Жизор и загадка тамплиеров [Жан Маркаль] (fb2) читать постранично, страница - 2

Фомы Англичанина, «Безумие Тристана» (оксфордский манускрипт), лэ Марии Французской, которая, невзирая на свое имя, принадлежала к англо-нормандскому роду и, вероятно, приходилась сводной сестрой Генриху II. Мне, в то время все сильней ощущавшему себя настоящим бретонцем и гордившемуся славными бретонскими традициями, было очевидно, что нормандцы не могут быть никем, кроме как друзьями. Ну разве не их стараниями удалось познакомить мир с кельтскими легендами? Ведь именно благодаря им я заинтересовался их историей, литературой, готическим и романским искусством.

Увы, все это произошло во время Второй мировой войны. Каждый день я узнавал, что тонны бомб обрушиваются на нормандские города. Что могло уцелеть там после таких разрушений? Сколько великих произведений искусства погибло под этим яростным смерчем? Эти скорбные события только увеличили мою симпатию к Нормандии, где все еще жил, я знал это, дух прежнего рыцарства и творения строителей соборов. По другую сторону Эпты, по другую сторону «границы», целая цивилизация была на грани исчезновения.

Первый раз я побывал в Жизоре в 1948 году. Старенький поезд, унесший меня за пределы парижского времени, долго петлял среди пригородных садов, затем пересек по мосту Уазу и выехал на озаряемое солнцем и продуваемое ветрами вексенское плато. На выходе из вокзала у меня вдруг появилось чувство, будто я оказался вне, на другой стороне границы, которую так давно хотел перейти. Правда, этот вокзал находился на левом берегу Эпты, то есть на французской стороне. Но напротив возвышалась внушительная громада замка. При виде этой твердыни я вспомнил слова французского короля Филиппа-Августа, сказавшего о ней: «Я хотел бы, чтобы стены этой крепости были украшены драгоценными каменьями, а каждый камень был из золота и серебра — при условии, что об этом не знал бы никто, кроме меня». Эта фраза юного короля была, без сомнения, шуткой, но шуткой, которая показывает, какую важность придавали во Франции и Англии жизорскому замку как звену политической и матримониальной стратегии. Но эти слова приобрели особое значение, когда их связали с легендарным сокровищем тамплиеров, якобы хранившимся в этих местах.

Однако в 1948 году я еще равным счетом ничего не знал об этом кладе, как и о раскопках, начатых хранителем замка. Дряхлый автобус провез меня по улицам города. Повсюду виднелись следы войны: руины напоминали о немецких бомбардировках, уничтоживших центр Жизора в 1940 году. Нельзя было без слез смотреть на обгоревший, полуразрушенный остров собора. На мгновение мне показалось, что я снова очутился в том ужасном времени, когда смерть ливнем падала с небес, извергаемая из недр германских самолетов с черными крестами, этими кошмарными Стукас, которые пикировали с поистине адским воем. Я был знаком с такими сценами войны не понаслышке. В 1940 году мне уже доводилось переживать немецкие бомбардировки. Мне вспомнилось, как мы вдвоем с бабушкой, растерянные и перепуганные, скитались по дорогам Верхней Нормандии в бессмысленной надежде попасть в недоступную Бретань. Заслышав рев моторов Стукас, мы сразу бросались в придорожную канаву. Этот рев навеки останется у меня в памяти, как и стрекотание пулеметов и черные кресты на крыльях этих кошмарных железных птиц. Для нас все происходившее было настоящим кошмаров. Только значительно позднее я узнал, что эти кресты ранее принадлежали тевтонским рыцарям, извечным соперникам тамплиеров.

Но в июле 1948 года, когда я, двадцатилетний юноша, приехал в Жизор, солнце навевало лишь радость и надежду. Вскоре покинув Жизор, я углубился в территории нормандского Вексена, в направлении леса Лиона. Миновав Безю-Сент-Элуа, Этрепаньи, Дудовиль я, наконец, добрался до Пюшей, где меня ждали: повсюду глазам открывались мирные пейзажи полей, где урожай злаков должен был превратиться во вкусный хлеб, как и много лет назад, выпекаемый в больших печах в деревнях, окруженных живыми изгородями. Жизнь налаживалась. В Пюшей — тогда я еще не знал, что в то же время там остановился поэт Луи Гильом, еще один бретонский изгнанник, ставший потом моим другом, — я увидел деревянную паперть у маленькой церкви, столь характерной для Верхней Нормандии: следы пребывания викингов в этом месте были очевидны, хотя о них тогда редко вспоминали. Пюшей, эта деревушка, едва виднелась на фоне зелени, посреди равнины, ныне отданной под индустриальное окультуривание. При первом взгляде она напоминала мне садик, где везде росли цветы — у оград и стен домов.

Я вспоминаю, как жил в группе молодых людей в одном из этих домов с цветами, стоявших перпендикулярно к дороге, за которым начинался сад, выходящий прямо в окрестные поля. Пожилая женщина, чьего имени я никогда не знал, но которую мы звали «матушкой», управлялась с делами на кухне; ей помогал мальчишка, выполнявший любые поручения. Дом принадлежал францисканцу, странному, замечательному человеку, бретонцу по происхождению, отцу Мари-Бернарду. Я познакомился с