному в белом халате телеграмму и пошел потом по коридорам и лестницам.

Сергей лежал в глубине большой светлой палаты, и Виктор Иванович не сразу (солнце било в глаза) увидел сына. Сергей поднял руку, улыбнулся ему, и Русанов-старший пошел к нему, коротко остриженному и бледному, но явно бодрящемуся, решившему, видно, именно так встретить отца. Виктор Иванович приближался к белой койке Сергея. Глаза его со страхом шарили по простыне, отмечая, что, кажется, руки и ноги целы, вон, тоже видны, торчат навстречу родные желтые пятки, только грудь и плечо забинтованы, а у виска, над правым глазом, шрам.

Влага застилала глаза Виктору Ивановичу, он споткнулся обо что-то — из рук посыпались кульки и пакеты, собранные Зоей. Но в последнее мгновение он взял себя в руки; негоже ему, тоже военному:человеку, кваситься тут, на виду у молодых парней, побывавших в огне боев, видевших смерть. Он осторожно обнял голову сына, прижал к груди, да так и замер, чувствуя, что уходит, спадает напряжение последних этих суток, что вот он, его сын, пусть больной, раненый, но живой, улыбающийся, тоже притихший в его отцовских объятиях. Теплая, сорвавшаяся все же слеза упала на лицо сына, и Сергей с нарочитой грубоватостью, с заметным смущением отстранил отца!

— Ну что ты, па?! Живой я, все нормально. Малость, правда, покалеченный, но это ничего. Ребята вон, похуже меня есть, — он с трудом повел головой в сторону, показывая взглядом на соседние койки, на парней, безмолвно и с интересом взирающих на них. — Вот и командир мой, па, ротный, старший лейтенант Червоный, с Украины.

Русанов-старший пошел к койке, с которой молодо улыбался широкоплечий русоголовый парень, с ужасом отмечая, что у старшего лейтенанта Червоного нет обеих ног; тело его кончалось гораздо выше колен, сильные мускулистые руки, лежавшие поверх простыни, казалось, были теперь длиннее «ног».

Виктор Иванович пожал руку старшего лейтенанта, потом обошел и другие кровати, пожимал и культи, и, изуродованные кисти бывших солдат и офицеров, а одного парня просто погладил по забинтованному плечу — нечего было пожать. Потом бросился к сумке, стал раздавать яблоки и апельсины, угощал настойчиво и от всего сердца — так хотелось хоть чем-то утешить, подбодрить этих ребят. Раненые заразились его настроением, в палате поднялся веселый гвалт, суета, тон задавал ротный — старший лейтенант Чсрвоный, он и тут, наверное, оставался для них командиром.

— А… покрепче чего-нибудь нет у вас, товарищ подполковник? — весело блестя глазами, спросил он у Русанова. — А то медицина держит нас на сухом режиме.

— Да я ж не знал, что вы тут уже орлы, — отвечал с улыбкой Виктор Иванович, а ответом ему был дружный негромкий смех, и он, этот смех, порадовал Русанова-старшего — значит, дело шло на поправку, парни оживали.

Потом Виктор Иванович сидел у койки сына, и Сергей, морщась иногда от боли от неосторожного движения, рассказывал, что их БМД обстреляли, двое парней погибли сразу, Казаряна и Мехеджанова уже выписали, а вот он застрял.

— Ну ничего, па. Поправлюсь, — завершил Сергей свой грустный рассказ, и бледное его лицо снова исказила боль.

Виктор Иванович вглядывался в родные черты, привыкал постепенно и к незнакомой этой, болезненной бледности, и к короткой стрижке сына, и к багровому шраму у виска, над глазом. Да, год с небольшим не видел он своего Сергея — и перед ним уже не мальчик, но зрелый мужчина, человек, прошедший испытание огнем.

Сергей виновато пошевелил правой рукой — левая лежала неподвижно, белой забинтованной куклой.

— Вот левую почти не чувствую.

— Но ты ходишь, сынок? Можешь встать?

— Да, встаю, па. Мы тут помогаем друг другу перемещаться в пространстве, от койки до туалета. Ноги-то у меня ходят, па, а вот рука… черт! — и Сергей снова поморщился. — Но я сказал лечащему врачу: выпишите меня. У меня мама тоже врач. Тут надоело, третий месяц уже. Меня в ноябре ранило.

— Хоть бы строчку написал, сын! — мягко пожурил Виктор Иванович. — Мы же с матерью извелись. Ты же знаешь, как она все переживает.

— Да сначала не до того было, па. Болело сильно. А потом я сам домой засобирался. Думаю, полежу еще — и поеду. А мать я не стал беспокоить. Конечно, плакать бы стала… Я сам хотел приехать, а врачи не пускают, вызывай, говорят, родителей.

— Ну ладно, все позади, сын.

— Да, позади… А ты поседел, па. Вон, виски… — Сергей ласково смотрел на отца.

— Да поседеешь тут… Будет у тебя свой Сережа… Ладно, ты полежи, ешь вот пряники, мать накупила. А я схожу к врачам…

Лечащий врач лишь повторил Виктору Ивановичу то, что рассказывал и сам Сергей, прибавил только, что ранение серьезное, рука, возможно, оживет, но нужно долго и терпеливо лечиться.

— Требуются массажи, гимнастика, курорт, — говорил военврач, щуплый подвижный человек с серыми, гладко причесанными волосами. Он доброжелательно, понимающе смотрел на Русанова-старшего, подал оформленные уже документы на бывшего младшего сержанта Сергея Русанова, пожелал ему скорейшего выздоровления и проводил Виктора Ивановича до двери.

Можно было собираться в обратный путь…

В самолете Сергей подремывал, иногда поглядывал в иллюминатор, на белую, сверкающую вату облаков под крыльями самолета, рассказывал отцу о подробностях того боя, где он был ранен и где их рота потеряла много парней и боевой техники. Виктор Иванович слушал, кивал, размышляя о том, что долго еще будут в памяти сына эти вот боевые и жестокие сцены, и стоны раненых товарищей, и грохот выстрелов. Бой был обычный, в захваченном душманами кишлаке; Сергей, однако, живописно передавал подробности, заново переживая те жаркие и опасные часы молодой своей жизни, гибель товарищей. Виктор Иванович внимательно «прокручивал» в своем воображении подробности небольшого этого боя, нашел, что командир роты допустил некоторые тактические промахи, потерь могло быть меньше.

— Да, тебе хорошо рассуждать, — запальчиво и с заметной обидой сказал Сергей. — Ребята знаешь как дрались!

— Да дрались-то дрались… — Виктор Иванович грустно поглядел на сына. — А тактические промахи налицо. Во-первых, разведка наша запоздала с донесением, ты это сам сказал. Во-вторых, много времени ушло на разворачивание боевых цепей. В-третьих, кишлак, если я тебя правильно понял, можно было обойти с другой стороны, но выемке…

Сергей протяжно, судорожно как-то вздохнул. В мгновение ока пронеслись перед его глазами кадры пыльного и душного марша, неожиданный и мощный огневой удар по колонне из ближайших к дороге дувалов, треск и сумятица в наушниках, дробный стук автоматных очередей по броне, хриплые команды старшего лейтенанта Червоного… а потом страшный грохот взрыва, замерший их БМД, новый взрыв и — беспамятство. Наверное, отец прав, были ошибки у Червоного, но как теперь винить его, инвалида? У кого повернется язык? Уже в госпитале они, солдаты и сержанты, десятки раз обсуждали подробности боя. Принимал в них участие, разумеется, и сам Червоный, говорил откровенно и с себя ответственности не снимал, Бой в конце концов был выигран, душманы из кишлака бежали, но цена победы — цена дорогая…

— Вообще, нам нечего было там делать, — сказал Сергей. — Афганцы и сами бы разобрались. Я не сразу это понял, рвался же в Афган… Хотелось чего-то героического, необычного,

— Вы выполняли свой долг, сынок.

— Интернациональный, да? — Сергей повернул лицо, губы его были перекошены, белы. — Па, ты же умный человек, чекист, зачем это говоришь? Столько уже написано, столько сказано! Я эти два с половиной месяца, что лежал в госпитале, читал почти беспрерывно, я многое понял. Святое дело — защищать Родину, мать. А здесь, в Афгане, ради чего Червоный остался без ног, многие из нашей роты улетели домой «в черных тюльпанах»? Я вот, может, инвалидом стану… Ради чего? Ты мне можешь объяснить?

— Если честно, то нет, — Виктор Иванович опустил голову.

— Ну вот, видишь.

Они помолчали. Самолет по-прежнему ровно, спокойно гудел, нес свое длинное тело в ярком солнечном поднебесье. В салоне было светло, солнечные лучи пронизывали его насквозь, бело вспыхивали на обшивке и на мелких никелированных частях кресел. Многие в самолете спали или делали вид, что спят, одна лишь неугомонная стройная стюардесса возила туда-сюда тележку, предлагала то прохладительные напитки в пластмассовых стаканчиках, то потрепанное уже чтиво — газеты и журналы. Сергея она, наверное, заприметила сразу — он был в форме и с рукой на перевязи, — обращалась к нему ласково, по-матерински, хотя и самой ей было лет девятнадцать, не больше.

— Пожалуйста, солдатик. Крюшон. Свежий. В Ташкенте загрузились.

Сергей в который уже раз пил тепловатый напиток, улыбался с благодарностью в глазах, задерживал взгляд на точеной фигурке девушки. Экипаж самолета был из придонского авиаотряда, спросить номер телефона этой стюардессы ничего не стоило, но Сергей не спрашивал. Возможно, стеснялся отца, а может быть, беленькая эта стюардесса и не очень ему правилась.

— Знаешь, Сережа, — снова завел взволновавший его разговор Виктор Иванович. — Я хочу одного: чтобы ты не ожесточился. Что бы с тобой ни случилось, а жестоким по отношению к другим становиться не нужно. Жестокость рождает ту же жестокость — это известно.

— Я учиться хочу, па, — Сергей бережно гладил левую руку.— Подлечусь вот, отдохну, осенью пойду поступать в политехнический… А насчет жестокости… Да нет, не подумай, что я из Афгана прямо-таки ненавистником возвращаюсь. Нет. Но я хочу во всем разобраться, справедливости хочу. И не я один. Любого из наших парней-«афганцев» спроси. Пусть ответят перед нами за эту войну. Перед погибшими пусть ответят, перед их родителями. Я разве не прав?

— Почему, прав. Но ты-то, я думаю, ни в чем лично ущемлен не будешь.

— Может быть. С твоей помощью. Я это понимаю. И думаю не о себе, па. О других.

Сергей сел поудобнее, повернулся к отцу.

— А вообще интересно, па, мы с тобой воинский долг понимаем по-разному, а? Ты бы, пожалуй, в моем положении и не выступал, да? Отлежался бы в госпитале, потом в санатории, вернулся бы на службу, и все. Так?

— Примерно так. Я служу в Комитете госбезопасности сознательно, военную присягу давал, готов ко всему.

— Но нельзя же бездумно выполнять любые приказы, па!

Русанов-старший негромко засмеялся.

— У нас бездумных приказов стараются не отдавать, сынок. Сменишь вот меня на боевом посту, придет время…

Сергей отрицательно покачал головой. Лицо его было задумчиво, серьезно.

— Вряд ли. Служить сейчас в госбезопасности, наверное, и не очень интересно. Это раньше было: Зорге, Абель, Штирлиц…

— Разведка и контрразведка и сейчас есть. Твой отец, дорогой сынуля, контрразведчик. Ты разве забыл?

— Не забыл, па. Но ты разве ловишь сейчас шпионов? По-моему, их и нет, перевелись. Насколько я помню, еще до моей службы в армии ты и преступниками стал заниматься.

— Да. А теперь особенно. Перестройка, переходный период. Жулики разного рода подняли голову, милиция одна не справляется,

— Вот видишь. Полицейским стал.

Виктор Иванович не обижался на сына. Говорил мягко, заглядывал Сергею в глаза, терпеливо просвещал.

Сын слушал внимательно, думал.

— Все равно, па. Ваш Комитет — орган государственного насилия. Он скоро будет не нужен. Свобода и демократия в нем нуждаться не будут.

Русанов-старший покачал головой.

— Начитался ты, Сережа, современной публицистики, начитался, чувствуется. А нужно было там еще вычитать, что любая свобода и демократия нуждаются в защите. И защищать их будут самые сознательные и дисциплинированные граждане.

— Военные и чекисты, да? — Сергей иронически смотрел на отца.

— Ну, чекисты тоже военные, не забывай,

— А, да! — Сергей хлопнул себя по лбу, — Значит, свобода и демократия без военных немыслима? Так получается?

— Я сказал, что мы лишь защищаем и то, и другое. А режим существования выбирает сам народ. Как и общественный строй, политическую систему, правительство, парламент, президента и так далее.

— Слушай, па! — Сергей порозовел в споре, заметно оживился, и Виктор Иванович был рад этому. — Но ты вот лично кому служишь? Скажешь, я уже знаю наперед, — народу.

— Именно.

— Но это же все слова! Ваш КГБ — орган государственный, а государство, как говорил Ленин, я это со школы еще помню, — есть орган насилия. Разве не так? Ты же насилию служишь, а не народу!

— Любой корабль в море без руля и без ветрил не поплывет, сынок, ты это знаешь. То есть без курса и без команды. И зачем капитану призывать свою команду к послушанию, если она и так дисциплинированна, сознательна и прекрасно выполняет свою работу? А ей, в свою очередь, никто не угрожает извне. Другое дело, что…

— Ну, ясно, ясно! — Сергей махнул рукой. — Шпионы, разведчики, контрабандисты… Кто там еще?

— Нарушители государственной границы, похитители оборонных секретов, валютчики, организаторы преступных вооруженных группировок… Что еще? Хватит, пожалуй, чтобы убедить тебя, сын, что все это — защита безопасности народа, и уж если и приходится применять насилие, то только к тем, кто этого заслужил.

Сергей смутился. Но ненадолго. Уже в следующую минуту лицо его было безмятежным.

— Да, па, правильно ты все говоришь. Но мало кто видит вашу работу, мало кто ее чувствует. Потому так и говорят, пишут.

— Может быть, ты и прав, сынок. Но, как говорится, служим не ради славы. И ты ведь не за славой в Афганистан рвался.

Самолет накренился, меняя курс, солнечные пятна из иллюминаторов переместились внутрь салона, легли на лица пассажиров, сидящих справа. Сергей отодвинул шторку, смотрел вниз, на далекую заснеженную землю, сердце его взволнованно билось. «Домой-домой!» — отстукивали часы на руке.

«Сынуля лет на пять повзрослел, — думал Виктор Иванович, откинувшись в кресле и прикрыв глава. — Афганистан не прошел для него даром. И узнал много, и пережил. А рука… ничего, сынок, рука оживет. Специальная гимнастика, ванны, уколы… Все Что нужно мы с матерью добудем. Лечись только прилежно».

Насмотревшись на землю, Сергей повернулся к дремлющему отцу, спросил:

— Па, ты извини за такой вопрос… Светлану когда-нибудь видел? Встречал?

Виктор Иванович открыл глаза, сел поудобнее.

— Да. встречал. Поздоровались, разошлись по своим делам. — Он помолчал, размышляя, стоит ли говорить большее? Решил, что стоит. Слова выбирал тщательно. — Сынок, дорогой! Забудь ты эту девушку, она, на мой взгляд, недостойна тебя. Через два месяца, как ты ушел в армию, выскочила замуж, у нее теперь ребенок. Воспитывает сама… Она никогда не спрашивала о тебе, хотя я видел ее не раз — и с париями, и одну, с ребенком. Она часто приходит гулять со своей девочкой в наш сквер. Отдохнешь, поступишь учиться, в институте много будет других девушек…

Сергей вежливо слушал, не перебивал. Смотрел прямо перед собой, думал. Руки его лежали на груди сцепленными, он шевелил пальцами. Какие мысли были сейчас в его голове — кто знает!…

Всю оставшуюся часть пути отец с сыном не разговаривали, думали каждый о своем. Самолет шел уже на снижение, земля заметно приблизилась, расстилались внизу заснеженные просторные поля и леса, выделялись ярко-белые петли застывших рек. На небе по-прежнему не было ни облачка, январский день сверкал холодным солнцем, а мириады солнц рассыпались внизу, были в каждой снежинке, в блестевшем от льда шоссе и вспыхивающих автомобильных стеклах, в оцинкованных крышах дачных домиков и стеклянных шарах посадочных огней… «Ил», сердито трясясь, бежал через минуту-другую по бетонке, мимо других самолетов, мимо знакомого двухэтажного здания аэропорта с белыми большими буквами на фронтоне — ПРИДОНСК.

— Дома, сынок, приехали, — оказал дрогнувшим голосом Виктор Иванович.

Сергей глянул на него влажными глазами, кивнул.

В распахнутую широкую дверь самолета хлынул морозный свежий воздух, от которого закружилась голова, и Русанов-младший невольно ухватился за поручень трапа. Беленькая, в форменном синем пальто стюардесса стояла сбоку двери, провожала «афганца» ласковым, подбадривающим взглядом: ничего, мол, солдатик, все у теба будет хорошо, желаю тебе здоровья!

Сергей улыбнулся девушке, пошел по ступенькам трапа вниз, жадно, полной грудью, вдыхая воздух родной земли. Он и сам наконец поверил, что все самое страшное позади, что остается лишь вспоминать чужие коварные горы, и треск автоматных очередей, и стоны раненых парней…

Ступив на землю, Русанов-младший шагнул чуть в сторону, присев, взял здоровой рукой пригоршню снега, поднес его к глазам, к Лицу.

— Пахнет, — сказал он отцу. — Да вкусно как!

— Ну, пошли, сынок, пошли, — растроганно проговорил Виктор Иванович, — Мать там заждалась.

Глава тринадцатая

Расправиться с судьей Букановой Генка Дюбель решил этим же летом. Ненависть к судье окрепла, была выношена в колонии и теперь требовала выхода, реализации. Наставник его, Васька Локоть, за годы совместной отсидки потихоньку не только обучил Генку (теоретически, конечно) подрывному делу, но и просветил его по части уголовного законодательства. При нем всегда был потрепанный Уголовный кодекс РСФСР, в разговорах с лагерным начальством он сыпал статьями, как горохом из рукава, и в спорах клал это начальство на обе лопатки. Васька, подробно изучив дело Дюбеля, внушил ему, что тот сидит лишние два года, Буканова-де превысила свои права и преступила закон, так как факта кражи досок со стройплощадки не было, а солдата-стройбатовца Генка шваркнул прутом непреднамеренно, а в процессе борьбы, хотя и превысил пределы необходимой самообороны. Выходило, что по одной статье Буканова осудила всего лишь за намерение совершить преступление, а По другой — якобы за умышленное тяжкое телесное повреждение. Хотя, какой умысел был со стороны Дюбеля? Никакого. Бить солдата он не собирался, ему нужны были доски, и если бы этот козел не стал мешать, то и череп его остался бы целым. Да и напал солдат первым, стал вырывать доски из рук Дюбелева, всячески оскорблял — что же тому оставалось делать?

В общем, укатала тебя Буканова, укатала, твердил Локоть Генке. Дураком будешь, если промолчишь. Подавай петицию в Верховный суд, пусть пересматривают.

Но Генка никуда писать не стал, а дал себе слово — Букановой отомстить.

Несколько поправив с помощью Боба свое материальное положение, Дюбель стал не спеша готовить взрывное устройство. Дома, у матери, нашелся старый будильник, которым по ветхости уже не пользовались, но он еще мог сослужить службу. Батарейки свободно продавались в магазинах, а порох нашелся у Игорька Щеглова — отец его занимался охотой. Начинить же посудину кусочками гвоздей, острыми железками, битым стеклом — раз плюнуть. Главное в этом механизме — электрическая цепь, часы, которые замкнут контакты в нужное, установленное наперед время.

Со взрывным устройством, которому Дюбель дал название «Привет с того света», он возился недели две. Сидел дома запершись, железки свои от матери прятал, да и со Щеглом не особенно откровенничал. Сказал Игорьку, что порох ему нужен для одного кореша, тот тоже охотник, а в магазинах сейчас шаром покати, ни хрена нет.

Мина получилась мощной и надежной, хотя и несколько громоздкой, но в «дипломат» или в портфель вполне вмещалась. Генка провел несколько предварительных испытаний, без пороха. В установленное время электрическая спиралька накалялась, и стоило сыпануть на нее даже несколько крупинок пороха, как они тут же алчно и охотно вспыхивали. Дюбель завороженно смотрел на огонь, а воображение рисовало уже предсмертные стоны и муки судьи Букановой. Пусть помучается, пусть. За всех несправедливо осужденных, а таких только в его колонии — половина. Все жалуются на строгость безжалостных, бессердечных судей. И он, Генка, отомстит за всех. Жаль, никто об этом, пожалуй, не узнает: язык нужно держать за зубами. Да и сама Буканова, скорее всего, не поймет, что же с ней приключилось и за что ей выпала на этом свете такая кара. Но это неважно — важен результат. Это только дурак, самоубийца, явился с отнятым у мента-сержанта пистолетом и прикончил в Москве прокурора. Он, Дюбель, сделает все по-умному. Есть тысячи способов отомстить, надо только подобрать подходящий. Он выберет момент, подсунет Букановой взрывное устройство — и прими, Боже, рабу свою!…

Начал Дюбель с телефонной книги. На главпочтамте он спер служебный «Справочник», посидел с ним в скверике, полистал, нашел нужный раздел. Потом, из неказистой будки, стоявшей в конце переулка, позвонил в канцелярию районного суда, в котором получил срок, вежливо, измененным голосом спросил: работает ли еще судья Буканова и как попасть к ней на прием?

Раздраженный девичий голос в трубке ответил, что у Галины Андреевны есть свой телефон, такой-то номер, звоните напрямую. Но, кажется, она сейчас на заседании. Алло! Вы слышите?

— Слышим мы, слышим, — ухмыльнулся Дюбель, кинув трубку.

Он постоял возле телефона, поразмышлял. Так-так. Значит, эта самая мадам Галина Андреевна жива-здорова и продолжает отправлять за решетку таких, как он, Генка. Ладно. Информации маловато, но она все же есть.

Надвинув на глаза кепчонку, Дюбель отправился к зданию суда. Невинной, гуляющей походкой прошелся туда-сюда по улице, потолкался у входа, послушал граждан свидетелей — по какому поводу они так разоряются. Оказалось, возмущены задержкой начала судебного процесса — отпросились с работы, пришли к назначенному часу, а тут…

Подкатил наконец «черный ворон», серая, с решетками машина, из нее по одному вывели каких-то перепуганных парней, конвой из семи или восьми солдат покрикивал на них, торопил. Да-а, знакомая картина. Из этих дверей многие из парней выйдут уже осужденными, Буканова постарается. И ждет их потом крепкий «Столыпин», дальняя дорожка и вонючий казенный дом. Эх, горемыки!

Генка отошел в сторону, сел на лавочке под раскидистым старым тополем, наблюдал. У здания районного суда с треснувшей черной вывеской стояли несколько легковушек, к ним Дюбель и приглядывался. Он задал себе вопрос: а нет ли среди этих машин собственности Букановой? Судья, надо думать, человек состоятельный, может позволить себе купить личный транспорт для поездки на работу и по другим делам. Не то что он, Дюбель. Деньжата хоть и есть сейчас, но это на несколько дней, а потом снова, наверное, надо звонить Бобу…

Да, хорошо все сошлось бы, если бы у судьи Букановой была машина. Открыть багажник и положить в него «Привет с того света» не составляет особого труда — минутное дело. Конечно, он, Генка, не стал бы лезть на рожон, открывать багажник под окнами суда. Судья ездит по магазинам, может быть на дачу, в поликлинику, на рынок или в парикмахерскую — да мало ли куда бабе понадобится съездить! Можно изучить маршруты, это дело двух-трех дней. Но сначала нужно установить, есть ли у Букановой машина.

Карандашиком Генка переписал номера машин легковушек и на следующий день снова позвонил в канцелярию суда, той самой раздраженной девице (не иначе замуж никто не берет, оттого и злая такая), сказал, прикрывая рот рукой и изменив голос:

— Это со станции техобслуживания звонят, здравствуйте, девушка.

— Здраст… — буркнули на том конце провода.

— Понимаете какая история… Тут у нас недавно, на той неделе, ремонтировалась машина «Москвич», бежевого цвета, помер… — Генка глянул в свою бумажку, сказал цифры.

— Ну и что? — нетерпеливо спросила девица. — И-то тут при чем?

— Фамилия у меня неразборчиво записана… То ли Бакланова, то ли Бананова… Но место работы четко: народный суд вашего района. Нужно сделать перерасчет, сумма оплачена неправильно.

— У нас есть судья, Буканова, но машины она не имеет. Не на что нам покупать машины, уважаемый! — девица бросила трубку.

Нет так нет. Тоже информация. Но жаль, что нет. Не попрешься же с «Приветом…» на квартиру к судье. Мол, добрый вечер, дорогая Галина Андреевна, сколько лет, сколько зим не встречались мы с вами, и в местах довольно отдаленных от Придонска все-таки по народным судьям скучаешь. Так что прошу приветить и из квартиры меня не выталкивать, а вот вам гостинец от всех несправедливо осужденных, чтоб другим судьям неповадно было…

Это, конечно, глупость — вот так-то, нахрапом. А если «помусолить мозги», как любил выражаться Локоть, поискать варианты, то можно что-нибудь н путное придумать.

Да, на квартиру можно пойти, но под видом газовщика, слесаря, телефониста, представителя санэпидстанции; «Крыски-мышки есть? А комары? Ах, только сонная кошечка? Нельзя ли взглянуть, не больна ли она?» Короче, тары-бары развести и незаметно портфельчик с часиками оставить где-нибудь на кухне, под раковиной или под столом. Но и этот вариант не самый лучший. Во-первых, можно напороться на саму Буканову, и она может его опознать, почувствует неладное; во-вторых, если вариант с «крысками-мышками» и пройдет, то все равно «часики» оставить незамеченными не так-то просто… Нет, надо придумать что-то еще.

Несколько дней подряд, переодевшись и нацепив темные очки, Дюбель исправно, как на работу, ходил к зданию суда, наблюдал за Букановой. Судья была все та же: седая, с неприступным гордым видом, решительная и строгая. Торопливо входила по утрам в здание, в обеденный перерыв вышагивала с другими женщинами к соседней столовой, вечером садилась в автобус и ехала домой, в центральную часть города. После работы не гуляла, выходные провела дома. С кем она живот, Генке выяснить пока не удалось.

Дюбель бросил слежку — она мало что дает. Нужно подбираться к судье с другой стороны. Но с какой? Судя по всему, Буканова работает последний год перед уходом на пенсию, дачи и машины у нее нет, она, надо думать, домоседка. Ходит, наверное, в кино или в театр, но опять же — на людях.

Генка сидел в беседке детского парка «Ласточка», на берегу городского водохранилища, покуривал, лениво оплевывая, лениво же наблюдал за купающимися ребятишками. Лето было в разгаре, жара стояла под тридцать, неплохо бы и самому окунуться. Но плавок на нем не было, а идти за ними домой неохота. Да и Татуировка эта!… Стоит только снять рубашку, тут же вперятся в тебя десятки любопытных глаз. «Глянь, фрайер! Ух, разрисован-то!… В тюряге, наверное?» — «А где ж ты думал? Им там делать нечего, вот и колют русалок да финки, друг дружку устрашают…» Провалился бы Локоть со своими «художествами». На пляже теперь делать нечего. Так, поваляется иногда он, Дюбель, с Игорьком и его малолетними корешами где-нибудь в тенечке, в укромном уголке за ивами…

— Но куда же подложить этой бабе «Привет…»? — вслух подумал Генка и матюкнулся от злости. Вот задачка-то, с одним неизвестным. Есть чем, есть кого, а негде. Черт бы ее побрал! Когда мастерил мину,думал — все просто будет. А теперь ломай голову. По почте, что ли, послать? Но когда это посылка дойдет? И часы всего сутки ходят.

Нет, по почте не годится. Нужно другую конструкцию придумывать. Опять чего-то мастерить, детали искать. Да и посылку может не сама Буканова открыть… Да, смысла нет…

Разморенный жарой и бездельем, Дюбель задремал в беседке, на широкой, крашенной зеленой краской скамейке. Он совершенно не беспокоился о том, что кто-то к нему может подойти и, скажем, утащить снятые со вспотевших ног кроссовки. Татуировка на руках и груди сразу скажет потенциальному вору: такого лучше не трогать.

Проснувшись часа через два, под вечер, Генка вспомнил о своих мучительных размышлениях, злость снова овладела им, и он решил, что хватит ломать голову — надо пристукнуть судью в подъезде, и все дела. Подъезд у нее в доме крайний, лавочки у входа нет, бабки не сидят, рядом с дверями — густой кустарник. Шагнул с порожка — и нет тебя.

Но наутро, одумавшись и остыв, Генка умерил свой пыл — этот террористический акт не годился, глупо. Скрыть следы не удастся, скорее всего, удар ножом может быть не смертельным, поднимется шум-гам, далеко и не убежишь. Нет, надо рассчитаться с судьей с помощью «адской машинки» — она сама сделает то, что нужно. Ни одна душа не знает, что он, Дюбель, сделал взрывное устройство, что решил отомстить Букановой. А потом — пусть ищут. Кого искать? Где?

Повеселев от этой обнадеживающей мысли, Генка снова отправился к телефону-автомату, решив, что будет периодически позванивать в суд по разным номерам, глядишь, повезет еще с какой-нибудь нужной для него информацией. И ему действительно повезло.

Он набрал номер Букановой, решив, что просто послушает ее голос, но случилось чудо: включился еще какой-то абонент. Мужчина попросил Галину Андреевну, и Дюбель стал невольным слушателем их разговора.

— Галина Андреевна? Здравствуйте. Это Александр Николаевич. Алло!… Что-то плохо слышно.

— Я слышу вас хорошо, Александр Николаевич, Здравствуйте.

— Как поживаете, Галина Андреевна?

— Ой, не спрашивайте. Устала ужасно. Дела одно страшнее другого. В апреле убийством занималась, сейчас — групповое изнасилование. Предварительное следствие проведено плохо, много неясного, свидетели путаются в показаниях, потерпевшая молчит, видно, напугана родственниками насильников. Дело вернула на доследование, придется, видно, заниматься им после отпуска.

— А когда собираетесь? Куда едете?

— Скоро. С первого августа. Билет на поезд уже в кармане, путевку тоже достала. Поеду к морю, устала за год.

— В Сочи?

— Нет. Под Краснодаром есть Джубга, может слышали?

— Не только слышал, даже бывал. Место — прекрасное.

— Ну вот. А я там не была… Да кто это сопит в трубку? Алло? Александр Николаевич, вы слышите? — встревожилась Буканова. — У меня такое ощущение, что кто-то нас подслушивает.

Мужчина засмеялся.

— Да пусть слушают, Галина Андреевна. У нас с вами такой тайный разговор, что только для Скотленд-Ярда и интересен. Но я вам все же перезвоню сейчас.

— Да, пожалуйста, Александр Николаевич, — Буканова положила трубку.

Положил свою и Дюбель.

— До Краснодара ты, тетя, не доедешь, это я тебе гарантирую! — сказал Генка прекрасному солнечному дню и грохоту трамвая, который мчался в этот момент по пыльной магистральной улице.

Глава четырнадцатая

…— Итак, Володя, что же мы с тобой имеем на сегодняшний день? — спросил Коняхин своего коллегу, лейтенанта Владимира Кубасова. — Давай еще раз прикинем.

Чекисты только что вернулись с короткого делового совещания, которое провел в отделе Русанов, собирались ехать в таксопарк, к Вячеславу Безруких, готовились к этой встрече. Они узнали, что машина Безруких — на ремонте, что-то случилось у него с подвеской, дня два-три будет стоять в гараже.

— Пожалуй, то же, что и вчера, — со вздохом ответил Кубасов. Он сидел за своим столом, напротив Коняхина, курил, задумчиво глядя на окно, где с самого утра лил настырный нескончаемый дождь. За окном их узкого, на двоих, кабинета было мрачно и сыро, пришлось зажигать «люстру» — лился с поселка, с казенного круглого светильника, рассеянный белый свет. У Кубасова горела еще на столе и зеленая лампа.

Коняхин листал тощенькую папку, стараясь освежить в памяти беседу с таксистом. Прошло уже полгода, звонков от Безруких не было, значит, сбытчика золота он не встречал, тот не объявлялся. А может, и встречал, но не стал звонить чекистам.

— Дело мне кажется дохлым с этим парнем, Валер, — Кубасов поднялся, стал расхаживать по кабинету.

Был он на полголовы выше Коняхина и в плечах пошире, при первом знакомстве производил впечатление медлительного человека, увальня и тугодума, но Коняхин как никто другой знал, какая мгновенная реакция у его напарника, как быстра его мысль и эти вот большие сильные руки мастера спорта по дзюдо. Коняхин не раз убеждался в этом на занятиях по физической подготовке.

— Ты смотри, старик, — продолжал Кубасов. — За полгода — ни одной новой информации о золоте, ни одного нового слитка в городе не появилось.

— Мы с тобой об этом можем просто не знать, Володя, — спокойно возразил Коняхин. — И это в нашей работе большой минус.

— Да, конечно, — не стал спорить Кубасов. — Но никто из моих людей ничего не знает.

— На «Электроне» могут и не знать, если именно там идут хищения, — размышлял Коняхин. — Или были. Мы ведь можем иметь дело с золотом, которое было похищено когда-то, а теперь его реализуют.

— Телефонный звонок был в начале июня, чуть больше месяца назад, — напомнил Кубасов.

— Да-а… Есть что-то, есть. — Коняхин снова углубился в папку. «Что же вы, чекисты, мер не принимаете? — прочитал он в который уже раз телефонограмму. — У нас, на «Электроне», золото воруют…» — На магнитофоне голос звучит очень искренне, убедительно. Не думаю, что это ложный звонок. Скорее, от отчаяния,

— Думаешь, кто-то из их же шайки? — опросил Кубасов.

— А почему бы и нет? Звонок — безымянный, ниточка следствию, сигнал. Человек, видно, понимает, что сколько веревочке ни виться, а конец все равно будет. Может быть, совесть заговорила, может, страх. Мы же пока не знаем, что там у них происходит.

— Но почему звопок нам, а не в милицию? Как думаешь, Володя?

— Трудно сказать. Скорее всего, потому, что человек понимает: золото — валюта. Наша компетенция.

— Тем не менее Русанов и милицию подключил. БХСС. Генерал одобрил.

Кубасов не сказал ничего. Затушил сигарету, стал одеваться. Надел плащ и Коняхин. Спросил у Кубасова: может, зонт взять, смотри как льет? Но оба они пришли к выводу, что не стоит занимать руки, да и дождь вроде бы пошел на убыль, в окне посветлело.

Вышли из здании управления два молодых, неприметных человека, зашагали к троллейбусной остановке.

Славик возился в гаражном боксе со своей машиной. Голова его, в промасленном черном берете, торчала из смотровой, отделанной кафелем ямы. Он поругивал городское начальство, которое вообще перестало смотреть за проезжей частью: дескать, влетел в большую выбоину, полную дождевой воды, погнул рычаг подвески, возись теперь.

Коняхин, присев, поздоровался с таксистом, попросил уделить ему с коллегой несколько минут. Славик охотно вылез, вытер руки, стал рассказывать, как он вез пассажиров по окраинной городской улице, по которой, кстати, и ездил не раз, стал объезжать заглохший отчего-то МАЗ и вкатился в эту колдобину…

Безруких рассказывал, а руки его по-прежнему беспрестанно тискали ветошь и голос был заметно напряжен, взволнован.

— Слава, ты не волнуйся, — сказал Коняхин. — Давай вспомним еще раз, как было дело с этим слитком.

— Ну как, — начал рассказ таксист. — Перед маем было дело. Это я точно помню. Числа двадцать седьмого или двадцать восьмого апреля. Сел ко мне в машину то ли грузин, то ли азербайджанец, я их не могу различить. Попросил отвезти к шинному заводу…

— А где он сел? — быстро спросил Кубасов.

— В центре, у кафе «Гриль». Вот. Довез я его…

— Непосредственно к шинному заводу? — перебил Коняхин.

— Нет, не доезжая. Он назвал адрес, номер дома на Проезжей улице, я там и остановился. В этом доме молочный магазин еще.

— Ну-ну. Дальше.

— А дальше… Он когда расплачивался, спросил: «Маладой человек, золотишком не интересуетесь?» — и показал «сигаретку». Я говорю: да то ли это золото, то ли… Он засмеялся, во рту у него тоже золота полно, блестит. Если, говорит, интересуетесь, то можно к ювелиру. У меня деньги как раз с собой были, я хотел покрышки у одного нашего шофера купить, ну, думаю, возьму «сигарету», жена говорила про инфляцию…

— Слава, а ты случайно не поинтересовался, откуда у него этот слиток? — спросил Кубасов.

— Да поинтересовался, но…

— А как конкретно был задан вопрос?

— Я сказал: какая красивая «сигарета»! Сам, что ли, делаешь? Он и говорит: ага, из старых золотых часов.

— Ну, это он тебе соврал, Слава, — подал реплику Коняхин. — Золото высокой пробы, техническое. Не из часов.

— Ну я этого не знаю.

— Потом вы встречались еще?

— Да. Один или два раза. — Славик беспокойно мял берет, так же беспокойно жили под невысоким его, в прыщах, лбом светлые глаза: «Вот вляпался, говорили они, дернул меня черт…»

— А смысл вашей новой встречи был какой?

— Ну как же! Он попросил меня продать слиток, у нас в таксопарке. Я его и предлагал нашим ребятам, а кто-то из них вам стукнул. — Славик вздохнул. — Зря, между прочим. Я бы и сам, если б догадался…

— А где и как вы встречались с этим человеком? — настойчиво продолжал спрашивать Коняхин.

— Да как. Рамиз знает номер моей машины… Поднимает руку, садится. Все обычно.

— А имя — Рамиз… Это точное, его?

— Он так назвался. А я запомнил, необычное оно. У нас все Сашки да Володи, а тут Рамиз.

Славик поскреб пятерней в стриженом затылке, мотнул головой, как бы прогоняя прочь сомнения — нет, имя он помнил твердо. Они, чекисты и шофер, сидели в углу бокса, возле бочки с песком, мирно беседовали.

— Значит, Рамиз говорил, что золото из лома часов? — уточнил Кубасов.

— Да. Я, говорит, скупаю корпуса по сорок — пятьдесят рублей за штуку. У знакомых или у тех, кому не хочется стоять в очереди в магазине, на скупке. Ну, еще у часовщиков. Те продают подороже, но Рамиз не внакладе, хлопоты окупаются.

— Ну а ты? — прямо спросил Коняхин. — Зачем брался сбывать слиток?

Таксист опустил голову.

— Ну как же… Рамиз мне процент обещал. Сказал: с каждого грамма — тебе пятерка. Выгодно.

— Понятно. Но разве вы с Ремизом не обменялись телефонами?

— Я же сказал. — Безруких не смог скрыть раздражения. — Он сам ко мне в машину садился, ждал видно. Телефона не давал. Сказал, что никаких телефонов, сам тебя найду. И чего вы, ребята, накручиваете? Что тут особенного? Ну, хотел я слиток купить…

— Мы тебе не «ребята», Безруких, — ровно сказал Кубасов. — Разговор наш вполне официальный. И говорим мы с тобой о нарушении правил о валютных операциях. Дело государственное, в уголовном порядке наказуемое. Статья есть. От трех до восьми лет.

— До восьми?! — переспросил Славик, и его изумлению не было границ. — Мама, роди меня обратно!… Какой же я валютчик?! Попросили продать, за плату, я и того… Без «навара» какой смысл за такое дело браться? Цены вон как подскочили! Мясо на рынке — не подступишься. И деньги менять собираются, все об этом говорят.

— Слава, что ты тут перед нами ваньку валяешь? — строго спросил Коняхин. — Ты ведь знал, что собирался покупать? И другим водителям об этом говорил.

— Конечно знал. Мы и к ювелиру ездили.

— Вот. И за посредничество в сбыте золота брался. Разве из технического, чистого золота делают корпуса часов? Трудно понять?

— Парни, ну… я это потом смекнул, — честпо признался Славик. — Сообразил, что нечисто тут что-то. Но Ремизу этому я поверил, что он из часов «сигареты» отливает. Каждый сейчас свой бизнес делает. А сразу капать в милицию или вам… с какой стати? Хотел купить, а потом передумал. Лучше, думаю, кому-нибудь предложу. Ну его, этого Рамиза, к лешему. Мне и шофер один сказал: Славик, не связывайся с золотом, это вещь поганая, не ищи приключений на свою задницу. Лучше чаевые с пассажиров брать.

Все трое помолчали. Гараж жил между тем своей жизнью: мимо бокса проскакивали «Волги» с желтыми гребешками на крыше, потрепанные «Москвичи», репродуктор на стене в который уже раз требовательным женским голосом объявлял, чтобы «водитель рафика Коровин немедленно зашел к диспетчеру», в соседнем боксе вспыхивала ярко-синим огнем электросварка, визжала пневмодрель…

— Слава, помоги нам познакомиться с Рамизом, — попросил Коняхин. — Это очень нужно.

Безруких пожал покатыми, мясистыми плечами, шевельнулась на них промасленная черная роба.

— Да я понимаю, — сказал он глуховатым и заметно уже успокоившимся голосом. — Зря вы бы ко мне не пришли. Но честное слово, парни, я не знаю, как его найти. Живет он, наверное, в Придонске, раз я его встречаю… Но, может быть, он в гостинице где-нибудь, приезжий? Вы бы поискали. Я его узнаю, если увижу… А меня что — посадите? Но я ведь не знал, что золото ворованное или какое оно там есть! Сказали мне, я поверил. Рамизу хотел помочь, да. Чего, думаю, от сотни-другой отказываться?! Деньга на дороге не валяются и всем нужны…

— Ты должен был заявить, — прервал таксиста Кубасов. — Не маленький, на границе служил.

— Вы и об этом знаете? — изумился Безруких. — Но хорошо — как заявить? На самого себя, что ли?! Мол, хотел купить золотую «сигаретку», сажайте, да?… Я потом подумал: хорошо, что не приходит Рамиз, гора с плеч.

— Ладно, Слава, ты думай впредь, — миролюбиво проговорил Коняхин. — Мы — не суд, как быть с тобой дальше — видно будет. Но запомни: чистосердечные признания твои и помощь следствию, конечно, учитываются.

— Да понял я, парни! — Славик зачем-то приглушил голос, заговорщицки оглянулся. — И если б знал, что вы интересуетесь этим Ремизом… А где он золото берет, я, честное слово, не знаю!

Коняхин с Кубасовым переглянулись — разговор нужно было кончать, ничего нового сегодня они уже не узнают.

Чекисты поднялись, встал и Безруких.

— Ты вот что, Слава, — попросил Коляхин. — Если явится Рамиз, скажи ему, что есть человек, который хочет купить «сигареты».

Славик замотал головой.

— Ладно, понял. Позвоню, если что. Я теперь и сам буду приглядываться в городе, может Рамиза где и увижу. Целыми днями мотаюсь, иногда и мелькнет знакомое лицо, а память у меня на лица хорошая, парни. Вы правильно говорите, на границе служил. Ох дурак я, вляпался в какую кашу, а! Деньгами соблазнился, прямо скажу. Женился недавно, деньги нужны… Парни, а вы замолвите за меня словечко, а? Я ж не знал, по глупости вляпался.

— Ладно, Слава, мы тебе все сказали, — кончил Коняхин тягостный этот разговор. — Ждем звонка. Вот телефон, — и подал таксисту клочок бумажки со своей фамилией.

Славик бережно, кончиками пальцев, взял бумажку, скользнул по ней глазами.

— Я обязательно, парни! Я этого Рамиза сам теперь искать буду! Ишь какую свинью мне подсунул с этими «сигаретами»!

Чекисты попрощались с таксистом, пошли к выходу.

— Как думаешь, Володя, позвонит он? — спросилКоняхин.

— Думаю, да, — кивнул Кубасов. — В его положении надо звонить.

…Безруких не позвонил, а недели через две заехал в управление госбезопасности, оставил у дежурного записку;

«Коняхину. Кто-нибудь один, парни. Завтра в двенадцать у магазина «Океан».

Славик».

* * *

Владимира Кубасова страховали. Неизвестно, кто такой Рамиз, как поведет себя Безруких, что вообще может произойти на этой встрече. Скорее всего, Рамиз — осторожный человек, захочет просто посмотреть на того, с кем собирается иметь дело. О конспирации он понятие имеет, это ясно, и человек неглупый. Поэтому легенда Кубасова, его экипировка, манеры не должны вызвать никакого подозрения.

На подготовку встречи у оперативников ушел весь вечер и часть ночи. Русанов, Коняхин и Кубасов обсуждали каждую мелочь, проработали варианты встречи, возможные разговоры и предложения. Наивно, конечно, думать, что Рамиз на первую же встречу принесет золото. Он вообще может не явиться, лишь посмотреть из машины, или магазина, или дома напротив — кто пришел к его посреднику. В этом была своя логика, и чекисты должны были ее учитывать.

Утром, в самом начале рабочего дня, когда все приготовления были позади, Русанова вызвал генерал, расспросил в подробностях о подготовке, заметил спокойно:

— Ладно, Виктор Иванович, не переживайте. Кубасов достаточно хорошо подготовленный офицер, с заданием он справится. Другое дело, что Рамиз этот, или кто он на самом деле, может не явиться на встречу. Тогда поиски преступников несколько осложнятся. Но все равно это не единственная к ним ниточка. Золото нужно сбывать, валютчики все равно будут искать покупателей. А мы будем искать и тех, и других. Кстати, вы интересовались: много ли у нас в городе Рамизов?

— Всего шесть, Иван Александрович, — доложил Русанов.

Генерал задумчиво покивал.

— Ну вот. Всего шестеро. Поработать с ними несложно. Нужно будет сделать фотографии всех шестерых, показать их таксисту… Это в том случае, если Рамиз не явится на встречу. А если придет, тогда совсем просто. Тогда нам останется выяснить, имеет ли он какое отношение к «Электрону»; вообще, где взял золото.

— Понятно, Иван Александрович.

— Кубасова как будете подстраховывать?

Русанов, попросив у генерала лист бумаги, тут же набросал план расстановки оперативников: вот магазин «Океан», скорее всего, таксиста Рамиз будет ждать вот здесь, у разрешенной стоянки, одна наша машина остановится на углу, отсюда хорошо видно весь этот пятачок, вторая машина будет находиться по ту сторону улицы, подвижный пост расположится в арке здания. Рамиз, возможно, уйдет со встречи дворами, а это удобно, дворы глухие, здесь, — Виктор Иванович быстренько нарисовал контур, — забор, стройка. Если он придет не один, никто без внимания не останется.

Генерал взял листок, внимательно все рассмотрел, согласился.

— Конечно, на этом пятачке трудно остаться незамеченным, тем не менее поступим именно так. Не будем сбрасывать со счетов и возможности наблюдения с их стороны. Раз место встречи определено, оно может хорошо просматриваться из любого окна этих домов, — генерал кончиком карандаша показал на схему, — из автомобиля. Да просто будет стоять человек и смотреть. С какой-нибудь авоськой, даже с детской коляской.

— Иван Александрович, мы все это продумали. Вариантов встречи много, хотя интуиция подсказывает мне самый простой: если Рамиз придет, то без всякого сопровождения, на разведку.

— В таком случае, он и золото может принести, — улыбнулся генерал, откинувшись в кресле. — С таксистом вашим он знаком, поручал ему посредническую акцию, судя по всему, Безруких недоверия у него не вызывает. Долго не давал о себе знать потому, что не было золота, или делал в своей работе перерыв, что вполне разумно, или уезжал куда-нибудь… Всё это со временем выяснится.

В дверях кабинета появился помощник, доложил генералу, что его просят поднять трубку, звонят из прокуратуры.

Пока Иван Александрович разговаривал, Русанов размышлял о том, что сегодня должно произойти важное событие: с появлением Рамиза «золотое дело» с мертвой точки должно сдвинуться, если, конечно, и тут Иван Александрович прав, он связан с заводскими преступниками. Но в любом случае это будет новая, очень нужная информация. Станет ясно, в том ли направлении они, чекисты, работают или нужно срочно менять курс поисков, строить новые версии и их разрабатывать.

Генерал положил трубку, что-то записал на листке перекидного календаря, снял очки, но держал их в руках, машинально сводя и разводя дужки.

— Сами в какой машине будете, Виктор Иванович? — спросил он Русанова, взглядом показывая на схему.

— Вот в этой, Иван Александрович. Хочется быть поближе, разглядеть Рамиза.

Генерал лукавый ответ Русанова истолковал по-своему — начальнику отдела в общем-то совсем не обязательно выезжать на эту встречу, справятся и подчиненные, но раз «хочется» — пусть едет. Понятно нетерпение Виктора Ивановича: прошло несколько месяцев ожидания, «золотое дело» как бы повисло в воздухе, давило на психику, обязывало русановский отдел к более энергичным, результативным действиям, но, видно, столкнулись чекисты с весьма и весьма квалифицированными преступниками, таких так просто не возьмешь.

— Воловод работает на «Электроне»? — спроспл генерал.

— Да, Иван Александрович, работает. Но пока никаких новостей. Объем работы громадный, бумаг — целые кипы. А главное — не ясно пока, на этом ли заводе были хищения.

— А что на других предприятиях? С золотом ведь работает не один «Электрон».

— Да. Мы проверили еще два завода. На радиозаводе золота идет очень мало, на «Электромаше» только серебро… Если и есть утечки, то только с «Электрона»,

— Ну что ж, — генерал, удовлетворенный разговором, поднялся. — Действуйте. Доложите мне по рации о встрече. В общих чертах.

…Кубасов появился у «Океана» около двенадцати дня. Модно, но не броско одетый — в джинсовой паре-«варенке», в белых кроссовках «Адидас», в тонких солнцезащитных очках и со сложенным черным зонтом в руках, — он прогуливался на пятачке перед магазином, глазел на вывески, на суетящихся в очереди за консервами людей (их продавали на улице), время от времени, заворачивая рукав куртки, смотрел на часы. Со стороны Владимир Кубасов производил впечатление вполне обеспеченного молодого человека, занимающегося мелким бизнесом: достаток позволял ему купить вот этот костюм, снисходительно поглядывать на длинную очередь крикливых женщин, ссорящихся из-за каких-то банок в этот погожий, разгулявшийся на редкость денек. Солнце высушило город, несколько последних дней жавшийся под холодными струями долгих дождей, улицы снова ожили, запылили, окна домов радостно вспыхивали в нежарких теперь лучах, как бы призывали занятых и сердитых на жизнь людей — да посмотрите же вы вокруг!…

Место у «Океана» было шумным, бойким. Магазин стоял на перекрестке городских улиц, сходились тут трамвайные и пешеходные пути, катили троллейбусы и автобусы, не говоря уже о легковушках — те сновали туда-сюда беспрерывно. Весь этот нескончаемый поток транспорта и людей отражался в громадных блескучих витражах рыбного магазина, Кубасов видел в них и себя, и белую управленческую «Волгу», и неприметный зеленый «Москвич», за рулем которого сидел Валера Коняхин.

Чтобы не привлекать к себе особого внимания, Кубасов стал разглядывать афиши, расклеенные на круглой металлической тумбе, потом купил пару яблок у угрюмого бородатого малого, сиротливо стоявшего за весами в когда-то белом халате — его торговую точку покупатели почему-то обходили стороной.

Стрелка часов перевалила за двенадцать, когда у «Океана» тормознула салатового цвета «Волга» с шашечками на дверцах. Безруких вышел из машины, стал протирать и без того чистое стекло, а увидев Кубасова, сделал ему знак рукой — садись, мол. Сел и сам, а скорее, тяжело плюхнулся на продавленное сиденье, сказал заговорщицки, возбужденно:

— Он нас ждет, Володя. Сюда не поехал. Сказал, привези к булочной, что вон там, за углом.

«Хочет проверить, не будет ли «хвоста», — подумал Кубасов.

— Ты вот что, конспиратор, — спокойно сказал он таксисту. — Води себя естественно, не играй. Это ни к чему.

— Понял, — мотнул Славик кепочкой и охотно, с заметным облегчением рассмеялся. — Правда, чего это я? Едем и толкуем. А то хмырь насторожится, почует чего, сбежит. Мне жена, Люська, говорит…

— А ты что — жене рассказал?!

— Ага, рассказал. А чего? Мы полночи не спали, к операции готовились. Люська говорит мне: если что, Славик, ты не теряйся, вон какой здоровый, а чекистам надо помочь. И с «сигаретами» больше не связывайся. Откуда мы знали, что она нечестная? Ты про Люську плохого не думай, Володя. Она — кремень-девка! Ничего не скажет, не разбазарит. У пас с ней нет друг от друга тайн. Женились когда — слово дали: не таиться. Легче так жить.

Безруких завел мотор.

— Вот не думал, что чекистом стану, фальшивомонетчика брать буду! Скажи кому — не поверят.

— Да не фальшивомонетчик он! — резковато сказал Кубасов. — Ну что ты, Слава, разговорился?! И с женой напрасно поделился, это наше, мужское дело.

Безруких к замечанию отнесся серьезно.

— Ладно, Володя, ты не переживай. Я же сказал — от Люськи ни один человек ничего не узнает.

Машина тронулась, пропустила мчавшийся поток автомобилей слева, потом осторожно вписалась в этот поток и сама. Через несколько секунд покатили вслед за такси и белая «Волга» с зеленым «Москвичом».

Кубасов с Безруких продолжали неспешный разговор. Оба курили, сидели в вольных позах, машина шла небыстро.

— Рамиз как отнесся к твоему предложению? Как ты с ним встретился?

— Да как, — рассказывал Славик. — Приехал он прямо в таксопарк, вызвал меня. Надо, говорит, потолковать, прокати. Поехали, мне как раз колесо завулканизировали. Едем по городу, он и говорит: «сигаретку» надо бы продать, Славик. Условия те же. Я ему: по пятерке за грамм не берусь, инфляция на дворе. Шесть. Он матюкнулся, но согласился. Кому, спрашивает, хочешь толкнуть? Есть, говорю, фрайер один, интересовался. Он спрашивает про тебя — где, мол, работает, кем и прочее. Ну, а я — как вы меня учили: да нигде не работает, зачем ему вкалывать, горб гнуть? Он и так неплохо живет. Деньги у него есть, это я понял. Не особенно торгуется.

— Ну-ну, — с улыбкой одобрил Кубасов. — Дальше.

— А дальше он мне встречу назначил, сегодня. Я вам скорей записку. Думаю: как написать, чтоб никто, кроме вас, не понял? А то попадет еще в чужие руки.

Кубасов весело засмеялся.

— С тобой не соскучишься, Славик. Еще раз говорю — не играй. Ни к чему. Веди себя естественно. А почему Рамиз к «Океану» с тобой не поехал?

— Не знаю. Сказал: сюда его привезешь, к булочной. Там буду ждать. Но ехать велел именно по этой улице.

«Не дурак этот Рамиз, далеко не дурак, — про себя отметил Кубасов. — И вряд ли он будет дожидаться у булочной».

Впереди, на новом светофоре, загорелся красный, Безруких притормозил, глянул в зеркало заднего вида, спросил запросто:

— «Волжанка» белая — ваша за нами ныряет?

— Наша, — не стал лукавить Кубасов. Пусть таксист знает, спокойнее себя чувствовать будет, увереннее.

— Правильно, — одобрил Славик. — Неизвестно еще, кого Рамиз с собой притащит… Да вот он! — сразу изменив голос, показал он глазами на человека, стоявшего на тротуаре и махавшего им рукой. — Но почему он здесь? До булочной-то вон сколько, целых два квартала.

«Правильно, так я и думал, — быстро размышлял Кубасов. — И это хорошо. Значит, действительно Рамиз птичка нам нужная. Так-так».

Безруких подрулил к тротуару, Рамиз — прилично одетый, ухоженный, по внешности — азербайджанец — заглянул к ним в машину через открытое окно, попросил распевно:

— Подбрось до автовокзала, дарагой, а? Встретить надо хорошего человека… — Глянул внимательно на, Кубасова: тот сидел с равнодушной миной на лице, курил. — Не возражаешь, дарагой? Не спешишь?

— Да ради бога, садись, — кивнул Кубасов и, когда Рамиз забрался в машину, осторожно как-то, несильно хлопнув дверцей, повернулся к нему, предложил закурить. Рамиз отказался. Пахло от него дорогим одеколоном, скорее всего, от пышных, аспидно-черных усов, которые он поглаживал смуглыми нервными пальцами.

«Насторожен. Знакомств новых опасается. Безруких доверяет не очень, — вывел Кубасов. — Не спугнуть».

Ехали не спеша, прижимаясь к правой стороне широкой магистральной улицы, которая вела к автовокзалу.

— Рамиз, это тот самый парень… — начал было Славик.

— Чего спешить, — неопределенно протянул тот.

— А чего тянуть?! — Кубасов дернул плечом, на его лице жило в этот момент неподдельное и искреннее удивление. — Мы — деловые люди, встретились не случайно, у тебя есть товар, у меня — деньги. А время дорого, тоже деньги.

Рамиз слушал эту несколько возбужденную тираду своего нового знакомца, глаза его заметпо успокаивались. Тем не менее помалкивал, слушал не перебивая.

— Славик мне сказал, что имеешь нечто вечное,-развязно продолжал Кубасов. — А вечное — это надежное, в наше время бурных революционных перемен необходимое. Короче, желтыми «сигаретками» интересуюсь. Заядлый коллекционер-любитель. О цене, думаю, столкуемся, если в разумных пределах.

Кубасов сидел вполоборота к Рамизу, говорил свободно, изучающе смотрел на него — тоже ведь рисковал, что еще за человек, с кем имеет дело?

Рамиз притворно вздохнул, опустил настороженный взгляд.

— Да деньги теперь у всех есть, девать некуда… Да-а… А товар, он правда что вечный, это ты правильно сказал. Как зовут-то тебя?

— С утра Володей звали… А нету — чего звал? — пошел в наступление Кубасов. И напустился на Безруких: — И ты тоже! Приходи, познакомлю…

— Ты Славика не ругай, дарагой, — мягко пожурил Кубасова Рамиз. — Я говорил, да, просил. Но… сам понимаешь, первый раз тебя вижу, дарагой. Так дела не делаются. Только сел — сразу давай ему желтую «сигаретку». У вас, русских, говорят: пуд соли с человеком скушать надо, а? — и он засмеялся тоненьким, нервным смехом, блеснули из-под усов прекрасные золотые зубы. Резко вдруг оборвал смех, спросил вроде бы нейтрально, но Кубасов видел, как напряглось при этом его лицо. — А где работаешь, дарагой? Чем промышляешь?

— Везде работаю, Рамиз, — Кубасов широко повел рукой. — Все рынки мои. Рижский в Москве знаешь? Бывал? Ну вот, там меня и моих парней можешь увидеть. Базы, прилавки, носки, сигареты… Кстати, Рамиз, могу пару блоков «Кэмэла» предложить на фоне нынешнего дефицита, и не так уж дорого — тридцатка, а? Заедем сейчас ко мне домой.

— Нет, не надо,.— Рамиз покачал головой. — Курить у меня есть.

— Кроссовки «адидасовские» надо? Вот, — Кубасов задрал ногу. — Полторы сотни. Если оптом будешь брать, возьму по сто с четвертаком, дешевле не проси.

— И кроссовки есть, — натужно улыбнулся Рамиз, светлея глазами — торговый напор этого парня ему определенно нравился. — Рискуешь, Володя. Менты кругом.

— Что ты, Рамиз! — Кубасов небрежно махнул рукой. — Я лично не рискую, у меня парни, девчата работают. Мое дело — товар оптом. А розница — мелочь, есть кому постоять за прилавком.

— Правильно, маладец, — одобрил Рамиз. — Деловой человек, вижу. Рад был познакомиться. Будет «сигаретка» — скажу. Как тебя найти?

— А тебя?

— Найти человека в Москве нелегко, когда неизвестна прописка. Слыхал такую песенку, дарагой?

Засмеялся и Кубасов.

— Слыхал, слыхал. Ну ладно, значит, через Славика. Или на Южном рынке Сашку Мотыля спросишь, он с кроссовками будет в это воскресенье. Привет Володе передашь, я пойму.

— Понял, дарагой. Хорошо. Я найду.

— «Сигарет» я у тебя хоть с десяток возьму. Проверим — и по рукам. А сейчас, Славик, тормозни тут, я выйду. Пока, мужики.

Кубасов пожал руки тому и другому, пошел неспешной походочкой по улице. Рамиз тоже не стал засиживаться в машине, дал Безруких пятерку, вышел в центре, у сквера. Сказал, что позвонит, помахал рукой, пропал в толпе. Рамиз не обратил внимания на появившегося вдруг в сквере фотографа, который успел щелкнуть и подкатившую к ограде «Волгу»-такси, и его самого. А Безруких видел, как из белой «Волги» выскочили двое парней, один из них пошел за Рамизом, а другой чуть приотстал, но шел в том же направлении…

— Ну, Люська, чего я видел сегодня! — Славик, переполненный чувствами, шарахнул кулаком по баранке. — Они ж щас его накроют, Рамиза этого!

Глава пятнадцатая

Рамиза вел Валера Коняхин. Он знал, что по другой стороне улицы, чуть сзади, идет Гладышев, что он не опускает с них обоих глаз и по сигналу готов поменяться с ним местами. Но Рамиз, видимо, ничего не чувствовал; встреча с возможным покупателем золота прошла отлично, парень этот, Володя, ему, скорее всего, понравился, ничто его не насторожило. Потому Рамиз легкой походкой направлялся домой, на Зеленоградскую, в один из новых высотных домов.

В своем подъезде он прежде всего покопался в почтовом ящике, вынул газеты, потряс ими — не выпадет ли письмо или какое-нибудь извещение. Ничего подобного не было. Ящик отчего-то не закрывался, ключик проворачивался в замке, и Рамиз тихо, незлобно выругался.

Мимо прошел парень в синей, на «молниях» куртке, с сочувствием глянул на его возню, направился к лифту. Рамиз крикнул ему: мол, подождите секунду, я сейчас. Парень охотно отозвался: «Хорошо, жду». Потом, когда дверь захлопнулась и лифт пополз вверх, сказал, что ему на восьмой этаж, к Борису. Рамиз наморщил лоб, вспоминая, а какой же это Борис живет на восьмом этаже? Но так и не вспомнил, махнул рукой — какое ему дело? Всех жильцов своего подъезда он, конечно, не знает, почти пятьдесят квартир, а переехал он сюда с семьей год назад… Стал думать о своем…

Надо сейчас переодеться, сходить в гараж, прочистить жиклеры карбюратора и подзарядить аккумулятор. Завтра, в субботу, он обещал жене и дочери съездить на дачу. Погода сухая, хорошая, значит, и дорога подсохла, можно будет проехать на машине. Дела на даче еще есть: нужно собрать и сжечь ботву, вскопать под зиму огород, обрезать на плодовых деревьях сухие ветки. Словом, работы много, за день хотя бы половину сделать. Да и спешить надо — вот-вот навалятся затяжные осенние дожди, холод и сырость, на дачу тогда не проедешь, да и возиться там… бр-р-р…

Подумав о даче, Рамиз тут же увидел перед глазами новенький свой аккуратный домик, который он построил два года назад и за очень короткий срок. Другие возятся по нескольку лет, а он не жалел денег, платил и за материалы, и рабочим двойные, а то и тройные цены, не мелочился, вот дело и шло. Потратился, разумеется, зато теперь они с Аленой и Викой имеют и участок, и домик на нем. Сад, понятно, молодой, вырастет через несколько лет. Ну ничего, вырастет. Здесь, в России, под придонском, все хорошо принимается и растет. Правильно, что он перебрался сюда из опостылевшего Кировабада, женился на русской, устроился на хорошую работу в строительный трест. Теперь вот и квартиру они получили почти в центре города, место отличное, тихое и уютное, жить — одно удовольствие.

А главное — удается понемногу сбывать оставшиеся «сигареты». Осталось совсем мало, несколько штук, хочется, конечно, побыстрее превратить их в деньги (Алена присмотрела у кого-то мутоновую шубу), но спешить нельзя. Эдька Криушин предупреждал: «Не гони лошадей, Рамиз! Семь раз отмерь, один раз отрежь — так у нас в России говорят. Продать всегда успеешь. Поспешишь.— в лапы милиции попадешь».

Да, Эдик прав (жаль, что уехал из города; где теперь он, Рамиз, будет брать золото?). Голову нельзя терять, шуба подождет. Машина новая, дача, в квартире — ковры и хрусталь, цветные телевизоры и видеомагнитофон — хватит пока, С людьми действительно нужно быть осторожным и предусмотрительным, неизвестно, на кого еще налетишь. Раньше у него охотно покупали золото на родине, в Кировабаде, потом посадили там двух его покупателей, правда не за «сигареты», а по другим, спекулятивным делам, и Рамиз перестал ездить в Азербайджан, притих. С полгода, наверное, «лежал на дне»: о «сигаретах» и думать забыл, как будто золота у него и не бывало никогда, ходил на свою работу в городской ремонтно-строительный трест, и никто из его сослуживцев не мог бы сказать плохого о компанейском и услужливом снабженце, ничем он себя в их глазах не скомпрометировал. Лишь однажды, по весне нынешнего года, вляпался с женскими сапожками (купил в Ереване несколько пар) — продавал по завышенной цене на одном из рынков. Милиция его оштрафовала, занесла в свои протоколы, а сапоги продали через комиссионный магазин. Хорошо, что на работу не сообщили; Рамиз клялся обэхээсникам, что это в первый и последний раз! И Алиеву, как он назвался, поверили, фамилия эта и прошла по милицейским сводкам.

А Володя, которого привез сегодня Безруких, человек, кажется, надежный. Да, видно птицу по полету, видно. Спекулянт он прожженный, как говорят в России, пробу негде ставить, но именно такой ему и нужен. Торговаться, судя по всему, Володя особо не будет, ему нужно золото, и слиток долго у него не задержится — перепродаст. «Сигарету» ему нужно продать ту, потяжелее, там сто два грамма, и он запросит со своего нового знакомца по сотне рублей. Не даст — черт с ним, придется уступить, но немного, надо же делиться еще с этим придурком, Славиком, — он нашел покупателя.

…Рамиз покосился на молчаливо едущего с ним в лифте парня. Тот отрешенно смотрел перед собой, был занят своими мыслями. Не обращал на него, Рамиза, никакого внимания.

На шестом этаже лифт остановился, Рамиз вышел, а Коняхин поднялся еще на два этажа, позвонил в первую попавшуюся дверь, спросил Бориса. Женщина за коричневой дерматиновой дверью ответила, что никакого Бориса тут нет, и Коняхин извинился, пошел вниз, прислушиваясь, что там происходит, на шестом этаже.

Он поспел вовремя: Рамиз закрывал дверь своей квартиры уже с той, внутренней стороны, и старшему лейтенанту оставалось лишь глянуть на номер — 239. Итак, адрес Рамиза Алиева установлен.

…Володя Кубасов ждал Коняхина у киоска «Союзпечать», прохаживался по тротуару туда-сюда, а чуть поодаль стоял их зеленый «Москвич», за рулем которого сидел Гладышев.

Оперативники вернулись в управление, доложили Русанову о результатах наблюдения. Скоро на столе Виктора Ивановича лежала справка: по адресу Зеленоградская 6, квартира 239 проживает Мамедов Эльдар Муслимович, 1939 года рождения, беспартийный, азербайджанец, женат, имеет дочь, работает заместителем начальника отдела снабжения городского ремонтно-строительного треста.

— Вот вам, молодые люди, и «Рамиз»! — воскликнул Русанов и, довольный, весело смотрел на явно притомившихся оперативников. — Гусь еще тот. Конспиратор и подпольный валютчик-перекупщик. Живет себе под псевдонимом, милицию за нос водит. Я ведь обратил внимание на эту фамилию, она в сводке за май прошла. Спекуляция, если мне память не изменяет, женскими сапожками. Дело сегодня сделано большое, Алиев стал Мамедовым… Так, ребята, сейчас обедать, перекурить, в семнадцать ноль-ноль — маленькое совещание. У меня.

Офицеры ушли, оживленно переговариваясь, а Русанов стал рассматривать готовые уже фотографии: вот «Рамиз» выходит из такси Безруких, вот он садится в троллейбус, вот заходит в подъезд своего дома. Что ж, личность Мамедова установлена, теперь наблюдать за ним проще, главное — не спугнуть, не насторожить, задержать его с поличным, с золотом. Тогда можно будет спросить, где он брал или берет эти «сигареты».

К вечеру опергруппа выработала вроде бы хороший и логичный план: события торопить нельзя, пусть все развивается своим чередом. Если задержать Мамедова сейчас, без слитков, это мало что даст. И суду, и прокуратуре, да и им самим, оперативникам, нужны вещественные доказательства — золото; это тонкая ниточка к тем, кто ворует его на предприятии, и оборвать ее ни в коем случае нельзя. Надо набраться терпения, походить за «Ремизом», попытаться установить его связи, подождать шагов и с его стороны. Покупателей он ищет, это ясно; Володя Кубасов, надо думать, ему приглянулся, Рамиз должен найти его.

Генерал в целом одобрил план. Но сказал Русанову, что для сбора информации о Мамедове нужно установить за ним ненавязчивое наружное наблюдение: Рамиз может искать и других покупателей, неизвестно же, сколько у него золота. При удобном случае надо попытаться внедриться в число этих потенциальных покупателей еще кому-нибудь из оперативников, тому же лейтенанту Гладышеву: Мамедов его не видел. А Кубасову — потолкаться на барахолках, его должны там признать за своего.

Рамиз пришел на толкучку Южного рынка в следующее воскресенье. Часа полтора толкался в этом человеческом море торгующих и покупающих людей, искал тех, кто сбывал кроссовки. Один парень, заподозрив в нем сотрудника БХСС, торопливо покидал в раскрытую сумку несколько пар кроссовок, дал деру. Молодая женщина с новенькой парой «Адидаса» раздраженно сказала, что никакого она Володю не знает, и добавила с угрозой: «Не приставай, усатый, у меня тут муж недалеко…»

Решив, что нужного ему человека не найдет, Рамиз отправился было домой, но вдруг за шапками и воротниками, густо лежащими на прилавке, увидел скучного парня, который обреченно как-то повесил на шею пару кроссовок да так и стоял, никого к себе не зазывая и не проявляя торговой активности.

Рамиз подошел, повертел кроссовки, спросил:

— Чего скучный такой, а, дарагой?

— Денег нету, дядя, процедил тот. — Без денег заскучаешь.

— Сколько просишь за них?

— Сто двадцать.

Цена была, по нынешним временам, сходная, можно и купить. Рамиз, однако, не спешил. Спросил как бы между прочим:

— Володю знаешь? Черненький такой, плотный. В «варенке» ходит, в темных очках… Он обещал мне пару блоков «Кэмэл».

— А… Кубик! Знаю, — оживился парень, но в следующее мгновение глаза его стали строгими. — А тебе он зачем, дядя?

— Я же тебе говорю: «Кэмэл» обещал… Сказал, что здесь его можно увидеть, на рынке. А я вот почти два часа хожу и… — Рамиз развел руками. — Но знаешь, где он работает? Как его найти?

— Ха! Работает! Кубик по всему Союзу работает, скоро, наверное, с иностранцами дело свяжет. Кубик — большой человек! Он — везде, и нигде конкретно, дядя, понял? Кто же таких людей адреса дает? Может, ты из милиции, может еще откуда!

Мамедов с веселой улыбкой смотрел на говорливого парня.

— Ладно, дарагой, много слов говоришь. Кроссовки я у тебя покупаю, на вот деньги… А Володю увидишь… Нет, ничего не говори, я сам его найду.

Парень пересчитал деньги, поданные ему покупателем, спросил, не слушая:

— Тебе кофе растворимый надо, дядя? Пару банок могу толкнуть.

— Сколько?

— Тридцатка.

— За банку?!

— А ты как думал?!

У Рамиза от злости дернулась щека — такой откровенной наглости он еще не встречал.

— Ты совесть-то имей, юнош. Кто за такую цену возьмет? Ну, рублей бы хотя по двадцать… БХСС тебя за такие штучки быстро сцапает.

— Дядя, ты мне мозги не пудри, понял? Хочешь — бери, не хочешь — не агитируй тут и милицией не пугай.

Рамиз ушел, возмущенно бормоча себе под нос: «Ну спекулянты, ну наглецы! Управы на вас нету. Распустила Советская власть, никому дела нету. Тридцать рублей за банку! Да ей всего-то цена — червонец, а этот сосунок втридорога требует!…»

Мамедову хотелось купить растворимого кофе, в доме давно кончился, но даже он не мог уже заплатить такую высокую цену. И все же с рынка Рамиз возвращался вхорошем настроении: он получил косвенное подтверждение — Володя, по прозвищу «Кубик», действительно существует в этом торговом мире, его знают, имя произносят с уважением. Значит, с ним можно иметь дело. Теперь надо поймать Славика-таксиста, оказать ему: пусть, мол, Володя приходит туда-то и тогда-то.

Довольный ушел с рынка и лейтенант Гладышев. Поулыбался, вспоминая свой разговор с Рамизом. А где бы он взял кофе, если бы Мамедов согласился отдать тридцать рублей? Вот была бы немая сцена! Впрочем, выкрутился бы. Сказал бы, в следующий раз приходи, дядя, будет тебе и кофе, и коньяк, все, что душа пожелает. Главное он, Гладышев, сделал: нужная информация о «Кубике» Рамизу всучена. Теперь остается надеяться, что Мамедов назначит встречу.

Встретились они дня через четыре. Рамиз через Безруких передал Володе: быть в субботу после трех в кафе «Погребок». В это время народу там немного, можно посидеть, спокойно поговорить…

Ясно было, что Рамиз готов продать золото, что никаких подозрений «Кубик» у него не вызвал, что «спекулянт» Гладышев отлично сыграл свою роль, и отделу Русанова надо было готовиться к задержанию валютчика.

Все было сделано просто. В «Погребке» администрация оставила свободными два соседних столика, за одним из них сидели Коняхин с Русановым, вели какой-то нейтральный разговор, потягивали из высоких бокалов прохладительный напиток, а за соседним столом сидел в одиночестве «Кубик», Володя Кубасов. На столе у него стояла бутылка вина, конфеты и лимонад. Негромко играла музыка, шелестели под потолком лопасти вентилятора, неспешно работали официантки. В кафе царил полумрак, свет был приглушен, мягко растекался по углам «Погребка», между квадратных полированных столов. Никто здесь никому не мешал, место для встречи было, наверное, идеальным.

Рамиз появился в половине четвертого, когда оперативники стали уже заметно нервничать — не придет, что ли? Одет он был в светлый короткий плащ, талия перехвачена поясом. Белый шарф на груди а чорная, с большими полями, шляпа заметно изменяли внешность Мамедова, в полумраке кафе Кубасов не сразу его и узнал, но, приглядевшись, помахал рукой, позвал к столику.

Они поздоровались, сели, «Кубик» предложил вина, и Рамиз, глянув на бутылку, согласился — давно уже не пробовал он «Цинандали».

— Опаздываешь, Рамиз, — недовольно выговорил Володя. — Я уже собрался уходить. В следующий раз не задерживайся, у меня жизнь расписана по часам.

Извини, дарагой, — распевно и виновато проговорил Рамиз.

Он не стал, разумеется, говорить «Кубику», что пришел к кафе минут сорок назад, побродил по улице, поглазел — нет ли чего подозрительного. Но центр города жил привычной шумной жизнью: у кинотеатра толпился народ, спрашивал лишние билетики на какой-то американский боевик, тут же, на улице, бодрая старушонка в белом халате, надетом поверх плаща, предлагала женщинам узнать свой вес, а мужчинам — силу, шустрый паренек вертел на столике стеклянную шарманку-лотерею, зазывал испытать счастье — выиграть «Трех мушкетеров» или «Нечистую силу» Пикуля. Прохаживались у кинотеатра а двое экипированных резиновыми дубинками милиционеров, совсем еще юнцов, цыплячьи шеи которых торчали из свободных форменных рубашек. Вид у милиционеров был грозным, решительным, а Рамиза он развеселил — уж очень длинными качались дубинки для низкорослых этих блюстителей порядка.

