Alma Matrix или Служение игумена Траяна [Михаил Гуров] (fb2) читать онлайн

- Alma Matrix или Служение игумена Траяна 424 Кб, 225с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Михаил Гуров - Александр Кукушкин

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ПРЕДВКУШЕНИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА


Виктор вытащил градусник и покачал головой – температура держалась уже целую неделю. Виктора слегка знобило, донимал кашель, и совсем не нравилась постоянная общая усталость. Хотелось пить горячий чай с лимоном и лежать на диване пред телевизором, но время было неподходящим – Виктор поступал в семинарию.

Он поворочался на кровати еще с полчаса, потом встал и вышел из общей спальни в «предбанник». Предбанник находился ровно посередине общежития первокурсников, прозванного «Чертогами», куда на время вступительных экзаменов заселили абитуриентов. В предбаннике было три двери, ведущих в спальни, и еще одна вела в душевые кабинки и туалет; даже ночью в предбаннике всегда горел яркий свет. Жмурясь от него, Виктор добрался до высокой гладильной доски, стоящей у дальней стены, оперся на неё и вдоволь накашлялся. Ох уж этот кашель! Сегодня из-за него на экзамене по пению Виктор не показал и половины того, чего умеет. Да что там говорить, даже четверти не показал. Почти два года, на последних курсах университета, он брал уроки у преподавателя, учил сольфеджио, немного фортепиано, а главное – ставил себе голос, и тут этот кашель все испортил. Виктор знал, что экзамен он не провалил, и уж на четверку наработал, но ему хотелось большего, ведь на экзамене сидел отец Матфей Мормыль. Сидел, щурился, хмурился и молчал. Иногда улыбался. Сейчас Виктор уговаривал себя, что должен радоваться самой возможности увидеть собственными глазами живую легенду, но перед экзаменом он надеялся произвести впечатление и пополнить хор отца Матфея, чтобы петь на службах Патриарха и гастролировать по всему миру. Какая была возможность!

Виктор снова закашлялся.

Говорят, через месяц после начала учебы состоится новое прослушивание, когда будут делить голоса между семинарскими хорами. Первым будет выбирать отец Матфей, потом регенты трех академических хоров, а оставшихся безголосых поделят между тремя хорами Регентской школы – семинаристы там все равно для балласта, и так есть, кому петь. К тому времени нужно обязательно выздороветь. И еще нужно обязательно поступить. А если бы понравился отцу Матфею прямо сейчас, то мог бы уже идти вне конкурса, сдавал бы спокойно предметы на тройки и не нервничал. И где он успел простудиться? Виктор еще немного посидел в ярко освещенном предбаннике и около двенадцати пошел спать. Спалось ему плохо.

Наутро он чувствовал себя разбитым и сразу после завтрака направился подземным туннелем в библиотеку высыпаться. Попытка днем заснуть в общежитии заранее была обречена на неудачу, он выяснил это уже в первый день экзаменов: почти двадцать человек в одной комнате – не шутка. Спалось в библиотеке прекрасно, к обеду он был вполне человеком и задумался, чем бы заняться во второй половине дня. Можно было что-нибудь повторять, но на завтра был странный экзамен по психологии, о котором никто ничего не знал, и о котором не предупреждали абитуриентов, так что готовиться было непонятно как. После психологии были языки, которых Виктор не боялся, потом сочинения и собеседование, которых, кажется, не боялся вообще никто, и только потом главный экзамен по богословию. К нему действительно стоило готовиться, но в запасе было еще целых две недели, торопиться было глупо, тем более при температуре.

Виктор пошел в Семинарский сад. Абитуриенты отчего-то не очень любили в нем гулять, потому там всегда было тихо и спокойно. Находился Семинарский сад далеко, чтобы добраться до него, нужно было пройти через всю Лавру. Виктор не сразу уяснил для себя запутанное расположение семинарских корпусов, но теперь уже вполне неплохо ориентировался. Главное было понять, что есть два холма. На одном холме стоит Троице-Сергиева Лавра, и треть Лавры занимает Московская духовная Академия. В Академии есть главный корпус, который тоже называется «Академией». В корпусе есть аудитории, административный этаж со всем начальством, большая столовая, храм, общежитие для первокурсников семинарии («Чертоги», где он теперь живет), общежитие для студентов Академии, актовый зал и Церковно-археологический кабинет. Рядом с Академией стоит еще один корпус – «изолятор», то есть поликлиника для студентов и преподавателей. И еще рядом – библиотека. В толстых монастырских стенах вокруг Академии помещается Иконописная школа.

На другом холме располагается Московская духовная семинария, находящаяся с Академией в таких же отношениях, как институт с аспирантурой. Размещается семинария в Семинарском корпусе, где расположены аудитории, храм, жилые комнаты, и Регентская школа для девушек, желающих научиться руководить церковным хором. По какой-то странной традиции первый курс студентов семинарии живет в Чертогах Академии, и только потом перебирается в Семинарский.

Между холмами находится Переходной корпус или «Переходник». В нем есть немного жилых комнат и еще типография, низко и едва заметно гудящая. Виктор прошел по Переходнику, попал в Семинарский корпус, вышел на улицу и оказался в саду. Небо было ясным, но солнце не пекло, август выдался на удивление спокойным и ровным. Неподалеку от маленькой часовенки, под ветвистыми яблонями вокруг красивого рокария стояли кругом зеленые скамейки, где можно было посидеть в тишине. Виктор нырнул с основной дорожки в глубину сада и через минуту был на ровной лужайке. На одной из скамеек сидел крупный, но не толстый монах и читал книгу. Виктор аккуратно стал пробираться на противоположную сторону, стараясь не нарушить его уединение, но тот сам живо окликнул его:

– Абитуриент?

– Да, батюшка.

– Как звать?

– Виктор.

– А я Сергий, иеромонах, преподаю основное богословие на первом курсе семинарии. Как экзамены, Виктор?

Виктору отец Сергий понравился – простой, открытый, судя по всему веселый.

– Пока только пение сдал и историю.

Отец Сергий предложил присесть рядом, и Виктор разглядел книгу своего нового знакомого – «Мифологии» Барта.

– Успешно?

– Вроде бы, – Виктор пожал плечами и раскашлялся.

– А, – понимающе кивнул отец Сергий, – отца Матфея с таким кашлем вам поразить вряд ли удалось. Но не переживайте, на самом деле пение никому не нужно, а заболевают здесь все приехавшие. Климат такой, все время поддувает противный ветерок. Не догадался преподобный организовать монастырь на берегу Черного моря, был бы у нас сейчас Сергиев Посад вместо Сочи… А что по истории спрашивали?

– Было пять вопросов. Первый о Франции во время Термидорианского Конвента, второй о Хеттском государстве, третий о хозяйствовании в Византии последних двух веков и еще вопросы о России – о Марине Мнишек и о Крымской войне.

– Неплохие вопросы, – ответил отец Сергий. – Как всегда большой разброс по времени и государствам. Но вы не думайте, дальше сложнее не будет, история всегда у нас на серьезном уровне спрашивается.

– Батюшка, а не скажете, что за экзамен такой по психологии? Никто не знал даже, что он будет.

– Это все проделки Траяна, – хохотнул отец Сергий.

– Проректора по воспитательной работе? – переспросил Виктор. – Я еще не успел приехать в семинарию, уже наслушался про него в епархии до дрожи в коленках, столько мне про него рассказали.

– Да-да, его рук дело, он ввел, и он уговорил этот экзамен нигде не афишировать. Принимать психологию будет игумен Игнатий, его старый знакомый, который большую часть времени проводит в Академии наук, а готовиться не имеет смысла, поскольку Игнатий каждый год спрашивает разное. Но вы не переживайте особо-то, это не главный экзамен, главные – история, сочинения и богословие.

– А зачем отцу Траяну экзамен по психологии?

– Ох, ну кто же это знает? Он же у нас гений, чего ему в голову взбредет, никогда наперед не скажешь… Монстр.

Они проговорили еще почти час, отец Сергий оказался на удивление болтлив и с удовольствием пересказывал различные семинарские байки, начиная от приведения в Семинарском корпусе и заканчивая будто бы существующей привычкой игумена Траяна ставить свечки на панихидный столик за каждого отчисленного студента. Кроме того, отец Сергий пояснил абитуриенту, что в семинарии слово «брат» является ругательством, а Церковно-археологический кабинет нужен только для того, чтобы в него посылать. «Иди ты, брат, в ЦАК!» – зычно крикнул отец Сергий. Виктор смеялся от души и пытался не отставать, делясь различными историями из своей студенческой жизни. На прощание отец Сергий сказал, что гуляет в саду или после обеда, или после ужина и пригласил присоединяться.


К отцу Игнатию Виктору нужно было идти первым, экзамен начинался в девять. Сбегав после завтрака к мощам преподобного Сергия в Троицкий собор, у игнатиевской двери в конце коридора на втором этаже Академии он был уже за двадцать минут до начала. В коридоре сновали абитуриенты, изредка появлялся человек в кителе или подряснике, абитуриенты как по команде замирали, а семинарист, не видя их, быстро проходил мимо. Все нервничали. Игнатия не было, и потому Виктор начинал волноваться еще больше. Желающих сдать экзамен прибывало. Без пяти девять в коридоре показалась старенькая уборщица с ведром воды и тряпками, и уверенно направилась к кабинету Игнатия. Её пропустили. Подойдя к двери, она постучалась и неожиданно громко высоким голосом крикнула:

– Батюшка! Благословите убраться!

– Убирайтесь! – послышалось из кабинета в ответ.

Старушка открыла дверь, и Виктор увидел Игнатия, который, оказывается, все это время сидел у себя в кабинете. Игнатий поманил его пальцем, Виктор неуверенно сделал пару шагов.

– Ну же, отец, экзамен сдавать будем или как? – Игнатий, казалось,был разочарован нерешительностью абитуриента.

– Так ведь… уборщица, батюшка? – неуверенно спросил Виктор.

– То есть – не будем, да?

– Будем.

Виктор зашел и сел на предложенный стул. Игнатий примостился напротив за компьютером и стал с огромной скоростью барабанить по клавиатуре, изредка бросая быстрый взгляд на испуганного абитуриента. Бабушка мыла пол.

– Как вам наши Чертоги? – задавая вопрос, Игнатий на Виктора не смотрел.

– Общежитие? Нормально.

– Не лгите.

– Не лгу.

– Вам кажется нормальным, когда в комнате одновременно живут пятнадцать или двадцать человек?

– А что же делать, раз места больше нет.

– Ну почему же. Место есть, нет материала для моей докторской диссертации по психологии малых закрытых групп. Пару лет назад думали перестраивать Чертоги, но я отговорил Траяна, сославшись на докторскую, а он отговорил ректора, сославшись на необходимость тесного общения для первокурсников. Чтобы лучше друг друга узнали. Так и живем. Вы многих уже узнали?

– Не особенно.

– Что так? Обычно абитуриенты чрезвычайно общительны и знакомятся друг с другом в первые же несколько дней.

– Я приехал сюда поступать в семинарию, а не пить чай с утра до вечера и травить анекдоты. Лучше потратить это время на подготовку к экзаменам, а если поступлю, тогда со всеми и познакомлюсь.

– Вы знаете, чего вы хотите. Это хорошо. А чем занимаюсь в Академии я, знаете?

– Психологию преподаете?

– Нет, ее здесь преподают другие. Меня Траян специально приглашает на вступительные экзамены, чтобы составить ему психологические портреты будущих семинаристов. А потом я снова уезжаю, так что вы меня больше не увидите. И вы сейчас вовсе не на экзамене, а на простой беседе. Успокоились? Готовы?

– К чему?

Игнатий улыбнулся и начал задавать вопросы.

Через полчаса Виктор неровной походкой вышел из кабинета, голова была тяжелой и клонилась к земле. Его окружили абитуриенты и попытались выспросить, как все происходило, но говорить Виктор не мог. Парень, которому нужно было заходить следующим, трижды перекрестился, прежде чем открыть дверь, а Виктор, опираясь о стену рукой, медленно побрел в Чертоги.


Вечером отец Сергий долго смеялся над викторовыми мучениями:

– На самом деле, раньше было куда хуже. Например, у вас ведь будет собеседование с комиссией, а два года назад его проводил лично Траян и, говорят, измывался над бедными парнями, как только мог. В одном году, знаете, проректор как-то вводил всех абитуриентов в ступор вопросом о чистоте их ногтей. Да-да, серьезно, он на собеседовании разговаривал о руках священника и их опрятности.

Виктор шел рядом с отцом Сергием по Семинарскому саду и не понимал, шутит тот или нет. Отец Сергий продолжил:

– Вы мне не верите? На подобную реакцию Траян и рассчитывал. Входит человек, собирающийся высокодуховно отвечать на вопрос, зачем он поступает в семинарию, а у него спрашивают, как он ухаживает за своими ногтями. И если тот делает такое же недоуменное лицо, как сейчас вы, то ему в жесткой форме втолковывают, что своими руками священник берет Тело Христово, чтобы раздать Его людям. Что своими руками он людей благословляет, отпускает им грехи, что его руки – это руки Бога в человеческом мире, как же за ними не следить?

– Ну, батюшка, я прямо не знаю, ваш Траян просто… какой-то…

– Вы думаете, я вам сейчас самое страшное рассказываю? – отец Сергий с трудом сдерживал себя. – Нет, совсем нет. Он как-то заставлял на собеседовании брюки снимать.

Виктор остановился, отец Сергий начал хохотать на весь сад.

– Как так брюки?

– А буквально, заставлял снимать.

– Зачем?

У отца Сергия от смеха текли по лицу слезы:

– Ой, не могу, вы бы видели себя со стороны, Виктор. Зачем брюки? Ну, понятно зачем, – он снова начал смеяться. – Про профессиональную болезнь священника слышали?

– Варикозное расширение вен?

– Да, вот Траян и доказывал поступающим, что они не могут быть священниками, если у них ноги больные. Ноги служителя Христова должны быть здоровыми, потому что этими ногами была покорена Римская империя, этими ногами ходит истина по земле и все такое.

– Но брюки снимать?

– Да не прямо же он так и говорил, мол, снимите брюки, – отец Сергий никак не мог отдышаться от смеха. – Просто заводил разговор о ногах. Не знаю, может и предлагал штанины закатать, а может, и не было ничего такого, знаете, сколько баек про Траяна?.. Всё, Виктор, не могу больше, вы меня убиваете своим простодушием, давайте тему менять, хватит про Траяна.

Они дошли до конца дорожки и повернули обратно.

– Как с языками у вас?

– В школе учил английский и французский, в университете французский позабросил, но, наверное, справлюсь.

– О, конечно, второй язык почти формальность, так, для галочки. Небольшой тест, перевод, пересказ, все просто. У нас подумывают ввести древний язык при поступлении, на выбор латынь или греческий, вот это будет проблема. Все-таки в школьной программе их нет, а большинство теперь поступают после школы. Ну, это в будущем и вас не касается.


Экзамен по языкам действительно оказался простым, Виктору даже удалось рассмешить комиссию пародированием шотландского акцента. А вот с сочинениями было сложнее, абитуриенты писали их два: большое на три с половиной часа и сочинение-экспромт на тридцать минут, причем писали их подряд. У всех были одинаковые темы, без возможности выбора. Когда в аудитории огласили большую тему, наступила странная тишина, тема была такой – «Почему православный не может любить творчество Ф.М.Достоевского». Минут сорок Виктор только перестраивался на волну «нелюбви» к Федору Михайловичу, причем чувствовал себя так, словно его выворачивали наизнанку. Потом накидывал мысли: отсутствие Церкви в романах, нездоровое наслаждение самобичеванием и покаянием, гипертрофированная чувствительность, почти католическая экзальтация, излишняя социальность, потом еще для полноты картины Виктор добавил эстетических претензий о корявости и мрачности мира Достоевского, а потом пытался из этих вымученных тезисов сотворить связный текст. По его собственным ощущениям получилось на четверку максимум.

Тема экспромта оказалась еще более непонятной: «Цензура в Церкви: pro et contra». После Достоевского думалось туго, а тема была явно провокационной. Виктор написал, что цензура быть должна, но одинаковая для всех. А не так, когда есть много разных цензур, когда на каждом приходе цензура своя, в каждом издательстве тоже, в каждом монастыре, в епархии. Все должно быть унифицировано. Сдавал Виктор сочинения с опаской и неуверенностью.


Но хуже всего оказалось на собеседовании, проходившем через два дня. У Виктора спросили, сколько ему лет. Он ответил, что двадцать два. У него спросили, сколько будет ему, когда он закончит семинарию. Виктор ответил, что двадцать семь. Будет ли он учиться в Академии, спросили у него. «Наверное», – Виктору перестали нравится простые вопросы. «И во сколько же лет вы закончите Академию?» В тридцать. «А что потом?» Женюсь и рокоположусь. «В тридцать лет?» Да. «А во сколько лет по канонам нужно рукополагаться?» В тридцать. «А когда создавались эти каноны?» Полтора тысячелетия назад. «А во сколько лет тогда женились?» В… пятнадцать. «А во сколько уже имели внуков?» В тридцать. «А когда умирали?» Простите? «Какая была продолжительность жизни тогда?» Не знаю. «Тридцать лет». Да? «Да. То есть человек рукополагался незадолго перед смертью, когда уже имел внуков. Во сколько у вас будут внуки?» В пятьдесят. «И умрете вы приблизительно в каком возрасте?» В шестьдесят. «А рукополагаться нужно перед смертью и имея внуков?» Да, вы так сказали. «Так во сколько лет вам надо рукополагаться?» В пятьдесят? «Не знаем, а вам как кажется?» Виктор не знал, как ему уже кажется, и молчал. Комиссия тоже молчала. Тогда Виктор собрался с силами и сказал большую речь о призвании к священническому служению и о том, что он это призвание в себе чувствует. Его внимательно выслушали и отпустили, не задав больше ни одного вопроса.

Оставалось сдать только богословие.


Экзамена по богословию боялись и ждали. Он всегда был последним, самым важным, сложным и в чем-то бесчеловечным.

Все абитуриенты собирались в девять утра в аудиториях Академии на третьем этаже. Перед каждым ставился компьютер, и предлагалось элементарным нажатием мышки выбирать правильный ответ на вопрос. Когда студент нажимал на какой-нибудь вариант ответа, появлялся новый вопрос. Вариантов ответа было пять, вопросы были не простыми, и их было много – экзамен продолжался до пяти вечера. Из аудитории можно было выходить три раза, но не более, чем на десять минут. С половины второго до двух все желающие могли пообедать в столовой.

В любой момент можно было сказать, что ты закончил тест, и результаты сразу же начинали обрабатываться. Итоговый балл высчитывался хитрым способом, учитывалось и общее количество верных ответов, и отношение верных ответов к неверным, и даже регулярность ошибок. Ходила байка, будто данную систему разработал московский НИИ после того, как однажды на экзамене какой-то хитрец просто тыкал все время в верхний ответ с максимальной скоростью и смог, во-первых, ответить на все вопросы – их будто бы было почти десять тысяч – и, во-вторых, набрать чуть ли не больше всех правильных ответов. Теперь такой фокус не проходил.

Вопросы чередовались из разных разделов: догматика, апологетика, литургика, патрология, церковное право, церковное искусство, миссиология, нравственное богословие, богословие основное, сравнительное богословие, сектоведение и какие-то еще, которые Виктор точно идентифицировать не мог. Вопросы были явно из семинарской программы, потому понять, что именно хотели выяснить этим тестом, было сложно. Ведь если человек не знает семинарской программы, значит, ему нужно идти учиться в семинарию, разве нет? Зачем тогда этот тест? Но Виктор сидел и старательно отвечал. Через час он заметил, что достаточно регулярно попадаются вполне простые вопросы, и решил, что ответы на них и будут цениться больше всего. Это его успокоило и придало сил. Виктор оказался единственным абитуриентом, кто досидел за компьютером до пяти часов вечера.


– Поступили? – отец Сергий был как всегда бодр и весел. Он почти налетел на Виктора, выскочив из-за густых кустов Семинарского сада.

– Так еще не объявляли результаты. Завтра в одиннадцать в актовом зале скажут.

– А по ощущениям? – отец Сергий скрутил и спрятал в карман рясы длинные темно-красные четки, переключившись с молитвы на беседу.

– По ощущениям думал, что совсем нет, но потом поговорил с другими ребятами и понял, что может быть и да. Они вообще все в страшном унынии.

– Значит, все нормально. Не волнуйтесь вы, Виктор, ведь главный отсев происходит не здесь, а раньше. На уровне приходского священника, потом на уровне настоятеля храма, потом у благочинного, у местного архиерея, а уж потом здесь, вы же все это проходили сами. Например, в этом году конкурс был всего 2,7 человека на место, совсем не много. Но если учесть всю цепочку от приходского батюшки, то выйдет, думаю, человек двенадцать на одно место, как это было во времена моего поступления. Тогда церковная жизнь была мало выстроена, провинциальных семинарий не было вообще, все шли сюда… А кроме того, переживать, когда ничего исправить уже нельзя, глупо… И вредно для пищеварения. Не переживайте о поступлении, переживайте о том, как будете здесь жить.

– Расскажите о стукачах.

– Что вы о грустном сразу? – сказал это отец Сергий ничуть не грустным голосом, а со своей обычной хитринкой.

– Надо же о чем-нибудь достойном переживать, вы сами говорите.

– Да, ну да. Их называют осведомителями, а не стукачами. Курсы большие, людей много, видеокамеры и прослушку ректор устанавливать запретил, он-то доверяет студентам. А Траян, понятное дело, наоборот. Вот и пользуется дедовскими методами, хотя сам их терпеть не может.

– Как это, не может терпеть?

– А он очень не любит своих осведомителей и просто пользуется ими как инструментом, а потом на последнем курсе отчисляет.

– Не может быть.

– Может-может, такой он у нас странный, батюшка игумен. Он считает, что человек, доносящий на собственных собратьев, не имеет морального права становиться священником. Собственно, с ним ведь и не поспоришь. Вам рекомендую точно так же относится к подобным ребятам – как к игре в кошки-мышки, без злобы. Они сами себя наказывают.

– Почему же они соглашаются быть стукачами, если знают, что будут отчислены?

– Из-за любви к игумену.

– Простите?

– Из-за любви к Траяну, к тому, что он делает, к его таланту, стилю, не знаю. Он ведь может быть чрезвычайно обаятельным, вы даже не представляете, он же хамелеон. И умный очень. А кроме того, он фанатик, и это страшно заразительно для неокрепших душ молодых людей. Легко в восемнадцать-двадцать лет попасть под его очарование, не удержаться от любования им. Виктор, вы с высшим образованием – наверняка вас сделают старостой группы. А если так, то Траян обязательно будет с вами знакомиться лично, несколько бесед проведет, будьте осторожны, не поддавайтесь. Впрочем, как хотите.

– То есть как это?

– Ну, понимаете. Никто же не знаком с настоящим Траяном. С ним дружит только отец Владимир Фирсов, проректор по научной работе, и больше никто. Я вам сейчас рассказываю всякие страшилки про Траяна, а кто же знает, как всё на самом деле. Может, он очень простой и искренний, а мы на него возводим напраслину? Может быть, его настоящего только его осведомители и знают? Может, это с их стороны подвиг такой, помогать ему ловить нарушителей, а потом отчисляться с последнего курса. Кто скажет? Так что, выпадет вам возможность узнать Траяна получше – узнавайте, он интересный человек. Только все-таки осторожнее.


Абитуриентов было много, но заполнить весь актовый зал они не могли, и оттого он выглядел так, словно должны были давать плохой спектакль, на который не продали все билеты. Никто не был ни в чем уверен, и никаких особых разговоров никто не вел. Все ждали объявления результатов. Наконец боковые двери открылись, пять человек в черных рясах поднялись на сцену и сели за стол. Один из них положил перед собой папку и сразу открыл ее. Среди монахов Виктор узнал отца Сергия и немного приободрился. Абитуриенты встали, ожидая сигнала к началу общих молитв, которыми в семинарии начиналось всякое дело, но монахи молиться не собирались и просто сидели за столом. Наконец тот, у кого была папка, подвинул к себе микрофон и предложил всем присесть.

– Сейчас я оглашу список поступивших в Московскую духовную семинарию, – сказал он, забыв представиться, но и без того всем стало ясно, что этот непримечательный человек и есть грозный игумен Траян. – Но прежде чем я это сделаю, хочется сказать следующее – если вы не услышите свою фамилию, знайте, что жизнь на этом не кончается.

Монах сделал паузу, опустил голову и начал медленно зачитывать.

Первой фамилией была фамилия Виктора.

Это был самый счастливый момент в его жизни. Виктор не мог думать, не мог ничего слышать, видеть или чувствовать, он просто сидел и был счастлив. Вокруг него рушились надежды непоступивших, ломались судьбы и жизни, а он сидел и глупо улыбался. Он – семинарист Виктор – просто сидел и улыбался.

После оглашения результатов был объявлен получасовой перерыв, после которого новеньким первокурсникам предписывалось снова собраться в зале. Монахи встали и ушли, а бывшие абитуриенты бросились разговаривать, обниматься, кричать и выяснять, кто еще поступил, кроме них самих. Все разом достали сотовые телефоны и стали звонить, чтобы обрадовать свои епархии. В зале стоял невообразимый шум и гам. Те, кто не прошел по конкурсу, медленно и молча выходили из зала, их было в два раза больше, чем поступивших, но их никто не замечал. Все были счастливы, а тех, кто счастлив не был, теперь не существовало.

Когда через полчаса монахи вернулись на свои места, перед ними в зале сидели совсем другие люди – уверенные, веселые, живые. Монах с папкой немного подождал, пока все успокоятся, и сказал в микрофон:

– Дорогие братья, с поступлением в Московскую духовную семинарию вас хочет поздравить проректор по воспитательной работе игумен Траян.

Отец Сергий встал со своего места и прошел к кафедре. Виктор удивленно приподнялся, опираясь на подлокотники кресла.

– Добрый день, – сказал отец Сергий так, что зал сковало оцепенением. – Я игумен Траян Введенский, проректор по воспитательной работе Московских духовных школ. – Виктор побледнел. – Моя задача – заставить вас завидовать тем парням, которые только что вышли из зала… И уверяю вас, с этой задачей я справлюсь.

У Виктора упало сердце.


ОБЩИЕ СООБРАЖЕНИЯ ИГУМЕНА ТРАЯНА


Отец Траян задумался над следующим ходом. Он неплохо играл в шахматы и явно был сильнее своего оппонента – отца Наума – потому думал сейчас не над тем, как победить, а над тем, как растянуть удовольствие. Вечером в пятницу проректор позволил себе немного расслабиться, ему было скучно и не хотелось работать. Учебный год начался месяц назад, все организационные вопросы он уже решил, система работала как часы, осведомители на первом курсе были завербованы, дежурные помощники начеку, от студентов регулярно поступали письменные объяснительные их проступков, формируя личные дела и подготавливая почву для отчислений. Всё устроено. Пора начинать гонения, но настроение было нерабочим.

Проректор развлекал себя, натаскивая нового помощника, человека удивительного и подающего большие надежды. Отец Наум был монахом, поступил в этом году в Академию из провинциальной семинарии, во время учебы в которой сумел стать старшим дежурным помощником проректора по воспитательной работе. Одно это уже было замечательным фактом, но Траяна больше поразила статистика отца Наума: за год своего послушания он сумел взять шестьдесят восемь объяснительных и поспособствовать отчислению семерых студентов. Это были выдающиеся результаты. Отец Траян лично взял шефство над новичком, чтобы никто не загубил такого таланта.

– А что вы скажете на это, отец Наум? – Траян сделал ход, продлевающий агонию соперника. – Думайте-думайте, я же пока расскажу вам, чем шахматы похожи на семинарию… Понимаете, очень удобно сравнить семинаристов с фигурами на доске. Пешки – первокурсники, прямолинейные и глупые, отчислять их не доставляет никакого удовольствия, но делать это необходимо, потому что их слишком много. Кони – второй курс, они пытаются брыкаться, и им кажется, что их поведение стало заковыристым и хитрым, но на самом деле далеко они убежать от нас не в состоянии. Слоны – курс третий, интересный противник, подвижный, быстрый, но в нем не хватает смелости, он никогда не пойдет на нас прямо, а постоянно как-то сбоку. Ладьи – вот кого я люблю больше всего! Четверокурсники умны, уверены в себе и понюхали пороху, они не боятся нас, потому что знают себе цену. Их очень сложно отчислить, очень.

Отец Наум забыл о шахматах и внимал. О Траяне ходили легенды, он создал целое направление в воспитательной работе, проректоры во всех семинариях пытались подражать его стилю. Траян никогда не отчислял просто так, он делал это потрясающе мощно и пафосно, при этом с удивительным изяществом и лоском. Потому отец Наум слушал с такой внимательностью, с какой не слушал даже своего духовника.

– Есть еще пятый курс, – продолжал Траян, – это ферзь. Специально гоняться за ним не имеет смысла, но иногда бывает такая удобная ситуация, когда не напасть на него нельзя. И тут главное – не потерять голову от счастья, потому что пятикурсник может не только увернуться, он может и ответить. С ними нужно быть предельно осторожным… Есть загадочная фигура король. Он беспомощен и жалок, но именно он является лидером общественного мнения семинаристов. С его подачи они устраивают все акции протеста и массового неповиновения. Признаюсь, мне иногда снится, как я отчисляю короля. Если бы мне когда-нибудь удалось это сделать, я бы попросился на пенсию в заштатный монастырь писать мемуары. Но пока его даже найти не удавалось никому. Возможно, его вовсе нет.

Зазвонил сотовый, лежащий рядом с шахматной доской на низком кофейном столике, и отец Траян потянулся к нему.

– Впрочем, – добавил он, – есть и отличия между шахматами и семинарией. Главное отличие заключается в том, что в шахматах всё заканчивается матом, а в семинарии мат запрещен.

Звонил один из дежурных помощников и докладывал, что оба ночных вахтера в Семинарском корпусе сидят не по списку. Правда, каждый из них представил веские причины, по которым он заменил товарища, но помощник решил перестраховаться и сообщить проректору. Отец Траян, нутром почуяв неладное, вышел из кабинета и направился в Семинарский корпус, заодно решив наведать вахтера в Академии. Отец Наум семенил рядом; он знал, что академическую вахту, как и две семинарских, обслуживают четверокурсники, а с четвертым курсом у отца проректора особые счеты.

За столом в застекленной будке вахтера, обложившись книгами, в расстегнутом кителе сидел всегда изящный, но сегодня взлохмаченный блондин Михаил Гайда, спешно готовясь к страшному зачету по сектоведению. Завидев отца проректора с помощником, он скривился с досады за то, что его отрывают от гранита науки, подумал, потом все-таки встал, застегнулся и повернулся к гостям.

– Михаил, – не здороваясь, начал Траян, – вы сегодня по расписанию сидите на этой вахте?

– Почти, – ответил Гайда.

– Почти?

– Я должен был одно дежурство Виктору Светлову, вы благословляли, чтобы он меня подменил, когда я ездил домой по прошению. Теперь отдаю долг.

Отец Траян кивнул и повел отца Наума в Семинарский корпус. По дороге проректор жаловался молодому помощнику на мягкотелость Владыки ректора, запретившего установку видеокамер на территории Академии. Какая была отличная идея! И не просто идея, весь проект был полностью разработан, определены точки желательной установки, подобрано оборудование, составлена смета – а Владыка сказал, что постоянное подглядывание изуродует психику будущего пастыря, что пастырь должен быть свободен в своих поступках и решениях. Странная логика, будто христианин не должен себя вести так, словно он всегда на виду у Бога. А если Бог видит тебя всегда, что неправильного в том, чтобы позволить инспекции видеть тебя хотя бы иногда? Причем тут психика?

Одну из камер отец Траян хотел установить над головой вахтера, что сидит на стыке Семинарского корпуса и Переходника. Тогда прямо из своего кабинета можно было бы увидеть, что на вахту заступил добродушный гигант Максим Задубицкий, захвативший с собой одеяло и подушку. Если спросить его сейчас, зачем они ему на вахте, он обязательно найдет, что ответить. А при камере ни за что не посмел бы принести, какой смысл – камера все видит, поспать ночью не удастся.

– Максим, кого подменяете? – бросил отец Траян на ходу.

– Светлова, – отозвался Задубицкий, глядя в удаляющиеся спины проректора и отца Наума. – Алексея Светлова.

Траян шел дальше, он уже все понял. На последней вахте, рядом с кабинетом дежурного помощника, сидел полноватый студент невысокого роста Александр Настоящий и протирал свои многочисленные очки, сладострастно дыша на линзы и подслеповато щурясь. Траян заглянул в кабинет, нашел его пустым и вернулся к вахтеру.

– Александр, где помощник?

Настоящий отложил в сторону платок и очки в роговой оправе, встал, поморгал близоруко в направлении двух силуэтов, наклонился над столом, нашарил изящные очки в оправе позолоченной, напялил их на себя, увидел игумена и молодого монаха, и спросил:

– Что вы сказали? – Настоящий плохо слышал без очков.

– Где помощник? – Траян дружески улыбнулся, Настоящему не вывести его из себя.

– А… Он ушел, но обещал вернуться, – Настоящий отвечал, смотря прямо в глаза проректору, но проректор знал, что даже в очках Александр его глаз не видит, потому и смеет так нагло таращиться.

– Передайте ему, пожалуйста, позвонить мне после вечерних молитв.

– Конечно, – обнадеживающе кивнул Настоящий и тут же забыл, о чем его попросили.

– Кстати, – вернулся Траян, собиравшийся было уходить, – вы ведь на прошлой неделе были на ночной вахте, нет?

– Был, – вздохнул несчастный студент.

– И сегодня опять? – сочувственно поинтересовался проректор. – Подменяете что ли кого? Кого-нибудь из братьев Светловых?

– Сашу Светлова, тезку моего.

Игумен Траян и иеромонах Наум медленным шагом возвращались в Академию. Их бегом обгоняли многочисленные студенты, опаздывающие на вечерние молитвы, но Траяну не было до них дела, он думал. На три ночные вахты по расписанию были назначены москвичи-иподиаконы братья Светловы. Основное послушание у них было в Москве у своего архиерея, к которому они уезжали каждую субботу после занятий, а возвращались в понедельник, утром или вечером. Вольные птицы. Ночная вахта в ночь с пятницы на субботу тоже была уступкой их статусу иподьяконов. Обычно они втроем садились на вахты в пятницу вечером, а в девять утра субботы уже были свободны и могли не идти на занятия, а ехать в свою Москву отсыпаться и развлекаться, поскольку никакой архиерей их, разумеется, не будет мучить поручениями после ночной-то вахты. Но сегодня Светловы схитрили, нашли себе подмену и, без сомнения, уже уехали в столицу, не дожидаясь субботы.

– Что будем делать, отец Наум? – Траяну был интересен ход мысли своего протеже.

– Если они не заступили на вахты, значит должны находиться в семинарии, никто ведь не разрешал им уезжать в пятницу, они могли уехать только в субботу. Нужно устроить вечером проверку, убедиться, что их нет, и брать объяснительные, – попытался быть логичным отец Наум.

– Так-то оно так, да не совсем, – отец игумен предложил присесть на скамейку напротив Успенского собора и насладиться теплым осенним вечером. Охранники уже выгнали за монастырские ворота фанатичных паломников, многочисленные вороны присмирели, усевшись на деревьях, стало спокойно и тихо. Траян еще со времен своего студенчества больше всего любил Лавру ближе к закату:

– Так, да не совсем. В их прошениях возможность отъезда в Москву сформулирована как «после окончания послушания», понимаете? Они нашли себе замену, этим их послушание вахтеров и закончилось, еще не начавшись, значит, они могли уехать уже сегодня. Да-да, звучит казуистически, но поверьте мне, именно это они напишут вам в объяснительных. И будут правы. Кроме того, не забывайте, что они иподьяконы, и их архиерей сразу узнает, что вы мешаете молодым людям нести столь ответственное и важное послушание необоснованными подозрениями. Мы можем делать с ними все что угодно здесь, в семинарии, но за ее пределами они не в нашей власти…

Отец Траян немного помолчал. Часы на лаврской колокольне пробили десять раз, в Академии начались молитвы.

– Предлагаю поступить иначе. Вы неплохо играете в шахматы, может быть помните в 2000 году, в Вейк-ан-Зее, еще блестящий Каспаров играл против Крамника партию, где на четырнадцатый ход потратил минут сорок. Не помните? Он задумался в простой ситуации и через сорок минут сделал совсем не обостряющий и будто невнятный ход, но им-то как раз выиграл всё. Когда у него спрашивали потом про эти сорок минут и его решение, он сказал, что «сделал ход из общих соображений». Нам нужен сейчас такой же ход. Из общих соображений. Потому что напрямую мы не достанем братьев Светловых.


Субботнее утро началось с того, что за завтраком четвертому курсу объявили о необходимости после последней лекции всем дружно направиться в Семинарский сад чистить его и облагораживать. Семинарский сад насадил прошлый проректор по воспитательной работе своими руками, нынешний проректор поддерживал его в порядке руками семинаристов. Четверокурсники были озадачены немотивированной агрессией со стороны инспекции, но ничего поделать не могли, смирились и работали лопатами, вилами и граблями с часу до четырех. После чего пообедали остывшим молочным супом с цветной капустой и пошли на всенощное бдение.

Вечером после отбоя дежурный помощник проректора, проверяя наличие студентов в спальнях, заодно сообщал четверокурсникам о грядущих воскресных послушаниях. Комната 310 пойдет после обеда на продовольственный склад, перебирать поступившие овощи. Комната 312 отправится к матушке Синицыной, чей муж так много сделал для блага Академии, что она даже после его смерти может продолжать пользоваться семинаристами в качестве бесплатной и безропотной рабочей силы. Комнате 315 предстоит покрасить новый дом одного из преподавателей, а комнатам 313 и 314 нужно будет посетить хозяйственный склад Лавры. Всем остальным было предписано в обязательном порядке явиться к дежурному помощнику после обеда в рабочей одежде, их собирались направить на всякие мелкие нужды.

Гонения начались.

Четверокурсникам было не привыкать, но их возмущало то, что работать приходилось в воскресенье, единственный более-менее свободный день. И, кроме того, работать приходилось только их курсу, тогда как другие отдыхали. Четвертый курс вообще был на особом положении в семинарии. Когда они поступали, отец Траян тяжело болел и вернулся к исполнению своих обязанностей только в ноябре. За два месяца молодые студенты успели сдружиться и разобраться в порядках духовных школ, проректор не успел завербовать осведомителей, упустил возможность расколоть курс на отдельные группы, не смог посеять в их душах страх и трепет перед инспекцией. Нынешние четверокурсники были неуправляемы и сплочены, им попадало больше всех, но бедствия их только закаляли. Траян называл этот курс потерянным.

Отец Наум интересовался у проректора, каким образом устроенные ковровые бомбардировки могут помочьнаказать отсутствующих в семинарии иподьяконов Светловых, но Траян ничего не объяснял. Отец Наум решил, что с наглыми москвичами ничего сделать не удастся и нужно ждать следующего шанса, а пока сосредоточиться на массовой травле четвертого курса. В понедельник во время обеда он с нескрываемым удовольствием направил их всех на разгрузку приехавшей фуры с картошкой. Это был перебор, это было уже слишком, администрация перегибала палку, общественность возроптала. Но четвертый курс все равно отправился разгружать.

Отцы Траян и Наум вышли на прогулку посмотреть, как работается семинаристам. Несколько десятков человек гнули спины под тяжестью мешков, ругались сквозь зубы и клялись никогда не забыть этого издевательства, а при первом удобном случае поквитаться. Отец Наум ощущал себя плантатором в южной колонии на Ямайке. Ощущения ему нравились, никогда до этого дня на него не работало разом столько людей. Траян тоже был, кажется, доволен.

– Знаете, батюшка, – сказал проректор, – сегодня вечером приезжают наши иподьяконы.

– Мне казалось, вы забыли о них.

– Нет, что вы, я только о них и думаю. Вы спрашивали меня, каким образом предпринятые нами меры связаны с ними. Они связаны с ними самым прямым образом, но всё очарование ситуации заключается в том, что даже я не знаю, как именно. Что-то должно случиться, что конкретно – не важно, но обещаю вам, это что-то случится непременно или сегодня вечером или завтра утром. Нужно немного подождать.

Отец Наум опять ничего не понял, но был рад услышать, что Светловы не останутся без наказания. В конце концов, это даже не справедливо, ведь их сокурсники уже третий день работают, а они в это время отдыхают в Москве. Траян с Наумом поравнялись с трудящимися семинаристами. Проректор шел как ни в чем ни бывало, спокойно разглядывая лаврскую стену, помощнику же было куда интереснее наблюдать за своими работниками. Внезапно один из них – огромного роста и могучего телосложения, тот самый, который заступал на вахту в Семинарском корпусе вместе с подушкой и одеялом – опустил мешок на асфальт, выпрямился, повернулся и стал смотреть прямо на отца Наума. Он сделал это очень медленно, но так, что уже в тот момент, когда он только начал опускать свой мешок с картошкой, отец Наум понял, что через секунду встретит его холодный взгляд. С таким поведением молодой помощник не сталкивался и уже хотел было спросить у отца Траяна подзабытое им имя этого нахала, как все семинаристы один за другим покидали свои мешки и стали провожать недобрыми взглядами человека, отправившего их на разгрузку семнадцати тонн.

– А вы смелый, – негромко сказал отец проректор.

– Я? – испуганно прошептал отец Наум.

– Семинаристы – гордый народ. Их можно отправить работать десять раз подряд, и они пойдут, потому что так устроена духовная школа, и они должны подчиняться. Но они не позволят унижать себя. Никто из моих помощников не рискует смотреть за тем, как они работают. Не рабы ведь они, в самом деле.


Вечером, ближе к отбою отец Наум пришел в кабинет отца Траянадоигрывать партию в шахматы. После случая на разгрузке картошки он уже не был уверен в себе, как прежде. Студенты Московской семинарии оказались совсем не такими беспомощными и безответными, как студенты его родной духовной школы, они могли дать отпор. Узнав этот неожиданный для себя факт, отец Наум проникся сильнейшим уважением к Траяну, умело управляющему ими на протяжении стольких лет, и стал еще больше ценить время, проводимое в обществе проректора. Не успели они возобновить игру, как зазвонил мобильный.

Траян резко поднял трубку, и отец Наум вспомнил, что он ждет того самого «чего-то», что поможет наказать вернувшихся иподьяконов Светловых.

– Да вы что, – проректор слушал старшего помощника с удивлением, – быть не может… Ладно, я сейчас буду… Пойдемте, отец Наум, нас ждет примечательное зрелище. Думаю, вы такого еще не видали.

Отец Наум действительно такого раньше не видел. Весь пол мужского туалета Семинарского корпуса был покрыт сантиметровым слоем густой жирной коричневой массы. Запах был невыносимым. Дежурный помощник и старший помощник обнаружили это безобразие во время вечернего обхода и до сих пор находились в шоке.

– Как они это сделали? – спросил Траян, достав из кармана рясы батистовый платок и пытаясь дышать через него.

– Скорее всего, просто кинули пару пачек дрожжей в унитазы аккурат после отбоя, – выдвинул рабочую гипотезу дежурный помощник, – и пошли спать. А оно полезло наружу.

– Оно уже перестало… лезть?

– Отсюда не видно. Но, скорее всего, да, перестало, – предположил старший помощник.

– Русский бунт, бессмысленный и беспощадный, – задумчиво произнес проректор. – Но больше, все-таки, бессмысленный… Сам бы не увидел, не поверил бы. Будущие пастыри! Ведь это устроили с четвертого курса в отместку за наши внеплановые послушания. Правда, никак этого не докажешь. Что ж, мы не можем оставлять все как есть до утра, стыдно перед уборщицами. У нас ведь есть ключи от их кладовой, где лежат все моющие средства? Значит, сейчас поднимем несколько студентов все вычистить. Кроме того, нужно определить наказание… Слушайте, отцы, давайте уйдем отсюда, мы же провоняем насквозь!

Выбравшись в коридор, отец Траян быстро прикинул план дальнейших действий:

– Итак, в Семинарском корпусе живут третий, четвертый и пятый курс. Все они одинаково виноваты в том, что случилось, потому в качестве наказания все они будут мыть туалет дважды в день, перед подъемом и после отбоя. Каждой комнате по одному дню, начнут третьекурсники, продолжит четвертый и пятый курсы. Предупредить первую комнату о том, что она завтра утром моет туалет с пола до потолка, необходимо прямо сейчас. И еще прямо сейчас нам нужны несколько человек, которые вычистят все, что там повылезало. Пятый курс трогать не будем, все-таки пятый курс, нас не поймут. Третий курс первым начинает мыть каждый день, потому заставлять его сейчас отмывать считаю неправильным. Остается четвертый курс, но он уже три дня работает не разгибая спины.

«Гений!» – подумал отец Наум, а вслух сказал:

– У нас есть три человека, братья Светловы, как раз с четвертого курса, которые только сегодня вечером вернулись из Москвы, может быть, троих хватит?

– Иподиаконы, – с сомнением произнес старший помощник.

– Ничего страшного, – возразил проректор. – Других вариантов все равно нет, а за иподьяконами небольшой грешок имеется. Троих хватит вполне, зато они друг другу мешать не будут. Идите, поднимайте их, и за работу. Я завтра с утра доложу ректору, посмотрим, что он скажет… Доброй ночи.


Отец Траян с отцом Наумом шли в Академию. Отец Наум шумно восхищался умению проректора чувствовать всю семинарию разом, как единый организм, и, умело надавив на одно место, получать реакцию там, где нужно. Траян почти не слушал его, он представлял себе мужской туалет Семинарского корпуса. Он видел, как холеные иподьяконы соскребают дерьмо с пола, как они поскальзываются, падают, ругаются, встают и снова соскребают. Ему очень хотелось вернуться и поглядеть на них вживую. Но возвращаться было нельзя, семинаристы – гордый народ, нельзя смотреть на то, как они работают, нельзя унижать их.

У отца Траяна зазвонил мобильный, это был старший помощник. Он растерянно докладывал, что академические сантехники только что окончили разбираться с ЧП, и искренне признались, что это была их ошибка, а не каверзы семинаристов. Сантехники извинялись за какую-то недоработку с новыми дорогими насосами, которые что-то сделали не так как надо, из-за чего произошло то, что произошло. Сантехники сильно переживали. Они обязались исправить все в течение двух часов и предлагали своими силами убраться в туалете, настолько им было неудобно за происшедшее. Старший помощник спрашивал, как быть, ведь получается, что из-за них сейчас семинаристы мучаются в туалетах и… Проректор ни секунды не размышляя ответил, что никто нисколько не мучается, пусть сантехники занимаются починкой и не переживают за уборку. С кем ни бывает, не беда. Ничего ведь страшного не произошло. Старший помощник сказал, что пошел выполнять поручение, и проректор выключил телефон.

Немного помолчав, он весело предложил отцу Науму короткую партию в шахматы, потом запрокинул голову и с благодарностью посмотрел в звездное небо. День удался.


НОЧНАЯ ОХОТА ИГУМЕНА ТРАЯНА


Она порывисто обвила руками его шею и, приподнявшись на цыпочках, прильнула к его губам.

– Завтра потребует к себе в кабинет, – подумал Паша, заметив краем глаза выруливающего из-за угла проректора по воспитательной работе.

– Завтра после обеда вызову, – пообещал себе отец Траян, отводя взгляд от вызывающе легкого вечернего халата воспитанницы регентской школы.

Игумена не интересовали воспитанницы, и вахтер, заступивший на дежурство, его тоже пока не интересовал – отец Траян вышел на большую ночную охоту за семинаристами, незаконно собирающимися после отбоя для обсуждения модной ереси. Но про вахтера он не забудет.

Паша легко подхватил девушку и, посадив ее на стол,достал мобильник, набрал номер Ромы и сбросил. Парни должны успеть разбежаться по своим комнатам, стукачей среди них нет, и Траян останется ни с чем. Возвращаться будет злой, так что, пожалуй, лучше бы он не заставал Пашу снова с девушкой на руках. Паша откинулся на кресло. Девушка удивленно смотрела на него.

– Тебя как звать? – спросил Паша.


Рома сидел на парте, опершись о стену спиной, лениво цедил через трубочку подаренную ему Александром Настоящим кока-колу из пятилитровой пластиковой бутыли и внимательно слушал. Рома был собой горд, уже третий раз он смог организовать ночную встречу с четверокурсниками Гайдой и Настоящим, а сегодня был вообще аншлаг, девятнадцать человек. Гайда был в ударе, исчертил всю доску своими схемами и тезисами, аудитория реагировала живо и весело, Настоящий поделился разведенным концентратом колы, её было еще четыре литра, за окном в беспорядочных порывах ветра крутились колкие снежинки, а в аудитории было жарко натоплено. Хорошая штука жизнь.

Зачем Гайда с Настоящим придумывали новые ереси, никто однозначно ответить не мог. Но каждый понимал, зачем лично ему необходимо с очередной ересью ознакомиться – это был лучший способ понять и выучить православную догматику. Обычно ночные лекции состояли из выступления Гайды, который предлагал «ересь номер один», и ответа Настоящего, который, вставая на защиту веры отцов и опровергая заблуждения товарища, создавал «ересь номер два», всячески уверяя, что именно его концепция и есть истинное учение Церкви. Потом начинались дебаты.

Сегодняшние построения Михаила Гайды интересовали Рому в той части, которая касалась нашей посмертной участи. Пока Настоящий поправлял очки на переносице и хитро посмеивался, Гайда оптимистично уверял, что в Царствии Небесном людям представится возможность творить свои миры, в полной аналогии с тем, как когда-то наш мир был сотворен Богом. Рома уже видел, как щелкает пальцами и возникает чудесная вселенная по мотивам книг Толкиена, с эльфами, гоблинами и хоббитами. Надо поинтересоваться у Гайды, будут ли сотворенные нами существа общаться с Богом напрямую, или только через нас. Жаль, если только через нас, ведь… Рома схватил загудевший и быстро смолкнувший мобильник. Кто – Пашка?!

– Отцы! Проверка! Сматываемся отсюда все! Быстро, быстро! Давай!

Семинаристы кинулись вон из аудитории, опрокидывая стулья и ни о чем больше не спрашивая. Рефлексы, необходимые для жизни в семинарии, уже ко второму курсу вырабатываются сами собой. Один из них – способность в пять секунд долететь из любой аудитории до своей койки и мгновенно заснуть. Семинаристы часто шутили, что представители администрации не умеют с такой скоростью думать, с какой студенты умеют передвигаться.

Рома быстро и беззвучно открыл дверь своей спальни, так же быстро закрыл ее за собой и остановился на пороге. В коридоре он никого не заметил, так что торопиться было некуда. Пусть глаза привыкнут к темноте, а то налетишь на стул, еще, не дай Бог, ребят разбудишь. У Ромы была отличная комната на третьем этаже Семинарского корпуса, в ней жило семь человек, причем двое из них были пятикурсниками и потому почти всегда отсутствовали. А когда ты живешь с четырьмя соседями, а не с девятнадцатью, ты начинаешь видеть в них людей и уважать их покой. И они ведут себя так же. Так что лучше без надобности не шуметь.

Рома представил, как кто-нибудь из инспекции входит сейчас в класс, откуда они только что сбежали, и видит огромную бутыль с колой на первой парте…

– Бра-а-а-т, – выдохнул Рома, – мы с доски не стерли!

Поваленные стулья и открытая бутыль ни о чем не говорят, разве что о том, что семинаристы украли из столовой концентрат и теперь сами разбавляют себе колу. А поваленные стулья, открытая бутыль и конспект гайдовской ереси на доске говорят о том, что в аудитории собирались после отбоя и спешно оттуда ретировались при первой опасности. Всех начнут трясти по-серьезному и выйдут на них. Плохо, плохо, плохо. Так… Рома лихорадочно соображал. О проверке предупредил Пашка, который сидит на входе в корпус на первом этаже, значит, кто-то пришел к нам в гости с обходом. Аудиторий в корпусе много, пока их всех осматривают, можно успеть добежать и стереть. Надо попытаться.


– Леной меня звать.

– Откуда же у тебя, Лена, привычка сходу бросаться в объятия незнакомых парней?

– Не такой уж ты и незнакомый, – ответила серьезно Лена, закинула ногу на ногу и приготовилась к беседе. – В семинарии уже на третьем курсе учишься, всегда у всех на виду, мне девчата про тебя много чего рассказали. А про бросаться сходу в объятия, так это кто бы говорил. Сам c меня целую неделю глаз не сводил.

