Падающий [Дон Делилло] (fb2) читать постранично, страница - 3

мать, Нина Бартос, преподавала в университетах: в Калифорнии, в Нью-Йорке. Два года как на пенсии. Госпожа Такая-То, Профессор Того-Сего, как выразился однажды Кейт. Бледная, исхудавшая — последствия операции: протезирования коленного сустава. Мать состарилась, решительно и окончательно, и, казалось, добровольно: вздумала превратиться в усталую старуху, отдаться старости, увязнуть в ней, войти во вкус. Трости, лекарства, послеобеденный сон, особая диета, походы по врачам.

— О чем сейчас разговаривать? Ему надо от всего отрешиться, и от разговоров тоже.

— Не пускает к себе в душу.

— Ты же знаешь Кейта.

— Меня в нем всегда это восхищало. В нем чувствуется потаенная глубина: не только походы и лыжи, не только игра в карты. Но что там у него в глубинах, а?

— Альпинизм. Не забывай.

— Ты ходила с ним в горы. Да, я как-то запамятовала.

Мать, сидящая в кресле, пошевелилась; ноги закинуты на пуфик, подобранный под тон кресла; скоро полдень, а она все еще в халате; ей дико хочется курить.

— Его замкнутость, или как там ее назвать, мне нравится, — сказала она. — Но ты лучше остерегайся.

— Это он при тебе замыкается — или раньше замыкался, в те редкие моменты, когда вы общались по-настоящему.

— Будь осторожнее. Знаю: он подвергался большой опасности. Там были его друзья — тоже знаю, — сказала мать. — Но ты позволила состраданию и милосердию возобладать над разумом.

А еще — беседы с приятелями и бывшими коллегами о протезировании коленных суставов и переломах шейки бедра, о жестокостях склероза и долгосрочных полисах медицинского страхования. Все это столь не вязалось с представлениями Лианны о матери, что закрадывалось подозрение: Нина разыгрывает комедию. Пытается адаптироваться к невыдуманным атакам старости: драматизирует, слегка отстраняется, оставляет люфт для иронии.

— А Джастин? В доме снова есть отец.

— С ним все нормально. Иди-пойми, что у мальчика в голове. Все у него нормально, опять в школу ходит, — сказала она. — Занятия снова начались.

— Но ты волнуешься. Я-то знаю. Любишь растравлять в себе страх.

— Что теперь на очереди? Разве ты не задумываешься? На очереди — не через месяц. В ближайшие годы.

— Что на очереди? Ничего. Нет никакой очереди. Это случилось, и очередь кончилась. Восемь лет назад в одну из башен подложили бомбу. Тогда никто не спрашивал: «Что на очереди?» А на очереди было вот это. Бояться надо тогда, когда нет оснований. Теперь — поздно.

Лианна подошла к окну:

— Но когда башни рухнули…

— Я знаю.

— Когда это случилось.

— Я знаю.

— Я думала, что он погиб.

— И я так думала, — сказала Нина. — Столько людей наблюдало.

— И все думали: он погиб, она погибла.

— Знаю.

— Смотрели, как падают здания.

— Сначала первое, потом второе. Знаю, — сказала ее мать.

Тростей у нее было несколько — выбирай любую, и иногда, когда выдавалось время или лил дождь, она ходила пешком за несколько кварталов в «Метрополитен», в залы живописи. За полтора часа — три или четыре полотна. Смотрела на неисчерпаемое. Она любила большие залы, старых мастеров, все, что непременно воздействует на глаз и душу, на память и личность. Потом возвращалась домой, раскрывала какую-нибудь книгу. Немножко почитает, немножко подремлет.

— Конечно, ребенок — это счастье, но в остальном — ты лучше меня знаешь — ты совершила большую ошибку, став его женой. И ведь сама пожелала, сама напросилась. Выбрала стиль жизни, не считаясь с последствиями. Ты четко знала, чего хочешь, и подумала: Кейт — это оно.

— И чего же я хотела?

— Ты думала, Кейт даст тебе это.

— И чего же я хотела?

— Почувствовать опасный пульс жизни. То, что ассоциировалось у тебя с отцом. Но туг иной случай. В глубине души твой отец был человек осмотрительный. А твой сын — прелестный и тонко чувствующий ребенок, — сказала она. — Но в остальном…

Честно говоря, она — Лианна — любила эту комнату прибранной, когда игрушки не валялись где попало. В этой квартире мать поселилась лишь несколько лет назад, и Лианна обычно осматривалась здесь глазами гостьи: спокойное, без тени неуверенности пространство, — и не страшно, что оно невольно сковывает. Больше всего ей нравились два натюрморта на северной стене — работы Джорджо Моранди. Мать занималась его творчеством, писала о нем. Изображены расставленные рядами бутылки, кувшины, жестяные банки с печеньем — только и всего, но в мазках была какая-то тайна, которую не назвать словами; то ли в мазках, то ли в кривых очертаниях ваз и банок. Картины бередили душу чем-то трогательным, ускользающим от анализа, не зависящим от светотени и колорита. Natura morta Итальянский термин, к которому восходит слово «натюрморт», казался слишком уж образным, даже зловещим, но этой мыслью она с матерью не делилась. Пусть подтексты порхают себе на ветру, не отягощенные комментариями авторитетов.

— В детстве ты была почемучкой. Упорно расспрашивала. Но тебя интересовали