Володя налил вина в узкие высокие бокалы, они с Ремизом выпили, оценивающе, как бы еще раз проверяя, глядя друг на друга.

— Ну? — спросил «Кубик». — Принес?

— Да. — И Рамиз вынул из кармана пиджака коробочку от женских часов. — Смотри.

Володя раскрыл коробочку — золотая «сигарета» тускло блеснула в желтом свете плафонов.

— И вы теперь посмотрите, Эльдар Муслимович, — вежливо проговорил Кубасов и положил перед Мамедовым свое служебное удостоверение.

— Гос… безо… пасность?! Вы?!

— Да, Эльдар Муслимович.

Мамедов рванулся было со своего места, но трое мужчин шагнули к их столику откуда-то из полумрака кафе, крепко взяли его за руки.

— Спокойно, Мамедов! Идите к выходу!

Мало кто в «Погребке» обратил внимание на случившееся, а если, и обратил, то не понял, что к чему…

На предварительном допросе Мамедов назвал имя человека, у которого он давно, год примерно назад, покупал слитки, — Криушин Эдуард. Сейчас Криушина нет в городе, он куда-то уехал, где брал золото — неизвестно, он, Мамедов, не спрашивал.

— А где работал Криушин? — спросил Русанов.

Он, лже-Рамиз, Кубасов и Коняхин сидели в кабинете, слушали сбивчивый, взволнованный, но, судя по всему, довольно правдивый рассказ Мамедова о приобретении и сбыте золотых «сигарет». Факт задержания Рамиз переживал страшно, он и сейчас, спустя два часа, все еще не мог прийти в себя, руки его заметно подрагивали, Выразительные черные глаза суматошно бегали по лицам чекистов, жила в них плохо скрытая досада, смешанная с гневом и недоумением: да как же так?! Как мальчишка попался, и мальчишки ведь провели. Тьфу!

— Вы расскажите нам, Мамедов, о Криушине, — потребовал Русанов. — Только подробнее, в деталях. Они нам пригодятся. Как он выглядит, в чем ходит, какие особые приметы, где вы с ним и при каких обстоятельствах познакомились, как часто получали от него золотые слитки, кто их делал?… И ничего не выдумывайте. Мы, как видите, все это будем записывать, — и он кивнул на магнитофон, стоявший перед Коняхиным.

— Да чего ж тут выдумывать, — горестно вздохнул Мамедов.

Он помолчал, попросил разрешения закурить, стал рассказывать.

…Криушину Эдуарду лет тридцать с небольшим, высокий, симпатичный, носит золотую коронку на одном из верхних зубов, на правой руке — большие японские часы с голубым циферблатом…

— Брюнет, блондин? — уточнил Русанов.

— Такой вот, как… — Мамедов глянул на Кубасова, — как товарищ Кубик Володя.

Чекисты невольно заулыбались.

— Это оперуполномоченный лейтенант Кубасов, он вам уже представлялся в кафе, — сказал Русанов.

— Да-да, я и говорю… Криушин темноволосый, волосы немного вьются… Одежду я не помню, гражданин Русанов, обычная: штаны, рубашка, куртка или плащ… Не знаю. Галстуков он никогда не носил, вот это я помню, — Мамедов повел шеей, ослабил узел своего пестрого галстука. — Встречались мы много раз — может десять, может пятнадцать.

— Сколько времени вы были знакомы?

— Года два. Это до того, как он уехал из Придонска.

— Понятно. Дальше.

— Встречались мы в разных местах — и на улице, и в кафе, только не в «Погребке», — Мамедов боязливо глянул на Кубасова. — У меня в гараже встречались…

— А познакомились как, Мамедов?

— Просто. В ювелирном магазине. Я смотрел витрины, Криушин подошел, оказал, что у него есть то, чем бы я заинтересовался. Мы вышли из магазина, пошли в сквер, что за кинотеатром, посидели, поговорили… Потом он показал слиток.

— Действительно, проще некуда, — Русанов закурил новую сигарету. — Криушин предложил вам ворованное золото, вы совершенно спокойно его покупаете. Ну-ну. Он вас, конечно, тоже не спрашивал, куда и как вы будете сбывать «сигареты»?

— Не спрашивал, — кивнул Мамедов. — Это мои проблемы. Я сначала возил их к себе на родину, в Кировабад, там у меня есть родственник, Алиев, я и назывался его фамилией. У нас, в Азербайджане, она распространена, как у вас Ивановы…

— Сколько вы всего получили слитков от Криушина?

— В каждую встречу он давал мне один-два, гражданин Русанов. Можно записать… — Мамедов пожевал губами, — двадцать, не больше. Слитки разные по весу — пятьдесят граммов, восемьдесят… У меня только один большой был, вот ваш, товарищ Кубик… То есть оперуполномоченный Кубасов хотел у меня купить.

— Даже по грубым подсчетам, вы продали килограмма полтора золота, — Русанов быстро перемножил цифры на бумажке.

У Мамедова округлились глаза. Он замахал руками.

— Что вы, гражданин Русанов! Меньше! Граммов восемьсот-семьсот, это точно. Криушин иногда давал мне… как бы это сказать, грязное какое-то золото, с примесями, его не брали. Я ему возвращал, они с кем-то снова его плавили. Но я не знаю подробностей. Я не говорил ему свое настоящее имя, он не говорил, где берет золото. Нечистое золото у меня не покупали, да я и сам потом отказывался, Криушин это знал.

— Хорошо, пусть будет предварительно зафиксирована эта цифра: восемьсот граммов, — согласился Русанов, выразительно глянув в сторону Кубасова — тот вел протокол допроса. — Сумма все равно значительная.

— Но, может, я я ошибаюсь, — пошел на попятную Мамедов, сообразив вдруг, что признания складываются не в его пользу. Шутка сказать, сбыл почти килограмм ворованного золота! «Вот дурак! Надо было сказать, две-три «сигареты» брал у Криушина, тот ведь, если его задержат, будет говорить именно так. Ай-яй-яй, что натворил!»

Все четверо молчали, бесшумно вращались и катушки магнитофона.

— Назовите тех, кому вы продавали золото там, в Кировабаде, — продолжил допрос Виктор Иванович.

— Алиев, мой родственник, работал в парикмахерской… Еще один двоюродный брат, тоже Алиев… У нас много такой фамилии.

— На каких условиях вы продавали слитки?

— Десять процентов моих. Со стоимости.

— Неплохо у вас выходило.

— Работа рискованная, гражданин Русанов. Я еще вспомнил: встречались мы с Криушиным много раз, но продал я слитка три-четыре, может пять. Я же вам говорил — грязное было золото, с примесями. Наверное, кустарно где-то его плавили.

— Это мы все установим, — спокойно заметил Виктор Иванович. — Найдем Криушина, ваших родственников, тех, кто плавил слитки… Вы пока посидите в следственном изоляторе, мы — поработаем. Ну, и чем ваши отношения с Криушиным закончились? Или продолжаются?

— Нет-нет, он уехал пз Придонска, я же сказал! И лучше бы я не покупал у него ту «сигарету»,— Мамедов покосился на записывающего его слова Кубасова. — Сейчас бы я сидел у себя на даче, а не тут, с вами.

— Это уж точно, согласился Русанов. — Хотя, на мой взгляд, спустя какое-то время вы бы все равно сидели перед нами.

Мамедов тяжело вздохнул. Лицо его сделалось жалким, глаза смотрели на чекистов заискивающе.

— Виктор Иванович, я вас прошу, помягче поговорите с женой и дочерью. Они ничего не знают, ни в чем не виновны, я им ничего не говорил. Деньги привозил от родственников, рассказывал им, что братья подарили мне, заняли на строительство дачи и покупку машины… Мы, азербайджанцы, дружные очень, помогаем друг другу…

— Ладно, родственные ваши отношения — это несколько другой вопрос, — Русапов поднялся. — Следствие в данном случае интересуют только факты. Некоторыми из них мы теперь располагаем. А другие, уверен, получим со временем. Вы арестованы, Мамедов!

«Рамиз» побледнел, но ничего не сказал, а только мотнул черноволосой опущенной головой и слепо протянул руку за лежащей поодаль шляпой.

…Да, в городе Эдуарда Криушина не оказалось, год назад он уехал, но жил-то в свое время по конкретному адресу, работал на заводе «Электрон». Сведения эти, раздобытые Коняхиным, были важными. Он доложил Русанову, что даже побывал в заводском доме гостиничного типа, где занимал небольшую комнату Эдуард Петрович, говорил с комендантом и соседями. Ничего плохого они о Криушине не рассказывали, он производил на соседей приятное впечатление. Культурный и обходительный — так, Например, характеризовала его комендант, а почему уехал из города — неясно. Рассказывал, правда, что в отпуске, на юге, познакомился с молодой женщиной, она откуда-то о Урала, из Нижнего Тагила, что ли? Ну вот, они решили пожениться. Криушин уволился с завода, выписался, в листке убытия написал — Свердловская область. Вот и все.

— Запрашивай Свердловск, Валера, — распорядился Русанов. — Посмотрим, что из этого получится.

Ответ был таким, каким и предполагал Русанов: никакого Эдуарда Петровича Криушина ни в Свердловске, ни в Нижнем Тагиле никогда не было. Вероятно, в Придонском УКГБ неточная информация о человеке или адресат сознательно ввел чекистов о заблуждение.

— Именно так, — подумал вслух Виктор Иванович, когда Коняхин принес ему телеграмму. — Я это предполагал. Что ж, будем искать дальше.

Он позвонил генералу, сказал, что есть необходимость встретиться, и прошел в его кабинет.

Выслушав Русанова, Иван Александрович заметил:

— Ну, факт, что его не оказалось в Нижпем Тагиле, еще не самый страшный. У Криушина могла не состояться женитьба, не устроился в Нижнем Тагиле на работу, не повезло с жильем — мало ли что могло случиться? Хотя он мог изначально ввести в заблуждение следственные органы, допускал такую мысль, что его будут искать. Человек умный, предусмотрительный, будем это иметь в виду. Но мы теперь знаем, что он был связан с Мамедовым, занимался хищением золота с завода или же выполнял какие-то иные функции… Нужно установить все его прошлые заводские связи, изучить окружение Криушина на «Электроне»: с кем общался, с кем дружил.

— Жил он довольно замкнуто, Иван Александрович, — рассказывал Русанов. — На заводе установить какие-то устойчивые его связи пока не удалось.

— Может, замкнутый характер, а может, конспирация. А женат он не был, не уточняли?

— Не был. Так, во всяком случае, уверяла нас комендант.

— Но, полагаю, связи с женщинами у него все-таки были, Виктор Иванович?

— Предположить можно, товарищ генерал. Отработаем, проверим.

— Хорошо. Что с Кировабадом?

— Постановление на обоих Алиевых оформлено. Надо ехать.

— Так. Поезжайте. Попросите там помочь местных чекистов. Во избежание всяких недоразумений.

— Да, конечно.

Генерал полистал принесенную Русановым папку.

— Это хорошо, что мы вышли на «Электрон». Адрес хищений теперь известен. Ясно, что на заводе действует отлично законспирированная группа раcхитителей. И надо бы нам найти сначала Криушина. Если он признается, даст нужные нам показания, то… Бывшие его связи на предприятии нужно установить как можно быстрее, Виктор Иванович, нам потом легче будет с Криушиным разговаривать.

— Установим, — заверил Русанов. — И самого Криушина найдем. Хотя наш Союз и велик, но человек не иголка, отыщется.

— Ну, желаю успеха, — кивнул генерал и, как всегда, мягко, подбадривающе улыбнулся, сощурив яркие голубые глаза.

Глава шестнадцатая

Светлана Рогожина и Сергей Русанов знали друг друга с детства: ходили в одну школу, много времени проводили вместе. Взаимную их симпатию дворовые мальчишки и девчонки заметили давно, поддразнивали, как это принято, женихом и невестой, которые вылеплены из теста, а на дверях Светланиного подъезда писали мелом извечное: «Светлана + Сергей = любовь».

Оба они серьезно относились к своим чувствам и дружбе, им нравилось общее внимание школьных товарищей, а больше всего нравилось бывать вдвоем. После уроков Сергей со Светланой отправлялись бродить по улицам, они, пожалуй, весь Придонск исходили вдоль и поперек, заново узнавая город, в котором родились и росли, но прежде всего, конечно, познавая друг друга. Это было самым интересным.

Сергей к Светлане относился благоговейно. Девчонка она была броская, заметная: строгая сероглазая блондинка с точеной фигуркой и длинными ногами — такая кого хочешь с ума сведет. А смеется как, а ходит!… И вообще.

Что стояло за этим «вообще», Сергей в свои семнадцать лет объяснить ни за что бы не смог, даже если бы его об этом и очень попросили. Он и сейчас, в двадцать один, отслужив в армии, перенеся ранение и достаточно уже поразмышляв о жизни и о людях, вряд ли смог бы вразумительно объяснить даже матери — что же именно так тянет его к девушке своей школьной юности. Да, мила, да, обаятельна, да, мимо такой не пройдешь не оглянувшись. Но за девочкой уже короткая, но характерная биография: в институт она поступать не стала, хотя и собиралась сделать это вместе с Сергеем, замужество и ребенок, развод, простенькая работа на заводе, легкомысленность поведения и ветерок в голове. Разве такая девушка нужна ему, Сергею?!

Так не раз уже говорила мать. Сергей слушал, соглашался с нею, но преодолеть себя не мог. Магнитом тянуло его во двор, на встречи со Светланой; он караулил ее после работы, ждал, когда она выйдет погулять с маленькой своей дочкой, время от времени вымаливал у нее свидания. Светлана после замужества и рождения дочки расцвела, превратилась в хорошенькую молодую женщину, стала еще ладней и пригожей. Одевалась она со вкусом, знала, чем и как подчеркнуть достоинства своей фигуры, да и косметикой не злоупотребляла. Понимала, что в свои годы и так хороша, это пусть сорокалетние старухи мажутся-красятся, а ей стоит лишь чуть-чуть подвести глаза, подправить брови, помадой по губам мазнуть -.и хоть на выставку. Жаль, конечно, что манеры у нее не те — простые, и образование среднее, а то бы она двинула в столицу, на конкурс красавиц — там отбирали девушек на фотомодели, для работы за границей. Дочка бы не помешала, Юльку она оставила бы с матерью, а вернулась богатой, с машиной, зажили бы они счастливо, на широкую ногу…

Насчет конкурса красоты это не она, Светлана, придумала, Долматова подсказала. Как-то, в обеденный перерыв, собрались они трое — Валентина, Светлана и Нинка — у себя в кладовой, чаю попить да поболтать. Тема сама собой явилась: вчера вечером по телевизору об этом конкурсе красоты говорили, девиц в купальниках показывали и толковали — мол, желающие работать с фотомастерами за рубежом нашей страны, в Америке и ФРГ, могут обратиться по такому-то адресу. Сначала надо выслать свои фотографии, в таких же купальниках, а потом, если повезет, приехать в столицу на конкурс.

Попивая чаек, они судачили о том, что видели. Девицы мало кому понравились: у одной ноги слишком длинные, другая ходит словно утка, переваливаясь, третья фигурой взяла, а мордашка глупая, глазки маленькие, улыбаться не может, у четвертой зад тощий…

Валентина и говорит:

— Ну-ка, Светик, раздевайся.

— Ты чё, Васильевна, — хихикнула Светлана. — Осмотр, что ли, будешь делать?

Все трое, как им это положено по службе, сидели в белых халатах, накинутых на почти голое тело, Нинка — та вообще и без лифчика была — жарко. На дворе — июль, солнце жарит немилосердно, и хотя в их изоляторе брака и прохладнее, чем в сборочных, скажем, цехах, но все равно за день кирпичное здание так накаляется, что дышать нечем.

Валентина поднялась, закрыла на замок обитую железом дверь, снова предложила Светлане раздеться. Нинка тоже пристала: чего ломаешься?

Светлана долго себя упрашивать не заставила, разделась догола перед товарками: смотрите, не жалко.

Валентина с Нинкой давай ее всю измерять да оглядывать. Приговаривали:

— Живот, Светка, подбери, не сутулься, когда стоишь. Голову повыше держи, сиськи должны в стороны торчать, как у козы, ты молодая еще. Размер нормальный, не велики и не малы. На бедрах жирку надо побольше, мужики задастых любят. А ножки у тебя хороши и «курочка» в меру кудрявая… Для фотомодели ты вполне. А ну-ка надень туфельки, пройдись.

Светлана быстренько надела свои «лодочки», зацокала по бетонному полу туда-сюда. Старалась как можно изящнее ходить, поворачиваться, улыбаться. Получалось и жеманно, и смешно. Всем было весело.

— Сюда бы сейчас петушка… ко-ко-ко… зернышки поклевать, «курочку» потрепать за хохолок, — разлилась возбужденным смехом Нинка; черные блестящие глаза ее блеснули озорно, игриво, она потянулась в сладкой истоме, и все трое принялись безудержно хохотать. А Валентина не удержалась, шлепнула Светлану по круглому розовому заду:

— Эх, была бы я мужиком!

Потом Светлана оделась, они снова поболтали о том о сем, решили, что ни с каким конкурсом красавиц связываться не стоит, дел у них на заводе своих хватает, да и заработать здесь можно. В последнее время у них неплохо с заработками получается, деньжата девкам перепадают. Не так чтобы густо, но все же…

Долматова, отводя глаза, посмеивалась про себя: так, милые девоньки, так. Зарабатывайте как умеете, конкурс красавиц не для вас. Завод понадежнее всяких конкурсов. Главное, язык за зубами держать, ее, старшую по возрасту и положению, слушать, а все остальное приложится. Хорошо, что ни Светка, ни Нинка (эта тихоня все больше помалкивает, но дело делает как надо) не догадываются о ее махинациях с золотом, хотя косвенно и помогают ей. Открывать же перед ними карты ни в коем случае нельзя: если трое будут знать о тайне — это уже не тайна. Да и как еще поведут себя ее девицы, когда узнают, почему, собственно, дает она им деньги. Пусть думают, что это они сами сотенные куют, их стараниями она, Валентина, экономит приличные суммы. Это к тому же наглядно и обеим понятно: склад есть склад, здесь всегда движение миллионов деталей, кто-нибудь в цехах все равно ошибается при подсчете, у кого-то излишки, у кого-то деталей не хватает. Вот и бегут к ней, к Долматовой, производственные мастера и распределители работ: выручи, Валентина Васильевна, на план недостает деталей, месяц нечем закрывать. Она и выручает, а мастера, как повелось, благодарят ее: кто палку хорошей колбасы принесет, кто конфет, кто спирту. Всем этим Валентина честно делилась с Нинкой и Светланой, так же как и деньгами. Потому они очень скрупулезно считали детали в ящиках, и перевешивали не по одному разу, и все в точности своей заведующей докладывали. А та и подбрасывала им для стимула сотенные, «премиальные», за экономию и бережливость. Но к главному источнику своего личного дохода девок не подпускала, те даже не догадывались, что есть у них в изоляторе брака хитроумная лазейка, что Долматова давно уже этой лазейкой пользуется…

Светлана шла с работы. Вечер выдался чудным, и настроение у нее было преотличное. Долматова дала ей и Нинке по триста рублей, сказала, что это за хлопоты в прошлом квартале. Особенно нахваливала Нинку, которая сумела сберечь целый мешок с «лишними» деталями. Получилось в общем-то просто: один из мастеров, уходя в отпуск, попросил этот мешок с деталями оставить в изоляторе, дескать, лишние, пусть полежат. А потом выяснилось, что мастер уволился, а детали оказались бесхозными. Ну, Нинка их в оприходовала. А Долматова продала другим мастерам. Так появились эти деньги.

С завода Светлана вышла вместе с Нинкой. Нинка, как всегда, помалкивала, больше слушала, что говорила Рогожина, поддакивала. Светлана строила планы насчет покупки новых сапог и норковой шапки: до зимы хоть и далеко, а придет — не увидишь как. Кое-что купит она на нынешние деньги и дочери. «Спасибо Валентине, начальнице, да и тебе, Нинок. Деньги прямо с неба», — поделилась она с подругой. Нинка коротко сказала: «Да, конечно», но не стала развивать свои мысли. Она вообще была сдержанной на слова, и Светлану это иногда раздражало. Она ведь могла сейчас сказать: да, за Валентиной Долматовой мы с тобой, Светик, как за каменной стеной. Баба деловая, с хваткой. Своего не упустит. А что? Так и нужно жить. На одну зарплату не протянуть, особенно тебе с дочерью. Хоть мать твоя и помогает, но что может заработать уборщица? А с помощью Валентины, смотри, и ты, и я приоделись, деньжата водятся, знакомые хорошие появились… Нет, буркнет себе под нос «конечно», да и все.

Светлана глянула на Нинку (они пропускали на перекрестке, у завода, поток транспорта) — та, коротко остриженная, чернявая и тоненькая, стояла спокойно, ждала, ветерок от проносящихся машин шевелил подол ее голубого платья. Белый отложной воротник выгодно оттенял загорелое круглое лицо, так же как белые туфли на ногах и новая небольшая сумка, висящая на согнутой руке, подчеркивали ее загар. Нинку можно было бы назвать и симпатичной, если бы не крупный, очень портящий ее лицо, нос, доставшийся, как она говорит, от отца. Но родителей не выбирают, носи то, что подарили. Нинка страдала от этого, считала, что с таким носом никогда не выйдет замуж. Нинка говорила об этом не стесняясь, вроде бы и посмеивалась над собой, но переживала действительно серьезно — двадцать три года ей уже, а по-настоящему ни с одним парнем не дружила, на читала, конечно, всякие сказки о том, что дурнушки часто выходят замуж за хороших парней потому, что у них доброе сердце. Но Нинке пока что не везло. На заводе у них в основном женский коллектив, такие красавицы ходят, что разве может кладовщица Соболь с ними сравниться?! Нет, на заводе ей пару не найти, это как пить дать. А в городе где знакомиться? Раньше хоть на танцы можно было пойти в тот же парк при Доме офицеров — оркестр там играл, народ молодой вечно толкался. Глядишь, и познакомилась бы с кем-нибудь. Но сейчас все по дискотекам да по видеозалам шастают, а там если танцуют — то кучей, никто никому и не нужен. Жаль, и Светка дома сидит, почти никуда не ходит из-за дочки…

— Слушай, Света,.— сказала Нинка, когда они перешли на ту сторону широкой магистральной улицы, — а как тебе кажется, Долматова всем с нами делится?

Светлана, беззаботно помахивающая хозяйственной сумкой, настороженно повернула к ней голову, придержала ладонью растрепавшиеся на легком ветерке волосы.

— А что? Ты что-нибудь заметила?

Нинка смутилась.

— Н-нет, но я думаю… Мне кажется, она себе больше оставляет.

— А-а… Ну и что? Так и должно быть. Она наша начальница, за весь изолятор брака отвечает, с людьми работает. Это, знаешь, надо уметь. Чтобы тебе несли, чтобы ты кому-то был нужен. У Валентины получается.

Нинка помолчала. Ее подмывало сказать то, что она однажды заметила: широкий, с карманами, пояс, полный отходов. Пояс принадлежал Долматовой, она его тщательно прятала в подсобке, в громоздком железном ящике. Она всегда тщательно запирала ящик, но однажды, видно, спешила, забыла его закрыть, ключ торчал в крышке. Нинка искала тогда запропастившуюся куда-то книжечку сопроводительных накладных, случайно наткнулась на ящик, машинально открыла его и, увидев тот пояс, очень удивилась. Вот оно, значит, что-о!… Валентина, судя по всему, еще и втайне от них потягивает с завода золотишко. Вот тебе и передовая начальница, вот тебе честный и принципиальный человек, коммунист!

Сделав такое открытие, Нинка ничего не собиралась делать, просто ее поразил сам факт и родившаяся с того момента уверенность: Долматова выносит золото за проходную. Говорить об этом опасно, Валентина, конечно, расшумится, обвинит ее в наговоре, а со временем выживет с работы, это уж как пить дать. Это она сейчас добренькая, когда они со Светкой делают все по ее указке, а коснись ее темных делишек… Бог с ней, пусть таскает. Интересно, однако, как ей удается сводить концы с концами? Ведь принимают они детали и отходы строго по накладным, отправляют ту же рамку в Москву, на завод вторичных драгоценных металлов. Она сама участвует во взвешивании и оформления документов, и всегда все у них сходится — вес деталей, упакованных в ящики, и цифры, которые указываются в сопроводительном ярлыке. Наверное, Валентина из этих ящиков ничего не берет, а «экономит» уже на сэкономленном, то есть обворовывает их со Светкой. Ишь, пояс себе сшила, чтобы удобнее было вытаскивать детали с завода.

К естественному чувству обиды и раздражения на компаньонку-начальницу примешалось вдруг новое -чувство опасности. Нинка отчетливо поняла, что «игры» их в изоляторе брака зашли слишком далеко, что вроде бы безобидный на первый взгляд «обмен» деталей внутри завода, «благодарность» мастеров имеют, оказывается, свое продолжение — золото уходит с «Электрона», и она, Нина Соболь, кладовщица и комсомолка, имеет к этому самое прямое отношение. И со временем ее могут спросить — почему и зачем она это делала.

Холодок пробежал у нее в ту минуту по спине. Нинка закрыла ящик, повернула ключ в замке, положила его себе в карман. Ей очень захотелось посмотреть тогда в глаза Долматовой, она бы многое в них прочитала. И такая возможность скоро представилась. Валентина прибежала из какого-то цеха с новым пакетом «сэкономленных» деталей, стала искать по карманам своего халата ключ, и лицо ее с каждой секундой мрачнело все больше.

— Девки! — крикнула она. — Ключа от ящика никто не видел?

— Да вот он, Валь, у меня, — как можно спокойнее и равнодушнее сказала Нинка и отдала ей ключ.

Долматова подозрительно глянула ей в глаза: лазила ли в ящик? Видела ли что-то?

Но Нинка успокоила ее:

— Вижу — ключ в замке торчит. Думаю, надо вытащить, мало ли что… Грузчики тут так и шарят…

Валентина деланно рассмеялась, махнула рукой.

— Ой, а я спешила, вот и забыла ключ. Позвонила из сборочного, мол, неоприходованные детали есть. Пусть пока у тебя в сейфе полежат, потом разберемся. Я й помчалась. — И прибавила после паузы: — Пусть полежат, пусть. Мы им найдем применение…

Взгляд, которым она посмотрела на Нинку, убедил последнюю — да, Долматова выносит золото с завода, выносит.

…У трамвайной остановки подруги распрощались. Нинка поехала к себе на Вторую Лесную (трамваем), а Светлана пошла за дочкой в ясли.

В городе было тепло, тихо. Лето уже как бы притомилось от зноя и духоты, жара в этот вечерний ласковый час спала, дышалось легко, свободно. Магистральная, шумная и загазованная улица, осталась позади, и Светлана шла сейчас между домами в глубину квартала, душа ее радовалась: дома стояли в зелени. Придонск — очень зеленый и уютный город, в нем хорошо жить, приятно ходить по улицам и переулкам, видеть у домов березу и рябину, стройный пирамидальный тополь и пышную плакучую иву, а в палисадниках у подъездов — цветы, цветы… Пахнуло душистым табаком, Светлана невольно замедлила шаги, полюбовалась цветником. А вон и фесталии, к осени их фонарики станут пурпурно-красными, жить будут до самых холодов, радуя глаз прохожих. Чудо! Что только природа не сотворит.

Зеленым, заросшим диким виноградом и кустами боярышника, сирени, был и детский сад, где днем жила дочка Светланы, Юлька, и куда девочка очень любила ходить. В садике уютно и красиво, все здесь для маленьких человечков придумано с любовью и заботой, начиная от игровых площадок и кончая спаленками.

Светлана представила уже, как рада будет Юлька ее появлению, как поговорят они с нею о том о сем, а потом погуляют тут же, в садике, — и качели здесь есть, и песочница. Домой особо спешить нечего. Мать приготовит ужин, она пришла теперь с работы, а простирнуть кое-что по мелочи успеет, до ночи далеко.

Но планы эти неожиданно нарушились: Сергей Русанов ждал ее на скамейке неподалеку от садика. Он встречал ее здесь не раз, знал, что она гуляет после работы с дочерью, часто сидит и на этой вот скамейке.

Сергей поднялся ей навстречу — в белых брюках и штиблетах, в голубой полосатой рубашке с модным, стоячим, воротничком, с цепочкой на шее. Светлана прежде всего увидела на нем эту цепочку, раньше Сергей ее не носил; сердце ее дрогнуло — красивым был Сережка! Возмужал, окреп, в походке и жестах, во всем его облике появилось нечто новое, неуловимое, но такое, что притягивало к нему, располагало. Она, разумеется, хорошо знала о его ранении и долгой болезни, домой к нему не ходила и не звонила. С неудачным ее замужеством жизнь переменилась, Сергей Русанов отодвинулся в далекое прошлое, стал лишь воспоминанием о чистой юности, о бесконечных взволнованных разговорах, о робких поцелуях в подъезде ее дома, о трепетных записках, которые они писали друг другу. Да, она давала слово ждать его из армии, но не сдержала — уж больно хорошо говорил ей о совместном будущем Аркадий, ударник из вокально-инструментального ансамбля, уж очень красиво рисовал перспективы. И она поверила и доверилась ему… Аркаша бросил ее сразу же после рождения Юльки, сказал, что «они так не договаривались», у него нет времени да и желания «возиться с пеленками».

Оставшись один на один со своим горем, Светлана возненавидела всех и вся, никого не хотела видеть и ничего слышать. Жизнь ее с маленьким, болезненным ребенком превратилась в вечную зиму, в ад; хорошо, что помогала мать, хотя и грызла ежедневно за легкомысленный ее поступок, за ветерок в голове. Говорила она и про Сергея Русанова: мол, дружила, обещала — надо было ждать, а не заниматься распутством. Но она не занималась распутством, она влюбилась в Аркадия, пижонистого, знающего тайны девичьих сердец, он задурил ей голову в два счета. Это теперь бы она посмеялась над его словами я обещаниями, отвезла бы его примитивные, слюнявые ласки, которые ей доставались после коллективных пьянок в ресторанах. Но тогда, два с половиной года назад, что она знала и что понимала?! Ничегошеньки. Сейчас-то локоток близок, вот он, а попробуй укуси.

Сережа — парень из юношеской мечты. Когда еще училась в школе и дружила с Сергеем, она нередко бывала у них в доме, знала их семью. И они ее хорошо знали, встречали приветливо, с радостью. Она это чувствовала и понимала. Но вот — Аркадий со своими тарелками-барабанами, гром ВИА… Да-а… А тут Сережа ушел в армию, пропал на два года из ее жизни… Нет, ничего теперь уже не изменишь, да она и не собирается ничего менять. Сергей хоть и бегает сюда, к садику, встречает ее, просит о свиданиях, и она иногда с ним проводит время, просто гуляет, по родители его никогда ее поступка не простят. Она как-то встретила во дворе Зою Николаевну, та прошла мимо, даже не поздоровавшись… Что ж, поделом, заслужила. И она бы сама, наверное, так же поступила. Ну и черт с вами, с интеллигентами! Она не навязывается!

Но красив сегодня Сережа, красив! Так идет ему эта голубая, в полоску, рубашка, и белые брюки, и цепочка на шее. И шрам уже затянулся, его почти не видно. Так хочется прижаться к широкой, сильной его груди, попросить: прости, Сережа! Но она не сделает этого, еще чего! Надо сказать ему сегодня, чтобы не встречал больше, не ждал. Ни к чему это. Только нервы друг другу трепать.

— Здравствуй! — он взял ее за руку. — Ты сегодня так поздно. Я уже подумал, не случилось ля чего.

— Да мы шли с Нинкой, ты ее не знаешь… Разговаривали. И погода хорошая, не хотелось в транспорте давиться.

— А… Слушай, Светик, давай пойдем на peкy?

— Сегодня?! Сейчас?!

— А что? Погода смотри какая!

Он не сводил с нее восхищенного, взволнованного взгляда, и его волнение тут же передалось ей. Бог ты мой, как хорошо было купаться в этом влюбленном взгляде, чувствовать силу и надежность его руки! Так бы шла и шла по жизни, опершись об эту руку, не думая о завтрашнем дне, о мелких, раздражающих все ее существо проблемах. Двадцать один год всего, а она уже мама-одиночка, вынужденная зарабатывать деньги в какой-то кладовой, где только и разговоров что о деньгах и мужиках, имеющих эти деньги. Ушла, отодвинулась ее мечта о филологическом факультете университета: какая она теперь студентка с такой крохой на руках?! Кто ее будет кормить? И хватит ли вообще теперь сил бороться в одиночку с жизнью, такой, оказывается, тяжелой, нервной, ненадежной? Кто даст ей эти силы, кто поможет в трудный час? Но что теперь: запереться в четырех стенах, отказаться от всего, что нравится, к чему влечет, превратиться в монахиню?…

Светлана осторожно высвободила свою руку из руки Сергея. Она колебалась. Когда сказать ему — сейчас? Сказать резко, чтобы он обиделся, чтобы не питал больше надежды, чтобы не ходил сюда, к садику, по вечерам и не ждал ее. И она набрала уже полную грудь воздуха и разозлила себя: говори! Говори жестко, грубо, глядя ему в глаза. Она уже открыла рот, и глаза ее сделались суровыми и лицо неприступным, по сказала другое:

— А как же Юлька? С кем я ее оставлю?

Она, конечно, знала, что мать дома, что она могла бы посидеть с внучкой, но это была все же какая-то спасительная соломинка, которая, возможно, выручит ее. Сергей откажется от своего предложения, а тогда она ему и преподнесет… Ну, может, не надо говорить грубо, Сережа ведь не виноват, это она, подлая, не дождалась его, это она перед ним виновата. И все же она попросит его: Сережа, не ходи, пожалуйста, оставь меня в покое. Ну почему он такой недогадливый? Почему сам не уйдет, не бросит ее? Ведь так все просто теперь у них, никто бы его не осудил, никто бы не стал попрекать…

Сергей помялся, подумал.

— Знаешь… Я бы мог попросить свою маму, а? Отведем Юльку к нам, пусть она у нас посидит, поиграет. Отец на работе, а с мамой я договорюсь. Ну?

Она изумленно вскинула на него глаза.

— Нет-нет, что ты! Зоя Николаевна… — она хотела сказать, что мать Сергея даже не здоровается с ней, что она, наверное, и на порог ее не пустит с ребенком, — с какой это стати?!

В лице Сергея мелькнули тревога, огорчение, боль, все смешалось в этом его искреннем отчаянии — так хотелось ему провести с ней вечер и так хотелось все устроить. Он ждал ее весь день, все приготовил к поездке, хотел даже приехать за ней на мотоцикле к заводской проходной, потом передумал, постеснялся. Надо все решить сначала вот здесь, на этой скамейке, а сбегать за мотоциклом недолго, он тут же, во дворе, стоит у подъезда.

Глаза Сергея молили, мучили, выбивали из-под неt землю. И Светлана решилась:

— Знаешь, если моя мать дома… у нее, кажется, отгул. То я ее попрошу, она посидит с Юлькой. И вообще, мне ведь надо переодеться.

Она улыбчивыми глазами показала на себя — не ехать же, в самом деле, в легком нарядном платье, в босоножках. Мотоцикл — не машина.

Ладно, она поедет, она уступит Сергею — она же его должница-обманщица, ее действительно мучит совесть, и она, наверное, любит этого сероглазого ласкового парня, готового на все ради нее, ради этой мимолетной последней встречи. Уж потом-то она все ему скажет, наговорит о себе гадостей, что было и чего не было. Пусть. Пусть слушает, пусть страдает. Зато он сам скажет себе: хватит! Повозился я с этой шлюхой…

Она впервые подумала о себе так и ужаснулась этому. «Светка, до чего ты докатилась?! Кем ты стала? Что будет с тобой дальше? Бедная, бедная Светка!»

Невольные слезы выступили у Светланы на глазах, она не вытирала их и не отворачивала лица. Сергей эти слезы истолковал по-своему, испугался, схватил обе ее руки, стал тормошить.

— Что случилось, Света? Что? Ну говори же!

— Нет, ничего… Просто ты… ну, зовешь вот меня кататься, зла на меня не держишь. Я глупая, Сережа, я…

— Хватит, Света, — попросил он и прижал ее к себе — большой, сильный, пахнущий летом, солнцем, чем-то домашним, простым. — Иди за Юлей. Я тоже пойду переоденусь.

— Сережа, возьми выпить, а? — попросила она.— Кошки на душе скребут. Проклятые.

Он кивнул машинально, несколько озадаченный ее такой не женской, в общем-то, просьбой. Увидев вдруг, что стоит перед ним взрослый, уже издерганный жизнью человек.

* * *

Через полчаса они мчались на красной «Яве» по окружной дороге на Усманку, тихую славную речку с чистой водой, с глубокими заводями, лопушками и лилиями, с довольно крупными окунями — таких речек уже мало на Руси, все переведены, загажены.

Светлана, одетая в брюки и кофту, со шлемом на голове, сидела позади Сергея, обхватив его за талию, думала, поглядывая по сторонам, что хорошо, конечно, мчаться вот так с парнем, который мечтает о тебе, хочет на тебе жениться. Но другая Светлана, живущая в ней, реалистичная и насмешливая, сказала спокойным голосом, что нужно выкинуть все эти дурацкие мысли из головы, сколько можно об этом думать и морочить себе голову. Она решила: побудут они в лесу, у речки, часа два-три, она «поблагодарит» Сергея как сумеет и на этом их отношения кончатся.

Сергей скоро свернул на проселочную песчаную дорогу, замелькали золотистые стволы сосен, запахло настоящим лесом, забытыми уже в городе запахами хвои, нагретой солнцем листы, ягод. Солнца даже в этот вечерний час в лесу много, было светло, просторно, лес здесь казался ухоженным, обитаемым. Чудилось, что вот-вот выйдет из-за сосен некто в белом переднике, с метлой, строго, но добро посмотрит на них с Сергеем, скажет: «Отдохнуть приехали? Милости прошу. Токмо, ребяты, не сорить и не фулюганить. А уж про костерок и говорить не хочу. Штоб, значит, никаких костерков. В прошлый раз такие, как вы, пожар тут наделали».

Светлана явственно увидела этого лесного бородатого человека и услышала его голос, засмеялась невольно, и Сергей повернул к ней голову в таком же красном, лаковом шлеме, спросил:

— Ты чего, Света?

— Да так я, — фыркнула она.

На самом берегу реки Сергей остановился, заглушил мотоцикл, и неземная, оглушающая тишина обрушилась на них. Это было так контрастно после города и дороги, так неожиданно-прекрасно, что Светлана, снявшая тяжелый шлем, встряхнувшая хлынувшими по плечам волосами, какое-то время не могла произнести ни слова, а только любовалась — и плавным изгибом реки, и песчаным берегом, и зеленой просторной далью, открывающейся по ту сторону Усманки.

— Ах! Чудесно тут! — сказала она и подошла к Сергею, прильнула всем своим стройным прекрасным телом, затихла в его сильных и нежных руках.

Он запустил пятерню в ее пышные светлые волосы, гладил их, целовал тихонько и бережно, как маленькую, легко ранимую девочку, а она целовала его и трогала кончиками пальцев шрам у виска — еще чуть-чуть розовый, заметный.

— Больно, Сереж? — спросила Светлана, и он помотал головой: нет, не больно. «С тобой ничего нигде не болит, все боли ушли, канули, зачем теперь о них вспоминать? Ты, я, эта река и лес, теплый летний вечер — все наше, навсегда, верно?»

Она очень хорошо прочитала в его глазах эту немую страстную тираду, и снова та, другая, Светлана велела ей высвободиться, делать то, ради чего она сюда и приехала.

— Сереж… Ты найди такое место, чтобы нас… Ну, не видел никто, ладно? Я не хочу тут, на берегу. Кто-нибудь может помешать.

Он, ошалелый от счастья, мотнул головой, снова усадил ее на мотоцикл и какими-то узкими тропками завез в такую глухомань, что если и искать их станут, то не скоро найдут.

Вокруг них стояли высоченные пахучие сосны, мягкая трава ласкала босые ступни, солнце косыми мощными столбами пробивалось к земле сквозь пышные зеленые кроны, грело ее, радовалось, наверное, что тепло лучей благотворно и с благодарностью воспринимается райским этим уголком.

Светлана, снявшая уже брюки, в зеленом купальном костюме расхаживала по поляне, слушала невидимую пичугу, рассказывающую кому-то о радостном житье-бытье, смотрела, как Сергей расстилал под соснами старенькое покрывало, сооружал что-то вроде стола. Она взялась помогать, и руки их касались в работе, и сердца замирали, вздрагивали. Сергей заметно волновался; наверное, он не верил до конца тому, что вот они здесь, вдвоем, что никто им не помешает, что наконец сегодня он все скажет ей, и эта встреча окончательно определит их отношения. В самом деле, не может же неопределенность продолжаться вечно. Надо что-то решать.

Волновалась и Светлана. Предательская женская слабость терзала ее душу, пеленала волю. Но она ни на секунду не забывала, зачем приехала сюда и как должна вести себя. Эта встреча последняя, сказала она себе строго, не теряйголову.

Она попросила налить себе водки («Ты, Сережа, пей чуть-чуть, нам ехать, понял?»), выпила отчаянно, смело, призывая к себе в помощницы раскованность, может быть и бесстыдство. Пусть Сергей узнает ее такую, а она, выпив, не будет чувствовать себя скованной, даст волю страсти, чувствам. Пусть все будет плохо и, может, грязно — пусть! О какой чистоте может теперь идти речь, если она все сама себе испоганила?!

Сергей несколько удивленно смотрел, как она пила, выпил и сам крохотный пластмассовый стаканчик, ел сочный, хрусткий огурец, думал. Светлана — грациозная, желанная, смеющаяся, сверкающая белыми ровными зубами — сидела рядом с ним и в то же время как-то сразу отдалилась. Он опять увидел в ней взрослую и много пережившую женщину, вспомнил слова матери. Да та ли действительно это Светлана, которую он знал и любил со школьных лет? И он сам — тот ли?

Светлана положила голову на колени Сергея, легла, вытянувшись, смотрела в небо, на верхушки сосен, на белый крестик самолета, оставляющего на голубом небосводе белый след.

— А ты любишь еще меня, Сереж, да?

— Люблю.

— И тебе не противно? Я замужем была, у меня ребенок… И вообще.

— Что — вообще?

— Не знаю. Не могу сказать. Слушай, Сереж, палей мне еще, а? Что-то разговор у нас…

Она снова выпила, потрясла головой, закусывать ничем не стала. Обняла Сергея решительно и умело, требовательно притянула к себе его голову, поцеловала. Потом стала перед ним на колени — разрумянившаяся, похотливо выставив грудь, слегка озадаченная и обиженная.

— Ну что ты, Сережа? Так не любят. Ты никогда не был с женщиной, что ли?

Он смущенно опустил глаза.

— Не был. Правда, там, в госпитале, с одной медсестричкой… Но у нас ничего не получилось.

— Ну и ладно, ничего, — Светлана жадно, напористо целовала его. — Ты не бойся, милый. Я тебе помогу, не бойся. Я ведь теперь женщина, я все знаю. Ты прости меня, Сережа, я не думала, что у тебя так серьезно ко мне… Ну, думала, гуляли мы с тобой в школьные годы, встречались. Но ты же ничего мне не говорил такого, ну… чтобы я ждала тебя из армии, жениться не обещал. А для любой девушки и женщины это главное — семья, муж, дети. Ты прости меня, Сереженька! И не стесняйся. Пожалуйста!

— Я тебе всегда говорил, что люблю, — он задыхался от переполнивших его чувств. — А про женитьбу просто не успел сказать. Я думал, что об этом и не нужно говорить. Все у нас было ясно и понятно. Если парень с девушкой любят друг друга…

— Да ничего мне не было понятно, Сережа, что ты! Что же я должна была догадываться о твоих чувствах, что ли? Сколько угодно случаев — ушел парень в армию и забыл свою девчонку, другую встретил. Ты же сказал, что с какой-то медсестричкой в госпитале…

— Но не было ничего, Светик! Честное слово!

— Вы все говорить горазды. Как я могу проверить?… Но я же тебе сказала: было не было — какая теперь разница? Теперь ты — мой, а я — твоя, понял? Я сколько хочешь твоей буду. И день, и вечер, и ночь…

Она все крепче и жарче прижималась к Сергею всем своим прекрасным молодым телом, мягко, но настойчиво добивалась ответных его ласк, вытесняя и словами, и нежными прикосновениями его робость и неумелость. Она видела, что ее старания уместны, потому что Сергей действительно не знал, как обращаться с женщиной, и она у него была первой. Она шептала ему на ухо какие-то глупые, никчемные слова, сами по себе эти слова смешны и, может быть, нелепы, но они хороши именно в такие минуты, значимы и нужны, ибо передают глубину и чувственность переживаний. Светлана говорила и говорила, а ласковые ее руки не знали покоя; каждой клеточкой распаленного тела поощряла она все более смелые касания рук Сергея, заставляла и его говорить, не молчать, втягивала его в водоворот неуемной, безоглядной страсти, решив для себя: пусть парень познает все сразу и сполна, и этим она оставит о себе благодарную и щедрую память.

Град нежных, безумных слов обрушился на нее, она никогда не слышала их в таком количестве, даже не знала, что обыкновенные «лапушка» или «родненькая» так сладки и неповторимы именно в эти мгновения, что звучат они как-то по-особенному прекрасно. Сергей, с каждой секундой приобретающий уверенность, находил все новые и неожиданные слова, и они звучали точно музыка, потому что были искренними, шли от души.

Ее ласки оказались не напрасными, но Сергей все же очень волновался и переживал новизну ощущений, и в первый раз у них вышло не очень хорошо. Светлана, отдыхая, лежала на руках у Сергея. Она не была удовлетворена только что случившейся торопливой и неловкой близостью с парнем, и теперь осторожно, стараясь не обидеть его мужское самолюбие, поясняла, как ему следовало действовать.

И она добилась своего. Распаленное ее тело получило наконец удовлетворение. Затем, остывая, они лежали друг возле друга, молчали, а Светлана, прикрыв глаза, тихо и радостно улыбалась.

— Ты простил меня, Сережа? — спросила она.

— Я разве тебя в чем-нибудь обвинял?

— Нет, но… — она приподнялась на локте.

— Ты сейчас стала мне женой, Света.

Она снова легла. Смотрела в небо, заметно уже потускневшее, поблекшее в уставших лучах вечернего солнца; дохнуло свежим, с реки видно, ветерком, откуда-то взявшаяся белка смотрела на них живыми любопытными бусинками-глазами с высокой сосны, потом, будто рыжий язык огня, метнулась вверх, пропала в зеленой кроне дерева.

— Давай подадим заявления в ЗАГС, Светик, — сказал Сергей, — Я сегодня же скажу об этом своим родителям.

Светлана встала, принялась одеваться.

— Сережа, — сказала она, уже расчесывая волосы, склонив голову набок. — Ну чего ты спешишь? Зачем? Чувствуешь себя обязанным, что ли? Ну, подумаешь, случилось у нас… И ты, и я этого хотели, мы же молодые.

Он подошел к ней, взял за плечи.

— Не говори так, не надо.

— Да нет, я говорить буду, — упрямо сжала она губы. — И Юлька у меня на руках, и… Нет, не надо.— Голос Светланы дрогнул. Она колебалась какое-то мгновение, потом все же решила: надо все сказать Сергею до конца — и о своем сегодняшнем намерении «отблагодарить» его и тем самым повиниться, и о чужом для него ребенке (рассказать о том, как мучается Нинка), что она, Светлана, по сути, нечестная женщина, дала себя втянуть в нехорошие дела на заводе… Но как все это расскажешь, какими словами? Нет, у нее все же не повернется язык лить на себя грязь. Да и рискованно: отец у Сергея не какой-нибудь инженер. И Зоя Николаевна ей не простит, это уж точно. Что делать, не сложилось у них с Сергеем. Парень он, конечно, хороший, но…

— Это Ахматова, — вздохнула Светлана. — Поехали, Сережа, ужо темнеет.

— Светик, скажи всю правду, прошу!

— Всю правду? — она покачала головой.— Да ну, Сережа, зачем она тебе? Правда в моей нищете и несчастьях.

— Погоди, но ты ведь работаешь…

— Ну и что, что работаю? Нас двое, не забывай, Это ты — сынок обеспеченных родителей, ни в чем не нуждаешься, наверное, все у тебя есть.

— О чем ты говоришь, Света? Зачем?

— А затем, десантник ты мой милый. Не надо больше меня встречать у садика. Я перед тобой виновата, совесть меня мучила. А теперь полегче. Пожалела тебя. А ты не жалей, Сережа. И забудь обо мне. Путану ты любил.

— Какую путану?! Что ты наговариваешь на себя?!

Светлана, полностью уже одевшаяся, закинула сумку на плечо, усмехнулась:

— Может, и не совсем путана. Это даже романтично звучит. Как интердевочка. А просто проститутка… Нагрешила я, Сережа. И мне перед тобой стыдно. Чистый ты парень, видишь, даже женщина у тебя первая, Хватит! Поехали.

Было довольно темно во дворе, мотоцикл гулко протарахтел в пустоте и стих. Сергей молча, с отчаянием смотрел на Светлану, ловил ее взгляд, а она, легко соскочив с сиденья, торопливо и сухо чмокнула его в щеку, сказала решительно: — Все, Сережа, прощай!

Он хотел что-то сказать, вытянул к ней руки, но Светлана резко повернулась, пошла к своему подъезду — цокали, молоточками били по асфальту ее каблучки.

Глава семнадцатая

Работу на «Электроне» Андрей Воловод делал с тревожным сердцем. Позиция Битюцкого была непонятной, на завод он посылал его без каких-либо особых инструкций и вроде бы с неохотой, в глазах Альберта Семеновича легко читалось: вот если бы не чекисты, можно было бы и не лезть на «Электрон». Стоит ли принимать в расчет какие-то ложные сигналы, сигналов этих в наше время пруд пруди, все куда-то сигнализируют, пишут, требуют… Короче, хотя Битюцкий и послал его на завод, но каких-то результатов не ждал, это Воловод понял четко. То ли сомневался в них, то ли вовсе не жаждал их иметь. И в этом была для Андрея загадка. С другой стороны, Битюцкий по мог ему приказать: чтоб ты мне, капитан, обязательно раскрыл преступную группу. Или наоборот: смотри, глубоко не копай, не нужно. Ясно одно: он должен провести соответствующую проверочную работу, а уж остальное… Одну темную бляшку на своей совести он уже имеет — это прошлогоднее задержание бабенки с «Электрона», невозбужденное уголовное дело. Хотя он и подчиненный Битюцкого, а все же… Да, вляпался он в зависимость к Альберту Семеновичу, вляпался. Если б не квартира, долг… Хотя и вернул уже почти все, а все равно, принципиальность в служебных делах как-то не с руки проявлять. У Битюцкого свой счет, сразу на личности переходит. Я тебе, дескать, Воловод, помог, а ты мне вот чем платишь, нехорошо. Конечно нехорошо. Куковал бы он, Андрей, до сих пор в милицейском общежитии, а там мужики и по пять, и по шесть человек в комнате живут. Сейчас же — сам себе хозяин и господин, и отдохнуть и поработать, никто слова не скажет. Квартира есть квартира.

Андрей вздохнул, поглядел в окно, на скучный заводской пейзаж (отсюда было видно лишь переплетение каких-то толстых труб да обшарпанную кирпичную стену с метровой надписью: «НЕ КУРИТЬ! ГАЗ!»), снова взялся за документы.

Проверку бухгалтерской документации в этот раз он решил все же сделать попридирчивей. Бог с ними, с мыслями, работа есть работа, ее нужно сделать хорошо. А там видно будет. Если он какую-нибудь ниточку нащупает, а ниточка потянет клубок — доложит в первую очередь Битюцкому, посоветуется с ним. Альберт Семенович, вероятно, свяжется с Русановым, расскажет ему о результатах проверки, пусть чекисты делают вывод.

«А если Битюцкий ничего не скажет чекистам? — спросил себя Воловод. — Тогда как?»

«Ну что ты, Андрей? — урезонил он свое второе «я».— Скажет — не скажет… Ничего еще не сделал, а мучаешь себя такими вопросами. Твой долг не только проверить сигналы о хищении золота, но и сообщить начальству. В данном случае проверкой мы занимаемся совместно с госбезопасностью. Значит, я обязан доложить о ее результатах и Битюцкому, и Русанову».

«Хорошо. А если вдруг всплывет та, прошлогодняя, бабенка, как ее?… Да, Долматова? Теоретически ведь это возможно».

«Да, возможно. Всплывет — скажу. А за прошлый год пусть Битюцкий сам отвечает. Все, что от меня зависело, я в тот раз сделал. Воров задержал, протокол составил, начальнику доложил. А катить бочку на Альберта Семеновича… Нет уж, это непорядочно, начальник на то и начальник, чтобы принимать решения. Если он даже и решил не привлекать Долматову к уголовной ответственности, то опять же это его право. В конце концов, меры наказания могут быть самые различные…»

Несколько успокоившись, Воловод с охотой взялся за кипы документов, которые по его требованию разложили перед ним работники бухгалтерии. Нужно проследить цепочку движения деталей и отходов с золотым покрытием — от гальванического цеха до изолятора брака и отправки деталей с завода. Работа большая — придется вникать в тонкости технологии изготовления многих деталей (одних шифров на них сотни три), условий их переработки, хранения, движения по заводу и тому подобное. Каждое изделие состояло из десятков, а часто и сотен деталей, некоторые детали были унифицированы, то есть шли на разные изделия и с разной комплектацией, особенно это касалось микросхем.

Чтобы облегчить себе задачу, Воловод взял деталь одного шифра, с максимальным золотым покрытием, и вычитал в технологии, что это покрытие, оказывается, имеет допуски по весу, на тысячу деталей плюс-минус двадцать пять граммов. Факт сам по себе был любопытным, но, что с ним делать дальше, Воловод не знал, а просто запомнил. Он проследил путь этой микросхемы по цехам: вот здесь ее вырубают из рамки, здесь ставят в электронно-вычислительную машину, отходы собирают в полиэтиленовые мешки и отправляют на склад, в изолятор брака, к Долматовой, где все тщательно взвешивается, заколачивается в ящики и отправляется в Москву, на перерабатывающий завод. Все цифры приема-отправки сходятся, в этом Андрей убедился.

«Тогда каким же образом у нее оказался мешок с «лишними» деталями?» — задал он себе вопрос и но смог получить на него ответа, а прошлогодний лепет, какой ему пересказывал Битюцкий со слов Долматовой: «Мастер ушла в отпуск, детали не сдала вовремя, а они-де с Сапрыкиным решили попробовать снять с этих деталей золото. Спасибо милиции, вовремя остановила», он сейчас в расчет не принимал.

Может быть, это и так, а может, и не так. Битюцкий поверил задержанной, — значит, должен верить ей и он, Воловод. Конечно, воровать детали может кто-то еще, не обязательно Долматова, заведующая изолятором брака; лазейка, возможно, существует в каком-нибудь сборочном цехе, а скорее всего, в гальваническом: почему гальваники не могут покрывать детали по минимуму, а в отчетности писать максимальную цифру золотого покрытия?

— Ну что вы, Андрей Николаевич? — добродушно возразил Воловоду главный бухгалтер. — Детали тщательно взвешиваются, на документах ставится несколько подписей, люди ответственные. Приписками в гальванике не занимаются, боже упаси! Это все очень просто проверяется. Если, скажем, цеху выдается три килограмма золота, то на эти три килограмма должны потяжелеть детали. Нет-нет, тут ничего не спрячешь.

Воловод, не отводя глаз от насмешливого и ироничного взгляда главбуха, снова спросил: а не было ли претензий от завода по вторичной переработке драгоценных металлов из Москвы?

— Нет и не может быть никаких претензий, — твердо сказал главный бухгалтер. — Повторяю, Андрей Николаич, учет на заводе строгий, все хорошо понимают, что имеют дело с валютными ценностями, потому отношение к сохранности деталей серьезное. Золото мы доверяем на предприятии людям надежным, проверенным. А что, в милиции есть какие-нибудь сигналы?

Главбух — мясистый пожилой человек, расплывшийся к своим шестидесяти годам словно перестоявшая квашня — был чем-то озабочен, говорил неохотно, слова из него хоть клещами вытягивай. Он смотрел в стол, на свои медленно шевелящиеся, перебирающие бумаги руки, черкал что-то синим толстым карандашом на белом листке бумаги. Весь его вид говорил: мне некогда, уважаемый, вопросы ваши дилетантские и наивные, и хотя вы у нас уже бывали, но ходите сюда зря, мы и сами тут за всем следим очень внимательно.

— Нет, проверка плановая, — сказал Воловод как можно равнодушнее. — Служба.

Он, разумеется, не имел права говорить что-либо еще, и о прошлогоднем случае не стал упоминать — Битюцкий же предупредил его об этом, сказав, мол, все там с этой бабенкой нормально, не надо напоминать. Да, похоже, что у нее все нормально. Документы, проходящие через заводской изолятор брака, можно сказать, образцовые. И похоже, воров надо искать в каком-то другом месте.

Воловод, поблагодарив главного бухгалтера за разъяснения, снова забился в свой угол (ему отвели в общей комнате бухгалтерии старый, расшатанный стол), углубился в накладные, сопроводительные чеки, ярлыки и другие мелкие бумажки. Внимание его все больше привлекала цифра допустимой разницы между максимальным и минимальным весом золотосодержащих деталей, он интуитивно почувствовал, что именно здесь может существовать лазейка для расхитителей. Но где и когда именно можно обратить эту разницу в свою пользу? Ведь детали проходят тысячи рук! Но как бы там ни было, рук, подгребающих к себе золото, может быть всего две. Вполне возможно, что на заводе действует и группа лиц — одни воруют, другие оформляют документы. В таком случае к хищениям причастны и работники бухгалтерии, случаев таких в практике Воловода было сколько угодно.

«Очень уж рьяно защищает честь мундира главный бухгалтер, — размышлял Воловод, мрачно покуривая в коридоре. — Так уверен, что и теоретически не допускает возможности хищений. А хищения есть. Значит, ему невыгодно или опасно признаваться в фактах. Спрашивается: почему?»

Головоломка эта, так или иначе, должна была разрешиться, строить версии на пустом месте Воловод просто не имел права, нужны были какие-нибудь зацепки, доказательства. А их у капитана милиции не было.

Ладно, подозревать всех конечно же не годится, нужно искать концы преступления, искать терпеливо, скрупулезно. Объем работы большой, и в принципе Битюцкий мог бы дать в помощь кого-нибудь из молодых сотрудников, лучше женщину, а такие в их управлении БХСС были. Но скорее всего, что и сам Альберт Семенович в сигналы не верил, потому и послал его, Воловода, одного, для формальности.

«Начну-ка я с конца, — сказал себе Воловод. — С отправки деталей и отходов с завода. Так или иначе, но задерживали мы Долматову, а она как раз и имеет отношение к отгрузке».

Еще он при этом подумал, что особенно не будет подчеркивать свой интерес к заводскому изолятору брака, проверит его работу в числе других подразделений предприятия, скажет об этом Битюцкому мимоходом: мол, проверял и Долматову, Альберт Семенович, помните, наша знакомая?

Воловод подробно расспросил бухгалтера из группы учета материалов, каким образом организована работа в изоляторе брака, как учитывается движение деталей, кто несет персональную ответственность, как часто проводится проверка и тому подобное. Женщина спокойно и охотно рассказала, что у них в бухгалтерии претензий к Валентине Долматовой нет, это честная и принципиальная работница, учет у нее образцовый. Что же касается отправки отходов на переработку и Москву, то они тщательно взвешиваются, часто в присутствии работников контроля, упаковываются в деревянные ящики, пломбируются и отправляются в транспортный цех. В ящик кладется сопроводительный ярлык, копия его — в бухгалтерии.

«Надо бы мне самому на все эти процедуры посмотреть, — подумал Воловод. — Рассказывают одно, а на деле может обратить на себя внимание какая-нибудь мелочь. Ладно, пару педель еще посижу с документами, а потом пойду в цеха, да и в изолятор брака загляну».

Об этом своем решении он сказал бухгалтеру, женщина пожала плечами: пожалуйста, ваше право. И занялась своими делами.

А Андрей продолжал свои, даже не предполагая, как повернутся события с этой самой фразы.

* * *

Нинка Соболь пришла в бухгалтерию за бланками. Приемосдаточные чеки у них кончились, вот Долматова и послала ее. Нинка отправилась в путь, предупредив Валентину, что зайдет еще в заводскую поликлинику, нужно записаться к терапевту.

Соболь шла по заводу, поглядывая по сторонам, особенно не спешила: бланки взять — минутное дело, записаться к врачу — тоже не проблема, сейчас в регистратуре никого нет, это по утрам там толпа. Хоть прогуляться в такой солнечный денек, свежим воздухом подышать.

Изолятор брака располагался в одном из дальних цехов, до заводоуправления топать да топать, но Нинка даже радовалась такой возможности побыть наедине со своими мыслями. С того момента как увидела в ящике пояс с карманами, принадлежащий Долматовой, она потеряла покой. Надо было что-то делать; знать и делать вид, что ничего не происходит, что она не в курсе, — нельзя, молчание для них со Светланой может выйти боком. Неизвестно еще, как повернутся дела, махинации их вечно продолжаться не могут, где-нибудь да прорвется правда, что тогда? Тогда выяснится, что они, то есть Валентина, Светлана и она, Нинка, не только потворствовали производственным мастерам, по и сами «приложили руку», а уж если про пояс Долматовой узнают, то вообще… Но если Валентина таскает детали с завода и это обнаружится, то она ведь может часть вины свалить и на них со Светланой!

Нинка даже остановилась от этой суровой мысли и какое-то время стояла столбом, ошарашенная предположениями. Вот так та-ак… В будущем их со Светланой ничего хорошего не ожидает, это уж точно, одни неприятности, а может, чего и похуже.

«Поговорю сегодня же со Светкой, — решила Соболь. — Это касается нас обеих. А в две головы мы придумаем чего-нибудь путное».

Малость повеселев, Нинка прибавила шагу. Скоро она уже была в бухгалтерии, набрала целую кипу бланков, поболтала со своей приятельницей Иркой Лачужниковой. Обратила внимание на молодого мужчину, одиноко сидевшего в углу их довольно просторной комнаты, поинтересовалась: кто такой? Лачужникова ответила вполголоса, что мужик этот из управления БХСС, сидит уже неделю, чего-то ищет. Предупредил Марию Ивановну из группы материального учета, что собирается потом сделать кое-какую проверку в цехах, где работают с золотом, и в изолятор брака пойдет.

— Да?! А зачем? — деланно рассмеялась Нинка, а сердце ее так и оборвалось.

— Подойди и спроси, — усмехнулась Лачужпикова.

Нинка поскорее сгребла свои бланки, распрощалась с приятельницей и припустила к себе на работу, забыв о враче и болячках.

На всех парах она влетела в изолятор брака, бросила на стол бланки, и, с трудом сдерживая себя, выпалила Валентине:

— Довыручались мы мастеров, Валя!

— Что такое? — у Долматовой опустились руки — она взвешивала только что привезенные из цехов мешки с отходами.

— Да что… Милиция в бухгалтерии сидит, документы проверяет. Ирка Лачужникова сказала, что и к нам собирается.

— Не знаешь, кто такой?

— Да откуда же я знаю, Валь?! Молодой такой, кудрявый… — и Нинка подробно описала внешность представителя БХСС.

«Это опять он, Воловод, — поняла Долматова. — И копает, наверное, по указке Битюцкого. Мало тебе, гад ты этакий. То сам в кабинет вызываешь, теперь Воловода подослал, чтобы нервы мне помотать. Надо денег, так лучше бы снова позвал…»

Привлеченная напряженным разговором, пришла из соседней комнаты Светлана, втроем они пообсуждали новость, лица их помрачнели. А Долматова — та вообще стала туча тучей. Работа у них пошла с пятое на десятое. Валентина раздражалась, кричала на грузчиков, дергала Нинку со Светланой — словом, все они в тот же час перессорились.

«А может, ты, Нинок, беду накликала? — зло раздумывала Валентина, косясь на Соболь. — Кто тебя знает? Пояс ты могла видеть, могла и сообщить в милицию. Ну да ничего, меня голыми руками не возьмешь, документы в порядке, а пояс ты больше не увидишь. И детали в изоляторе все одна к одной, по отчетности, будут, попробуй, Воловод, придерись».

Временное облегчение эти мысли принесли. Действительно, никакая, даже самая квалифицированная комиссия не смогла бы сейчас упрекнуть ее, Долматову, в чем-либо противоправном. Другое дело подозрения, но подозревать можно кого угодно, это бабушка надвое сказала, а нужны доказательства.

Продолжая работу, Валентина просчитывала варианты — где и как она могла «проколоться». С чем все-таки связано появление Воловода на «Электроне»?

Версия первая: да, Воловод занимается формальной плановой проверкой документации. Это неопасно. Она не даст повода БХСС для какой-то особой проверки у себя в изоляторе брака.

Версия вторая: Битюцкий решил попугать ее, требует новой пачки денег. Если это так, он деньги получит. Или сувенир, который обещал сделать Сапрыкин. Нужно Семена поторопить.

Версия третья: в милицию «капнула» Нинка Соболь. Проверить это невозможно, но спросить надо. И пригрозить. За этот только год Нинка со Светланой получили от нее по семьсот тридцать рублей. Как это они объяснят следствию?

Версия четвертая: в милицию сообщил Анатолий. После «визита» Михаила Борисовича со своими парнями Анатолий стал пить, ругался с ней по вечерам, грозил, что «сообщит куда следует». Неужели это он сделал?!

Валентина решила не пускать дело на самотек, повела свое следствие. Первым делом она зазвала в дальнюю комнатку-кладовую Нинку, плотно заперла дверь, придавила ее спиной. Сказала строго:

— Рассказывай, Нинок.

— Что? О чем? — сделала Нинка вид, что не понимает.

— Ты в ящик ко мне лазила?

— Нет, Валя, я же сказала: увидела ключ, закрыла ящик, ключ отдала тебе. Думаю, еще кто-нибудь из грузчиков…

— Ладно! — перебила ее Валентина. — Это я слышала. Не лазила так не лазила. Я просто спросила. Вообще, Нинок, держи язык за зубами. Если что со мной случится, то и вам со Светкой не поздоровится.

— А что с тобой может случиться, Валь? — Нинка сделала наивные глаза.

«Дурочкой прикидываешься. Ну-ну. Пожалеешь».

Сказала Валентина другое, заставив себя улыбнуться:

— Нинок, с каждым из нас что-нибудь может случиться. Но это я так, к слову. Греха на нас троих особого нету. Мы выручали мастеров, они нас благодарили. Разве что деньги не стоило брать… Но что было, то было. Я и говорю: держи язык за зубами. Люди нас благодарили, мы их выручали.

— Так это понятно, Валь. Что ж я, дурочка, не понимаю ничего?!

— Вот и хорошо, что понимаешь, — Валентина обняла Нинку за плечи. — Когда человек не понимает или не хочет понимать, с ним сама знаешь, как поступают.

— Да нет, Валя, ты не беспокойся, — стала горячо говорить Нинка. — Милиция свою работу делает — и пусть себе делает. У нас все в порядке, я же вижу, знаю. Чего так разнервничалась?

Валентина махнула рукой:

— Да ничего я не нервничаю. Так просто… Неприятно ведь, когда тебя проверять собираются. Вроде как не доверяют. Мы тут втроем каждую деталюшку на учет берем, строгости какие, ты же сама говоришь! А к тебе милиция…

Они поговорили еще минуту-другую, все более спокойно и расположенно по отношению друг к другу. Валентина, глядя в честные Нинкины глаза, окончательно поверила ей, что та в ящик не лазила и пояса не видела. Значит, ни в чем ее подозревать не может. А грозой, скорее всего, дохнуло со стороны мужа. «Ну, не дай бог, Анатолий, если ты это сделал, не дай бог!»

Нинка же не только укрепилась во мнении, что ее начальница нечиста на руку, но и в том, что им со Светланой грозит беда и надо что-то предпринять.

Анатолия долго не было, и Валентина изнервничалась: где он да что с ним? Нынешние события на работе пробудили в ней твердую решимость поговорить с мужем всерьез. Во всяком случае, для себя ей нужно твердо уяснить: имеет ли Анатолий отношение к появлению на заводе капитана милиции Воловода? В зависимости от этого она и повела бы себя. Неизвестность — хуже наказания.

Мысли Валентины путались, потом выстраивались в четкий логический ряд и снова путались. Чтобы избавиться от навязчивых, изнуряющих размышлений, Валентина включила телевизор, посидела несколько минут у экрана, ничего не видя и не слыша, и вскоре бросила это пустое занятие, пошла на кухню, решив, что приготовление ужина ее больше отвлечет.

Было уже темно, когда наконец явился Анатолий. Она пошла ему навстречу, вытирая на ходу руки, смотрела, как он раздевается, умывается. Спросила как бы между прочим: где был? Он ответил неохотно: мол, задержался на службе. Но она не поверила: от мужа попахивало вином. Значит, что-то случилось, не иначе.

От ужина Анатолий отказался, ушел в гостиную, где по-прежнему одиноко работал телевизор, сел на диван. Но по лицу его было видно, что передачу он не смотрит, думает о своем. «Настучал в милицию, а теперь мается, — предположила она. — Ишь пригорюнился».

Валентина села рядом с мужем, спросила ровно:

— Что-то случилось, Толя? Ты что-то квелый… А?

Он, не отрывая взгляда от телевизора, пожал плечами:

— Да что теперь еще может случиться? Теперь конец один. Это уж как пить дать.

Валентина внимательно посмотрела на него: к чему бы эти его слова? Что он имеет в виду? Она стала тормошить его вопросами, требовать пояснений, но Анатолий ответил односложно: «Да так я…» И замкнулся.

Ей вдруг пришла в голову мысль: а не ходил ли он в прежнюю свою семью? Спросила осторожно, и оказалось — попала в точку.

— Ну, был, — ответил Анатолий неохотно. — Что же мне, и дочерей своих увидеть нельзя?!

— Да нет, почему же, — в тон ему сказала Валентина, и от души у нее малость отлегло. Все-таки мысли его заняты, оказывается, не стукачеством. С одной стороны, это хорошо. А с другой… Нет-нет, поговорить об этом надо. Если он так переживает по поводу встреч с прошлой семьей, то рано или поздно может прийти к мысли, что их брак был ошибкой, и не лучше ли…

— Толя, — притворно-ласково сказала она. — Ну зачем ты так мучаешь себя? Девчонкам своим алименты аккуратно платишь, заботишься о них, а ходить к ним, я считаю, не нужно. Это и тебе плохо, и им. Поверь мне, как женщине. Я бы, к примеру, не разрешила бывшему мужу навещать детей, это их травмирует. Да и на тебе лица нету.

— Лицо я свое давно потерял, — усмехнулся Анатолий. — Потому и сказал, что конец один.

— Ох-ох-ох! — игриво придвинулась к нему Валентина. — Нагнал на себя страху. Люди и не с такими проблемами живут. А вообще, муженек, мне неприятно, что ты туда ходишь, имей это в виду.

— Мало ли, что мне неприятно, — буркнул он и лег на диван, закрыл глаза, давая этим понять, что говорить больше ни о чем не хочет. Но Валентина все же спросила его:

— Толя, как ты думаешь, почему это милиция снова на нашем заводе рыщет? Тот же Воловод, помнишь?

— Им деньги за это платят, — не открывая глаз, ответил Анатолий и отвернулся к стене.

«Ладно, пусть спит, — решила Валентина. — Кажется, Толька к этому визиту никакого отношения не имеет. Ну и слава богу. Но я еще поговорю с ним завтра».

Глава восемнадцатая

Около месяца никаких известий у чекистов о Криушине не было. Русанов стал было волноваться и переживать: как же так? Действительно, ведь человек не иголка в стогу сена, а вот поди ж ты! Куда ни запрашивало Придонское управление КГБ, ответ стереотипный: не значится, не проживает, сведений не имеем…

Наконец пз Москвы пришло обнадеживающее сообщение:

«Придонск. УКГБ. Русанову.

На ваш запрос № 1625 от 12.09.90 г. сообщаем зпт что в общежитии Мособлсельстроя проживает Калошин Евгений Иванович 1955 года рождения зпт который по приложенной вами фотографии идентифицирован с Криушиным Эдуардом Петровичем. Какое-либо отношение Криушину Эдуарду Петровичу Калошин Е. И. категорически отрицает.

Нач. отдела Дьяков».

«Двойники, разумеется, встречаются в жизни, — размышлял Русанов над телеграммой. — Хотя и не так уж часто. Не исключено, что этот самый Калошин никогда и не слышал о Криушине, тем более он это и сказал. Но проверить парня все-таки надо. Что-то здесь много совпадений: Калошин — из Придонска, фотографии идентичны, одинаковый год рождения, совпадают специальности… Странно».

В этот же день Виктор Иванович побывал в следственном изоляторе, у Мамедова, спросил его: слышал ли он когда-нибудь о Калошине Евгении Ивановиче? Лже-Рамиз долго и добросовестно думал, потом сказал Русанову со всей решительностью, что такого человека не знает. Ответ показался Русанову убедительным и искренним, тем более что в интересах Мамедова, впрочем, как и каждого правонарушителя, было говорить искренне и помогать следствию.

Посоветовавшись с генералом, Виктор Иванович вечерним поездом отправил в Москву опергруппу — Коняхина и Кубасова, наказав им разобраться там, на месте, в деталях и сразу же позвонить. Он ждал звонка из столицы дня через три-четыре, но уже на следующий день, в полдень, на его столе зазвонил телефон и взволнованный голос Коняхина сказал:

— Виктор Иванович, Калошин погиб!

— Как?! Когда? При каких обстоятельствах?

— Все здесь, на его работе, считают, что произошел несчастный случай. И это похоже на правду. Калошин вошел в трансформаторную будку… Да-да, вот Кубасов подсказывает — обычная профилактическая работа. В будке — шесть тысяч вольт…

— А как он чувствовал себя накануне? Вы поговорили с кем-нибудь из его товарищей по работе?

— Да, конечно, Виктор Иванович. Рыжов, это его сосед по общежитской комнате, сказал, что последние дни Женя Калошин был чем-то расстроен. Потом сказал, что его вызывали в милицию, что-то спрашивали. Что именно — он не сказал. Я думаю, Виктор Иванович, это по нашему запросу.

— Да, скорее всего, — согласился Руеанов. — Дальше.

— Ну вот, в таком состоянии ходил на работу.

— Так, это эмоции, Валера. Факты! Личность соответствует документам?

— Нет. Калошин жил по поддельному паспорту. То есть паспорт нормальный, Виктор Иванович, но в его вещах нашлись другие документы, очень тщательно спрятанные.

— Паспорт где выдавался?

— У нас, в Придонске. Но подпись паспортистки, Виктор Иванович, неразборчива. Уж мы тут с Кубасовым смотрели-смотрели…

— Ничего, разберемся. Возвращайтесь. Оформите все необходимые документы. Важно пояснение Рыжова, а особенно то, как вел себя Калошин в милиции, когда его вызвали и спросили. Вы, в свою очередь, расспросите там милицию поподробнее. Они могли не обратить внимания на обычные вещи, а для нас они важны. Опознание трупа произведено?

— Да. Все как полагается, Виктор Иванович. Прилетела самолетом сестра Калошина, мы ей показали кое-какие документы, найденные в общежитии, два ее письма. В них — деталь: на конверте имя «Евгению Калошину», а в тексте она называет его подлинным именем — Эдиком.

— Значит, как мы и предполагали…

— Да, это Криушин, Виктор Иванович. Сестра, Эльза, сразу призналась, что брат ее сменил паспорт. Почему и как, она этого не знает. Он сказал ей — надо. Дружки, мол, нехорошие в жизни встретились, дела нечистые вместе делали. А теперь…

— Она знает что-нибудь о золоте?

— Говорит, что нет, не знает. Жили они в разных городах, переписывались изредка, у каждого своя дорога.

— Откуда она прилетела в Москву?

— Из Нижнего Тагила.

— Теперь попятно, как родилась версия о «женитьбе». Хорошо. Завершайте там дела и возвращайтесь.