Паша «не сводил глаз» даже больше недели. Впервые он увидел ее десять дней назад, в понедельник, у выхода из регентской столовой. Пришел морально поддерживать товарища, а пока тот знакомился со своей белокурой голубоглазой мечтой, заметил новенькое лицо в море одинаковых белых платочков.

– У меня просто исследовательский интерес. Откуда ни возьмись, в середине учебного года появляется сразу на втором курсе девчонка неземной красоты с колоратурным сопрано.

– Даже с лирико-колоратурным сопрано. Я музыкальное училище закончила, потому меня взяли сразу на второй курс. А зимой потому, что у нас была смешная история в училище – директор устроил ремонт, затянул его на полгода, все графики занятий полетели, его уволили, а мы госэкзамен сдавали в декабре.

Паше девушка определенно нравилась. Не тушуется, говорит свободно, ногой болтает.

– Слушай, сейчас Траян обратно пройдет, тогда приходи, хорошо? Вся ночь в нашем распоряжении, поговорим, фильмец посмотрим.

– У меня служба завтра, – улыбнулась Лена, – мне спать надо, ведь уже поздно. А что ты так Траяна боишься?

– Никто не боится Траяна так, как не боюсь его я. Но целоваться на вахтах еще никому не благословлялось.

– Ты скажи, что был со мной.

Паша хмыкнул:

– В том-то и дело, что я был с тобой.

– Нет, ты не понял, – Лена спрыгнула со стола. – Ты скажи, что был с Леной Творожковой.

Пока Паша пытался понять, что бы означало это смелое предложение, Лена Творожкова легко убежала в сторону женских спален.


Рома открыл дверь и выглянул в коридор – никого. Рванул к лестнице. Второй этаж – пусто. Молнией добежал до класса. Тихо. Ну, вообще с ума посходили, еще и свет забыли выключить! Открыл дверь и залетел вовнутрь. У доски, заложив руки за спину и задумчиво склонив голову набок, стоял проректор по воспитательной работе и внимательно разглядывал написанное. Даже со спины было видно, что он жутко доволен. Отец Траян медленно повернулся на сто восемьдесят градусов, раскинул руки, словно любящая мать, встречающая годами не виденного сына, и театрально воскликнул:

– Роман!

– Батюшка…

– Роман, – издевательски запросто спросил проректор, – вы не подскажете мне, сколько сейчас времени?

– Точно не знаю, батюшка, но могу сходить в комнату, посмотреть.

– Нет-нет, что вы, Роман. Не беспокойтесь, – игумен полез в карман и выудил оттуда телефон. – Сейчас половина второго. Что это значит, как вы думаете?

– Не могу знать, – Рома понимал, что нельзя сорваться на дерзость, но и чистосердечного признания проректору не видать.

– Это значит, Роман, – Траян стал печален, – что вам следовало бы сейчас находится у себя в комнате и спать.

– Вы правы, батюшка.

– Роман… Роман, а приходите ко мне завтра в кабинет после обеда, а?.. С объяснительной.

– С удовольствием, батюшка, как скажете.

Отец Траян повеселел.

– Вот и славно. Доброй ночи, Роман, пусть вам приснится очень убедительная объяснительная.


Паша начал смотреть «Газовый свет», когда Траян темным пятном нарисовался у его застекленной вахтерской будки.

– Павел, жду вас завтра после обеда у себя в кабинете с объяснительной за ненадлежащее поведение на вахте. Вы ведь успеете выспаться до обеда?

– Да, конечно, батюшка, – медленно произнес Паша, внимательно разглядывая проректора; почему он доволен, чему он радуется? неужели что-то случилось, неужто не успели разбежаться?

– А что это была за девушка с вами, Павел?

С каких это пор Траяна стали интересовать регентши? Они же учатся в Регентской школе, которая ему не подчиняется. Взял бы объяснительную и всё, а тут еще про девушку спрашивает. Странно… Ну, Лена, посмотрим, что ты имела в виду.

– Со мной была Лена Творожкова со второго курса Регентской школы. Приходила пожелать спокойной ночи на вахте. То есть, спокойного дежурства. Вы, случайно, ее не знаете?

Отец Траян изменился в лице, он, кажется, искренне удивился и теперь смотрел с недоверием. Паша смекнул, что попал в точку, и начал пространно излагать свои соображения о нравах современных девиц, бесстыдно бросающихся на шеи молодых людей, достойных и целомудренных. Проректору было явно неприятно слушать, Паша торжествовал. Отец Траян не дал довести речь до кульминации, перебил, сухо заметил, что на вахтах запрещено смотреть фильмы и ушел, даже не напомнив об объяснительной. Это была победа, Паша обрел заступника перед инспекцией, и кого – регентшу. Что может быть лучше! «Должно быть, – подумал он, – дочка какого-то оченьвлиятельного протоиерея. Или племянница епископа. Здорово… Но чему так радовался Траян?»


На следующее утро во время завтрака, когда семинаристы выбирали между макаронами по-венгерски и блинчиками из овсяных хлопьев, помощник проректора объявил, что Роману «следует появиться в кабинете отца Траяна по делу, которое ему хорошо известно, я правильно говорю?» Помощник говорил правильно. Потому на первых двух лекциях Рома придумывал правдоподобную легенду, а с третьей сбежал и направился в комнату Паши, который должен был еще спать после своего ночного дежурства. Но Паша уже проснулся, закутанный в одеяло стоял у заиндевевшего окна и крутил ручку радиатора, добавляя тепло.

– А-а-а!!! – завопил Рома, изображая истерику, подбежал к другу, схватил его за плечи и стал изо всех сил трясти. – А-а-а-а-а-а!!!

Паша вывернулся, схватил подушку с ближайшей койки и засадил ей в голову приятеля. Рома упал на кровать, затих и, не меняя положения, рассказал о своей ночной трагедии.

– Ха, – заметил Паша, – странно, почему Траян не брал тебя тепленького, не потащил сразу в кабинет помощника, а отпустил? Ведь за ночь ты мог успокоиться, прикинуть ситуацию и придумать красивую объяснительную. Ведь ты придумал?

– Скорее всего, он сглупил, потому что его мозг был перегружен непосильной задачей по расшифровке записей Гайды. Интересно, Траян будет сравнивать почерк на доске с образцами почерков, которые у него есть во всяких документах, чтобы найти автора? Ну, не важно. А пришел я к тебе как раз потому, что объяснительная моя выходит не очень.

– Выкладывай, чего надумал.

– К отбою я был в постели. Ночью проснулся и пошел в туалет.

– Сильное начало.

– Зато правдивое. Не перебивай. Я пошел в туалет, то есть стал спускаться по лестнице с третьего этажа на нулевой. Проходя этаж второй я услышал взрывы хохота как будто из аудитории, но, заметь, продолжал двигаться в выбранном направлении и не отвлекался по мелочам. Добравшись до первого этажа, я увидел тебя, а ты увидел меня, и я пошел ниже. Потом я вернулся, и, поскольку мы не только однокурсники, но и близкие друзья, о чем Траян знает, я остановился у вахты и спросил, что за фильм ты смотришь, а ты смотрел фильм.

– Я и смотрел. «Газовый свет», что ты мне давал. И хотя на вахтах нельзя смотреть фильмы, можешь это говорить, поскольку меня Траян уже видел с ноутбуком.

– Отлично. Слушай дальше, самое тонкое. Я сказал про смех в аудитории, а ты сказал, что где-то вроде краем уха слышал, что кто-то собирает этой ночью желающих узнать о новой ереси. Я, будучи фанатом всяких неортодоксальных построений, сразу кинулся туда с надеждой поучаствовать и послушать. Прибежал и попал на Траяна. Сильно? Я подставляю себя немного с этим греховным желанием присоединиться к нарушителям режима, но зато выигрываю в главном – я к самим нарушителям не имею никакого отношения вообще. Мне сам же Траян не дал возможности примкнуть к еретикам, смекаешь?

– Наглость – второе счастье, – ответил Паша. – Смекаю… А ты не боишься, что он начнет копать глубже и докопается до всех, кто был с тобой там ночью? До Гайды, до Настоящего.

– Ага, нашел за кого бояться, за этих двух. Но я, конечно, поначалу сам боялся, потому в класс и побежал, неподумавши. Но теперь, смотри, во-первых, проректор будет искать организатора, то есть меня, считая при этом, что это не я. Пусть ищет. И, во-вторых, я уже переговорил со всеми моими участниками, они заверили, что никто их не сдаст, а они не сдадут никого, если что. Проблема не в этом, а в том, что ты – мой единственный свидетель, но ты человек заинтересованный.

– Дружище, вот это как раз не проблема! – Паша слез с кровати и начал одеваться. – Если ты поделишься со мной кока-колой Настоящего, я выручу тебя так, что никто не подкопается.

– Нету у меня колы! Её же проректор заграбастал! – воскликнул в сердцах Рома. – Могу дать конспект гайдовской ереси.

Паша согласился и рассказал о своем ночном свидании и о странной реакции Траяна на Лену Творожкову. Счастливый Рома побежал к себе в комнату за тетрадкой и по пути наткнулся на уныло бредущего пустым коридором Настоящего. Его снова выгнали с урока.

Настоящего выгоняли с каждого второго занятия пения, поскольку его вокал расстраивал всех, даже фортепиано. При виде Ромы Настоящий оживился и предложил услуги по защите от Траяна. Рома отказался, сославшись на знакомую регентшу и побежал к Паше, который уже звонил Лене. К счастью у нее не было занятий. После довольно долгих объяснений, уговоров и приглашения в ближайшую пятницу в московский Дом музыки на «Реквием» Моцарта, она согласилась дать ложные показания, чтобы спасти невиновных.


После обеда у кабинета проректора по воспитательной работе было людно. Коллективно попавшие в ловушку Траяна первокурсники жалобно пищали и жались в кучу. Рома опаздывал, Паша шептался с Леной, она смеялась и отказывалась признаваться, что приходится дочкой влиятельному протоиерею или племянницей епископу. Она была полностью успокоена тем, что, возможно, ей даже не придется заходить и что-то говорить, а ребята лишь сошлются на нее, учитывая давешнюю реакцию Траяна.

Появился Рома, сходу обнял Лену, расцеловал в обе щеки Пашу и, подойдя к первокурсникам, произнес:

– Друзья! Наша инспекция строга, но, – он назидательно поднял палец, – с-п-р-а-в-е-д-л-и-в-а!

Тут в коридоре показались косвенные виновники всего – Гайда с Настоящим. Рома помахал им рукой, и они сразу направились в его сторону. Настоящий начал говорить еще за пять шагов:

– В нашей Церкви женщина окончательно победила мужчину, окончательно и бесповоротно.

– Почему? – удивилась Лена.

– Вот и я думаю, почему так получается, что главным аргументом против проректора оказывается регентша? Не сила ума, не опытная хитрость и не твердая воля, а регентша?!

– Вам не нравятся регентши? – кокетливо поинтересовалась Лена.

– Главное, – ответил за друга Гайда, – чтобы он им нравился. Вот выучится у нас с вами Настоящий в семинарии, потом поступит в Академию, и ему нужно будет рукополагаться. А перед рукоположением ему придется жениться. Вот так всё просто. Понимаете? Карьера священника начинается со свадьбы, карьеру священника начинает его жена. Нет жены – нет священника. Священнослужителей в нашу Церковь поставляют женщины, это их привилегия и даже обязанность. Если женщины не захотят, чтобы Настоящий был священником, он им не будет. У нас матриархат, это факт, хотя правит нами патриарх. Вот почему в Церкви женщина окончательно победила мужчину. Лена, вы чувствуете себя победительницей?

Лена удивленно посмотрела на Пашу, в последних холодно-насмешливых словах Гайды ей почудился непонятный намёк. Паша махнул рукой:

– Не обращай внимания, у них комплекс собственной полноценности. Они всегда уходили от Траяна только своими силами, теперь они тебя просто ревнуют к нам. Они хотели бы спасти нас с Ромой без твоей помощи, какими-нибудь хитрыми выкрутасами с многочисленными подстановками и продуманными фразами до каждой буквы и запятой. Да, парни?

– А ты не хотел бы, чтобы тебя спасли от рук Траяна? – искренне удивился Настоящий. – Еще не поздно! Есть ведь разница быть безвозвратно отчисленным с третьего курса или просто быть по гроб жизни нам обязанным? Выбирайте! Обещаем, что кабала будет легкой.

Рома с Пашей собрались было долго смеяться, но в этот момент открылась дверь, выглянул старший помощник, увидел Рому и поманил его пальцем. Рома схватил Пашу за плечо и потащил за собой. Ребята вошли в кабинет, дверь за ними закрылась, у всех первокурсников коллективно упало сердце и их души наполнились смертельным отчаянием. Гайда с Настоящим, заметив это, бросились уничтожать остатки их надежды жуткими историями о кровавых расправах Траяна.

В кабинете проректора тяжелые шторы создавали неприятный полумрак и противно тикали большие часы. Старший помощник проводил семинаристов в центр комнаты и отошел в сторону. Тут до ребят дошло, что за черным столом проректора находится Владыка ректор, совершенно не страшный архиепископ, похожий на Деда Мороза. Он был добрым, но делать ему тут было нечего.

Отец Траян сидел у края стола и был непроницаем. Походило на ловушку.

«Что ж, посмотрим, кто кого, – подумал Паша. – У нас отличная легенда, замешанная на правде, а за дверью стоит козырь, которым бьются все ваши карты. Лишь бы Рома не стал сразу говорить о Лене. Надо выждать, ее нужно выводить на сцену в самом конце».

Паша волновался зря – Рома был неподражаем. Он говорил так, что хотелось плакать, он был искренен и честен, он являл собою почти идеальный образец семинариста: прост, умен, открыт и послушлив. Паша подтвердил его рассказ так, как будто подтверждал истинность таблицы умножения – немного удивляясь тому, что о правдивости слов такого человека, как Рома, нужно зачем-то дополнительно свидетельствовать. Старший помощник был растроган, Владыка удовлетворен, проректор раздавлен. Он сидел, закрыв глаза ладонью, и редко подергивал головой. Когда закончил говорить Рома, ему рукоплескала вселенная, когда закончил свою речь Паша, вселенная жаждала уничтожить того, кто осмеливался заподозрить этих юношей.

Отец Траян, не убирая ладони от глаз, предпринял жалкую попытку вернуть себе роль обличителя:

– Роман, только один Павел может подтвердить ваши слова?

Владыка укоризненно, но с любовью, посмотрел на своего проректора. Эта должность сделала Траяна слишком подозрительным, но как можно обижаться на него, ведь он старается на благо Академии.

– Нет, Владыка, – с достоинством произнес Рома, он обращался только к ректору, проректора тут не существовало, проректор был никем. – Нет, не только Паша может подтвердить мои слова. Еще один человек стоит за дверью и готов войти, если вы разрешите.

Владыка кивнул и Рома пошел за Леной, а Паша подумал, как ловко Ромка назвал его «Пашей», а не «Павлом». Просто какой-то семейный совет во главе с дедушкой. Победа над Траяном получалась без лишней помпы, но разве это отменяет ее значительность? И тут Паше стало жалко Траяна. Неожиданное и странное чувство, он никому бы не рискнул рассказать о нем, но оно появилось и никуда не хотело уходить. Траян был жалок со своей мелочной подозрительностью и маниакальным стремлением наказать их за милые, в общем-то, шалости. Он был жалок, и его можно было жалеть.

Вошла Лена, легко и непринужденно. Слегка поклонилась ректору и, немного стесняясь, улыбнулась всем остальным:

– Меня зовут Елена Творожкова, я учусь на втором курсе Регентской школы.

Владыка ободряюще улыбнулся, старший помощник улыбнулся во все лицо, отец Траян отнял ладонь от глаз, выпрямился, и с интересом энтомолога стал разглядывать ребят. Рому передернуло, а Паша перестал ощущать свои ноги. Они согласились бы лучше увидеть играющую на губах проректора улыбку Вельзевула, чем встретиться с этим холодно-сочувствующим взглядом. Вместо этой немой заинтересованности, они согласились бы лучше услышать торжествующий смех проректора. Но отец Траян молчал, а говорила Лена.

Она говорила о том, как один семинарист не давал ей проходу с момента ее появления в Регентской школе, а другой проводил подпольные собрания любителей ереси; говорила о том, как два семинариста составили хитрый план, основанный на лжи, чтобы скрыть следы своих проступков; о том, как они научали ее врать проректору согласно этому плану… Она говорила много и хорошо, она была подготовлена. Она говорила о том, что Рома и Паша сознательно и цинично шли на обман администрации, и подбивали к обману ее. Хуже этого обвинения не было ничего. Это было почти безвариантное отчисление.

Отец Траян с успехом опробовал новый тип осведомителя – воспитанницу Регентской школы. Теперь оставалось реализовать план по отчислению ее самой, и можно считать, что качественный прорыв в воспитательной работе произошел.

Отец Траян с наслаждением глубоко вдохнул.

В воздухе витал запах победы.


РЫБАЛКА ИГУМЕНА ТРАЯНА


Жарким летним днем Гайда пришел в Нору за прохладой и отдохновением.

Норой называлось одно из помещений Миссионерского отдела Московских духовных школ, и называлось оно так потому, что походило на нору хоббита. Запрятанная на стыке лаврской стены и Переходного корпуса неприметная дверь вела в коморку шестнадцатого века со сводчатыми потолками и бойницей вместо окна. В Норе обитали Гайда, Настоящий и долговязый сутулый белорус Алексей Сковорода. Иногда к ним присоединялся кто-нибудь еще, но ненадолго, поскольку терпеть приемы, которыми миссионерствовали Гайда и Настоящий, нормальные люди не могли. Сковорода был исключением.

Гайда пришел в Нору и увидел, как Сковорода сидит у огромного дизайнерского монитора, сосредоточенно щелкая мышкой. Гайда только что поел, был добр и ленив, и потому не стал беспокоить друга расспросами, почему тот не был на обеде, а сразу пробрался к дивану, на который завалился прямо в кителе и ботинках с намерением поспать до вечера. В шесть у него намечался турнир по бадминтону с воспитанницами Регентской школы – нужно быть бодрым, чтобы шутить весь вечер без перебоя.

Летние каникулы в Московских духовных школах длились два месяца, один из которых студенты проводили в семинарии на различных послушаниях, а другой дома. Парням выпало первую половину каникул сидеть в Лавре, а вторую отдыхать.

– Обувь сними, – ровным голосом произнес Сковорода, не поворачивая головы.

– Сними обувь, не ешь руками, приберись в комнате… отстань от меня, Сковорода. Не мешай моему счастью, я только что с обеда, на котором ты не был совершенно зря. Давали восхитительную печенку в сметане со шпинатом.

– Мне хочется свежей рыбы, а не печенки.

– Так ведь в нашей спальне кто-то запустил в аквариум молодого золотистого сомика. Отличный ужин для привереды, уха на загляденье. Сходи и вылови.

– Схожу обязательно, но не в спальню, а уха будет такая, что ты за нее будешь готов продать первородство.

Гайда приподнялся с дивана и посмотрел на Сковороду, а тот наклонился в сторону, выглянул из-за монитора и пальцем указал на кожаное черное кресло, которое год назад они выиграли в шахматы у одного архимандрита. Гайда, зевая, повернул голову и увидел, что кресло завалено спиннингами, катушками, блеснами, наборами крючков и поплавков, садками, какими-то чехлами, рюкзаками, коробочками, сачками и всякой прочей рыболовной снастью.

– Ой, Леша, ты свихнулся? Мы теперь большие любители рыбалки, да? А куда тебе столько всего, этим же можно вооружить роту солдат.

– Это на четверых, Гайда. Сразу видно, что ты никогда не рыбачил, – сказал Сковорода и вернулся к монитору.

– Так ведь ты тоже не особо…

– В душе я всегда был страстным рыболовом, – отрезал Сковорода.

Гайда немного помолчал, ожидая продолжение исповеди Сковороды, но тот щелкал мышкой и говорить не собирался. Гайда устал опираться на локоть, снова повалился на подушку и протянул:

– И-и-и?..

– И в это воскресенье после ранней литургии мы с тобой вместе с Задубицким и Настоящим идем на рыбалку.

– Куда? Тут нет рыбы.

– Я как раз работаю над этим. Уже, наверное, с сотню сайтов рыболовецких просмотрел. Мы поедем в Федорцово, двадцать километров от Посада, оттуда в деревню Заболотное, оттуда через лес к речке, и по ней к озеру, где водится, цитирую: «окунь и щука, а по заводям крупный карась».

– Сковорода, – догадался Гайда, – а про все эти удочки ты тоже в интернете начитался?

– Угу.

– Молодец, настоящий профессионал… Разбуди меня к шести. Слышишь, рыболов? У меня в шесть бадминтон, – и Гайда заснул.


Воскресное утро выдалось на славу, как будто по заказу, и это притом, что Настоящий всю неделю пророчески обещал дождь, а во время Литургии пытал Задубицкого, стоит ли брать с собой зонтик. Друзья стояли на вокзале и ждали автобуса на Федорцово. Полноватый Александр Настоящий жевал банан в надежде похудеть. Здоровенный Макс Задубицкий уплетал батон с колбасой, поскольку завтрака ему по обыкновению не хватило. Михаил Гайда, прислонившись плечом к стене вокзала, смаковал жидкий йогурт, держа бутылку двумя пальцами. А Алексей Сковорода живописал, какими хитроумными приемами он собирается выуживать из озера многокилограммовых окуней. В автобусе Настоящий жевал жвачку, Задубицкий жевал второй батон, только уже с сыром, Гайда ломал голову над тем, этично ли будет засунуть пустую бутылку из-под йогурта под сидение или стоит взять ее с собой и искать мусорное ведро, а Сковорода живописал, какими хитроумными приемами он собирается выуживать из озера многокилограммовых щук. В Федорцово Настоящий выплюнул жвачку, Гайда, не найдя мусорки, пристроил пустую бутылку на скамейку остановки, Сковорода начал было живописать, какими хитроумными приемами он собирается выуживать из озера многокилограммовых карасей, но его перебил Задубицкий, предложивший купить газировки – после второго батона ему захотелось пить.

Найдя неподалеку у дороги магазинчик, парни шумно ввалились вовнутрь, и Гайда сразу направился к молоденькой продавщице за кассой. На вид она была почти школьница.

– Доброе утро!

– Здравствуйте, – девушка оторвалась от чтения журнала и теперь немного испуганно смотрела на посетителей, трое из которых разглядывали витрины с видом профессиональных грабителей, а четвертый разглядывал ее.

– Вы без нас не скучали? – поинтересовался Гайда у опешившей продавщицы и продолжил с улыбкой. – Пойдемте с нами на рыбалку?

Девушка сделала полшага назад и напряженно молчала, глядя на то, как один из парней – это был Настоящий – подойдя к большому холодильнику, пытается добраться до бутылок, с каждым разом все сильнее дергая на себя ручку закрытой стеклянной дверцы. На помощь к нему с ревом «дай, дай, я попробую!» уже спешил Задубицкий.

– Вам не нравится рыбалка? – удивился не обращающий внимание на возню у себя за спиной Гайда. – Так все дело в том, что на рыбалку вы попадали с плохой компанией, а ведь в рыбалке компания – самая главная вещь! Вот у нас, например, компания просто отличная, – Гайда повернулся, чтобы познакомить девушку с каждым из своих друзей и увидел, как Задубицкий борется с неподатливым холодильником, раскачивая его из стороны в сторону. Сковорода пытался помочь Задубицкому ценными советами, а потерпевший поражение Настоящий скорбно стоял в стороне и от нечего делать скрепкой взламывал холодильник с мороженым. Гайда хмыкнул и вновь обратился к девушке: – Того парня, который пытается добраться до воды, зовут Макс, он очень хочет пить. Понимаете?

Продавщица уже давно все поняла, потому сняла с крючка ключ от холодильника и протянула его Гайде. Гайда несколько секунд внимательно смотрел на ее дрожащую руку, потом медленно взял ключ, посмотрел в ее большие наливающиеся слезами глаза, задумчиво протянул «да-а-а…», побарабанил пальцами по прилавку, направился к друзьям, открыл холодильник, сунул двухлитровую бутылку Сковороде, оттащил Настоящего от мороженого, вернулся, отдал ключ, положил рядом с кассой деньги и пошел к выходу. У двери он повернулся, девушка была бледна как монах на исходе Великого поста, но жива. Гайда облегченно вздохнул, вышел на улицу и побежал догонять парней.

– Обалдуи! – в сердцах воскликнул он, раздавая подзатыльники. – Знайте, что ваше священническое будущее три минуты назад висело на волоске!

– Еще бы, – ответил Задубицкий, жадно присасываясь к бутылке, – если бы мы не нашли, что попить, то нам наступил бы конец.

– Вы своим поведением чуть ли не до смерти продавщицу перепугали, понятно?! А если бы она умерла? Ведь это каноническое препятствие к рукоположению!

– А чего ей умирать-то? Что мы сделали-то?

– Что вы сделали? Что вы сделали?! Вы на холодильник напали! – гневно ответил Гайда, услышал сам себя и прыснул со смеху. – Напали на холодильник, олухи! На холодильник…

Парни недоуменно переглядывались, а Гайда хохотал, вспоминая дрожащую руку продавщицы. Наконец это надоело Задубицкому, он хорошенько встряхнул бутылку и направил струю шипучей воды прямо в лицо Гайде, началась заварушка. К деревне Заболотное они подошли без воды, она высыхала красивыми пятнами на их одежде.


Деревня Заболотное оказалась селом – посередине ее возвышался огромный храм. Он был построен очень давно, порос лишаем и деревьями и мог бы выглядеть величественно, если бы не энтузиазм настоятеля. Настоятель пытался из памятника архитектуры сделать помещение, пригодное для богослужения: на купол храма он водрузил новый крест, блестящий на солнце дешевым золотом; сделал новую крышу и выкрасил ее в зеленый цвет, напоминающий ему о празднике Пятидесятницы, а всем прочим – о цветущем болоте; соорудил в подвале газовую котельную и обезобразил широкой трубой северную стену; и еще он выкосил всю траву вокруг, не оставив древнему храму ни единого шанса выглядеть древним. Теперь он казался просто старым, а все следы реставрации производили такое же впечатление, как белоснежная голливудская улыбка на лице восьмидесятилетнего старика.

– Во-о-от! – воскликнул Сковорода. – Вот что происходит с нашими храмами, когда их настоятелями назначают попов, имевших тройку по «Церковному искусству» в семинарии! Как? как может тут быть эта уродливая труба?! А что за цвет у крыши – он специально издевается над бедной церковью, да?

– Ну, надо же батюшке чем-то себя занимать, – решил вступиться за настоятеля Настоящий. – Прихожан нет, треб нет, а сам он городской, к сельской жизни не приучен, корову там завести или кроликов не умеет, сидит, бездельем мается. Вот и решил со скуки восстанавливать храм – работы-то на сто лет вперед.

– Лучше бы на эти деньги купил себе «Мерседес», – не унимался Сковорода.

– Дек, может, и купил уже.

– Тогда «Лексус» и «Астон Мартин».

– И их купил.

– «Бентли» пусть купит, изверг! «Феррари», «Бугатти». Что – некуда больше деньги спонсоров тратить, как только на то, чтобы православные храмы уродовать?

Сковорода буйствовал даже тогда, когда они, пройдя деревню, пошли через поле по направлению к лесу.

Гайда обернулся к Задубицкому и спросил:

– Макс это у меня галлюцинации, или вправду земля куда-то убегает?

Макс увлеченно вертел головой как молодой кот, из-под ног при каждом шаге врассыпную бросались толстые полёвки.

– Ух, посмотрите наверх, – Сковорода указывал на парящих над полем хищников.

– Что там? – сразу задрал голову близорукий Настоящий.

– Ничего Настоящий, расслабься, – отозвался Гайда, – там в небе птицы, которых ты не никогда не увидишь, высматривают в поле мышей, убегающих у тебя из-под ног, которых ты тоже никогда не увидишь.

– Красота какая, – заворожено выдохнул Сковорода, обводя взглядом нетронутые человеческой цивилизацией просторы.


– Настоящий? – спросил Задубицкий, глядя как его друг прямо на опушке спотыкается о первый торчащий корень. – У тебя запасные очки есть? Нам через весь лес идти и дальше он будет всё гуще и гуще.

– Нету у меня.

– Плохо. Если ты упадешь и разобьешь очки, нам придется тащить тебя на себе.

– Слушай, Настоящий, – подбежал Гайда к товарищу и стал идти рядом, положив ему руку на плечо, – расскажи нам, как ты видишь! Ведь очки не компенсируют тебе зрение на сто процентов, и ты живешь в совсем другом мире, не таком, как наш.

– Человек смотрит на мир не глазами, мой недалекий друг, – ответил Настоящий, подобрал с земли шишку и кинул в растущую неподалеку сосну в три обхвата. Шишка пролетела в метре от ствола. – Человек смотрит на мир языком. «Граница моего мира – это граница моего языка», – сказал Витгенштейн, слыхал о таком? Мы видим только то, для чего у нас есть слова.

– Длинный язык до добра не доведет, – произнес Сковорода и стал собирать шишки вокруг себя. Задубицкий с Гайдой последовали его примеру и вскоре давали Настоящему мастер-класс по киданию шишек в сосну. Настоящий сидел на пне, советовал друзьям наконец-то повзрослеть, радовался, что кидают не в него, и бурно приветствовал каждый промах. Минут через пять они пошли дальше.

– Хорошо, тогда давай я расскажу, что вижу я своим языком, – Гайда подхватил тонкую веточку и стал, говоря, размахивать ей, словно указкой. – Я вижу, как четверо семинаристов в прекрасный июльский день отправились на долгожданную пешую прогулку. Это был один из тех дней, отцы, которые случаются только тогда, когда погода установилась уже надолго. С самого раннего утра небо было ясно. Утренняя заря не пылала пожаром, она разливалась кротким румянцем любимой иконописки Задубицкого. Солнце – не огнистое, не раскаленное, как во время знойной засухи в Полтаве, где мы были прошлым летом, не тускло-багровое, как перед бурей в фильмах про Дикий Запад, но светлое и приветливо лучезарное – мирно всплывает над узким и длинным облачком и может свежо просиять на секунду, а потом вновь спрячется в его сизом тумане. Тогда верхний, тонкий край облачка засверкает смайликами, блеск которых подобен блеску глаз проректора, поймавшего нарушителя с поличным… Около полудня по странному обычаю здешних мест появляются, вот они, множество пухлых высоких облаков, золотисто-серых, с нежными белыми краями. Цвет неба, легкий, бледно-лиловый, не изменится во весь день и будет кругом одинаков. Нигде не потемнеет, не загустеет гроза – и слава Богу, отцы. К вечеру эти облака исчезнут. Последние из них, неопределенные, как дым остывающего кадила, лягут розовыми клубами напротив заходящего солнца, и мы увидим эту красоту, когда будем возвращаться. Даже подслеповатый Настоящий оценит мягкое алое сияние на месте закатившегося солнца и увидит, как, тихо мигая, словно бережно несомая свечка, затеплится на темнеющем небосклоне вечерняя звезда…

– Тургенев! – закричал Сковорода. – «Записки охотника», конечно! Этот отрывок про звезду, которая затеплится словно свечка, нас заставляли в школе учить наизусть.

– В Белоруссии заставляют учить русскую литературу? – спросил Настоящий.

– Погоди, – недоуменно остановился Гайда, – а что, есть литература белорусская?

Сумки с плеч Сковороды полетели в стороны, и Гайда бросился прочь, спасаясь от приступа белорусского патриотизма, внезапно охватившего Сковороду. Задубицкий взгромоздил на себя брошенные вещи и пошел за ними следом, а Настоящий стал прыгать позади него, в тщетных попытка накинуть Максу на шею заодно еще и свой рюкзак.

Через час, когда дружелюбный поначалу лес превратился в густой бурелом, парни добрались до речки. Она была не широка, не более семи метров, деревья подходили вплотную к воде. Задубицкий с криком «перейдем Рубикон!» сразу бросился вброд и моментально увяз, поскольку речка оказалась торфяной. Пока он пытался выбраться на берег, Сковорода сверялся с картой:

– Нам вовсе и не надо туда, – сказал он наконец. – Можно просто идти по течению, она впадает в наше озеро.

– Перейдем Рубико-о-н!! – Макс снова бросился вброд в двух метрах от места своей предыдущей попытки и снова увяз.

– Но если мы и вправду сможем перейти на тот берег, – Сковорода медленно водил пальцем по карте, показывая Гайде и Настоящему их возможный маршрут, – то доберемся до озера гораздо быстрее, поскольку чуть дальше река делает большую петлю.

– Перейдем Рубико-о-о-н!!! – и третья отчаянная попытка Макса снова окончилась жадным чавканьем торфа.

– Там нет Рима, Макс, –сказал ему Гайда.

– Ты не Цезарь, – поддакнул Настоящий.

– Мы пойдем по течению, – резюмировал Сковорода.

Пройдя по берегу, они наткнулись на лодки, прикованные цепями к стволам кустарника. Места были явно обжитые. Сковорода нагнулся, поднял с земли стреляную гильзу, повертел ее в руках и глубокомысленно заметил: «Утки… А где утки, там и озеро… А где озеро, там и рыба… Мы близко…» Задубицкий попросил продолжить цитирование Тургенева, Гайда пошевелил бровями, изображая усилие мысли, и начал:

– В такие дни краски все смягчены; светлы, но не ярки; на всем лежит печать какой-то трогательной кротости и милой детской неловкости. Особенно печать неловкости ясно видна на челе Настоящего, – последние слова Гайда говорил, давясь со смеху от того, что Настоящий влез в паутину с толстым пауком и теперь, истошно крича, пытался ее с себя содрать. – В такие дни жар бывает иногда весьма силен, иногда даже «парит по скатам полей», как сказал бы классик; но трудолюбивый ветер разгоняет на наше счастье накопившийся зной. В сухом и чистом воздухе пахнет полынью и чем-то таким, для чего у меня нет слов, а слова «Записок охотника» я, честно говоря, больше не помню. Да тут нужны больше «Записки рыболова» Аксакова, мы же рыбачить собрались… Ого, смотрите – болото.

Узкая речка нехотя выбралась на открытое пространство, обрадовалась раздолью и разлилась болотом. Все вокруг было во мху, всюду гнила кочковатая трясина, но болото было скучным. Не было ядовитого тумана, не всплывали и не лопались пузыри болотного газа, не летали ни комары, ни мошки, не видно было рогозы, не квакали лягушки – ничего; болото разочаровывало своей будничностью и сильно проигрывало тургеневским красотам. Задубицкий предложил все равно идти дальше, ведь болото когда-нибудь да кончится, но Настоящий устало повалился на землю и сказал, что в болото не полезет ни за что, а будет лежать на берегу, слушать последние крики погибающих собратьев и писать под этот аккомпанемент речи на их похороны. Сковороде и Гайде идея Задубицкого понравилась, и они стали рубить слеги.

– Скажи мне, Задубицкий, скажи мне, друг мой, – Настоящий поудобней устраивался на траве в предвкушении зрелища, – а чем это занимаются наши сумасшедшие товарищи? Зачем им эти палки?

– Я отвечу тебе, мой добрый приятель, – Макс складывал сумки, – эти палки называются слегами, и нужны они для того, чтобы удерживаться на кочках и не падать в трясину. В общем, чтобы лишить тебя удовольствия лицезреть наши смерти в цепких лапах этого гнилого места… Жди нас, мы найдем путь и вернемся за тобой и вещами.

Парни сняли башмаки и повесили их на шею, связав шнурки. Настоящий попытался устроить трогательное прощание, но от него отмахнулись, взяли слеги и пошли. Болото при каждом шаге пускало волны на много метров вокруг. После пятнадцати шагов Сковороду одолели сомнения, и он остановился, сразу услышав за своей спиной крик Настоящего:

– Глупцы! Куда вы идете? Впереди нет ничего, кроме смерти, и она ждет вас с широкой улыбкой на своем страшном лице! Леша, Леша, одумайся, вернись, ты же мудрый человек!

Сковорода собрал волю в кулак и уже шагнул нагонять друзей, как шедший первым Макс ухнул в трясину по пояс, успев, впрочем, кинуть слегу плашмя и удержаться на ней. «Не подходи к нему близко, близко не подходи! – Настоящий орал с берега бросившемуся на помощь Гайде. – Идиот, сам потонешь! Палку ему свою дай, слышишь, и вытягивай!..» Тяжелый Задубицкий, опираясь на свою слегу изо всех сил, пытался выбраться из тягучей болотной каши. Настоящий метался по берегу и сыпал советами, Гайда со Сковородой их не слушали, но все равно умудрились вытащить Макса живым. Без приключений они вернулись обратно, и с улыбками в пол-лица сообщили испереживавшемуся Настоящему, что «тут брода нет».


Во время небольшого привала, пока Задубицкий выжимал свою одежду, было принято решение возвращаться к лодкам и на них плыть до озера, «чтобы они не стояли без дела», как выразился Гайда. Сковорода протестовал и никак не мог смириться с тем, что рыбачить ему придется с ворованной лодки, но слушал его только Настоящий. И, как оказалось, только для того, чтобы разразиться пространной и туманной речью о месте частной собственности в человеческой истории, в то время как Задубицкий широким ножом перерубал ствол куста, за который была закреплена цепь. Освободив две плоскодонки и найдя припрятанные неподалеку весла, парни решили сперва переправиться на другой берег, чтобы утешить Макса и покорить-таки Рубикон. Сковорода начал подозревать, что его товарищам плевать на рыбалку. Переубеждать его никто не стал.

Экскурсия по лесу на противоположном берегу реки была насыщенной и короткой. Преодолев сотню метров страшного бурелома, они выбрались на маленькую тропу и через некоторое время убедились, что попали в охотничьи угодья. Всюду были кабаньи и лосиные следы и укрытия охотников, затянутые маскировочной сеткой, которые Настоящий называл «лежками», хотя Сковорода пытался ему объяснить, что лежки бывают только у зверя, а не у охотника. Потом Сковорода вспомнил, как отец говорил ему, что в лесу самое страшное животное – это кабан, и Настоящий тут же предложил убираться восвояси. Гайда с Задубицким сбавили шаг и стали прислушиваться к разговору. Тогда Сковорода добавил, что спастись от кабана можно только на дереве. Задубицкий с Гайдой задумчиво остановились. Необходимость в дальнейших аргументах в пользу возвращения устранил шорох в кустах неподалеку. Задубицкий с Гайдой, не разбирая дороги, ломанулись обратно к лодкам с такой прытью, что Настоящий и Сковорода почти сразу потеряли их из виду и бежали вслед, ориентируясь только по шуму ломаемых веток.


Вечерело. Друзья медленно плыли по причудливо петляющей реке к озеру. От воды веяло холодом.

– Как тут тихо, – прошептал Задубицкий.

– Да, дивные места, – согласился Сковорода и посмотрел на лодку Гайды с Настоящим. Те вертели головами, разинув от восхищения рты.

Наконец они добрались до озера. Это было огромное, на несколько километров, болото, сквозь которое вилась река, причем ее русло предусмотрительные охотники пометили шестами с красными тряпками.

– Где-то тут, – Гайда развел руками, – где-то тут, друзья мои, в изобилии водится, цитирую: «окунь и щука, а по заводям крупный карась».

Сковорода бросился смотреть карту, но вскоре печально согласился, что это и есть искомое озеро. Гайда развеселился от его понурого вида и направил плоскодонку с сидящим впереди Настоящим на таран. Задубицкий взревел, что раненый бизон, и стал остервенело отбиваться веслом – завязался бой, решительный и беспощадный. Из камышей, испуганные неожиданным появлением орущей компании, стали шумно подниматься, срываясь с воды, огромные стаи уток. «Ружье, дайте мне ружье, – кричал Настоящий, – смотрите сколько их! Стада, целые стада!» Вскоре семинаристы устали размахивать веслами и, все мокрые и в нитях зеленых подводных трав, заключили перемирие, а утки все еще кружили в небе, напрасно ожидая оружейного выстрела.


Когда друзья пригнали лодки к тому месту, откуда они их взяли, наступил вечер. Сковорода с детской обидой на лице жаловался на несправедливость судьбы и на ложь интернета. Настоящий изо всех сил пытался его утешать, да так успешно, что к тому времени, когда они выбрались из леса, сутулая фигура Сковороды ссутулилась в два раза сильнее,а Задубицкий с Гайдой плакали и икали от смеха.

Подойдя к деревне, они увидели, как на небольшом огороде около своего дома, копается какая-то бабулька. Сковорода повернул к ней.

– Бабушка, добрый вечер. А не подскажете, где-то тут в лесу должно быть озеро.

– С рыбой, – громко подсказал Гайда.

– Ну, да, с рыбой. Мы ходили-ходили, но ничего не нашли. Только болота одни.

– Так конечно, не нашли! И не найдете, – бабулька оторвалась от своей картошки и повернулась к ним. – Было озеро. Давно. Лет двенадцать тому назад еще было. А как плотину сломали, так и все. Болота там теперь одни, и рыбы почти нет. Местные правда ходят туда, но вам лучше не надо. Потеряетесь или утопните. А по вечерам там в лесу кабанчики шалят, приходят даже ко мне картошку копать. Не ходите туда. Ну ее, эту рыбу.

– Кабанчики шалят, – Настоящий шел по деревне и медленно повторял эту фразу на все лады, то ли осмысливая ее, то ли восхищаясь собственной везучести, ведь с кабанчиками они так и не встретились.

– О, абориген, – восхищенно выдохнул Гайда. Из калитки неподалеку вышел пузатый мужик в камуфляжной форме. – Точно вам говорю, это мы на его лодках так весело катались.

– Добрый вечер, – поздоровался, проходя мимо, воспитанный Сковорода. Мужик слегка кивнул и долго провожал их подозрительным и неприветливым взглядом.

– Он думает сейчас, пойти ли за берданкой или нет, – вполголоса рассуждал Гайда. – Он ведь охотник и сразу определил, откуда грязь на ботинках Задубицкого, и что за ряска запуталась в волосах Настоящего. А когда он придет к своим лодкам, и пусть даже не к своим, а от соседа узнает, что какие-то залетные брали лодки, то все станет ему ясно. Какие залетные? Ясное дело, что Сковорода. На воре и шапка горит – вон, даже поздоровался. Так что руку даю на отсечение, что при следующей встрече он свернет нашему рыбаку голову справа налево, а потом слева направо. Или наоборот. Не принципиально. Эй, Сковорода. Места хорошие. Когда ты сюда снова на рыбалку?

– Иди ты в ЦАК.

– Холодно, – подал голос Настоящий.

– Миша, – обернулся Задубицкий, – где твой тихий ясный закат с мигающей звездой?

– Сейчас, одну минуту, – Гайда остановился, значительно посмотрел в небо и щелкнул пальцем, – вуаля!

Налетел порыв сильного ветра.

– Копперфильд, брат! – завопил Сковорода.

Ветер усиливался, сверкнула молния, стали падать крупные капли дождя, и вскоре дождь хлынул ручьями.

– Гайда, – простонал Настоящий.

Бежать не было смысла – все четверо почти сразу промокли до нитки. Весь оставшийся путь до остановки Задубицкий, Настоящий и Сковорода занимались тем, что придумывали проклятия в адрес Гайды и призывали ему на голову кары небесные.

В маршрутке кроме них никого не оказалось. Сковорода непослушными руками протянул водителю мокрые деньги и потом долго и бестолково извинялся. Настоящий громко стучал зубами. Задубицкий, устроившись на сиденье поудобнее, залез в свою сумку и под восхищенные возгласы Гайды достал бутылку кагора.

Они пропустили вечерние молитвы и опаздывали на отбой, но все это было не важно. Они пили кагор, согревались, вспоминали прекрасный день, смеялись и были счастливы.


Отец Траян стоял у калитки в Семинарский корпус и укрывался от дождя огромным черным зонтом. Он предчувствовал.Он ждал.


КУЛАЧНЫЕ БОИ ИГУМЕНА ТРАЯНА


Храмом оказался бывший магазин. Отапливался он от большой печи, для которой постоянно приходилось таскать уголь. Два раза в день с кайлом, лопатой и тачкой Андрей отправлялся на улицу пополнять запасы угля. Когда погода не позволяла осуществлять подобные вылазки, приходилось экономить, и тогда температура в храме падала ниже десяти градусов.

На всем, что находилось в помещении бывшего магазина, лежал тонкий слой черной угольной пыли: в комнате отдыха священника, в спальне Андрея, даже в самом храме каждый день приходилось стирать с икон грязный иней. Давно было пора устроить масштабную уборку, но на это просто не хватало сил. Настоятель храма мало интересовался тем, как Андрей ведет хозяйство, он был только рад, что появился человек, на которого можно переложить часть своих обязанностей. Горячей воды не было, да и холодную привозили нерегулярно. Через какое-то время Андрей привык к несмывающейся черноте на руках и лице. Одежда, которую не было возможности постирать по-человечески, приняла неопрятный серый оттенок.

В будние дни Андрей возил уголь, готовил себе еду, убирался, писал диссертацию, беседовал с иногда заходившими прихожанами. Их было не много: после вывода полка дальней авиации поселок опустел и походил на город, переживший войну: пустые заметенные снегом дома смотрели на редких прохожих черными провалами разбитых окон. Повсюду была разруха.

В субботу и воскресенье были службы и требы. В эти дни храм ненадолго оживал и преображался, и Андрею иногда даже казалось, что он тут нужен, и он тут, на Чукотке, не зря.


***

Гайда перекрестился, проходя мимо Троицкого собора, и нырнул в проход, ведущий в длинный тоннель Переходного корпуса. Он задержался после вечерних молитв в Академии и теперь торопился, поскольку до отбоя оставалось всего минут двадцать. А еще надо попить чаю, умыться и немного почитать учебник по церковному праву перед сном, после отбоя дежурный помощник уже не даст. Если застанет в двенадцатом часу с включенной лампой и книжкой, придется полдня работать на продскладе.

Гайда спустился по небольшой лестнице и пошел по первому длинному неосвещенному коридору, за стенами которого находилась типография. Потом повернул и оказался во второй части Переходника. Эта часть была жилая – по обеим сторонам располагались двери, ведущие в небольшие комнаты-спальни студентов. Переходник был пуст и тих, но Гайда звериным нюхом почуял неладное и замедлил шаг… На противоположном конце коридора появился поджидающий его Задубицкий.

Гайда никогда не жаловался ни на рост, ни на телосложение, но рядом с Задубицким даже он визуально терялся. Поповского сына Задубицкого Господь одарил огромным ростом, широченными плечами, стальными мышцами и авантюрным складом характера. А также, ко всему прочему, наградил его редким добродушием.

«Ветер в голове никогда не бывает попутным», – вспомнил Гайда высказывание Настоящего и прищурился. Задубицкий хищно втянул воздух. Гайда расстегнул китель и бросил его к стене. Задубицкий слегка пригнулся и покатился навстречу, постепенно набирая скорость. «Если засекут – объяснительной не миновать», – мелькнула мысль у Гайды, и он ринулся вперед с самоотверженностью пехотинца, пытающегося в одиночку остановить танковую колонну.

Они сошлись где-то посередине коридора.


***

Грабчак был лучшим другом Андрея Введенского, позже скрывшегося от мира под именем Траяна.

Познакомились они при поступлении. Сибиряк Андрей Введенский и киевлянин Грабчак. Жили в одной комнате, на трапезах сидели за одним столом, потом как-то незаметно сдружились и стали неразлучны. Они так и прошли всю семинарию вместе: бессменный староста курса Грабчак и его верный друг, отличник и искатель приключений Введенский.

Они подолгу бывали друг у друга в гостях, вместе путешествовали, ходили в горы Абхазии, сплавлялись по карельским речкам, прыгали с парашютом, лазали по болотам в Полесье. Вместе ездили автостопом по святым местам Руси. Они были интересны, были центром притяжения, вокруг них всегда бурлила жизнь. Уже ко второму курсу Академии они стали легендой, и прочно и надолго вошли в устные предания семинарского фольклора. И все было хорошо до тех пор, пока на третьем курсе Академииих не назначили помощниками проректора по воспитательной работе.

К новому послушанию друзья отнеслись одинаково серьезно, но абсолютно по-разному.

Грабчак воспринял его как шанс что-то изменить в несовершенной системе управления духовной школы и как-то облегчить жизнь студентам. Если можно было не ловить нарушителей, он не ловил, если можно было не брать объяснительных, он не брал, если других свидетелей проступка не было, то он предпочитал отпустить семинариста.

Введенский же с первых дней стал смотреть на ситуацию с новой точки зрения, глазами администрации. В бытность свою студентом, он постоянно предпринимал подобные попытки с целью понять логику действий инспекции, чтобы бороться против неё, но теперь он сам стал её частью и начал учиться думать с ней в унисон. Все его теоретические знания о законах и поведении администрации теперь обогатились практическим опытом, и он увидел всю сложность положения инспекции. С присущим ему упорством и въедливостью он изучил все возможные виды административно-студенческих отношений, и опытно убедился, что семинария обречена на административно-студенческий дуализм, вражду и непримиримое противостояние. И раз уж он переведен из одного лагеря в другой, так тому и быть. Андрей смирился и принял новые правила игры.

Поначалу Грабчак с осторожной иронией наблюдал над попытками друга изменить самого себя. Но потом, когда Введенский уверовал в то, что инспекция по-своему права и надо ответственно выполнять послушание, на которое тебя поставили, Грабчак обеспокоился всерьез. После того, как одному студенту благодаря рвению Введенского устроили строгий выговор, у них состоялся неприятный разговор. После второго выговора отношения натянулись. А после того, как по вине Андрея одного студента четвертого курса семинарии представили к отчислению, произошло то, о чем они оба потом предпочитали молчать.


***

Задубицкий являл собою пример самого опасного противника из возможных – очень тяжелый и очень быстрый. За всю историю их четырехлетнего знакомства Гайда вырвал у Задубицкого победу всего два раза. И оба раза почти случайно. Нынешняя попытка вряд ли могла поправить его статистику.

При столкновении Задубицкий смял его, как грузовик сминает легковушку, и, сцепившись, они покатились кубарем. Гайда попытался схватить Задубицкого за шею, но тот выкрутился, вскочил, схватил его за грудки, оторвал от земли и с силой приложил спиной о стену. Дыхание перехватило, однако Гайда двумя руками вывернул Задубицкому кисть и, крутанувшись, вмял его в косяк ближайшей двери. Противник зарычал, свободной рукой ухватил его за ремень на брюках, присел, легко принял на бедро, и, молниеносно распрямившись, швырнул так, что Гайда по красивой дуге пролетел метра два. Задубицкий не дал опомниться, налетел как вихрь, и Гайда, превратившись в мешок с костями, стал безвольно ударяться о противоположные стены коридора самыми неожиданными частями своего тела. Наконец, каким-то чудом Гайде удалось провести ловкую подсечку, и они вместе, потеряв равновесие, рухнули.

Из комнат высыпали испуганные страшным шумом семинаристы. «Парни, Задубицкий с Гайдой опять дерутся!» – раздался чей-то голос, и в несколько секунд толпа заполнила весь коридор. Студенты кричали, подсказывали, делали ставки. Кто-то побежал за фотоаппаратом.


***

Андрей поднял руку и показал на самую высокую сопку, вокруг которой белой шапкой клубились облака. Тимофей прикрыл глаза рукавом, щурясь от яркого весеннего солнца и блеска еще не до конца растаявшего снега:

– Километров двадцать пять, не меньше.

С Тимофеем Андрей познакомился в Анадыре уже на второй день своего пребывания на Чукотке. Веселый и простой алтарник храма удивил его своей внутренней цельностью и здоровой душевной простотой. Андрей с грустью подумал, что постмодернистские мегаполисы уже не способны были порождать такие характеры. Они быстро сошлись, поскольку были представителями разных миров, и были интересны друг другу. Тимофей, родившийся и выросший на Чукотке, грезил возможностью учиться в Московской семинарии, а Андрей, которому суждено было провести здесь целый год, нашел в его лице необходимого всякому новичку знатока местных обычаев и порядков.

– Смотри, сейчас десять, – Тимофей глянул на часы, – поймаем машину и доедем до Гудыма, а там наверх.

– Нет, – запротестовал Андрей. – У нас прогулка по сопкам. До Гудыма не поедем. Только до ближайшей сопки, а там уже поверху туда, куда надо.

– Ну, как хочешь. Но учти, до ночи не вернемся.