Русанов попрощался с Коняхиным, положил трубку, закурил. Досадливо думал о том, что оборвалась ниточка, связывающая Криушина с остальными преступниками, и дальнейшее расследование усложнится. Сейчас даже не важно, что именно случилось с Криушиным — действительно ли несчастный случай, нарушение техники безопасности, или самоубийство. Важно, что нет самого Криушина…

Нет, заподозрить Криушина в самоубийстве — мало оснований. Да, вызвали в милицию, да, забеспокоился, переживал… Мог предположить, скорее всего и предположил, что ищут его, но сразу же накладывать на себя руки? Вероятнее всего, что несчастный случай произошел именно из-за его душевных переживаний: думал о постороннем, забыл, что включен рубильник, коснулся фазы…

А вот паспорт на имя Калошина — это новая ниточка. Кто ему этот паспорт выдал? Когда? Почему на чужое имя? На эти вопросы чекисты должны были получить ответы.

* * *

Начальник паспортного стола Промышленного района капитан милиции Елена Владимировна Жигульская — еще молодая белокурая женщина, — ломая худые и некрасивые пальцы рук, сидела перед Русановым, рассказывала короткими резкими фразами, каким образом ее подпись (год назад она была рядовым инспектором) появилась на этом паспорте. Да, факт этот она помнит: в паспортный стол обратился молодой человек, сказал, что он на рыбалке утерял документы, в том числе и паспорт, просил выдать ему новый. Он написал объяснительную, заплатил штраф, паспорт ему выписали…

— Все это было бы правильно, и мы бы к вам, Елена Владимировна, никаких претензий не имели,— спокойно возразил Русанов, — но ведь вы выписали паспорт Криушину Эдуарду Петровичу на имя Калошина Евгения Ивановича. Вот ваша подпись, — он показал ей привезенный из Москвы паспорт.

Жигульская нервным движением руки поправила полосы, ничего не ответила.

— Ну, что вы молчите?

Русанов постукивал карандашом по крышке своего стола, терпеливо ждал. Беседовали они с Жигульской уже с полчаса, разговор как-то топтался на одном и том же. Сначала начальник паспортного стола вообще отрицала факт своего участия в этом деле, потом, с трудом вспоминая, признала, что, кажется, кому-то выдавала дубликат паспорта… да-да, были такие случаи в ее практике: люди рассеянны и неаккуратны в хранении документов, теряют или портят их, а потом обращаются…

— Я об этом не знала, — вымолвила наконец женщина и вымученно улыбнулась. В глазах ее был немой укор: ну что вы, товарищ подполковник, спрашиваете о вещах, которые действительно можно забыть?! Ведь этих паспортов прошло через ее руки — тысячи! И разве упомнишь о каждом из них! Криушин-Калошин-Кукушкин…

— О чем вы не знали? — уточнил Русанов.

— О том, что выдала, как вы утверждаете, паспорт Криушину на имя Калошина.

— Елена Владимировна, вы в паспортном деле не новичок, слава богу, одиннадцать лет в этой системе проработали и должны…

— Двенадцать уже. Извините, я вас перебила, Виктор Иванович.

— Тем более! Не мне вас в таком случае учить. Опытнейший работник и такое мне говорите. Вы обязаны были провести соответствующую проверку.

Жигульская опустила голову. Была она в форме, форма аккуратно облегала ее стройную фигуру. Видно, женщина следила за собой, не поддавалась возрасту — все на ней было тщательно подогнано, отглажено. Не было лишней краски и на лице, Жигульская знала меру и, несомненно, обладала хорошим вкусом по части макияжа.

— Я виновата, Виктор Иванович, — убито сказала она. — Сейчас подумала, вспомнила… Доверилась человеку, выписала паспорт по какой-то справке — из домоуправления, что ли? Вот откуда была справка — убей, не помню! Честное слово!

— Наивно все это, Елена Владимировна, — усмехнулся Русанов. — Пришел парень, попросил вас выписать паспорт на другую фамилию, и вы, добрая душа, не смогли удержаться от такой «любезности». Это же должностное преступление, мотивы которого мне пока что не ясны.

— Да что вы, какое преступление?! — в глазах Жигульской появился страх. — Просто не придала, наверное, значения… И вообще, я потом спохватилась, хотела вызвать этого Калошина-Криушина, а оказалось, что он уехал из Придонска.

— Позвольте усомниться в правдивости ваших пояснений, Елена Владимировна. — Русанова разговор стал раздражать. Ведь она прекрасно все понимает и помнит. Паспортов она в самом деле выдает тысячами, но чтобы на другую фамилию…

— Можно предположить, почему вы взялись за такое рискованное дело, — продолжал Русанов. — Но будет лучше, если вы сами все в подробностях вспомните. Нас этот Криушин-Калошин интересует по весьма серьезному делу.

В лице Жигульской что-то изменилось. Она снова ненужно поправила хорошо уложенные волосы, одернула китель. В меру подкрашенные губы ее тронула виноватая, в чем-то даже жалостливая, заискивающая улыбка.

— Всегда вот так получается — стрелочник виноват. Просят, умоляют, а потом Жигульская виновата. «Преступление», «мотивы»…

— Но это действительно преступление! — твердо сказал Русанов. — Причина его, повторяю, мне пока не ясна. Надеюсь, что вы проясните. При чем тут стрелочник?! Вы — исполнитель, вы отвечаете за свою работу, у вас — инструкции. Ошибиться вы не могли, неопытность отпадает, остается — умысел, корысть. И мы бы, наверное, не узнали до поры до времени об этом прискорбном факте, если бы Криушин-Калошин не был связан, по нашим предположениям, с преступной группой и если бы его труп…

— Труп?! Он убит?

Русанов пожал плечами:

— Криушин погиб при загадочных обстоятельствах. Разберемся… А пока, Елена Владимировна, объясните мне, каким образом Криушин стал Калошиным. Что вы на это скажете?

— Что скажу… — глаза Жигульской подернулись влагой. — Что бы вы, Виктор Иванович, ответили своему начальнику, который бы обратился к вам… да, с необычной просьбой?

— Любому начальнику на незаконную просьбу я ответил бы отказом.

Жигульская хлюпнула носом, вытерла платочком глаза.

— Да, вам, мужчинам, легче. Сказал — ответил. А мы, бабы… Мы зависимы всегда, всегда должны. А хочется тоже по-человечески жить, и работу хорошую иметь, и…

— Ясно: возможно, вас принудил к таким противоправным действиям ваш начальник, допускаю, — говорил Русанов бесстрастным голосом. — Назовите этого начальника. Разбираться все равно придется, а нести вам наказание за других людей — какой смысл?

— Вот именно! — согласилась Жигульская, заметно теперь успокоившаяся. — Пусть Альберт Семенович сам за себя отвечает. А я — за себя.

— Битюцкий?! — пришла пора удивляться Русанову.

— Да, он. Мы с ним давно знакомы, вместе работали в райотделе, потом он перешел в управление БХСС, а я стала начальником паспортного стола.

— Надо думать, не без помощи Битюцкого?

— В том-то и дело, Виктор Иванович. Знаете, он беспокойный такой человек, поможет тебе, устроит, зато потом…

— Понятно. Что было дальше?

— Да что… Год примерно назад он мне позвонил, говорит: Лена, надо помочь одному хорошему человеку. Мы с ним заядлые рыбаки, можно сказать приятели. Он, дурень, документы взял с собой на рыбалку, а лодка перевернулась, ну и…

— В общем, воз лжи и еще маленькая тележка,— резюмировал Русанов.

— Но я откуда все это знала? — защищалась Жигульская. — Я ведь до сегодняшнего дня думала, что Калошин — это и есть Калошин. Битюцкий же назвал его фамилию. Мне, конечно, нужно было потребовать от него документы, удостоверяющие личность. А я по справке паспорт выписала. А что Калошин это Криушин… В чем он подозревается, Виктор Иванович? — простодушно спросила Жигульская.

«В самом деле она лишь нарушила инструкцию или притворяется? — спросил себя Русанов. — Ситуация, которую она изложила, вообще-то, похожа на правду: позвонил начальник из областного управления милиции, попросил… А она отчасти его должница. А может, и не отчасти. Как-никак кто-то где-то принял решение о назначении Жигульской начальником паспортного стола райотдела. И вполне возможно, что на этого «кого-то» Битюцкий сумел повлиять. Словом, Битюцкий и Жигульская связаны деловыми, надо думать, отношениями. Но между ними стоит фигура мертвого теперь Криушина, который связан был с золотом… Зря я, пожалуй, сказал ей о смерти Криушина. Женщина может использовать этот факт в свою пользу. Ну ничего, от поддельного паспорта ей теперь никуда не деться, да и Битюцкого она назвала. Вот сюрприз так сюрприз! Посмотрим, что нам скажет на этот счет АльбертСеменович…»

— Давайте мы с вами поступим следующим образом, — сказал Виктор Иванович, поднимаясь из-за стола. — Вы сейчас пройдите, пожалуйста, в соседнюю комнату и напишите все, как рассказали. Комната тихая, телефонов там нет, мешать никто не будет. Бумагу и ручку вам, Елена Владимировна, дадут.

Жигульская тоже встала, отряхивая и без того чистую форменную юбку и одергивая китель, смотрела на Русанова по-свойски, в лице ее читалось: ну вы ведь тоже подчиненное лицо, Виктор Иванович, должны понимать… Но Русанов не хотел этого понимать, уводил свой взгляд от ищущего взгляда Жигульской— он хотел знать только факты.

Он вызвал по селектору Кубасова, велел ему проводить Жигульскую в «двести вторую комнату». В практической их работе это означало: поскучать в 202-й, пока эта женщина не напишет объяснительной записки.

Жигульская ушла, оставив в кабинете Русанова стойкий приторный запах духов, и Виктор Иванович не выдержал — открыл пошире окно, постоял возле него, раздумывая над неожиданным фактом появления фамилии Битюцкого в «золотом деле». Но, может быть, к золоту Альберт Семенович как раз никакого отношения не имеет? Но тогда на кой черт ему водить знакомство с каким-то электриком, хлопотать за него перед Жигульской? И если они оба знали, что Калошин не есть Калошин, то тогда, значит, должен быть стимул, корыстный интерес. Надо думать, что ни Битюцкий, ни Жигульская за простое «спасибо» делать бы ничего не стали. Жигульская но знала до этого Криушина-Калошина, Битюцкому он не родственник… М-да-а…

Виктор Иванович позвонил Битюцкому — его не оказалось на месте. Секретарша сказала, что он уехал по делам и будет часа через два. Поинтересовалась, кто его спрашивает и что передать.

— Ничего не нужно передавать, я позвоню, — сухо оказал Русанов и положил трубку. Предупреждать Битюцкого ни о чем не нужно. Виктор Иванович уже решил, что устроит у себя в кабинете неожиданную для обоих «отличившихся» работников милиции встречу, официально говоря — очную ставку.

Ожидали Битюцкого долго. Жигульская давно уже написала объяснение, томилась в безделье и тревоге. В объяснительной она слово в слово повторила то, что рассказывала Русанову, прибавила лишь, что за свой необдуманный, легкомысленный поступок готова понести наказание. Женщина явно хитрила, когда просила себе наказания — ведь ничего еще не было ясно, разве только то, что Криушина-Калошина не существовало уже на белом свете.

«Да, зря я ей сказал о трупе, зря, — ругал себя Виктор Иванович. — Жигульская успокоилась: главного свидетеля теперь нет, а что еще скажет Битюцкий — неизвестно».

…Битюцкий шумно, чуть ли не по-хозяйски вошел в кабинет Русанова, подал Виктору Ивановичу руку, стал громогласно рассказывать, что ездил на базу Мебельхозторга, смотрел там кое-какие документы, а заодно, чего греха таить, и мебель… О причине вызова спросил Русанова легко, как бы между прочим, полагая, что речь пойдет, видимо, о совместной проверке «Электрона», и приготовился уже к этому разговору, хотя присутствие в кабинете Жигульской несколько его озадачило и заметно насторожило: «Этой-то, капитанше, что здесь нужно?»

Ответив на крепкое рукопожатие Битюцкого, Виктор Иванович попросил Альберта Семеновича присесть, сказал, что нужно кое о чем поговорить и в разговоре этом поможет Елена Владимировна.

— Ну, пускай помогает, — хохотнул Битюцкий и сел к приставному столику, а не у стены, где сидела Жигульская. — Надолго? — спросил он запросто у Русанова. — А то у самого совещание, — Альберт Семенович завернул рукав кителя, озабоченно глянул на часы.

— Да нет, не думаю, — нейтрально ответил Виктор Иванович и положил перед Битюцким фотографию. — Вам эта личность знакома, Альберт Семенович?

Битюцкий взял фотографию смуглой, поросшей мелким черным волосом лапищей, глянул.

— Конечно! Это Женька… как его… Галошин.

— Калошин, — поправил Русанов.

— Ну, один черт, — гулко засмеялся Битюцкий.— Что Калошин, что Галошин. Все равно на ноги надевать.

— А где вы с ним и при каких обстоятельствах познакомились?

Битюцкий с удивлением посмотрел на Русанова.

— Слушай, Виктор Иванович, ты что, допрашиваешь меня? Так бы и сказал. А то приглашаешь вроде бы по-дружески, а тут такие сюрпризы устраиваешь. Нехорошо.

Улыбнулся и Виктор Иванович.

— Да ну, какие допросы, Альберт Семенович! Действительно дружеская беседа. Надо кое-что уточнить.

— Ладно, хорошо. Дело есть дело. Надо только поскорее, — Битюцкий снова завернул рукав кителя, но на часы не посмотрел.

«Нервничает, — отметил про себя Виктор Иванович. — Но в целом держится хорошо, даже отлично. Ладно, поехали дальше».

— Так вы говорите, Альберт Семенович, знали Калошина…

— Слушай, Виктор Иванович, мне что, тоже «выкать»? Не далее как позавчера мы с тобой, кажись, были на «ты»?

— Как вам удобнее, Альберт Семенович. Я лично такие разговоры, — Виктор Иванович выделил голосом это слово, — предпочитаю вести официально. Помогает.

— «Вы» так «вы», — охотно согласился Битюцкий. Сел на стуле в вольную позу, ногу закинул на ногу, черные его сапоги блестели. — Калошина этого я знаю… точнее, знал; мне сказали, что он уехал из Придонска.

— Кто сказал?

— Да рыбаки и сказали, Виктор Иванович. Мы ведь с Женькой на рыбалке познакомились. Позапрошлой, наверное, зимой сидели тут у нас, на льду водохранилища. Потом на Усманке встречались. Ну, выпивали, про жизнь толковали, не без этого, — Битюцкий широко развел руками. — Рыбаки все равны. Он меня Альбертом звал, я его — Женькой. Там чины не признают.

— Хорошо, — кивнул Русапов. — А как вы думаете, Альберт Семенович, почему Елена Владимировна участвует в нашей беседе?

Битюцкий переменил позу, в глазах его блеснули тревожные искры. Но он прекрасно владел собой.

— Елена Владимировна может присутствовать в этом разговоре только по одной причине: она когда-то меняла паспорт Калошину. Так, Виктор Иванович?

— Абсолютно точно! Но вы-то откуда об этом знаете?

— Да я же ее просил об этом.

— Вот, я же вам говорила, Виктор Иванович! — взволнованно подалась Жигульская вперед. — И написала чистую правду.

— О-о, она уже и написала! Ах ты доносчица этакая! — Битюцкий шутливо погрозил Жигульской.

— Значит, вы подтверждаете тот факт, что звонили Жигульской с просьбой заменить, точнее, выдать Калошину-Криушину паспорт? — строго спросил Русанов.

— Кому-кому? Криушину? Не знаю никакого Криушина, Виктор Иванович, ты… Вы что-то путаете.

— Это вы меня с Еленой Владимировной пытаетесь запутать, — Виктор Иванович устало потер переносицу. Вежливый этот разговор дается все же непросто, и главное — из него мало что пока проясняется.

— Да никто тут никого не путает, Виктор Иванович! — лицо Битюцкого побурело, а в глазах появился гнев. — Женьку Калошина я знал, это верно. Он как-то сказал мне, что потерял паспорт, на речке где-то утопил… Там еще у него какие-то документы были. Ну и попросил меня: Альберт Семенович, помоги, чтоб без особой волокиты и нервотрепки, а? Штраф я уплачу… Так я Жигульской и сказал. Так, Елена Владимировна? — повернулся он всем корпусом к начальнику паспортного стола.

— Да, примерно так, — подтвердила женщина.— Только вы при этом прибавили, Альберт Семенович, что хорошо знаете этого человека и паспорт ему нужно выдать сегодня же.

— Правильно. Его куда-то в командировку посылали, билет уже был на руках. Да, я звонил, Виктор Иванович, просил Жигульскую. Ну и что дальше-то? По какому поводу сыр-бор?

— Дело в том, что Калошин вовсе не Калошин, а некий Криушин, я уже говорил эту фамилию. А Криушин погиб. И вдруг выяснилось, что жил он по поддельному паспорту.

— А-а… — протянул Битюцкий. — В таком случае вот с нее и спрашивайте. А мне здесь делать больше нечего.

Он решительно поднялся. Встал и Русанов. Подписал пропуск Битюцкому, сказал вошедшему Кубасову, чтобы проводил Альберта Семеновича. А Жигульскую попросил задержаться на несколько минут.

— До свидания, — попрощался Битюцкий с самым невозмутимым и даже оскорбленным видом, не глянул на Жигульскую и ни слова ей больше не сказал.

Шел по коридору, посмеивался: о смерти Криушина он теперь знает, а раньше конечно же знал, что парню надо смыться из города. И действительно, там, на рыбалке, за очередной бутылкой, Криушин попросил его о новом паспорте: дескать, сделай доброе дело человеку, Альберт Семенович. Власть у тебя большая, помоги. А я отблагодарю. И там же отдал Битюцкому десять тысяч рублей. Никто этого не видел и видеть не мог. Сидели они в тихом месте на реке, за камышами, удили, мирно попивали водочку и толковали о делах. Он, Битюцкий, сказал тогда: я позвоню одной бабенке, она мне обязана, она должна помочь. Только один «кусок» ей нужно будет отстегнуть.

— Да хоть два! — весело и беззаботно согласился Криушин. — Был бы паспорт, а все остальное приложится.

Он и приложил к липовой справке тысячу рублей, и Жигульская взяла. А раз взяла, да еще госбезопасности призналась — ну и отвечай теперь сама за все, идиотка! А он, Битюцкий, в этой истории — чист. Русанов это прекрасно понял, потому и отпустил. Эдька же никогда теперь ничего не расскажет. Что там с ним в Москве случилось — не так и важно.

Битюцкий вышел из здания, радостно вдохнул теплый, попахивающий бензином городской воздух, мысленно похвалил себя: «Вот так надо дела делать, Альберт Семенович!»

И зашагал в свое управление.

Глава девятнадцатая

Спустя неделю Битюцкому позвонила Долматова. Сказала, что не забыла о своем приглашении. Она сейчас дома одна, муж в командировке, у них стрельбы на полигоне, будет не скоро. Накупила мяса, приготовит жаркое, припасла и рыбки, есть хорошее марочное вино…

— Ладно, приду. Сегодня, — бросил Битюцкий и поскорее положил трубку. Говорить по телефону о таких вещах рискованно, тем более что Долматова ни черта, видно, не смыслит в конспирации, шпарит открытым текстом — и про отсутствующего мужа, и про выпивку-закуску. Разве такие дела так делаются?! Нужно сказать ей, чтобы в следующий раз, если будет звонить, говорила бы как-нибудь позаковыристее, чтобы только им двоим и было понятно, о чем речь.

Долматова звонила перед обедом, Битюцкий уже проголодался, собирался как раз идти в буфет, и потому сообщение о возможном вкусном ужине, жареном мясе и редкой рыбке вызвало у него здоровый аппетит: уж что-что, а выпить и поесть он был не дурак.

И все же Альберт Семенович колебался — идти или не идти. То, что дал согласие, еще ни о чем не говорило и ни к чему его не обязывало — пообещал и не пришел. Занят оказался, передумал — мало ли что? Объяснять Долматовой он ничего не обязан. Да и не к родне в гости собрался — к преступнице, как бы чего не вышло… Но поразмыслил и успокоился. Бутыли и мешок с деталями все еще были у него, он отвез вещественные доказательства преступления к себе в гараж. А у Долматовой, разумеется, болела душа, потому она искала контакта с ним. Скорее всего, будет просить его вернуть мешок и кислоту, ну а он посмотрит, как говорится, на ее поведение. То, что она позвонила в тот момент, когда мужа не было дома, и прямо об этом сказала, тоже о чем-то говорит. Да, ради спасения собственной шкуры на все пойдешь, все отдашь. Деньги — деньгами, а улики тоже бы нужно изъять. Что же касается возможных неожиданностей со стороны Долматовой, то Альберт Семенович об этом подумал, но тут же и отогнал эту мысль — она не посмеет. Бабенка эта у него на крепком крючке, а он со своей стороны знает, как себя вести, не мальчик. Поедет в форме, официально, для «проведения профилактической беседы». Может, и посидит с Долматовой за столом, не исключено: работники милиции тоже люди и ничто человеческое им не чуждо. К тому же — вон какое время на дворе: административно-командные методы руководства, а значит и перевоспитания преступников, осуждены общественностью, следовательно, нужно искать новые формы работы. Определенный риск для него конечно же есть, но это все больше с точки зрения морали. Но без риска жизнь пресная, все большие начальники по-своему рискуют на своих должностях, потому что принимают, должны принимать ответственные решения. В отношении Долматовой он такое решение тоже принял — не сажать ее, дилетантку, в тюрьму, то есть сделал для человека доброе дело. Ну а если она и решила его отблагодарить, то кто в наши дни отказывается от благодарности?! И сегодня — он ведь по проявлял никакой инициативы! — сама позвонила, сама позвала. Послушаем, что будет говорить, что станет просить. А там видно будет.

Часам к семи вечера, закончив дела, Битюцкий заказал такси, поехал на Тенистую, быстро отыскал знакомый дом, по входить сразу не стал, а потоптался на улице, понаблюдал. Ничто его не насторожило, не обеспокоило — тихая улица жила своей тихой жизнью.

Битюцкий шмыгнул в калитку, она была не заперта, и он понял, что его ждут. Открытой оказалась и дверь на просторную веранду.

— Разрешите? — сказал он громко, даже начальственно, подчеркивая этим и свое положение, и отчасти официальность визита.

Долматова — в нарядном кружевном переднике, о красиво уложенными волосами, разрумянившаяся у плиты — встретила его очаровательной улыбкой, подала руку. Битюцкий улыбнулся в ответ, на миг задержал ее теплые мягкие пальцы, ароматно пахнущие жарким, снял фуражку, подержал в руках, оглядываясь, куда бы ее положить. Валентина приняла фуражку, дурашливо нахлобучила на голову, покрасовалась перед зеркалом.

— Проходите, Альберт Семенович, проходите! — спохватилась она, гостеприимным жестом приглашая его в зал. В комнате работал большой цветной телевизор, показывали хоккей, мелькали на экране красочные одежды спортсменов, мечущаяся на ледяном поле затурканная клюшками шайба, недовольные лица болельщиков.

— Хотите — посидите, — предложила Валентина. — Или посмотрите, как я живу. Не стесняйтесь. А у меня на кухне скоро все будет готово.

Он воспользовался ее приглашением, мельком заглянул в другие комнаты, отметил: недурно живет, недурно. Что-то даже задело Битюцкого после этого осмотра: он, полковник милиции, занимающий высокий пост, жил гораздо скромнее, многого, что было в доме Долматовой, не имел. Во всяком случае, у него не было видеосистемы, полированных гарнитуров, нескольких ковров, хрусталя… Если бы все это увидела его жена, Александра, был бы у них в доме новый неприятный разговор на тему: «Люди вон как живут, а у тебя, начальника, обои на стенах по семьдесят копеек, диваны старые, продавленные, телевизор, который пора давно выкинуть…» Словом, она бы перечислила все их, в общем-то, добротные и исправно служащие семье вещи, которые, может быть, и вышли из моды. Александра, как всегда, преувеличивала. Она хотела барской, роскошной жизни и нещадно пилила его за то, что он не может или не хочет устроить им с дочерью «сносную жизнь», живет на одну зарплату, а ведь имеет такие возможности!… Жена не конкретизировала, какие именно эти «возможности», но прекрасно их понимала, не раз говорила ему: «Ты, Алик, веди себя так, чтобы комар носа не подточил, но чтобы люди сами тебя благодарили. Я тебе зла не желаю, но для семьи ты, мужчина, должен делать побольше. И Галю надо кормить-одевать, и сама я не хочу выглядеть хуже других женщин».

Галя у них училась на технолога-пищевика, девица была болезненная, слабая. Дома всегда велись разговоры о врачах, поликлиниках, курортах, пахло лекарствами…

Оказавшись в гостях у Долматовой, молодой и красивой женщины, увидев здесь мир уюта и довольства, Битюцкий невольно тоскливо подумал, что хорошо бы приходить сюда после работы, отдыхать душой и телом, пить горячий кофе и смотреть цветной телевизор… Но это была мимолетная и вздорная мысль, сюда он пришел не за этим.

Валентина вынесла из кухни поднос, уставленный едой, быстренько сняла с маленького полированного столика накидку, придвинула его к дивану, где сидел гость, стала расставлять тарелки.

Битюцкий следил за ее ловкими руками.

— Хорошо живете, Валентина Васильевна, — не удержался от замечания. — Красиво у вас, уютно.

— Кое-что от родителей досталось, а в основном с мужем заработали, — охотно пояснила она, хорошо, конечно, понимая, почему ее гость так говорит. Она похвалила себя в душе за предусмотрительность — перед приходом Битюцкого убрала кое-что лишнее. Начальник из милиции будет смотреть на ее жилище не теми глазами, какими смотрят обычные ее гости. Может быть, он и прийти согласился лишь потому, что хочет убедиться, что живет она не по средствам. И потому убрала в чулан второй цветной телевизор (он стоял у нее на кухне), пару редких сервизов из буфета, украшения, кое-что еще. Ни к чему мозолить глаза — и так вон в доме всего понапихано. Особо тщательно она продумала, что надеть. Выбрала вишневое, с кружевным воротником платье, плотно облегающее фигуру. Это было ее любимое, она надевала его в ресторан, когда они с Анатолием отмечали годовщину своей семейной жизни. Оно выгодно подчеркивает ее женские прелести, вот и Битюцкий так и следит за каждым ее шагом маслеными глазами.

— Папа у меня военным был, — неторопливо рассказывала Валентина, стремясь оставить у гостя нужное впечатление. — Зарабатывал хорошо. Они сначала с матерью под Челябинском служили. Там я и родилась. А потом папу сюда перевели военпредом на «Электрон», тут он дом купил, отремонтировал его, сад развел. А потом он умер… Мама скоро снова вышла замуж, сейчас она в Москве.

— Что же вас, одну оставила? — уточнил Битюцкий.

— А я уже взрослая была, Альберт Семенович. Замуж первый раз вышла… Анатолий-то у меня… ну, не первый муж.

— Понятно.

— Ну вот и все, пожалуй, — Валентина придирчиво оглядела стол, осталась им довольна. Сняла фартук, села рядом с Битюцким. — Можно ужинать. Ничего вам не навязываю, Альберт Семенович, смотрите сами, что пить и есть. Но жаркое рекомендую. Мое, фирменное. Таким вас никто и нигде не накормит. Коньяку налить? Или водки?

— Коньячку, только по рюмашке, — сказал Битюцкий и поднял протестующе руку — хозяйка лила коньяк в довольно объемистый фужер. Но Валентина не обратила внимания на его жест, придвинула к нему почти полный фужер, и гость не противился.

— Еще раз спасибо, Альберт Семенович, — проникновенным голосом произнесла Валентина и подняла свой фужер. — Если б не ваша доброта и человечность…

— Ладно, будет, — он остановил ее ласкающим взглядом. — Я же говорил тогда, в кабинете: посадить человека — раз плюнуть. А вот уберечь его для общества, для семьи сохранить… В этом я вижу одно из назначений правоохранительных органов. За вас, Валентина Васильевна. За ваше гостеприимство и красоту!

Битюцкий выпил, пожевал твердой и вкусной колбасы, повертел в руках коньячную бутылку, разглядывая на ней этикетку. Коньяк был отличный, редкий.

«Какая-то кладовщица живет как принцесса, — думал он ревностно, чувствуя в теле блаженное тепло. — А тут — и правда что — начальник, с тремя звездами ходишь, а живешь так себе».

Валентина налила ему снова, он не отказался. Заметно повеселел, расслабленно откинулся на спинку дивана.

— Давно на заводе, Валентина Васильевна?

— Давно. Техникум кончила, мастером работала, потом ушла, не поправилось. Нервная работа, голова стала болеть. Начальство ругает за план, рабочие высокую зарплату требуют — цены, мол, в магазинах да на рынке видишь какие! А тут, в изоляторе брака, хорошо, спокойно. Хотя и работы очень много. Да и ответственность…

«И воровать удобно», — мысленно добавил Битюцкий.

— Изолятор брака у нас большой и штат немаленький — кладовщики, грузчики, электрокарщик… Да вы наливайте, не стесняйтесь, Альберт Семенович. Я лично коньяк не люблю, шампанское больше…

Еще выпили. Битюцкий сидел раскрасневшийся, довольный. Снял китель, расстегнул ворот голубой форменной рубашки. Валентина невольно косилась на его большие милицейские звезды.

«Видишь, хоть ты и начальник, а на дурничку и выпить, и поесть горазд, — думала она. — Ну, ешь, ешь. Главное, дело делай».

«Спаиваешь, голубушка, — посмеивался про себя Битюцкий, замечая старания женщины. — Но меня споить не так-то просто. Да еще при такой отменной закуске. Одной бутылкой тебе не отделаться, Валентина Васильевна».

Долматова словно прочитала его мысли, встала, выхватила из серванта еще одну бутылку коньяка, поставила на стол.

— А это другая марка, Альберт Семенович, попробуйте, — легко сказала она.

— Ты бы села поближе, — сказал он запросто, решив, что хватит уже «выкать» — с проштрафившейся этой бабенкой можно действовать и посмелее. — А то как дипломаты… ведем переговоры.

— Ну, переговоры мы вроде бы провели уже, — неприметно усмехнулась Валентина.— А теперь в честь знатного гостя даю обед.

Битюцкий шутливо погрозил ей пальцем.

— Обеды придется еще давать, Валентина Васильевна. Переговоры у пас были предварительные, хотя и ре-зуль-та-тив-ные, а? — он засмеялся. — И правильно ты решила: их нужно вести с глазу на глаз, без посторонних. Что скажешь, милая?

— Само собой, — засмеялась и хозяйка. — К чему нам переводчики? Мы и так друг друга хорошо понимаем.

— А прикидывалась овечкой у меня в кабинете, слезки на глазах держала. Ишь ты! — он снова погрозил ей пальцем. — Народная артистка, не иначе. Ну сядь поближе, Валюш! Или я тебе совсем не нравлюсь?

— Да нет, вы мужчина видный. — Валентина придвинулась к Битюцкому, и он сразу же привлек ее к себе, жарко задышал в лицо и, будто нечаянно, положил руку на высокую, соблазнительно вздымающуюся грудь.

— Ты красивая, Валя, очень красивая женщина. Я, может, из-за красоты тебя и простил. Чего, думаю, такую губить? Молодая, по глупости вляпалась, связалась с какими-то жуликами… Не иначе, Валюша, ты мусорщика этого послушалась, втянул он тебя… И зачем ты с ним связалась?

— По глупости, правильно вы говорите, Альберт Семенович, — поддакивала Битюцкому Валентина, осторожно снимая руки полковника со своей груди. Но тот, словно не замечая протеста женщины, стал более настойчив.

— Ну чего ты, Валюш? В самом-то деле?! Выпить я мог и в другом месте, имею возможности…

Она с трудом выбралась из его цепких объятий.

— Погодите, Альберт Семенович. Что уж вы сразу-то… Поговорить надо, расположить женщину… Я замужняя, никакая там не путана. А вы сразу тискать. Полковник, а действуете как сержант!

Валентина прыснула, а Битюцкий заметно смутился.

— Ладно, ладно, не обижайся. Коньяк у тебя больно хорош… Садись, садись, чего вскочила?

— Я сейчас, Альберт Семенович. — Валентина подошла к трюмо, выдвинула ящичек, вынула оттуда небольшой сверток, подала Битюцкому.

— Вот, Альберт Семенович, презент, как говорят в состоятельных кругах.

— Презент? — удивился и обрадовался он. Стал разворачивать белую гремящую бумагу, а Валентина посмеивалась, прятала глаза: «Ну, Семен, придумал же «сюрприз», нечего сказать! Дарить такое мужчине… Возьмет сейчас, швырнет… Хотя вещица-то — из чистого золота! А золото, как водится, не швыряют».

На ладони Битюцкого лежал небольшой, искусно отлитый, сверкающий полировкой пенис.

Глаза полковника милиции сначала округлились, потом выразили недоумение и отчасти гнев, но в следующую секунду Битюцкий расхохотался.

— Эт-т… что же это такое, Валентина Васильевна? — спросил он, стараясь говорить строго, а глаза его алчно посверкивали. — Золотой, что ли? А?

— Золотой, — подтвердила Валентина.

— Надо же! Да тут граммов триста. Это кто же у тебя такой мастер, а? Мусорщик, что ли?

— Секрет фирмы, Альберт Семенович.

— Секрет. Гм… От милиции секретов не должно быть. И потом: как это понимать? Вы милиции хрен, что ли, дарите? Со смыслом, а, Валентина Васильевна?

— Да какой смысл, Альберт Семенович! Шутка это. А весу в нем действительно двести восемьдесят пять граммов. Дорогой хрен-то. И дарю я вам лично, а не милиции. Я вас милиционером сейчас и не воспринимаю. Приятный гость, и только. Хоть в в милицейских погонах.

— В погонах, в погонах, — пробурчал машинально Битюцкий, завернул подарок в бумагу, сунул в карман галифе. — Такой презент обмыть нужно. Садись-ка, хозяюшка, наливай, я…

— Это вы мне должны налить, — капризно надула губы Валентина, и Битюцкий охотно принял эту игру.

— Должник я, должник, — сказал он раскатисто, довольно. — Но что я буду с этой штукой делать — вот вопрос! Мужикам показать — смеяться станут. Баб разве смущать.

— Это уж ваше дело, — мягко вторила ему Валентина. — Можно на зубы перелить, можно продать… Можно в вашем милицейском музее выставить.

— Ну уж дудки! — фыркнул Битюцкий. — В музей! Придумаешь тоже, Валентина Васильевна. Пусть у начальника БХСС и полежит, пригодится.

— И я так думаю, пригодится, — не стала спорить Долматова.

Она приглушила звук телевизора, он мешал им нормально говорить. Села напротив Битюцкого, намеренно приподняв повыше подол платья, открыв прекрасную ногу, покачивала туфелькой; посмеиваясь, смотрела в глаза захмелевшего гостя, говорила:

— Альберт Семенович, как-то не по-дружески получается.

— Что? — вскинулся он. Но смотрел не в лицо Валентины, а на ее мерно покачивающуюся гладкую ногу, глаз не мог от нее отвести.

— Да что, — она неторопливо потягивала шампанское. — Клянетесь в дружбе, а Воловода своего опять к нам на завод прислали. Он и в бухгалтерии говорил, что придет наш изолятор брака проверять. А зачем, Альберт Семенович? У меня он ничего не найдет.

— Да это не я… («Чекисты настояли», — чуть было не ляпнул Битюцкий, но вовремя спохватился.) То есть послал-то его я, но это формальность, Валюш, не беспокойся. И я к тебе его не направлял. Это самодеятельность, и мы ее пре-се-чем! — он поднял палец вверх. — В моей власти.

— Вот именно, — кивнула Долматова. — Только слово свое вы постарайтесь сдержать, товарищ полковник! — теперь она погрозила ему пальчиком.

Битюцкий оскорбленно-пьяно дернул головой.

— Валюш! За кого ты меня принимаешь, а? Я ведь сделал тебе! Ты дома сидишь, а не… Сама знаешь где. Ну ладно, иди сюда. Чего ты все прыгаешь по стульям, прыгаешь…

Он грузно привстал, потянул ее за руку, и Валентина поморщилась от боли и возмущения — ну что за медведь! Тащит, словно мебель какую. Но сказала она другое:

— Я сейчас, Альберт Семенович. Переоденусь. Чего уж теперь. Да и вы — раздевайтесь пока. Сапожищи свои снимите.

— А!… Да!… — пьяно и согласно мотал он головой и взялся расстегивать пуговицы рубашки непослушными, путающимися пальцами.

А Валентина, заметно отчего-то нервничающая, вышла в соседнюю комнату, чем-то щелкнула. Потом, обворожительно и обещающе улыбнувшись Битюцкому, пошла на веранду, громыхнула засовом.

— Правильно, надо закрыться, — пробормотал он, одобряя ее действия, стаскивая с ног непослушные сапоги.

Битюцкий полежал без штанов, в белой нательной рубахе, подождал. Потом позвал совсем по-семейному:

— Ну где ты есть, Валюш? Иди сюда.

— Да тут я, тут! — отвечала Валентина откуда-то из передней. — Сейчас.

Альберту Семеновичу почудились какие-то мужские голоса, он с тревогой приподнялся на локтях, прислушался: в этот момент открылась дверь — и в комнату вошли трое рослых парней. Вслед за ними вошел мужчина постарше — в берете и легкой летней куртке, с насмешливыми, радующимися чему-то глазами.

Битюцкий сел на диване, немо, со страхом смотрел на вошедших, враз протрезвел и прояснившимся взглядом искал хозяйку дома: кто эти люди и как они очутились в доме? А руки его машинально натягивали галифе.

— Добрый вечер, Альберт Семенович, — вежливо сказал мужчина в берете. — Извините за вторжение, но… — он развел руками. — Очень уж хотелось с вами познакомиться в такой вот непринужденной обстановке. Кажется, повезло.

Битюцкий, натянувший уже и сапоги, потянулся за висевшим на спинке стула кителем, и в ту же секунду бородатый парень, стоявший к нему ближе других, вырвал китель у него из рук, похлопал по карманам.

— Оружия нет, Михаил Борисыч, — доложил по-военному.

— О'кей! — кивнул тот. Снял берет, обнажив лысую блескучую голову, сел к столу, налил в пустующие рюмки коньяку.

— Ну что, за знакомство, Альберт Семенович? Прошу.

— Вы… кто? И что все это значит? — строго спросил Битюцкий, глядя на Долматову, появившуюся в комнате. — А, Валентина Васильевна? Я вас спрашиваю!

Валентина усмехнулась, дернула плечом, промолчала.

— Что это значит? — Михаил Борисович опрокинул рюмку в рот. — Это значит, что мы пресекли попытку изнасилования. Статья сто семнадцатая уголовного кодекса. Лишение свободы до трех лет. Я уже не говорю о сто семьдесят третьей статье — получение взятки, о статье сто семидесятой — злоупотребление властью или служебным положением, наносящее вред государственным интересам… Вляпались вы крепко, Альберт Семенович. Сочувствую вам.

Это Битюцкий и сам теперь понимал. Он наконец надел дрожащими руками китель, дрожащим же голосом сказал Долматовой:

— Пожалел я вас, Валентина Васильевна. А вы вон как меня «отблагодарили».

— Валя тут ни при чем, — спокойно сказал Михаил Борисович. — Это я ее попросил о свидании с вами. Но должен сказать, что ничего страшного пока не произошло. Добрые дела мы не забываем. Но вы ведете себя не совсем по-джентльменски.

— Что значит, не по-джентльменски? — Битюцкий исподлобья, угрюмо смотрел на Гонтаря.

— А то. — Михаил Борисович опрокинул в рот еще рюмочку, пожевал губами. — Валя с вами расплатилась, а вы бутыли ей и мешочек не вернули. Так? Так. Держите бедную женщину на крючке, на нервы ей действуете, вымогаете новые суммы. Нехорошо, полковник!

— Ничего я не вымогаю, — буркнул Битюцкий.— Она меня пригласила, я пришел. Посидели, поговорили…

— А потом вы стали к Вале приставать, склоняли ее к сожительству… Ай-яй-яй! Мы ведь все это на пленочку записали, Альберт Семенович. Хотите послушать? Боря, сделай.

Бородатый пошел в соседнюю комнату, в ту самую, куда ходила Долматова, пощелкал там… Скоро зазвучал в доме усиленный голос Битюцкого: «Ишь, народная артистка!… Ну садись рядом, Валюша, садись… Или я тебе совсем не нравлюсь?…»

— Ладно, достаточно, — Михаил Борисович вяло махнул рукой. Сидел он в свободной позе, жевал дольку лимона, морщился. Сказал как бы между прочим:

— Мы не хотим вам зла, Альберт Семенович. Не за этим мы сюда явились.

Наваждение какое-то! Битюцкий протер глаза, присмотрелся повнимательней — не снится ли ему все это? Да нет, не снится. И вляпался действительно крепко. Но сдаваться он не собирался.

— Вы ничего не докажете, — сказал глухо, жестко. — Все это чушь собачья — названные вами статьи, инсценировка с пленкой… Никаких денег я у Долматовой не брал. А то, что пришел в гости… Ну, разве что от жены влетит.

— Не упрощайте, Альберт Семенович, не надо. Вы прекрасно все понимаете. И знаете, на что шли. Но, повторяю, мы вам не враги. Пока. Все зависит от вашего дальнейшего поведения. И статьи — не шутка. Пятнадцатью годами в общей сложности можете и не обойтись.

— Вы что — юрист?

— Так же как и вы, Альберт Семенович, ваш коллега, — Гонтарь картинно склонил перед Битюцким лысину. — Правда, сейчас я на другом, можно сказать, хозяйственно-деловом поприще, развиваю по призыву партии и правительства кооперацию. А знание советских законов помогает. Легче ориентироваться в сложных экономических ситуациях.

— Что вы хотите?

— Вот это мужской разговор!… Давайте все-таки выпьем, Альберт Семенович. Прошу!

Битюцкий принял из рук Гонтаря рюмку, но пить не стал, держал ее на весу.

— Раскрываться вам перед правосудием конечно же не резон, — продолжал Гонтарь, тыкая вилкой в тарелочку со шпротами. — И надо найти выход из положения. Выход этот — прост. Мы с этой минуты становимся друзьями и помогаем друг другу в преодолении трудностей. Конкретные шаги следующего характера: во-первых, мы едем сейчас к вам и забираем бутыли и мешочек с побрякушками. Второе: вы умеряете пыл своего пинкертона, копающегося на «Электроне», я имею в виду капитана Воловода. Третье: все тот же Воловод не перестает нервировать нашего общего друга Шамрая, с автоцептра. В перспективе в нашей стране намечается свободная торговля, в том числе и дефицитными запчастями. Ваша служба, как таковая, будет не нужна, отомрет. В развитых странах БХСС, поверьте мне на слово, нет. Свободное предпринимательство. И вам, Альберт Семенович, нужно постепенно привыкать к этой мысли, а лучше всего — переквалифицироваться. Грамотные, имеющие опыт работы в органах юристы нужны… Валентине Васильевне впредь не мешайте. И не думайте сводить с нею счеты, мы ее в обиду не дадим. В случае опасности для нее… Ну, сами понимаете… Мы бы хотели об этой опасности знать заранее. Можно позвонить мне, можно вот, — он повернулся к бородатому, — Борису. Телефончик он вам сообщит.

— Берете меня в свою банду?! — лицо Битюцкого исказила улыбка-гримаса.

Дернулось недовольно и лицо Гонтаря.

— Альберт Семенович, не нужно допускать таких сильных выражений. Мы люди культурные, современные, должны говорить на цивилизованном языке. К чему выражаться при такой красивой женщине? Нехорошо. Вы свой путь сами избрали, Альберт Семенович, мы это приветствуем и предлагаем сотрудничество в обоюдных интересах. Играть с нами не стоит. Или — или. Вы ведь прекрасно понимаете наши возможности дать на вас компромат в прокуратуру. Однако, повторяю, мы этого делать не собираемся. Вы нам нужны. Но я, как всякий здравомыслящий человек, допускаю мысль, что вы все же струсите, одумаетесь и завтра же пойдете сдаваться советскому правосудию — так сказать, явка с повинной. Вариант такой не исключаю. Но это глупо, Альберт Семенович. Из любых положений есть выход. С наименьшими потерями.

Битюцкий встал.

— Я подумаю, — сказал он, ни на кого но глядя. Поднялся и Гонтарь.

— Конечно подумайте, Альберт Семенович. Дело серьезное. А сейчас вы с моими парнями съездите… Где у вас бутыли и мешочек с деталями?

— В гараже.

— Ну вот. Съездите, отдадите. И расстанемся друзьями.

Гонтарь подал Битюцкому руку, тот, хмурясь, подал свою, но быстро выдернул ладонь из цепких пальцев Михаила Борисовича, пошел к двери, одарив красноречивым взглядом безмолвно стоящую у окна Долматову. «Старого воробья на мякине провела. Тьфу!» — чертыхнулся он в бессильной злости.

Ощутил в кармане презент Валентины, какое-то мгновение колебался: может, вернуться, швырнуть эту цацку им на стол? И действительно, пойти завтра же в прокуратуру, признаться? Или Русанову все рассказать — золото это и по их части.

Но презент приятно тянул карман, успокаивал. Правда, не все еще потеряно. И выход из этой щекотливой ситуации должен быть. Посмотрим, Михаил Борисович, кто кого скушает. Бандюга лысая!

В «Москвич» Басалаева Битюцкий садился уже со спокойной душой: не может быть, чтобы он, полковник милиции, ничего не смог придумать!

* * *

Наутро Битюцкий вызвал к себе в кабинет Воловода. Решил поговорить с ним жестко и прямо, спросить, чего это он там, на «Электроне», проявляет ненужную самостоятельность? Да и про автоцентр узнать: почему вчерашний его новый знакомый, Михаил Борисович, заговорил о Шамрае? В чем дело?

Рабочий день Альберт Семенович начал рано: позвонил первым делом Шамраю. Тот попросил подождать «тридцать секунд» (кого-то, видно, выпроваживал из кабинета), потом приглушенно, близко приблизив трубку ко рту — Битюцкий слышал его взволнованное дыхание, — стал упрекать Альберта Семеновича.

— Слушай, Семеныч. По-моему, мы тебе ни в чем и никогда не отказывали. А?

— Да, это так. Говори, что стряслось

— Да что. Ты бы поумерил пыл Воловода. Лезет во все щели! Зацепил на «черном рынке» одного нашего парня кое с чем… Ну сам понимаешь. Держит его, что называется, бульдожьей хваткой. А если этот паренек расколется?…

«Черт, когда он успевает? — досадливо подумал Битюцкий. — На «Электроне» же сидит. И еще «черный рынок» успевает шерстить».

— Ладно, я разберусь, — пообещал он Шамраю.

…Воловод пришел тотчас же после звонка, сел у стола — спокойный и несколько удивленный неожиданным вызовом начальника. Держал на коленях папку с бумагами, ждал вопросов Битюцкого. Глаза капитана смотрели на начальника управления независимо, это Битюцкому не понравилось. «Осмелел парень-то, осмелел, — отметил он себе. — Раньше ты ко мне на полусогнутых входил, когда на работу устраивался да квартиру ждал. А теперь — ишь, нос выше лба дерешь. Ну ничего…»

— Как дела, Андрей? — спросил он нейтрально, даже расположенно, и Воловод понял, что должен рассказать об «Электроне», о ходе проверки. Он и стал рассказывать, что скоро уже две педели как сидит в бухгалтерии завода, пересмотрел кучу документов, но пока что ничего не нашел.

— И не найдешь, — уронил Битюцкий. — Я думаю, мы пустой работой там занимаемся. Если бы не звонки от чекистов… А! — он в сердцах махнул рукой.

— Но я ведь пока только в документах разбираюсь, — напомнил Воловод. — Думаю еще поработать в цехах, в кладовых. Надо с людьми поговорить. И если честно, Альберт Семенович, история с той женщиной — помните, задерживали в прошлом году? — так вот, не выходит у меня из ума эта история.

— Посадить, что ли, меня задумал, Воловод? — грубо спросил Битюцкий, с удовлетворением замечая, как дрогнуло что-то в лице капитана.

— Ну зачем вы так, Альберт Семенович?! — Воловод даже отодвинулся от стола — таким напористо-гневным, испепеляющим был взгляд начальника управления. — Я просто думаю…

— Ты думаешь, что я покрыл преступницу, простил ей, а она снова за свое?

— Да, — честно сказал Воловод. — Все может быть. Склад отходов, или как он там точно у нее называется, — прекрасное место для всяческих махинаций.

— Это теоретически, Воловод. Я в прошлом году не раз беседовал с этой женщиной, уверен, что она себе ничего подобного не позволит. Да, намерения у нее нехорошие были, в этом она созналась, а взяться снова… Нет, я убежден, не посмеет. Она же засветилась, прекрасно знает, что у нас на контроле… Да это каким надо быть наглым человеком, Воловод?!

— Нелогичность поведения преступников…

— Снова теория, Воловод! Я за эту женщину… ну, не ручаюсь на сто процентов, но верю ей. Понимаешь — верю! Ты бы видел, как она тут у меня плакала, как просила поверить.

— Хорошо, Альберт Семенович, я ничего не утверждаю в отношении Долматовой, я просто намерен проверить ее склад, это входит в мои обязанности. Да а Русанов от меня этого потребует.

— Вот я и вижу, что ты уже начальника своего и слушаться перестал, чекисты для тебя свет в окне. Ладно, Воловод, копай. Только в курсе дела меня держи, понял? Докладывай каждые три дня. С кем беседовал, что нашел. Второе. На автоцентре у тебя что? Когда успеваешь?

— А вы откуда знаете, Альберт Семенович? — удивился Воловод. — Это я в нерабочее время спекулянта зацепил. Поехал в воскресенье на «черный рынок», вижу — детали дефицитные. Подошел, представился, удостоверение показал. Парень — в бега…

— Пошел, зацепил… — чертыхнулся Битюцкий.— Ты обязан ставить в известность меня, понял? Обязан! Ты работаешь на заводе, там и сиди.

— Почему вы так говорите, Альберт Семенович? — стал закипать и Воловод. — Автоцентром я занимаюсь давно, вы это знаете. На спекуляции запчастями руки там греют капитально, и я считаю своим служебным долгом…

— Служебный твой долг, Воловод, — выполнять мои указания! — Битюцкий почти кричал. — И ненужную инициативу тут у меня не проявляй! Скажут тебе — делай. Не скажут — сиди и молчи в тряпочку. Понял?

— А как же совесть, Альберт Семенович?

— Совесть твоя — делать то, что я тебе скажу. Я за этим тебя сюда брал. Для этого помогал. А ты уже все забыл.

— Ничего я не забыл, Альберт Семенович. — Воловод прекрасно понял, о чем именно говорит Битюцкий. Но, в конце концов, нельзя их товарищеские отношения переносить на служебные обязанности! Дело не должно страдать. И потом, почему Битюцкий так рьяно отстаивает эту Долматову? Ну, если она не виновата, то проверка ей ничем не повредит. Другое дело…

Вздрогнув от предположения, Андрей тем не менее сразу же отогнал эту мысль — и как только она могла прийти ему в голову? Альберт Семенович — требовательный и принципиальный руководитель, много лет проработал в милиции, никогда ни в чем не скомпрометировал себя, это все в управлении знают. Какое же он, Воловод, имеет право даже допускать такую мысль?

— Ты что, задержал того парня на рынке? — спросил Битюцкий.

— Да. Взял объяснение, положил в ту папку, где и другие дела по автоцентру.

— Ты вот что, Воловод, принеси-ка мне эту папку, я сам посмотрю. И не отвлекайся сейчас, с «Электроном» надо кончать. Это пустой номер.

— Альберт Семенович, поскольку наши точки зрения не совпадают, а работаем мы на этот раз вместе с чекистами, я обязан доложить наши разногласия Русанову.

Битюцкий жестко, с ненавистью смотрел на своего подчиненного.

«Ах ты щенок! — думал он. — Коготки показываешь, учить меня вздумал. Русанову он доложит. Русанов сразу же затребует объяснение по прошлогоднему задержанию Долматовой, спросит, почему не было возбуждено уголовное дело… Ладно, Воловод, ладно. Аукнется тебе твое упрямство».

Но дальнейший разговор он повел мягко. Улыбнулся:

— Ты вот что, Андрей. Не кипятись и в бутылку не лезь. Я поопытнее тебя и пост занимаю побольше… В общем, так. Бумаги мне по автоцентру принеси, я просмотрю, потом потолкуем. «Электроном» занимайся. Решил проверить эту… Долматову — проверяй. С Русановым я сам поговорю, ты поперед батька в пекло не лезь. А за эмоции — извини, нервы что-то ни к черту стали. Не спал почти всю ночь, мысли всякие, заботы домашние…

— А я смотрю, вы что-то сегодня не в себе, Альберт Семенович, — пошел на примирение и Воловод.

— Да будешь не в себе, когда дома две бабы. И обе больные. Дочке «скорую» в три часа ночи вызывали, — врал Битюцкий, глядя прямо в глаза Воловоду, — у Александры Даниловны тоже сердце прихватило… А тут ты еще…

— И вы извините, Альберт Семенович, я не знал.— Воловод поднялся со смятением на лице, пошел к двери.

«Да, парень, жаль мне тебя», — вздохнул Битюцкий, когда дверь за Воловодом закрылась.

Он пошарил у себя в карманах кителя. Подержал на ладони по-прежнему сверкающий полировкой «презент», кинул его в распахнутый сейф, повернул ключ. Потом во внутреннем кармане отыскал клочок бумажки, который всучил ему вчера бородатый этот малый, Борис. На клочке значилось: «Гонтарь Михаил Борисович. Председатель торгово-закупочного кооператива «Феникс». И шестизначный номер телефона.

Несколько минут сидел Битюцкий над этой бумажкой в оцепенении и тоске. Слишком ответственное решение собирался он принять, нопринять его был вынужден. Воловода он тоже хорошо знал: капитан, со своей честностью, стал ему просто опасен.

— Михаил, — сказал он в телефонную трубку. — Это Битюцкий. Нужно встретиться.

Глава двадцатая

Первого августа, в день отъезда судьи Букановой в отпуск, Генка Дюбель набрал номер ее служебного телефона и бесстрастно слушал длинные, томительные гудки. К телефону долго никто не подходил, потом трубку взяла какая-то женщина, сказала:

— Алло! Слушаю вас!

— Мне Галину Андреевну, — как всегда, Генка изменил голос, говорил покашливая, чуть отвернув голову в сторону от трубки.

— Она в отпуске. С сегодняшнего дня.

— Ах да, я и забыл!… Вот досада. Она просила меня обязательно позвонить сегодня.

— А кто это говорит? — поинтересовалась женщина.

— Александр Николаевич.

— Здравствуйте, Александр Николаевич! А я вас не узнала. Это Золототрубова. Что это у вас с голосом?

— Да пива, что ли, холодного хлебнул… К-хм! К-хм!… Извините. Жаль, я не застал Галину Андреевну. Что же делать? Она очень просила позвонить… А дома у нее есть телефон?

— Нет, насколько я знаю.

— Придется к поезду идти.

Золототрубова засмеялась:

— Да дайте вы человеку хоть в отпуск спокойно уехать. Пусть отдохнет от дел. Она и вчера допоздна тут сидела.

— А мне как быть? — покашливал Дюбель, «держал голос». — Целый месяц совесть мучить будет… Нет-нет, я должен ее сегодня увидеть. Поезд она говорила какой, новороссийский, а вот вагон…

— Вагон я тоже не знаю… Впрочем, погодите, Александр Николаевич. Я вспомнила. Рядом с вагоном-рестораном. Галина Андреевна еще говорила: вот мне повезло.

— Ну, в таком случае я ее найду, — уверенно проговорил Дюбель и положил трубку.

Из телефонной будки он вышел радостный — найти вагон Букановой особого труда не составит. Хорошо, что поезд практически ночной, уходит в двадцать три часа сорок две минуты, а ночью, как известно, все кошки серы, легче будет укрыться. Теперь надо найти Игорька Щеглова, отправиться с ним на вокзал, пожелать судье Букановой «счастливого пути».

Весь вечер ушел у Зои Русановой на сборы. Днем она работала, отпрашиваться в поликлинике не стала, прикинула, что со временем у нее все в порядке, успеет. Так оно, в общем-то, и было. А с трех до одиннадцати вечера в путь можно собраться трижды. Тем более что вещи в основном были собраны, ну, кое-что выгладить еще надо, проверить. Главное — сделать другие домашние дела: она оставляла двух мужчин почти на месяц одних, им-то, конечно, не до стирки и глажения будет, у них все должно быть готовое — постельное белье, рубашки, трусы, носки… Понятно, что при необходимости и муж, и сын простирнут для себя мелкие вещи, как-никак оба военные люди, по Зоя знала, как неохотно занимаются мужчины этими делами, лучше оставить им запас.

Приготовлением этого «запаса» она п занималась весь вечер.

Ужинать всей семьей они сели поздно, шла уже программа «Время», показывали бесконечные депутатские баталии: с виду интеллигентные люди, в добротных костюмах и галстуках, отпихивали друг друга от микрофона, состязались в том, кто остроумнее и злее подденет правительство и, конечно же, партию.

Виктор Иванович ел неохотно, депутатов слушал с плохо скрываемым раздражением: ну сколько можно заниматься голым критиканством? Понятно, что перестройка, понятно, что многое в стране нужно изменить — и большинство не против этого! — но должны быть серьезные конструктивные предложения, продуманность действий, озабоченность за будущее. Голое критиканство — разве принесет оно пользу народу, государству? Разнузданность, разрушительность критики всех и вся, сокрушение авторитетов, осмеяние патриотизма — черт возьми, да как жить при этом?! Что может впитать в себя из этого потока «чернухи» его сын Сергей, вроде бы равнодушно поглядывающий на экран телевизора, на что и на кого ему ориентироваться в жизни?

Виктор Иванович вздохнул. Не стал заводить в такой вечер тяжелый разговор в кругу семьи — не время. У Зои голова занята отъездом, ей не до депутатских полемик, она сыта ими по горло, а сын… С сыном он поговорит потом: будут они одни почти целый месяц, наговорятся. Потребность в таких разговорах у Виктора Ивановича крепла с каждым днем. Он кожей чувствовал, что должен говорить с Сергеем откровенно и много, что передовая незримого и беспощадного фронта проходит волей судьбы и времени через душу и сердце его, пусть и взрослого уже, сына, что идет бескомпромиссная и безжалостная борьба и за его Сергея, и за тысячи, миллионы его сверстников. Он, отец, не может, не имеет права не то что стоять в стороне, а даже допускать мысль о ненужности этой борьбы — ибо сегодня, в наши дни, закладывалось будущее не только Сергея и его поколения, но и всей страны, государства. И будущее это виделось Виктору Ивановичу достойным России, которой вот уже многие годы так не везет на вождей и их программы, остающиеся на бумаге.

— Витя, сколько там на часах? — спросила из ванной Зоя (она что-то торопливо там достирывала), и Виктор Иванович посоветовал закругляться со стиркой. Время еще есть, но лучше спокойно посидеть, чай допить. Да и выйти пораньше. Хотя до вокзала недалеко, всего четыре остановки на троллейбусе, но поехать надо пораньше; Русанов, как всякий военный человек, терпеть не мог опаздывать и догонять, лучше на вокзале посидеть. К тому же время вечернее, транспорт ходит хуже, так что…

— Сергей, ты мать поедешь провожать?— спросил Виктор Иванович сына, уже поужинавшего и гонявшего магнитофон в своей комнате.

— Па, мы на десять вечера с ребятами в кино собрались, я сейчас ухожу. Может, ты сам, а?

Сергей пошел в ванную, сказал то же самое и матери.

— Мам, ты не обижайся, ладно? Кино хорошее, ребята билеты уже взяли… И потом, любящие супруги должны на прощание сказать друг другу какие-то теплые слова, а взрослый сын может помешать, — он лукаво улыбнулся.

— Взрослый сын тоже должен сказать матери эти слова, — Зоя замахнулась на Сергея мокрой тряпкой, улыбнулась. — Ишь, умник!

Сергей обнял мать.

— Дорогая мамочка, за нас не волнуйся, отдыхай, лечись. Нам без тебя будет, конечно, трудно, но трудности быта мы преодолеем. Подполковнику госбезопасности и сержанту ВДВ к трудностям не привыкать. Позвони, как доедешь. И если увидишь там, на юге, кроссовки фирмы «Адидас» — покупай смело: тебя ждет искренняя благодарность любящего сына. А отцу купи сигарет.

— Да, Зоя, — поддержал Русанов-старший. — Сигареты если попадутся, привези.

— Ладно, ладно, — обещала Зоя, развешивая на кухне выстиранное. — Витя, снимешь потом, — сказала она мужу. И позвала Сергея, стала дотошно расспрашивать его:

— Сережа, ты с кем идешь в кино? Со Светланой? Говори честно.

— Мам, я иду с ребятами, чес-слово!

— Сережа, ты знаешь, я хорошо относилась к этой девочке, когда вы учились в школе. Принимала ее в доме, привыкла к ней. Но теперь, после всего случившегося… Разбитое — не склеишь.

Сергей повесил голову на грудь, молчал.

— Я хочу тебе добра, сын, — настойчиво и мягко продолжала Зоя. — Это очень ответственный шаг — союз мужчины и женщины. Ты уже взрослый человек, много читал, видел. Я должна с тобой говорить откровенно, как женщина-врач и мать.

— Я ее люблю, мама.

Говоря эти слова, Сергей видел Светлану перед собой — ту, лесную, ласковую и покорную ему, чувственно-прекрасную и одновременно раздражающе чужую, сказавшую ему на прощание жесткое: забудь меня! Но для него эти слова совершенно ничего не значили, он понял их по-своему, они только придали ему силы. Да, Светлане стыдно перед ним, она не хочет обременять его своей дочкой, она виновата. Но что все это значит теперь, когда он познал ее как женщину, наговорил ей столько хороших, ласковых слов, и они, эти слова, были правдой, истиной, выразили его отношение к ней, несмотря ни на что! И как он теперь может отказаться от них? Он готов повторить их, говорить всегда, утром и вечером, днем и ночью, добиваться того, чтобы она, Светлана, могла их слышать, чтобы она всегда была рядом — его женщина, его любовь. Почему этого не хотят понять родители — умные, образованные люди? Разве они сами не были молодыми, разве они не помнят себя двадцатилетними? Ведь Светлана попала в беду, доверилась проходимцу, легкомысленному человеку, что ж теперь?! Он, Сергей, готов простить ее и простил, готов воспитывать ее маленькую чудную дочку, помогать Светлане во всем. Разве мало он пережил, ждал, думал о пей в армии, в госпитале?! Зачем же снова говорить об этом? Пусть Светлана успокоится, он поговорит с ней откровенно, по душам, убедит ее в искренности и надежности своих чувств…

— Сережа, я могу тебя понять… — начала было Зоя. Но сын мягко попросил ее:

— Мам, не надо об этом сейчас, ладно? Я потом тебе все скажу. Ты езжай, отдыхай…

Голос Сергея был взволнованным, заметно дрожал, в ласковых его больших глазах блеснула нежность.

«Бог ты мой, да он просто без ума от нее!» — с содроганием подумала Русанова, понимая, что действительно нужно сейчас прекратить этот серьезный разговор, отложить его на потом. Вот вернется она из отпуска, сама пойдет к Светлане, поговорит с ней, как женщина с женщиной. Скажет ей недвусмысленно и прямо: оставь нашего парня, милая. У тебя была возможность стать ему подругой жизни, ты же плюнула ему в душу. Зачем теперь будоражить прошлое, зачем бегать к нему на свидания, соблазнять?

«Я найду, что ей сказать, найду, — решительно размышляла Зоя, гремя в раковине посудой. — Пусть обижается на меня, ее право. Но ты не кошка, чтобы ластиться к каждому, должна была подумать о Сергее, если питала к нему хоть какие-нибудь чувства…»

Думая так, Зоя одновременно и корила себя за конечно же грубые мысли (она понимала, что Сергей может поступить по-своему, и ей придется с этим смириться), но все равно чувство оскорбленности не покидало ее, жалость к сыну умножала ее силы к сопротивлению, ярко зримая картина — Светлана входит в их дом с ребенком — пугала Русанову до холодного пота. Нет-нет, этому не бывать! Жизненный и профессиональный опыт подсказывал ей, что Светлана подает себя Сергею лучше, чем есть на самом деле, а он, глупый, верит.

«Да открой ты глаза, Сережа! — хотелось ей крикнуть. — Посмотри на свою Светлану глазами родителей — что в этом плохого?! Мы ведь прожили уже по две твоих жизни, знаем за десятерых! Почему же ты упрямишься, не хочешь прислушаться к тому, что говорит само сердце твоей матери? Оставь Светлану, найди другую девушку!… Да, и мы с отцом были молодыми, и мы сходили с ума, но человек потому и человек, что контролирует свои поступки, помнит и заботится о чистоте и нравственности, о принципиальности и долге…»

Все это, волнуясь, Зоя все же высказала сыну, но Сергей слушал родительскую ее тираду спокойно. Может быть, она не нашла нужной, доверительной интонации пли слишком волновалась — мысли ее были глаже и убедительнее, чем слова, — может, она просто не знала того, что знал и чувствовал Сергей, а значит, они просто не понимали сейчас друг друга.

Сергей виновато улыбнулся, встал с кухонного табурета, снова обнял ее за плечи.

— Мам, я пошел, двадцать минут осталось. Счастливо тебе доехать. И кроссовки посмотри, ладно?

Он чмокнул ее в щеку и пошел к двери, а Зоя, вытирая руки, стояла несколько растерянная и обиженная, смотрела ему вслед: мужчина, совсем мужчина ее сын! И больше, чем она, мать, влияет на него другая женщина… О, бог ты мой! Должна же быть справедливость!

Услышав хлопнувшую дверь, пришел на кухню Виктор Иванович.

— Ушел? — спросил он, и Зоя кивнула; лицо ее было расстроенно, глаза полны слез.

— Даже ехать не хочется, — призналась опа мужу. — Ты бы с ним поговорил по-мужски, Витя. Я думаю, он тебя больше послушает. Не его это счастье — Светлана, скорее наоборот. Сердце мне так подсказывает. И ясно это, как божий день! Но как ему, упрямому, объяснишь? Уперся, словно бычок-Весь в тебя!

Виктор Иванович взял жену за руки, стал успокаивать, говоря, что все это у Сергея пройдет. Даже если он п встречается со Светланой — все равно разберется, что к чему, время все расставит на свои места. Говорить с Сергеем, конечно, надо на эту тему, но есть тема поважнее — и он оглянулся на телевизор, работающий в комнате.

Зоя высвободила руки, сняла фартук. Сказала с сердцем:

— Ну вас! Делайте что хотите. Вас, мужиков, не переубедишь. Но чтоб ноги Светланы в моем доме не было. И это не жестокость моя говорит, Витя. Пойми правильно. Я хочу, чтобы единственный мой сын был счастлив. Вот и все. Давай собираться. Десять скоро.

…Они приехали на вокзал за полчаса до отхода поезда, поставили вещи в купе, посидели рядком. В купе было сумрачно, лампа под потолком едва тлела, лица Зоиных попутчиков различались с трудом. Попутчиками были две пожилые женщины и парень, сразу же забравшийся на верхнюю полку и включивший транзистор. Транслировали футбол, шум и гам далекого стадиона заполнил купе, и женщины дружно запротестовали, потребовали приглушить звук.

— Вагон-ресторан рядом, — сказал Русанов. — Завтра можешь сходить, поесть горячего — ехать почти сутки.

— Да? — оживилась Зоя. — Ой, а я и не обратила внимания. Это хорошо, я взяла только бутерброды да бутылку молока… Ну что, Витя, иди, а? Поздно уже. Сергея дождись, ладно? Может, проголодается, покорми его.

Русановы поднялись, вышли в тамбур. Виктор Иванович привлек к себе жену, поцеловал ее торопливо и несколько смущенно — стояла внизу проводница, смотрела на них, — а Зоя вдруг прильнула к нему всем телом, молодо и игриво заглянула в глаза:

— Не скучай, Витя, ладно? Мы с тобой сегодня и не попрощались как следует. Все некогда было…

— А как следует? — озорно спросил он.

— Ну… — Зоя смутилась. — Да ладно тебе!

— Ладно, Зоя, счастливо добраться. Приедешь — сразу же позвони. Мы с Сергеем будем ждать.

— Позвоню.

Она проводила его до порожек, помахала рукой.

Зашипел под вагонами воздух, лязгнули сцепы: машинист проверял тормоза.

Дюбель со Щеглом болтались на перроне уже около часу. Новороссийский поезд подали не на первый путь, а к третьей платформе, чему Генка с Игорьком искренне обрадовались. К этой платформе надо было идти подземным переходом, перрон освещался очень плохо, да и милиция там не бывает.

Словом, сразу же после объявления по радио о посадке они спокойно спустились в переход, выбрались потом наверх, прямо против вагона-ресторана нужного им поезда, и Генка, одетый во все темное, не привлекающее внимания, да еще в темных очках и кепочке из джинсовой ткани, велел Щеглу смотреть в оба, не пропустить «седую курву» с «бубликом» на голове.

Дюбель нервничал, курил сигарету за сигаретой, но нервозность его связана была лишь с тем, что он боялся как-нибудь пропустить судью Буканову, не опознать ее в толпе пассажиров. Если бы он точно знал вагон… Но ничего: или в восьмой, или в девятый (это по обе стороны от ресторана) она должна садиться. Другое дело, что та баба, которая объяснялась с ним по телефону, что-нибудь напутала…

— Смотри, Игорек, смотри! — терзал он злым взглядом напарника. — Ты за восьмым вагоном, я тут буду: скорее всего, она пойдет из подземного перехода.

Щеглу он также велел одеться неприметнее, кое-что потом они просто снимут, бросят. Так или иначе, но общаться с людьми Щеглу придется, заходить в вагон, спрашивать. Чем вся их операция кончится, еще не известно, меры предосторожности принять необходимо.

Судья Буканова появилась в сопровождении какой-то женщины. Генка увидел ее еще на ступенях подземного перехода — в светлом легком плаще, седую, с привычным «бубликом» на макушке. Он стремглав бросился к Щеглу, сказал ему негромко:

— Идет. Сейчас будет выходить из подземного перехода. В светлом плаще… Рядом еще какая-то баба. Иди прямо за ними в вагон, скажешь проводнице, если спросит, мол, провожающий, сестра уезжает. Портфель поставишь где я сказал, под сиденье. Давай, Игорек! Не дрейфь!

Щегол, ссутулив плечи, двинулся вслед за Букановой. Поняв, что садиться она будет в восьмой вагон, прибавил шагу, обогнал женщин и первым вошел в тамбур. Проводницы у подножек почему-то не было, значит, и объяснять никому об «отъезжающей сестре» не пришлось.

Он стоял в коридоре вагона, ждал, держа портфель с «адской машинкой» на весу. Не дай бог, толкнут как-нибудь ненароком — взлетишь к чертовой матери на воздух! Ай да Дюбель, отчаянная голова! Надо же такое придумать!

Игорек сначала отказывался, страшно стало, но Генка сказал, что это просто попугать судью, чтоб знала. Штука неопасная: ну, ахнет, ну подергаются пассажиры, посуетятся… Ты, мол, Игорек, не бери в голову, твое дело — сторона, ты ничего не знал. А деньги — вот они, три сотенных за такую плевую работенку.

Игорьку Щеглову было семнадцать, он только в этом году с грехом пополам кончил девять классов (два года сидел в седьмом) и дальнейшую свою жизнь видел в сплошных уголовных приключениях — уж Генка постарался все это преподнести ему в лучшем свете. Что касается нынешней операции, то Генка обманул его, показав на пустыре действие простой пороховой хлопушки, от которой был только громкий звук да дым. О том, что в портфеле лежало мощное взрывное устройство, он не догадывался.

…Буканова и сопровождающая ее молодая женщина вошли в вагон, протискались в свое купе (в коридоре было еще много неусевшегося народа), а Щегол протискался вслед за ними, наблюдал с бьющимся сердцем, ждал момента. Буканова располагалась внизу, на нижней полке, женщина, которая ее провожала, называла ее мамой и что-то негромко советовала, а судья со смехом отвечала ей: «Да ладно тебе, Инна. Доеду и так, подумаешь…» Потом они обе вышли, Буканова проводила дочь до тамбура да еще постояла в коридоре, давая последние напутствия, а Щегол вошел в купе, сунул портфель под сиденье и вышел. В купе никого больше не было, и никто его за этой «работой» не видел. Лишь Зоя Русанова обратила внимание (место ее было в соседнем купе) на парня, очень торопливо выскочившего из дверей. Но мало ли, почему спешат люди: может, не все вещи еще перенесли с перрона, может, кто дожидается там, у дверей вагона… Мало ли!

Потом объявили, что до отхода поезда остается пять минут, народу в коридоре вагона заметно поубавилось, но прибавилось света.

Скоро за окнами поплыли перронные огни, крыта вокзала с красными буквами «ПРИДОНСК», фигуры людей, машущих руками, шляпами, платками…

Во всех купе восьмого вагона играла бодрая, поднимающая настроение пассажиров, музыка.

Телефонный звонок раздался в половине третьего ночи. Он спал еще какое-то мгновение, надеясь, что этот звонок ему спится или кто-то спутал номер. Но звонили настойчиво, и Русанов быстро поднялся, шагнул в прихожую, прикрыв на ходу дверь комнаты Сергея.

Звонил Емельянов, дежурный по управлению.

— Виктор Иванович, я знаю, вы сегодня… то есть теперь уже вчера, провожали новороссийским поездом жену…

— Что?! Что случилось? — хрипло и тревожно спросил Русанов, и рука его произвольно, сама по себе, легла на шею, мяла горло, как бы помогая ему говорить — без хрипоты и внятно.

— В поезде, судя по всему, сработало взрывное устройство.

— В каком вагоне?!

— В восьмом, почему я и звоню. Ваша жена ранена.

— Тяжело?

— Не знаю, Виктор Иванович. Звонили из Лысухи, поезд стоит на станции…

— Лысуха?! Ясно («Восемьдесят два километра по шоссе, южное направление. Час с небольшим ходуна машине»). Слушай, Емельянов, — Виктор Иванович оглядывал уже прихожую — где что лежит, что нужно надеть и взять с собой, — раненые еще есть?

— Да, несколько человек. Двое убитых.

— Кто?

— Обе женщины. Личности устанавливаются. Виктор Иванович, я знаю, что вы поедете туда, — машину вам уже послал.

— Хорошо, спасибо. Позвони, пожалуйста. Коня-хину и Кубасову. Я за ними заеду.

— Понял.

Русанов швырнул трубку на аппарат, рывком распахнул дверь комнаты Сергея, стал трясти сына ва плечо.

— Сережа! Сыпок! Вставай. Мама попала в беду. Быстрее!

Сергей вскочил, какое-то время испуганно и непонимающе смотрел на отца, на то, как он бегал по квартире, на ходу натягивая на себя одежду, а в следующую минуту и сам уже надевал брюки и рубашку, сорвал с вешалки легкую летнюю куртку, догнал отца на лестничной площадке.

— Па, что с матерью, что? — теребил он отца, спускаясь с ним в лифте, но Виктор Иванович ничего не отвечал. Рот его был твердо и сурово сжат, он смотрел прямо перед собой, на мигающие огоньки указателя этажности, и глаза его молили и требовали лишь одного: быстрее! быстрее!

Они выбежали из подъезда в темную и теплую ночь, к ожидавшей их «Волге», и машина тут же сорвалась с места и тотчас набрала такую скорость, что работники ГАИ, увидев такое нарушение, пришли бы в ужас.

Коняхин и Кубасов жили в той части города, которая оказалась им по пути, и это экономило время.

— Я все знаю, Виктор Иванович, — говорил шофер, хотя Русанов-старший ни о чем его не спрашивал. — Коняхин и Кубасов должны на улице ждать… Это минута-другая, не больше.

— Да, да, — механически повторял Виктор Иванович, только сейчас заметив, что не надел носков.

В считанные минуты они промчались через центральную часть города миновали мост и дамбу, перегородившую водохранилище, вылетели на пустынный и широкий проспект уже в Промышленном районе и сразу же увидели Коняхина с Кубасовым. Они тоже увидели машину, побежали ей навстречу и через секунды сидели в «Волге», рванувшей вперед с повой силой.

Виктор Иванович взял трубку радиотелефона, вызвал управление, и Емельянов тотчас же откликнулся — как будто сидел где-то рядышком и ждал звонка.

— Емельянов, пожалуйста… Пока мы едем, позвони в Лысуху. Подробности взрыва, может, какие новости еще… Зоя Николаевна… Она что, сама попросила позвонить? Уточни, если можно, подробности. Для нас это важно.

— Хорошо, товарищ подполковник. Понял.

В трубке мягко щелкнуло; Русанов слепо тыкал ее на место, никак не мог попасть в гнездо, и шофер взял у него трубку из рук, положил на аппарат.

Сразу же за постом ГАИ кончался город и кончалось освещенное шоссе, впереди была сухая черная ночь, и в этой ночи на пределе своих сил мчалась машина, ярко и тревожно блистая четырьмя фарами. Встречных машин не было, да и шоссе здесь пока что оставалось с односторонним движением, никто не мешал, и «Волга», доверившись гладкому асфальту, жгла бешеной скоростью черное пространство. На свет фар летели из летней просторной степи мотыльки и бабочки, бились о стекло; эту нелепую и неизбежную смерть воочию наблюдали все пассажиры машины, и жутковато было смотреть, как секунду, долю секунды мчалась навстречу живая, трепыхающаяся в радости бытия точка, и вот ее уже нет — только мокрое пятно на стекле машины…

«Вот так и Зоя, да и все мы зависим, наверно, от слепого и безжалостного случая, — тягостно и мрачно думал Русанов. — Выпал бы ей билет в то купе…»

Он зябко повел плечами, попросил водителя приподнять стекло дверцы — дует, и тот, молодой быстроглазый парень, несколько удивленно глянув на Виктора Ивановича — не холодно же! — все же поднял стекло, и шум ветра несколько поутих. Шуршали шины, ладный гул мотора застыл на высокой, но легко взятой им ноте, хорошо сработанная «Волга» напористо пробивалась в толще густого прохладного воздуха.

— Виктор Иванович, извините, конечно, ваша жена сильно пострадала? — вежливо спросил Коняхин. — Нам Емельянов ничего толком не сказал.

— Да и я не знаю ничего толком, — глухо ответил Русанов. — Жива, И это уже хорошо. А две женщины погибли… Мерзавцы! — стукнул он кулаком по колену.

Снова запищал зуммер радиотелефона, Виктор Иванович схватил трубку.

— Слушаю! Алло!

— Это Емельянов, товарищ подполковник.

— Да-да, что нового? — нетерпеливо спросил Русанов.

— Пострадавший вагон отцепляют на станции Лысуха. Из райцентра прибыла «скорая помощь». Местная милиция уже на месте, прокуратуру мы в известность поставили. О вашей жене дополнительных сведений не имею, Виктор Иванович, но она жива. Именно она и попросила начальника поезда сообщить нам, представилась.

— Хорошо. Все.

Виктор Иванович повернулся к безмолвно слушающим их разговор оперативникам, оказал сурово:

— Так, молодые люди. Ваши версии? Ясно, что взрывное устройство подложено, скорее всего, в Придонске. Цель?

— Просто из хулиганских побуждений, — сказал Коняхин. — Случай такой был на Украине.

— Да, был. Володя, ты?

— Может быть, кому-то решили отомстить, Виктор Иванович.

— Годится. Взрыв, так сказать, адресный. Разберемся, кто ехал в этом и соседних купе… Ну какая же сволочь! — Виктор Иванович обхватил голову руками. — Не пощадил соседей, других ни в чем не повинных людей.

— Па, извини, — подал несмелый голос Сергей. — А может, это… нам, то есть тебе, за что-то хотела отомстить? А?

— Не исключено, сын. Принимается и твоя версия. Еще? Валера?

— Взрыв произошел случайно. Да, взрывное устройство было, но взрыв — самопроизвольный.

— Маловероятно. Ты хочешь сказать, что кто-то куда-то вез устройство?

— Да.

— Проверим и это. Но начать, думаю, нужно все-таки с версии адресного взрыва.

Виктор Иванович напряг память. «А сам-то ты ничего подозрительного не видел? Никто тебе не бросился в глаза? Вспоминай!»

Нет. Людей было много — на кого тут подумаешь?! Тот парень, что лежал в купе с транзистором? Может быть, он вышел, а взрывное устройство оставил?

— Я тоже пока не могу сказать ничего определенного, — вздохнул Виктор Иванович. — Нужно осмотреть место происшествия, поговорить с пострадавшими, вообще со свидетелями. В том числе и с женой.

Километры пустынного шоссе отскакивали назад все с той же сумасшедшей скоростью; давно уже «Волга» мчалась по асфальту с двухсторонним движением, но лишь однажды промелькнула встречная машина, какой-то громоздкий, с тентом, грузовик. И вот уже — развилка, поворот направо, еще более узкое и но такое ухоженное шоссе районного значения, — слабые огни впереди, станция, железная дорога, — конечная цель их рискованной гонки.

— За пятьдесят минут долетели, Виктор Иванович, — сказал водитель, вероятно стремясь хотя бы этим облегчить переживания подполковника, и Русанов понял это, через силу похвалил парня:

— Спасибо, Женя. Ехали мы классно.

«Волга» вкатилась на пристанционную, ярко освещенную площадь, где толпились уже машины милиции, «скорой помощи», пара мотоциклов с коляской, какие-то люди. Поезда не было, на путях одиноко стоял изуродованный взрывом вагон — черная дыра зияла у него в боку, на нее страшно было смотреть.

Чекисты выскочили из машины, и Русановы тут же услышали тревожный, плачущий, до боли знакомый голос, раздавшийся из открытой двери «скорой помощи»:

— Витя! Сережа! Я здесь!

Они бросились на голос и увидели Зою лежащей на носилках, с перебинтованной ногой, кое-как, наспех одетой — в халате, простоволосой, прижимающей к груди сумку. Она плакала нервными, потрясенными слезами, и голос ее был другим, обессиленным и больным, и глаза глубоко запали в черные глазницы, и руки не знали ни секунды покоя.

— Зоя!

— Мама! Что у тебя с ногой?

— Ударило меня какой-то железякой… Или полка верхняя оторвалась, я не знаю… — Зоя плакала теперь навзрыд, всхлипывала, ловила руки мужа и сына, прижимала их к себе и постепенно, медленно успокаивалась. На соседних носилках лежала еще одна женщина, у нее были забинтованы голова и правая рука, она тоже плакала, рассказывала Русановым:

— Ой, как страшно-то было, милые вы мои. Спим, вдруг — бах! — грохот, огонь, крики, стоны… Страсть божья! Да что же это делается на белом свете?! Люди с ума посходили, готовы друг дружку изничтожить.

— Это не люди! — сурово сказал Русанов-старший. — У них ничего человеческого не осталось.

«Скорую помощь» обступили пассажиры из других вагонов, раздавались гневные выкрики.

— Стрелять таких сволочей надо! На центральных, площадях городов! По телевизору показывать!

— Куда же вы, милиция, смотрите?!

— Да им самим достается. Вон, говорят, жена чекиста…

— Ну вот, хоть теперь они за преступников возьмутся.

— Да, жди. Где теперь этого мерзавца найдешь?

— Найдут. Подложил ведь кто-то.

— Подложил, подонок, никого не пожалел. Ух, знать бы — кто?!

— Узнаешь, погоди.

Виктор Иванович попросил людей освободить дорогу для «скорой помощи» — надо было последних, легкораненых везти в больницу. Зоя, прощаясь, попросила днем же, после осмотра врачами, забрать ее домой.

— Хорошо, Зоя, хорошо. С тобой будет Сергей, а я за вами заеду или пришлю машину… Нам сейчас нужно работать, искать преступников. Ты ничего не заметила подозрительного, Зоя? Может, потом, когда я ушел?

— Н-нет, н-нет, — трясла она головой. — Все люди как люди. Приходили, уходили… Ну, на кого тут подумаешь?1 Мелькнул какой-то типчик, что-то уж больно торопился… Как раз в соседнем купе. Но я подумала: провожал кого-то, вещи заносил. Или сам в этом купе ехал. А там, оказывается, одни женщины ехали. Две из них погибли. Седая такая, пожилая. А другая — помоложе. Одной — руку оторвало, ее сразу увезли. А мы, кого полегче ранило, ждали. Я сразу начальнику поезда сказала, чтоб позвонил дежурному по вашему управлению, номер дала.

— Правильно сделала, Зоя, молодец. А парня того, что заходил в соседнее купе, ты могла бы вспомнить?

— Н-не знаю, вряд ли. Я его в основном со спины видела…

— Извините, ехать надо, — сказал врач «скорой помощи» и велел фельдшеру закрыть заднюю дверь машины.

Сергей осторожно примостился у ног матери, и «скорая» тут же быстро укатила.

А Виктор Иванович с Коняхиным и Кубасовым, в сопровождении работников милиции пошли к вагону. Милицейский капитан — тощий, высокий человек — рассказывал на ходу:

— Личности убитых установлены, товарищ подполковник. Одна из них Валентина Григорьевна Тафеева, жена военнослужащего. Судя по билету, ехала к мужу… Другая — Галина Андреевна Буканова, судья из Придонска, ехала в отпуск. У нее в сумочке мы нашли курортную карту.

— Судья? — переспросил Русанов.

— Да. Служебное удостоверение у нее было с собой.

«Вот судье-то как раз и могли мстить, — подумал Русанов. — Придется поднять дела из архивов: кого судила, за что. Может быть, эта версия нам что-нибудь и даст. А может, это действительно безадресный бандитизм?… Сволочи!»

Чекисты и работники милиции поднялись в вагон. Глазам их предстало развороченное взрывом купе, чьи-то разбросанные вещи, кровь. Сильные электрические фонарики высветили жуткую картину, от вида которой у Виктора Ивановича содрогнулось сердце.

— Взрывное устройство, думаю, стояло вот здесь, товарищ подполковник, — продолжал докладывать милицейский капитан. — Вон остатки портфеля, видите? Какие-то колесики, вроде как от часов…

— Валера, Володя, продолжайте осмотр, — сказал Виктор Иванович Коняхину с Кубасовым, а сам заглянул в соседнее купе, с развороченной перегородкой, с сорванной взрывом верхней полкой. Да, Зою, скорее всего, ударило именно этой полкой…

Понемногу светало, можно уже было работать и без фонарей.

Глава двадцать первая

Звонок Битюцкого не застал Гонтаря врасплох. Человеком он был многоопытным, чувствовал, что попавшийся ему на крючок начальник областного управления БХСС рано или поздно позвонит, даст о себе знать, обратится за помощью — деваться ему некуда. Конечно, Битюцкий мог привести за собой «хвост», своих сотрудников, но это было бы глупостью, равнозначной самоубийству — всплыла бы история со взятками. А кто желает себе зла?

Гонтарь согласился на встречу со спокойной душой, принял предложение Альберта Семеновича — провести переговоры в машине, так проще и незаметнее. Но охрану свою, из Басалаева и Фриновского, решил взять. Мало ли что! Правда, они безоружны (а оружие теперь нужно, очень нужно!), но, может быть, это и к лучшему. В случае провокации со стороны Битюцкого никакого компромата на Гонтаря и его друзей у милиции не будет.

Они договорились встретиться вечером, после шести. Битюцкий подойдет к магазину военторга; поодаль, у табачного киоска, его будет ждать машина. Альберт Семенович решительно воспротивился тому, чтобы Гонтарь ждал его на своем белом «мерседесе». Еще чего! На машину глазеют, где бы она ни стояла: их всего две в Придопске, они на виду. Что-нибудь другое надо, попроще, незаметнее. Зачем мозолить горожанам глаза?!

Решили, что поедут на «Жигулях» Фриновского: таких машин в городе хоть пруд пруди, и если и сядет в одну из них полковник милиции, то на это никто не обратит внимания.

До вечера было еще далеко, и Гонтарь занялся текущими делами в своем «Фениксе».

Контора кооператива занимала три небольшие полуподвальные комнаты в одном из массивных административных зданий города. Раньше здесь размещался какой-то фотоклуб, от него остались ванны и широкие вентиляционные трубы вытяжки, стойкий запах химических реактивов и решетки на окнах. Решетки Гонтарь велел оставить.

— Привыкайте пока, ребята, — со смехом сказал он как-то Басалаеву с Фриновским. — Не такой резкий будет переход, в случае чего. Понятно говорю?

Это была одна из шуток шефа, к ним в кооперативе привыкли, не обращали внимания. А решетки пригодились: не донимали мелкие воришки, толстые прутья надежно хранили тайны «Феникса».

Коммерческую свою деятельность Михаил Гонтарь начинал с осторожной спекуляции в середине семидесятых годов — с фарцовки, если оказать определенней. Был он тогда студептом юридического факультета, приторговывал на рынках вещами, скупленными у иностранных студентов. Ничем не брезговал — покупал и продавал штаны, свитера, туфли, часы, магнитофоны, жевательную резинку и сигареты. Дело было хоть и не такое уж прибыльное, но концы с концами Гонтарь успешно сводил, оставалось кое-что на рестораны и девочек. А главное — он приобретал деловой опыт, заводил нужные знакомства. Там, на рынках, пятнадцать лет назад, Гонтарь познакомился с Каменцевым. Тот работал в центральном универмаге продавцом промышленных товаров. Но что значит рядовой работник прилавка? Ого-го, значил Вадька Каменцев много, во всяком случае для Михаила Гонтаря. И товаром дефицитным его снабжал, и учил торговым, квалифицированным премудростям.

По его совету Гонтарь после окончания университета пошел работать в торговлю, юристом. Работа была непыльная, но малоденежная и довольно скучная. Днями и месяцами разбирал он всякие споры между поставщиками товаров и торговлей, не находя в этом труде удовлетворения. Да и в семье у него не ладилось: женился Гонтарь на женщипе почти одних с ним лет, у нее была квартира в центральной части города, а у Михаила — лишь направление на работу в какой-то забытый богом и властью районный городишко Тамбовской области. Тем не менее нажили они с Тамарой двоих детей, которых нужно было содержать и учить уму-разуму, на все это требовались деньги.

Каменцев между тем делал быструю карьеру: стал сначала завсекцией в своем универмаге, потом заместителем директора, директором магазина и, наконец, перебрался в областное управление торговли. Друга юности по барахолкам он не забыл, взял его в свою контору, на теплое местечко, но как только заговорили в стране о возрождении кооперации, трудовой инициативе и частном предпринимательстве, Каменцев тут же посоветовал Гонтарю взять «свое дело», организовать — не без его, разумеется, помощи — торгово-закупочный кооператив. Вадиму Иннокентьевичу нужны были этот кооператив и такой его руководитель, как Михаил Гонтарь; с их помощью можно было почти открыто делать большие деньги. Механизм этого «бизнеса» был примитивным: из государственной торговли изымался тот или иной ходовой товар, который продавался по «кооперативным», договорным ценам. Понятно, во всех этих торговых «операциях» был определенный риск, но риск существует в каждом мало-мальски творческом деле. Тем более что государство стало поощрять предприимчивых людей, по сути закрыв глаза на спекуляцию.

Так и «трудились» рука об руку Каменцев и Гонтарь. И, само собой, процветали. Ловили момент! А момент был самый подходящий: политики погрязли в своих заумных и бесконечных спорах, рвались экономические, торговые связи внутри страны, и уже на третьем году перестройки ходовые товары превратились в дефицитные и остродефицитные, и радость от этого была только на лицах торговых людей.

— Время для нас золотое, Миша, — усмешливо рассуждал Вадим Иннокентьевич. — Зачем торговле крепкая государственная власть? Ни к чему она. В мутной водице рыбка лучше ловится. Только ты не увлекайся, не воруй. И законным путем сейчас можно сделать очень хороший бизнес. Законы ведь никто не исполняет. Если для нас кто и опасен теперь — так это чекисты. Им хлеб свой надо отрабатывать, реабилитироваться в главах общественности. Вот они и стараются. С Чека, Миша, ухо востро надо держать. Это люди идейные — и потому страшные. Лучше с ними не ссориться, обходить их стороной. И повода к ненужному интересу к своей личности не давать. Торгуй потихоньку, живи неброско, в глаза другим не лезь… Ты вот «мерседес» себе купил… Не одобряю. Заметно. На всякие мысли сограждан наводит.

— Не удержался, Вадим Иннокентьевич. Очень уж хотелось купить именно эту машину.

— Вот-вот, не удержался, азарта в тебе много. Он тебя погубить может. Шиковать любишь. Зря! Подождать надо. Богатые всегда пролетариев и обывателей раздражали. Сами не умеют и не хотят делать деньги и другим не дают. Психология социализма, социальной справедливости. Марксисты задурили головы миллионам — и что получили? Разруху и недовольство. Ну ничего, теперь, кажется, налаживается порядок-то в России. Подождем. Дотолкут вот коммунистов… хе-хе! Может, и мы в чем-то поможем. А потом мы с тобой, Миша, сможем поднять голову, сможем! Кровь сейчас ни к чему лить, мирным путем к власти придем, верю в это и живу этим! Умные наши головы и в Москве, и в Питере есть. Их слушай, на них равняйся. А свое дело веди с умом. Помни: жадность фрайера сгубила…

Гонтарь в то, очередное, их свидание в ресторане вполне соглашался с Вадимом Иннокентьевичем и даже заверял его, что ведет честную торговую жизнь бизнесмена. Но собственные прибыли его не устраивали, хотелось большего размаха и большей самостоятельности. А тут подвернулась Долматова со своей «золотой жилой», как от такого отказаться? И Битюцкий был теперь у него в руках. Все очень хорошо складывалось. Если вести дело «с умом», как его и призывает Каменцев, то капиталец можно получить весьма и весьма. А деньги скоро будут нужны немалые. Уже открыто говорят в российском государстве о приватизации, то есть продаже предприятий в частные руки. Завод какой-нибудь ему, Гонтарю, конечно, не поднять, слишком уж большие нужны деньги, а вот заполучить бы придонский трехэтажный ЦУМ на главной улице города… Да-а, мечта, мечта его давняя, голубая! Уже несколько лет носит он ее в себе, лелеет. Ходит мимо магазина, рассматривает его. Вывеску бы он сразу же сменил — повесил бы что-нибудь броское, в старинном духе. Скажем: «Торговый домъ. Михаил Гонтарь и К°. Зарубежные промышленные товары». Магазин бы он переоборудовал на свой лад и вкус, продавцы бы у него стояли за прилавками не в замызганных халатах, а ходили бы в красивой униформе: девки — с кокошниками на голове, а парни — в бабочках… А уж товаров бы он добыл — завалил бы ими полки!

Гонтарь радостно и взволнованно вздохнул, увидев себя, солидного и важного, в тройке с широким бантом-галстуком, с толстой золотой цепью от часов на животе, в торговом зале. Здесь все довольны магазином и товаром, уважительно поглядывают ему вслед: хозяин пошел… Эх!

Пока же приходится об этом только мечтать да вести полулегальный бизнес. Ну, ничего. Вадим Иннокентьевич прав: терпение и умение со временем сделают из них подлинных хозяев этой жизни в России. Русь еще вернется на круги своя!

…Битюцкий сел в машину Фриновского там, где они и договорились. «Жигули» неспешно катили по тихой, заросшей тополями улице. Было светло, солнечно, спокойно. Неброская эта улица жила своей жизнью, а в машине шел напряженный, хотя внешне ровный, разговор.

— Михаил, мой подчиненный, Воловод, проявляет ненужную самостоятельность, — говорил Битюцкий. Он сидел на заднем сиденье рядом с Басалаевым, а Гонтарь, обернувшись к нему, слушал.

— Он что, этот Волсвод, может заложить?

— Да, может. Из партийных, из настоящих. Так вот, Воловод слушать ничего не хочет. Тащит на белый свет и старые, прошлогодние дела. Бутыль эту с кислотой, детали — помнишь? По автоцентру тоже кое-что «подчистить» собирается. А если зацепить Шамрая, то…

— Шамрая я ему не отдам, — тут же сказал Гонтарь. — Ишь, на кого замахнулся. Если Шамрай захочет говорить, многим из нас не поздоровится. И на «Электроне» он напрасно круги делает, твой Воловод. А что, Альберт Семенович, неужели ты не в состоянии на него повлиять? Приказал бы да и… — он сделал решительный, отсекающий жест рукой.

— В том-то и дело — не могу! Не слушается. И ведь помог ему два года назад с квартирой, денег занимал, на работу взял.

— Сви-интус какой, а? — Гонтарь глянул на Боба с Фриновским, приглашая и их принять участие в разговоре, и те дружно и согласно замотали головами. — Пригрел ты, Альберт Семенович, гадину, пригрел. Но ничего, не вешай носа. Что-нибудь придумаем. Не хотелось бы идти на крайности, с людьми ведь хочется по-хорошему, полюбовно, а они вынуждают… Олежек, ты стань где-нибудь, высадим Альберта Семеновича. Сегодня нам говорить больше некого да, я в театр с Маринкой иду… Альберт Семенович, а ты как думаешь: Воловод сам все это крутит или, может, подзуживает его кто? А?

Машина стояла уже у дома, где Битюцкий велел притормозить.

— Тут нюанс один есть, мужики… — неуверенно начал Альберт Семенович. Замолчал. Его терпеливо ждали.

Битюцкий колебался: говорить или не говорить о Русанове? О совместной проверке «Электрона»? Если в управлении госбезопасности станет известно о том, что он разгласил служебную тайну… Но если там же будут знать о прошлогодних его связях с Долматовой, о нынешних связях с тем же Гонтарем и его компанией — то что опаснее? Чертов Воловод! И от этих жуликов деться теперь некуда. М-да…

— Какой нюанс-то? — напомнил Гонтарь.

Битюцкий решился.

— Дело в том, что Воловод проверяет «Электрон» по договоренности с Чека, мужики. А это, сами понимаете… Я бы прикрыл Долматову. А как быть, если Воловод госбезопасности все расскажет?

— Он что, знает Долматову?

— А как же! — в отчаянии воскликнул Битюцкий. — Бутыли эти, детали… С прошлого года на шее у меня. А он участвовал в задержании ее подельника, у нее объяснительные брал.

— Угу. Понятно. Как думаешь, Альберт Семенович:Воловод что-нибудь успел уже сказать в КГБ?

— Думаю, пет. Он пока что ничего на заводе не нашел. Но копает. И копает упорно. К тому же мучается совестью. Вот что беспокоит.

— Да-а, если с совестью не в ладах, то конечно. — Гонтарь потер ладонью подбородок, поразмышлял. Потом глянул на часы, заторопился: — Ладно, Альберт Семенович, иди. Мы подумаем. Дело серьезное. Тут надо обмозговать.

Битюцкий, попрощавшись, вылез из машины, пошагал в сторону своего дома через парк, а в тронувшихся с места «Жигулях» продолжался все тот же деловой разговор.

— Олежек, — говорил Гонтарь. — Найдешь Санька, с автоцентра, скажешь ему: мента этого надо «сделать». Лучше всего — наезд. «Случайный», конечно, — отказали тормоза. Чтобы было правдоподобно, тормоза на его «пикапе» действительно должны отказать. Я думаю, это несложно.

— Да шланг тормозной подрезать или проткнуть — н все дела, — хмыкнул Боб.

— Так и сделайте. Завтра-послезавтра, не позже. Пока строптивый этот капитан не наделал гадостей.

— Санек бунтовать будет, Михаил Борисович, — несмело сказал Фриновский. — Полтора года всего, как он освободился.

— Ничего, мы его в беде не бросим. Много ему не дадут, а скорее всего — «химию», года два строить что-нибудь будет. А может, и так обойдется. Жми, Олежек, жми, мы сегодня с Мариной «Иоланту» слушаем. Она ждет меня дома, а я все еду…

* * *

На следующий день Гонтарь отправился к Анатолию Рябченко. Он хорошо знал, где находится его часть, военный городок в таком городе, как Придонск, не спрячешь, да военные особенно и не прятались — на массивных их железных воротах алела большая красная звезда.

Гонтарь подъехал к КПП в половине шестого. Несколько минут постоял, понаблюдал через решетчатые ворота за жизнью городка, потом не спеша покатил вдоль высокого кирпичного забора. Кирпичная кладка, однако, скоро кончилась; с южной стороны тянулась жиденькая проволока на столбах, за нею — какие-то невысокие, с узкими, как амбразуры, зарешеченными окнами, сараи. «Склады, наверное», — подумал Гонтарь. И не ошибся. Склады смотрели подслеповатыми окнами-амбразурами на тихую, деревенскую почти, улочку с одноэтажными невзрачными домами. Здесь в свое время и была деревня; теперь же город раздался вширь, поглотил эту Песчановку или березовку, превратив ее в окраинную улицу со стандартным названием Вторая Лесная. Наверное, была где-то поблизости и Первая Лесная, и сам лес начинался сразу же за высоковольтной линией, за ажурными мачтами.

— Хорошее место, удобное, — отметил Гонтарь, возвращаясь к КПП.

Рябченко должен был вот-вот появиться.

Он в самом деле появился на автобусной остановке ровно в шесть, и Гонтарь посигналил ему, позвал в машину:

— Толя! Садись, подвезу.

Рябченко сел в «мерседес», оглядывая машину завистливым и восхищенным взглядом, спросил у Гонтаря:

— А вы как тут оказались, Михаил Борисович?

— Да подвозил человека одного, смотрю — ты стоишь. Решил прокатить тебя на своем лимузине.

— Да, машина что надо, — вздохнул Рябченко и погладил ладонью спинку сиденья. — У нас такие делать не умеют.

— Да конечно! Куда там России против запада! Наклепали «Жигулей», да и те итальянские.

«Мерседес» мягко и нетороплив, как бы прислушиваясь к себе, вез седоков но вечерним улицам города. На ветровое стекло машины сыпался мелкий вялый дождик, «дворники» лениво елозили туда-сюда.

— Как настроение, Толик? Как здоровье? — ласково расспрашивал Гоитарь. — Я понимаю, что ты, наверное, обижаешься на моих парней, но это напрасно. Тебе надо было сразу понять, что имеешь дело с профессионалами.

— Да, профессионалами по мордобою, — хмыкнул Анатолий.

— Ну зачем гак грубо?! Сказал бы сразу, никто бы тебя пальцем не тронул. Ну ладно, это теперь в прошлом, забудем. Как говорится, кто старое помянет… Знакомство ваше и для вас с Валей, и для нас полезное. Ты ведь теперь забот не знаешь со сбытом «сигарет», не так ли?

— Тан.

— Ну вот. — Гонтарь аккуратно объехал открытый люк, матюкнулся сквозь зубы в адрес водопроводчиков: ехал бы быстрее — разбил бы переднюю подвеску как пить дать! — Толя, ты должен помочь мне в одном деле.

— В каком еще деле? — неохотно отозвался Рябченко.

— Понимаешь, — Гонтарь учитывал его настороженность и нерасположенность к разговору, шел к цели не напрямую, а зигзагами. — Говоря высоким стилем, каждая революция должна уметь защищаться.

— Не понял.

— Да что тут не понять! Тебе же хорошо известно, что у нас революция на дворе, что власть постепенно переходит в руки других людей, которые рано или поздно вынуждены будут защищаться. Такова история многих революций, такова реальность нашей жизни. Ты же прекрасно знаешь о событиях в Закавказье…

— Знаю. По телевизору видел.

— Вот. И убедился, что с восставшим народом считаются. А почему? Потому, что они защищают свою революцию не голыми руками.

— Я не собираюсь против кого-либо восставать, Рябченко изменился в лице, с заметным страхом глянул на Гонтаря.

— А ты уже восстал, Толя. Ты уже бросил вызов нынешнему режиму, хочешь ты этого или не хочешь, И лично я могу это лишь приветствовать. Я с вами, то есть с тобой и Валентиной Васильевной, работаю потому, что имею дело с умными людьми. Вы хорошо, толково наладили свой фирму, и я захотел вам помочь, уберечь от ошибок и лишних забот. Ты думаешь, что вами не заинтересовались бы в милиции, а то и в госбезопасности? Кусок вы для них лакомый.

Рябченко судорожно сглотнул слюну.

— Чего вы от меня добиваетесь, Михаил Борисович? — резко спросил он. — Зачем ждали?

— Толик, дорогой, не нужно говорить со мной в таком тоне. — Гонтарь остановился у красного светофора, ждал. Приспустил окно — пассажир его занервничал, закурил, в салоне «мерседеса» запахло неприятным, дешевым табаком. — Вы с женой — люди разумные, метать икру сейчас совершенно нет никаких оснований. Надо просто послушаться совета более опытных, что ли, людей.

Загорелся зеленый, Гонтарь так же не спеша покатил дальше.

— Так вот, о революции. Я бы мог тебе сказать прямо: Толик, нам нужно оружие — автоматы, пистолеты, патроны к ним. — Гонтарь быстро и испытующе глянул на Рябченко, у которого сам собой открылся рот. — И ты бы мне тут же ответил: и думать об этом забудьте, Михаил Борисович, я на это не пойду.

— Я вам это скажу в любом случае! — запальчиво воскликнул Рябченко, швыряя недокуренную сигарету в окно. — Меня предупреждали, присягу опять же принимал!

— Ну, «предупреждали», «ну присягу принимал»… Какие громкие и пустые слова, Толя!

«Мерседес» согласно покачивался на выбоинах дороги, Гонтарь давно уже свернул с магистральной улицы, ехал по какой-то грязной, в деревянных заборах улице, за которыми возвышались башенные краны и другая строительная техника.

— Что ты, на весь Союз, что ли, кричал свою присягу? — иронично продолжал «урок политграмоты» Гонтарь.

— Нет, конечно. Начальство меня слышало, вот оно В спросит с меня, в случае чего. А к властям у меня претензий нет. Мы с Валентиной живем неплохо и на строй советский не жалуемся.

— Ты даже не осознаешь, что давно воюешь с этим строем, Толя. — Гонтарь похлопал Рябченко по колену, — Причем активно. Ну скажи: если бы у тебя всего было в достатке, если бы ты все имел, все, что хочешь, к примеру такую вот машину, как у меня, разве стал бы ты или твоя жена рисковать? Валентина Васильевна, милейшая женщина, подвергает себя такой опасности. Те же коммунисты, ее товарищи по партии, стоит им только узнать… А, что там говорить!

— Вы о чем это, Михаил Борисович?

— Да о золоте, родной ты мой, о золоте! О тех вещах, которые лежат у тебя в пристрое гаража и которые ты натаскал из части. Но натаскал и натаскал, бог с ними. Это крайняя мера давления, я понимаю, И поверь, Толик, мне за этот пиратский прием стыдно. Но ты опять упрямишься, с тобой снова надо, как я вижу, говорить «с позиции силы». А это так противно самой сути нашего демократического времени и самой революции. Ну что ты, как корова на льду, раскорячился? Пошел — так иди дальше, не останавливайся. Я ведь тебя нисколько не осуждаю, Толя, пойми. Наоборот. Хочу, чтобы ты тоже жил богато и счастливо. Но при всем при этом ты должен осознавать, что вы не занимаетесь с Валентиной Васильевной простыми хищениями, как это выгодно подавать нынешнему правосудию. Вы протестуете! Это есть ваш социальный протест, вызов, повторяю, всему несправедливому строю, несогласие с ним.

— Что вы мне голову морочите? — нервно хмыкнул прапорщик. — Вы, конечно, образованный чело-Век, понимаете лучше меня, что к чему, но уж в таких делах разобраться… Кража есть кража, при любом правосудии.

— Опять он за свое! — досадливо поморщился Гонтарь. — Ну, взял ты на складе какие-нибудь там штаны, плащ… Подумаешь! Как говорится, все, что создано народом…

— …принадлежит прапорщику, — подхватил Рябченко и невольно рассмеялся. — Это мы и сами знаем.

— За шуткой — большая и серьезная мысль, Толя. Именно: все принадлежит народу, все! Власть, недра, ценности… Речь ведь и сейчас в парламентах страны и республик идет о правах на эти ценности, о способах владения и распределения благ. На деле получается следующее; богатства вроде бы принадлежат народу, а на самом деле — правящей партии, во всяком случае, принадлежали до последнего времени. Народ все это понимал, но до поры до времени помалкивал. Хотя и по-своему протестовал. Как ты, например. И правильно делал. Не берет лишь тот, кому брать нечего, да и идейные дураки, интеллигенция. А все остальные — снизу доверху — берут им принадлежащее. А как брали начальники! Ты же читаешь газеты, знаешь. Эти не тянули, нет. Брали блага, удобства, комфорт — уровень жизни…

— Вы прямо мне лекцию читаете, Михаил Борисыч.

— Дело стоит того, Толя, стоит! Я хочу, чтобы ты был вполне сознательным, политически подкованным бойцом, а не телком на веревочке. Таким тебя коммунисты сделали. Ты хоть газеты читаешь?

— Читаю, а как же. Областную газету с Валентиной выписываем, там телепрограмму по субботам печатают. Еще «Советский спорт». Происшествия люблю, про милицию…

— Происшествия, спорт… — поморщился Гонтарь. — Обыватель ты, прапор. Обыкновенный армейский обыватель. Хотя для нынешнего строя — кадр ценный. Тебе голова не нужна.

— Как это?! — заметно испугался Рябченко.

— Да так. Зачем она тебе? Шапку носить? А я хочу, чтобы ты проснулся от политической спячки. Революция на дворе, баррикады. Левые, правые, центристы, экстремисты…

— Я этих экстремистов терпеть не могу, Михаил Борисыч.

— А кто они, ты знаешь?

— Ну кто… Самолеты захватывают, демонстрации устраивают, людей убивают…

Гонтарь весело крутнул головой.

— Ну у тебя и познания!… Да на демонстрации, скажу я тебе, товарищ прапорщик, нормальные люди ходят, и требования их вполне человеческие, жизненные. Терпения больше нет, вот и идут. И ты бы пошел, если б жили вы с женой немного похуже. За свои права, Толик, биться надо, насмерть стоять! Ведь мы с тобой в тюрьме живем. А человек должен быть счастливым, свободным и жить там, где ему нравится, хочется. Все эти рассуждения коммунистов о матери-Родине — блеф! Родина для любого человека — весь земной шар!

Гонтарь резко тормознул, объезжая громадную, во всю проезжую часть лужу, машину занесло на обочине, развернуло.

— Давай постоим. Не дороги в Придонске, а одно наказание. Эх, прокатиться бы на этой машине по американским дорогам! Или по западногерманским, по автобанам. Мечта!

Гонтарь выбрал место посуше, у какого-то мрачного серого дома, заглушил мотор. Дождь усилился, кривые струи бороздили по стеклам машины, улица и дома виделись через них размыто, мутно. Торопливо вышагивали нахохлившиеся фигуры пешеходов, проскакивали, брызгая грязью, машины.

— Армию нашу возьми, — продолжал Гонтарь, повернувшись к Рябченко, глядя на него строго, требовательно. — Вот скажи на милость, зачем нам такая огромная армия? От кого защищаться? Кто на нас нападать собирается? Это все те же сказки коммунистов. Они просто боятся за свою власть и свой режим, потому и держат такие мощные вооруженные силы…

Рябченко помолчал, растерянный. Слишком много услышал он такого, о чем и не задумывался никогда. Служил и служил. Все, что можно было из части утащить, — тащил. Хотел себе лучшую жизнь создать — создал, женился на Валентине Долматовой. Теперь все у него есть и всем он доволен. Зачем этот человек мутит ему душу? Чего еще хочет от него? Он и так много получает от них с Валентиной. Теперь еще про оружие толкует…

— Никакого оружия я в своей части воровать не буду, — твердо и зло оказал Анатолий. — Хоть убейте.

— Ты и на этот раз не подумал, Толик, — возразил Гонтарь. — Ляпнул «нет» и думаешь, все на этом, точка. Ошибаешься. Я, вообще-то, ценю и уважаю прямых и бесхитростных людей. С тобой легко: ты мне понятен. Но и ты должен теперь понимать ситуацию, Вы с Валентиной Васильевной у меня на ба-альшом крючке, и сорваться с него просто невозможно. Я вас не выпущу из рук, родной ты мой, не выпущу. Вы мне с Валентиной нужны, не скрою, очень нужны, И ты сделаешь все, что я тебе скажу, А брыкаться станешь — завтра же анонимный звонок ментам, звон серебряных «браслетов» на руках, суд… Но зачем эти крайности, Толик?! К чему? Я с удовольствием этого и не сделаю, что же я, вурдалак какой! Но не вынуждай ты меня, прошу!

В забрызганном грязью «мерседесе» долго молчали. Гонтарь не торопил поникшего прапорщика с ответом, а Рябченко напряженно, лихорадочно думал! как ему половчее выбраться из этой ловушки? На что согласиться, а от чего отказаться? Шутка Сказать — украсть со своего склада оружие! Это же трибунал!

— За автоматы… если пропадет что… Да ну, и говорить не стоит, С меня же спросят, я ответственный.

— С тебя не спросят, Толик. Такие вещи с умом надо делать, чтобы комар носа не подточил, Пусть с других спрашивают, а ты будешь в стороне.

— Как это? Выносить-то мне?

— Ни в коем случае, ты с ума сошел! Все сделают другие люди. А ты только малость поможешь им.

Рябченко снова надолго задумался. Спросил наконец!

— Ну, а что я должен делать?

— Во-первых, нарисуешь мне схему расположения зданий, все подробно, в деталях. Заборы, КПП, штаб, казарму, маршруты часовых, караульные помещения — Все! Подробно — схему твоего склада: где что лежит, где двери, окна, какие запоры… Понял?

— Да запоры надежные, не открыть. К тому же — часовые. Замки и пломбы у меня караул принимает.

— Замки пусть проверяет. Меня интересуют стены, окна. Те, что выходят на Вторую Лесную.

— Я вижу, вы все уже у нас обглядели, Михаил Борисыч.

— Ну, все не все… — Гонтарь протер тряпицей запотевшее стекло. — Часовые ходят с этой стороны склада?

— Нет. Впрочем, не знаю. Кажется, нет.

— Узнай. Так, между прочим. Спроси какого-нибудь солдатика: «Как охраняешь мой склад? Смотри, старайся…» Ну, чего-нибудь в этом духе. Только легче, с улыбочкой, чтобы не запомнилось солдату, чтобы офицеру не донес. У Штирлица учись. Понял?

— Чего не понять.

— Внутри там, в складе, все подготовишь. Автоматы в чем у тебя лежат?

— В ящиках.

— Ящик один открой.

— Я их опечатываю, проверяют…

— Ну и опечатай, соплю эту пластилиновую повесь. Теперь главное — решетки на окнах. Как они прикреплены к оконному блоку?

— Гвоздями, наверное, прибиты, я не помню.

— Гвозди, или что там, костыли, отогни. С решетками никаких проблем у нас не должно быть. Время у парней будет ограничено. Минуты на операцию, не больше. В этом залог успеха.

Рябченко колотила нервная дрожь. Он механически, как заводная кукла, кивал, соглашался теперь со всем, что говорил ему Гонтарь.

Тот заметил это, протянул руку за сиденье, где стоял у него портфель, выхватил бутылку водки, свинтил рывком пробку, подал прапорщику:

— На-ка, Толик, хлебни. Я вижу, морозит тебя. Ничего, согреешься. Я бы тоже не отказался, но — за рулем.

Он смотрел, как Рябченко, запрокинув голову, пил, как судорожно дергался вверх-вниз острый кадык.

«Трус, но дело сделает», — холодно рассудил Гонтарь.

— Валентине можпо сказать? — спросил потом Рябченко, вытирая ладонью губы, почти враз захмелев.

— Нет, думаю, женщин в такие дела не надо посвящать, — рассуждал Гонтарь, наперед зная, что прапорщик не удержится, скажет — слишком тяжело ему будет носить эту ношу молчания. Но о последствиях он не беспокоился: знал и то, что Долматова будет молчать, это в ее интересах.

Гонтарь запустил мотор, включил радиоприемник, тронул «мерседес» с места, выруливая на асфальт. Сумрачный нынешний вечер ему нравился, солнце в таких серьезных переговорах вроде бы и ни к чему, не до солнца сейчас, пусть льет дождь и киснет на дорогах грязь, все это соответствует настроению, гнетет. Может быть, потому и с прапорщиком легче было разговаривать, мужика он конечно раздавил, принудил, но зачем жалеть рабочую эту скотинку?! Взялся за серьезное дело, бизнес, — плати. Таких нужно держать в ежовых рукавицах, дисциплина и послушание для военного человека — естественное состояние, это нужно учитывать. А душевные переживания — чушь, это пусть он своей Валентине плачется…

— Когда… нужно-то? — спросил Рябченко безвольно уже, пьяно покачиваясь на сиденье.

— Чем быстрее, тем лучше. Но в то же время не спеши, не порть. Лучше организовать это дело на праздники, бдительность вояк на праздники притупляется, часовых злость разбирает: кто-то, мол, водку за столом пьет, а ты тут ходи взад-вперед. Если получится — сунь караулу пару-тройку бутылок. Но за какую-нибудь услугу, понял? Что-нибудь в складе там сделать, ящики перетащить или отремонтировать. А так — боже упаси, с головой себя выдашь.

— Да эт я могу организовать неплановую чистку оружия, — хвастливо сказал Рябченко. — А там — начать да кончить. Ты меня не учи, Борисыч.

— Учить я тебя пока что буду, ты уж извини, Толик, — ухмыльнулся Гонтарь. — Не забудь план части мне нарисовать. Это прямо на днях сделай. Время дорого.

— A? Ага! Так, хорошо, — безвольно мотал головой Рябченко. — Слышь, Борисыч, а откуда ты знаешь, что я из части… того, потягиваю, а? Ха-ха-ха…

— Логика! — уронил снисходительно Гонтарь. — Чтоб завскладом да от себя греб!… Ха! Я в армии тоже служил, знаю. В любом полку прапорщики — клан.

— Чего? — не понял Рябченко.

— Ну, кореша, друзья.

— Да, эт точно! У меня кореша и на вещевом складе, и на продовольственном. Есть с кем выпить и закусить. Ну и я их при случае выручаю. Мало ли как бывает… Слышь, Борисыч…

— Я, вообще-то, капитан, — вдруг строго сказал Гонтарь и протестующе сбросил руку, которую ему панибратски положил на плечо прапорщик.

У того округлились глаза.

— К-капи-тан? К-какой капитан?

— Ну, какой. По званию я капитан. Я же тебе говорю: в армии служил в середине семидесятых годов. Как офицер запаса. После института.

— А-а… — облегченно вздохнул Рябченко. — А то ты меня напугал, честное слово. Неужели, думаю… Жарко даже стало, и хмель прошел. Дай-ка я еще хлебну, капитан.

Гонтарь подал бутылку, заливисто и с удовольствием посмеялся над словами прапорщика.

— А я чувствую, — говорил тот, — смыслишь ты в наших, военных делах. Про караулы спрашиваешь, про схемы.

— Иначе нельзя, Толик. Война идет. Хотя мало кто это осознает. Война не на жизнь, а на смерть. Или мы их, или они нас. Иного не дано. А кончится вся эта заварушка, мы и посмотрим — кто был с нами, а кто — против нас. Учти, зачтется.

Рябченко протестуюше присвистнул.

— Да какая война? Газетки разве что дерутся, да эти… депутаты. По телевизору. Эти собачатся, только пух летит. Мы лежим с Валентиной на диване, глядим. Смешно. Как они друг дружку словами-то поливают. Вот, думаю, им бы по автомату, они бы и палить стали.

«Дадим со временем и по автомату, может, придет такое время», — подумал Гонтарь.

— Слышь, Борисыч, — снова стал приставать прапорщик. — А где ты служил? В какой должности?

— На Дальнем Востоке, в дисциплинарном батальоне. Я юрист по образованию, туда и попал. Меня, когда приехал в армию, в штабе округа спросили: где хотите служить? В такую-то часть не откажетесь? У нас с офицерами там очень трудно. Ну чего мне отказываться? Я согласился, интересно стало — дисбат все же. И не пожалел. Ротным себя настоящим чувствовал. Шпана передо мною на цыпочках ходила. А чуть что — хвост кто поднял или там нарушение внутреннего распорядка — в каптерку к себе, ставлю по стойке «смирно». И — по харе его, мерзавца, по харе! Перчатки у меня специальные были, с рубчиками… Лупишь его, а он молчит, собака, зверем смотрит. Еще вмажешь, чтоб начальство уважал, Советскую Армию любил… — Гонтарь засмеялся. — Помнишь, может, Высоцкого, ходила эта запись по рукам:

— А, песня такая! Ага, слыхал! Солдаты у нас в части на маге крутили… А ты это, Борисыч…

— Ты это, повежливей себя веди, прапорщик! — прикрикнул Гонтарь. Что за фамильярность?! Слышь! Борисыч… Не раскисай. Не на базаре.

— П-понял. Извините, товарищ к-капитан! — Рябченко хотел было козырнуть, но лишь сбил фуражку с головы, и она упала куда-то назад, между сиденьями. — Б-больше не повторится. В-выпил малость, развезло… Виноват!

— Ладно, ничего. Главное, чтобы ты понимал свои оплошности. И настоящим бойцом стал.

— Буду стараться, товарищ капитан. Все, что обещал, сделаю. План части, решетки…

— Хорошо. Все. Приехали. Вон твоя Тенистая, иди.

Отыскав фуражку, Рябченко нахлобучил ее на голову, вылез из машины, стал навытяжку у открытой двери.

— Иди, Толя, иди, — кивнул Гонтарь. — И помни о том, что я тебе сказал.

«Мерседес» лихо взял с места и скоро исчез в потоке других машин. А Рябченко стоял еще с минуту, покачиваясь и тупо соображая: чего же это он наобещал?

* * *

Этим же вечером в другой части города, у одного из недавно построенных домов, бежевый «пикап» с голубой ладьей на боку налетел на Андрея Воловода. Воловод, выйдя из троллейбуса, переходил мостовую, услышал вдруг натужный рев мотора, оглянулся: из плохо освещенного переулка мчался в его сторону этот самый «пикап», шагнул было в сторону, попытался отскочить — не иначе за рулем пьяный водитель — но не успел. Ощутил страшный удар по ногам, упал сильно ударившись головой об асфальт, — и долго-долго падал в черную, бездонную яму…

Из «пикапа» выскочил растерянный водитель, высокий тощий парень, тут же собралась толпа, кто-то побежал звонить в ГАИ…

Глава двадцать вторая

Зоя наотрез отказалась лежать в больнице: кровоподтек на ноге мало-помалу рассасывался, занимать чье-то место она не хотела, ходила уже без посторонней помощи, а значит могла лечиться амбулаторно, Главное же — Русанова хотела быть дома, в кругу семьи. Потрясение, которое она пережила в ту памятную ночь, не прошло для нее бесследно. Зоя теперь часто и беспричинно плакала, боялась оставаться дома одна и настояла, чтобы Виктор Иванович поставил на дверь еще один замок. Он сделал это, понимая, что у жены — депрессия, помогал ей выбраться из сложного душевного состояния. Виктор Иванович говорил жене, что все происшедшее — случай, слепой и дикий, не надо так углубляться в мысли о всяких Маньяках, надо найти в себе силы, перебороть страх, забыть все, что произошло, отвлечься. Преступника рано или поздно найдут, он за все ответит по Закону.

Зоя слушала мужа с недоверчивой улыбкой на губах. Она плохо представляла себе розыскное дело, считала, что найти человека, подложившего им в вагон взрывчатку, такое же бесперспективное дело, как и штопка носков в темноте, и Виктор Иванович, как мог, убеждал ее в обратном, Он говорил, что существует целая наука и действенные методы розыска, что подняты на ноги работники милиции, не говоря уже об их управлении госбезопасности, опрошены многие пассажиры, работники железной дороги, ведется определенная работа и в уголовном мире — не думай, что там все однозначно относятся к этому подлому взрыву.

— Хорошо, Витя, хорошо, — соглашалась Зоя. — Ищите. Только ты, пожалуйста, приходи домой обедать и Сереже накажи, чтобы в вечернее время сидел дома. А звонить теперь в дверь знаешь как надо? Два длинных звонка и один короткий, Я буду знать, что это кто-то из вас. Никто ведь не знает, о каких звонках мы договорились, правда?

— Ладно, давай так будем звонить, — уступал Виктор Иванович жене — осунувшейся, похудевшей, с возбужденным блеском в глазах.

— Витя, и еще договорись, пожалуйста, в домоуправлении, чтобы нам на входную дверь, в подъезде, блок-прибор поставили. Видел, да? Только жильцы нашего подъезда и будут знать код, и никто посторонний не войдет.

Виктор Иванович пообещал ей и это, размышляя о том, что надо как-то потактичнее, без излишнего нажима, показать Зою врачам-психиатрам, полечить ее. Конечно, в санаторий она в ближайшее время не поедет, об этом и думать не стоит, а вот пригласить домой специалиста просто необходимо. Лучше, наверное, если придет кто-то из ее коллег — это будет естественно и, видимо, результативно.

О том, что у него происходит в семье, Виктор Иванович рассказал генералу. Иван Александрович пожелал встретиться с Русановой и в ближайший же вечер вместе с Виктором Ивановичем пришел к ним в дом, держа в одной руке букет красных гладиолусов, а в другой — пакет со спелыми, ароматно пахнущими грушами.

Зоя лежала на диване, читала какой-то журнал. Смутилась, увидев гостя, хотела подняться, морщась от боли, но Иван Александрович бурно запротестовал, замахал руками, и Русанова осталась лежать.

— Цветы и фрукты для поднятия жизненного тонуса, Зоя Николаевна! — бодро оказал генерал, я она благодарно улыбнулась, тут же послав мужа за вазон в соседнюю комнату.

Иван Александрович сел в кресло у дивана, стал вежливо и заинтересованно расспрашивать Зою о самочувствии, а она вдруг решительно прервала его:

— Я, конечно, поправлюсь, Иван Александрович. Но те женщины, что ехали со мной и погибли… — глаза Русановой наполнились слезами. — Как можно все это простить? И как можно жить в страхе, в отчаянии? Боишься выйти на улицу, боишься открыть дверь… Что же это делается, Иван Александрович?! У нас же не было такого! По телевизору без конца показывают преступников, в газетах пишут, по радио говорят… Даже вот в нашем, медицинском, журнале и то…

— Зоя Николаевна, дорогая, не нужно так драматизировать события, прошу вас! — мягко сказал генерал и коснулся руки Русановой. — Говорить о преступности стали больше, верно, и вас лично это теперь коснулось, и все же я прошу вас…

— Иван Александрович, что бы вы ни говорили, положение все равно тяжелое, тревожное. Жить стало неуютно, страшно. И это вы знаете лучше меня. И почему-то преступность коснулась прежде всего нас, женщин, — убийства, изнасилования, грабежи… Теперь и взрывать в поездах стали. Мне страшно, Иван Александрович! У меня все время перед глазами развороченное купе, трупы этих несчастных, стоны и крики раненых. А я, врач, ничем не могу им помочь, потому что сама… сама… — она всхлипнула.

— Зоя, милая, успокойся!

Виктор Иванович, вернувшийся в комнату с вазой, наполненной водой, подал жене успокоительные капли — они стояли у нее на тумбочке, перед диваном. Зоя выпила, откинулась на подушку, полежала минуту-другую молча. Бледное лицо ее зарозовело, изменилось выражение глаз — на встревожившихся мужнин смотрела теперь несколько успокоившаяся, но по-прежнему больная женщина.

— Вы меня извините, Иван Александрович, — негромко оказала Русанова. — Не сдержалась, не смогла себя сдержать.

— И вы меня извините, Зоя Николаевна, — генерал развел руками, добродушно, ласково улыбался. — Но если можно и если вас это не выведет снова из душевного равновесия…

— Говорите, говорите, — согласно кивнула она. — Мне лучше.

— Если можно, вспомните в подробностях ваш отъезд, людей, которые, так или иначе, почему-то привлекли ваше внимание. Понимаете, Зоя Николаевна, тут может быть несколько версий; вероятно, Виктор Иванович с вами говорил на эту тему. Взрывчатку могли подложить и задолго до отхода поезда, скажем, в вагонном депо. Могли принести в момент посадки…

— Да, я уже Виктору рассказывала, — Зоя посмотрела на мужа, который сел на диван, у нее в ногах. — Когда Витя ушел, я обратила внимание на одного молодого человека. Он как-то спешил… нервничал, что ли? Вошел в соседнее купе, побыл недолго, может с полминуты всего, и вышел. Я еще подумала: что это он так торопится? До отправления поезда еще было время.

— А что у него были за вещи?

— Н-не знаю, не запомнила. Но что-то очень легкое — портфель, «дипломат», может сумка какая. Он быстро прошел мимо меня, а вещи были у него сзади, он их вот так держал, — и Зоя показала, как именно.

— А в чем был одет? Как выглядел?

— Кепка на голове, это точно. Такая, знаете, блатная: маленькая, с коротким козыречком. Впрочем, такие сейчас многие носят. Парень молодой, моложе нашего Сергея года на три-четыре. Лет восемнадцать, не больше. Одет во все темное — рубашка, брюки. И кроссовки какие-то синие, может это и кеды были, я, честно говоря, не приглядывалась. Но главное, чем он обратил на себя внимание, — спешил… Больше я ничего не помню, Иван Александрович. Знала бы… Но, может быть, этот парень никакого отношения к взрыву и не имеет, а?

— Может, и не имеет, — согласился генерал. — Мы с Виктором Ивановичем это проверим. Но подозрения на этого молодого человека, которого вы, Зоя Николаевна, видели, имеются: в одном из мусорных! баков на вокзале найдена как раз такая кепочка, о которой вы нам рассказали.

— Да?! — Зоя приподнялась на локтях. — Я бы, наверное, могла и парня узнать. Если вы, конечно, найдете его.

— Найдем, обязательно найдем!

Иван Александрович поднялся, попрощался с Русановой за руку, улыбнулся ей ободряюще.

— Поправляйтесь. Зоя Николаевна. Все будет хорошо.

— Спасибо.

— Ну, нам с Виктором Ивановичем пора — дела.

— Поняла, поняла. Ничего, скоро Сережа придет, он звонил. Витя, ты там дверь хорошенько закрой, я не буду вставать.

— Обязательно, не волнуйся,

Иван Александрович и Русанов спустились в лифте вниз, сели в поджидавшую их «Волгу», поехали в управление.

— На парня обратила внимание и проводница, Иван Александрович, стал рассказывать Русанов. — Я беседовал с ней. Проводница то же самое показала: кепочка, надвинутая на глаза, портфель в руках, торопливость.

— Да, да, — говорил генерал, слушая Русанова. — На вокзалах, у поездов, все обычно спешат, приметы поведения человека к особым не отнесешь. И все же, Версия о мести судье Букановой вполне жизненная: от преступников можно ждать чего угодно. Поднимите в суде Промышленного района все дела за последние годы, проверьте тех, кто, скажем, в этом году вернулся из мест заключения. Поговорите с работниками суда, может, они что-то дельное нам подскажут. А о уголовным розыском…

— Я уже говорил с Соколовым, Иван Александрович. Они свою версию отрабатывают.

— Хорошо, — генерал не смог подавить вздоха, сидел грустный, рассеянно смотрел перед собой. — Вот ведь жизнь какой стороной к нам повернулась, Виктор Иванович. Собственным женам безопасность обеспечить не можем.

Доехали они быстро.

Уже у входа в управление, открывая тяжелую, массивную дверь, генерал сказал Русанову:

— Возьмите в свою группу еще несколько работников. Разбрасываться не годится. Коняхин с Кубасовым пусть по-прежнему занимаются «золотым делом», а взрывом — Попов и Гладышев. Преступников или преступника нужно найти как можно быстрее. А, скажем, версия о мести жене военнослужащего? Как, вы говорили, ее фамилия?

— Тафеева.

— Почему не мог отомстить офицеру Тафееву бывший его подчиненный?

— Мог, — согласился Русанов.

— Значит, и эту версию нужно проверить. Съездить в часть к Тафееву, поговорить с ним и сослуживцами… Ну, и уточнить данные других пассажиров, ехавших в том злополучном купе.

— Это мы сделаем, Иван Александрович.

Они вошли в вестибюль здания — просторный, ярко освещенный, — ответили на приветствие дежурного прапорщика, пошли к лифту. Генерал продолжал развивать свою мысль:

— Но самое гнусное в этой истории то, что человек, которые подложил взрывчатку… впрочем, какой это человек? Зверь!… Так вот, этот тип может ведь повторить акт вандализма. Ваша версия о мести конечно же убедительна, но он мог и просто так сунуть заряд взрывчатки под сиденье в купе. Потешиться, так сказать. Свести счеты с человечеством вообще, с обществом.

— Все может быть, Иван Александрович. Я об этом думаю теперь день и ночь.

— Ну, ночью все же надо спать, — скупо улыбнулся генерал. Они поднялись уже на третий этаж, стояли у двери приемной. — А иначе, какой из вас будет работник?

* * *

Оперуполномоченные Попов и Гладышев за короткое время установили прижизненные связи погибших (в больнице от ран умерла еще одна женщина), беседовали с ранеными и железнодорожниками, но это мало что дало. Военнослужащий Тафеев, к которому ехала жена, оказался майором, служил в штабе части, категорически отрицал даже саму мысль о мести. Он был подавлен случившимся, плакал, не стесняясь своих слез, говорил, глядя на стоявший на столе портрет миловидной женщины, что жили они с Любой душа в душу, вырастили сына, который пошел по его стопам и учится сейчас в военном училище…

Уезжали чекисты от майора Тафеева с тяжелым сердцем.

Отпала версия о мести еще одной женщине: она приезжала в гости к сыну в Придонск. Кто и почему мог ей мстить? За что? Женщина лежала в больнице в райцентре, недалеко от станции Лысуха, транспортировать ее в город было опасно. Говорила она с трудом, да и рассказать ничего существенного не могла: не видела, не обратила внимания, не помнила… Тем не менее мстить ей тоже никто не собирался, в этом она была убеждена.

Оставалась судья Буканова. Ее дочь рассказала Русанову (Виктор Иванович попросил женщину зайти в управление), что Галине Андреевне конечно же могли мстить. Судьей она была принципиальной, с подсудимыми держала себя строго. Но никто и никогда прямых угроз ей не высказывал, а что у людей на уме — одному богу известно.

Виктор Иванович слушал дочь судьи, зрелую уже женщину, мать двоих детей, с заплаканными глазами и черной косынкой на голове, сочувствовал ей, пытался утешить.

…Спустя несколько дней Попов и Гладышев принесли из суда несколько дел, которые прошли через руки Букановой. Виктор Иванович внимательно читал их — и обвинительные заключения, и решения суда. Дела были как дела — и убийства, и крупные хищения с завода, и изнасилование, и хулиганство. Таких дел в любом суде — десятки, сотни. Осужденные отбывали наказание, кое-кто из них уже вернулся. Русанов вглядывался в лица на фотографиях — неужели кто-то из этих людей поднял руку на народного судью, да еще уничтожил при этом невинных людей?

Лица на фотографиях были малосимпатичны, если не сказать большего, и все же Виктор Иванович сдерживал эмоции — он не имел на них права. Нужны факты, доказательства. Он, начальник отдела госбезопасности, должен иметь прежде всего их, а его личные симпатии и антипатии к осужденным ни при чем.

Виктор Иванович решил, что нужно проверить в первую очередь тех, кто вернулся из колонии. Их набралось пятеро. Выписал столбиком фамилии:

1. Иванов А. Б.

2. Пьяных И. И.

3. Дюбелев Г. И.

4. Скворцов В. М.

5. Сидякин М. Я.

Потом позвонил в фотолабораторию, попросил старшего лейтенанта Баранова зайти, и тот скоро явился к нему в кабинет, выжидательно и спокойно смотрел на Виктора Ивановича, ждал.

Русанов положил перед ним пять фотографий.

— Нужны копии, Николай Васильевич. Сделай, пожалуйста.

Баранов сказал: «Сделаю, товарищ подполковник», забрал фотографии, ушел, а примерно через полчаса Виктор Иванович рассматривал одну из фотографий, снова задавая себе вопрос: где и когда он видел уже это лицо? Ведь попадалось где-то, это совершенно точно!

Он выдвинул нижний ящик стола, стал перебирать снимки, которых набралось уже немало за эти последние два-три месяца. Вот и митинг на площади Ленина, перед зданием обкома КПСС, где был снят его Сергей, вот какая-то группа молодежи с раскрытыми, кричащими ртами; вот еще группа — один пьет из горлышка водку, двое других смотрят на него, хохочут… Стоп! Вот же он, этот парень!

Виктор Иванович сравнил снимки: да, сомнений не оставалось, лицо одно и то же. Только на одной из фотографий парень стриженый, приготовленный уже для отсидки, а на этой — с короткой, но все же нормальной прической.

На фотографии, взятой из суда, значилось на обороте:

«Дюбелев Геннадий Иванович. Осужден н/с Промышленного района г. Придонска на семь лет по статьям 146 и 108 УК РСФСР. 12.2.82 г. Судья Буканова».

Так-так. Значит, судя по фотографии, этот самый Дюбелев — в Придонске, и занялся политической деятельностью? Уголовник и политика — ничего себе, сочетание! Правда, Дюбелев мог оказаться на площади случайно. Отчего не похулиганить, не порезвиться на свежем воздухе, тем более что есть о собой бутылка водки?!

На этот раз Виктор Иванович сам спустился в цокольный этаж здания, в фотолабораторию, спросил Баранова: почему он снял именно этих людей, с водкой? Чем они привлекли его внимание?

— Да кричали эти парни громче всех, Виктор Иванович, — сказал с улыбкой старший лейтенант. — Я имею в виду, конечно, экстремистские лозунги. Ну, и пили тут же. Словом, бросались в глаза. Как было не снять.

— Понятно. Благодарю.

Русанов вернулся к себе, еще раз просмотрел дело Дюбелева. Тип, разумеется, малоприятный — рецидивист, судим дважды. Такой может выкинуть что угодно.

Виктор Иванович вызвал Попова с Гладышевым, велел им съездить на железную дорогу, показать фотографию Дюбелева проводнице вагона, в котором был взрыв. А сам отправился домой (время обеда как раз подоспело) — пусть глянет на фотографию и Зоя.

Она, посмотрев на снимок несколько секунд, сказала уверенно:

— Нет, Витя, это не он. Того парня я бы узнала.

Неутешительные вести привезли и Попов с Гладышевым.

Одна за другой отпадали и другие «кандидатуры» — у всех оказывалось железное алиби. Неужели версия о мести ошибочна?! Голова Виктора Ивановича раскалывалась от дум.

Определенные надежды он связывал с экспертизами. По просьбе чекистов их проводили несколько, но криминалисты могли ответить лишь на технические вопросы: из чего было сделано взрывное устройство, в чем оно находилось, какая мощность заряда, из чего нарублена «начинка». Это, безусловно, очень важно, ибо дает нити дальнейших поисков, но все же эксперты не могли сказать главного — кто именно принес в вагон портфель со взрывным устройством. На этот вопрос должны были ответить они, чекисты.

…Попов и Гладышев побывали все же у Дюбеля на квартире. Генка, увидев их, переменился в лице. Но скоро понял, что ничего серьезного ему пока не грозит. Чекисты «сеяли», то есть отрабатывали свою версию среди уголовного элемента, это было знакомо по некоторым книжкам, которые Дюбель прочитал в колонии, да и в разговорах с корешами не раз говорилось о таких вот методах работы как чекистов, так и парней из угро. Загребали в сети как можно больше тех, кто мог бы выкинуть тот или иной финт, а там работали с каждым. Генка сообразил, что у чекистов никаких доказательств его вины пет, вопросы были обычные: где был в ночь с первого на второе августа? Кто может подтвердить? с кем встречался в этот вечер? и прочие. Ответы на такие вопросы у Дюбеля уже были приготовлены: он-то хорошо знал, что к нему могут прийти менты. Чекистов, по правде говоря, не ждал. Но — что в лоб, что по лбу, хрен редьки не слаще.

Чекисты также ушли ни с чем. Они не сказали ему ничего о взрыве в поезде, а он, разумеется, и намеком не дал понять, что что-то знает. Пусть ищут. А он, Дюбель, примет кое-какие меры. Щегол ни при каких обстоятельствах не должен попадаться оперативникам на глаза. Не дай бог, проговорится. Урка еще зеленый, не тертый жизнью и мало битый, за таким глаз да глаз нужен. А остальные кореша из его двора ничего не знают. Даже мать ни о чем не догадывается. Правильно он поступил, что мастерил бомбу в тайне от всех — вон как пригодилось.

Вечером он отыскал Щегла, сказал ему с глазу на глаз, что приходили из КГБ, интересовались, где он, Генка, был такого-то числа и с кем…

— Ну? — напряженно спрашивал Игорек, и губы его тряслись.

— Что «ну»? Сказал, что гулял, в кино ходил… Да ты не трясись, Игорек. Придумай что-нибудь и стой на этом мертво. Понял? Твердые показания — это, я тебе скажу, могила! Стена!

— А что там было, Геныч? В поезде?

— Ну, шарахнуло… Черт его знает, не пойдешь же спрашивать. Слышал я, что кто-то с полки упал, кто-то нос разбил…

— А-а… А мне говорили, что кого-то там убило. Женщины…

— Брехня! Не слушай ты никого. У нас наговорят — с воз и малую тележку… Ты вот что, Игорек. На-ка червонец, смотай в гастроном, еще час до закрытия. Попроси у Надьки бутылку водки, скажи: Дюбель, мол, просил. А потом придешь в скверик, за баней. Я тебя там ждать буду. Выпьем, поговорим. Усек?

— Усек, — мотнул головой немного повеселевший Щегол и умчался за спиртным.

Генка напоил его в тот вечер до помутнения, вдалбливал парню:

— Ничего страшного не случилось, если даже и отбросили копыта две-три дуры, а вякнешь где — вот! — И приставил к горлу Игорька колючее острие финки.

Насмерть перепуганный Щегол клялся Дюбелю, что «ни одна собака ничего никогда не узнает», что молчать он будет «до гроба».

— Ты и потом молчи, — усмехнулся Генка и поволок мычащего Игорька к подъезду его дома.

А дня через два в вечерней городской газете появилось следующее объявление:

«Уважаемые товарищи!

Второго августа текущего года, ночью, в результате теракта в купе поезда № 99, следующего до Краснодара, погибли две женщины, еще одна скончалась в больнице, шесть человек ранены. Всех, кто может что-либо сообщить о преступниках, просим позвонить по телефону… Анонимность сведений гарантируем.

УКГБ. УВД».

Объявление это было передано и по областному телевидению.

* * *

Уже в восьмом часу вечера к Русанову зашли Коняхин и Кубасов. Лейтенанты доложили, что выявили круг знакомых Криушина. Был он довольно обширным, но в близкие отношения Криушин почти ни с кем не вступал.

— Женат он не был, это известно, — сказал Виктор Иванович, выслушав оперуполномоченных. — Но если он нормальный мужчина, у него должна была быть женщина. Так, Валера?

— Так, — согласился Коняхин. — И женщин у него на заводе было несколько. Но все они теперь напрочь отрицают какую-либо интимную связь.Да, знали Эдьку Криушина, да, встречались… Но ничего «такого» не было. Он принцессу искал, не иначе.

— Они, эти женщины, знают о его смерти?

— Знают. Слух каким-то образом удивительно быстро распространился по заводу, все в курсе.

— А кто был в числе его симпатий?

— Ну, список довольно условный, Виктор Иванович. — Кубасов положил перед Русановым листок с фамилиями. — Подлинные отношения действительно теперь сложно установить.

Русанов кивнул, углубился в чтение, делая на полях листка карандашные пометки. Остановил руку против фамилии «Долматова В. В.». Но не фамилия привлекла его внимание. Спросил:

— «Зав. ЗИБом» — это что?

— Заводской изолятор брака. Отходы там всякие, Виктор Иванович, бракованные детали. Проще сказать — кладовая отходов.

— Говорили с этой Долматовой?

— Говорили. Криушина она знала, говорит: как же, электриком у нас был, лампочки менял. О смерти его слышала, кто-то из женщин сказал.

— Связь с Криушиным отрицала?

— Да. Чепуха это, говорит, все, наговор, если этот Криушин и имел что-то ко мне и языком обо мне трепал, то меня это нисколько не интересовало. Он не в моем вкусе. А скоро я замуж вышла.

— Это соответствует истине?

— Да, соответствует. Муж — военнослужащий, прапорщик в одной из частей гарнизона.

— Так-так. Будем считать, что вы, товарищи, сделали предварительную работу на «Электроне», — говорил Русанов, — А теперь придется пойти по второму кругу, копнуть поглубже, поискать новых знакомых Криушина, да и со старыми, вам уже известными, пообщаться еще. С первого раза люди могут что-то и недоговорить, укрыть.

— Говорили вроде бы вполне искренне, Виктор Иванович, — даже обиделся Кубасов.

— Когда вы не будете докладывать мне «вроде бы», тогда я буду убежден, что с вами говорили предельно искренне, — Русанов нажал на эти слова. — А так нас могут водить за нос. Логика тут понятная: признаваться страшно, лучше отказаться от всего. Не видел, не знаю, не помню. Тем более что слух о смерти Криушина прошел, удобнее ситуации для умалчивания не придумаешь. Кстати, Валера, что сообщили из Москвы? Я имею в виду причины смерти Криушина.

— Несчастный случай, Виктор Иванович. Эксперты подписали протокол единогласно.

— Хорошо, идите.

Лейтенанты ушли, а Виктор Иванович, включив настольную лампу, снова углубился в бумаги. Дела валились на него одно за другим, забот с каждым днем прибавляется и прибавляется. Конечно, основная забота его отдела — это «золотое дело», но как теперь поставить на второй план взрыв в поезде? Как забыть О том, что Андрей Воловод в больнице, в реанимации, уже две недели не приходит в сознание?! Водитель, сбивший его, не сбежал, отвез Воловода в больницу. ГАИ установила, что наезд случился из-за того, что отказали тормоза, лопнул один из тормозных шлангов, это доподлинно установила техническая экспертиза. Вот не повезло Андрею! Надо будет сходить к нему, как только он придет в себя, поговорить. Этот капитан милиции Русанову нравился, он душой тянулся к нему. Захотелось повидать его, а если и получится, то поговорить о делах. Битюцкий, правда, сказал, что ничего интересного Воловоду на «Электроне» не удалось добыть. Сейчас там работает другой человек, не менее квалифицированный…

Русанов слушал Битюцкого молча. Возразить полковнику милиции было нечего — ему лучше знать свои кадры. И внешне у него с начальником областного управления БХСС остались те же, почти приятельские, отношения. Но после беседы с Жигульской, после напористых объяснений Битюцкого Виктора Ивановича стал точить червячок сомнения: а вдруг? В самом деле, зачем Альберту Семеновичу было ходатайствовать перед начальником паспортного стола о каком-то Криушине-Калошине? Ну, рыбачили вместе, ну, выпивали. Но ведь речь-то шла об очень серьезном деле — выдаче паспорта на другое имя! Неужели действительно Битюцкий ничего не знал, все принял за чистую монету, и этот самый Криушин обвел его, опытнейшего работника милиции, вокруг пальца?! Очень сомнительно, очень! Тогда что стоит за этим его звонком Жигульской?… Почему он даже не попытался чем-то помочь женщине — ведь у них были, судя по всему, неплохие, почти приятельские отношения. А он безжалостно бросил ее на произвол судьбы…

Русанов поднял глаза, посмотрел на стул, на котором сидел в тот день Битюцкий, явственно услышал его уверенный, хорошо поставленный голос. Таким людям верят, они располагают к себе. Неужели только это стало для начальника паспортного стола решающим фактором? Сомнительно, черт возьми! И он, и она чего-то недоговаривают. И добровольно не скажут, это ясно. Люди взрослые, опытные, знали, на что шли, И ладно бы, заменила Жигульская паспорт какому-нибудь Иванову-Петрову (да и то надо было бы разобраться — зачем честному человеку другая фамилия? Да, есть случаи, меняют, но причина всегда уважительная и понятная: старая — неблагозвучная, смешная, глупая… — да мало ли как могла прийти к человеку его фамилия!), но ведь Криушин стал Калошиным, скорее всего, потому, что хотел скрыть следы своей преступной деятельности. В этом нет никакого сомнения! И путь к истине лежит теперь только через скрупулезное расследование, через установление связей Криушина на заводе. Не может быть, чтобы никаких следов на «Электроне» не осталось. Правильное он принял решение, заставив Коняхина с Кубасовым снова поработать на заводе. Там — корни преступления, там разгадка тайн. Вполне возможно, что и эта история с заменой паспорта повернется совсем неожиданной стороной. А пока что Жигульская отстранена от дел, будет сурово наказана. И пусть подумает на досуге: стоит ли ей молчать и брать всю вину на себя? Рано или поздно он, Русанов, истину знать будет.

Виктор Иванович снял трубку телефона, позвонил в больницу, где лежал Воловод, спросил дежурного врача: что нового? Врач ответил, что новостей нет, но он помнит о необходимости позвонить в КГБ. Еще врач сказал, что так же ежедневно звонит в реанимацию полковник милиции Битюцкий и тоже просит сообщить незамедлительно, если Воловод придет в себя.

— Понятно, — сказал Русанов и, попрощавшись с врачом, положил трубку.

Что ж, звонки Битюцкого вполне объяснимы: начальник справляется о здоровье подчиненного. Но надо быть плохим или малоопытным чекистом, чтобы в этой ситуации не подумать пошире, не пофантазировать — а случайно ли то, что произошло с Андреем Воловодом?

Виктор Иванович достал из сейфа рабочую папку, полистал знакомые страницы — докладные и рапорты своих сотрудников, собственные схемы взаимосвязей. «Золотое дело» выглядело на этих схемах пока что в зачаточном состоянии: несколько кружков, соединяющие их линии, вопросы и восклицательные знаки, две-три фамилии…

Он стал рисовать новую схему, как бы отказавшись от тех, прежних, стремясь не попадать под их влияние.

В центре листа Русанов начертил прямоугольник, вписал в него слова: «Золотой слиток», протянул от него линии к другим прямоугольникам. В этих прямоугольниках появились фамилии: Безруких (таксист), Мамедов (перекупщик золота), Криушин (один из расхитителей золота). От прямоугольника «Золотой слиток» потянулись еще линии — к пустующим пока квадратам. Подумав, Русанов решительно вписал в один из них: «Литье слитков. Кто?» В соседнем квадрате появилось слово: «Организатор».

В прямоугольник с фамилией «Криушин» Виктор Иванович вдруг непроизвольно вписал: «Битюцкий. Жигульская». Это поначалу резануло глаз, а мозг воспротивился. Какое отношение имеют к «золотому делу» начальник областного управления БХСС и начальник (теперь уже бывший) паспортного стола?

Виктор Иванович хотел было уже зачеркнуть эти две фамилии из схемы. Но между ними твердо стояло — «Криушин», и эта фамилия как магнитом удерживала две остальные.

Нет, так просто эти три человека не могли оказаться рядом! Что-то объединяло их. Но что?

Глава двадцать третья

Дача Гонтаря — в чудном месте. От Придонска езды по прекрасному Московскому шоссе минут тридцать, не больше. Потом поворот к реке, шаткий поп-тонный мост (строился чуть повыше стационарный, на голенастых бетонных столбах), петляющий по высокому Правобережью Дона асфальт и — село Хвостовка, где Михаил Борисович в свое время за бесценок купил халупу. Прельстила она его тем, что стояла, во-первых, на самом берегу, над обрывом, а во-вторых, была на отшибе, никакие самые громкие звуки сюда с улицы из близлежащих домов не доносились.

Довольно быстро, всего лишь за год, купленная у старухи (сама старуха переехала в Придонск, к сыну) халупа превратилась в двухэтажный особнячок. Хотя с горы, из села, в глаза он не бросался: шабашники-умельцы за хорошие деньги так искусно вписали его в крутой склон, что нижний этаж как бы отсутствовал, а торчала только отливающая серебром оцинкованная крыша да виднелись верхние окна.

Дачу Гонтарь покупал, когда был женат в первый раз. Жене он оставил ту, старую квартиру, на дачу она не претендовала, потому что реконструировать ее тогда Михаил Борисович только собирался. Это сейчас дача как игрушка, а тогда вид у нее был запущенный — старый деревенский дом, да и только.