Взвалив рюкзаки с едой, дополнительными свитерами и веревками, они пошли по направлению к сопкам. Дорога некогда была вполне приличной. Широкая, насыпная она вилась желтой змейкой по пустой и безжизненной тундре. К сожалению, на нее давно не обращали внимания, и местами ее размыло так, что незадачливый водитель, не заметив промоины, вполне мог упасть в яму метровой глубины. Тимофей оглянулся, вскинул руку и громыхающая машина, везущая воду в Гудым, медленно сбавила ход.

Андрей открыл дверь. С водительского сиденья на них смотрел огромный усатый мужик в порванной тельняшке; в кабине было жарко.

– Мы в сопки. Нам вон до того поворота, – сказал Андрей, указывая путь.

– Да мне то чего, садитесь – ответил тот.

Андрей Введенский родился в Сибири, но рано переехал в Подмосковье и уже успел отвыкнуть от того, что люди могут вот так просто помогать друг другу и ничего не требовать взамен. На Чукотке по взмаху руки останавливалась первая же машина, а если начинало мести, не надо было даже голосовать – машины останавливались сами. Предлагать деньги запрещалось, это почитали за оскорбление. Перед лицом суровой и дикой в своей необузданности природы люди, как ни странно, становились более человечными.

Парни залезли в машину, и старенький МАЗ покатился дальше. Андрей, с присущим туристам любопытством, увлеченно расспрашивал мужика про Гудым, золото и заброшенную воинскую часть. Тот лениво и нехотя отвечал. Сопки приблизились почти вплотную к дороге, до ближайшей было не более двухсот метров.

– Мы выйдем здесь, – сказал Тимофей.

– Не вопрос, – и машина медленно остановилась.

Небо было чистое, весеннее, солнце уже начинало пригревать. Они стояли на дороге и осматривались по сторонам, слушая удаляющийся грохот машины.

– А жарко будет, – вздохнул Андрей, прикидывая предстоящий маршрут.

– Ничего, когда начнем спускаться – замерзнем, потому что спускаться будем уже после полуночи. – Тимофей сказал это с таким видом, как будто его силком тянули на сопки, и только из вежливости он согласился на этот поход, про себя считая его глупостью и ребячеством. Андрей усмехнулся. На самом деле все, конечно, было не так, и Тимофей радовался возможности побродить по сопкам не меньше его самого. Просто для местных сопки были настолько привычным ландшафтом, что предложение пешей прогулки воспринималось ими, как если бы москвичу предложили прогуляться по улицам спального района. Тимофей пытался сохранить остатки достоинства аборигена.


***

Когда случилась эта история с отчислением четверокурсника – первого человека, отчисленного усилиями Андрея – шел Рождественский пост. В одно из своих дежурств Андрей, проверяя отбой в Семинарском корпусе, заканчивал обход и шел по первому этажу, тихо шелестя подрясником. Оставалась самая большая комната общежития, где жила добрая треть четвертого курса, почти двадцать человек. Он специально оставил 117-ую на потом, чтобы дать студентам завершить все свои дела. Ему не хотелось еще больше портить отношения с четвертым курсом, достаточно и того, что их собрата только что отчислили его трудами. Введенский сам еще был студентом и очень хорошо понимал, что такого дежурным помощникам просто так не прощают. Проректору – да, но не помощнику проректора.

Он вздохнул, оглядел пустой коридор, включил фонарик на неполную мощность и аккуратно толкнул дверь. Первое, что его поразило, была кромешная тьма, царившая в комнате. Он прикрыл за собой дверь, сделал несколько шагов вперед, и тут случилось то, чего на самом деле он совсем не ожидал.

От удара по руке фонарик упал на пол и тут же погас, Андрея с силой толкнули в спину и, ничего не видя в темноте, он налетел на чьи-то кулаки. Били его жестко. Андрей пытался отбиваться вслепую, но без особого успеха – его грамотно оттесняли от двери в глубь комнаты. Семинаристы всё продумали и действовали слаженно. Однако борцы за справедливость то ли не знали, то ли не приняли в расчет того, что помощник Введенский до семинарии профессионально занимался боксом. Одновременно с тем, как его глаза привыкали к темноте, его тело само вспоминало, что надо делать в подобных ситуациях.

Удачным апперкотом и тремя короткими джебами он отбросил от себя самых рьяных противников, четверокурсники слегка опешили и отступили; оценив ситуацию, Андрей пошел напролом к ближайшему окну, попутно выключая из драки всех, кто попадался под руку. Сдернув покрывало, закрывающее свет уличных фонарей, он увидел, что на окне стоит решетка. С досадой на свою забывчивость Андрей развернулся, заметил летящий стул, но среагировать времени не хватило. Старенький стул разлетелся на несколько частей, Андрей пошатнулся, но не упал. Семинаристы снова насели, ему пришлось отступать вдоль стены, перебираясь через кровати.

Студенты влезали на свои койки и тумбочки, пытались достать его ногами и кулаками, натыкались на резкие ответные выпады, выверенные до миллиметра долгими тренировками с опытными тренерами, но все равно продолжали гнать свою жертву в дальний угол комнаты. Андрей понимал, что оказался в тупике, но и его противников заметно поубавилось – он методично и хладнокровно отправлял их в нокауты и нокдауны. Внезапно студенты разом отступили, и он краем глаза заметил наваливающуюся на него тень – это падал шкаф.

Андрей нырнул под ближайшую койку, шкаф с треском грохнулся рядом. Семинаристы, тяжело дыша, вглядывались в обломки. Андрей поднялся на ноги. Семинаристы взвыли. Тут же в него была брошена тумбочка, больно задевшая плечо. Андрей решил прорываться к выходу, пока не стало совсем поздно.Он хоть и получил с дюжину крепких ударов, но еще чувствовал в себе силы для решающего броска.


***

Траян с любопытством разглядывал на мониторе ноутбука, как Максим Задубицкий мутузит Михаила Гайду в Переходном корпусе. На прошлой неделе проректор, никому не говоря, поставил в Переходнике тестовую веб-камеру, картинка была так себе, но положительный результат налицо. «А Задубицкий хорош, – подумал проректор, перебирая кроваво-красные четки – очень даже хорош».

Отец Траян увидел, как несколько семинаристов накинулись сзади на Задубицкого и оттащили его от Гайды. Гайда порывался было снова броситься в бой, но его тоже держали, не давая продолжить борьбу. Какое-то время парни еще исступленно тянули друг к другу руки, но потом обмякли и признали, что спарринг закончен. Толпа начала потихоньку рассасываться, а Задубицкий и Гайда сползали по противоположным стенкам на пол, пытаясь отдышаться.

«Гайда и Задубицкий… Надо бы позвонить старшему помощнику в Семинарский и сказать ему, чтобы он принял какие-нибудь меры», – подумал Траян, но вместо этого запрокинул голову и уставился в потолок. Картины студенческого прошлого поплыли перед глазами проректора, унося его к незабываемым дням семинарской бесшабашности. Отец Траян предался воспоминаниям.


***

Через два часа они сделали первый привал. Внизу в долинке раскинулся поселок Гудым. Тимофей открыл термос, достал куличи, оставшиеся с Пасхи, развернул пакетик с вареными яйцами.

– Ну что, бесов погоняем? – улыбаясь, спросил Андрей, и они, повернувшись лицами на восток, три раза спели «Христос воскресе», после чего уселись на теплый мох и принялись за еду.

– Ты в курсе, что там живет семнадцать человек?

– Где?

– В Гудыме, – ответил Тимофей.

– А почему так мало, поселок-то вроде большой.

– Да то же самое, что и с нашими Угольными копями. На Чукотке все умерло после развала Союза и убийства советской ПВО. Копи вообще были показательным поселком.

Андрей посмотрел по направлению, откуда они пришли. Вдали резко выделялось место, над которым тучей висел черный смог. Там добывали уголь, и где-то там был их храм.

– В Угольных копях жили офицеры, там были пруды, детские площадки, оркестр играл. А теперь сам видишь как там: целые улицы пустых домов, порванная колючая проволока, покосившиеся пулеметные вышки.

Тимофей заглотил яйцо и продолжил.

– Гудым был закрытым городом. И въезд, и выезд только по разрешению КГБ. А теперь мы больше никому не нужны. Ну, я имею в виду Москву. А так канадцам, американцам, японцам – очень даже…

Парни двинулись дальше, спустя пару часов внизу обнаружился еще один поселок.

– А вот это широко известная в узких кругах заброшенная воинская часть, – сказал Тимофей. – Познакомимся?

Они побежали вниз, напрямик, не выбирая дороги. Склон был достаточно крутым, из-под ног постоянно выскальзывали камни, Тимофей два раза упал и немного прокатился на спине. Когда внизу они обернулись, чтобы посмотреть на проделанный путь, обоим стало не по себе.

– Я по этой стене обратно не полезу, – сказал Андрей. Снизу склон казался почти отвесным.

– Ага. Я бы тоже воздержался.

Они развернулись, впереди лежала воинская часть, дорогу преграждали ряды колючей проволоки.

– Пройти, конечно, можно, – сказал Андрей, – но меня терзают разные сомнения.

– Ну, я полагаю, когда военные уходили, они должны были все разминировать, – с некоторой неуверенностью отозвался Тимофей. – Я помню, как они уничтожали боеприпасы, когда часть закрывали. Эхо взрывов даже в Анадыре было слышно.

– Ну, не зря же мы спускались! – воскликнул Андрей. – Только иди, пожалуйста, по моим следам и на почтительном от меня расстоянии.

Через спутанную и царапающуюся проволоку они пролезли без происшествий. Но сама по себе часть разочаровала. Люков в подземные помещения они не нашли, все интересные двери были намертво заварены, оставалось только побродить по ангарам да пустым казарменным помещениям и двигаться дальше. Сопка заметно приблизилась и возвышалась над другими, сияя снежной вершиной. Две гряды сжимали воинскую часть, образуя по обе стороны узкие проходы. К одному из них вела дорога – это была дорога на Гудым.

– Обратно двинем по ней, – сказал Тимофей. Начинающий более реально оценивать свои силы Андрей возражать не стал.

Пройдя между почти смыкающимися сопками, друзья попали в большую долину и тут же поняли, где военные уничтожали свои боеприпасы. Местами стаявший снег обнажил многочисленные осколки от разорвавшихся снарядов. Тимофей с интересом стал поднимать и вертеть в руках остатки боевой мощи советской армии.

– Я полагаю, что нам не стоит тут копаться и лучше убраться отсюда побыстрее, – заметил Андрей. – Почти уверен, что десяток-другой неразорвавшихся штуковин еще ждут своего часа, и я очень не хотел бы быть причиной их пробуждения ото сна.

Идти было тяжело. Там, где еще лежал снег, они проваливались по щиколотку, а там, где снег сошел, спотыкались о кочки. Солнце давно уже миновало свою высшую точку и уверенно опускалось на запад. Над долиной парами летали журавли. Кроме них и журавлей никого больше не было.

– Чего у нас осталось из еды? – спросил Андрей.

– Не хочу тебя огорчать, но только пара глотков воды. Так что экономь. Бруснички поешь.

– Да уж ее поешь. Лезешь-лезешь, лезешь-лезешь. Умираешь от жажды. И вот брусничник! Падаешь на колени, а там вместо ягод только заячий помет.

Тимофей рассмеялся.

Они начали подъем.


***

Когда Андрей с разбитым носом и бровью, с взлохмаченной шевелюрой и в порванном подряснике вывалился из 117-ой комнаты Семинарского корпуса, он боялся, что за ним последует разъяренная толпа, упустившая свою жертву. Он поскользнулся, с трудом удержал равновесие, сделал несколько шагов в полусогнутом состоянии и выпрямился. Все тело ныло, свет коридора слепил глаза, Андрей пошатывался и ждал продолжения неформального общения с четвертым курсом. Но ничего не происходило, дверь в комнату закрылась пружиной и наступила тишина…

В туалете Андрей умылся холодной водой, руки плохо слушались, свое отражение в зеркале он не узнал. Нужно было обо всем доложить начальству. Андрей направился в Академию, решив перед визитом к отцу проректору по воспитательной работе забежать к себе в комнату и переодеться, поскольку подрясник превратился в лохмотья. Когда он вошел в комнату, которую они делили с Грабчаком на двоих в общежитии для академистов, тот готовился лечь спать.

В ответ на рассказ о потасовке, Грабчак сказал, что Андрей по большому счету сам во всем виноват. Не надо было провоцировать студентов. Не маленькие же они дети, в конце концов, чтобы над ними можно было издеваться, сколько влезет, не думая о последствиях. Отчисление их однокашника было последней каплей. Их можно понять.

Происшедшее потом Андрей всегда вспоминал со стыдом и расценивал как один из самых своих позорных поступков в жизни. Не остыв от драки, он отвесил Грабчаку такую оплеуху, что тот отлетел на метр, перевернул стол и грохнулся на пол.

Так в несколько секунд Андрей потерял своего лучшего друга.

Когда через час отец проректор, Андрей и четверо поднятых с постели дежурных помощников, включили свет и вошли в 117-ю комнату, там был почти полный порядок. Сломанный шкаф, части от стульев и тумбочек лежали аккуратной горкой, вещи были прибраны, через окна были видны фонари на улице, все студенты спали, или делали вид, что спали. Их было восемнадцать человек. У всех у них были разбиты лица.

Проректор не проронил ни слова, развернулся и вышел из комнаты.


***

До полуночи оставалось совсем не много. Солнце давно уже село, и вся их одежда покрылась инеем. Несмотря на то, что они натянули еще по свитеру, было ощутимо холодно. Картина вокруг утратила дневное обаяние и стала зловещей. Внизу плавали рваные облака, черные камни резко вычерчивали острые ломаные узоры на фоне снега, блестевшего мертвенно и угрожающе. Ноги больше не проваливались, наст стал скользким и опасным. До вершины оставалось минут сорок ходу, и она вся была ледяная.

Андрей смотрел на холодно-надменную гору, и ему было страшно. Если они сорвутся и что-нибудь себе сломают, их никто не найдет. Но дух соперничества, боровшийся в его душе с духом благоразумия, пока одерживал верх. Он не хотел быть побежден этой насмешливой сопкой в двух шагах от победы.

– Чуть-чуть осталось, – сказал Тимофей, в котором авантюризм также оказался сильнее голоса разума, – пойдем, последний рывок.

…Обратно парни шли уставшие, запыхавшиеся, мучающиеся от жажды, но абсолютно и навсегда счастливые. Они сделали это! Они покорили ее.

– В Гудыме зайдем к кому-нибудь, воды попросим, сил нет, как пить хочется, – твердил Тимофей. Пытались есть снег, но это мало помогало.

Теперь они выбирали самые легкие спуски, и около двух ночи добрели до дороги. Когда вошли в Гудым, все окна были темными, и понять, где люди живут, а где нет, было невозможно. Обошли с десяток домов, стучась в окна, но никто не открыл, свет горел только в одном здании, которое Андрей про себя назвал котельной, но и там никто не отозвался.

Они устало поплелись дальше. Судьба улыбнулась им через каких-то триста метров: дорогу преграждал шлагбаум, рядом с которым стоял балок, а в нем горел свет.

Дверь открыл полуголый солдатик-якут.

– Отец, дай воды попить, – осипшим голосом попросил Андрей. Из-за плеча якута выглянул еще один якут, такой же полуголый и такой же худой.

– Заходите, дорогие, заходите.


***

– Андрей, вы же понимаете, что мы не можем отчислить треть четвертого курса. К тому же, если станет известно причина – это будет скандал на всю страну, – сказал старый проректор и протянул Введенскому чашку горячего чая. На часах было полтретьего ночи. Андрей взял блюдце и мрачно кивнул.

– В то же время, – продолжал отец игумен, – мы не можем оставить этого безобразия без внимания. Они будут наказаны, и думаю, со временем пожалеют о том, что сделали.

– Не думаю, батюшка, – качая головой, ответил Введенский. – Они крепко на меня обиделись.

Чай был огненно-горячим, но Андрей обжигался и пил. На душе было скверно, а впереди полный мрак.

– Андрей, – медленно начал проректор. – Вы один из лучших дежурных помощников, которых я когда-либо встречал в своей жизни. Уверен, что сегодняшняя ночь обогатила вас бесценным опытом и очень поможет в дальнейшем, если вы, конечно, захотите остаться после выпуска при Академии. Но… вы же умный человек, вы понимаете…

Проректор закусил губу, видимо собираясь с мыслями. Андрей глубоко уважал старого отца игумена, и потому не стал заставлять его говорить, то, что он говорить, по-видимому, не хотел.

– Да, понимаю, батюшка. Я напишу прошение Владыке с просьбой отправить меня на какое-нибудь послушание в отдаленную епархию, – Андрей оторвался от чашки чая, поднял глаза и попытался улыбнуться. – Как раз диссертацию допишу.

– Правильно, – обрадовался проректор. – А за год много воды утечет. И четвертый курс выпустится как раз.

– Куда мне попроситься?

– На ваше усмотрение, хоть на Чукотку. На Дальнем Востоке люди почти везде нужны.

Они немного посидели молча.

– Ну, на Чукотку, так на Чукотку. По сопкам погуляю, – сказал Андрей, отставляя пустую чашку и вставая. – Я пойду, батюшка, а то ночь выдалась не из легких.

– Пишите прошение, завтра я отдам его ректору, он подпишет, и к концу недели улетите, – проректор тоже встал. – Андрей, я хочу, чтобы вы понимали, что это не ссылка. Инспекция точно также зависит от студентов, как и студенты от инспекции. Мы звенья одной цепи.

– Я понимаю.

Андрей, склонив голову, подошел под благословение.

– Бог благословит, – игумен перекрестил своего помощника и положил руку ему на голову. – Добрых вам снов, Андрей.

– Спокойной ночи, батюшка.


***

В балоке было светло и тепло. Якуты радостно суетились, заваривали чай, доставали тушенку и сгущенку. Как выяснилось, они сидели на этом шлагбауме уже месяц и порядком соскучились по человеческому обществу.

– А зачем вы здесь сидите? – спросил Андрей.

– Мы на шлагбауме, – ответил один из якутов. – Сторожим въезд в поселок.

– Так ведь территория поселка неогороженна. Шлагбаум можно не только обойти, но и объехать.

– Раньше была огорожена, – улыбаясь, ответил другой, – но теперь остался только шлагбаум.

– А что тут сторожить?

– Так ведь тут в сопках шахты с ракетами. Когда армия уходила, шахты заварили. Вот мы и сторожим. Тут много было секретных объектов. Раньше если солдаты по глупости забредали куда-нибудь, там и оставались служить до конца срока. В часть их не возвращали. Военную тайну охраняли.

Андрей скептически оглядел балок.

– А оружие?

– Нет, нам не дают. Нам не положено. Мы не надежные. Но зато два раза в день связь по телефону. Если что – в Угольных копях узнают.

«И пришлют взвод таких же худых и заморенных, которых плевком перешибить можно», – подумал Андрей. Он видел гарнизон Угольных копей, и то, что он видел, не наполняло его сердце гордостью за российскую армию. Они просидели с якутами больше часа, болтая о их службе, о Якутии и Москве, а когда собрались уходить, те уговорили их взять две банки тушенки и сгущенку.

После ночного обеда идти совсем не было сил, тело расслабилось и стонало от усталости, но на душе было светло. Ребята шли молча и не спеша. Гряды сопок вздымались по сторонам дороги как огромные спящие животные, укрытые сияющими белыми покровами. Тысячи звезд разбивались о снег на мириады осколков. Андрей погрузился в окружающий его мир, начав ощущать в нем таинственную и притягательную, гипнотизирующую, суровую, потрясающую красоту.

Когда они добрались до храма, уже рассвело. Единственное, что было действительно необходимо сделать, это подбросить в печку угля. На все остальное просто не осталось сил.


***

Проректор по воспитательной работе Московской духовной Академии и семинарии игумен Траян смотрел на старую черно-белую фотографию своего выпуска. Грабчак так и не простил друга Андрея Введенского. По окончании Академии он женился и уехал в Киев, вестей от него не было. А Андрей, побывав на Чукотке, вернулся и стал Траяном. Проректор вздохнул и повернулся к столу. На часах была полночь.

Задубицкий и Гайда…

«Хорошие студенты, – подумал Траян, – настоящие, живые».

Зазвонил телефон. Старший помощник доложил о том, что все в порядке. Начавшийся в восемь утра рабочий день закончился.

Проректор взял со стола ключи от кабинета и пошел спать.


КОТ ИГУМЕНА ТРАЯНА


– Кто бы это мог сделать? – Гайда с изумлением таращился вверх. Там, метрах в семи над землей, к одной из ветвей древней ивы, которая росла за стенами Лавры с незапамятных времен, был накрепко примотан скотчем пушистый серый кот.

– Кто бы это ни был, в изобретательности ему не откажешь, – отозвался Сковорода, в котором развитое сострадание боролось с желанием расхохотаться.

После ночного богослужения на праздник Успения и последовавшим за ним обильным и щедрым разговением Гайда, Сковорода и Настоящий решили прогуляться вокруг Лавры, наслаждаясь последними летними днями и каникулярной свободой – до первого сентября и начала занятий оставалось всего три дня. Им было о чем поговорить, они не виделись целый месяц, пока отдыхали дома, и теперь собирались наверстать упущенное. Но приятную прогулку под монастырскими стенами испортил любимый кот отца Траяна, который неистово орал на всю округу, дико сверкая безумными глазищами и тщетно пытаясь вырваться наружу. В предрассветной дымке он походил на блестящий пульсирующий кокон гигантского насекомого.

– Тот, кто это учудил – эгоист, – уверенно сказал Настоящий.

– Почему?

– Потому что сделал и никому не рассказал. Так поступают только эгоисты, нормальный человек обязательно позвал бы зрителей и дал бы им насладиться представлением. Жаль, что в нашей семинарии учатся эгоисты. Да еще и священниками станут потом.

– Снимем? – неуверенно спросил Сковорода.

– Вот Траян приедет, пусть сам и снимает, – отозвался Гайда.

– Но он ведь приедет только к первому сентября, кот не доживет.

– А кому-то его жалко? – возмутился Гайда.

– Кота или Траяна? – уточнил Настоящий.

– Гайда, ты просто мстишь ему за то, что он, помнится, в прошлом учебном году спал на твоей подушке, набросал шерсти,и тебе пришлось всю постель перестирывать. Я имею в виду кота, – рассудительно заметил Сковорода.

– А тебе, значит, всё равно! – воскликнул Гайда. – Эта тварь загадила все коридоры, однажды его стошнило на наш чайный столик в комнате, еще он как-то надул Задубицкому в кроссовки, а тебе все равно?! И не известно, как он вел себя летом, пока нас не было.

– Я знаю, я знаю! – радостно отозвался Настоящий. – Два дня назад в ризнице Семинарского храма он вылакал пол-литра запивки, предназначенной для причастников, и из-за этого сильно попало ризничным, они мне сегодня рассказывали. Кстати, может, это они его и того, а?

– Твари бессловесной мстят, безумцы, – Сковорода сокрушенно качал головой. – Надо бы Задубицкого позвать, он залезет и снимет.

– Ну, ладно, пусть снимает. Заодно полюбуется, – согласился Гайда, доставая телефон, – мы же не эгоисты, в конце концов, чтобы в одиночку наслаждаться… Эй, утроба ненасытная, ты еще в столовой? Бросай все и беги к нам, туттакое…


Кота звали Аттила, а если полно, то Аттила-бич-Божий, и прозвище свое он оправдывал сполна, поскольку в душе был истинным гунном. Семинария стенала от его тирании, небезосновательно подозревая отца проректора в намеренном поставлении кота на данное послушание – досаждать и портить жизнь семинаристам. Однако прежде чем вырасти в великого покорителя Московских духовных школ, Аттиле пришлось пройти нелегкий путь.

Барсик, так звали Аттилу прежде чем в нем проснулся вкус к варварским набегам и разрушениям, был принесен Траяном в Семинарский корпус из монастырского общежития Лавры, из кельи его знакомых одноклассников – монахов Тавриона и Родиона. Однажды вечером, на исходе Великого поста, Траян зашел к друзьям попить чайку и посмотреть на их новые переводы с латинского. Барсик безжизненным комком лежал на кровати и его взгляд выражал тупую скорбь. Траян сразу удивился, почему приветливый и общительный кот не вскочил и не побежал навстречу тереться о подол мягкой монашеской рясы.

– А что с котом? – Траян сел на твердую кровать и стал его ласково гладить. Кот смотрел на него с мольбой.

– Да, чего-то приболел малость, – отцы переглянулись.

Траян взял кота на руки и удивился непривычной легкости и худобе всегда упитанного и лоснящегося довольством Барсика.

– Он у вас не ест, что ли? – Траян внимательно осматривал и ощупывал пушистое тело.

– Ага, отказывается. Да отлежится… Все будет хорошо, давай что ли чайку попьем, – Родион явно хотел переменить тему разговора.

Траян пристально посмотрел на Родиона, потом перевел взгляд на смущенно рассматривающего что-то на полу Тавриона, медленно встал, подошел к холодильнику и достал оттуда банку рыбных консервов. Монахи застыли. Он молча вскрыл крышку и маслянистый запах прибалтийских шпрот, дразня нос, поплыл по келье. Кот отчаянно заорал, попробовал встать, но задние ноги безжизненно подломились, и он мохнатым комом упал на пол. Траян поставил шпроты перед ним. Барсик с обезумевшим взглядом, извиваясь всем телом, отчаянно подполз к банке на передних лапах.

– Отцы? Вы что, кота постили? – он спросил это так тихо и спокойно, что Родион с Таврионом поняли, будет буря.

Они заговорили все сразу. Траян метал громы и молнии, келья дрожала, монахи оправдывались, метались из стороны в сторону в тщетной надежде спастись, называли себя бестолочью, клялись, что больше не будут. А кот в это времяслышал божественную музыку и уплетал шпроты с видом абсолютного счастья. Через пятнадцать минут, остывшие и обессилившие, они уже просили друг у друга прощения, а потом до полуночи пили чай, весело хохотали, острили, перемывали друг другу кости, и Барсик, благодарно мурлыча, теплым клубком спал на коленях Траяна. Уходя от друзей Траян забрал кота с собой, а в ответ на все протесты просто посоветовал:

– Заведите себе козу, – и Родион с Таврионом еще долго обсуждали неожиданное предложение.

Проректор поселил кота в своей комнате в Семинарском корпусе. У него была келья в Академии, но он специально просил Владыку, чтобы ему дали место и в Семинарском корпусе. Он принципиально не стал брать кота в Академию, потому что во дворе ее жила безумная собака ректора, да и погулять было особо негде. А Семинарский корпус с прилегающим парком изобиловал всевозможной живностью, необходимой коту для поддержания тонуса.

По указанию Траяна студенты выпилили коту вход в нижней части двери, ведущей в его комнату, и шкуркой зачистили заусенцы. Раз в день Траян приходил покормить и проведать своего любимца, которому вскоре дал новое имя, ибо слава кота распространилась по семинарии в одночасье, и слава эта была велика.

Характер у Аттилы оказался гордый и независимый. За месяц он разогнал всех котов, живших поблизости, и провозгласил семинарию своей империей. Он серьезно считал, что все помещения, которые находились в огромном корпусе – это продолжение той комнаты, в которой он жил. Он, не стесняясь, заходил в семинарские и регентские общежития, таскал со столов еду, спал на чужих кроватях, ловил рыбок в аквариумах и жестоко карал тех, кто восставал против его господства. Плюс ко всему прочему он стал делать свои дела прямо в коридоре, и потому сонные семинаристы, выходившие в уборную ночью или под утро, когда еще не включили основной свет, обратно возвращались проснувшимися и злыми.

Окончательно на кота затаили обиду после того, как он надул на стол в одной из комнат.

И все было бы ничего, но как раз в тот момент, когда кота учили уму-разуму, в комнату вошел Траян.

– Почто животину мучаете? – спросил проректор студента, который закончил тыкать кота в лужу на столе и теперь флегматично и обстоятельно объяснял ему, в чем тот не прав, держа правой рукой за шкирку. Кот недовольно орал ему в лицо и, судя по всему, с доводами согласен не был.

Семинарист, внезапно услышав за спиной голос проректора, вздрогнул всем телом, и Аттила, воспользовавшись моментом, вывернулся из рук и пулей вылетел из комнаты. Траян постоял еще несколько секунд и молча вышел следом.

На следующий день за обедом дежурный помощник объявил, что такой-то студент за жестокое обращение с животными назначен на новое дополнительное послушание: весь второй семестр он будет по первому требованию трудиться в доме и на участке матушки Синицыной.

Это было не просто несправедливо, ведь кот пострадал за дело, – это было бесчеловечно.Траян бил наотмашь. Матушка Синицына была настоящим чудовищем, и работать у нее было самым страшным из возможных наказаний. Она не только заставляла работать много и тяжело, но и по пять раз заставляла работу переделывать, всячески при этом человека унижая. Отдать ей в кабалу студента на весь семестр было беспрецедентным наказанием.

Вся семинария возненавидела кота лютой ненавистью.

Отец Траян сам вырыл могилу Аттиле, и вопрос о том, когда его туда закопают, был лишь вопросом времени.


Макс Задубицкий уже больше часа находился в столовой. Он шесть раз поел, посидел за пятью столами, а сейчас перед ним стояла тарелка с ветчиной и сыром, которыми он намеривался закусить напоследок. Большая часть семинаристов уже позавтракала, а те, что остались, сидели небольшими компаниями и разговаривали. В постепенно пустеющей столовой, кокетничая и смеясь, порхали молоденькие официантки, убирая посуду и вытирая столы. У Макса зазвонил телефон. Макс прорычал в трубку: «Что ты привязался ко мне, Гайда? Я только начал наедаться!»Семинаристы, сидевшие за соседним столом, повернули головы в сторону человека, который один съел больше, чем все преподаватели Академии. Макс насадил на вилку пять кусков ветчины, отправил их в рот и в такой позе замер, слушая Гайду. Наконец он выдернул вилку, вскочил, проглотил, почти не жуя, и начал хохотать так, что задребезжали хрустальные люстры. Теперь на него смотрела вся столовая.«Аттилу?! Скотчем?!.. К иве?! Я на подходе, не вздумайте снимать его без меня!» – Макс закинул в рот немного сыра и направился к выходу. Путь ему перегородил знакомый второкурсник: «Эй, что случилось?» «Кто-то привязал кота Траяна к верхней ветке ивы, что растет за Лаврой у Уточьей башни. Скотчем! Пошли смотреть!» Семинаристы повскакивали с мест и ринулись за Максом, оставив разочарованных официанток наедине друг с другом.


Гайда, Настоящий и Сковорода сидели под ивой и любовались начинающимся днем. Солнце еще не взошло, и древние, высокие, неохотно просыпающиеся стены монастыря освещались только светлым небом. Друзья молчали, Аттила тоже примолк. Настоящий счастливо улыбался, Гайда вспоминал, как много таких тихих и радостных минут им удалось пережить за время учебы, Сковорода думал о том, что лучшее в семинарии – это друзья и Лавра.

Из Святых ворот – главного входа в монастырь – показалась высоченная фигура Задубицкого. Аттила жалобно мяукнул. Вдоль восточной стены Макс неторопливой трусцой приближался к сидящим однокурсникам. «Сейчас начнется потеха», – сказал Гайда. «Надо было его попросить стремянку принести, – заметил Сковорода, – потому что так он не доберется, а только все ветки пообломает, тяжеленный ведь». «Говорю ж, потеха будет», – Гайда встал. «Интересно, – спросил Настоящий, – Макс сюда бежит, чтобы посмеяться, или действительно за котом полезет?» «Не знаю, как Макс, – ответил Сковорода, увидев, как из Лавры вываливает толпа студентов, – но остальные сюда бегут точно не для того, чтобы Аттилу спасать». Почуяв неладное, Аттила снова завозился, в тщетных попытках вырваться на свободу.

Паломники, расходившиеся с ночной службы по гостиницам, с удивлением смотрели, как семинаристы в кителях и подрясниках нескончаемым черным потоком стремятся куда-то за Лавру, сворачивают налево и собираются в большую оживленную толпу на стыке южной и восточной стены монастыря. Паломники направились за своими будущими пастырями. Толпа росла на глазах. Подходили новые и новые группы студентов, уже вся семинария знала о каре, постигшей нахального кота проректора. Это был лучший подарок на праздник Успения и к началу учебного года.

Студенты смеялись, показывали на Аттилу пальцами, одобрительно кричали и аплодировали. «Кто бы мог подумать, – радовался Настоящий, – что мы так дружно ненавидим эту пушистую тварь! Ура!» В толпе появились трое дежурных помощников, но в отсутствии Траяна их никто не боялся. Помощники подгоняли четырех первокурсников, тащивших длинную алюминиевую стремянку. Расступались перед спасательной бригадой неохотно. «Ой, – закричала какая-то женщина, – да там же котик! Котика привязали. Сатанисты! Сатанисты проклятые, в праздник над котиком издеваются!» Студенты взорвались хохотом. Дежурные помощники дотащили лестницу и стали бестолково суетиться, пытаясь ее удобнее установить. Со всех сторон сыпались насмешливые советы, всем было весело. Аттила был близок к обмороку.


Отец Траян любил кошек с детства. Когда он появился на свет, молодая и озорная кошка Айка, которую отец дрожащим и плачущим котенком притащил когда-то с улицы, прониклась к нему поразительной любовью и привязанностью. Все детство она была его лучшим другом. Она устраивала ему засады, чтобы неожиданно выпрыгнуть из-за угла или со шкафа, когда он, ничего не подозревая, еще нетвердой походкой шел по комнате. Колотила мягкими лапами по его большой детской голове, когда он сидел на полу, и он кричал на всю квартиру «Ая-яйка!». Она укладывала его спать, стерегла его сон и отводила умываться и завтракать, когда он просыпался. Они играли в прятки и догонялки, а потом, после обеда, утомленные и счастливые засыпали в обнимку прямо на теплом полу, и Андрей улыбался во сне.

Айка ушла умирать, когда Андрею шел тринадцатый год. Почему-то теперь, возвращаясь раньше времени со скучнейшей богословской конференции, Траян вспомнил о ней.

Выходя из машины на площади перед Лаврой, он сказал водителю не ждать его и ехать в гаражи. А сам пошел по направлению к Уточьей башне, рядом с которой собралась, кажется, вся семинария.


Дежурные помощники уговаривали студентов взобраться по лестнице к Аттиле. Самим им было неудобно из-за подрясников, да и окончательно становиться посмешищем они не хотели. Студенты отнекивались. Настоящий с Гайдой начали скандировать: «Задубицкий, Задубицкий!» Их дружно поддержали, и Макс полез за котом. Лестница была крепкой, но все-таки ощутимо прогибалась. Где-то посередине пути Макс решил высказать свои сомнения, повернулся к друзьям и замер, вглядываясь в приближающуюся к толпе фигуру в развивающейся на ходу рясе. Макс беззвучно выговорил: «Траян».

Гайда вскочил на две ступеньки лестницы, вытянул голову, спрыгнул обратно и схватился за волосы. Толпа медленно оцепенела, и наступила тишина. «Ой-ой-ой», – сказал Настоящий. «Почему он так рано вернулся?» – спросил Сковорода внезапно осипшим голосом. «Нам всем крышка», – подытожил Гайда. Траян шел через толпу, и было видно, где он шел: перед ним расступались, но никто не становился на то место, где ступала нога проректора. Те из семинаристов, которые были в состоянии думать, думали о том, что времени их учебы в семинарии наступил конец. Отчислены будут все.

Вообще все.

Проректора не переубедишь, что ты пришел из-за жалости к коту, проректор видел, что толпа дружно смеялась над аттиловыми мучениями. «Это бич Божий, – пробормотал Настоящий. – Мы придумали себе апокалипсис. Как глупо».

Траян подошел к иве, кивнул помощникам и посмотрел на Аттилу. Тот молчал и не шевелился.

– Максим, – обратился проректор ко все еще стоящему посередине лестницы Задубицкому, – а вы не слишком тяжелый для этого дела?

– Я? Я нет. Наверное, – испугано ответил Макс.

– Тогда давайте высвобождайте его уже, – Траян обратился к помощникам: – И давно он тут висит?

Помощники переглянулись, ежась от холодного взгляда проректора:

– Его обнаружили после службы.

Гайда, Сковорода и Настоящий попытались спрятаться в толпе, чтобы помощники не указали, что это они нашли кота.

– Значит, несколько часов, – задумчиво сказал Траян, наблюдая за Максом, который добрался до Аттилы и отрывал скотч от ветки. Аттила был жив, он немного шевелился. – А чей это кот-то?

Помощники от волнения быстро моргали; они понимали, что проректор намеренно сдерживал себя, но сейчас будет буря:

– В-ваш, батюшка.

– Мой?

– Это… это Аттила…

Проректор посмотрел наверх. Все замерли, ожидая взрыва атомной бомбы. Макс, почти отодравший кота, сморщился. Из-за горизонта вынырнуло солнце, окатив толпу красным светом. Траян помолчал, потом снова обратился к помощникам:

– Да какой же это Аттила? У Аттилы передние лапы в белых носочках, а у этого только кончики лап белые.

– …как так не Аттила?

– Ну, вот так, – проректор пожал плечами. – А вам хотелось бы, чтобы это был он?

Макс схватил кота за переднюю лапу – белого носка не было. Да и вообще кот, хотя походил на Аттилу окраской, размерами был меньше и был гораздо худее.Макс крепко уцепился за ветку одной рукой, повернулся к студентам, вытянул кота в другой руке и закричал: «Самозванец!!»


Настоящий называл происшедшее чудом. Гайда признавался, что впервые подумал о том, что не сможет закончить семинарию. Сковорода утверждал, что за те ужасные несколько минут состарился на десять лет. Задубицкий сознался, что готов был специально упасть с лестницы, лишь бы не передавать в руки проректора его кота.

Но это был не кот проректора.

Аттила в то праздничное утро спокойно дремал на правом клиросе храма в Семинарском корпусе, а в новом учебном году искренне недоумевал, почему стал всеобщим любимцем, несмотря на все его шкоднические проделки.


МУДРОСТЬ ИГУМЕНА ТРАЯНА


Отец Траян сидел в своем кабинете и понимал, что ему не хватает мудрости.

Перед ним сидела старшая воспитательница Регентской школы и жаловалась на его семинаристов. Это было обычное дело, но именно сейчас проректор понял, что до сих пор поступал очень не правильно по отношению к подобным жалобам из Регентской. Обычно он внимательно выслушивал их и тут же забывал, считая, что негоже женщине вмешиваться в мужские дела. Но сегодня воспитательница была многоречива сверх меры, и за то время, пока она говорила, проректор успел обдумать все вопросы, которые хотел обдумать, и теперь не знал, чем заняться. Он в отчаянии уже решил начать вычитывать про себя вечернее молитвенное правило, хотя было только половина восьмого, но тут его осенила мысль, что ему не хватает мудрости.

Мудрый человек не имеет права так расточительно относиться к жалобам Регентской школы. Мудрый человек должен быть бережлив. Траян стал внимательно смотреть на старшую воспитательницу и в тот момент, когда она сделала паузу, чтобы набрать воздуха, он вклинился в беседу:

– Светлана, вы совершенно правы. Прямо после ужина они будут вызваны ко мне в кабинет. Я разберусь.

Воспитательница бросилась благодарить проректора и продолжала делать это даже тогда, когда он закрыл за ней дверь. «Нужно вызвать семинариста и заставить его оправдываться, даже если обвинение пришло из Регентской школы, – подумал Траян. – Не всё ли равно откуда? А заставить семинариста оправдываться никогда не лишне». Он снял трубку телефона, набрал старшего помощника и потребовал после ужина к себе в кабинет Сковороду и Пушко.

Созвонившись между собой, парни договорились встретиться у входа в Академию. Сережа Пушко, украинец с голливудской внешностью, накаченными мышцами и всегда идеально выглаженными брюками, пришел первым и от нечего делать стал насвистывать военные марши. К нему подлетел запыхавшийся Сковорода:

– Пошли?

– Да. Ты знаешь, за что нас?

– Нет.

– Пойдем выяснять.

Они быстро поднялись на административный этаж, подошли к кабинету проректора и постучались.

– Да-да, – послышалось из-за двери, и они вошли.

Траян сидел в кресле и читал Псалтирь на иврите. Сковорода и Пушко знали манеру проректора вести разговор, потому спокойно прошли на середину комнаты и остановились в ожидании. Траян молчал, продолжая читать. Ребята стояли не шевелясь. Траян перевернул страницу. Сережа Пушко слегка улыбнулся. Леша Сковорода шмыгнул носом. Траян молчал и читал. Пушко скосил глаза на друга и вопросительно приподнял брови, Сковорода в ответ едва заметно пожал плечами. Траян молчал. Сковорода бросил взгляд на противно тикающие часы – восемь двадцать пять. Траян молчал. Восемь двадцать шесть. Траян перевернул страницу. Ребята начинали волноваться. В половину девятого проректор, не отрывая глаза от Псалтири, сказал: «Вы бы присели, что ли». «Нет-нет, мы постоим», – моментально отреагировал Сковорода. Траян дочитал псалом и отложил книгу в сторону. Ребята встрепенулись. Траян подвинул себя поближе к столу и подвинул поближе к себе исписанный лист. Парни переглянулись, проректор молчал.

– Вы оба служили в армии, правильно? – наконец спросил Траян.

– Да.

– Хм, об этом, похоже, мы сегодня и будем с вами говорить. Смотрите, что мне на вас написали из Регентской школы, – проректор взял листок. – Ну, тут всякая лирика… Ага… «Они, – это вы имеетесь в виду, – узнали о том, что группа девушек из Регентской школы вместе со студентами Академии идут на осенние шашлыки. Поскольку их не пригласили, они воспылали негодованием и ревностью, и по врожденным звериным инстинктам, а также в силу уязвленного самолюбия решили испортить всем веселье». Каков слог, да? Воспылали ревностью, звериные инстинкты. Кстати, почему это вас обязательно должны приглашать с собой академисты? Вы ж из семинарии. Ну, не важно. Дальше. «Когда ребята и девушки уже расположились в лесу на берегу озера, уже разожгли костер, расчехлили гитары и начали жарить мясо, эти негодяи и начали свое дело». Так прямо и написано – негодяи. Признаюсь, когда я дочитал до этого места, где вы уже собрались «начать свое дело», я сильно испугался. Читаем дальше. «Оказывается, они вызнали, где планируется пикник, оделись в камуфляж, разрисовали себе лица боевой раскраской и затаились неподалеку». Мороз по коже… «И когда ребята пошли в лес, чтобы принести еще дров, они напали на них, связали, заткнули кляпами рты и притащили к костру». Хотел бы я взглянуть на это, если так и было на самом деле, господа, вы фотографий не делали?.. «Вели себя нагло и вызывающе». Кто бы сомневался… «Испугав девчат и академистов, они съели треть шашлыка, и довольные ушли обратно… Веселье было сорвано, не успев начаться»… А дальше, если кратко, Регентская школа пишет, насколько она вся целиком разочаровалась в семинаристах, и почему именно сожжение на костре, а не повешение или четвертование, должно быть вам подходящей карой.

Траян отложил листок и вопросительно уставился на своих студентов. Студенты неуверенно улыбались, и проректор понял, что именно так все и было.

– Я так понимаю, – начал Траян, – что в вас проснулись вояки, и вам армейских приключений захотелось… Вот вы, Алексей, вы из Белоруссии, вы там где служили?

– В пограничных войсках, в штабе.

– В штабе? Здорово. Долго операцию планировали?

– Понимаете, батюшка…

– Ладно-ладно, еще поговорим. А вы, Сергей? Где служили вы?

– Я больше учился, чем служил. В учебно-тренировочном центре СпН.

– Спецназ?!

– Так точно.

– У меня есть собственный спецназовец! – восхитился проректор. – А почему я об этом ничего не знал?

– Меня никто не спрашивал при поступлении, в каких войсках я был, – скромно ответил Пушко, – кроме того, это же на Украине.

– У нас разные государства, но одна Церковь, – заметил проректор. – И вы закончили обучение, Сергей? У вас теперь какой-нибудь берет есть?

– Нет, я не закончил.

– Почему?

– У меня возникли проблемы с вестибулярным аппаратом.

Траян недоверчиво посмотрел на него:

– А разве не вы чистите паникадила и фрески в лаврских храмах? Мне рассказывали, как вы без страховки лазите под самый потолок. Отцы-монахи еще бояться, что вы сорветесь и расшибетесь насмерть, а им храм придется переосвящать. Ведь это вы?

– Я, но это не то же самое, что с парашютом, например, прыгать.

– Да? Хм… О, слушайте, у меня такая история была, Сергей! Вы мне сейчас поможете. Недавно был на охоте с военными, так там один майор в отставке рассказал, что он в первую чеченскую войну сам видел, как наш снайпер попал противнику между глаз на расстоянии в два километра. И так он это рассказывал! Про винтовку, про паренька этого… Сергей, вы мне скажите, он немного, э-э-э, сочинял или это правда? Все-таки два километра!

– А что за винтовка?

– Ну, я не помню, Сергей. Какая-то самая распространенная, но специально отобранная по точности… Из трех букв.

– Из трех? СВД? Наверняка СВД, это классика. Снайперская винтовка Драгунова.

– Точно! Драгунова, помню эту фамилию.

– Я вообще-то не снайпер, у меня не очень детальные представления. Если винтовка стандартная, говорите, то и оптика там стоит ПСО-1.

– И? – Траян внимательно смотрел на Пушко.

– А как это было?

– Сидели у костра, они мясо ели, я рыбу запеченную…

– Нет, батюшка, я про выстрел спрашиваю. Хотя, если у костра, говорите, то попасть не составит особого труда и с трех километров.

– А, про выстрел. Это был наблюдатель, в которого стреляли, лето было, и наш военный стрелял лёжа.

– Не с горы? Не сверху вниз?

– Нет, по прямой.

– Вряд ли такое возможно сделать специально, батюшка. Во-первых, про «между глаз» – на таком расстоянии голова не будет видна, поскольку у ПСО-1 четырехкратное увеличение. Во-вторых, если стрелял по прямой, то там будет такое жуткое падение скорости пули и снижение относительно оси прицеливания, что ни о каком поражении цели просто нельзя говорить. Из СВД стреляют обычно максимум метров на восемьсот. Вот я скажу вам, что на такой дистанции в восемьсот метров пуля падает относительно оси прицеливания на восемь метров. А ветер скоростью один метр в секунду сдувает ее на полметра. Вы представьте, на два километра это будут огромные цифры, пуля упадет метров на сто, а сдует ее метров на десять. Какое тут «между глаз»? А ведь еще она будет лететь секунд пять, за пять секунд некоторые успевают позавтракать, а тут боевик не шевелился, да?

– А вы сами стреляли?

– На шестьсот метров при отсутствии ветра по грудной фигуре однажды выбил восемь из десяти. Мой личный рекорд.

– А почему между глаз обязательно?

– Какие-то кровожадные вопросы у вас, батюшка, – Сковорода, как истинный работник штаба, был уверен, что войны выигрываются в кабинетах.

– Это все для миссии, Алексей, чтобы в будущем разговаривать с военными на одном языке.

– Между глаз – это снайперский шик. А вообще, если на человеке бронежилет, – Пушко было немного неудобно объяснять азбучные истины проректору, – то из СВД вы его не пробьете уже на пятистах метрах. Потому нужно в голову целиться в любом случае.

– Ясно, Сергей, теперь ясно.

Траян разглядывал студентов и переваривал информацию.

– Спецназовец и штабист, так-так, надо бы придумать, как вас использовать по назначению… Ладно, давайте про случай в лесу. Что все это значит, вы зачем веселье людям испортили?

– Это не мы, – с негодованием ответил Сковорода.

– Как не вы? Вас опознали, не отпирайтесь!

– То есть, это были мы, но мы веселья не портили, веселье испортили сами регентши, у которых отсутствует чувство юмора.

– Вон оно что! – воскликнул Траян. – А вы не подумали, что они в армии не служили и именно потому армейский юмор им недоступен?

– Да что же тут армейского, – обиделся Пушко.

– Ну-ну, – поддакнул проректор. – Так как все было-то?

– У нас имелся наводчик среди них, который по мобильному вывел нас к месту предполагаемого пикника, – начал объяснять Сковорода.

– Наводчик, – повторил Траян.

– Конечно, мы хорошо подготовились. Кляпы, например, сделали заранее. И нас нужно благодарить, что мы не засовывали им в глотки землю с травой, или грязные палки не привязывали.

– Я передам это Регентской, – сказал проректор. – Хотя постойте, почему Регентской, ведь пострадали академисты. Думаю, вы нажили себе смертельных врагов.

– Ничего подобного, – ответил Пушко, – они это все очень правильно и с юмором восприняли. Совершенно адекватные ребята.

– А когда вы их заваливали, они тоже все адекватно воспринимали?

– Абсолютно. Перепугались страшно, как и положено.

Траян постучал пальцем по столу:

– А как кляпы выглядели?

– Берете, батюшка, носовой платок, побольше ваты в него, и заталкиваете это все поглубже, вот и весь кляп.

Траян одобрительно кивал.

– Мы оделись в камуфляж, – продолжал рассказ Сковорода, – и выдвинулись к месту дислокации объектов. Когда подобрались поближе, повязали банданы и поползли по папоротнику.

– Банданы?

– Обязательно, и еще рюкзаки на живот перевесили.

– Банданы тоже были комуфляжные?

– У меня черная бандана, – сказал Пушко.

– А черная в глаза не бросается, в лесу-то?

– Если специально высматривать, то и комуфляжная бросится, а если специально не искать, то черная прекрасно смахивает на пенек.

– Еще тут написано, господа, что вы были разукрашены боевой раскраской, – проректор кивнул в сторону жалобы из Регентской.

– У страха глаза велики, – ответил Сковорода, – немного грязью замазались, всего делов.

– И близко вы подползли?

– Метров на семьдесят.

– Близко.

– Нормально.

– Что дальше?

– Дальше мы сбросили на телефон нашему агенту сообщение, куда нужно направлять жертв.

Траян усмехнулся:

– И ваш наводчик встал, показал пальцем куда нужно идти, и все пошли?

– Нет, он разыграл что-то с дровами и вместе с тремя академистами пошел их искать. В смысле дрова, – Сковорода рассказывал с видимым удовольствием. – Вот мы их и скрутили. В смысле академистов. Там растут старые сосны, глухо заросшие снизу папоротником и немного каким-то кустарником, очень удобное место. Одного академиста наш человек увел подальше, и нам было проще справиться с оставшимися двумя, хотя они и не отходили друг от друга дальше шагов тридцати.

– Вы их по очереди скручивали?

– Разумеется. С первым получилось очень просто. Он шел практически на меня, и когда был уже в двух шагах, сзади налетел Сережа. Одной рукой за ногу, другой в пояс, и вот он уже был на земле, а я засовывал ему кляп. Все очень быстро и тихо получилось. Потом мы его замотали скотчем, оставили лежать и отправились за вторым.

– Погодите, погодите, – Траян остановил Сковороду, – вы ему ничего не рассказали? Не показали, что это были вы?

– Ну что вы, батюшка. Конечно, мы перевернули его на спину, чтобы он нас мог узнать.

– Но он нас не узнал, – добавил честный Пушко. – Я сразу сказал Леше, что нас не узнают, поскольку мы были одеты довольно странным образом, замазаны грязью, а у человека был шок от того, что его валят на землю и затыкают рот кляпом. Кроме того, долго объяснять нам было не с руки, поскольку еще два академиста гуляли неподалеку. Мы перевернули его на спину, сказали, что все нормально и попросили лежать смирно.

– Как он выглядел?

– Все люди в таких ситуациях выглядят одинаково, – философски заметил Пушко.

– М-да, – вздохнул проректор. – Что потом?

– Потом был второй, – продолжил Сковорода. – Он уже набрал каких-то палок и шел обратно, так что нам нужно было торопиться. Мы его настигли почти на опушке. Сережа заходил немного спереди и справа, отвлекая внимание, а я сзади и слева. В общем, когда он заметил летящего на него Пушко, я уже наваливался на него со спины. Дрова врассыпную, мы об землю. Ну, скрутили мы его быстренько, кляп сунули и уволокли к первому, чтобы на опушке не лежал.

– И чтобы им не так страшно было по одному, – прибавил Пушко.