Сейчас же Гонтарь немногочисленным своим гостям показывал прежде всего широкую, открытую с трех сторон веранду с плетеной мебелью. Вид с этой веранды был изумительный: внизу, под обрывом, Дон, за ним зелень полей, лес, голубое небо над головой. И — тишина. Тишина в этой Хвостовке была какая-то особенная, неописуемая. Стоило только выключить мотор и выйти из машины, как на тебя обрушивались зеленое безмолвие и забытые в городе, будоражащие душу запахи. Тишина давила на уши, а голова кружилась от чистейшего воздуха. Зимой здесь тоже было неплохо; краски, правда, однообразные, белые, по в солнечный день, по морозцу, одно наслаждение спуститься по железной лестнице к Дону, продолбить лунку, посидеть с мормышкой. Михаил Борисович понимал толк в удовольствиях, позволял их себе при каждом удобном случае. А чаще всего такие «случаи» просто организовывал. Жизнь так стремительна, она сама по себе короткое удовольствие перед вечным небытием, рассуждал он философски, и надо это удовольствие не только получить, но и с умом использовать.

В Хвостовку Гонтарь редко ездил один. Чаще всего вчетвером — он, Марина и Боб с Фриновским. Отдыхали, купались, пили… Привозил сюда Гонтарь и деловых своих партнеров — множество торговых сделок завершалось попойками на этой вот веранде!

Сегодня он вез Долматову с мужем и двух ее компаньонок — Нинку и Светлану. Компания складывалась хорошая, скучать никому не придется. Ехали они на трех машинах: впереди Гонтарь — на белом своем «мерседесе», за ним Валентина — на «Жигулях» (за рулем сидел Анатолий), замыкал их кавалькаду Басалаев с Фриновским — на «Москвиче».

Михаил Борисович мероприятие это организовал с умыслом: хотелось ему снять определенное напряжение, мешающее делу. Валентина с мужем хоть и покорились, но обида на их лицах жила, ее не скроешь. И говорила Долматова как-то через силу, и инициативы особой в деле не проявляла. Слитки отдавала на продажу неохотно, может что и припрятывала, деталей с завода выносить, судя по всему, стала меньше. Гонтаря это не устраивало, он прекрасно понимал настроение женщины и ее мужа, которых заставили подчиниться силой. Отношения их нужно было смягчить, направить в новое русло — доверительного и равноправного сотрудничества. Долматова и ее муж должны чувствовать себя свободно, про обиды и насилие забыть — только в этом случае они будут работать изобретательно и спокойно.

Он, конечно, не знал всех ее возможностей, мог лишь предполагать, что вынос золотосодержащих деталей можно было бы увеличить. Предположение это шло от элементарной его жадности, стремления выкачать из «Электрона» как можно больше золота. При всем при этом Михаил Борисович голову, конечно, не терял, понимал, что «лошадку можно загнать», если погонять ее без ума. Тем более что Валентине, и только ей, было лучше других известно, что можно, а что нельзя, и Гонтарю хотелось, чтобы она использовала это «можно» максимально. Для этого у женщины должно быть соответствующее настроение, уверенность, желание. А этого можно добиться лишь в том случае, если Валентина не будет чувствовать себя обыкновенной воровкой, но будет понимать свою задачу шире, видеть дальше. Ведь поговорил он тогда с Рябченко — человека как подменили. Загорелся идеей, на мир другими глазами взглянул. Понятно, мог и схитрить, только сделать вид, что согласен с ним, с Гонтарем, но тем не менее оружие добыть пообещал, точнее, помочь его добыть. А это уже много, Значит, не зря беседовал с ним, не зря учил уму-разуму. С Валентиной будет посложнее — она умнее и хитрее, но как-нибудь с божьей помощью он справится и с ней. В одной руке кнут, в другой — пряник. Не захочет по-хорошему — что ж, придется «нажать». Но лучше бы без этого. В конце концов, она разумная баба, должна понять, что зашло далеко, что бросать «золотое дело» он, Гонтарь, не собирается, и надо ей идти на какой-то компромисс. Он предлагает ей нормальные, даже дружеские отношения, везет вот к себе на дачу, а это, как известно, просто так, для случайных людей не делается. Дружить так дружить, а кто старое помянет… Мало ли как иногда сходятся люди. Не у всех хорошие взаимоотношения начинаются полюбовно. Разное случается. Ну, поколотили малость этого прапорщика — подумаешь! Да это нормальные мужские отношения. Никто никого не заложил, лишнего не взял, заботы о сбыте «сигареток» на Валентине и ее муже не висят. Чем недовольны? Радоваться надо, что так все обернулось. Понятно, часть доходов приходится отдавать, но давно ведь известно: за все в жизни надо платить. А условия им он, Гонтарь, предложил выгодные.

Михаил Борисович заметил в зеркале заднего вида, что за их машинами увязался какой-то мотоциклист. Он свернул вслед за ними с шоссе, трясся потом по рифленому железу понтонного моста и «пилил» теперь сзади на одном и том же, довольно приличном расстоянии. Гонтарь сбросил газ, поехал медленней, как бы давая возможность мотоциклисту обогнать все их машины — мол, нам спешить некуда, парень, езжай. Но тот — в красном, под цвет мотоцикла, шлеме и с большими очками на лбу — тоже сбросил газ, ехал не спеша, поглядывал по сторонам.

«Случайно это или нет?» — подумал Михаил Борисович, но вслух свою внезапную тревогу не высказал — не хотелось портить настроение жене: Марина безмятежно, расслабленно сидела рядом с ним, выставив в открытое окно голый локоть. Он, поглядывая в ее сторону, любовался здоровым цветом ее лица, слегка разлохматившейся на ветерке прической, высокой молодой грудью. Да, тридцатилетняя жена куда приятней той, первой, его сверстницы, женщины нервной и вздорной. Она в последний год их совместной жизни и к сексу-то поостыла, все находила какие-то причины для отказов: то у нее недомогание, то занята, то, видишь ли, они в ссоре… А Марина в этом отношении баба ненасытная. Понимает и чувствует, конечно, разницу в их возрасте, как-никак девятнадцать лет, но ведет себя так, что всегда Михаилу Борисовичу желанна, и от приятных занятий никогда не отказывается. «Тебе, говорит, Миша, если ночью захочется, ты меня буди, понял? Я тебя всегда хочу».

Вспомнив об этом, Гонтарь улыбнулся, погладил полуобнаженное бедро Марины (жена ехала в коротком летнем платье), и она несколько удивленно повернула к нему голову, спросила певуче:

— Ты чего, Миша?

— Кожа у тебя шелковая… Сотворил же бог такое чудо. Хоть на старости лет досталось.

Марина ласково засмеялась, придвинулась к нему, обняла, чмокнула в лысую теплую макушку.

— Ну, старичок, не волнуй меня. Дай доехать спокойно.

И она положила свою руку с красивыми, ухоженными ногтями ему на колено, смотрела в глаза похотливо и преданно, и он оценил это, поднес ее пахнущие пальцы к губам.

— Ты вся, как цветок, благоухаешь. От пяток до ногтей.

— Какой ты хочешь меня знать, Миша, такой я себя и сделала. Для мужа стараюсь.

— Молодец. Ценю. И я для тебя стараюсь.

— Я знаю, Миша. Спасибо.

Он удовлетворенно кивнул, слегка высвободился из объятий жены — впереди был сложный поворот, машину могло занести. Подумал, что правильно сделал, Женившись на молодой этой бабенке, взяв ее, в общем-то, нищую, ни с чем. Но Марина была богата другим — своей молодостью, ласковым нравом, шелковой кожей. Ничего, что она была всего лишь продавщицей в ЦУМе, — ее он выделил сразу же и бесповоротно, сказал себе, когда увидел: «Эта дева — моя». Из магазина он ее сразу же забрал — зачем трудить ей ноги за прилавком? Пусть сидит дома, вьет гнездышко, заботится о комфорте их жизни. А на существование он зарабатывает неплохо, на двоих хватит…

— Миша, зачем ты везешь этих людей к нам на дачу? — капризно спросила Марина, пальчиком показывая себе за спину, на катящие за ними машины. — Ну, Боб с Олегом — это наши, я к ним привыкла. А те, в «Жигулях»? Кто они?

— Это нужные люди, Марин. Понимаешь, я должен с ними сблизиться. И тебя прошу: ты с Валентиной, Долматова ее фамилия, поласковей будь, ладно? Я с ней буду сегодня говорить, и ты не давай ей скучать.

— Она красивая, — ревниво проговорила Марина, поправляя перед зеркалом волосы. — Смотри, Миша! — и шутливо погрозила ему крашеным пальцем.

— Красивей тебя для меня нет женщины! — несколько выспренне парировал Гонтарь, и Марина покачала в раздумье головой: «Ну-ну. Посмотрим».

Мотоциклист снова появился в зеркале заднего вида, и, чтобы проверить его, Гонтарь резко затормозил, съехав на обочину, вышел из машины, открыл капот. Остановились и машины Валентины и Боба.

— Что случилось, Михал Борисыч? — крикнул, не вылезая из «Москвича», Басалаев.

— Да так, мелочь, — неопределенно ответил Гонтарь, наблюдая за мотоциклистом.

Тот, втянув голову, явно пряча лицо (его и так почти не было видно за большими темными очками), проскочил мимо машин на высокой скорости.

Гонтарь глянул ему вслед и окончательно теперь успокоился — парень как парень, катается себе… А что ехал сзади — ерунда!

Мотоциклист тем временем въехал в Хвостовку, исчез за домами, и Михаил Борисович снова сел за руль «мерседеса».

К даче они подъехали нижней дорогой, не через село, а по берегу Дона — так было незаметнее для жителей Хвостовки. К чему афишировать: мол, вот я, Гонтарь, приехал на дачу с друзьями сразу на трех машинах? Нет-нет, осторожность и разумность в любых делах не помешают.

Они поставили машины во дворе и шумной гурьбой отправились вниз, к реке.

Мотоциклист наблюдал за ними с кручи, из густых кустов боярышника. Он видел, как плескались у берега девицы, как с визгом уворачивались от рук парней, как бегали по прибрежному песку потревоженные и недовольные чайки…

Гости пошли осматривать дом, а Михаил Борисович не спешил — стоял на веранде, смотрел. Тихо было в Хвостовке и чертовски хорошо после шумного и дымного города. Что бы там ни говорили, а дача — это прекрасно, это спасение для городского жителя, А для деловых встреч она просто необходима и давно уже себя окупила. К тому же деньги — вода, они сейчас мало чего стоят. А вот «мерседес» (пусть и подержанный), трехкомнатная квартира с шикарной обстановкой, драгоценности, которые он, Гонтарь, подарил Марине, и, наконец, прекрасная дача — это, конечно, и богатство, и уровень жизни. Ничего, что соседей раздражает твой достаток, — люди все разные, хотя и требуют равноправия, социальной справедливости. Ха-ха! Какая к черту справедливость, если один талантлив и умен, а другой глуп и ленив, если один умеет делать из рубля десять, а то и двадцать, а другому и в голову не придет самая захудалая идея увеличить свой капитал, если один завистлив и ненавидит ближнего своего за то, что тот предприимчив и активен в жизни, может и умеет рисковать, а другой ждет манны небесной от государства! Да работайте, черт вас возьми, вкалывайте, изворачивайтесь, рискуйте — кто не позволяет делать этого? В наш-то век! Давно уже позади многие запреты, даже правительство и партийные поумнели и в чем-то, наверное, прозрели. Хватит делать государство вообще, надо думать о человеке, о каждом! Жизнь на земле вечна, да, но жизнь отдельного человека коротка, земна, обыденна, примитивна. Хлеба и зрелищ — кто откажется от этого старого, но очень живучего лозунга? Наедине с самим собой. Нет таких людей. Человек по природе своей лепив, лишь обстоятельства заставляют его трудиться, а так бы… Да, поэтому есть необходимость в государстве, в насилии, в подчинении одних другими, но при чем здесь идеи социального равенства? Братства? Бред! Именно неравенство, богатство одних и бедность других — нормальное состояние любого общества, его движущая и организующая сила. Не могут и не должны все быть богатыми, это чепуха! Это противоречит здравому смыслу. Конечно, возникает вопрос: как стать богатым? Но это из другой оперы. Умеешь делать деньги — молодец, попался, не сумел отбиться от правосудия — садись в тюрьму, размышляй над своими ошибками. Закон ведь писан прежде всего для дураков. А умный гору обойдет…

На балконе послышались голоса Валентины и Марины, Гонтарь невольно прислушался, о чем речь. Марина рассказывала, как они реконструировали дачу, сколько было хлопот с материалами, но теперь, слава богу, все позади, теперь они с Мишей и друзьями здесь отдыхают.

Михаил Борисович поглядывал на женщин, снизу ему хорошо были видны их ноги, он исподтишка любовался ими, и Долматова скоро перехватила его взгляд, потянула Марину с балкона, а та погрозила мужу с улыбкой — смотри у меня!

Гонтарь улыбнулся ей в ответ, сел в кресло, продолжал размышлять. Что это он вдруг расфилософствовался? Зачем? Для него все в этой жизни давно понятно, давно он в ней взял нужный курс. Другое дело, что не все это осознают, в том числе и Долматова со своим мужем. А если и осознают, то не до конца.

И все же он кое-что уже сделал. Валентина работает на него, на нужную идею работает и муж, военный человек. Разве этого мало? Как говорится, не сразу Москва строилась, спешить не нужно. Всему свое время. Ни к чему ребячество, взрослый, зрелый человек должен уметь подавлять в себе козлика. А так хочется иногда, черт возьми, попрыгать, подурачиться, расслабиться. Но только, пожалуй, здесь, на даче, подальше от любопытных глаз и можно это себе позволить.

«Надо сегодня провести какой-нибудь необычный вечер, — решил Гонтарь, — оригинальный. Такой, чтобы всем запомнился и чтобы всех сплотил. Идейный, так сказать, вечер. Думай, лысая головушка, думай! Ты иногда выдаешь вполне симпатичные решения».

— Так вот, мальчики и девочки, — сказал Гонтарь, когда все расселись за овальным большим столом, и постучал вилкой по краю тарелки, призывая к вниманию. — Давайте нынешний вечер проведем, так сказать, на высоком идейном уровне. Назовем его… ну, и примеру, «Прощание с коммунизмом». Идет?

— Согласны-ы!

— Правильно, Михаил Борисович!

— Отлично-о! — загорланили гости, а Гонтарь, приподнявшись, театрально кивал лысиной из стороны в сторону, благодарил за аплодисменты и поддержку.

— Господа! Дорогие мои молодые друзья! Я тут не оригинален, — продолжал он, когда шум несколько поутих. — Само время говорит за меня, политическая ситуация. Я просто… сформулировал то, что у всех давно на языке.

— Прощай горизонт, который все время отодвигался-а-а! — хмельно завопил Фриновский, и новый взрыв хохота, звяканья бокалов, дружных хлопков заглушил даже бухающий железным ритмом магнитофон.

«Пусть поорут, пусть, — размягченно думал Гонтарь, прикидывая, что и как говорить дальше. — И пусть как следует напьются».

Он бросил радушно-хозяйское Басалаеву: «Боря, у гостей рюмки пусты, нехорошо». И тот, мотая бородой, стал заново наполнять посудинки.

— Товарищи! Товарищи!— пьяненькая Нинка требовала тишины. — Я хочу сказать…

— Товарищи кончились! — перебил ее Боб. — Сказано же: господа!

Нинка изумленно открыла рот, глянула на сидящую рядом с нею Светлану.

— Так… а мы? Как же?

— И вы, милочка, госпожа, — уронил Гонтарь. — А это вот ваш господин, насколько я понимаю, — и он вилкой показал на согласно кивающего Фриновского. — Вы — госпожа своей… гм-гм… ценности.

— Ха-ха-ха… Браво, Михаил Борисович!

— Господа и товарищи! — не сдавалась Нинка. — Я хочу сказать, что вы спешите… Отказываться от светлого идеала…

— Штрафную ей, Боря! — смеясь, велел Гонтарь. — За ненужную комсомольскую агитацию. У девочки в мозгах несварение. Надо помочь. Олежек, поухаживай за своей пассией.

Общими усилиями Нинку заставили выпить, она трясла головой, слепо шарила по столу, ища чего-нибудь кислого, нейтрализующего горечь во рту, хватала все подряд, и это смешило всех, забавляло.

Встал с полным фужером вина Фриновский. Явно подражая Гонтарю, манерничая, напустил на побагровевшее лицо трагическую гримасу.

— Господа! Михаил Борисович! Мы, молодые, всецело, я повторяю это слово — «все-це-ло!» — поддерживаем ваше предложение по поводу прощания с обанкротившимся марксистским учением. Ничего путного мы от него не получили. Но при всем при том коммунизм имеет одну притягательную в народе идею — это общее одеяло!…

— Ха-ха-ха!… Го-го-го!… Молодец, Олежек!

— Это очень экономно! И удобно.

— …Вот от этой идеи мы не будем отказываться!— закончил Фриновский.

— Друзья мои! Никто вас в обратном в моем доме разубеждать не собирается. Так, Мариша? — спросил Гонтарь жену, и та лишь развела руками — какие могут быть сомнения?!— У меня здесь как раз такое, еще бабушкино, одеяло — большое, из лоскутов. Все гости под ним поместятся. Господа! — продолжал наступление Гонтарь. — Когда с кем-нибудь или с чем-нибудь прощаются, то говорят напутственные слова, так сказать, на посошок. И я на правах хозяина… Боря, потише, пожалуйста!… Так вот, я на правах хозяина прошу такие слова произнести. Борис, тебе начинать.

Боб поднялся, огладил бороду, прочистил кашлем горло. Сказал, рубанув рукой:

— Чтоб больше он никогда из-за горизонта не показывался. Вот. За это и прошу выпить.

— Молодец. Коротко и ясно, — похвалил Гонтарь, одобрительно глядя, как пьет Басалаев. — А что скажет нам представитель славных Вооруженных Сил страны? — Михаил Борисович требовательно, но в то же время с улыбкой смотрел на Анатолия Рябченко. — Ну, Толик?

— Я? Да? — Рябченко растерянно оглядывал застолье — общее внимание его смутило. Он поднялся над столом — в белой рубашке с распахнутым воротом, как-то странно суетящимися руками. Анатолий беспомощно глянул на жену — что говорить-то? зачем?!

— Да ты скажи, что думаешь, Толя, — мягко улыбнулась Валентина. — Об армии что-нибудь скажи.

Рябченко постоял, подергал головой, поискал слова.

— Что я могу сказать, товарищи… то есть, простите, господа. Ленин и другие ученые люди… Гм. Ученые они, конечно, все запутали, прапорщику тут не разобраться…

— Без бутылки не разобраться, генерал! — намеренно серьезно, по-шутовски кинул реплику Гонтарь, и это всем понравилось, все засмеялись, захлопали. А Боб тут же преподнес Анатолию фужер, полный вина, Рябченко хлебнул, осмелел.

— Я скажу, что армия… — он вытер губы ладонью, досадливо глянул на капли вина, пролившиеся на белую рубашку, но Валентина взглядом успокоила его.— Так вот, армия, она есть народная защитница и против народа никогда не пойдет! — выпалил он как на политзанятиях.

— Толя! Молодец! Ура! Дай я тебя расцелую! — Боб полез к Рябченко с объятиями. Они выпили на брудершафт, и Рябченко отвалился в кресле — вымученный, мокрый, — трудное, оказывается, ораторское искусство. Это тебе не патроны считать.

— Та-ак, хорошо, — Гонтарь потирал руки. — Девочки, ваша очередь. Ну, кто первая? Света? Или ты, Ниночка?

Нинка шустро вскочила, затараторила:

— Товарищи. И вы, господин Михаил Борисович! Зачем же мы так, а? Дедушку Ленина поливаем… Ну, выпиваем, болтаем всякое. Пьяные потому что. Но ведь Ленин всем добра хотел, за простых людей старался. Чтоб мы жили хорошо…

— Дожили, хватит! — Боб шарахнул кулаком по столу, зазвенело стекло, тарелки подпрыгнули, и Гонтарь тут же вмешался:

— Боря! Тише, прошу. Не нужно эмоций. Я же сказал: только речи на посошок. Девочка плохо ориентируется в политической обстановке, упрекать ее в этом не нужно…

— Ну, почему же это я плохо ориентируюсь? — обиделась Нинка. Лицо ее пылало — от волнения, от выпитого. Она хотела сказать еще, но Светлана дернула ее за подол платья — садись, хватит. Напоминания Гонтаря ждать не стала, поднялась.

— Я хочу предложить тост за нашего хлебосольного и гостеприимного хозяина, гос… господа! — звонко выкрикнула Светлана, и предложение ее бурно поддержали, потянулись к Гонтарю с рюмками.

— И за очаровательную хозяйку Марину!

«Эта девочка себе на уме, хитра, — размышлял Гонтарь, чокаясь с гостями. — Ну ладно, она в подчинении у Долматовой, и Валентина при случае заставит ее делать то, что нужно мне».

— Валюша, теперь вы.

Долматова не собиралась вставать, протянула:

— Михаил Борисович, да хватит уже политики, она у всех в печенках. Давайте потанцуем. Я танцевать хочу, веселиться!

— Танцевать! Танцевать! — поддержали ее и Нинка со Светланой. — Мальчики, хватит пить.

— Ладно, потанцуем, — согласился Гонтарь. Он велел сдвинуть стол к стене — танцевать так танцевать, с разговорами еще успеется: весь вечер и ночь впереди.

Загрохотал иа полную мощь магнитофон, заорал по-обезьяньи Фриновский, выдергивая в круг Нинку, задергался в непристойных конвульсиях, напоминающих половой акт. Боб по-хозяйски, не спрашивая, прижал Светлану к себе, засопел ей в самое ухо: «Идем, беленькая, разомнемся…» И шарил у нее по спине и ягодицам мощной своей, бесстыжей лапищей, а она вертелась, противилась.

— Борис, ну что вы?!

— А что? — торчала у нее перед глазами черная лохматая борода, и несло из раскрытого, скалящего зубы рта перегаром. — Чего вертишься? У тебя в организме чего-то не хватает, а? Так и скажи. Я помогу, не жадный. Ишь, сисястая! Не нравится ей!

— Должны же быть приличия, в самом-то деле! -возмутилась Светлана. — Отпустите меня!

— Не для того я тебя сюда вез, киска, чтобы ты мне тут коготки свои показывала.

— Я сама ехала. И не с вами.

— Теперь ты до-о-олго с нами ехать будешь. Может всю жизнь. Хочешь ты этого или не хочешь.

— Посмотрим.

— А будешь смотреть — ослепнешь, не дай-то, конечно, бог.

— Угрожаете, да?

— Ну заче-ем? Предупреждаю. По-дружески.

— Боря! Света! Хватит вам! — с улыбкой остановила их Марина. Они с мужем танцевали рядом, Марина слышала их перепалку. — У нас в доме не принято ссориться. Поцелуйтесь и помиритесь.

— Вот и я ей говорю, давай полюбовно, — осклабился Боб. — А она мне про приличия.

Но танцы все же расстроились. Фриновский пожелал смотреть «видео», все расселись перед телевизором, ждали. Боб сказал, что захватил «Рэмбо», пару кассет, но мордобой смотреть не захотели — жаждали чего-нибудь сексуального, вольного.

Гонтарь предложил «Красотку Линду», фильм о сексуальной маньячке, убивающей своих любовников; Нинка с Фриновским зааплодировали, их поддержали Марина и Боб. Валентина с Анатолием сидели молчком.

За окном просторной «гостиной» — так Гонтарь называл комнату на первом этаже — уже смеркалось, вечер стоял чудный, ласковый и тихий. Розовые лучи догорающего дня окрасили и небо, и лес за Доном, недвижно висела над рекой вата кучевых облаков, а горизонт был чист, видно было хорошо и далеко.

Валентина скучала. Она хоть и приняла предложение Гонтаря, но поехала с неохотой, да и Анатолий тоже. Оба они помнили, как обошлись с ними парни Михаила Борисовича, ждать от этой компании чего-нибудь хорошего не приходилось, это было ясно, но и вырваться из их цепких и безжалостных когтей они пока что не видели возможности. Валентина как-то говорила на эту тему с Анатолием, он согласился с ней, раздумывая: сказать или нет о «поручении» Михаила Борисовича? Решил, что пока не стоит, может быть, ему удастся как-нибудь спустить это дело на тормозах — мало ли как повернется жизнь.

Гонтарь, видно, заметил скуку на их лицах (он вообще уделял им внимания больше, чем другим), позвал Анатолия покурить, на веранду. Спросил, между прочим, как настроение и как идет подготовка операции. Рябченко ответил:

— Пока ничего не сделал, Михаил Борисович. Почти каждый день на складах бывает замкомандира по вооружению, подполковник Коваленок. При нем, сами понимаете, не могу.

— При нем и не надо. Без него.

— Я слышал, он в командировку собирается. Может, тогда…

Неопределенность эта Гонтаря не устраивала.

— Толя, — сказал он ласково. — Ты мне воду не мути. Даю тебе сроку месяц. Понял?

— Понял, — Рябченко повесил голову.

Они докурили, поговорили о том о сем, вернулись в дом. Гонтарь заметил, что сосед его, Николай, слоняется у себя по двору, поглядывает в их сторону.

«Вылакал полбутылки, и все ему мало», — с неприязнью подумал Михаил Борисович.

В «гостиной» хохотали: красотка Линда вытворяла такое, что у нормального трезвого человека это вызвало бы лишь чувство отвращения, но трезвых уже не было. Анатолий, вернувшись с веранды, налил себе полный фужер водки, выпил. Сидел оглушенный, отбивался от Валентины бранными, злыми словами, и она обиделась, пересела в другое кресло.

Кассета кончилась, молодежь пожелала смотреть и «Рэмбо», а Гонтарь позвал Долматову:

— Валюша, можно вас на пару слов?

Она поднялась, пошла за ним наверх, на второй этаж, где у Михаила Борисовича с Мариной были две комнаты: что-то вроде кабинета и небольшая уютная спаленка.

Они сели в кабинете в удобные мягкие кресла, под зажженным уже торшером. Гонтарь предложил выпить коньяку, Валентина равнодушно пожала плечами — давайте выпьем.

Заглянула к ним Марина, спросила, не принести ли им кофе, только что сварила, и Михаил Борисович кивнул — неси.

— Валюша, — вкрадчиво заговорил он. — Меня, честно говоря, мучает совесть. Чувствую, что нам надо поговорить, причем поговорить предельно откровенно, честно.

Валентина, сдерживая невольную улыбку, смотрела, как по его лысине гуляют блики света. Это ее занимало и веселило. Вспомнила анекдот про лысых мужиков: если только спереди лысый, то, значит, умный, если лысина сзади — гуляет от жены, а если лысый спереди и сзади — значит, гуляет с умом.

Она не сдержалась, прыснула.

— Михаил Борисович, а вы от жены гуляете? — неожиданно для себя спросила она.

Он понял ее настроение.

— Ну, если только с вами погулять, Валюша, — и взял ее за руку.

— Да я это так просто, извините, — она высвободила руку, села поудобнее, ждала разговора. Не за тем же он ее сюда звал — при жене! — чтобы в глаза заглядывать.

— Валюша, возможно, вы наш союз считаете насильственным…

— Да, — коротко сказала она.

— Вот, я так себе это и представлял! — он всплеснул руками. — Потому и решил переговорить с вами с глазу на глаз. Понимаете, тут надо расставить точки над «i». Честно говоря, мне бы не хотелось, чтобы вы жили с такой мыслью и ощущением несправедливости, что ли, и обиды. Деловые фирмы создаются по-всякому. Да, парни мои применили известную долю насилия, но мера эта вынужденная. Мы ведь предлагали вам все решить по-хорошему, сразу брали на себя довольно хлопотные и небезопасные обязанности по сбыту презренного металла… — Гонтарь пригубил коньяка, пожевал лимон. Лицо его скривилось.

— Платите вы мало, Михаил Борисович, — сказала Долматова. — Мы без вас больше имели.

— Может быть, Валюша, может быть! — охотно согласился он. — Но как имели? Как жили? В напряжении, с опаской, с оглядкой. А теперь и горя не знаете. Одна забота — вынести с завода мешочек-другой отходов. Сейчас наше предприятие надежно и продуманно организовано. У каждого свои четкие функции, каждый отвечает за свой участок работы. И меня, если говорить откровенно, очень обижает термин, придуманный коммунистическими властями, — «организованная преступность». Бизнес! Какая, черт возьми, «преступность»!

— Воруем вместе, чего тут тень на плетень наводпть, Михаил Борисович? — Валентина сунула в рот конфету, смотрела, как вьется вокруг яркого торшера мотылек: вот глупый, летит на свет, к людям, не знает, что может сгореть, погибнуть в один миг, стоит только прикоснуться ему к горячей, обжигающей даже руку человека лампочке.

— Вы берете законно вам принадлежащее, Валюша. Я уже говорил это вашему супругу, Анатолию. Но все равно не устану это повторять, это очень важно, принципиально. В нашем обществе царит несправедливость и незаконное распределение благ и материальных ценностей, вы должны это хорошо себе представлять. И идет это от коммунистов, от тех самых людей, которые нас с вами нагло называют «организованными преступниками». А кто же, в таком случае, они сами? У них-то организация будь здоров!

— Ну, допустим, — неуверенно проговорила Валентина. (Мотылек все-таки допорхался у лампочки, упал прямо к ней на колени мертвый.) — Что дальше?

— А дальше вот что: народ сам регулирует распределение, берет то, что ему принадлежит по высшему праву справедливости. Речь, разумеется, идет о формах этого распределения. С точки зрения государства, то есть правящей кучки людей, наша с вами деятельность — нарушение социалистической законности, с точки зрения деловых людей, бизнесменов всех поколений, нашей морали — вы и ваши симпатичные подруги вполне нормальные люди, каких в стране миллионы. Назовите мне хотя бы одного человека, который при удобном случае не присвоил бы себе так называемой государственной собственности. Обратите внимание на эту формулировку — народной! То есть нашей с вами. Законно нам принадлежащей. Вы знаете, что в любом обществе — как в громадном государстве, так и в небольшом коллективе — постоянно идет борьба за власть. Это совершенно нормальное состояние человеческой, коллективной психологии вообще. Человек не может долгое время пребывать в одном каком-нибудь состоянии. Ему хочется перемен, новизны бытия и общественно-политического устройства. Революции всегда будут сменять одна другую — каждое новое поколение людей желает видеть мир по-своему, строит его на свой манер, на свой вкус. В чьих руках власть в нашей стране сейчас, мы с вами уже об этом говорили. Но будущее — за нами. За людьми предприимчивыми, умеющими по-настоящему организовать промышленное производство, сельское хозяйство, рынок, порядок, наконец. За истинным и подлинным хозяином. А таковой на Руси был.

— Сложно все это, Михаил Борисович, — Валентина украдкой зевнула. В эффектном, вишневого цвета платье, в дорогих туфлях, с крупными янтарными бусами на обнаженной высокой шее, красивая и желанная, она сидела против Гонтаря в свободной позе, держала на ладони мертвого крупного мотылька, у которого изумрудно отсвечивали бусинки-глаза. — Вот, видите: бабочку эту тоже притягивала какая-то иная жизнь, яркий свет… — она вздохнула.

Гонтарь взял у нее с ладони мотылька, подошел к распахнутому окну, выбросил.

— Бабочка эта — существо неразумное, а вы — бабочка с умом. И вы прекрасно знаете, чего хотите. Мне кажется, что даже ваш муж об этом не знает.

— Вот как?!

Она глянула на Гонтаря с интересом, не стала оспаривать — он был близок к истине. Вот что значит умный мужик!

И Михаил Борисович правильно понял ее молчание — попал в точку. Да, собственно, это и нетрудно было вычислить. За плечами прапорщика — только средняя школа, служба в армии, а теперь служба сверхсрочная. Тот же солдат. А за плечами Долматовой, насколько он в курсе, — среднетехническое образование. И вообще, ум у нее живой, любознательный, аналитический. Такая быстро сориентируется в ситуации, в обиду себя не даст. Впрочем, кто у него, Гонтаря, в доме собирается ее обижать? Наоборот…

Михаил Борисович предложил Валентине выпить еще «по рюмашке»; она кивнула, выпила, снова положила в рот конфету, а он следил за плавными красивыми движениями ее рук, за изгибами тела, когда она наклонялась или тянулась к вазе, любовался точеными ногами, так волнующе-скрытно живущими в колоколе платья. Валентина перехватила его взгляд, усмехнулась, положила ногу на ногу, покачивала туфлей, а он ласкал глазами округлость ее бедер, вмятину платья между ними, нежную ложбинку между грудей. Гонтарь прекрасно видел, что рядом с ним — страстная, понимающая толк в любви женщина, что она, может быть, и тяготится своим мужем, что достойна большего. И если бы была у него возможность, сегодня, именно сегодня сказал бы ей об этом, а главное, побыл с ней, насладился ее таким одуряюще-приятным, пахнущим дорогими духами телом.

По-прежнему легко, без усилий направляя беседу, Михаил Борисович между тем воспаленно и живо представлял, какие фокусы может вытворять приятная эта бабенка в постели, а он бы в свою очередь научил ее кое-каким тонкостям, и она бы нисколько на него не обиделась и «тонкости» эти не отвергла бы, потому что он знает, как обучать женщин, как склонить их принимать изощренную любовную игру, когда уже ничто не возбраняется и все необыкновенно приятно. Жаль, что здесь Марина, она не позволит ему ничего лишнего, она знает его и потому контролирует. Ничего не поделаешь, придется потерпеть, подготовить их возможную будущую встречу с Валентиной. Женщина не забывает внимания к себе, остро и благодарно это чувствует, помнит сердцем…

— Будущее — за частной собственностью, Валюта, — продолжал Гонтарь, с трудом уже следя за ходом своей мысли. — Будущее наше придет, Валюша, оно не за горами. Вы, лично, еще будете чувствовать себя человеком, в подлинном смысле этого слова! Но за будущее надо бороться.

— Как?

— А вы делайте то, что и делаете, этого достаточно. Каждому из нас отведена в революции своя роль. Есть, Валюша, очень умные и энергичные люди в России, они не дадут нам с вами пропасть.

Валентина вздохнула:

— Когда это будет!… Живем сейчас, как на вулкане.

— Именно! На вулкане. Вы очень точно и образно выразились. Народный гнев подобен лаве. Хорошо, черт возьми. Лаву не удержать. Выпьем, милая женщина, за то, чтобы мы с вами стали со временем богатыми, очень богатыми людьми и жили при этом не таясь, открыто! Прошу!

— А я? Что же это вы без меня? — услышали они вдруг голос Марины, появившейся в комнате.

— Да, и ты конечно! — сказал Гонтарь, усаживая Марину к себе на колени, целуя ее в пахнущий завиток волос на шее. «Ах черт, обеих бы их в постель!…»

Они спустились вниз. Валентина увидела, что Анатолий уже спит, сидя на том же самом месте, в кресле, свесив голову на плечо, неприятно-широко открыв рот, раскинув ноги. Гонтарь засмеялся, велел Бобу и Фриновскому перенести бравого прапорщика в другую комнату, и те поволокли его по ковру, как бревно.

Снова загрохотал магнитофон; Нинка выкрикивала что-то непристойное, пьяное, сталасрывать с себя одежду, затрясла голыми грудями, скинула было кофту и Светлана.

— Да ты с ума, что ли, сошла, Рогожина?! — раздался вдруг из сада чей-то молодой сильный голос, и Светлана окаменела.

К ярко освещенной веранде подбежал парень, и Гонтарь сразу же узнал его — это был тот самый мотоциклист.

— А-а, значит, шпионишь, подглядываешь, чем это мы тут занимаемся! — он рванул парня за рукав, но тот ловко вырвался, оттолкнул Михаила Борисовича.

— Боря! Олег! — визгливо крикнул Гонтарь. — Вы что же это стоите, черт бы вас подрал?! Я вам за что плачу?!

Басалаев и Фриновский кинулись на парня, но незваный гость был явно не робкого десятка, к тому же явно владел приемами каратэ: Фриновскому попало уже раза два в живот, он заскулил, согнувшись пополам, отскочил в сторону. Дрались теперь двое — Боб и парень, а Гонтарь бегал вокруг них, пинал парня.

Выбежали на шум женщины, и Светлана, увидев парня, невольно воскликнула:

— Сережа!

Сергей оглянулся на крик, застыл на долю секунды, и этим моментом воспользовался Боб — ударил его в лицо, разбил губы. Правда, и Басалаев тут же получил сильный ответный удар, они снова сцепились, упали на землю.

— Борис! И ты, как тебя, Сергей, погодите!… Я кому сказал! — кричал Гонтарь, стремясь растащить дерущихся. — Стойте!

Они поднялись, тяжело дыша, настороженно смотрели друг на друга. Держась за живот, подошел Фриновский, замахнулся, хотел было ударить Сергея, но Гонтарь остановил его властным окриком!

— Олег! Я что сказал?!

Фриновский отступил, недоуменно и обиженно глядя на Гонтаря, а тот присмотрелся к Сергею.

— Ба-а… Мы где-то с тобой встречались, парень?

— Встречались! — с вызовом сказал Сергей и сплюнул кровь. — На площади Ленина, на митинге.

— Да-да, был такой факт, был. «Афганец», так?… А я смотрю — знакомое лицо. Ладно, что было, то было. Сюда, ко мне в дом, — зачем?

— За Светланой приехал.

— Ага… Ты его знаешь. Света?

— Знаю, да.

— «Хвоста», значит, привела?

— Я сам приехал, вы это видели! — запальчиво и гневно возразил Сергей. — В такой компании, как у вас, Светлане не место. Вы глумитесь над людьми, над моралью. Поехали домой, Света! Зачем ты связалась с этими… с этими…

«Что же делать с этим «рыцарем»? — размышлял Гонтарь. — Выследил, выходит, все слышал и видел. Нехорошо. А если донесет? А если он вообще…»

— Слушай, Сережа, — ласково сказал Гонтарь. — А ты, случайно, не из ментов, а? Это ведь они любят выслеживать. И ты один сюда приехал? Или дача моя уже оцеплена?

— Я студент, и никакой не милиционер. И ехал за Светланой.

— Вот тебе Светлана! — Боб свернул перед носом Сергея кукиш. — И вали отсюда по-хорошему, пока цел! Впрочем, погоди-ка, Светик, иди сюда! — он рванул ее за руку. — Ты что, на два фронта работаешь, да?

— Пошли вы все от меня! — Светлана стала вырывать руку.

— Дача моя — не место для выяснения любовных отношений, — вмешался Гонтарь, решив для себя, что надо помягче уладить этот конфликт. А потому, юноша, прошу покинуть территорию. Иди туда, откуда пришел. Ну!

— Не пугай, дядя, я не из пугливых, — спокойно сказал Сергей. Повернулся к Светлане: — Ты поедешь? Или… остаешься?

— Сережа, ты иди, мы… мы потом с тобой поговорим, — Светлана потупила голову, повернулась, торопливо пошла в дом.

— Проводите, господа! — Гонтарь мигнул Басалаеву, тот хорошо понял хозяина, пошел следом за Сергеем, незаметно подхватив у ворот камень. Потянулся вслед за ними и Фриновский.

— И больше, юноша, так не делайте! — говорил Гонтарь, идя следом. — Подглядывать в чужие окна нехорошо. Так настоящие студенты не поступают, даже если они и очень влюблены. Светлана, судя по ее поведению, вас отвергла…

Сразу же за воротами, улучив момент, Боб коротко и зло ударил Сергея в голову. Тот, взмахнув руками, беззвучно упал в траву.

Подскочил Фриновский, пнул обмякшее тело, замахнулся было еще, но Гонтарь оттолкнул его:

— Погоди, Олежек, не усердствуй. Тут надо решить…

— Пришить его, да и вся недолга! Ишь, козел!

— Ты с ума сошел! Возле моего дома!… Вы вот что, Боря. Погрузите его в машину и отвезите куда-нибудь подальше ОТ дачи. Придет в себя, уедет восвояси. Ты его не очень, а?…

— Да вроде не очень, Михаил Борисыч. Но отключился студент-то.

— Ну-ка, посвети!

Они нагнулись над Сергеем, осмотрели голову — крови не было.

— Дышит, все нормально. В другой раз не будет девку из рук вырывать. Ишь! — Боб сплюнул.

Он завел свой «Москвич», выкатился со двора. Пьяный-пьяный, а руль держал крепко.

Прибежала встревоженная Марина, стала тормошить мужа:

— Миша, ну что тут у вас? Что вы с ним собираетесь делать?

— Да ничего, Мариша. Ты иди, иди в дом. Ребята сейчас гостя этого отвезут…

— Да куда они его повезут? Зачем? Ночь на дворе! Вы что — избили его? Ой, господи!

— Да не шуми ты! Чего разоралась? — не сдержался Гонтарь. — Не твое это бабское дело. Или за стол его с собой сажать? И так весь вечер испортил! Ну стукнул его Борис, сейчас очухается. Иди!

Марина пошла, оглядываясь, спотыкаясь на выложенной из каменных плит дорожке, а Боб с Фриновским втащили стонущего Сергея н машину.

— Он уже глазки открыл, Михал Борисыч! — объявил Басалаев. — Долго жить будет.

— Ты, сволочь, ответишь… за все, — с трудом проговорил Сергей, а Боб только засмеялся:

— Во! И заговорил уже! Силен парень!

— Отвезите его к переправе пли туда, где он там мотоцикл свой спрятал, — распорядился Гонтарь. — И пусть едет.

Михаил Борисович, хмурясь, пошел в дом. Вот черт, погуляли, называется. И чего этот придурок привязался к девке? Не хочет же она с ним, ясно!…

В «гостиной» сидели лишь Марина с Долматовой. Нинка, сжавшись в комок, спала тут же, на диване, Светланы не было.

— Сейчас придет, — сказала Марина.

Но Светлану они так и не дождались. Она вышла в сад, перелезла через ограду, порвав при этом платье, и побежала прочь от дома Гонтаря. Дорогу помнила— все по асфальту. Решила, что если не подвезет какая-нибудь машина, то к утру она все равно до Московского шоссе доберется. А уж там ее обязательно кто-нибудь подвезет.

«Ах я дура, какая же я дура, что согласилась поехать с Валентиной! Но та ведь очень просила нас с Нинкой: надо поехать, девочки, я вас прошу. Компания хорошая, интеллигентная… Ничего себе, «интеллигенты»! Тот же Боб, бородатый этот хам: только познакомились, уже под платье лезет. Мерзавец!»

Она быстро шла по спящей чужой деревне, со страхом оглядываясь, вздрагивая от близкого лая собак. Хоть бы палку какую найти, господи! А то ведь в руках только сумочка.

За ее спиной, на том конце Хвостовки, вспыхнули вдруг мощные автомобильные фары, Светлана обрадовалась — повезло ей. Но машина свернула в противоположную сторону, поехала куда-то к лесу, и Светлана прибавила шагу. Хмеля давно уже в голове не было, сердце и каблуки стучали в унисон: тук-тук-тук… И зачем она согласилась ехать, зачем? И что стало с Сергеем? Ушел, наверное, уехал… Хорошо, она не сказала Михаилу Борисовичу, что отец Сергея работает в госбезопасности. Еще неизвестно, чем бы все это кончилось… А страшно-то как, господи! Ну хоть бы кто-нибудь ехал, подвез бы ее! Надо было с Сергеем уйти, уехать…

А Сергея в это время везли берегом Дона, какой-то проселочной дорогой. Он окончательно пришел в себя, сидел на заднем сиденье со связанными руками, матерился.

— Ну ты, студент, потише, потише! — урезонивал его Басалаев, сворачивая к обрыву. Места тут были ему знакомые — рыбачил, когда приезжал на дачу н Гонтарю. Вот здесь, под обрывом, водятся щуки и даже сомы, а самое главное — тут глубокое место. Пусть этот студент искупается со связанными руками. Хоть Михаил Борисович этого им и не говорил, но они о Олегом решили наказать его.

Выбравшись из машины, Сергей догадался, что они задумали, рванулся было в сторону, сбив Фриновского с ног, но Боб насел на него, свалил. Потом вдвоем они поволокли Сергея к обрыву, с трудом столкнули его вниз — зашуршала галька, затрещали кусты — тяжело и звучно шлепнулось в воду тело.

— Ну вот, студент, искупайся, остынь, — хохотнул Басалаев.

Плескалась внизу черная холодная вода, шумно целовала прибрежную гальку, а за лесом, прямо перед глазами, полыхало ночное зарево большого города…

Глава двадцать четвертая

Спасение утопающих — дело рук самих утопающих, гласит народная мудрость.

А руки у Сергея были связаны.

Когда его столкнули с высокого крутого берега, он кулем полетел вниз, больно ударился о воду, пошел ко дну. Одежда враз намокла, холод охватил тело, глаза ничего не видели — ночь, черная вода, что увидишь?!

И все же Сергей не растерялся, навыки, приобретенные в армии, пригодились. Руки связаыы, да, но свободны ноги, он будет работать ими, помогать плечами. Хорошо, что набрал в легкие воздуха, с воздухом он не утонет, во всяком случае в ближайшие секунды. Вода вытолкнет его наверх — ведь он упал в реку плашмя, погрузился не очень глубоко…

Он чувствовал, что течение подхватило его, понесло. Вынырнув на поверхность, Сергей ни кричать, ни звать на помощь не стал — бесполезно. Кто его сейчас услышит, кто придет на выручку? Пусть эта шпана думает, что он утонул. Чего доброго, они могут догнать его, начать швырять камнями — пьяному любая пакость в голову может прийти. Молчи, Сережа, молчи!

Сергей, приподняв голову над водой, это оказалось не так-то просто сделать, мощпо работал ногами, плыл. На высоком берегу, на фоне темно-фиолетового неба, быстро удаляясь, чернели фигуры его палачей…

Ночной Дон безмолвно и бережно нес бывшего десантника, играючи плескались небольшие волны. Ночь стояла безлунная, холодная, мрачный речной простор расстилался перед глазами, пугал. Мест этих Сергей не знал, куда его вынесет речной поток — неизвестно, рассчитывать нужно было только на себя, на собственные силы и везение.

Течение было довольно сильным, мимо проносились прибрежные кусты ивняка. Сергей знал, что это опасно, от кустов сейчас надо держаться подальше: запутаешься в них — не выберешься никогда. Он резко стал молотить ногами, уворачиваясь от ветвей, стараясь попасть на чистую и быструю воду. Ему нужна отмель, мелкое и ровное дно, и поэтому лучше править к левому берегу, на правый ему не выбраться.

…Ноги Сергея коснулись дна. В следующее мгновение оно пропало, потом опять появилось, и он теперь не плыл, а как бы перепрыгивал в воде куски жидкого пространства. Мрачный правый берег остался далеко за спиной, смутные его очертания терялись в ночи, а здесь, справа и слева, все так же смутно виднелась песчаная отмель.

Споткнувшись обо что-то (скорее всего, о камень), Сергей упал, воды в этот раз хлебнул изрядно, закашлялся. Его рвало, он шатался из стороны в сторону от усталости и переживаний, но сердце радостно билось: спасен! спасен! Глубина здесь всего по грудь, а перед глазами — серый песок.

На дрожащих ногах Сергей медленно шел по отмели. Инстинкт гнал его подальше от воды, а разум и неимоверная усталость говорили, приказывали: все, ложись, отдыхай…

Он свалился в полном изнеможении. Бешено колотилось сердце — странно, как оно не лопнуло, не разорвалось!

…О том, что именно с ним произошло, Сергей твердо решил не говорить. И мать, и отец в один голос скажут ему: мы же тебя предупреждали, Сережа! Оставь ты эту женщину, чего ты за ней бегаешь, выслеживаешь?! Зачем?… И они будут правы. Светлана вольна поступать так, как считает нужным, ездить с кем и куда захочет, а он, Сергей, во всей этой истории выглядит жалким.

— Но я люблю ее! — крикнул он небу, утру, этому кукурузному полю со следами трактора, вороне, долбившей кукурузный початок, и птица испуганно бросила свое занятие, тяжело и неохотно взлетела. — Люблю!

Злые слезы кипели у него на глазах, мешали смотреть, и Сергей решительно смахнул их, оглянулся с досадой и смущением — как будто кто-то мог видеть его сейчас — растерянным и плачущим, потешиться над его беспомощностью. Такой здоровый, рослый парень, а льет слезки, потому что девушка, которую он любит, не хочет больше с ним встречаться, а ее новые друзья учили его уму-разуму и искупали в Дону, как нашкодившего, загулявшего кота.

Ладно, все. Точка. Дружкам ее он отомстит, а Светлану забудет, выбросит из сердца. Родители правы: он никогда не нужен был ей, она забыла о нем сразу же, как только он ушел в армию. Это он думал о ней и в учебке, и все полтора года службы в Афганистане, а особенно на госпитальной койке, в Ташкенте. Но все это для нее не имело и не имеет никакого значения. Он видел, как она танцевала, пила водку, смеялась… Нет-нет, лучше не вспоминать об этом. Хватит.

— Прощай, Света! — сказал Сергей (на этот раз спокойно) и прибавил шагу, почти побежал. Одежда его почти высохла, ключи от мотоцикла были на месте, в глубоком кармане джинсов, не утонули; документы намокли, придется, видно, менять права. Но он объяснит ГАИ, что попал под дождь, или еще что-нибудь придумает…

…«Ява» его была на месте, он хорошо ее спрятал. Даже в это разгулявшееся солнечное утро ее не сразу заметишь в густых зарослях боярышника.

Мотоцикл завелся сразу, и Сергей, надев шлем, покатил по знакомой теперь асфальтовой дороге. Он быстро миновал Хвостовку — село пробуждалось, оповещало об этом мир всевозможными звуками: от лая собак до тарахтенья какого-то движка. Пахнуло от скотного двора душистым навозом, коровы с любопытством смотрели на раннего любителя быстрой езды, потом погналась за быстроходной «Явой» глупая, но любящая, видно, порядок и тишину собачонка — и село кончилось.

Сергей мчался по полям, следя лишь за тем, чтобы мотоцикл не занесло: очень уж крутые были тут повороты. Холодный ветер бил в лицо, асфальт покорно несся под колеса сильной машины, село, где он многое пережил в эту ночь, оставалось у него за спиной, отдалялось… За очередным бугром пропал из овала зеркала и острый купол церквушки.

На переправе через Дон ему повезло, понтон был сведен, и Сергей лихо проскочил по рифленому железному его настилу, в мгновение ока очутившись по ту сторону реки. Транспорта в этот ранний час еще не было, никто ему не мешал держать приличную скорость, и Сергей снова прибавил газу. Теперь впереди, до самого Московского шоссе, тянулась ровная, как линейка, асфальтовая полоса, по обе стороны которой стояли могучие пирамидальные тополя. Мчаться по этому зеленому коридору было одно удовольствие, тополя скоро слились в сплошные, гудящие в ушах стены, мелькали километровые столбики.

Минут через десять впереди показался дорожный знак, желтый треугольник, что означало — «Пересечение с главной дорогой», и Сергей сбросил газ. Пропустив ЗИЛ с прицепом, Сергей повернул направо, издали заметив под навесом остановки одинокую женскую фигурку. Женщина подняла руку, прося водителя грузовика остановиться, но тот только прибавил газу. Не собирался останавливаться и Сергей, не хотелось сейчас ни с кем общаться, да и второго шлема с собой не было, но вдруг услышал отчаянное:

— Сережа-а!

Он резко затормозил, мотоцикл занесло, но он удержал его, повернул назад, по обочине.

«Светлана?! Почему она здесь? Одна?»

Он подъехал, смотрел на нее настороженно и недоверчиво, не глушил мотор, уверенный в том, что поблизости те, кто привез ее сюда, а ей просто захотелось ему что-то сказать, вот она его и остановила.

Но, кажется, все было по-другому. Светлана со слезами на глазах бросилась к нему, говорила торопливо, глотая концы слов, так что он поначалу и не понимал, о чем же речь. Но скоро понял, выключил двигатель, шагнул к Светлане, обнял. Она, дрожа в порванном платье, прильнула к нему…

Глава двадцать пятая

К концу октября погода испортилась окончательно. Отстояли свое золотые дни бабьего лета, надвинулся на Придонск холод и дождь, свирепый ветер рвал с деревьев на улицах и в скверах последние желтые листья, раздевал их донага. Нанесло откуда-то и первую снежную тучу, снег просыпался на город крупой, скоро растаял, его снова сменил дождь. Все живое куталось и пряталось в тепло, под крыши, усиленно задымила теплоэлектроцентраль, выбрасывая в серое низкое небо клубы равнодушного ко всему белого дыма. Транспорт бегал по городу грязным, машины брызгали водой из луж на прохожих; дома, летом гораздо привлекательнее, ежились сейчас от сырости, тускло блестели стеклами окон.

Мало было в городе тех, кто радовался такой погоде, холоду и слякоти, и все же такие люди в Придонске были и непогоду ждали терпеливо, с надеждой.

…Генка Дюбель, получив задание от Басалаева, давно уже высмотрел подходы к складу с оружием. Раза три он бывал на Второй Лесной, «гулял» по улице или кого-нибудь «ждал», остановившись напротив неказистых сараев-складов, стоявших по ту сторону ограды из колючей проволоки. Ограда действительно серьезного препятствия не представляла, проволока была в один ряд, кое-где зияла дырами, слабо держалась на гвоздях. Вояки, видно, не допускали мысли, что кому-то в городе понадобится проникнуть через забор. К тому же часть охранялась, караулы бдительно и круглосуточно несли службу, каждый, кто шагнул бы за проволоку, тут же был бы замечен часовым.

Но Генка, хорошо знающий порядки за проволокой, заметил важные для себя детали: с этой стороны складов, на виду у Второй Лесной, часовые не ходили — стерегли замки и пломбы на дверях. А тут были высокие (метра три от земли) зарешеченные окна — кто в них может проникнуть?

Боб сказал Генке, какое именно окно будет подготовлено — четвертое от левого угла; Дюбель хорошо рассмотрел это окно, решил, что лучше всего добраться к нему вон через ту дыру, там стоит только согнуться. А до окна дотянуться не проблема, нужно на что-то стать. Этим «что-то» будет Игорек Щегол; Генка намекнул ему, что скоро предстоит хорошая шабашка, работы часа на полтора, не больше, зато обещали «по куску». Дюбель не стал говорить, что именно и где затевается, и цену за работу намеренно занизил: они договорились с Басалаевым, что за каждый автомат он получит по две с половиной тысячи. Автоматов нужно было два, таким образом, Генка планировал получить пять тысяч рублей, из них Игорьку хватит и одного «куска» — подумаешь, на атасе постоять да спину подставить для того, чтобы он влез в окно. Главная работа — его.

Басалаев, заехав как-то к Генке домой, сказал, что «окно подготовлено», но надо подождать дождливой, ненастной ночи — так будет легче работать. Еще он спросил, как себя ведет напарник, Щегол. «Ты не переживай за него», — ответил Генка. Щегол был у него на крючке. Игорек хоть и ходил в последние эти недели смурной — по телевизору рассказали о взрыве на железной дороге и о смертельных случаях, — но Дюбелю ничего о своих мыслях не говорил, а тот в душу к нему не лез. Теперь они были повязаны одной веревочкой. Как бы невзначай, Генка обронил на очередной попойке, в кругу других «корешков», что «кого-то ждет расстрел за взрыв, если найдут», и Игорек при этих словах побледнел как полотно, промолчал и напился в тот вечер до бесчувствия.

…Чертыхаясь на дождливую, ветреную погоду, Генка добрался до дома, где жил Басалаев, но Боба на месте не оказалось. Сестренка-подросток, потешно растягивая слова, объясняла ему:

— А Боря-а, на-аве-ер-но-о-е, в га-ра-же-е… У него-о сло-ома-ала-ась маши-н-на… А ты кто-о? Дру-уг, да? Я тебя-а ра-аньше не ви-иде-ла-а…

— Друг, друг! — кивал Генка. — Причем, лучший. Поняла? — засмеялся Генка, поднял при этом палец вверх и сверкнул золотой фиксой.

Девчонка удовлетворенно мотнула косичками и на прощание помахала ему рукой.

Боб действительно был в гараже, менял на машине проколотое колесо. Там было накурено, пахло бензином и, кажется, пивом. «Голос Америки» из маленького транзистора, стоявшего на полке, вдалбливал своим слушателям, что предстоящее в СССР празднование Великого Октября — последнее в истории, так же как и военный парад. Общественность, мол, против затрат на такое дорогое мероприятие, не хватает денег на другие, более насущные нужды, а русские опять собираются возить по Красной площади ракеты и грозить всему миру.

— Слыхал? — спросил Боб, поднимаясь с колен и подавая Дюбелю грязную руку. — В самое «яблочко» садят. Правда что, народу жрать нечего, а они с ракетами…

Дюбеля политика не интересовала — судят одинаково их брата — что в Америке, что в России. Но все же брехня эта по радио его развеселила — насколько он понимает, отказываться в России от Великого Октября не собираются, и президент так говорит, хотя повернул нос на Запад. Придумали бы по этому «Голосу» что-нибудь пооригинальнее. Генка однажды с удовольствием прослушал передачу про голландскую тюрьму. Вот там «корешам» житуха! Отдельная комната, свидания с родными чуть ли не каждый месяц, жратву как в ресторане подают — даже лимон и кофе!… В такой тюрьме чего не сидеть?! А обращение какое!

Боб стал говорить о том, что «с Октябрем, в самом деле, пора кончать», но Генка не стал его слушать, отмахнулся. Он продрог и промочил ноги, пока сюда добирался, нужно было побыть в тепле, согреться.

Гараж у Боба отапливался; за хороший магарыч слесаря из домоуправления протянули «нитку» от центрального отопления, в гараже можно было и ночевать, что Боб иногда и делал. Нужда такая случалась: то приезжал домой за полночь (слишком уж навеселе) и засыпал, едва успевая выключить зажигание, то попадалась несговорчивая «ночная бабочка» (несговорчивая из-за цены), и до рассвета иной раз приходилось вести с ней экономические расчеты…

— А где шкет этот, Щегол? — спросил Басалаев, вытирая руки цветастой тряпкой и с довольным видом пиная тугой скат. — Мы же договаривались на десять вечера.

— Придет, — коротко бросил Генка, зябко поводя плечами и оглядывая внутренность гаража. — Мы договаривались с десяти до одиннадцати, а сейчас и девяти нет. На «объект» все равно раньше часу ночи соваться не стоит. А лучше — еще позже. Слышь, Боб, выпить бы, а? Замерз как собака.

— Ну разве что по случаю приближающегося праздника Октября! — ухмыльнулся Басалаев, доставая из шкафчика початую бутылку водки. — Но немного, Геныч, дело сам знаешь какое.

— Да не бойся ты за дело! — Генка презрительно скривил губы. — Тоже мне «дело» нашел!

Он изрядно хлебнул, помотал головой, пожевал какой-то полупротухшей рыбы из давно открытой банки, поморщился. Потянулся к бутылке еще, но Боб не дал.

— Потом, Геныч. Надо с планом еще поработать.

Он захлопнул тяжелую, обитую изнутри дверь гаража, разложил на багажнике машины схему, сделанную Анатолием Рябченко. На схеме четко указывались все строения части, расстояния между ними, местонахождение часовых, их маршруты, время смены караулов и прочее. Подробно был нарисован план склада, в который предстояло Дюбелю проникнуть, указаны ящики с автоматами…

— Хороший план, — одобрил Генка. — Все ясно и понятно. Кто рисовал-то?

— Штирлиц, — засмеялся Боб. — Не задавай лишних вопросов, Геныч, ты не ребенок.

— А окно? Точно там все на мази?

— Не стал бы тебя беспокоить, что ты! Сказано, что надо только отжать, а крюки отогнуты.

— Ага, значит, кто-то из вояк помогает. Ну ладно, мне один хрен.

— Смотри сюда, — Боб стал водить пальцем по схеме. — Ящиков там много, ты ищи с «Калашниковым», понял? Вот этот будет на пломбе, но она так, для виду, сдернешь, да и все дела. Замок будет открыт. Просто дужки сомкнуты.

— А если нет?

— Человек падежный все это делал, мы ему верим. Ящики под брезентом. Отсчитаешь от угла два ряда… Да ты слушаешь или уже спишь?! Ген!

— Да слушаю, слушаю! Я все понял, Борь. Ящики под брезентом, пошарить в третьем ряду снизу, замок должен быть открыт…

— Правильно, — Басалаев внимательно слушал Дюбеля. — Только будь повнимательнее, никакого лишнего шума! Часовые ходят прямо у двери, а часто просто стоят, им слышно все, что делается в складе, — человек проверил. Иди на цыпочках, ничего не передвигай, не греми. А не то прошьют, как на машинке.

— Не прошьют, — отмахнулся Генка. — Ну, шум подымут, ну, прибежит начальник караула… Да не учи ты меня, Борь!

Он снова стал разглядывать схему. Нарисована она подробно: размещение хранилищ — в метрах, а в скобках — даже и в шагах. Хорошенько запомнив где что лежит, можно было смело лезть в окно и ходить по складу чуть ли не с закрытыми глазами.

Дюбель внимательно все рассмотрел, память у него была хорошая на такие штуки. Мысленно он уже видел себя там, внутри: высчитывал шаги вдоль стены… теперь поворот… дверной проем, но двери нет (так написано), за проемом — направо… так, в углу — ребра ящиков, брезент. Надо сбросить его, а лучше — лишь отогнуть, стать на нижние ящики, дотянуться до верхнего, открыть крышку…

Чем больше Генка думал о предстоящей работенке, тем сильнее начинало подергиваться у него левое веко. Оно, подлое, всегда начинало плясать, когда Генка нервничал, решался на отчаянные дела.

Он прижал веко пальцем, чтобы утишить его пляску, оно мешало и раздражало, и Боб заметил это, дал Генке выпить еще, а потом прямо спросил:

— Дрейфишь, Геныч? Может, отложим?

Генка бурно запротестовал, сказал, что мандраж у него оттого, что не согрелся еще. Лучше бы поспать, время еще есть.

Боб согласился. Он и сам видел, что Дюбелю лучше отдохнуть, какой-то он вялый, неактивный.

Дюбель завалился на раскладушку у батареи, заснул почти мгновенно, а Боб продолжал изучать схему, потому что Гонтарь велел именно ему в эту ночь взять автоматы, — как бы не пришлось еще лезть самому. Рябченко предупредил: мол, именно сегодня. Он-де знает, что в караул заступает взвод, где с дисциплиной не очень, на офицерских совещаниях об этом не раз говорилось. К тому же окно подготовлено, долго оно так, с отогнутыми крючьями, стоять не может: кто-нибудь может и заметить…

Нет-нет, правильно, что он дал Дюбелю поспать,— тот отдохнет, будет чувствовать себя увереннее. Не сорвался бы тот, шкет. Щегла Басалаев видел мельком, в доме у Генки, когда тот праздновал возвращение, ничем он ему, этот парнишка, не запомнился. А если он струсит, не придет — что ж, самому тогда идти надо, без посторонней помощи Дюбель в окно не влезет. Впрочем, лестницу вон ту, маленькую, можно взять. Она легкая, алюминиевая, с такой работают в своих колодцах монтеры телефонной связи.

Но Игорек пришел в точно назначенное время. Парень был внешне спокоен, на скуластом прыщавом его лице ни тени страха.

Боб и с ним проработал схему (мало ли как повернется «операция»!), принял у него «техминимум» по складу, одобрительно потом похлопал по плечу:

— Это так, на всякий случай. Полезет в окно Геныч, а ты будешь на шухере да спину подставишь — не тащить же лестницу. Ну а если у Генки не получится…

— Понял. Я слазию, — косноязычно и покорно сказал Игорек.

Дисциплинированность эта Басалаеву понравилась, паренек нравился ему все больше. Он и ему налил водки, но также немного, полстакана, и Щегол махнул его в один прием.

Потом он листал журнал с голыми девками, а Басалаев проверял работу двигателя и тормозов, размышлял. Михаил Борисович велел машину поставить подальше от склада, вообще не на Второй Лесной. Пусть парни сходят, сделают свое дело, а встретиться надо у самого леса, там есть неприметная дорога, по ней и нужно вернуться в город. Дорога песчаная, следы в дождь (они поэтому и ждали плохую погоду) не останутся. Главное — чтобы никто не видел их машину поблизости от воинской части, а уж совсем спрятать ее, разумеется, невозможно.

Чтобы скрыть следы окончательно, Гонтарь предложил Олегу Фриновскому сесть напротив «подготовленного окна» в засаду — у того был пистолет с глушителем. Если вдруг похитители обнаружат себя и за ними начнется погоня, то их просто-напросто надо будет убрать, иначе они «расколются». Боб сначала воспротивился такому плану, но потом поразмыслил и решил, что это разумно — концы в воду. Парней этих вообще, конечно, надо со временем отдалить от себя: дело они свое сделают, а возиться с ними постоянно… Впрочем, надо еще это дело сделать, а потом видно будет.

Фриновский будет ждать звонка у себя на квартире. Часов в двенадцать ночи Басалаев позвонит ему, скажет условленное: «Собираемся» — и Олег тут же отправится на Вторую Лесную. Живет он недалеко от этого места, ехать ему ни на чем не нужно. Придет, сядет в захламленном строительными материалами палисаднике частного дома, напротив склада, будет ждать. Место уже осмотрено, в доме пока никто не живет, так что можно спокойно сидеть на своем НП. Если у Дюбеля со Щеглом все будет нормально, то Олег молчком поднимется и уйдет восвояси, а если нет… ну уж, парни, не обессудьте — в каждом серьезном деле свои законы.

Генка проснулся сам, Бобу не пришлось будить его, и это был хороший признак — значит, отдохнул. Дюбель и в самом деле выглядел посвежевшим, попросил «чифиру». У Басалаева в гараже все было под рукой, и Игорек тут же взялся кухарить — сварил почти что деготь, а не чай. Выпили все по стакану «дегтя», еще больше приободрились.

— Ну, Борь, я готов, — доложил потом Генка и даже стал по стойке «смирно».

Боб шутливо скомандовал ему: «Вольно!», выглянул наружу. Дождь усилился, лил напропалую, тяжело и шумно падал на землю, на крышу гаража, на весь город, спавший безмятежно, с притушенными огнями.

— Погодка как по заказу, — пробормотал Басалаев.

Он вывел машину, закрыл гараж, поехал, осторожно выбирая дорогу в исполосованном дождевыми струями пространстве. Даже сильные фары его «Москвича» не могли пробить живую эту мутную стену, светили, что называется, под носом. Но все же ехать было можно.

У первого попавшегося телефона-автомата Боб остановился, бегом преодолел те несколько скользких метров, которые отделяли его машину от будки, набрал номер. Фриновский тут же снял трубку, услышал: «Собираемся», коротко ответил: «Я тоже».

Ехали по городу не спеша, боковыми, сонными улицами. Других машин в городе в этот час они почти не видели — промелькнул на перекрестке милицейский газик с синей мигалкой, и снова только крадущийся «Москвич» Боба, и в нем безмолвные, притихшие заговорщики.

— Не спишь, Игорек? — бодренько окликнул Басалаев Щегла, тихонько, беззвучно как-то сидевшего на заднем сиденье парня, и тот вскинулся, энергичнее, чем это требовалось, откликнулся:

— Уснешь тут! На такое дело едем!

— Ну, ты про него забудь, да сейчас и думать ни к чему, — назидательно проговорил Боб. — Получится так получится, а нет…

Он притворно зевнул, похлопал ладонью по широко открытому рту, как бы подчеркивая этим обыденность и малозначительность того, что предстояло им сделать. В самом деле, взвинчивать нервы парням, а особенно этому молокососу, совсем ни к чему. Еще струсит в самый последний момент, попросит остановить машину, выпрыгнет из нее. Пусть сидит, думает, что едет чуть ли не на забаву, опасное, но и интересное приключение — будет что вспомнить. Да и заработок хороший; за пять тысяч, что пообещал Михаил Борисович, ребята эти постараются, чего уж там. Ну а транспортные расходы он, Боб, возьмет на себя — «Калашников» нужен ему в первую очередь.

Эх, хороша погодка, хороша! Собаки и те попрятались. То, бывало, едешь по ночному городу — двух-трех обязательно увидишь. А нынче — ни одной. И менты спят. Сидят в теплых своих райотделах, ждут, что кто-то им позвонит… Ха-ха! Кто ж тебе позвонит в такую-то ночь?! Жди.

Было ровно два часа ночи, когда Боб остановил машину у трансформаторной будки в конце улицы. Улица эта была соседней со Второй Лесной, бежать сюда — четыре минуты (Генка проверил, рассказывал потом). А главное — машину не видно ни с какой стороны, трансформатор загораживает. Отсюда они рванут без огней на следующую улицу, а потом, вдоль лесополосы, на окружную дорогу — глупо с автоматами ехать в гараж, милиция может узнать о хищении, как еще повернется их «операция»…

— Ну, парни, с богом, — приглушенно сказал Боб, и Генка со Щеглом молчком, как парашютисты, вывалились из машины в ночь.

Они все сделали, как было задумано и оговорено: Игорек перекусил припасенными кусачками проволоку, раздвинул ее, и две мокрые безмолвные фигуры скользнули под стены склада.

— Окно! — шепнул Генка, и Игорек послушно согнулся, подставив плечи.

С оконной рамой Генке пришлось несколько повозиться. Он чувствовал, что она еле держится, но за что-то зацепилась. Наконец подалась, и он с тихим матом подал раму Щеглу. А сам подтянулся, кошкой скользнул в черный проем окна.

В нос Генке шибануло специфическим запахом масла и ткани. Он несколько мгновений, лежа на животе, прислушивался к складской тишине, потом повернулся, спустил ноги вниз, стал шарить ими в холодной темноте — возле окна должен стоять ящик.

Ящик был на месте, значит, все шло хорошо, по плану.

Он опустился на бетонный пол, постоял, по-прежнему чутко, по-звериному прислушиваясь. Слабый, дрожащий свет освещал внутренности склада, и это Генку несколько приободрило — не в кромешной все же темноте придется тут шарить. Свет падал из окна-амбразуры на противоположной стене, ветер раскачивал светильник, тени на стенах тоже раскачивались, ползали туда-сюда. Высчитывать метры и шаги теперь не нужно, дверной проем, в который он должен пройти, — вон он, прямо перед глазами…

Он налетел-таки на пустой ящик: в полупустом помещении, так ему показалось, будто взорвалась граната. Генка онемел, застыл в жутком страхе, с макушки до кончиков пальцев на ногах его будто парализовало — на какую-то секунду он перестал чувствовать самого себя. Одна только мысль жила: «Все! Попался. Новый срок…»

За стеной склада раздались шаги — это отчетливо было слышно, даже дождь и шум потоков воды не мог заглушить хорошо знакомый Дюбелю стук солдатских сапог — это конечно же часовой.

Подошел, стоит, слушает. Теперь Генка разглядел, что в этом помещении, где он сейчас находился, есть входная дверь, и стоит только эту дверь открыть… «Ну нет, братцы, тут вы меня по сцапаете, только бы стали снова слушаться руки и ноги…»

Безмолвное, неподвижное это стояние, кажется, продолжалось вечность. Вполне возможно, что часовой и не слышал ничего, а просто остановился здесь, под козырьком у двери, прячется от дождя, хотя ему положено ходить, смотреть… Но сколько он будет стоять? Час? Два? Ему, Генке, двигаться нельзя. Если часовой сейчас еще сомневается, то уже в следующую минуту, заслышав новые звуки в закрытом складе, поднимет тревогу. Нет, надо ждать. Умри, Геныч!

Снова послышались шаги, кто-то шел к складу и к этой двери, и Генка окончательно струхнул — все, теперь не выбраться.

Подошедший что-то спросил, два голоса за дверями стали о чем-то переговариваться. Генка до звона в ушах вслушивался и уловил-таки суть разговора.

— …вроде что-то упало, сержант. Шорох какой-то.

— Что там упадет? У прапорщика Рябченко всегда порядок на складе. Я помогал ему, знаю.

— Может, лейтенанту доложим?

— А-а… — протяжно сказал второй голос. — Лейтенант книгу в караулке читает. Да и по дождю сюда шлепать… Слушай, Дим, нам до смены сорок минут осталось. Замок на месте, пломба — тоже. Чего зря шум подымать? Тебе показалось. А может, й упало что — ящик сверху свалился. Чего теперь… А-а-а… Спать хочу!

За дверью зажегся фонарик, в щель под дверью врезался узкий лучик света, и Дюбель инстинктивно шагнул в сторону — луч едва его не задел.

— Да все тут нормально, Дима. Тихо. Пошли. Лейтенанту не надо ничего говорить. А то и правда, заставит склад вскрывать.

Две пары солдатских сапог зачавкали по грязи, шаги скоро затихли, а Генка, разозленный потерей времени и тем, что пришлось испытать несколько неприятных минут, рванулся к ящикам, сорвал брезент, на ощупь, но быстро нашел нужный ящик. Да, защелка открыта, хорошо, пломба — на нитке, долой ее!… И вот в его руках — «Калашников», увесистая и дорогая игрушка, из-за которой он, Генка, так переволновался. Но ничего, несколько тысяч на дороге не валяются…

Он решил, что возьмет три автомата, Боб заплатит за все, не откажется. Им нужно оружие — ему, Дюбелю, деньги. Сговорятся.

По памяти он стал искать ящики с патронами, нашел и их, а по пути наткнулся на какие-то еще. Не долго думая, открыл, запустил руку — пистолеты! Сунул себе за пазуху парочку, стал лихорадочно искать и патроны к ним; нашел, набил карманы коробочками — они тяжело оттягивали штаны и куртку, мешали двигаться. Но это ничего, это мелочь. Басалаеву он, конечно, ничего не скажет про пистолеты, хватит Бобу и трех автоматов, а у него, у Генки, есть теперь и своя «пушка», даже две. Один пистолет можно и продать, если туго будет с деньгами. А пока что они у него полежат, деньги ему нынче ни к чему.

Дюбель скоро появился в проеме окна, тихонько, мышкой, пискнул. Щегол, сидевший темным комком у стены, услышал, поднялся, подставил спину, и вот уже Дюбель на земле, сует ему автоматы, цедит зло, сквозь зубы:

— Дура! «Калашникова» под куртку! Ну! Живее!

Две темные бесшумные тени скользнули под проволоку, по спящей и темной Второй Лесной, пропали за домами.

Один только человек видел эти тени — Фриновский.

Глава двадцать шестая

О хищении оружия в воинской части Русанов узнал на следующий день, утром. Просматривал записи в книге дежурств, наткнулся на торопливые строчки: «…похищено неизвестными лицами на складе в/ч №… три автомата «Калашникова» с боеприпасами и два пистолета, также с боеприпасами. Преступники проникли на склад через окно, взломав решетку, со стороны улицы Вторая Лесная…»

Русанов спросил дежурного по управлению, капитана Деревенских, когда именно было принято это сообщение. Тот глянул на записи, сказал, что принимала сообщение предыдущая смена, майор Кудрявцев, в семь двадцать утра.

Сняв для памяти копию записи, Русанов отправился к генералу — надо было посоветоваться. Судя по всему, Иван Александрович может поручить и это дело его отделу, сосредоточившему в своих руках нити борьбы с организованной преступностью в городе. И он не ошибся.

Генерал, выслушав его доклад, тяжко вздохнул:

— Вот напасть-то, а, Виктор Иванович! Одно дело не успели до ума довести — другое навалилось. Только-только нащупываем концы по взрыву в вагоне — хищение оружия… М-да-а…

Он помолчал, расстроенно глядя за окно, где по-прежнему шел дождь, побарабанил пальцами по крышке стола. Потом достал из ящика стола пачку сигарет, предложил Русанову:

— Закурим, Виктор Иванович.

— «Опал» где-то раздобыли, Иван Александрович.

— Да раздобыл, — неохотно отозвался генерал, занятый своими мыслями. — Виктор Иванович, — сказал он в следующую минуту, — а не кажется ли вам, что действует одна и та же преступная группа?

— Предположить, конечно, можно, — не стал спорить Русанов. — Но все-таки, Иван Александрович, какова логика ваших умозаключений? Как вы все эти дела связываете? Хищения золота на «Электроне», смерть электрика Криушина, поддельный его паспорт, возможное участие в паспортной афере Битюцкого, взрыв в поезде, хищение оружия…

— Не забудьте Воловода, Виктор Иванович!

— Да, еще Воловод, сбитый «пикапом» с автоцентра и до сих пор не пришедший в себя.

— Если честно, то во всех этих преступлениях, Виктор Иванович, взрыв в поезде как бы выпадает из цепочки, алогичен. А в остальном все выстраивается довольно четко: преступники, занимавшиеся хищениями золота, решили вооружиться. Могли кого-нибудь подкупить из военных, могли, разумеется, и самостоятельно забраться в склад. Криушин — бывший участник преступной группы, «завязал», уехал, загадочно погиб. Примем пока версию «несчастный случай», но к проверке Криушина, я думаю, нам со временем нужно будет вернуться. Не нравится мне во всей этой истории Битюцкий. Не нравится, и все! — генерал легонько пристукнул ладонью по столу. — Что-то много совпадений — и с Криушиным-Калошиным, и с Жигульской, и, накоиец, с Воловодом. Да-да, Виктор Иванович! Смотрите: Воловод по нашей просьбе начинает проверять «Электрон», не проходит и двух недель — его «случайно» сбивает машина. Откуда машина, кто был за рулем? Выясняем, что шофер имеет прямое отношение к запасным частям, был судим.

— Но наезд произошел из-за неисправности тормозов, Иван Александрович, это доказала техническая экспертиза.

— Исправные тормоза можно сделать неисправными, Виктор Иванович, как вы думаете? — лукаво прищурился генерал.

— В принципе — да.

— Вот именно! И вы автомобилист, и я. Понятие об устройстве тормозной системы автомобиля имеем, А как себя ведет этот парень, что сбил Воловода?

— Я беседовал с ним, Иван Александрович. По-моему, спокойно.

— Вот-вот, спокойно! Он сознательпо шел на это преступление, знал, что техническая экспертиза, о которой вы говорите, покажет то, что им и нужно.

— Вы думаете… Битюцкий? — напряженно спросил Русанов.

— Жаль, Воловода нельзя расспросить, — генерал не ответил на прямой вопрос Русанова. — Жаль! Расследование, уверен, пошло бы гораздо быстрее, Есть тут какая-то тайна, есть. Парню этому с автоцентра был резон идти на такое преступление. Защищал что-то свое. Хотя за ним могут стоять и другие фигуры. Кстати, у Битюцкого есть автомобиль?

— Есть. «Жигули». Я навел уже справки.

— Ну вот. Интерес в автоцентре прямой. Но все равно это пока версия, Виктор Иванович. Но ее придется очень тщательно разработать. Следственный отдел поможет вам, я скажу Павлову, Он заново допросит этого шофера с автоцентра…

— Часовщиков. Александр Часовщиков, — подсказал Русанов.

— И Часовщикова, и Жигульскую, и Мамедова, Битюцкого… Битюцкого пока трогать не будем, повременим. Подождем. Может, Воловод придет в себя, может быть, Часовщиков этот скажет нам что-нибудь новое. Люди не сразу начинают говорить, но начинают, если следствие вести правильно, — добавил генерал. — А хищением оружия вам, конечно, заниматься, Виктор Иванович. Я почти уверен теперь, что концы сойдутся на одних и тех же людях. Почерк один. Поезжайте в часть, поговорите там с командиром, доложите потом.

— Понял. Разрешите идти?

— Да-да. Жду вас вечером, — кивнул генерал и потянулся к зазвонившему телефону.

«Ну что ж, — думал Русанов, направляясь в кабинет. — Генерал только подтвердил мои мысли. Битюцкий, несомненно, имел или имеет отношение к «Электрону». Но сознается он только под давлением улик, свидетельских показаний. Ах, Альберт Семенович, лиса-патрикеевна! Как умно себя поставил, как естественно себя ведет! И юридически очень грамотно. Ведь если он и знал, что Криушин есть Криушин, то теперь все равно не сознается, а Жигульскую просто поставил под удар. Но ничего, разберемся… А взрыв в вагоне поезда действительно ни в логику этой преступной группы, ни в схему не вписывается. Вполне возможно, что это сделал кто-то со стороны, сам по себе».

Виктор Иванович невольно подумал о Зое, о том, что он видел в ту страшную ночь настанции Лысуха, и кулаки его сжались. Ему понадобилось несколько минут, чтобы справиться с собой, погасить гнев. Он выкурил подряд две сигареты и только потом позвонил в гараж, вызвал машину.

…Через полчаса он сидел в кабинете командира части полковника Ажаева. Тот сказал ему, что факт этот для них — серьезнейшее ЧП, весь личный состав полка взбудоражен. Кто бы мог подумать, что в их части и вдруг такое может произойти!

Ажаев говорил в таком духе еще некоторое время, и Русанов не выдержал. Извинившись, он сказал, что все это эмоции, хотя и уместные, а ему нужны факты! кто конкретно отвечает в полку за оружие, где и как оно хранится, что могло способствовать хищению автоматов и пистолетов?

— Понимаю, понимаю, — кивал Ажаев склоненной черноволосой головой и, вызвав дежурного по штабу, приказал ему найти подполковника Черемисина.

— Это мой заместитель по вооружению, — пояснил он Русанову.

Черемисин скоро явился — моложавый, подтянутый офицер, — вытянулся у порога кабинета, доложил о прибытии, кося при этом глаза на Русанова: кто такой и по какому случаю сидит у командира?

— Присаживайся, Николай Алексеевич, — пригласил Ажаев и представил Русанова! — Вот товарищ из управления КГБ.

— А, ясно! — сказал Черемисин и сел к столу, ждал вопросов. Лицо его — чисто выбритое, с правильными и строгими чертами — было хмуро, карие глаза встревожены.

— Виктор Иванович интересуется, как и где хранится у нас оружие, кто за него отвечает.

— За оружие несу ответственность прежде всего я, — сказал Черемисин и опустил голову. — И, разумеется, мои подчиненные. А храним, как это и положено, в складах.

— Сколько у вас складов?

— Несколько. Но вас интересует прежде всего тот, из которого похищены автоматы и пистолеты?

— Да, конечно, — подтвердил Русанов. — Кто конкретно отвечает за этот склад?

— Прапорщик Рябченко… Виктор Иванович, вы меня извините, но там, — Черемисин показал рукой за спину, — прибыли уже из военной прокуратуры, майор Таранчук. Может, вы присоединитесь к нам, а? Я должен там быть.

— А что, пожалуй, — согласился Русанов и вопросительно глянул на Ажаева.

Командир полка также одобрил эту идею!

— Там, на месте, все и посмотрите, Виктор Иванович. Я был на складе, видел… Если какие вопросы возникнут — прошу ко мне.

— Хорошо, договорились.

Русанов и Черемисин вышли из штаба, направились в дальний угол военного городка, к старым, приземистым постройкам. Встречные солдаты и офицеры отдавали честь, и Черемисин занято и торопливо отвечал им.

— Каким именно способом похищено оружие?— расспрашивал Русанов на ходу.

— Через окно влезли, с той стороны оклада, — подполковник показал рукой направление. — Выставили решетку, раму…

— Это что — так просто сделать?

— Ну, я бы не сказал… — замялся Черемисин.— Но при желании все можно своротить, Виктор Иванович. Хоть бетон, хоть броню.

— Теоретически да, преступники владеют и газорезаками, и чем угодно. Но все же, сломать решетку, думаю, не так-то просто. А что за человек этот прапорщик? Начальник склада?

— Рябченко? Да отличный мужик, Виктор Иванович. Он у меня, например, вне всяких подозрений. Я так и Таранчуку сказал. Тот тоже о нем расспрашивал.

— Ну а караул что рассказывает? Часовые?

— Никто ничего не видел и не слышал. Замки на месте, пломбы — тоже. А насчет Рябченко, Виктор Иванович, добавлю, что у него вся служебная карточка в поощрениях.

— Вы записывали?

— И я, по моему ходатайству и командир. Нет, прапорщик у нас на хорошем счету.

— Ладно. Посмотрим, что там…

Они подошли уже к складу, прошли в приоткрытую тяжелую дверь. В помещении, освещенном тусклой, пыльной лампочкой, у стола сидели несколько человек — офицеров и прапорщиков, разговаривали. При появлении заместителя командира встали, умолкли.

— Подполковник Русанов, из Комитета госбезопасности, — представил Черемисин Виктора Ивановича. — Это майор Таранчук, из прокуратуры, это командир роты Селезнев, его солдаты охраняли складские помещения, прапорщик Рябченко, старший прапорщик Голяков…

Виктор Иванович пожал каждому руку, внимательно посмотрел в глаза. Ему показалось, что прапорщик Рябченко несколько смутился. Но это могло и показаться.

— Если разрешите, товарищ подполковник, — обратился Русанов к Черемисину, — я начну свою работу с беседы с коллегой, о майором Таранчуком.

— Да-да, конечно!

Русанов и Таранчук отделились от группы, негромко беседовали. Майор водил Виктора Ивановича по хранилищам, показывал, излагал свою версию хищения.

— Убежден, что отсюда, изнутри, помогали, — сказал следователь военной прокуратуры. — Смотрите, Виктор Иванович, как мощно укреплены на окнах решетки. Попробуйте снаружи, на трехметровой высоте, быстро и бесшумно выломать их — ничего не получится. Окно, которое выставлено, не разбито, все стекла целы. На раме я не нашел следов какого-либо инструмента — фомки, лома, монтировки, наконец. Ее просто отжали.

— Логично, — согласился Русанов. — Значит, это мог быть один человек, который отлично знает порядки на складе, бывал здесь не раз и, выбрав момент, подготовил соучастникам окно.

— Вот именно!

— Остается нам с вами отобрать людей, которые бывали здесь, работали, помогали прапорщику… как фамилия начсклада?

— Рябченко.

— Вот, помогали Рябченко в работе на складе. Не думаю, что этих солдат так уж много.

— Да, согласен, — сказал Таранчук. — Но я не исключаю версии помощи со стороны караула. Такие случаи в моей практике были. Караул оказывался заодно с преступниками.

— Хорошо. Давайте допросим часового, стоявшего в ту ночь у склада, разводящего, начальника караула, офицера. И, разумеется, прапорщика Рябченко.

Они вернулись к столу, попросили командира роты пригласить взводного и его солдат, и скоро они по одному заходили в склад, давали показания.

Лейтенант Березкин — совсем еще мальчишка, тощий и длинный, с торчащей из воротника шинели худой шеей — на вопросы отвечал четко, по-военному: ни о каких подозрительных шумах часовые и разводящий ему не докладывали; он сам, лично, несколько раз за ночь обходил посты, посторонними делами не занимался, не спал. Хищение оружия в его дежурство — факт позорный, и он, лейтенант Березкин, постарается искупить вину.

— Но если вы не виноваты, лейтенант… — начал было Таранчук.

— Виноват, товарищ майор! В любом случае совесть меня будет мучить.

— Хорошо, идите. Разводящего сюда пошлите.

Сержант, печатая шаг, подошел к столу, кинул руку к шапке, представился по форме. Вид у этого парня был молодецкий, бравый.

— Расскажите, Дубовицкий, как наряд нес службу, были ли нарушения по службе со стороны солдат? Кто из вашего взвода работал в этом складе, помогал прапорщику Рябченко в чистке оружия, в перетаскивании ящиков? — спросил майор Таранчук.

Сержант, что называется, ел глазами начальство.

— Товарищ майор, нарушений по службе со стороны наряда не было. Из нашего взвода практически все были на складе.

— Какого числа?

— Не помню точно… В начале октября, да.

— Ладно, идите. Часового сюда.

— Есть!

Сержант вышел, а через минуту перед офицерами стоял рядовой Маликов — щуплый испуганный солдатик, то и дело шмыгающий простуженным носом.

Подполковник Черемисин коснулся руки Таранчука — мол, погодите, майор, я сам с ним потолкую.

Спросил ласково и доверительно:

— Сынок, расскажи-ка нам все по порядку: как службу нес, что видел и слышал. Только не выдумывай ничего, не надо. Следователи люди серьезные, с ними шутить не стоит. Если вдруг выяснится, что ты говорил неправду, то… сам понимаешь. И потом, оружие воруют для убийств, разбоев, не для хороших дел. Помочь надо. Ну?

Солдатик помялся, опустил глаза, заговорил тихо, несмело:

— Я стоял вот у этой двери… Дождь сильный шел, холодно. А потом мне показалось, что в складе что-то упало.

— Показалось или действительно упало? — тут же уточнил Таранчук.

— Упало, — подумав, сказал Маликов.— Я потом слушал-слушал, но больше ничего не падало.

— Сержанту доложил?

— Да.

— А он что?

— Он сказал, что у прапорщика всегда порядок и ничего упасть не может.

— Так, дальше! Лейтенанту доложили?

— Нет. Сержант сказал, что ему некогда, он книжку читает. И вообще, до смены сорок минут осталось. Замки, мол, на месте…

— Понятно. А почему сам не сказал лейтенанту?

Солдатик пожал плечами, промолчал.

— Хорошо, иди. Прапорщика сюда, Рябченко.

— Есть!

Маликов неловко, скованно повернулся, зашагал к дверям склада, сказал там облегченным, радостным почти голосом: «Рябченко!»

— С прапорщиком я сам поговорю, — предупредил Русанов.

— Так… нам уйти? — не понял Черемисин, приподнимаясь.

— Нет-нет, зачем?!

Прапорщик был напряжен. Напряжение жило в его деревянных жестах, в срывающемся голосе, в настороженных глазах. Он подошел к столу, так же как и другие, поднял руку к шапке, представился — пальцы его у виска подрагивали.

«Переживает, — отметил про себя Виктор Иванович. — Хотя, собственно, как не переживать? На его же складе ЧП случилось…»

— Скажите, Рябченко, — обратился он к прапорщику, — когда вы обнаружили пропажу оружия? В какой именно момент?

— Ну, в какой… — Анатолий покашлял в кулак. — Пришел на работу, то есть на службу, принял у караула склад, расписался в журнале…

— Замки и пломбы были на месте?

— Да. Ну вот. Потом вошел, смотрю, а окно и решетка выставлены. Я сразу к лейтенанту, доложил… Гм!

— Решетка выставлена изнутри, Рябченко, следствием это уже установлено. Значит, кто-то помогал преступникам.

— Не знаю, может, и помогал. У меня замки и пломбы были на месте.

— В складе в основном находитесь вы…

— Почему же! У меня тут и солдаты работают, и офицеры приходят.

— Но вы же не бросаете свой склад на посторонних лиц?!

— Нет конечно. Я за него отвечаю.

— Разумеется. Вернемся к началу. Значит, замки на месте, пломба не тронута?

— Да вроде не тронута.

— Что значит «вроде»?

— Ну, товарищ следователь, извините, забыл ваше звание… Пломба-то бывает на месте, печать вроде не потревожена, а нитки ведь можно вытащить очень осторожно — и не заметишь ничего. Да и печать вот эту,— Рябченко выхватил из кармана шинели связку ключей, на кольце которой болталась и его личная железная печать, — подделать разве нельзя? Чего тут подделывать? Раз плюнуть. Спецы среди солдат такие есть… Слесаря приходят в армию служить, фрезеровщики, граверы.

— Значит, вы утверждаете, что караул вскрывал эту дверь?

— Я ничего не утверждаю, товарищ подполковник. Я только на ваш вопрос ответил. А что было и как…— он дернул плечами, спрятал ключи.

«Подбрасывает нам свою версию хищения? — думал Русанов. — Или действительно только ответил на мой вопрос? Ладно. Поехали дальше».

Он задал прапорщику еще несколько вопросов, потом Рябченко забросали вопросами Черемисин и Таранчук, и почти на все вопросы он находил довольно-таки вразумительные ответы.

«Если решетка выломана изнутри, то либо этот прапорщик, либо солдаты караула причастны к хищению», — заключил Виктор Иванович и, поднявшись, снова осмотрел хранилище, мысленно проследил путь преступника (или преступников) от окна к ящикам. «Да, скорее всего, их было двое: окно расположено высоко, без посторонней помощи не залезть… Впрочем, можно ведь подставить что-нибудь… Потом, эти ящики: прапорщик утверждает, что защелки на них были открыты, пломбы сорваны. Странно!»

Он вернулся к столу, спросил об этом Рябченко, и тот чуть заметно побледнел и несколько затянул с ответом:

— Ну… Не открыты, я не так выразился. Пломбы сорвали вместе с защелками, я потом и подполковнику Черемисину их показывал.

— Да, видел, — подтвердил Черемисин, а Рябченко в этот момент похвалил себя за предусмотрительность.

Они закончили разговор, офицеры поднялись.

— Я вас провожу, — предложил Черемисин Русанову, и Виктор Иванович согласился. Ему уже пора было ехать. С Таранчуком они обменялись телефонами, майор решил еще разок поговорить с солдатами. Да и непосредственно следствием заниматься ему.

Прежней дорогой Русанов и замкомандира полка возвращались к штабу, к КПП,

— Что-то не понравился мне ваш Рябченко, — честно сказал Виктор Иванович. — Напряжен, над ответами подолгу думает.

— Да как тут думать не будешь? — улыбнулся Черемисин. — Слово не воробей, скажешь, а потом… Нет-нет, это честный и порядочный человек. Лично я ему верю.

— Тем не менее похитить оружие можно было только с помощью караула или того же Рябченко. Решетка была подготовлена,

— Увы! — вздохнул подполковник, обходя большую лужу на асфальтовой дорожке. — Будем разбираться. Березкина этого за чтение книг в карауле… очень строго накажем! Это за ним и раньше наблюдалось. И сержанта тоже…

— Скажите, Николай Алексеевич, а вы чего-нибудь интересного в поведении Рябченко не замечали?

— Чего именно?

— Ну, необычные знакомства, какие-нибудь высказывания…

— Да нет, прапорщик как прапорщик. Таких у меня десятка два. Дисциплинирован, отзывчив, в бутылку не лезет, особенно не пьет. На совещаниях у командира, по субботам, отмалчивается, я никогда, например, не слышал его голоса. А горлохватов сейчас и в армии хватает… А насчет знакомств… Да черт его знает, какие у него знакомства! Живем в большом городе, возможностей немало. Знаю, что разошелся он с женой, женился на другой… По службе нет к нему претензий.

— Понимаете, Николай Алексеевич, фигура начальника склада вооружения весьма интересна для преступников…

— А-а, понял. Но он ведь не будет о том распространяться, Виктор Иванович, даже если это и так… Стойте! — Черемисин и сам остановился. — Может, это и пригодится вам. Да, я однажды видел, что Рябченко садился недалеко от ворот КПП, за автобусной остановкой, в белый «мерседес».

— Вот как!

— Был такой случай, был. Я еще подумал: прапорщик на «мерседесе» разъезжает… Но потом спросил у него, он говорит: «Опаздывал, товарищ подполковник, отдал ему трешку…» Вот, пожалуй, и все. Нет, Виктор Иванович, это кто-то из караула сработал. Видели же, как сержант себя вел? Надо разбираться,

— Хорошо. Буду ждать от вас известий, Николай Алексеевич. Мы и сами, разумеется, предпримем кое-какие меры. Но истоки преступления — в части, я в этом убедился.

У зеленых массивных ворот КПП офицеры распрощались. Русанов поудобнее уселся в глубине салона «Волги», размышлял. Белый «мерседес», пожалуй, надо разыскать. Их в городе немного, проблемы этот поиск не представит. Вполне возможно, что его владелец ничего общего с Рябченко и не имеет…

* * *

В управлении Виктора Ивановича ждала неожиданная весть: в отдел милиции Промышленного района явился некий Щеглов Игорь, семнадцати лет, и заявил, что это он подложил в вагон взрывное устройство, в чем глубоко раскаивается…

Дежурный, капитан Калюжный, тотчас позвонил чекистам, а Щеглова посадил под замок тут же, при райотделе.

Через несколько минут Русанов снова был в машине.

Водитель быстро домчал его до отделения милиции, и вот перед Виктором Ивановичем, как зверек в клетке, предстал Щеглов — обыкновенный пацан, с осунувшимся, бледным лицом и черными кругами под глазами. Глаза эти исподлобья, покорно и тревожно смотрели на Русанова.

Как же этот юнец поднял руку на беззащитных и ни в чем не повинных людей? Зачем он убил трех женщин, ранил многих, в том числе и Зою? Что же это за выродок, сидящий сейчас на темной крашеной скамье? Что он хотел доказать другим? Чем с точки зрения нормального человека и здравого смысла объяснить его преступление?

Щеглов, видно, понял: этот серьезный рослый человек в гражданской одежде, что с такой ненавистью смотрит на него, не из милиции. Какая-то сила подняла его со скамьи, он подошел к решетке, отделяющей камеру от основного помещения, схватился за нее, смотрел прямо в глаза Русанову. «Да, это я сделал,— говорил его взгляд. — Я подложил взрывное устройство в купе, я убил женщин. Но я сам пришел к вам. Я больше не мог прятаться, не мог носить на своей совести такой груз…»

Голова Щеглова была коротко, и, судя по всему, совсем недавно, острижена под «нулевку».

— Кто это его постриг, Калюжный? — спросил Виктор Иванович, чтобы что-нибудь спросить, отвлечься от тяжких мыслей, от неодолимого желания схватить этого негодяя за грудки, встряхнуть так, чтобы он хотя бы на миг почувствовал, что значит боль и страдания умирающих, изувеченных его подлыми руками людей.

— Сам, — ответил Щеглов дрожащим голосом.— Все равно постригут. И расстреляют. Я знаю.

— Ну, с расстрелом ты не спеши, — хмуро проговорил капитан Калюжный. — Сначала суду все расскажешь. Но я бы лично таких мерзавцев, как ты, шлепал без раздумий!

— Выпустите его, — распорядился Русанов. — Мне нужно с ним поговорить.

Капитан Калюжный отомкнул решетку-дверь; Щеглов, втянув голову в плечи и, совсем уже по-тюремному, заложив руки за спину, пошел в дальний угол дежурной комнаты, где стояли стол и несколько обшарпанных стульев. Сел, сложив перед собою на крышке стола напрягшиеся кулаки. Сел напротив и Виктор Иванович.

— Ну, рассказывай, — сказал он сурово. — Если ты добровольно пришел в милицию, значит, не совсем еще скотиной стал. Что-то в тебе человеческое, наверное, осталось.

— Что рассказывать-то? — Щеглов дернул плечом. Синяя его, с меховым воротником куртка топорщилась на спине, и затравленный его взгляд кололся, смешались в нем страх и отчаяние, нарочитая бравада и непередаваемая словами тоска.

— Рассказывай по порядку: где брал порох, как посмел поднять руку на невинных людей? Ну!

— Порох я у бати взял… Он охотник, пороха у него много. А бомбу не я делал. И я не знал, что она… Ну, что мертвые будут. Генка мне сказал, что надо просто одну бабу попугать, отпуск ей испортить.

— Какой Генка? — насторожился Русанов.

— Дюбель. Ну, это так, по-уличному, кличка у него такая. А фамилия его Дюбелев.

«Дюбелев, Дюбелев… — тут же заработала память Виктора Ивановича. — Погоди-ка! Мне же Гладышев с Поповым докладывали о нем, он есть в одной из разработок, мои парни были у него, кажется, дома…»

— Он на Большой Красноармейской живет, да? — спросил он Щеглова.

— Да. Дом номер девятнадцать, на втором этаже. Квартира три.

— Так, правильно. — Русанов быстро встал. — Хорошо, Щеглов, иди пока на место. Потом еще побеседуем.

Виктор Иванович вышел из райотдела. Погода за то время, пока он был в помещении, окончательно испортилась: с неба валил мокрый снег, милицейский двор, стоявшие в нем машины, пригнанный откуда-то тракторишко с разбитыми стеклами — все вмиг преобразилось, окуталось чистым белым пуховиком, посвежело. Двигатель «Волги» работал, махали туда-сюда «дворники» на выпуклом лобовом стекле, капот машины был мокрым, парил.

— Поехали, Саша, поехали! — сказал Виктор Иванович вопросительно глянувшему на него шоферу.

«Волга» понеслась, разбрызгивая тающий на мостовой снег, замелькали за приспущенными стеклами окон грязные же бока автобусов и троллейбусов, большие колеса грузовиков, нахохлившиеся на остановках люди, трубчатая вязь перил тротуарных ограждений, свинцово-мрачные, тяжелые волны водохранилища — вода как-то особенно ощущалась среди заснеженных берегов, — горб широкого моста с четырехрядным движением, рядок телефонных будок, уже в высокой, правобережной части города, серые стены массивного здания управления железной дороги… Водитель мчал по осевой, отскочивший назад регулировщик с полосатым жезлом поднес было свисток к губам, но передумал. Сразу за управлением дороги, на перекрестке, водитель повернул влево, спустился вниз по брусчатке, машину затрясло, и скорость пришлось сбавить. Но этот участок дороги был небольшой, снова под колесами машины гладкий асфальт, снова шум ветра в неплотно закрытых форточках.

«Надо мне взять с собою Попова с Гладышевым,— думал Виктор Иванович, — Они были у Дюбелева, знают, что и как…»

Через несколько минут он был в управлении. Не дождавшись лифта, бросился по лестнице наверх. Коняхин, Кубасов и Гладышев были на месте, Русанов приказал им получить оружие и надеть бронежилеты! скоро группа захвата была готова к действиям.

Через полчаса Русанов стоял перед нужной квартирой.

Звонил в глухую, обитую коричневым дерматином, дверь, не слыша звонка и оттого теряясь — исправен ли он? И снова тонула под нетерпеливым его пальцем белая мягкая пуговка…

«А что, если этот самый Дюбель имеет отношение к хищению оружия?! То есть, попросту говоря, сидит сейчас здесь, в квартире, с автоматом в руках?! И не один…»

Наконец дверь открылась. На пороге стояла та самая женщина с хмурым лицом, которую Виктор Иванович встречал уже возле своего управления.

— Что вам надо? — спросила она, и лицо ее еще больше помрачнело.

— Геннадий Дюбелев здесь живет?

— А тебе он зачем? — вдруг злобно закричала женщина. — Чего ты сюда явился? Кто тебя сюда звал?!

— Мне нужно с ним поговорить, Я из комитета госбезопасности. Вот мое удостоверение. Вы его мать, да?

— Да, я его мать! А сына ты не получишь, понял? Вон отсюда!

— Геннадий подозревается в тяжком преступлении. Погибли люди…

— Жаль, что ты живой и здоровый! Вон! А сына ты не получишь. Я знала, что вы за ним придете, сказала ему: беги! Нет его дома, понял?

Женщина попыталась было захлопнуть дверь, но Виктор Иванович решительно отстранил ее, вошел в квартиру.

Генки действительно дома не было.

— Все я теперь знаю, все! — продолжала кричать женщина. — Сопляк этот, Игорек, подложил в поезд бомбу, он приходил ко мне на работу, сказал, что вроде бы Генка его научил. Брешет он! Сам все сделал и подложил. Пусть теперь сидит. А мой сын тут ни при чем.

— Вы сыну сказали, что к вам приходил Щеглов?

— А как же! Конечно сказала! Я…

— Ясно, вы его предупредили, и он сбежал. Это уголовно наказуемое деяние, имейте это в виду.

— Ты меня не пугай, начальник! Я и так вся пуганая. Считай, все пятьдесят лет живу и трясусь из-за таких, как ты. Пусть хоть сын мой на свободе поживет,

— Поживет, — вздохнул Русанов, — Какое-то время, пока мы его не найдем…

* * *

Тем временем Сергей Русанов с друзьями-«афганцами» вели свое следствие.

На нескольких мотоциклах парни примчались в Хвостовку, окружили дачу Гонтаря, полагая, что кого-нибудь из обидчиков Сергея они здесь застанут. Но увы, на воротах и на дверях дома висели большие, тяжелые замки.

Сбившись в кружок, парни посовещались — что делать? Следы того лысого мужика, о которым Сергей встречался дважды, а Костя Куликов и еще двое парней видели на площади, найти можно, скорее всего, здесь, на даче. Идти в военкомат, спрашивать о человеке, у которого «погиб под Кабулом сын», не зная ни фамилии этого человека, ни адреса, — занятие пустое. В военкомате их просто выпроводят за дверь, и будут правы. А вот здесь порасспрашивать соседей — кто, мол, хозяин и где его можно найти в городе — это другое дело. Но у кого спрашивать?

Сергей заметил, что за ними, неумело прячась, наблюдает с соседнего огорода мужичонка довольно неказистого вида. Он пошел к нему, призывно махая рукой, и мужичонка отозвался на его зов, пошел навстречу.

— Привет! — бодро сказал Сергей через провисшую проволоку огорода.

— Здравствуйте, робяты, здравствуйте! — всем сразу кланялся мужичонка. — Вы к Михал Борисычу, что ль? Дак его нету, не приезжали. Оне с Мариной, кабыть, к выходным явются.

«Ага, имя уже знаем. И как жену зовут — тоже знаем», — тут же отметил Сергей, подмигивая Косте.

— А вас как величать? — вежливо спросил он.

— Ды Николаем с утра кликали, — шмыгнул носом собеседник. — Робяты, у вас выпить нету, а?

— Выпить у нас нет, Николай, а спросить есть что. Дача эта… продается, не знаете? Нам бы о хозяином повидаться, потолковать. Костя вот, женился недавно, родители ему денег на дачу дают…

— Не, насчет продажи не слыхал, робяты, врать не буду. А повидать Михал Борисыча в городе… Да бог ево знает, где искать-то. Я у ево там не бывал, не приглашает.

— А фамилия его как?

— Фамилия? — Николай поскреб пятерней нечесаную голову. — Чудная какая-то фамилия, вроде как и нерусская. Он называл, да я запамятовал… Какой-то еще камень есть, из него бусы бабам делают…

— Янтарь, что ли?

— Во-во, похожая! Только не совсем «янтарь», а чудок измененная… Вроде как… ну вот собаки гончие бегают — как называется?

— Гон! — сказал Сергей и глянул на Костю: так, что ли?

— Во! Я и говорю, — обрадовался Николай. — Чудок от гончих собак фамилия, а чудок — от камней, что бусы мастерят.

— Вы нам какие-то ребусы задаете, — не выдержал Костя, — Может… Гонтарь?

— Точно! — Николай обрадованно замотал головой, — Гонтарь. Называл Михал Борисыч, да я… Вот дурья голова!

— Спасибо, Николай! Вы нам очень помогли. До свидания!

— Дай вам бог здоровья, робяты. Дай бог!…

Глава двадцать седьмая

Октябрьские праздники Валентина с Анатолием провели дома. И сами никуда не пошли, и к себе никого не позвали — но хотелось. На душе было тревожно, невесело. Много случилось в последнее время разных событий, многое они пережили, передумали. Валентина еще взбадривала себя и мужа, пыталась шутить, а Анатолий ходил мрачный, злой и ежедневно являлся со службы в крепком подпитии. Он ничего не сказал ей о хищении оружия, о том, что и сам участвовал в этом преступлении. Признание его ничего бы ему не дало, не облегчило душу и сердце, а только бы, пожалуй, еще больше вызвало со стороны Валентины насмешек и осуждения. Он понимал, что рано или поздно следователи доберутся до истины. Раз взялись за дело чекисты и работники военной прокуратуры, то ходить ему на свободе недолго.

Рябченко все чаще задумывался о той жизни, которую он вел с Валентиной, все отчетливее сознавал, что попал как кур в ощип. Ничто его сейчас уже не радовало — ни просторный и теплый дом, набитый всяческим добром, ни новенькие «Жигули» в гараже, ни сытная еда и деньги без счета. Он хорошо теперь разобрался, как зарабатывались эти деньги, откуда у жены такой достаток, чем все это кончится. Да, поначалу он отнесся ко всему и легкомысленно, и безответственно — пачки денег так легко и просто сыпались и в его карман, и он какое-то время чувствовал себя «человеком», а точнее — независимым и довольно состоятельным дельцом. Валентина носила золотишко с завода, он отвозил отходы Семену Сапрыкину, потихоньку продавал. Так жить, наверное, можно было бы всю жизнь, и если бы не эти мордовороты Гонтаря…

«Вляпался ты по самые уши в дерьмо, вляпался, — вязко размышлял Анатолий, тупо глядя на экран цветного телевизора, где вот-вот должен был начаться парад военной техники. — Жулики эти так просто из рук не выпустят, от них по доброй воле не уйдешь. Да и как повернулось-то: сначала в «покупатели» слитков напросились, а точнее сказать, навязались, причем нагло. Теперь принудили меня оружие красть, а завтра что? Прикажут людей убивать? А что, с них станет. Тот же Гонтарь, он ни перед чем не остановится. Скажет: надо, Толя! Во имя «революции», во имя победы наших идей. Помнишь, мы говорили с тобой на эту тему, и ты наши взгляды разделял. Ну вот, а теперь бери в руки «свой» автомат — и вперед! На коммунистов, на тех, кто не согласен с нами, не поддерживает, мешает. Только так ты окончательно докажешь верность делу, за которое взялся вместе с женой…»

Анатолий зло покосился на Валентину, которая в этот момент прошла по комнате, подумал, что как бы он хорошо чувствовал себя дома, среди своих дочек, рядом пусть и со сварливой, но все ж таки честно живущей Татьяной. Она хоть и продавец, но принципов придерживалась очень твердых — руки всякими там обвесами-обсчетами не марала. Жили они, конечно, скромно, чего там, но зато спокойно. Разве он так вот переживал, ломал голову над тем, что будет завтра? Татьяна, наоборот, говорила ему не раз: «Толя, не таскай из части ничего, не нужно. У нас две девчонки. Подумай, что я буду делать с ними, если с тобой что случится…»

Татьяна как в воду глядела. Пришла беда — отворяй ворота. Но куда теперь пойдешь, кому пожалуешься? Друзей у него закадычных нет, а собутыльников — полно. Те же прапорщики, коллеги, прознали, что Рябченко не скупится, угощает, ну и потянулись к нему на склад… А что с этими собутыльниками, разве будешь откровенничать? Тем более что все в полку внают о краже оружия с его склада. Избави боже намекнуть кому, довериться. Завтра же будет известно начальству, послезавтра — следователю. Уж лучше самому пойти и признаться…

«Пойти и признаться?!» — Анатолий даже вздрогнул от этой, обжегшей его душу, мысли и, вскочив, принялся расхаживать по комнате. Да он с ума сошел! На самого себя заявить! Тогда ведь придется и о Валентине рассказывать, и о Семене, и о Гонтаре с его шайкой. А кто же ему простит? Никто. В уголовном мире свои законы, он уже наслышан о них; его, Рябченко, везде достанут.

Нет-нет, так не годится. Если и идти к кому, так это к Татьяне, к бывшей жене. Пасть в ноги, попросить прощения и предложить ей как можно быстрее уехать из этого проклятого города. Трудности будут по службе, потому что у него контракт с армией, надо дослужить еще год. Но год — это все же какой-то конкретный, определенный срок, есть чего ждать и на что надеяться. А чего он дождется здесь, у Валентины?…

— Тюрьмы, — сказал Рябченко вслух, и Валентина тут же заглянула в комнату (она что-то жарила на кухне). Спросила удивленно:

— Ты что-то сказал, Толик?

— Да это телевизор вон болтает, — ответил он, не поворачивая головы, а Валентина какое-то время не уходила — голос мужа она ведь отчетливо слышали! Ну ладно, не хочет разговаривать — не надо. Да и что с пьяного возьмешь? Сидит, бормочет…

В самом деле, и сегодня, седьмого ноября, Анатолий с утра уже крепко похмелился, думал, что мысли-«скакуны» оставят его в покое, но водка лишь разбудила его фантазию и обострила чувства. Он не очень-то ждал и праздничного обеда — а Валентина обещала что-то «необыкновенно вкусное», — потихоньку потягивал из бутылки, которая стояла у него в потайном месте, за сервантом. Валентина и раз, и другой строго глянула на него, искала бутылку, но не нашла. Да и некогда ей было искать: на кухне кипело у нее несколько кастрюль, а в духовке тушилось мясо. И все же, обеспокоенная, она выбрала минуту, села рядом с Анатолием на диван, сделала вид, что смотрит телевизор, что ей интересно, как везут по Красной площади ракеты, ползут какие-то зеленые машины. Анатолий же смотрел на парад отсутствующим взглядом. Странное чувство пришло к нему в эти минуты: он не ощущал себя военным человеком, уже не ощущал. Смотрел на ракеты и бронетранспортеры, на сидящих в боевых машинах солдат и прапорщиков, смотрел на красивые, четкие «коробки» офицеров, печатающих по брусчатке дружный шаг, и думал о них отстраненно, с каким-то непонятным для себя раздражением и завистью; «Ишь, вояки вышагивают…»

Гремела музыка духового оркестра, мужской голос рассказывал о той или иной «коробке», которая проходила в этот момент мимо трибуны Мавзолея; потом показывали и саму трибуну, руководителей страны, а больше всех — президента. Он улыбался, махал рукой, что-то говорил стоящим рядом с ним членам правительства, и те согласно кивали шляпами и тоже улыбались.

«Начальству чего не жить? — размышлял Анатолий. — Стоит себе на трибуне, машет…»

Он понимал, что не прав, что у этих людей, на трибуне, проблем и забот побольше, чем у него, начальника склада одного из армейских полков, но он соотнес сиюминутные свои терзания с бодрым, праздничным видом руководителей страны, и именно это его задело, царапнуло по нервам.

Валентина вскочила, сбегала на кухню, что-то там переставила, перелила, погремела кастрюлями и сковородками, снова пришла. Показывали уже гражданских, колонны москвичей; смотреть вроде бы было нечего, глаз за много лет привык к таким картинам: несли и везли громадные транспаранты, на которых были уже привычные слова: «Слава КПСС!», «Партия — единственная консолидирующая сила нашего общества!», «Дело Ленина будет жить в веках!», «Октябрь — жив!» Потом пошли призывы покрепче: «Призовем к ответу тех, кто раскачивает наш государственный корабль!», «Руки прочь от КГБ!», «Не дадим в обиду нашу армию-защитницу!»

На трибуне с этими призывами явно были согласны, потому что президент, а вслед за ним и остальные государственные мужи энергично махали демонстрантам руками.

На Красную площадь между тем вступила новая колонна. Над головами демонстрантов красных стягов не было, одна из женщин несла серебристого двуглавого орла, другая — портрет последнего российского царя, Николая Второго, бородатый мужчина в берете высоко держал трехцветный флаг и размахивал им во все стороны. В этой колонне несли иные транспаранты: «Долой КПСС!», «Партия — источник наших бед и нищеты!», «КГБ — к ответу!»

Этой колонне и этим транспарантам-призывам с трибуны тоже улыбались и махали, и удивленный Рябченко не выдержал, толкнул Валентину локтем:

— Во! Видала? Бордель какой!

— Без нас разберутся, — отмахнулась Валентина. — А по мне, так пусть бы это подольше продолжалось.

— Это зачем? — не понял Рябченко.

— А затем… — не стала она объяснять своему прапорщику прописные истины: любая крепкая власть тут же кинется наводить порядок в экономике. — Ты вот что, Анатолий, поговорить с тобой хочу.

— Поговори со мною, ма-а-а-ма-а-а… — дурашливо и пьяно пропел он, но вдруг оборвал песню на полуслове, теперь уже не таясь, достал из-за серванта бутылку, отхлебнул прямо из горлышка.

— Да погоди ты! — прикрикнула на него Валентина. — Чего глушишь? Кто тебе не дает? Сели бы по-людски за стол, выпили. Праздник все же!

— Какой это праздник! — Рябченко бутылкой показывал на телевизор. — Сейчас эти, которые «Долой…», повернутся на тех, кто «Да здравствует…». Конец Советской власти пришел, Валентина. Конец! Скоро Гонтарю твоему козырять буду. А может, тюремному надзирателю. И скорей всего. Затянула ты меня, Долматова, заманила.

И снова загорланил, откинувшись к спинке дивана:

— Да хватит орать! — рассерчала Валентина и стукнула Анатолия ладонью по плечу, стала отнимать у него бутылку. Но Рябченко не отдавал, оттолкнул ее руки, сделал это с сердцем, со зверским лицом.

— Прельстился я, Валентина, добром твоим, «Жигулями». И ты сама, конечно, ничего… А! Теперь один выход — признаваться идти. Глядишь, меньше дадут.

Валентина помертвела. Смотрела на Анатолия с ужасом, расширившимися глазами. Но тут же взяла себя в руки, спросила игриво, как бы между прочим, не придавая особого значения словам подвыпившего мужа.

— И куда ж ты собрался идти, Толик?

— В милицию, куда ж еще! — он глянул на бутылку — сколько там еще осталось? — Добровольное признание и помощь следствию снизят наказание…

— И что, так вот на меня и заявишь? Приняла тебя, откормила, одела-обула и — получила. Спасибо тебе, муженек!

— Одела-раздела, обула-разула, — бормотал он себе под нос. — Я и сам работаю. Вон, пристрой твой вещами забил, роту одеть можно… А ты мне тут голову морочишь…

— Да на черта мне это нужно, что ты натаскал со своей армии?! — закричала Валентина. — Разве сравнить с тем, что я… — она вдруг осеклась, сменила тон. Села поближе, заглядывала Анатолию в глаза, ластилась: — Ну, Толик, ну что ты так пугаешь? Зачем? Что я тебе плохого сделала?… Или что-то случилось, да? Так ты скажи, не мучь себя и меня. В две головы мы что-нибудь путное придумаем. Или у Михаила Борисовича спросим. Он мужик умный…

— Пошла ты, со своим Михаилом Борисовичем! — заорал вне себя Анатолий и швырнул пустую почти бутылку на пол, на ковер. — Если б не эта лысая образина… «Умный»! — передразнил он Валентину. — Еще какой умный! Нас с тобой вокруг пальца обвел, жизнь мне такую создал, хоть в петлю!… А я не хочу в петлю, я жить хочу! Поняла?

— Да живи, кто тебе мешает! — она отодвинулась, встала.

— Ты! Ты! И шайка твоя! — кричал Анатолий. — Сволочь! Жулики! Я все равно пойду после праздников в милицию, заявлю. Пусть судят. Но и та образина не отвертится, ему тоже сидеть, попомни мои слова!

Рябченко еще несколько минут побуйствовал, поорал, пригрозив каким-то майором Таранчуком, а потом улегся на диване, свернувшись калачиком, и через мгновение захрапел.

А в Москве, на Красной площади, кипели политические страсти…

* * *

Валентина подошла, выключила телевизор. Разговор с мужем не то что испортил ей настроение, расстроил, а просто испугал. Бог ты мой! А что, если правда, Анатолий пойдет в милицию и заявит? Что тогда делать?

Она стояла перед спящим мужем, смотрела на красное, пьяное его лицо, на шевелящиеся во сне мокрые губы, на вздрагивающие ресницы. Совсем недавно она любовалась ими — они у Анатолия длинные и густые, у какого еще мужика увидишь такие чудные ресницы?! — а теперь весь вид Анатолия вызывал в ней чуть ли но отвращение. И этому «кузнечику» доверила она святая святых! Вот дура-то! Ну ладно, посмотрим. Что-то, конечно, надо предпринимать. Хочет она этого или не хочет, но придется все рассказывать Семену, а может и Гонтарю. Угрозы Анатолия — вещь серьезная, они касаются не только ее, но и всех остальных. А угрозы, судя по всему, могут и осуществиться. Анатолий не раз уже говорил ей об этом; надо полагать, он часто думает о явке с повинной, а что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

— Едва дождавшись окончания праздничных дней, Валентина позвонила Сапрыкину, в гараж. Женщина на том конце провода сказала, что он где-то во дворе, там его надо искать, и Долматова бросила все дела, поехала к нему.

Семена она нашла у машины, отозвала в сторону. Торопливо, сбивчиво, постоянно оглядываясь, рассказала подельнику-компаньону о напряженных своих отношениях с Рябченко (она так и сказала: Рябченко, язык у нее не повернулся назвать мужа по имени), о его угрозе. Пыталась она говорить с ним и тогда, когда он был трезвым, но безрезультатно.

Сапрыкин слушал, по-бычьи нагнув голову, желваки буграми вздулись у него на скулах. Ожег Валентину свирепым взглядом — она даже отшатнулась, столько в нем было ненависти.

— Говорил я тебе: прапорщик твой беду приведет. Сбылось! Сучья душа! Ну ладно, прапор, ладно!

Валентина порядком струхнула — в желтых глазах Сапрыкина она вдруг прочитала приговор Анатолию. Схватила Семена за руки, просительно заглядывала ему в лицо, убеждала мертвеющим языком:

— Сеня, может, он так, спьяну! Может, он языком только болтает, а заявить на самого себя… как можно?! Что же он — идиот, что ли? Он давно мне об этом толкует, а однако не сделал же ничего. Потрепал языком и забыл.

— Сегодня потрепал, завтра, а послезавтра скажет! — мрачно рубил Сапрыкин ладонью. — Если уж задумал — сделает. Я эту породу людей знаю. А ты представляешь, что значит для меня его «явка с повинной»? — Сапрыкин матерно, длинно выругался. — Да и для тебя тоже? Ты думаешь, что следователи не зададут мне вопросы: на какие такие средства я огромный дом построил? «Волгу» купил? На свои сто шестьдесят рэ, что ли? Вот на этой колымаге заработал?! — он пнул баллон КамАЗа. — На мусоре?! Да кто поверит? И запомни, Валентина: если твой прапорщик начнет говорить, он про все скажет. И как отходы ко мне возил и сколько лет, и в каких количествах… он все скажет! А следователи посчитают и ахнут. Потому как много мы с тобой утащили с завода, Валентина, много! И статья в уголовном кодексе называется «Хищение в особо крупных размерах». И положена за нее высшая мера наказания. А на кой хрен мне из-за твоего придурка под пулю идти, а? Да и тебе самой? Ты что, не подумала об этом?

У Валентины перехватило горло.

— Сеня… Да ты что говоришь?! Какая «высшая мера»?

— Да обыкновенная. Что ты дурочкой прикидываешься? Спасибо своему вояке скажи, поблагодари сегодня же. Он-то хитрый, он, может, пятнадцатью годами отделается. Потому как сам пришел, добровольно. И станет помогать следствию, это как пить дать. То есть на нас с тобой грехи вешать. Чтоб себя, «невинного», выгородить. И окажемся мы с тобой стрелочниками. Поняла?

— Что же делать, Сеня? Что?

Сапрыкин оглянулся — нет ли кого из любопытных поблизости, увел Валентину за громадный кузов своего мусоровоза, сказал жестко, решительно:

— Прапорщику твоему — не жить. Или нам с тобой. Выбирай.

— Но… Сеня! Может, проучить его? Ну, побить, пригрозить… Одумается он! Убить человека!… Да что ты говоришь?!

— Его уже били, дура! — шипел Сапрыкин в самое лицо Валентине. — Ты сама мне об этом рассказывала. А что толку? Все равно нос воротит. Он трус! И подонок! И такие вещи не прощаются, запомни. Никому и никогда.

— Нет! Нет! — Валентина в отчаянии закрыла лицо руками. — Я не могу… Я… Муж он мне, Семен!

Сапрыкин некоторое время тяжело, немигающе смотрел ей в самые зрачки. Сплюнул, вытер губы рукавом замурзанной рабочей куртки.

— Мразь он, поняла? Плевка твоего не стоит. Другого найдешь. А это… я сам сделаю. Может, кого возьму в подмогу. Моя забота. А ты вот что, Валентина: не спугни его, поняла? Потяни время, покайся перед ним, скажи, что на такой шаг надо решиться, Толик. Надо подумать, как это сделать. А лучше завязать, уехать. Пусть он успокоится, думает, что ты согласна с ним. Сейчас он насторожен, действительно может попереться к ментам.

— Ой, Сеня! Да, может, он и правда успокоится? Ведь он языком болтает, когда выпьет. А так, трезвый, молчит, ничего не говорит.

— Гложет его наше дело, гложет, — уверенно произнес Сапрыкин. — Он не нашего поля ягода, не рисковый он человек — заяц! И рано или поздно — продаст. Потому говорю тебе, приказываю: потяни время, успокой его! Недели хотя бы две-три. А там я что-нибудь придумаю. Мы его тихо снимем, никто ничего знать не будет. Был человек и — пропал… Все, Валентина, иди. Нельзя нам больше тут торчать. Подозрительно. Что это, скажут, такая смазливая баба с мусорщиком якшается?… Иди. И делай, что я тебе сказал. Иначе…

Валентина выдержала взгляд Сапрыкина, прочитала в нем угрозу и для себя. Да, этот человек пойдет на все.

Сапрыкин повернулся, пошел к урчащему своему КамАЗу, полез в кабину. Неприметный, в грязной робе, лицом неброский — таких на заводе тысячи. О таком можно подумать с сочувствием: вот, вкалывает человек всю жизнь, выполняет самую грязную работу, возит мусор, хлам. А получает немного. Имеет, наверно, большую семью, образования не смог получить, не было возможности, вот и согласился на черную работу…

Грузовик, раздраженно фыркая, укатил, а Валентина, не чувствуя под собой ног, пошла к себе на работу, думая, что надо, конечно, сегодня же — еслиуспеет! — поговорить с Анатолием. Семен прав: ему нужно пообещать, успокоить. А там, глядишь, и сам Сапрыкин успокоится — чего не скажешь со зла?!

Наверно, видок у нее был еще тот, потому что Нинка внимательно глянула на нее, спросила:

— Тебе что — нездоровится? Ты вся какая-то красная.

Подошла и Светлана, тоже посочувствовала:

— У тебя не температура? Давай померяем, градусник у меня есть.

Валентина замахала руками, деланно засмеялась:

— Ой, да что вы, девки, пристали? Так что-то… по женской части. То в жар бросит, то в холод. Пройдет.

…Едва закончилась смена, Валентина заспешила к телефону-автомату. Плотнее захлопнула стеклянную дверь, набрала с бьющимся сердцем номер.

— Михаил Борисович?… Здравствуйте! Это Валя. Узнали?

— А, Валюша-а, — рокотал в трубке ласковый и красивый голос. — Конечно узнал. Что случилось? Откуда звонишь?

— Из автомата… «Гастроном» возле нового моста, знаете? Ну, где ремонт цветных телевизоров?… Надо бы встретиться.

— Понял. Минут сорок можешь подождать?… Вот и договорились. Приеду. Жди на этом же месте, мне удобно — через мост проскочу и… Постараюсь и пораньше. До встречи!

Гонтарь и в самом деле не заставил себя ждать, приехал, как обещал, посадил Валентину в машину, и они не спеша покатили все через тот же мост, красивой каменной дугой соединивший две части города. Было уже по-осеннему темно, Придонск сиял огнями, отблески многочисленных фонарей играли на лобовом стекле «мерседеса», плясали какой-то замысловатый, хаотичный танец. Огни были разноцветные — еще не убрали праздничную иллюминацию: проплывали в окнах машины то ярко-красные гвоздики, то бело-желтые громадные ромашки, то веселой россыпью бежал по фронтону далекого здания огненный бисер.

Мост кончился, потекли также ярко освещенные улицы, перепоясанные гирляндами. Но по-хозяйски уже, раздражающе броско, светились, мигали, переливались огнями рекламы, зазывали, убеждали, призывали… Красиво было на улицах!

— Ну, что ты молчишь, Валюта? — мягко спросил Гонтарь. — Я жду.

Она рассказала ему все — и о том, что говорил дома Анатолий, и что он намеревается сделать, и что сказал по этому поводу Сапрыкин.

— Ну что ж, Семен, пожалуй, прав, — ровно, нисколько не взволновавшись, не выказав никаких эмоций, проговорил Михаил Борисович. — Прапорщик всех нас подведет под монастырь. А кроме золота… ну, еще о чем-нибудь он говорил?

— Н-нет. Только об этом.

— Это хорошо. — Гонтарь повернул машину к дому Валентины. — Ты не переживай, Валюша. Миры рушатся, системы, а уж какой-то Рябченко… Он сам себе судьбу избрал. Я повидаюсь с Семеном, потолкую. А ты мужа своего приласкай пока. Пусть он поверит тебе.

Мннуло несколько сереньких, похожих одна на другую, недель. В части (Рябченко служил в полку гражданской обороны), как и во всей армии, начался новый учебный год, хлопот прибавилось. Хлопоты эти занимали не только все служебное время, но и все мысли. И все же, время от времени, Анатолий, ощущая холодок в груди, думал о похищенных пистолетах и автоматах. Майор Таранчук продолжал расследование, раза два вызывал его к себе в военную прокуратуру, сам приезжал в полк, не забывали дорогу в часть и чекисты. Но пока что следователи ходили вокруг да около, преступники не находились — не было веских улик ни против Рябченко, ни против караула, несшего в ту ночь службу. Да, они, следователи, склонялись к мысли, что преступникам помогли изнутри, из части, но кто?…

По распоряжению подполковника Черемисина на окна были поставлены дополнительные решетки, часовые изменили маршрут, стали теперь ходить и вдоль проволоки, со стороны Второй Лесной. Однако оружие от этих мероприятий на месте не очутилось.

Анатолий принимал активное участие в навешивании дополнительных решеток, проще говоря, сам и прибивал их на окна склада мощными костылями, но помимо этого и помогавшим ему солдатам, и майору Таранчуку внушал мысль, что сломанная решетка — это камуфляж, это указание ложного пути для следователей. На самом деле оружие преспокойно унесли через дверь, открыв замок… Кто-то из караула сработал, больше некому.

На допросах майор Таранчук внимательно слушал эту версию прапорщика, внешне соглашался с Рябченко — да, так могло быть, — но, что он держал себе на уме — одному богу известно. Можно было также догадываться, предполагать о той работе, которую вела чекисты, — а в том, что они ее вели, и очень упорно, Анатолий не сомневался. И если оружие найдут, то, рано или поздно, откроется, где и с чьей помощью оно было приобретено. Конечно, за этим «если» могли тянуться месяцы и годы; Михаил Борисович — человек разумный, никто из его парней не станет разгуливать с «Калашниковым» по городу, применять оружие без нужды. К тому же Гонтарь говорил, что «все может измениться, Толя, и из так называемого «преступника» ты станешь героем…»

Но утешение это было призрачное, слабое — неуверенность, страх изводили. Сколько можно так жить?

Хорошо, хоть дома обстановка изменилась к лучтему. Валентина как-то объявила: «Все, Толя, хватит. Пошли они к черту, эти Семены и Гонтари-бунтари, пусть сами воюют с коммунистами и сами таскают отходы, раз им свобода не мила. А с меня достаточно!» — и демонстративно швырнула в мусорное ведро пояс с карманами.

Анатолий поначалу не поверил в такое резкое перерождение жены — уж очень она любила деньги! — но прошла неделя, другая, а Валентина ничего не приносила с завода и никуда его не посылала. Не появлялся в их доме и Семен Сапрыкин, и шпана от Михаила Борисовича не появлялась — выдохлись, что ли, «революционеры»? Это было удивительно и отчасти настораживало, и Анатолий не выдержал, спросил Валентину.

— А что тут непонятного, Толя? — сказала она.— Ты — против, скандалы мне устраиваешь через день… Я им намекнула, что выхожу из дела. Заподозрили, мол, меня, милиция опять что-то проверяет. Хватит. Сколько можно?! В таком деле вовремя остановиться надо.

— Правильно, молодец, — похвалил жену Анатолий, и от сердца у него малость отлегло. Вот если бы он не смалодушничал тогда… Сказал бы: нет, Михаил Борисович, не могу, не желаю… Силен задним умом, чего там! Раньше надо было думать. Жили бы они теперь спокойно с Валентиной, не тужили. Эх!…

…В тот декабрьский ранний вечер Валентина с Анатолием хорошо, вкусно поужинали. Она выставила из холодильника запотевшую прохладную «Столичную», нажарила картошки с луком (Анатолий такую любил), открыла банку соленых помидоров, нарезала пахнущей дымком копченой колбасы, сыра, селедки… Венчала стол баночка красной икры.

— Чего это ты? — буркнул несколько удивленный Анатолий. — Праздник, что ли, какой?

— Премию получила, — сияла Валентина. — Завод наш квартальный план перевыполнил, по пол-оклада нам с девками отвалили. Садись. Сейчас я курицу из духовки достану.

Рябченко — в синем спортивном трико, с влажными волосами (только что принял душ) — сидел за столом хмурый. Последние эти дни он напряженно раздумывал: говорить или нет Валентине об оружии? Посоветоваться ему хотелось, на душе бы стало, наверное, легче, но он помнил наказ Гонтаря — молчать, женщин в такие дела не впутывать. Но больше ему и советоваться-то не с кем было. А носить в себе такую тяжесть… Ох-хо-хо-о…

С душистой, румяной курицей на блюде пришла из кухни Валентина.

— Все, Толик, садимся. Смотри какая! Аж у меня слюнки текут. Так и быть, обе ножки твои.

— Только куриные? — невесело усмехнулся Анатолий.

Валентина засмеялась игриво:

— Это как пожелаешь.

— Ты и разоделась сегодня, — Анатолий разглядывал жену. — Халат я у тебя этот не видел, кружева… И пахнет от тебя, как от парикмахерской.

— Вот и отлично! — Валентина грациозно уселась за стол. — Женщина всегда должна быть неожиданной для мужчины, понял? Я когда премию получила, подумала: дай-ка я себе подарок сделаю, пеньюар куплю. Это тебе не халат, муженек, понял? В халатах бабы у плиты возятся. А в пеньюарах — любовь крутят. Ну, наливай, выпьем.

Все еще хмурясь, Анатолий разлил водку по рюмкам.

— За твою премию?

— Не только. У нас с тобой, муженек, очередная годовщина совместной жизни. Забыл? А я вот не забыла. Ну да ладно, все вы, мужики, такие бесчувственные… А живем мы с тобой хорошо, правда?

Она потянулась к нему, подставив для поцелуя губы, но Анатолий сделал вид, что занят курицей. Выпил рюмку торопливо, молчком. Выпила и Валентина, уязвленная его невниманием. Но сдаваться не собиралась: намеренно распахнула на круглых розовых коленях голубой пеньюар, дразнила его своим ладным телом. Заметила на себе его колючий, настороженный какой-то взгляд, но колени не спрятала, наоборот, придвинулась к мужу, призывно глянула в глаза.

— Чего стараешься? — грубовато, но уже хмелея, размягчаясь, спрашивал он, жуя ароматное податливое мясо, чувствуя, что его дурное настроение мало-помалу испаряется в тепле и неге дома, рядом с соблазнительной, разрумянившейся от выпитого женой.

— Да чего мне стараться-то? — притворно вздохнула Валентина. — Просто хочется иногда расслабиться, вспомнить, что ты женщина, что ты нужна кому-то, хорошие слова послушать… А ты букой сидишь, рычишь… Фу!

Он поковырял вилкой в тарелке с салатом.

— Не обижайся. Жизнь — вон она какая, — сказал он с полным ртом, показывая вилкой на экран телевизора, где в этот момент полиция в плексигласовых щитках на лицах мордовала дубинками каких-то демонстрантов. — И вообще, у нас не лучше… Слушай, Валя: давай уедем из Придонска, а? Я бы попросил перевод в другую часть, куда-нибудь на запад, в Белоруссию. У меня знакомый один прапорщик есть, я бы с ним поговорил…

— Скажешь тоже, Толя! — крутнула она в протесте головой. — Что же это, бросать все?! Дом, гараж, огород… А нажито сколько! В Белоруссию — зачем она мне сдалась? И потом, войска наши из ГДР и Польши… откуда там еще?… выводят, офицерам с семьями негде поселиться, по телевизору об этом говорили, я слушала, а тут прапорщик из Придонска заявился… А где я работать буду? В городках военных офицерские жены без работы сидят, врачи да учителя, а уж про меня и говорить нечего.

— Да заработаю я, Валюш! — раненно как-то выдохнул Анатолий. — Хватит нам на двоих.

— Не на двоих, а на четверых, — строго, но без зла, спокойно поправила она. — Девчонок своих не забывай.

— Да и девчонки тоже… — стал было говорить Анатолий, но не закончил фразу, махнул рукой, налил водки в стакан, выпил.

Потом все же осмелел, сказал:

— Девчонки для меня, Валюш, дороже всего, как ты это не поймешь?! Эх, думаю, были бы они паши, бегали бы тут, по твоим коврам. Они бы тебе помогали хорошо, Валюш! Они знаешь какие у меня послушные, матери во всем помогают!

Валентина поморщилась, сказала глухо, с неприязнью:

— Это Танькины дети, не мои. Я не могу чужих любить, не хочу. Своих хочу. А у нас они что-то не получаются. Не любишь ты меня, что ли? Три года мы с тобой живем, а… Налей-ка и мне. И сам закусывай, ешь! Кому я все это наготовила? Один раз живем, как сказал писатель, помнишь? Про Корчагина? Про Павку?

— А-а… Который вагоны с дровами грузил? А потом с коня вдарился об землю? И зачем, спрашивается, мучился человек?

— Он хотел, чтоб мы с тобой вот так, — она повела рукой, — хорошо и богато, жили.

— Да, он-то хотел, но мы сами все и испоганили… Воруем да пьем и еще Советскую власть проклинаем,

— Ой, политик, держите меня! — засмеялась Валентина, принялась толкать Анатолия голым коленом. — Защитник Октября, скажите на милость! Человек с ружьем. Ха-ха-ха…

— Валентина! Прекрати! — визгливо крикнул Анатолий и шмякнул первую подвернувшуюся тарелку о ковер. — Святое должно быть что-то у человека?!

— А святое — вот оно! — Она встала в распахнутом своем голубом пеньюаре, раскинула руки, тыкала пальцами то в сервант, набитый хрусталем, то в полированные стенки, то в цветной телевизор, то в щедро сервированный стол. — Вот святое! Ради него человек жил и будет жить! Это радость, это счастье!… А ты про вагонетки свои с дровами. Кому теперь это нужно?… Эх, прапоренок ты мой, кузнечик зеленый! Дайка я тебя обниму, на колени сяду, поцелую сладенько. Ах, как я тебя сегодня целовать буду, Толик!…

Она и впрямь взгромоздилась к нему на колени, совсем уже распахнула пеньюар — и, белая, одуряюще пахнущая, хохочущая, тормошила Анатолия, ерошила ему волосы — легко, игриво, кусала его губы, щекотала грудь. Она хотела, чтобы он забыл сегодня обо всем, помнил бы лишь о том, что он — мужчина, а она — женщина, что они созданы для наслаждений и любви…

И Валентина добилась своего. Анатолий поднял ее на руках, понес в спальню.

— Твоя! Твоя! — жадно, ненасытно целовала она его. — Делай со мной все, что хочешь, Толик! Понял? Все, что тебе захочется! Не стесняйся. Я хочу, чтобы ты запомнил этот вечер. И — прости меня… Прости за все!

* * *

Где-то за полночь, когда Анатолий уже спал, в ворота дома негромко, но настойчиво постучали.

«Неужели сегодня?» — леденея, подумала Валентина. Она все еще возилась на кухне, мыла посуду, размышляла — спать не хотелось. Вспоминала о разговорах с Сапрыкиным и Гонтарем, понимала, что ничего не сможет изменить, судьба Анатолия решена. Потому-то и за ужином смотрела на мужа иными глазами — его как будто уже и не было с ней. Временами просыпалась в ней жалость к нему, ей хотелось броситься к Анатолию, разбудить: беги отсюда подальше, укройся, побереги себя!… Но сильнее жалости был страх за совершенное. А этот мрачный, угрюмый, ничего не прощающий Сапрыкин, холодно-ироничный в жестокий Гонтарь — что она скажет им? Она же сама рассказала о настроении Анатолия, сама и попросила наказать его. Правда, она не думала, что всё так сурово обернется, она вовсе не хотела и не хочет смерти мужа, но как можно шутить такими вещами? Да и не ей теперь решать…

В ворота снова застучали, на этот раз сильнее, нетерпеливее.

Валентина вышла на крыльцо, испуганно крикнула в сырую, слякотную ночь: «Кто там?», не в силах справиться с собой, унять дрожащие, чужие какие-то руки.

— Валентина! Позови-ка Анатолия! — раздался из-за забора голос Сапрыкина. — Машина у меня недалеко застряла, не могу выбраться.

«Значит, сегодня», — сказала она себе. Механически, словно заводная кукла, прошла в спальню, стала тормошить Анатолия, и в какие-то мгновения не чувствовала своих рук и ног, словно это были какие-то ее отдельные, живущие сами по себе части, то отмирающие на доли секунды, то снова оживающие.

— Толик!… Толя, проснись, слышишь?

Рябченко с трудом пробудился, поднял от подушки взлохмаченную голову, спросил недовольно, хрипло:

— Чего ты?

— Семен рядом с нашим домом застрял, не может выбраться. Помочь просит.

— Как это он среди ночи тут очутился?

— А пес его знает! У него родня неподалеку живет, может, от них… Я не спросила.

— Ну щас, погоди… — он потянулся. — Дай попить, во рту пересохло.

Анатолий стал неторопливо, сонно одеваться, а Валентина суетилась возле него — то кружку с водой принесла, то пуговицы на рубашке взялась застегивать, то помогла ему управиться с брючным ремнем.

— Ты недолго… там, Толик… ладно? — у нее легонько стучали зубы. — Семен, поди, пьяный, потому и завяз… И принесла его нелегкая, я уж ложиться собралась.

— Ты чего это трясешься? — спросил Анатолий, закуривая.

— Да выскочила на крыльцо… — она дернула пальцами легкий свой халат. — Что там эта тряпка? Голая, считай. Вот зуб на зуб и не по… не попадает… Ну иди, Толик, иди. Ждет он.

Валентина постояла на крыльце, глядя, как Анатолий неспешно шел к калитке, как медленно открыл ее, шагнул в ночь…

Потом со сдавленными до ломоты челюстями вернулась в дом, закрылась на все замки. Взялась было подметать пол в кухне, но веник валился из рук…

Подошла к серванту, дрожащей рукой налила в фужер водки, выпила залпом. Стояла оглушенная, ненавистная и омерзительная сама себе.

— Ну вот и все, Толик, — сказала Валентина, глядя в черное, мертвое окно. — Ладно мы с тобой жили, неладно — бог рассудит. Прощай!

…Анатолий, зябко подергивая плечами, вышел из ворот на улицу, огляделся — где же Сапрыкин? Вскоре он разглядел в глубине Тенистой знакомую «Волгу». Машина Семена стояла несколько боком, одним колесом в луже, но как он все же умудрился застрять? Пьяный, не иначе. Вечно Семен с глупостями к нему обращается, не нашел другого времени для гуляний.

Рябченко поднял глаза к небу — ночь стояла темная, холодная. Ни зима, ни осень, а черт знает что. Вроде и снег вон лежит, а под ногами слякотно, скользко. Мороз бы лучше прижал, высушил… А спать хочется — ужас! Ведь второй час ночи, он глянул на часы, когда выходил из дома. Так хорошо заснул! Теплая, мягкая постель, тишина. А здесь… б-р-р-р-р…

Дверца машины распахнулась. Семен, явно выпивший, сидел за рулем, курил. На заднем сиденье, развалясь, покуривал Генка Дюбель. По виду трезвым его тоже не назовешь.

— Чего это ты так рано спать завалился? — игриво-весело спросил Семен, и Анатолий понял, что его просто позвали выпить и потрепаться, бесцеремонно выхватив из постели. Он шагнул было назад, но Генка вдруг ухватил его за рукав куртки, потянул в машину.

— Тебе же говорят: садись, выпьем! — с трудом ворочая языком, сказал он.

Рябченко не понравилось, как с ним обращаются, он оскорбленно дернул плечом, высвобождаясь из цепких рук ненавистного ему человека, но Семен, добродушно посмеиваясь, предложил:

— Садись, садись, чего дергаешься! Давай прокатимся. Водка у нас есть, ночь длинная, выспишься.

— Да какие катания, Семен?! Завтра на службу. Подъем в шесть ноль-ноль. Тут и осталось-то…

— Тебе же говорят, прапор: не спеши! — косноязычно, с угрозой произнес Дюбель. — К тебе друзья приехали, а ты нос воротишь. Тебе что, наша компания не нравится, а? Брезгуешь, да?

— Мужики, да что вы в самом деле! Второй час ночи, вытаскиваете меня из кровати…

— …от теплой бабы отрываете, — подхватил, ухмыляясь, Генка. — А я вот тоже отдыхал… хе-хе, от легавых прятался. А тут Семен приехал. Хочешь, говорит, выпить и прокатиться? И я не стал кобениться, человек простой и доступный. Потом про тебя вспомнили. Я и говорю: поехали лучшего друга проведаем… Ха-ха-ха! На, выпей!

Дюбель подал Анатолию початую бутылку водки, тот, чтобы отвязаться да поскорее уйти домой, хлебнул из горлышка, а «Волга» тем временем рванулась вперед, через глубокую обширную лужу, замельтешили в окнах спящие дома Тенистой.

Некоторое время все в машине молчали, и тяжелое это, угрюмое молчание встревожило Рябченко — он понял наконец, что мужики что-то задумали.

— Куда мы едем, Семен? — с тревогой в голосе спросил он.

Сапрыкин, выруливший уже на магистральную пустынную улицу, по привычке глянул в зеркало заднего вида, пытаясь, наверное, рассмотреть лицо Анатолия, но в машине было довольно темно — что там увидишь?! Мотающаяся от толчков голова Дюбеля, бледное, испуганное лицо Анатолия.

Семен сплюнул в приоткрытое, свистящее мокрым ветром окно.

— Что ж ты, прапор, заложил нас, а?

— Как, то есть, заложил? О чем ты говоришь, Семен?!

— Да так. Дома грозился, что к ментам пойдешь, все про нас расскажешь. На завод из БХСС явились, ищут чего-то… За Генкой гоняются. Бедному парню из дома пришлось уйти, прячется сейчас.

«Валентина! Валентина все им выложила! — лихорадочно думал Рябченко. — Чего было и не было. А эти по пьянке решили проучить меня. Зачем же я, дурак, вышел, сел в машину?! Надо было сразу повернуться и уйти. Да и теперь еще не поздно…»

— Останови, Семен! — нервно сказал он. — Некогда мне с вами раскатываться, ночь на дворе. Поговорим завтра, на трезвую голову.

— Да мы и сейчас не пьяные, с чего ты взял! — хмыкнул Сапрыкин. — Машина видишь как идет… А ты, подонок, заложил нас всех. И это тебе так не пройдет.

— Если и были у нас какие разговоры дома, то… я никуда не ходил, Семен! А Валентине говорил, да: бросай! Хватит. И тебе хватит, Семен. Машина, дом громадный… чего еще?

— А мне? — подал голос Дюбель, и в реплике этой звучала плохо скрытая издевка. — И я хочу «Волгу» и дом. Или хотя бы «Жигули», как у тебя, прапор. Мразь! — и локтем саданул Анатолия в бок.

Рябченко охнул от неожиданности и боли, схватился за скобку на дверце, рванул. Дверца открылась, но в ту же секунду Генка шарахнул его чем-то острым в висок, и Анатолий кулем повалился на сиденье…

Глава двадцать восьмая

Дня через три в Промышленный РОВД пришла заплаканная, с измученным лицом женщина, назвавшаяся Валентиной Долматовой, работницей производственного объединения «Электрон». Сдерживая рыдания, она рассказала дежурному, капитану Калюжному, что муж, Анатолий, ушел из дома на службу и не вернулся. Она навела справки в воинской части, обзвонила друзей и знакомых, спрашивала у соседей-рыбаков (Анатолий любил рыбалку), ходила даже в прежнюю его семью, где у него растут две дочери, но никто ничего о нем не знает. Нет его и в больнице «Скорой помощи», обращалась она и туда, звонила в морг…

— А почему вы сказали, что он «любил рыбачить»? — переспросил Калюжный, заметив при этом, что лицо женщины напряглось.

— Ну… а как говорить-то? — Долматова поправила на груди красный мохеровый шарф, заняла нервные белые руки пустяшным делом — перекладывала кожаные коричневые перчатки с одного места на другое. Сидела она за столом, напротив капитана милиции, — рослая, кареглазая и черноволосая женщина, в добротной дорогой дубленке, о которой Калюжный невольно подумал: «И где только люди такие вещи достают?… Моей бы Ленке такую».

— Вы так говорите, Долматова, о своем муже… в прошедшем времени. Ушел, рыбачить любил… Как будто его уже нет в живых.

— Да бог с вами, что вы! — Валентина взмахнула мокрыми крашеными ресницами, в ее глазах появился откровенный страх. — Сама думаю… что случилось-то? Три дня прошло, я уж измучилась вся. Ни звонка, ничего.

— Выпивал он, нет? — интересовался Калюжный, доставая из стола бумагу и пробуя на полях газеты шариковую ручку.

— Как вам сказать… Выпивал, конечно. Иногда и сильно, чего греха таить. Как все мужики. Кто из вас откажется, если поднесут, — усмехнулась Валентина.

— А работал где? В какой должности?

— Военный он у меня, прапорщик. Складом заведует.

Калюжный покивал в раздумье большелобой головой, поглядел в окно, где с ревом и на большой скорости промчался самосвал, оставляя за собой снежный вихрь, поморщился. У капитана ныл зуб, он терпел, не шел в поликлинику, последние три дня почти ничего не ел. Три дня нет дома и мужа этой зареванной красотки. Поругались, наверное, он и дал деру. Тем более что выпить любит, другая семья есть. А может, еще какая зазноба нашлась… А черт, придется, видно, идти рвать, зуб никак не успокоится.

— А дети у вас есть? — спросил Калюжный, так и не добившись толку от ручки — не писала она, хоть лопни.

— Детей нету, — вздохнула Долматова. — Вдвоем живем.

— Так-так,— протянул капитан, ответив на чей-то телефонный звонок и наладив наконец ручку. — А каким он складом заведует?

— Толя-то? — Долматова наморщила лоб, словно припоминала что-то трудное, далекое от ее понимания. — У него там, в части… Я и не знаю, как сказать. Говорил, что патроны и автоматы солдатам выдает. Ну, И офицерам тоже. Ой, знаете, мне, бабе, не интересно в такие дела лезть. Он раз сказал, а я больше не спрашивала. Да он предупреждал — никому, мол, не болтай. Служит и служит, портянками заведует.

— Конечно, оружие есть оружие, — спокойно согласился Калюжный, машинально поправляя на правом боку тяжелую кобуру и поднимаясь из-за стола. Роста он был небольшого, сухощавый, с тонкой, юношеской фигурой, щегольски обтянутой милицейской формой. Капитан положил перед Долматовой бумагу и ручку, велел написать на имя начальника заявление, спросив при этом: а интересовались ли Анатолием Долматовым с работы, то есть из части?

— У него своя фамилия, Рябченко, — сказала Валентина. — Мы не регистрировались, так живем… А из части спрашивали, как же. За ключами из склада приезжали. Я им под расписку отдала.

— Так вы же сказали, что муж ушел на службу, значит, и ключи с собой брал?

Валентина слова теперь произносила осторожно.

— Про ключи я вам ничего не говорила, я про них не знала. А про мужа я думала, что он на службу ушел. Куда ж еще? Я к семи на работу хожу, а он к восьми. Пришла с завода, а его нет. И так три дня.

— Ладно, понятно. Пишите, Долматова. Когда ушел муж, при каких обстоятельствах, то есть не было ли ругани у вас дома, в чем одет-обут. Фотографию нам потом принесите.

— Фотографию я взяла, — Валентина порылась в сумочке, подала. С глянцевой картонки смотрела на капитана Калюжного счастливая пара: она, Долматова, и русоголовый простодушный прапорщик, нежно обнявший жену.

— Это мы через год, как сошлись, — пояснила Валентина и промокнула платочком набежавшие слезы.

— А к родственникам, случаем, он не уехал? — продолжал уточнять Калюжный, разглядывая фотографию, невольно завидуя бравому этому прапорщику — хороша была на фотографии Валентина Долматова, чертовски хороша! Спокойный и счастливый взгляд, высокая, искусно уложенная прическа, красиво очерченные полные губы, медальон-сердечко на открытой груди. От такой голову потеряешь!

— Родственники далеко у него, аж на Дальнем Востоке, — она махнула перчатками. — Да вещи все дома, товарищ капитан, и чемоданы, и белье. Нет-нет, он здесь где-то, в городе.

— Ну тогда что же вы горячку порете? Придет. Мало ли бывает в семье — поругались, поспорили крепко. Тем более что у него дочки есть. Или влюбился в кого-нибудь…

Калюжный понял, что пошутил неловко, обидно для женщины, извинился. Стал заверять Валентину, что просто так человек, тем более военный, не может пропасть, произошло какое-то недоразумение, муж вернется, не переживайте так…

— А другой фотографии у вас нет? — спросил он. — Чтобы он один был. И желательно — нецветная.