– Но самый интересный оказался третий, – найдя в лице проректора благодарного слушателя, Сковорода получал видимое удовольствие от рассказа. – Он шел к остальным участникам пикника один и без дров, поскольку с нашим человеком они нашли приличное бревно, вдвоем его было тащить тяжело, и он шел за подмогой. Вот представьте, батюшка, он идет такой веселый и ничего не подозревающий, – глаза Сковороды горели, – равняется с толстой сосной в два обхвата, и из-за нее прямо на него выходит в полный рост человек в камуфляжной форме, черной бандане и с разрисованным лицом. Академист по инерции делает еще один шаг, а Пушко делает ему шаг навстречу и немного в сторону, и на том же движении проводит подсечку. Туловище академиста, увлекаемое рукой Пушко, валится вниз почти параллельно земле, а его ноги взмывают к небу. О, как это было красиво! Я так был очарован, что не сразу бросился с кляпом, и Пушко пришлось несколько секунд закрывать ему рот рукой.

– Это ужасно, – проректор медленно провел пальцами по лбу, – это ужасно.

Семинаристы улыбались.

– А потом вы их потащили к костру, так?

– Сперва мы аккуратно скрутили нашего агента, чтобы на него не пали подозрения в предательстве и шпионаже.

– Эх, хитрецы. Никто и не догадался, да?

– Да где им там, догадаться. Мы когда свою добычу волоком к костру притащили, академисты и регентши дружно потеряли способность думать минут на пять точно. И говорить тоже разучились.

«Фантастика, – думал про себя проректор, – фантастика. Только четвертый курс мог учудить подобное. И только четвертый курс может подобным гордиться. Ну что был за набор в том году, ума не приложу, с виду вполне нормальные ребята».

– Девчата перепугались, наверное, до смерти?

– Ну, они немного были сбиты с толку, – пожал плечами Пушко.

– Зато парни смеялись от души, когда узнали нас, – заметил Сковорода. – Но про шашлык, что мы его весь съели, это вам неправду написали. Мы немного взяли с собой и почти сразу ушли.

– Конечно, – согласился Траян, – у вас там были свои глаза и уши. Что вам потом доложил ваш человек? Наверное, вы были единственной темой разговоров до конца пикника?

– Приблизительно так.

– Довольны?

– Как вам сказать, батюшка, мнения-то у них разделились.

– Да, а вы чего ожидали, интересно?.. Ну что ж, господа, – Траян встал, – вы порадовали меня прекрасной историей.

– А, главное, никаких пострадавших, – заметил Сковорода.

– И это правда, – Траян не стал спорить. – Вот что я сделаю. Я поступлю мудро. Мне, знаете ли, иногда не хватает мудрости… Вы скажете всем, что пока находились у меня в кабинете, вы писали объяснительные и получали строгий выговор, договорились? И на этом инцидент будем считать исчерпанным.

Парни поклонились и пошли к выходу.

– Еще одно, господа, – сказал им вдогонку проректор. – В следующий раз проводите качественную масштабную разъяснительную работу. У меня, знаете ли, нет никакого желания выслушивать жалобы Регентской школы по пустякам.

– Хорошо, батюшка, – пообещали семинаристы и вышли.


– Ты это, отец, ты почему сказал, что у тебя нет берета? – спросил Сковорода у Пушко, выходя из Академического корпуса на улицу и опасливо оглядываясь.

– Ага, чтобы он потом затаскал меня по всяким гостям Академии в качестве живого экспоната? Посмотрите направо – картина Коровина, посмотрите налево – семинарист-спецназовец…Так, да? Ну его. А ты чего сказал, что будто парни у костра смеялись от души?

– А ты хотел, чтобы я ему рассказал, как у нас чуть не дошло до рукопашной?

– Врать не хорошо.

– Кто бы говорил.


Траян задумчиво сидел в своем кресле. Парни определенно ему врали. У Пушко точно был берет, а поверить, будто академисты не обиделись за то, что с ними сделали на глазах у девушек, Траян не мог. Вся история и так не нравилась проректору, а тут его еще пытались обмануть… Наглецов надо было проучить, и поступить с ними именно так, как они поступили с академистами – неожиданно и больно. Это будет по-настоящему мудро.

«Спецназовец и штабист», – усмехнулся Траян, и, подняв трубку телефона, набрал номер старшего помощника.

– Отец Наум, добрый вечер, – старший помощник был в отпуске и Траян решил, что для молодого отца Наума будет полезно некоторое время потянуть его лямку, – мы со старшим помощником всё никак не могли найти девочку, чтобы ухаживать за Луизой Аркадьевной Соломоновой в городе. Это старенькая вдова нашего профессора, ей нужно каждый день носить еду, убираться в доме, водить на богослужения, в больницу возить, журналы читать, еще она, кажется, собралась писать мемуары, нужно помогать, ну и вообще все такое. Даже Регентскую с Иконописной просили, но у них тоже не нашлось свободных рук… Я решил проблему. На это послушание назначены Сергей Пушко и Алексей Сковорода. Завтра объявите им об этом. Скажите им, что заниматься Луизой Аркадьевной они будут до конца учебного года точно, а там посмотрим. Если у них возникнут вопросы, скажите, что после сегодняшнего с ними разговора я понял, что лучше них с этим ответственным и рискованным заданием не справится никто. Так и передайте им – рискованное, мол, задание, не каждому по плечу…


ОБЕТ ИГУМЕНА ТРАЯНА


«Аня, дорогая, наконец-то!» – воскликнул Гайда, поднимаясь с кресла навстречу входящей в Миссионерский отдел стройной очаровательной девушке с блестящими каштановыми волосами, тонкими чертами лица и широко поставленными карими глазами. «Милая моя, – Настоящий тоже поднялся, – мы тебя страшно заждались!.. А что это за питекантроп рядом с тобой?»

Питекантропом был Алексей Сковорода, а Аня была его невестой. Они познакомились год назад и почти тогда же в их отношения влезли Гайда с Настоящим, взявшиеся за интенсивное глубокое воцерковление Ани, подготавливая ее к служению матушки священника. Семья Ани не так давно пришла к вере, потому узнавать внутреннюю жизнь православия ей приходилось через Гайду и Настоящего, чему Сковорода был не особенно рад, а вот Аня была только за.

Сегодня вчетвером им предстояло обсудить устройство свадьбы, которую собирались сыграть через месяц.

– Я уговорила Лешу положиться на вас, – сообщила Аня.

– Конечно, – обрадовался Настоящий, – никто не устроит православную свадьбу лучше нас.

– Разумеется, – мрачно согласился Сковорода.

– Ну, зачем ты такой грустный, Леша, – обиженно произнес Гайда, – мы уже и план придумали. А мнение будущей жены нужно уважать.

Настоящий достал листок:

– У нас в плане мальчишник, девичник, выкуп, венчание, прогулка и застолье.

– Вы решили и девичник устраивать? – скептически отозвался Сковорода. – И что там будет?

– Не твое дело.

– Что?

– А вот так. Тебе какое дело, тебя мы туда не пустим. И вообще мы решили сделать вам сюрприз, и поэтому рассказывать о наших планах не будем. Придете и сами все увидите. Будет весело и незабываемо.

Сковорода запротестовал и проявил недюжинную стойкость, выдержав как натиск товарищей, так и нежную ласковость невесты. В итоге сошлись на том, что девичник парни трогать не будут, но и рассказывать о своих остальных планах тоже. Аня хотела настоящую православную свадьбу и незабываемых сюрпризов.


К мальчишнику распорядители свадьбы готовились с таким рвением, что Сковорода начал бояться, как бы за этот мальчишник ему не было потом стыдно всю семейную жизнь. В назначенный день они под благовидным предлогом покинули Лавру и после ужина направились в город на съемную квартиру. Сковорода был полон самых скверных предчувствий. Выдержка совсем оставила его перед дверью, на которой красовался номер тринадцать, и он бы убежал, но Гайда с Настоящим вовремя схватили его и затолкали вовнутрь.

В квартире было темно, как в подземелье. От стены отделилась фигура в черном и, подойдя к жениху, схватила его за плечо костлявыми пальцами. Сковорода онемел. Фигура потащила его дальше в мрак. Посередине большой комнаты стоял гроб, освещаемый несколькими свечами. Гроб был пуст. Вокруг гроба стояли черные силуэты. В голове Сковороды всплыли картины самых отвратительных оргий, описание которых он читал у Геродота и Тита Ливия. Человек, ведший Сковороду, с силой надавил ему на плечо и опустил на колени. Сковорода готов был потерять сознание от возмущения и ужаса. Наступила тишина. Наконец, человек в черном тихо сказал: «Помолимся, братья». И монахи Троице-Сергиевой Лавры, специально приглашенные Гайдой и Настоящим, затянули покаянный канон Андрея Критского.

К полуночи Сковорода понял, что это не шутка. К двум часам ночи он догадался, что вычитываемое монашеское молитвенное правило специально сконструировано из нескольких уставов. К четырем часам утра он перестал понимать, что происходит.

Молились они до восхода солнца.

Когда еле живого Сковороду весело хохотавшие иноки укладывали на заднее сидение такси, чтобы друзья отвезли его обратно в семинарию, он едва слышно спросил: «За что?..» Настоящий и Гайда, отлично выспавшиеся на кухне, серьезно ответили: «Чтобы, вступая в брак, ты знал, какой духовной радости лишаешься, отказавшись от монашества».


В течение двух дней Сковорода пытался убедить себя, что самое страшное позади и Гайда с Настоящим не посмеют подобным же образом надругаться над его свадьбой. Убеждать себя получалось не очень. Парни ходили с загадочными улыбками на лицах и никаких гарантий давать не собирались. Сковорода переживал…

В день свадьбы он проснулся сидя на стуле, голова слегка туманилась и была тяжелой. В спальне на третьем этаже Семинарского корпуса было светло – ради праздника октябрь изменил себе: сумрачное небо, нагоняющее последнее время тоску, внезапно просветлело, а крапающий дождик шел стороной. Попытавшись встать, Сковорода понял, что к стулу он привязан. В комнате кроме него никого не было. Окно напротив было открыто, и Сковорода заметил прислоненный к подоконнику край лестницы. Ему стало не по себе.

Что происходило потом, он не видел, но догадаться было нетрудно.

К Семинарскому корпусу, неистово сигналя, подкатил длинный лимузин и два автобуса, из которых высыпали приглашенные на свадьбу. Их ожидало огромное количество семинаристов с разноцветными шариками в руках. Невесту в подвенечном платье подвели к высокой лестнице, которую для подстраховки придерживал здоровяк Задубицкий, и объяснили, что жених ждет ее в комнате, куда нет иного пути, кроме как вверх. «Количество попыток ничем не ограничено, – успокоил Аню Настоящий, показывая на большую спасательную надувную подушку под окнами. – Расшибиться тебе не удастся». Аня поглядела в пустое открытое окно. «Вы, конечно, думаете, что я откажусь? – озорно воскликнула она. – Как бы не так!» В момент, когда она, ухватившись повыше белоснежной перчаткой, ступила на первую перекладину лестницы, семинаристы дружно выпустили шарики в небо и зааплодировали. Со всех сторон заискрили вспышки фотоаппаратов. Гайда достал громкоговоритель и начал объяснять происходящее:

– Все мы знаем, что священники в массе своей идут в ад. Об этом и святитель Иоанн Златоуст как-то сказал: «Не думай, чтобы в среде священников было много спасающихся, напротив – гораздо более погибающих». Мы и не думаем, мы знаем, что это так. Единственный шанс для священника не попасть после смерти на огненную сковородку заключается в его жене. Апостол Павел написал однажды, что «муж освящается женою». Друзья, это про нас! Если жена священника готова ради него на всё, то у него появляется шанс спастись. Только так, отцы и братья, только так! Поэтому всякая девушка, желающая стать матушкой, должна быть готова на подвиг. На подвиг самоотречения, на подвиг самопожертвования. И не тогда, когда это удобно ей, а в любую минуту. Тогда, когда это потребуется. Как видите, от Анны подвиг потребовался прямо сейчас! Поддержим её!.. Анна! Анна! Анна!

Сковорода слышал, как толпа скандировала имя его невесты. Он попытался кричать ей, чтобы не дурила и не вздумала взбираться по лестнице, но его крики утонули в общем шуме.

Аня поднялась к своему жениху с первой попытки.


…Сжав голову руками, Сковорода сидел в лимузине, переживал унижение и вынашивал план отмщения. Месть должна быть страшной. Лимузин, наполненный беззаботными веселящимися людьми, катил на «прогулку». Свадьба была в полном разгаре. Сковорода отнял руки от лица. К нему по салону машины пробирался Гайда с черным мешком в руках.

– У меня сюрприз для тебя, – сказал он, устраиваясь рядом.

– Хватит мне сюрпризов. Наверное, я должен благодарить вас за то, что хоть венчание вы не испохабили. Я боялся, что вы и в храме чего-нибудь выкинете… Что в мешке?

– Ничего, он пустой. Это тебе на голову.

– Даже не надейся!

– Леша, не надо мне тут. Смотри, как всем весело. Не порти нам настроение своим неожиданно сломавшимся чувством юмора. Знаешь, что мне сказали Анины родители? Что они просто в восторге. Из-за одного-то выкупа! А что еще будет!.. Тут вообще все в восторге, кроме тебя! Глянь на жену свою, она ж просто сияет. Давай, одевай мешок. Мы не хотим, чтобы ты раньше времени догадался, куда мы направляемся.

С мешком на голове Сковорода ехал минут десять.

Наконец автомобиль сбросил скорость, несколько раз медленно повернул и остановился. В салоне стало тихо, и Сковорода догадался, что сюрприз у его друзей получился. Снаружи послышались чьи-то голоса, потом заскрипели ворота, еще одни; лимузин, должно быть, въезжал в какой-то ангар. Все молчали, Сковороде страшно хотелось снять мешок с головы, он мучался в догадках, чем же так поражены его спутники. Проехав еще пару метров, они остановились. Гайда и Настоящий аккуратно под руки вывели Сковороду из машины и стянули с него мешок.

Сковорода понял, что находится в первом тесном внутреннем дворике исправительной колонии общего режима номер семь Управления федеральной службы исполнения наказаний по Московской области.

Он был здесь однажды, когда договаривался опроведении катехизических бесед с заключенными, но идея развития не получила. «Помнишь, – прочувствованно сказал Настоящий, положив другу руку на плечо, – ты убеждал нас, что самая зеленая трава находится на выходе из тюрьмы, и там же светит самое яркое солнце? Что именно тюрьма научает человека ценить прекрасное в жизни. Эх… На контрасте, так сказать. Помнишь? Вот мы и решили усилить тебе впечатление от сегодняшнего дня, дня твоей свадьбы, посещением этого замечательного места». Из лимузина вылезали ошарашенные парни в дорогих костюмах, девушки в вечерних платьях и с букетами цветов, родители невесты с открытыми ртами и сама невеста, вся в белом. «Ну а чтобы ты совсем до конца прочувствовал момент, – улыбался Гайда, – ты сейчас перед заключенными прочитаешь лекцию о смысле и значении православного брака. Познакомься, это начальник тюрьмы Андрей Борисович, он так тебя ждал».

Пока красный как рак Сковорода, поминутно запинаясь, пытался донести до скептически настроенных бритых людей в робах всю красоту православного брака, прочие участники свадебных торжеств побывали на краткой, но очень познавательной экскурсии. Предусмотрительный Андрей Борисович постарался сделать так, чтобы они не встретили ни одного заключенного, и ни один заключенный не встретил яркую разодетую делегацию, благоухающую дорогим парфюмом. Потому для тех заключенных, которые посетили беседу о православной семье, так и осталось загадкой, с какой целью лектор на встречу с ними вздумал вырядиться так, словно от тюремных ворот собирался направиться прямо в ЗАГС.


Когда лимузин выезжал из колонии, Аня расцеловала Гайду с Настоящим, ее мама нежно обняла обоих, а отец долго тряс их руки в крепком рукопожатии. Из-за постепенно ухудшающейся погоды, вновь затянутого октябрьского неба и начинающегося дождя никто не мог проверить слова Сковороды о самом ярком солнце и самой зеленой траве на выходе у тюрьмы, но и без того все находились в радостном возбуждении. Свадьба явно получалась. В ресторане жениха с невестой уже ждал подготовивший дальнейшее празднование Задубицкий и два автобуса гостей, которых Гайда и Настоящий благоразумно решили в тюрьму не возить. Вино полилось рекой, тосты были длинны, песни пелись всеми хором и пробирали до слез, дружный ансамбль семинаристов виртуозно наяривал на народных инструментах, «горько» тянули протяжным знаменным распевом, Настоящий очень искренне танцевал, Гайда сыпал на всех из пушки-конфетти, Задубицкий случайно свалил торт с передвижного столика, все буйно веселились и хохотали до изнеможения…


– О, брат! – и Настоящий въехал лицом в густую жижу перепаханного поля.

– Да, – громадный силуэт Задубицкого почти таял за густой пеленою дождя в холодной октябрьской ночи, – подложил нам свинью Сковорода, подложил.

– Никому не двигаться, никому не двигаться! Очки! – Настоящий ползал на четвереньках в земляной каше, близоруко шаря руками вокруг себя.

– Держи, – Гайда протянул Настоящему бесформенный и растекающийся комок грязи. – Плохо дело наше. Знаете, в девятнадцатом веке на русских дорогах в промоине мог утонуть всадник вместе с конем. С того времени ничего не изменилось, а у нас и коней сейчас нет. Не дойти нам.

– Нужно было наплевать на Сковороду и идти в другой день, – сказал Настоящий, растирая руками грязь по линзам. – Он просто тупо нам мстит.

– Только ради Ани…. – отозвался Гайда.

– Эх, да… Сколько еще до этих Малинников?


Святой источник в Малинниках, или как его еще называли «водопад Гремячий», был по преданию изведен из горы преподобным Сергием Радонежским и с тех пор, уже около 650 лет, почитался как святое место. Лаврские монахи, внимательно оберегающие святыню, сделали здесь большую открытую купальню и плюс к ней несколько маленьких купаленок, наподобие душевых кабинок, где вода мощной струей лилась сверху, а, кроме того, еще множество мест, где можно было просто набрать воды. Источник постепенно превратился в небольшой, но потрясающе красивый деревянный город, с широкими дорожками, красивыми теремами, тяжелыми коваными лавками и лестницами. Рубленые часовня и храм своей красотой и древнерусской строгостью внушали благоговение и настраивали на молитвенный лад.

Вода в источнике была ледяная. Купальня выглядела как поставленный на землю большой сруб с крышей, высоко приподнятой над ним. Шириной купальня была примерно три на три метра и более полутора метров высотой. Сруб всегда был полон кристально чистой водой, переливающейся через край – мощный источник, ни секунду не переставая бить, не давал воде застояться. С земли с двух сторон наверх под крышу вели ступеньки, заканчивающиеся небольшими площадками у самой кромки воды. В воду можно было или прыгать, или спускаться по специально приспособленным лестницам с металлическими перилами. И тот, и другой способ не сулил ничего приятного, ибо медленно спускаться в ледяную воду было не менее жестокой забавой, чем нырять в нее с головой – кости сводило от холода и дыхание сбивалось в обоих случаях.

Путь до Малинников был неблизкий: от Лавры до купальни примерно семнадцать километров в один конец. Часть из этого пути надо было пройти по шоссе, часть по лесу, а часть по проселочным дорогам и полям, которые в дожди становились настолько непроходимыми, что только ноги семинаристов могли одолеть глубокую и вязкую глиняную кашу.


– Наконец-то, – прохрипел Настоящий, когда его ноги коснулись первых досок деревянной дорожки, ведущей к купальне, – дошли.

– Не знаю, как вы, братцы, а я что-то слегка замерз, – изо рта Гайды почти перестал идти пар и губы плохо выговаривали слова. Посиневший Задубицкий топал ногами по деревянному настилу, пытаясь согреться и заодно стрясти глину, налипшую толстым слоем почти до колен.

– А как, интересно, – спросил Гайда, притопывая вслед за Задубицким, – мы будем надевать нашу одежду, после того как искупаемся? Мокрую одежду на мокрое тело натянуть непросто.

– А меня больше интересует вопрос, как мы будем ее снимать. Ты слишком далеко заглядываешь вперед.

– Правильно, пойдем купаться, – и Гайда побрел по дорожке к источнику. Дождь не переставал ни на минуту.

Купальня была под крышей и, поднявшись по ступенькам, друзья наконец-то спрятались от разбушевавшейся стихии. От воды веяло ледяным холодом, а ее угрожающее журчание заставляло тело съеживаться еще больше, хотя, казалось, съеживаться ему уже дальше было некуда.

– Ну, что, не просто же так мы сюда пришли, – выдавил Гайда. Все трое стояли в нерешительности и ругали про себя мстительного Сковороду. Настоящий присел и потрогал воду.

– Мама дорогая, – он резко отдернул руку.

– Холодно? – Задубицкий и Гайда тоже потянулись к воде.

– Нет, что вы, ни капли не холодно.

– Если мы будем так стоять и не двигаться, то ветер заморозит нас окончательно и шансов на то, что мы заставим себя искупаться, не будет никаких.

– Какой ты разумный, Задубицкий. Покажи нам класс, – Гайду трясло, и даже в темноте было видно, что замерз он страшно.

Они постояли еще несколько секунд и, наконец, стали раздеваться. Одеревеневшие пальцы с трудом расстегивали пуговицы, а мокрая одежда никак не хотела сниматься. Когда Гайда стягивал майку, раздался треск.

– П-п-порвал, – ткнул в него пальцем Настоящий, артикуляция которого свидетельствовала о том, что утром его ждет изолятор и высокая температура.

Задубицкий разделся первым. Стоять на мокром полу было невозможно и, перекрестившись, Макс с размаху прыгнул в источник.

– О-б-а-л-д-у-у-у-й! – заорал Настоящий, которого с ног до головы окатило студеной водой.

– Да, ладно тебе одежда и так мокрая, – и Гайда бросился в воду. Настоящий еще продолжал ругаться, держа штаны в руках, а они уже с воплями вылезали обратно.

– Ё-ё-ё! Ё! Ё-ё-ё-ё-ё, – Гайда выбивал джигу. – Вот для чего в русском алфавите эта буква, ё! Ё-ё-ё!!!

Задубицкий махал руками, изображая мельницу, ждущую своего Дона Кихота; сияющее лицо Макса выражало довольство.

Настоящий почувствовал себя в меньшинстве. Ему стало обидно оттого, что он еще не купался, и завидно, что им уже хорошо, а ему, чтобы стало хорошо, должно перед этим стать еще более плохо, чем сейчас. Он трясущимися руками взялся за перила и стал медленно погружаться в святую воду. Всякий раз, залезая в источник, он был уверен, что не вынырнет. Сердце так замирало в груди, что казалось, будто пришел конец его земного пути. Вот и сейчас паника овладевала его сознанием с такой же скоростью, как холод сковывал тело. Когда он отпустил перила и оттолкнулся от ступенек, он был почти уверен, что обречен…

– Я, честно говоря, думал, что ты обречен, – Гайда бил товарища по плечу, и радость наполняла душу Настоящего вместе с разливавшемся по телу теплом, после ледяной воды, казалось, что на улице плюс двадцать пять. – Молодец, Настоящий! Вот видишь, ты жив, причем в очередной раз. Твой организм сильнее, чем ты думаешь. Мы сделаем из тебя настоящего подвижника благочестия и аскета.

– Не убейте меня в процессе обучения.

Они оделись. Уже через минуту от недавнего тепла и эйфории не осталось и следа. Стало невыносимо холодно, и перспектива семнадцати километров обратной дороги под дождем доводила до отчаяния.

– И все-таки мы молодцы, – Гайда звучно откупорил бутылку с вином. Они спрятались от дождя недалеко от купальни в большой беседке. – За Сковороду и Аню Сковороду, – и сделав большой глоток он передал бутылку Задубицкому.

– За молодых, – и Макс, отпив, вложил бутылку в трясущиеся руки Настоящего.

– За Аню и ее дурного мужа, – и Настоящий сделал несколько глотков. – Будто Сковорода не догадывался, на что нас посылает. Пусть будет счастлив, гад!

– Ух, ты! У нас гости! – Воскликнул удивленно Гайда, и стоявшие к нему лицом Задубицкий с Настоящим резко обернулись. По деревянной дорожке по направлению к купальне уверенной походкой шел мужчина.

– Сторож? – спросил Задубицкий.

– Сумасшедший, – ответил Настоящий.

– Траян, – выдохнул Гайда.


Кто удивился больше, отец Траян семинаристам или семинаристы своему проректору, было не ясно. Первым нарушил молчание Задубицкий:

– Доброй ночи, батюшка.

– И вам не хворать, – в глазах проректора мелькнули веселые огоньки. – Я должен был бы взять с вас объяснительные за то, что вы в подобном виде разгуливаете в такую скверную погоду. Ваша легкая и насквозь мокрая одежда обещает значительный прирост населения изолятора в ближайшие дни. А будущие священнослужители не имеют права по пустякам расточать свое здоровье.

Сам отец Траян являл собою полную противоположность своим студентам. Одетый в берцы, плотные камуфлированные штаны, спецовку, под которой явно был свитер, и плащ-палатку, проректор не выглядел ни замерзшим, ни уставшим. По одежде было видно, что он тоже прошел пешком ни один километр, но при этом казалось, что трудности дороги его не столько утомили, сколько раззадорили.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, но по подписанным мною прошениям сегодня вы должны были быть на свадьбе у Алексея Сковороды.

– А мы и были, – начал осторожно Задубицкий.

– Понимаете, батюшка, – пошел напролом Гайда, – у нас есть традиция. Когда один из наших друзей женится, оставшиеся холостяки в первую ночь после свадьбы идут пешком купаться в Малинники. Время года и погодные условия значения не имеют. Мы приходим сюда, купаемся, распиваем бутылку вина со свадебного стола и уходим той же дорогой обратно. Нас было шестеро. Осталось трое. Последний пойдет один.

– Очень не хочется остаться последним, – поежился Настоящий.

– Меня позовите, Александр, мне жениться вряд ли придется, схожу вместе с вами, – пожалел Настоящего Траян. – Так вы, получается, уже третий раз устраиваете подобное мероприятие?

– Да.

– Похоже, все другие свадьбы выпадали на лето, а в этот раз вы так славно погуляли, что перед тем как отправиться, забыли свериться с погодой.

– Мы думали отложить, – ответил Гайда, – но Сковорода настоял. Непонятно, за что он нас. Мы ему такую свадьбу организовали, на загляденье. Про нее вся семинария говорить будет.

– А он нас послал на верную смерть, – поддакнул Настоящий.

– Занятно, занятно, – покивал отец Траян. – Судя по тому, что бутылка вина открыта, вы уже искупались.

– Да, батюшка, водичка хороша, – и белоснежные зубы Задубицкого заблестели в темноте.

– Ну что ж, отлично, – улыбнулся в ответ проректор.

– А вы будете купаться? – Настоящий недоверчиво косился на Траяна.

– Безусловно. Не просто так же я сюда шел.

– Вы шутите!

– Нисколько! Всего доброго, господа, – слегка поклонился игумен, и друзьям стало ясно, что им пора уходить.

Они подошли под благословение, и тогда Настоящий все-таки не выдержал:

– Батюшка, а зачем это вам? Ночью, в дождь, по бездорожью пешком в Малинники. Вы же взрослый человек. Игумен. Ну, понятно, у нас по глупости и из-за Сковороды ненормального. Но вы?

Траян остановился и медленно поднял глаза на синюшного Настоящего.

– Мы же вам рассказали, зачем мы сюда пришли, – сказал Гайда, а Задубицкий энергично закивал головой: – Мы никому не проболтаемся.

– Это будет нелегко, – Траян загадочно улыбался.

– Слово даем, – и Настоящий, как на присяге, поднял ладонь вверх.

– С удовольствием и готовностью беру ваше слово, господа… Шестнадцать лет тому назад, в первые годы моего проректорства, я был в Париже и познакомился с очень интересным католическим священником. Мы с ним сошлись еще и потому, что он, как и я, был проректором семинарии. Естественно, католической. Он был значительно старше меня и воспитывал будущих пастырей, наверное, столько лет, сколько вам сейчас. Как-то раз мы обсуждали трудности нашей работы, и я обмолвился, что есть у меня один неудачный курс, половину которого я намерен отчислить, пока они не выпустились, и – не дай Бог! – не стали священниками. Он поинтересовался, сколько человек на курсе, и, узнав, что их семьдесят шесть, сказал, что качественно отчислить тридцать восемь людей – это работа лет на десять. Я возразил, что при желании, могу отчислить их в течение одного учебного года. Мы поспорили. Поскольку учебный год уже шел, мы решили, что я начну с учебного года следующего, – лицо Траяна светилось в темноте, и было видно, что о тех временах ему приятно вспоминать. – Нелегкая оказалась задача, надо сказать. Я составил план, просчитал тактические шаги, оценил силу и способность противника к сопротивлению. К тому моменту, когда они поняли, что их уничтожают, а это было в ноябре, я отчислил уже семнадцать человек.

Траян периодически бросал взгляды на своих студентов и с удовольствием отмечал, как у них меняются лица, как заинтересованность сменяется недоверием, а недоверие искажается гримасой ужаса.

Он рассказывал им о «Великой жатве Траяна». Он сам!

О «Жатве проректора» все студенты Московских духовных школ узнавали в первый же месяц после поступления. Это была самая страшная быль про Траяна, которой одной было достаточно для того, чтобы заставить трепетать любого студента. Гайда, Настоящий и Задубицкий, конечно же, знали о Великой жатве, но им даже в голову не могло прийти, что она была всего лишь результатом спора, была игрой. Что несколько десятков студентов стали заложниками шуточного пари двух проректоров, православного и католического.

– По моему плану, – продолжал довольный производимым эффектом Траян, – в месяц я должен был отчислять по четыре-пять человек. В учебные месяцы больше, в каникулярные – меньше. В первом полугодии все было хорошо, и план был даже на две единицы перевыполнен, а вот во втором семестре начались трудности. Истребляемый и паникующий курс стал проявлять чудеса активности и изобретательности. Они жаловались ректору, звонили своим епархиальным архиереям, писали письма в Патриархию, в общем, боролись, как могли. Начались разбирательства. Но придраться было не к чему. Ведь в условиях спора говорилось о качественных отчислениях, я старался.

Ребята были настолько поражены, что забыли о ветре и холоде. Настоящему даже казалось, что стало жарко из-за того, что веселые огоньки, пляшущие в глазах проректора, были отблесками инфернального пламени, бушующего у того в душе.

– Но, господа, что греха таить, я проиграл. И, знаете, что самое обидное? – Траян сделал актерскую паузу. – Не хватило всего лишь одного студента. Точнее он был. Но его провинциальный архиерей… – досада на лице Траяна показала все его отношение к этому архиерею, – он так за своего семинариста боролся… Просто, братья, фанатик… По правде говоря, когда французский коллега узнал о моих успехах, он был настолько удивлен, что готов был признать себя проигравшим, но я не согласился. Спор есть спор. От слов своих оправдаешься, и от слов своих… ну, вы знаете. По условию, проигравший должен был проводить день, в который случился наш спор, наиболее глупым и нелепым образом. Поначалу я хотел писать концепцию реформирования семинарии, где инспекция и студенты пребывали бы в гармонии, но потом придумал ходить в Малинники ночью пешком, и вот уже сколько лет хожу.

Настоящий открыл было рот, но не нашел, что сказать и только посмотрел на Гайду с Задубицким. Те были растеряны и молчали.

– Но, я вижу, вы совершенно замерзли, – проректор участливо всмотрелся в их лица. – Быстрая ходьба должна вас согреть. Я навещу вас завтра в изоляторе. Доброго пути. – И коротко кивнув, он ушел в темноту по направлению к купальне.

Друзья еще долго смотрели ему вслед.


СВОБОДА СЛОВА ИГУМЕНА ТРАЯНА


– Ну, как? – Дима Варицкий вернулся в редакцию после воскресного ужина.

– Пока не сдался, – Настоящий оторвался от журнала и посмотрел на часы. – Еще двадцать минут у него есть.

– И не сдамся! – подал голос из закрытой каморки редактора Гайда. – Я близок, как никогда, и скоро я стану вровень с гениями русской литературы!

– Не отвлекайся, – Дима стал заваривать чай.

Распахнулась дверь и в дверном проеме нарисовалась сутулая фигура Сковороды.

– Кто тут крут, господа? – поинтересовался Сковорода, поднимая над головой пакет.

– Я тут крут, – раздалось из-за двери редактора.

– Он еще не вышел? Вот чудак!

Сковорода подошел к столу, под одобрительные возгласы друзей вывалил из пакета шотландские булочки, и спросил:

– А где Задубицкий?

– Иконописки… – мечтательно ответил Настоящий, – они не регентши… они требуют внимания и времени.

– А что с нашим новым Пушкиным? – кивнул в сторону двери Сковорода.

– Ну, последними находками, которыми он с нами из-за двери соизволил поделиться, были «майский дождь», «за окном», «мягкий вечер» и еще «сумерки».

– Красиво; жаль, май еще ой как не скоро.

– «Майский» и «мягкий» нехорошо пересекаются, – авторитетно заметил филолог Варицкий.

– Да, но он сказал, что это не пересечение, а игра созвучиями, – хмыкнул Настоящий.

Дверь снова открылась, и в редакцию, лучезарно улыбаясь, вошел счастливый Макс Задубицкий.

– Макси-и-имушка, – тонко протянул Настоящий, изображая иконописку.

– Не завидуй, Настоящий, – ответил Макс, скинул куртку и полез в шкаф за своей литровой чашкой. – А где Гайда?

– Вот он, господа, вот он, Гайда! Великий и недосягаемый! – Миша вышел из комнаты редактора с листком в руке.

– У нас тут что-то произошло, пока меня не было? – Макс опрокинул чайник в чашку, схватил пригоршню булок и пристроился на диване рядом со Сковородой.

– Пока тебя не было, Гайда взялся придумать с нуля русскую литературу.

– Я сказал, – Гайда был жутко собой доволен, – я сказал, что смогу придумать строчку, которую раньше уже придумал кто-то из классиков.

– Да ты их наизусть должен знать тысячами, – Макс засовывал булочки в рот целиком.

– Нет-нет, были условия. Во-первых, стихи не в счет. Во-вторых, это парни задают мне узкую тему, а я уже пишу одно предложение на эту тему, типа прозой. А потом проверяем в интернете.

– Ну?

– Тема была «Весенний дождь». Вот мое предложение, – Гайда уставился на листок и торжественно прочел: – В сумерках за окном прошумел легкий майский дождь.

– Ого, – Настоящий одобрительно покачал головой.

– Неплохо, – оценил Варицкий.

– Вполне, – сказал Сковорода и сел за компьютер. – В сумерках за окном прошумел легкий майский дождь, да?

– Ага.

Сковорода нажал на ввод и удивленно уставился на монитор.

– Чего там? А?

– … Бунин.

– Что? – парни все разом кинулись к компьютеру, сшибая друг друга.

Сковорода уже нажал на ссылку, и теперь на экране высвечивалась фотография худенького Бунина, а справа была надпись «Русская классическая литература. Иван Алексеевич Бунин». Чуть ниже значилось – «Тёмные аллеи. 3. Пароход «Саратов». А еще ниже – «В сумерки прошумел за окнами короткий майский дождь. Рябой денщик, пивший в кухне при свете жестяной лампочки чай, посмотрел на часы, стучавшие на стене…»

Больше всех поражен был сам Гайда. Парни хлопали его по плечам и вопили что-то, а он стоял и читал, и читал.

– Настоящий, – наконец сказал он, – помнишь, ты утверждал, что научился мыслить в контексте святоотеческого предания?

– Хочешь сказать, что научился мыслить в контексте русской классики?

– Ну а ты посмотри на это, – Гайда тыкал пальцем в экран. – Если бы вы меня не отвлекали, я бы и дальше написал, про рябого денщика.

– Ладно, ладно, – Варицкий пытался успокоить хохочущих друзей, – у нас не так много времени до вечерних молитв, а нужно обговорить серьезные дела… Всё, хватит, слышите?


Парни собрались в редакции, находящейся над актовым залом Академии, чтобы обсудить идею создания семинарской газеты для внутреннего пользования. Идея эта давно витала в воздухе и передавалась с курса на курс, но так и не была осуществлена. У Семинарии имелся свой журнал, выходивший один раз в два месяца, но это было совсем не то, чего хотелось студентам. Журнал находился под контролем администрации и зачастую использовался в качестве большой цветной визитной карточки, которую давали важным гостям в довесок к прочим подаркам. Студенты не находили ничего близкого в журнале, редко в нем сами печатались и читали его неохотно. Журнал был прилизан, он был вычищен от семинарского духа, все новости в нем были отфильтрованы специально для светских друзей Академии, все статьи дышали официозом. Делали журнал Варицкий, Гайда, Настоящий, Сковорода и Задубицкий, за что себя иногда ненавидели, но не отступались – послушание давало свободу в графике и свободу в общении с дежурными помощниками. «Двадцать четыре часа позора, – говорил всякий раз Варицкий в день выхода журнала, – и у нас снова два месяца независимости и относительного благополучия».


Но теперь им захотелось большего. Им захотелось свободы слова. Большой студенческой газеты только для своих. О семинаристах, для семинаристов и сделанной семинаристами. Название было готово уже несколько лет – «Alma Matrix». Этот шуточный перифраз «Alma Mater – Мать кормящая» Гайда с Настоящим обнаружили в дневниковых записях семинариста XIX века. И если для него перевод был «Кормящая самка-производительница», то друзья увидели тут аллюзии на любимый всей семинарией фильм «Матрица» братьев Вачовски. «Матрица кормящая» – название было готово давно, а теперь представился шанс, который не использовать было нельзя. Сегодня они узнали, что отец Траян на целых сорок дней уезжает в США, устраивать там работу филиала Академии. «Сорок дней – это очень много», – глубокомысленно подвел итог общему собранию Варицкий и на следующее утро побежал к ректору обтекаемыми формулировками просить благословения на очередную студенческую инициативу.

Владыка неожиданно заявил, что хотел вызвать Варицкого сам. Оказывается, он уже давно задумывался о том, кто будет делать Академический журнал, когда нынешний четвертый курс станет пятым и будет занят дипломными работами. Варицкий уверил, что нынешняя редакция справится, несмотря на дипломы. «Все-таки, Дмитрий, – возразил ректор, – вы бы набрали новую команду и обучили бы их всему заранее. Сейчас качество журнала на очень высоком уровне, и я хочу, чтобы этот уровень поддерживался и впредь. Пусть они сделают пилотный номер этой вашей новой газеты, как раз всё узнают, а если наломают дров, то нестрашно. Это ведь только проба». Варицкий попытался было возражать, что с учениками будет очень долго, но ректор спросил, куда он торопится, и пришлось соглашаться. Не рассказывать же про отца Траяна, что у них всего сорок дней на весь проект, пока он в командировке. В понедельник перед ужином парни развесили объявления о наборе сотрудников в новую газету.


Во вторник Настоящий лежал на диване в редакции и делал вид, что он ни при чем. Приходящие студенты семинарии и студентки Регентской школы пытались заговорить с ним, но быстро понимали, что это бесполезно, замолкали и молча садились за стол, не зная, чем себя занять. При появлении нового лица Настоящий закатывал глаза и шумно выдыхал – ему поручили встретить желающих стать журналистами в создаваемой газете, и для него было мукой видеть столь жалкую смену. Настоящий считал, что проект уже провалился. Они не успеют создать пилот «Alma Matrix», попутно набирая новеньких и обучая их журналистике. Приедет Траян, все разнюхает и зарубит на корню, представив Владыке затею в самом невыгодном свете… Наконец в редакцию пришли Варицкий и Гайда.

– Двенадцать, – сосчитал новичков Гайда. – Отлично. Привет, дамы и господа. Все вы слышали, что у нас будет новая внутрисеминарская газета. Все вы хотите попробовать себя в этом деле. Молодцы! Но никто из вас не знает, что именно вы и будете новой редакцией новой газеты. Не мы. Мы научим вас и отойдем в сторону. Таково условие ректора, – картинно вздохнул Гайда, – он хочет, чтобы мы продолжали заниматься журналом. У нас есть месяц, чтобы научить вас, у вас есть месяц, чтобы научиться. После первого выпуска вы будете делать все сами. Нельзя сказать, что мы очень этому рады, но уж как есть. Начнем?

Двенадцать новичков не знали, что ответить на это предложение и продолжали молчать. Гайда вопросительно глянул на Настоящего, тот пожал плечами и махнул рукой. Мол, делайте с ними, что хотите. Гайда решил, что отступать некуда:

– Вот, – он указал на Варицкого, – наш главный редактор, Дмитрий Варицкий. Он сейчас расскажет вам, что такое журналистика.

– Журналистика, – Дима аккуратно опустил на стол перед слушателями кипу церковных газет и журналов, – журналистика – древнейшая профессия. И наряду с другими древнейшими профессиями она плохо поддается воцерковлению. Но что не удалось сделать вашим предшественникам, удастся сделать вам. Это, – он расправил в руках газету, на первой полосе которой был изображен крестный ход вокруг большого собора, – это не журналистика. – Дима толстым красным маркером медленно перечеркнул первую полосу накрест и отложил газету в сторону.

Настоящий с Гайдой схватили газету со стола и с остервенелой сосредоточенностью стали рвать ее в клочья.

– Это, – Дима, на лице которого не дрогнул ни один мускул, взял журнал, – не журналистика, – и также спокойно поставив на нем крест, отложил журнал в сторону.

Истерика за спиной Варицкого нарастала. Новички ошарашено смотрели на то, как главный редактор методично, совершенно спокойно и почти без эмоций перечеркивал лучшие образцы церковных печатных СМИ, постоянно приговаривая, что «это – не журналистика», а Гайда с Настоящим делали из топовых православных газет и журналов конфетти.

Когда из папки на столе не осталось ни одной газеты, Дима отложил маркер и сказал:

– Мы будем заниматься арт-журналистикой… да… Мы будем заниматься ею, журналистикой-искусством. Каждый ваш материал будет произведением, но не произведением благоуветливой храмовой словесности, а произведением массовой коммуникации. – Сопение и копошение за его спиной постепенно стихало. – Мы логосные твари, нам нужно уметь красиво вступать в коммуникацию… Мы не будем отображать действительность, мы будем ее создавать. – Варицкий встал и оперся кулаками на стол. – Вы, и никто другой, скажете семинаристам, что именно является важным в их жизни. Вы объясните им, как относиться к тому или другому явлению. Ваша газета расскажет семинарии, какой она должна быть… Сознание определяет бытие, вы же знаете. Сначала Тургенев придумывает «тургеневскую девушку», а лишь потом она появляется в действительности, слышите?.. Вы должны придумать новую семинарию. Вы – должны придумать новую семинарию. Вы!.. вы… Понятно? Через неделю в среду после акафиста собираемся здесь и выслушиваем ваши идеи по созданию альтернативной реальности Московских духовных школ. На сегодня всё, все свободны.

Ребята с видом зомби направились вон из редакции. Настоящий с Гайдой дождались, когда последний запуганный журналист новой волны прикрыл за собой дверь, опустились перед Варицким на колени и принялись целовать его туфли, восторженно шепча: «Гуру!.. Учитель!.. Ты открыл нам путь!.. Ты знаешь правду!.. О, ты велик!..» За этим делом их застал Сковорода, минутой ранее столкнувшийся в коридоре с заторможенной толпой студентов и регентш.

– Я так думаю, – сказал он, складывая в уме убредающих восвояси ребят, разбросанные по всей редакции клочья газет и странные позы друзей, – думаю я так, что набор новеньких не состоялся, да?

– Напротив, – легко ответил ему Варицкий, – лучшие новенькие, которых я когда-либо видел.


У Варицкого уже давно был план номера и кое-какие материалы, теперь он ждал новичков. Из двенадцати человек добровольцев в среду вернулись в редакцию только пятеро парней. Настоящий прочел перед ними воодушевляющую речь, обозвав заодно «желторотиками» и попросив не обижаться. Никто не обиделся – ребята были настроены серьезно. Настоящий удивился, Варицкий обрадовался и раздал всем задания. Началась подготовка материалов с одновременным обучением новеньких. Ради экономии времени к каждому старожилу прикрепили по одному новичку, в задачу которого входило неотступное следование за своим мастером и беспрекословное ему послушание.


Сковорода отвечал за верстку и признался коллегам, что не знает, как научить новичка сразу и компьютерным программам, и «чувству прекрасного». В общем, сказал он, если руки вставлены правильным концом, человек в программах разберется сам. И если не совсем у него криво с головой, то правило золотого сечения как-нибудь уразумеет тоже. А все прочее приложится. Решив так, Сковорода притащил желторотика в свою комнату верстальщика, показал ему все свои компьютеры и программы, наговорил кучу непонятных английских терминов и названий, потом дал стопку книг по верстке и дизайну, листочек с темами, которые следует знать назубок, и выпроводил восвояси, сказав быть полностью готовым через полторы недели.

Когда семинарист уже выходил из редакции, уверенный в своей профнепригодности, Сковорода догнал его и сказал, вручая пакет со сворачивающейся клавиатурой, вебкамерой, парой мышек, несколькими флешками, картами памяти, наушниками и прочим мусором со стола: «Совсем с головой моей что-то. Самое важное чуть не забыл. Ты полазь в сети и посмотри на верстку различных газет, только не ограничивай себя русскими и американскими. Их много, ты их все посмотри, подметь, что понравилось тебе, что нет, основные принципы, фишки всякие… Просто наберись впечатлений… Пакет зачем? Чтобы тебе было интереснее работать, предлагаю следующее. Пока пакет и все, что в нем, не твой, но если ты сможешь найти издание, с которого я сдул весь дизайн для нашего академического журнала – можешь забрать пакет себе. Договорились? Подсказку даю тебе – в Латинской Америке поищи. Давай, за работу».

Желторотик сразу воспрянул духом.


Себе, на правах редактора, трудолюбивый Дима Варицкий взял большую аналитическую статью и назначил своему ученику встречу в ближайшую субботу в девять утра – от обязательного посещения лекций они были освобождены в связи с новым послушанием. Ровно в девять Дима начал говорить, объясняя своему молодому коллеге, что такое аналитический жанр в журналистике. Часа полтора он потратил на краткую характеристику таких видов аналитики как комментарий, статья, письмо, рецензия, публицистическое обозрение, рекомендация, беседа, эксперимент, рейтинг и обзор. Итогом его лекции стал контрольный вопрос, что из этого следует избрать для правильного освещения темы. А тема была о выпускниках семинарии не принявших сан, о том, как и в каких формах они могут существовать в Церкви и приносить ей пользу своим богословским образованием и статусом мирянина.

– Я думаю, это будет статья, – ответил желторотик.

– А я думаю, – возразил Варицкий, – что это будет все вместе и разом. Это будет статья, включающая в себя и комментарий, и письмо, и рецензию, и публицистическое обозрение, рекомендацию, беседу, эксперимент, рейтинг и обзор. У нас много места под этот материал, и материал должен быть серьезным. Давай думать, как все можно туда запихнуть. Первое – это комментарий. Чей будет комментарий?

Парень недоуменно пожал плечами и Дима начал вслух рассуждать сам. Через полчаса он сказал:

– Отлично, мы очень быстро продвигаемся. Теперь следует определиться, как можно использовать в нашем материале письмо, чье это будет письмо, о чем и что с ним делать. Письма в редакцию, скажу я тебе, это милая вещь…

Через сорок минут Дима сказал:

– Отлично, смотри, я думаю, что на это письмо можно сделать рецензию, как тебе кажется? Рецензия на письмо – это интересно, нет?

– Очень, – выдавил из себя желторотик и приготовился к мучительной смерти от дотошного разбора оставшихся письма, рецензии, публицистического обозрения, рекомендации, беседы, эксперимента, рейтинга и обзора. Голова его не работала уже как часа два.

– Прекрасно, – обрадовался Дима. Ему нравилась внимательность и заинтересованность ученика.


Максу Задубицкому выпало интервью. В понедельник он не пошел на общий обязательный завтрак, а, взяв своего желторотика, устроился на лестнице у выхода из Академии и начал объяснять ему премудрости интервьюирования. «Самый сложный тип интервью – это тот, к которому не готов ни ты, ни твой собеседник, – Макс придумывал теорию налету. – Если ты освоишь этот тип, то тебе в два счета покорится журналистский Олимп. Понятно?» Желторотик кивнул. Послышалось отдаленное пение благодарственных молитв, и через мгновение толпа семинаристов хлынула из столовой по коридору к лестнице. Макс поставил своего коллегу напротив себя и стал ждать. Семинаристы неслись, словно обезумевшее стадо быков, первые из них промелькнули рядом с корреспондентами черными молниями, следующие повалили лавиной.

Желторотика неудержимо захватил поток и протащил по лестнице на пролет ниже, но он не сдался и с нечеловеческими усилиями стал подниматься обратно. Макс стоял скалой и искал глазами того, кто достоин заполнить собой целую полосу первого номера новой газеты. Наконец он ринулся сквозь толпу, схватил какого-то парня за шиворот, с победным ревом вытащил его на свободное место и почти волоком оттащил в сторону по коридору. Рядом, тяжело дыша, появился желторотик. Студент смотрел на них двоих совершенно ошалевшим взором.

– Пошли в редакцию, – сказал ему Макс.

– Зачем?

– Делать интервью.

– Но у меня сейчас лекция!

– Какой кошмар, – пожал плечами Макс.

– К нам отец Андрей Кураев приезжает, вы чего!! Это мой любимый преподаватель!!!

– Хм, отличная тема, – и Макс положил тяжелую руку парню на плечо.


Гайда должен был сделать репортаж.

– В репортаже главное чего? – спрашивал он у своего ученика в конце четвертой недели после отъезда отца Траяна.

Тот сказал, что не знает.

– Главное в репортаже мясо. Репортаж в журналистике – это когда журналист на месте событий. Стало быть, его задача в том, чтобы рассказать, описать, увидеть то, что видно только на месте. Увидеть нужно всё. И сверх того, увидеть нужно то, что не увидели даже участники события. Жаль, с нами нет Настоящего, он страшно близорук, потому видит совсем не то, что нормальные люди. Это иногда помогает.

Они вышли из Академии в Лавру и направились в Семинарский корпус, где должны были побывать на концерте Регентской школы, посвященном памяти святителя Филарета.

– Понимаешь, – продолжал Гайда, – в репортаже не может быть общей информации, справочных фактов из Википедии или твоих размышлений о судьбах отечества и Церкви. В репортаже ты – это только глаза и уши, больше ничего. Тебе нужно быть почти видеокамерой. Скажи мне, чем картинка в телевизоре отлична от картинки в кино, или, скажем, чем фотография отлична от живописного портрета? Не знаешь? Я скажу тебе. – Парни нырнули в Переходной корпус. – Фотография отображает все, а картина отображает только то, что видит художник. Понятно? Главный враг репортера – замыленный глаз. Конечно, если тебя заставить написать что-нибудь с места, например, военных действий, у тебя будет море впечатлений и замечаний. Но что может быть интересного в рядовом концерте регентш, а?

Желторотик на всякий случай кивнул. Они поднимались на третий этаж Семинарского корпуса.

– Да, это проблема. И мы будем ее решать. Обращай внимание на все мелочи, на новые шторы, на улыбку конферансье, на реакцию слушателей, на фальшь вторых сопрано, на заигравший мобильник во время какого-нибудь тончайшего пианиссимо, на туфли девчат, на всё. – Они приближались к залу. – А главное, ищи какой-нибудь интересный ход, интересный способ подачи нашего конечного материала, нужен ключ, незаезженный способ… Готов? Пошли.

Гайда открыл дверь концертного зала. В зале трое девчат со швабрами мыли пол, и больше никого не было. Рояль «Steinway» был накрыт белым чехлом, подставки для хора были аккуратненько составлены у стены, чья-то забытая сумочка красовалась на подоконнике.

– Э-э-э, – сказал Гайда. – А где концерт?

– Закончился уже, – ответили девушки, удивленно поднимая головы.

– Его что, перенесли что ли?

– Да, на два часа раньше.

Гайда повернулся к желторотику:

– Ну… тогда так… Выкинь из головы, что я тебе говорил и включи воображение. Репортаж в номере должен быть обязательно, так что нам придется его придумать. Сейчас позвоню моим знакомым регентшам, узнаю, как все было, пока они еще полны впечатлений, и напишем. А ты давай спроси этих девчат, может чего интересного расскажут, – и Гайда полез за сотовым.


Женя – желторотик Александра Настоящего – смотрел на то, как тот торговался с таксистом. Таксист, могучий мужик с золотым зубом, сразу сказал, что до Софрино он довезет их за четыреста рублей. «Двести», – возразил Настоящий. «Четыреста», – уверенно сказал водитель. «Двести десять», – согласился Настоящий. «Четыреста», – мужик был непоколебим. «Двести двадцать», – еще немного увеличил Настоящий. Женя молчал. На двухстах сорока Настоящий стал добавлять к торгу различные аргументы. На трехстах он стал увеличивать свое предложение не на десять рублей, а на пять. На трехстах двадцати пяти таксист, который, судя по всему, получал от этого бестолкового торга не меньшее удовольствие, чем Настоящий, сказал: «Триста пятьдесят», и Настоящий радостно пожал ему руку.

Шла пятая неделя. Никто не вылезал из редакции, разве только на зачеты и обеды – времени оставалось впритык. Когда Настоящий сказал Жене, что они едут в Софрино договариваться о печати газеты, тот страшно обрадовался сменить обстановку. Поначалу он дивился, почему бы не напечатать газету в академической типографии, раз уж на ее выпуск есть благословение ректора, но ему объяснили, что Софрино не просто напечатает, но еще и даст денег редакции за возможность разместить на страницах свою рекламу. А на эти деньги редакция сможет платить гонорары авторам и всячески развиваться.

Софрино, как стал объяснять в пути Настоящий, это место, где на самом деле вся церковная Москва печатает всё, что она печатает. Раньше это была безлюдная деревенька, а теперь огромное производство с тысячью работников. «Мы отправим им сверстанную газету по интернету, конечно, – пояснил Настоящий, – каждый раз ездить не придется, но сегодня у них побывать необходимо, я тебя познакомлю со всем начальством. Чтобы ты потом сам».

– Я что ли буду отвечать за связь с ними? – уточнил Женя.

– Как хочешь, можешь кого угодно назначить, но всё равно главный редактор должен знать боссов типографии лично.

– Главный редактор?

– Ах, да. Мы решили, что у газеты главным редактором будешь ты.

Женя потерял дар речи от радости.

– В тебе есть лидерские качества, – продолжал Настоящий, – ты как Варицкий можешь ничего не делать и не уметь, а все бегут к тебе за советом и помощью. Тот, к кому все обращаются, тот и есть главный. Даже если он полный болван. Это я не про тебя, это я про Варицкого. Но ты, знай, ты ничем его не хуже. Когда-нибудь ты будешь великим человеком… А пока, дам тебе совет. Запомни волшебное слово редактора – это союз «но». И употребляй это слово как можно чаще. Например, когда у тебя спрашивают, хороша ли статья, ты отвечай – хороша, но… Или, если тебя просят что-нибудь напечатать, ты говори – мы постараемся, но… Или, скажем, вечером у тебя отпрашиваются уставшие сотрудники, ты говори – да-да, на сегодня всё, но…

– А что говорить, после «но»?

– Это придет с опытом, пока говори что попало. Не важно.

Настоящий замолчал, и Женя стал обдумывать неожиданно свалившуюся информацию. Вскоре они доехали по Софрино, таксист лихо затормозил перед типографской проходной и повернулся к ним за деньгами. Настоящий протянул ему четыреста рублей, сказал, что сдачи не нужно, и вылез из машины.


Первый номер газеты «Alma Matrix» успел появиться в свет утром, буквально за несколько часов до приезда проректора по воспитательной работе, и произвел настоящий фурор. Семинария ходила ходуном. Все экземпляры разошлись мгновенно. Газету читали на вахтах, в аудиториях, в спальнях. Её читали вслух небольшими кампаниями, ее читали про себя, заткнув уши берушами или уединившись в читальном зале библиотеки. Половина лекций было сорвана из-за того, что преподавателей втягивали в обсуждение материалов и всей задумки в целом. Ректор посмеивался и ждал отца Траяна. Редакция отсыпалась.


… Игумен Траян сидел у себя в кабинете и морщился. На столе по правую от него руку стояла тарелка с тонко нарезанным лимоном, и проректор, аккуратно насаживая дольки на двузубую вилку, отправлял их в рот – в поездке он немного простудился. Но морщился проректор не от лимона, а от газеты «Alma Matrix», пахнущей свежей типографской краской и привольем студенчества. Его не было полторамесяца, а в семинарии завелась свобода слова.

Газета была хулиганской.

Во всю первую полосу была большая фотография стоящих на фоне Академии проректора и двух студентов по правую и левую руку. Траян никогда не видел этой фотографии, он выглядел на ней очень внушительно. Вот только правая часть изображения была превращена в пелену падающих цифр, какими в фильме «Матрица» изображалась как раз таки Матрица. И половина проректора вместе с половиной Академии благополучно превращались в цифры. Но при этом семинарист, стоящий по оцифрованную сторону Траяна оставался самим собой. Заголовок гласил: «Ты увяз в Матрице», подзаголовок вопрошал: «Что было раньше, семинария или проректор?» Ответ давался на развороте четвертой и пятой страниц. Траян несколько раз смотрел фильм, поскольку знал, что им увлекаются студенты, и потому быстро уловил суть. Его сравнивали с агентом Смитом и на примере отношения агента с Матрицей объясняли, что возникли проректор и семинария одновременно, поскольку проректор – это и есть семинария, а семинария – это проректор. «Тоже мне откровение», – подумал Траян и вернулся к первой полосе.

На ней было еще пять ссылок на материалы внутри газеты.

«Переезд в Москву – большинство выступает за!» Отец Траян слышал краем уха об идее перевести Академию в Москву, потому даже с некоторой заинтересованностью открыл заметку. Оказалось, это был опрос среди семинаристов. Студенты, как и следовало ожидать, действительно выступали за. Статья смахивала на манипулирование общественным мнением.

«Есть ли жизнь после семинарии?» Огромный аналитический материал про выпускников, которые не стали священниками. Проректор решил оставить его на потом и подумал, что логичным продолжением темы был бы разговор о том, есть ли жизнь после отчисления.

«Какое вино вливают в новые мехи? Расследование злоупотреблений в столовой». Траян восхитился наглости журналистов; они говорили о том, что будто бы дорогое чилийское вино, которое подавали на трапезу после воскресной литургии, разбавляли водой. Помимо кучи косвенных доказательств и свидетельств анонимных очевидцев, приводилось заключение химической лаборатории.

«Богословие как система: миф и реальность». Это была статья о том, что православного богословия не существует как целого. Автор, скрытый под псевдонимом, доказывал, что у различных отделов богословской науки нет общих понятий и логических связей, а потом предлагал свой краткий очерк возможной богословской православной системы. Попахивало Плотином.

Он еще раз посмотрел на первую полосу и начал пролистывать все подряд. Колонка редактора была написана о том, что это только, мол, начало. Интервью с председателем студенческого Совета Анатолием Голотом было посвящено идее закупки трех комфортабельных автобусов для путешествия студентов по святым местам. В одном из материалов был составлен рейтинг худших преподавателей, и победителям давались советы по исправлению. Репортаж с концерта Регентской школы был дан в таких подробностях и с такой живостью, что за одно описание солисток со студента можно было бы брать объяснительную. Целую полосу занимало исповедальное интервью с первокурсником о любви к дьякону Андрею Кураеву. В «Дуэльном клубе» Гайда и Настоящий с пеной у рта спорили о Бунине. Был большой материал о семинарской футбольной команде «Забивалы», было много новостей, некоторые из которых были новыми даже для проректора, был православный кроссворд, православный гороскоп, анекдоты и объявлялся конкурс программ личностного роста «Как стать настоятелем собора».

Отец Траян хорошо представлял себе ситуацию. Газету не мог сделать никто, кроме как Варицкий со своими сотрудниками. Причем, придумали они ее, похоже, заранее, а временем отсутствия проректора просто грамотно воспользовались. Больше пилотного номера они планировать не могли, поскольку понимали, что газета сразу будет закрыта – проректор не позволит, чтобы в Академии появился очаг студенческой вольности и власти. Они хотели просто один раз пошуметь, но так, чтобы для них не было никаких последствий в виде объяснительных или выговоров. «Главный редактор Евгений Зенковский, – еще раз прочитал отец Траян. – Черным по белому написано. И редакторская колонка тоже его…» Своего осведомителя Зенковского отец Траян знал хорошо, тот и рядом не мог стоять с Варицким, а тут значился в качестве редактора остроумнейшей газеты.

Что ж, сформировав для газеты новую редакцию, старая редакция надеялась выйти из воды абсолютно сухой. Да еще и проректора за пятку цапнуть. «Нет, друзья, это вам не удастся», – проректор выдвинул ящик стола, достал ножницы и, вертя их в руках, задумался. Ведь получается так, что в семинарии как будто появилась новая команда молодых журналистов, гораздо креативнее своих предшественников и готовая к большим свершениям. Газета тому доказательство. Осталось только уговорить Владыку отдать журнал Евгению Зенковскому, а банду Варицкого с благодарностями вышвырнуть из редакции вон.

Отец Траян улыбнулся: «Настала пора, Дмитрий, попрощаться с насиженным местом и привычными привилегиями сотрудников журнала. Пускай ими пользуется недалекий Зенковский, от него куда меньше вреда».

Проректор аккуратно вырезал ножницами свое изображение с первой полосы и направился прикреплять его к тыльной стороне дверцы платяного шкафа.


СУМАСШЕСТВИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА


За окном стемнело, и впервые в этом году повалил снег. Ветра не было, огромные хлопья медленно и плотно опускались на Лавру, накрывая купола и крыши, деревья и дорожки, прилипая к желтым фонарям и карнизам. Все звуки заблудились в падающих снежинках, и стало тихо, как во сне. «Интересно, – подумал отец Траян, – на каком языке мне снятся сны?»

В последнее время проректор стал подзабывать английский, хотя когда-то свободно на нем думал. Но это было еще полбеды. Прошлой пятницей, в беседе за чашкой чая с протестантским профессором, отец Траян поймал себя на том, что в его некогда отличный английский пролезают отдельные слова его некогда превосходного немецкого. Приезжий профессор виду не подавал, но проректору было неловко.

Отец Траян отошел от окна, сел за стол и открыл третью часть «Темной Башни» Стивена Кинга в мягком переплете, «Wizard and Glass». В далеком 1982-м репетитор будущего проректора привез из Штатов своему ученику только что вышедшую книгу «Стрелок» в качестве примера хорошего современного литературного английского языка. Будущий проректор оценил, старательно приобретал себе новые книги серии, а теперь сидел и перечитывал, вспоминая студенческие годы и с каждой страницей возвращая былые языковые кондиции.

Впрочем, была еще одна причина, из-за которой он полез сегодня за «Темной башней» на самую высокую полку книжного шкафа – Траяну было скучно. Он не заметил момент, когда скука поселилась в нем, потому что это ощущение грусти, замешанной на апатии, не накатилось вдруг, как волна на берег, не набросилось внезапно, как хищник на жертву, а появилось, словно легкая тень. Однако после своего появления тень никуда не думала исчезать, становясь все более густой и темной. Отец Траян разочаровался в своей работе и потерял веру в семинаристов. Две недели назад для того, чтобы взбодриться самому и взбодрить семинарию, он отчислил троих давно просящихся к отчислению редкостно бестолковых первокурсников. Но взбодриться не получилось, поскольку студенты своему отчислению не только не сопротивлялись ни капли, но были невыносимо и почти болезненно смиренны, безмолвны, подавлены и жалки. Это вконец подкосило проректора и ему стало невыносимо тоскливо.

«А ведь было, помнится, время, золотое время, когда они извивались как змеи, но не сдавались. Даже когда им вывешивали приказ об отчислении, они все равно продолжали суетиться, звонили своим архиереям, подговаривали курс избить проректора, отказывались освободить место в общежитии, ну хоть что-то да делали. Но теперь! Не студенты пошли, а тряпки. Куда катится Церковь? Позор».

Отец Траян с пессимизмом смотрел в будущее. Совсем скоро в семинарию начнут поступать молодые люди, рожденные и воспитанные в православных семьях, и начнется закат «эры проректоров». Проректоры перестанут быть нужными, надобность в инспекции отпадет, весь искуснейший и тончайше продуманный аппарат слежки за студентами потеряет смысл своего существования. Не за кем будет следить. Эти бесхребетные мальчики с рыбьими глазами и девичьими физиономиями, без эмоций, без страстей, да разве они смогут когда-нибудь нарушить хотя бы одно правило семинарской жизни? Да разве они смогут быть достойными служителями Христа, который однажды разворотил иудейский Храм с плетью в руках. Хорошие священники получаются только из живых парней, или даже из хулиганов.

«Мир сдвинулся, – печально улыбнулся отец Траян. – Да, мир сдвинулся, и не только мир Стрелка Роланда из Галаада, но и наш тоже». Проректор закрыл книгу о сдвинутом мире, несколько секунд смотрел на изображение Роланда на обложке, потом выключил лампу и пошел к ректору узнать его решение. Двенадцать часов назад отец Траян подал прошение с просьбой освободить его от несения послушания проректора по воспитательной работе.


Несмотря на поздний час в приемной ректора сидел тучный секретарь и перебирал какие-то бумажки. Завидев отца Траяна, он, извиняясь, сказал, что Владыка сегодня уже никого не принимает, потому что Владыки нет. Траян недоверчиво покосился на дверь в кабинет ректора, из-под которой пробивался свет. «Но перед уходом, – продолжал секретарь все более извиняющимся тоном, – перед своим уходом Владыка просил передать вам это». И он протянул отцу Траяну большой конверт, на дне которого лежали клочки его заявления. «Да на что он надеется, что я передумаю, что ли?!» – зайдя к себе в кабинет, Траян кинул конверт в мусорное ведро. Читать расхотелось. Проректор оделся и пошел проветриться на улицу.


За сорок минут бездумных блужданий по опустевшему монастырю отец игумен успел исходить все дорожки, оставляя одинокую цепочку следов на свежем снегу. Решив сделать последний круг перед возвращением в надоевший кабинет, он обогнул колокольню со стороны монашеского общежития, намереваясь дойти до Троицкого собора с мощами преподобного Сергия. Траян вывернул из-за угла колокольни он замер. Двое семинаристов с остервенением лепили снежки и кидали ими в стелу с солнечными часами, стоявшую на монастырской площади в центре Лавры. Попадали не часто, но не отступали, уже собрали весь снег со скамеек вокруг и теперь сгребали его со ступеней колокольни. «Какие наглецы, – подумал проректор, – какие восхитительные наглецы!» Он тут же спрятал в карман свои четки, закатал рукава новой зимней рясы, неспешно и со знанием дела слепил тугой снежок, пару раз взвесил его на руке, внимательно посмотрел под ноги, сделал два шага вперед, замахнулся всем корпусом и с силой запулил.

Гайда и Настоящий увидели как из темноты за их спинами по прямой восходящей траектории, почти прочерчивая в темноте линию, метеором пролетел снежок, врезался в стелу на той вышине, где она становилась толщиной не более ладони, и разлетелся белой вспышкой.

Парни развернулись как по команде и уставились в темноту. Траян вместо того, чтобы выдержать паузу и появиться во всем величии проректора, поймавшего нарушителей на месте преступления, живо кинулся к двум семинаристам чуть ли не с объятиями. Настоящий, признав отца игумена, задрал голову, пытаясь разглядеть часы на колокольне, но часы почему-то не подсвечивались. Тогда он повернулся к Гайде и увидел, как у того на лице от взгляда на светящийся экран мобильника сменяют друг друга удивление, злость и обреченность.

– Друзья! – быстро подошел к ним отец Траян. Гайда готов был поклясться, что проректора переполняет детское восхищение, только непонятно, чем вызванное. – Друзья! Какой чудесный день, правда?!

– Ночь, – хмуро ответствовал Настоящий.

– Чудесный день, перешедший в чудесную ночь, правильно! – воскликнул Траян. – Как же я рад вас здесь видеть!

– А мы-то как рады, – аккуратно сказал Гайда. – Такая замечательная ночь, мы и вышли в Лавру покидать снежки, немножко потерялись во времени, но как ведь хорошо на улице!

– Конечно, конечно, – улыбался проректор, – покидать снежки в Лавре. Замечательная затея для такой чудесной ночи! И после отбоя! Сейчас 11:20, прекрасно. А куда кидали? В стелу?

– Куда и вы, – рискнул улыбнуться Гайда.

– Не по храмам же кидать, – добавил Настоящий так, будто вокруг больше не было ничего.

– Действительно, не по храмам же. Но хотите, я отгадаю истинную причину, по которой вам так невзлюбилась эта безобидная стела с часами? Хотите? Все дело в том, – Траян пошел к ней, – что на одной стороне ее расположена загадочная пластина, вся испещренная знаками зодиака. Вот она! Я прав?

Отец игумен стоял в позе древнегреческой статуи и показывал пальцем на золотой треугольник, прикрепленный к стеле с обратной стороны от солнечных часов. На треугольнике не было видно в темноте никаких знаков зодиака, но проректор похоже тоже знал, что они там есть.

– Да, – обрадовались семинаристы, – и понимаете, мы подумали, что…

– Что в самом центре Лавры, – подхватил проректор, – в центре главного монастыря России, в колыбели русского монашества стоит каменная глыба астрологического назначения с масонской символикой! Вот что подумали вы! Гвоздь, воткнутый в сердце русского православия! Поэтому вы стали кидать в нее снежками после отбоя! Молодцы, хотя бы снежками, хоть что-то, молодцы, молодцы!

– Как это «хоть что-то»? – вскинулся Гайда. – Нам ее нужно было спилить что ли?

– А у вас хватило бы духу? – не понятно было, шутит ли отец Траян или говорит всерьез.

– Вы нас тогда не просто отчислили бы, – уверенно сказал Настоящий, – а и за решетку посадили.

– Так не надо попадаться! – проректор развел руками. – Собрались ночью попозже, когда проректор по воспитательной работе уже десятый сон видит, а лаврские охранники пьют чай, и аккуратненько болгарочкой или чем там еще под основание…

– Батюшка, – укоризненно начал Гайда.

– А вы сами что сделали, – перебил его Настоящий, – когда узнали об этом безобразии? Ведь не спилили!

– Я? Что сделал я, хм-м, – отец Траян посмотрел на табличку со знаками зодиака и снова перевел взгляд на семинаристов. – Ну… Что я сделал.

И отец Траян начал рассказывать. Чем дольше он говорил, тем больше двое семинаристов понимали, что говорит он правду, хотя от этой правды у них пошла кругом голова. В бытность свою студентом Траян случайно обнаружил табличку непонятного назначения, но с понятной нехристианской символикой на главной площади Лавры. Табличка его возмутила, свой праведный гнев он не стал держать в себе, поведал друзьям. В течение недели они ходили вокруг стелы и прикидывали, что бы такое сделать ради торжества православия. Потом почти месяц ждали подходящего момента. Наконец темной осенней дождливой ночью они выбрались из своих спален, чтобы устроить поругание стеле, которая сама была поруганием святого места.

– Да, – вспоминал проректор, – был дождь, он мог нам помешать, но мы догадались взять зонтик. Нас было четверо. Подошли сюда, к стеле. У колокольни в то время еще не сделали подсветку, так что тут было совсем темно. Мы поставили небольшую стремянку, по пояс высотой, и отодрали эту пластину монтировкой!

Парни с недоверием посмотрели на пластину, она была на месте. Траян продолжал:

– Дождь заливал нас. Мы раскрыли зонт и, спрятавшись под ним, на оборотной стороне этого золотого масонского треугольника вытравили кислотой «Христос воскресе, гады!», а потом приделали обратно. На клею, представляете? На клею! Какой-то жутко редкий клей для камня, я не разбираюсь, но, смотрите, до сих пор держится. Уже сколько лет! Христос воскресе, гады! Ну, разве не чудо?!

– Да, это чудо, батюшка, – сказал Настоящий с выражением фараона, наблюдающего за израильтянами, уходящими по дну Красного моря.

– Ага, да, чудо, – Траян остывал, – было время. Это не снежками кидаться… Но вернемся к нашим баранам, то есть, к вам, господа. У меня деловое предложение. Вы читали «Темную башню» Стивена Кинга? Нет?! Что, одним катехизисом обходитесь? В общем, это цикл книг, в которых Стрелок Роланд идет к центру миров, к Темной башне, ради того, чтобы эти миры выправить, поскольку они сдвинулись. Преодолевая по пути всякие неприятности, подсовываемые ему больным воображением автора. Так вот, однажды Роланд со своими спутниками столкнулся с мощным компьютером, который обожал загадки, и они стали играть в такую игру – если Стрелок сможет загадать загадку, на которую компьютер не ответит, компьютер доставит их через пустыню туда, куда им очень хотелось попасть по сюжету книги. А если таковой загадки в кладовой памяти Роланда не найдется, то его со спутниками ожидает смерть. Понятно?

– Не очень, к нам-то это как относится?

– А к нам это относится таким образом. Я начинаю загадывать вам загадки из «Темной башни». Если вы сможете отгадать две подряд, то мы расстаемся, словно и не встречались. А если не сможете – то приносите мне завтра объяснительные и, судя по всему, получаете строгий выговор со снижением оценки за поведение до трех и лишением стипендии. Все-таки вы после отбоя кидали снежками в центре Троице-Сергиевой Лавры. Что скажете?

Парни переглянулись. Отец Траян находился в каком-то странном состоянии и предлагал диковинные вещи. Но лучше играть в вопросы, чем писать объяснительные.

– А много загадок? – поинтересовался Настоящий.

– Думаю, десятка два я вспомню. Давайте, так – когда останется три, я вам скажу. Договорились? На размышление вам даю по три минуты. Представьте, что мы в древнем летнем Галааде, полдень, Зал Предков наполнен до отказа, в центре стоит огромная бочка, откуда вы достаете кусочек пергамента с загадкой. Игра началась.


С первыми тремя вопросами Гайда с Настоящим ничего поделать не смогли. К четвертой загадке придумали ответ, хотя и неверный. Пятую не поняли, шестую отгадали, седьмую почти отгадали, в восьмой ошиблись, девятую взяли, но в десятой опять допустили промах. Время летело быстро, Траян сыпал загадками не переставая, шутил, подбадривал и обещал подарить все тома «Темной башни», если справятся.

– Ходишь по живым – лежат тихо, ходишь по мертвым – громко ворчат. Кто они?

– …Чего? – По мертвым, по живым. – Кто ходит по мертвым по живым? – Мы? Мы ходим? – Или это оборот речи? – Живые молчат, мертвые ворчат, что за бред? – Вот это как раз оборот речи! – Точно, они и так мертвые, то есть это не животные или люди. – Про что неживое мы можем сказать, что оно живое? – Да хоть про что. – Их много, их много, и они лежат, что лежит? – По чему можно пройти ногами. Камни? – Они не ворчат. – Где мы ходим? По дорогам, по тропинкам, по газонам… – Нет-нет, нужно их положить под ноги и ходить, пока они не умрут! – Хоть кто умрет, если по нему ходить ногами. – По газонам, смотри-смотри, там есть трава, пока она живая, она… – Листья, листья которые с деревьев! – Опавшие листья! Пока живые молчат, как высохнут шуршат! Уа-у! – Да! – Уф, я думал, что уже всё. Не сможем. – Листья, так?

– Браво!

Гайда с Настоящим кинулись обнимать друг друга.

– Остались три вопроса, господа. Я обещал предупредить. Только три, но вы, я вижу, приноровились к моим загадкам, так что у вас есть реальные шансы. Нравится игра?

Парни кивнули, и проректор продолжил:

– Итак, следующая загадка. Легкий, как перышко, но долго не удержишь.

– Короткая. – Что? – Короткая какая загадка. – Зацепиться не за что. – Это он, он – легкий, не она. Его не удержать. – Почему, если он легкий? Легкий, но большой? – Воздушный шар? – Его запросто удержать… Мысль! – М? – Может это мысль или типа того? – Ты не можешь удержать свои мысли? – Я ничего не могу удержать, даже перышко. – Может, это перышко? – Снег! Снежинка! Как перышко белая. – Легкая, ты хотел сказать. И тает в руках, долго не удержишь. – Снежинка! – Да, элементарно. – Снежинка.

– Нет.

– Ну не снежинка, а снег!

– Нет, изящный ответ, но неверный. Правильный ответ – вдох. Легкий, как перышко, но не удержишь.

Гайда с досады крутанулся вокруг себя и пнул бордюр, Настоящий скорчил гримасу и прокричал что-то ругательное на латыни, проректор смеялся.

– Предпоследняя загадка, сосредоточьтесь. Кстати, на ваше счастье довольно простая. У меня сотня ног, но я не могу стоять, длинная шея, но нет головы, я отнимаю у служанки жизнь, кто я?

– Служанка, служанка, это ключевое слово. – У тебя были служанки? – Не было у меня служанок! – Что они делают, они наводят порядок, готовят еду. – За детьми присматривают, что еще? – Что их убивает? – Нет, отнимает жизнь, это другое. – Ничего не другое! – Да, другое, убить – это навсегда, а жизнь можно… – Время! Время! Оно отнимает жизнь! – Ты гений! Служанка тратит свое время на эту, эту… – Штуку, с ногами, с шеей. – Длинная такая штука. – У тебя ассоциации не в ту степь пошли. – Ага, с ногами и шеей, но короткая? С короткими ногами? – Со многими ногами. – И без головы, и всегда рядом со служанкой. – О, брат! – Чего? А?.. Говори, осел! – Метла! Это же метла! – Ха-ха-ха! С ногами, с шеей, отнимает жизнь! – Йо-хо-хо, мы круты! – Это метла! Метла! – А-а-а!!!

– Верно, это метла. Блестяще, господа, блестяще. Поразительно. Что ж, по всем законам драматургии вы смогли сохранить шансы на победу до самого конца, и теперь наступит момент истины. – Отец Траян светился от удовольствия. Как же ему нравились эти двое! – Готовы?

– Еще бы!

– Легко!

– Сейчас мы ее!

– Запросто.

– Предупрежу вас, – отец Траян тянул время, – предупрежу вас, что именно этой загадкой Роланд вместе со своими людьми победил в споре. Шансы на победу вы сохранили, но их не много у вас. И кстати, компьютер сошел с ума, пытаясь найти ответ на эту загадку. Будьте осторожны. Загадываю?

– Загадывайте! – одновременно ответили парни.

– Какая разница между грузовиком с мячами для боулинга и грузовиком с дохлыми сурками?


… Гайда чистил зубы и вздыхал, Настоящий снял очки и смотрел в зеркало, почти приклеившись к нему лицом. В два ночи туалет Семинарского корпуса был пуст, и оттого просторен и гулок.

– Каков ведь, а? – пробормотал Настоящий.

– Га ни ко шово, – попытался поддержать беседу Гайда со щеткой во рту.

– Что?

– Да не то слово, говорю. Еще и объяснительные писать.

– Вот ведь, а?

– Грузовик с мячами для боулинга, а?

– Вообще.


Отец Траян возвращался в свой кабинет. Настроение у него было праздничным и, что гораздо важнее, настроение было рабочим. Скука оставила отца Траяна. Сегодня ночью он не будет спать, он будет читать «Тёмную башню» пока не взойдет солнце, а потом пойдет к ректору и скажет, что остается. Решение принято. Пока есть ради кого работать, он будет работать. Прочь хандра, у него замечательные семинаристы!

Проректор вошел в Академию, начал подниматься по лестнице, потом развернулся и подошел к застекленной будке вахтера.

– Спите?

– Нет, что вы. Не сплю.

– Знаете, какая разница между грузовиком с мячами для боулинга и грузовиком с дохлыми сурками?

– Э-э… А?

– Какая разница между грузовиком с мячами для боулинга и грузовиком с дохлыми сурками?

– Н-не знаю.

Траян обошел будку, открыл дверь, просунулся внутрь и торжественно прошептал:

– Грузовик с мячами для боулинга не разгрузить вилами!

Вахтер ошалело смотрел на проректора широко раскрыв глаза, проректор смотрел на вахтера и улыбался как ребенок.

Вахтер понял, что проректор сошел с ума.


ТУЧНОСТЬ ИГУМЕНА ТРАЯНА


Отец Траян посмотрел на свой стол и печально вздохнул. На столе лежали ключи, мобильный телефон, плитка шоколада, расческа, наперсный крест, четки, записная книжка, ручка и носовой платок. Всё это проректор вынул из карманов рясы, прежде чем залезть на весы, но не помогло – весы показывали сто семь килограммов. На один килограмм больше, чем в прошлом месяце.

Отец Траян стремительно толстел и не понимал, что стало тому причиной.


***

– Что такое, по вашему мнению, административный ресурс? – проректор сидел в кабинете и разговаривал со своим протеже, молодым помощником отцом Наумом.

– Это закрепленные уставом полномочия представителей инспекции, позволяющие им осуществлять управление вверенными их попечению духовными школами, – с готовностью отрапортовал отец Наум чеканную формулировку. Он придумал ее сам, был ею очень горд и уже давно искал повод блеснуть перед начальством.

Отец Траян одобрительно кивнул головой.

– И не только это отец Наум. Закрепленные не только уставом, но что еще важнее – традицией.

«Закрепленные уставом и традицией», – повторял про себя отец Наум.

Траян встал и прошелся по комнате. Голова его стремительно работала.

– Административный ресурс, отец Наум, это в широком смысле все имеющиеся в нашем распоряжении возможности влиять на жизнь студентов. Одно дело проверять комнаты и направлять на работы, другое развернуть агентурную сеть и третье – создать необходимые условия для того, чтобы студенты добровольно направляли свою силу в нужное нам русло. Это самое сложное, но это и есть верх мастерства. Канализировать, так сказать, энергию наших студентов, – отец Траян слегка кивал в такт своим мыслям. – Только работая добровольно человек приносит максимальную пользу… И они будут работать на нас добровольно… Отец Наум, вы слышали, что вечно недовольный четвертый курс хочет привнести в духовную школу элемент самоуправления?

– Простите батюшка, чего элемент? – переспросил отец Наум.

– Самоуправления. Студенческий Совет они хотят создать, чтобы влезть со своим анархизмом на административный этаж. Вы не знаете, конечно, но ходят в их среде такие идейки, и я сперва решил это дело искоренить. Но теперь мы будем их всячески поддерживать.

В следующие дни отец Траян развернул широкую деятельность: он по очереди вызывал к себе осведомителей и инструктировал их о том, какие слухи необходимо распускать и в каких разговорах участвовать. Кроме того, он резко ослабил административный гнет. Условия были созданы, тесто в скором времени должно было вскиснуть. Ждать пришлось недолго. Через две недели курсовой наставник четвертого курса семинарии передал Владыке ходатайство студентов о создании в Московских духовных школах студенческого Совета, который занимался бы организацией досуга и дополнительных занятий студентов.

– Что вы думаете по этому поводу, отец игумен, – спросил Владыка на очередном воспитательском совещании. Все присутствующие повернули свои головы в сторону проректора.

Траян посмотрел на число подписей под ходатайством, их было девяносто шесть. За четыре года ему не удалось отчислить с четвертого курса ни одного человека, хотя иногда он был очень близок. Их поступило девяносто, шесть пришло потом, но никто не был пойман на крупном проступке, никого не получилось отчислить по учебе, никто не ушел по собственному желанию. От нынешнего пятого курса осталось не больше трети. Пятым курсом Траян гордился.

– Я думаю, Владыка, что это совсем не плохая идея. Во всех крупных вузах есть подобные организации. Мы конечно не просто вуз, мы и воспитательное учреждение, но мне кажется попробовать стоит. В конце концов, Студсовет поможет нам ближе узнать собственных студентов и их нужды.

Ректор улыбнулся, уловив во фразе «ближе узнать собственных студентов» зловещие оттенки, но все-таки постановил, что Совету надлежит быть, и что каждый курс семинарии и Академии должен делегировать в Совет по три кандидатуры.


Было только две вещи, о которых Михаил Гайда и Александр Настоящий имели принципиально различные мнения – это Василий Розанов и Анатолий Голот – обо всем остальном они думали почти одинаково. Настоящий любил Розанова и Голота, а Гайда их терпеть не мог.С Василием Васильевичем Розановым было проще, чем с Голотом, поскольку он возникал только в виде цитат, которые иногда приводил Настоящий специально для того, чтобы позлить Гайду. Вообще же на упоминание философа согласным решением друзей был наложен мораторий. Но с Анатолием Голотом было куда сложнее, ведь он был их одноклассником, а теперь еще и президентом студенческого Совета, куда их троих выбрали от четвертого курса.

За три первых дня своего правления Анатолий успел выпросить для Совета комнату в Переходном корпусе, провести два общих собрания делегатов, назначить ответственных по различным направлениям и своей кипучей деятельностью надоесть всем. Всем кроме Настоящего, который еще с первого курса восхищался умению Голота маневрировать среди представителей инспекции, устраивая всегда продуктивное взаимодействие администрации и студенчества. Для отстаивания интересов не путем молчаливого бойкота или шумной демонстрации, а путем диалога, нужен был именно Голот. Теперь у него было всё необходимое для этого, у него был статус президента.

– А идея-то оказалась мертворожденной, – оптимистично резюмировал результаты второго общего собрания Гайда, когда последний студент закрыл за собой дверь и они остались втроем.

– Поразительно, – вынужден был согласиться Голот, – оказывается, никому ничего не нужно. Студентам на все наплевать. Это не студенты, это…

– Девочки в бантиках, – закончил Настоящий.

– Колбаса ливерная, – предложил свой вариант Гайда.

– Это просто не студенты, – ответил Голот.

– Вся надежда на тебя, – сказал Гайда.

Голот кивнул, не почувствовав иронии.

– Мы тебе поможем, – сказал Гайда.

Голот кивнул.

– Мы для тебя горы свернем, – сказал Гайда.

Голот кивнул.

– Океаны для тебя высушим! – сказал Гайда.

– Иди отсюда, Гайда! – ответил Голот.

– Всё нормально будет, Толя, работай. А мы пошли, – сказал Настоящий и вытолкал Гайду за дверь. Президент остался один в пустом кабинете. Сдаваться он не собирался.


Прошло пять месяцев после исторического для Московских духовных школ учреждения студенческого самоуправления. Отец Траян за ранней литургией поджидал в Академическом храме Анатолия Голота. Тот должен был дирижировать певческой группой. Проректор мог бы вызвать Голота к себе в кабинет как обыкновенного студента, но это было уже немного не по правилам, поскольку президент обыкновенным студентом быть перестал – он в любое время был вхож к ректору, и к его мнению на административном этаже прислушивались все. Кроме того, Траян знал, что вчера вечером Голот поздно вернулся из Москвы с переговоров со спонсорами, и была небольшая вероятность того, что он службу проспит. Подловить президента на нарушении дисциплины было бы забавно.

Но Голот не проспал. Он появился в храме вместе со своими певчими, заметил проректора и подошел к нему за благословением. Проректор начал без предисловий:

– Анатолий, вы по натуре своей – римлянин.

– То есть, батюшка?

– В вас воплотился их государственный гений. Вы управленец в чистом виде.

– Ну… спасибо, – Анатолий почувствовал неладное.

– Не за что; я вас за это отчислю… Академия не вынесет ваших талантов. Говорю это открыто, поскольку вы мне вообще-то симпатичны. Делаю, так сказать, предупредительный выстрел в воздух. В общем, Анатолий, иду на вы. Отступитесь, пока не поздно. Завязывайте со своим Советом… Доброго вам дня.

И отец Траян направился к выходу из храма.

Дирижируя в то утро, Анатолий впервые в жизни дал неправильную тональность, причем дважды. Хор не понимал, чем забита голова у их регента, а голова их регента была забита тяжелыми мыслями.

Голот понял, что перебежал дорогу проректору и теперь ему не сдобровать. Все к тому шло с самого начала, поскольку за работу президента он взялся серьезно. Студсовету был написан устав и его включили в устав Академии. У Студсовета появился собственный счет, подконтрольный Академии, и на счету быстро появились деньги. Совет установил контакт со всеми крупными московскими библиотеками, теперь книжки оттуда можно было заказывать и получать, не выезжая из Лавры. Самые большие музеи и театры столицы стали пускать семинаристов на выставки и спектакли бесплатно. Всякий четверг после обеда в актовом зале специально приглашенный Студсоветом лектор читал перед желающими лекцию. В семинарии появились открытые дискуссионные клубы, лучшим из которых был клуб по догматике. Столовые приборы в семинарской трапезной были заменены на серебряные, и был завезен более изящный фарфор. Была учреждена премия Студсовета за успехи в научной и учебной деятельности. На экскурсию в семинарию регулярно стали приезжать группы студентов из светских вузов. Были завезены новые стиральные машинки, всем желающим были бесплатно розданы SIM-карты с корпоративным тарифом для удобства общения, а убранство комнаты студенческого Совета стало притчей во языцех.

Теперь чаша терпения Траяна переполнилась, и он решил все уничтожить. Конечно, можно было бы уйти с должности президента, тогда проректор его не тронет. Но Анатолий переживал, что пока даже близко не подошел к главному своему детищу, к основному плану, грандиозному проекту спортивного комплекса. Как быть? И, кроме того, была еще одна причина раздумий Голота. Совсем недавно он будто стряхнул с себя пелену постоянных забот, вынырнул из круговерти событий, огляделся и поразился тому, что за люди его окружали в Совете. То были странные люди, и откуда они появились, было не ясно. Они ничего не делали, так что ему приходилось все делать самому или перекладывать на своих однокурсников, того же Гайду с Настоящим. Но при своем бездействии эти новые люди Студсовета все время вертелись перед начальством и важно жали руки приезжавшим знаменитостям. Они не привели с собой ни одного спонсора, но все время предлагали потратить деньги на какие-то сомнительные проекты. Они свысока относились к прочим семинаристам. Голот посмотрел вокруг себя и увидел рядом лишь карьеристов. Ему стало противно.

А теперь еще проблемы с Траяном. И неосуществленные планы. Как быть?


Анатолий закончил службу и вместо завтрака направился в кабинет проректора.

– Я согласен прикрыть деятельность Совета на некоторых условиях, – заявил он с порога.

– Ну что вы, Анатолий, никто не против Совета. Владыка его поддерживает, – улыбнулся Траян.

– Батюшка, – ответил президент, – вы ко мне подошли и прямо все сказали, я тоже буду говорить с вами прямо.

Проректор, изобразив на лице удивление, предложил гостю присесть. Голот продолжил:

– В Совете завелись беспринципные наглецы, пытающиеся с его помощью сделать себе имя и остаться в Академии на руководящих постах. Карьеристы. Вот почему я хочу его закрыть.

– А вы сами, Анатолий, разве не таковы? – проректор подпер голову рукой и разглядывал своего собеседника.

– Я? Может быть. Но это лишь еще один аргумент в пользу закрытия.

– И аргумент в пользу вашего отчисления.

– Отец Траян, вы не хотите меня отчислить, потому что я единственный человек, который поможет вам легко сделать то, что вы действительно хотите. А хотите вы закрыть Совет, потому что вам не нравится свобода, которую он принес. Ведь просто так его не уничтожить, потому что его поддерживает Владыка, вы сами сказали. Можно, конечно, последовательно отчислять его президентов, но это долго.

– Я терпелив, – ответил Траян. – Начну с вас, а там как получиться.

– Батюшка…

– Шучу. Продолжайте.

– У нас есть план постройки под Семинарским корпусом большого спортивного комплекса.

– Какая свежая интересная мысль, – скучным голосом прокомментировал проректор.

– Специально под это серьезное дело я смогу реформировать Совет и выгнать оттуда прихлебателей. В этом мой интерес. Потом мы строим спортбазу. Потом говорим Владыке, что мы сделали все, что хотели, и студенческое самоуправление можно сворачивать. И сворачиваем. А вы остатки его деятельности легко уничтожаете сами, поскольку у них не будет уже никакого покровительства. В этом ваш интерес.

– Дался вам это спортзал, Анатолий, давайте закрывать прямо сейчас.

– Не получиться, – Голот сделал честные глаза и приготовился врать, отстаивая свою идею фикс. – Мои помощники сегодня после завтрака оставили в приемной ректора прошение на постройку спортзала и описание всей идеи. Владыка обязательно одобрит.

– За этот год вы стали очень ловким политиком, – похвалил президента проректор, зная, что никакого плана Владыке не передавали. – Раз так, давайте подведем итоги. Я не отчисляю вас, вы делаете спорткомплекс, вы закрываете Совет, я подчищаю его остатки. Так?

– Так.

– По рукам, – сказал Траян, не поднимаясь с кресла.


Выйдя от проректора Анатолий понял, что ему нужно привести мысли в порядок. Он решил на лекции пока не идти и направился в комнату Совета в Переходном корпусе, там был отличный диван, можно было прилечь. Открыв дверь, Анатолий увидел, что на диване лежит Настоящий и пытается оттуда давать ценные советы Гайде и Пушко, которые устанавливали в углу фонтан с человека ростом. Еще до покупки Гайда прозвал фонтан «Иппокреной» и уверял всех, что будет пить из него каждый день по глотку, пока не получит поэтического дара. «Что вы там копаетесь, бездельники! – кричал Настоящий, потом увидел Анатолия и так же громко продолжил: – Ты чего не на лекциях, господин президент?! Мы тут тебе сюрприз готовим!»

Анатолий махнул рукой и упал в ближайшее кресло.

– Я, отцы, узнал сегодня, что чувствовал Иуда, когда предал Христа.

Друзья удивленно замолкли, разглядывая всегда жизнерадостного и делового президента.

– А вообще я есть хочу…

– Не думаю, что Иуда чувствовал то же самое, – с сомнением произнес Настоящий.

– Я на завтраке не был, – пояснил Голот, – у нас есть чего-нибудь в холодильнике?

Пока накрывали стол, Анатолий рассказал о своем разговоре с Траяном. Первым отреагировал Сережа Пушко:

– Молодец! Правильно, давно пора было разогнать эту контору прихлебателей и лизоблюдов. А Совет был обречен с самого начала все равно… Прихлебателей мы, кстати, уже разогнали.

– Чего?

– Чего-чего, пришли мы сегодня ставить фонтан, а тут эти твои заместители сидят, развалившись, и собираются славно завтракать тем самым, чем сейчас позавтракаем мы.

Анатолий посмотрел на стол – оладьи из яблок, фруктовый пудинг, кукурузные блинчики, салат из фиников и мандаринов, апельсиновый сок – завтрак был и впрямь хорош, просто не в настроении он этого сразу не заметил.

– И что вы сделали?

– Настоящий попытался их урезонить, они грубо его послали в ЦАК, тогда он встал у двери и держал ее открытой до тех пор, пока мы с Гайдой не выкинули последнего буржуя за шкирку отсюда вон… Они, кажется, сильно обиделись и совершенно точно направились бы прямиком к Траяну, если бы не надобность идти сначала в изолятор. И раз уж ты теперь большой друг проректора, сделай так, чтобы он нас не мучил глупыми расспросами, зачем мы людям ломаем конечности и шеи.

Анатолий расхохотался и снова стал самим собой. Он тотчас же предложил обсудить его план по постройке спортзала, но парни и слушать ничего не хотели о делах и яростно накинулись на завтрак. Голот махнул рукой, все равно придется все делать самому.

Прошел еще месяц. Владыка благословил устройство под Семинарским корпусом большого спортзала. В самом Совете была произведена реорганизация, всех лишних людей удалось убрать. Рукоприкладство Пушко и Гайды прошло незамеченным. Голот суетился в поисках большого спонсора.


Вечером Настоящий сидел за партой в первом ряду и читалс включенной настольной лампой. Аудитория их курса была пуста, и Голот был этому рад. Он пролез через книжные завалы, подхватил стул и, опустив его рядом с партой Настоящего, опустился на него сам. Настоящий продолжал сосредоточенно читать. Голот не позволил зародиться у себя мысли о том, что он может помешать, и сразу начал с вопроса:

– Саша, ты смотрел фильм «Хвост виляет собакой»?

Настоящий поднял книгу корешком к назойливому однокурснику и тот увидел, что это Библия.

– Ты чего, – почти испугался Голот, – ты Библию читаешь?!

– У меня депрессия.

– И что? ты не уходи от вопроса! Ты зачем Библию взял, а?

– Чего тебе надобно, старче?

– Я пришел покончить с твоей депрессией. Излечить я пришел тебя. Помочь. Понимаешь? – Настоящий понял и выключил лампу, но Библию закрывать не стал. Голот повторил: – Так ты смотрел «Хвост виляет собакой»?

– Наверное.

– Там про пиарщика, что помог переизбраться американскому президенту, который за две недели до выборов изнасиловал бойскаутшу.

– Смотрел.

– Мне нужно, чтобы ты поработал на меня таким пиарщиком.

–И где ж ты у нас нашел бойскаутшу, чтобы ёё…

– Слышь, отец, брат! Я тебе толкую про пиарщика! И вообще дело не в нем, а все гораздо проще, у нас тут пренеприятное известие – к нам едет Михалков. Хотя это здорово.

– Ты умеешь запросто объяснить суть дела в двух словах. Мой ответ – в четверг.

– Что – в четверг?

– А чего тебе от меня надо, то и в четверг. Чего тебе от меня надо-то? Я в последний раз с Михалковым общался на съемочной площадке «Сибирского цирюльника», сколько уж лет прошло.

– Ты с Михалковым работал?

– Да разве это работа?! – вскинулся Настоящий. – Это просто кошмар. Представь: Москва, жара, снимаем сцену, где Меньшикова ведут под конвоем с арестантами на вокзал, чтобы отправить в Сибирь. Полдня нас гоняют, а на мне – я в массовке играл – шерстяной сюртук какой-то, брюки толстенные и еще кепка! А Михалков сидит в белом костюмчике, попивает водичку и кричит в громкоговоритель, что ничего никуда не годится, и нужен еще дубль. Вот с тех пор я его возненавидел. Барин он, а я из крестьян, генетика.

– Ну, так ведь режиссер хороший зато.

– Да, правда, гений. Кто ж спорит. А чего он к нам собрался?

– Его позвала Академия по просьбе студенческого Совета. Михалков прочитает у нас лекцию и ответит на вопросы будущих пастырей.

– Оно ему надо? – с сомнением произнес Настоящий.

– Разумеется, глупец. Потому что это очень престижно, прочитать лекцию в Московской духовной Академии. Но нас интересуют не его мотивация и цели, а наши собственные. Смотри, какое дело. Его фактически позвали студенты, студенты организуют ему встречу, экскурсию, студенты на лекцию придут, пофотографируются вместе, потом обед какой-то, подарки на память ему подарят, и он уедет. А потом студенты, то есть мы…

– То есть ты.

– То есть я, верно. Потом я попрошу у него денег, понял? А он даст, потому что православный, добрый и ему понравилось у нас. И, вообще, давать деньгисеминаристам правильно. Но только денег он даст не Академии, а нам, студенческому Совету. А на деньги мы построим себе спортивный зал… Как тебе план? – Голот вопросительно смотрел на товарища.

– Ага. Только я не уловил, в чем заключается моя роль.

– Роль твоя огромна и важность ее не возможно переоценить. Ты подумай, какое самое слабое место во всей этой истории? – Настоящему не хотелось думать и он пожал плечами. Голот продолжил: – Самым слабым местом являются наши студенты, которым на все наплевать и которых я не могу контролировать. А ведь именно к студентам приедет Михалков, разумеешь? От общения с ними у него сформируется главное впечатление, и исходя из него он даст или не даст денег на спортзал. Короче, – Голот протянул обе руки перед собой и двумя указательными пальцами ткнул в Настоящего, – ты сделаешь так, чтобы Михалкову понравились семинаристы, сидящие в зале на его выступлении.

«Ты хочешь, – оживился Настоящий, – чтобы я…» – «Да!» – «Чтобы я срежиссировал?..» – «Да». – «Чтобы я… срежиссировал наше общение с режиссером?» – «Да». – «Чтобы были правильные вопросы?» – «Да». – «Чтобы люди к микрофону выходили уже подготовленными?» – «Да». – «Да?» – «О, да!» – «Ха!» – «О том и речь, отец!» – «Супер, слушай!»

– Вопросы должны быть разными, обо всем, чтобы он понял, что студенты в курсе его творчества и планов, чтобы понял, что они умные, что…

– Ясно, – перебил Настоящий с горящими глазами, – о политике, о Голливуде, о его семье, о патриотизме, о православии, да-да-да, это нужно сделать. Точно! Разными почерками на листочках написать, потом слать их из зала. Несколько человек к микрофону. Легко, запросто. Сделаю! Когда он будет?

– Семнадцатого. Но только, Саш, чтобы без всяких приколов, ладно? Серьезное дело все-таки.

– Не боись, прорвемся. – Настоящий закрыл Библию и встал из-за стола. – Пойду Гайду найду.

– Вот этого я и боюсь, – Голот скорчил гримасу непонятного свойства, – не заигрывайтесь, хорошо?..


Семнадцатого числа после обеда Анатолий Голот зашел в набитый до отказа актовый зал. Навстречу ему со своих кресел стали подниматься люди, пока все в зале не оказались на ногах. Все смотрели на Анатолия. А он смотрел на них. Он не спеша подошел к столику с микрофоном, взял его в правую руку и медленно поднес ко рту. Зал затих.

– Отцы, братья и сестры. Дамы и господа! Как президент студенческого Совета рад представить вам нашего гостя… – Анатолий сделал паузу и бросил взгляд на дверь. – Никита Михалков!

Зал зааплодировал.

Встреча удалась на славу. Никита Сергеевич фонтанировал шутками, острил, рассказывал истории из своей жизни, о своей семье, о кино. Его завалили вопросами из зала, у микрофона стояла очередь желающих пообщаться напрямую, аудитория ходила ходуном, случайно бросив взгляд на телефон, Анатолий заметил, что уже прошло два с половиной часа. Михалкова не хотели отпускать, он не хотел уходить и был доволен. Все были довольны, даже отец Траян, сидевший в первом ряду, улыбался, но больше всех был доволен Анатолий Голот. Всё шло по его плану…

Гордые собой Гайда и Настоящий сидели в комнате Студсовета, закинув ноги на стол, и ждали Голота, чтобы насладиться его похвалами. Вряд ли даже он со своим максимализмом ожидал подобного успеха от их работы. Дверь открылась, они повернули головы и увидели на пороге Макса Задубицкого с бутылкой шампанского.

– Моцарт – великий композитор! – сказал Макс и вошел.

– Тебе понравилось? – лениво спросил Гайда.

– Мне? Да ничего так. Больше всего понравилось про Моцарта, – Макс налил шампанское по бокалам, и поднял тост. – За Моцарта!

– Чего ты так к Моцарту привязался? Конечно, он должен был ответить, что это его любимый композитор, ведь предыдущий вопрос был о «Сибирском цирюльнике», где этого Моцарта просто куча. Или ты думал, он скажет, что Бах?

– Настоящий, ты когда-нибудь Моцарта слушал?

– Издеваешься?

– Ладно, ладно, сейчас все объясню. На самом деле, я единственный, кто это заметил, все остальные просто ушами прохлопали, – Макс долил себе шампанского. – Итак. Михалкову из зала приходит записка с вопросом о его любимом композиторе. Он делает звенящую паузу и, улыбнувшись, отвечает: «Знаете, а все-таки Моцарт». Зал хохочет: еще бы, ведь «Моцарт – великий композитор», только что про этот фильм разговаривали. Потом Никита Сергеич говорит что-то еще, а потом напевает мотивчик, чтобы проиллюстрировать гениальность Моцарта. И что же он у нас напевает?

Настоящий морщил лоб, пытаясь вспомнить.

– Не может быть, – поразился Гайда.

Макс поднялся из-за стола и с бокалом в руке напел:

– Таа-ля-ля-лии-ла, пара-пара-пара-пара-пара-параа-ра, таа-ля-ля-лии-ла…

– Россини? – Настоящий вспомнил, что именно эту мелодию изображал Михалков.

– Мотивчик увертюры «Севильского цирюльника», – Макс стал хохотать. – Россини, брат ты мой! Россини – великий композитор! И никто не заметил! Просто умора! Вот я и думаю – он это специально, чтобы поиздеваться над нами, или ошибся, а? За Моцарта? – и Макс второй раз поднял бокал.


Михалков дал денег. Владыка всячески помогал. Траян нисколько не мешал. Спортивный комплекс строился на удивление быстро. Московские строительные фирмы работали на совесть. Компании, занимающиеся поставкой фитнес-тренажеров предлагали свои услуги наперебой. Анатолий Голот узнал, что такое профессиональная вентиляция, профессиональные душевые кабины с дезинфекцией, профессиональные тренажеры для развития всяких бицепсов-трицепсов-предплечий-голеней и даже мышц шеи. Работать было интересно. К концу учебного года он планировал комплекс сдать. Уже сейчас стало понятно, что подобного центра нет не только ни у какого вуза, но и не у всякого спортклуба или спортшколы; про общедоступные фитнес-залы и говорить было нечего.

Ради возможности поработать с новейшими тренажерами все лучшие тренеры города заранее соглашались быть инструкторами на занятиях семинаристов. Сергей Пушко каждый день ходил по пустым залам и облизывался в предвкушении, надеясь в скором времени вернуть себе былую физическую форму спецназовца. Михаил Гайда сделал золотую табличку с надписью: «Вначале была мерзость запустения. Потом был Анатолий Голот. А потом появился этот зал. Слава герою! Благодарные потомки не забудут тебя, Анатолий. Спи спокойным сном, пусть земля будет тебе пухом, а на Страшном суде пусть оправдаешься ты четырехсторонней силовой мультистанцией, грифами, дисками и гантелями. Аминь». Табличку он прикрутил над наружным входом, прежде чем стены обложили облицовочным камнем. Анатолий узнал о выходке Гайды только по фотографиям и поначалу порывался стену разломать и табличку снять, но потом передумал.

Александр Настоящий создал специальный «Чин освящения фитнес-зала» с сомнительными ссылками на ветхозаветного судью Самсона и его подвиги по избиванию филистимлян ослиной челюстью, и всё просил Голота подать чин на рассмотрение Владыке ректору, чтобы использовать его при открытии-освящении комплекса. Голот чин взял, но ректору не передал, и центр освящали как простое помещение. Настоящий был жутко расстроен до тех пор, пока не нашел где-то ослиную челюсть и не повесил ее на цепочке в главном зале.

Спорткомплекс Московских духовных школ, построенный усилиями студенческого Совета во главе с его президентом Анатолием Голотом, начал свою работу на Светлой седмице с грандиозного аншлага.


***

Отец Траян посмотрел на свой стол и печально вздохнул. На столе лежали ключи, мобильный телефон, плитка шоколада, расческа, наперсный крест, четки, записная книжка, ручка и носовой платок. Всё это проректор вынул из карманов рясы, прежде чем залезть на весы, но не помогло – весы показывали сто семь килограммов. На один килограмм больше, чем в прошлом месяце.

Отец Траян стремительно толстел и не понимал, что стало тому причиной.

Происходящее с его телом настолько удивляло его, что впервые в жизни он задался вопросом, что же отвечать светскому человеку на его недоумения о толстых священниках. Раньше всегда подтянутый Траян просто деланно возмущался на такие упреки: «Почему вы у меня-то это спрашиваете? У меня? Найдите толстого попа и с ним поговорите!» Но теперь он сам постепенно начал превращаться в такого толстого попа, и сейчас ему нужен был другой ответ – не объяснять же человеку, что прежде он был как раз стройным, но потом случилось странное и так далее. В поисках совета Траян отправился к диакону Андрею Кураеву, кому еще, как не главному миссионеру Церкви, знать правильные ответы на неудобные вопросы светских людей.

Отец игумен открыл дверь аудитории третьеклассников со звонком. За кафедрой грузно сидел широкий диакон, смотрел на свой маленький изящный серебристый ноутбук и чесал волосатую голову. Думал. Заметив проректора он встрепенулся, сказал, что урок закончен, и пока семинаристы читали молитву, пошел к Траяну.

– Здравствуйте, отец игумен, здравствуйте!

– Отец Андрей, приветствую! Как курс?

– Кажется, никуда не годный, – отец Андрей сказал это погромче, чтобы студенты услышали. Студенты заулыбались. – Чем обязан, батюшка?

– Прошу поделиться со мной вашим миссионерским опытом, – Траян был на голову выше диакона и глядел сверху вниз. – Что вы отвечаете на вопрос о толстых священниках?

Отец Андрей рассмеялся – он был очень толстым.

– Я говорю, что наши попы потому толстые, что бедные.

– Простите?

– Если бы были богатыми, то нашли бы деньги на дорогие фитнес-залы.

Траян удивленно помолчал, поблагодарил и ушел. Ответ диакона родил в его голове один любопытный план.


ТАЙНА ИГУМЕНА ТРАЯНА


Кабинет протоиерея Владимира Фирсова не был настолько же продуманным и стильным, как кабинет Траяна, но зато в нем был натуральный камин, чему Траян открыто завидовал. Фирсов над каминной страстью Траяна посмеивался, и при любом удобном случае шутил, что если бы у отца Траяна был камин, отогревающий его замерзшую душу, выпускников у семинарии было бы значительно больше.

Они оба были проректорами: Траян, крупный атлетичный монах, – по воспитательной работе; Фирсов, худой и высокий священник, – по научной. О них нельзя было сказать, что их связывала крепкая дружба, но они очень ценили друг друга в качестве собеседников и раз в два-три месяца находили время вечерком посидеть у потрескивающего камина, пробуя дорогие коньяки Фирсова. По коньякам отец Владимир был главным специалистом Академии. Траян больше предпочитал вина, но общение с коллегой убедило его, что для настоящей мужской беседы коньяк приспособлен куда лучше.

– Qu'est-ce que nous allons boire? [1] – Фирсов подошел к бару.

– Chaque fois vous rencontrez moi avec cette question et chaque fois je me sens ignorant complet [2] , – Траян разжигал камин.

Глубокая зима уже месяц не давала Лавре свободно вздохнуть, выжигая все вокруг острым морозом. Сегодняшним пятничным вечером камин был не просто развлечением, Траян подвинул к нему поближе маленький столик и два гнутых кресла братьев Конн, которые он подарил Фирсову три года назад.

– Laisser aller! – возразил отец Владимир. – Votre experience est immence! Un jour viendra, quand vous seriez assez competent en cogniac comme en vin, j'en suis sыr! [3]

– Peut-кtre, peut-кtre… Pour le moment mon experience immence me dit que je dois faire confiance а votre goыt. [4]

– Тогда, тогда… знаете, батюшка, а давайте сегодня просто и незатейливо покончим с Тринадцатым Луи Реми Мартина, что скажете?

– Вы же берегли его для гаранта нашей конституции.

– Да, но он что-то никак не может добраться до нас. Кроме того, я думаю, что вряд ли мне удастся посидеть с ним вдвоем, или вместе с вами втроем. Его приезд будет суматошливым, будет куча людей, встреч, куда там до Луи?.. А еще мне обещали, но это пока между нами, достать Courvoisier Espirit de Courvoisier.

– Достойная замена Луи?

– О, да! И если президент не успеет приехать на Курвуазье, обещаю при встрече налить ему паленой водки, – Фирсов с темно-каштановым напитком и двумя тюльпановидными бокалами направился к креслам.

Траян достал из кармана рясы диск. «Только не нужно как в прошлый раз Булеза! – воскликнул отец Владимир. – Вам все равно не убедить меня, что после Les Six во Франции была музыка!» Траян улыбнулся и включил проигрыватель, убавив громкость почти на минимум. Это был Клод Дебюсси.

Проректоры расположились в креслах и начали делиться новостями. Отец Владимир, который помимо послушания проректора в Академии был еще настоятелем московского храма, делился новостями «мирскими», почерпнутыми из разговоров с чиновниками, бизнесменами, актерами, спортсменами, журналистами, и прочими своими светскими друзьями и знакомыми. Траян же больше знал внутрицерковный мир, и рассказывал в основном об архиереях, Патриархии и различных синодальных отделах. Когда заканчивались все новости, проректоры всегда переходили к делам своей родной духовной школы:

– Послушайте, отец Траян, – поинтересовался Фирсов, кладя на столик два распечатанных листа бумаги, – вы еще не взяли под контроль новый студенческий форум в интернете?

– Работаю над этим, – Траян слегка поморщился. На новом форуме стояла такая жесткая система идентификации каждого желающего зарегистрироваться, что создать там пару десятков виртуальных участников для провокаций было сложно как никогда ранее. Траян уже начал искать хакеров, чтобы обойти поставленную защиту. Виртуальное пространство не нравилось ему своей неограниченной свободой. – А что такое?

– Там появилась группа моих почитателей.

– Секта фирсопоклонников?

– Фирсоистов!

– Серьезно? Ну, вас студенты обожают, это всем известно. А чем фирсоисты занимаются, воскуряют вам фимиам?

– Вроде того, – Фирсов взял в руки листы, – вот что они написали: «Фирсоизм – термин, используемый для обозначения ряда интеллектуальных традиций в русской околобогословской мысли XXI века, основанных на почитании Фирсова. Основоположником традиции считается Владимир Фирсов (акме ок. 2000-2020 по Р.Х.). Но поскольку ни одна строка, написанная им, не сохранилась, и вообще неизвестно, прибегал ли он к письменной передаче своих мыслей, очень трудно установить, что было сделано самим Фирсовым, а что его учениками. Свидетельства современников о нем многочисленны, но противоречивы; вполне возможно, что различные оценки его деятельности отражают многообразие его учения. Как направление интеллектуальной жизни фирсоизм прежде всего характеризуется введением постмодернистской риторики в христианскую догматику».

Траян улыбался, глядя на довольного проректора. Фирсов продолжал:

– Но мне хотелось вам прочитать вот что. Вы должны оценить.


Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Фигура Фирсова
За кафедрой сидела.
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Текли ученики к нему
Как дети к маме.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенье глаз, движенья рук,
Слова ученья.
И падали еретики
Рыдая на пол.
И он их поднимал
И капли капал.
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Фигура Фирсова
За кафедрой сидела.
На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Фирсообразно.
Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Фигура Фирсова
За кафедрой сидела.

Теперь Траян искренне расхохотался:

– Это ж Пастернак! «Зимняя ночь». Есть что-нибудь еще?

– О, да! Фирсоисты – талантливые ребята, смотрите:


Фирсов увидел врагов своих, улыбнулся усталой улыбкою.
Много пришло их на форум, желающих смерти героя,
Каждую ветку они откомментили с адскою злобою.
Эристической диалектикой пользуются, словно придумали оную;
Инсинуации, провокации, подстановки – да, таково их оружие.
Не гнушаются ложью они, и софизмы игриво используют,
Аудиторию жаждут склонить к себе, черные сердцем.
Узколобые, глупые, жалкие в своем дерзком и грубом нахальстве!
Ваши смешные потуги – ничто рядом с мощью проректора Фирсова.
Клавиатуру поближе подвинет, усядется в кресле удобнее,
Включит погромче Равеля, и плеснёт себе легкого тоника.
Десятипальцевый метод набора – вот его имя второе.
Ума изворотливость и скорость в решениях – вот его сущность.
Замирает вселенная, когда мыслить он начинает.
Для вас же, несчастных, настал час расплаты и скорби, и плача.
Через минуту-другую сгниют силлогизмы у вас в основаниях.
Смеяться над вами начнут и забавные смайлики вешать,
Под улюлюканье вы сбежите подальше, навеки позором клейменые,
И будете водкой стремиться залить свое горе, но тщетно.
Напрасно пытались поднять свою слабую руку на Фирсова,
Куда вам, пигмеям, тягаться с титанами разума!

– Да вы просто материал для эпоса! – восхитился Траян.

– А вот мое любимое:


Я верил, я думал, и свет мне блеснул, наконец,
Услышав мольбы, мне послал утешенье Создатель.
О, Фирсов – апостол, пришел моей скорби конец!
Я внемлю, я мудрых словес ученик-подражатель.
Летящей громадой за Фирсовым силы гора,
И гений его впереди меня манит, как бездна.
Иду, и лучи его славы сияют в глаза,
Я знаю, я знаю, мечта быть таким – бесполезна.
Он волей своей в один миг покоряет людей,
И с ним каждый шаг, каждый миг, каждый вздох – вдохновенье.
Он властвует тайнами мира, поэт, чародей,
Властитель вселенной! Спасибо тебе, провиденье!

«Гумилев!..» – «Он самый!..» Два проректора дружно смеялись; в кабинете тихо звучали фортепианные вещи французского музыкального гения, ровно потрескивал камин, в изысканном аромате коньяка угадывался легкий оттенок кокоса и личи, а за окном темная звездная ночь сковывала всякое движение яростным холодом.


– Как муза ваша поживает? – поинтересовался Фирсов. – На книжку еще не набралось стихов?

– Набралось давным-давно, и не на одну, – ответил Траян, баловавшийся поэзией, – но только я их не издал, а теперь поздно. Сейчас, если и издавать, то сразу «Избранное». А вот на избранное я точно еще не написал.

– Это решать не вам, отец Траян. Давайте мне все ваши стихи, я выберу лучшее.

– Вас, должно быть, не отпугнули те, которые вы от меня слышали? Странно, а я так старался самые плохие для вас озвучивать… Кстати, отец проректор, ведь совершенно неожиданно для себя самого я не далее как в минувший понедельник написал любовное стихотворение!

– Бросьте!

– Да-да, слушайте:


Ты улыбнешься мне, мне улыбнется солнце,
И станет всё на миг безумно далеко.
Лишь легкий ветерок, играя, в кудрях вьется.
В груди тепло любви и на сердце легко.
И хочется кричать, благословлять, смеяться,
Отдать себя до дна и не просить взамен,
Петь вечную весну и песне улыбаться,
И, обретя покой, вновь жаждать перемен.
Сорвав цветок любви, нельзя остановиться,
Скрывает райский сад пришедшего к нему.
Из чистых глаз твоих, что из ручья напиться.
Всё заливает свет, творя всему весну.
Я счастлив, что есть ты, что ты со мною рядом,
Что всё цветет вокруг, что мир ликует вновь.
Я счастлив оттого, что так немного надо
Для счастья – лишь вдохнуть и подарить любовь.

– Ну вы даете, отец игумен! Хотя, знаете, тема, может и другая, а настроение все равно ваше. Стиль, так сказать. И свет. У вас везде свет!.. Мне знаете, что помнится?


Старый мир сгорит в огне проклятий боли,
И пустыня – вечный мне удел.
Жизнь без смеха, смрадный хлеб без соли,
Небоскребы, скрошенные в мел,
Иней на безбрежных пепелищах,
Кладбища без плит и без крестов.
Где смеялся принц, и клянчил нищий –
Памяти крошащийся остов.
Солнца нет, и ветер стонет в голос,
Мертвый город мертвых миражей.
Там, где по весне качался колос
Древо жизни ссохлось до корней.
Я смотрю, как сердце остывает,
Я молчу, и черная душа
Мне объятья ада открывает,
По моей земле змеей шурша.

– Да что вы, батюшка! И где же тут свет?

– Да повсюду! У вас во всех стихах игра света и тени. И если не прямо, то подразумевается. Не замечали? И везде у вас борьба противоположностей, везде какое-то предельное напряжение. Слушаешь, и кажется, что вот еще чуть-чуть и канатоходец, сделав неверный шаг, все-таки сорвется в инфернальную пропасть, из которой нет возврата.

– Ну, может быть, может быть. Я, знаете ли, больше «писатель в стол», чем критик. Вы мой единственный слушатель, и потому я вынужден сказать, что вам виднее, ибо возразить вам некому. Вот вам из последнего и, кажется, в подтверждение вашей теории:


Если б знать, что такое жить.
Без линеек, без книг и без правил,
Чтобы сердцем свободный дух правил.
Если б знать, как так можно жить!
Если б знать, для чего ты здесь
Злишься, любишь, смеешься и плачешь,
Что вообще в этой жизни ты значишь.
Если б знать, почему ты здесь.
И ребенок, рождаясь, кричит,
И покойник хрипит, умирая,
А мы мчимся по жизни, играя,
Забывая, как сердце стучит.
А повсюду одна только боль,
И вся жизнь – лишь борьба отмахнуться,
Лишь мечта утром вновь не проснуться,
Потому что одна только боль.
Но блеснет иногда в сердце луч.
Если смерть, значит, есть пробужденье,
Если дно, значит, есть восхожденье.
Вдруг блеснет иногда солнца луч.
Я как будто поймал светлячка,
И в ночи им безмолвно любуюсь,
И на миг ни о чем не волнуюсь…
Как же славно поймать светлячка.

– … жаль, что вы не умеете играть на скрипке, – неожиданно сказал Фирсов, на что Траян удивленно поднял брови. – Мне иногда кажется, что в вашей поэзии звучит скрипка Шерлока Холмса, когда он в ночи разгадывает очередное преступление.

– Ах, вон что. Это когда он извлекал невыносимые стоны, скрипы и скрежет, мешая Ватсону спать? Спасибо, вы сегодня, чувствую, собираетесь засыпать меня комплементами.

– Но согласитесь, как было бы красиво: ночь, Академия спит, горит лишь окно проректора по воспитательной работе, в центре кабинета стоит фигура в рясе и длинным смычком заставляет стонать скрипку Страдивари – это отец Траян обдумывает новое отчисление.

– Такое я смогу устроить, – наклоном головы Траян отдал должное фантазии своего собеседника, – но чем вам не нравится нынешняя картина. Ночь, Академия спит, горит лишь окно проректора по воспитательной работе, в центре кабинета стоит высокое кресло, в котором сидит фигура в рясе, а всю комнату наполняет мощь первой части Carmina Burana Орфа – это отец Траян обдумывает новое отчисление.

– Правда, хороша картина. O Fortuna velut luna statu variabilis. [5] Кстати, а под Дебюсси, – Фирсов махнул рукой, будто показывая на звуки вокруг них, – отчисления не очень придумываются?

– Хуже, гораздо хуже. Дебюсси сегодня специально для вас, по мне он слишком пантеист и аморфен.

– Никогда не подумал бы, что вы можете невзлюбить композитора за его религиозные взгляды. И с чего вы взяли, что Дебюсси пантеист?

– Нет-нет, – замотал головой Траян, – его музыка, я говорю о его музыке. В его произведениях нет человека, нет Бога, нет воли. Стержня, посыла нет, только всё внешнее, только кожа. Так пантеист видит мир – все едино, все без мысли, лишь кое-где и иногда всплески красоты. Сейчас что играет? «Генерал эксцентрик»? Где он тут? Он тут почти кукла, как можно так на человека смотреть?

– Но ведь он жонглер, а вы требуете от него гамлетовских переживаний! – Фирсов всплеснул руками. – А «Девушка с волосами цвета льна»?

– Нет там девушки, там есть ветер, который развевает ее волосы, но девушки там нет.

– Вы несправедливы, отец проректор. Следует воспринимать мир Дебюсси как мир, ожидающий того, чтобы его увидели. Пускай там нет человека, но нет только пока, человек может легко появиться в нем. Если хотите, это мир до человека, но «до» еще не означает «без»… Слушайте, слушайте, «Терраса, освященная лунным светом». – Они на минуту замолчали, прислушиваясь к мягкой гармонии прелюдии. – Слышите? – почти шепотом спросил Фирсов. – Как будто издалека доносится танец. Да-да, это всего лишь штрих к общей картине лунной ночи, но ведь он есть. А значит, там вдалеке есть праздник, есть люди, и эта терраса – часть их мира, человеческого мира. Это не пантеизм… Это Франция…

Траян расхохотался над франкофильством коллеги. Отец Владимир нисколько не обиделся, подождал, пока игумен успокоится, и заявил, в очередной раз резко меняя тему:

– Давно хотел вам сказать, что вы можете стать родоначальником нового монашества.

– Нового? Которое не молится, не поститься и не кается?

– Вы не похожи на человека, который сильно переживает по этому поводу, – поддел Траяна Фирсов.

– Но я и не хочу, чтобы таких, как я, становилось много.

– Напротив, отец Траян, напротив. Вы не плохой монах, просто вы монах, живущий не по уставу Василия Великого, как все в нашей Церкви. Вы не базилианин, понимаете? Это у базилиан главным является аскеза, молитвенное делание и все такое. Но разве все монахи должны быть одинаковыми? Посмотрите, сколько у католиков различных орденов и уставов.

– Отличный, батюшка, пример. Вот у них монашество и вымерло. Посмотрите хоть на своих любимых французов.

– Да, но ведь у нас есть базилиане, у нас монашество не вымрет никогда. Они будут свято хранить идеал идеалов, а того, кто посягнет на него, сожгут на костре живьем, если только посягающие не будут признаны Церковью как альтернативный путь. Вас, например, можно смело сжигать – притворяетесь базилианином, но все улики, доказывающие то, что вы живете не исключительно жизнью духа, налицо.

– Ну-ка.

– О, тут все очень просто, – отец Владимир с удовольствием приготовился объяснять. – Вот вам пример из Библии. Посмотрим на богоизбранный народ, на Израиль, вы знаете, я не равнодушен к своим предкам. До тех пор, пока они жили Богом, только о Нем думали, только к Нему стремились, что они сделали для мировой культуры? Ни-че-го. Абсолютно ничего, ноль. Ни живописи, ни музыки, ни науки, ни государственного строительства, просто ничего. Это и понятно, ведь когда все мысли устремлены к Богу, на мир просто не остается времени, душевных сил и элементарного желания. Но как только они потеряли Бога из виду, voilа. Освободилось много душевной энергии, и у них появились и писатели, и художники, и ученые, все появилось. Они стали вполне нормальным, обыкновенным народом. Я к чему. Если народ или отдельный человек из народа живет интенсивной духовной жизнью, у него не остается времени на жизнь душевную, на культуру. Но если человек развит культурно, если он живо откликается на искусство – то у него не слишком насыщенная духовная жизнь.

– Как у меня.

– Да, как у вас. Для молитвенника вы слишком образованы, слишком любите музыку, живопись, литературу, вообще мир, созданный человеком.

– И вы хотите, чтобы таких, как я, стало больше.

– А вы не хотите?

– Не уверен.

– Просто вам нравится быть исключением.

– Очень может, что так оно и есть! За неповторимого Траяна! – Траян поднял бокал.

– Бойтесь, отец проректор, на почве исключительности легко вырастает деревце гордости.

– Не волнуйтесь напрасно, я действительно слишком хорошо образован, чтобы в своих литературных потугах увидеть повод для гордости. Это будет чахлое деревце.

– Лучшее оружие против гордости – тщеславие. Вместо того, чтобы писать стихи для себя, а читать их только мне, вы лучше бы книгу издали, – заметил Фирсов подливая себе коньяка. – Рукоплескания заставят вас отвернуться от зеркала, что скажете?

– Ничего-то вы, отец проректор, не смыслите в аскетике. Тщеславие не может победить гордость, оно слабее, а гордость напротив может победить тщеславие довольно легко. Но вы предлагаете мне публичность вовсе не для того, признайтесь, чтобы я наслаждался овациями, вы хотите увидеть летящие в меня помидоры.

– Признаюсь, уговорили.

– Хорошо.

– Что именно?

– Я согласен на всеобщее поругание и готов встать у столба позора. Но это будут не стихи… Это будет пьеса. Я написал пьесу, причем про любовь.

– Кризис среднего возраста, – быстро отреагировал Фирсов с интонацией психоаналитика.

– Спасибо, что поняли и поддержали.

– В любое время, батюшка… А что за пьеса?

– Это не совсем пьеса, поскольку в ней нет ничего драматургического… Этот текст больше о языке, чем о характерах. Но поскольку, я подумал, язык живет не сам в себе, а через проговаривание нами, то без героев нельзя было обойтись. Так что их там целых двое. Зато я попытался сделать так, чтобы у них не было цели, мотива, тайного желания, которое побуждало бы их к действиям, побуждало бы их говорить, достигать результата с помощью слов. У них нет второго дна.

– Умеете заинтриговать.

– Дело не в этом, а в том, что я сам не понял, о чем написал. В тексте, как мне видится, вообще не оказалось психологических ситуаций, а только ситуации языковые. И вроде бы удалось уйти от поступков, персонажей, интриг и сюжета, от драматизма. Герои – как генераторы языка, они живут в процессе самовоспроизводства языка, – Траян пожал плечами, – как-то так.

– Вы лучше скажите, что там происходит.

– Да ничего там не происходит, в том и смысл. Я скинул ее вам на электронную почту.

Фирсов встал и направился к компьютеру. Траян поднял пульт управления и увеличил громкость проигрывателя. «Фейерверк», последняя фортепианная прелюдия Дебюсси, заполнил кабинет проректора по научной работе летящими разрывающимися ракетами и веселым оживлением. Отец Владимир открыл пьесу коллеги и пробежал глазами первые строчки: «Лестничная площадка. Он закрывает дверь в свою квартиру. Она курит пролетом выше. Он собирается вызвать лифт и видит её». Фирсов покачал головой и отправился обратно к камину. «Фейерверк» потух, раздались пряные звуки «Прелюда к послеполуденному отдыху фавна», и Траян убрал громкость.


Фирсов долил коньяка игумену и себе, пригубил и хитро прищурился:

– Знаете, батюшка, а ведь я единственный человек во всей Академии, кто действительно знает вас. Конечно, знание это не полно, и знаю я только то, что позволили мне знать о вас вы сами, но другие не знают и этого. Для всех вы великий и ужасный проректор по воспитательной работе, гений отчислений и виртуоз по взятию объяснительных. Машина, злой и слепой рок, бездушное орудие судьбы. Если я решу рассказать кому-нибудь о том, что вы пишите любовные стихи и пьесы, меня поднимут на смех и положат в изолятор до приезда московских светил психиатрии…

Траян улыбнулся.

– Я знаю о вас многое, но не всё… Как вы это делаете?

– Что я делаю? – Траян сделал вид, что не понял.

– Отчисляете, конечно. Как вы это делаете? Послушайте, ведь ваш последний отчисленный, нахальный сын секретаря епархии, – это просто шедеврально. Это даже нельзя поместить в учебник, настолько все филигранно и неповторимо. Скажите, как? Известны действительно выдающиеся проректоры по воспитательной работе, но ведь все они искренне восхищаются вами и недоумевают, что же за хитрый метод изобрели вы, который работает без сбоя.

– Да… – сказал Траян, – нет. Нет никакого метода.

– Я слышал, что вы отказались читать лекции на эту тему где-то у католиков.

– В Ватикан меня звали.

– Студенты уверены, что вы – порождение геенны.

– Точно, – рассмеялся Траян, – что я бес во плоти. Мне передавали историю, будто один семинарист взялся за меня молиться, и каждый день вычитывал Псалтирь, ставил свечки и подавал записки на проскомидию. А через месяц сломал ногу, поскользнувшись на паперти Успенского собора, и вынужден был взять академический отпуск.

– Это правда? – спросил Фирсов.

– Про ногу – действительно правда, я сам его помню. А остальное – кто знает. Но я не против подобных слухов, поломанные ноги мне на руку.

Фирсов улыбался и молчал. Траян тоже молчал. Они смотрели друг на друга с минуту, пока Фирсов не воскликнул:

– Ну же, батюшка! В чем ваша тайна?

Траян сделал большой глоток, поставил стакан на столик и тихо сказал:

– Тайна… – он сделал паузу, словно в последний момент передумал говорить. Потом собрался и продолжил. – Понимаете, тайна очень проста. Все это время я отчислял одного и того же студента.

– Простите?

– Я отчислял одного и того же студента. Себя самого. Все это время я отчислял себя самого. Потому мне так легко это и дается… Видите ли, я каждый день и час, непрестанно и упорно думаю над тем, как обмануть инспекцию и совершить беззаконие. Представляете? Я чувствую точно так, как чувствует семинарист, думаю, как он, стремлюсь к тому, к чему стремится он. Я сам у себя в голове много раз нарушал распорядок, я видел, как я обманываю дежурного помощника, как опаздываю на богослужение и придумываю красивое оправдание, как смотрю фильм после отбоя, как прячусь в изолятор от грядущего зачета… Я все это сделал сам, продумал все сам, а потом сам себя поймал. Весь секрет.

– Каждый день? – Фирсов глядел на него с недоверием. – Вы сказали, что каждый день думаете о том, как обмануть инспекцию?

– Каждый Божий день. Все время моего послушания, очень, очень много лет… Усердие всё превозмогает, сказал как-то Козьма Прутков, и иногда усердие превозмогает рассудок. Моё усердие превозмогает рассудки семинаристов в два счета. Теперь вы понимаете, что студенту перехитрить меня практически невозможно, ведь он-то начинает думать только в тот момент, когда уже во что-то вляпается. Я впереди любого из них на несколько десятилетий. Все гениальное просто. Я придумал столько возможностей обмануть инспекцию! Боже мой! Наверное, даже сотой доли того, что я придумал, еще не использовали семинаристы. – Траян был доволен изумлением Фирсова. – Знаете, батюшка, они на самом деле очень наивны. И примитивны, как одноклеточные водоросли.

Траян немного помолчал, а потом стал говорить. Он рассказывал Фирсову, как можно ночью, когда уже закрыты лаврские ворота, двенадцатью различными способами пробраться в семинарию незамеченным. Говорил, как можно подружиться с дежурным помощником, как правильно писать объяснительные и как опаздывать после каникул на неделю без последствий. Он объяснял специфику каждого послушания в семинарии, раскрывая совершенно неожиданные положительные и отрицательные их стороны. Фирсов узнал, как следует вести себя на каждом из курсов, чтобы минимизировать соприкосновение с Траяном. Фирсов узнал, как можно использовать изолятор, библиотеку, столовую и Семинарский сад для укрытий от проректора. Он узнал семинарию с совершенно другой стороны, вся семинария представилась ему огромным сплетением хитрых способов обмануть игумена Траяна. И все эти способы придумал сам игумен Траян.

Отец Владимир задумчиво молчал, слушая своего коллегу. Тот, наконец, закончил, поставил бокал на столик и откинулся на спинку кресла. Фирсов молчал. Траян смотрел приветливо и открыто, ожидая реакции собеседника. «Да вы смеетесь надо мной, батюшка», – наконец отмахнулся Фирсов. «Я?!» – деланно возмутился Траян. Фирсов испытующе глядел на Траяна. Тот тоже стал серьезен. Они буравили друг друга взглядами, но, в конце концов, Траян не выдержал и едва заметно улыбнулся. Отец Владимир торжествующе воскликнул: «Ага!» и пальцем показал на улыбку коллеги. Траян попытался снова нацепить маску серьезности, но не смог и весело захохотал…


СМЕРТЬ ИГУМЕНА ТРАЯНА


Проректор по воспитательной работе игумен Траян лежал на койке в пустой палате и смотрел на человека, который сидел на стуле в углу и смотрел в окно. Траян был очень плох. Он умирал и знал это.

– Нет, – подал голос человек со стула, – ты не умрешь. Душа в заветной лире твой прах переживет и тленья убежит.

– И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит, – рефлекторно продолжил строчку отец Траян.

– Тебе ничто вредить не может, ты злобу твердостью сотрешь, врагов твоих червь кости сгложет, а ты пиит – и не умрешь.

– Я не пиит, – слабо возразил Траян, он снова терял сознание.

– Ты не пиит, а только воин, и пусть в устах твоих нескладен стих…

– Прекрати, я умираю.

– Смерти нет – это всем известно, повторять это стало пресно…

– Отвяжись…

– Отвяжись, я тебя умоляю! Вечер страшен, гул жизни затих. Я беспомощен. Я умираю от слепых наплываний твоих…


Траян сидел на скамейке, Траяна звали Андреем.

Ему было 26 лет, была весна и вечер. Недалеко по Новокузнецкой прогромыхал трамвай, сзади хлопушкой громко выбивали пыль из ковра,а прямо перед Траяном находилась детская площадка с качелями и песочницей. На площадке резвились дети, он рассеянно наблюдал за ними. Качели захватил парнишка лет пяти, сидел не качаясь. Подошла девочка с ангелоподобным личиком и попросила разрешения покататься. Траян не слышал, что именно спросила девочка, и не слышал ответа мальчишки, но догадался, что разрешение получено не было – девчурка поднесла кулачки к глазам и безнадежно разревелась. Мальчишка улыбался и выглядел победителем. Мама девочки разговаривала с подружкой, папа мальчика пил пиво, вокруг по-хозяйски ходили голуби и деловито клевали редкие окурки.

Через неделю Траян постригался в монахи.


В дальнем углу палаты снова сидел он. Сначала Траян думал, что это кто-то из Академии, что за своим проректором присматривает специальный человек, а может быть несколько, сменяющихся поочередно. Но потом, в минуту, когда температура немного спала, он вспомнил, что врачи за минувшие десять дней никого не пускали к нему в палату, сами приходили в масках, боялись заражения, а этот человек сидел в углу на стуле без маски и не в халате. Сидел на стуле и смотрел в окно.

– Ее зовут Маша, – заговорил человек из угла.

– Кого? – мысли в голове проректора путались.

– Ту девочку, которой не дали покататься на качелях. Она лет пять назад институт закончила с красным дипломом. Знаешь, какая специальность? – человек оживился.

– Разве она была?

– Кто?

– Девочка с качелями…

Человек рассмеялся.

– Кто ты? – проректор понимал, что бредит.

– А вот это, отец Траян, правильный вопрос.


Игумен впервые прошелся по своему новому кабинету, кабинет был просторным и бездушным. Он был немым свидетельством отношения к своему послушанию предыдущих проректоров – они трудились как рабы, изо всех сил, но без сердца. Для них это была вынужденная очередная ступенька вверх по карьерной лестнице. Траян же никуда подниматься не собирался и далеко идущих планов не строил. Завтрашнего дня не существует, и то место, на котором ты находишься сейчас – это единственное, что у тебя есть. К послушанию проректора нужно относиться не как к неизбежному злу, с которым придется какое-то время мириться, а как к неотъемлемой части своей жизни.

Траян вышвырнул из кабинета все, что царапало его душу несовершенством, то есть все вообще. Он оставил лишь большой портрет митрополита Филарета Дроздова на стене между двух окон за своей спиной, только приподнял его повыше и попросил закрепить так, чтобы верхняя часть портрета слегка отходила от стены. Таким образом, у стоящего перед столом провинившегося студента создавалось впечатление, что не только грозный проректор им не доволен, но и суровый святитель неодобрительно взирает на него со своей высоты.

Стол себе Траян заказал лакированный, черный, окантованный сусальным серебром. По правую руку на низком, без ножек, закрытом буфете всегда стояла ваза со свежими фруктами и бутылка легкого вина. По левую сторону от стола вдоль всей стены проректор расставил массивные шкафы темного орехового дерева, набитые книгами. Другая сторона кабинета была украшена фресками, копирующими шедевры византийской храмовой живописи. Из-за стола было удобно любоваться ими, а вот гостям приходилось в любопытстве выворачивать шеи, поскольку их Траян усаживал на широкий черный бархатный диван, поставленный как раз под фресками. Два угловатых кресла, низкий кофейный столик, отделанный лаком с эффектом тиснения под кожу, и шелковый иранский ковер под ними занимали четвертую сторону кабинета. Каждое утро проректор заводил ключом большие маятниковые часы, которые непрестанно громко тикали, но обходились без боя. Окна были завешаны тяжелыми шторами, освещался кабинет серебряной люстрой и восемью вылитыми из олова бра, по два на каждую стену.

Траян свой кабинет любил.


– Мне тоже он всегда нравился, – небрежно бросил человек из угла и зевнул, прикрывая рот рукой.

Был вечер. Траян понял, что может различать время суток, и обрадовался этому. В голове немного прояснилось, тошнота прошла, температура, кажется, спала. Это хорошо, это значит, что он идет на поправку.

– Нет-нет, что ты, – человек встал, подошел к окну и раздвинул шторы, – это временное улучшение перед последним приступом. Самым последним приступом, понимаете, батюшка?

– Я схожу с ума? – Траян понял всю глупость этого вопроса в тот миг, когда спросил.

– Пожалуйста, сходи. Я подожду тебя тут, – человек уселся на подоконник. За его спиной опускалось солнце. Своими последними лучами оно доставало до кровати проректора, заставляя его щуриться из-за неприятного покалывания в глазах. Человек заметил это:

– Вам не нравится солнце, вам неприятен свет, батюшка. Вам больше по душе темнота и мрак. Почему бы это?

– Дешевый символизм, – перебил своего собеседника Траян.

– Конечно, – с готовностью подхватил тот, – дешевый. Но всякий символизм на самом делеименно таков! Дешевый, примитивный, тупой символизм. Особенно французский; фу, какая гадость. Но, ты знаешь, русский тоже так себе. Тебе разве не противны все эти тонкие чувства, неясные настроения, вся эта смутная пакость и переживания? А? Все эти неясности, тьфу! Всякий символ у нормального человека вызывает здоровое чувство омерзения. В первую очередь – Символ веры. Я так думаю, что именно он заложил традиции символизма, посмотри, сколько в нем поэзии, образов сколько! Разве это догматика? Никакой конкретики, стыдоба! Позор! Одни впечатления.

– Не нужно этого делать, – Траян попытался приподняться на локте и разглядеть гостя получше, – не нужно притворяться бесом. Ты не бес.

– За подобные оскорбления, господин проректор, воспитанные люди отвечают с рапирой в руках. А вы больны и пользуетесь тем, что я не могу вызвать вас на дуэль. Это низко.

– Ты – плод моего воображения.

– Запретный плод твоего воображения?

– Моего больного воображения.

– Докажите!

– Ты не бес. Я никто, я никакой аскет и молитвенник, я грешник, к таким не приходят бесы.

– Нет, я не бес. Хорошо. Я – дух.

– Ты плод моего больного воображения, я ведь болен, у меня горячка.

– Эх, ну ладно, ладно, уговорил. Да, я плод твоего воображения, но болезнь тут не при чем. Ты придумал меня, еще будучи здоровым. Я – Дух Московских духовных школ. А ты – мой творец.


Четвертый день за окном бушевала пурга. Андрей смотрел в слепое окно и кутался в старое шерстяное одеяло. Поселок умер, придавленный силой дикой стихии. В комнате было холодно, и изо рта шел пар. Андрей закрыл глаза, собирая волю в кулак. Тьма на улице была кромешная. До того места, где машина разгружала уголь, было совсем недалеко. Но чтобы дойти, надо было сперва выбраться наружу, откопав входную дверь. Потом расчистить для тележки путь и докатить её до спрятанного под снегом угля. Разбить смерзшуюся массу кайлом, погрузить на тележку и ехать обратно. И все почти на ощупь, держась за проволоку, потому что ветер был такой силы, что не только глаз открыть было невозможно, но и просто удержаться на ногах казалось подвигом.

Проволока, по которой ходил Андрей, оборвалась на пятой тележке. Металлический шнур, предельно натянувшись последний раз, безвольно опал и исчез в снегу. Порыв ветра сбил Андрея с ног. Тележку пришлось докатывать ползком. Потом по вырытой траншее он ползал за лопатой и кайлом, после чего, совсем окоченевший и задыхающийся, с трудом закрыл за собой дверь и упал на грязный пол рядом с печкой в жижу угольной пыли и тающего снега. Добыча угля заняла три часа, и сил больше не было.

При отсутствии сильного ветра и нормальной, не ниже тридцати градусов, температуры за окном, печка съедала три тележки угля в сутки, и в самой теплой комнате можно было рассчитывать почти на двадцать градусов. Но при такой погоде, как сейчас, угля хватит самое большое на двое суток нормального отопления. А мести еще может и неделю. Андрей поднялся с пола, прошел в соседнее помещение, зачерпнул воды и поставил чашку на печь. Было приятно смотреть на живые красноватые блики огня, слушая завывающие стоны ветра на улице. Света не было уже два дня.


– Тебе надо было оставаться там, на Чукотке. Тебе же там понравилось.

– Да, там хорошо.

Траян не видел своего собеседника, наступила ночь.

– Остался бы, и ничего этого не было бы.

– Чего этого?

– Вашего самодовольства. Тщеславия, раздутого до размеров всей Академии. Власть, батюшка, развращает, а вы гляньте, какая власть у вас. Ведь это вы, практически один вы, решаете, кому быть или не быть священником – выгнать студента или нет, поломать ему жизнь или простить, заклеймить позором отчисления из лучшей духовной школы страны или закрыть глаза на его проступок, – человек встал со стула, взял его за спинку и волоком дотащил до изголовья кровати проректора. Сел и продолжил:

– До вас все было нормально, поскольку проректорам дела не было до студентов. Но потом появились вы. И создали целый мир для себя и своей должности. Огромный мир. Придумали для него законы, населили его тварями и возомнили себя богом этого мира. И не просто сами себя богом возомнили, но и других заставили в это поверить. Вы гений, батюшка, но место вам в аду.

– Ты смешон, – Траян улыбнулся, – так хорошо начал, я уже было поверил, что ты Мефистофель, а теперь о семинарии заговорил. Смешно.

– Ну, точно у тебя мозги сварились, я же сам признался, что я – Дух Московских духовных школ. За несоответствие которому ты отчислил уйму народу. «Отчислить студента четвертого курса семинарии Андрея Введенского за несоответствие духу Московских духовных школ», – последние слова гость произнес голосом проректора. – А? Самая универсальная формула отчисления. На все времена, для любого случая. Кто такое придумал?

– Ба! Да ты хочешь поговорить об устройстве семинарии?! – Траяна разговор стал забавлять, хотя поначалу даже пугал. – Хочешь поспорить об устройстве системы с проректором по воспитательной работе?

– Как-то вы оживились, батюшка, нездоровым образом, – человек наклонился над проректором и стал внимательно вглядываться в его лицо.

– Кого ты мне напоминаешь? – Траян был уверен, что видел его раньше.

– Стараюсь всех сразу, хотя это ой как не просто, – человек взял запястье проректора и начал считать пульс.

– В смысле «всех сразу»?

– Всех тобою отчисленных сразу. А теперь особо не суетись и не нервничай, приступ начинается. Я пойду, схожу за врачами, помрешь еще раньше времени, когда еще поговорим-то? В ад меня ж не пустят.

– Если тебя придумал я, то пустят, поскольку ты часть меня.

– Нет, вы ошибаетесь. Это только с раем работает – всё, что создал человек прекрасного, остается с ним в вечности. Музыка Баха, «Илиада» Гомера, таблица Менделеева – хотя, чего там с этой таблицей делать, в раю? А в аду не так, там человек остается один на один с самим собой. Так что я умру вместе с вами, и даже сильнее вас умру, потому как умру совсем.

Пока гость говорил, Траяну становилось все хуже и хуже, действительно накатывал приступ. А гость не унимался и за врачами не шел:

– О, какая мысль меня посетила, слушай, батюшка! Если всё прекрасное нашего мира сохраняется со своими творцами в раю, то нет никакого резона этим прекрасным увлекаться при жизни! Ведь если ты попадешь в рай, и творец прекрасного попадет в рай, то у тебя будет целая вечность наслаждаться его произведениями. А представим ситуацию, что ты попадаешь в рай, а он – в ад. Его развратные произведения погибли безвозвратно, и ты с ними не ознакомишься никогда. Нельзя упускать шанса, пока живешь на земле! Нужно успеть увидеть и познать все уродливое, а на прекрасное у тебя все равно останется куча времени, то есть буквально вечность! А? Пойду, почитаю речи Гитлера, говорят, классный был ритор, да только не спасся.

– Врача… – прохрипел Траян и потерял сознание.


Он не любил ходить по Иерусалиму православными маршрутами и в сопровождении экскурсовода. Он любил ходить один. Летнюю шляпу, бутылку с водой и вперед. Без воды никуда – жара, нужно много пить. Матушка Евдокия из Горнецкого монастыря говорила ему, что приезжим переносить жару легче, чем коренным, поскольку их организм еще не успел обезводиться. Траян не верил, думал, его утешали. И всегда брал бутылку с водой.

Сегодня он приобрел два сувенира. Странный день, он редко приобретал сувениры. Сперва он забрел в квартал, где пристали арабские торговцы и буквально заставили купить четки из непонятного кроваво-красного камня. Он думал их выкинуть, как только уйдет подальше, но не выкинул. Отличные четки. А потом он нашел маленький магазин библейских музыкальных инструментов, где предлагали на заказ сделать, например, настоящую арфу Давида. Продавец так и сказал «арфу Давида». Траян хмыкнул и стал разглядывать то, что можно было купить без заказа. У отца Владимира Фирсова, проректора по научной работе, был настоящий африканский там-там, которым он вызывал погоду, по большей части плохую и дождливую. Себе Траян решил купить шофар – Трубу Судного Дня – бараний рог с первозданным древним звуком. Отчисляемый семинарист, бросая последний взгляд на Академию и Лавру, должен слышать этот звук. Он должен слышать этот звук всю оставшуюся жизнь.


– Я смотрю, вы опять в давние воспоминания ударились, да?

У Траяна гудело в ушах и волнами накатывала тошнота. Он не понимал, какое сейчас время суток и совсем не чувствовал своих ног. Но он был жив.

– Приступ закончился? – спросил он у своего гостя.

– Да.

– Значит…

– Значит, батюшка, осталось еще два.

– Что? – выдохнул проректор.

Человек смеялся:

– Страшно? Хе-хе… Слушай, а почему ты из этого шофара так никогда и не дул в спину отчисленного студента? Ведь как было бы красиво: он с сумками выходит из Академии, где только что забрал все документы, поворачивается, чтобы последний раз взглянуть на Альму Матер, а тут открываются окна твоего кабинета, появляешься ты с рогом и во всю силу на него…

– Ты хоть слышал рев этой трубы когда-нибудь?

– Не-а.

– Вот именно… Но я всегда дул, всегда. Тихо, в своем кабинете, но дул.

– …вы больны на голову, мой дорогой проректор.

– Потому с тобой и разговариваю.

– Ну, хорошо, – человек сменил тон на деловой, – давай разберемся с семинарией. У меня есть некоторые соображения. Слушайте. Чем вы сейчас заняты в семинарии? Вы выискиваете и фиксируете формальное несоответствие правилам нравственной и духовной жизни. То есть смотрите только на внешнее соответствие и смотрите на студента только отрицательно, не видя его положительных качеств. Так? Так! А теперь давай представим, что древняя христианская община просит епископа поставить ей нового священника. И предлагает на это дело известного всей общине мирянина с такой характеристикой: «Он редко пропускает богослужения, он изредка нарушает пост, он иногда повышает голос на домочадцев, он бывает неприветлив, он совсем не умеет общаться с окружающей нас языческой властью, он плохо поет, он трижды бывал пьян в стельку, однажды он ударил женщину, и, кроме того, до обращения он был мытарем, а его троюродная сестра – блудница. В общем, мы считаем, что это, несомненно, достойный кандидат». Составлением именно такой характеристики ты занимаешься. Понимаешь? Нету цельного взгляда! А что с того, что он был мытарем и трижды напился в стельку – зато человек действительно хороший. Пускай вот этот конкретный студент хоть и жестоко залетел однажды, но по сути-то – идеальный батюшка, а вон тот, хоть и не написал ни одной объяснительной – какой же все-таки козел, стукач и лицемер. А?

– И?

– Что значит «и»?

– Я не могу изменить то, что ты описал. Да, это и однобокая характеристика, и отрицательная. Да, я не занимаюсь составлением объективной картины души студента. И что с того? Разве дело во мне? Условия игры придумал не я. Их придумали давным-давно. А в тех рамках, которые есть, мне приходится быть тем, кем я являюсь. Ясно? Брать на себя ответственность, ловить и отчислять. Думаешь, мне всегда это приятно?

– Думаю, что да.

– …верно думаешь… Но приятно-неприятно – это разговор детей в песочнице. Главное то, что я должен это делать. Обязан, таково моё послушание. Я не искал его, не добивался. Но если оно свалилось на меня, я должен делать его хорошо. А нравится или нет… Когда что-то нравится – работать легче. Слышал поговорку «сердцу не прикажешь»? Не правда это, можно приказать сердцу. Целая наука есть, которая учит приказывать сердцу, аскетикой зовется. Я приказал себе любить проректорство – и я полюбил его.

– Так просто?

– Ничего себе просто!!

– Тише, тише, что вы…

– Да я может единственный на всю Церковь, кто смог это сделать с собой! Ничего не просто, – Траян закашлялся и сразу как-то сник, затих. Человек молчал. У проректора перехватило дыхание:

– Что, началось?

– Похоже на то, батюшка…


Отец Траян поднялся на последний этаж Академии, открыл ключами пустую аудиторию, зашел вовнутрь, закрыл за собой дверь, подошел к окну и распахнул его. Мягкий воздух летнего вечера слегка потрепал его волосы. Траян забрался на подоконник и шагнул на карниз. Рядом с окном находилась пожарная лестница, он привычно дотянулся до нее и быстро взобрался на крышу. Сегодняшний закат был хорош. Маленькие облачка, убегающие на север, горели в последних лучах заходящего солнца, которое почти не двигалось, давая вдоволь налюбоваться собой. Вся Лавра окрасилась в теплые красно-оранжевые дымчатые тона. Отец Траян долго смотрел на закат, и ему показалось, что солнце выглядит немного усталым. Сам он был бодр, собран и готов к работе.

Через неделю начинались вступительные экзамены в семинарию, а после их окончания отцу Траяну предстояло впервые приветствовать поступивших. В должности проректора по воспитательной работе. Поступали его первые первокурсники.


Траян вынырнул на поверхность сознания. Над ним, наклонившись, стоял человек и снова внимательно вглядывался ему в лицо. Проректор попытался что-то сказать, но не смог. Человек грустно улыбнулся: «Прощайте, игумен Траян. Не поминайте лихом».

Траян закрыл глаза и…


КРАСНОРЕЧИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА Часть 1


Егору Утлову всё надоело. Он устал. Третий курс семинарии шел тяжело, и Егор уже начал подумывать о том, чтобы взять академический отпуск и уехать на год куда подальше, домой, например. Ничего не клеилось, Лавра приелась, учиться не хотелось, молиться тем более. Егор знал, что третий курс обычно является поворотным в жизни семинариста, и что именно на третий год обучения со всей резкостью встает вопрос «а что я тут делаю». Но знание этого не помогало нисколько. Егор просто перестал понимать, чем он занят в семинарии и уже не был уверен в том, что готов стать священником. В воскресенье он ездил в Москву развеяться, но развеяться не получилось, стало только хуже. Когда он вернулся в Сергиев Посад, вышел из электрички и увидел вдалеке купола лаврских соборов, он почти вслух сказал: «О, нет, я не хочу». И понял, что он действительно не хочет.

Как иначе было на первом курсе и даже на втором! Лучшее духовное заведение, лучший монастырь, лучшие друзья, всё в охотку и в радость, богослужения пролетают незаметно и легко, на лекциях сидишь с открытым ртом, в библиотеке столько книг, которые хочется прочесть, вокруг Лавры столько скитов, куда хочется сходить, преподобный Сергий рядом, опытные духовники под боком, история дышит каждым камнем мостовой, будущее манит и выглядит таким безоблачным… куда всё подевалось? И почему? Кто-то говорил про Льва Толстого, что у того не было органа, которым верят. Может, у него самого этот орган, душа, оказалась слишком мала, чтобы вместить в себя насыщенную духовную жизнь? Наполнилась до краев, и потом стала выплескивать обратно. Может, он просто хороший мирянин, а не священник? Рожденный ползать, летать не может, а он попытался, упал и разбился, и теперь с удивлением смотрит на осколки себя самого.

Егор встал из-за парты в пустой аудитории и подошел к окну. В темноте беззвездной зимней ночи ярко светилась высоченная колокольня, часы на ней начали отбивать без пятнадцати десять – скоро вечерние молитвы. Ему не хотелось на них идти. А на первом курсе он любил прибежать в Академический храм первым, когда еще ризничный только теплил лампадки, любил приложиться в тишине к иконам, встать у колонны и смотреть, как храм медленно наполняется семинаристами, как выходит на амвон священник, как на клирос пробираются в темноте певчие…

Егор закрыл форточку, чтобы класс не застудился, и вернулся к столу выключить ноутбук. Ему нужно было писать проповедь. Третьекурсники начинали говорить проповеди в храме: сперва на вечерних молитвах, потом на литургии и всенощной. Через две недели наступала его очередь, но он не знал, что сказать. Сейчас на экране у него отображалось:

«Вечный снег.

Пустые коридоры, желтое освещение.

Сквозняки.

Засохшие цветы в вазе со свежей водой.

Пустые стаканы на пыльном столе.

И сотовый телефон услужливо заполняет пустую душу пустыми мелодиями.

Где изобилует грех – там преизобилует благодать. Оказывается, эта фраза читается и справа налево.

Красивые декорации, плохой сценарий.

Как надоели эти рожи.

Приелось.

Мятые постели, мятые кителя, мятые лица поутру.

Когда с тебя срывают розовые очки, то это не больно и не страшно. Но навсегда.

Жаль абитуриентов. Пока еще жаль, потом мы будем лишь смеяться над ними.

Мы стали бесстрастны. Нет сил обидеться.

Мы убиваем на спор время. Безжалостно и виртуозно.

Жуткая пытка бездельем у подножия лестницы в Небо.

Надо заставить себя что-нибудь захотеть…»


Егору стало жалко себя, он выключил питание компьютера, застегнул китель и направился в храм на молитвы.

У входа уже стоял дежурный помощник и смотрел на часы, но Егор не боялся опоздать, он знал, что есть еще полминуты в запасе, потому никуда не торопился. Егор не стал креститься, заходя в храм. Молитвы тянулись долго, регент хора по нескольку раз давал тональность, священник на амвоне выдерживал пятисекундную паузу перед каждым возгласом, наконец, настало время проповеди. Облаченный в стихарь сокурсник Егора, волнуясь, начал говорить о празднуемом сегодня святом. Так делали почти все. Зачем рисковать на своей первой проповеди, лучше пересказать житие святого и добавить нравственное поучение по типу «так давайте же, братья, и мы будем следовать за преподобным в его подвигах». Первая проповедь должна быть простой, тут не до риторических изысков.

Егор прислонился головой к колонне и начал придумывать, чтобы такое сказать самому, но мыслей не было.

Прошла еще неделя, наступил понедельник, в четверг нужно было произносить проповедь, а мыслей больше не стало. Егор слонялся по семинарии, ожидая музы, наконец сдался, открыл житие Нила Постника, празднование памяти которого выпадало на его день, и решил поступить, как все. Через час он смотрел на результаты своего труда и поражался убогости содержания. Егор распечатал текст, чтобы отнести его в кабинет дежурных помощников на проверку учителю гомилетики – каждая студенческая проповедь обязана была содержать резолюцию преподавателя. Помощники читали одну газету на двоих и не обратили на него никакого внимания. Егор оставил проповедь на столике и подумал, что гомилету, должно быть, противно ставить свою подпись под подобными текстами. Но от первых проповедей никуда не деться, в конце концов, хоть преподаватель и пишет под ними будто на века «Печатать и произносить», главное в них отнюдь не содержание.

В среду на вечерних молитвах Егор услышал очередную проповедь, страшно похожую на его собственную, и ему стало совсем скверно. Ночью ему снились непонятные сны, на утро голова была тяжелой и дурной. Перед занятиями он зашел забрать свой проверенный опус из кабинета дежурных помощников и узнал, что преподавателя гомилетики не будет до пятницы, так что на этой неделе многие проповеди произносятся без проверки. Егор побрел в класс. «Если, – думал он, – преподавателя нет до пятницы, то и на сами молитвы он не придет. Дежурных помощников тоже на молитвах не будет, поскольку после того, как они проверят опоздавших, они уйдут смотреть аудитории и комнаты общежития в поисках прогульщиков. Значит, в храме будут только студенты. Сегодня на вечерних молитвах в храме будут только студенты. Хм…»

До обеда Егор Утлов боролся сам с собой. К обеду он сам себя победил и, спрятавшись в библиотеке, стал писать новую проповедь. К ужину она была готова. Придя в столовую, он быстро перекусил, ни с кем не стал разговаривать и пошел ее спешно учить. Оставалось всего два часа. А это была его первая проповедь в жизни. И возможно – последняя.


Без пяти десять Егор зашел в темный алтарь, сделал три земных поклона, и подошел под благословение служащего священника-академиста. Тот старательно сложил пальцы в благословляющем жесте, должно быть совсем недавно был рукоположен, и спросил, о чем будет проповедь. «О ненависти к семинарии», – ответил Егор. Молодой батюшка не двигался. Егор быстро скрутил стихарь, дважды перекрестился на Горнее место, скороговоркой выпалил «благослови, Владыка, стихарь», перекрестился еще раз, поклонился и начал стихарь на себя натягивать. Священник подошел ближе.

– Парень, – шепотом сказал он, – не дури. Слышишь? Мы все проходили через это. Не надо. Просто потерпи немного, все наладится, сам увидишь. Не дури, отец.

Академист говорил очень просто. Он взял Егора за плечо и попытался в темноте разглядеть его глаза.

– Такое было у всех, я точно тебе говорю. У меня тоже было. Не веришь? Я однажды приехал в Посад, вышел на перрон, увидел колокольню и купола Лавры, и непроизвольно подумал: «Мама, я не хочу!» Прямо так и подумал. Очень тошно было. Но ведь прошло, и у тебя пройдет. Терпи.

Раздался удар колокола. Священник уже должен был стоять на амвоне и давать первый возглас, а он все не отпускал плечо Егора. В храме наступила тишина.

– Через год уже удивляться будешь своему теперешнему состоянию, все наладится. Сейчас только дров не наломай… Я пошел, а ты пока придумай что-нибудь простенькое и скажи. Не нужно про семинарию, хорошо? Давай, отец.

Молитвы начались. Егор ни о чем не думал и почти ничего не слышал. В нужный момент он вышел на солею, священник на амвоне повернул к нему голову, посмотрел и пошел в алтарь. Егор занял его место, перекрестился и повернулся к семинаристам. Было темно, горели только лампадки, но чувствовалось, что весь храм как обычно плотно забит семинаристами. Егор Утлов глубоко вздохнул и произнес: «Во имя Отца, и Сына и Святого Духа».


Отец Траян узнал о том, что преподаватель гомилетики срочно уехал, и потому решил походить на вечерние молитвы послушать проповедников. Первая проповедь у третьекурсников, ничего там, конечно, не могло произойти интересного, кроме очередного пересказа жития святого, но все-таки это были проповедники, и они говорили к семинаристам. И говорил на этот раз без контроля. Траян знал, что его помощники проверяют только момент начала молитв, а ближе к их середине уходят искать прогульщиков по комнатам, оставляя содержание проповеди на совести гомилета. Но сейчас эта совесть была в Москве вместе со своим хозяином, и семинаристы оставались совсем одни. Мало ли что.

Около пятнадцати минут одиннадцатого проректор большой тенью появился в притворе храма. Проповедь еще не началась, но отец Траян понял, что пришел не зря. Что-то должно было случиться, чутьё редко подводило его. Молитвы закончились. На солею вышел проповедник. Его было едва видно в темноте, но Траян понял, что именно из-за него он сегодня пришел на вечерние молитвы студентов. Священник на амвоне ушел в алтарь, студент занял его место, отец проректор достал мобильный телефон и включил диктофон на запись.


«Сегодня Православная церковь празднует память преподобного Нила Постника, – начал Егор. – Житие этого угодника Божия, отцы и братия, не сможет вызвать у нас интерес, сообщить нечто новое; ничему не сможет нас научить. Житие преподобного Нила – это обыкновенное трафаретное житие и любой, порывшись у себя в памяти, найдет с десяток похожих».

Храм сначала замер, потом выдохнул и зашевелился – семинаристы стали теснее подходить к амвону и странному проповеднику на нем. Траян незамеченным прошел в храм на освободившееся место.

«Преподобный Нил родился в знатной семье и получил прекрасное образование – подобное начало стало общим местом для многих житий. Он оставил мир и удалился в пустыню на шестьдесят лет – при чтении подобного, у всякого возникает ощущение дежавю. Он был постником – для нас было бы удивительным обратное… Пробегая глазами житие преподобного Нила, что может сказать честный перед собою студент Московской духовной семинарии? Пожалуй, только: скучно, однообразно, неинтересно».

Никто не понимал, что происходит.

«Отцы и братья, увы, но подобными эпитетами мы готовы наградить не только житие преподобного, именно ими мы так часто описываем свою жизнь. Свою жизнь в семинарии. Здесь однообразно, здесь неинтересно, здесь скучно».

Егор говорил четко, уверенно и спокойно. Он знал, чего хочет. Он понял, о чем говорил ему молодой священник-академист в алтаре. Он разобрался, что не нравилось ему в проповеди, которую он сочинил сегодня днем: ему не нравился ее конец, и прямо сейчас он придумывал новый.

«Здесь однообразно, здесь неинтересно, здесь скучно. Это известное всем, блеклое и пассивное, снисходительно-наплевательское отношение ко всему семинарскому проявляется почти в любом человеке после двух лет обучения в духовной школе. Внешне оно мало заметно. Состояние наплевательства проявляется в непрестанном брюзжании о несправедливо взятой объяснительной, о неожиданно непрожаренной отбивной на завтрак, о пустой лекции, о внеплановом обязательном богослужении, наконец».

В храме стояла полная тишина. «Гробовая тишина», – подумал проректор. Он держал сотовый повыше и улыбался в темноте.

«Почему так происходит, – продолжал Егор, – почему мы становимся заложниками тотального безразличия? Это сложный вопрос. Вряд ли дело только в бесконечной латыни или в жестком распорядке дня, или в плохих помощниках, или в чем-либо подобном. Проблема еще и в нас самих. Каждый пытается решить ее по-своему. Каждый находит свою альтернативу семинарской действительности. Одни начинают придумывать и осваивать различные «перспективные послушания», другие со всей головой уходят в дело православной миссии, третьи – в виртуальный мир компьютерных игр, а четвертые просто упражняются в утонченном цинизме».

Траян поморщился, проповедь выворачивала немного не в то русло, на которое он надеялся.

«Конечно, не иначе как только глупцом можно назвать человека, который призвал бы нас отказаться от подобного поведения. Это невозможно. – Егор на секунду замолк. Теперь он говорил не по памяти, теперь он придумывал новое завершение своей речи. – Но как немыслимо простым волевым «нет» отсечь свое противление семинарской жизни, так же немыслимо считать ситуацию, в которой мы находимся, нормальной. Это – плохо, когда семинария начинает восприниматься клеткой, а семинарист начинает видеть себя жертвой, насильно в неё загнанной. А раз это плохо, значит нужно искать выход из этого состояния одновременного безразличия, наплевательства и неприязни».

Траян разочарованно покачал головой.

«Быть может, для начала стоит понять, что семинария – это мы, и без нас ее просто нет… Быть может, хотя бы в молитве стоит не отделять ее от себя, может, стоит молиться о ней?.. Честно обратиться к Богу: «Да, Господи, Ты знаешь, что мне все здесь надоело, и я сам себе надоел. Семинария плоха, но и я плох. Потерпи нас, Господи. С Твоей помощью мы, может быть, справимся. Помоги нам обоим!

Аминь».

Последние слова Егор произнес с чувством, неожиданным для самого себя. Траян с досады чуть не плюнул на пол. Семинаристы молчали и не двигались. «Отчислить, – подумал проректор, – отчислить за неоправдание надежд проректора. Как начал-то хорошо, и на тебе в концовке всё смазал… Странно даже…странно…»

Отец Траян выключил диктофон и первым вышел из храма.


КРАСНОРЕЧИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА Часть 2


Когда Анатолий Голот отошел от дел студенческого Совета, совсем закрыть его не удалось из-за протестов Владыки. Даже несмотря на усилия Траяна и самого Голота. Вот тогда третьекурсник Никита Колудин и понял, что настал его час, настало его время становиться президентом. К сожалению, Совет утратил былую мощь, став почти исключительно совещательным органом, но Никита этого не испугался, он решил заняться реорганизацией студенческого самоуправления. Первый президент работал по внешнему улучшению жизни студентов, рассуждал Никита, но теперь настало время менять семинарские порядки, само устройство семинарии.

Этими мыслями Никита поделился с Анатолием Голотом, тот оценил порыв собрата и рекомендовал Совету избрать Никиту Колудина своим президентом на следующий год, что и произошло. Теперь Никите оставалось придумать, в какое конкретное дело может превратиться его общая идея о смене семинарских устоев. Он начал думать. Думалось легко, но ничего из придуманного даже близко не удовлетворяло отца Траяна, который теперь курировал деятельность Совета. В тщетных попытках уговорить проректора пролетел первый семестр, но Никита не унывал, он вообще не унывал никогда, у него оставалось еще полгода.

Солнечным январским воскресеньем после обеда он направился из Сергиева Посада в Александров проветрить свою голову и заодно посмотреть на царскую резиденцию Ивана Грозного в Александровской слободе, поскольку этот период они как раз изучали по истории России. «Мне нужно придумать реформы, мне нужно придумать реформы, – словно мантру твердил Никита. – В Александрове опричнину придумали, это будет неплохим стимулом для работы мысли».

На вокзальной площади было многолюдно и шумно, проталкиваясь через толпу людей, Никита постепенно вспоминал, как выглядят люди за пределами искусственного мира семинарии и Лавры. На восемь лет, если считать вместе пять лет семинарии и три года Академии, будущий священник выпадал из общества, когда поступал учиться. Целых восемь лет, по двадцать четыре часа в сутки, лишь с коротким месячным перерывом на летние каникулы. Сейчас, пытаясь добраться до касс, Никита впервые понял, как это много: он всего лишь на третьем курсе, а уже перестал понимать, что этими людьми движет, и чего они хотят. Выстояв в очереди пять минут и получив нагоняй от кассира за то, что не имел мелких денег, Никита спешно побежал на перрон, чтобы успеть запрыгнуть в электричку, ехавшую из Москвы в Александров.

Вагон оказался не менее полон, чем вокзал – с какой-то столичной экскурсии обратно возвращались Александровские школьники. Никита стоял рядом с тамбуром, пропитывался сигаретным дымом и еще пропитывался неприязнью к подрастающему поколению. «О, ужас, – думал Никита, заворожено разглядывая тинэйджеров, – и их я буду крестить и наставлять на путь истинный?.. Ох, когда же нас уже завоюют китайцы?»

Весь его курс и чуть ли не вся семинария возлагали большие надежды на китайцев. Съезжались семинаристы с самых разных уголков страны и узнавали друг от друга, что везде одинаково плохо, всё разворовано, всюду спиваются, и России, в общем-то, не жить. И только парни с Дальнего Востока говорили, что есть у страны конечная мотивация – всякая умирающая империя должна с честью передать свою веру и начатки государственности вместе с культурой варварам, и эти варвары – китайцы, которых за Уралом уже сейчас больше, чем коренного населения. Для чего же еще, говорили парни, в Академии открыт Восточный центр? Совсем скоро, когда деваться будет некуда, вместо латыни и греческого мы все будем изучать китайский, чтобы просветить их светом христианства. Приближаясь к Александрову в шумном вагоне в компании подрастающего поколения своей паствы, Никита понимал, что деваться некуда уже сейчас.

В Александрове было скользко. Едва ступив на перрон, Никита поскользнулся, взмахнул руками, пытаясь сохранить равновесие, сумка с фотоаппаратом слетела с плеча и, перевернувшись в воздухе, приземлилась на лед за секунду до того, как на тоже место приземлился Никита. Школьники, выходящие из вагона, хохотали. «Должно быть, – думал Никита поднимаясь, – мое падение было эстетически привлекательным. Значит, они способны оценить эстетическую привлекательность. Это уже неплохо». Объектив фотоаппарата был с трещиной прямо по линзе, Никита сфотографировал ближайшее дерево, фотоаппарат работал, но изображение получилось расколотым надвое. «Да, – попытался настроиться на рабочий лад Никита, – какие только жертвы не понесешь ради переустройства семинарии». И он пошел искать слободу.


Игумен Траян был озадачен. Студента Утлова нужно было отчислять, но окончание его проповеди о ненависти к семинарии, где он предлагал за семинарию молиться, было таким искренним, что ректор мог не выдержать и на отчисление не согласиться. Траян снова включил диктофон: «Быть может, для начала стоит понять, что семинария – это мы, и без нас ее просто нет… Быть может, хотя бы в молитве стоит не отделять ее от себя, может, стоит молиться о ней?.. Честно обратиться к Богу: «Да, Господи, Ты знаешь, что мне все здесь надоело, и я сам себе надоел. Семинария плоха, но и я плох. Потерпи нас, Господи. С Твоей помощью мы, может быть, справимся. Помоги нам обоим! Аминь».

Отец игумен покачал головой и принялся внимательно просматривать дело Утлова, в надежде найти хоть какую-нибудь дополнительную зацепку, которая позволила бы трактовать его поступок в предельно невыгодном свете. Но дело Утлова было тощим. За три года всего пара дюжин незначительных объяснительных и ни одного крупного проступка. Учеба средняя, без спадов. Поведение тихое. Осведомителям он, кажется, вообще ни разу не попадался на глаза. Послушания выполнял исправно. С помощниками конфликтов не зафиксировано. Как такое, вообще, может быть? Это же семинария, а не пансион благородных девиц, как Егор Утлов умудрился столько лет прожить незамеченным?

Траян снова включил запись проповеди. Похоже на то, что опираться при отчислении придется только на нее. Что ж, это даже интересно. Риторическое отчисление. «Итак, – проректор подвинул к себе чистый лист, взял в руки отточенный карандаш и включил запись с начала, – что мы имеем…»


Никита стоял в бутафорской пыточной и улыбался во все лицо. Экскурсовод рассказывала об ужасах, что творил прямо в этой комнате царь Иван, о коротких кровавых расправах и медленных мучениях, о криках, которые доносились отсюда до опочивальни государя, о назначении разных пыточных приспособлений и об искусстве заставить человека признаться в чем угодно. А Никита улыбался, он придумал.

«Прежде чем убить человека, нужно обязательно дать ему высказаться», – подумал Никита, как только вошел в пыточную. А прежде чем отчислить семинариста, нужно дать ему возможность объяснить свое поведение. И не перед отцом Траяном, а перед всеми своими собратьями. Мы же семья – нехорошо, когда старшие собрались где-то там, что-то порешили и вышвырнули человека за борт без объяснений. Объяснения нужны, потому что в противном случае мы автоматически становимся на сторону отчисленного и озлобляемся на инспекцию. А если дать ему возможность объясниться, дать Траяну возможность объяснить нам позицию администрации, дать возможность желающим заступиться, а потом всем послушаться ректора – вот это и будет семья. А сейчас это похоже на закрытую комнату пыток.

Никита счастливо выдохнул, примостился на краешке чурбана, в центр которого был воткнут топор, и начал обдумывать идею.


«Во-первых, всё должно происходить в Актовом зале, чтобы вместились все желающие, а их будет очень много.

Во-вторых, есть обвинительная сторона и сторона защиты. Состав каждой из сторон произвольный.

В-третьих, каждая сторона, чередуясь с другой, говорит по три речи. Первым выступает обвинительная сторона. Время одной речи не должно превышать двадцать минут.

В-четвертых, право окончательного решения принадлежит, разумеется, Владыке ректору».

Никита закончил говорить и вопросительно смотрел на Владыку и отца проректора. Владыка молчал. Отец проректор думал. Никита ждал. Они втроем сидели в кабинете ректора, обсуждая очередную инициативу студенческого Совета.

– И всё это ради того, – наконец отреагировал Владыка, – чтобы семинария как можно ближе была к идеалу семьи?

– Да, – согласился Никита. – Чтобы студенты понимали, за что именно их отчисляют.

– А сейчас вы в недоумении, получается? Слышите, отец Траян, народ не понимает ваших действий.

– Нет-нет, – Никита бросился исправлять оплошность в словах, – мы понимаем, но поскольку у нас слишком сильное разделение на учащихся и инспекцию, то мы как бы всегда на стороне своих собратьев. А тут будет возможность понять, что инспекция имеет свои причины к отчислению, и они важны для всей семинарии. То есть публичное отчисление будет сближать инспекцию и студентов.

Траян едва заметно улыбнулся. Никита заметил это и продолжил:

– Можно я пример приведу? У нас еще на первом курсе отчислили одного парня, который после отбоя слушал рок-музыку в наушниках.

Владыка взглянул на проректора, тот коротко кивнул.

– И мы жутко были этим возмущены, ведь у нас сейчас рокеры чуть ли не главный миссионерский проект всей Церкви. А парня отчислили. Причем это не пост был, и он никому даже не мешал, слушая на малой громкости. Но на следующее утро он уже был отчислен. И мы уже думали идти всем курсом возмущаться, но наш классный наставник прямо во время лекции объяснил, почему это было сделано. Нельзя сказать, что мы с ним согласились, но зато мы успокоились, поняв, что у инспекции тоже есть своя правда.

– Вот спасибо, – поблагодарил Траян. – А что же именно говорил ваш классный наставник?

– Не помню, – соврал Никита. – Но это ведь и не важно, главное результат, да?

– Ни капельки не важно, – согласился отец Траян и посмотрел на ректора. Тот сказал:

– Мне нравится идея с публичным отчислением. Наверное, можно попробовать. Что думаете?

– Мне тоже очень нравится, – ответил Траян.

– Да? – удивился Никита.

– Послушайте, Колудин, – миролюбиво начал Траян, – я же проректор по воспитательной работе, а не по отчислительной, если ваша идея послужит налаживанию отношений между инспекцией и семинаристами, мне будет легче жить. Чем меньше нарушений, тем меньше мне трудится. Чем лучше студенты знают позицию инспекции, тем меньше нарушений. Все просто. Но только я не уверен в одном. В том, что студенчество сможет достойно понести все свободы демократии.

– Отец Траян прав, – сказал ректор. – Это будет начатками демократии, как и ваш Студсовет. Но я считаю это нормальным и интересным экспериментом. Давайте попробуем один раз, после чего решим окончательно. Отец проректор, у вас есть кандидаты на отчисление?

– Сколько угодно.

– Что-нибудь интересненькое, – улыбнулся Владыка.

– Есть Егор Утлов, который на днях сказал проповедь за вечерними молитвами о ненависти и любви к семинарии. Ваш, кстати, однокурсник, Колудин. Занятная проповедь и человек любопытный, и случай неординарный. Рекомендую взять его… Пожалуй, я сам выступлю с обвинительной речью.


Владыка утвердил кандидатуру отчисляемого, и теперь Никита ломал голову над двумя вопросами: кто решится защищать бедного Егора, и почему отец проректор так быстро согласился. Собственно, эти вопросы были взаимосвязаны. Если Траян легко согласился участвовать в новом проекте, значит, у него были какие-то свои цели, а открыто выступить против проректора, у которого есть свои цели, не захочет никто. И наверняка, может никто вообще не захочет публично спорить с Траяном. Сам Никита не хотел и потому искал самоубийц сначала на своем курсе, а потом на курсах других. Желающих не было, а проректор отнесся к задумке серьезно, его помощники на обедах регулярно напоминали, что на следующей неделе состоится публичное отчисление студента третьего курса Егора Утлова, причем обвиняющая сторона будет представлена лично проректором по воспитательной работе игуменом Траяном. Это была тактика запугивания, и она работала. Егор трясся от страха. Никита стал не на шутку волноваться, что проиграет дело еще до его начала, поскольку не сумеет сформировать сторону защиты.

«Чтобы в открытую пойти на проректора нужно быть просто сумасшедшим», – сказал очередной отказывающийся, и Никиту осенило – он вспомнил о пятикурсниках Гайде и Настоящем.

Он вспомнил, как увидел их впервые, а увидел он их сразу вдвоем. Их сложно было даже помыслить по одному, они всегда были вместе. Где-то в начале второго курса Никита решил поближе познакомиться с Миссионерским отделом, и, выкроив время, в среду после акафиста направился в тесную коморку, запрятанную в полуподвале на стыке лаврской стены и Переходного корпуса. Как ему сказали, в отделе всегда можно найти его старожил и главных лодырей Михаила Гайду и Александра Настоящего.

Когда Никита вошел, они смотрели «Криминальное чтиво» Квентина Тарантино, вообще не обратили на него никакого внимания и этим сразу ему не понравились. Настоящий сидел, сгорбившись над пятилитровой бутылью с водой, и доливал туда концентрат кока-колы, сворованный, надо полагать, из столовой. Гайда, сняв китель, откинулся в кресле и вперемежку с фильмом старательно вырисовывал табличку на дверь Миссионерского отдела: «Осторожно – злые юродивые!» В некоторых, одним им ведомых местах, они оживлялись, начинали сосредоточенно пялиться в экран, вслушиваться в американскую речь тарантиновских персонажей, потом дружно ржали как кони, и снова возвращались один к канистре, другой к табличке.

Никита поздоровался. Настоящий оглянулся, попытался что-то сказать, поперхнулся дегустируемым напитком, закашлялся, вскочил и стал колотить себя в грудь. Гайда подобрал ноги от растекающейся из опрокинутой бутыли лужи и давился со смеху. Раскрасневшийся Настоящий схватил со стола пачку журналов и запустил ими в Гайду, тот попытался увернуться, свалился вместе с креслом на спину и завопил. Началась потасовка, в которой по странному стечению обстоятельств больше всего досталось Никите. Его облили с ног до головы сначала колой, а потом водой из графина, его несколько раз уронили на пол, ударили об стену и о край стола, в него кинули и попали подушкой с дивана, мусорным ведром и коробкой с дисками. А после заключения перемирия, его еще заставили наводить порядок и отмывать пол от кока-колы, которая никак не отмывалась.

Больше Никита никогда в Миссионерском отделе не появлялся. Но сейчас ему нужны были именно такие люди. Ровно через неделю, в следующий вторник, им предстояло спасти бедного Егора от расправы проректора, причем сделать это на виду у всей семинарии и Академии. Предложение, от которого они не смогут отказаться.


КРАСНОРЕЧИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА Часть 3


– Да ё-моё! Да ёлки-палки!!! Это уже совершенно невозможно! – Накинулся на бедного однокурсника Настоящий. – Зачем тебе эта лекция, отец? А? Зачем она тебе прямо сейчас? Зачем ты решил попросить ее именно у нас? Зачем ты здесь, вообще?!! – И Настоящий, сунув парню конспект, вытолкал его за дверь.

– Нам не удастся тут поработать, – рассудительно заметил Гайда. – Нас слишком многие знают, тут всех знают слишком многие. Мы здесь ничего не напишем, нет тишины, нет спокойствия. Наша спальня –просто проходной двор, а в аудитории нам не дадут поговорить, потому что мы будем мешать другим, там только по вечерам пусто… Надо спрятаться куда-нибудь.

– Куда? – уныло спросил Настоящий.

– Хм-м, в бастион Сен-Жерве, думаю.

– А?

– Ну как же! Когда Атосу, Арамису и Портосу нужно было рассказать д’Артаньяну о том, как Ришелье встречался с миледи, они сначала выбрали харчевню «Нечестивец», но там их бесконечно донимали всякие посетители, как нас. Потому они заключили пари, что позавтракают в бастионе Сен-Жерве и продержатся там час, как бы противник не пытался выбить их оттуда. А пока они там завтракали, они все успели обсудить. Нам нужно такое же место. И это место – изолятор!

– Ты болен на голову, Гайда. Там еще неделю назад штабелями лежали гриппующие, я туда не пойду. Хорошо, конечно, прятаться там от послушаний и зачетов, когда дежурит знакомая врачиха, но не сейчас. Там опасно. Бациллы, брат!

С его последними словами в комнату завалилась веселая компания, с намерением устроить состязание по гонкам Формулы-1 на компьютерах. Настоящий завыл и повалился на кровать.

– Господа, господа! – Гайда взобрался на стул, чтобы всех видеть. – Предлагаю пари!

– Пари? Отлично, давай пари. Какое?

– Я говорю, что мы с Настоящим, притворившись больными, ляжем в изолятор, где только что свирепствовал грипп, и продержимся там две недели, причем этим гриппом не заболеем.

– А как здоровье проверять будем?

– Будете приходить каждый день и смотреть, чего проще-то?

– На что спорим?

– Тот, кто проиграет, будет обязан целую неделю ходить в полиэтиленовых бахилах на ногах поверх обуви, как это в больницах делают, и терпеть за это притеснения от дежурных помощников.

– Ха-ха! Здорово!

– Да?

– Да! Договорились, идёт!

Гайда победно воздел руки к небу, повернулся к Настоящему и увидел, как тот крутит пальцем у виска.


На пятом курсе Гайда с Настоящим увлеклись живописью, увлеклись со страстью сумасшедшего и обстоятельностью ученого. Иконописная школа недоумевала, куда подевались все монографии и альбомы репродукций из библиотеки Академии. Сокурсники страдали от назойливых обстоятельных искусствоведческих бесед и бурных восторгов, которыми друзья стремились поделиться с каждым встречным. Проректор был уверен, что над ним издеваются, поскольку перед каждой пятницей он получал прошения Гайды и Настоящего на поездку в Третьяковку или музей им. Пушкина. Не подписывать прошения Траян не мог, так как пятница была свободным днем у пятикурсников, предназначенным для написания диплома, но поверить в то, что два семинариста каждую неделю ездят по музеям, он тоже не мог и однажды проверил их, собственной персоной приехав в Третьяковку. Проректор нашел своих студентов в первом зале картин Серова: Настоящий стоял напротив «Девочки с персиками» и жевал персик, а Гайда убеждал смотрительницу, что его друг – известный молодой художник, ищущий в персике и Серове вдохновения. Отец Траян остановил эту комедию и взял объяснительные, но перед следующей пятницей ему на подпись принесли новые прошения.

На исходе января Гайда с Настоящим поняли, что знают о живописи все, и решили определяться со своими окончательными предпочтениями. Этими предпочтениями оказались Рублев и Ренуар. С Ренуаром все было просто – никто о нем в семинарской среде не знал больше них, они чувствовали себя хозяевами положения и занимались исключительно поучениями и снисходительными советами, как именно нужно смотреть импрессионистов. С Рублевым было сложнее, поскольку все мнили себя знатоками его творчества, прочитав пару статей о его «умозрении в красках». Настоящему и Гайде пришлось серьезно взяться за дело, чтобы показать самоуверенным полуобразованцам всю истинную красоту рублевских икон. Они задумали написать трактат о его «Троице», но никак не могли найти для этого свободного времени и свободной от своих друзей аудитории. Идея с изолятором была очень кстати, как бы не морщился по ее поводу Настоящий…


– Когда у тебя поднимается температура, – Гайда лежал на кровати и разговаривал с потолком, – когда у тебя поднимается температура, нужно читать Екклесиаста. Суета сует особенно актуальна при сорока градусах, но и при тридцати восьми тоже ничего. Настоящий, у тебя какая температура?

– Тридцать семь, – отозвался лениво Настоящий, ему хотелось спать. – У меня всегда тридцать семь.

– Это ужасно слышать, мой друг, ужасно… В тебе действует воспалительный процесс… Он неотвратимо приближает тебя к опытному постижению главного последствия грехопадения. К смерти, друг мой, к смерти. Нужно признать этот печальный факт и начать читать Екклесиаста. Суета сует и всяческая суета. Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он? А, Настоящий? Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться.

– Брат. Дай поспать.

– И нет ничего нового под солнцем!

– Иди в ЦАК.

– И нет памяти о прежнем!

– Лесом, иди в ЦАК лесом.

– Хватит дрыхнуть, послеобеденный сон вреден. Давай работать!

– Эх-х… Так ведь суета сует и всяческая суета.

Они уже шестой день находились в пустом изоляторе, придумывали в покое работу о «Троице» и пытались не заболеть.

– Будет три героя, – сказал Гайда.

– … Почему три? – не сразу отреагировал засыпающий Настоящий.

– Потому что это будет триалог.

– … А почему триалог?

– Потому что три героя, балбес!

– …А-а-а…

Гайда, видя, что коллега по богословскому творчеству, несмотря на все его усилия, засыпает, поднялся с кровати и направился к висевшей на противоположной стене репродукции портрета Жанны Самари. Репродукция была в натуральную величину, они купили ее с месяц назад в музее им. Пушкина, чтобы демонстрировать своим однокурсникам невозможность передачи с помощью репродукции всей свежести письма Ренуара. Кроме того, актриса просто нравилась Настоящему, потому он притащил ее в изолятор и повесил напротив своей кровати.

Гайда встал на тумбочку, отклеил полоски скотча, которыми она крепилась к стене, взял ее в руки, повернулся к другу и крикнул:

– Настоящий!!! – Настоящий подпрыгнул на пружинящем матраце и уставился на Гайду. – Настоящий!!! Не сотвори себе кумира!!! – И с этими словами Гайда резким движением разодрал Жанну Самари надвое сверху донизу.

Настоящий был недвижим. Тогда Гайда начал рвать репродукцию на множество мелких кусочков, кидать себе под ноги и топтать их, выделывая дикие па африканских шаманов. Настоящий стал медленно оглядываться в поисках колюще-режущих предметов. Гайда спрыгнул с тумбочки и стал собирать в кучу обрывки Жанны Самари с выкриками: «На костер ее! На костер ведьму! Мы сожжем ее! Смерть, смерть! Пусть ветер развеет ее прах! Порождение преисподни, иди обратно в ад!» Настоящему попался на глаза утюг. Быстро оценив его достоинства, он схватил его и в порыве священной ярости бросился на вандала с намерением пролить его кровь…

В этот день Настоящий с Гайдой поработали очень плодотворно, они придумали фабулу триалога, героев и приблизительно нарисовали сюжет. Гайда сидел с ноутбуком, барабаня по клавиатуре, Настоящий сидел за столом, склеивая Жанну Самари скотчем; и они оба одновременно говорили, перебивая друг друга, цепляясь за обрывки фраз, позволяя пространные лирические отступления и попеременно называя себя гением, а друга – болваном. Наконец Гайда захлопнул ноутбук, вскочил и сказал, что на сегодня хватит, поскольку у него уже пальцы сводит судорогой. Настоящий аккуратно приподнял склеенную репродукцию.

– Знаешь, Настоящий, – Гайда подошел поближе, – а ведь ты прямо сейчас совершил переворот в живописи, ты импрессионизм смог превратить в кубизм. Была «Жанна Самари», а стали «Авиньонские девицы», ты гений. Жаль только, Пикассо уже проделал похожую штуку сто лет назад, иначе не миновать бы тебе мировой славы.

– Интересно, а если взять «Авиньонских девиц», разорвать, а потом склеить – получится что-нибудь толковое, типа импрессионизма?

– Надо попробовать.

– Надо, – Настоящий прикрепил репродукцию на прежнее место.

– Пойдем чай пить?


Парни пришли в столовую. До ужина было еще далеко, на сервировочной тележке стоял только поднос с булочками и заварочные чайники. За длинным столом у стены сидели две девушки и полушепотом разговаривали. «Угу», – быстро оценил ситуацию Гайда и стал к ним протискиваться между столом и стеной. Девушки замолчали. Зайдя к ним за спины и поставив между ними пустую кружку, ловко подхваченную по пути с подноса, Гайда вежливо спросил: «Вы позволите присоединиться к вам за чашкой чая?» Одна из девушек пересела на соседний стул, и Гайда плюхнулся на ее место.

– Ну? – начал он, попеременно разглядывая удивленных собеседниц.

– Его зовут Гайда, – пояснил Настоящий. Он прикатил с собой тележку с булочками и теперь на другой стороне стола устраивался пополдничать.

Девушкам очень хотелось переглянуться, прочитать в глазах подружки согласное желание уйти, и уйти, но между ними находился Гайда и вертел головой. Поэтому они смотрели на Настоящего, который сидел напротив.

– Скажите, как вы относитесь к многоженству? – вкрадчиво поинтересовался Настоящий, и, не дождавшись ответа, продолжил. – Просто у Гайды есть интересная теория, оправдывающая полигамию в православии, так что, если у вас есть желание…

– Желание чего? – перебила его одна из девушек, миниатюрная блондинка с короткой почти мальчишеской стрижкой, по которой парни сразу догадались, что перед ними иконописки. Регентшам запрещалось коротко стричь волосы, поскольку считалось, что все регентши станут в будущем благообразными женами священников. А иконописки – вольные птицы, художники.

– Желание выслушать, – ответил Гайда, ему больше понравилась вторая, что скромно и испуганно сидела от него слева. Несмотря на то, что находилась в изоляторе, она одевалась так, словно была приглашена на званый ужин.

– Не перебивай, – бросил Настоящий Гайде.

– Так ведь это моя теория! – возмутился тот.

– И что? Моисей тоже не сам говорил, за него говорил брат Аарон, потому что Моисей был гугнивым. Тебе кофе или чаю?

– Это намек?

– Это напиток.

Девушки не понимали, что происходит.

– Сам ты гугнивый! Слушай, Настоящий, ты зачем меня всегда унижаешь в присутствии незнакомых людей, а? Вот слушайте, – Гайда пытался обращаться к обеим девушкам сразу, – когда никого нет вокруг, он способен только лежать на кровати и плевать в потолок, или спать. Тогда он просто паинька. Но стоит появиться зрителям, и он превращается в лицедея! Он начинает говорить, и может делать это часами без перебоя. Ты – вампир, Настоящий, ты питаешься реакцией людей на свой эпатаж.

Настоящий слушал обличительную речь в свой адрес, поставив локти на стол и задумчиво размешивая сахар в чашке, держась за ложку двумя руками. Когда Гайда закончил, он достал ложку, облизал ее и, указав ею на товарища, сказал:

– Твой, твой эпатаж. Это ты придумал оправдание многоженства. Я питаюсь реакцией людей на твой эпатаж.

– Да, тем более.

Девушка, что сидела справа от Гайды, попыталась встать из-за стола:

– Мы, наверное, пойдем.

– Нет, что вы, вы никуда не пойдете, – Настоящему показалось, что сахару маловато, и он стал докладывать еще. – Правда, Гайда?

– Конечно, вы не пойдете никуда, о чем разговор, девчата? Мы же в больнице, нам всем плохо, мы должны поддерживать друг друга, помогать больным собратьям. Вы чего? Мы к вам с открытой, можно сказать, душой, а вы? Нам плохо, нам дурно, нам скучно, а вы отказываетесь помочь? Ну, как же так?

Девушки уселись обратно.

Настоящий отхлебнул чая, причмокнул от удовольствия и начал рассказывать, а Гайда пока заваривал себе кофе.

– Итак, что у нас говорит Гайда о многоженстве. Вначале он замечает, что Церковь признает несколько браков, как минимум три или четыре. По снисхождению, но все-таки признает. В отличие, например, от католиков, которые признают только один брак. Им для того, чтобы человека второй раз женить, нужно провести процедуру признания предыдущего брака «не бывшим», недействительным. А у нас не так, все браки считаются настоящими и действительными, и их может быть много. Сначала один, потом другой, потом третий… В общем, мы признаем многоженство, только растянутое, рассредоточенное во времени. «Но что такое время?» – патетически вопрошает Гайда. И отвечает, что с точки зрения вечности, а мы ведь на всё должны смотреть именно с этой точки зрения, так вот, с точки зрения вечности, время – ничто. С точки зрения вечности нет разницы между вчера и завтра, прошедшим и будущим. Вся наша жизнь, если смотреть «оттуда», – это словно картина, которая сразу и вся целиком, у нее нет начала и конца, у нее есть только границы, а в этих границах она есть единое целое. Так же и наша жизнь. И если мы разрешаем в этой жизни несколько браков, пусть и раскиданных во времени, то мы разрешаем многоженство вообще, в принципе. Значит, мы просто признаем многоженство… и многомужество, кстати!

В этот момент отворилась дверь, и на кухню пролез Сковорода, держа в руке связку бананов. Настоящий мигом забыл о девушках и радостно кинулся к бананам. Сковорода бросил связку Гайде, но не очень точно – чтобы поймать ее, тому пришлось, подпрыгнуть и почти целиком растянуться на столе. Чашки зазвенели и опрокинулись, струйки кофе вперемежку с чаем побежали со стола на пол. Девушки вскочили и бросились к выходу. Последнее, что они увидели, был Настоящий, одной рукой схвативший связку бананов, а второй – горло Гайды.


– А что потом? – спросил Пушко.

– А потом эта обезьяна сидела в углу и поедала бананы в одно лицо.

– Хорошие бананы? – Пушко на минутку пришел проведать друзей и уже второй час сидел в палате, слушая рассказ Гайды о злокозненном роке, столкнувшем его жизнь с Настоящим.

– Дело не в бананах, а во внимании, – Настоящий кутался в одеяло, он начинал заболевать. – Дело в добром сердце Леши Сковороды, который не пожалел своего времени, сходил в магазин и купил мне связку…

– Нам!

– Мне, в том-то и дело.

– Нам!!!

– Ты терпеть не можешь бананов.

– Я?!!

– Парни, к вам, похоже, еще гости, – Сережа услышал, как в коридоре кто-то объясняет медсестре, что пришел проведать больных.

Гайда схватил подушку и замахнулся. Когда дверь начала открываться, он метнул ее. Пролетев три метра подушка врезалась в голову Никите Колудину, который от неожиданности не удержался на ногах и вывалился в коридор. Дверь закрылась и наступила тишина. Никита не обиделся, он понял, что пришел по адресу. Он поднялся сам, поднял подушку и осторожно вновь открыл дверь – в него летела вторая подушка, Никита увернулся, он был готов. Парни хохотали.

– Ты кто? – спросил Настоящий.

– Я президент студенческого Совета.

– Ах, точно! Господин президент!

– Добро пожаловать в наш скорбный край лежащих в немощах!

– У меня к вам дело, – Никита положил подушку на ближайшую койку.

– Для президента мы готовы на все, – Сережа Пушко пододвинул ему стул.

– А ты не заразный? – поинтересовался Настоящий. – А то мы тут на спор лежим, что не заболеем.

– Да, я знаю. Нет, я здоров, – Никита присел и начал рассказывать.

Как он и предполагал, парни от его рассказа были в восторге. Они сразу объяснили ему, что в честном бою Траяна не одолеть, и потому нужна серьезная подготовка. Никита поинтересовался, почему серьезная подготовка противоречит идее честного боя, на что Настоящий ответил, что идее честного боя противоречит Траян. А подготовка будет заключатся в формировании групп поддержки, которые будут вести себя необходимым образом на суде. Группы сформирует и натренирует Пушко, а ребята пока будут писать сценарий. Гайда потребовал принести проповедь Утлого и привести его самого, а Настоящий потребовал связку бананов.

Никита принял условия. Подготовка к первому в истории духовных школ публичному процессу по отчислению семинариста началась.


КРАСНОРЕЧИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА Часть 4


«Никто не любит кардиналов, все любят королей, потому что короли добрые, а кардиналы отчисляют за любую провинность. Хотя нет, кардиналов любят короли… Потому что короли добрые», – отец Траян, рассматривая почти на автомате различные прошения студентов, думал о затее Студсовета по публичному отчислению Егора Утлова. Предложение президента было для него неожиданным, но он сразу понял, что ректор даст добро, потому согласился сам. Другого пути не было: Владыка последние несколько лет последовательно поддерживал развитие семинарской демократии, и идея отчислять на виду у всех не могла остаться без его благословения.

Владыка пытался вывести новый тип семинариста. Уверенного в себе, лишенного страха перед инспекцией, хозяина собственной судьбы. Траян делал вид, что категорически не приемлет стремлений ректора, но на самом деле ему было куда интереснее отчислять сложных студентов, нежели тех, кто сами бездумно лезли на рожон. Но покровительство Владыки некоторым идеям студентов было явно неуместным. Как можно отчислять публично? Разве не понятно, что отчислять нельзя всем вместе, что есть вопросы, которые следует решать только в одиночку. Приказ о смертной казни подписывается одним человеком, приказ о помиловании тоже. Отчисление из этого ряда, из ряда ответственных решений одного человека: проректора или ректора. Нет такого студента, которому нельзя было бы придумать оправдание и уберечь от изгнания из семинарии. Что же теперь никого не отчислять? Отчислять нужно все равно ради общей здоровой атмосферы. В этом и состоит высокая трагедия послушания проректора – отчислять даже тогда, когда есть возможность этого не делать.

Зачем Владыка идет на поводу у студентов? Неужели он не догадывается, что они совсем не такие пушистые, как стараются выглядеть в его присутствии? Неужели он им поверил? Поверил, что они и есть семинаристы нового поколения. Он их просто не знает, у проректора никогда не было возможности доказать Владыке, что все семинаристы одинаково испорчены, просто некоторые еще не поймались на этом. Сколько бы представленных Траяном кандидатов на отчисление Владыка ни отправлял в свои родные епархии простым росчерком пера, про остальных он продолжал думать самым лучшим образом.

Траян не глядя поставил отказ на оставшихся четырех прошениях, встал из-за стола и начал ходить по кабинету, заложив руки за спину.

На отчислении у него впервые будет шанс говорить со всеми студентами разом в присутствии Владыки. Этим нужно воспользоваться как раз для того, чтобы показать ректору, кто такие его студенты на самом деле. Доказать, что они ни на что не способны, и в общем-то неплохую идею с публичным отчислением не могут поддержать из-за своей ограниченности, скудоумия и ненависти к инспекции. Нужна не просто победа, а победа оглушительная.

Траян подошел к столу, набрал номер старшего помощника и попросил незаметно вызвать к нему осведомителей – ему нужно было узнать, кто выступит на защиту Утлова.


Гайда с Настоящим восхищались собственной прозорливостью, благодаря которой так вовремя попали в изолятор – до них дошли слухи, что проректор ищет, словно разъяренный лев, возможных защитников Утлова, чтобы съесть их живьем. Не скажись они больными, каждый их шаг сейчас контролировался бы проректором, он не дал бы им спокойно подготовиться. За плохо заправленную кровать, за небрежную прическу, за двухсекундное опоздание на лекцию, за смех во время обеда, за любую мелочь их вызывали бы к Траяну и промывали бы там мозги. Конечно – никаких объяснительных, просто беседы об образе истинного пастыря и о христианском этикете, но эти беседы измотали бы их до полусмерти. А сейчас они были больными и свободными.

– Предводитель невидимых сил! – прокричал Настоящий при появлении в палате Пушко и начал громко аплодировать.

– Я вас ненавижу обоих, – ответил Пушко и начал выкладывать на кровать листки из папки. – С вашей подачи натаскиваю группы поддержки как проклятый, устаю страшно. Идите сюда, лоботрясы.

Парни подошли к нему.

– Это план зала с вкраплениями наших выдрессированных людей. Пойдет? В ближней половине зала я раскидал их по одному, в середине по двое-трое, а кучей посадил на галерке. Логика, думаю, понятна. Волна будет накатывать естественным образом с задних рядов к передним. И еще, задние ряды с некоторым опозданием будут поддерживать быструю реакцию сидящих спереди. Спереди самые лучшие кадры, сзади похуже. Все придут заранее и сядут согласно этому плану. Понятно?

– Говорил ли я тебе, что ты гений? – спросил Гайда.

– Вы только друг друга гениями величаете.

– Нет, нет. Ты гений тоже.

– Спасибо, порадовал. Дальше. Вы должны мне, скажем, к воскресенью дать подробный план выступления с указаниями, где и когда нам вступать. И как именно вступать, одобряя или возмущаясь. Мы все выучим и будем готовы.

– Говорил ли я тебе, что ты гений? – спросил Настоящий.

– Нет, только Гайда говорил.

– Не слушай дураков всяких, меня послушай – ты гений, Пушко.

– Верю. Теперь самое сложное. Это реакция по ходу на Траяна. Тут первыми реагируют те, кто в передних рядах, а за ними подтягиваются остальные. Мне нужен знак от вас. Его будут видеть спереди сидящие и по очереди начинать откликаться. Дайте мне знак, его сложнее всего отрабатывать, поскольку середина должна очень оперативно включаться на первые выкрики спереди, а галерка также оперативно на реакцию середины.

– Знаешь, Сережа, мы решили, что говорить будем по одному, так что другой всегда будет сидеть за столом и как раз отслеживать общую атмосферу, чтобы потом корректировать следующую речь. Заодно он может давать знаки твоим хлопцам, что думаешь?

– В самый раз. Как?

– Ну, если машет красным флагом – значит, пора возмущаться, если зеленым – аплодировать.

– Вам, отцы, смешно, а мои парни, к вашему сведению, страшно рискуют. Подумайте, что будет, если проректор поймет, как и кто его подставил.

– Ладно-ладно. Давай так… Если тот из нас, кто сидит за столом, держит руку у лица в кулаке – значит, нужно терпеть и эмоции не выказывать, но быть готовыми. А если рука у лица развернута в ладонь – то пора реагировать. А как реагировать, там ясно будет, за или против. М?

– Неплохо. Хорошо, то есть. Сделаем. Кулак и ладонь, отлично… Ну, всё у меня. Больше нет вопросов. У вас-то как дела?

– Купи нам мороженого, а?

– Больным в изолятор?

– Ну а что?


Как и обещал, Никита Колудин привел к Гайде и Настоящему Егора Утлова – главную тему всех семинарских разговоров и большую надежду студенчества. Ни для кого уже не было секретом, что защищать его будут ненормальные друзья-пятикурсники, потому заветного вторника ждали с нетерпением. Перед палатой Никита и Егор столкнулись с дежурной медсестрой, которая сказала, что никого больше пускать к больным не будет, поскольку с тех пор, как в изолятор поселились Настоящий с Гайдой, он превратился в проходной двор. Никита протолкнул Утлова вперед, а сам, представившись президентом студенческого Совета, стал длинно объяснять причину подобной суеты.

– Ну, отец, – Гайда смотрел на пришедшего Егора, – у тебя уже прошло?

– Что именно?

– Настроение сделать себе харакири, синдром третьекурсника.

– А, да, вроде бы.

– И хочется продолжать учиться?

– Да.

– Эх, плохо, – вздохнул Настоящий.

– Как это?

– А мы уж было решили, что ты возьмешь на себя подвиг мученичества и будешь отчислен, но скажешь при всех Траяну в лицо все то, что хочет сказать ему каждый искренний семинарист.

– Вы хотели, чтобы меня отчислили?!

– Мы и сейчас хотим.

– Подумай сам, – подхватил Гайда, – ты войдешь в историю Русской Православной Церкви! О тебе потом книжки напишут и кандидатские будут защищать, в Православной энциклопедии обязательно будет о тебе статья, на экзаменах вопросом о тебе будут заваливать нерадивых семинаристов. Каково?

– Да что я сделал?

– Пока ничего, твоя правда, – ответил Настоящий. – Но ведь у тебя сейчас есть шанс, которым нельзя не воспользоваться.

– Грех не воспользоваться, – добавил Гайда. – Вселенная замерла в ожидании твоего поступка. Прямо сейчас выбирается путь, по которому пойдет человечество.

– Участь мира в твоих руках, – патетически добавил Настоящий и склонил голову перед человеком, который должен был решить судьбу бытия. Гайда последовал его примеру, и наступила тишина. Егор не представлял, что делать. Настоящий не поднимая головы, попытался посмотреть на него, потом вопрошающе кивнул Гайде, тот поднял брови в недоумении.

– О, нет, – прошептал Настоящий.

– Конец всему, – сокрушенно согласился Гайда.

– Нет смысла жить, ушла надежда, – убитый горем Настоящий всхлипнул, поднял голову, укоризненно глянул на Егора и повалился на кровать. – Разбудите меня, когда все закончится.

– Что закончится? – вконец испугался Егор.

– Всё, – и Настоящий закрыл голову подушкой.

– Я ничего не пропустил? – в палату наконец-то забежал Никита. – А? Познакомились?

– Ага, – кивнул Гайда и сел на стул.

– Мы как раз успели выяснить наши стартовые позиции, – приподнял подушку Настоящий и глянул из-под нее на президента. – Они нас устраивают, и мы готовы работать. Где текст проповеди?

Утлов достал из кармана листок и протянул его Гайде. Тот сразу стал читать вслух, причем делал это вызывающе медленно, смакуя каждое слово, а иногда и по нескольку раз. Никита ободряюще похлопал Егора по плечу и предложил сесть. Гайда дотянул до конца, пробурчал что-то наподобие «всё, кажется, ну точно, всё, кошмар, ага», и начал читать заново, на этот раз быстрее. В третий раз он прочитал с нормальной скоростью.

– Чего-то длинно и как-то путано, – Настоящий заставил себя приподняться на кровати. – Как будто по нескольку раз одно и то же. Нет?

– Это я повторял просто.

– А!

– Бэ!

– Отличная проповедь, брат ты мой! Там обедать не пора?

Гайда посмотрел на часы:

– Ого, точно пора.

– Наконец-то!

И они сорвались в столовую, оставив президента студенческого Совета успокаивать не на шутку взволнованного Егора, объясняя, что только что он был свидетелем блестящего разбора его проповеди и начала формирования гениально продуманной защитительной речи, которая спасет его от рук Траяна.


Отец проректор выяснил, что защитниками выступят Гайда с Настоящим. Так же он смог узнать, что Пушко тренирует группы поддержки, которые будут заводить зал в нужных местах. Проректор был доволен – все будет по-взрослому. Никакой пощады. Студенты хотят войны, они ее получат. Но, поскольку перед любой войной происходит обмен официальными объявлениями о её начале, отец игумен решил нанести своим будущим оппонентам необходимый для этого последний дипломатический визит вежливости.

– О-оу! – сказал Настоящий так, словно ненароком сел на собственные очки. Он увидел Траяна, входящего в палату как раз тогда, когда они с Гайдой спорили о завершении своего «Триалога о Троице Рублева», используя в качестве аргументов два последних целых стула. Прочие стулья были сложены под кроватью у окна.

– Отец Траян! – воскликнул Гайда, поворачиваясь к двери.

Траян молча прошел и собирался сесть за стол, когда понял, что сесть не на что. Настоящий опустил свой стул на пол и пододвинул его проректору. Тот даже не поблагодарил.

– Чем занимаетесь, господа?

– Пишем богословский трактат об иконописи, – не моргнув глазом, ответил Гайда.

– Получается?

– С переменным успехом, – осторожно сказал Настоящий.

– Наверное, – предположил проректор, – изолятор лучшее место для подобной работы; ни послушаний, ни лекций, ни обязательных богослужений, никто не отвлекает… Кстати, а чем вы приболели, господа?

– Миалгический энцефаломиелит, – с безнадежностью в голосе ответил Настоящий.

– Вот как, – Траян сочувственно покачал головой.

– Но мы почти уже совсем здоровы, – Гайда понял, что настало время искренности, – и на следующей неделе нас обещали выписать. Отличные у нас врачи, батюшка.

– На публичное отчисление собираетесь, нет?

– Да. Мы там вообще будем защитниками.

– Неужто, – Траян и не думал притворяться, будто не знал этого. – Какое совпадение. А я собираюсь выступать на стороне обвинения. Не страшно против проректора выступать?

– Мы думаем, батюшка, – скромно потупив взор, ответил Настоящий, – что мы все вместе выступаем на одной стороне. На стороне истины.

– Замечательно, – живо отозвался игумен. – Именно такого ответа я и ожидал. Хорошо, что вы это понимаете. От себя могу сразу сказать, что никакой личной неприязни у меня по отношению к вам нет, и никаким репрессиям вы подвергаться не будете, а то, знаете ли, поползли по семинарии всякие слухи… Вы сейчас болеете, общение у вас ограничено, можете и не знать. Но говорят, будто те, кто выступят против меня и двух недель после процесса не отучатся, будто я чуть ли не на Библии поклялся, что сгною их и со света белого сживу. Но все это слухи, не верьте им. Кроме того, если публичное отчисление понравится Владыке, то и вас, в случае чего, будут отчислять публично, так что выступите в свою защиту. И победите. Вы же не сомневаетесь в собственной победе, правда?

– Лучше нас, к сожалению, никого нет, – с напускной серьезностью ответил Гайда.

– Лучше меня, к сожалению, тоже, – отозвался проректор. – Осталось в очном споре выяснить, кто лучше из нас двоих.

– Троих, – Настоящий приподнял руку, словно хотел, чтобы его заметили.

– Да-да, – отец Траян встал, – выздоравливайте.

Парни поклонились. Проректор ушел. Когда дверь закрылась, Настоящий повалился на кровать, а Гайда спросил:

– Что это было?

– Он нас боится, вот что.

– Тебе показалось?

– Конечно. Мы раздавим его, как букашку.

Гайда постоял немного в задумчивости и поднял свой стул за спинку. Настоящий оскалился и мигом сиганул к своему.


В воскресенье Никита Колудин пошел в изолятор к Настоящему и Гайде, проверить, как движется подготовка. До вторника было рукой подать, а его защитники нисколько не волновались, и даже не было похоже, чтобы они работали. Никита не выдержал и решил на этот раз выяснить в деталях, что готово, а что нет, и как все будет происходить. Он застал друзей напряженно сидящими на кроватях и держащими в руках столовые ложки.

– Все нормально? – деликатно поинтересовался Никита.

– Греем мороженое, – Гайда кивнул в сторону окна. Там, на батарее, стояли два пластмассовых ведерка.

– Ага, понимаю, – ответил Никита. – Вы еще не выиграли спор, вам нельзя простудиться… А как наша подготовка? Заготовки уже есть?

– О, да, – Гайда сходил за мороженым, парни взяли по бидончику и начали с радостными оханиями и причмокиваниями уплетать его. – Это будет фарс с элементами трагикомедии, наполненный черным юмором и внезапными разоблачениями.

Дав такое определение Гайда принялся облизывал ложку высунутым языком.

– И еще там будут элементы ромкома, – сказал Настоящий своему ведерку.

– Чего? – Никита сказал так, будто ни трагикомедия, ни черный юмор его не испугали, а вот ромком…

– Ромкома – романтической комедии.

– В вашей защитительной речи?

– В нашем перфомансе! – воскликнул Гайда.

– Это будет не просто речь! – воскликнул Настоящий.

– Это будет событие!

– Явление!

– Бомба!

– Смерч!

– Это будет начало новой эры.

– Нового мира… Мы покажем студентам то, что хотела скрыть инспекция, покажем им мир без нее, мир без диктата и запретов, мир без границ, мир, где возможно все. Что будет дальше – решать нам.

– Ложки нет, – сказал Гайда, поднял ложку и начал с усилием таращиться на неё.

– Ложки нет, – согласился Настоящий и стал гнуть ее о спинку кровати.

Никита понял, что их понесло и ушел. У колокольни он повстречал однокурсника и рассказал ему о сумасшедших друзьях в изоляторе. Тот, смеясь, объяснил ему, что ложка, которой нет, взята из фильма «Матрица». Никита нашел диск и после отбоя, подменив вахтера, посмотрел «Матрицу» на ноутбуке. Когда пошли финальные титры, он глубоко задумался, потом сильно испугался и не спал всю ночь. Он понял, что все пропало.


КРАСНОРЕЧИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА Часть 5


Гайда с Настоящим стояли в вестибюле актового зала.

– Ну же, ну же, – твердил Настоящий, – сколько времени?

– Еще десять минут.

– А-а-а… Десять минут, как мало, как мало. Слушай, я не смогу выступать, не увидев. Я так долго ждал!

В зал спешили семинаристы, некоторые из них приветствовали Гайду с Настоящим, но в вестибюле никто не задерживался, торопясь занять свободные места, которых стремительно убывало.

– Да они просто издеваются над нами! – воскликнул Настоящий. – Где же они?!

Гайда вытянул руку:

– Вот!

В коридоре показалась дружная группа улыбающихся семинаристов. У всех у них на ногах красовались синие больничные бахилы, надетые поверх ботинок. Настоящий начал хохотать, сгибаясь в три погибели. Гайда посмотрел на часы, охнул и поволок друга в зал. Они успели сесть на свои места за полминуты до прихода Владыки с Траяном. Парней в бахилах остановил перед дверьми дежурный помощник, Настоящий вытягивал голову, пытаясь разглядеть, что происходит, но ректор повернулся к большой иконе Спаса Нерукотворного, зал встал и начал молиться. После молитв ребят в бахилах уже не было у двери. Настоящий начал пихать Гайду в бок и шептать: «Ты видел?! Нет, ты видел, а? Умора…»

Гайда оценивал обстановку. Зал был полон до отказа, пришли все. Людей Пушко они видели за сорок минут до начала слушаний, те расселись по своим местам и выглядели уверенными в себе, за них можно было не беспокоиться. Не беспокоиться можно было и за Утлова, но не потому, что он был в порядке (за последнюю неделю он совершенно расклеился), а потому, что права говорить ему никто не собирался предоставлять. Была бы воля ребят, они вообще не пустили бы его в зал, но Владыка настоял. Теперь Егор сидел на сцене за одним столом с ректором и мелко дрожал, вглядываясь в огромную толпу черных кителей и подрясников перед собой. По правую руку от Владыки за отдельным столом сидел отец Траян, перед ним лежали кроваво-красные четки и больше ничего. Напротив проректора, по левую руку от Владыки сидели защитники, их стол был завален бумагами, и еще на нем стояли несколько бутылок минеральной воды. Гайда подумал, что Траян может решить, что они собрали к себе всю воду с соседних столов, но на самом деле они принесли ее с собой.

Ректор встал и, кратко поприветствовав собравшихся, напомнил всем, зачем они здесь собрались, призвал к спокойному и вдумчивому диалогу, повторил, что у каждой из сторон есть по три речи, причем после второй речи обвинения будет устроен краткий перерыв. После чего жестом пригласил говорить Траяна, а сам сел.

Поднявшегося проректора зал встретил легким гулом. Настоящий с Гайдой схватились за карандаши и враз стали серьезными.

– Ваше Высокопреосвященство, отцы и братья, – начал Траян. – Я надеюсь, что сегодня мы услышим и поймем друг друга. Я верю в то, что какое бы решение мы сегодня ни приняли, оно будет нашим общим решением и пойдет на пользу духовной школе.

После этих слов Траян сел на свое место.

Все молчали. Ректор вопросительно глянул на Траяна. «Я закончил», – ответил тот. Владыка удивленно-утвердительно кивнул и перевел взгляд на Настоящего с Гайдой. Те были огорошены. «Придумай что-нибудь», – написал на листке Гайда и пошел говорить первую речь от защиты. Настоящий нервно схватил бутылку с минералкой и залпом выпил половину прямо из горла. Гайда вышел на авансцену. Зал взорвался аплодисментами, перешедшими в мощную овацию. Настоящий схватился за голову – после спокойной и убийственно короткой речи проректора подобная реакция была откровенно странной. Гайда поднял правую руку, шум постепенно угас.

– Ваше Высокопреосвященство, – обратился Гайда с поклоном к Владыке. – Ваше Высокопреподобие, – Гайда поклонился Траяну и снова повернулся к залу. – Дорогие мои братья!!!

Зал снова взорвался аплодисментами.

Настоящий посмотрел на проректора, который начал перебирать лежащие на столе четки. Настоящий понял, что проректор знает о Пушко и его команде. Настоящему стало не по себе.

Гайда был превосходен. Он говорил о том, что каждый имеет право на ошибку. Друзья решили, что это будет темой их первого выступления – каждый ошибается, никто не без греха, даже святые падали. «Были ли безгрешны святые? Нет! Всегда ли праведно жили священнослужители? Нет! Миряне? Нет! – вопрошал у аудитории Гайда.– Может быть, монахи?». «Нет!» – кричали ему в ответ. «Епископы?» – «Нет!». «Был ли хоть кто-нибудь, кто смог ни разу не ошибиться?» – «Нет!». «Прожить без греха?» – «Нет!» «Без проступка?» – «Нет!» «Без падения?» – «Нет!»

– Дайте нам возможность покаяться, возможность исправиться, и мы сделаем это! Покажите будущему пастырю пример прощения, но не пример наказания, и потом он всех научит прощению. Отчисление не исправит человека, отчисление лишает человека возможности исправления, но в этом ли цель духовной школы? Кому нужны отчисления? Инспекции? – но её задачей являются выпускники, а не отчисленные. Студентам? – но скоропалительные отчисления только озлобляют нас и делают скованными в каждом своем движении. Может быть, самому отчисленному? – но разве грех не несет сам в себе уже достаточного наказания? Христос не осудил даже предавшего Его, и Иуда до последнего оставался апостолом, а разве наши студенты предают Бога? Мы все вместе – семья, студенты готовы видеть в инспекции старших и более опытных собратьев, но и инспекция пусть не выгоняет нас на улицу за каждую оплошность. Ученику музыкальной школы не отрубают палец за неправильно нажатую клавишу фортепиано, отец не отправляет своего сына в приемный дом за разбитую вазу. Любое воспитание предполагает свободу в совершении ошибок, но у семинаристов почему-то этой свободы нет.

Зал аплодировал стоя.

– «Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним; если послушает тебя, то приобрел ты брата твоего; если же не послушает, возьми с собою еще одного или двух, дабы устами двух или трех свидетелей подтвердилось всякое слово; если же не послушает их, скажи церкви; а если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь». Так Евангелие говорит поступать с согрешившим против тебя, но почему-то согрешившего против распорядков семинарии мы сразу готовы объявить язычником и мытарем. Как странно, что именно в духовной школе мне сейчас приходится говорить об опыте прощения и необходимости его! Как будто кто-то из здесь присутствующих не знает…

И Гайда бросился в историю, начав с отрекшегося апостола Петра объяснять очевидную пользу покаяния. Настоящий же пока пытался сосредоточиться на странном поведении Траяна. Почему тот отказался от первой речи? Да еще и притом, что он, видимо, знал о шоу, которое приготовили защитники. Зал в очередной раз взорвался аплодисментами и Настоящий заткнул уши пальцами, чтобы не отвлекаться от своих мыслей. Что-то рановато зал так разбушевался, надо сказать Пушко, чтобы он попридержал коней… Проиграть проректор не хочет, это было бы совсем диковинно. Настоящий посмотрел на Траяна и покачал головой, нет, тот не выглядел человеком, согласным с поражением. Что-то другое. Как можно выиграть, не говоря ничего? Можно заранее договориться с Владыкой и устроить эдакую показуху, позволить студентам пошуметь, а потом назло им отчислить. Но так можно было поступить только в том случае, если не знаешь, что адвокаты Утлова придумали завести народ до такой степени, чтобы те просто на части разорвали того, кто рискнул бы им в лицо сказать «отчислен». Чтобы этого не случилось, нужно как раз самому говорить ничуть не хуже, чтобы у Владыки было пространство для маневра. Траян знал о их планах, но в красноречии соревноваться не собирался, значит, этот вариант он не рассматривал.

– Неужели тех, кто отчисляет, никто никогда не прощал? – донеслись до Настоящего слова Гайды, снова потонувшие в выкриках и аплодисментах.

Если Траян отказался от подковерной борьбы и не собирается спорить в открытую, то что? Как можно их победить, ведь проповедь Егора совершенно пустяковая, и отчислить на ее основании ну никак нельзя. «Ой-ой-ой, – не вынимая пальцев из ушей вслух сказал Настоящий и посмотрел на Утлова. – Какие мы глупцы!» Как можно было поверить в то, что Траян будет отчислять за эту одну проповедь! Есть что-то еще, обязательно есть, и что-то страшное. Настоящий продолжал смотреть на Егора, тот был испуган и взволнован. Совершенно точно есть что-то страшное, о чем нам не сказал ни Утлов, ни Колудин, хотя Колудин мог и не знать. Какими дураками мы будем выглядеть, когда после наших патетичных речей встанет проректор, скажет пару сухих слов, и всем-всем-всем будет понятно, что этого лицемера Егора Утлова нужно отчислять. Ну, мы попали! Как можно было так вляпаться, почему мы сразу поверили, что отчисление из-за проповеди? Какой кошмар!

– Давайте устроим прецедент! – Гайда заканчивал говорить. – И посмотрим, что будет. Всё когда-то случается впервые, пусть Егор Утлов не будет очередным отчисленным, а будет первым исправившимся!

Гайда сел на место, а зал еще долго не мог успокоиться. «Ну? – спросил Гайда. – Вот сейчас бы прямо решить, отчислять или нет. Смотри на них, они готовы с мест повскакивать!» Настоящий протянул ему листок: «Боюсь, Траян не будет спорить, а в последней речи озвучит жуткий компромат на нашего подзащитного, того заслуженно выгонят, и мы будем сидеть в луже со всеми нашими речами. А еще Траян знает про Пушко». Гайда быстро глянул на товарища, потом на проректора и потом уставился на Утлова, его радостное возбуждение как рукой сняло.

Владыка наконец почти полностью успокоил студентов и кивнул Траяну. Тот медленно поднялся. Гайда напрягся. «Если я прав, – шепнул Настоящий, – он обязательно даст нам выговориться, чтобы тем смешнее выглядел и Егор, и мы».

– Мне кажется, – сказал Траян, – что после продолжительного, блестящего и очень эмоционального выступления защиты нам следует уйти на перерыв. Чтобы отдохнуть и привести мысли в порядок. Свои соображения я выскажу в моей последней речи. Спасибо.

Владыка встал и направился к выходу, проректор пошел за ним, а зал снова начал аплодировать и кричать, просто не заметив краткого слова Траяна. Все были под впечатлением защитительной речи. Егор Утлов попытался встать и куда-то пойти, но его под локти схватили Настоящий с Гайдой и повели за кулисы. Там на них налетел радостный Никита Колудин:

– Это было потрясающе! Отцы! Это было потрясающе, зал весь ваш, ректору некуда будет деться! Мы победили!

– Победили мы или нет, знает только один человек, – мрачно ответил Настоящий.

– Да-да, это Владыка, но разве он рискнет пойти против такого зала и…

– Настоящий говорит не про Владыку, – перебил Гайда.

– Да? – до Никиты дошло, что парни нисколько не резонируют с его собственным настроением.

– Егор, – сказал Гайда, – сейчас самое время сознаться.

– В чем? – тот был сильно удивлен поведением своих защитников.

– Откуда мы знаем, в чем?! У проректора на тебя компромат! И он держит его до последнего, чтобы выставить нас в дураках и поиздеваться над всеми студентами, которые до сих пор, ты слышишь, аплодируют и считают тебя героем. Чего ты наделал, кроме своей проповеди, а?

– Да ничего я не наделал!

– Не лги, брат! Брат! Траян сейчас всем все расскажет, что тогда ты будешь делать?

– Да не было ничего!

Парни переглянулись.

– Точно?

– Точно! Мне на Библии вам клясться что ли?

Настоящий снял очки и начал тереть переносицу, Гайда схватил себя за волосы:

– Тогда мы вообще пропали.

Колудин только собрался спросить, что происходит, как к ним прибежал взволнованный Пушко. Настоящий воскликнул:

– Сережа! Спасай нас! Мы не знаем, что происходит!

– Я тоже, – ответил Пушко, – я не контролирую зал.

– Что?!

– А вы не видите? Они ж будто с цепи сорвались!

– Мы думали, что это ты.

– Ничего не я, мы же репетировали с вами, все должно было быть гораздо скромнее, только на последней речи планировалось то, что там уже сейчас. Я даже пытался успокоить их, разослал всем своим людям сообщения на телефоны, чтобы сдерживали эмоции, но ничего не помогает. И знаете почему?

– Ну?

– В зале помимо нашей группы поддержки еще есть группа поддержки Траяна…

Парни молчали. Раздался звонок, возвещающий о начале второй части публичных отчислений. Пушко закончил мысль:

– Из числа траяновых осведомителей, я думаю. И хоть убейте меня, но я не понимаю, почему эти люди помогают моим людям. Но они помогают, и именно они так завели публику! Что это все значит, а? И что делать? Впрочем, я уже ничего поделать не могу. Зал как будто ваш, отцы, но он неуправляем. Даже не знаю, что вам посоветовать. Что-то странное происходит.


Вторая часть публичного отчисления начиналась со второй речи защиты, ее готовился говорить Настоящий, но теперь он не знал, как быть. Проректор почему-то поддерживал их. Не говорить же теперь против Егора? Времени на обдумывание не было и Настоящий аккуратно начал заранее подготовленное выступление, посвященное уже не отвлеченным понятиям греха и исправления, а конкретному делу Егора Утлова – его проповеди. Зал немного остыл, Настоящий старался говорить не эмоционально. Без особых всплесков студенческого волнения он смог добраться до тезиса своей речи: «В проповеди Егора нет нарушения семинарских устоев, а есть тяжело давшееся преодоление обстоятельств, подталкивающих к этому нарушению». Обрадовавшись тишине в зале, Настоящий решил, что студенты стали вслушиваться и думать, вместо того, чтобы кричать. Он понял, что выбрал правильную слегка деловую интонацию, хотя ему было очень сложно сдерживаться. Настоящий набрал воздуха в легкие, чтобы продолжать дальше, как кто-то из средних рядов выкрикнул: «Верно!», и зал забился в истерике.

Настоящий повернулся к Гайде, тот показывал руками: «Сокращай, сокращай!» Если студенты уже находятся в таком состоянии, к какому они хотели их подвести, чтобы ректор не мог на виду у всех отчислить треклятого Утлова, то незачем говорить много. Главным своим аргументом Гайда с Настоящим считали эмоции зала, а не логические построения в своих выступлениях. Эмоции зала бьют через край, значит, можно сокращать. Настоящий продолжил:

– Все мы знаем о «синдроме третьекурсника» (одобрительные выкрики из зала), когда спустя два года обучения в духовной школе, студента посещает искушение оставить семинарию, поскольку ему все в ней приелось (многочисленные выкрики и смех). Иногда это настроение выливается в прямой протест по отношению к инспекции (овация), но лучше, когда студент борется с искушением молитвой и покаянием. Именно покаянием, публичным покаянием была речь Егора (аплодисменты), и именно молитвой о семинарии он закончил свою проповедь (продолжительные аплодисменты). Проповедь Егора Утлова – это поступок искреннего христианина, которым мы все должны гордиться.

Восторг зала достиг экстатических значений, совершенно несоответствующих тому плоскому пафосу, с которым пытался говорил Настоящий.

Он вернулся столу и сел. «Молодчина», – крикнул на ухо товарищу Гайда, пытаясь перекричать зал. «А толку? – ответил Настоящий. – Все равно они буйствуют, как ненормальные, а какая отличная речь пропала». «Речь твою мы выпустим отдельной книжкой, – возразил Гайда, – а сейчас зато поглядим, как против такой дикой толпы выступит Траян». Они повернули головы к проректору, тот, кажется, вовсе и не собирался говорить, спокойно сидя за столом.

«Как грустно побеждать, – думал игумен Траян, – как, оказывается, грустно побеждать». И как грустно обманываться в силе своего противника. Игумен долго ждал достойного соперника, много лет, и этот соперник, как ему казалось, благодаря поддержке Владыки наконец-то появился. Ректор воспитывал в студентах свободу, и они почти стали свободными, научились не бояться, научились уважать себя, с нынешними студентами почти удавалось общаться на равных. Почти. Но сегодня они опять превратились в обычное мычащее стадо, послушное воле проректора. И не важно, что уже завтра они поймут, как их обвели вокруг пальца – тот, кто вместе со всеми однажды мычал, никогда больше не сможет гордо держать голову. Он не сможет уважать себя, а проректор не сможет уважать его. И снова придется ждать, когда народится новая порода семинариста. «Я устал побеждать, – думал Траян. – Но эти не достойны ничего другого, кроме как быть побежденными. Жаль».

Зал шумел долго и прекращать не собирался.

Траян резко встал и стремительно вышел на авансцену. Семинаристы от неожиданности притихли.

– Посмотрите на себя! – начал проректор. – Посмотрите на себя! «Дайте нам возможность покаяться, и мы сделаем это», – говорила защита. Где те люди, которые готовы к покаянию? Я не вижу их в этом зале! Ну же, посмотрите вокруг себя, оглянитесь, кто тут просил предоставить ему возможность покаяться? Это просто смешно! О чем вы говорили? Был ли хоть один аргумент в защитительных речах? Нет! Общие места и подъемный пафос не заменят здравых рассуждений, но зато смогут завести толпу. И это произошло с вами! Вас превратили в толпу!

«Неправда!» – послышалось из зала и он моментом ожил. Только несколько минут в креслах сидели отдельные семинаристы, но теперь зал снова стал единым целым и начал волноваться.

– Неправда?! – отреагировал Траян. – «Синдром третьекурсника» – это всего лишь опыт церковного взросления. Семинария тут не при чем! Любой человек, если хочет жить в Церкви, должен пройти через подобное. И вам, если не пережили это состояние еще до семинарии, лучше пережить его сейчас, чем после рукоположения. А если нет сил, то лучше уйти из духовной школы и стать мирянином, чем сидя за партой превращаться в хладнокровного циника, требующего возможностей для покаяния!

Зал оскорблено взвыл. Гайда нарисовал на листке Настоящего огромный знак вопроса, тот в ответ растерянно пожал плечами.

– Вы даже не дали слова Егору Утлову! – продолжал проректор. – Вы не дали возможности высказаться человеку, которого защищаете. Знаете, почему? Потому что вам наплевать на него! Он для вас всего лишь способ отстаивать собственные интересы. Удобный предлог покритиковать администрацию, покричать в лицо ректора. Егор! посмотрите в зал, вы этого ожидали от своих братьев, такой реакции, такой защиты?!

Семинаристы стали наперебой выкрикивать что-то, но что именно, было понять невозможно, поскольку все слилось в единый сумасшедший шум.

– Мы работаем на вас четвертое столетие! – каким-то образом заглушил всех голос Траяна. – Преподаватели и инспекция создали для вас этот учебный центр, но что сделали вы? Вы только считаете себя умнее нас?! Вы только считаете нас глупцами? Вам предоставили отличные условия для жизни и учебы! Какой еще вуз предлагает бесплатное жилье, одежду, еду и лечение? Какой еще вуз в России предлагает классическое гуманитарное образование? Какая еще семинария предлагает возможность каждодневно бывать у преподобного Сергия? Вы беситесь с жиру, господа! Хватит!

Зал свирепствовал.

Настоящий кричал на ухо Гайде: «Он же провоцирует их! Зачем?!»

Отец Траян подошел к кафедре и взял в руки микрофон, только так он смог продолжить говорить в диком гаме актового зала.

– Научитесь наконец-то быть взрослыми! Вы словно дети жалуетесь, что не виноваты в своей ненависти к инспекции, что это она сделала вас такими! Во всем виновата инспекция! И если она сделала вас такими, то давайте уничтожим ее, да?! Побойтесь Бога, если не слышите голоса собственной совести!!

Ни голос совести, ни чей-нибудь другой голос расслышать стало невозможно. Задние ряды повскакивали с мест и начали размахивать руками. Шум был такой, что слышен был, наверное, даже за пределами Лавры. Отец Траян опустил микрофон и неподвижно стоял на сцене, будто готовясь к тому, что семинаристы кинутся и разорвут его в клочья. Настоящий заткнул уши, Гайда написал ему на листке: «Мы будем говорить третью речь?», и получил ответ: «Не думаю». Гайда стал открывать бутылку минералки, замер, пихнул Настоящего в бок и кивнул в сторону Владыки.

Владыка печально вздыхал, сидя за столом и грустными глазами смотрел на безумствующую толпу семинаристов, которые махали руками, топали ногами, кричали и шумели. Это было море, неконтролируемое море низменных инстинктов, море ненависти к инспекции, темное коллективное бессознательное, желающее уничтожить всё высокое и даже всё живое. «Тоска, – думал ректор. – Опять отец Траян оказался прав. Не получилось из моих студентов вольных людей. Свобода им не по плечу, они скатываются в революцию… Ловко же их подставил Траян с этим публичным отчислением! Наверное, президент студенческого Совета уже завтра прибежит и будет извиняться за поведение своих собратьев, а толку? Из-за сегодняшнего бедлама демократические начала, как ни крути, придется свернуть. И Студсовет заодно… Какой позор».

«Он натренировал своих осведомителей, – быстро писал на листке Гайда, поскольку говорить не было никакой возможности, – чтобы они поддерживали Пушко. Ему не важен был Утлов. Он играл по-крупному, он играл на Владыку. И Владыка теперь поддержит все его репрессивные меры». «Но мы, – ответил ему Настоящий, – по крайней мере отстояли Утлова, не отчислит же его ректор?» «Нет, не отчислит. Мы выиграли битву, но проиграли войну». «Нельзя проиграть не играя. Это была не наша игра. Мы готовились к битве и мы победили! Тост! – написал Настоящий. – За выигранную битву!» – и поднял бутылку с минералкой. «И пусть погибнет семинарский мир!!!» – прокричал во всю глотку Гайда и поднял свою бутылку.

Отец Траян стоял на сцене и не видел, как за его спиной чокнулись пластиковыми бутылками Гайда с Настоящим, он не видел, как умирал со страху ни в чем не повинный несчастный Егор, и как грустил Владыка ректор.

Большой черной фигурой отец Траян стоял у края сцены и смотрел, как у его ног бушевали одураченные им семинаристы.


(Приложение) ТРИАЛОГ О «ТРОИЦЕ» РУБЛЕВА в трех отрывках

Отрывок первый. В электричке.

– Кто я такой, как вы думаете?

– Не знаю, семинарист, должно быть,– сказала она небрежно.

Он засмеялся.

– Почему вы думаете?

– Они неопрятны, бедно одеты, всегда голодны… Пойдите на кухню, я велю вас накормить.

– Покорно благодарю. Кроме этого вы ничего другого в семинаристах не заметили?

– Я ни с одним не знакома и мало видела их. Они такие неотёсанные, говорят смешно…

И. А. Гончаров. Обрыв.

Действующие лица:

Большой – семинарист со славным прошлым

Блондин – семинарист с неопределённым будущим

Болтун – семинарист после ночной вахты.



Б л о н д и н. Религиозный фанатизм…

Б о л т у н. М-м-м…

Б л о н д и н. Религиозный фанатизм.

Б о л т у н. М-м-м…

Б о л ь ш о й. Смотри, он заснул.

Б л о н д и н. Религиозный фанатизм!!!

Б о л т у н. Что?!

Б л о н д и н. Я связался с религиозными фанатиками! Вот что. Ехать из Сергиева Посада в Третьяковку для того, чтобы посмотреть одну единственную икону. Отцы, ведь в этом есть что-то маниакальное: потратить день, потратить сотню туда, сотню обратно, полсотни за вход и сотню на обед ради единственной «Троицы» Рублёва!! Ладно ещё, я пойму людей, устраивающих такой подвиг, чтоб посмотреть всю Третьяковку, но вы хотите пройти мимо Поленова, мимо Левитана, мимо Васнецова, Серова, Репина, даже не взглянуть на «Демона» Врубеля, а сразу и только к «Троице»! Да на два-три часа!!? С кем я связался…

Б о л т у н. О-ой… Сколько пафоса. Может, поведаешь миру, чем тебе так «Троица» не угодила?

Б л о н д и н. Почему не угодила. Но давайте после неё хоть «Девочку с персиками» посмотрим, что ли.

Б о л ь ш о й. Нет, уж. Всё будет рафинировано, никаких девочек, ничего кроме «Троицы». Не бойся, я научу тебя любить русскую икону. Поверь, ты ещё у меня научишься ценить доказательство бытия Бога по Флоренскому. Помнишь? Если есть «Троица» Рублёва…

Б л о н д и н. …значит, Бог существует. Всё помню, всё знаю. Даже то, что эта икона удобна не только для доказательства бытия Бога. Протестантам, например, она сгодилась бы для нападок на наше иконопочитание.

Б о л ь ш о й. Вот ещё.

Б л о н д и н. Да; ведь согласитесь, «Троица» настолько нестандартна, что подпадает под их антииконные выпады. Вот, смотрите, скажут они: «не делай себе кумира и никакого изображения… потому что вы не видели никакого образа в тот день, когда говорил к вам Господь… не поклоняйся им…» (Исх.20,4. Втор.4,15. Исх.20,5) Во-первых, ответить, что, мол, это всего лишь иллюстрация на известное место Библии, созданная не для поклонения, а лишь для наглядного изображения, нельзя. Ведь наша «Троица», это не настенное изображение типа равеннских мозаик, а молельный образ иконостаса, специально созданный для «поклонения». Во-вторых, ответить, что мы «видели образ, когда говорил к нам Господь» во Иисусе Христе, и потому эта заповедь на нас не распространяется, тоже нельзя – ведь на этой иконе не Христос изображен. И в-третьих, можно попытаться объяснить различия между почитанием и поклонением, сослаться на VII Собор, объяснить, как мы пользуемся иконами, но ведь придётся сказать, что молимся мы, вознося ум от образа к первообразу.

Б о л т у н. А какие проблемы?

Б л о н д и н. Проблема в том, что образ с Первообразом связан именем, надписанием на иконе who есть who; а у «Троицы» Рублёва надписей-то нет, и похоже, никогда не было. Так что мы сделали изображение Бога, Которого не видели, да ещё этому изображению и поклоняемся. Здорово?

Б о л ь ш о й. Какой-то смысл в том, что ты наговорил, безусловно, имеется. Хотя бы тот, что в разговорах с теми же протестантами не стоит в качестве примера нормативной иконы приводить «Троицу». Всё-таки, это уникальная вещь: Бог-в-Себе, не больше и не меньше. До преподобного Андрея всегда рисовали трёх Ангелов и Авраама, т.е. конкретный момент истории; именно что иллюстрацию на известное место Библии, а тут нарисован просто Бог, Такой, Какой Он есть. Помните фрески в катакомбах, мозаики Рима, Сицилии? А ещё и в книжных миниатюрах, и на Патмосе, кажется, – всюду этот сюжет, и везде это был сюжет «Гостеприимство Авраама». А вот у Рублёва совсем другое. Потому, наверное, её так толком и не смогли повторить: либо копировали, либо возвращались к истории, а Бога в вечности не писал никто. Вон, у Симона Ушакова – вроде, Авраама нет, деталей лишних тоже нет, а все-таки не Троица написана, а три Ангела, причем, на земле.

Б о л т у н. Ты затем и едешь на неё смотреть, что она такая специфически-богословская?

Б о л ь ш о й. Да, конечно. Вот Владимирская совсем другая, её писал больше художник, чем богослов. Ранний комниновский стиль, да? Одухотворённость и созерцательность плюс утонченная классически-эллинская телесная красота, лишь с небольшим влиянием особенностей иконописного языка. Но «Троица» – просто наглядное пособие для объяснения всего исключительно иконописного, в ней условность иконописи в чистом виде, без всяких примесей фресок Помпей и файюмских портретов. Упор не на чувства, а на разум. Ту же самую обратную перспективу вы на примере Владимирской не объясните, а тут всё налицо: и пространственные развороты Ангелов, горы и здания, и цветовая обратная перспектива с ярким золотым фоном и более тёмными фигурами; любой увидит и поймёт.

Б л о н д и н. За что тебя люблю, так это за умение с увлечением говорить банальности. Хочешь, продолжу твой джентльменский набор фраз о обратной перспективе?.. Она концентрирует молитвенное усилие человека, не позволяя его взгляду проваливаться внутрь изображенного. Она подчеркивает реальность и объективность Горнего мира, ведь из-за того, что точка схода всех линий находится на мне, а не где-то внутри изображения, возникает ощущение всматривания иконы в меня, а не наоборот. Небесный мир интересуется мной… Потом ты ещё скажешь что-нибудь в этом роде и совсем уже забудешь об иконе. Ведь она для тебя не более чем повод побогословствовать, рафинированно, да? А ведь это кошмар какой-то.

У иконы, безусловно, свой язык, отличный от языка росписей египетских пирамид или иранских миниатюр, но он всё равно живописный язык, а не богословский. Иконопись – это не начертательная догматика, пойми, а искусство. И «Троица» Рублёва – не задание для богослова-дешифратора, а просто то, на что нужно смотреть и радоваться. И не морщись, пожалуйста. Из-за таких рассуждений, как твои, с иконописью у нас произошло то, что произошло. Смотреть невозможно, но зато сохраняется преемственность смысла! Должны быть иконы в иконостасе, они обязательно будут, а что они уродливы – не важно; главное, что справа Спаситель, а на дьяконских дверях первые дьяконы. Нужна икона Благовещения – пожалуйста, а что Богородица на ней «не получилась», это не важно, идентифицировать можно по надписи, а главное, скопировали древнюю умную композицию.

Если и ехать смотреть «Троицу», так для того, чтоб вспомнить, как иконы выглядят; вспомнить, что они могут быть красивы. Просто красивы. Могут доставлять удовольствие.

Б о л т у н. Гедонист несчастный! Это перед каким-нибудь Ренуаром балдей сколько тебе угодно от подвижного мазка и яркой палитры, а перед иконой молиться надо. Это же извращение, смотреть на «Троицу» теми же глазами, что и на твою любимую «Жанну Самари»!

Б л о н д и н. Утилитаристский исихазм. Всё для молитвы, значит. Ну-ну… А мне всё равно больше нравятся иконы, написанные не бездарностями, а нормальными художниками. Радостно, знаете ли, думать, что сила Божия может совершаться не только в творческой немощи, но и в мощи настоящего таланта.

Б о л т у н. Софист! Не перевирай, я же не о бездарности Рублёва, а о твоём восприятии!

Б о л ь ш о й. Бокс!!

Б л о н д и н. Это я софист?! …


Отрывок второй. Перед иконой.


Б л о н д и н. Классно!

Бабушка в бейсболке. Ow!

Б о л ь ш о й. Да-а…

Экскурсовод. …st. Nikon commissioned the famous iconographers Andrei Rublev and Daniel the Black to paint the cathedral…

Девушка. Пойдём дальше?

Б о л т у н. Замечательно!

Парень. Пойдём.

Б о л ь ш о й. Да-а…

Мальчик. Мам! смотри…

Б о л т у н. Великолепно!!

Б л о н д и н. !!!

Мама. Не тыкай пальцем!

Б л о н д и н. Как здорово, что её забрали из Троицкого собора, а? В 2009-м тому было уж 80 лет; забрали, отреставрировали, подсветку дали. Вы представляете её в Троицком? Там же ничего не видно, а тут такие краски! Импрессионисты в XIX веке начали осветлять свою палитру, но как им далеко до нашего родного тёмного средневековья…Кстати, по поводу «Жанны Самари», в новом здании Пушкинского, куда собрали XIX и XX века, ей не дали нормальную подсветку, она теперь выглядит 40-летней и так пошло смотрится! Изуверы… Э-эх, да… Вот у «Троицы» сейчас золотого фона почти нет и, может, хорошо, что нет. У меня какая-то аллергия на навязчивое присутствие дешёвого золота в нынешних храмах; золотой фон утяжелил бы её…

И не просто чудесно-яркие цвета, но и нежные очень, женские даже. Готов простить золото нашим храмам, лишь бы иконописцы отучились рисовать комиксы в кричащих тонах вместо икон; деликатности Андрея Рублёва им не хватает.

Б о л ь ш о й. Точно! Это женственность и лиричность. У Феофана ничего подобного нет, он стопроцентный византиец, у Дионисия она доведена до манеры и стиля, ну а тут ещё в меру. Женственность, как нежность, кротость и ласка. Только не одних только красок, а фигур целиком. Эту плавность, текучесть могла бы передать музыка или поэзия…

Б л о н д и н. Вот, обычно ломают голову над тем, Кто здесь Кто, а ведь вся икона этой своей тихой лиричностью говорит скорее о единстве, чем различиях. Одинаковые нимбы, одинаковые крылья, фигуры, одинаковые лики; в центре иконы евхаристическая чаша, как символ единства, и у всех ангелов обращены к ней руки; центральный Ангел сидит, повернувшись к правому, но голова его обращена к левому – опять мотив единства; и левый Ангел объединяет двух других, поскольку их лики обращены к нему; а посмотрите на композицию, это же круг. Тут изображен покой и мир, изображена триединость и нераздельность.

Б о л ь ш о й. Конечно, единство тут сквозит во всём, но всё-таки можно говорить и о различиях. Не встречал ни одной толковой работы, в которой центральный Ангел не воспринимался бы иначе, как Сын. Рассказать? Основное тут доказательство заключается в параллельной символике двух чаш. Первая, которая на столе или, точнее, на Престоле, является чашей Евхаристической. В ней, как видим, правда, плохо, находится телец – классическое жертвенное животное, привычное аллегорическое изображение Христа.

Вторая чаша образуется внутренними очертаниями силуэтов двух крайних Ангелов, в неё помещён Ангел центральный. Большая чаша развёрнуто поясняет значение малой, а раз последняя – это чаша Евхаристии, то в большой чаше должен находиться Христос, ведь именно Его мы получаем в Евхаристической чаше литургии. Кроме того, считается, что преподобный Андрей написал иконографический комментарий к тому моменту из первой главы книги Бытия, где Бог задумывается, прежде чем творить человека (Быт.1,26). Задумывается, поскольку в результате этого решения Он одновременно соглашается на жертву, соглашается на тяжелый подвиг спасения сотворённого в добре, но падшего человека. Жертва совершается Сыном, вот Он и изображен посередине, в жертвенной чаше.

Б л о н д и н. Всё по Дэну Брауну, да?

Б о л т у н. А-а?!

Б л о н д и н. По Дэну Брауну, говорю. В центре – чаша Грааля и в неё опущен Христос. Ведь основной пафос «Кода да Винчи» именно в том, что не важна чаша Евхаристии, а важна чаша, в которую сходит Человек Иисус.

Б о л т у н. Тьфу, гадость. И это ты перед иконой вспоминаешь.

Б л о н д и н. Конечно. Но только Браун под Чашей разумеет Марию Магдалину, а величайшей иллюстрацией, раскрывающей тайну Христа, считает «Тайную Вечерю» Леонардо Д. Винчи, а мы по-другому.

Б о л т у н. Правда?

Б л о н д и н. Представь себе! Богу не нужен человек для спасения человека, Он делает всё Сам. На землю Христос пришёл не зачинать поколение next естественным путём, а создавать Церковь. Потому, как раз, воспринимающим, пассивным началом, Чашей на иконе Рублёва выступает не человек, а сам Бог (силуэтами крайних Ангелов) и Он же началом активным (центральный Ангел). Жертва, подвиг и акт созидания нового человечества совершается в Боге и Самим Богом, а плоды его подаются нам в Евхаристии, чаша которой тоже есть на иконе. Мария Магдалина версии Дэна Брауна вовсе не нужна.

Б о л т у н. Спасибо. Искреннее спасибо. Не нужна. А я было…

Б о л ь ш о й. Э-э-э, я продолжу, да? Что в центре Сын подтверждается, кроме того, Его облачением, традиционно христовым и деревом за Его спиной. Дерево подаёт намёк на Дерево жизни, в котором можно видеть Христа, ведь через Него мы становимся причастными жизни божественной.

Остаются ещё Ангелы по краям; понять, кого же они изображают, помогут символические гора и здание за их спинами. Если за Сыном изображено дерево, то логично предположить, что скала находится за Отцом. Именно Отцу, как причине ипостасного бытия Сына и Духа, можно усвоить свойства осимволиченные скалой – мощь, незыблемость, фундаментальность. Скала может служить надёжной основой, Отец является таковой для Духа и Сына.

Теперь понятно, что левый Ангел – это Св. Дух. И не только потому, что других вариантов не осталось, но и поскольку за ним изображено здание. «Домостроительство Св. Духа» – вот ключевая фраза к разгадке левого Ангела, и вот почему за Духом Андрей Рублёв изобразил здание.

Б л о н д и н. А, пожалуй, это ведь патология. Говорил я, что нельзя иконы разгадывать как шарады богословские? Говорил. Ты же опять за своё: это – символ того, это – этого… На икону-то посмотреть забыл!

Б о л т у н. Отчислить. За несоответствие духу Московских духовных школ.

Б л о н д и н. Нет, надо что-нибудь поизощрённей. Лучше пусть идёт в музей им. Пушкина, найдёт там статуи и картины католических мадонн и с пристрастием пару часиков поразглядывает их лица. Во-первых, многое поймёт в католичестве, а во-вторых, уяснит, что есть вещи куда серьёзнее всяких символических ярлыков. Потому что, сколько ни пиши «Мадонна» под изображением изящной тосканки, она Богоматерью всё равно не станет; и так же, сколько ни рисуй за левым Ангелом зданий, он не станет от этого более похожим на Св. Духа. Хватит мыслить абстрактно, давай мыслить конкретно. Ну какой из левого Ангела Св. Дух?! Взгляните, как он изображен. Полностью неподвижно и статично. Почти строго вертикально. Чувствуется напряженность. А взгляните на лик, какие строгие черты! Брови нахмурены; в целом я бы определил его, как суровый, но при этом скорбный. Нет, брат ты мой, это вовсе не Дух, а совершенно определённо Отец.

Правый Ангел. Утонченная фигура, стройность. Мягко опущенные руки. Очень склонённый посох. Некоторое ожидание и пассивность, лучше сказать восприимчивость. Из всех троих он самый женственный. И лиричный. А значит, этот Ангел изображает Св. Духа. Вот так всё просто, необходимо было только посмотреть на икону, прежде чем толковать её.

Что же касается символики, дорогие мои, то её можно покрутить и так, и этак. Гора, а вовсе не скала, за спиной Духа может вполне изображать гору добродетелей, на которую человек поднимается, водимый Духом святым. А здание за Отцом вполне определённо отсылает к евангельскому «В доме Отца Моего обителей много» (Ин.14,2). Кстати, вот ещё, символика одежд. У Отца плащ наименее определённой расцветки, что вполне соответствует Его неописуемости. А зелёный хитон Св. Духа обозначает Его животворящую деятельность в мире.

Б о л ь ш о й. Неплохо. Вот только не одну лишь символику можно крутить и так, и этак. Твоё впечатление о женственности правого Ангела и мужественности левого ведь тоже не бесспорно.

Б о л т у н. Да уж. Это тебе не «Жанну Самари» разглядывать.

Б л о н д и н. Вы чего! Не бесспорно! Растопырьте глаза!!!

Б о л т у н. Да не вопи ты так!

Смотрительница, вставая со стула: Молодые люди?..


Отрывок третий. С репродукцией.


Б л о н д и н. … И чем мы ей помешали? Да мы единственные, кто серьёзно отнёсся к этой иконе, может, за целый год!

Б о л ь ш о й. И уж точно единственные, кто чуть было не подрались в зале русской иконописи.

Б л о н д и н. А надо было подраться.

Б о л т у н. С ней.

Б л о н д и н. Отвратительная поездка… И репродукция эта твоя тоже отвратительная. Как вообще все репродукции. Надо запретить их раз и навсегда. Они хуже смотрительниц. Они уничтожают картины ещё более, чем подборки в антологиях уродуют непосредственно произведения авторов… Ну, никуда не годиться, и цвета не те, и впечатление. Ладно, была б она ещё в натуральную величину, но этот листочек А4 просто издевательство. А ведь кто-нибудь посмотрит и скажет, что, мол, да – видел «Троицу», знаю. Да ничего ты не видел и не знаешь!.. Вот, вспомнил, как-то на репродукции увидел я «Сокольники» Левитана – просто великолепно, прозрачно, звонко и грустно одновременно. Странно, думаю, что в Третьяковке я её не помню. Приехал в Третьяковку, подхожу – вот, безобразие, совсем другая картина, тяжелая, серая и скучная. Это к разговору о репродукциях: даже когда они улучшают картины, всё равно, это неправильно.

Б о л ь ш о й. Значит, мы всё ж таки хорошо сделали, что съездили? А кто-то обзывал нас религиозными фанатиками.

Б л о н д и н. А кто-то набросился на меня чуть ли не с кулаками… Но покреативить прямо непосредственно перед иконой было действительно хорошо.

Б о л т у н. Вот именно. Перед иконой. Понимаете? Перед иконой! Перед ними вообще-то обычно не дерутся и не ругаются, нет? Икону ведь мы не заметили. Один увидел то, над чем можно подумать, другой увидел ещё один повод ублажить в себе эстета, а помолиться никто не догадался. Хотя ладно, в музее не очень молится, но хотя б разобраться в том, как эта икона помогает человеку возводить свой ум горе, надо было. Икона ведь помогает соединиться с Богом, а мы вместо этого устроили какой-то профанирующий перфоманс.

Б о л ь ш о й. Похоже, он хочет что-то сказать.

Б о л т у н. Дай-ка репродукцию. Хоть она и плоха, но поможет вам понять, что всё, что вы тут наговорили, всё это глупости. А главное я сейчас вам объясню.

Б л о н д и н. Сделай одолжение.

Б о л т у н. Вы говорили, про обратную перспективу. Чем тут создаётся ощущение обратной перспективы – сходящимися к нам подножиями, разворотами Ангелов и символических предметов за ними. Но я скажу вам, что это действительно лишь иллюзия, а всё гораздо проще и мудрёнее. Возьмём левую половину иконы с одним левым Ангелом. Забудьте об остальных и скажите, есть ли тут обратная перспектива? Нет, разумеется; вполне нормально и возможно с определённой точки наблюдения этого Ангела со зданием видеть именно так, как он нарисован. Теперь возьмём отдельно правую часть: то же самое, просто правый Ангел с горой написан с другой точки наблюдения. Аналогично с центральной частью.

Б л о н д и н. Ты предлагаешь устроить шизофрению у молящегося?

Б о л т у н. Погоди, я забочусь о молящемся не меньше твоего. Посмотрите на стол, за которым сидят Ангелы. Он четырехгранный, а Ангелов три. Теперь представьте, что смотрящий на икону находится за этим столом у четвёртой, свободной и обращенной к нам, грани. Если он повернёт голову налево, то увидит то, что преподобный Андрей изобразил в левой части иконы, если направо – что в правой, а если будет смотреть прямо перед собой, увидит, что написано в центре. А? Икона написана с точки зрения сидящего за столом! Вместе с Богом у Евхаристической чаши находится человек, на равных, понимаете? Тут-то и заключен призыв этой иконы, как и любой другой нормальной, к обожению. Бог приглашает к Себе, оставляет для человека место возле Себя, открывается ему навстречу.

Кроме того, обратите внимание, что низ иконы зелёный, а верх золотой. Низ – это земля, на которой стоим мы и по которой мы идём к Богу. Верх – это Небо, спустившееся к нам на землю и ожидающее нас, нашего восхождения. Сплошная символика движения, а вы говорите статика, покой.

Но это ещё не всё.

Б о л ь ш о й. Он, похоже, проснулся.

Б о л т у н. По поводу динамичности «Троицы» в направлении Бог-человек, кажется, всё понятно. Но и внутритроичные отношения Рублёв показывает совсем не успокоенными.

Отец слева действительно фундаментален, основателен и будто бы спокоен, но смотрите, Он благословляет чашу и этим подает ей движение от Себя через Сына к Духу. Он начинает это движение, а потому на иконе мы видим Его жест на исходе, почти завершённым. Рука, благословив чашу, возвращается обратно, спокойствие Отца – это спокойствие в действии, спокойствие совершённого действия.

Смотрите на Сына. Вот уж вообще никакой лиричной тихости. У Него самое выраженное благословляющее движение рукой, на иконе Он самый деятельный, что усиляется Его необычным поворотом и к Отцу, и к Духу одновременно. Наконец, Св. Дух. Его жест выглядит явно принимающим. В тот момент, когда Отец уже опускает руку, а Сын благословляет, Дух начинает поднимать свою, чтобы принять чашу.

Ну, как? Рублев, безусловно, гений, но он не рисовал Бога-внутри-Себя, слишком дерзко. Его «Троица» – это, всё-таки, Бог-для-нас. Бог, обращённый к человеку. Бог, действие Которого по отношению к миру ведь так и описываются: от Отца, через Сына, Духом святым. Евхаристическая чаша, вокруг которой строится внутритроичная динамика иконы, адресована человеку. Вообще, Богу не сидится за столом, Он готов встать и идти к нам. Вы не обращали внимание на посохи в руках Ангелов. Преподобный Андрей убрал с иконы всё ненужное и второстепенное, оставив лишь самое содержательное. Потому эта деталь – посохи – очень важна, Бог собрался на поиски человека.

Так что, отцы богословия, «Троица» – нормальная икона, связывающая Небо и землю, Бога и молящегося. Она являет Бога, обращенного к человеку. А какой, господа семинаристы, должна быть реакция на икону? Что-то мне подсказывает, что молитва, а не пустая трепотня, нет?.. Quod erat demonstrandum. Держи репродукцию.

Б л о н д и н. Bravo, bravo.

Б о л т у н. Feci quod potui, faciant meliora potentes. [6]

Б л о н д и н. Вот разошелся. Я не владею мёртвыми языками.

Б о л ь ш о й. Кажется, он назвал нас ослами.

Б л о н д и н. Ах, ты!..

  

Примечания

1

Что будем пить (фр.)?

(обратно)

2

Вы всякий раз встречаете меня этой фразой, и я всегда чувствую себя невеждой (фр.).

(обратно)

3

Бросьте! У вас уже огромный опыт. Я уверен, близится день, когда в коньяке вы будете разбираться не хуже, чем в вине (фр.)!

(обратно)

4

Может быть, может быть… Но пока мой огромный опыт подсказывает мне положиться на ваш вкус (фр.).

(обратно)

5

О, Фортуна, словно луна ты изменчива (лат.).

(обратно)

6

Я сделал, что смог, пусть те, кто могут, сделают лучше (лат.).

(обратно)

Оглавление

  • ПРЕДВКУШЕНИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА
  • ОБЩИЕ СООБРАЖЕНИЯ ИГУМЕНА ТРАЯНА
  • НОЧНАЯ ОХОТА ИГУМЕНА ТРАЯНА
  • РЫБАЛКА ИГУМЕНА ТРАЯНА
  • КУЛАЧНЫЕ БОИ ИГУМЕНА ТРАЯНА
  • КОТ ИГУМЕНА ТРАЯНА
  • МУДРОСТЬ ИГУМЕНА ТРАЯНА
  • ОБЕТ ИГУМЕНА ТРАЯНА
  • СВОБОДА СЛОВА ИГУМЕНА ТРАЯНА
  • СУМАСШЕСТВИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА
  • ТУЧНОСТЬ ИГУМЕНА ТРАЯНА
  • ТАЙНА ИГУМЕНА ТРАЯНА
  • СМЕРТЬ ИГУМЕНА ТРАЯНА
  • КРАСНОРЕЧИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА Часть 1
  • КРАСНОРЕЧИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА Часть 2
  • КРАСНОРЕЧИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА Часть 3
  • КРАСНОРЕЧИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА Часть 4
  • КРАСНОРЕЧИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА Часть 5
  • (Приложение) ТРИАЛОГ О «ТРОИЦЕ» РУБЛЕВА в трех отрывках
  •   Отрывок первый. В электричке.
  •   Отрывок второй. Перед иконой.
  •   Отрывок третий. С репродукцией.
  • *** Примечания ***