Валентина ответила, что есть, снова, щелкнув замочком, порылась в сумочке, и капитан заметил, как дрогнули ее пальцы, когда она подавала новую фотографию, где Анатолий Рябченко был спят в той же форме прапорщика, с двумя юбилейными медальками на груди. Калюжный привычно подумал: зачем это женщина подала сначала семейную, счастливую фотографию, а потом уже эту? Однако подозрительность свою он умерил — не к месту она, женщина вон с ума сходит, переживает, а он…

Пока Долматова писала, Калюжный отвечал на телефонные звонки, послал двух сержантов к Дворцу культуры шинников, где, судя по звонку, назревала драка, потом по рации вызвал какого-то Тимохина, велел ему ехать также к Дворцу шинников.

«Рябченко этот не иначе как загулял, — позевывая, размышлял Калюжный, время от времени поглядывая на склоненную голову Долматовой в коричневой норковой шапке. — Бабенка, судя по всему, с характером, палец ей в рот не клади и перечить не смей. Хоть и плачет сейчас, и платочек из рук не выпускает, а прапорщика своего она мордовала. И врет она, что не ссорились накануне, по глазам видно, что врет. Выжила мужика из дома, а теперь по милициям бегает. С другой стороны — не зарегистрированы, вольные люди. Хочешь — живи, не хочешь — иди. Странно… Впрочем, чужая душа, как известно, потемки. Но не получилось бы как у Чехова, в «Шведской спичке»…»

Калюжному однажды досталась подписка на сочинения Чехова, теперь он получил все двенадцать малиновых томов классика, половину из них уже осилил, в основном в отпуске, и приключения корнета Кляузова еще свежо веселили его. Да, оказываться следователю в дурацком положении… Хм-хм.

Потом он читал написанное Долматовой, подчеркнув для себя, что на «Электроне» она тоже заведует каким-то складом. В одной семье — два заведующих складами… Интересно.

— Хорошо, Долматова, идите, — сказал Калюжный. — Мы вас вызовем, если что прояснится. И вы нам позванивайте. Вдруг муж ваш заявится.

— Поняла,— кивнула Валентина, удерживая на лице прежнюю скорбь. — Обязательно позвоню!

* * *

И снова в руках Виктора Ивановича оперативные сводки из милиции. Он привычно скользил глазами по машинописным строкам сообщений: «Двое неизвестных в половине первого ночи совершили разбойное нападение на гражданку Тарарыкову, вырвав у нее из рук сумочку… Гражданин Григорьев, 27 лет, без определенного места жительства, проник на квартиру к пожилой женщине, забрал у нее деньги и драгоценности… Трое неизвестных сели в машину к гражданину Ведякину, пригрозив обрезом, выбросили его из «Жигулей»… 6 декабря 1990 года в Промышленный РОВД обратилась с заявлением гражданка Долматова В. В., которая сообщила, что три дня назад ушел из дома и не вернулся ее муж, Рябченко Анатолий, прапорщик Советской Армии…»

— Рябченко?! Тот самый? — вырвалось невольно у Виктора Ивановича. Русанов тут же поднял трубку телефона.

Экспертиза показала, что убитый нанануне принял изрядную долю спиртного, что поначалу его зверски избили, изуродовали лицо острым тяжелым предметом, а потом застрелили из пистолета Макарова. Пуля прошла сквозь сердце, застряла в мягких тканях тела. Смерть была мгновенной.

Следователь прокуратуры, Краснов, читал заключение вслух. Виктор Иванович внимательно слушал этого пожилого, с бесстрастным лицом человека, которого он хорошо знал, и был рад, что следствие доверили опытному спецу. Встретившись с Красновым, Виктор Иванович в общих пока чертах рассказал ему, почему чекисты интересуются этим делом, и Краснов удивленно приподнял кустистые черные брови — что-то уж больно много нитей сходилось на этом прапорщике. Но, выслушав доводы Русанова, прочитал заключение экспертов еще раз, сказав, что действительно тут далеко не простая уголовщина.

Вдвоем они выстроили несколько версий, пока лишь исходя из того, что имели под руками и что знал о Рябченко Виктор Иванович. Он рассказал Краснову о своем посещении части, где служил прапорщик, о тех впечатлениях, которые оставил он у чекистов.

— Значит, вы его видели, разговаривали с ним?— уточнил Краснов.

— Вот как с вами.

— Да, судя по всему, Виктор Иванович, прапорщик этот убит не случайно. Будем разбираться.

Они съездили в Даниловку, поговорили с лесником, который обнаружил труп Рябченко, а потом отправились в морг — на опознание. Долматову должны были привезти с работы к шестнадцати часам — Русанову важно было видеть реакцию женщины.

Валентина вышла из милицейской машины растерянная. Из-под хорошего драпового пальто с норковым воротником виднелись полы белого халата, белым было и лицо женщины. Слезы в измученных ее глазах появились сразу же, на пороге этого печального заведения, а когда врач-патологоанатом откинул с лица трупа простыню и жестом пригласил ее поближе к столу, Долматова пошатнулась, так что Виктору Ивановичу пришлось даже поддержать женщину под руку — она едва не упала.

— Это он, Толя, — тихо и потрясенно сказала Долматова.

Женщину вывели в соседнюю комнату; она села за стол, дрожащей рукой подписала протокол опознания.

— Назовите, Валентина Васильевна, тех, кто убил вашего мужа, — строго сказал Краснов. — Я полагаю, вы их знаете.

Валентина заплакала громко, навзрыд, отрицательно замотала головой:

— О чем вы говорите?! Бог ты мой! Откуда мне знать?! Такое несчастье!

— Это в ваших интересах, Долматова, — продолжал наступление следователь прокуратуры. — У него, вероятно, были враги, и вы…

— Да не знаю я ничего, что вы в самом деле?! Толя ушел на службу и не вернулся…

— Но ведь он был одет в куртку, то есть в гражданское платье, почему же вы решили, что он ушел в часть?

— Ну… я думала, что он ушел в часть. Я же писала в милиции, что думала так.

— Он утром ушел из дома?

— Я думала, что утром. Я ушла на работу, потом вернулась вечером, а его нет. И вот теперь… Бог ты мой, что они с ним сделали… То-оли-ик, родной ты мой!

— Хорошо, Долматова, идите пока домой, — решил Краснов. — Но мы бы вас попросили хорошенько подумать. Назовите нам имена знакомых, друзей Рябченко. Это очень важно. С кем он общался, кто бывал у вас дома… Идите, успокойтесь.

Долматова, всхлипывая, ушла, а Русанов с Красновым коротко обменялись впечатлениями. Да, женщина ведет себя естественно, и слезы ее искренние — гибель мужа для нее неожиданность. Но все же очень вероятно, что она знает убийц. Возможно, боится назвать их имена, боится мести, расправы. Преступный мир жесток.

— Да, Василий Иванович, — соглашался Русанов. — Скорее всего, это убийство совершено с целью сокрытия другого преступления. Похищено оружие на складе именно Анатолия Рябченко, автоматы Калашникова и пистолеты. Из Макарова он и убит… Теперь я убежден, что Рябченко был участником этой преступной группы. Идет следствие военной прокуратуры, мы в нем принимаем участие,

— Но Долматова в самом деле может и не знать убийц, — продолжал свои рассуждения Виктор Иванович. — Если он ей, конечно, не сказал о тех людях, которые похитили автоматы и пистолеты. А мог и сказать.

— Со временем мы это узнаем, Виктор Иванович.

…В управлении, у себя в кабинете, Русанов заново разложил перед собой схемы, уверенно вписал в прямоугольник «Похитители оружия» фамилию — Рябченко. В этом он теперь нисколько не сомневался. Вспоминал свою беседу с прапорщиком, его ответы, настороженность. Да, он подготовил преступление, помог кому-то похитить автоматы и пистолеты, теперь его убрали. Мертвый ничего не расскажет, но «заговорило» оружие в руках его сообщников, есть кое-какие следы, версии. Преступники живы-здоровы, они где-то в городе, ходят по его улицам, возможно, и он, Русанов, с ними встречался… Вполне возможно!

Нервное напряжение сказывалось — в последние эти недели у Виктора Ивановича болела голова, поднялось давление. Он глотал таблетки, старался лучше, глубже спать, хотя бы какое-то время бывать на воздухе. Но, увы, времени для этого катастрофически не хватало.

Закурив, Виктор Иванович вспоминал в подробностях беседу с Долматовой, ее поведение в морге. Да, ничто не выдало в ней неискренность, горевала она естественно, правдиво. И Краснов, честно говоря, рисковал, заявляя, что она должна знать убийц мужа. Долматова могла просто расшуметься, обвинить следователя прокуратуры в чем угодно — народ нынче грамотный, права свои знает. И пришлось бы, наверное, извиняться.

И все же интуитивно Виктор Иванович чувствовал, что Долматова говорила им неправду, а точнее, не всю правду. Когда Анатолий ушел из дома — почему оказался в цивильной одежде, не на службе? Разумеется, они снова вызовут ее на допрос, но в следующий раз нужно подготовиться к разговору, иметь в руках какие-либо доказательства того; что женщина говорит неправду, — интуицию к делу не подошьешь. Вероятно, нужно получить ордер на обыск ее дома, ведь прапорщика Рябченко могли убить не обязательно те, кто похищал вместе с ним оружие…

Накурившись и немного успокоившись, Виктор Иванович отправился к генералу, рассказал Ивану Александровичу о ходе опознания трупа, о поведении Долматовой, о своих сомнениях.

— Да, — согласился генерал. — Тут требуются какие-то новые шаги и новые факты.

— Кстати, о милиции, — продолжал он. — Давайте проанализируем цепь событий с того момента, как мы затеяли проверку «Электрона» вместе с Битюцким. У нас был Воловод, который потом отправился с проверкой на «Электрон». Так?

— Так.

— Он получил от нас определенные рекомендации, и предположим, — генерал поднял вверх палец, — предположим, что все их добросовестно исполнял.

— Так и было, Иван Александрович. Воловод побывал сначала в бухгалтерии, потом в отделе кадров завода, где ему дали список материально ответственных лиц, имеющих непосредственное отношение к золотосодержащим деталям.

— Вот именно. Воловод работал, тайны ни для кого в этом не было.

— Вы хотите сказать, что о его визите стало известно… заинтересованному лицу?

— Вот именно! — кивнул генерал. — Рассуждаем дальше. Наша Долматова — материально ответственное лицо? Да. Имеет отношение к золотосодержащим деталям? Да!

— Но у нее вся документация в порядке, Иван Александрович. Мне докладывал капитан Белоусов — он заменил Воловода, — что проверял склад Долматовой, точнее, изолятор брака, все там копеечка в копеечку.

— Я не утверждаю, Виктор Иванович, что Долматова — то лицо, которое… Ну, сами понимаете. Однако слишком много совпадений, черт возьми! Слишком!

— И я об этом думал, Иван Александрович.

— Знаете что, Виктор Иванович, Краснов, прокуратура, пусть свое дело делают — допрашивают, уточняют… А мы к Долматовой должны прийти в следующий раз с уликами! С очень серьезными, вескими. Это крепкий орешек. Если она знала о готовящемся убийстве мужа, она психологически к нему подготовилась и будет лить искренние слезы, как вы выражаетесь, на всех допросах. Ничего мы этими допросами не добьемся. Надо зайти к преступлению с другой стороны.

— Обыск?

— Да, обыск — раз. Второе — нужно поломать голову нашим оперработникам вместе с Белоусовым: как все-таки можно скрыть концы с этими золотосодержащими деталями? Есть тут какая-то тайна, есть! Нужно проследить эту «золотую цепочку» от поступления драгметалла на завод и до отправки его на перерабатывающий завод. И туда, в Москву, съездить, там все документы сверить.

— Хорошо, мы это сделаем, Иван Александрович.

— А Долматовой, при случае, задайте прямой и неожиданный вопрос: кто и когда предупредил ее о проверке, которую проводил Воловод? Как она, интересно, прореагирует… А этот Эльдар Мамедов… Не показал что-нибудь новенького?

— Нет, Иван Александрович. Сидит, повторяет одно и то же.

— Ладно, пусть повторяет. Мне кажется, это как раз неинформированный человек, скупщик, которому мало что позволено было знать.

* * *

Обыск в доме Валентины Долматовой дал следствию новую пищу для размышлений. Прежде всего бросалось в глаза обилие дорогих импортных вещей: две стенки, два холодильника, хрустальные люстры во всех комнатах (а их в доме четыре), ковры на полу и стенах, три цветных телевизора (один из них, небольшой, — на кухне), два видеомагнитофона, на окнах — тончайший тюль и сказочной красоты шторы… Платяные шкафы оказались забиты вещами самыми модными и дорогими. В потайных местах — в диванах и во втором дне платяного шкафа — найдены были драгоценности, в железном ящике-сейфе, замурованном в стене, — тугие пачки денег. Второй сейф, небрежно засунутый под разный хлам в сарае, также хранил деньги.

Но больше всего Русанов изумился, когда Василий Иванович позвал его в просторный каменный гараж, где стояла новая машина. Внутренняя дверца из гаража вела в пристройку, которая даже при беглом взгляде напоминала филиал какого-то военного склада. Чего тут только не было! Зеленые военные плащи и плащ-накидки, сапоги хромовые и кирзовые, стопки фланелевых портянок и комбинезоны химзащиты, газосварочный аппарат и котел полевой кухни, ящики из-под кумулятивных снарядов и полевые четырехместные палатки, топоры и лопаты, скаты от грузовиков и трехпалые солдатские рукавицы, ракетницы, стропы от парашютов, бочонок с автолом, походный, выкрашенный защитной краской движок, противогазы, старая портативная пишущая машинка, связки коротких водопроводных труб, узкие матрацы с солдатских кроватей…

— Ну, каково впечатление? — спросил Краснов, и Виктор Иванович только и смог что развести от удивления руками. Зачем это одному, пусть и двум людям? Допустим, водопроводные трубы еще могут пригодиться в частном доме, а противогазы, палатки, ракетницы, наконец?

— Пара грузовиков потребуется, чтобы вывезти отсюда это богатство, — следователь прокуратуры обвел глазами пристройку. — И сколько же времени потребовалось Рябченко, чтобы натаскать сюда столько вещей?!

Василий Иванович потянулся к одной из высоких, под самым потолком пристройки, полок, взял наугад картонную коробку, открыл ее. Теперь пришла очередь изумляться ему самому: в промасленной тряпице блеснули при свете тусклой электрической лампочки боевые патроны от автомата Калашникова.

— Это находка посерьезнее, Виктор Иванович, — сказал он Русанову.

— И доказывает версию, что Рябченко был связан с преступниками, снабжал их боеприпасами, помог похитить оружие, — подхватил Виктор Иванович.

Они пригласили понятых, соседей Долматовой, присутствующих при обыске. Пожилые люди, мужчина и женщина, несмело приблизились к боеприпасам, с немым любопытством и заметным страхом смотрели на патроны.

— И так у Валентины дом — полная чаша, так еще и патроны им зачем-то, — осуждающе сказала женщина и глянула на безмолвно стоящую тут же хозяйку дома. — Зачем это тебе? — строго спросила она Валентину.

— Анатолия спрашивайте! — с вызовом дернула та плечом.

— Конечно, это прапорщик ее сюда натаскал, — сказал мужчина и сплюнул. — Пол-армии приволок. На продажу, что ли, готовил? И патроны загнать собирался, не иначе. А может, с бандитами какими был связан, с этими… как их, Дусь? — затеребил он жену. — Мы еще про них по телевизору передачу глядели.

— Ракетеры, кажись, или рокеры, — отмахнулась жепщина.

— Рэкетиры, — подсказал Краснов.

— Во-во! Они самые! Может, Толька и был с ними. Зачем, иначе, ему патроны? А прихлопнули его дружки, не иначе. Пушку какую не поделили, а то и танк. У них не заржавеет и танк украсть, што ты думала? — напустился мужчина на жену, хотя та и не собиралась с ним спорить. — Тьфу! За кого воевали, Евдокия, за кого кровь на войне пролили? За них вот, да? За ихнее богатство?! Ты погляди, што тут делается! А в доме… Тьфу, бесстыжие!

— А скажите, гражданка, — обратился Виктор Иванович к понятой. — Долматова с Рябченко… как они жили? Общались с вами, в гости вы ходили друг к другу? Соседи ведь, много лет рядом живете.

— С матерью ейной, когда она тут жила, мы вроде и подругами считались, — стала рассказывать женщина, осуждающе поглядывая на Валентину, зябко кутающуюся в платок. — А потом Валентина как отрезала, отказала мне, считай, от дома. Соли попросить или там хлеба взаймы и то…

— Что же, они вас и не пускали к себе?

— Да пускали, почему?! Но как-то так, с оглядкой, в кухню. Богато Валентина жить стала, это я поняла, вот и от соседей стала прятаться.

— Да не плети ты, теть Дусь, — вяло возразила Валентина. — Чего мне от тебя прятать?

— Да вот это самое, — женщина повела рукой.— Нехорошо вы с Анатолием жили, Валентина, нехорошо. Собачились, грызла ты его. Уж я слыхала.

— Хорошо, спасибо, — поблагодарил Краснов понятых, — Подпишите вот здесь и вот здесь.

Пока мужчина читал протокол и подписывал его, Виктор Иванович разговорился с женщиной.

— А кто бывал в гостях у Анатолия? — спросил оп. — Может, приезжал кто, на машинах?

— Приезжали, как же! И на белой, и на черной… Дая в их по понимаю, гражданин хороший. И молодые мужики приезжали, и девки, размалеванные, как сучки. Тьфу!… Кто ж Тольку-то пристукнул, сынок? Не споймали их?

— Пока нет, не нашли еще убийцу, — вежливо улыбнулся Русанов. — Всему свое время, найдем.

И снова тягучий, вроде бы и безрезультатный допрос Валентины Долматовой. Ее односложные, скучные ответы: нет, ничего об убийцах не знаю, даже не предполагаю, кто и почему мог это сделать. Про оружие и патроны в пристройке тоже ничего сказать не могу — надо бы у «самого» спрашивать… Живем не по средствам? Почему вы так считаете, гражданин следователь? Сейчас все хорошо живут. Дом мне мать оставила, на машину заработала, ковры, хрусталь, телевизоры… Мы с мужем оба неплохо зарабатываем, детей нет, тратить не на кого. Вот и покупали вещи…

Допрос шел в кабинете Краснова, в здании областной прокуратуры. На улице вовсю валил снег, и все трое — Краснов, Долматова и Русанов — время от времени переводили взгляды за окно: редко бывают такие снегопады даже в разгар зимы, а водь декабрь только-только начался.

— Да-а, — протяжно вздохнул Краснов. — Жаль, Валентина Васильевна. Мы полагали, что вы станете помогать следствию, а значит и себе… Жаль!

— Чего помогать?! Себе веревку, что ли, мылить? — вспылила Валентина. — Что знаю — то и говорю. А наговаривать на себя…

— Наговаривать на себя не нужно, но и скрывать содеянное нет смысла, запомните!… Вы, Долматова, подозреваетесь как соучастница в умышленном убийстве Анатолия Рябченко, вашего супруга. Я вынужден задержать вас.

— На родного мужа руку поднять?! Да что вы такое говорите?!

— Подозрения у следствия серьезные, Валентина Васильевна, и дай бог, чтобы они отпали. Еще раз повторяю: добровольные признания облегчат вашу участь, Подумайте об этом.

Глава двадцать девятая

Сапрыкин быстро догадался о задержании Долматовой. Он позвонил в изолятор брака, и несколько растерянный женский голос сказал ему, что Валентины Васильевны нет, и когда она будет — неизвестно. А кто ее спрашивает?

Семен гнул свое:

— Она что — захворала? Или как?

— Да нет, не заболела. Но… понимаете… Ее вызвали в прокуратуру, вчера еще, она ушла и… Это Виктор Михайлович говорит?

— Да-да, Виктор Михайлович! — Сапрыкин брякнул трубку на аппарат, постоял в раздумье. Звонил он с завода, из гаража. Ему стало ясно, что Валентину взяли и ждать больше нечего. Рано или поздно могут прийти за ним — рассчитывать на то, что Валентина промолчит, не назовет его имя, особо не приходилось. Следователи будут давить на нее, собирать улики, спрашивать, спрашивать и спрашивать. Потом поймают ее на какой-нибудь неточности, снова начнутся допросы… Выдержать их может далеко не каждый человек. И если ее заподозрили в причастности к убийству Анатолия?… М-да-а… Значит, нашли труп прапорщика, значит, что-то такое есть в руках следствия… Плохо. Что-то они с Дюбелем не додумали. Труп надо было сжечь, концы спрятать получше. Да и Валентина — неужели призналась? Ведь для нее же, сволочи, делали!

Была вторая половина дня, его КамАЗ с полными контейнерами мусора стоял наготове, но ехать Сапрыкину расхотелось. Он пошел в диспетчерскую, сунулся в окошко.

— Слышь, Зинаида! — сказал он женщине-диспетчеру. — Сломался я, топливо не поступает. На ремонт, видно, стану.

— Ой, Сеня, не вовремя ты! — запричитала та.— Из столовой звонили, из заготовительного…

— Ничего, потерпят, — отмахнулся Сапрыкин.— Что я — на горбу, что ли, понесу?! Завтра! А может, и послезавтра.

— Придется Василь Василичу звонить, — забеспокоилась женщина, а Сапрыкин не стал больше дожидаться, пошел назад. Он решил пораньше уйти с завода, поехать домой — надо было кое-что спрятать. Скорее всего, Валентина еще не назвала его, иначе за ним пришли бы прямо на работу. Значит, у него еще есть время, кое-что можно успеть сделать.

Он переоделся, умылся, пошел к проходной. Так или иначе, но до конца смены оставался час, «затевать ремонт» не было смысла, лучше завтра прийти пораньше — так он сказал механику, и тот согласился, отпустил Семена. А ему дорога была теперь каждая минута.

На асфальтовой площадке перед заводом его дожидалась черная, чисто вымытая «Волга». Семен, пока шел к ней, любовался машиной — игрушка! Многие мужики о такой лишь мечтают, но даже не у каждого начальника есть. Да-а, покатался он на ней всласть! И на юге они с Марией и детьми были, и в Москву раз пять за тряпьем мотались… Что теперь будет с машиной? Продать не успеешь. Из милиции приходили и к нему, но не городские, а свои, сельские, из района. Спрашивали: где был с третьего на четвертое декабря? ездил ли куда? с кем и по каким делам?

Семен врал как умел: никуда не ездил, был после работы дома, жена может подтвердить. И машина давно на приколе — чего в такую грязь ездить, зачем? «Волга» чистая, посмотрите…

Он в самом деле сразу же после той ночи вымыл машину со стиральным порошком и сменил скаты. Понимал, что какие-то следы там, в лесу, все равно остались: снег — снегом, а смети его — и смотри, у следователей все это очень хорошо получается. И кровь Анатолия в машине есть, этот дуролом, Генка, дорвался, что называется. Надо было прапора этого придушить да сжечь… Эх, пить бы надо было поменьше, такие вещи на трезвую голову лучше, наверное, получаются.

Вернулись они с Генкой в ту ночь часа в три, а может, и позже. Домой Семен не стал стучаться. Они закрылись с Дюбелем в гараже, распили еще бутылку водки и завалились спать — Генка в машине, на заднем сиденье, а он, Семен, на старой раскладушке. Хоть и был включен электрообогреватель, но к утру они все равно проснулись от холода, клацая зубами.

Генка допил оставшуюся водку, поискал пистолет (он валялся на полу машины, выпал из кармана), попросил отвезти его к электричке, что Сапрыкин и сделал. Было еще темно, никто их не видел, и Семен успокоился. А потом, вернувшись, взялся за мытье. Следов, кажется, никаких нигде не осталось.

Мария, когда он пришел завтракать, учинила допрос: где был да что делал? Но он буркнул тогда невразумительное: застрял, отстань… спал в гараже, рано надо было вставать, мыть машину…

Зря он не предупредил Марию, не поговорил с ней по-хорошему. Мол, если будут спрашивать, говори, что ночевал дома, никуда не ездил и прочее. Ну ладно, он поговорит с ней сегодня, приедет и поговорит.

А труп, видно, нашли, нашли. И следы «Волги» раскопали, не иначе. Стали искать машину в Даниловке — милиция сети забрасывала просторные. В Даниловке у троих «Волги», всех и опросили. У соседа Сапрыкина какие-то пятна на сиденье нашли, похожие на кровь, Семен даже духом воспрянул. Но сосед сказал следователям сразу: кровь от мяса, возил, мол, продавать говядину. Эксперты проверили пятна — да, действительно, кровь крупного рогатого скота, и свидетели показали, что видели этого человека на базаре с мясом.

Следователи снова к Сапрыкину, снова тары-бары — где был да что делал? Скребли что-то в багажнике, колеса осматривали, сличали рисунок со своей фотографией — нет, не сходилось. Но эксперты еще не сказали своего окончательного слова, а теперь и Валентину взяли. Сжимается кольцо, сжимается.

Сегодня подсохло, подморозило. Вяло, неохотно, как на парашютиках, скользили в воздухе редкие снежинки. Дышалось легко, воздух был на удивление чист, солнце пронизывало его косыми лучами — день катился к вечеру.

А Семен Сапрыкин катил в свою Даниловку. «Волга» несла его играючи, так и рвалась вперед всем своим стосильным, хорошо отлаженным двигателем.

«Золото спрятать, закопать, — холодно, расчетливо думал Сапрыкин. — И не дома, не в саду — где-нибудь в лесу, на отшибе, куда и волки не заглядывают. Всю аппаратуру уничтожить, никаких следов переплавки в доме не должно быть. Там, в подвале гаража, есть еще килограмма два с половиной рамки, что привозил в последний раз Рябченко, — уничтожить. Что еще? Главное — поговорить с Марией, втолковать ей, что и как говорить, как поступать. Она почти ничего не знает о моем «золотом промысле», это хорошо. Тем более не в курсе дела по Анатолию — царство ему небесное! Держал бы язык за зубами — пальцем бы его никто не тронул… Ну да ладно, дело сделано».

На обочине дороги стояла женщина, голосовала, просила подвезти. Это была их, поселковая, баба, Сапрыкин знал ее. Он затормозил, открыл дверцу. Она неловко влезла с тяжелыми сумками, отдышалась, затараторила радостно:

— Ой, Сеня, спасибочко. А то я уж озябла вся. Никто не останавливается, все мимо да мимо. Ну что за люди, а? Неужто я место у них просижу?! Ты же на машине едешь, в тепле, богатый, а тут стоишь с сумками… Я уж и деньгами голосовала: выну рубль, махаю им… Смеются, холеры, а все одно не останавливаются.

— Ты б лучше коленку выставила, — мрачно хмыкнул Сапрыкин, — нынче секс в моде.

Женщина покраснела, ткнула Семена в спину.

— Ляпнешь такое!… Молоденькая, что ли?!

У крайних домов Даниловки Семен остановился. Попутчица его вылезла пз машины, выволокла сумки, протянула рубль. Он взял без колебаний, с чувством исполненного долга.

Въехав во двор, Семен постоял у гаража, поглазел на роскошный свой двухэтажный особняк, повздыхал. Снег присыпал бассейн, голый и тихий сад, сараюшки, теплицу.

Чувство злой ярости овладело всем его существом. Что же они, придурки, наделали?! Неужели не могли укокошить прапорщика где-нибудь подальше от Даниловки?! Ведь хотел же уехать на Московское шоссе, совсем в другую сторону, там и лес погуще, и места поглуше. Нет, сюда привез! Вот что значит пьяные! Тьфу!… И Валентину подвели. Отдувайся теперь, бедная баба!… А ведь как хорошо было задумано, черт!

От будки, злясь на цепь, которая не давала ему приблизиться к хозяину, умильно махал хвостом Трезор. В другое время Сапрыкин обязательно подошел бы к псу, погладил бы его по жесткой холодной шерсти, глянул бы в его желтые, волчьи глаза. Взгляд пса был тяжел, агрессивен, его боялись даже Мария и дети, а Семен любил. Он вырастил его из маленького лохматого комочка, кормил с соски, воспитывал по своей методе — морил голодом и злил. Вырос настоящий, как этого Семен и хотел, зверь, но уж стерег он хозяйское добро отменно. Не дай бог кому-нибудь из воришек попасть на его клыки!…

Мария, вышедшая на крыльцо с тазом, удивленно спросила:

— Ты что-то рано сегодня, Сень? Не захворал, часом?

Он не ответил; вскользь, холодно глянул на свою жену — плоскогрудую, в замызганной рабочей телогрейке с засаленным животом, в простеньком платке. Мария и в молодости-то не отличалась красотой и за собой не следила, но в последние эти годы вообще как-то опустилась, кажется, кроме телогрейки, зимой ничего и не носила. А ведь есть что у нее надеть, есть! И денег, у курвы, полно, он в основном ей и отдает, а ходит как последняя нищенка.

— Дети дома? — спросил он.

— Нет, на улице. В клубе кино какое-то привезли, они и побегли. Юрик всех сманил.

— А, ладно. Пошли-ка в дом. Поговорить надо.

Подчинившись его суровости, необычному какому-то настрою и выражению лица, Мария пошла за ним в дом, тревожась, отчего это муж и приехал так рано, и лица на нем нет, хотела было спросить об этом, но Семен вдруг стал раздевать ее.

— Да ты чё это, Сень? — со слабой и неуверенной улыбкой отбивалась она от его рук. — Ночи, что ль, не хватит? Дети, чего доброго, придут! Слышишь?

Но он не слышал и не хотел слышать. Рвал пуговицы на телогрейке, сдергивал платок, задирал юбку…

— Повернись-ка, повернись! — требовал раздраженно, напористо, и Мария исполняла все, что он хотел, и совсем как та баба на дороге, которую он подвез, повторяла: «С цепи мужик сорвался… Стыдобушка-то, господи! Что ж это нынче с мужиками делается!»

Потом, сидя тут же, в кухне, Семен, посмеиваясь, закурил, щурил глаза:

— Отвел душеньку. А то, глядишь, не скоро теперь бабу попробуешь.

— О чем ты, Сеня? — Мария испуганно глянула на него.

Он посерьезнел.

— Милиция… или следователи какие… Не заявлялись тут?

— Были, — простодушно сказала она. Часов в десять…

— Ну? — лицо Семена окаменело.

— Ну, я им сказала, чего они спрашивали.

— А чего спрашивали-то?

— Спрашивали: где, мол, мужик твой был с третьего на четвертое декабря?… Я и говорю: дома, где ж ему быть. Токо приехал поздно и спал пьяный в гараже.

— Дура… твою мать! — не сдержался Сапрыкин. — Ты б сказала: спал у меня под боком, как сурок, всю ночь. Поняла?

— Ты бы предупредил…

— «Предупредил»! У самой-то голова для чего? Платок носить? Тьфу!… А почему спрашивали — сказали?

— Сказали. Говорят, человека какого-то нашли, мертвого, у нас в лесу. Это там, за Колодезянским кордоном.

— А-а… Но почему ко мне приперлись, ты об этом спросила?

— Спросила. Они говорят, не волнуйтесь, гражданка, мы всех опрашиваем. И в самом деле, Сень, они и к Кузякиным ходили, и к Дубининым… Считай, половину нашей Даниловки обошли.

— Ну, это другое дело.

Мария подошла к мужу, тревожно глянула ему в самые зрачки:

— Сень… А ты тогда зачем про бабу-то… когда, мол, еще попробуешь?… Ты что, Сеня?…

— Да чего ты, дура, чего! — замахал он на нее руками. — Мало ли, чего брякнешь. А ты цепляться сразу.

— А кого убили, Сень, ты не знаешь?

— Да откуда же мне знать, что ты! — дернул он плечами и отвернулся.

Мария отчего-то переменилась в лице, все никак не могла застегнуть многочисленные свои одежды, толклась тут же, на кухне, и Семен ушел в другую комнату, завалился в обуви на диван, дымил, мрачно глядя в потолок.

«Марии надо сказать, — вязко думал он. — Чего от жены-то скрывать? Она баба верная, поможет, если что. А так может и ляпать невпопад. Да и предупредить ее надо. Менты могут явиться за мной с минуты на минуту…»

— Мария! — позвал он. — Поди-к сюда.

Она пришла — тихая, с заплаканными глазами, стала в дверном проеме, сморкаясь в фартук.

— Чего ревешь-то? — спросил он без всякого выражения, тускло.

— Ой, Сеня, сердце у меня чего-то разболелось. Неспроста все это.

— Неспроста, — согласился он. И еще раз повторил: — Неспроста.

Поднялся, сел, жестом велел Марии: сядь и ты. Бухнул в пол:

— Это мы, Мария, Тольку порешили. Валькиного мужа. Помнишь, на голубых «Жигулях» приезжал?

— С кем?! Что ты говоришь, Сеня? — она в ужасе подняла ладони к лицу.

— Да с пареньком одним, ты его не знаешь. И не в этом дело, Марусь. Он нас с Валентиной заложить собирался, грозил. Поняла? А он многое знал, да все знал, чего там! Поэтому ты решай…

— Да что мне решать, Сеня? На родного мужа, что ли, пойду доносить? Бог с тобой.

— И за это спасибо, — хмыкнул Семен. — А теперь слушай. Ты ничего не знаешь, ничего не видела, никто к нам не приезжал и ничего не привозил. Дурочкой прикинься. Ну, раз сказала ментам, что ночевал я в машине… Ладно, напился или поругались, чего-нибудь придумаем, выкрутимся.

Мария заплакала. Острые ключицы ходуном ходили сейчас под раскрытым на груди халатом, сотрясались худые плечи.

— Спрячь все, что можно, — поучал Семен. — Я тоже свои железяки приберу…

— Может, отдать им все, Сеня?

— Дура! Детей троих на что растить будешь? Меня, чего доброго, заберут. Ты об этом подумала?! Из дома не выгонят, не бойся. Машина, видно, накроется, жаль, — Семен глянул в окно, на «Волгу». — А так всем следователям говори: своим горбом заработали. И машину купили, и дом построили — огурцы да ягоды растили и продавали. Поверят. Огород большой, все в Даниловке знают, что мы с тобой торговлей занимаемся… Золото у меня кое-какое есть, я спрячу, скажу тебе где. Лет пять — семь, если что со мной случится, не притрагивайся к нему, жди.

— Да что с тобой может случиться, Сеня? — Мария со страхом смотрела на мужа.

— И расстрелять могут, — просто сказал он. — Вышка. Это как следствие пойдет. И что Валентина скажет.

Семен ушел во двор, чем-то там гремел, что-то ломал. Потом, нагрузившись железками (он разобрал плавильный агрегат), поехал к еще не замерзшему Дону, выбрал глухое и глубокое место, побросал обломки в воду, постоял, повздыхал. И жалко было расставаться с прошлой жизнью, и выхода, кажется, иного не было.

…Поздним вечером кто-то постучал в ворота, забился в неистовом лае Трезор, и Семен поднялся из-за стола — уже пришли?

Но явился совсем незваный и нежеланный гость — Дюбель. Семен впустил его во двор, цыкнул на метавшегося в праведном хриплом лае кобеля, повел Генку в гараж. Заперев дверь, спросил угрюмо:

— Ну? Зачем ты сюда приехал? Менты рыскают.

Генка, продрогший, голодный и злой, грел руки у электрокамина, процедил сквозь зубы:

— Не только менты, Семен. И госбезопасность гоняется.

— Эт почему? Мы разве какого государственного деятеля пришили? Подумаешь, прапорщик!

— Да прапорщик завскладом был, пугач этот от него, — Дюбель похлопал себя по слегка оттопыренному карману, где лежал пистолет. — Ну и еще грешок один за мной есть… Щегол, сучонок, заложил. Сам в легавку пошел, представляешь?… Ладно, падла, в зоне ему все равно долго не жить. Скажу кому следует… Ты вот что, Семен, пожрать дай. Раз менты и у тебя тут шарят, оставаться я не буду, уеду снова в город. А потом в Сочи махану, на юг. «В городе Сочи — темные ночи» — слыхал такую песенку? Там у меня кореша есть, надо только созвониться, на халяву ехать смысла нет.

«Вон оно что, — думал Сапрыкин. — Парень этот по уши в дерьме. Может, это и к лучшему. Если менты меня возьмут, буду говорить, что подрались по пьянке с Рябченко, да и все. А этот урка пришил его из пистолета, пусть и отвечает. Только б Валентина лишнего не наговорила».

Он сходил в дом, сказал Марии, чтобы дала поесть. («Мы там, Марусь, в гараже… Мужской разговор».) Мария собрала на скорую руку закуску, ничего не стала спрашивать, сунула в руки Семену и поллитровку. «Пусть только скорее уходит», — было в ее глазах.

Поллитровку они распили быстро, Генка захмелел, но в меру, в руках себя держал. Семен не торопил его и не гнал, пусть сам выбирает, что и как ему делать. Единственно, чего он опасался, так это перестрелки. Если явятся из милиции или, чего доброго, из госбезопасности, то пальбы не миновать. Дюбель — парень неробкого десятка, тем более поддатый сейчас, за пистолет схватится и не дрогнет… Черт, как все глупо и опасно обернулось! А подумал бы он, Семен, прежде чем везти прапорщика сюда, в Даниловский лес… Тьфу!

За приоткрытой дверью гаража стояла уже ранняя зимняя ночь, хотя не было еще и восьми вечера. Генка отогрелся и наелся, покуривал сейчас, развалясь в теплом углу, у электрокамина.

— На месяц-другой меня, конечно, кореша и тут спрячут, в Придонске, — рассуждал он. — Но потом все равно отсюда когти надо рвать. Что это за жизнь — все время взаперти сидеть?! Башли есть — гулять надо, пить, в кабаках сидеть. В зоне не разгуляешься. А ты, Семен, не дрожи. Мертвый ничего не расскажет.

— Да мертвый-то не расскажет, — согласился Семен. — Живых много. А менты что — напали на твой след? Ты где был-то?

— Ну, где был, там уж нету, — Дюбель сплюнул на бетонный пол гаража, и Семену это не понравилось — убирать тут за всякими. — Я у одного мужика на даче сидел, да больно тоскливо там. Как бирюк. Да и жратва кончилась. Про выпивку и баб и не говорю. В окно кто-то заглядывал, парни на мотоциклах подъезжали. Вокзал, а не дача! Печку не затопи, на улицу не выйди. Таким вот «козлом», как у тебя, обогревался, — он кивнул на простенький электрокамин. — С одной стороны жарит, а другой бок мерзнет. Не-ет, Семен, такая жизнь не по мне. Я люблю широко жить, рисково.

— А убьют если менты? Начнете пулять друг в друга, — Сапрыкин с опаской покосился на карман Генки.

Тот перехватил взгляд, ухмыльнулся, погладил карман, а потом вдруг выхватил пистолет, повертел его в руках, зачем-то поцеловал.

— А хрен с ним! — легко сказал он. — Все одно когда-нибудь подыхать. И я кого-нибудь еще прикончу. Пусть только сунутся. Ладно, Семен, ты отвези меня на поезд, поеду я. Надо бы зиму где-то перекантоваться, по весне оно легче. По весне каждый куст — дом, да и со жратвой попроще.

— Поехали так поехали, — с облегчением согласился Сапрыкин и велел Генке открывать ворота гаража.

* * *

За Генкой Дюбелевым оперативная чекистская группа гонялась несколько дней. Щеглов назвал несколько адресов, по которым Генка мог прятаться, по там его не оказалось. Хотя по одному из них он заходил, просил приютить его на неделю-другую. За квартирой Дюбелевых было установлено постоянное наблюдение, но домой Генка не являлся и матери, видно, тоже не говорил, где находится. Но однажды звонил ей на работу, телефонный разговор был перехвачен. Генка велел приготовить одежду потеплее, сказал, что позвонит еще, скажет, кому передать. Но звонка больше не раздалось. Может, Дюбель выжидал, может, предпринял что-то еще, раздобыл одежду на стороне, уехал — вариантов имелось много.

Виктор Иванович почти не уходил домой. Спал он по три-четыре часа в сутки, и генерал сделал ему замечание за внешний вид — осунулся, похудел, ходил с красными, воспаленными глазами. Но Русанов отшутился, сказал, что отоспится, когда будет пойман этот мерзавец.

Иван Александрович не стал требовать от Русанова, вероятно, невозможного. Дюбелев стал теперь для Виктора Ивановича личным врагом, за стремлением найти этого опасного преступника стояло больше, чем служебное рвение, и генерал не стал вмешиваться. Он и сам не находил себе места — уже больше двух недель гуляли на свободе вооруженные, на все способные люди, какое тут может быть спокойствие?! Город возбужден, местная пресса сообщила о преступлении, на управление госбезопасности и милицию обрушился шквал телефонных звонков: что же вы ничего не предпринимаете, товарищи чекисты? за что вы только деньги получаете? чего выжидаете?… Звонки были обидные, даже оскорбительные, но отвечать на них приходилось вежливо, с обещаниями найти преступников и обезвредить.

Схемы Русанова заполнялись между тем новыми именами. В кружок «убийцы» он вписал фамилии: Дюбелев, Щеглов, долго размышлял над тем, не имеет ли кто-нибудь из них отношения и к этому, новому, убийству — прапорщика Рябченко. Допросил Игоря Щеглова, тот буквально со слезами на глазах клялся, что понятия ни о каком прапорщике не имеет, он бы «и за поезд не взялся, если бы знал, какую свинью подложил ему Генка в портфель». Признания Щегла были похожи на правду; Дюбель мог и сам что-нибудь выкинуть, не сказав этому пареньку, не втянув его в новое преступление. Но как в таком случае пересеклись пути Анатолия Рябченко и Генки Дюбелева? Знала ли Долматова Генку? На допросе она это отрицала, но можно ли ей верить? Валентина также упорно отрицает какое-либо свое отношение к убийству мужа, уверяет следствие, что жили они хорошо, дружно, причин для ссор, а тем более для такого дела, у них не было…

Что ж, ее право — защищаться, а обязанность чекистов — распутать этот клубок, познать истину.

Круг знакомств Дюбелева пришлось изучать очень тщательно, по старым уголовным делам. Генка, судя по всему, был в городе, кто-то его прятал. Чекисты отрабатывали один адрес за другим, анализировали связи Дюбеля, строили предположения — где именно мог он прятаться. Таких адресов набралось четыре. И теперь нужно было очень осторожно, чтобы не спугнуть, но вместе с тем быстро и решительно, чтобы не упустить, проверить эти адреса.

Дюбеля нигде не было. Неужели он удрал из города?

На исходе третьих суток поисков, в четыре утра, в квартире Русановых зазвонил телефон. Виктор Иванович, который лег нынче в первом часу ночи, с трудом разомкнул глаза, взял трубку.

— Слушаю.

Звонил Коняхин, бодрствующий в управлении.

— Виктор Иванович, засекли Дюбелева. Надо ехать.

— Где?

Коняхин назвал адрес.

— Вы же там были!

— Да, были. Оказывается, Дюбель ходил вслед за нами, по кругу. Мы из квартиры — он туда.

— Понял. Хорошо, еду. Машину послали?

Вскочила разбуженная звонком Зоя; запахивая халат, тревожно суетилась возле мужа, спрашивала взволнованно: «Что случилось, Витя? Что?»

— Кажется, мерзавец тот, что организовал взрыв в твоем вагоне, залетел в клетку, Зоя. Ребята сейчас позвонили, надо ехать.

На какие-то доли секунды Зоя потеряла дар речи, немо и испуганно смотрела на мужа.

— Витя, ты лично… должен там быть, да?

— Должен, Зоя! Как не должен?! Эта сволочь кладет, или, точнее, подговаривает несмышленыша положить к невинным людям взрывное устройство, гибнут женщины, чудом спасается моя жена, а ты еще спрашиваешь?! Да я этого негодяя возьму своими руками, чего бы мне это ни стоило!

— Ты же говорил, что он вооружен, Витя!

— Мы тоже вооружены, Зоя. И пока что получше, чем преступники.

Встал и Сергей, вышел в трусах в коридор, где отец торопливо надевал пальто, сказал:

— Возьми меня с собой, па. Где-нибудь в оцеплении постою.

Виктор Иванович скупо улыбнулся:

— Успеешь, сын. И в оцеплении постоять, и жену с детьми защитить… Вы ложитесь. Я позвоню, как освобожусь.

…Голубой рафик с группой захвата мчался по ночному городу. В машине сидела группа вооруженных, в бронежилетах, сотрудников управления — в основном офицеры отдела контрразведки: Коняхин, Кубасов, Гладышев, Попов и другие. Операция, к которой они долго готовились, вступила в свою завершающую стадию. Все было предварительно продумано и обсуждено до мелочей на оперативных совещаниях, даже проведены своеобразные репетиции. Каждый из членов группы захвата знал, что и как ему делать, где находиться, с кем контактировать, как вести себя в случае изменения ситуации.

Поэтому Виктор Иванович не стал что-либо напоминать своим офицерам, ни к чему, спросил лишь Коняхина — на каком этаже квартира, в которой прячется Дюбель.

— На двенадцатом, — коротко доложил тот.

Шестнадцатиэтажный громадный дом каменной глыбой спал на самом берегу городского водохранилища. Тускло светились лишь подъезды, а между светлыми вертикальными полосами, как лентами, черным глянцем отливали многочисленные окна и застекленные лоджии.

Рафик мягко подкатил к одному из подъездов; чекисты бесшумно и быстро вышли из машины. У троих — короткие, удобные автоматы, у остальных — пистолеты. План захвата вооруженного преступника предусматривал и его уничтожение, если Дюбелев окажет вооруженное сопротивление.

Двое из группы захвата остаются внизу, у дверей подъезда, по одному человеку Виктор Иванович ставит у дверей соседних подъездов, на всякий непредвиденный случай — мало ли как пойдет операция? Один из оперативников, с автоматом, уходит по ту сторону дома, выходящую окнами и лоджиями к водохранилищу. Четверо — Русанов, Коняхин, Гладышев и Кубасов — поднимаются на лифте на двенадцатый этаж. Им предстоит войти в квартиру, им предстоит главное.

Медленно ползет вверх лифт, взволнованно бьются молодые сердца чекистов. И лица у парней посерели. А может, виноват слабый свет в кабинке лифта? В самом деле, плафон заляпан чем-то желтым, красили, наверное, мазнули кистью… А может, просто лампочка слабая; впрочем, зачем она тут яркая?

И ехать с полминуты, и думать, наверно, надо о другом, а пришли вот в голову эти мысли. Виктор Иванович невольно улыбнулся — на себя бы поглядеть со стороны. Парни его внешне спокойны, это он сам волнуется. И нечего волноваться, это мешает. Вспомни, Виктор Иванович, к кому и зачем ты едешь!

Лифт щелкнул, остановился. Чекисты вышли из кабинки, оказавшись сразу же против нужной им сто семнадцатой квартиры. Хозяйка ее — продавец универмага, сынок ее сидел в колонии с Дюбелем, они и проходили по одному делу. Сегодня ночью, около двух, Генка кошкой шмыгнул с кем-то в этот подъезд и больше из него не показывался. Он здесь, за этой стандартной коричневой дверью, в сто семнадцатой квартире.

Левой рукой — в правой взведенный пистолет — Виктор Иванович нажал тугую кнопку звонка. За дверью — мертвая, глухая тишина. Как будто там никогда и никого не было.

Снова звонок. И снова в ответ тишь… Но что это? Что за отчетливый металлический щелчок? Так щелкает взводимое оружие. У них, у чекистов, стоящих на лестничной площадке, — два автомата и два пистолета. А у тех, за дверью? Те автоматы, что похищены со склада войсковой части? И пистолеты?

Русанов вопросительно смотрит на Коняхина, тот, кажется, понимает взгляд, пожимает плечами. С направленным на дверь автоматом стоит Гладышев, приготовился к прыжку рослый Кубасов. У Виктора Ивановича секунды на размышление, не больше. За дверью, возможно, уже что-то предпринимается.

— Дверь! — негромко командует Русанов.

Кубасов с Гладышевым с разбегу бьют плечом в дверь. Фанерная, довольно легкая, она с треском отлетает в сторону, чекисты врываются в квартиру. В прихожей спокойно горит свет, а посредине желтого линолеумного пола, с чайником в руках, застыл изумленный мужичок, в трусах и майке. Крышка в его руках звякает о чайник — вот тебе и «оружие»!

— Вы чего, ребята? — спрашивает мужичок, а зубы у него стучат пулеметом.

— Руки! К стене! — командует ему Гладышев, и мужичок послушно ставит чайник на пол, поворачивается к стене.

«Дюбель! Где Дюбель?! Неужели прокол?!» — напряженно думает Русанов, заглядывая в комнаты.

Из спальни выскакивает встрепанная, всклокоченная женщина, рот ее перекошен в страхе и гневе, она судорожно одергивает на себе халат, кричит визгливо:

— Что это такое? Что вам нужно?

— Где Дюбелев? Дюбелев! Ну! — напористо спрашивает Виктор Иванович, и женщина пятится от его взгляда, а может, от вида пистолета, шепчет побелевшими губами: «Нет здесь никого… Не знаю».

«В квартире три комнаты! — отмечает Русанов, и сердце его колотится у самого горла. — Ошибка, просчет! Три комнаты, сведения о квартире неточны… А в третьей, настежь открытой — балконная дверь… Ушел!»

Через мгновение Виктор Иванович в лоджии. Здесь никого, только бьет в лицо холодный, сырой ветер… Но где Дюбель? Где? Все соседние лоджии застеклены, уйти отсюда невозможно…

— Здесь нет никакого Дюбелева, ребята, — клацая зубами, говорит мужичок, сожитель хозяйки квартиры. — А звонок у нас не работает. Я проснулся рано, мне в автопарк, на автобусе работаю, дай, думаю, чайку пока согрею. А тут вы дверь ломаете…

Во второй комнате, на диване, лежал парень — торчала из-под одеяла коротко остриженная голова, хлопала испуганными глазами.

— Это мой сын, — сказала хозяйка. — Больше нет никого.

— Вставай, — приказал ему Русанов. — К стене! Хозяйский сынок оказался почему-то одетым, даже в ботинках.

— Заснул с вечера, — промямлил он на вопрос Виктора Ивановича. — Выпимши крепко был.

«Врет. Ему нужно было быть одетым. Зачем?»

Чекисты продолжали осмотр квартиры.

— Виктор Иванович! Сюда! — позвал Гладышев.

Он стоял у едва приметной двери кладовки — ее зачем-то занавесили длинной, до пола, тряпкой. Дверь кладовки оказалась запертой изнутри.

— Не ломайте! — закричала вдруг женщина. — И так всю квартиру мне испоганили!

Она подошла, решительно постучала.

— Леня! Выходи! Слышишь, что говорю? У них пулеметы, все тут перебьют. Идите вы к черту со своими выходками. Я только ремонт сделала.

«Леня?! Что за Леня?» — повернулся Виктор Иванович к Коняхину, но тот и сам знал не больше — видно, кто-то из корешей Дюбеля или сына хозяйки.

Дверь кладовки распахнулась, из нее шагнул угрюмый, заросший недельной щетиной верзила, покосился на направленные на него автоматы, молча протянул руки — щелкнули на его запястьях наручники.

— Кто такой? Как сюда попал? — спросил Виктор Иванович.

Детина сел на пол, рядом с мужичком, хмыкнул:

— Да так же как и вы, через дверь. Только я не ломал ее. Менты проклятые. И Дюбеля тут нет. Напрасно вы его ищете… Был и — фюить! — в форточку улетел. Ха-ха-ха…

«Врешь, здесь он, здесь! Он вошел в этот дом, он где-то в квартире… Неужели ушел через лоджию? Но как? Не спрыгнул же он с двенадцатого этажа! Может, его спустили на веревке его дружки, а веревку потом сбросили? Может, он успел выйти из квартиры, услышав рафик, увидев, что у подъезда, в пятом часу утра, появились незнакомые люди? А может, дверь специально открыта, чтобы ввести их, чекистов, в заблуждение, направить по ложному следу?»

Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Виктора Ивановича. Он метался по квартире, заглядывал, что называется, во все щели, по Дюбеля не было. Ах, какая досада! Упустить преступника, за которым столько охотились, выследили наконец, и теперь…

Светало уже. Зимний декабрьский день неохотно, вяло полз из-за горизонта, восток за окнами квартиры чуть-чуть зарозовел. Просыпался и этот громадный, шестнадцатиэтажный дом — загудел лифт, стукнула этажом ниже дверь, зазвонил за стеной телефон. А чекисты все еще искали, осматривали соседние лоджии. Дюбеля не было. И все-таки он был здесь! Русанов был в этом уверен!

— След, Виктор Иванович! — позвал Гладышев с лоджии. — Вот, смотрите!

Сейчас, при свете дня, они увидели наконец то, что было скрыто темнотой: на узенькой доске-отливе, положенной хозяином соседней квартиры поверх поручней лоджии, четко отпечатались следы кроссовок — на слое пушистого снега несколько оттисков. Но как может идти человек по этой досочке? Кошка и та, пожалуй, не рискнула бы идти. Да просто безрассудно — двенадцатый этаж! Верная смерть! И главное — соседние лоджии также застеклены. Где тут спрячешься, за что уцепишься? И выходили ведь они, чекисты, на эти лоджии от соседей!

Все было правильно в рассуждениях Виктора Ивановича, а вот Генка рискнул! Гнало его отчаяние, страх наказания, желание спастись, уйти от возмездия, побыть на свободе еще. Такая она желанная, свобода! Тем более когда в карманах у тебя деньги и безотказный пистолет, а город полон удовольствий. Как тут не побежишь, не станешь прятаться, не рискнешь?! Сожитель хозяйки квартиры, которому не спалось и захотелось чаю, и увидел тихо подкативший к подъезду рафик, он-то и поднял в доме тревогу. Уж он-то знал законы хазы, пристанища воров и беглых преступников, — кореша выручай!

Генка, как и сын хозяйки, и Леня-Окунь, сбежавший месяца полтора назад из пермского лагеря, также спал одетым. И потому в считанные секунды он выскочил на лоджию, хотел сначала пересидеть там переждать, но понял, что оперативники обязательно заглянут сюда. И потому он принял безумно отчаянное решение — уйти по выступам лоджий как можно дальше, сколько хватит сил и выдержки. В дверь звонили уже второй раз; Генка знал, что ее выбьют, ворвутся, и надо мгновенно решать: или перестрелка и смерть, или побег через лоджии и вольная жизнь…

Он шел по этой ниточке, деревянной струне, разделявшей жизнь и смерть, шел еле дыша, еле передвигая ноги, цепляясь пальцами за выступы, унимая, успокаивая словами клокотавшее у самого горла сердце, проклиная ментов и госбезопасность — ведь это они, не иначе, гонятся за ним, молил эту узенькую доску под ногами, чтобы она выдержала, не оборвалась, чтобы выдержали уголки и брусочки, за которые он цеплялся стынущими от холода и напряжения руками. Он старался не думать о бездне под ногами, о той страшной высоте, на которой находился, он думал только о том, что держало, спасало его жизнь, чему он так отчаянно доверился.

Таким образом, в страшном нервном напряжении, буквально по миллиметру перебирая пальцами, он прошел две лоджии, забрался в третью, уже не застекленную, открытую ветрам и свободе, малость передохнул в ней, а потом полез этажом выше. Мокрый, обессиленный, свалился он на крашеный холодный пол убранной на зиму лоджии, с наметенным сугробиком снега. И только сейчас, чувствуя ногами, руками, всем неистово дрожащим телом твердь пола лоджии, понял, какому смертельному риску он себя подвергал — и содрогнулся!…

Потом он мышкой сидел в лоджии, трясясь уже от холода (не успел даже куртку надеть, был в легком джинсовом костюме), слышал, как его искали, как переговаривались чекисты, как докладывали какому-то Русанову, что «Дюбеля нигде нет».

И все же кто-то из них догадался, какими именно путем ушел он с того балкона. Стукнула вдруг над головой Дюбеля балконная дверь, две головы свесились с поручней лоджии, торчал между ними ствол автомата.

— Вот он! — радостно сказал молодой голос.

Генка выхватил пистолет, передернул затвор, и тут же утренний морозный воздух пропорола решительная автоматная очередь.

— Дюбелев! Оружие вниз! Слышал, нет? Стреляем! Генка понял, что он должен выбирать между жизнью и смертью.

Пистолет полетел вниз, на заснеженную далекую землю, к ногам оперативника, державшего наготове свой «Калашников»…

Его вывели через распахнувшуюся балконную дверь, заломили руки, надели наручники. Он окончательно убедился, что взяли его чекисты, что Русанов — за старшего у них, прошипел ему в лицо: «Рад, чекистская шкура? Поймал…»

Глава тридцатая

Врач, лечащий Воловода, сообщил Русанову, что с ним можно поговорить, но недолго — больной еще очень слаб.

— Хорошо, понял. Спасибо, что позвонили. Я сейчас же выезжаю.

Он купил у себя в буфете яблок и банку какого-то сока — не принято же являться в больницу с пустыми руками, да и фрукты в любом случае пойдут больному на пользу.

Доехал быстро, по широкой больничной лестнице шагал размашисто, через ступеньку, потом сбавил шаг, невольно застыдившись: то и дело попадались ему навстречу перебинтованные, на костылях люди. Многие смотрели на него — здорового и сильного — с завистью, а иные — с укоризной: ну что вы, товарищ, скачете со ступеньки на ступеньку?

Воловод лежал в светлой, просторной палате один, весь, до горла, в гипсе, с толстой (также гипсовой), подвешенной на блоке ногой. Увидев Русанова, улыбнулся обрадованно, сделал невольную попытку привстать. Подал слабую горячую руку, пропахшую лекарствами, смотрел измученными синими глазами.

Русанов сел на шаткий белый табурет, посочувствовал Воловоду:

— Ну и заковали тебя, Андрей Николаевич. Как рыцаря в доспехи. С головы до пят.

— Да уж, в доспехи, — слабо улыбнулся Воловод. — И ребра поломаны, и нога… Крепко он меня саданул, ничего не скажешь.

— Бил насмерть, Андрей. Иллюзий тут строить нечего.

— Я понимаю, — печальным эхом отозвался Воловод. — Я потом, когда очнулся, вспомнил все. Убегал же от этого желтого «пикапа», хорошо это помню. Он вполне мог свернуть в сторону, если бы собирался это сделать. Но догнал, сволочь.

— Андрей, мы еще об этом поговорим. Пригласим следователя, из ГАИ. Парень, что тебя сбил, задержан, проходит сейчас медицинское обследование. Он не спрятался, не сбежал — в «Скорую помощь» помог отвезти. Видишь, как действуют? Мораль на его стороне. И техническая экспертиза тоже — лопнул тормозной шланг, специалисты это подтвердили. Получается — несчастный случай. Но это для дилетантов. Я-то уверен, что тебя сбили намеренно. Хотя нам предстоит это доказать.

— Да, конечно, — согласился Воловод. — Я вышел из троллейбуса, спокойно шел по тротуару. И «пикап» этот я видел. Еще подумал: чего этот наглец стал на остановке, мешает же. Потом троллейбус, на котором я приехал, ушел, я стал переходить мостовую, а точнее, шаг или два сделал по проезжей части, не больше, как слышу сзади какой-то дикий рев мотора, оглянулся и… все, отключился на два с лишним месяца.

— Ну ничего, Андрей, теперь все позади. Кости срастутся, станешь ходить, на курорт съездить надо.

— Можно и на курорт, — вздохнул Воловод, поправляя на груди одеяло. — А как фамилия этого негодяя, Виктор Иванович, не помните?

— Часовщиков. Александр. Работает в автоцентре ВАЗ.

— А… Ясно. Отомстили мне за Тольятти. Без Шамрая здесь не обошлось.

— Шамрай? Это, кажется, замдиректора?…

— Он самый. Я однажды, год с лишним назад, задержал КамАЗ с «левым» товаром, запчасти из Тольятти, установил, что к этому имеет отношение Шамрай. Доложил Битюцкому…

— Так. Что дальше? — спросил Русанов.

— А дальше — вот, — Воловод хлопнул ладонью по гипсовой ноге. — Это они мне устроили, «вазовцы».

— Андрей, ты подумай, повспоминай… — продолжал Виктор Иванович трудный для Воловода разговор. — Фамилия твоего начальника всплыла у нас и по другому делу…

— По золоту? — сразу же спросил Воловод, хотя Русанов имел в виду другое — Жигульскую, фальшивый паспорт, Криушина-Калошина.

— Да, по золоту, — быстро сказал он. Криушин ведь «проходил» и по «Электрону». Но какое отношение имеет ко всему этому Битюцкий? Почему Андрей назвал его?

— Я вам давно собирался об этом сказать, — Воловод пошевелился, выбирая положение поудобнее, и Виктор Иванович помог ему сесть чуть повыше. — И, наверное, обязан был это сделать. Но — сомневался или, может, считал, что это нехорошо, на начальника своего капать. А теперь вот…

— Андрей, говори! — заторопил Русанов — в дверь уже дважды заглядывал врач. — С эмоциями и моралью разберемся.

— Ну, во-первых, по ВАЗу, Виктор Иванович. Я задержал грузовик с запчастями — шофер его открыто торговал у автоцентра, — доложил Битюцкому. Альберт Семенович велел мне передать материалы, сказал, что займется сам. Ну и «занялся». Насколько я знаю, детали были потом проданы без накладных через магазин — все устроил Шамрай, шофер благополучно отбыл в Тольятти, деньги, надо думать, были поделены между участниками этой аферы. Вполне возможно, что хорошую «благодарность» получил и Битюцкий.

— Так-так. А что касается «Электрона»? Нашего совместного предприятия?

— Год назад мы с Битюцким задержали работницу этого завода, Валентину Долматову, и ее подельника, Семена Сапрыкина. Задержали с поличным — Сапрыкин вывез с завода большой пакет с золотосодержащими деталями и две бутыли кислоты.

— Значит, существует подпольная лаборатория по снятию золотого покрытия с деталей?

— Именно так. И мы с Битюцким отлично это поняли. Короче, уголовное дело было налицо, но…

— …Битюцкий сказал, что сам во всем разберется?

— Да, сказал. Убеждал меня, что не надо всех сажать за решетку, что эта самая Долматова все поняла, покаялась…

— А теперь она сидит по подозрению в соучастии в убийстве собственного мужа, — размышлял вслух Русанов. — Вот так Альберт Семенович! Да-а… Поворот, нечего сказать.

— Поверьте, Виктор Иванович, я хотел вам все рассказать! — стал горячо уверять Воловод. — И к своему генералу хотел пойти, совесть меня мучила. Я чувствовал, что мы на большое дело вышли, что надо было срочно принимать меры, а Битюцкий…

— Успокойся, Андрей! — Виктор Иванович взял Воловода за руку. — К тебе претензий я не имею. Мне теперь многое стало понятно, многое стало на свои места. Следствие теперь пойдет повеселее… Ну что ж, Андрей, извини, мне пора. Да и доктор твой третий раз уже в дверь заглядывает. Разрешил десять минут, а мы с тобой проговорили больше.

Виктор Иванович поднялся, подбадривающе улыбнулся Воловоду.

— Яблоки ешь. Поправляйся. Работы много, лежать некогда. Если что еще вспомнишь, позвони, ладно?Вернее, врачу скажи, чтобы он вызвал меня, я приеду. Или кого-нибудь из своих парней пришлю. Договорились?

— Хорошо, Виктор Иванович. И спасибо. Знаете, такой груз с души свалился, целый год носил.

— Вот и не надо было носить, давно бы разобрались, что к чему, — укоризненно проговорил Русанов и крепко пожал руку Воловоду.

Генерал выслушал Виктора Ивановича с напряженным лицом. В голубых его глазах разгорался гнев, глаза все более темнели, в них появилось незнакомое до этого выражение брезгливости.

— Какой подлец, а? Полковник милиции, столько лет на службе… Как можно, Виктор Иванович?!

Иван Александрович разволновался, стал ходить по кабинету, рассуждая на эту тему, а Русанов сидел, слушал, соглашался. Битюцкий хотя и был у него на подозрении, но чтобы такое всплыло!

— Вот что, Виктор Иванович. — Закурив, генерал несколько успокоился, говорил твердо, решительно.— Арестовать Битюцкого мы успеем, никуда он от нас не денется. Нужно сейчас, срочно, допросить Долматову заново, с имеющимися новыми фактами в руках. Что она скажет и как будет себя вести?

— А Сапрыкин?

— Этого немедленно арестовать! Пошлите машину. Свобода для него, полагаю, кончилась. Что касается, взаимоотношений Битюцкий — Долматова, то нужно будет проанализировать их возможные бывшие встречи. Она бывала в управлении милиции?

— Да, Воловод сказал, что Битюцкий вызывал ее.

— Вот, отлично. Наверняка он отпустил ее не за красивые глаза. Ее посещения и то, что он не возбудил уголовного дела по явному факту хищения золотосодержащих деталей — это очевидно. Мы не знаем, как поведет себя в дальнейшем Долматова, по поведение Битюцкого я предвижу — все отрицать. Поэтому мы должны арестовать его с серьезными доказательствами в руках. Полагаю, что и с Долматовой нужно поступить точно так же. Убийство мужа на ее совести, в этом я тоже теперь убежден. Нужно заставить ее говорить.

— Да так оно и есть, Иван Александрович. Раз выяснилось, что хищениями золота она занимается давно, то речь будет идти о соответствующей статье Уголовного кодекса.

— Ладно, Виктор Иванович, не будем опережать события. В Москву, на завод по переработке драгметаллов, кто поехал?

— Коняхин с Кубасовым.

— Хорошо. Как только будут результаты, немедленно сообщите мне. Немедленно. Тут счет пошел на часы и минуты, Виктор Иванович. Интуиция мне подсказывает, что мы тронули лишь верхушку айсберга. Нужно установить убийцу или убийц Рябченко, тех, кто плавил золото, кто его сбывал… Что, кстати, показывает этот уголовник, Дюбелев?

— Пока от всего отказывается. Признал, правда, что знает Щеглова, но, дескать, к взрывному устройству никакого отношения не имеет. Но это дело времени, Иван Александрович. Я просмотрел дела, которые вела в свое время судья Буканова, Дюбелев — ее «подопечный». Месть судье — вполне реальная вещь по нынешним временам.

— Вот именно, по нынешним, — вздохнул Иван Александрович. — Вы вот что сделайте, Виктор Иванович, пошлите кого-нибудь в колонию, где сидел Дюбелев. Пусть там поработают с заключенными, пообщаются с его бывшими дружками. С кем сидел-общался, чем интересовался. Могут всплыть интересные вещи.

— Понял. Сделаю, — кивнул Русанов.

…В кабинете Виктора Ивановича ждал сюрприз: ему позвонили из технической службы, сказали, что установлен автор анонимного звонка в управление, сообщавший о хищениях золота на заводе «Электрон».

— Кто она? — спросил Русанов.

— Фамилия ее Соболь, зовут Ниной. Они в дежурной части управления, внизу.

— Она что — не одна?

— Да, с какой-то подругой.

— Хорошо, я сейчас закажу пропуск.

А через несколько минут в кабинет Виктора Ивановича вошли Нина Соболь и Светлана Рогожина.

* * *

К разговору с Долматовой Виктор Иванович подготовился тщательно. В руках оперативных работников управления и следователя прокуратуры были теперь неоспоримые, веские доказательства вины Валентины. Вернулись из Москвы Коняхин с Кубасовым, привезли сопроводительные ярлыки, которые Долматова клала в ящики с отходами. Ярлыки эти сравнили с теми, что оставались на заводе, — они разнились по весу, подтверждали тот факт, что часть деталей и отходов Долматова оставляла, присваивала.

— Неужели там, на московском заводе, никому не пришло в голову проверить? — удивился Русанов.

— Так нечего было проверять, Виктор Иванович, — стал горячо рассказывать Коняхин. — Они перевешивали, конечно, ящики, проверяли вес, а он — копейка в копейку, соответствует тому, что написано в сопроводительном ярлыке. А здесь, на «Электроне», вес также соответствовал — проверяли же работники бухгалтерии! Долматова уже потом, после оформления документов, брала отходы и переписывала ярлыки, и никто этого не замечал.

— Но проверить же элементарно! — засмеялся, не выдержал Виктор Иванович. — Сверить, скажем, по итогам года, по общему весу: сколько килограммов отходов отправлено в Москву, сколько там получили. Ведь моментально обнаружится разница!

— В том-то и дело, что никто об этом не подумал. По отчетности и на том, и на другом предприятии все в порядке. Долматова на хорошем счету, честный и принципиальный работник, портрет ее на Доске почета, коммунист… Как тут заподозришь? А главному бухгалтеру конечно же надо было проверять приход-расход золота по «Электрону». Он бы Долматову на первый же год поймал.

— Вы ему сказали?

— Главному бухгалтеру? Конечно! — теперь и Коняхин рассмеялся, по-мальчишески озорно, заливисто. — У него и рот открылся. «Как?! — говорит. — Какая разница?! Не может быть». Ну, мы ему с Кубасовым те ярлыки, «московские», показали. Он и ахнул.

— Теперь по этим документам можно установить, с каких пор занималась Долматова хищениями, сколько всего похищено золота?

— Конечно, Виктор Иванович. Хотя работа предстоит очень большая. Это же на несколько лет придется проверять документы.

— Придется, Валера. Куда денешься! Мы создадим комиссию из специалистов, попросим их во всем разобраться. Но это уже дело техники. Нам же сейчас нужно с помощью Долматовой выявить всех участников этой преступной группы. Всех до единого! Золота, судя по всему, ушло с взвода много…

— И главбух нам также сказал, Виктор Иванович. Покидал костяшки, покрутил головой. Если, говорит, она на каждом ящике отходов «экономила» даже по сто граммов, и то в год получается… Сколько вы думаете, Виктор Иванович?

— Ну… килограмм, что ли?

— Три! Три килограмма золота! Представляете? В год!

— М-да-а…

Сейчас, вспоминая этот разговор, Виктор Иванович еще раз просматривал, сличал ярлыки, ждал звонка из прокуратуры. Василий Иванович обещал ему позвонить сразу же, как освободится — висело на нем какое-то срочное дело. Потом вместе они намеревались поехать в следственный изолятор, где содержалась Долматова.

Почитал Русанов еще раз и объяснительные Соболь и Рогожиной. Вот так известие будет для Сергея! И как ему сказать, с какой стороны начать? Пожалуй, надо во всем до конца разобраться, понять, что происходило на «Электроне», в изоляторе брака, где судьба свела этих трех молодых женщин. Судя по их первым показаниям, в прямых хищениях золота они не участвовали — Долматова им не доверяла. Да и совесть Рогожина с Соболь не потеряли. Светлана призналась, что она сама хотела позвонить и во всем признаться, но побоялась, тем более что голос ее могли узнать, а вот голоса Нины никто не знал. Соболь и звонила.

— Надо было раньше это сделать, Светлана, — сказал Виктор Иванович. — Мы бы помогли вам.

— Надо было, — Светлана опустила глаза. — Но мы сами не все понимали. И потом…

Она замолчала, а Виктору Ивановичу, в общем-то, и так все было понятно — женщины соблазнились «легким» приработком.

Виктор Иванович взял с них подписки о невыезде на период следствия, сказал, что они свободны. Видел, что Светлана мнется, явно желая остаться наедине с ним, поговорить… Но не осталась.

Допрашивали Долматову в довольно просторной, с зарешеченным окном комнате, где не было ничего лишнего, а только то, что необходимо для работы: стол, два табурета, настольная лампа, стопка чистой бумаги на столешнице.

Долматова вошла с серым, поблекшим лицом, смотрела на Русанова и Краснова настороженно, с опаской. В коридоре следственного изолятора она случайно увидела Сапрыкина, его вели по дальнему коридору два рослых надзирателя и сердце ее упало — Семен тоже теперь был в тюрьме! Она, разумеется, не могла ничего ему сказать, ей бы это не позволили сделать, да и видела его со спины. Настроение Валентины резко ухудшилось. Если Семен заговорит, то дела ее плохи. Что знают эти два человека, сидящие напротив нее с бесстрастными, казенными лицами? В чем они обвинят ее сегодня, какие представят доказательства?

Первым заговорил Краснов, из прокуратуры:

— Валентина Васильевна, мы еще раз вам предлагаем — расскажите правду. Добровольное признание облегчит вашу участь, поможет следствию. Судом все это также учитывается.

— Мне нечего добавить… Я все вам рассказала в прошлый раз.

— Жаль, — вздохнул Василий Иванович. — Вы женщина молодая, у вас, как говорится, вся жизнь впереди. Человек есть человек, может всякое натворить, всему есть причины и объяснения. Для суда и для следствия важно другое — как оценивает обвиняемый свои поступки.

— Я ни в чем не виновата, — глухо, упрямо проговорила Долматова. — Жила, работала…

— …Воровала, — добавил Русанов.

— Это надо доказывать! А так людей оскорблять… знаете!…

— Доказательства у меня есть, Валентина Васильевна, — спокойно сказал Виктор Иванович, вынимая из папки, которая лежала у него под руками, сопроводительные ярлыки. — Вот, смотрите: этот ярлык — «московский», мы взяли его на перерабатывающем заводе, а вот — здешний, что остался в бухгалтерских документах на «Электроне». Разве это не доказывает, что вы расхищали золотосодержащие отходы?

Что сделалось с Валентиной! Она покраснела как рак, беззвучно и безвольно открывала и закрывала рот, теребила пуговицу на рукаве платья, не знала, куда деть глаза.

Потом, минуту, наверное, спустя, выражение ее лица изменилось — в глазах появились холод, злость. От прежней, «невинной», несправедливо задержанной женщины, роль которой она старательно играла, не осталось и следа. Перед Русановым и Красновым сидела разъяренная, источающая ненависть особа — так была похожа Долматова в эти мгновения на большую дикую кошку: и красива, и свирепа, и агрессивна!

— Догадались-таки! — прошипела она. — Ни одна милиция не дотумкала, ни одна ревизия. А вы, чекисты, сообразили… Ишь, умники!

— За комплимент спасибо, — улыбнулся Русанов. — Но поговорим о деле. Прошу ответить на мои вопросы: с какого времени вы занимались хищениями золота на заводе? Кто был вашим сообщником? А точнее, сообщниками? Где лаборатория по переплавке золота? Каким образом вы сбывали слитки? Вот эти, «сигареты», — и Виктор Иванович положил на стол слиток, отобранный в свое время у Мамедова.

Валентина немо, со страхом смотрела на толстую пачку подшитых ярлыков, на тускло поблескивающую в свете электрической лампочки «сигарету». Бог ты мой, неужели им все известно?

— Кто, наконец, убил вашего мужа? — продолжал Русанов. — Говорите, Валентина Васильевна. Товарищ Краснов правильно вам сказал, что добровольное признание и помощь следствию…

— Я и выносила отходы, может, несколько раз… И никакой лаборатории у меня нет. Отдавала одному знакомому, а он… Не знаю больше ничего.

— Знакомый этот — Семен Сапрыкин, так? Вы же его видели сегодня в коридоре…

«Подстроили встречу. Нарочно! Чтобы я сама на себя наговорила, Семена выдала. Ну нет, не дождетесь!»

— Никакого я Сапрыкина не знаю.

— Так ли? А не вас ли в прошлом году задерживали Битюцкий и Воловод? А, Валентина Васильевна? И почему это начальник управления БХСС отпустил вас, не объясните нам с Василием Ивановичем? Что у вас с Криушиным Эдуардом не заладилось? Почему он сбежал из Придонска да еще под другой фамилией? Или знакомство с ним вы тоже будете отрицать? Так же, как и с Жигульской?

— Криушин работал у нас на заводе, да. Но я…

— Он поначалу и сбывал «сигареты», Валентина Васильевна, мы это знаем. Есть свидетель, скупщик, мы его отыскали… Продолжайте, пожалуйста.

— Я хотела сказать, что… Да что вы мучаете меня? — заволновалась Валентина, потерявшая цепь своих рассуждений-оправданий. — Я вам рассказываю то, что знаю, и вешать на меня чужие грехи…

— Не грехи, Долматова, — преступления! — строго сказал Краснов.

— Тем более! Пусть Жигульская и отвечает сама за себя, я-то тут при чем? Я попросила Альберта Семеновича… — Валентина прикусила язык — да чего, дура, разболталась-то? Зачем? Эдька мертв, ничего уже не скажет, а она… Ой, запуталась она, окончательно запуталась!… Но что они знают, что? Нельзя всего говорить!

— О чем вы попросили Альберта Семеновича? — ровно спросил Русанов. — О том, чтобы он помог Криушину заполучить паспорт на чужое имя, так?

Валентина повесила голову, из глаз ее потекли бессильные, злые слезы.

— Так, — тихо сказала она. — Но больше я ничего не знаю.

— Ну, допустим, вы что-то сейчас и забыли. Время у нас есть, подождем. С Битюцким нам более или менее ясно. Он вас отпустил в прошлом году с бутылями и отходами. Почему?

Долматова молчала.

— Но самое страшное — это убийство мужа, Валентина Васильевна.

— Не убивала я его, что вы ко мне прицепились? — закричала Долматова. — Какое вы имеете право так говорить?! Я буду жаловаться! Сейчас не тридцать седьмой год!

— Да мы это уже слышали, Долматова, — заметил Краснов. — И не нужно повышать голос, это вам нисколько не поможет. Мы — юристы, разбираемся только с фактами, а эмоции, пожалуйста, оставьте… Причина убийства вашего мужа нам понятна — нужно было, чтобы он замолчал. Он много знал, участвовал в преступлениях…

— Отпустите меня! Дайте мне отдохнуть, изверги! У меня сейчас лопнет голова!

— Хорошо, отдохните, — согласился Краснов, глянув на Русанова. — Подумайте. Нам, как вы видите, известно многое, почти все. В деталях мы разберемся. Но советую вам: не берите себе в помощники молчание.

«Шиш тебе, а не признания, — думала быстро успокоившаяся Валентина, когда ее вели в камеру. — Наговаривать на себя я все равно не буду. Разбирайтесь, доказывайте. Мужики убивали Тольку, не я. Пусть они и рассказывают. У Гонтаря руки длинные, и тут меня достанет». Предупредила же контролер-надзиратель по их коридору — мол, девка, привет тебе с воли, держи язык за зубами. Поняла?

Чего тут не понять?! И ясно, от кого «привет». И про Битюцкого она зря, дура, ляпнула. Ох как зря! Чекист этот ее на пушку взял, а она и поверила. Да не знают они ничего и не узнают. Семен молчать будет, а ей сам бог молчать велел. Если все раскроется…

Щелкнула за спиной Валентины тяжелая железная дверь, сокамерницы подняли на нее равнодушные, озабоченные своей собственной судьбой глаза, немо спрашивали: ну что там? как дела? Но Валентина не стала никому ничего рассказывать. Плюхнулась животом на койку, зарылась лицом в дурно пахнущую подушку, разрыдалась. Будьте вы все прокляты!…

* * *

Битюцкого Русанов и Краснов задержали в этот же день, к вечеру. Условившись со следователем прокуратуры о месте встречи, Виктор Иванович в сопровождении Коняхина и Кубасова отправился в управление внутренних дел. Краснов ждал уже у входа.

Предъявив милиционеру свои служебные удостоверения, они поднялись в лифте на четвертый этаж, прошли мрачноватым длинным коридорам, остановились у двери с черной табличкой: «Начальник управления БХСС». Место, где должна быть фамилия, пустовало.

Секретарша Битюцкого подняла на вошедших строгие глаза, сказала, что Альберт Семенович говорит по телефону с Москвой, надо подождать, на что Виктор Иванович спокойно уронил:

— Ничего, мы там, в кабинете, подождем.

Все четверо вошли в кабинет Битюцкого, сели у стола. Альберт Семенович, действительно говоривший по телефону, глянул на вошедших, лицо его изменилось. Он быстренько свернул разговор, зачем-то поправил форменный галстук, спросил притворно-радушно:

— Виктор Иванович?! Чем обязан?

— Да вот, в гости к вам зашли, Альберт Семенович… Что это на дверях фамилия ваша не значится?

— А… Да так, знаете ли… Кому надо, найдут и без фамилии на двери.

— Это уж точно, — согласился Русанов и положил перед Битюцким постановление на задержание.

Битюцкий глянул, поднялся. Встали и чекисты — не выкинет ли чего-нибудь арестованный? Но Битюцкий вел себя спокойно.

— Я знал, что ты придешь, Виктор Иванович. Только не знал, когда именно.

— Чего ж себя мучили, Альберт Семенович? Рядом живем.

— Надеялся все на чудо, Виктор Иванович. Вдруг пронесет. В жизни всякое случается.

— Ну-ну. Не повезло, значит. Ключ от сейфа, Альберт Семенович!

И снова Битюцкий переменился в лице — черт, как он мог забыть?!

А Виктор Иванович тем временем выкладывал из сейфа его содержимое — какие-то бумаги, папки, кобуру от пистолета. Вдруг рука его нащупала на дне массивного литого ящика нечто твердое, завернутое в бумагу. Вытащил, развернул.

— Что это, Альберт Семенович? — спросил Виктор Иванович с невольной улыбкой.

— Да видишь же, чего спрашиваешь?! Хрен.

— Золотой, что ли?

— Золотой.

Виктор Иванович подержал вещицу на ладони, дал посмотреть и Коняхину с Кубасовым, сказал:

— Недорого же вас ценили, Альберт Семенович. Совсем недорого!

Долматова упорствовала еще недели полторы. Но с каждым новым допросом, с каждым днем пребывания в ненавистной ей камере следственного изолятора отступала, сдавалась под натиском улик и признаний: Битюцкого, Сапрыкина, Дюбеля, Рогожиной, Соболь, Мамедова, Жигульской… Она вдруг остро — кожей — ощутила, разумом поняла, что стоит вопрос ее жизни: слишком серьезными были выдвинутые против нее обвинения, недвусмысленными были и соответствующие статьи Уголовного кодекса.

И Валентина заговорила — назвала Гонтаря и его группу боевиков, рассказала, как готовилось убийство мужа, Анатолия, каким образом удавалось ей обманывать всех на заводе, воровать золото, какую роль играл в их деле Семен Сапрыкин, при каких обстоятельствах познакомилась с Битюцким…

Следователь прокуратуры Краснов едва успевал записывать.

Глава тридцать первая

Пришла наконец в Придонск запоздалая южная зима. По календарю была уже вторая половина января, давно бы матушке пора укрыть город и его окрестности толстым снежным одеялом, прикрыть продрогшую и измокшую за длинную холодную осень землю, поберечь растения в парках и скверах — так раньше и было, — но случилось что-то непонятное в небесной канцелярии: холода со снежными заносами все никак не обрушивались на большой город, слякоть всех измучила и всем надоела, и казалось, не видно ей конца, а настоящей зимы и в этом году никто не увидит. Но в природе существует свой баланс, и всевышний, занятый другими, более важными делами на земле, просто упустил сроки, когда надо было сыпануть на Придонск снежку и метелей. Слякотные, холодные дожди вперемешку со снегом сменились вдруг снегом настоящим, обильным, за неделю его навалило на улицы столько, что враз встал расслабленный, привыкший к теплу и чистым улицам транспорт, а по тротуарам потянулись бесчисленные цепочки раздосадованных, ругающих городские власти пешеходов.

Обычно послушный и неприхотливый, прижившийся и на разбитых городских улицах, «мерседес» Гонтаря на этот раз капризничал, недовольно фыркал перед сугробами, визжал колесами, возил своего хозяина скверно. А машина Михаилу Борисовичу была в эти дни как раз нужна, очень нужна. К промышленным товарам, которые пропускал через себя кооператив «Феникс», прибавились теперь и продовольственные, они оказались более выгодными, чем всякие там куртки-штаны: ест каждый человек, и ест каждый день. Колбасный и иной продуктовый дефицит перекинулся из столицы и в Придонск, вмиг исчез с прилавков обычно лежалый, не пользующийся особым спросом товар — сало, консервы, чай, разные там крупы-вермишели… Город подивился сначала такому факту и заметно растерялся, недоумевал: да как же так? Живем на богатейших черноземных землях, область в основном сельскохозяйственная, довольно сытно кормила не только себя, но и других. Куда же теперь все подевалось? И пока по радио и телевидению депутаты-радикалы с умными лицами объясняли слушателям и зрителям, что так, мол, и должно быть, порваны в новой структуре хозяйственно-экономические связи, а новые, рыночные, пока не налажены, Гонтарь, посмеиваясь, делал свое дело: скупал на базах и в магазинах продовольствие, организовывал встречи с деловыми людьми — большей частью южанами, приезжающими в Придонск на больших, крытых грузовиках. Обратно эти грузовики, нагруженные дефицитными товарами под завязку, вереницей двигались на Кавказ, а может, куда и подальше. Впрочем, это Михаила Борисовича уже не интересовало.

Ах, как хорошо шли в «Фениксе» дела в последние месяцы ушедшего года! Как быстро рос оборотный капитал предприятия, как быстро богател Михаил Борисович! Деньги им с женой давно уже было некуда применить — все у них куплено, все у них отложено впрок. Марина стала своим человеком во всех ювелирных магазинах — ее знали, оставляли лучшее и самое дорогое — бриллиантовые кулоны, кольца, серьги… Квартира их превратилась в склад дефицитнейших товаров и деликатесов; ужиная, они с Мариной весело смеялись, глядя цветной телевизор, где показывали, как в каком-то большом городе, некогда зажиточном и сытом, дрались в очереди женщины; обнищавшие и голодные свердловчане намеревались менять свои знаменитые танки на мясо где-то в Баварии; москвичи истоптали все площади столицы в бесконечных митингах и манифестациях, ибо у них с едой тоже было не ахти…

С точки зрения Михаила Борисовича, все шло прекрасно — рынок, как акула, щелкал страшными своими челюстями у самого горла громадной, парализованной распрями страны, рынок манил западным изобилием, сулил всем богатую, счастливую жизнь, если только эта измученная, некогда процветающая страна откажется от своих идеалов, изменит политический курс, бросит на растерзание прессе армию, органы госбезопасности, саму идею социального равенства. Народ не может быть хозяином, сладко пел в самые уши Гонтаря холеный, известный всему деловому миру экономист в больших модных очках, и Михаил Борисович всей душой соглашался с этим Павлом Григорьевичем, любил его и лишь мысленно укорял златоуста, что не идет пока дело дальше разговоров, медленно движется. Сколько можно говорить о приватизации?! Пора проводить эту самую передачу государственной собственности в частные, надежные руки! Какой бы он сделал шикарный супермаркет из зачуханного и пустого ЦУМа — главного магазина города! Ахнули бы все!

…Но вдруг, в один день, мечты Гонтаря рухнули и сжалось в тревоге сердце: он узнал — Боб принес эту тревожную весть — арестованы Долматова и Битюцкий, в лапах следствия Дюбель и Семен Сапрыкин… По его, Гонтаря, следам шли чекисты!

С этой минуты жизнь Михаила Борисовича круто изменилась. Он понял, что надо бежать, и как можно скорее. Все равно куда, лишь бы подальше от Придонска, а может быть, и от России. Он теперь состоятельный человек, он теперь проживет в любой точке земного шара — золото, деньги открывают любые двери.

Они решили с Мариной, что продадут все ценное, что у них есть, превратят его в драгоценности. Часть она отвезет к своим родственникам, в деревню — это далеко от Придонска, никто туда не догадается ехать и искать, она все устроит лучшим образом. Часть золота он возьмет с собой. Вырвавшись из страны, устроившись где-нибудь в Кельне или Мюнхене, вызовет и ее.

Так они условились — и энергично взялись за осуществление плана.

Михаил Борисович мотался по городу, сбывал то, что надо было срочно сбыть, чего не увезешь. Он купил уже билеты на поезд в Москву, купил и на самолет, на автобус — знал, что ему постараются отрезать все пути из города, что его обложат, как волка, красными флажками — попробуй, убеги!

Но, может, зря он паникует и так спешит? И не так уж все для него опасно? Ну, знал эту бабенку, Долматову, ну, покупал у нее раза два «сигареты»…

«Да что ты, Михаил Борисович, простачком прикидываешься?» — урезонил он сам себя. И «сигареты», и хищение оружия, и убийство прапорщика — ко всему этому он имеет прямое отношение. А если чекисты начнут шерстить его кооператив — а они обязательно начнут! — то только держись, господин Гонтарь! Пощады тебе от власти не будет.

Через знакомых он навел справки о Валентине Долматовой. Да, сидит в городском следственном изоляторе, пока молчит… Долго ли будет молчать, какие ей обвинения выдвинут чекисты — трудно сказать. Но Гонтарь знал твердо: Долматова рано или поздно заговорит, женщина есть женщина.

…Он нарушил все правила конспирации, позвонил Вадиму Иннокентьевичу на работу, попросил принять его.

— Да ты с ума сошел! — сказал Каменцев на том конце провода. — Я же тебе запретил, нельзя.

— Тогда давайте у меня в машине, я приеду.

— Нет, в твой «мерседес» я не сяду, слишком заметно. Давай так договоримся: через час жди меня без машины у кафе «Нептун». Знаешь где?… Ну вот. Я приеду.

Ровно через час Вадим Иннокентьевич подкатил к указанному месту на какой-то задрипанной «Волге» (и где только добыл?!), велел шоферу отъехать от кафе и минут пятнадцать погулять.

Гонтарь и Каменцев остались вдвоем.

— Что случилось, Миша? Что за звонки?

— Влип я, Вадим Иннокентьевич. Чекисты на хвосте.

— Почему? Разве в наших документах…

— В наших с вами документах все в порядке, и более того. Тут, понимаете…

— За побочное дельце взялся? — Каменцев строго смотрел на проштрафившегося, судя по всему, компаньона.

— Да, грех попутал. С золотишком связался, Вадим Иннокентьевич. Парни мои набрели на жилу, как было отказаться?

— На «Электроне», что ли? Я слышал, там бабенку одну замели.

— Да, она. Долматова.

Каменцев смерил Гонтаря презрительным, но сочувствующим взглядом.

— Говорил я тебе, Михаил: занимайся только честным бизнесом. Пожадничал ты; меня, видно, решил переплюнуть. Напрасно. И глупо. У твоего кооператива был хороший оборот, жил ты безбедно. На роскошь потянуло… Жаль.

Каменцев отвернулся, долгое время молчал. Потом, не поворачивая головы в высокой норковой шапке, сказал спокойно:

— Из города тебе надо уехать. Немедленно. Попадешься если и меня назовешь — везде найду.

— Не назову, Вадим Иннокентьевич. Не надо предупреждать.

— Хорошо. Если не выкрутишься, волну не гони, потерпи. Поможем. Жди. Главное — молчи!

— Да я-то буду молчать…

— Еще что-то натворил? Кроме золота? — быстро и зло спросил Каменцев.

— Долго рассказывать, Вадим Иннокентьевич. Времени нет.

— Да, времени у тебя действительно нет, — Каменцев нажал на клаксон, вызывая водителя. — Мы тебя высадим там же, где и взяли, у кафе.

— Хорошо, машина у меня за углом.

— Пока, Миша. Думай!

Старенькая «Волга», вихляя задом по скользкой мостовой, умчалась, растаяла в сумраке вечерней городской улицы.

Бежать пришлось уже на следующий день. Явившись в контору к Гонтарю, Боб сообщил, что о нем наводили справки в домоуправлении — у него там родственница-паспортистка. Ее, не подозревая, конечно, о родстве, и расспрашивали два молодых сотрудника госбезопасности. Расспрашивали хитро — сразу о нескольких жильцах, в их числе как бы вскользь и о нем. Она быстро сообразила, что к чему, примчалась к нему вечером домой, выложила все как на духу — словом предупредила. И не бескорыстно: о некоторых его делах она знала, самой кое-что перепадало с «кооперативного», торгового стола — и сапоги зимние он ей по дешевке сделал, и шубу, и холодильник…

Что ж, бежать так бежать. «Мерседес» он уже успел продать, Марина уехала в деревню, а все остальное — хоть трава теперь в России не расти!

Уже в сумерках преступники поймали у главпочтамта такси и ринулись в аэропорт…

* * *

…Очнулся Безруких часа через два. Лежал он неподалеку от шоссе, лицом вниз. Затылок саднило, по щеке текла еще кровь. Ни «Волги», ни пассажиров поблизости не было, редкие машины катили по асфальту с зажженными фарами. Было холодно, Славика колотила дрожь.

Он поднялся с трудом, в теле была неимоверная слабость, хотелось лишь одного — лежать. Постоял, держась за ствол дерева, потряс осторожно головой. Сознание было отчетливым, хотя голова сильно болела: Славик хорошо помнил все, что с ним случилось. Он поднес циферблат часов к самым глазам — около семи. Но чего — утра, вечера?… Часы с него не сняли, как не взяли из кармана куртки деньги, дневную выручку. Странно… Впрочем, ясно — им нужна была машина.

— Сволочи! — выругался Безруких. — Гады ползучие!

Он, пошатываясь, выбрался на дорогу, постоял. Кровь на затылке запеклась, перестала течь. Славик потрогал пальцами большую шишку, поморщился от боли. Поделом тебе! Сам хорош, соблазнился легким заработком, впредь наука будет.

Ноги почти не держали, и Славик сошел с асфальта, сел на торчащий черный пень. Дрожащими руками почерпнул чистого, пахнущего лесом снега, приложил к разбитому затылку. Кажется, стало немного легче.

Шоссе справа озарилось светом сильных фар, на большой скорости приближалась какая-то машина. Славик снова встал, вышел на самую середину асфальта, раскинул руки: остановитесь, прошу!

Недовольно завизжали тормоза, белый «Москвич» все же не успел остановиться сразу, проскочил, потом сдал задом. Разом распахнулись дверцы, вышли двое парней, заругались:

— Ты что под колеса лезешь? Жить надоело?

— Ребята, таксист я. Ударили меня, из машины выбросили… Помогите! Вот, видите, что наделали?

В свете фар парни теперь хорошо рассмотрели Безруких: голова его и куртка были в крови.

— Сейчас перевяжем, у меня аптечка есть! — сказал водитель, и оба они кинулись искать аптечку, потом осторожно и неумело перевязывали Славика, а он, присев на капот, лишь тихонько постанывал и дергал головой.

— Да, крепко они тебе врезали, земляк, — сочувственно говорил спутник водителя, очкастый и высокий парень. — А я вижу: вдруг ты перед колесами. Говорю Сереге: не иначе пьяный…

— Да какой пьяный! — возразил Славик осевшим голосом. — Пятнадцать километров от города. А что сейчас: утро? вечер?

— Вечер, — усмехнулся водитель, зубами затягивая узел. — Давай садись, подбросим до больницы.

— В больницу я потом… — замялся Славик. — Вы меня, парни, в КГБ везите, тут дело керосином пахнет. В аэропорт эти гады на моей машине поехали, теперь-то я понял, что к чему…

* * *

К зданию аэропорта Гонтарь, Боб и Фриновский подскочили в тот момент, когда шла посадка в самолет, вылетающий в Ленинград. В принципе им было все равно, куда он вылетал, главное — захватить самолет, а там они заставят лететь летчиков куда нужно. И чтоб машина была уже заправлена топливом, чтобы были открыты люки-двери. Остальное — дело их решительности, напора. Ясно, что с момента захвата самолета в аэропорту поднимется переполох, тут же раздадутся звонки в милицию и госбезопасность, и чекисты попытаются что-то предпринять. Но это уже будет потом, когда Гонтарь со своими парнями окажутся в воздухе.

Хладнокровно размышляя обо всем этом, Гонтарь сидел на том же самом месте в машине Безруких, на переднем сиденье, за рулем — Боб. Машина стояла неподалеку от ворот — двигающейся туда-сюда решетки, которую открывала-закрывала женщина-вахтер из каменной своей избушки. Эта решетка и отделяла их пока от вожделенного поля аэродрома, от самолета, посадка на который уже объявлена, и у дверей «накопителя», по ту сторону здания аэровокзала, стоит уже длинный автобус-гармошка, и вот-вот строгая бортпроводница в синем форменном пальто скажет обычное: «Прошу, товарищи, проходите…»

Олег Фриновский сбегал в зал ожидания, покрутился там две минуты, послушал объявления по радио, поискал глазами милиционеров. Два сержанта попались ему на глаза, они спокойно стояли в аэропортовском буфете, потягивали лимонад, чему-то смеялись. Значит, никаких указаний они не получали, здесь все спокойно. Да и кто знает, что они здесь? Таксист мертв, лежит там, в лесу, чекистам о своих намерениях они не сообщали.

В аэропорту все шло своим чередом: за стойками регистрировали билеты на очередные рейсы, взвешивали чемоданы, целовались и прощались какие-то люди, пожилая уборщица возила по бетонному полу мокрой тряпкой, покрикивала на пассажиров.

Фриновский вернулся в машину, рассказал все, что увидел в аэровокзале, Гонтарю. Тот помолчал.

— Ладно. Несколько минут имеем. Смотрим и думаем.

По взлетно-посадочной полосе промчался, сверкая зажженными фарами, самолет, на аэропорт обрушился грохот реактивных двигателей, так что даже в машине, за приспущенными стеклами, закололо уши.

Боб сидел за рулем, нещадно дымил сигаретой, крошки табака сыпались на его ухоженную бороду — он явно нервничал и не мог этого скрыть.

— Боря, спокойнее, — ровно произнес Гонтарь, и Басалаев мотнул головой: «Да все нормально, Махал Борисыч. Так просто… Дело надо делать, а не стоять».

— Постоим, — с прежней интонацией повторил Гонтарь. — Спешка сам знаешь где нужна.

Аэровокзал был ярко освещен, все здесь было как на ладони — дожидающиеся пассажиров автобусы, сбившиеся кучкой такси, разноцветные частные машины. Плавно кружась, снежинки обессиленно и вяло ложились на стекло машины, на полукруглую просторную площадь перед зданием вокзала, на крышу вахты-домика, где ярко светилось окошко и сидела баба, открывающая ворота…

На крыше аэровокзала загорелись бледно-фиолетовые метровые буквы: «Аэропорт Придонск», в машине стало светлее, а лица всех троих сделались бледно-синими, напряженными. Надо было бы стоять где-нибудь в укромном уголке, потемнее, но такого уголка поблизости от ворот не нашлось. Двигатель машины работал, спокойно и чисто отстукивал такты.

— Так, ребята, внимание! — негромко проговорил Гонтарь. — Что-то сейчас будет. Боря, ножки на педали. И главное, не мандражить, все будет о'кей!

С той стороны ворот мягко подкатила какая-то служебная аэропортовская машина, посигналила, ворота с противным металлическим визгом поползли в сторону. Едва машина миновала ворота, Боб резко надавил на газ, «Волга» взревела, бросилась зверем вперед, зацепив-таки бампером поползшую уже назад воротину. Выскочила из будки женщина, что-то закричала, замахала руками, но пусть себе кричит — впереди чистая бетонка, ровной шеренгой стоящие самолеты.

— Вон к тому, Борис! — Гонтарь тыкал перед собой пальцем. — Посадка идет, видишь?

— Вижу, Михал Борисыч, вижу, — с ленцой даже, нехотя отозвался Басалаев. — Вы пушечки приготовьте, палить придется. Так нас в аэроплан не пустят.

Боб с матом крутнул баранкой, чуть было не налетев на кативший без огней электрокар, мчался теперь напрямик по полю, с зажженными фарами, выжимал из «Волги» всю ее стосильную мощь.

— Олежек!… — хрипел Гонтарь. — Автомат для Бориса, живее! Ну что ты там чухаешься… твою мать!

— Да вот сумка… Сейчас, Михаил Борисович, секунду. — И действительно, через секунду лежал на сиденье еще один автомат Калашникова.

На путь к самолету им понадобилось минуты полторы, не больше. Пассажиры, цепочкой поднимающиеся на борт самолета, стали оглядываться: что это за машина с горящими фарами мчит прямо к самолету?… А в следующее мгновение из машины выскочили трое вооруженных людей: у Басалаева и Фриновского болтались на шее автоматы, в руке Гонтаря матово посверкивал еще и пистолет.

— Чего хулиганите, пассажиры? — строго прикрикнула бортпроводница, стоявшая на ступеньках трапа, загораживая дорогу Гонтарю, но тот оттолкнул ее плечом, а Боб злобно выкрикнул: «Заткнись, стерва!» — и выпустил вверх короткую, оглушившую всех очередь.

Трое вихрем ворвались в салон самолета, зрачки автоматов нацелились в онемевших пассажиров.

— Всем сидеть! — крикнул Гонтарь. — Стреляем без предупреждения. Олежек, охраняй двери, никого не выпускать! Боря, за мной, к летчикам.

В переднем салопе из членов экипажа был только бортинженер, поднявшийся на борт раньше других. Увидев вооруженных людей, он бросился в пилотскую кабину, попытался было захлопнуть дверь, но не успел — Гонтарь подставил ногу.

— Ты у меня потише, герой! — зычно крикнул он. — Орден тебе за нас все равно не дадут, не надейся, а мешать будешь — убьем. Садись-ка к рации, говори.

Перепуганный бортинженер, сорокалетний черноволосый мужчина в синем форменном пальто, повиновался. Сел в кресло второго пилота, надел наушники. Вторую пару наушников надел Гонтарь.

— Вызывай своего диспетчера, герой. Скажи ему: самолет захвачен вооруженной… нет, говори… до зубов вооруженной группой, у нее автоматы и пистолеты, есть взрывное устройство.

Бортинженер, отладив связь, стал повторять слово в слово, голос его заметно дрожал.

Гонтарь услышал в наушниках тревожный, срывающийся в крик вопрос диспетчера:

— Что там за сволочи, Володя? Сколько их?

— Ты не сволочи, начальник! — вскипел Гонтарь. — А делай то, что тебе говорят. Понял?

— Слушаю… Как прикажешь обращаться?

— По имени-отчеству, как принято в цивилизованном мире. Меня зовут Михаил Борисович. Моих друзей тебе знать не обязательно, дело будешь иметь со мной. С кем имею честь?

— Диспетчер Лукьянчиков.

— Так вот, Лукьянчиков. Экипаж — на борт. Без оружия, учти. У меня на дверях стоит человек, в салоне тоже есть кому присмотреть, ну и тут, в кабине. В случае чего, прошьем из автомата как на швейной машинке. Шов получается прекрасный, вечный. Топлива сколько залили в наш аэроплан?

— Сколько положено до Ленинграда.

— Гони сюда автозаправщик. Наливай под завязку, Лукьянчиков. Нам лететь далеко. И в буфете насчет жратвы побеспокойтесь. А то мы не успели. О'кей?

— Ладно, понял. Ждите вызова, — сурово сказал диспетчер, и рация отключилась.

Гонтарь вышел в салон, играя пистолетом, объявил:

— Вы мне, граждане, нужны временно. Гарантирую вам жизнь и здоровье на долгие годы, если будете сидеть тихо и не рыпаться. И если начальство выполнит наши условия. Пока отдыхайте. Насколько и вы и мы знаем социалистическую систему, ее бюрократический аппарат, пройдет время, прежде чем начальство решит, что делать. Так что не обессудьте, придется потерпеть. Прошу прощения за моральные и иные неудобства, сами от них страдаем. Предупреждаю тех, кто попытается проявить свои высокие патриотические или гражданские качества: рас-стре-ля-ем! Понятно сказал? Шлепнем, как говаривали революционные матросы. Так вот, мужики, прежде всего к вам обращаюсь, — не гоните волну, не подвергайте свою жизнь и жизнь других опасности, ведь жизнь, как известно, дается один раз. Сидите тихо.

Пассажиры в сумрачно освещенном салоне молчали, даже детей не было слышно.

— Прекрасно, — удовлетворенно хмыкнул Гонтарь, усаживаясь в свободное кресло. — Демократия и гласность нам сейчас ни к чему. Тоталитарные режимы чувствуют себя при такой единодушной поддержке масс более уверенно. Благодарю.

Он снял норковую шапку, склонил блестящую лысую голову перед салоном.

— Послушайте, вы! — голос молодой, в больших очках женщины звенел от напряжения и гнева. — Хватит паясничать! Для вас это плохо кончится.

— Я же призывал вас к спокойствию и благоразумию, мадам, — Гонтарь не повысил голоса, ничто в его лице не изменилось. — И не давал повода к оскорблениям. Вам сказано на чистейшем русском языке: вы мне нужны временно. Потом мы вас всех отпустим с миром. Потерпите.

— Михал Борисыч, вас к телефону… то есть, к этим, к наушникам! — крикнул из кабины Боб. Из двери выглядывал в бортинженер с наушниками в руках.

Гонтарь зашагал по салону, полы его распахнутого пальто цеплялись за спинки кресел, болтался на шее желтый шарф. Оп схватил наушники, загремел на весь салон:

— Алё, это вы, Лукьянчиков? Что скажете?… Повтори, плохо слышно!… Теперь понял.

— Я вам говорю еще раз: покиньте самолет! — настаивал диспетчер. — Никакого экипажа и дополнительного топлива вам не будет. И освободите пассажиров, там женщины, дети.

— Вот именно, женщины и дети, — злорадно сказал Гонтарь и швырнул наушники. — И ты за это ответишь, козел…

Глава тридцать вторая

…Появление таксиста Безруких в Управлении госбезопасности и звонок из аэропорта почти совпали по времени. Пока оперуполномоченные беседовали с парнем в приемной, на пульте связи дежурного вспыхнула белая клавиша с надписью «Набат», что уже и без телефонного звонка и дополнительных комментариев говорило о событии чрезвычайном. Дежурный снял трубку прямого, особого телефона, выслушал. Взволнованный мужской голос (мужчина отрекомендовался начальником смены Васильцом) сказал коротко, что экстремисты захватили самолет, на борту находится шестьдесят девять пассажиров, в основном женщины — большая туристская группа, есть и с детьми, Ранен полковник Советской Армии, он отправлен в больницу на «скорой помощи». Захватчики ворвались в аэропорт на угнанном такси, номер…

Дежурный снял трубку другого прямого телефона, доложил о ЧП генералу.

Через несколько минут Иван Александрович проводил короткое оперативное совещание.

— Руководителем группы захвата назначаю вас, Виктор Иванович. В вашу группу входят: Гладышев, Коняхин, Кубасов, Попов… — генерал продолжал называть фамилии. — Свяжитесь с милицией, совместными усилиями… Впрочем, я сам сейчас позвоню Колесниченко. — Иван Александрович взял трубку. Разговор двух генералов был краток и деловит — ни одного лишнего слова. В милиции система «Набат» также действовала безотказно, Колесниченко уже знал о захвате самолета.

— На сборы, товарищи офицеры, не более двадцати минут, — продолжал Иван Александрович. — Преступники хорошо вооружены. Машины — к подъезду. Мою тоже вызовите, — сказал он вытянувшемуся в дверном проеме помощнику, и тот коротко сказал: «Есть!»

— Разрешите, Иван Александрович, — поднялся Русанов.

— Слушаю, Виктор Иванович.

— Здесь, в управлении, находится водитель такси, Безруких. На него напали трое мужчин, оглушили, выбросили из машины, «Волгу» угнали…

— Какое это имеет отношение к самолету? — нетерпеливо спросил генерал. — Пусть милиция этим делом занимается. Почему он пришел к нам?

— Таксист утверждает, что в пути следования его пассажиры вели речь об угонщиках самолета.

— Так. Дальше!

— Из их разговора он также понял, что они намеревались ехать в аэропорт, а окружную дорогу избрали для того, чтобы…

— Понятно. Им нужна была машина.

— Вот именно. Номер машины, которая стоит сейчас на летном поле, совпадает с тем, что называет шофер такси. То есть это его «Волга». Более того, Иван Александрович: Безруких назвал нам приметы преступников, которые очень совпадают с приметами неших знакомцев…

— Неужели… Гонтарь?!

Да, похоже. По приметам, он и его боевики, Басалаев и Фриновский.

— Так-так… Жаль, они нас опередили на считанные часы. Жаль. А шофер такси… это тот самый, что помогал нам задержать Рамиза, да?

— Он самый, Иван Александрович.

— Хорошо. Возьмите его с собой в аэропорт.

— Спецназ из Москвы будем вызывать, Иван Александрович? — спросил Кириллов.

— Нет, некогда. Сами свою кашу будем расхлебывать. Мы упустили Гонтаря, дали ему возможность вырваться из города, захватить самолет. Это плохо, очень плохо!… Сейчас дорога каждая минута. Банда, судя по всему, весьма решительно и агрессивно настроена, может применить насилие. Гонтарь пошел ва-банк, это очень опасно. Оружие они уже применили, применят и в другой ситуации, мы должны быть к этому готовы — их ничто теперь не остановит. Москву, разумеется, поставим в известность, облсовет, а действовать придется своими силами. Все, товарищи офицеры! Через двадцать минут выезжаем.

* * *

Гонтаря вызвали на связь, он приложил наушники к ушам, бросил раздраженное:

— Слушаю, Лукьянчиков!

— С вами будут говорить сейчас из КГБ.

— Давай, пусть говорят.

— Алло, Гонтарь! Здесь подполковник госбезопасности Русанов.

— Отлично! Значит так, Русанов: топливо — под завязку, экипаж — в самолет, коньяк, закуску из буфета — на борт. Сам тоже с нами полетишь, понял?

В наушниках — мгновенное замешательство. Потом по-военному четкое:

— Я готов.

— Ну и отлично. Начинаем работу. Гони топливозаправщик к самолету. Керосин лить под завязку. Я сам буду смотреть. Твоей группе захвата к самолету не приближаться. Если начнете стрелять, все пассажиры будут уничтожены. Закроем двери и устроим тут мясорубку. Понятно говорю?

— Понятнее некуда. За топливо выпустишь половину пассажиров.

— Нет. Мужиков отпущу, от греха подальше. А бабы с детьми — для меня та же валюта. Давай, Русанов, керосин.

Вскоре при свете прожекторов подполз к самолету длинный серебристо-белый заправщик. Рабочий в меховой теплой куртке, боязливо поглядывая на стоявших у трапа Гонтаря и Боба, всунул шланг в заправочное отверстие крыла.

Гонтарь поднялся в самолет, оглядел притихший, напряженно разглядывающий его салон, усмехнулся.

— Десять мужиков, — строго сказал он. — На выход. С вещами.

— Отпустите женщин! — подал кто-то несмелый голос из дальнего конца самолета. — Чего издеваетесь?!

— Одного героя уже унесли на носилках, теперь ты захотел?… — выматерился Гонтарь. — Ну-ка, кто тут вякает? Ты? Вот и сиди. Остальные — на выход!

Живее!

Мужчины один за другим потянулись к трапу самолета, Фриновский дулом автомата вел счет. На этот раз Гонтарь сам вызвал Русанова.

— Чего тянешь время, подполковник?… А зачем штурмана менять, чего ты мне голову морочишь?… Лететь отказался? Ну-ну, давай который посмелее. И коньяк не забудь, я тут уже замерз со своими парнями. Быстрее, Русанов!… Да, чуть не забыл. Еду и выпивку принесешь сам. Подъедешь на машине, машину оставишь от самолета метров за сто, дальше — пешком. Двоих-троих за коньяк отпущу.

Минут через пятнадцать поодаль самолета остановилась служебная аэропортовская машина, из нее вышел рослый, моложавый человек в сером добротном демисезонном пальто и рыжей пыжиковой шапке. Он спокойно шел к самолету, держа в руке блестящую металлическую корзинку, из которой торчали горлышки коньячных бутылок и какие-то пакеты.

— Ишь, герой! — сказал Гонтарь, наблюдая за Русановым. — Идет и не боится ничего, будто с докладом торопится о выполнении задания.

— Душонка-то вздрагивает, неправда, — вторил ему Басалаев. — Под пули идет, не куда-нибудь.

Русанов подошел к трапу, глянул вверх. На него были направлены два дула.

— Корзинку на ступени! — скомандовал Гонтарь. — Боря, спустись, пошмонай чекиста. Не иначе какую-нибудь пакость он нам приготовил.

Басалаев неторопливо спустился по трапу, обыскал Русанова.

— Оружия нету, Михаил Борисович, — доложил снизу.

— Хорошо. Пусть идет сюда. И корзинку возьми, подполковник. Ужинать вместе будем.

Виктор Иванович стал не спеша подниматься по шаткому, вздрагивающему под его твердыми шагами трапу, держа перед собой корзинку с едой, быстрыми взглядами отмечая прилипшие к иллюминаторам лица пассажиров, напряженные глаза Гонтаря и его сообщников…

— Рад приветствовать представителя государственной безопасности на борту нашего лайнера! — ёрничал Гонтарь, вытягиваясь по стойке «смирно». — Вы посмотрите, парни, какой орел к нам явился! Косая сажень в плечах, из себя представительный, нас не боится. Таким я тебя и представлял, Русанов, когда по рации говорили. Этот, думаю, не дрогнет, этот за народ на Голгофу пойдет…

— Хватит, Гонтарь! — строго оборвал Русанов. — Давайте, во-первых, на «вы», я с вами в близкие отношения не вступал. Во-вторых, займемся делом, время не ждет. Лететь так лететь. А корзинку, вот, возьмите. Здесь все, что вы заказывали.

— Ну-ну. — Гонтарь, на груди которого болтался автомат, а в руке был еще и пистолет, с интересом глянул на чекиста. — Вы правы, подполковник. Время — деньги… Вы, конечно, обложили аэропорт спецподразделениями, готова к нападению группа захвата?

— Разумеется.

— А сами не собирались быть у нас заложником?

— Да уж, не собирался. Но это мало что меняет. Меня лично больше беспокоят пассажиры-заложники.

— Так-так. Прежде всего думай о народе, а потом уж о себе. Похвально. Какая-нибудь партийная газетенка споет потом в вашу честь аллилуйю. А нас назовет бандитами… Как вас звать-величать, Русанов?

— Виктор Иванович.

— Надо полагать, вы дышали мне последние эти дни в затылок?

Русанов усмехнулся:

— Не буду казаться излишне скромным. Вы опередили меня, Гонтарь, всего на несколько часов. Как только мне стало известно ваше имя…

— Эта сучка трусливая назвала!… Больше некому.

— Долматова назвала вас слишком поздно. Нам следовало раньше с вами познакомиться.

— Так, ладно. Суду все ясно. — Лицо Гонтаря стало жестким. — Пальтецо вы снимите, подполковник. Чекисты народ хитрый. Где-нибудь рацию припрятали, разговоры наши слышат, записываются. В рукаве вот посмотрим, нет ли чего… Смотришь иногда по телевизору о каком-нибудь визите президента или о встрече с народом, а рядом с ним мелькают непроницаемые молодые лица. И время от времени это молодое лицо что-нибудь сообщает себе в рукав, откуда у него торчит проводок. Дескать, Коля, у меня все в порядке, как у тебя? Прием! Забавно глядеть, я вам скажу, подполковник.

Гонтарь тщательно обыскал, ощупал Русанова, шагнул в сторону.

— Вот теперь проходите в салон, располагайтесь, гостем будете. А в корзинке что?… Ага, коньячок, мясо заливное, мясо тушеное, рыбка. Все по заказу. Чего-нибудь такого… усмиряющего, не насыпали, нет?… Ну ничего, с нами ужинать будете. А пока посидите в подсобном помещении, то есть в туалете. Извините за дискомфорт — обстоятельства. Олежек, проводи госбезопасность.

Фриновский, подталкивая Виктора Ивановича дулом в спину, повел его в хвост самолета. Пассажиры немо смотрели на них.

— Посиди пока, поруководи операцией, — сказал Фриновский, захлопывая дверь туалета.

А Гонтарь снова вызывал диспетчера.

— Лукьянчиков! Экипаж готов? Давай сюда, по одному. Учти: каждого обыщем и не дай бог, хоть у кого-нибудь из летунов найти хотя бы перочинный ножик! Смотри, Лукьянчиков, ты отвечаешь за жизнь летчиков.

— Гонтарь! Ты обещал за коньяк выпустить трех пассажиров.

— Обещал — выпущу. Олежек, выпроводи троих мужиков. С бабами нам легче.

Вскоре приехал экипаж. Летчики — командир корабля, второй пилот, штурман — трое зрелых, в синих форменных пальто мужчин — стояли поблизости от трапа самолета, ждали. По команде, по одному заходили в самолет. Гонтарь лично обыскивал каждого, говорил потом приветливое-иезуитское: «Приступайте к своим служебным обязанностям. Прошу!»

А Боб не церемонился, предупреждал:

— Ой, мужики, если кто чего припрятал — не взыщите. Прикончу и не охну. У меня не заржавеет.

— В этом мы убедились, — не стал спорить командир корабля. — Оружия у нас нет, не ищите. Не дети, чтобы не понимать ситуацию. А товарищ из госбезопасности где?

— Желудок у него расстроился, занят он, — зубоскалил Гонтарь. — А вы пока готовьтесь, скоро полетим.

— Хотелось бы знать — куда?

— Скажу, всему свое время, — Гонтарь взглядом потребовал, чтобы командир сел в кресло. Потом, когда разместился на своих местах весь экипаж, велел Фриновскому выпроводить из самолета оставшихся мужчин — теперь на борту были только женщины и дети.

Когда лайнер набрал высоту, Гонтарь сказал командиру:

— Вот что, шеф. Бери курс на Турцию.

— На Турцию?! Да вы с ума сошли!

— Это почему же?

— Нужен другой экипаж. Мы за границу не летаем.

— Хорошо. Летим в Сочи. Там экипаж поменяем. И чтоб без дураков, понял, командир? Аэропорт Сочи я знаю прекрасно. Сядешь если не там — убьем.

— Послушайте, как вас…

— Слушать больше ничего не хочу. Связывайся с диспетчером, решай, как да что — это твои проблемы, командир. Отсюда ты сможешь выйти со своими парнями только при одном условии: самолет сядет в Сочи. Все!

Примерно через полчаса после взлета Гонтарь выпустил Русанова из заточения.

— Пошли, Виктор Иванович, посидим, потолкуем. Лететь долго, поговорить есть о чем.

— Да что теперь говорить! — Виктор Иванович расстроенно махнул рукой. Он всячески подчеркивал это свое состояние — дело проиграно, можно ли себе простить такое… Угонщики самолета хотели видеть на его лице именно эти чувства — смятения и, может быть, страха, подавленности, — они это и видели. Русанов искусно подыгрывал преступникам.

— Не расстраивайтесь, подполковник, — говорил а это время Гонтарь, снисходительно и отчасти сочувствующе. — Вы все сделали как положено и работали профессионально. Но не предусмотрели кое-какие мелочи. Их трудно было предусмотреть. Тем более предугадать. Я и сам не собирался захватывать самолет. Это рискованно и глупо, признаю. Удрать за границу нужно было другим способом. Тихо и законно. Но вы вынудили меня сделать это. Если б не признания Долматовой… И что она интересно наговорила на меня?

— Ну… Это другой разговор, Гонтарь. Сядем вот, поговорим. А разговоры наши могут продолжаться при взаимных обязательствах: вы выполняете наши условия, мы — ваши. Так сказать, джентльменское соглашение.

— Вы что имеете в виду?

— Насколько я понял, вы заставили командира лететь за границу?

— Да. Но пока что мы летим над своей любимой Родиной.

— В аэропорту промежуточной посадки придется менять экипаж…

— Вы, подполковник, хотя и сидели взаперти, а что-то уловили. Именно так, летим за границу. И вы нам в этом поможете. Так же, как и женщины. Часть из них мы в Адлере отпустим. Взамен на керосин и новый экипаж.

— Ага, понятно. Значит, Пакистан, Турция…

— Хорошо соображаете, Русанов, быстро.

— Женщин и детей надо отпустить всех. Со мной можете делать что хотите. Готов с вами лететь и за границу.

— Это мы посмотрим, подполковник. Как еще нас встретят в Адлере? Вполне возможно, что повторится история с Овечкиными.

— Не повторится. Штурмовать самолет, когда в нем более сорока женщин с детьми…

— Что ж, и за это спасибо, — Гонтарь жестом велел Виктору Ивановичу садиться поближе к столику у стены, у пилотской кабины, уставленному уже бутылками с коньяком и снедью.

Услышав в раскрытую дверь кабины, что пилот ведет с кем-то переговоры, Гонтарь вскочил, сдернул наушники с головы бортинженера, слушал.

В наушниках хрипело:

— …борт 85013! Плохая слышимость, помехи, повторите!

— Иду на высоте девять шестьсот. На борту все спокойно. Какая обстановка в Адлере?

— Вас ожидают, все наземные службы предупреждены. Экипаж… (хрип)… экипаж готов, заправщик… Как поняли?

— Понял, понял, — сказал командир корабля.

Успокоенный Гонтарь вернулся в салон. Велел Фриновскому:

— Давай, Олежек, подкрепимся. Разливай. И гостю нашему.

— Вообще-то я сыт, — отказался было Русанов.

— Нет уж, Виктор Иванович, — Гонтарь сам налил в стакан коньяка. — Меня на мякине не проведешь. Знаем мы эти чекистские приемы: подсыпанное снотворное, легкий и приятный сон преступников… Ха-ха! Вы все пьете и едите первым.

— Первым так первым, — усмехнулся Русанов.

Виктор Иванович пил и ел, а трое преступников с интересом наблюдали за ним.

— Ты коньяку-то и нам оставь, подполковник, — не выдержал Басалаев и отнял бутылку.

Закусили и выпили все плотно, от провизии в корзинке мало что осталось.

Насытившись, с раскрасневшимися щеками и багровой лысиной, Гонтарь, отвалившись в кресле, поигрывал пистолетом, разглагольствовал:

— Я, конечно, понимал, Русанов, что вы у меня на хвосте. Нетрудно было предположить, что нашим делом интересуется госбезопасность. Вы — народ любознательный, во все щели нос суете. Милиция себя ведет поскромнее. Или вообще молчит.

— Это вы на Воловода намекаете? — спросил Русанов.

Гонтарь сделал вид, что не знает никакого Воловода или не расслышал своего пленника. Во всяком случае, на вопрос Виктора Ивановича не ответил, продолжал:

— Продала, значит, меня Долматова, продала. Ну ладно, ей это зачтется при случае. Мы вас, Русанов, возможно, на нее я поменяем. Она мне нужна. Я хочу в ее карие глазки глянуть, очень хочу! Спросить: что ж ты, милая, а? Законов не знаешь?

— Да, законы у вас волчьи, — сказал Русанов.

— Чья бы уж корова мычала, — Гонтарь недобро глянул на чекиста. — Читали мы про тридцать седьмой год, знаем.

— За тридцать седьмой год я не отвечаю, Гонтарь. Меня в то время и на свете не было.

— Для меня это не имеет значения, подполковник, Раз ты пришел служить в свою Чека, значит, ты еще до рождения был чекистом. Ты с молоком матери всосал ее идеологию. И воспитывался на классовой ненависти к таким, как мы, — честным бизнесменам.

— Ну, какой вы честный, покажет суд.

Гонтарь озлобился, тут же свернул кукиш, сунул его под нос Виктору Ивановичу.

— Bo! Видел, Русанов?! И суду вашему, советскому, и госбезопасности! Несколько часов — и мы расстанемся навсегда. Не так я, конечно, хотел уехать — по-тихому. Но ничего, прорвемся. Государству эти бабенки, что у нас за спиной, дороги, условия наши ради них Советское правительство выполнит. А мы ничего такого, кстати, и не требуем. Якшиянц вон и валюту затребовал, и наркотики. А нам ничего этого не нужно, мы люди обеспеченные. Нам нужно улететь… А вот интересно, Русанов: ты думаешь, что вы, коммунисты, так и будете управлять страной? Которую развалили, поставили на колени, опозорили? А?

— Пусть решает сам народ, как ему жить, — нейтрально ответил Виктор Иванович. Он понимал, что озлобленность Гонтаря, может перейти в действия — с ним могут расправиться в любую минуту, и он бы, разумеется, не дрогнул перед своими палачами, не стал просить у них пощады, но это было бы элементарным поражением — не для того он поднялся на борт самолета. Поэтому нужно по-прежнему притворяться, вести игру, дать понять этим решившимся на крайность людям, что готов выполнить их волю, подчиниться судьбе. Еще не все потеряно, самолет в воздушном пространстве Союза, к нему приковано внимание многих и многих служб, подняты на ноги коллеги в Сочи, о захвате самолета знают уже в Москве, на Лубянке, — ты не один, Русанов! Виктор Иванович и сам это хорошо понимал, что следом летит другой самолет, в котором — его коллеги, что они сделают все возможное, чтобы спасти его, а он в свою очередь должен спасти жизнь заложников, женщин с детьми, сохранить лайнер. И, разумеется, принять все меры к аресту вот этих, полупьяных теперь, людей с автоматами на груди, готовых в любую секунду нажать на спусковой крючок.

— Так ты говоришь, пусть народ выбирает, — снова заговорил Гонтарь, пропустив еще коньяка. — А народ уже выбрал, Русанов. Рынок выбрал, частную собственность.

— О частной собственности прежде всего такие, как вы, мечтают, Гонтарь. Деньги некуда девать.

— Ха-ха-ха! — весело и несколько удивленно засмеялся Михаил Борисович. — Нет, вы посмотрите на него, парни! Как говорится, с больной головы на здоровую. Коммунисты привели страну к нищете, а виноваты мы, честные бизнесмены?! Да ведь вы семьдесят три года безуспешно доказывали преимущества социалистического строя и манили народ будущим коммунистическим раем, а на самом деле дурили весь мир, и прежде всего нас, народ! Ты думаешь, Русанов, я не верил в коммунистические идеалы? Верил! И пионером в школе был, и комсомольцем в институте. В партию, конечно, не пошел, поумнел. Правду увидел, раскрыли мне глаза на нее…

— Не все было так плохо, Гонтарь, и ты это знаешь не хуже меня. Страна наша развивалась…

— Михаил Борисыч, долго мы тут коммунистическую пропаганду будем слушать? — вызверился вдруг Басалаев. — Дай я этого энкэвэдэшника пристукну, да и все. Зачем он нам нужен? Мы и сами…

— Бо-о-оря?! — укоризненно протянул Гонтарь. — Такие грубые речи, фу-у… С подполковниками госбезопасности нужно обращаться вежливо, они этого заслуживают. Да и вперед стоит посмотреть. Рано пли поздно мы придем к власти в России, и нам будет нужен свой департамент общественной безопасности. И почему бы нам не иметь в его рядах опытного и бесстрашного полковника Русанова? А может, и генерала. Все течет, все изменяется. Сегодня он — коммунист, защищает интересы одной, правящей пока партии, а завтра в России будет принят закон о деполитизации армии и органов госбезопасности, чекисты побросают свои партийные билеты и будут служить нам, честным бизнесменам. Но мы, разумеется, посмотрим, кого брать, а кого…

— …убрать, — мрачно подхватил Басалаев, а Фриновский при этом тоненько и пьяно засмеялся.

— Виктор Иванович, почему бы вам, в самом деле, не подумать о своем будущем? — мягко наступал Гонтарь. — Партия коммунистов изжила себя, выполнила свою мировую функцию и приказала долго жить. Это признано всей мировой общественностью и наиболее трезвомыслящими руководителями КПСС. И вы лично прекрасно это понимаете. Только еще на что-то надеетесь. На какой-то призрак, на новую «железную руку». А ее не будет, Русанов!

— Может, вы предложите мне, Гонтарь, с вами за границу сбежать? — спросил Виктор Иванович.

— А почему бы нет?— тут же отозвался Гонтарь.— И не сбежать, а добровольно уехать. На время. Мы еще вернемся с вами, Русанов. И наши друзья, как выражался великий Пушкин, нас примут радостно у входа и… как там дальше? — и по мечу нам отдадут.

— Ну, Пушкина вы, допустим, весьма вольно излагаете, — засмеялся Русанов. — Близко к тексту, да, но…

— Да не будьте вы буквоедом, черт возьми! — повысил голос Гонтарь. — Вы же прекрасно понимаете, о чем именно я говорю! Не в точности текста смысл! Я знаю одно: Пушкин воевал своими стихами против темниц, за свободу русского человека. А вы, чекисты, этих темниц понастроили, целые ГУЛАГи возвели и свободы нас лишили. Поэтому мне и моим друзьям и пришлось взяться за «Калашникова», — Гонтарь похлопал рукой по прикладу автомата. — Ладно, Русанов, надоел ты мне. Иди, подумай. Олежек, закрой подполковника там же, в туалете. Мы сейчас военный совет проведем, лазутчики нам ни к чему.

Ничего не оставалось делать. Виктор Иванович подчинился. Шел молчком по салону самолета, смотрел на безмолвствующих женщин, тревожно и отчасти с надеждой глядящих на него, а он, насколько это было возможно, всем своим видом как бы отвечал им: «Женщины, милые, потерпите. Не все еще потеряно».

Туалет был кем-то занят, и Фриновский махнул рукой: ладно, сядь вон на то кресло. Виктор Иванович подчинился, устроился в кресле поудобнее. Теперь оставалось только ждать.

Двигатели самолета ровно и мощно гудели, за круглыми стеклами иллюминаторов по-прежнему неслась черная холодная ночь. Заплакал было на руках одной из женщин ребенок, но она, ласково его уговаривая, быстро уняла плач.

Гонтарь, Боб и Фриновский сидели у раскрытой двери пилотской кабины, о чем-то негромко переговаривались. Басалаев широко и звучно зевал, Фриновский вторил ему, потряхивал русой патлатой головой, борясь со сном. Гонтарь бодрствовал, курил, зорко поглядывал на своих помощников, на притихший, ярко освещенный салон, на «задремавшего» Русанова и внимательно прислушался к тому, о чем говорили между собой летчики. Ничего в этих разговорах Гонтаря не насторожило. Мужики решили, видно, честно сделать свое дело, выполнить рейс, а там пусть разбираются другие. Что ж, правильно. До Адлера осталось немного, там смена экипажа, максимум час полета до территории сопредельного государства, и вот она — свобода! В Турцию они, конечно, не полетят. Ясно, что, пока они здесь, в самолете, КГБ через посольство связался со службой безопасности в Анкаре. Там, надо думать, их уже ждут не дождутся местные «воронки», сработает международный договор о выдаче угонщиков самолета властям, каким этот самолет принадлежит, и все они вернутся в СССР в наручниках и под конвоем. Пусть чекисты тешат себя этими надеждами, пусть. Никто, даже Боб с Фриновским, не знает, что экипаж, который сядет в Адлере, получит команду взять иной курс. И получит ее в самый последний момент. Да, риск есть — вторжение советского самолета в воздушное пространство Пакистана не останется незамеченным. Ясно, что в воздух поднимутся их истребители-перехватчики, потребуют следовать за ними… А как только они ступят на пакистанскую землю, сразу же попросят политического убежища. У Советского Союза с Пакистаном сложные отношения, его правительство больше симпатизирует Америке. Приземлившийся из СССР самолет станет лакомым куском для дипломатов. Не важно, если женщин с детьми и вернут в страну — важно то, что они, Гонтарь с Басалаевым и Фриновским, останутся в Пакистане, то есть за границей. А потом они переберутся на Запад, в ФРГ или Соединенные Штаты, это дело нескольких дней…

От этих мыслей Гонтаря отвлек Русанов. Он встал, снял пальто и шапку — в самолете было довольно тепло. Посмотрел на часы, снова удобно устроился в кресле. Был подполковник госбезопасности спокоен, деловит, ничем не проявлял своего беспокойства — будто летел в командировку со своими товарищами. Гонтарь усмехнулся про себя: этот чекист, вероятно, на что-то рассчитывает. Возможно, на снисхождение к себе или на какой-нибудь случай, который его выручит, а скорее всего — на «операцию», какую они, чекисты, конечно же задумали. Но ничего у них из этой «операции» не получится. Русанов для него — враг, он вынудил его, Гонтаря, бежать из Союза, отнял у него все, что было. И этот человек еще надеется на что-то. Жизнь его висит на волоске, а он, кажется, и не чувствует этого. Ведь стоит только намекнуть Бобу, и тот с большой охотой «наложит вечный шов» на бравого подполковника. Но ничего, это они еще успеют сделать.

Гонтарь зевнул, болезненно поморщился. Черт, как он перенервничал в Придонском аэропорту в последние эти часы, как болит голова! И ужасно хочется спать. Еще бы! Пятый час утра, все нормальные люди досматривают в это время сны… Интересно, что сейчас, сию минуту, делает Марина? Не иначе как к ней уже пришли, допрашивают «товарищи» Русанова, что-нибудь ищут у него в доме. Ищите, ищейки, ищите! Только и найдете что голые стены да кое-что из рухляди, которую они с Мариной не успели продать. Дачу жаль — не было уже времени найти покупателя…

Надо, пожалуй, еще коньяку принять, он притупляет боль в голове и несколько бодрит. Олегу, пожалуй, не надо больше, он что-то скуксился, а Боб — ничего, этот бодр.

— Олежек! — окликнул он Фриновского. — Побегай-ка по салону. Да пойди умойся.

Тот понял, кивнул. Вернулся из туалета с мокрой головой, посвежевший.

— Кофе бы сейчас! — громко, перекрывая гул самолета, сказал он. — И еще бы стюардеску. Ту, беленькую, что Михал Борисыч выпроводил в Придонске. Задок ее до сих пор перед глазами. М-м-м!…

— Будет тебе и беленькая, и черненькая, и в полоску, — криво улыбнулся Гонтарь. — Погоди, дай только из Союза вырваться. — Он усиленно массировал мощный свой череп руками — боль заметно отступала. Но стало заметно давить на уши — самолет пошел уже на снижение, «покатился с горки», как говорят пилоты.

Прошли томительные четверть часа, наполненные гулом двигателей, потряхиванием самолета, молчанием Потом самолет развернулся, и прямо по курсу Гонтарь увидел две яркие строчки огней посадочной полосы. Лайнер быстро снижался, помчалась уже под кабиной серая, освещенная прожекторами бетонка, а в окне сбоку, на здании аэровокзала, отчетливо пылали красные буквы: «АДЛЕР».

В Адлере шел дождь. В распахнутую настежь дверь дохнуло сыростью и холодом, самолет в считанные минуты выстыл, и Русанов под неусыпным оком Басалаева оделся. Пробудились от холода дети, завозились, заплакали, затеребили родителей, и те как могли успокаивали их, просили потерпеть.

Их самолет поставили на дальнюю отстойную площадку. Это хорошо. Как бы ни разворачивались события, посторонних людей поблизости не должно быть да и другой техники тоже. Спасти бы и тех, что в салоне, выпустить их из салона, а уж с Гонтарем и его группой можно было бы поговорить и по-другому.

Из кабины, по рации, шли какие-то долгие переговоры с аэропортовским начальством. Виктор Иванович, сидящий по-прежнему в хвосте самолета, не мог, разумеется, слышать, о чем именно говорил Гонтарь, все так же угрожая «устроить в самолете мясорубку», если срочно не будет выдан экипаж, летающий за рубеж, и не пополнены баки с горючим. Но было ясно, что Гонтарю твердо предложили выпустить пассажиров в обмен на экипаж и горючее, в противном случае…

— А я тебе еще раз говорю! — кричал на весь самолет Гонтарь. — Или вы сейчас же начнете заливать керосин, или мы начнем тут Варфоломсеву ночь! Ты понял, диспетчер?

Русанов понимал, что «диспетчер» (это, скорее всего, кто-то из чекистов тянет время намеренно: или ждут из Москвы спецназ, или что-то не получается с экипажем.

Наконец было решено, что аэропорт зальет керосин, но при условии, что Гонтарь выпустит половину заложниц, прежде всего с детьми.

— Хрен с тобой! — Гонтарь в сердцах швырнул наушники. Сказал Фриновскому: — Олежек, отсчитай баб двадцать, пусть катятся со своими щепками!

Женщины, с бледпыми лицами, всхлипывая, торопливо покидали самолет. Прижимали к себе детей, почти бегом спускались по трапу — к спасительной бетонке, к поджидавшему их поодаль автобусу.

Потом начались «торги» за экипаж. «Диспетчер» снова выдвинул условие: отпустить всех оставшихся женщин и подполковника госбезопасности. Он, дескать, вам больше не нужен — самолет до Адлера вы получили, Гонтарь, получите теперь экипаж и до Анкары.

— Русанов полетит с нами! — снова повысил голос Гонтарь. — И не морочьте мне голову!

— У вас же будет заложником экипаж! Что еще надо? И самолет мы вам отдаем, — упорствовал «диспетчер». — Керосин полностью залили. Надо поступать по-джентльменски, Гонтарь! Порядочные люди от бизнеса так себя не ведут.

— Послушай ты, дипломат! — ярился у рации Гонтарь. — Ты экипаж приготовил или нет?

— Экипаж готов. Но послушайте, Гонтарь. Будьте человеком, в конце концов. Зачем вам женщины? Угон с пассажирами — не в вашу пользу, уверяю вас. Я бывал в Турции, куда вы намерены лететь, там свои, строгие принципы. Общественность Анкары вас не поймет и не поддержит. К женщинам там относятся с большим уважением, всякое насилие над ними строго карается не только по турецким законам, но еще и по Корану. Вы образованный человек и должны знать об этом.

— Да отдай ты этих баб, Михаил Борисович! — не выдержал Басалаев — он стоял с автоматом на груди у самой двери, а Фриновский в общих чертах пересказывал ему содержание переговоров. — Мы из-за них теряем время. Лететь надо!

— Ладно, диспетчер! — крикнул в кабине Гонтарь. — Пять женщин за одного члена экипажа. Давай сюда своих летунов, времени больше нету. Сейчас менять будем.

Процедуру со сменой экипажа контролировал Гонтарь. Он вызвал командира корабля, отсчитал женщин, велел им всем спускаться по трапу.

Виктор Иванович сидел на своем месте, смотрел в иллюминатор. Уже рассвело; хмурый, дождливый день висел над аэропортовскими горами и самолетом, видно было еще довольно плохо, но все же можно рассмотреть лица людей, вышедших уже из самолета со слезами на глазах.

Вошел новый командир корабля, пилот-зарубежник, в сердце Виктора Ивановича тревожно и в то же время радостно екнуло — Кубасов! В полной летной форме, с портфелем в руках, который Гонтарь уже здесь, в самолете, осмотрел. А Кубасов незаметно подмигнул Русанову — все, мол, в порядке, Виктор Иванович, потерпите.

Потом процедура повторилась — вошел «второй пилот», Валера Коняхин, так же красноречиво и спокойно глянул на Русанова, пошел в кабину.

Следом за ним вошли «бортинженер» Гладышев и, наконец, «штурман» Попов.

Наступал самый ответственный момент операции. Как поведет себя Гонтарь? Что предпримет в следующую минуту? А что станут делать его безоружные парни, если у кого-нибудь из шайки угонщиков возникнет хотя бы малейшее подозрение?… Нет-нет, ничего плохого не должно случиться… Пошли последние секунды.

— Русанов! — окликнул Гонтарь. — На выход. С вещами. Делать вам в Турции нечего. И лишний груз. Боюсь, керосина не хватит.

У дверей люка стояли двое — Гонтарь и Басалаев. Дула автоматов смотрят Виктору Ивановичу прямо в грудь. И следят за каждым его шагом, за каждым движением.

Нужно всего несколько секунд, чтобы выиграть время, овладеть инициативой. Нужен маневр, внезапное и синхронное нападение на всех троих. Иначе — смерть, ненужная и почти бесполезная. Пощады никому из чекистов не будет, это Виктор Иванович прекрасно понимал. Ему, Русанову, нужно взять на себя Басалаева — этот самый подготовленный, самый опасный, его нужно нейтрализовать, вывести из строя в первую очередь…

«Не спеши, Витя, — говорил себе Русанов. — Но иди так быстро, иди помедленнее, думай. Салон самолета короткий, до выхода осталось каких-то пять-шесть метров, это девять-десять шагов, не больше. У двери — два вооруженных бандита, а «экипаж» закупорен в кабине третьим. При малейшем просчете будет открыт огонь. Нельзя его допустить, нельзя!»

— Черт, шапку забыл! — громко сказал Русапов и пошел назад, спиной чувствуя взгляды Басалаева и Гонтаря. Для них он — кость в горле, но они, кажется, в последнюю минуту смирились с затянувшимся пребыванием его на борту самолета. Пусть забирает свою шапку и убирается восвояси.

Еще несколько шагов по салону до лежащей в кресле, намеренно оставленной шапки. Теперь все тот же путь назад, к двери. Еще несколько секунд на размышление «командиру корабля», Кубасову. Думай, капитан! Нужна коррекция ситуации, инициатива! Нужна немедленная перестановка фигур на этой смертельно опасной шахматной доске! Нужен мгновенный и бесстрашный ход!

И ход — единственно верный, психологически оправданный и естественный — был сделан.

— Михаил Борисович, вас командир корабля срочно просит зайти в кабину! — позвал «бортинженер».— Диспетчер вызывает.

Гонтарь, бросив Бобу строгое: «Гляди тут!», пошел на зов — ему подали наушники.

— Алло?! Да, Гонтарь. Слушаю.

«…Шаг ни в коем случае нельзя прибавлять, ничто не должно насторожить этого бородатого громилу. Зрачок автомата следит по-прежнему зорко… Спокойно, Витя, спокойно. Там, в кабине, Гонтаря отвлекли разговорами. Коняхин рядом с Фриновским. У Валеры прекрасная реакция, он сделает все, как надо… Не упустят нужного мгновения и Кубасов с Гладышевым, у них там численный перевес, за кабину беспокоиться нечего. Фигура номер один — это Басалаев…»

Басалаев насторожен — смотрят на Виктора Ивановича, сверлят ненавистью и зрачки красных, невыспавшихся глаз, в них — отчетливое, легкочитаемое: «Быстрей, чекистская шкура! Сколько можно ходить за своей паршивой шапкой?! И без шапки ушел бы, ничего с тобой не случилось бы. Держал тебя зачем-то Гонтарь; экипаж, пожалуй, и без тебя бы дали… С каким удовольствием нажал бы сейчас на спусковой крючок, палец так и чешется! Но в самолете стрелять нельзя, будут пробоины. Пусть он начнет спускаться по трапу — тут уж я дам волю своим чувствам. Это же они, чекисты, раскрутили нашу дружную компанию, они вынудили Михаила Борисовича свернуть дело и бежать за границу от такой славной, налаженной во всех смыслах жизни. Как это можно простить чекистам? И пусть хоть один из них падет здесь, у трапа, обливаясь кровью! Получит сполна за всех. Жить тебе, подполковник, осталось несколько секунд. Ровно столько, сколько нужно, чтобы преодолеть десяток ступеней шаткого самолетного трапа…»

Он чуть посторонился, пропуская Русанова. Они поравнялись — два рослых, физически крепких человека. Виктор Иванович успел прочитать в глазах Басалаева приговор себе, понял, что ни на какие колебания и компромиссы не имеет права — этот человек не остановится ни перед чем. Значит, и они, чекисты, должны поступить согласно разработанной в мельчайших деталях операции захвата.

С призывным кличем «Ха!» Русанов нанес резкий и неожиданный удар по шее бандита, левой рукой схватился за ствол автомата, отводя его в сторону, вверх, в серое утреннее небо. Басалаев нажал на спусковой крючок, автомат задергался, зарокотал, левое плечо Виктора Ивановича ожгло, но он не выпустил ствол, понимая, что должен во что бы то ни стало продержаться несколько мгновений и удержать здесь, у двери, этого разъяренного негодяя. И он, изловчившись, нанес своему смертельному врагу еще несколько боевых ударов по ногам и в пах, и Боб охнул, скорчился.

Коняхин в этот же момент сбил с ног растерявшегося Фриновского, сорвал у него с шеи автомат, бросился на помощь Русанову. Второго, мощнейшего удара каратэ Басалаев не выдержал, пальцы его разжались…

А в пилотской кабине зажатый между кресел Гонтарь, которому заломили назад руки, уже просил пощады сиплым, сорвавшимся голосом:

— Всё, безопасность, хватит! Понял я все! Обвели вы меня… Руку-yl Больно-о!

И, рухнув на колени, застонал от бессильной ярости.

Виктору Ивановичу оказали необходимую медицинскую помощь в медпункте аэропорта, перевязали плечо, предложили остаться в местном госпитале. Но он отказался — решил, что полечится дома.

В Придонск оперативная группа возвратилась этим же самолетом. Преступники сидели в разных местах салона с наручниками на запястьях. Гонтарь с Фриновским молчали, а Боб ярился злобой, поглядывал на раненого Русанова, шипел:

— Жаль, не прикончил я тебя, подполковник. Чувствовал, что беду ты нам на борт принес, руки чесались укокошить тебя…

— Помолчи, Басалаев! — строго прикрикнул Кубасов. — На суде поговоришь.

…Придонск встречал их ярким солнцем, высоким небом, чистой серой бетонкой.

Едва самолет приземлился и зарулил на стояночную площадку, к нему вместе с самодвижущимся трапом хлынула группа людей. В иллюминатор Виктор Иванович увидел генерала Кириллова, Зою и Сергея. Много было у самолета аэропортовских работников в синих форменных пальто, милиции.

Виктор Иванович, у которого левая рука висела на перевязи, первым спускался по трапу, улыбался Зое и сыну — видел он сейчас только их одних, и им одним говорили его уставшие, но счастливые глаза: «Все в порядке, мои дорогие. Жив. Ранен, да, но это ничего, это заживет. Главное дело сделано, а оно было опасное, очень опасное, чего уж теперь скрывать! Но все уже позади…»

Он спустился вниз, и Зоя со слезами на глазах порывисто шагнула к нему, бережно обняла. Он прижал ее к себе здоровой рукой, успокаивал:

— Все нормально, Зоя, не переживай. Подлечимся…

Сергей топтался рядом, улыбался смущенно и растерянно, не знал, наверное, как вести себя при посторонних, гладил раненую отцовскую руку, спрашивал:

— Больно, па? Сильно задело?

Виктор Иванович коротко обнял и сына, сказал:

— Думаю, полегче, чем тебя в Афгане. Но полежать и мне придется…

Спускались в это время по трапу Гонтарь со своими боевиками, все в наручниках, под охраной чекистов. Угрюмо, исподлобья, поглядывали на примолкших, с неприязнью рассматривающих их людей.

— Помнишь, па, я однажды дома не ночевал? — спросил Сергей.

— Да, помню. У тебя тогда мотоцикл заглох…

— Нет, я неправду тогда сказал. Я следил за этими тремя, на дачу за ними ездил. Ну… Светлана с ними была.

— А, понятно. И конечно, себя обнаружил? Не утерпел?

— Ты бы тоже не утерпел, па! — серьезно сказал Сергей. — Если бы на твоих глазах паскудничать стали. И вообще… Они меня избили, в Дон бросили. Да руки еще связали. Еле спасся.

— Сережа! — ахнула Зоя, и лицо ее сделалось бледным. — Да что ты говоришь?! Их же… судить за это надо! Сволочи какие, а! Витя, чего ты молчишь?

— Да ладно, мам, чего теперь… Дело прошлое, — отмахнулся Сергей. — Мы им с парнями тоже подсыпали.

— Вот видишь, сынок, как жизнь-то оборачивается. Когда тебя лично преступность не касается, кажется, что все нормально в обществе и зря органы «свирепствуют». Ты и про ненужное «насилие» говорил, помнишь разговор? Мол, чему ты, отец, служишь? А представь, что могло бы получиться! Целый самолет женщин-заложниц с детьми, три вооруженных головореза на борту…

Сергей слушал отца серьезно, виновато улыбнулся.

— Па, ты не думай… Я за это время многое понял. Когда нам с мамой сказали, что ты в самолете… один на один с этими мерзавцами… Мы каждый час Ивану Александровичу звонили — как да что.

— Верно, звонили, — добродушно сказал подошедший вместе с Кирилловым генерал — они обнялись с Виктором Ивановичем. — У десантника твоего, Виктор Иванович, голосок дрожал, когда спрашивал: ну, что там, Иван Александрович? как папа? А мы сами ничего не знали… Зоя Николаевна, дорогая, все теперь позади, успокойтесь, пожалуйста!

…Увезли в специальной, закрытой машине преступников. Чекисты ждали генерала — он говорил о чем-то с начальником авиаотряда.

Коняхин с Кубасовым стояли возле одной из машин, курили. Увидели, как подкатила к зданию аэропорта салатная машина с шашечками на дверцах, как выскочил из нее Славик Безруких с перебинтованной головой. Но держался таксист бодро.

— Вот, вернули мою тачку! — улыбаясь, говорил он чекистам. — Сволочи!… А я видел, когда их в «воронок» сажали, — те самые, что выкинули меня из машины. Я как раз свою «Волгу» принимал у милиции, гляжу, а их выводят… Бородатый меня и долбанул, он сзади сидел… Слышь, ребята, садись, а? Поехали, отвезу, куда вам надо. Денег не возьму. Вы такую операцию классную провернули…

— Да у нас своя машина, Слава, — сказал Копяхин. — Сейчас начальство придет, и поедем. Спасибо. Голова-то сильно болит?

— А, ерунда! — отмахнулся Безруких. — В другой раз думать буду. Соблазнился деньгами, чего там!… А я и с вашим генералом разговаривал, ребята. Ты, говорит, Безруких, молодец, не растерялся. Чего, говорю, теряться-то, сразу же видно, что за типы. Я на границе служил… Ладно, ребята, поехал я, раз такое дело. А вы, если что нужно будет, намекните. Подбросить куда, помочь. Мне с вами понравилось, хоть и по затылку получил. Меня Люська теперь чекистом считает.

— Ты с ней все же поменьше на такие темы беседуй, Вячеслав, — посоветовал Кубасов. — Работа у нас мужская, серьезная.

Посмеялись все вместе и расстались друзьями.

Виктор Иванович и Зоя ехали в машине генерала. Иван Александрович все спрашивал заботливо: сильно ли болит рана? Но Русанов отвечал, что терпимо, температуры он не чувствует, хотя лоб и мокрый. К тому же медицина рядом — он с улыбкой глянул на жену, — пятнадцать минут роли не играют, они ведь едут в больницу, а перевязку ему в Адлере сделали хорошую, боли он почти не чувствует.

— Хорошо, что кость не задета, — потеплевшим голосом сказал генерал, осторожно, чтобы не причинить боль, обнял Виктора Ивановича. — Значит, дело быстро пойдет на поправку…

— Залеживаться особо некогда, Иван Александрович, — в тон генералу ответил Русанов. — Надо думать, что мы лишь верхушку айсберга тронули, как любят выражаться газетчики. Чувствую, за группой Гонтаря стоят люди посерьезнее. Есть кое-какие соображения, я собирался их вам доложить.

— Успеете еще, Виктор Иванович, — хитро прищурился генерал. — И доложить, и поработать. Гонтарь и его боевики — конечно же мелкая сошка. Пока вы в Адлер летали, мы тут кое-что проверяли, уточняли… Всплывают две-три интересные фамилии. Люди не особо приметные, но, оказывается, с большими связями, с московскими. Товарищи из Комитета на них в столице вышли, попросили нас подключиться. Начали разработку…

— Досадно! — вздохнул Русанов.

— Главное, живой, Виктор Иванович! — весело парировал генерал. — Работы на наш век хватит. Подлечитесь вот и снова в строй. Все управление практически эти сутки на ногах было. Одно у всех на языке: «Самолет, Гонтарь, Русанов…» Спасибо, Виктор Иванович, держался молодцом, от первого зама Председателя Комитета вам личная благодарность. Он, так сказать, курировал операцию.

— И ему спасибо, — улыбнулся Русанов.

Чекистские машины быстро одолели просторные асфальтовые километры загородного шоссе, и скоро за плавным поворотом, за пригородной дубовой рощей открылся город — высокие, новые дома, башенные краны, трубы старейшего в Придонске завода экскаваторов.

У Виктора Ивановича, не раз видевшего эту привычную картину родного города, отчего-то защемило сердце. Было такое ощущение, что его не было в При-донске несколько дней, что тут многое изменилось за эти грозные сутки, что он сам — какой-то другой человек. Пережитая смертельная опасность неожиданно и запоздало обострила его чувства — и город, и люди, и машины — вся эта знакомая сутолока у перекрестка, где шофер их «Волги» вынужден был притормозить,— все казалось почти нереальным, чуть-чуть даже фантастическим: ведь он мог больше этого и не увидеть!…

Но мысль эта жила в сознании Виктора Ивановича минуту, не больше. Он пожурил себя за малодушие и в следующее мгновение забыл о своих ощущениях — работа есть работа.

А две «Волги» между тем напористо и ловко пробирались в толчее на мостовой, держа курс на Клиническую, в больничный городок, и мало кто из горожан обращал внимание на эти обычные с виду машины.

1989-1990 гг.

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая